Маслав

Глава 1

На следующие дни в долине все оставалось по-прежнему: новых сил не прибавилось в неприятельском лагере, а ранее прибывшие не отважились подойти ближе. Замок усердно готовился к обороне; старый Белина почти не уходил с валов, – прохаживался по дворам или заглядывал за рогатки, зорко следя за людьми, строго карая за всякий проступок и почти не зная отдыха. Когда голод начинал докучать ему, он шел и кричал, чтобы ему принесли пищу, и ему подавали ту самую похлебку, которую ели все, даже не присаживаясь, он подкреплял свои силы и снова возвращался к своим занятиям.

Вид этого старца и его личный пример не позволяли и другим требовать большего; никто не осмеливался роптать.

Валы со стороны речки и болот были увеличены, ограждены новыми рогатками, бревна и каменья были втащены наверх и приготовлены на случай нападения, а со времени бегства из замка одного из простолюдинов, днем и ночью повсюду была расставлена бдительная стража.

Между тем лагерь, расположенный над речкой, бездействовал, словно он только угрожал своим присутствием, не предпринимая никаких решительных действий.

Напротив валов возвели, как будто для забавы, несколько виселиц, и, показывая на них, кричали:

– Это – для вас!

Но этим и закончились все их труды. Они себе расхаживали по долине и над речкой, пели песни, ели и пили; ночью разводили костры, а днем отправлялись на охоту.

Вшебору так и не удалось уговорить кого-нибудь прорваться из замка; а вдвоем с братом он не отваживался, да и не хотел бежать. Спыткова, которую он всячески убеждал, оставалась непреклонной и даже слушать об этом не хотела.

Другие тоже отворачивались от него, когда он начинал говорить об этом, и только пожимали плечами; наконец, и сам Долива потерял весь пыл убежденья, хотя про себя продолжать думать, что сидеть в Ольшовском городище было равносильно смерти.

Доливы были уже всем известны тем, что они всегда носились с каким-нибудь планом, поэтому им давали выболтаться, пока они не охладевали сами и не выдумывали себе чего нибудь нового.

И осажденные, и осаждавшие развлекали себя тем, что посылали друг другу ругательства и угрозы. Небольшая группа людей подходила к воротам замка и, подперев руки в бока, вызывала противников на словесный поединок, в котором ни та, ни другая сторона не скупились на бранные слова. Плевали друг на друга, грозили кулаками, показывали на виселицы, на которых уже висели две собаки, – иногда кто-нибудь позадорнее, бросал камень или пускал стрелу, – и только ночь вносила успокоение.

Доливы почти с каждым днем все больше и больше тяготились этой однообразной жизнью. Они стали проситься – устроить вылазку и предлагали себя в качестве предводителей, но и на это не последовало согласия. Так прошло дней десять, и, так как братья, проводя целые часы в бездействии у камина в большой горнице, постоянно с кем-нибудь ссорились, то в конце концов все от них отстали, и они расхаживали в одиночку, угрюмые и недовольные.

Но ссоры эти были не серьезные, на другой день все уже забывали о них, и разговоры начинались заново, и опять заканчивались спором. Когда наступал вечер, а с ним холод и тьма, братьев начинало тянуть в теплую горницу, – они смирно усаживались у камина и молча слушали, но потом который-нибудь из них не выдерживал и вставлял резкое замечание, – ему отвечали тоже в резкой форме, и ссора разгоралась.

И вот, случилось однажды – это было уже на одиннадцатый день, – не заметил того, что старый Белина потихоньку вошел в горницу и остановился поодаль, Вшебор в ответ на жалобы о том, что осада так затянулась, и не видно было конца ей, заговорил недовольным тоном.

– Что за диво! Сидим в этой дыре, как кролики. Мужики смеются над нами и нисколько с нами не считаются. Да и правда! Уж давно надо было показать им, что мы еще сильны и не дрожим перед ними, так что даже носа не смеем из-за ворот высунуть.

– Попробуй-ка показать им нос, они его тебе оботрут! – сказал Лясота. – Никогда! – воскликнул Вшебор, – если бы только нашлись хоть десять охотников, с таким же сердцем, какое чувствую в себе, то уж проучил бы я эту сволочь! Уж повисели бы они у меня на собственных виселицах, рядом с собаками!

Канева, который успел уже оправиться после своей несчастной охоты на лося, – крикнул:

– А в придачу к этим десяти – и я с вами!

– И я, и я, – раздались еще голоса.

– Но все это напрасные слова, – рассмеявшись, сказал Вшебор, который имел зуб против старого Белины, – наш вождь и князь не позволит этого; он скорее позволит нам заживо сгнить…

В это время Вшебор почувствовал, что чья-то огромная ладонь ударила его сзади по плечу, и в то же время в горнице раздался громкий голос.

– Ну, что-же – с Богом! Я позволяю, я желаю вашей крови, но кровь не вода, если уж вашей милости так не терпится! Идите!

Вшебор, слегка смущенный, повернулся, узнав по голосу старого Белину, который стоял за ним.

– У вас кровь горячая, – закончил старик, – вот как набьют вам шишек, так она у вас остынет… Идите, если желаете, но глупости не делайте.

– И пойдем! – воскликнул Долива, срываясь с места. – Видит Бог, я сдержу слово. Я не на ветер говорил и исполню все, что задумал. Пусть же и те, что соглашались идти со мной, сдержат обещание.

Тогда все, которые вызывались с ним раньше, закричали:

– Идем, идем, – говори, когда?

– Когда? – смеясь, возразил горячий Вшебор. – А зачем нам откладывать? Ночь темная, как и нужно, сверху не каплет, чернь полегла уже спать. Почему же сегодня – хуже, чем завтра?

Белина, стоя позади, внимательно слушал.

– А что бы вы не говорили, – пробурчал он, – что у Белинов не хватает мужества, то с вами пойдет и Томко.

От дверей послышался бодрый, веселый голос.

– Я готов идти!

Вся кровь закипела у Вшебора, он бросился к дверям, за ним – другие, побежали в конюшню к коням, потом в горницы – надеть кафтаны и меховые колпаки, подвязать к поясу меч, найти копье; тут же советовались, брать или не брать с собой щиты, запастись ли на случай топорами или оставить их в покое, – топор уже и в то время начинал выходить из употребления. Каждому предоставлено было одеваться и вооружаться по собственному усмотрению; так все и сделали, кто больше всего полагался на меч, взял с собой меч, а кому было удобнее действовать секирой и молотом, тот привязывал их сбоку. По всему двору, как молния, разнеслась весть о вылазке. Кто-то побежал с этой вестью наверх, на женскую половину, где девушки еще сидели у огня за пряжей: здесь поднялся страшный плач и ропот. Белиновой очень не хотелось отпускать сына, но она не смела вступаться, так как это была воля мужа. Бедная женщина всплакнула потихоньку и отошла к стороне вытереть слезы. Расплакалась и Здана, увидев слезы матери: жаль ей было и брата, и Мшщуя, хоть она и не хотела признаться в этом. Мшщуй Долива пленили сердце хорошенькой девушки. Случилось это совершенно для нее незаметно. Он старался подружиться с нею, чтобы через нее добраться до Каси. Здана взглянула на него, засмеялась, заболтала, и между ними завязалась дружба, а теперь они уже поглядывали друг на друга так, как будто из всей этой дружбы успело вырасти другое чувство. Чем же был виноват бедный Мшщуй? Кася даже и не смотрела на него, а эта не боялась ни взгляда, ни разговора, ни веселого смеха; да и трудно сидеть в осажденном замке.

Катя Спыткова так перепугалась и расплакалась, что чуть не выдала матери свою тайну. Она вместе с Зданой выбежала даже на мост, чтобы увидеть Томка в полном рыцарском наряде. Бедняжка совсем потеряла голову и только потом, опомнившись, крадучись вернулась назад. Но ее счастье Спыткова мать, занятая повествованием о собственной жизни, не заметила отсутствия дочери.

В неожиданной вылазке приняли участие, кроме Доливов, двенадцать охотников, молодец к молодцу, крепкая, сильная, горячая молодежь, хорошо вооруженная и не боявшаяся идти, хотя бы против тысячи, а к черни относившаяся с пренебрежением и смотревшая на вылазку, как на охотничью прогулку. Все шли спокойно, со смехом и радостью в сердце. У ворот все уже было готово к тому, чтобы осторожно отворить их и быть настороже, чтобы вовремя впустить назад, если бы за осажденными была погоня.

Собек, который, должно быть, никогда не спал, подошел к маленькому отряду и дал дельный совет. Кони врагов паслись обыкновенно ночью около стога сложенного сена, который находился в некотором отдалении от костров. Старый слуга предложил подкрасться к стаду и потихоньку отогнать его подальше, чтобы враги не могли воспользоваться конями для погони. План этот всем казался трудно исполнимым и опасным, но Собек был известен тем, что он никогда не брался за такое дело, которого не мог выполнить. Его выпустили вперед и стали поджидать, когда он, выскользнув как мышь из ворот, исполнит задуманное и даст им знак, что кони угнаны от стога. Нетерпеливой молодежи минуты ожидания казались слишком долгими, но вот, наконец, послышался топот бегущих коней, а в городище осторожно открылись ворота, и по одному стали выезжать охотники. Спустившись с холма и сбившись в кучу, они с громким криком пустили коней вскачь прямо к догорающим кострам.

Около них не было даже стражи, так не ожидала чернь этого нападения. Большая часть людей уже спала, когда Вшебор, ехавший впереди, влетел, как вихрь, в самую середину лагеря. Поднялась страшная суматоха и тревога, и, начиная с того места, где избивали лежачих, распространилась на другой на другой конец лагеря.

Разбуженная чернь вскакивала, не понимая, что происходит, и предполагая, что враг гораздо сильнее, чем он был на самом деле. Просыпаясь во мраке, охваченные страхом, слыша вокруг себя крики и стоны, все бросились бежать, кто куда: один в лес, другие к речке и болотам, а третьи – куда попало, и, не различая дороги, попадались в руки неприятелям.

Вшебор и Мшщуй, сидя на конях, били, секли, топтали упавших, бешено размахивая топорами, другие энергично помогали им, и хотя судьба им благоприятствовала, и толпа черни не успела еще опомниться, они решили возвращаться в замок; забросив нескольким петлю на шею, Вшебор, Мшщуй, Топорчик и Томко стали громко созывать своих. И прежде чем застигнутая врасплох чернь успела опомниться, охотники уже скакали назад к городищу и удосужились даже повесить пойманных на приготовленных виселицах.

Все это произошло так быстро, неожиданно и удачно, что, когда они въехали обратно в ворота, просто не верилось глазам! Окровавленные мечи, топоры и руки свидетельствовали о том, что они недаром хвастались.

Толпа черни даже не погналась за ними, так как большая часть разбежалась и боялась скоро вернуться. Пока все собрались, разложили костры, посчитали оставшихся – охотников уже и след простыл.

Вшебор возвращался веселый, гордый, счастливый, как настоящий победитель.

Его приветствовали рукоплесканиями, и только Белина, обнимая сына, сказал сдавленным голосом:

– Я не мог запретить вам. Но дай-то Бог, чтобы мы не дорого заплатили, слишком дорого за эту кратковременную радость!

До самого утра не произошло никаких перемен; только в лагере все время шумели, кричали и суетливо двигались. Едва только рассвело, пришли люди и поснимали трупы с виселиц, чтобы ясный день не увидел их позора. Утром не разложили, как всегда, костров, и все чего-то суетились, бегали туда и сюда и ссорились, – наконец, отделилась небольшая группа и отправилась в лес.

День этот прошел сравнительно спокойно, разговор вертелся по преимуществу, около вылазки, которая доставила обильный материал для рассказов. Внизу, в главной горнице, и вверху, за пряжей, только об этом и говорили. Здана гордилась братом, но рассказывая о нем, нет-нет да и ввернет словечко о Мшщуе. А потом сама же обливалась румянцем и тревожно оглядывалась, – не подсмотрел ли кто и не отгадал ли ее тайны, – и сердце ее билось усиленно.

На лице старого Белины нельзя было заметить особенной радости по поводу одержанной над врагом победы; лоб его, как всегда, был покрыт глубокими морщинами, которые провели на нем тревога и забота; он попрежнему заглядывал во все углы, требовал от стражи усиленного внимания и отдавал приказы.

Может быть, он догадывался, что простой народ, наружно высказавший ему полное послушание, что-то замышляет про себя.

Между тем, Собек, которому удалось подслушать разговор, не торопился сообщить о нем хозяину. Но бегство одного из этих людей обеспокоило его, и он решил проследить это дело до конца. Он уже давно замечал косые взгляды, перешептывания по углам, признаки недовольства под маской послушания, а иной раз и явное сопротивление и даже взрыв отчаянья, тотчас же подавляемый страхом.

Никого так не боялись, как старого Белину; он умел быть неумолимым для непослушных, наказывал сурово и не прощал никогда. Быть может, сердце у него было доброе, но теперь он не мог обойтись без суровых мер для ослушников. Когда один из простолюдинов, поругавшись со стариками и нагрубив им, сбежал вниз, – стали подозревать всех, и отдан был приказ учредить строгий надзор за обитателями первого двора, – это в свою очередь усилило общее недовольство.

Собек ни о чем еще не доносил, а только всюду расхаживал и прислушивался… Ему хотелось найти тех двух коноводов, имена которых остались у него в памяти. Но это ему сразу не удалось; очевидно это были не имена, а прозвища, и он ни от кого не мог узнать о них. Старый слуга давно уже отстал от простого народа, к которому он принадлежал по рожденью, и всей душой сочувствовал шляхте, среди которой он жил с детства и привык служить их интересам.

Не легко было ему, в силу его положения, преданного панам слуги, проследить зачинщиков: народ не доверял дворовым людям и всячески избегал разговоров с ними; едва только кто-нибудь из них показывался, как все умолкали, обмениваясь взглядами или начинали говорить о посторонних вещах. Напрасно старик вмешивался в толпу, притворяясь то полу-глухим, то придурковатым. Где бы не показался верный слуга, все разговоры обрывались, и все глаза следили за каждым его движением.

Но угрюмое и грозное выражение их лиц убеждало его в том, что среди них затевалось что-то недоброе. То же самое чуял и старый Белина, который особенно часто заглядывал сюда и не пропускал без внимания ни одного уголка.

Когда Вшебор с охотниками готовился к вылазке, на большом дворе, несмотря на позднее время, все зашумело и заволновалось. Кто только мог, бросились на валы, чтобы увидеть своими глазами, чем кончится эта смелая затея.

Собек, воспользовавшись этим, укрылся в темном уголке и подслушал угрозы, проклятья и ропот, когда на виселицах показались трупы.

Народ этот чувствовал в нападающих своих братьев по крови, и им сочувствовал, поэтому в замке надо было бояться не только открытых, но и тайных, до поры до времени затаившихся, врагов. Чернь ждала только удобного момента, чтобы броситься на шляхту и выдать ее в руки осаждавших, и Собек замечал даже некоторые признаки того, что между простолюдинами в городище и нападающими было соглашение. Несколько раз ночью ему удалось подкараулить переговоры из-за рогаток, к которым подкрадывались снизу какие-то неизвестные.

С каждым днем народ становился все более дерзким и непослушным, и замечалось в нем какое-то нетерпеливое ожидание.

Старый слуга не хотел никого пугать, но ждать удобной минуты, чтобы самому переговорить с Белиной. Однако, трудно было отвести его в сторону и задержать разговором, не возбудив подозрения.

На следующий день после вылазки Белина казался еще более неспокойным, чем всегда, он стоял, задумавшись, на валу со тороны речки, когда Собек увидал его издали и подбежал к нему, униженно кланяясь.

Белина только кивнул головой, как будто не желая тратить время на беседу, и уже собрался уйти, но Собек слегка удержал его за полу кафтана. – Милостивый пан! Иной раз не мешает выслушать ничтожного червяка.

– Ну, что еще там? – спросил Белина.

– Там, – сказал Собек, указав рукою в сторону двора, – там творится неладное.

Старик смотрел на него, ожидая объяснения.

– Там что-то много болтают и ворчат, – говорил Собек.

– Должно быть, снюхались с теми, что стоят за валами.

В недобрый час, оборони Боже, могут взбунтоваться и убежать. Надо хорошо доглядывать, надо беречься, милостивый пан.

Белина пробурчал что-то невнятное, чего Собек не дослышал и только махнул рукой.

– Милостивый пан, для вас это, верно, не новость, – прибавил Собек.

– Не новость, – коротко ответил хозяин. – Смотрите и слушайте, вы добрый человек. Лишний глаз не мешает.

Собек поклонился, несколько успокоенный: оба они не были особенно разговорчивы, и этих слов было достаточно, чтобы они поняли друг друга. Следующие дни не принесли Собеку успокоения, зловещие признаки все увеличивались. Только взглянув Белине в глаза, он на некоторое время переставал тревожиться, но потом опять открывал что-нибудь новое, и волнение овладевало им снова.

Как в лесу и на охоте, Собек всегда знал, куда надо идти, и где искать зверя, так и среди людей он угадывал, как и с кем говорить, но здесь ему заметали следы и убегали от него: поэтому он должен был прибегнуть к хитрости.

Сарай, где стояли кони, был обращен одной стороной к большому двору, на котором целыми днями в повалку лежал и сидел народ, жалуясь на свою судьбу и беседуя между собой.

Собек устроил себе здесь наблюдательный пункт на обрубке дерева, полузакрытый воротами. Он выделывал половики из соломы или долбил что-то ножом по дереву, и представлялся так погруженным в свое занятие, что даже головы не поднимал. Это не мешало ему видеть все, что ему было надо. Вся его задача заключалась в том, чтобы найти среди этой праздно сновавшей взад и вперед толпы – ее тайных руководителей. Он угадывал их присутствие, но не видел их самих.

Наконец, на второй или на третий день Собек заметил плечистого, бледного крестьянина с длинными, черными, падавшими ему на плечи волосами, который расхаживал по двору, ни на кого не глядя, заложив руки на пояс и надвинув шапку на лоб, но не произнеся ни слова, он каким-то непонятным способом передавал свои мысли другим людям, которые, повинуясь какому-то таинственному знаку, – уходили прочь, поднимались с места или молча уступали ему дорогу.

Как Белина целый день расхаживал по своим владениям, так и он без устали слонялся по двору, почти не присаживаясь и ни с кем не разговаривая, но по одному его знаку – люди торопливо исполняли его волю. Собек подсмотрел однажды, как он движением руки приказал голодному человеку, жадно поедавшему свою порцию пищи, отдать ее женщине, которая кормила ребенка, потому что у нее не хватало молока в грудях. Бедняга, только что принявшийся за принесенную ему похлебку, крепче стиснул в руках деревянную миску, и его глаза засверкали, но, не дотронувшись до нее больше, он встал и поставил миску перед голодной женщиной. И все это совершилось по одному его взгляду – он не промолвил ни слова. Когда происходила какая-нибудь ссора, люди шли на суд не к старосте, поставленному Белиной, а прямо к молчаливому крестьянину, и тот, пробормотав что-то, быстро разрешал спор.

Собек, словно невзначай, спросил как-то, как его зовут, но никто ему не ответил, и только ребенок, которого он приманил мясом, назвал его Миськом-Веханом.

Теперь, открыв одного из руководителей, он рассчитывал найти и второго, подсмотрев, с кем он чаще всего разговаривает.

У Собака была в натуре страсть – выслеживать и подкарауливать, если не зверя, то человека. Скоро он приметил место, где укладывался на ночь Мисько Вехан. Он был уверен, что все совещания происходят ночью. И вот, однажды он проскользнул к этому месту и улегся неподалеку, притворившись спящим.

Надежда не обманула его. Поздно ночью приполз еще другой и, улегшись рядом, они долго беседовали шепотом.

Ночь была темная, так что лиц нельзя было разглядеть, да и слова не долетали до него, но утром, когда они расходились, Собек узнал в товарище человека, которого он часто видел днем на страже у рогаток, пристально высматривающим что-то в лесу…

Это и был Репец, о котором упоминали в толпе, и оба эти человека руководили простым народом, укрывавшимся в замке.

С этих пор Собек не переставал следить за ними. С Веханом, вечно слонявшимся по двору и ни с кем не разговаривавшим, трудно было завязать знакомство, и потому он начал с Репца, и утром же на другой день подошел к нему.

Они взглянули друг на друга, но не решались заговорить. Репец отвернулся, видимо, желая избавиться от него, но упрямый Собек чуть не полдня простоял около него, не вступая в разговор, но также пристально всматривался вдаль и вздыхая.

Репец был немолод уже, невелик ростом, бледен, с какими-то пятнами на лице, – рыжеватые усы и борода и выцветшие глаза на пятнистом лице производили впечатление чего-то пестрого, как змеиная кожа самых ядовитых змей. – Когда он злился, то всегда облизывал губы языком, словно облизываясь при мысли о своей жертве. Соседство Собака, наконец, вывело его из себя.

– Ты откуда? – спросил он Собка.

Не отвечая, Собек указал рукой в сторону леса.

– Что за человек?

– Лесничий.

– Панский? Дворовый?

– Какой там панский? У меня лес был паном.

И намеренно замолчал, чтобы не выдать своего желания завязать разговор. И снова оба, вздыхая, стали смотреть в сторону леса.

Наконец Собек заговорил, обращаясь к Репцу.

– Эй, послушай, – долго еще так будет?

Рыжий вздрогнул плечами.

– За что мы здесь помираем с голоду?

– За что? Ишь какой любопытный, – возразил Репец. – А зато, что мы глупы?

Он умолк, отвернувшись, и некоторое время оба молчали.

На первый день этим все и ограничилось, но знакомство завязалось.

На другой день Собек снова очутился у рогаток. Репец, увидев его сплюнул, словно увидев поганого зверя, взглянул грозно и отодвинулся.

Не проронил ни слова.

В этот же день случилось то, что Белина предчувствовал, и чего боялся.

Под вечер, в горницу, где все сидели, греясь у огня, вбежал слуга-подросток, носивший меч за старым Белиной, и крикнул:

– Идут, идут!

Все сорвались с места, но прежде чем успели расспросить перепуганного мальчика, кто идет, – он уже исчез. Мальчик обежал все жилые помещения и всюду внес испуг и волнение.

Вся шляхта высыпала на валы.

Стояла поздняя осень, вечер выдался морозный, но ясный. За лесами заходило солнце, разливая волны бледно желтого и пурпурного пламени; небо, зеленоватое в нижней своей части, вверху сияло чистой бледной лазурью. Тихо стояли вдали черные и коричневые массы лесов.

Ужасный вид представился осажденным, когда они взглянули с валов на долину. И даже раньше, чем они бросили на нее взгляд, они услышали в воздухе глухой шум далеких окриков, звуки песни, топот и ржание коней.

Из лесу показывались один за другим отряд пеших и конных воинов; все они, увидев издали городище, приветствовали его страшными криками, которые внезапно вырвались из всех грудей.

Отряды двигались один за другим, впереди некоторых из них несли знамена на длинных древках, – пастухи гнали целые стада рогатого скота и лошадей, отбитых где-нибудь по пути.

Толпа черни, расположившаяся лагерем около речки, приветствовала их громкими кликами, подбрасывая шапки вверх, поднимая руки кверху и чуть что не воя от радости.

Люди сыпались, как муравьи, заполняя всю долину и располагаясь в ней и в противоположность первым пришедшим не ограничивались берегом речки, а смело шли под самые окопы. Шум и крики этих тысяч людей становились все громче и смелее, и эхо, словно издеваясь, повторяло их в лесу. Рыцарство, укрытое в городище и внезапно разбуженное этим страшным шумом, бросилось на валы и мосты. Туда же бежал и простой народ с выражением плохо скрытой радости на лицах.

Вехан и Репец стояли впереди всех у рогаток, поглядывая смеющимися глазами то на своих, то на горсточку замковой стражи.

Вся долина, куда только достигал глаз, наполнилась народом, а из лесу все еще двигались новые толпы, окружая Ольшовское городище плотной стеной осаждающих.

Среди серых масс крестьянства можно было различить предводителей отрядов на конях, указывавших места своим подначальным, которые тут же втыкали колы в землю.

Один из отрядов, довольно значительный, тотчас же отделился от своих и, приблизившись к валам, остановился, что-то обсуждая. Сверху, затаив дыхание, наблюдали за ними все, кто только успел пробраться к рогаткам. Распространяли слухи о том, что это прибыл сам Маслав, но Вшебор, у которого было хорошее зрение, долго всматривался и нигде не мог его найти, поэтому он уверял, что среди начальников еще не было пастушьего сына. Не видел он также ни пруссаков, ни поморян, которых легко можно было узнать по одежде и поясам. Это была та самая чернь, которая грабила и разрушала замки и города, это были язычники, выбежавшие из лесов, чтобы повалить кресты и костелы.

Вышел на валы и старый Белина, долго осматривался во все стороны и, указав рукой стоявшему около него Вшебору, кивнул головой, словно хотел сказать:

– Это вы их сюда приманили!

В молчаливом испуге стояли все, прислушиваясь и присматриваясь, когда вдруг все пришло в движение, люди стали расступаться и медленно опускаться на колени.

Из глубины двора шел сюда отец Гедеон в белой комже, в вышитой шапочке на голове, неся в руках св. Дары… Мальчик-служка нес перед ним деревянный крест. Ксендз медленно следовал а ним, набожно произнеся слова молитв, весь погруженный в себя, с опущенной головой и полузакрытыми веками. Они шли к воротам, поднимаясь по ступеням на мост, вынесенный за рогатки.

Все снимали колпаки и шапки, многие становились на колени. Взойдя на мост, отец Гедеон поднял кверху руки с чашей и, устремив глаза к небу, начал громко молиться, творя крестное знаменье на все четыре стороны света, и как бы отгоняя им власть злого духа.

Люди, стоявшие внизу у валов, не могли не заметить этой белой фигуры, возвышавшейся на помосте, и черного креста перед нею. Они видели, как он, подняв руки к небу, взывал к Богу христиан или, как они думали, совершал заклинанья.

Этих заклинаний и чудес особенно боялись язычники. И теми, которые готовились первыми начать осаду, овладел невольный страх! Они начали осаживать коней и пятиться за дом, и хоть им было стыдно обратиться в бегство, однако, и устоять на месте они не были в силах. Как бы отступая перед знаменем креста, они пятились все дальше и дальше, съехали совсем вниз и исчезли в долине, смешавшись с толпою оставшихся.

Солнце уже закатилось, и тень от лесов заволокла долину; только вершина холма еще была освещена бледным светом последних лучей. Громадные полчища, покрывавшие долину, тонули во мраке. Часть людей отделилась и пошла в лес собирать хворост и ломать сучья; послышался стук топоров, и скоро после этого в разных местах долины засветилось пламя костров. Влажный воздух не позволял дыму свободно подниматься кверху, и он густыми удушливыми клубами стоял над речкой и лугом, заслоняя, словно пеленой, страшную картину вражеского лагеря от глаз осажденных. Вдали трудно было даже рассмотреть что-нибудь, мелькали только там и сям красные огоньки костров, да двигались около них черные фигуры людей.

Никто не уходил с валов, все смотрели, как завороженные, на ожидающий их ужас завтрешнего дня и неравной борьбы. До замка долетали смешанный гул голосов, звуки пения, и в том состоянии, в каком находились осажденные, все это казалось жестокой насмешкой над ними.

На женской половине никто не дотрагивался до пряжи: девушки и женщины стояли на коленях и, сложив руки, молились, заливаясь слезами.

Наверху, перед покрытой чашей с св. Дарами, стоял на коленях отец Гедеон и то возносил руки кверху, то падал ниц, распростершись на земле, то снова поднимался и смиренно складывал руки вместе. Ночь застала его здесь коленопреклоненным, и когда он, наконец, встал, глаза его были сухи, и лицо озарилось светом надежды на лучшее будущее.

Старец почувствовал в своем сердце, что Христос посылает его на подвиг, как своего рыцаря, и потому он не захотел больше пребывать в одиночестве, а тотчас же пошел к людям, чтобы нести им слова утешения, согревать их сердца и вливать в них мужество.

Прежде всего он встретил старого Белину.

– Отец мой, – сказал хозяин, склоняясь перед ним и целуя его руку, – благослови меня, благослови нас всех, как ты благословляешь готовящихся к смерти. Мы будем бороться, пока у нас хватит сил, пока не победим врага… Он уже перед нами, он – среди нас!

– Мужайтесь! – воскликнул отец Гедеон. – Не теряйте мужества, а Бог вас не оставит. Творятся чудеса! Война эта направлена не против вас, а против святого креста. Я молился, и на меня снизошло, не знаю откуда, успокоение и уверенность, что рука Всевышнего нас не оставит.

Белина поднял руки кверху.

В нескольких шагах позади него стоял, вертя что-то в руках, Собек.

– Милостивый пан, – шепнул он, – прошу слова!

Хозяин повернулся к нему.

– Двух людей надо посадить под замок, чтобы не случилось беды…

И, тихо перешептываясь, они отошли вместе.

По дороге Белина сделал знак нескольким вооруженным людям, чтобы следовали за ним. Так они прошли в первый двор. Стоя у рогаток, Вехан и Репец о чем-то совещались, глядя на толпы черни внизу. Собек указал на них. Когда в толпе заметили вооруженных воинов, раздался ропот возмущения, два вожака метнулись в разные стороны, быть может, догадавшись, что пришли за ними. Вехан хотел перескочить через рогатки, Репец обратился в бегство.

Обоих схватили… Раздались крики, народ в гневе и волнении окружил Белину и оруженосцев.

Стоявшие ближе к нему начали дерзко приставать к Белине, требуя выдачи арестованных, некоторые стали грозить кулаками, другие дергали старика за полу кафтана. Белина повернулся к своему оруженосцу и, не отвечая ни слова, выхватил меч из ножен.

– Посадить их в яму! – крикнул он. – До суда и обвинения с ними ничего не сделают, но, если хоть одна рука поднимется в их защиту, они поплатятся головами!

Глухой ропот пронесся по всему двору, и все сразу стихло. Репец и Вехан со связанными назад руками шли к яме, окруженные стражей, и дико оглядываясь вокруг. Толпа, лишившись своих вожаков, стояла неподвижно на месте.

– Ведите их в яму! – повторил Белина, и сам, обнажив меч, пошел вслед за стражей и арестованными бунтовщиками.

Все это видели рыцари, шляхтичи и воины; некоторые в испуге хватались за мечи, как будто готовясь к нападению и защите.

Толпа, двинувшаяся было вслед за узниками, отступила, вернулась во двор и полегла на земле, оглашая воздух жалобами и плачем. Плакали женщины, а мужчины, сбившись в кучке, шептались и совещались между собой. Сотники ходили между ними и призывали к порядку и молчанию.

Была уже ночь, когда двери темницы закрылись за Репцем и Веханом. Около них поставили вооруженную стражу. На валах удвоили число караульных; рыцари начали медленно расходиться с валов по горницам, чтобы приготовиться к завтрашней битве. Наступила тишина, прерываемая только шумом шагов часовых, да бряцаньем мечей, изредка слышался плачущий голос ребенка.

