Маснави (поэма о скрытом смысле)

Вы слышите свирели скорбный звук?

Она, как мы, страдает от разлук.

О чем грустит, о чем поет она?

«Я со своим стволом разлучена.

Не потому ль вы плачете от боли,

Заслышав песню о моей недоле.

Я — сопечальница всех, кто вдали

От корня своего, своей земли.

Я принимаю в судьбах тех участье,

Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.

Я потому, наверно, и близка

Тем, в чьей душе и горе, и тоска.

Хоть не постичь вам моего страданья:

Душа чужая — тайна для познанья.

Плоть наша от души отделена.

Меж ними пелена, она темна.

Мой звук не ветр, но огнь, и всякий раз

Не холодит он — обжигает нас,

И если друг далек, а я близка,

То я ваш друг — свирель из тростника.

Мне устранять дано посредством пенья

Меж господом и вами средостенье.

Коль духом слабые в меня дудят,

Я не противоядие, но яд.

Лишь тем, кто следует стезей неложной,

Могу я быть опорою надежной.

Я плачу, чтобы вы постичь могли,

Сколь истинно любил Маджнун Лейли.

Не разуму доступно откровенье:

Людское сердце — вот ценитель пенья».

Будь безответною моя тоска.

Кто оценил бы сладость тростника?

А ныне стали скорби и тревоги

Попутчиками и в моей дороге.

Ушла пора моих счастливых лет,

И благодарно я гляжу им вслед.

В воде рыбешки пропитанья ищут,

А нам на суше долог день без пищи.

Но жизни для того на свете нет,

Кто ищет пищу в суете сует.

Кто лишь для плоти ищет пропитанья,

Пренебрегая пищею познанья.

Не очень сходны меж собою тот,

Кто суть познал, и тот, кто познает.

Порвите ж цепь, свободу обретая,

Хоть, может, эта цепь и золотая.

И ты умерь свою, стяжатель, прыть:

Ведь всей реки в кувшин не перелить.

И жадных глаз невежды и скупца

Ничем нельзя наполнить до конца.

Лишь раб любви, что рвет одежды в клочья.

Чужд и корысти, и пороков прочих.

Любовь честна, и потому она

Для исцеления души дана.

Вернее Эфлатуна и Лукмана

Она врачует дух и лечит раны.

Ее дыхание земную плоть

Возносит в небо, где царит господь.

Любовью движим, и Муса из дали

Принес и грешным людям дал скрижали.

Любовь способна даровать нам речь»

Заставить петь и немоте обречь.

Со слухом друга ты свои уста

Соедини, чтоб песнь была чиста.

Кого навеки покидает друг,

Тот, как ни голосист, смолкает вдруг.

Хотя напевов знает он немало,

Нем соловей в саду, где роз не стало.

Влюбленный — прах, но излучает свет

Невидимый его любви предмет,

И всякий, светом тем не озаренный,

Как бедный сокол, крыл своих лишенный.

Темно вокруг и холодно в груди,—

Как знать, что позади, что впереди?

Дли истины иного нет зерцала --

Лишь сердце, что любовью воспылало.

А нет там отраженья — поспеши,

Очисти зеркало своей души.

И то постигни, что свирель пропела,

Чтоб твой отринул дух оковы тела.

Тем некий лавочник любил хвалиться,

Что у него диковинная птица,

Что попугай и лавку сторожил

В тот час, когда хозяин уходил,

И забавлял своим словесным даром

Входивших в заведенье за товаром.

И в этот раз хозяин под призор

Ему оставил все, как до тех пор.

Сел попугай привычно на прилавок

Между мешков, кулей и всяких травок.

Но где-то кошка пробежала вдруг,

И попугаем овладел испуг.

Случилась неприятность с ним, ученым:

Бутыль разлил он с маслом благовонным,

Меж тем хозяин в лавку возвратился,

Учуял аромат и рассердился.

И так отделал птицу он со зла,

Что та лишилась своего хохла.

Сказать точнее — птица облысела.

От горя не пила она, не ела.

И, что гораздо хуже, замолчала,

О чем хозяин горевал немало:

«О солнце моего благополучья,

Стать лысым самому мне было б лучше!

Уж лучше бы сломать мне руку ту,

Что обрекла тебя на немоту!»

О том он дервишей просил молиться,

Чтоб к птице речь могла бы возвратиться.

Власы он рвал, стенал: «О, горе мне.

Умолкла птица по моей вине!»

Он редкие показывал ей вещи,

Но лысый попугай молчал зловеще,

Три темных ночи, три печальных дня

Промчались, ничего не изменя.

И надо ж было дервишу случиться,

Чье тело прикрывала власяница.

На голове его зияла плешь.

И крикнул попугай: «Меня утешь!

Скажи, что и тебя, брат, оголили

За то, что масло пролил из бутыли!»

Всем показалось шуткою смешной,

Что счел он дервиша себе ровней.

Есть много слов, чье сходно написанье,

Хоть и совсем различно содержанье.

И кто-то в заблуждении глубоком

Себя считать готов под стать пророкам.

Мы тоже, мол, сродни мужам святым;

Мы, как они, едим, и пьем, и спим.

Сии слепцы не чувствуют различья,

Равняя все: ничтожность и величье.

Что делать, с одного цветка берет

Змея свой горький яд, пчела — свой мед.

Две кабарги в долине обитали,

Одни и те же травы их питали.

Но мускуса одна дала немало,

И лишь навоз вторая даровала.

Двух тростников так схожа красота,

Но сахар в том, а в этом — пустота.

Таких примеров тьма, и человек

Все постигает, доживая век.

Сказал однажды мастер подмастерью:

«Возьми сосуд, что в комнате за дверью».

Был мальчик косоглаз, и он,— о чудо —

Вошедши в дом, увидел два сосуда.

Косой вернулся, попросил сказать,

Какой ему из двух сосудов взять?

Хозяин рек: «Один сосуд у нас,

Его на два с косых ты множишь глаз!»

Сказал косой: «Я видел два сосуда,

Какой из них мне принести оттуда?»

Был мастер стоек в правилах своих:

«Когда их Два, разбей один из них!»

Послушал подмастерье и тотчас

Разбил один — другой сокрылся с глаз.

Пороки, коим «зло» и «похоть» имя,

Людей нередко делают косыми.

Пороки эти наш туманят взгляд,

В одном предмете видеть два велят.

А если и корыстью мы грешим,

То нам и вовсе мучиться слепым.

Спросил халиф: «Так ты и есть Лейла,

Что Кайса бедного с ума свела?

Но я в тебе красы не нахожу,

Как ни гляжу, с ума я не схожу!»

И прошептали губы девы юной:

«Чтоб зреть красу, ты должен быть Маджнуном,

И свет его нести в своих глазах,

И верным мне в обоих быть мирах,

Пьянеть от моего прикосновенья

И почитать несчастьем отрезвленье.

Душа того, кто бдит, усыплена,

И это бденье много хуже сна.

Меж тем безумье нам дарует плен

Благоразумью трезвому взамен.

И все же Истина к тому, кто верит,

Стучит, как путник в запертые двери.

А если ты в душе своей таишь

Лишь мысли, где убыток, где барыш,

Мне жаль тебя: на тропах к высям вечным

Блаженства людям не познать беспечным.

Там всяк проигрывает неизменно,

Кто связан с тем, что призрачно и тленно.

Порой летит высоко в небе птица,

Лишь тень по полю, по дороге мчится.

И ты, глупец, бежишь за ней весь день,

Но как поймать то, что всего лишь тень?

Ты видишь не предмет, а тень предмета,

А где же сам предмет? Он в небе где-то.

Свершает птица в небесах паренье,

А на земле всего лишь отраженье.

И эту тень пронзает вновь стрела,

Которую пускаешь ты со зла.

Что тени этой от летящих стрел?

А жизнь прошла, колчан твой опустел».

Попал репей под хвост одной ослице,

Как бедной от него освободиться?

Кого просить, чтобы репей извлек,

Который и колол ее и жег?

Она лягалась, по земле каталась,—

Колючка только глубже в зад вонзалась,

Ослица так ревела, что пинок

Ей кто-то дал под зад, и он помог.

Хвала пинку, который в трудный час

Освобождает от колючки нас.

Царь Солейман проснулся поутру,

И птицы подошли к его шатру.

Владыка знал небесных птиц язык,

Хоть и не только этим был велик.

И вообще душа душе близка

Не только пониманьем языка.

Порою понимает, как ни странно,

И турок уроженца Индостана,

И может турка не понять вовек

В его краю рожденный человек.

Ведь кроме речи есть язык доверья,

Которым люди связаны и звери.

Поэтому все твари шли, как други,

Чтоб предложить царю свои услуги.

Пред Солейманом каждый в меру сил

Свое уменье славил и хвалил.

Вот очередь дошла и до удода:

«Я даром наделен такого рода:

Из всех пернатых я могу один

Учуять воду средь земных глубин.

И как бы ни был мой полет высок,

В земле я вижу русло и исток,

Да буду, Солейман, тебе отныне

Полезен я в походах по пустыне!»

«Ну что ж,— промолвил царь,— в степях безводных

Ты будешь средь друзей для нас угодных

И влагу, без которой жизни нету,

Определишь по запаху и цвету».

Но ворон, позавидовав удоду,

Прокаркал: «Врет он, что находит воду,

Будь столь его таланты велики,

Не попадал бы сам удод в силки.

Меж тем известно всем, что птицы эти,

Подобно прочим, попадают в сети!»

Подумал царь и молвил: «Мой удод,

Похоже, ворон в этот раз не врет.

Хоть, может статься, твой напиток сладок

Но все ж и в первой пиале осадок!»

«Мой царь, во имя всех на свете благ

Не слушай ты, что каркает мой враг.

Поверь мне: то, что я сказал,— не ложно:

Я вижу с неба все. что видеть можно.

Открыто сверху взору моему

Лишь то, что не грозит мне самому.

Но если в западню судьба попасть мне,

Мне очи застит мрак, и солнце гаснет!»

То, что прочтешь ты в этой небылице,

Пусть никогда с тобою не случится.

Однажды муха стала вдруг хмельна,

Хотя она к не пила вина.

Она по морю-океану смело

Плыла и, словно кормчий, вдаль глядела.

Сказать верней — на листике плыла

По луже, что осталась от осла.

За век свой муха всякого немало

О кораблях и о морях слыхала.

Итак, в тот час она, не знак горя,

Как кормчий и моряк, плыла по морю.

Хоть это море сотворил в саду

Осел, что справил малую нужду.

Иной, толкующий ученье сухо,

Не более мудрец, чем кормчий — муха.

И речь его, что сходит с языка,

Зловонна более, чем глубока.

Один глупец однажды утром рано

Предстал перед очами Солеймана.

«Что ты, несчастный, хочешь?» — царь спросил.

«Ко мне, о шах, являлся Азраил.

Со мною он стоял почти что рядом

И на меня взирал недобрым взглядом!»

«Чем я могу помочь тебе, скажи?»

«О мой владыка, ветру прикажи,

Пусть в Индостан умчит меня, как птица,

Чтоб там от Азраила мне сокрыться!»

И Солейман тотчас же приказал,

Чтоб ветер в Индостан глупца умчал.

И вскоре, встретив Азраила где-то,

Царь попросил у ангела ответа:

«Ты для чего глядел, посланец бога,

На этого несчастного так строго,

Не для того ль, чтоб от семьи вдали

Скитался он в полях чужой земли?»

Ответил ангел: «Самому мне странно,—

Но бог велел в просторах Индостана

Мне душу эту взять и в ад унесть,

И удивлен я был, что грешник здесь.

Но он туда умчался во мгновенье,

И я исполнил божье повеленье,

Хоть для того в своем служенье богу

Я одолел нелегкую дорогу!»

И нам бы думать стоило всегда:

Мы от кого бежим, бежим куда?

Сокрыться От себя не в нашей воле,

От бога убежать нельзя тем боле.

За то купец один был уважаем,

Что он владел ученым попугаем.

Однажды, собираясь в дальний путь,

Купец из Индостана что-нибудь

В дар по желанию и по заслугам

Замыслил привезти родным и слугам.

Он домочадцев вопросил и чад,

Чему особо был бы каждый рад?

И каждый высказал свое желанье

Хозяину а печальный час прощанья,

Желанье высказал и попугай:

«Когда приедешь ты в мой отчий край,

Скажи всем индостанским попугаям,

Что я разлукой нашею терзаем.

Что, думая о них в своей неволе.

От горя я страдаю и от боли.

Скажи, что я от них совета жду,

Как пересилить мне свою беду?»

«Ты передай им,— продолжала птица, —

В неволе может всякое случиться.

Судьба не равно одарила нас,

И попугаи в свой счастливый час

Пусть, как о преждевременной утрате,

Воспоминают о своем собрате.

О тех, кто страждет, вспоминает друг,

Им облегчает бремя бед и мук.

Особо если друга звать Лейлою,

Что о Маджнуне думает порою.

Там где-то и кумир мой пестрокрылый.

Она, кого я звал своею милой.

Я, вспоминая о ее любови,

Пью чашу полную своей же крови.

Пусть, обещанью данному верна.

Меня воспоминает и она.

Пусть в час веселья в память обо мне

Она слезу обронит в тишине».

Купец исполнить просьбу попугая

Поклялся, отчий край свой покидая.

И вот, когда тяжелый караваи

Путь одолел и прибыл а Индостан,

Купец увидел птиц счастливых стаю

И вспомнил то, в чем клялся попугаю.

И от того им передал привет,

Кто их не видел много-много лет.

Одна из птиц, исторгнув крик из горла,

Упала вдруг и крылья распростерла.

Решил купец: «В том есть моя вина —

У них два тела, а душа одна.

Во мне несчастья этого причина,

Хоть в том мое незнание повинно.

Зачем никто не вразумил меня,

Что птица павшая — моей родня.

Напрасно я исполнил порученье,

Принес невинным птицам огорченье».

Язык людей — железо, слово — камень,

От их касанья возникает пламень.

Меж ними нам нельзя вносить раздора

Бахвальства ради или ради спора.

Пусть слово — благо, все же иногда

От слова меньше пользы, чем вреда.

Хоть в поле хлопковом темно, а все ж

Не зажигай огня, иль все сожжешь.

Речь не обдумывают лишь тираны,

Словами подданным наносят раны.

Ведь слово может мертвых оживить

И целый мир в пустыню превратить.

Бывает, что одно и то же слово

Терзает одного, целит другого.

Чем путь земной твой ни был бы отмечен,

Воздержан будь во всем, тем боле в речи...

Меж тем торговлю завершил купец

И в отчий край вернулся наконец.

Припомнил он пред тем, как возвращаться,

Желания всех чад и домочадцев.

«Свершил ли то, что я тебя просил?» —

Так попугай хозяина спросил.

Сказал хозяин: «Что просил, свершилось,

Хоть ваша тайна мне и не открылась.

А сам я каюсь, что дурную весть

В край индостанский взялся я принестъ.

О том, как сердце у тебя томится,

Тебе подобным рассказал я птицам.

И, сострадая боли и неволе,

Одна из птиц, упав, не встала боле.

Как бы о птице я ни сожалел,

Что мог я сделать, глуп и неумел?

Пустивши слово, как стрелу из лука,

Ни смысла нам не возвратить, ни звука.

Нам удается обуздать обвал

В горах, пока он силы не набрал».

Рассказ услышав, попугай ученый

Поник внезапно в клетке золоченой.

Он задрожал, упал и замер странно,

Как родственник его из Индостана.

Узрев, что птице наступил конец,

Чалму поспешно размотал купец.

И, потеряв последнюю надежду,

Он с горя начал раздирать одежду

И причитать: «Ты был сладкоголос,

Зачем же нынче горе мне принес?

Ужель теперь вовек мне не случится

Твое услышать пение, о птица?

О мой любимец, о мой райский сад,

Ужель, уйдя, ты не придешь назад?

Таких, как ты, созданий без изъяна

Быть не могло и в рощах Солеймана.

Хоть я тебя задешево купил,

Ты был и дорог мне и сердцу мил.

Недаром говорят: у дурака

Нет горя больше, как от языка.

О мой язык, страдаю каждый день я,

Но исполняю все твои веленья.

Ты — и добро, что дом мой наполняет,

И кара, что огнем его сжигает.

Ты иногда мой самый первый друг,

А иногда — беда моя, недуг.

Губящий и спасающий меня

Сам и добыча ты и западня.

Порой посредник ты, стена порою

Меж истиною и моей душою.

Ты, натянувши ненависти лук,

Мне в грудь свою стрелу направил вдруг,

Когда в саду разлуки и насилья

У бедной птицы опустились крылья!

Иль скрылась птица на пути далеком

От завершения странствия к истокам?

Она отвергла совершенства путь,

Где познается жизни смысл и суть.

Я понимаю: в том моя вина,

Зашла за тучи ясная луна.

А возжелавший крови лев разлуки,

Ее забрав, меня обрек на муки».

Купец, лия потоки горьких слез,

Немало слов невнятных произнес.

Бывает: чтоб на дне не очутиться,

За щепку тонущий готов схватиться.

Он тщится руки из воды тянуть,

Надеясь, что поможет кто-нибудь.

И правда, лучше биться безнадежно,

Чем с тем смириться, что принять неможно.

Весь день слезами исходил купец..

Но все ж угомонился наконец.

От мертвой птицы он очистил клетку,

А та возьми да и вспорхни на ветку!

Так высоко, что солнце в изумленье

Вдруг замерло, прервав круговращенье.

И сам купец остолбенел в тот миг,

Но тайны попугая не постиг.

Спросил купец: «Скажи, какою ловкой

Ты ныне ослепил меня уловкой?

Какой тебе, затмив пред нами свет,

Собрат из Индостана дал совет,

Что сам принес я, сто стерпев невзгод,

Себе в убыток, а тебе в доход?»

«Мне весть из дальних стран прислали братья,

Чтоб перестал вас пеньем услаждать я.

Закон для попугаев с давних пор:

Чем звонче голос, тем прочней запор.

И, мертвым притворившись, может быть,

Дал знак мне брат, как должно поступить.

Прощай, хозяин мой, твоя забота

Меня от пут избавила и гнета».

Сказал купец: «И ты передо мной

Открыл своим поступком путь иной.

За то храни тебя господня милость,

Что предо мною Истина открылась.

Ты дал урок мне, а теперь прощай,

Мой в Индостан летящий попугай!»

Послушайте, я расскажу вам ныне,

Что за повадки у людей в Казвине,

У коих на плечах и вдоль спины

И львы и барсы изображены.

Казвинцы их наносят без опаски

Посредством игл, а также синей краски.

Однажды перед банщиком умелым

Казвинец лег, сказал: «Займись-ка делом!»

Спросил казвинца банщик: «Что колоть?»

«Изображеньем льва укрась мне плоть!

Чтоб сам во льва отныне превратился

Я, тот, кто под созвездьем льва родился,

Не пожалей, любезный, краски синей,

Чтоб удивились все у нас в Казвине!»

«В какой колоть мы будем стороне?»

«Коли,— сказал казвинец,— на спине.

Чтоб прям я был, не ведал колебанья

Ни в час застолья, ни на поле брани!»

Искусный банщик, верный ремеслу,

Вонзил в казвинца первую иглу.

Казвинец вздрогнул, закричал от боли:

«Что на моей спине ты, банщик, колешь?»

Ответил тот: «Я в ремесле умел,

Изображаю льва, как ты велел!»

Казвинец, дух переводя едва,

Спросил: «С какой ты начал части льва?»

Ответил банщик: «Начал я с хвоста!»

Сказал казвинец: «Прочие места

Накалывай иглой своей бывалой,

Лев обойдется без хвоста, пожалуй!»

И банщик снова проявил усердье,

Которое не знает милосердья.

«Что ты творишь?» — спросил казвинец глухо.

«Я львиное изображаю ухо!»

Казвинец молвил: «Льву не нужен слух,

Пусть лучше будет глух он и безух!»

В казвинца банщик вновь иглу вонзил,

И взвыл бедняга из последних сил;

«Какую колешь часть его ты тела,

Что так мое изрядно заболело?»