В главной горнице у огня никто не пытался начать разговора – не о чем было рассуждать и строить предположения, грозная действительность стояла перед глазами.

Лясота, который после последней битвы не мог уже владеть руками, чтобы держать лук и меч, спокойно подбрасывал топливо в камин, другие осматривали свои мечи и доспехи. И, словно сговорившись, почти все взялись за оселки и принялись точить оружие; остальные же пробовали пальцами острия стрел и тетивы у луков.

В горнице все пришло в движение, каждый, усевшись, где пришлось, точил, чистил и направлял оружие и чинил доспехи. Среди наступившего молчания вдруг раздался голос Вшебора.

– Я вижу, что старик хочет свалить на нас вину и показать, что мы своей вылазкой привлекли чернь. Он не сказал этого прямо, но я догадался. Но уверяю вас, что, когда я был в Полоцке у Маслава, там уже сговорились идти на Ольшовское городище, и я спешил привезти вам эту новость.

– Рано или поздно, это должно было случиться, – прибавил Топорчик. – Я благодарю Господа Бога за то, что он мне позволил набраться сил, теперь я не буду сидеть в углу, сложив руки.

То же самое повторил и Канева, который еще не вылечил своих шишек и синяков, но уже готов был опять действовать. Так, до поздней ночи, шли приготовления, прерывавшиеся от времени до времени отдельными замечаниями; во всем замке, кроме женщин, никто не сомкнул глаз.

Белина даже не присаживался. Опасаясь, как бы сон не одолел его, если он присядет на лавку, он, когда почувствовал, что веки у него слипаются от усталости, скрестил руки на мече, прикрыл глаза и так, стоя, подремал немного.

Уже рассветало, и петухи пели в третий раз, когда все спавшие и только что проснувшиеся были напуганы страшным шумом и криками; все сорвались с своих мест, боясь каких-нибудь козней со стороны неприятеля, и бросились разузнавать, что случилось. Но никто еще ничего не знал: крики шли со стороны тюремных дверей, где столпились вооруженные воины, и на их зов сбегались все.

Вшебор, бежавший впереди всех с обнаженным мечом, нашел здесь обоих Белин, их дворню и еще многих других.

У входа в яму, куда бросили Вехана и Репца, глазам присутствовавших представилось страшное зрелище. В том месте, где стояла ночная стража, лежали теперь два трупа. Незаметно было на них каких-либо следов крови или насилия, шеи были обмотаны веревками, так сильно стянуты, что глаза выскочили из орбит, а языки вывались изо рта. Около них валялось на земле оружие.

Двери у входа в яму были выломаны, а между тем ночью никто не слышал ни малейшего шума, никто не двигался даже и не переходил через двор. В яме не хватало и других узников, ушедших вместе с беглецами; оставался только старый дворовый человек Белине, посаженный за какое-то бесчинство, его никто не тронул, он остался цел и невредим, но не мог сказать ничего путного, кроме того, что, проснувшись, заметил дуновенье свежего воздуха сквозь открытые двери темницы.

Люди разбежались искать беглецов, которым, по-видимому, трудно было уйти за рогатки, охраняемые многочисленной стражей.

В замке было волнение и замешательство, а среди простого народа – крики, шум, плач и стоны женщин, и возгласы тех, которых избивала стража, потому что надо было как-нибудь водворить порядок и сразу усмирить бунтовщиков и зачинщиков.

Накинув на себя, что попало, выбежали перепуганные женщины, узнать, что случилось? Некоторым из них казалось, что чернь, воспользовавшись темнотою, вторгнулась внутрь городища, и бой разгорелся во дворе.

Более мужественные из них хватали топоры, и многие решали лучше защищаться, сколько хватит сил, чем позорно уступить. Другие же ломали руки и плакали.

Ясный день застал всех обитателей замка в тревоге и смятении, а караульных, в тщетных поисках беглецов… Нигде не было и следа их!

Это бегство еще увеличило общую тревогу, потому что Репец и Вехан, пробыв долгое время в городище, хорошо его знали и могли быть хорошими проводниками для черни, указав ей слабые стороны обороны.

Солнце всходило в густой тьме и в долине нельзя было ничего различить, заметно только было усиленное движение среди густых масс черни. Наконец утренний туман рассеялся, и тогда все наблюдавшие из замка ясно увидели отряды войска, направлявшегося к валам. Так как болота еще не замерзли, а речка, переполненная осенними дождями, вышла из берегов, то с этой стороны нельзя было ожидать нападения; но вскоре заметили, что именно с этой стороны двигалась большая толпа народа, бросавшая в трясину бревна и доски и устраивавшая мостки для перехода. Осажденные вынуждены были терпеливо смотреть на все эти приготовления, потому что стрелы не долетали на такое расстояние.

Защитники могли оказаться в безвыходном положении, если бы нападающие бросились на замок сразу со всех сторон. У осажденных было мало войска, а простой народ, находившийся на первом дворе, годился только на то, чтобы под строгим надзором, разбив их на небольшие кучки, заставить переносить тяжести. Но эти приготовления вызвали в защитниках новую тревогу, все только молча переглянулись между собой.

Пока люди суетились на валах, приготовляясь к обороне, отец Гедеон, по заведенному им обычаю, взошел с восходом солнца на возвышение, где был устроен алтарь, чтобы совершить богослужение. Собрались все женщины, дети и старики и, опустившись на колени, горячо молились. Рыцарство же, едва успев осенить себя крестным знамением, уже спешило надеть доспехи и идти на валы.

При свете восходящего солнца, рассеявшего утреннюю мглу, защитники увидели у ворот замка небольшой отряд всадников, среди которых Собек узнал Вехана и Репца. Нечего, значит, было искать их в городище. Беглецы рукой указывали на замок, объясняя, с какой стороны к нему было легче добраться. Но нападающие не спешили штурмовать замок, может быть, они поджидали кого-нибудь, может быть, не для чего было торопиться, и они рассчитывали дождаться, когда готов будет мост через болота, и тогда ударить со всех сторон.

До полудня не в кого было пустить стрелу, враг держался в отдалении, и некоторые из осажденных делали предположения, что нападающие ждали приближения ночи, чтобы с помощью беглецов из замка предпринять какие-нибудь решительные действия.

Городище имело теперь совершенно другой вид. Пока опасность была еще далеко, люди имели возможность и отдохнуть, и перекинуться между собой словами и шутками, а иной раз поспорить и побраниться; случалось, что только уважение к Белине удерживало их от расправы с помощью меча. Теперь все это забылось, все снова объединились между собой и даже те, которые отвыкли от всякой борьбы, проводя все время в лежании и праздности, почувствовали в себе прилив мужества. Все хорошо понимали, что нужны были нечеловеческие усилия, чтобы сопротивляться этим полчищам врагов, затянуть борьбу и, может быть, дождаться помощи от своих. Только на них была вся надежда. Если бы помощь эта запоздала, то защитники городища, истощенные голодом и непрестанным бодрствованием на страже, измученные борьбой без надежды на избавление, должны были бы уступить. Ни люди, ни укрепления замка не выдержали бы штурма.

Весь этот день прошел в томительном ожидании и взаимных поддразниваниях. Неприятельские отряды подходили к замку и снова отходили, проходили мимо ворот, осыпая защитников насмешками и угрозами. Не успевали осажденные, воспользоваться отдалением одной группы, прилечь и отдохнуть тут же на валах, как уже приближались новые отряды, пешие и конные, подкрадывались потихоньку, приглядываясь и прислушиваясь.

Всадники подъезжали к замку на расстояние стрелы, пущенной из лука, и начинали вызывать защитников по именам.

– Белина, старый волк! Вылезай из ямы! Эй, Белина!

Другие ругали и высмеивали Долив, Лясоту и всех, кто там был. Вехан и Репец обо всем им донесли.

Но больше всего брани и насмешек выпало на долю старого Белины. Он все слышал, но молчал. А когда ему надоела вся эта брань, он вышел на мост, оперся на рукоятку меча и так стоял перед ними, спокойно выслушивая их поношенья.

В толпе, должно быть, узнали его; один из нападавших с насмешливым поклоном снял шапку и потом, надвинув ее снова на голову, погрозил кулаком.

– Эй, ты, старый разбойник, пивший нашу кровь! Пришел твой час! Слышишь ты! Теперь ты уж не вырвешься из мужицких когтей. Знаем мы, что у вас там делается – живете одной гречневой похлебкой, и людей у вас нет, мы вас скоро выкурим! Сдавайтесь-ка лучше сразу. Ведь все равно будете висеть, а так мы хоть мучиться вам не дадим, если отворите ворота… И детей не тронем! Если же возьмем силою, живой души не оставим.

Другой зарычал с диким смехом:

– Эй, живо, псы паршивые, отворяйте ворота!

И снова посыпались насмешки и брань.

Белина все стоял неподвижно; ни один мускул на его лице не дрогнул, ни одного слова не вырвалось из его уст; за то другие, менее терпеливые, приходили в бешенство, ругались и проклинали, некоторые даже не могли удержаться и пустили стрелы, хотя и знали, что они не долетят. Полетели и камни сверху в ругателей; более смелые, дальше всех выдвинувшиеся вперед, оказались пораненными, остальные с криками и бранью отступили.

В этот день не было никаких решительных действий – неприятель чего-то ждал… Вшебор думал, что ждут Маслава.

Между тем мост через болото все удлинялся и приближался к окопам, следя за работами, можно было предположить, что гати и мостки будут закончены на третий день.

Среди этой неизвестности и томительного ожидания, стократ горшего, чем борьба и даже опасность, наступила ночь: ничто так не утомляет и не мучает, как гроза, висящая над головой и готовая ежеминутно разразиться. На другой день погода изменилась: пошел холодный дождь, задул сильный ветер, зашумел лес с северной стороны, словно вторя шумихе в лагере осаждающих. Видно было, как пригибались к земле верхушки деревьев, как ломались ветки, а дым от костров распространялся вместе с искрами по долине. Некоторые костры загасли под дождем и ветром. Нападающие ничего не предпринимали, а работы над гатями шли непрерывно.

Наконец, около полудня, со стороны лесов послышались громкие крики и эхом покатились по всему лагерю. Люди поспешно вставали и строились в отряды.

Из леса показался небольшой конный отряд, перед которым несли на шесте красное знамя: издали нельзя еще было различить ни лиц, ни одежд; всадники ехали быстро, перерезали всю долину и взяли путь прямо к воротам замка.

Вшебор, стоявший у рогаток, крикнул первый:

– Это – Маслав!

Все сбежались посмотреть на него; из рыцарей почти все помнили Маслава при дворе Мешка и Рыксы; каждому хотелось увидеть, во что обратится этот гордец.

Действительно, это был он. Сидя на черном коне с длинной гривой, весь закованный в броню, в шлеме с султаном, в пурпурном плаще, с золотом, на подобие королевского, он ехал окруженный дружиной. Один оруженосец нес за ним щит – другой лук и стрелы, третий – огромный меч. Нарядно одетая и прекрасно вооруженная свита окружала нового князя, а тот, подперев руки в бока, высоко задрав голову, ехал прямо к замку, окидывая городище пренебрежительным взглядом.

Мшщуй, прицелившись из лука, собирался уже пустить в него стрелу, рассчитав, что она попадет в него, но его удержали. Целая толпа людей, обнажив головы, окружила Маслава, о чем-то докладывая ему и выслушивая его приказания.

Судя по их жестам, можно было заключить, что разговор шел о гати, которую прокладывали к замку с другой стороны. Маслав слушал рассеянно и, почти презрительно отвернувшись от докладчиков, указал в нескольких саженях от себя, напротив ворот замка место, где должны были поставить палатки для него и для его свиты.

Между тем подъехали возы с княжеским добром и остальная часть придворных. Из городища хорошо было видно, как вбивали колья для палаток, рыли ямы для костров, привязывали коней и приготовлялись к ночлегу.

К месту княжеского лагеря тотчас же стала сходиться любопытная черта в самых разнообразных одеждах: приходили с поклонами старшины, с возов снимали бочки и потчевали гостей… Веселый шум доходил до валов замка. Так наступил темный вечер, может быть, последний перед смертельным боем.

Он должен был скоро начаться.

Белина боялся ночного нападения; поэтому он велел всю ночь поддерживать огонь на валах и, отпустив половину защитников на отдых, другую – оставил на страже. В эту ночь никто уже не думал об экономии: на городище тоже открыли бочки с пивом и наварили вдоволь мяса. В главную горницу внизу внесли кадку с медом, чтобы подкрепить и подбодрить людей.

А на женской половине никто уж в эту ночь не прял и не пел песней. Девушки шептались между собой, женщины плакали или тихонько молились. Поминутно то та, то другая выбегала из горницы, чтобы самим увидеть и услышать что-нибудь новое и, воспользовавшись общим замешательством перекинуться словом с кем было надо. Даже Кася выбегала несколько раз вместе с Зданой и, прижавшись друг к другу, заглядывали вниз, в окопы. Но ни Томка, ни Мшщуя не было видно. Крепко обнявшись и склонившись друг к другу, девушки тоскливо шептались, прислушиваясь к далеким голосам и стараясь угадать, кому они принадлежат.

– Слышишь? Это голос моего брата! Я узнала бы его в тысячной толпе! Кася качала головкой, стыдясь признаться, что она еще раньше, чем сестра, узнала голос Томка и приветствовала его румянцем.

– А это? Слышишь? – тихонько шепнула она, стараясь отплатить тем же. – Я могла бы поклясться, что это голос Мшщуя Доливы.

Здана, как будто не доверяя, покачала головой.

– А что мне Мшщуй? – небрежно возразила она.

– Ой, неправда! Ты узнала его голос раньше, чем голос Томка!

Но Здана не всегда признавалась в том, что Мшщуй нравился ей, а она ему. В этот день она как-то не верила ему и сердилась на него. Мшщуй стоял на страже и весь день не подходил к ней и не старался встретиться с нею, со вчерашнего дня он словно забыл о ней, – и она не хотела о нем знать.

– Э, Мшщуй! – отвечала она. – Время ли теперь думать об этом. Боже мой милостивый! Что-то с нами будет! Эти мужики, эта страшная чернь!

Кася взглянула на нее, и в ее голубых глазах вспыхнул огонь рыцарской отваги, унаследованной от его предков рыцарей.

– Мы скорее сами себя убьем, чем отдадимся им в руки, – вскричала она. – Никогда этого не будет! Отец Гедеон говорил, что Бог сотворит чудо и спасет нас, а ведь отец Гедеон – святой человек, и Бог не раз говорил через него!

Кася еще не окончила говорить, когда внизу показался Томко. Слова замерли у нее на устах, потому что он взглянул на нее таким пронизывающим взглядом, который проник до глубины ее сердца, даже дыхание у нее замерло. Здана принялась бранить его за то, что он своим внезапным появлением испугал их обоих, а Кася встретила его улыбкой. В это время наверху, в женской половине, послышался голос Спытковой.

– Кася! Ах, ветреная девчонка! Где же она пропала?

Девушка, вырываясь из объятий Зданы, улыбнулась еще раз Томку и исчезла.

Глава 2

На женской половине все еще спали, измученные долгим бодрствованием, когда их внезапно разбудил страшный шум диких голосов, слившийся со стуком и грохотом, от которых дрожал весь дом. Первый звук, долетавший до их слуха, был воинственный призыв к бою.

Грохот сбрасываемых бревен и камней смешивался с криками бешенства, среди которых иногда можно было различить стон раненого или брань рыцарей. На крыши летел град камней, бросаемых из пращей осажденных, а стены тряслись, и все городище гудело от топота ног и беготни кругом всего замка по мостам.

Слышно было, как целыми толпами защитники срывались с одного места и бежали в другое, туда где грозила опасность. Иногда весь этот хаос звуков покрывался голосом начальника обороны, и тотчас же тонул в море криков. Слышался треск разбиваемых рогаток, гул срывающихся камней, и стоны тех, на кого они обрушивались.

Женщины с плачем вскакивали с постелей, набрасывали на себя одежду и, торопливо крестясь, бежали, сами не зная куда, крича, толкая друг друга и почти не сознавая, что они делают…

Только одна Ганна Белинова стояла посреди горницы бледная, но спокойная; она была уже одета и с грустью и жалостью смотрела на свое испуганное и переполошившееся стадо.

– Они уже ломятся в ворота! – с громким плачем кричала Спыткова, наблюдавшая из чердачного окошка. – Что делать? Боже милосердный! Что делать? Спасайтесь, кто может!

В горницу то и дело вбегали служанки.

– Уже подходят от Ольшанки! – кричала одна. – Перешли через болото!

– Идут всей громадой к воротам! – говорила другая.

– Камни летят градом, а из-за стрел света не видно! – докладывала третья…

– Эмо подстрелили, когда она несла воду, – вся запыхавшись, вбежала еще одна, – с перепуга она уронила кувшин и разбила.

– Кувшин мой! – прервала ее с жестом отчаянья Ганна Белинова. – Мой хороший кувшин!

Ей не столько было жаль подстреленную девушку, сколько кувшин. Не успела она докончить этих слов, как в горницу вбежала молодая женщина с заплаканным лицом и окровавленной рукой. Стрелы в ране уже не было, но кровь еще сочилась из нее, а из глаз обильно текли слезы, и от страха она не могла вымолвить ни слова. Здана сейчас же принялась обмывать и перевязывать рану, а Кася помогала ей. Поднялся плач и причитания.

Не успели еще они успокоиться после этого случая, как в дверь постучали. Все со страха отскочили от них.

– Отец Гедеон идет служить утреню! – раздался голос за дверью.

Женщины совсем забыли о службе, а молитва была так нужна их душам! Все принялись торопливо одеваться, чтобы поспеть к утрене. Даже Спыткова, нелюбившая рано вставать и одеваться, набросила что-то на себя, чтобы идти вместе с другими.

Среди стен, дрожавших от разыгравшегося боя, на своем обычном месте, под легкою крышею, на которую сыпался град камней, отец Гедеон приносил бескровную жертву так невозмутимо спокойно, как будто бы он находился в своем тихом монастыре в прежнее счастливое время.

Во дворе, на открытом возвышении, отзвуки борьбы на валах казались такими громкими и страшными, что перепуганные женщины, – едва только вышли из дома, упали на колени и не в силах молиться, обратили заплаканные глаза на капеллана, которого, казалось, не волновал ни этот шум, ни грохот камней, скатывающихся с крыш, ни стоны раненых. Старец был весь в молитве и в Боге, душа его витала в ином мире!

Его окружали только женщины и маленькие дети. Все мальчики постарше, – как их ни прогоняли прочь и не удерживали, пошли на окопы на окопы метать из пращей и стрелять из маленьких луков. – Воины не могли от них избавиться!

Среди заплаканных женских лиц выделялось спокойное лицо старой Белиновой и полудетское еще с широко открытыми глазами и полуоткрытым ртом лицо Каси, дышавшее почти мужским воодушевлением. Она, казалось, готова была каждую минуту сорваться с места, чтобы бежать и принять участие в борьбе. Нахмуренное личико ее горело пламенным гневом и неудержимым желанием бежать туда, где кипел бой. Здана несколько раз с изумлением оглянулась на нее.

– Что с тобой?

– Со мной? Я хотела бы тоже сражаться! – тяжело переводя дыхание, отвечала Кася, – ах, я так хотела бы сражаться!

Белинова закрыла ей рот рукою.

Борьба казалась тем более страшною, что не видно было, как она происходит, и сюда относились только отзвуки ее.

Прислушиваясь к ним, молящиеся женщины, девушки и дети старались угадать, с какой стороны исходили эти крики боли и гнева и из чьей груди вырывались.

Все головы поворачивались в сторону замковых ворот, около которых происходил самый ожесточенный бой.

Когда, наконец, отец Гедеон повернулся и, описав в воздухе большой крест, благословил женщин, детей и тех, которые сражались за них, – все женщины с плачем упали на землю… Капеллан уже удалился к себе, а ни все еще не решались встать. Только одна Кася вскочила на ноги и, вся дрожа от желания быть там, где разгорался бой, смотрела в ту сторону, где были ворота.

Здана схватила ее за руку и почти силою увела в горницу.

Как завидовала Кася старой Ганне Белиновой, которая, не обращая внимания на камни и стрелы, пролетавшие над ее головой и падавшие во дворе, пошла взглянуть собственными глазами на то, что там делалось, а разделить опасность с своим паном и мужем.

У нее было смелое и мужественное сердце, стойко выдержавшее потерю двух дочерей и одного сына. Из пятерых детей осталось только двое, и один был, в эту минуту, наверное, там, где кипел самый жаркий бой, где была наибольшая опасность!

В нижней горнице никого не было: старые, слабые, раненые – все потащились на валы, чтобы принести там посильную пользу. В тот день никто не был там лишним, даже самые слабые могли на что-нибудь пригодиться. Сюда прибегали только раненые, чтобы перевязать рану и остановить кровь, – и тотчас возвращались на свое место. Подстреленный Топорчик зубами перевязывал себе рану, из которой обильно текла кровь, – торопясь бежать к своим.

Словно муравьи, копошились люди вокруг городища, стремясь взять его приступом. Оставшиеся в долине напирали на передних. Отступление было невозможно даже при желании; огромные бревна и камни, сбрасываемые вниз, в толпу, придавливали напиравших, разбивали им руки и ноги, но им некуда было податься, потому что на них напирали сзади. Живые карабкались по телам убитых и искалеченных, образовавшим целый вал у рогаток.

Маслав, стоя в стороне, приказывал трубить в рог, чтобы поддерживали воодушевление. Осаждавшие окружили замок такою плотную стеною, что не было место на валах, где бы не приходилось обороняться.

И даже со стороны речки по нам скоро положенным жердям и по мосту двигалась толпа, напиравшая с особенным упорством, потому что рассчитывала, что здесь встретит наименьшее сопротивление. При небольшом количестве защитников участие простого народа могло бы принести большую пользу, но Белина пользовался ими, только разделяя их на маленькие группы, смешивая их с рыцарями и устанавливая над ними строгий надзор. У ворот же не было ни одного простолюдина. Народ же шел неохотно, лениво, с угрюмым видом, понуждаемый угрозами и едва исполняя приказания. Выражение скрытого гнева не сходило с их лиц, и казалось, что они каждую минуту могли взбунтоваться. Они таскали бревна, передвигали камни, носили кипящую смолу, но за ними, как за рабами, все время присматривали старшины.

Вехан и Репец, вертевшиеся в толпе нападающим, давали знаки своим и громко призывали их возраст против осажденных. Бледные лица загорались зловещим румянцем, но руки не осмеливались бросить работу. Белина с мечом в руках не спускал с них глаз. Всякое сопротивление грозило им смертью. Женщины простолюдинки с грудными детьми на руках выбегали с распущенными волосами, возбужденные шумом борьбы, к своим мужьям и братьям и призывали их к бунту, но их, как скот, загоняли в сараи, и оттуда доносились только крики и стоны.

Положение было отчаянное и еще ухудшалось с каждым часом. Со стороны речки, там, где только что подсыпали валы и установили новые рогатки, после первого же натиска обломалась большая часть заграждения… Образовалась брешь. Все, кто только мог, тотчас же бросились к этому месту и принялись заваливать его всем, что нашлось под рукой. К счастью, удалось поправить дело с помощью досок и кольев от разбросанных строений. Братья Доливы показывали чудеса, работая за десятерых.

Оба они, сварливые и неспокойные в обычной мирной жизни, горячие духом, всегда готовые повздорить и поссориться, теперь оказались дельными, неутомимыми, и несмотря на то, что кровь обильно струилась из их ран, и стрелы торчали в них, как иглы у ежей, а от камней все тело было в шишках и синяках, ни один из них не охнул и не пошел перевязывать раны.

Каждый удар врага удваивал их силы, они передвигали такие тяжести, каких ни один из них в другое время не мог бы сдвинуться с места, и даже не чувствовали утомления, посмеивались, довольные собой. Глядя на них, старый Белина чувствовал себя счастливым, и в самый разгар боя обнял Мшщуя и поцеловал его в голову. Между тем люди, напиравшие на замок со всех сторон, оказались в довольно опасном положении. Довольно большой отряд переправлялся через узкую часть, отделенный от остального войска быстро текущей речкой. Вшебор, присмотревшись к ним, сбежал с валов к Белине.

– Смилуйся, отец! – сказал он. – Дай мне горсточку людей! Много не надо, но дай сколько-нибудь! Выпустите меня через какую-нибудь! Выпустите меня через какую-нибудь щель на эту чернь, я их потоплю в болоте!

– Где? Каким образом? – спросил Белина.

– Смотрите, какая узкая гать. Они не рассчитывают на нападение. А если мы на них бросимся, они уйдут. Ведь это не воины и не рыцари, все они взяты от сохи и бороны. Их можно живо разметать в разные стороны.

Белина, подняв руки, защищался и не хотел уступить.

– Ведь пойдете на гибель! Жаль мне вас!

– Вернемся невредимыми, отец; пусти, а то я не выдержу и один брошусь на целую толпу! – воскликнул Вшебор.

Предприятие это в первую минуту всякому могло показаться безумным. Броситься какому-нибудь десятку – двум воинов на толпу в несколько сот людей – казалось немыслемым. Но надо было помнить, что весь этот народ, согнанный под городище, был безоружен, одет в рубахи и сермяги и не мог сравниться с вооруженными рыцарями. Вшебор ручался и клялся, что прогонит чернь, если только ему дадут нескольких вооруженных людей на помощь. Для осажденных было очень важно прогнать отсюда нападающих, чтобы обратить все внимание на другие стороны.

Но Белина долго колебался и не давал согласия. Не так-то легко было выпустить отряд охотников из городища.

Главный вход в городище находился с противоположной стороны, а со стороны речки была только небольшая калитка, давно уже забитая и засыпанная, так что ее трудно даже было отыскать среди заграждений. Ее надо было теперь открыть, рискуя тем, что в случае неуспеха, чернь прорвется через нее в городище.

Поэтому старый Белина упорно отказывал в своем согласии и готов бороться в городище до последней крайности, но не пускался в рискованные и опасные предприятия. Но с Вшебором трудно было поладить, когда он что-нибудь задумывал: он так уговаривал, упрашивал, настаивал, что в конце концов получил разрешение.

И как только Белина кивнул головой в знак согласия, Вшебор полетел, как безумный, сзывал охотников; на его призыв отозвались все пылкие головы.

– Идем пробовать счастья!

Сражаться, стоя в этой тесноте, никому не было особенно приятно, и Вшеборов план вылазки всем вскружил головы. Нападающие, очевидно, не могли ожидать натиска с этой стороны.

Начали открывать калитку, отваливая землю и тяжести, но прежде чем эта работа была окончена, отряд Вшебора стоял уже наготове.

– Здесь не надо мечей, возьмем топоры и дротики, как на диких зверей, – крикнул предводитель.

Охотники схватили топоры и дротики и, прикрытые панцирями, а некоторые укрываясь за щитами, выбежали из ворот.

Толпа черни, напиравшая на замок с этой стороны, не ожидала вылазки; и в первую минуту, когда открылась калитка, они подумали, что это измена внутри замка, и что ее открыл простой народ, желавший соединиться с ними. Они немного отступили из предосторожности… Но в ту же минуту Вшебор с товарищами врезался в самую толпу и принялся колоть и рубить на обе стороны. С валов, по данному знаку, сбросили огромные бревна, а на ближайших начали лить кипящую смолу. А Вшебор с криком напирал на них. Растерявшаяся перепуганная чернь в беспорядке бросилась к гатям и мосту, но навстречу им шли новые отряды; отступавшие столкнулись с наступавшими, и значительная часть первых, убегавшая от топоров и копий, должна была соскочить в воду и трясину…

Вшебор и его товарищи отлично воспользовались этой первой минутой замешательства и стали напирать сзади еще сильнее. Необузданная толпа всегда склонна бежать по первому примеру. И вот весь этот муравейник вдруг обратился в бегство. Те, которые шли вперед, повернулись и с воплями побежали назад; многие оступались, падали в болото, сталкивались другими бежавшими в реку. А Вшебор беспощадно бил, рубил топором и неся дальше. Между тем осаждающие, отделенные водой и не видевшие за стенами городища, что делалось с той стороны, даже не догадывались о происходившем и потому не могли своевременно придти на помощь своим.

Доливы отделились в этом первом столкновении с врагом поразительно счастливо, а что всего удивительнее – они не увлеклись и не забрались слишком далеко вперед. Дойдя до половины моста, они начали рубить его и срывать доски, а, покончив с этим вернулись в замок.

Отброшенная таким образом чернь уже не смела и не могла вернуться и оставалась пока на противоположном берегу. Дерзкой безумной выходке Вшебора городище было обязано тем, что оборона могла сосредоточиться там, где скопились главные силы Маславова войска.

Их огромное количество увеличивало только общую суматоху, но не приносило существенной пользы. Большая часть их, стоявшая бездеятельно в долине, теснила своих, бросала камни из пращей, которые часто падали на головы их же товарищей, а подойти ближе не имела возможности. Окопы были завалены трупами и ранеными.

Бревна придавливали людей до полусмерти, но они не могли из-под них выбраться. По их телам и по трупам убитых осаждавшие шли уже не так стремительно, потому что из-за рогаток на них сыпался град камней, а на головы их лилась кипящая смола.

Яростный бой длился до полудня. Маслав, надеявшийся покончить с замком в каких-нибудь два-три часа, приходил в бешенство, наблюдая упорную борьбу защитников, которая стоила им уже столько жизней и отнимала мужество у остальной черни. Тогда, выбрав надежных людей из своего войска, он приказал им подойти к главным воротам, поджечь их и начать рубить.

Но около ворот давно уже были приняты все меры для обороны. Самое их положение облегчало защиту. Главный вход находился в узком проходе, в котором могли поместиться в ширину всего несколько человек.

Белина еще с утра отдал приказ облить водой доски, чтобы они не могли легко загореться.

На верхнем мосту над воротами, защищенном навесом, стали лучшие воины, первые смельчаки из молодежи. Навес охранял их от града стрел и камней, и они, защищенные таким образом от вражеских ударов, могли успешно обороняться отсюда. Тут же были свалены груды камней и толстых бревен, да и рук было достаточно. Маслав, подъехав сам с этой стороны, указывал своим на ворота, побуждая их напирать отсюда; подбежало несколько десятков воинов с липовыми щитами, обитыми кожей, которые были пригодны в поле против мечей, но не могли защитить от камней и бревен.

Их подпустили к самому ущелью среди валов, и они, держа в руках смоляные факелы, успели добежать до ворот, но тут на них сбросили заранее приготовленное бревно, перед которым они не успели отступить. Несколько человек было убито на месте, остальные отошли назад. Видя, что подойти ближе будет трудно, они начали складывать кучи сухого хвороста, чтобы поджечь его и потом подсунуть к воротам. Но пока они это выполнили, наступила темнота. Стояли самые короткие дни поздней осени, которые еще сокращались хмурым небом; люди были так измучены, что с окончанием дня штурм значительно ослабел. Кое-где остались кучки наиболее упорных охотников, но и те уже начинали редеть. Осажденные ждали, как избавления, прихода ночи, хотя они хорошо понимали, что им не удастся отдохнуть, и придется попеременно стоять на страже.