«Колю живот, готова половина»,—

Ответил банщик жителю Казвина.

Казвинец простонал: «К чему живот

Тому, чей синей краски полон рот!»

Опешил банщик: верная игла

Ему впервые стала немила.

«Где видел ты царя зверей без уха,

Не то что без хвоста, но и без брюха?

Великий бог не сотворял вовек

Подобных львов, почтенный человек.

И, нанося узор, не в нашей воле

Тебя, почтенный, уберечь от боли!»

Всем, чтобы нас гордыня миновала.

Стерпеть уколов предстоит немало.

Зато пред тем, кто плоть смирил, должны

Склониться солнца лик и лик луны.

Кто умертвил в себе соблазн гордыни,

Тот царь земли и царь небесной сини.

И пламень Знанием зажженных свеч

Лишь Истина и может уберечь.

С собою лев охотиться в лесу

Позвал однажды волка и лису,

Чтоб помогли они ему нести

Добычу на обратном их пути.

С собой он взял их вопреки обычью,

Хоть этим умалил свое величье.

Но ведь порою блещет и луна,

Толпою малых звезд окружена.

Ловитва слишком долгой не была.

Поймали зубра, зайца и козла.

Известно: плотью тот не отощает,

Кто на охоте льва сопровождает.

Великою была владыки милость —

Алела кровь добычи и дымилась.

Лиса и волк, опьянены поживой,

Дележки ожидали справедливой.

И видел лев, столь опытный в ловитвах,

Голодный блеск желаний их нехитрых.

Цари людей, цари зверей лесных

Нам не прощают помыслов кривых.

И лев решил: «Я, попрошайки, вам

За вашу алчность жалкую воздам!»

Он зарычал, в подручных страх вселив:

«Ты мыслишь, волк, что я несправедлив.

Так стань частицей моего величья

И раздели по-своему добычу».

Затрясся волк: «Ты заслужил всех боле,

Мясистый зубр — твоя, владыка, доля.

Козел, он потощей, он мне сгодится,

А зайца пусть возьмет себе лисица!»

«О жалкий зверь, не волк ты, а дворняга,

Когда совет свой глупый счел за благо!» —

Так лев сказал и, думая не долго,

Ударил лапой, и не, стало волка,

Лев рек лисе: «Свежатину сама

Дели, коль не лишилась ты ума!»

«Ну что ж,— лиса с почтением сказала,—

На завтрак скушай зубра для начала.

Козел тебе пусть будет на обед.

Да проживешь ты, шах мой, двести лет.

А зайца, повелитель, съешь на ужин,

Обильный ужин на ночь и не нужен!»

Воскликнул лев, меняй гнев на милость:

«Где ты, лисица, мудрости училась?

Как умудрилась ты не дать оплошки?»

«О повелитель мира, в миг дележки

Мне мудрость прибавляло тихомолком

Сознание того, что стало с волком!»

Слывет лисица хитрою не зря,

Ответ лисицы ублажил цари.

Он ей сказал: «Ты мне мила, лисица,

За то, что так сумела исхитриться!»

А хитрость и в былые времена

Была с умом и доблестью сходна.

...Да, те блаженны, кто учиться властен

На чьем-то счастье или же несчастье.

Судьбу лиса за то благословляла,

Что обратился к волку лев сначала,

Ведь обратись он к ней, она бы сдуру

Дележкою свою сгубила б шкуру.

Ученый грамматист ступил на судно

И сразу кормчего спросил занудно:

«Учил ли ты, с кем я отправлюсь в путь.

Закон грамматики когда-нибудь?»

Ответил кормчий: «Не читал я книг

И тайн твоей науки не постиг!»

Сказал ученый: «Да, ты знаешь мало,

Считай — полжизни у тебя пропало».

Они пустились в дальний путь и вот

Попали в бурю и в водоворот.

Сказал моряк: «Посудине конец,

Учился ли ты плавать, о мудрец?»

«Нет, мне занятье это не пристало!» —

«Считай, мудрец, вся жизнь твоя пропала!»

Порой, когда бушует все вокруг,

Готовность смерть принять — нужней наук.

Пучина тянет всех живых на дно,

Плыть по волнам лишь мертвым суждено.

Ко Другу в двери друг стучал чуть свет.

«Кто ты, стучащий в двери, дай ответ?»

«Да это я»,— сказал за дверью друг.

«Ступай, мне быть с тобою недосуг?»

Приветить друга друг не захотел:

«Я не толкую с теми, кто незрел.

Пойдешь в далекий путь, займешься делом,

Даст бог. и ты, незрелый, станешь зрелым!

Ступай скорее в дальние края,

Чтоб сжечь свое в огне разлуки «Я»!»

И друг ушел во скорби и тревоге,

И жег его огонь тоски в дороге,

Но, воротясь лет этак через пять,

Он в двери друга постучал опять.

Снедаемый любовью и виною,

Он робко потянул кольцо дверное.

Спросил хозяин: «Кто стучится в дверь?»

«Твой друг, что. сам тобою стал теперь!»

Хозяин встретил гостя добрым словом.

«Двум „Я“ нет места под единым кровом!

Теперь едино наше бытие,

„Твое“ отныне то же, что „мое“.

Отныне мы не будем, видит бог,

Разниться, как колючка и цветок!»

Один глухой по множеству примет

Определил, что заболел сосед.

И сам себе такое молвил слово!

«Мой долг священный навестить больного!»

Так порешил он, но подумал вдруг;

«Больной ведь слаб, а на уши я туг...

А впрочем, мне не надо опасаться;

Что скажет он, нетрудно догадаться.

С любым больным немудрена беседа.

«Как чувствуешь себя?» — спрошу соседа.

Ответит он: «Легчает понемногу!»

И я одобрю: «Ну и слава богу!»

«Что ешь?» — спрошу и, чтоб он ни изрек,

Скажу: «Пойдет пусть эта пища впрок»

«Кто пользует тебя?» — спрошу больного.

Он молвит имя лекаря любого.

Скажу я: «Лекаря сего уменье

В свой час мне принесло выздоровленье!

Доверься ты искусству мудреца,

Что начал он, доводит до конца!»

И вот, обдумав все, глухой из дому

Пошел к соседу своему больному.

«Как чувствуешь себя?» — спросил он друга,

Лежащего в объятиях недуга.

«Смерть,— простонал больной,— зовет в дорогу».

Кивнул глухой: «Ну что ж, и слава богу!»

Больной сосед подумал не без страха:

«За смерть лишь враг благодарит Аллаха!»

Меж тем глухой спросил: «Что ешь ты, брат?»

«Еда моя,— больной ответил,— яд!»

«Ну что ж,— сказал глухой сосед,— даст бог,

Пойдет тебе такая пища впрок!»

Больной немало удивился снова.

«Кто лекарь твой?» —спросил глухой больного.

«Сам Азраил!» — больной ответил, плача.

Сказал глухой: «Да ждет его удача.

Мне ведома искусность .мудреца,

Что начал он, доводит до конца!

Я обращусь к нему, скажу с почтеньем,

Чтобы не медлил он с твоим леченьем».

С тем и ушел глухой и мыслил долго

О святости исполненного долга.

А между тем не расценил как благо

Приход соседа страждущий бедняга.

Он размышлял: «Кому б на ум пришло,

Что на меня таит сосед мой зло!»

И долго он, бессильный, исхудалый,

Честил соседа бранью запоздалой.

Кто что-то съел несвежее, тот ищет

Возможности извергнуть эту пищу.

Порой во гневе сказанное слово —

Успокоенья нашего основа.

Не мог больной с обидою смириться,

Твердил: «Сосед мой хуже, чем блудница.

Ему я не ответил, ослабев,

Но злыдня пусть сожжет его же гнев.

Нет большего на свете святотатства,

Чем, видя чью-то боль, являть злорадство.

Ведь более других грешащих грешен

Тот, кто чужим страданием утешен!»

Шептал больной: «Слепец, лишь в день недуга

Врага узрел я под личиной друга!»

...Порою мы своим деяньям рады,

Считая благом их, мы ждем награды.

Не замечая, что, по мненью всех,

Сокрыт в поступках наших тяжкий грех

Мы видели во притче о глухом,

Как милость может обернуться злом.

Глухой живет поныне с верой детской,

Что свой благой исполнил долг соседский.

Глухому и сегодня невдомек,

На что соседа он в тот день обрек.

Угрюмый раб, Лукман носивший имя,

Был нерадив в сравнении с другими.

Ждал и хозяин от него беды,

Послав рабов срывать в саду плоды.

Рабы смеялись над своим собратом,

Его считали чуть дураковатым,

А сами из плодов большую часть

Они съедали, наедались всласть

И говорили: «Это съел Лукман!»

И был хозяин гневом обуян.

Лукмана он тотчас призвал к ответу,

Лукман сказал: «Я ложь низвергну эту!

Ты знаешь: лживый раб, грешащий много,

Не может уповать на милость бога!

Всех нас, рабов, ты в силах испытать,

Узнать, кто клеветник, кто вправду тать.

Всех напои, наш господин ученый,

Водой горячей, но не кипяченной.

Потом вели бежать им всем и мне,

А сам скачи за нами на коне.

Тебе, хозяин, это испытанье

Откроет наши тайные деянья!»

И вот хозяин пир устроил странный:

Велел рабам воды напиться банной

И по ухабам в довершенье бед

Бежать заставил, сам скакал вослед.

И то, что было съедено с утра,

У них назад изверглось из нутра.

Из их утробы вышло все наружу.

И тот, кто ел плоды, был обнаружен.

А изо рта Лукманова тогда

Изверглась только чистая вода.

Рекли китайцы: «Ведомо заране,

Соперников нам нет в живописанье».

Румийцы внятно отвечали им:

«И мы владеем ремеслом своим!»

«Ну что ж,— сказал султан мужам умелым,—

Кто лучше, пусть докажет каждый делом!»

И согласились, чтоб пресечь раздор,

С китайцами вступить румийцы в спор.

В покое поместили их просторном

И разделили занавесом черным.

Китайцы, лишь ступив под этот кров,

Потребовали красок и холстов.

И щедро отпустил немало злата

Казнохранитель, чья казна богата,

Чтоб принесли без лишней суеты

Рабы китайцам краски и холсты,

Меж тем как Рума гордые сыны

Ответили: «Нам краски не нужны!»

И, запершись в дому, сильны и ловки,

Они подвергли стену полировке,

К прозрачности они торили путь,

Постигнув красоты закон и суть.

Прозрачность как луна, что в небе светит.

Но облака являют многоцветье,

Хоть краски, что на облаках видны,

Лишь отраженье солнца и луны.

Китайцы, труд свой завершив, султана

Призвали громким боем барабана.

И расписной причудливый узор

Пленил вошедшего владыки взор.

Затем к румийцам он направил путь,

Чтоб и на их умение взглянуть.

И те султана ввергли в изумленье,

Покровы сняв со своего творенья,

Ибо в мгновенье это в тишине

На гладко полированной стене

Султан того увидел отраженье,

Что создало чужое вдохновенье.

Так людям сердце — чистое зерцало —

Дано, чтоб беспредельность отражало.

В одном краю во времена Омара

Народ не мог остановить пожара.

Огонь пылал, в своем остервененье

Он каменные пожирал строенья.

И ввысь и вглубь огонь свой жар простер —

До птичьих гнезд и до звериных пор.

Вода и та в испуге отступала.

Огню вреда не причинив нимало.

И струи уксуса из бурдюков

Его не унимали языков.

Не знал огонь ни удержу, ни страха,

Как будто в нем был промысел Аллаха.

И вот пришли старейшие к Омару:

«Что делать? Не видать конца пожару!»

Властитель отвечал: «Огонь силен,

Поскольку вашей скупостью рожден.

Откройте двери, дайте бедным хлеба,

И вас услышит, вам поможет небо!»

Сказали горожане: «Мы давали

Свой хлеб, мы двери в домы раскрывали!»

«Вы хлеб давали,— отвечал халиф,—

Своей гордыни в сердце не смирив.

Давали вы несчастным хлеб и воду —

Не им, а гордости своей в угоду!»

Однажды суфий, путник запоздалый,

На некий двор заехал постоялый.

И старого осла, свое владенье,

Оставил он слуге на попеченье,

А сам расположился в общем зале,

Где путники питья и пищи ждали.

Там в созерцанье суфий погрузился

Пред тем, как напитался и напился.

Нам всем известно; книги — кладезь знанья,

Но книги суфиев — лишь созерцанье.

Те книги — белый снег — оплот ислама

Сотворены без помощи калама.

Иных в тех мудрых книгах знаков нет —

Лишь созерцанья свет да странствий след.

Но блюдо с пловом внес служитель в зал,

И суфий созерцание прервал.

И перед тем как взять немного плова,

Он вспомнил про осла и молвил слово:

«Слуга любезный, ты уважь меня,

Задай ослу побольше ячменя».

Слуга ответил: «Смею вам сказать я,

Что это нам привычное занятье!»

Приезжий продолжал: «Осел немолод,

Корм должен быть размочен и размолот!

Да жгут скрути и разотри бока

Скотине, чья поклажа нелегка!»

Слуга ответил: «Мы почти с рожденья

В странноприимном служим заведенье,

И верьте, мудрый, что известно нам,

Как угождать приезжим и ослам!»

Но суфий продолжал: «Налей воды,

Да подогрей, чтоб не стряслось беды!»

«Мудрейший суфий,— прошептал служитель,—

Усердием наша славится обитель!»

«Так вот — очисти стойло от камней

И принеси песка, не пожалей!»

«Отец,— вскричал служитель,— ради бога,

Не наставляйте знающих так строго!»

Но суфий рек: «Почисть осла скребницей!»

Слуга ответил: «Рад я потрудиться!»

«Да отпусти подхвостную шлею,

Щадя скотину бедную мою!»

Сказал слуга, смиряя раздраженье:

«Нам ведомо с ослами обращенье».

Но поучал хозяин непреклонный:

«Ночь холодна, покрой осла попоной!»

Сказал служитель: «От пустых речей

Не обнаружишь в молоке костей.

Хоть и учены вы, но я умелей,

Ибо состарился на этом деле.

Ослов за век свой повидал я много,

Всем услужал с благословенья бога.

Позвольте же уйти мне, чтоб и ныне,

Как -дорогой родне, служить скотине!»

Слуга с почтеньем голову склонил,

Ушел и во мгновенье позабыл

О всех ослах на свете и конюшнях,

Как о вещах никчемных и ненужных.

Смеясь, пошел он прочь, чтобы повсюду

Рассказывать про путника-зануду.

А суфий наш, словам поверив ложным,

Забылся сном, коротким и тревожным.

Что виделось во сне ему недолгом?

Лежал осел несчастный, задран волком.

Потом осел хромал и оступался,

И суфий то стонал, то просыпался.

Но вот стряхнул он вовсе сои проклятый

И стал шептать священные аяты.

Молил во власти горя и забот:

«Кто в черный час на помощь мне придет?

Слуга, кому я выказал почтенье,

К ослу не проявил ли небреженья?

У ненависти быть должна основа,

А что слуге содеял я плохого?

Так просто сын Адама никогда

И дьяволу не причинит вреда.

Ведь только для змеи и скорпиона

Нет ничего святого, нет закона,

И человеку эти твари яд

Вогнать безвинно в тело норовят.

Без повода лишь волк несет несчастье

Тем людям, чью скотину рвет на части.

Но человек не волк, не гад ползучий.

Он без причины никого не мучит.

И я напраслину возвел на брата,—

А это все раскаяньем чревато».

Покуда суфий пребывал в тревоге,

Осел лежал некормленый с дороги.

Был голоден несчастный, и седло

Ему под брюхо, бедному, сползло.

И думал он, продрогнувший насквозь:

«И горсти ячменя мне не нашлось?

Ужели должно мне сто тысяч мук

Терпеть от нераденья здешних слуг?»

Что там ячмень? Задай ему солому.

Он был бы счастлив лакомству такому.

Но, слава богу, вот и ночь прошла,

Недобрая для нашего осла.

Пришел слуга, он бедную скотину

Поставил на ноги пинками в спину.

Потом поправил он, ругаясь зло,

Ослу под брюхо сползшее седло.

К несчастью, бессловесные созданья

Не могут описать свои страданья.

Наутро суфий в путь пустился снова

Из своего прибежища ночного.

Но вдруг его осел в изнеможенье

Шататься стал и падать На колени.

Все те, кто помогал поднять, его,

Болезнь старались распознать его.

Один отыскивал в копыте камень,

Другой нащупал рану за ушами-

А третий, суетившийся вокруг,

Припомнил суфию: «Не ты ли, друг,

Еще вчера, пред тем как спать ложиться,

Не мог своей скотиной нахвалиться?»

«Слуга был плутом,— шейх сказал на это,—

И мой осел до самого рассвета

Вкушал лишь божью милость, и сейчас

Он, может, падает, творя намаз!»

...Умей коварство различить, мудрец,

В словах красавиц, в том, что шепчет льстец.

Ведь даже дьявол, свой скрывая лик,

Порою говорит: «Аллах велик!»

Он льстит или сулит нам благодать,

А сам мечтает шкуру с нас содрать.

Стократ беда вдыхающим терьяк

Из уст того, кто нам не друг, но враг.

Бывают люди добрые и злые,—

Да различит Адам Иблиса в змие!

Иной тебе, что ты велик, твердит,

А сам, как на овцу мясник, глядит.

Мы уловить врагов должны стремиться,

Чтоб нам самим в силки не уловиться.

Ты на примера этого слуги

То, чем владеешь, сам обереги.

Не лезь в дела чужие и не строй

Счастливый дом свой на беде чужой.

Мудрец, способный зреть вещей основу,

Внемли, о друг, бесхитростному слову.

Во времена Омара неспроста

Собрались люди в первый день поста —-

Нет лучше дня, чем этот, для гаданья,

Предвиденья судьбы и прорицания.

Промолвил некто: «В небе над собой

Сейчас я вижу месяц молодой!»

Поверив подданному своему,

Стал вглядываться и Омар во тьму.

Он вопросил: «Где ж месяц, иль исчез?..»

Ответил некто: «Девяти небес,

Быть может, мой и не увидит глаз,

Но месяц в небе вижу я сейчас!»

Омар сказал: «Дай бог тебе здоровья,

Но влажным пальцем проведи по брови!»

И некто сделал, как Омар сказал,

И вправду месяц в небесах пропал.

Омар изрек: «От брови волосок

Загнулся вниз и взгляд твой пересек.

И луком стал для твоего он зренья

И ввысь пустил стрелу воображенья.

Но если, искривившись, волосок

Твое смутить воображенье мог,

То и подумать страшно, что случится,

Когда не только волос искривится!»

Исполнил некто свой дневной урок

И в хлев быка поставил под замок.

А ночью лев, засова не задев,

Сожрал быка, проникнув с крыши в хлев.

Он сытый лег на месте, где привык

Валяться по ночам покойный бык.

Пошел хозяин, чем-то озабочен,

Свою проверить собственность средь ночи.

Во тьме он гладил львиные бока,

Считая, будто гладит он быка.

И думал лев; «Благодари Аллаха,

Что здесь темно, а то хлебнул бы страха!»

На эту притчу обрати вниманье,

Она о том, как вредно подражанье.

Почтенный суфий, истины носитель,

Пришел в странноприимную обитель.

Он знал о злоключениях собрата,

Чей не ухожен был осел когда-то.

И потому, чтоб не случилось зла,

Сам накормил и напоил осла.

Лишь после этого свое владенье

Оставил он слуге на попеченье.

Но что провидеть можем мы —- рабы

Недоброй или доброй к нам судьбы?

Где путник до утра обрел жилище.

Теснились суфии, что были нищи.

Нам ведомо; людская бедность всех

Ввести способна и в соблазн и в грех.

И не тебе судить, о богатей,

Изнеможденных нищетой людей,

Которые, чтобы достать съестного,

Задумали продать осла чужого.

Ведь говорят, когда припрет беда,

Годна и оскверненная еда.

Итак, свершилось зло, осла не стало,

Но было снеди куплено немало.

И в доме суматоха поднялась:

«Уж нынче-то мы попируем всласть!