Первый день неимоверных усилий измучил рыцарство, и многие из них должны были на время оставить свои места на валах, чтобы перевязать раны и отдохнуть; день этот, правда, прошел счастливо, но он не нанес неприятельским полчищам существенного ущерба и только довел до бешенства. Для них не играла значительной роли потеря нескольких десятков и даже нескольких сотен людей. Отброшенные со стороны речки, отступив с позором, они пришли в ярость и собирались с новым упорством возобновить наступление.

Вид трупов, лежавших на валах и под валами, пробуждал в толпе жажду отмщения, и, унося их к себе, нападающие осыпали своих врагов угрозами и проклятиями… По языческому обычаю трупы эти сжигались на кострах. Наступившая ночь, хоть и не усмирила возбуждения толпы, но все же принудила их сделать временную передышку.

На расстоянии выстрела из лука от валов развели огонь и расположились так близко, что до замка долетали из их лагеря говор, шум, песни и грубая ругань по адресу защитников.

Но в замке не сидели без дела. За целый день боя запасы бревен, камней и стрел почти исчерпались, хотя всем раньше казалось, что их должно было хватить надолго. В пылу сражения люди забывали о необходимости экономии и часто бросали без нужды или делали промахи, и врагу удавалось увернуться.

В городище оставалось уже небольшое количество бревен, досок и камней, рассчитывали, главным образом, на деревянные строения и камни от фундаментов. Старый Белина отдал вечером приказ разнести деревянные постройки. Согнали народ, и при свете смоляных лучин, под наблюдением досмотрщиков закипела работа. К утру надо было заготовить груды бревен, досок, кольев и камней.

Если бы защита продлилась, пришлось бы уничтожить не только все хозяйственные постройки, но и самый дом Белины, и жить под открытым небом. Эта ночь прошла без сна и отдыха: надо было не спускать глаз с внутреннего врага, чтобы они не имели возможности собраться вместе и сговориться, и надо было сторожить на валах и у ворот, чтобы снаружи не подкрался Маслав с своими людьми. В нижней горнице располагались на короткий отдых по несколько человек, которых сменяли другие. Здесь перевязывали раны и кормили воинов, старшие из них укладывались на полу, чтобы дать отдых рукам и ногам.

В некоторых местах, где напор был сильнее, пришлось защищаться не только стрелами и камнями, но также копьями и топорами. Когда чернь карабкалась по трупам своих и достигла уже заграждений, иногда не успевали вовремя сбросить бревно, и тогда приходилось сталкиваться с ними грудь с грудью. Хватали друг друга за волосы и рубились топорами. Старый Лясота, который по слабости здоровья был только на услугах у других, не выдержал, кинулся в самую гущу врагов и был ранен.

В этот день почти все получили раны, но они были неопасны для жизни; у многих были синяки и шишки от камней, но особенно болезненны были раны от каменных стрел. У осаждавших количество раненых и сильно искалеченных было гораздо значительнее. Всю ночь в обширном лагере заметно было движение и какие-то приготовления. В палатке Маслава горел огонь, и все время туда входили и выходили люди.

Во мраке ночи нападающие несколько раз пытались подкрасться к замку, но защитники были наготове и встретили врагов градом стрел. Везде расхаживали часовые. Этот страшный день, наверное, показался более коротким для тех, которые провели его в пылу сражения, чем для бедных женщин, вынужденных сидеть без дела и только тревожно прислушиваться к отголоскам боя, пугаясь каждого более сильного шума. Услышав громкие крики, все выбегали посмотреть, не прорвалась ли чернь в ворота и не повалила ли рогаток. Служанки, которые должны были, несмотря на бой, заботиться о приготовлении пищи для всех и разносить ее, постоянно приносили тревожные вести, рисовавшие положение защитников в самом мрачном свете, так что Кася и Здана, как более смелые, выбегали и сами старались разузнать правду.

Девушка, казавшаяся такой тихой и спокойной в обычное время, теперь превратилась в героиню, так что Спыткова не верила своим глазам и несколько раз должна была приказывать ей бросить секиру, за которую она хваталась.

А о том, что делалось со старым Белиной, мог бы рассказать только тот, кто ходил бы с ним вместе. Его видели везде, где кипел самый яростный бой. Он молча поднимался на валы и, размахивая своим огромным мечом, который надо было держать обеими руками, рубил на обе стороны. Из одного места он переходил в другое, где необходимо было его присутствие, и зычным голосом подбадривал сражающихся и побуждал их к новым усилиям.

К вечеру он и сам, и большая часть его воинов едва держались на ногах. Как подточенные, они бросались на землю, тяжело переводя дыхание и набираясь новых сил. Теперь не было недостатка в пище и питье, часы защитников были сочтены, для кого же было беречь запасы?

Вся надежда была на Провидение, как говорил отец Гедеон. Осажденные могли выдержать еще день-два такой осады, но если бы она продлилась, ничто не могло бы их спасти… Никто не смел говорить об этом громко, но все сознавали это. Старшие украдкой ходили к исповеди и готовились к смерти. Предчувствие близкого конца и решимость бороться до конца окружали эту горсточку людей, усмехавшихся друг другу и не обнаруживавших своей тревоги перед лицом смерти, ореолом какого-то величавого спокойствия. Чтобы забыть о том, чем полна была душа, говорили о самых обыденных вещах. Семья, жены, дети, опустошенные усадьбы предков стояли перед глазами обреченных, но мужские глаза не смели проливать слез.

Ласково подшучивали друг над другом, показывали свои раны и рассказывали о происшествиях этого дня. И только глаза их выдавали тайную мысль, какою обменивались между собою римские гладиаторы:

– Мы обречены на смерть!

Всю ночь двери горницы оставались открытыми; одни выходили, другие входили, прислушиваясь, едва успевали присесть или прилечь, как уже надо было уходить.

Большая часть воинов приходила перевязать кровавые раны и угрюмо молчала; покончив с перевязкой, искали места на соломе, чтобы прилечь и расправить онемевшие члены.

– Вот, кому что назначено, тот не уйдет от судьбы, – говорил Лясота, с улыбкой осматривая свои рубцы от старых ран. – Я лежал, как труп, на поле битвы, был уже полумертв, но судьба оживила меня и направила сюда, чтобы я мог здесь во второй раз умереть! Вытащили меня из Гдеча, где я мог бы спокойно закрыть глаза и не страдать больше, а то здесь я только объел Белину и все же должен погибнуть!

Белина тяжело вздохнул.

– Что там погибать! Нам старым, это еще ничего… А вот молодых жаль, детей наших, девушек, сыновей.

– Пусть лучше они не видят того, что теперь делается, – раздался голос одного из лежавших у огня.

Это говорил шляхтич из Познанских земель, по имени Потурга. Наверное, он не проявлял большого рвения в бою, хотя вертелся повсюду, громко охал и вздыхал и все критиковал. Подняв голову, он обратился к Белине.

– К чему еще защищаться? Ведь все равно дело проиграно!

Белина сердито отвечал ему:

– А что же по вашему? Лучше в петлю влезть, чем погибнуть от топора? Просить у них пощады?

– Что толку биться, когда мы все равно не победили их?

– Ну, так умрем в бою! – весь дрожа от гнева, крикнул Белина.

– Погибнем, потому что мы не можем иначе поступить. Только чернь падает лицом на землю, чтобы вымолить себе жизнь!

Потурга молча качал головой.

– А если вы желаете отправиться к Маславу, то я прикажу отворить для вас ворота или спущу вас на веревках.

В это время из темного угла раздался с полу еще другой хриплый голос, подхвативший прерванный разговор.

– Что правда, то правда! Надо было сделать так, как раньше советовал Долива, потому что он умно рассуждал. Надо было прорваться из замка и схорониться в лесах.

– А потом? – грустно спросил Лясота.

На это не последовало ответа, но послышался шум чьих-то тихих шагов, и в слабом свете догорающего пламени все увидели темную фигуру отца Гедеона со скрещенными на груди руками, в черной одежде и маленькой шапочке на голове. На бледном его лице лежала печальная и жалостливая улыбка. Он молча смотрел на догорающее пламя в очаге, но мысли его витали где-то далеко.

Молчали и все окружающие. Наконец, монах, как бы отрываясь от своих мыслей, обвел взглядом своих слушателей и проговорил ласковым голосом, в котором звучала непонятная для них веселость.

– Милые мои братья! Роптать на прошлое, в котором все равно уже нельзя ничего изменить, или заглядывать в будущее и огорчаться раньше времени не пристало христианам. Разумнее всех поступает тот человек, который исполняет положение на сегодняшний день и не заботится о завтрашнем, предавая себя в руки Божии. Именно так вы и поступили сегодня, и день этот был истинно рыцарский великий и прекрасный! Так неужели же Бог, который смотрит на нас с неба, не увенчает этой святой борьбы за жен и детей полной победой!

– Эх, батюшка! – иронически смеясь, отозвался из своего угла Потурга. – Эх, что это вы шутите над нами? Если бы и сам Бог вмешался в нашу борьбу, то и он бы нам не помог! Попали мы в западню, и ничто нас не спасет…

Гневный румянец покрыл лицо отца Гедеона во время этой нечестивой речи; он поднял руки кверху.

– Безбожный человек! – вскричал он с возмущением. – Молчи, чтобы не навлечь гнева Божьего на этот дом. Разве для Бога есть что-нибудь невозможное?

Потурга, смеясь, махнул рукою. И короткий простодушный капеллан, объятый святым гневом, вдруг стал величественным и грозным, как будто вырос у всех на глазах, и вся его фигура приняла повелительное и пророческое выражение. Он уже не владел собой.

– А я говорю тебе, жалкий человек, что глазща твои еще увидят спасение, и ты, не желавший верить в него, не полагавшийся на Божие могущество, ты один не будешь спасен!

Он грозно указал на него пальцем и умолк. Все, пораженные этими словами, обернулись в сторону Потурги. Отец Гедеон стоял молча, и лицо его понемногу принимало прежнее выражение. Он поправил шапочку на голове, опустил глаза вниз и, как бы устыдившись своего мгновенного порыва, медленно вышел из горницы.

Потруга сидел с побледневшим лицом, весь дрожа от страха. Скоро поднялся и Белина и, взглянув на него, вышел вслед за ксендзом.

Повсюду на валах горели огни, расхаживали часовые; глухой шум долетал со стороны долины; иногда вырывались отдельные ругательства часовых в ответ на приставания подходивших к ним.

Старик хозяин вскарабкался на укрепленное возвышение над мостом, чтобы взглянуть, что делается в долине. В ночной темноте обозначались красными пятнами догоравшие костры и желтыми – только что разведенные. Почти никто не спал. Мелькали в одиночку и группами черные тени людей; около палатки. Маслава глухой шум людского говора сливался с шумом ближнего леса. Внизу еще виднелись неубранные трупы, лежавшие среди бревен и камней. Часовые не позволяли никому подходить к ним и всякую попытку встречали стрелами. Псы с воем бегали среди трупов, вдали слышалось ржание и фырканье лошадей. Всюду, куда только достигал глаз, виднелись ряды костров, тянувшихся до самой опушки леса, где старые смолистые сосны, подожженные снизу, пылали, как огромные свечи. На черном небе не было даже облаков, только вдали, словно зарево пожара отражались на нем красные клубы дыма, то разгораясь, то потухая… Белина смотрел на все это с вершины замка своих предков и думал.

– Завтра он превратится в груду пепла, а мы, быть может, будем лежать здесь, как вот эти трупы!

На верхней половине ни одна из женщин не хотела ложиться спать, боясь ночного нападения. Все сидели на земле или на лавках вокруг огня, ни у кого не хватило духу взяться за пряжу. Пальцы не повиновались, ладони дрожали, и расставленные по углам печально стояли бездеятельные прялки. Девушки, сложив праздно руки на коленях, сидели в глубокой задумчивости. О пении забыли и думать, и только изредка шепотом переговаривались между собою. Только неугомонная Марта Спыткова своими жалобами и ропотом еще увеличивала печаль своих товарок.

– О, если бы я только это предчувствовала! – вздыхала бедняга. – Если бы я только знала, что меня ожидает в этой несчастной стране, никогда бы я не согласилась увезти себя с Руси. За меня сватались князья и бояре, жила бы я в каменных палатах, в полной безопасности, в Киеве златоверхом, либо в Полоцке, либо в Новгороде, хотя этих самых новгородцев называют повсюду плотниками! А здесь! Здесь!

Она вздернула плечами.

– За грехи мои пришлось мне здесь жить!

– Да разве на Руси не бывает войны? – несмело спросила Здана.

– Да уж не так, как у вас, – возразила Спыткова. – Иной раз побьются варяги с нашими, порубятся друг с другом в поле, а нам, женщинам, какое до этого дело. Мужчины выходят из замков, выезжают в долины, а в замках все спокойно!

Никто не прерывал повествования Спыковой, но вдруг Здана, которая проскользнула на темный чердак и выглянула в окошечко, громко вскрикнула. Все с криком вскочили с мест.

В замке поднялась какая-то странная суматоха и беготня. Сквозь щели чердачных стен виднелось где-то близко огромное зарево, видно было, как в воздухе летали искры.

– Пожар, пожар! – кричала Здана.

Все с криком бросились к дверям.

– Огонь! Пожар!

Шум во дворе замка все увеличивался.

Действительно, – пожар был внутри городища. Подожженные руками злодеев горели сараи. А так как все хозяйственные постройки соприкасались между собой крышами, и ветер раздувал пламя, то пожар угрожал и главному строению, мостам и рогаткам, составляющим всю защиту замка.

Чернь, притаившаяся под валами в ожидании этой минуты общей растерянности, теперь выскочила и с громким криком бросилась на окопы. Стены сараев, сложенные из сухого хвороста, солома и сено под ними горели, как огромный сноп яркого пламени. Одни бросились тушить огонь, другие должны были защищать заграждения на валах, на которые напирали осаждающие.

Казалось, что настал уже последний час. Оставалось только: или погибнуть в огне, или отдаться в руки дикой черни. Белина с горстью защитников, не теряя мужества, тушил огонь, а Томко с Доливами побежали на валы.

И снова бой закипел, как в аду. Треск обрушивавшихся балок сопровождался дикими воплями черни.

Но, как будто бы Бог, сжалившись над отчаянными стонами несчастных, захотел придти им на помощь, – вдруг полил обильный дождь, затушивший пожар гораздо скорее, чем это сделали бы люди. На валах продолжали сбрасывать последние бревна и камни, а под конец выхватывали с пожарища горящие головни и бросали их в толпу осаждающих.

Убедившись в том, что огонь, на который они так рассчитывали, уже угасал, обманутые в своих надеждах нападающие, – начали понемногу отступать и прятаться от ливня.

А с неба продолжал литься этот дождь милости и чуда Божьего, как будто вызванный молитвами отца Гедеона.

Бедные женщины не скоро оправились после этого перепуга. Некоторые из них упали без сознания и долго пролежали, не приходя в себя. Спыткову пришлось положить на ее постель и приводить в чувство водой. Крики женщин были так ужасны, что Белина два раза посылал к ним с угрозами и приказаниями не отнимать мужества у защитников и быть повоздержаннее.

Уже светало, когда пожар стих, и в это же время начал затихать и дождь, и что очень редко случается в позднюю осень, к утру поднялся ветер, разогнал густые тучи и очистил небо. День обещал быть ясным и солнечным. Что это было? Предзнаменование или злая насмешка судьбы? Над долиной стлались клубы дыма; переполненная дождевой водой речка и болота казались одним огромным озером. Видны были подхваченные водой и рассыпавшиеся стога сена заготовленного для лошадей. Стада уходили в лес, люди бродили в воде и грязи. Блеск восходящего солнца отражался в лужах на лугу. День все разгорался.

– На валы! К рогаткам! – кричал старый Белина.

Все спешили на свои места, а старик хозяин снова пошел на мост взглянуть, что делается…

А делалось что такое, чего нельзя было даже понять!

Хоть и день уже настал, и солнце всходило и во всем лагере чувствовалось особенное оживление и движение, но оно было, по-видимому, направлено к иной цели. На замок не обращали уже внимания. Палатка Маслава была видна, как на ладони. Здесь седлали коней, поспешно собирались люди и что-то делали около палатки, как будто собираясь сложить ее. Одни выбегали оттуда, другие галопом подъезжали к ней… Трубили в рога и сзывали войско.

Группы людей, еще вчера бродившие в беспорядке, теперь устанавливались и образовывали правильные отряды. Не слышно было больше ни криков, ни угроз, – вся чернь была поглощена какими-то спешными приготовлениями. И даже те, которые провели всю ночь под валами городища, побросали потухшие костры и присоединились к остальному войску в долине. Вечером и ночью перед ливнем Собек подсмотрел и подслушал, что на речке и через трясину собирались проложить новые гати и мосты. Теперь же Белину известили, что работу эту бросили, а всех людей взяли оттуда. Что могли означать эти неожиданные сборы в долине, беспокойные передвижения и, особенно, это равнодушие к осажденному замку – об этом никто не мог догадаться. Одним хотелось видеть в этом обещанное чудо, другие боялись нового приступа, более подготовленного и лучше обдуманного. Эти необъяснимые передвижения и группировки внушали защитникам тем большую тревогу.

Когда взошло солнце, палатка Маслава была уже увязана и положена на воз. А сам он – в том самом наряде, в котором он появился перед замком в первый день, – выехал с дружинником в долину, Объезжая отряды своего войска, он как будто делал им смотр и отдавал приказанья.

Вчера еще шумливая и дерзкая чернь теперь казалась молчаливою и чем-то подавленною. Около городища никого не оставили, так что измученные защитники могли спокойно отдыхать до того момента, когда их призовут к бою.

Этим временным затишьем воспользовался старый вождь, приказывая сносить наверх доски и бревна, уцелевшие от пожарища, чтобы заранее подготовиться к новой осаде.

Все вздохнули свободнее. Особенно женщины, у которых вообще легко сменяются тревога и веселье, печаль и улыбки, – подбодрились и оживились надеждой.

Томко нашел время навестить мать и Здану, а, так как Спыткова еще не оправилась после вчерашнего перепуга и лежала, то Кася очутилась в соседней горнице наедине с Томкой и его сестрой. Его бледное лицо со следами крови от свежих ран, пробудило в девушке чувство, которое выразилось в открытом и смелом взгляде.

– Ой! – со смехом говорила Здана, – кто бы мог поверить, что это слабая Кася вчера несколько раз хваталась за секиру, и ее пришлось силой удерживать.

Стыдливая Кася, смутившись тем, что тайна ее была обнаружена, зарумянилась, отвернулась и даже глаза рукой прикрыла, собираясь отпираться от приписываемого ей поступка, но стоявшие тут же девушки подтвердили слова Зданы, а Томко взглянул на нее с радостью и гордостью.

– Если Бог чудом спасет нам жизнь, – обратился Томко к сестре, – нам будет, о чем вспоминать. Что тут говорилось, что мы пережили, – трудно будет потом поверить!

– О это правда, – говорила Здана, приходя на выручку Касе, которая отвечала ему только взглядом. – Мне и теперь все кажется каким-то сном! Я и сама не знаю, сплю я или грежу на Яву.

Кася качала головкой и то бросала на Томка смелый взгляд, то опускала ресницы, то снова вызывающе смотрела на него, но, встретив его взгляд, – тотчас же теряла самообладание.

– Очень вам больно от ран? – спросила она тихо, желая хоть что-нибудь сказать.

– Нет, – отвечал Томко. – Что это за раны! Больно мне только то, что вам у нас так неспокойно жить, что вы даже беретесь за секиру… Зарумянившаяся Кася покачала головой, и длинная, золотая коса обвернулась вокруг ее руки. Она взяла эту косу и стала играть ею.

– А без вашего гостеприимства, – сказала она, наконец, – нам бы пришлось, пожалуй, умереть с голоду в лесу!

Здана, наблюдала их лица, улыбки и взгляды, вспоминала о неблагодарном Мшщуе. Она потихоньку спросила о нем у брата, который глаз не спускал с Каси, И у него было такое странное чувство, как будто чернь и не подходила еще к замку, и ничьей жизни не грозила ни малейшая опасность, и как будто на свете была весна и полное спокойствие. Забыл обо всем и таким блаженным себя чувствовал…

– Ах, когда же это, наконец, окончится, – вздохнула Кася. – Я не боюсь! Ведь отец Гедеон говорил, что бог сотворит чудо!

– А для меня, хотя бы все счастливо кончилось, никогда не будет счастья, – отозвался тихо Томко. – Как настанут лучшие времена, вы уедете от нас далеко, а с вами…

Кася в испуге отшатнулась от него и схватила Здану за руку, так что Томко не решался договорить.

Девушки обменялись взглядами. Добрая сестра прижала Касю к себе и вместе с ней подошла к брату.

– Послушай, что Томко говорит тебе, – настойчиво сказала она, – я ручаюсь за него, что он говорит правду. Я его знаю!

Остальное она договорила на ухо Касе. Та пятилась назад, как будто не желая слушать, а сама улыбалась довольная.

– А вдруг мама подслушает, да увидит нас! – живо говорила она, – я боюсь…

– Только бы Бог помог покончить с этим, – торопясь высказаться, начал Томко, – если милостивая пани, ваша матушка не захочет меня выслушать… если мне откажут отдать вас, то видит Бог, хоть бы силою пришлось увезти, а будешь моя!

Выговорив это, Томко повернулся и выбежал. Кася с испугом оглянулась вокруг, – не подслушал ли кто… Но слышала только Здана, а та поцеловала ее в лоб и молча крепко обняла.

Между тем над воротами собрались на совет все главные защитники замка.

– Что с ними случилось? Что это значит? – говорили все. – Чего они там собираются и строятся в отряды? Почему оставили нас в покое? Что делается там в долине?

– Это все хитрости черни! – говорил подозрительный Лясота, – они хотят успокоить нас, чтобы потом напасть на нас неожиданно и разбить. Не верю я, чтобы они так легко отступились.

– И все свои трупы оставили, – прибавил Топорчик. – Даже костров не развели, так и побросали их.

– Они должно быть считают нас за глупцов и думают, что проведут нас, как малых детей, – сказал Белина.

– Кто знает, что надумал Маслав, – говорил Вшебор Долива. – Одно только верно, что по доброй воле они нас не оставят.

Гадали и рядили, но никто не понимал того, что творилось во вражеском лагере, и почему вчерашний штурм так внезапно сменился сегодняшним миром… Отец Гедеон также вышел на мост посмотреть.

– Отец Гедеон, – закричали ему со всех сторон, – ты, наверное, скажешь нам, что это значит.

– Я не военный человек, – спокойно возразил капеллан, окидывая взглядом долину, – одно только я знаю и вижу, что, если Бог захочет кому-нибудь оказать милость, тому он посылает с неба неожиданную помощь… Во время пожара – ливень, а для усталых отдых. Бог велик!

В то время, как одни начинали успокаиваться, и надежда проникала в их сердца, другие – были охвачены отчаяньем и тревогой. Простой народ, вчера еще грозивший и упорствовавший, убедившись утром в отступлении Маславовых полчищ, начал роптать и проклинать тех, кто обманул их надежды. Разделенные на небольшие группы они сидели в окопах угрюмые и погруженные в себя. Только женщины и дети, оставшиеся во дворе, громко плакали. Все боялись мести со стороны рыцарей, проклинали своих и напевали потихоньку погребальные песни. И они все не могли понять, что означало это внезапное успокоение после вчерашней битвы, когда ослабевшее городище уже не могло бы защищаться…

Вчерашний шумный лагерь затих, и только иногда порыв ветра доносил в замок звуки рога или неясный гул, смешанный с шумом леса.

Но толпы черни не ушли совсем; лагерь расположился на опушке леса и, казалось, чего-то ждал. Сначала в замке думали, что ждут новых подкреплений, но они были вовсе не нужны для взятия городища, потому что и так осаждающих было более, чем достаточно.

Сам Потурга, еще вчера отказавшийся верить в чудо Божие и в возможность для Божьего могущества спасти осажденных – стоял в задумчивости и не знал сам чему все это приписать. Вчерашнее пророчество отца Гедеона пугало его, как угроза, и при одном воспоминании об этом, он чувствовал холод во всем теле.

– Вот теперь, – невольно вырвалось у Белины, – как раз бы пригодился этот хваленый Собек Спытковой.

Старый слуга, стоявший неподалеку у стены, усмехнулся и подошел с низким поклоном.

– Пусть только немного стемнеет, – сказал он, – и если все останется без перемены, то я спущусь с валов и поползу.

Но и к вечеру все оставалось попрежнему. В долине движение толпы черни еще усилилось. Во мраке из леса показался еще новый отряд, встреченный приветственными кликами, и присоединился к остальным.

Все, умевшие различать людей по одежде, уверяли, что это пруссаки, – это подтверждал и Вшебор. Но другие стояли за поморян. Отряд этот расположился отдельно.

Повидимому, на сегодняшнюю ночь городищу ничего не угрожало. Расставив стражу на валах и у ворот, рыцари ушли в горницу на отдых.

Собек исчез с наступлением мрака.

В этот вечер не было ни споров, ни разговоров, все улеглись, где кто мог, счастливые одной возможностью забыться сном. Только стража менялась и одни вставали и шли на смену, другие приходили на отдых. В городище было так тихо, что делалось даже страшно. Женщинам то и дело казалось, что пожар и крик снова разбудил их, как в ту ночь.

Перед рассветом, когда старшие, которые не нуждаются в длительном сне, проснулись, а молодежь еще спала каменным сном, старый Собек неожиданно появился в горнице и принялся разводить потухающий огонь, потому что и ему надо было согреться.

Белина увидал его и поспешил подойти к нему.

– Это ты? – спросил он.

– Я сам, милостивый пан, как видите! Только вот весь испачкался, ползая по земле.

А какие вести принес?

– Да почти что никакие! – вздохнул смутившийся Собек. – Мне удалось подкрасться под самые палатки, но я ничего не мог разузнать. Повидимому, там ожидают какого-то неприятеля. Но кого? Откуда? – Невозможно узнать. Люди Маслава ходили по всему лагерю и всем говорили, что сюда тащился какой-то небольшой отряд, и что они его раздавят, как червяка. Со вчерашнего дня поят всех пивом, велено не бросать оружия и не ложиться, а держаться всем вместе…

Собек был, видимо, сконфужен и огорчен тем, что ему не удалась вылазка, и что он вернулся ни с чем. Его спросили, не говорят ли о городище.

– Они с нами совсем не считаются, – возразил старик. – Говорят, что возьмут, когда захотят и нисколько об этом не беспокоятся. Им теперь важно разбить неприятеля, которого они поджидают.

Посыпались догадки о том, кто бы мог быть этим неприятелем Маслава, избегавшего борьбы с чехами. И все сходились на том, что это, наверное, какая-нибудь часть уцелевшего польского рыцарства.

– Если это те, с которыми мы встретились, – заметил Вшебор, – и которых ведет старый Трепка, то мы выиграем только то, что прежде чем погибнем сами, увидим собственными глазами их поражение и гибель. Запечалились рыцари при этих словах.

– Но не может быть, – прибавил, помолчав немного, Долива, – чтобы они решились идти с такими силами против всей черни.

– А если они ничего не знают и попадут в западню, а вся чернь бросится на них? – сказал Лясота.

Вшебор не сразу ответил.

– Оборони Боже, – промолвил он сумрачно. – Все это храбрые воины, знатнейшее рыцарство, но не может же один идти против ста или даже двухсот, – это возможно только в сказке. Как бы они не были храбры и хорошо вооружены, но, свалив десятерых, каждый из них в конце свалится и сам.

Невольный вздох вырвался из всех грудей.

– А разве Трепка собирался ехать именно в эту сторону? – спросил Вшебора.

– Да и не думал тоже! Напротив, когда я просил его об этом, он отказал мне.

– А кроме них, кто же это может быть? – спросил Лясота. – Мы о других не слышали и не знаем.

– Да ведь и о Трепке мы не имели никаких известий, – возразил Долива, – а он вот нашелся. Почему же и другим не придти сюда? Только трудно допустить, чтобы кто-нибудь шел, ничего не зная о Маславе или, зная о нем, вздумал бы помериться с ним силами. Посчитайте-ка, сколько этого народа пришло сюда?

– Да ведь это чернь? – сказал Белина.

– А среди черни есть и вооруженные и обученные Маславом, – говорил Долива. – Сама по себе эта шушера ничего не значит, но, соединившись с воинами, она будет страшна!

Так печально совещались между собой рыцари. Собек отошел от них с опущенной головой, бормоча что-то про себя, очень недовольный самим собою. Радость и успокоение, овладевшие всеми сердцами утром, теперь сменялись, опасениями. Мукам осажденных не предвиделось конца, никто уже не смел надеяться на освобождение и улучшение судьбы. Тяжесть придавила сердца. Друг перед другом старались не обнаруживать своих чувств, но взгляды их говорили ясно о потере всякой надежды на спасение. Долго ли придется им еще мучиться ожиданием и неизвестностью?

Между тем, в долину спускался тихий, спокойный морозный вечер, небо заискрилось веселыми звездами, а вдали загорелись костры, от которых поднимался над лесами целые столбы дыма. Лагерь гудел, как пчелиный улей, в ясном воздухе слышалась ржание коней и звуки рога.

Все темнело небо, все ярче сверкали звезды, – настала еще ночь без сна и отдыха.

Глава 3

Под утро часовые на валах зорко всматривались в долину – не двинутся ли полчища на городище; но они стояли по-прежнему на том же месте, что и вчера, и ждали приказаний. Всадники отвели коней от стогов и держали их около себя, несколько посланных поскакало в разные стороны. Наступил ясный и морозный день, покрывший инеем деревья и траву. По мере того, как солнце поднималось кверху, белая пелена инея таяла и исчезала.

В замке все были полны тревожным ожиданием, только о. Гедеон в обычную пору совершил богослужение, а по окончании его, встал на колени перед алтарем и долго молился.

Он еще стоял на коленях, когда до слуха его долетели крики с валов и мостов городища.

Вдали заметили выдвинувшееся из леса, широко раскинувшееся войско, которое шло навстречу полчищам Маслава.

Но можно ли было назвать его войском?

Это был скорее сильный отряд вооруженных рыцарей, в которых защитники сразу узнали своих.

По численности он не мог равняться с теми, которых привел с собой Маслав, но все это рыцарство имело совсем иной, – более блестящий и как будто чужеземный облик, и шло оно, как будто за процессией, в торжественном молчании и спокойствии.

У Маслава было не более двух сотен вооруженных и обученных воинов, – все же остальные – простой народ в сермягах, с палками и обухами, без всяких доспехов, которые могли бы их защитить от ударов копий и мечей, – войско это могло быть страшно только своей многочисленностью. Отряд же, показавшийся из леса, весь состоял из людей, вооруженных с ног до головы, причем почти все они были на конях.