Три дня не нарушали мы Поста,

Зато теперь душа у нас чиста:

Хоть и бедны, мы все ж творенья божьи,

И долее поститься мы не можем».

Твердили суфии, едва не плача:

«Сегодня ночью и у нас удача!»

По слепоте и с голоду полову

Они сочли зерном (скажу я к слову).

С улыбкой суфий, хоть устал с дороги,

Взирал на тех, что были столь убоги.

Все воздавали суфию по чести,

Его сажали на почетном месте,

Касались их уста его руки,

Ему давались лучшие куски.

Но вот наелись все до пресыщенья,

И началось всеобщее раденье.

И думал суфий наш, впадая в раж:

«Не нынче веселиться, то когда ж?»

Плясали все, стучали в пол ногами,

Сметали пыль с лежанок бородами.

Взвивался дым из кухни в потолок,

Вздымалась пыль клубами из-под ног.

В том нет греха, что за один присест

Иной голодный суфий много ест.

Бывает часто в этой жизни нищей

Свет истины единственной их пищей.

Но суфиев таких наперечет,

Кто только светом истины живет.

Все остальные к плотскому стремятся,

Хоть праведными братьями гордятся.

А между тем раденья продолжались,

Припасы, всем на радость, не кончались,

И кто-то взял тамбур и песнь завел,

Запел: «Пропал осел, пропал осел!»

Бия ногами в пол, все танцевали,

«Пропал осел! Пропал осел»,— кричали.

И странник наш, пируя среди ночи,

«Пропал осел!» — кричал не хуже прочих.

Он пел, плясал, покуда не устал,

Со всеми повторял: «Осел пропал!

Уже рождался новый день, когда

Все разошлись поспешно кто куда.

Осталось постояльцев маловато,

И пыль наш странник выбил из халата.

Свои пожитки поспешил свернуть,

Чтобы навьючить на осла — и в путь.

Но своего в хлеву — о наказанье! —

Не обнаружил суфий достоянья.

Решил он: «Может, дальнею тропой

Повел слуга осла на водопой».

Но вскоре без осла слуга пришел,

И суфий вопросил: «Где мой осел?»

Сказал слуга: «Сам рассуди по чести —

Ведь ты проел осла со всеми вместе!»

«Но этого осла, свое владенье,

Я на твое оставил попеченье!

Не мне, а досточтимому кади

Свой довод в оправданье приведи,

Ибо осла, что мне служил с любовью,

Твое мне не заменит пустословье.

Сказал еще Пророк: „То, что дано,

Да будет в должный срок возвращено!“

Пойдем, слуга, чтоб плату за утрату

Мне присудил судья по шариату!»

Сказал слуга: «В усилиях бесплодных

Что мог я сделать пред толпой голодных?

Котам голодным брось съестного малость

И отними попробуй, что осталось.

Я сладким был куском в когтях котов,

Я был одной лепешкой на сто ртов»,

«Но почему потом ты не пришел

Дать знать о том, что мой пропал осел?

Сказал бы я судье: „С воров взыщи".

А где они теперь? Ищи-свищи!

Они бы по велению закона

Мне возместили бы хоть часть урона!»

Сказал слуга: «Ты сам кричал безбожно,

Тебя дозваться было невозможно.

Тебя я звал, но ты не услыхал.

Ты сам плясал, кричал: „Осел пропал!"

И порешил, в конюшню возвратясь, я:

Осел был продан с твоего согласья!

Как мог я знать, что, истину познавший,

Не знаешь ты, где твой осел пропавший?»

Сказал скотины, собственник былой:

«Мне наважденье ум застлало мглой.

Я разорен доверием поспешным,

Бездумным подражаньем людям грешным,

Продать готовым, чтобы всласть поесть,

Чужую вещь и собственную честь.

Я тяжким наказаньем поражен,

Но поздним пониманьем награжден!»

Один должник, не возвративший долга,

Был заключен в узилище надолго.

И, поедая все за семерых,

Он стал бедой для узников других.

Иные славились едою скорой,

Но где угнаться им за тем обжорой!

Всяк тот, чей путь не озарен Кораном,

Жрет, словно нищий, даже став султаном.

Тюрьма, что и была не райским садом,

С тем объедалой стала сущим адом.

Когда покою мы спешим навстречу,

Беда, как волк, нам прыгает на плечи.

А где. покой? В которой стороне?

Там, где мы с Истиной наедине!

И каждый чем-то должен поплатиться

За то, что в мир пришел — в сию темницу.

Для тех, кто в нору мыши попадет,

Становится опасным каждый кот.

От своего соузника-обжоры

Страдали и грабители и воры.

Они через помощника судьи

Судье послали жалобы свои.

«И так нещедрый нам кусок положен,

Но и того теперь мы съесть не можем.

Сосед нас объедает день за днем

Так, что мы скоро с голоду помрем.

Он отнимает пропитанье наше,

Усугубляет наказанье наше!

А станем мы роптать, так этот тать

Твердит, мол, нам господь велел вкушать.

Там, где острожники едят и пьют,

Незваный, он, как муха, тут как тут.

Что нам дают, он все сожрать готов,

Так. будто у него пятнадцать ртов.

Не откажи, судья, нам в благостыне,

Лишь на тебя у нас надежда ныне.

Судья, благое дело соверши,

Хоть для спасения своей души:

Возьми его от нас, и превратится

В небесный рай зловонная темница.

Иль кто-нибудь пускай на свой доход

Его на содержание возьмет».

Помощник передал судье прошенье,

Пересказал несчастных злоключенья.

И тот призвал обжору и ему

Сказал: «Позоришь ты мою тюрьму.

И потому ступай-ка из-под сих

Хотя и смрадных сводов, но благих!»

Взмолился узник, плача и стеная:

«Твоя тюрьма мне вожделенней рая,

С таким моим пристрастием к съестному

Не приживусь я ни к какому дому.

До Страшного суда не то что мне,

Аллах отсрочку дал и Сатане»,

«Мне ведомо,— сказал судья в ответ,—

Мошенникам на воле места нет,

Но обитатели моей темницы

Мечтают от тебя освободиться,

И кто нам согласится подтвердить,

Что долга ты не можешь уплатить?

Всяк, кто с тобой сидит, правдив едва ли,

Поскольку хочет, чтоб тебя убрали.

Так пусть тебя повсюду проведут,

Объявят, что мошенник ты и плут,

Чтоб знали все, твой видя мерзкий лик,

Что ты несостоятельный должник.

Тебе торговый и другой народ

Пусть в долг и малости не продает,

Ибо я впредь ни по какому иску

Тебя к тюрьме не подпущу и близко.

Что ж до деяний гнусных Сатаны,—

В Коране все они объяснены».

И чтоб тому, что порешили, быть,

Велел судья верблюда раздобыть.

Верблюда привели: за ним шагал

Хозяин, что дровами торговал.

Судья его утешил: «Нам нужна

Твоя скотина только дотемна!»

И силой водружен был на верблюда

Тот, кто собой являл обжорства чудо.

Того, чей грех чернее даже кражи,

Весь день возили в окруженье стражи

Мимо базаров, площадей и бань,

Где был и благородный люд, и рвань,

Чтоб людям всем был облик плута ведом...

А тот, чей был верблюд, тащился следом.

Глашатаи кричали и по-тюркски,

И даже по-румийски и по-курдски:

«Сей человек, чей непригляден вид,—

Источник всех обманов и обид.

Пусть с ним, чьему обжорству нет предела,

Никто отныне не имеет дела.

Его слова хоть сладки, но обманны,

Его одежды крадены и рваны.

Сей злоумышленник в один присест

Всех правоверных города объест.

Коль впредь вы иск предъявите ему,

Не будет брошен он, злодей, в тюрьму!»

И так, чтоб плута видели воочью,

Его возили, отпустив лишь ночью,

Ссадив с чужой скотины в час, когда

Взошла на небе первая звезда,

Сказал владелец бедного верблюда:

«Ночлег мой слишком далеко отсюда,

И ты, о чьих делах читали в свитке,

Мне должен возместить мои убытки!

Я за тобою бегал, словно тень,

И мой верблюд возил тебя весь день».

Тот, кто был изгнан даже из острога,

Сказал: «Мне кажется, ты глуп премного!

Что нет ни денег у меня, ни хлеба,

Клич возносился до седьмого неба.

Что я злодей, кричали здесь до ночи,

Иль то не слышишь ты, чего не хочешь?

Иль разумение твое темно

От мыслей, коим сбыться не дано!»

Всегда лежит господняя печать

На даре видеть или же внимать.

Лишь бог и уху нашему, и глазу

Дарует слух и зренье, хоть не сразу.

Но истину, что озаряет нас,

Бог открывает не во всякий час.

Сказал еще Пророк: «В земной юдоли

Лекарство создал бог для каждой боли.

Но всякого лекарства назначенье

Нам не постичь без божьего веленья!»

Тому, кто дом искал, чтоб взять внаем,

Друг показал разрушившийся дом.

«Будь крыша здесь, где ныне крыши нет,

Ты б нанял дом, я был бы твой сосед!

Когда была б здесь комната вторая,

Семья жила б твоя, забот не зная!

И если был бы возле дома сад,

К тебе прийти я в гости был бы рад..

Когда в порядке было бы строенье,

Его внаем ты взял бы без сомненья».

Ответил друг: «Ты мне желаешь благ,

Со всей душой мы взяли б дом и так,

Но я боюсь, что будем мы рабы

Домовладельцев: «если б» да «кабы»!

Один хозяин от богатств своих

Двух приобрел рабов недорогих.

И речью, что дается всем нам в дар,

Стал купленный испытывать товар.

Известно: наша речь на первый взгляд

Иль сахарный сироп, иль горький яд,

Слова, что плохи или хороши,—

Лишь занавес пред сводами души.

Людская речь — завеса, а за ней

Порою клад, порою жало змей.

Скажу точней: за каждым словом — клад,

Но клад, который змеи сторожат.

Был первый раб с повадкой златоуста.

Словами выражал он мысль и чувство.

Казалось, речь его без берегов

Морская ширь, где много жемчугов.

Не прям наш путь, нам свойственны грехи,

Как отделить нам суть от шелухи?