Лясота и Белина узнали на одном крыле по доспехам и пикам с маленькими треугольными знаменами, по шапкам, с кованным верхом, над которыми развевались султаны, какое-то немецкое войско.

В центре отряда несколько всадников в блестящих панцирях, со щитами в руках, в рыцарских поясах, окружали и заслоняли собою кого-то, в ком легко можно было отгадать главного начальника отряда.

Здесь развевалось новое знамя с каким-то раскрашенным гербом. На древке знамени блестел золотой крест.

Оба старые рыцари не могли удержаться от слез при воспоминании о временах Болеслава Великого, когда насчитывались тысячи таких рыцарей. А теперь от них уцелела только небольшая горсточка.

Когда войско это, выйдя из леса, стало устанавливаться широким полукругом, как бы готовясь к бою, – зашевелились и Маслав полки. Раздались звуки рога, а самозваный князь стал объезжать отдельные группы своего войска, обозначая места, где они должны были стоять.

Желая поразить неприятеля численностью, он рассыпал своих людей на огромном пространстве; все громче и яростнее звучали рога, и толпы черни колебались, как рожь в поле под напором ветра. Но все стояли неподвижно на месте.

А железная стена против них тоже молчали не двигалась.

Из леса выходили и примыкали к ней все новые шеренги и так же безмолвно, как первые, выстраивались позади. Здесь не слышно было звуков рога, люди стояли, как бронзовые статуи.

А со стороны Маслава поднялся шум и крики, замелькали в воздухе палки, угрожая неприятелю и вызывая его на бой.

И вот, наконец, дрогнули ряды рыцарей, опустились пики, заколебались султаны, зашелестело знамя, зазвенели доспехи, и весь отряд ринулся, как один человек, сначала рысью, потом вскачь, в самую гущу полков, которые вел в бой сам Маслав.

Толпы черни тоже двинулись им навстречу, но не смело и неохотно.

Между тем, закованные в броню рыцари, рысью спустившись с пригорка, врезались в толпу, которая, не выдержав первого натиска, отступила и разбежалась в разные стороны.

Однако, растерянность продолжалась недолго. Маслав с своей дружиной в свою очередь бросился на врага. Все смешалось, сплелось вместе, и началась борьба мечей и топоров, пик и палок.

В центре своих, Маслав мужественно сражался, напирая, с высоко поднятым мечом, на ту группу, которая окружала, по-видимому, вождя этого отряда.

Три раза бросался Маслав и отступал под ударами мечей… Первые ряды его воинов уже пали, сраженные мечами и пиками рыцарей, но другие упорно шли в бой, хотя и здесь уже видны были пробоины, и чувствовалось, что и эти не выйдет живыми.

В то время, как около обоих вождей шел настоящий бой, на флангах – небольшие отряды вооруженных рыцарей, врезавшись в пеших воинов Маслава, разбили их ряды и гнали в лес, продолжая работать мечами и пиками.

Здесь царило такое замешательство, что никто уже и не думал о защите: толпа черни, только для виду увеличивавшая войско Маслава, спасалась бегством в леса, предоставляя своего вождя, с его немногочисленной дружиной, собственной судьбе.

Но молодые, едва обученные воины не могли сравняться с привыкшими к боям и шедшими в сражение, как на веселую охоту, польскими и немецкими рыцарями. Они не отставали от своего вождя и бились храбро, но вдруг неожиданно поворачивали, отступали, потом возвращались с отчаянием, и было очевидно, что холодное мужество железных людей брало верх.

Когда толпа черни с криками бросилась к лесу и исчезла в нем, а два главные отряда еще продолжали упорную битву, в которой трудно было угадать, кто останется победителем, в городище Вшебор, Топорчик, Канева и еще несколько молодых и пылких рыцарей, – не спрашивая разрешения у старого Белины, покинули свои посты.

Невозможно было удержать их.

– На коней! – крикнул Вшебор, – мы нападем на них с другой стороны, – на коней, на помощь нашим!

– На коней! – принесся призыв по всему городищу.

Все, кто только мог, бросились в конюшни седлать коней, – о доспехах нечего было заботиться, потому что с самого утра все были готовы к бою.

С конями справились быстро, не было времени особенно украшать их, – перебросили кусок сукна вместо седла, – да взнуздали…

Белина молча смотрел на эти приготовления и своим молчанием, как будто, давал разрешение, – разве мог он запрещать, когда сердце его стремилось навстречу к своим. К охотникам примкнул и сын его Томко.

Открыли ворота, и старику едва удалось уговорить небольшую горсточку охотников остаться в замке, чтобы не оставлять его совсем без защитников. Отряд Маслава, боровшийся с польскими рыцарями, был обращен тылом к городищу и, вероятно, не ждал вылазки оттуда. И только тогда, когда за их спинами послышался конский топот и воинственные крики, часть его обернулась навстречу мчавшимся охотникам. Маслав, окруженный железным кольцом, не покинул поля битвы и продолжал отчаянно защищаться.

С окровавленным мечом, с пылающим лицом он перебрасывался от одной группы своих воинов к другой, оказывая помощь там, где силы начали слабеть.

Вшебор, добиравшийся до него, чтобы сразиться с ним лично, никак не мог его настичь. Их разделял ряд Маславовых воинов, заслонявший своего вождя.

– Ах, ты, рыжий пес! – кричал во все горло Долива, подскакивая с пикой к Маславу. – Иди сюда, рыжая собака, иди, не трусь, померяемся с тобой силами! – А ты, змея, – возразил Маслав, заметив его, – я еще должен поблагодарить тебя за службу! Иди сюда, смердящая лиса, что умеет подкрадываться к курятнику! Иди, иди! Посмотрим, сумеешь ли ты так биться, как умеешь ползать!

– А ты, пастуший сын, – ответил Долива, – где же ты оставил свое стадо?

– Постой, паршивец, вот я тебе дам пастушьим бичем! – верещал, наскакивая на него, Маслав.

Так они ругались и срамили друг друга, стремясь сойтись в боевой схватке, но каждый раз, когда Маслав приближался к Вшебору, на него напирали сзади, и он должен был обороняться оттуда. А Долива все время вызывал его.

– Ну, что же ты, улитка, – чего копаешься! Я тебя!..

Наконец, выбравшись из сечи, Маслав стал лицом к лицу с Доливой, но вместо пики, у него оставался только обломок ее, который он, размахнувшись, бросил в Вшебора, но только оцарапал ему плечо. В свою очередь Вшебор бросил в него дротиком и поранил коня в шею.

Они были так близко друг от друга, что теперь уже исход битвы зависел от мечей. У Маслава был огромный двухсторонний широкий саксонский меч, который он, держа его обеими руками направлял на Вшебора, с намерением перерубить ему шею. В ту же минуту Вшебор, замахнувшись своим мечом, отбил удар, меч заколебался, но не выпал из рук Маслава. Мазур с проклятиями снова подхватил его и, понукая коня, приготовился ударить Вшебора.

Но именно в эту минуту Вшебор, более ловкий и быстрый, ударил его в бок своей пикой. Удар Маслава был этим ослаблен, но все же пришелся по шее Вшебора, и из нее брызнула кровь.

Они продолжали бы свое единоборство, потому что Долива не чувствовал потери крови, но дружина Маслава, защищавшая его сзади, рассеялась под натиском поляков и немцев; он обернулся, услышав их крики и, заметив, что с ним осталась всего небольшая горсточка людей, – испугался и, повернувшись, ударился в бегство с такою быстротою, что Вшебор не успел даже пуститься за ним в погоню. Под ногами коня лежали трупы и раненые, что еще более затрудняло погоню. Долива наудачу бросил ему вслед копьем. Ужасны было замешательство и последняя, почти безумная, борьба черни;

Даже железное рыцарство изменило своему хладнокровию и добивало без пощады всех, упиваясь кровью…

В долине видны были только отдельные группы пеших и конных воинов, торопливо уходивших от настигавшей их погони.

В последних отчаянных схватках погибали воины Маслава.

Некоторые раненые падали с коней, другие цеплялись за их шею, еще третьи шли пешком, истекая кровью, то и дело припадая к земле, снова с усилием поднимаясь и проползая несколько шагов, пока не падали в последний раз лицом в землю.

Маслав со своей дружиной пробирался сквозь ряды рыцарей и громким, полным отчаяния и гнева голосом стал сзывать беглецов, приказывая трубить в рога и собираться вместе. Ему удалось сплотить вокруг себя уцелевших, и он еще раз ударил с ним на рыцарей, число которых было так невелико, что мазур не боялся сразиться с ними.

Но это последнее усилие продолжалось недолго: из городища выехал свежий отряд воинов, который так стремительно напал на мазуров, что вся их толпа рассеялась и разбежалась… Видно было, как сам Маслав повернул коня и пустился в лес, а его примеру последовали и все его соратники.

Отъехав на некоторое расстояние, князь остановился на пригорке и поднял окровавленный меч.

– Ни одна душа не уцелеет у вас! – кричал он. – Залью вас, засыплю, не пощажу никого! Еще я вернусь к вам, вы меня увидите! Будете висеть на одном суку вместе с вашими немцами и псами!

Весь пылая яростью, осыпая врага проклятиями, – он только тогда повернулся и поехал прочь, когда к нему бросилось несколько рыцарей. Вместе с уцелевшими воинами он скрылся в лесу.

Победа осталась на стороне рыцарства, которое, подняв руки кверху, громко восклицало: Осанна!

Только теперь Вшебор мог подъехать поближе и присмотреться к тем мужественным рыцарям, которые, несмотря на свою малочисленность, не побоялись напасть на Маслава…

Большая часть воинов сошла с раненых коней и прилегла на землю, некоторые же снимали шлемы и прятали в ножны окровавленные мечи… Лица их горели воинственным жаром и радостью победы.

Не успел еще Вшебор поравняться с ними, как воины, стоявшие в центре группы, расступились, и глазам его представился королевич, а теперь король Казимир.

Его окружали поляки и немцы, поздравляя с победой, которая являлась добрым предзнаменованием.

Но, опустив глаза в землю, как будто задумавшись или творя тихую молитву, Казимир стоял, не обнаруживая особенной радости.

Его юное, прекрасное лицо носило уже следы испытаний и разочарований в жизни и в людях, преждевременных огорчений и замкнутой монастырской жизни, – и было лишено выражения юной веселости и непринужденности. Он казался преждевременно созревшим и как бы состарившимся. Но во всей его фигуре выражалось королевское величие, смягченное христианским смирением и соединенное со спокойствием духа и мужеством.

Высокий, статный, – гибкий и сильный Казимир отличался матово-бледным цветом лица, при черных выразительных глазах, оттененных длинными ресницами; темные волосы густыми локонами падали ему на плечи.

Это был истинный рыцарь, но в рыцаре виден был в то же время вождь и король; и теперь этот человек, облеченный такой великой властью, печально стоял на месте своего первого сражения после первой своей победы.

Среди своих немецких воинов и своей верной польской дружины, он, младший из них, – выглядел истинным паном и королем, хотя меньше всего желал это обнаружить.

И наряд его при всем своем великолепии отличался скромностью.

На нем был короткий кафтан, на панцире его были нашиты большие металлические бляхи, блестевшие на его груди; к рыцарскому поясу, украшенному драгоценными камнями, был подвешен двусторонний меч, а рядом на цепочке висел другой, небольшой, с украшениями и золотой рукояткой. Такие же металлические бляхи были и на ногах, а на левой ноге виднелась длинная и остроконечная шпора.

Юноша оруженосец, стоявший за ним, держал прекрасный щит, блестевший золотом. По краям его золотые грозди на пурпурном фоне производили впечатление звездочек. Другой оруженосец держал огромный обоюдоострый меч – знак королевской власти.

Казимир снял с головы золоченый шлем без перьев с опущенным забралом, закрывавшим верхнюю часть лица, – и черные локоны, рассыпавшись по плечам, загорелись золотым отливом под лучами солнца.

На шее у молодого короля виднелся на золотой цепочке крестик с реликвиями, которым благословил его при отъезде из Кельна его дядя.

Взгляд Казимира блуждал по полю, усеянному трупами.

Вид этот, быть может, был приятен для рыцарского самолюбия, но в человеческом сердце – он пробуждал печаль. По всей долине, до самой опушки леса, лежали целыми кучами и в одиночку уже застывшие тела убитых, израненные, растерзанные, с торчавшими в них стрелами и копьями. Там и сям среди них поднимались головы умирающих, делавших последние усилия, чтобы сдвинуться с места, и бессильно падавших на землю. Среди людских тел лежали и конские трупы, бродили искалеченные лошади, а уцелевшие, с чисто животным равнодушием, паслись тут же, обрывая примерзшие и засохшие стебельки.

Из всех громадных полчищ людей остались только те, которые не были убиты во время бегства. Пруссаки раньше других, после первого же неудачного столкновения с железным рыцарством, отступили поспешно к лесу и больше не вернулись. Многие из них утонули в глубокой воде разлившейся речки, другие попали в трясину, и не умея выбраться из нее, погибли, изрубленные мечами рыцарей.

Но и в войске Казимира почти никто не уцелел от ран; все были избиты и окровавлены, но остались живы, потому что их защищали панцири и щиты. Теперь они сошли с коней и воткнули в землю поломанные пики, а тяжелые шлемы поснимали с головы.

Вшебор, заметив того, кому он был товарищем в детстве, и в более позднее время придворным и слугою, с радостью поспешил к нему. Лицо его светилось счастьем и невыразимой радостью.

Для него появление короля было признаком близости победы.

Повидимому, и Казимир еще издали узнал его. Побежав к нему, Вшебор припал к ногам короля, сидевшего на коне, и радостно воскликнул.

– Ты ли это, милостивый государь! Какой счастливый день!

От волнения он не мог больше говорить.

В это время подбежали и другие: Мшщуй, Канева и, наконец, особенно любимый королем Топорчик. Все они с восторженными восклицаниями, с радостными лицами обступили короля.

– Привет тебе, наш дорогой государь!

Казимир, видя эту радость, весь зарумянился, слезы волнения выступили у него на глазах и, широко раскрывая объятия, он произнес:

– Привет вам, дети мои! Дай Бог, чтобы этот день послужил добрым предзнаменованием для нас и для всего королевства. Аминь.

– Ты с нами, дорогой государь! – с восторгом кричал Топорчик.

"Ты с нами и счастье будет с нами. Нам тебя не доставало.”

"Все разваливалось без государя и без головы! Теперь все изменилось, вернуться лучшие дни!”

– Дай Боже! Но это будет не скоро, мы сами должны их вернуть! – серьезно выговорил Казимир. – Все в Божьей власти.

Крики и шум не смолкали и, казалось, радость была всеобщая, но тот, кто всмотрелся бы повнимательнее в лица людей, окружавших Казимира, и заглянул в их сердца, заметил бы там тревогу, беспокойство и неуверенность.

Изгнание короля лежало на совести у многих из тех, что его окружали; они боялся мести своих врагов и самого короля, вспоминали свою вину, и верили, чтобы король мог забыть о них.

В самом лагере Казимира, в замке Белины много было таких, которым голос народный ставил в вину, что они попались на удочку Маславовых козней. Те держались в стороне, смотрели недоверчиво и боялись будущего. Так радость одних смешалась с опасениями других и завистью к тем, которые остались верны Казимиру и теперь могли ждать награды.

В лагере его и теперь чувствовалось то же тайное раздвоение, которое было причиной изгнания сына Рыксы.

В минуты радости на поле битвы после одержанной победы все эти споры и разногласия были забыты, но завтра они снова могли возродиться.

Между тем те, что остались в Ольшовском городище и были свидетелями победы, – испытывали глубокое успокоение. Они еще не знали, кто был этот Богом посланный спаситель, но видели, что свершилось чудо, предсказанное капелланом.

Настежь открылись ворота… Белина с старшими рыцарями, только теперь узнав о прибытии Казимира, хотел тотчас же спешить к нему и припасть к его ногам.

Все собрались идти вместе с ним с поклоном и благодарностью, когда Потурга, очень беспокоясь, как бы на нем не исполнилось пророчество о. Гедеона, побежал к нему, чтобы умолить его отвести от него грозящую ему судьбу.

О. Гедеон как раз готовился идти вместе с Белиной к королю, когда Потурга, испуганный, бледный, упал ему в ноги и, обнимая их, говорил:

– Отец мой! Смилуйся, ради Бога! Я виновен, я согрешил, но не карай меня! Вот я каюсь и исповедуюсь перед вами, умоляя о прощении. Сжальтесь надо мной!

– Чего вы хотите от меня? Я не понимаю вас! – мягко выговорил он.

– Но как же, отец мой? Ведь вы мне предсказали, что я дождусь чуда, но не испытаю его на себе, потому что не верил в него.

Отец Гедеон стоял в задумчивости. Он уже не помнил всех слов, сказанных им в гневе и досаде.

– Это я говорил? Я? – говорил он, обводя взглядом присутствующих.

– Да, отец мой, вы это сказали! – отозвался, склоняя голову Белина. – Вы сказали так!

– Не знаю, не знаю! Может быть, какой-нибудь дух говорил через меня! – опустив глаза, отвечал о. Гедеон. – Я не помню.

– Пусть Бог простит тебе твой грех. Идите с миром.

– Я же могу молиться и буду молиться.

– Я – человек. Только Бог властен простить нашу судьбу.

Потурга обнял ксендза за ноги, но не был доволен ответом.

Он не выпускал его, плакал, умолял, и окружавшие напрасно старались успокоить его.

Все это происходило как раз у открытых настежь ворот, над которыми на укрепленном возвышении лежала груда камней, приготовленных для защиты. Белина делал знаки своим, напоминая им, что пора двинуться в путь навстречу королю, как вдруг наверху раздался треск: треснула доска, и огромный камень с шумом обрушился вниз; все отскочили в разные стороны, и только Потурга, который не успел встать с колен, был раздавлен на месте. Все были так поражены неожиданностью происшедшего, что не сразу пришли в себя, только о. Гедеон, опустившись на колени подле убитого, поднял его голову, уже покрывшуюся мертвенной бледностью.

Тихо зашептали молитвы. Был ли это случай или перс Божий?

Этого не мог объяснить и сам капеллан, забывший о грозном пророчестве, вырвавшемся у него в припадке гнева. Со слезами склонился он над убитым. Труп его тотчас же распорядились унести прочь, чтобы вид его не испортил радостных минут встречи короля.

Белина с сыном, Лясотой и оставшимися в городище магнатами, все в богатых нарядах – двинулся на встречу государю. У всех были веселые лица, влажные от счастья глаза, – все сердца были полны несказанной радостью. Казимир уже сошел с коня и собирался расположиться лагерем над городищем, не желая обременять заботами обитателей замка, и так уже истощенных и измученных длительной осадой.

Он уже знал, сколько они там вытерпели, и хотел дать им теперь отдых. Когда Белина явился к нему с поклоном и просьбой пожаловать к нему в замок, Казимир обещал посетить его в другое время, теперь же он хотел быть вместе со всеми своими товарищами по оружию и делить с ними все трудности и неудобства на том самом месте, где перед тем стоял Маслав со всеми людьми.

Рыцари не имели времени на отдых; все хорошо понимали, что Маслав, побежденный в одной битве, не так-то легко покорится своей судьбе. Он не располагал большими силами, да и союзники его могли дать ему много людей; при этом он знал, что Казимир был еще слаб и не имел опоры в своем царстве. Это было только начало битвы и до окончания ее, возвращения королевства, водворения порядка, усмирения бунта и разгрома победоносного язычества было еще очень далеко. Те, кто знал Маслава еще в бытность его при дворе, были уверены, что самый характер этого вождя черни указывает на возможность долгой и кровавой борьбы.

Возвращение Казимира было гораздо опаснее для самозваного князя, чем те силы, которые действовали против него. Теперь все, которые раньше, обмануты Маславом, выступали против Казимира и содействовали его изгнанию, должны были сгруппироваться около него. Уж одно появление этого смелого юноши, внука Болеслава, вернувшегося с небольшим войском в опустошенную и разоренную страну, – возбуждало радость, бодрость и мужество.

По пути, из опустевших селений, – выходили откуда-то, словно по волшебству, уцелевшие толпы людей, – бледные мужчины, оборванные женщины, исхудавшие дети, и, протягивая к нему руки, называли его своим спасителем. И по прошествии многих веков, со страниц хроник того времени до нас долетают эти возгласы, которыми вся страна единогласно приветствовала молодого короля.

– Привет тебе, привет, дорогой наш государь!

Но все эти добрые признаки приближающихся лучших дней не могли заставит Казимира забыть его главную заботу – освобождение страны от насилия и разбоев врага, который по численности в десять раз превосходил горсточку верных слуг короля, присоединившихся к нему.

Простой народ, испугавшийся мести, готовился к отчаянной обороне.

Маслав, боявшийся показаться, также должен был сражаться для спасения своей жизни, потому что для него не было прощения. Казимир стоял за крест и христианство; Маслав – боролся во имя умирающего язычества, которое упорно отстаивал народ. Готовился страшный смертельный бой, без пощады и милосердия.

Молодой король предчувствовал это, и потому, оглядывая поле сражения, устланное трупами, он не мог утешать себя первой победой, так как она не являлась залогом уверенности в будущем.

Пока устанавливали палатки, Казимир стоял, окруженный своими. В это время подъехал к нему Белина, Лясота и другие послы из городища и, обнажив головы, склонились перед ним. Потом, подняв руки кверху, они воскликнули: – Привет тебе, милостивый пан! Привет тебе, наш спаситель!

Король, заметив среди прибывших капеллана, тотчас же двинулся к нему навстречу и, смиренно целуя его руку, попросил благословить его. Растроганный старец, осеняя монарха крестным знамением, произнес с чувством:

– Бог победы да будет с тобой!

За ними подошел к руке короля Белина, один из самых верных слуг королевы и ее сына.

– Я видел тебя, государь, еще ребенком, – сказал он, – и вот ты явился передо мной, как ангел-спаситель. Без тебя и я, и все мои домашние, весь мой скарб и все наследие моих предков стали бы добычей черни. Да благославит тебя Господь, Государь!

Но напрасны были просьбы старика, чтобы король отдохнул в уцелевшем замке. Казимир уже заранее объявил свою волю в том, чтобы осажденные не несли заботы о прокормлении войска. И теперь он опять повторил Белине свое обещание заехать к нему в другое более спокойное время.

Все теснились к Казимиру, целуя его руки и край одежды, так были все счастливы видеть снова у себя этого государя, который нес стране надежду на возвращение мирного времени.

Молодой король принимал все эти знаки доверия и преданности с великим смирением и скромностью, почти болезненной.

Невольно вспоминалась ему страшная ночь, когда он должен был, как беглец и изгнанник, бежать из дома своих предков, со стесненным сердцем, гонимый собственными детьми.

И немало было людей среди низко кланявшихся ему магнатов, которым приходилось краснеть при этом воспоминании.

Заметив, что палатка его уже готова, и у дверей ее стоит его верный слуга Грегор, молодой король пошел к ней, и прежде чем закрылась на ним завеса, все видели, как он встал на колени, вознося Богу благодарственную молитву.

На страже у королевской палатки стоял человек, на которого обратились теперь взоры всех прибывших из замка. Многим из них он улыбался, как давно знакомым, другие сами подходили поздороваться с ним; среди них были и пожилые люди, однако, внешность этого человека вовсе не заслуживала такого почтения. Это был старый, верный слуга королевского дома. Теперь уж совсем седой, он еще помнил старые времена при дворе Болеслава. Он был дядькой королевича, первый сажал его на коня, натягивал ему детский лук, учил стрелять, пристегивал ему к поясу маленький меч, приучал для него птиц. Привязался к Казимиру, как к собственному ребенку, и уж никогда с ним не расставался. По внешнему виду он был человек простой, невзрачной наружности, молчаливый, неповоротливый и неловкий в обращении, но очень зорко ко всему приглядывавшийся и обладавший прекрасной душой.

Когда королеву Рыксу изгнали из страны, И Маслав принялся бунтовать и настраивать магнатов против ее сына, плачущий Грегор остался при своем гонимом и преследуемом государе. Когда же к тому пришлось бежать из собственного дома, старый слуга пошел за ним в изгнание, и хотя не выносил заключения в монастырских стенах, однако, остался вместе с королевичем в бенедиктинском монастыре.

Если бы Казимир возложил на себя монашеское одеяние, неверное и Грегор попросил бы принять его в служки и надел бы черное платье только для того, чтобы быть при нем и вместе с ним. За это Казимир платил ему полным доверием и почти детской признательностью.

Когда сын Рыксы был увезен из монастыря, чтобы занять дедовский престол, обрадованный Грегор, как верный пес, последовал за ним. Во время боя он всегда стоял подле него с мечом наготове, чтобы отразить удар, предназначенный его питомцу; он ложился ночью поперек двери, чтобы никто не мог войти к нему, а днем стоял на страже у входа.

Магнаты и рыцари, окружавшие Казимира, относились к старику с уважением за то, что он, не играя никакой видной роли при дворе, в действительности, нес службу за всех.

Старик никогда не пользовался своим влиянием на короля, молчаливо выслушивал различные просьбы, но ни в какие дела не вмешивался и смиренно уступал свое место другим, но, если что-нибудь казалось ему подозрительным и вредным, он умел оказать противодействие и не допустить. Не высовываясь на первый план, он всегда был по близости от Казимира. Король его был еще беден, и он совмещал должности казначея, кассира и эконома, и часто бывал послом и уж с утра до ночи бессменным привратником и подкоморием. Но он этим нисколько не гордился и с почтением сторонился перед магнатами.

Люди, знавшие Грегора и раньше, теперь подходили к нему с низким поклоном, над чем он в душе посмеивался. Это был человек, умевший беззаветно любить и заботиться только о том, как бы без помехи охранять дорогое ему существо.

Когда король пришел в свою палатку и опустил за собой завесу, прибывшие начали уже без стеснения разглядывать королевских приближенных. Одни обнимались и целовались, другие с нахмуренным лицом отворачивались от своих прежних врагов. Слышались возгласы радости и приветствия, громко назывались имена рыцарей.

Вшебор встретился с Самко Дрыей, Топорчик со своим отцом, другие – с братьями и родственниками.

Велика была радость, но для некоторых пришли и печальные вести об убитых и забранных в неволю.

Вместе с Казимиром приехали: старый Трепка и все те, кого Вшебор встретил в лесу. К ним присоединились по пути и другие скитавшиеся без цели отряды уцелевших рыцарей, узнавших о возвращении государя.

Опираясь на посох, с обвязанной головой, стоял тут и Спытек, несколько оправившийся от своих ран; старику было тяжело общество своих прежних врагов: тем, которые спасли его, – Трепке и всем сторонникам короля, – он не мог простить своей вины.

Воевода Топор обнимал сына, которого давно уж потерял из вида и считал погибшим. Янко принадлежал к числу тех, которых устранили от двора, а теперь они отправились искать короля в немецких землях и умели склонить его к возвращению.

Счастье было полнам, если бы будущее представлялось таким же безмятежным, как сегодняшний день, и не обещало никаких неожиданностей и перемен. Общая радость нарушалась тревожной мыслью; а что-то будет завтра? Приятелей и неприятелей с одинаковым радушием приглашал Белина отдохнуть в городище, хотя и не мог оказать им подобающего гостеприимства. Некоторые приняли это приглашение и поехали за ним, другие же предпочли расположиться в палатках около короля.

Но раньше еще, чем Белина уговорил своих гостей, Собек, ведомый каким-то тайным предчувствием, прибежал в лагерь искать своего старого пана, хотя и трудно было рассчитывать найти его среди приближенных короля, перед которыми он так тяжко провинился. Но предчувствие не обмануло его: Спытек, сойдя с повозки, стоял почти один, когда Собек подбежал к нему и бросился ему в ноги, упрашивая поспешить к жене и дочери.

Он и сам спешил, но не столько на свидание с женой и дочерью, сколько на отдых. Старик, суровый и жестокий со всеми, не делал исключения и для женщин и был для них еще более тяжелым в обращении, чем для своей мужской братии. Его дикость и неукротимость были всем известны, хотя по существу он не был ни злым, ни жестоким. Мужественный воин, он и в доме своем ввел военный образ жизни; и не терпел малейшего беспорядка или неповиновения его воле. Все домашние трепетали перед ним.

И редко можно было встретить в супружеском союзе два таких не подходящих друг к другу существа, как Спытек и его жена. Старик или бранился, или молчал и в женщинах не терпел болтливости, и в жене он искал молчаливую рабыню. Марта, напротив, любила и поболтать, и пококетничать, хотя бы ради забавы; ей хотелось быть хозяйкой в доме и незаметно управлять и самим мужем… Все это не удавалось ей. А так как борьба со Спытеком была немыслима, то ей пришлось из страха покориться ему и молчать, потому что он все равно, не слушал.

Да и по возрасту они не подходили друг к другу. Старому воину было уже под шестьдесят, а жене его только что исполнилось тридцать.

Не имея времени на женитьбу, Спытек и не стремился к ней, но, будучи на Руси, пленился прелестной молоденькой девочкой, красивее которой он еще и не встречал в жизни. Он легко добился ее руки и увез ее с собою, хотя она вовсе не хотела выходить за него, плакала и дулась. Но он на это не обращал внимания.

Должно быть, Спытку дорого стоила эта поздняя женитьба, но он никогда не жаловался. Жену держал в строгости и под бдительным надзором. Касю по своему любил, но не мог ей простить, что она не была мальчиком, потому что Бог не дал ему других детей. Девочка скорее боялась его, чем любила; от отца она, кроме брани и окриков, ничего другого почти и не видела.

Женщины в городище усиленно следили за ходом сражения. Их провела с собою Ганна Белинова, чтобы насытить их любопытство. Когда исход битвы ни в ком уже не оставлял сомнения, взрыв радости был так же силен, как перед тем припадком отчаяния. С громкими восклицаниями все бросились на колени. Потом все разбежались по дворам и мостам, – наверху и внизу везде виднелись группы женщин. В эти минуты безумной радости никто не обращал внимания на женщин, – им предоставили, а, может быть, они сами себе дали – полную свободу.

И только тогда, когда наступило некоторое успокоение, старая Белинова начала собирать свое разбежавшееся стадо и звать всех, начиная от служанок, – наверх, в женскую половину.

С самого утра пища, питье, огонь в очаге и все нужное для жизни было забыто.

Сразу изменилось выражение лиц и даже самый звук голоса у женщин. Верхняя половина, где еще недавно царствовала тишина, теперь дрожала от смеха, пения и беготни. Забыта была вчерашняя смертельная тревога, никто не думал и о завтрашнем дне, и даже уважение к хозяйке не могли сдержать их. Все это женское царство, еще недавно такое крепкое и покорное, теперь явно выходило из под ее власти.

Спыткова, разрумянившаяся, разгоряченная, жаждавшая расспросов и рассказов, за неимением под рукой мужчин-слушателей, обращалась к женщинам, задерживая по очереди девушек, которые стремились вырваться и убежать.