Определяет лишь Корана свет,

Где истина, где суета сует.

Скосив глаза, мы зреть обречены

На полуночном небе две луны.

И две луны нам кажутся при этом

Как бы вопросом нашим и ответом.

Но двух на небе лун — мы знаем — нет,

А есть одна, и в ней сокрыт ответ.

Ты взгляда не. коси, чтобы видна

Была на небе лишь одна луна.

Когда перед тобою собеседник,

Твой слух — не судия, а лишь посредник.

Туманна может быть и лжива речь,

И от обмана чтоб себя сберечь,

Доверься лишь тому, что видно глазу...

Но возвратимся к моему рассказу.

Хозяин понял: получил он в дом

Раба, что быстрым обладал умом.

Хозяин, подозвав раба второго.

Поморщился от запаха дурного.

Шел от раба такой тяжелый смрад,

Что покупщик покупке был не рад.

Он, морща нос, промолвил: «Ради бога,

Сядь или стань подалее немного.

Сказать по чести, лекарям бы надо

Лечить твой рот от гнили и от смрада.

Так, говоришь, ты раньше был писцом

И каллиграфа труд тебе знаком.

Ну что ж, хоть от тебя исходит смрад,

Тебе, рабу, я и такому рад.

Ибо сжигать не стоит одеяла,

Коль под него одна блоха попала!»

Сказал хозяин: «Первый мой гулям,

Ты сходишь в баню и вернешься к нам!»

А сам остался он с рабом вторым,

Сказал ему: «Давай поговорим!

Ты так Чистосердечен и толков,

Что стоишь ста иль тысячи рабов.

Я вижу: ты — слуга хороших правил,

А не такой, как друг тебя представил.

Ом мне сказал, что ты — мой раб второй —

Нечестный, лживый и такой-сякой».

Ответил раб: «Мой друг душой вовек

Не покривит; он — честный человек.

Правдив он, и душа его чиста,

В нем выше чести только доброта.

Правдивость свойственна ему отроду,

Я за него готов в огонь и в воду.

Его слова не могут быть обманны,

Наверно, правда, есть во мне изъяны.

Своих изъянов зреть мы не вольны,

Любой изъян видней со стороны.

Когда б порочный видел свой порок,

Он с легкостью его б исправить мог.

Я, например, не вижу черт своих,

Меж тем как вижу лица всех других.

Не всякий из Аллахом сотворенных

Сильней своих пороков затаенных».

«Постой, мне мыслей не постичь твоих!» —

Хозяин приказал, и раб затих.

Хозяин продолжал: «Чтоб стало ясно,

Что приобрел тебя я не напрасно,

Ты расскажи про друга своего,

О всех изъянах и грехах его!»

«Ну что ж, хозяин, грех того гуляма,

Что слишком прост, все говорит он прямо.

Второй порок, вернее, благодать,

Что он за правду жизнь готов отдать.

Порой мы промышляем добротой,

Боясь суда в преддверье жизни той.

И нам, чтоб истины постигнуть суть,

Хоть раз туда б хотелось заглянуть.

Так и вода истока там, на взгорье,

Мечтает стать рекой, текущей в море.

Сказал Пророк: „Узнает всяк из вас,

Что суждено ему, лишь в судный час,

Когда за зло и за добро ему

Воздастся мерой — десять к одному!"

Порою и щедры мы в ожиданье,

Что нам за щедрость будет воздаянье.

Но ведь жемчужин блеск не награжденье

Искателю дает, а утешенье,

И потому грешит дающий тот,

Кто за даянье щедрой платы ждет.

Даянье, коему ты знаешь цену,

Сродни не благостыне, но обмену.

И потому даяние подчас

Не столько рук деянье, сколько глаз».

Раб продолжал: «Я назову, пожалуй,

Собрата моего порок немалый.

Он не в других порок заметить рад —

В себе изъяны ищет мой собрат.

В нем ты изъян еще такой найдешь:

К себе он плох, ко всем другим хорош!»

Прервал раба хозяин: «Ты теперь,

Хваля деянья друга, пыл умерь,

Когда я сам увижу в нем изъяны,

Твои хвалы, пожалуй, будут странны!»

Ответил раб: «Клянусь я словом верным,

Клянусь Аллахом нашим милосердным,

Что ниспослал пророков в светлый час

Не по своей нужде, а лишь для нас,

Клянусь великим именем Аллаха,

Который создал из воды и праха

Рабов и повелителей держав,

Что я в реченье о собрате прав!»

Тем временем гулям, что в бане мылся,

В дом своего владельца возвратился.

Хозяин отослал раба второго

И первого призвал, чтоб молвить слово,.

Спросил хозяин, рядом усадив

Раба, который был сладкоречив:

«Скажи мне честно, мой слуга послушный.

Сладкоречивый раб и добродушный,

Насколько справедлив, насколько прав

Мой раб второй, тебе оценку дав?»

«Что ж говорил он обо мне плохого,

Что в страх тебя его повергло слово?

Подай хотя бы знак или намек,

Что наболтать, наклеветать он мог?»

«Тот мой никчемный раб сказал про друга:

Ты — как лекарство, что страшней недуга.

Он рассказал мне про твое неверье,

Про вероломство, алчность, лицемерье».

От этих слов взъярился раб мгновенно,

От гнева на губах вскипела пена.

Он закричал: «Тот раб — презренный пес,

Что с голодухи жрать готов навоз.

Честь, дружба, долг ничто ему не свято!»

Так, распаляясь, раб честил собрата.

Опровергал он бранью клевету.

Хозяин палец приложил ко рту

И молвил: «Из твоих я понял слов:

Не твой собрат ничтожен — ты таков!

Хоть чист твой рот и твой приятен вид,

Но все ж отсядь, душа твоя смердит».

Недаром говорят: «Лишь тот велик,

Кто может свой обуздывать язык!»

Известно нам, когда темна душа,

То красота не стоит и гроша.

Иной хоть некрасив, но все ж приятен

Тем, что душою чист, хоть и не статен.

Пусть чаша хороша, но ведь важней

Не красота ее, а то, что в ней.

На красоту приятно нам взглянуть,

Но все ж не красота важна, а суть.

Что красота? Она, увы, мгновение.

Лишь наша сущность вечна и нетленна.

Немало раковин на дне морском,

Но лишь в немногих жемчуг мы найдем.

Ракушки схожи все, но неспроста

В той — жемчуг, в этой — только пустота.

Мы люди — раковины, и отнюдь

Не всех сходна с жемчужинами суть.

И облик наш подчас не так уж важен:

Кирпич крупнее, чем алмаз, и глаже.

Быть может, в сто, быть может, в двести раз

Твоя рука твоих сильнее глаз,

Но ты рукою схватишь то, что рядом,

Меж тем как целый мир охватишь взглядом.

И мыслью, что рождается в сердцах,

Повергнуть можно сто миров во прах.

Почти на самом берегу потока

Стена стояла, вознесясь высоко.

Почтенный муж на той стене однажды

В тоске сидел и пропадал от жажды.

Глядел он вожделенно на поток.

Но со стены достать его не мог.

Нечаянно он бросил вниз кирпич,

В ответ поток издал призывный клич.

И показалось: всплеск глухой и краткий

Похожим был на голос друга сладкий.

Чтобы услышать этот звук опять,

Стал в воду камни жаждущий бросать.

Ему казалось, спрашивал поток:

«Какой тебе в твоем деянье прок?»

«В моем поступке,— думал муж усталый,—

Две несомненных выгоды, пожалуй.

И первая их этих выгод двух,

Что плеск желанный мне ласкает слух.

Тот звук подобен зову Эсрафила

Для душ усопших, чей удел — могила.

Мне шум напоминает дальний гром

В тот день, когда иссохло все кругом.

Тот звук желанен, как грошей бренчанье

Для бедняков, что просят подаянье.

На звон ключей похож он, как ни странно,

Сулящий волю узникам зиндана.

Когда я со стены кирпич бросаю,

Корысть мне в этом деле и другая:

Становится стена намного ниже,

А значит, я к воде желанной ближе!»

Плоть есть стена, ты плоть смири однажды,

Когда и вправду жаждешь ты и страждешь.

Чем мы надменней, шея чем длинней,

Тем нам свою главу склонять трудней,

Мы каменные стены разрушаем,

Когда, молясь, колена преклоняем.

Мы рушим все преграды меж собой

К благодатною живой водой.

И чем стена соблазнов наших ниже,

Тем мы к прозрачному потоку ближе.

Однажды сокол очутился вдруг

Там, где одни развалины вокруг.

Быть может, пыль беднягу ослепила

И с правильной его дороги сбила.

Но совы окружили пришлеца

Со злобой, коей не было конца.

Одолевало этих птиц волненье:

«Не наше ль хочет он занять владенье?»

Сказал ученый сокол: «Путь мой дален,

И ваших мне не надобно развалин,

Я не останусь в этой стороне,

А полечу туда, где место мне.

Не бойтесь, совы, я не здешний житель,

Мне эта ваша не нужна обитель,

И место мне отсюда вдалеке —

Во свите шаха, на его руке!»

Одна сова сказали: «Может быть,

Он строит козни, чтоб нас разорить,

И нас своим смущает словом странным.

Чтобы изгнать из наших гнезд обманом.

Достоинств нету в этом простаке,

Чтоб он на шахской сиживал руке.

Взгляните: есть ли шахская порода

В обличье мрачном этого урода?

Болтает он о шахе и о свите,

Какая им корысть в нем, объясните?

Иль мелет он все эти пустяки,

Чтоб тех. кто глуп, завлечь в свои силки?

Его повергнет наземь и сова,

До слабых крыл дотронувшись едва».

Промолвил сокол: «На охоте шаха

За дичью я гонюсь, не зная страха.

Почтителен со мною знатный люд,

Меня сокольничие берегут.

Порой за дичью путь лишь мне и ведом,

Со свитой шах за мною скачет следом.

Случается, что даже и во сне

Властитель думает лишь обо мне.

Порой, подобен светлому лучу,

Я за добычею своей лечу,

Пересекая все пути небес,

Прорвав завесы девяти небес.

Быть может, мне завидует сама

Царица птиц по имени Хума.