У нее не было ни малейшего предчувствия близости мужа. Правда, она знала от Собка, что он жив, но тут же ей приходили в голову печальные соображения: старый, израненный он мог и умереть, не выдержав неудобств лагерной жизни. И она была почти уверена, что так оно и случилось.

Собек подробно рассказал ей о его страшных ранах и о том, что он лежал совершенно без движения, и потому она никак не ожидала увидеть его среди прибывшего рыцарства и особенно еще а свите Казимира, перед которым провинился Спытек.

В городище готовились к приему гостей: женщины собирались расспросить их обо всем подробно и надеялись встретить среди прибывших родных, знакомых и друзей. С этой мыслью и Марта Спыткова усиленно занялась своим нарядом. Сначала заплела Касе ее длинные косы и выбрала ей платье, а потом приказала ей упрятать под белый чепец черные волосы и помочь ей одеться. Достали уцелевшие платья, драгоценности, шейную цепочку и золотые кольца: для девушки ожерелье, для матери – перстни. Мать выглядела немного бледной после всех пережитых ею тревог и невзгод, но черные глаза ее по-прежнему блестели тем неугасимым огнем, который придавал ей вид настоящей молодости.

Она была уже совершенно одета и, подперев голову белой ручкой, выглядывала из окна вниз, – не появится ли кто-нибудь, вернувшийся с поля битвы, как вдруг услышала чей-то басистый голос, сразу наполнивший ее тревогой, до такой степени он напомнил ей голос Спытка, когда тот бранил ее в доброе старое время.

В страхе она вскочила с места и стала прислушиваться, не доверяя собственным ушам, – испытывая скорее тревожное, чем радостное чувство.

– Неужели глаза мои не обманывают меня? Да неужели это он?

Она взглянула вниз, во двор и увидела призрак мужа. Да, это был Спытек. Спытек, которого никак нельзя было назвать красивым, и который давно перестал быть молодым, теперь явился перед нею с окровавленным глазом и отвисшей синей губой, с обвязанной головой, опирающейся на посох, постаревший и искалеченный. Верный Собек поддерживал его, помогая медленно идти.

При этом виде прекрасная Марта, если и не упала в обморок, то только потому, что муж ее не выносил подобных изъявлений нежности; она вскрикнула и, сразу проникаясь чувством супружеского долга, сбежала сверху, громко призывая Касю.

Спытек остановился, узнав знакомый голос, и оглядывался вокруг, ища жену. И вдруг он почувствовал, что она уже обнимает его колени, – это был обычный способ тогдашних женщин, приветствовать своих мужей. Старец молча склонился и поцеловал ее в голову. В эту минуту подбежала Кася и тоже припала к отцовским коленям.

На все эти проявления любви, старый воин не ответил ни одним словом; он также молча склонился к дочери и поцеловал ее в лоб и тотчас же оглянулся, ища скамью, потому что больные ноги его дрожали, и он еле стоял.

Марта, забыв о том, что муж не терпит излишней болтливости, дала волю и языку, и рукам, сопровождавшим рассказ энергичными жестами.

– Ах, господин наш, – кричала она, – если бы вы только знали, что мы тут вытерпели! Боже милостивый! Тысячи смертей! Голод, слезы, страх! Да всего не перечесть! Пожар, крестьянский бунт!

– Нельзя всего и описать!

Спытек, знакомым жестом руки, замыкавшим уста жене, остановил ее жалобы. Он обратил к ней свой налитый кровью глаз, приподнял повязку на голове, показал кровавое веко, под которым остался только след другого глаза, и пробормотал:

– На всем теле нет живого места. – Он покачал головой. – Только чудом осталась душа в теле.

Кася с плачем поцеловала руку отца. Старик, с любопытством пригляделся к разряженным женщинам, словно стараясь отгадать, что они тут задумали без него.

– Не скоро заживут мои раны, не скоро поправится причиненное нам зло и снова построятся спаленные усадьбы и костелы! Некуда нам и возвращаться! От Понца осталась только груда развалин!

Он поднял к небу дрожащие руки и умолк.

Словоохотливая Спыткова тотчас же заговорила о том, как много сделал для них Вшебор Долива. Вшебор по-прежнему пользовался ее расположением. Уж наверное зоркий глаз пани Марты заметил ухаживания Томко за Касей, но дело в том, что она терпеть не могла Белинов, хотя и пользовалась их гостеприимством. У нее накопилось множество обид против них. Ганна никогда не слушала с надлежащим вниманием ее рассказы, многие ее капризы оставались без внимания, а Томко ничуть не старался понравиться ей. Вшебор, напротив, умел и взглядом приласкать, и слушал внимательно, и услуживал пани Марте, не боясь обидеть других. Теперь, когда муж ее воскрес из мертвых, она уж не рассчитывала выйти за него замуж, но желала отблагодарить его за все, – высватав ему дочку.

Спытек нахмурился при упоминании о Доливах.

– Знаю, что он вас спас, – сухо молвил он, – да что за диво, если молодой малый займется бабами?

Жена его облилась румянцем.

– Теперь король Казимир будет платить долги за всех нас, – для этого мы его и привели.

– Молодой король! – хлопая в ладоши, прервала его Спыткова. – Слава Богу, что он вернулся к нам.

– А хоть бы и молодой! – передразнил ее недовольный Спытек, – да только бабам от этого мало пользы, потому что он наполовину монах!

И сказав это, он умолк, словно утомленный беседой и, опершись на посох, задумался.

Вот он нашел жену и ребенка, но что делать дальше с ней и дочерью, да и с самим собою, – он не знал. Дома не было, – значит, некуда было возвращаться; воевать не было силы, а оставаться лишним бременем в доме Белинов – не очень-то было приятно когда-то могучему владыке. Из окровавленного глаза его выкатилась слезинка.

Между тем, в городище становилось все шумнее: съезжались гости. И, желая достойно отпраздновать великое торжество победы, Белина не пожалел откопать из земли бочку старого меду, называемого Мешком. Служанки уже варили соленое мясо, пекли лепешки, заменявшие хлеб, и готовили кашу.

Все приезжие собирались в большой горнице внизу, – в замок прибыли только те, которые привезли с собой Казимира.

Тут был старый Янко Топор, седовласый воевода, опиравшийся на руку сына, Трепка, Лясота и много других.

Для многих приезд Казимира казался просто чудом.

Все знали, что он уезжал из страны, глубоко опечаленный и возмущенный, навеки отрекаясь от своих прав на престол, и что королева Рыкса, не желая для сына такого неблагодарного королевства, отдала его корону в императорскую сокровищницу. Ходили слухи, что Казимир, живя в Кельне у дяди, намеревался возложить на себя монашеское одеяние, чтобы потом унаследовать его высокий сан.

В конце концов, каковы же были силы у молодого короля, чтобы отвоевать королевство, наполовину завоеванное чехами, а наполовину присвоенное себе дерзким Маславом.

Когда гости вошли в главную горницу внизу, все расступились перед ними, приглашая занять места ближе к огню и уступая свои места. Всем было любопытно послушать, что они расскажут, и раньше, чем прибывшие заговорили сами, их уже засыпали вопросами.

На первом месте сидел Янко Топор. Это был человек преклонного возраста, но еще ильный и крепкий, с ясным и веселым лицом, с кудрявой, седой бородой и с длинными, белыми волосами, которые падали локонами по плечам, и составляли оригинальный контраст с румяным лицом. Лицо это носило выражение ума и энергии, и каждый, взглянув на него, сразу угадывал в нем рыцаря и государственного мужа; его мужество, его ум и сердце никогда еще не возбуждали сомнения, и никто, поверив ему, не был введен в заблуждение.

Пока Мешко слушался его советов, все шло хорошо, и Рыкса, поступая согласно с его мнением, – никогда в этом не раскаивалась. Но завистливые люди стали нашептывать им, что Янко Топор хотел властвовать и управлять всеми. Понемногу отстранили его от двора, исключили из числа приближенных короля и перестали слушать его советов.

А он отправился в свой Тенчин и стал там жить, развлекаясь охотой на оленей.

Только тогда, когда погнали Казимира, когда чехи разграбили Краков, Познань и Гнезьно, и Маслав святотатственной рукой посягнул на корону, старый Янко поднялся и сказал:

– Не время сидеть у очага!

И, собрав около себя уцелевшее рыцарство, уговорил их идти вместе с ним искать государя, – наследника короны Пястов…

– Это просто чудо Божьего милосердия, – вскричал Лясота, стоявший подле Янко, гревшегося у очага. – Как же все это произошло? Как же вы нашли короля? И как вам удалось уговорить королеву-мать, чтобы она отдала его?

– Да мы и не пытались этого сделать, потому что знали, что ничего из этого не выйдет, – возразил Топор. – Кто же из вас не знает королевы? Это женщина святой жизни, но она всегда помнит, что мать ее была дочерью императора. Живя на нашей земле, она никогда не любила ее и всегда чувствовала себя у нас только гостьей. И душой и сердцем она всегда была среди своих немцев. От нас слишком еще пахло язычеством. Зная, что у нас делается, могла ли она отдать нам в жертву сына?

– А как же можно было обойтись без нее? – спросил Белина.

– Воля и милость Бога помогли нам, – продолжал Топор. – Я знал, что мы не обойдемся без императора, и что вся надежда на него. Ведь, если чехи теперь грабили и опустошали нашу землю, то впоследствии они могли угрожать и ему. И вот мы решили явиться к императору Генриху, потому что иначе ничего нельзя было придумать.

– Император сначала не хотел ни видеть нас, ни выслушивать. Велел уходить к себе. Вот тут-то мы вооружились терпением. Выгнанные со двора, мы остановились за стенами, на посмешище слуг, но не теряли надежды на милость Божью.

– Генрих Черный несколько раз проезжал мимо нас, пока ему не надоело смотреть на эту толпу упрямцев.

– Однажды, в счастливую для нас минуту, когда император возвращался в свой замок, окруженный свитой из духовных и светских лиц, мы, по обычаю, поклонились ему. Он, заметил нас, долго не отрывал от нас взгляда, а немного погодя, нас вызвали к нему.

– Прежде чем мы решили заговорить, он сам начал речь о том, что мы напрасно приехали к нему, так как он не может и не хочет ничего для нас сделать…

– Милостивый государь, – возразил я. – А я крепко надеялся на Бога и на вашу помощь. Для костела – потеряна страна, в которой процветало христианство, а империя ничего не выиграла от того, что верх взяли изменники, которые хотят освободиться из-под ее власти. Неужели же все эти костелы, разрушенные язычниками, разграбленные сокровища и попранные права жителей захваченных земель не вопиют к Богу о мщении? Если же ни римский папа, и ни вы, милостивый государь, не вступитесь за нас, то весь наш край погибнет, язычество займет его, а Рим и империя одинаково пострадают от этого.

– Я говорил горячо, со слезами в голосе. Император призадумался.

– И с этой минуты все и определилось. На другой день я узнал от самого Генриха, что он похлопочет перед папой об участи костелов, а Казимиру, – если он задумает вернуться в Польшу, даст в помощь шестьсот вооруженных воинов.

– Оттуда мы уже ехали успокоенные; нам осталось только найти короля. – При дворе королевы Раксы тщательно скрывали место пребывания Казимира. Известно было только то, что он обучается наукам среди духовных, и что мать была бы очень склонна видеть его в монашеском одеянии. Пришлось ездить из одного монастыря в другой, стучась в двери и просить гостеприимства, как бедные странники. Из опасенья, чтобы от нас не скрыли того, кого мы искали, мы даже не говорили, откуда и с какой целью путешествуем, и боялись признаться, что едем от Гнезьна…

– Но в монастырях, когда мы упоминали о сыне Рыксы, – все молчали, не желая или не умея ничего сказать о нем.

– Печально было это наше путешествие, когда мы, как бедные, покорные сироты искали своего короля, который скрывался от нас.

– Но как же вы нашли его? – спросил Лясота.

– Как? Просто каким-то чудом! – вздохнув, отвечал Топор.

– Мы уж было совсем потеряли надежду. Но однажды вечером, когда мы остановились на ночь в маленьком бенедиктинском монастыре сидели за столом за общей трапезой, – один из странствующих монахов начал рассказывать о богобоязненном юноше, который недавно только прибыл туда из Зальфельда и прилежно занимался науками. А был он, как говорила молва, знатного, чуть не королевского рода, – хотя имя его держали в строгой тайне.

Тут уж на нас снизошло как бы откровение Божье, и мы решили, что рассказ этого монаха является для нас указанием с неба. На другой день, никому ни слова не говоря, мы пустились в путь в указанный город и, после долгих и утомительных скитаний по опасным дорогам постучались у дверей монастыря при костеле св. Иакова.

Нас привели к настоятелю монастыря Альберту, который спросил нас о цели путешествия, и когда мы сказали ему, что нас привело сюда желание увидать лично святые места и поклониться им, – приказано было принять нас в монастыре.

Когда мы въезжали во двор, некоторые из наших случайно встретились с королевским слугой Грегором и узнали его; после этого мы уже были вполне уверены, что найдем здесь и самого короля.

С бьющимися сердцами шли мы на трапезу в общую столовую. Уж много лет многие из нас не видели Казимира, но все хорошо помнили черты его юношеского лица, и когда он вошел в черной одежде и занял назначенное ему место подле настоятеля, – все внутренности наши перевернулись. А сам королевич, хоть уж конечно, не ждал, что мы искали его, и, может быть, даже и лиц наших не помнил – все же, заметив нас издали, задвигался на месте, словно что-то вспомнив. Но наше молчание успокоило его, и он перестал обращать на нас внимание.

Когда трапеза окончилась, и была произведена благодарственная молитва, Казимир поднялся и пошел вслед за другими. Но нами овладело беспокойство, и нам уж трудно было оставаться в неизвестности; мы заступили ему дорогу и пали перед ним на колени.

Он испугался и отступил, сложив руки и говоря:

– Что вам нужно от меня? Кто вы такие?

Монахи тотчас окружили его, словно собирались защищать от нас. Тогда, целуя край его одежды, я решил заговорить, прося его смилостивиться и спасти нас так, как будто через меня умоляла его вся наша страна:

– Государь наш милостивый! Смилуйся над нами! Тебя скрыли здесь от нас, но мы и сюда пришли за тобой. Сжалься над опустевшим краем, в котором ты родился, сжалься над разрушенными костелами, где находят себе приют дикие звери, сжалься над рыцарством своим, осужденным на резню, над не отомщенной кровью и слезами. Вернись к нам, умоляем тебя об этом, вернись и царствуй над нами!

Слезы потекли из глаз королевича, и он сказал растроганным голосом:

– С вами случилось только то, что вы заслужили своей изменой мне и матери моей. Вы сами изгнали от себя кровь ваших королей. Оставьте же меня мирно окончить здесь мою жизнь. Я навсегда отказываюсь от земной короны, чтобы приобрести в замет нее корону небесную. Хочу жить в тишине и служить только Богу.

Но когда он отступил, как бы собираясь уходить, мы на коленях поползли за ним и преградили ему дорогу.

– Если не нас, то хоть детей наших пожалей, спаси веру христианскую, – вскричал я, – протягивая к нему руки. – Ту веру, которую привил нам своей кровью твой дед и прадед, и которую ты должен беречь и охранять. Ты, государь, рожден не для тишины монастыря, а для суда и расправы над нами, для власти и для борьбы. К тебе протягивает руки несчастная страна – спаси, мы гибнем без тебя!

– Спаси нас! – закричали за мной и все остальные, обнимая его ноги. Рыданья прерывали наши речи, и с нами вместе плакал королевич и все бывшие с ним монахи. Но на все наши мольбы Казимир повторял только одно:

– Я не могу идти с вами… Я исполняю приказание императора, волю моей матери и мою собственную, принося мою жизнь в жертву Богу.

Но мы лежали у ног его и просили неотступно, так что он под конец смягчился и стал колебаться в своем решении.

Потом мы проводили его до его жилища, которое находилось рядом с монастырем, и он расспрашивал нас о Польше, о костелах и замках и о всех наших несчастьях.

Он жил здесь, как духовное лицо, почти как монах, окруженный небольшим двором, совершенно не соответствовавшим его княжескому сану, ел за общей трапезой со всеми монахами и присутствовал на их общих молитвах. Казалось, он не желал ничего другого и совершенно не стремился к власти.

– Милостивый государь! – говорили мы ему. – Мы приносим тебе не золотую, но терновую корону, и ты должен принять ее во имя Христа, который носил ее. Смилуйся над бедными!

Чехи опустошили нашу землю, язычество подняло голову и повсюду взяло верх. Маслав с пруссаками ведет с нами борьбу и берет в плен твоих рыцарей. Неужели дело, за которое мы проливали нашу кровь, так бесславно погибнет?

– Если бы я отдал вам всю мою кровь, возразил Казимир, – то и это не принесло бы вам пользы. Моих двух рук недостаточно для борьбы с тысячеруким врагом.

И только тут я признался ему, что прежде чем придти сюда, мы побывали у императора и заручились его помощью.

Тогда он оживился и стал расспрашивать, были ли мы у королевы матери, – номы искренне отвечали ему, что до сих пор не были у нее, зная, что наши мольбы будут напрасны.

Поздно ночью, когда уж звонили к молитве, мы расстались с ним, не получив от него никакого обещания. На другой день утром мы все отправились к обедне в костел св. Иакова, и здесь застали Казимира, распростертым на земле.

По окончании службы он сделал нам знак, чтобы мы следовали за ним в его жилище. Мы еще не знали, что нас там ожидает.

При входе он сказал нам:

– Я искал в костеле откровения воли Божьей, и Бог повелел мне идти с вами. Пусть не говорят, что я пожалел для вас своей жизни и крови. Вот я – берите меня с собой.

Обливаясь радостными слезами, мы все пали перед ним на колени.

Нельзя описать словами нашего счастья! Тотчас же мы начали готовиться в путь, хотя аббат Альберти и монахи пытались нам оказать противодействие, обратившись за помощью к епископу Нитхарту, – чтобы тот задержал Казимира и не отпускал с нами.

И вот, вызванные в епископский замок, мы должны были явиться к этому владыке, который из руки императора принял духовную и светскую власть. В одной руке он держал крест, а в другой – меч, и так, в рыцарских доспехах отправляет богослужение и заседает на епископском троне, как король. Выслушав наш рассказ о том, как унижена и загнана вера христианская, он приказал выдать нам короля. Да и сам Казимир, раз уже согласившись ехать с нами, был непреклонен в своем решении, и на третий день мы выехали вместе с ним в Регенсбург к императору Генриху – напомнив ему о данном им обещании.

Император принял нас чрезвычайно ласково и слово свое сдержал. Он приказал достать из своей сокровищницы обе короны и дать их нам и предоставить в распоряжение нашего короля.

– Что же такое случилось с немцем, что он вдруг так разжалобился над нами? – пробормотал Лясота.

– Уж наверное, он это сделал не из любви к нам, – произнес Топор, – но из справедливого опасения, как бы Бретислав не слишком усилился и не распространил своих владений за чешскую границу.

Из Регенсбурга король решил ехать к матери, чтобы проститься с ней и взять у нее благословение. Напрасно старались мы отклонить его от этой мысли: он, как любящий послушный сын, не хотел идти без ее ведома и разрешения.

Пришлось нам уступить его желанию.

Королеву Рыксу мы нашли в Кобленце, где она была всецело занята постройкой небольшого костела. Ее уже уведомили о том, что сын выехал без ее разрешения ко двору императора, намереваясь отправиться в Польшу. Мы застали ее сильно разгневанной и возмущенной.

Казимира, прибывшего вместе с нами и окруженного императорской свитой, она не сразу допустила к себе. Но он терпеливо ждал, когда она назначит ему свидание, а вместе с ним ждали и мы. Вошли мы все вместе и видели, как он склонившись к ее коленям, нашел у нее материнский прием.

– Вижу, милостивый государь, – сказала она, – что уговоры тех, которые уже раз изменили нам, имеют для вас большую цену, чем предостережения и воля матери. Вы снова хотите вернуться в неблагодарную и дикую страну на жертву язычникам для новой измены, и оставляете здесь спокойное пристанище и счастливую жизнь. Что же я могу еще сказать, чтобы слово мое имело для вас значение? Император дал свое согласие, ваша милость рвется ехать, подвергая себя ненужным опасностям, и у меня нет силы, чтобы задержать вас. Я повторяю вам еще раз, что все это делается против моей воли, что я этого не хотела и не хочу. И так как ваша милость не хочет считаться с волей матери, то и мать распорядится своим наследным состоянием во славу Божию, а не в пользу вашей милости. Эти люди позорно изгнали меня и принудили вашу милость удалиться, – и мы после этого будем еще добиваться этого жалкого королевства?

Так говорила королева, и, конечно, если бы не то откровение Божие и не воля императора, Казимиру трудно было бы устоять против просьб и убеждений матери.

До последней минуты она продолжала уговаривать сына, а из сокровищ, вывезенных из Польши, не хотела ничего дать ему, повторяя, что предпочитает употребить их во славу Божию, нежели отдать на разграбление язычникам.

Так мы и расстались с неумолимой королевой, и Казимир поехал с нами. – И Господь Бог уже дал ему победу! – воскликнул Лясота.

– Около него соберется все рыцарство, ободрятся все наши сердца, а в войске Маслава, поднимется тревога… Бог с нами!

Бог с нами! – прозвучало в горнице, и, словно окрыленные новой надеждой, все стали с места, подняли руки кверху и воскликнули:

– Бог с нами!

Глава 4

Но поблизости не было ни одного безопасного места, где бы Казимир мог устроить временную столицу, – и ею сделалось на время Ольшовское городище. Внук Долеслава, еще помнивший все великолепие его двора, вынужден был принять гостеприимство бедного шляхтича и остановиться в его старом, плохом замке.

Его собственные поместья представляли собой одни развалины. В опустошенных землях все усадьбы были разграблены чехами, все города обезлюдили или разорились. И там, где Бог дал ему первую победу, Казимир решил отдохнуть и подождать, пока подойдет к нему второй императорский отряд и соберутся разрозненные остатки рыцарства, за которым повсюду разослали гонцов. Отсюда надеялись нанести поражение Маславу, зная, что он со своими союзниками готовится к упорному сопротивлению.

Среди лесов, на месте недавнего боя, предав земле трупы убитых, выбрали место для стоянки и начали рыть окопы. Скоро отовсюду стали съезжаться отдельными группами уцелевшие привлеченные сюда слухами о возвращении Казимира во главе императорских отрядов.

Белина, освободив часть главного дома и прилежащих к нему построек, разместил в городище короля и его приближенных.

Стали изыскивать способы для добывания пищи. Все, что только уцелело по близости, свозили сюда, но этого было недостаточно.

Известие о первой победоносной битве каким-то чудом передавалось из уст в уста. Весть эту несла с собою бежавшая под натиском рыцарств чернь, скрывавшаяся по лесным хатам, из боязни мщения за все совершенные ими злодеяния. Весть эту распространяли сами воины Маслава.

И, услышав ее, все, блуждавшие и прятавшиеся в лесах приверженцы Казимира, выходили из своих убежищ и спешили к нему под защиту. Печален был вид этих людей, изголодавшихся, истощенных и оборванных: они уже потеряли всякую надежду на спасение, а теперь, обретя ее снова, спешили в упоении и радости приветствовать спасителя.

Если бы сын Рыксы не имел в душе твердого решения – избавить страну от невзгод и упадка, то уж один вид этих людей наполнил бы его сердце мужеством и стойкостью.

Всякий раз, когда Казимир появлялся среди них, они с плачем бросались ему в ноги, приветствуя его именем спасителя, которое было у всех на устах.

Небольшой сначала лагерь все разрастался, словно из земли вырастал. Люди все прибывали со всех сторон. Устанавливали новые палатки, строили шалаши, подъезжали возы, число зажженных костров не увеличивалось. В лагере царило оживление; все были заняты какой-нибудь нудной работой. Воины приезжали в поцарапанных и изорванных доспехах, с поломанными и затупившимися мечами и копьями. Надо было исправлять погнутые шлемы, точить оружие, обделывать топоры, чинить доспехи и одежду. Те, кто имел что-нибудь лишнее, охотно делился с неимущими.

Но беспокойство не оставляло воинов короля. Пока одни готовились к бою, другие шли на разведки к Висле и в мазовецкие земли, чтобы узнать, как обстоят дела у Маслава.

Среди королевских советников не все держались одного мнения в вопросе о времени нападения на Маслава. Часть польского рыцарства и все рыцари императора стояли за то, чтобы, не дожидаясь, пока Маслав оправится и соединится со своими союзниками, пруссаками и поморянами, напасть на него теперь же. Но Казимир, Топор, Трепка и еще многие другие держались того мнения, что там, где дело шло о большой битве, которая должна была решить судьбу королевства, следовало поступать с осторожностью, выжидать и стараться увеличивать свои силы.

Уже раньше были посланы гонцы на Русь с просьбой о помощи, и теперь ждали оттуда ответа.

Старый Собек тоже должен был идти на разведки, хотя Спытек был этим не особенно доволен. Подвижному и юркому старику гораздо больше нравилось бродить по лесам и городам, везде подсматривать и подслушивать, чем сидеть в четырех стенах. Зная Плоцк и побывав в нем еще недавно, он был уверен, что сумеет пробраться туда не замеченным в одежде нищего. И когда он, наконец, получил приказ отправиться в путь и надел для этого путешествия лохмотья, повесил на веревке у пояса горшочек, взял в руки посох, надел на ноги старые лапти, а за плечи закинул мешок, то вся его фигура сразу так изменилась, что трудно было его узнать.

Едва только он исчез, пробираясь в лесу известными ему одному тропинками, как явился бежавший из плоцкого плена шляхтич, Носала, который едва выбрался из ямы. Его тотчас же привели к королю, и он рассказал ему, что только чудом спас жизнь: его заподозрили в укрывании где-то зарытых кладов и заставляли указать месть. Та со дня на день откладывалась его смерть, пока ему, наконец, удалось бежать из темницы.

Носала говорил, что Маслав вернулся в Плоцк, взбешенный неудачей, и тотчас же разослал гонцов к своим прусским и поморским союзникам, прося из о помощи, и что он собирал огромное войско, намереваясь напасть на короля раньше, чем к нему подоспеет помощь. Он уверял, что те отряды, которые Маслав приводил с собой в городище, были только частью его войск. Главные полки стояли под Плоцком, и кроме пруссаков и поморян, поджидали еще мазуров из лесных областей.

Измученный неволей, напуганный всем виденным, Носала, оглядевшись в лагере и сравнив с тем, что он оставил за собой, советовал не рисковать с такой небольшой кучкой людей против несравненно сильнейших полчищ Маслава. Хотя здесь он видел и лучшее вооружение, и больший порядок, все же ему казалось безумием это намерение рыцарства – вступить в бой с громадами черни, предводимой таким упрямым, стойким, железной воли человеком, каким был Маслав.

Самое имя Маслава будило в нем тревогу, так что он при одном упоминании о нем хватался за голову и испуганно озирался кругом, словно боясь увидеть его перед собой.

Король и его советники признавали справедливость слов Носалы, но молодежь вышучивала его и дразнила его трусом, но что бедняга даже не отвечал.

Более осторожная часть рыцарства выслала гонцов на разведки, расставила в окрестностях сторожевые посты и днем и ночью охраняла лагерь. Маслав мог решиться на все, даже на похищение короля. В виду этого позаботились также об укреплении замка, в котором случайно оказался король со своей свитой. Теперь в замке было достаточно людей, поэтому черни, сделавшейся ненужной тяжестью и предметом опасения, приказано было разойтись по домам, где они жили раньше. На рассвете вся эта толпа бесшумно, в грозном молчании вышла из городища и укрылась в лесах. Ее место заняли знатнейшие рыцари, окружавшие Казимира, двор его и слуги. Разрушенные сараи были вновь отстроены, и в них разместили коней и слуг. День и ночь шли в хамке работы, и царило оживление в лагере, приходили и уходили посланные, собирались беглецы из разных земель. С утра до ночи двери дома, где жил Казимир, были открыты для них: всякий хотел видеть его, рассказать ему о себе и пожаловаться на судьбу.

Поблизости от короля поместили тяжело раненый в битве, которых было довольно много, но едва только раны их начали подживать, как они уже стали возвращаться в палатки. Среди пострадавших находился также Вшебор, которому удар Маслава разрубил шею до самой кости. Только кусочек железа, приделанный сзади к шлему, сделал этот удар не смертельным и сохранил Доливе жизнь. Рана была глубокая, а так как больной не отличался терпением, то нельзя было надеяться на скорое выздоровление.

Все пострадавшие лежали вместе внизу, в нескольких горницах во втором дворе; утешением для них были женские голоса, которые доходили до них сверху; но случалось, что к ним заглядывала и женская фигура.

Для старого Спытка тоже не нашли другого помещения, и он лежал вместе со всеми.

Вшебор, поместившись поблизости от него, рассчитывал, что у старику каждый день будут приходить жена и дочь и то соседство это даст ему возможность приобрести расположение Спытка.

Хоть не время было думать о таких вещах, когда опасность висела над головами, да и тяжелая рана внушала беспокойство за собственную жизнь, но пылкий воин каждый раз при входе женщин приподнимал голову, чтобы полюбоваться на девушку и перекинуться взглядом с ее матерью, как будто он был здесь просто в гостях, в самой мирной обстановке.

Заискивая перед отцом, он всячески старался угодить ему, но тут трудно было добиться какой-нибудь близости или поощрения. Редко кому удавалось вытянуть слово из Спытка, а уж тронуть его сердце не мог никто. Уже и в молодости он получил от людей прозвище ежа, что же было ожидать от него теперь, после всех испытанных им бед и несчастий, после всех ран, болезней и в том состоянии неуверенности в будущем, которое его угнетало. Вшебор, тоже не отличался миролюбием, давно уж начал бы грызться со стариком, но для милой девушки он готов был переносить все его чудачества, воркотню и даже брань.

Владыка, привыкшей у себя дома к неограниченной власти над людьми, здесь, очутившись в равном положении с другими, целыми днями ворчал и возмущался, всеми недовольный, всех браня и на всех жалуясь. Все, что он узнавал нового, не встречало его одобрения. То он уверял, что без нужды слишком торопились, то ему казалось, что все ленятся. Марту и дочку свою он так запугивал, что они уже переставали понимать, что ему нужно и как им лучше угодить ему. Когда они приходили к нему, он сердился, что они без толку шатались по дворам, приказывал побольше заниматься пряжей и их приход объяснял женским любопытством и недостойным кокетством; а когда они некоторое время не являлись, он упрекал их за то, что они забыли старика и предпочитали болтать с кем-нибудь другим.

Перестань он быть таким ежом, ему было бы хорошо и у Белинов, да и Вшебор ради прекрасных глаз Каси исполнял бы все его причуды.

Томко, полюбивший девушку, готов был бы носить ее на руках, а родители, видя это, старались расположить его к себе. Но он был неприступно суров со всеми. Ему отвели отдельную горницу, чтобы удалить его от Вшебора, но он не захотел перебраться в нее, чтобы не пришлось и за это еще быть благодарным Белине.

Еще никто не чувствовал себя хорошо с ним, да и ему никто не был мил. Но хоть от него доставалось людям, его все же уважали за его мужество и храбрость.

Над головой его Вшебор и Томко, два соперника, смотрели друг на друга такими глазами, как будто хотели съесть. Только Мшщуй, полюбив Здану и убедившись, что и она платит ему взаимностью, несколько отстал от брата и сблизился с Белинами.

В то время, как в лагере все дышало войной, и все были заняты приготовлениями к ней, мало помалу сплеталась та сеть забеганий и просьб о милостях, забот и возвышении своего рода и напоминаний о своих слугах, которая всегда окружает всякую власть. Те, что дали Казимиру доказательство своей верности, требовали теперь признательности и доверия к себе; виноватые старались вымолить прощение, оправдываясь в своих прошлых прегрешениях. И все смотрели в глаза новому государю, стараясь понять его. Но никто не мог этим похвалиться.

Молодой король был замкнут в себе и молчаливо, неохотно слушал разговоры о прошлом, о котором ему хотелось забыть, и, будучи одинаково доступным для всех, ни перед кем не раскрывал своей души. Он вел почти монашеский образ жизни и довольствовался малым.

Перед боем с Маславом Топор и те, которые были вместе с ним, сомневались сначала, пробудится ли в нем военный дух. Но они ошиблись. В первую минуту, когда начался бой, Казимир стоял пораженный и как бы в нерешимости, что ему делать. Но когда рыцари ударили на врага, когда зазвенели доспехи, засверкали мечи, и первые ряды столкнулись вместе, бледное лицо короля загорелось румянцем, глаза заблестели, и, выхватив из ножен меч Болеслава, он неудержимо рванулся вперед. Грегор и ближайшие его советники должны были заслонять его собственной грудью, так он мало думал об опасности.

И из этой первой битвы он вышел рыцарем, приняв в ней крещение кровью и победой. С этой минуты он изменился до неузнаваемости, так рыцарь и воин взяли в нем верх над монахом. На него все смотрели с уважением, любопытством и тревогой, потому что никто не знал его близко, даже те, что с юных лет жили при дворе и считались его друзьями, как Топорчик, и которым всегда был открыт доступ к нему. Несколько лет изгнания и замкнутой жизни совершенно изменили эту молодую натуру. И именно потому, что он был для всех такой загадкой, все старались быть к нему ближе и понять его. Рыцарем он уже показал себя, теперь желали видеть в нем короля.

Между тем приближенные короля думали и тревожились за него. Хоть император Генрих и пришел на помощь Казимиру, и вооруженный отряд, который он предоставил в его распоряжение, был только началом той будущей силы, которая должна была сплотиться вокруг него, хоть немцы стойко выдержали рядом с польскими рыцарями первую битву, но друзья молодого короля уже беспокоились о том, как бы избавиться от императорской опеки и дружбы с немцами. Никто не хотел видеть на польском троне вторую Рыксу или Оду.

В интимных беседах между собой, несмотря на то, что Маслав со своими грозными союзниками стоял над Вислой, а король не имел на собственной земле пристанища, верные ему рыцари обсуждали его будущее, устраивали его брак, искали для него союзников и отстраивали Краков, Познань и Гнезно. Топор хотел как можно скорее подыскать ему подругу жизни, чтобы быть уверенным, что он не покинет страну, но эта подруга должна была иметь хорошее приданое, чтобы пополнить опустошенную казну Польши, красоту и грацию, чтобы дать Казимиру семейное счастье и сильного союзника в представителе своего рода.

– Пусть бы только не была немкой, – говорили одни, – и не какая-нибудь внучка или родственница императора, чтобы мы опять не попали в кабалу к немцам. Мы еще помним время Оды…

– Но пусть не будет и чешкой, – прибавил Лясота, которого изранили чехи, – эти братья сидят у нас костью в горле. Пользуясь нашим несчастьем, ограбили нас, как разбойники без всякого милосердия. Гнезна, Познань и Гдечи мы им никогда не забудем.

– Пусть бы взял польскую красавицу, на что ему королевна? – сказал другой. – Кого он посадит рядом с собой, та и будет королевой, хоть бы родилась крестьянкой.

– Этого еще недостаточно, – заметил Топор, – нам нужно получить приданое и союзника при помощи этого брака. Все добро у нас растащили! При Болеславе серебра было сколько угодно, а теперь и железа не жватает.

– Ну, тогда уж лучше всего искать ему жену на Руси, – вымолвил Трепка. – Там богатства большие, и, если мы протянем руку киевским князиям, они не оттолкнут нас. Оттуда бы нам и невесту брать!

– А почему бы нет! – подхватили другие. – Если правда, что они обещали нам помощь против Маслава, то легко будет сговориться с ними и насчет жены. После великого князя Владимира остались дочери и большие богатства и слава к него большая. Довольно уж было у нас немцев, и чехами мы по горло сыты. С Руси Болеслав привозил много всякого добра, и красных девок там немало найдется. Одну могут нам дать.

Так окрепла первая мысль о сватовстве, когда Казимир еще и не думал ни о жене, ни о семье, потому что между ним и Маславом судьба еще не сделала выбора. Весть о сватовстве на Руси дошла и до женской половины, и когда узнала об этом Марта Спыткова, то очень обрадовалась и возгордилась, потому что рассчитывала быть первой при дворе королевы-русинки. Спытек, когда ему об этом сказали, решительно потряс головой.

– Вы лучше меня спросите, что такое русинка, – говорил он, – на цепи ее надо держать, а ко рту замок привесить.

Все посмеивались над ним, но воркотня старика не умоляла славы русинок; и только Марта, которой передали его слова, залилась горючими слезами.

Все эти разговоры и совещания оставались тайной для короля: сам он занимался только военными делами. Ждали Собка, который должен был или подтвердить известия, принесенные Носалей, или обрадовать более утешительными сведениями.

Старый слуга вернулся через несколько дней. Дело было под вечер, и король вместе с графом Герьертом, предводителем императорского отряда, Топором и Трепкой совещался о том, когда и каким образом идти на Маслава. Старый Грегор возвестил о приходе Белины и Собка, так как король желал от него лично услышать принесенные им вести.

Король помещался в главной горнице внизу, несколько приукрашенной в честь его. Сюда снесли все лучшее, что у кого нашлось, но убранство все же не отличалось роскошью. Только на полу набросали звериных шкур вместо ковров, да стены закрыли материями, поверх которых блестело развешенное оружие, а на столе стояло небольшое количество серебра. Но кроме серебра, на этом же столе лежало то, что в то время редко встречалось даже и в королевских замках; перед креслом короля лежали на столе две книги, обделанные в дерево и медь. Одна из книг была открыта, и пергаментные страницы были заложены золотым крестом. Казимир сидел в кресле, окруженный стоявшими вокруг него магнатами, по большей части старыми с седыми волосами и бородами, которые составляли оригинальный контракт с его юношескими черными локонами. Топорчик стоял за креслом короля, Грегор, со сложенными на груди руками, присматривал одновременно за огнем в очаге и за входной дверью. Он как будто самою судьбою был назначен играть роль придверника, мало нашлось бы людей, которую решились бы вступить с ним в борьбу. Его мускулистые руки и ноги и жилистая шея свидетельствовали не только о почтенном возрасте, но также о большой силе, окрепшей с возрастом и в непрестанных трудах, а спокойное морщинистое лицо выражало непоколебимую веру в эту силу.

Когда Собек в одежде нищего показался у входа в сопровождении Белины, все молча расступились. Старый слуга упал в ноги королю, чтобы почтить его высокий сан. Прежде чем он начал говорить, Топор тихо спросить у Белины:

– Что нового?

Старый хозяин с хмурым видом покачал головой. Все притихли, и Собек, поглаживая себя, по своему обычаю, по голове, начал, не спеша, отрывочными фразами рассказывать о виденном. И он подтверждал, что силы у Маслава были огромные, и, задавшись целью отомстить за первое поражение, он еще набирал их везде, где только мог. Собек видел войска, стоявшие под Плоцком и собиравшиеся окружить со всех сторон Казимировых рыцарей, чтобы никто из них не ушел живым. Каждый день прибывали новые подкрепления, и было их столько, что Собек, не умея сосчитать, повторял только, что они двигались всюду, как муравьи, и лагерь их над Вислой был, по его словам, в пять или шесть раз больше королевского войска.

Окружающие Казимира, опасаясь впечатления, которое мог на него произвести рассказ Собека, старались уличить старика в преувеличении, но старый слуга упрямо стоял на своем и повторял только одно: что с Маславом всякая борьба была немыслима.

Король молчал, и никто не мог бы догадаться по его спокойному лицу, как он отнесся к рассказу Собека. Он слушал, не сморгнув глазами, не шевелясь на своем сидении и держа руку на книге…

Когда же слуга, рассказав все, что узнал, удалился. Казимир обратился к окружавшим его с такими словами:

– Неужели мы будем бояться количества вражеских войск, как будто бы мы не верим в правоту нашего дела? Мы боремся за крест и веру…

Топор и другие склонили головы, и только один сказал со вздохом:

– Надо бы нам поторопиться, пока чернь не двинулась на нас.

– И мы так бы и сделали, – сказал король, – если бы не ждали возвращения послов, отправленных за помощью. Со дня на день мы их ждем. А как только они вернутся с благоприятным ответом, мы не будем медлить. Пусть меч решит наш спор во имя Божье!

Никто не возражал на это; мужество и спокойствие короля передались всем остальным; надежда оживила сердца воинов. Те, что сражались в долине, припомнили, какая масса людей была и тогда у Маслава, и что же? Все они рассмеялись при первом же столкновении.

Королевские слова явились как бы пророчеством добрых вестей; наутро прискакал высланный вперед гонец и возвестил королю, что за ним едут послы, отправленные в Киев, а с ними и бояре с приветом от князя и обещанием скорой помощи. Известие это было встречено в лагере с большой радостью, которой из упрямства не разделял только Спытек. Верный слуга его Собек в таком виде изобразил ему могущество Маслава, что он считал всякую борьбу с ним гибельной для короля и рыцарства.

На третий день после этого прибыли послы вместе с княжескими боярами, старостой Торчином, Парамоном и Добрыней. Окруженные небольшой, но богато одетой и хорошо вооруженной свитой, они счастливо пробрались к королю, минуя отряды Маслава, разъезжавшие по всей стране.

В городище уже заранее приготовились к встрече бояр: особенно Грегор употреблял все усилия, чтобы как-нибудь скрыть бедность своего короля, которая могла повредить ему в глазах будущих союзников.

Благодаря его стараниям, королевскую горницу убрали, как только могли, нарядные, чтобы она не слишком проигрывала по сравнению с киевской "гридницей", собрали даже столовое серебро, чтобы послы не могли упрекнуть короля, как некогда упрекала Владимира дружина, что он заставляет их есть деревянными ложками. В этот день и король принарядился, надел на шею богатую цепь, а к поясу прикрепил самый красивый свой меч.

Около полудня перед воротами замка появился небольшой конный отряд, сопровождавший киевских послов. Впереди всех ехал староста Торчин, мужчина средних лет с веселым лицом и живыми карими глазами.

На послах были длинные, богатые кафтаны, высокие шапки и оружие в позолоченных ножнах; у поясов висели сумки с деньгами, а платки у них были шелковые.

Парамон и Добрыня держались с достоинством, но и добродушно в то же время; видно было, что они люди добрые, но очень "себе на уме". Низко кланяясь королю, они передали ему привет от князя Ярослава и обещали от его имени помощь, а Торчин принялся расхваливать своих воинов, выставляя их героями и богатырями, которые готовы были завоевать весь мир.

Король в кратких словах поблагодарил послов и приказал своим доверенным заняться их угощением.

Для них уже был приготовлен стол, богато убранный и заставленный всевозможными явствами, хоть ради этой пышности весь лагерь был поставлен на ноги. Так как в палатках неудобно было угощать их, то на этот день женщины уступили свои горницы, и здесь заранее был накрыт стол. Топор, Трепка и все приближенные короля уселись за стол вместе с гостями, которые резко выделялись среди угрюмых и печальных лиц рыцарей своей веселостью. Еще Торчин, старший, немного сдерживался, и Парамон не отличался болтливостью, но зато Добрыня говорил и смеялся за всех. Хозяева усердно угощали и упрашивали гостей, подкладывая им в тарелки и подливая в кубки, и мало-помалу и староста Торчин, и Парамон разговорились без стеснения. Началась такая живая беседа, какой давно уж здесь не слыхали, а в конце концов хозяева и гости так подружились, что принялись обниматься и целоваться.

– Вы как будто робеете, – говорил Добрыня – а, по-моему, надо весело идти на врага, тогда сам подбодряешься, а его пугаешь. Было плохо, а теперь будет хорошо, – весело продолжал он. – Пусть только подойдут наши молодцы, вот вы увидите! Они и гору с места сдвинут, а соснами, как палками размахивают; ни один из тех людей не уйдет живым, и следа после них не останется!

– Вот вы нам теперь поможете, – сказал Трепка, – а если, не дай Бог, придет беда и для вас, мы пойдем проливать свою кровь за вашего князя. Опять наполнились кубки, пили за здоровье друг друга, обнимались и целовались, как вдруг из соседней горницы появилась разряженная Спыткова, которая не могла выдержать, чтобы не поздороваться с своими земляками.

При одном появлении красивой женщины лица послов просияли, но, когда она заговорила с ними по-русски, они просто вскрикнули от радости. Спыткова стала расспрашивать их о своих, но киевляне, по-видимому, не имели сведений о полочанах, по крайней мере никто из них не знал ее родных, хоть все с одинаковым восхищением любовались прекрасными глазами русинки и охотно поделились бы с ней хорошими вестями.

А Спыткова щебетала без умолку.

– Сам Господь Бог привел вас к нам! – говорила она, кланяясь низко, как приличествовало женщин перед такими важными гостями. – Говорят, что ваш князь посылает помощь нашему князю. Да наградит его за это Господь! И еще одно должен был бы сделать ваш князь для нашего короля, чтобы между ними было братство навеки…

И Спыткова таинственно умолкла, загадочно улыбаясь послам.

– Ну, что же, красавица-боярыня? – спросил Добрыня. – Либо совсем не начинать, либо уж надо докончить.

– Что? Что? – медленно выговорила Марта, окидывая взглядом послов. – Неужели же вы, такие мудрые люди, дружина государева, не догадываетесь, что нужно молодому королю, чтобы он был счастлив?

Добрыня, прикрываясь ладонью и втянув голову в плечи, принялся смеяться.

– Ах, хитрая красавица! – воскликнул он. – Захотелось тебе быть государевой свахой!

Все засмеялись, и даже самый серьезный из послов, Тивун Парамон, покраснел и хихикнул про себя.

– А почему бы и нет? – отозвалась Спыткова.

– И вы удачно попали, – весело заговорил Добрыня, – нигде нет таких красивых девушек, как у нас в Киеве, а что там болтают злые люди, что все они ведьмы, так это сущее вранье! Ой, ой, что за девки! Можно бы их продавать на вес золота, и то было бы недорого, а другу можно и даром отдать – мы не таковские.

– Да и у вашего князя, наверное, есть дочки? – спросила Спыткова.

– Покойного князя Владимира дочка – как раз вашему королю пара, – говорил Добрыня. – Пусть будет в добрый час сказано! Польские шляхтичи переглянулись между собой.

– А как звать вашу княжну? – спросил Трепка.

– И имя хорошее, а уж девушка – красавица собой, – говорил Добрыня, – зовут ее Доброгневой; потому что она даже в гневе бывает добра. Личико у нее белее снега, а щечки румянее малинового сока. А как распустит золотые свои косы, так они у нее по земле волочатся, а как взглянет голубыми глазами, – у людей на сердце становится веселее; улыбнется, – словно солнышко на небо взойдет. Когда красавица выходит из терема, птицы слетаются к ней с неба, а голуби садятся к ней на плечи, – когда запоет песенку, львы ложатся у ее ног, а если вышьет золотом или шелком полотенце, – только и место ему на алтарь.

– Отдайте же ее нам в королевы, – вскричала Спыткова…

Со смехом чокнулись кубками, а старики только головами покачивали… и долго еще, до поздней ночи, тянулась дружеская беседа.

Несколько дней спустя граф Герберт и начальники королевских отрядов, выйдя под вечер от короля, молча шли к своим палаткам… Там уже собиралось все рыцарство; как молния, разнеслась по всей долине весть о том, что на другой день войска должны были выступить в поход к Висле, не дожидаясь Маслава, чтобы напасть на него врасплох. Такова была воля короля. В назначенный день ожидались войска из Киева, которые должны были переправиться с той стороны в ладьях.

Едва только было принято это решение, как все городище задвигалось и заволновалось. Ожидание было утомительно для всех, и все желали борьбы. Не радовались только те, кто был лишен возможности принять в ней участие.

В городище надо было оставить хоть немного войска, чтобы оно не оказалось совершенно беззащитным. Некоторые тяжело раненые тоже принуждены были остаться. Белина должен был охранять свое добро, а Спытек ни на что уже не годился.

У Вшебора только что поджила рана на шее, но горячая кровь не давала ему покоя. Его тянуло в поход и в то же время хотелось остаться, потому что Томко оставался в городище, чтобы помогать отцу. Он мог воспользоваться этим временем и предупредить его сватовством. Долива не знал, что делать, и, встав с лавки, долго ходил по горнице с опущенной головой, пока ему не пришло в голову посоветоваться с матерью девушки. Он тотчас же пошел на верхнюю половину и попросил одну из служанок вызвать к нему Спыткову.

Марта явилась слегка испуганная. Наверху было уже темно, но по голосу она узнала Вшебора.

– Что с вами случилось? – вскричала она. – И что вы тут делаете? В эту пору вызывать меня на беседу, а если кто подсмотрит, что подумают люди?

Вшебор склонился к ее коленям и поцеловал у нее руку.

– Дорогая пани, – попросил он, – посоветуйте мне, как мать, как королева… Завтра мы идем на войну… Должен ли я идти и оставить тут Томка, чтобы он высватал Касю? Если я ее потеряю, опостылеет мне свет и жизнь…

– Что же делать? Вы тоже едете? – спросила Марта.

– Я должен идти ради короля и ради самого себя; рана почти зажила, мне нельзя остаться.

Марта призадумалась немного и вдруг ударила в ладоши.

– Вы ведь в милости у короля? – сказала она. – Почему бы не попросить его быть у вас сватом? Спытек боится его, потому что у него есть что-то на совести против него. Если король его попросит, он не откажет.

Услышав это, Вшебор бросился в ноги Спытковой и, прежде чем она успела что-нибудь прибавить, бегом пустился по лестнице вниз.

Он и раньше был в приятельских отношениях со старым Грегором, который знал его, как верного слугу короля. Не теряя ни минуты времени, Вшебор побежал прямо к нему. Грегор осматривал и чистил дорожное платье короля и был очень удивлен посещением Доливы в такое позднее время…

– Мне надо видеть нашего милостивого государя, – заговорил Вшебор.

– Теперь поздняя ночь, а завтра мы едем в поход, теперь не время… – сказал старик, покачав головой.

– Я должен видеть его еще сегодня! – отозвался Долива. – Смилуйтесь надо мной. Я не задержу его, только брошусь к его ногам и скажу два слова…

Ни слова не отвечая, Грегор сделал ему знак, чтобы подождать, а сам вошел в горницу. Немного спустя, двери открылись, и верный привратники пригласил Вшебора войти.

Король был один; он стоял около догорающего очага и повернулся от него лицом к входящему.

Долива, который никогда не умел ни сдержаться, ни промолчать, ни выждать, тотчас же упал к его ногам и, обнаружив свою рану, вскричал:

– Милостивый государь, я сражался за тебя и буду сражаться до смерти, но будь же моим благодетелем и окажи мне милость.

Король знаком заставил его подняться с колен.

– Говори, что ты хочешь от меня! – ласково сказал он.

Вшебор встал, но долго не мог начать говорить от душившего его волнения.

– Стыдно мне в такую минуту просить о милости, – сказал он, наконец, – и особенно тебя, милостивый государь, у которого совсем другое на уме; но прости моей молодости, – и он снова склонился перед королем.

– Говори, о чем просишь? – повторил Казимир.

– Ах! – вполголоса сказал Вшебор. – Хочу просить тебя быть моим сватом.

Казимир отшатнулся с краской на лице. Видно было, что он ожидал совсем иной просьбы.

– Не время нам думать о свадьбе, – печально сказал он, – и не скоро найдется место, где можно будет ее отпраздновать.

– И я тоже не думаю еще о свадьбе, я хочу только получить согласие отца и матери, – настойчиво повторил Вшебор, целуя руку короля. – Хочу посвататься к дочери Спытка – влюбился до смерти в эту девушку!

Король слушал его, опустив глаза, с румянцем почти девичьего стыда.

– На с только два брата, – горячо говорил Вшебор, – родителей у нас нет, будь нашим опекуном и отцом. Спытек чувствует, что у него есть вина против вашей милости и был бы рад получить прощение; стоит вам только слово сказать, и он отдаст мне дочку.

И снова он склонился к коленям короля, а тот ласково отстранил его от себя.

– Охотно сделаю это, когда мы вернемся с войны, – сказал он, – теперь не время для сватовства.

– А потом тоже будет не время, потому что ее высватает кто-нибудь другой, – прервал его Вшебор. – Король мой и государь, сегодня или завтра – иначе нельзя.

Казимир стоял в нерешимости, не зная, как ему поступить, когда вошел Трепка за приказаниями на завтрашний день. Король с облегченным сердцем обратился к нему.

– Мой старый друг, – сказал он Трепке, – замените меня и от моего имени замолвите слово за моего верного слугу, которому я был бы рад отплатить за его преданность мне.

Трепка не понял сразу, в чем дело, и с изумлением переводил взгляд с короля на юношу, но тут Вшебор в коротких словах объяснил ему свою просьбу.

Старик слегка нахмурился.

– Эх вы, молодые! – сказал он. – Храбро сражаетесь, но в голове у вас не все в порядке… Теперь, когда надо спасать страну, вы думаете о девчонках…

– А если ее возьмет кто другой, а я жить без нее не могу! – возразил Вшебор.

Старик пожал плечами.

– Кто же может взять у тебя это сокровище? – спросил он.

– Томко Белина увивается около нее. Он останется здесь с родителями, а меня не будет!

– Томко. Он идет с нами, – возразил Трепка. – Вы видите, что он ради девчонки не забывает службы королю и нашему делу.

Вшебор несколько смутился.

– А я все-таки прошу, – прибавил он упрямо, – хоть бы он и шел с нами, я хочу иметь согласие родителей и тогда охотно пойду на войну. Казимир стоял молча. Трепка взглянул на него.

– Согласны ли вы на это, милостивый государь? – сказал он.

– Сделайте это для него, чтобы у него было спокойно на сердце, – печально отозвался король. – Не откладывайте…

Вшебор схватил старика за руку.

– Государь и отец мой…

Трепка рассмеялся добродушно и, видя его волнение, низко поклонился королю и вышел вместе с Вшебором.

– Что же это? – буркнул он в дверях. – Какой я сват, когда у нас даже полотенец нет с собой.

Они направились во второй двор.

Старый Спытек занимал по-прежнему то место, которое он сам себе выбрал среди больных и калек. Только ложе его было лучше убрано и окружено сосновыми ветками. Он уже лежал, но не спал еще, у ног его стоял на коленях верный Собек. Остальные раненые или спали уже, или пошли в лагерь попрощаться с уходившими утром товарищами.

Заметив подходившего к нему Трепку, который ухаживал за ним во время болезни, Спытек приподнялся на локте.

– Что же, разве уже едете? Пришли проститься?

– Нет, я еще не прощаться пришел, – отвечал старик, подойдя к нему и оглядываясь на Вшебора, который тоже подошел ближе. – Я пришел к вам послом от короля.

Спытек беспокойно заворочался и поднял свой окровавленный глаз.

– От короля ко мне? Что же хочет от старого калеки милостивый государь?

– Он желает, чтобы вы ему дали доказательство своей преданности его воле, – сказал Трепка. – Не имея, чем вознаградить свое рыцарство, он желает, чтобы вы заплатили долг за него.

Спытек, не понимая, к чему клонится речь, широко открыл рот, а лоб его нахмурился.

– Не смейтесь над старым калекой, – сказал он.

– Не время для насмешек, – отвечал Трепка. – Вот перед вами тот, кому вы должны заплатить королевский долг – Вшебор Долива!

Спытек, очевидно, догадался, и грозные морщины перерезали его лоб; от охватившего его гнева он только шевелил губами и долго не мог произнести ни звука.

– Что же я ему дам? У меня у самого ничего нет! – вскричал он.

– У вас есть дочь… Король просит ее руки для Вшебора.

Долива молча склонился к руке старика, но тот отнял ее.

– Я ничего не имею против Доливы, – заговорил он, наконец, – хотя единственная дочь Спытка могла бы найти кого-нибудь познатнее, чем он. Ей и князь бы подошел, но пусть свершится королевская воля… Она будет его. Долива молча поблагодарил его, а старик продолжал все с большим волнением:

– Скажи королю, что делаю это только для него, потому что хочу, чтобы он вернул мне свою милость, все это только для него… вы понимаете?

– Итак, я могу передать королю ваше обещание? – спросил Трепка.

Спытек, вместо ответа, обратился к слуге.

– Пусть придет сюда Марта с дочерью…

Вшебор, который чувствовал себя безмерно счастливым, взглянул на старика, лежавшего с приподнятой кверху головой и смотревшего на него взглядом, полным затаенной злобы, и также ощутил в груди нарождающийся гнев и оскорбленное самолюбие. Но не время было ссориться, приходилось терпеть молча.

Пока Собек бегал исполнять поручение своего пана, Трепка и Долива стояли в молчании, а Спытек вздыхал и грузно ворочался, как будто внутри его происходила какая-то борьба. Наконец, послышались женские шаги, и в дверях показалась Марта с торжествующим блеском в глазах, увлекая за собой бледную и перепуганную Касю; увидев Доливу, девушка пошатнулась и быстро повернулась назад, как будто собиралась убежать, но мать насильно удержала ее.

Спытек еще больше нахмурился при виде жены.

– Король, наш милостивый государь, сам сватает нашу дочь, – сказал он. – Я не могу отказать королю.

Он указал на Доливу.

– Вот будущий твой муж! – сказал он, обращаясь к Касе. – Такова воля короля и моя. Когда придет время, отпразднуем свадьбу.

Марта склонила голову, но на лице Каси отразилась совершенно неожиданная в такой молоденькой девушке чувства. На этом юном лице, вместо слез и печали, запылал гнев, глаза засверкали угрозой, а сжатые губы отразили упрямую и вызывающую решительность. Ни одна девушка не осмелилась бы в то время явно противиться воли отца и государя. И Кася не возразила ни слова. Но Вшебор понял значение ее взгляда…

Спытек не обращал уже больше внимания на дочь, а Марта, подведя ее к Вшебору, хотела, по старому обычаю, скрепить обручение пожатием руки и поцелуем. Но Кася, как прикованная, стояла на месте, а когда мать потянула ее за собою, она вырвала руку и отступила на несколько шагов.

Вшебор и не настаивал на соблюдении обычая; он решил про себя, что в будущем сумеет подавить этот девичий стыд, а пока ограничился почтительным целованием рук отца и матери в знак благодарности.

Трепка направился к выходу.

– Ну, пойду к королю с доброй вестью, – сказал он.

Спытек кивнул ему головой и, уже не обращая внимания на присутствие будущего зятя, на жену и дочь, упал на подушки, приказывая слуге:

– Собек, закутай мне ноги.

Закрыл глаза и закутался с головой…

Марта неслышно выскользнула из горницы, за нею шла бледная с горящим взглядом Кася. Когда они очутились на дворе, и Вшебор решился в присутствии матери приблизиться к девушке, Кася отскочила от него и бегом, даже не оглядываясь назад, бросилась на свою половину.

– Да она же еще ребенок, – с улыбкой сказала мать, подавая руку Вшебору, – молодая пташка… что тут удивительного. Приласкаешь ее потом, когда будет твоя. Времени будет довольно.

И начала тихо разговаривать с ним.

На верхней половине послышался громкий плач, стоны и гневные голоса. Двери неожиданно открылись, из них выбежала Здана, которая, минуя Марту, бросила на нее гневный взгляд и исчезла.

Старый Белина, Томко и Ганна – все сошлись вместе на женской половине и о чем-то тихо совещались… Потом Томко с сестрой отошли в сторону и тоже о чем-то долго шептались между собой, а когда Вшебор ушел, провели и Мшщуя на общий совет.

Группа эта то расходилась, то снова собиралась вместе и беседовала до поздней ночи, а когда Мшщуй вернулся на ночь к себе, то, против обыкновения, не обменялся с братом ни одним словом, а тотчас же лег спать, укрывшись с головой.

Вшебор почувствовал, что он сердится на него, и даже не решился поговорить с ним о своем счастье.

Глава 5

Весна пришла в том году рано, что только жаворонки не удивились ей, а люди верили в зиму; пришла она неожиданно в одну темную ночь, прилетела с юга на теплых крыльях ветра. Еще вчера лежал повсюду белый снег, блестя на морозе заиндевевшим покровом, на реках трещал лед, и тяжелые облака, словно мешки, наполненные снегом, тянулись синею полосою с севера. Пропели беспокойные петухи, ветер прижался к земле и заснул, настала полная тишина. Вдруг вдали что-то зашумело, налетел ветер с юга, влажный, стремительный и упорный, и к утру начал таять почерневший снег, потекла вода поверх ледяной коры, и, как невеста, сбрасывающая с себя снежные покровы, обнажилась земля, взвился кверху жаворонок, откуда-то явился измученный перелетом аист, и засуетилась хлопотливая ласточка.

Те, что спали зимой, пробудились испуганные шумом ручьев, которые, журча, пробивали повсюду дорогу, разрыхляя черные пласты, а к вечеру только кое-где виднелся еще ломкий лед. Из-под зимнего покрова выглянули зеленеющие травы и посевы. В воздухе запахло весной, влагорастворенной землей, набухшими почками, теплым дождем и водяными испарениями. На берегах рек образовались озера, на реках вода вздулась, и лед трещал, разламываясь в куски, но еще упорно борясь с действием солнца и тепла. И те, что ждали оттепели и не хотели верить в приход весны, должны были принять победительницу… Аист нес ее на крыльях, жаворонок распевал в облаках, верба приветствовала ее бархатными почками, волчьи ягоды – розовыми цветами, а небо – лазуревой одеждой.

И с каждым днем укреплялась власть весны, не той благовонной и спокойной, что приходит позднее исцелять раны, одевать изрытую землю, взращивать цветы, светить горячим солнцем и поливать теплыми слезами, а весны воинственной, вступающей в поединок со старой зимой и борющейся до тех пор, пока не победить ее.