Вам улыбнется счастье, коль найдете

Разгадку тайны вы в моем полете.

Любимец шаха и его гонец,

Я вам не враг, хотя я здесь пришлец.

Владыка даст в обиду вам едва ли

Меня, что лечит все его печали.

И пусть во мне природы шахской нет,

Где б ни был я, несу его я свет!»

Кусты, колючек некто на дороге

Взрастил, и люди обдирали ноги.

Его просили: «Срежь ты их с земли»,

Но он не слушал, и кусты росли.

Кустарник вырастал под небом божьим,

Бедой он стал дня всех людей прохожих.

Шипы впивались в дервишей босых,

Одежды рвали юных и седых.

Узнав об этом, приказал правитель,

Чтоб перед ним предстал кустов садитель,

И так сказал: «Колючки уничтожь!»

Кто насадил их, отвечал: «Ну что ж,

Я с корнем вырву их на той неделе!»

Но все ж кусты росли, и дни летели.

Ослушник вновь предстал перед владыкой,

И тот сказал в печали превеликой:

«Пойми, несчастный, то, что взращено,

В конце концов ты вырвешь все равно!

Но чем ты мне противишься упорней,

Тем глубже в почву проникают корни.

Становятся, увы, с теченьем дней,

Слабее люди, дерева сильней.

Вот и за это время — видит бог —

Кусты набрали сил, а ты усох.

Пойми: чем больше ты упустишь дней,

Тем корни будет вырывать трудней.

И говорю я ныне от души:

Покуда сила в теле — поспеши,

Ибо кровавят проходящим ноги

Не только те колючки на дороге,

Но каждый твой изъян и твой порок,

Что ты взрастил, а выдернуть не мог!»

В какой-то день одной земли правитель

Спросил того, кто был его учитель:

«Не терпишь ли, о шейх, какой нужды

По части платья или же еды?»

Сказал учитель: «О великий шах,

Я неразумье зрю в твоих словах.

Ведь я владею сам двумя рабами

Из тех, что правят на земле царями!»

Шах вопросил: «Кто ж эта два раба,

Служить которым и моя судьба?»

Промолвил шейх, почтительность презрев:

«Те два раба — желание и гнев.

Властитель истинный лишь тот, кто, к счастью,

Не упивается своею властью.

Ведь светит солнце из-за облаков

Равно и для владык, и для рабов!»

Достоинства раба узнав получше,

Хозяин стал с Лукманом неразлучен,

Хозяин без раба не пил, не ел

И не вершил иных серьезных дел.

Порой купец куски, что были сладки,

Давал рабу, а сам съедал остатки.

То, что не ел Лукман, не ел он сам,

Бросая пищу на съеденье псам.

Когда же без Лукмана есть случалось,

Еда купцу безвкусною казалась.

Купцу прислали дыню как-то раз,

Раба призвали к трапезе тотчас.

Хозяин резал дыню на куски,

И раб ломоть с хозяйской взял руки

И так его охотно сунул в рот,

Как будто дыня сладостней, чем мед.

Пока .Лукмай жевал, купец богатый

Ему сова;! второй кусок и пятый.

Лукмана долго потчевал купец,

Покуда не промолвил наконец:

«Ты, верно, сыт, Лукман, пришел черед

Полакомить и Мне свой грешный рот!

Ведь, глядя на тебя, наверняка

Сказать о дыне можно, что сладка!»

Хозяин откусил от дыни малость,

И жизнь ему страданьем показалась.

В его нутре возникла горечь вмиг,

Покрыли волдыри его язык.

На целый час он потерял сознанье

И, пробудясь, сказал: «О наказанье,

Скажи, мой верный раб, моя отрада,

Как молча мог принять ты столько яда?

Зачем глотал ты за куском кусок

И слова не сказал мне поперек?

Иль ты не мог придумать отговорок?

Сказал бы правду — я ж тебе не ворог!»

Лукман ответил: «Знаю, ты мне друг,

Лишь сладость из твоих вкушал я рук,

В твоем дому мое, хозяин, тело

Набрало силу и отяжелело.

И то не смел я горем прочитать,

Что горечь мне пришлось твою вкушать.

Хоть дыня эта и была горька,

Добра была дающая рука.

Имеет ли значенье горечь дыни,

Коль доброта спокон веков поныне

Чудесно в злато превращает медь

И горе помогает нам терпеть.

На свете только добротою нашей

Осадок удаляется из чаши

И уксус превращается в вино,

Колючкам нас колоть не суждено.

Когда сочувствуют приговоренным,

Им плаха может показаться троном.

Людским добром овеянная, вмиг

Теминца превращается в цветник.

И гуль, сбивающий с пути в ущелье,

Путь указует нам, ведущий к цели.

Становится порой нектаром яд

В саду, где зла на гостя не таят.

А нет в тебе добра — и кущи сада

Покажутся в раю мрачнее ада.

Лишь добротою движим, как ни слаб,

Себя владыкой чувствует и раб.

Зло — суета сует, и неспроста

От Знанья происходит доброта!»

Случилось это все в былые дни.

Увидел всадник спящего в тени.

Заметил этот всадник, что ползет

Тому, кто спал, змея в открытый рот.

Рванулся мудрый спящего спасти,

Которого увидел на пути.

Но не успел схватить шипящей твари

И спящего камчою он ударил.

Тот пробудился и увидел, сонный,

Проезжего с камчою занесенной.

Несчастный напугался человек,

Но прыти бьющего он не пресек,

А побежал куда глаза глядят,

Попал в соседний яблоневый сад.

Но всадник настигал его, крича:

«Ешь паданцы, коль невкусна камча!»

И стал бедняга есть плода:, что были

Чуть тронуты уже печатью гнили.

Глотать ему их было так отвратно,

Что исторгалось многое обратно.

Пред всадником несчастный пал с мольбой:

«Скажи, в чем я виновен пред тобой?

Убей иль уготовь другую участь,

Но для чего меня напрасно мучить?»

Он продолжал: «Будь проклят черный час,

Когда судьба свела с тобою нас.

Ведь даже нечестивцы стран иных

Так не терзают пленников своих,

Так не карают правоверных строго

И грешники, не верящие в бога!»

Но бьющий продолжал свое занятье:

Стегал того, кто извергал проклятья,

Избитый падал, поднимался снова,

Боясь ударов всадника лихого,

И, убегая из последних сил,

То извергал, что прежде проглотил.

Исторг он, проклиная жизнь свою,

И гниль, и в горло вползшую змею.

У видя тело гнусное змеи,

Забыл несчастный горести свои.

Упал он со слезами на глазах

Пред благодетелем своим во прах.

«Кто ты такой,— спасенный вопросил,—

Не ты ль господний вестник Джабраил?

Благословен тот миг, когда меня

Заметил ты со своего коня.

Пусть шахом чувствует себя и нищий,

Увидев лик твой иль твое жилище!

Как матерь сына, ты меня нашел,

А я бежал, упрямый, как осел.

Осел по глупости бежит, бедняга,

Хозяин вслед спешит ему во благо,

Поскольку хочет уберечь осла

От зверя, ямы иль иного зла.

Ты, чья душа превыше всех похвал,

Прости, что от тебя и убегал.

Ты, что сберег и жизнь мне, и здоровье.

Прости меня за брань и пустословье.

Прости, что взор мой ослепила тьма,

Что глупость разговорчивей ума.

Когда б ты намекнул мне, что случилось,

Твое битье я принял бы как милость.

Ему б я не противился, как злу,

Я изрекал бы не хулу — хвалу.

Ты ж бил меня, не говоря ни слова,

И я не понял смысл битья такого.

Хоть бил по голове, ты был мне другом,

Но голова моя ходила кругом.

Будь милостив, прошу о снисхожденье,

Забудь все, что сказал я в помраченье...»

Ответил всадник: «Да, я был жесток,

Но что. в тот миг тебе открыть я мог?

Сказав тебе про страшную змею,

Я душу б страхом умертвил твою».

Воистину удары мудреца

Намного лучше милости глупца.

Яд мудрецов нередко нас спасает,

А мед глупцов подчас и убивает.

О добродетельном глупце в свой час

И будет немудреный мой рассказ.

Придя в свой сад, садовник, на беду,

Увидел: рыскали в его саду

Три собирателя плодов чужих:

Сейид, почтенный суфий и факих.

Решил хозяин: в лад гостей немилых

Внесу разлад, коль их прогнать не в силах.

Ведь довод, что втроем они сильны,

Весомей ста свидетельств их вины.

Смекнул он так: я хитростью возьму,

Чтоб одолеть троих по одному.

Сказал садовник суфию с ухмылкой:

«Сходи, почтенный, в дом мой за подстилкой.

Вернись с паласом или же ковром,

Чтоб мирно посидеть нам вчетвером!»

Поплелся суфий, а владевший садом

Шепнул его друзьям, что были рядом:

«Почтеннейшие, должен я сказать,

Что вам пройдоха суфий не под стать.

Не знаю, как его отвратный вид

Ты терпишь, о факих, и ты, сейид?

Все чтят факиха,— рек владелец сада,—

Тебя, сейид, из рода Мухаммада.

Мы с вашего согласья хлеб едим,

Клянемся вашим именем святым.

Как вы не опасаетесь позора

И с тем общаетесь, кто хуже вора?

Его, когда придет с подстилкой нашей,

Гоните прочь, почтеннейшие, взашей.

Я вам признаюсь, что любой из вас

Дороже мне, чем собственный мой глаз.

И садом пользуйтесь, и лугом нашим,

Душа моя и та к услугам вашим!»

Был столь горяч садовника глагол,

Что суфий был не рад, когда пришел.

Вернувшегося те прогнали сами,

Что были только что его друзьями.

И суфия со злобой беспричинной

Догнал садовник и огрел дубиной.

Хозяин сада был неумолим:

«Не надо шастать по садам чужим!

Джунайд иль Байазид тебя наставил

Красть и не почитать известных правил?..»

Избитый суфий наземь пал без сил,

Сказал: «Свое сполна я получил,

Так пусть и те получат в полной мере,

Кто за добро воздал мне недоверьем.

Им не простит Аллах моих обид.

Что я вкусил, вкусить им предстоит.