Горячий ветер пролетел вверху среди разорванных облаков, град рассыпался стеклянным горохом, в небесах грохотало, на земле шумело, стремительно неслись освобожденные воды, сталкивались разорванные льдины, ручьи вырывали посевы, буря ломала деревья.

Страшная была эта весна, опередившая весну зеленую; от нее прятались звери, запирались люди в своих жилищах, а птицы, слишком ранние гости, погибали от холода и голода.

В один из таких вечеров молодой весны после пронесшейся только что грозы над Вислой выглянуло солнце и осветило закатными лучами военный лагерь.

Громадное пространство кверху от разлившейся реки было завалено грудами человеческих тел. На пригорке с одной стороны виден был почти опустевший лагерь, а внизу на лугу и полях длительная борьба оставила следы смерти и разрушения. С левой стороны виднелись беспорядочные группы людей, с криком убегавших от гнавшихся за ними конных рыцарей.

В некоторых местах бой еще продолжался. За убегавшим Маславом, у которого шлем слетел с головы, и красноватые волосы развевались по ветру, гнался неукротимый Вшебор. Беглец иногда оглядывался назад, конь его устал, товарищи оставили его. На поле битвы их было только двое: побежденный мазурь и разгоряченный победой Долива. Левую ногу с острой шпорой он прижимал к брюху коня, чтобы заставить его бежать скорее. Но и конь Доливы напрягал последние усилия, догоняя убегавшего. Они готовились сразиться смертным боем, когда неожиданно из зарослей выскочила притаившаяся там кучка людей и бросилась на помощь убегавшему.

Вшебор очутился один лицом к лицу с несколькими нападавшими.

Убегавший остановился, а догонявший его, видимо, колебался, не зная, какое выбрать направление; теперь роли их переменились. Маслав, воспользовавшись своим положением, бросился на него, а Вшебор принужден был спасаться от него; лицо его покрылось краской, глаза заблестели. Убегать от побежденного, побитого, от изменника! Убегать, чтобы спасти свою жизнь!

Он оглянулся вокруг, но не увидел никого из своих. Все разъехались в разные стороны, преследуя бежавших – он был один. Оставалось только одно: или пожертвовать жизнью, или позорно спасать ее!

– Убегать от Маслава…

Но взбешенный неудачей мазурь был не один, к нему присоединилось подкрепление, и они гнались за ним все сразу.

Вшебор держал в руке сломанное копье, сбоку висел погнутый щит, панцирь его был весь исколот, и сам он был сильно утомлен боем, продолжавшимся весь день.

В нескольких шагах показался Белина с небольшим отрядом и смотрел на него… Мстительное чувство загорелось в его душе. Маслав должен был наказать Вшебора за него. Для этого достаточно было, чтобы Томко отступил назад и не торопился с помощью… Долива пал бы от руки Мазура, а невеста его была бы свободна…

Черная мысль, как молния, промелькнула в его голове и пронзила его в самое сердце. Пусть гибнет тот, кто хотел отнять у него… Пусть гибнет! Вшебор все оглядывался, не пошлет ли ему судьба помощи. Он заметил неподвижно стоявшего Томка и в душе сказал самому себе:

– Этот скорее добьет меня, чем спасет.

Белина все стоял, чувствуя, как вся кровь загорается в нем, а в голове назойливо повторяется:

– Пусть гибнет!

Маслав со своими людьми уж настигал Вшебора. И в тот же миг черная с кровавым завеса спала с глаз Томка, и он бросился на помощь Вшебору с криком:

– За мной!

Мазуры, окружив Вшебора, старались поранить его коня, потому что сам он еще оборонялся обломком копья, но вдруг, как гром и буря, налетел на них Томко… Маслав уже готовившийся нанести удар противнику, зашатался сам от удара меча, и все его воины тотчас же разбежались в разные стороны. Вшебор был спасен, но, ослабев от полученной в бою раны, упал с коня.

Все это происходило на поле сражения, в месте, где убегавшие пруссаки и поморяне могли, вернувшись, окружить их или добить; надо было поспешно уходить отсюда к своим.

Белина слез с коня и с помощью двух вооруженных воинов, которые были с ним, подняли Доливу и снова посадили на коня… Пришедший в чувство Вшебор молча приглядывался к своему спасителю, словно не веря, что видит его перед собой. Белина не говорил ничего и только указал рукой по направлению к лагерю.

В эту минуту подъехали еще воины, намереваясь броситься в погоню за убегавшими. Мшщуй заметил бледного и окровавленного брата. Они давно уже не разговаривали друг с другом. Он увидел также рядом с ним Томка и остановился удивленный, вопросительно глядя на него.

Белина взглядом же отвечал ему.

– Где король? Не знаете ли, где король? – стали спрашивать подъехавшие. – Где наш государь?

– Я не знаю, – отвечал Белина. – Сначала я сражался рядом с ним, но потом нас разделили. Он бросился в самую гущу!

– Где Маслав? Маслав убит… А кто видел его труп?.. – говорили другие.

– Он спасся с небольшой горстью людей, некому было гнаться за ним! – слабым голосом отозвался Вшебор. – Я последний бился с ним. Он уже был без шлема и весь в крови.

– А в какую сторону он ушел?

Им показали рукой направление, и несколько наиболее ретивых пустилось в погоню.

– Где король? – кричали другие, подбегая к группе приостановившихся всадников. – Что нам победа, если его не будет у нас…

– Где король? – раздавались крики по всему полю битвы.

Но никто не мог сказать, что случилось с королем.

Солнце заходило в таком кровавом зареве, как будто облака отразили в себе эту битву, во время которой ручьями лилась кровь. Чернь, находившаяся при лагере, как хищные птицы, сбегались со всех сторон и грабила трупы. Из лагеря доносились торжествующие и насмешливые возгласы.

То и дело подъезжали всадники и спрашивали:

– Где король?

– Маслав убит?

Вшебор медленно ехал по направлению к лагерю, поддерживаемый двумя воинами. За ним с понуренными головами ехали Мшщуй с Белиной. Что толку было в этой победе, если король заплатил за нее своей жизнью. Навстречу им показались вдали старый Трепка, граф Герберт и русский воевода Иеловита. Кони их ехали шагом, и они, сидя в понуром молчании, с опущенными головами поглядывали на трупы, устилавшие поле битвы. Их молчание и весь вид говорили о том, что они искали короля и нигде не находили его.

– Он бился, как лев! – сказал Иеловита. – Я видел это собственными глазами… Он геройски рубил врагов, и там, где он показывался, все разбегались перед ним.

– Я видел его раненым! Из его руки текла кровь, – сказал граф Герберт.

– Кто же был с ним? Как могли оставить его? – спросил Трепка. – Верная дружина ни на шаг не должна была отходить от него!

Старик был в сильном волнении.

Мимо них проезжали раненые, проходили пешие, потерявшие в битве коней.

– Не видели ли вы короля?

Все видели его в начале битвы, когда он еще молился, стоя на пригорке и измеряя взглядом все эти полчища в три раза сильнейшего врага: диких поморян, в крепких железных доспехах, пруссаков с палками для метанья за поясом, мазуров с огромными щитами и всю эту страшную, крикливую, дикую орду, которая рассчитывала окружить королевские войска и уничтожить их, видели также многие, как он, помолившись, бросился навстречу войскам Маслава и долго гнался за самим вождем, которого легко можно было узнать. К концу сражения, когда победа явно клонилось на сторону поляков, русских и императорских полков, когда дрогнули и начали отступать даже непоколебимо и стойко державшиеся пруссаки, когда все пришли в замешательство, и трудно стало различать своих от врагов – король неожиданно исчез. Никто не знал, кто остался с ним, и в какую сторону он заехал. Рыцарство, обеспокоенное его исчезновением, разбежалось во все стороны, до самых границ поля сражения, многие шли, склонившись к земле и осматривая грудами наваленные одно на другое тела.

Страшно горевали те, что привели с собою молодого государя и невольно обрекли его на гибель.

В это время из-за Вислы послышались торжествующие клики, как будто возвещавшие о новой победе. Вдали показалась медленно двигавшаяся группа людей; Трепка и все остальные бросились в ту сторону.

Все сразу узнали верного Грегора, шедшего впереди всех и помогавшего нести носилки из ветвей, на которых лежал раненый или труп, покрытый окровавленным плащем. Рядом с носилками шел ксендз, прибывший вместе с королем, и каждое утро, на рассвете, совершавший богослужение. Когда рыцари приблизились, они тотчас же узнали в лежавшем короля…

Он был весь в крови, но черные глаза были открыты, и губы кривились полустрадальческой, полублаженной улыбкой. Король взглянул на Трепку и произнес слабым голосом:

– Хвала Богу! Мы победили!

Но, произнеся эти слова, он потерял сознание. Носилки поставили на землю, и все, встав на колени, принялись приводить его в чувство водою. Только теперь заметили, что за носилками тянулась кровавая дорожка, и сам король был весь в крови. Нечего было и думать о том, чтобы нести его в лагерь, в палатку, надо было тут же на месте поскорее омыть и перевязать раны.

Одни побежали за повязками, другие – за хлебом и вином. Грегор, отстраняя всех, сам осторожно поворачивал израненное тело, снимая доспехи, расстегивая платье, с материнской нежностью и заботливостью отирал лоб и старался угадать все желания своего воспитанника.

Придя в сознание, Казимир обвел всех взглядом, улыбнулся и шепнул еще раз:

– Победа за нами!

Тут же, на поле битвы, перевязали королевские раны. Они были тяжелые, и много вытекло из них драгоценной крови, но для жизни они не представляли опасности.

Настала уже ночь, и месяц взошел над лесом, когда Грегор снова взялся за носилки и направился с ними к лагерю. Король, почувствовавший себя сильнее после нескольких глотков вина, данных ему графом Гербертом, оглядывал поле и тихо спрашивал о судьбе своих рыцарей.

– Милостивый государь, – сказал Трепка, – мы еще не считали своих и не знаем, кто жив, а кто погиб; мы думали только о тебе, ты исчез от нас, а с тобой погибло бы все…

– Я перестал быть вождем, – сказал Казимир, – когда почувствовал себя воином. Я сам не знал, что со мной сделалось. Помню только, что, когда конь был убит, и я упал вместе с ним, я увидел над собой лицо Грегора и его меч, которым он размахивал вокруг, защищая меня. Он на руках вынес меня, ослабевшего и раненого, в более безопасное место, и ему я обязан жизнью.

Грегор, который с угрюмым видом стоял, склонившись над королем, не отвел глаз и не сказал ни слова… Трепка снял перед ним шапку и подал ему руку.

– Высшая честь принадлежит тому, кто спас нам дорогого государя. Грегор, снова взявшийся за носилки и молча шедший впереди, не повернулся на эти слова и, может быть, даже и не слышал их.

Лагерь уже был близко; королевские слуги, завидев носилки, бежали навстречу с плачем и криками, испугавшись, что несут тело короля.

Но как же велика была общая радость, когда все узнали о спасении его. Со всех сторон съезжались рыцари, возвратившиеся с погони, и сходились раненые, которых оставили на поле битвы, считая убитыми, а они пришли в чувство и сами явились в лагерь; возвращалась и чернь, грабившая трупы. Зажигались огни, всюду слышались радостные голоса и песни. Не осталось сомнения в том, что поражение, нанесенное Маславу, было решительной победой короля. Этой победой он был обязан вовремя подоспевшим русским отрядам, а также шестистам рыцарям императорского отряда и собственному войску, сколько его нашлось во всей стране.

Бой продолжался почти целый день, потому что Маслава, превосходившего королевские войска численностью, не так-то легко было победить. Пруссаки и поморяне бились мужественно, мазуры тоже не отставали от них, и до самого вечера неизвестно было, на чьей стороне будет успех и только в последней стычке, когда сам король во главе своего лучшего рыцарства бросился на Маслава, его главные силы расстроились и отступили.

В палатку короля приносили вести отовсюду; начальники отрядов собрались здесь на совете; сюда же вносили добычу, знамена и изображения языческих богов, оружие, брошенное на поле битвы, копья и мечи. Целыми грудами навалили около палатки эту жалкую добычу, но неизмеримо более ценным, чем весь этот хлам, было поражение человека, бывшего причиной всей этой войны и виновником всех несчастий в стране.

Неподалеку от палатки короля находилась небольшая палатка, где помещались Вшебор с Топорчиком и Каневой. Сюда принесли израненного и ослабевшего Доливу. Рыцари перевязывали друг другу раны и, несмотря на боль и утомление, настроение у них было почти веселое, – такой радостью наполняло их сердца сознание одержанной победы.

Только Вшебор выглядел угрюмых и печальным, среди своих веселых товарищей.

Слуги разносили пищу и напитки, какие только могли достать. У графа Герберта нашлось даже вино.

– Что тебя так удручает, что ты и нос повесил? – заметил Канева, всегда отличавшийся хорошим настроением духа.

И он слегка подтолкнул Доливу.

– Ран и ушибов я не чувствую, – отвечал Долива, – меня мучает другое. – Может быть, доспехи натерли? Так я дам тебе жиру, – это поможет. Вшебор опустился на подушки, подложить руки под голову.

– На что мне твой жир? – ворчливо отозвался он. – Другая забота у меня на сердце.

– Ну, так я знаю. Хочется тебе поскорее жениться на Касе! Подожди, уж теперь недолго. Мы уж разбили на голову Маслава, скоро настанет мир, и мы все поженимся! И я бы не прочь!

– Что ты там болтаешь глупости! – рассердился Долива. – Ты знаешь, кто меня спас, знаешь? Маслав упился бы теперь моей кровью, если бы не… – Белина тебя выручил! – докончил Канева. – Ну, и что же?

– Да ведь он – мой друг, мой враг! – сказал Вшебор. – Мне было бы приятнее биться с ним, чем быть ему обязанным жизнью.

– Всему виною эта несчастная Кася Спыткова, – с улыбкой заметил Канева, – потому что вы оба за нею ухаживали. Правда, что, если бы на месте Томка был кто-нибудь другой, то непременно сказал бы себе: "Маслав его убьет, а девушка будет моя".

Вшебор стремительно поднялся на подушках:

– Вот это-то мучает меня! – крикнул он. – Вот теперь ты угадал. Я чувствую, что, если бы я был на его месте, а он на моем (он ударил себя в грудь), ни за что не пошел был бы его спасать. Значит, я хуже его…

– А он глупее… – рассмеялся Канева.

– А теперь я еще должен ему поклониться и быть ему братом на всю жизнь!

– И он будет ездить к тебе в гости и скалить зубы перед твоей супругой.

Оба помолчали немного.

– Уж лучше бы меня зарубили эти мазуры, чем быть ему обязанным жизнью, – прибавил Вшебор.

Другие посмеивались над ним.

Всю ночь шла беседа, и в лагерь до рассвета никто не ложился; чернь и слуги искали добычи на поле битвы, возвращались и снова уходили… Надо было подумать о том, что делать дальше.

Решено было завтра до рассвета выслать войско, чтобы занять Плоцк. Отовсюду приходили вести, что Маслав, разбитый на голову, должен был бежать вместе с пруссаками, следовательно, непосредственной опасности, но надо было использоваться плодами победы и расстройством вражеских войск. Весь следующий день считали убитых и сносили их на костры; многие утонули в Висле, но и без них насчитывались тысячи трупов. Не мало воинов пало и в королевском войске, и им готовили погребение по христианскому обряду.

Весна была еще черная, деревья не отзывались на ее зов, и только снежные покровы, дождь уничтожил последние остатки почерневшего снега и освободил из оков то, что лежало под ним.

С юга летели птицы, в полях и лесах просыпалась шумная жизнь. Заспанный медведь, исхудавший за время зимней спячки, шел на охоту.

Из ульев вылетали пчелы на первые цветы, прохаживались аисты, вступая во владение лугами. Орлы и ястребы летели в небе…

Из глубины лесной чащи вышла, тревожно оглядываясь, старая женщина, опиравшаяся на посох… Стань ее согнулся, губы посинели, седые волосы в беспорядке падали на плечи. Измятая и испачканная толстая сермяга прикрывала грубое, черное от грязи белье, ноги были босы, а за плечами не видно было ни узелка, ни мешка. Она шла, подпираясь посохом, не разбирая дороги и не раздумывая, шла, как будто ведомая какой-то непреодолимой силой.

Если на дороге попадалось бревно, она перелезала через него, даже не пробуя обойти, если был ручей, влезала прямо в воду, не ища перекладин. Что-то влекло ее, что-то гнало вперед куда-то, куда стремилось сердце. Так прошла она сквозь зеленую чащу, пробралась через болота. Ночью ложилась на мокрую землю и засыпала мертвым сном. Волки подходили, смотрели на нее и, не дотронувшись, скрывались в лесу; медведи глядели на нее, присев на земле, и следили за ней взглядом, когда она шла; с ветки над ее головой зелеными глазами всматривались в нее дикая кошка, но не двигалась с места. Стада зубров паслись на лугу; они поднимали головы и разбегались, завидев ее.

Проголодавшись, она срывала травинки и жевала их; иногда ладонью зачерпывала воды и проглатывала несколько капель. И так шла она уже много дней, шла, чувствуя, что все ближе и ближе цель ее странствий…

Лес расступался, в долине дымятся хаты, на холме – господский дом, около него хлопочут люди.

Старуха остановилась, подперлась посохом, и смотрит… втянула воздух… села. Кровь выступила из ее босых ног, она смотрела на них, но боли не чувствовала. Приближался вечер, до деревни было еще далеко, но она не спешила. Отдохнув, поднялась снова и медленно пошла вперед. Иногда она останавливалась, потом снова шла. Что-то толкало ее вперед и в то же время тянуло назад; она и хотела идти, и как будто, чего-то боялась. Кругом было пусто. Две черные вороны сидели на дубу и ссорились между собой; то одна, то другая срывались с места, хлопали крыльями и угрожающе каркали… Старуха взглянула на них… Втянула глубже воздух; что-то оторвалось в ее груди, какое-то далекое воспоминание; она в изнеможении опустилась на землю. Слезы потекли из ее глаз, побежали по морщинкам, как ручейки по вспаханному полю, добежали до раскрытого рта и исчезли в нем. И она выпила свои слезы. Подперлось рукой и стала покачиваться из стороны в сторону, как ребенок, укачиваемый матерью. Не старалась ли она усыпить собственные мысли?

Становилось темно, до деревни было далеко, в поле пусто: только вороны каркали, летая над нею.

Старуха прошла еще несколько шагов, потом легла на землю и прижалась к ней лицом. Может быть, жаловалась на что-нибудь старой земле-матери, потому что слышны были глухие стоны. С криком поднялась и снова упала.

А тьма сгущалась.

Над лесами из-за черных туч, показался серп месяца, красный, кровавый, страшный, как вытаращенный глаз, из которого сочится кровь… Он поднимался все выше и выше по небу. Черная тучка перерезала его пополам, он выглянул из-за леса, словно раненый, огляделся вокруг, побледнел и пожелтел. Старуха поглядела на него и кивнула головой, как старому знакомому… И, казалось, хотела сказать ему:

– Посмотри, что со мной сталось!

Но месяц, не отвечал ей, поплыл дальше; она презрительно махнула на него рукой, встала и побрела дальше.

На пригорке против господского дома стоял огромный высохший дуб. Это был только труп прежнего дерева. Кору с него содрали, весь он был опален снизу, ветер обломал ветви, и только несколько толстых сучьев отделялись от ствола, как обрезанные руки. Две вороны уселись на нем, продолжая ссору. На самом толстом суку висело что-то. Легкий ветер раскачивал этот груз, и он поворачивался, как живой. Это был труп человека с красноватыми волосами на поникшей голове, которые развевались по ветру. На лбу виднелась корона, сплетенная из соломы. Открытые глаза были пусты: их выклевали вороны. И тело его было страшно изуродовано людьми или зверями;

Мясо черными клочьями отставало от костей.

Внизу два бурых волка, сидя под деревом и задрав пасти к верху, поджидали, скоро ли ветер сбросит им добычу. Ждали терпеливо, высунув из пасти голодные языки. Иногда какой-нибудь из них поднимется, завоет, толкнет товарища и снова сядет спокойно, задрав голову кверху. Вверху вороны, а внизу волки спорили из-за трупа, который медленно крутился по воле ветра.

Старуха шла, и вдруг взгляд ее упал на повешенного. Она остановилась, вздрогнула, сильнее оперлась на посох и рассмеялась громким, страшным диким голосом, – и эхо из чащи леса повторило этот грохот. Волки бросились в сторону, вороны улетели. Уселись немного подальше. Старуха подошла ближе, приглядываясь к трупу.

Подошла к самому дереву, посох поставила, сама села и, оперев руки на коленях, опустила на них голову. И снова засмеялась. А слезы текли по извилинам морщинок и забирались ей в рот.

Сук, на котором висел труп, трещал и скрипел, словно жалуясь, что ему приходится держать такую тяжесть. Старуха мокрыми от слез глазами смотрела на мертвеца, и месяц присматривался к нему, не сводили с него глаз волки, а ночь все окутывала черным покровом.

Стемнело… Старуха снова раскачивала головой, а из уст ее лилось тихое, тихое пение, как поют матери над колыбелькой засыпающего ребенка. Долго пела она, глядя вверх, и, устав, плакала до тех пор, пока в груди не стало дыхания, а на глазах – слез… Тогда, вперив в него неподвижный взор, она сидела молча, не двигаясь с места.

В это время в лесу послышался далекий шум – летел король-ветер! Черные тучки несли его по небу.

Старуха обрадовалась ему, глаза ее заблестели.

Зашумело и в долине, труп нагнулся и начал метаться по воздуху.

Ветер так закружил его, что корона упала, волосы развеялись, полы сермяги раздулись широко, – это был танец смерти повешенного! И старуха, глядя на него, взялась за полы своей сермяги и принялась кружиться вокруг дерева, распевая все громче и быстрее и прерывая себя смехом.

Волки завыли, подняв кверху пасти, – а ветер дул все сильнее.

И, казалось, все кружилось в этом танце смерти, принесенном ветром: труп, старуха, вороны в воздухе, волки, бегавшие кругом дерева, и даже тучи на небе, из-за которых то показывался побледневший месяц, то снова прятался за них. Свист ветра в ветвях деревьев и в сухих тростниках болот походил на звуки какой-то дикой музыки.

Старуха, напевая себе под нос, все кружилась с какой-то бешеной быстротой, – вдруг что-то затрещало наверху, – она остановилась:

Труп повешенного сорвался с сука и упал к ее ногам.

Старуха остановилась над ним… Месяц выглянул из-за туч…

Она медленно подошла, села под деревом и осторожно положила себе на колени голову с выклеванными глазами.

И в ту же минуту снова вспомнила колыбельную песенку, затянула ее и заплакала.

Вороны, сидя на дереве, каркали над ее головой, волки придвинулись ближе и стали обнюхивать труп. Теперь он вполне созрел для них – этот дубовый плод!

В темноте четыре разбойничьих глаза сверкнули перед старухой, отнимавшей у них добычу, – блеснули былые зубы. Взгляды их скрестились. Она взяла палку и погрозила им.

– Прочь, собаки от княжеского тела, вон ступайте, – хриплым голосом закричала она. – Не знаете разве, кто это? Это – плоцкий князь! Король Маслав! А! Он – мой сын! Мой сын! Прочь, проклятые собаки, вон убирайтесь! Волки отступили, старуха была смелее их, защищая дорогое ей тело…

Голову она положила к себе на колени и что-то бормотала про себя.

– Так ему суждено было погибнуть! Так! Все он имел, а захотел еще большего! Еще ребенком он так ко всему тянулся. Враги не смогли, – так друзья повесили! Ха, ха, – я-то знала, что так и случится!

Она опять закачала головой и заплакала. Взглянула в лицо месяцу, словно спрашивая у него совета.

– Правда ведь? Мы не дадим его на съедение волкам? Мать вырастила, мать похоронила… А кто мать похоронит?

Волки съедят… – она засмеялась, – ну, и на здоровье!

И положив голову мертвеца на землю, она встала, отряхивая седые волосы… Взяла посох и пошла прямо на волков, отгоняя их, как собак…

– Не можете подождать, паршивые собаки! – говорила она им. – Отдам вам за него свои кости. Его – не отдам!

И подняла палку; волки, попятившись назад, прилегли на земле. Она с улыбкой взглянула на месяц.

– Ну, помогай! – сказала она ему.

Стала на колени подле трупа, запустила в песок костлявые руки, отбросила мох и сухую траву и начала копать землю.

Сначала работа шла медленно; песок сыпался обратно в яму, тогда она стала отбрасывать его далеко в сторону. Рыла поспешно, обеими руками, разравнивала землю, выбрасывала ее далеко от себя.

Иногда бросала взгляд на труп и тихонько шептала:

– Не бойся, я устрою тебе гладкую постельку, найду и камень под голову и обверну его полотном, засыплю тебе глаза сухим песком, чтобы не болели… Будешь спать спокойно, как в колыбельке!

Задохнувшись от усталости, она отдыхала немного, стоя на коленях, потом снова принималась за работу. Яма увеличивалась, расширялась и углублялась.

Месяц заглядывал в нее одним боком, другой закрывала тень от дуба. Старуха все спрашивала у месяца совета.

– Князь мой, брат мой, – достаточно ли глубоко? Может быть, надо еще глубже? Волки тоже умеют глубоко рыть землю, но подождите же! Вместо камня я лягу сама, а как меня съедят, так уж его не захотят есть…

Еле дыша от усталости, она снова села отдохнуть, уронив на колени окровавленные руки. Роя яму, она наткнулась пальцами на корни, и пока вырывала их, поранила себе пальцы, а когда и пальцы не могли справиться, стала рвать зубами.

– Что это была за жизнь! – говорила она, продолжая рыть могилу. – Ох, какая жизнь! Ребенок бегал босиком, а потом ходил весь в золоте, командовал тысячами, а некому было вырыть ему могилу! Вот тебе корона… корона…

На земле лежала сделанная в насмешку соломенная корона, старуха отбросила ее подальше. Яма была уже достаточно глубока, она влезла в нее, разгребая кругом осыпавшуюся землю; песок был мягкий, и рыть было легко. Когда голова ее едва выделялась над землей, она высунула ее и зашептала, обращаясь к мертвецу.

– Подожди! Еще не готово! Мать стара, руки у нее закостенели.

Месяц все плыл по небу и постепенно опускался, Старуха все еще рыла, напрягая последние усилия, – потом начала утаптывать ногами дно ямы. Поздно ночью, когда ветер стих, и месяц куда-то скрылся, она вылезла из могилы, задыхаясь от усталости.

– Князь мой, господин мой! Постель твоя готова. Есть в ней и камень, завернутый в полотно, а на дне – моя сермяга. Иди…

Говоря это, она обеими руками охватила труп и, почувствовав его около своей груди, которая когда-то кормила его, прижала его к ней и долго не могла опустить, лаская, как ребенка, и сама плача над ним, как ребенок… А над могилой стояли два волка, и четыре волчьих глаза блестели во тьме.

Месяц спрятался, наступила темнота; старуха вскочила и потащила труп в могилу. Он скатился с края ямы и упал на дно лицом к земле… Старуха влезла за них, чтобы уложить его на вечный отдых, и с огромными усилиями повернула лицом кверху. Закрыла ноги, поцеловала в лоб.

– Спи, спи! – тихонько шепнула она. – Здесь хорошо, никто тебе не изменит…

Она взялась руками за края ямы, – мягкий песок осыпался вниз; волки щелкали зубами.

– Ну, подождите! – сказала она. – Что обещала вам, то и сделаю. Ведь до утра еще далеко.

Бросила последний взгляд на сына и начала засыпать его песком, сыпала поспешно, с нетерпением, почти с яростью, работала руками и ногами… И все поглядывала вниз.

Лицо еще виднелось, ей жаль было засыпать его; но наконец закрылось и оно.

– Спи спокойно!

Песок, как живой, выскальзывал из-под ее ног и из ладоней, падая вниз и заполняя яму, – остался только след вскопанной земли и утоптанное место под дубом…

Старуха, окончив работу, тяжело вздохнула и оглянулась вокруг.

Над лесами уже светлело, и среди разорванных облаков любопытно выглянула бледная звездочка утренней зари.

Старушка шепнула.

– Кому вставать, а мне надо ложиться… Прощай и ты!

Рассмеялась, вытянулась во всю длину на свежем песке, одну руку подложила себе под голову, другой закрыла себе глаза, – вздохнула тяжело и – уснула.

Волки сидели и смотрели издали. Один встал и подошел поближе, потом снова сел в ожидании, – другой тоже подошел.

Первый стал в головах, другой в ногах; оба, ворча, о чем-то переговаривались. Старуха спала.

В небе рассветало, розовело и светлело.

Двое мужчин шли от усадьбы в лес.

– Смотри-ка, висельника сняли с дуба!

– А что нет его?

– Это ветер обломал сук и сбросил его.

Они боязливо подошли и остановились. Один из них в ужасе вскрикнул:

– Смотрите! Да он был чародей! Мы повесили мужика, а здесь лежит баба, которую разорвали волки.

Оба постояли в раздумье.

– Да, он был чародей! – повторил другой. – Хорошо сделал Кунигас, что замучил его и повесил! Сколько наших погибло из-за него! Чародей и есть!

И они пошли в лес.

Долго белели под дубом кости старухи, а ветер перебрасывал соломенную корону.

Глава 6

За несколько дней перед битвой, которая дала Казимиру победу и корону, в Ольшовском городище было великое смятение. Захворал старый Спытек.

Весна, которая зовет других к жизни, его тянула в могилу; он чувствовал, что не увидит более зеленых деревьев. Его душил насыщенный воздух, и ночью он лежал в жару, а днем дремал. Был неспокоен и рвал на себе одежду.

Все заботы Собка его раздражали, он не выносил болтовни жены, слезы дочери были ему неприятны. И он всех гнал от себя прочь.

Ганна Белинова, хотя и была на него в обиде, жалела его и приносила ему всякие снадобья и лекарства, – но старик ничего не хотел и от всего отказывался.

– А зачем же мне жизнь? – бормотал он. – Калека? На коня не могу сесть, топора не могу поднять, – света не вижу. На что мне жизнь?

Зашел к нему отец Гедеон со словом утешения; он выслушал его, покачивая головой, – но исповедался, принял благословение на смерть и просил не беспокоить его больше. В последнюю ночь Собек, по обыкновению, сидел подле него; в полночь запел петух; больной зашевелился и подозвал к себе слугу.

– Старик, – сказал он едва слышном голосом, – не могу умереть. Послушай, вынь у меня все из-под головы, мне легче будет умирать.

Слуга, плача, послушался его и вынул все, что у него было под головой; Спытек вытянулся во всю длину, скрестил руки на груди, закрыл глаза, и прежде чем занялся день, он лежал уже холодный и окостенелый. Прибежала Марта, распустив по плечам волосы, ломая руки, громко причитая и страшно плача, так что голос ее слышался по всему замку. Пришла заплаканная Кася, а за нею все остальные женщины; – послали за плачеями, чтобы причитали над телом.

В тот же день начались приготовления к христианскому погребению. Дубовый гроб, по всей вероятности, заготовленный Белиной для самого себя, – он отдал старику; крышку забили, гроб перенесли на пригорок в лесу, ксендзь Гедеон совершил обряд похорон, и все обитатели замка отдали покойному последний долг.

В городище никто не почувствовал горечи утраты, напротив, без него всем стало спокойнее, плакал только старый Собек.

Госпожа, которая накануне так кричала и разливалась слезами, сидела теперь в раздумье и вздыхала. На третий день она уже смеялась, но, опомнившись и сама себя устыдившись, тотчас же всплакнула.

Кася ходила печальная.

Все ждали вестей от своих, Белина от сына, Спыткова от будущего зятя. В течение нескольких следующих дней в голове Марты Спытковой зародились новые мысли: ей стало казаться, что было бы жестокостью выдать Касю за Вшебора.

– Что же, если девушке полюбился другой, и тот другой тоже ее любит и сам человек хороший, да и родители – почтенные люди! Какое дело королю до моей дочери? Покойник мог дать слово за нее, потому что мужчины ведь ничего не понимают в этих вещах! А почему бы мне самой не выйти за Вшебора? Он так жал мне руки, что в жар кидало, и смотрел такими глазами, словно съесть хотел. Это он за Касей из ревности приволокнулся. Не было бы Каси, так он непременно женился бы на мне.

Так рассуждала сама с собой пани Спыткова, а однажды вечером, когда Ганна Белинова подсела к ней, она заговорила с ней по душе:

– Пошли Бог вечный мир моему покойному мужу, – тихо сказала она Ганне, – но при жизни тяжело мне с ним было. Ой, рука у него была железная! Да и Касю мне жаль, что он так легко отдал по первому слову короля. Девчонка не любит Вшебора, хотя я ничего не могу сказать против него, но я-то знаю, что ей нравится кто-то другой.

И она как-то странно покачала головой.

– Вы думаете, что я ничего не вижу? Хе, хе! Кася худеет, плачет по ночам, а кто виноват? Я знаю, я-то знаю…

Она улыбнулась и сказала на ухо Ганне:

– Это все Томко ее очаровал! Дай ему Бог здоровья!

– Но ведь все кончено, вы дали слово королю, – шепнула Ганна.

Спыткова отрицательно покачала головой.

– Эх, все бы это устроилось, – сказала она, – только я не смею вам признаться.

– Ну, ничего, говорите, – спокойно сказала Ганна, глядя ей прямо в глаза, – говорите, пожалуйста, ведь вы знаете, что я ваша приятельница… – Только, чтобы об этом никто не знал, – беспокойно оглядываясь, говорила Спыткова. – Знаете ли вы, что, когда Доливы спасли нас с Касей в лесу, то ведь мы все думали, что мужа моего нет на свете. И я была, как будто, вдова. Всю дорогу до городища Вшебор шел подле моего коня и глядел мне в глаза. Да если бы вы только видели, как смотрел! А когда помогал мне слезать с коня, так сжимал мне руку, что я вся обливалась румянцем. Он никогда не был влюблен в Каську, а только – в меня. Он просто хотел через нее приблизиться ко мне…

Ганна все еще с недоверием качала головой.

– И даже потом, моя Ганна, – продолжала рассказывать вдова, – никогда не старался увидеть Касю, а всегда вызывал меня, и, как бывало, станет внизу, а я наверху, да как начнет говорить, а сам с меня глаз не сводит! Мне иной раз, как молоденькой девочке, стыдно было! Ну, что тут еще говорить! Что же делать, милая Ганна, когда он такой упрямый и так влюблен! Уж пошла бы я за него, чтобы только человек не мучился!

Удивилась Белинова, а Марта шепнула ей на ухо:

– Пусть бы только ваш женился на Касе!

У матери, крепко любившей сына, даже лицо просветлело, и она молча обняла Марту за шею.

Между семьей Белинов и Спытковой завязалась самая горячая дружба.

С того времени, как войска ушли из Ольшовской долины, о них не было почти никаких известий. Иногда заезжал какой-нибудь заблудившийся по дороге шляхтич, ехавший к королю, и приносил с собой услышанную где-нибудь новость. Белина мало надеялся на успех и очень тревожился. Повсюду шли разговоры о больших силах Маслава, и хотя русские обещали прислать помощь, но нельзя было рассчитывать, что она подоспеет вовремя.

Каждое утро старик хозяин поднимался на возвышение над воротами, смотрел в долину и слушал.

Не едет ли кто-нибудь? Не раздается ли топот копыт? Нет! Все тихо вокруг! Только лес угрюмо шумел, да плывут в небе облака; иногда из леса выбежит дикая коза, осмотрится вокруг черными глазами, топнет сухой ножкой и умчится.

Однажды утром старик спустился с вышки над воротами и, медленно перебирая ногами, пошел к дому. Теперь около рогаток почти не было стражи; девушки, стиравшие белье, как раз собирались развесить его на солнце, потому что весенний ветер и солнце покрылось загаром человеческие лица, но белят полотно. В это время старая Эля взглянула в сторону леса.

– Ай! – крикнула она. – Смотрите-ка, смотрите, вон скачет, как бешеный, какой-то всадник прямо к городищу! Смотрите, он пригнулся в шее коня и гонит его во всю прыть. Ой, ох, наверное, бежал из боя – наши разбиты!

И все женщины крикнули в ужасе:

– Ай, наши разбиты! – разносилось по всему городищу, и девушки, бросив мокрое полотно, побежали на женскую половину, крича:

– Наши разбиты!

Одни бежали к воротам, другие – на вышку над воротами, все смотрели в долину.

А там скакал, что есть дух, всадник, то и дело подгоняя коня. Заметив стоявших на валах, он стал знаками что-то объяснять им. Всадник летит во весь опор, вот он уж близко. Старый Белина узнал в нем сына и возблагодарил Бога за то, что он остался жив.

– Ганна! Томко жив! Это он едет! – крикнул он.

Мать молитвенно сложила руки. Оба затаили дыхание. Вот уж слышен топот коня, вон он под воротами, на мосту… Въехал и, на ходу соскочив с коня, бросился к ногам родителей.

Поодаль стояла бледная Кася; он взглянул не нее, дыхание у него перехватило, схватился рукою за грудь. Молчание его, казалось, подтверждало догадку о поражении.

Но вдруг из уст его вырвались первые слова:

– Маслав разбит на голову!

– А король?

– Король тяжело ранен! Все поле усеяно трупами! Бой был упорный, долгий, жестокий, смертельный, но в конце концов чернь не выдержала – бросилась в бегство.

Все стали на колени и, сложив руки, поблагодарили Бога.

– Осанна! – подняв руки кверху, возгласил отец Гедеон.

Великий страх сменился столь же великою радостью. Все плача, обнимали друг друга, а ксендз тотчас же повел всех к алтарю.

Когда он окончил молитву, все окружили Томка; сестра так и повисла у него на шее, мать гладила его по голове, а Кася тайком от людей переговаривалась с ним взглядом, значение которого он только один понимал. Спыткова никогда еще не была с ним так нежна, как сегодня, и все закидывала его вопросами, слушали внимательно и не могли наслушаться… Весь день с утра и до вечера он рассказывал, но и этого было мало, и как только он поднимался с места, его удерживали и упрашивали: говори еще! И только вечером Здана завладела им: выбежала к нему во двор и обняла его руками.

– А Мшщуй? – тихо спросила она.

– Мшщуй здоров и храбро бился, – отвечал Томко. – Посылает тебе шелковый платок; уж не знаю, где он его раздобыл, и прилично ли тебе принять его. Если он не взял его у убитого мазура, но, верно, купил у русина.

Платок был очень красив, но не ради него зарумянилось лицо Зданы. Она быстро схватила его, спрятала, чтобы не увидели люди. Слезы выступили у нее на глазах.

Томко тяжело вздохнул.

– Послушай, Здана! Я знаю, что Кася обручена с другим, и мне не следует думать о ней, но я не могу перестать любить ее… Вот здесь нитка жемчуга для нее, – отдай ей тихонько, чтобы мать не заметила. Слез моих прольется в десять раз больше, чем здесь жемчужин!

Он не мог продолжать и помолчал, стараясь овладеть собой.

– Что же делать? Видно не судьба, – закончил он. – Если бы не я, Вшебор грыз бы теперь песок, а Кася была бы моя. Я спас его из рук Маслава!

И Томко поник головой, как бы сожалея о своем добром поступке.

– Он мне и спасибо не сказал! Только поглядел на меня таким взглядом, словно съесть хотел.

Здана слушала одним ухом, а сама все любовалась своим платком и прижимала его к груди.

– А знаешь ли, что Спытек умер? – сказала она.

Днем как-то не довелось спросить о нем, да и супруга его не вспомнила о покойнике, и теперь Томко вскрикнул от удивления.

– Да неужели?

– Умер, бедняга! Спыткова теперь вдова. И кто знает? Еще многое может измениться… Такая стала с нами ласковая, так с мамой подружилась!

Луч надежды проник в душу молодого воина. Здана пожала ему руку и, зажав жемчуг в руке, побежала к Касе.

Прошло несколько недель; на деревьях распускались почки, над ручкой зазеленели лозы, и черемуха уже развертывала свои листочки, когда однажды к воротам замка подъехали братья Долины.

Томко, стоявший случайно в воротах, приветливо поздоровался с Мшщуем, а на Вшебора даже не взглянул. Зато Спыткова, узнав о его приезде, оделась, как на праздник, и вышла к нему. Касе она позволила остаться в горнице, и та со слезами заперлась у себя.

Прекрасная вдова встретилась с будущим зятем на втором дворе. Он кинул взглядом позади нее, нет ли где ее дочери, но его приветливой улыбкой встретила только мать…

– Знаешь ли ты о моем несчастье? – сказал она, тотчас же сделав печальное лицо. – Умер мой муженек! Осталась я сиротой! Не знаю, что делать, не знаю, кто позаботится о бедной женщине!

И, говоря это, она взглянула прямо ему в глаза и взяла его за руку, словно забывшись от великого горя.

Вшебор все еще высматривал Касю; но он не смел спросить о ней, а вдова совсем не упоминала о дочери.

– Если бы вы видели, как он умирал, – рассказывала она о покойном муже, – так тяжело ему было умереть… И перед смертью хоть бы сказал мне доброе слово!.. Пусть Бог мне простит, но жизнь моя с ним была тяжелая… Мшщуй с Томком пошли искать Здану. Ее не трудно было найти. Как будто случайно, она пошла на валы с девушками, которые расстилали на траву пряжу. Она стояла среди них, вся зарумянившаяся, засунув в рот конец фартучка, головку опустила, а глаза из-под опущенных ресниц уже издали выследили Мшщуя. Маленький уголок шелкового платка выглядывал из-под белой рубашки.

А когда он подошел к ней, то в первую минуту ни он, ни она не могли вымолвить ни слова, и Томко, стоявший поблизости, отчетливо слышал биение их сердец, а потом тихий смех – Здана убежала к девушкам.

Кася, сидя в темном чулане, горько плакала, прижавшись головой к стене.

Между тем Вшебор должен был выслушивать излияния вдовы. Наконец, он решился спросить о Касе.

Мать опустила глаза, – видно, ей было неприятен этот вопрос.

– Да ведь она еще ребенок, – сказал она, – и что-то плохо себя чувствует. Даже не знаю, что с нею.

И так вышло, что в этот день Вшебор не видел Каси и был очень этим встревожен и зол прежде всего на мать.

Отсюда братья Доливы предполагали ехать на свои земли; в стране наступило спокойствие, и все спешили к своим домам, хотя они и были разрушены; надо было заново отстраиваться, налаживать хозяйство, собирать разбежавшихся крестьян и заставить их приняться за работу. И тот, и другой очень спешили вернуться, а уехать не могли.

Вшебор ходил, повесив нос, да и Мшщуй не лучше себя чувствовал. На второй или на третий день по приезде, посоветовавшись с Томком, он пошел к матери Зданы и с низким поклоном попросил у нее руки ее дочери.

Ганна Белинова не отличалась многоречивостью, – услышав то, о чем она уже догадывалась, она покачала головой и отвечала так:

– Здана еще так молода! Рано еще ей думать о муже. Да мы и не отдадим ее прежде, чем Томко женится.

– Милостивая пани! Да может ли это быть?

– Это воля моего мужа! – сказала Ганна. – Вот пожените Томко, тогда увидим…

Мшщуй понял, в чем дело, и вечером набросился на брата.

– Ты все еще думаешь о Касе.

– Ну, разумеется! Ведь мы уже обручены! Вот ксендз даст нам благословение, и я заберу ее с собой в наш дом.

– Дома-то еще нет, – возразил Мшщуй, – но не в этом дело. Дом можно быстро поставить. Хуже всего то, что Кася слышать о тебе не хочет.

– А мне какое дело! – отвечал Вшебор. – Пусть только отдадут ее мне, – мы уж как-нибудь поладим.

– Послушай, Вшебор, если бы у тебя было хоть сколько-нибудь разума, ты бы не женился на ней, – сказал Мшщуй. – Взял бы лучше Спыткову, а с ней – половину ее имения и еще то, что она получит с Руси. Та с тебя глаз не спускает…

Вшебор страшно рассердился.

– Вот еще выдумал сватать мне старую бабу! – вскричал он. – Я тебя насквозь вижу и понимаю, чего тебе нужно. Ты хотел бы взять Здану, вот и стараешься подслужиться к ее родным, а я должен за тебя расплачиваться. Не дождешься этого от меня!

Вшебор, не отвечал, улегся на землю и закрыл глаза, давая понять, что не желает продолжать разговор.

Доливы все еще не уезжали; каждый день Спыткова вызывал Вшебора и болтала с ним, пока ему не надоело ее слушать, но ее очень сердило, что он вместо того, чтобы делаться все более нежным, становился все молчаливее и угрюмее.

И однажды он прямо спросил ее, когда же будет свадьба.

– Что же так спешить? Ведь еще совсем недавно у нее умер отец, – отвечала Спыткова. – Разве вы забыли? Еще вдов-сирот можно простить, если она не выждет до срока каких-нибудь шести недель, а уж дочери – никак нельзя не выдержать.

Делать было нечего, – приходилось ждать. Стараясь развеселить его, вдова болтала, шутила, смеялась, сверкала глазами и белыми зубами, и в конце концов ей удавалось вызвать у него улыбку.

В это же самое время подготавливалась страшная измена; Вшебору рыли яму, а он и не подозревал об этом.

Хуже всего то, что и сама пани Спыткова, воспылав любовью к дочери, которую она неожиданно открыла в себе, если и не принадлежала к числу заговорщиков, то знала о заговоре и смотрела на это сквозь пальцы.

И кто знает, не втянули ли в этот заговор и самого отца Гедеона? А уж Белины приложили все усилия, чтобы он удался. – Задумали похитить Касю!

В трех милях от Ольшовского городища, вглубь страны, у Белинов был кусок земли, деревня и господский дом. Каким-то чудом он уцелел от погрома; из него только взяли все, что можно было увезти.

Старая усадьба была теперь всеми оставлена, потому что после поражения Маслава чернь, боясь мести, смирно сидела по своим углам, и все возвращалось к прежним порядкам. Томко в сопровождении нескольких вооруженных воинов выехал в Борки, которые отец отдал ему во владение, и сам осмотрел их.

Там было тихо и спокойно, как в могиле. Усадьба была совершенно заброшена; в жилой дом свободно залетали птицы, забегали куницы и лисицы, но стены были целы. Люди, которые еще недавно дерзко грабили, разрушали, убивали, – теперь присмирели и делали вид, что они ни о чем не слышали и не видели.

За то время, что Томко провел в Борках, он наслушался там всяких чудес. Приходили к нему деревенские люди, кланялись и потихоньку шептали один на других.

– Вот Мутка – то, правда, ходил с этой чернью, у него полны чуланы награбленного добра, да и Турга не лучше его. А я все время дома сидел, да грыз сырую репу.

А потом приходил еще кто-нибудь и доносил на первого:

– Кисель всему виною, а теперь притаился и представляется, что ничего не знает.

Томко не судил и не обвинял никого, все осмотрел, отдал распоряжения и поехал назад в городище, не признаваясь никому, кроме отца, куда ездил. Доливы все еще не уехали; каждый день собирались в путь и все не могли выбраться.

Мшщуй ждал, чтобы ему пообещали отдать Здану, Вшебор – Касю.

Братья относились друг к другу с полным равнодушием; вечером, сходясь вместе в горнице, почти не обменивались ни взглядом, ни словом, – позевывали и ложились спать.

Однажды, когда они только что проснулись, но еще не вставали, во дворе послышался страшный крик и жалобные причитания, как будто кто-то умер или был близок к смерти.

Вшебор вскочил и стал прислушиваться. Он сейчас же узнал голос Спытковой, – никто не умел так звонко голосить, как она. Он поспешно оделся и выбежал во двор.

Посреди красного двора стояла Спыткова, одетая, как всегда, очень нарядно, и, в отчаянии ломая руки, в которых был белый платок, как будто нарочно приготовленный для вытирания слез, – плакала.

– Спасите меня бедную! Помогите мне – сироте! Похитили дочку мою единственное мое сокровище! Кася моя дорогая! Где ты теперь? Ох, доля моя несчастная!

Тут же стояли старый слуга Белина и Ганна, Здана и все женщины, было много слуг и служащих; все смотрели на вдову, слушали ее причитания, но никто не двигался с места.

Не было только Томка.

Вдруг, как буря, налетел Вшебор.

– Что с вами, милостивая пани, что случилось?

– Ах, что случилось! Несчастная я сирота, Касю мою, единственную мою радость, которую я берегла, как зеницу ока, Касю мою похитили!

– Как? Где? Когда? Кто такой? И на ваших глазах? Среди белого дня? – вскричал Долива.

– Ничего я не знаю, ни кто, ни когда! Не знаю ничего? Пропала словно в воду упала! Нет моего утешения…

Спыткова снова заплакала и прикрыла глаза платком. Вшебор, повинуясь первому побуждению, побежал в конюшню за конем, глаза его засверкали жестоким гневом.

– Убью! – кричал он. – Знаю я, кто это мог сделать, знаю. Не будет ему пощады! Догоню, убью, живым не уйдет он от меня, хоть бы скрылся под землю, добуду его из-под земли! Не уйдет он от меня!

Но, сообразив, что он один не может броситься в погоню, побежал назад в горницу за Мшщуем.

Мшщуй, хотя двери остались открытыми, и он слышал все, вовсе не спешил вставать; он лениво взялся за рукав своего кафтана и высунул босые ноги из-под шкуры.

– Вставай, скорее! На коня, за мной! Похитили мою невесту. Мы должны догнать! Я убью насильника!

– А ты знаешь, кто ее похитил? – небрежно спросил Мшщуй.

– И ты еще спрашиваешь! Ты! Разве ты сам не знаешь? Кто же мог это сделать, если не Томко Белина? – крикнул Вшебор.

– Может быть и он, – спокойно отвечал брат. – Значит, если ее похитили, и она пошла за похитителем, не позвав никого на помощь, по доброй воле, – что же ты-то с ума сошел, чтобы скакать за ней? Что тебе в ней? Да люди будут в глаза тебе смеяться, что ты взял ее после другого, оставил себе чужие огрызки!

– Убью насильника! Убью! – зарычал Вшебор. – Кровью смою свой позор!..

– Убьешь его за то, что он спас тебе жизнь? – возразил Мшщуй. – Да неужели же твоя жизнь не дороже какой-то там девчонки?

Мшщуй посмеивался равнодушно; ему-то хорошо было смеяться над чужой бедой! В это время в открытую дверь вбежала Спыткова.

– Вы хотите гнаться за ними? Ах, я несчастная! Еще и вас убьют! Не пущу я вас! Безумный человек, вы готовы бить и убивать всех ради девушки! Да он вас убьет! А у меня нет никого не свете, кроме вас! Не пущу я вас! Делайте со мной, что хотите!

Эти слова Спытковой и спокойствие брата охладили Вшебора.

Он бросился на лавку с опущенной головой, скрипя зубами, бормоча сквозь зубы проклятья, ерошил и рвал на себе волосы; кулаки у него сжимались, глаза выскакивали из орбит, пот горячими каплями выступал на лбу, ногами он бил о землю.

– Гнаться за ними не буду, но из этого дома мы должны сейчас же уехать! Меня здесь встретило не гостеприимство, а измена. Я знать их не хочу! Вставай, Мшщуй, уедем отсюда! Я не буду спать под одной кровлей с ними, не хочу есть их хлеб.

– Ну, и поезжай, – сказал Мшщуй, – только меня оставь в покое, я не могу с тобой ехать, потому что у меня захромал конь, да я и не желаю уезжать. К чему мне спешить?

Спыткова слушала этот разговор, не отходя от несчастного Вшебора; она даже подсела на лавку и ласковым голосом заговорила с ним:

– Я отрекусь от неблагодарной дочери! – говорила она. – Не пущу ее к себе на глаза! Но что же делать? Что сделано, того уж нельзя поправить! Кто знает, где они теперь, и, наверное, ксендз благословил их… Да вы успокойтесь, давайте лучше поговорим о чем-нибудь другом. Ведь вы же не можете оставить меня здесь одну, – осталась я совсем сиротой, и кто же позаботится обо мне в моем вдовстве, если не вы?

Услышав, какой оборот принимал разговор вдовы с братом, Мшщуй поспешно набросил на себя плащ и пошел осмотреть своего захромавшего коня, предоставив их друг другу.

Так они просидели на лавке часа два – никто им не мешал. Порешили на том, что Вшебор непременно уедет из городища, но только… за ворота. А там подождет Спыткову и вместе с ней поедет в Понец.

Она так мило упрашивала его, так умела и всплакнуть, и глазами блеснуть, что Вшебор, наконец, сдался.

По-видимому, дорога в Понец была вполне безопасна. Собек уж два раза ходил туда на разведку и уверял, что никогда еще не было там так спокойно, как теперь. Много людей разбежалось, и убытки были огромные, но не так, как в Борках, да и повсюду в стране, все уже возвращалось к старым порядкам.

Вдова непременно хотела вступить во владение имением мужа и распоряжаться там, как хозяйка, а в помощь и в защиту себе она везла Вшебора, чтобы братья Спытка не исключили ее из общего наследия.

Она внушила ему, что он должен взять на себя заботу о ней, потому что покойник именно ему хотел вверить опеку над своей семьей и даже завещал ей это.

Каким образом ей удалось уговорить потрясенного всем происшедшим Вшебора, чтобы он сопутствовал ей, это осталось ее тайной, – но в результате Долива согласился.

Он тотчас же, ни с кем не прощаясь, выехал из городища, велел разбить себе палатку на лугу и до следующего утра поджидал в ней Спыткову.

Весь этот день Спыткова провела в приготовлениях к дороге и в прощальных разговорах с Белинами и остальными своими товарищами по заключению в замке. Она болтала, не переставая, шептала что-то на ухо то одной, то другой, всех обнимала, плакала и смеялась, вздыхала, молилась, торопилась укладываться, о Касе же не было и речи.

Рано утром в сопровождении небольшого отряда, данного ей для охраны, Спыткова двинулась в путь к Понцу вместе со своим опекуном, который всю дорогу молчал, как отравленный, и был зол и бледен.

Через несколько дней после этого Мшщуй, оставшийся в городище из-за своего коня, торжественно обручился с Зданой, и на этот день Кася с мужем приехали из Боркова. Так как свадьбу нельзя было справлять так, как полагалось по обычаю, то решено было отпраздновать оба эти события вместе тогда, когда Мшщуй приедет за Зданой. Прежде всего надо было устроить гнездышко, чтобы ввести в него золотую пташку. Так окончилась двумя свадьбами осада Ольшовского городища, надолго сохранившаяся в местных преданиях.

Прошло еще несколько месяцев… Король Казимир совершал победоносное шествие по стране, в которой он восстанавливал порядок и спокойствие, укреплял христианскую веру, радостно приветствуемый всем населением. Шутливое сватовство Спытковой в присутствии русских послов начинало приходить к осуществлению после победы, одержанной с помощью Руси.

Из Киева было получено обещание выдать за молодого короля дочку Владимира Доброгневу, которая должна была пополнить истощенную казну богатым приданым.

Чехи по приказанию папы и под угрозами Генриха понемногу оставляли все завоеванные ими земли. Возвращалось духовенство, и заново освещались костелы.

Бог снова взглянул милостивым оком на выдержавшую столько тяжелых испытаний сразу.

Приближалась осень, и окрестные леса зазолотились желтыми листьями, когда Белины стали рассылать приглашения родным и соседям на торжественное празднование свадьбы сына и дочери.

Мшщуй, который жил отдельно от брата и имел собственное хозяйство, а с братом после того дня, когда он счел его чуть не изменником за его расположение к Белинам, виделся редко, почувствовал своим долгом, едучи на свадьбу, явиться к старшему брату, как к главе семьи, и попросить у него благословения.

Отправляясь к нему, он заранее был уверен, что встретит неласковый прием. Но он готов был на все, лишь бы совесть его была спокойна сознанием выполненного долга перед старшим братом.

У Вшебора, который всегда горячо брался за всякое дело, уж многое было налажено за это короткое время. Жилой дом был уже совсем отстроен, а в хозяйственных пристройках было много коней и псов, слуг и всякого вооружения.

Он как раз возвращался с охоты, когда брат подъезжал к дому.

– Пришел к вам с поклоном, рушником и караваем, – сказал Мшщуй. – Не смею просить вас на свадьбу в городище, потому что знаю, что вы гневаетесь на Белинов, на меня и на Касю, но не откажите, как старший брат, благословить меня.

Говоря это, Мшщуй встал на колени перед старшим братом, как перед отцом, и склонил голову.

Вшебор обнял его за плечи и молча поцеловал.

– Пусть Бог благословит! – коротко сказал он. – Пойдем со мной в дом. Ты меня совсем забыл, а я, ты знаешь, не люблю кланяться тем, которые меня забывают.

– И я тоже, – отвечал Мшщуй. – Мы, брат, одной с тобой крови.

Оба рассмеялись веселые… Вошли в горницу. Вшебор приказал подать меду, хоть молодого, потому что старый выпила чернь, но крепкого. Чокнулись братья.

Но разговор долго не клеился.

– Ну, а что бы ты сказал, – буркнул Вшебор, – если бы и я тоже женился?

– Милый мой брат, я пожелал бы тебе счастья, как самому себе.

– Ну, так и пожелай, – рассмеялся старший брат. – А знаешь ли, на ком я женюсь? Да на Спытковой! От своей судьбы не уйдешь. Околдовала меня ведьма! Красота и молодость скоро проходят! Вдова, правда, не так уж молода, но еще хорошо держится и сумела взять меня за сердце. Если кто почувствует, что его любят, то уж и сам полюбит из благодарности! А баба страшно в меня влюбилась!

Подумав, Вшебор прибавил:

– А что бы ты сказал, если бы все три свадьбы отпраздновать сразу?

– Чего же лучше! – воскликнул Мшщуй. – И началась бы в мире и спокойствии новая жизнь!

Братья поцеловались.

– Завтра же поедем к моей бабе! – сказал Вшебор. – Если я ей скажу, что мне так хочется, она сделает все, как я пожелаю. Она пошла бы за мной в огонь и в воду. Ну, значит, завтра на рассвете едем в Понец, заберем бабу, а возы я тотчас же следом за нами вышлю в городище!

Как решил Вшебор, так и сделали; двинулись в путь к той несчастной долине, в которой все пережили такие страшные дни.

Три свадьбы были отпразднованы в воскресенье. Погода благоприятствовала торжеству, съехалось много рыцарства, и дом старого Белины выглядел теперь совсем иначе, чем раньше.

В большой горнице внизу, в которой в тревожные дни собирались все главные участники обороны, теперь были поставлены столы для гостей. Шум веселья и громкие возгласы разносились по обоим дворам замка.

Был уже поздний вечер, и празднество становилось все более шумным и оживленным, когда вдруг все – и гости, сидевшие за столом, и молодежь в соседней комнате – вздрогнули от неожиданности и испуга.

У ворот замка раздался громкий и какой-то необыкновенный, никем не слыханный звук трех труб… Рога и трубы соседей были всем уже известны, их можно было легко распознать, но тут было что-то совсем новое и страшное.

В горнице все повскакали с мест, поспешно хватаясь за мечи; невольно вспомнилось недавнее страшное время. Все бросились к воротам. Белина уже стоял на возвышении над ними, но, едва взобравшись, он проворно спустился вниз, приказывая раскрыть ворота настежь.

– Король, король! – раздавались крики в замке.

Это был, действительно, сам король. Он стоял лагерем неподалеку от городища. Ему сказали, что в замке справляют целых три свадьбы сразу, и государь пожелал повеселиться в кругу своих верных слуг и дружины.

Вся горница сразу наполнилась народом, потому что всем хотелось поглядеть поближе на своего дорогого короля. Заняв приготовленное ему место, король снял свою соболью шапку и осмотрелся вокруг.

– Хозяин! – сказал он. – Не думайте, что я приехал у вам только как гость, нет, я явился сюда, как судья. Здесь есть виновные, которые должны предстать перед мною на суд.

Король сделал знак старому Трепке, и тот начал свою речь такими словами:

– Да, милостивый государь не может простить того, что его воля и его приказ не были выполнены. Подойдите ближе, подлежащие королевскому суду, вы, Марта, вдова Спытка, вы, дочь Спытка Катарина и ты, Томко Белина! По воле государя, дочь Спытка должна была достаться Вшебору Доливе, вы дали ему слово и не сдержали его!

Хоть Трепка говорил все это далеко не грозным тоном, все переглянулись между собой и не знали, что сказать и как поступить. Тогда Томко, взяв за руку жену, сиявшую в тот день великим счастьем и радостью, подошел к королю и опустился перед ним на колени.

– Если и есть тут виновные, то только я один. Пусть же и наказание падет на меня одного!

Подошел и Вшебор и поклонился королю.

– У ног королевских прошу за него; он спас мне жизнь! А вот доказательство того, что я не пострадал из-за него: сегодня я повел к алтарю ту, с которой стою перед тобой…

Король улыбался.

– Хорошо было бы, если бы все были грешны только таким непослушанием! – сказал он, весело смеясь. – Но все же без наказания нельзя этого оставить! – прибавил он, делая знак одному из своих приближенных.

Тот выступил вперед и подал королю золотые цепи.

– Чтобы вы всегда помнили о своей вине, – сказал он, носите вот эти цепи и как только взглянете на них, думайте обо мне.

Все стали на колени перед Казимиром, а он возложил цепи по очереди женщинам и мужчинам. Радостные клики зазвучали в замке, а король, взяв кубок из рук хозяина, выпил за здоровье новобрачных.

И день этот сохранился в преданиях, и память о нем передавалась из поколения в поколение, как и воспоминание о страшных днях тревоги и ужаса, за которые он был щедрой расплатой.