Поймет, я знаю, скоро эта пара,

Как тяжела за легковерность кара!»

Наш мир подобен скалам и горам,

Что сказано — вернется эхом к нам!

Вот с суфием садовник расплатился

И к тем, в саду сидевшим, возвратился.

Промолвил он праправнуку Али:

«Лепешки в доме только испекли,

Вели моей прислужнице Каймаз,

Чтобы она их принесла для нас».

Сейид ушел: садовник хитровато

Сказал факиху: «Солнце шариата.

Признаюсь я: ты для меня, факих.

Превыше праведников всех иных.

А тот, чья мать грешна, кто сам грешит,—

Случайный выродок, а не сейид.

И вообще сейчас любой пройдоха

Готов назвать себя родней Пророка.

Порой себя считает всех святей

И тот, чей был отец прелюбодей.

Чья голова кружится с перелою,

Считает: мир кружится сам собою!»

Лесть всем приятна, и, раскрывши рот,

Внимал факих садовнику, но тот

К праправнуку Али пошел навстречу,

Стал бить его, твердить такие речи:

«Тебя, наверно, предок твой Пророк

Не научил, что воровство — порок.

На льва походит лев, на ветку ветка,

Чем ты на своего походишь предка?

Кто звал тебя в чужой, невежда, сад?»

Садовник пнул ногой сейида в зад.

И так его отделал, сбивши с ног,

Как хариджит и тот едва ли смог.

Йазид и Шимр и те бы не смогли

Так зло избить праправнука Али.

Кричал сейид: «Факих, меня ты предал,

Черед твой то узнать, что я изведал.

Пусть барабан смирится с тем, что бьет

Глашатай палкою его в живот.

Я, может быть, не лучший из людей,

Но лучше я, чем садовод-злодей.

Меня ты предал, хоть и был я другом,

Сейчас и ты получишь по заслугам!»

Меж тем, с сейидом рассчитавшись лихо,

И впрямь садовник взялся за факиха:

«Какой законник ты, какой факих?

Что в толстых книгах ты прочел своих?

Ужели эти книги говорят,

Что можно лезть в чужой плодовый сад?

Ты на руку нечист и глуп к тому же,

Воров с отрубленной рукой ты хуже!»

И палкой стал того тузить садовник,

Кто также был утрат его виновник,

Стонал несчастный: «Ты, садовник, прав,

Все заслужил я сам, друзей предав.

Я дружбою святой, законом чести —

Всем пренебрег, поверив лжи и лести.

Сильнее бей меня, я знаю сам,

Не много это по моим грехам!»

Садовник бил факиха, а потом

Из сада вышвырнул его пинком.

Мы знаем: с теми так всегда бывает,

Кто предает друзей иль покидает.

Дракон медведя повалил однажды,

Но шел, на счастье, человек отважный.

Хвалы достоин только тот из нас,

Кто слабым помогает в трудный час.

Кто слышит вопль несчастных и не может

К ним не спешить, как милосердье божье.

Таких не портит себялюбья грех,

Что оскверняет нас почти что всех.

Они, на коих этой нет вины,

Из чистой доброты сотворены.

К тем, кто в беде, они приходят в срок,

Находят тех, кто наг и одинок.

Они — подмога всех, кто обездолен,

Лекарство, ищущее тех, кто болен,

Кто терпит боль, кого сковал недуг,

Тот, кто несчастен, им и брат и друг.

Итак, достойный муж во время оно

Медведя спас из страшных лап дракона.

Храбрец того дракона поборол,

Что был причиной многих бед и зол.

Медведь освободился невредим,

Склонился пред спасителем своим.

Усердно он, спасенный, стал служить

Тому, кто смог дракона победить.

И если засыпал его спаситель,

Медведь был верный сторож и хранитель.

Сей дружбой как-то человек прохожий

Был удивлен, он прошептал; «О боже!»

И рассказал отважный, что дракон

Был побежден, что был медведь спасен.

Изрек прохожий: «Ждет тебя беда,

С глупцами дружба хуже, чем вражда!»

Храбрец сказал прохожему: «Быть может,

Тебе, о странник, зависть сердце гложет,

И посему не видишь ты величья

Того, чья преданность важней обличья!»

Сказал прохожий: «Можешь мне поверить,

Людская зависть лучше дружбы зверя!

Будь спутником моим, не обессудь,

Отправимся скорее вместе в путь!»

Сказал храбрец: «Своим займись ты делом,

Медведь мне предан и душой и телом!»

«Но у меня важнее дела нет,

Как ныне дать тебе благой совет!

Давай вдвоем пойдем мы иль поедем:

Быть с человеком лучше, чем с медведем!»

Но сердце храбреца осталось глухо,

Хоть речь благая и достигла слуха,

«Ну что ж,— решил прохожий,— я уйду,

Коль не могу предотвратить беду!»

Сказал храбрец: «Ступай своей дорогой,

Случайный встречный, мой советчик строгий!»

Вновь повторил прохожий: «Я не враг,

Пойдем со мной, и путь твой будет благ!

Не обольщайся верою обманной

И дружбой той, что кажется столь странной!»

Храбрец решил: «Не сделал бы мне худа

Он, появившийся бог весть откуда.

Зачем так хочет этот прилипала,

Чтоб я с ним был во что бы то ни стало.

Иль с кем-то он побился об заклад.

Что в нашу дружбу он внесет разлад?

Иль хочет, чтоб за ним пошел я следом,

Завидуя, что слепо друг мне предан?»

Бывает в жизни так: не всяк храбрец

К тому ж еще добряк, еще мудрец.

И наш храбрец был мужем простоватым,

Когда медведя другом счел и братом.

Когда лесного зверя предпочел

Тому, кто мог его спасти от зол.

Дорогою своей шагал прохожий,

Шептал: «Спаси сего глупца, о боже!»

А тот храбрец, что воевал с драконом,

Беспечно спал под жарким небосклоном.

Смотрел медведь, сидевший в изголовье,

На своего спасителя с любовью.

Покой его храня, медведь был строг

Ко всем, кто друга потревожить мог.

Над спящим между тем кружилась муха,

На лоб садилась, заползала в ухо.

И хоть медведь от друга дорогого

Тварь отгонял, та прилетала снова,

Тогда ее решил убить медведь,

Чтоб спящего не донимала впредь.

Он лапами для этой доброй цели

Тяжелый камень поднял еле-еле.

А в это время муха, дочерь зла,

Как раз по лбу уснувшего ползла.

Чтоб впредь спокойно спал товарищ милый,

Медведь ее со всей ударил силой.

Все это рассказал я не напрасно,

А чтоб вам знать: любовь глупцов опасна.

Пусть даже клятва глупого — не ложь,

Но он глупец, что с дурака возьмешь?

Его любовь пуста, а клятва ложна,

Хоть ты поверил ей неосторожно.

Себя опасной дружбой не заботь

С глупцом, чей пленник ум, наставник — плоть.

Все, в чем он и Кораном поклянется,

В конце концов обманом обернется.

Клянется он, но клятве грош цена,

Хоть сам он верит, что она верна.

И пусть Аллах, что славен милосердьем,

Не одаряет дурака усердьем.

Склонясь к шуту, султан шепнул на ухо:

«Ты женишься, а ведь невеста — шлюха.

Меж тем тебе я мог бы дать совет,

Где взять жену, греха на коей нет!»

Шут отвечал: «Безгрешная девица

И та со мною в шлюху превратится.

Беру я шлюху, может быть, она

С годами будет верная жена.

Она блудила всласть, и это дело,

Надеюсь я, уже ей надоело!»

На нищего слепца нещадно лая,

Бежала вслед ему собака злая.

Слепой кричал и палкой отбивался,

Но он устал и ей на милость сдался,

Он старый, он больной, лишенный сил,

Поклон земной собаке сотворил:

«О леопард охоты, муфтий дичи,

Не Делай ты меня своей добычей.

В степи иной собрат твой дичи ищет,

А ты охотишься на бедных нищих,

Опасности не знает зверь лесной,

Пока ты здесь гоняешься за мной!»

Один владелец дома у забора

Крадущегося заприметил вора.

«Что ты здесь делаешь, исчадье бед?»

Пустился вор бежать, хозяин вслед

Помчался без дороги, без пути.

И вор почти попался, лишь схвати.

Но в этот миг хозяин позади

Услышал крик: «Бегущий, погоди!

И я тебе такое обозначу,

Что много облегчит твою задачу!»

Хозяин призадумался: «Быть может,

Тот, кто кричит, и правда мне поможет?

Быть может, в это время вор иной

Мой грабит дом, грешит с моей женой?

Возможно, худшая беда случится,

Когда кричащему не подчиниться!»

И догоняющий свой бег пресек:

«Что ты мне скажешь, добрый человек?

Что хочешь ты, твои что значат крики?»

Тот отвечал: «Есть верные улики.

Смотри: следы сокрывшегося вора,

Спеши — и ты его настигнешь скоро!»

К кричавшему хозяин обернулся:

«Тебя я честным счел, да обманулся,

Уже я вора взял за воротник,

Когда услышал твой истошный крик.

Вор был почти что у меня в руках —

Зачем же мне следов неверный прах!»

Но ловкий плут, на ухищрения падкий,

Твердил: «Я указую путь к разгадке!»

Сказал хозяин: «Ты пособник вора,

Коль мог нагородить такого вздора.

Когда в руках мы держим сам предмет,

Зачем искать его неясный след?»

Четыре индостанца как-то раз

Вошли в мечеть, чтоб сотворить намаз.

Аллаха ублажить мольбой посильной,

Просить его о милости обильной.

Но вот сказал из четырех один:

«Уже пора, кричи: о муаззин!»

Второй заметил первому сурово:

«Ты осквернил молитву, молвив слово!»

Сказал второму третий: «Ты в свой чае

За грех себя судил бы, а не нас!»

Четвертый прошептал: «По крайней мере,

Как трое вы, я не погряз в безверье!»

Кто грех чужой выискивает, тех

Бог судит строже, чем творящих грех.

И потому от этих четверых

Аллах не принял их молитв святых.

Блажей лишь тот, кто понял свой порок,

Кто осудил свой грех, извлек урок.

Людской души туманна половина,

Другая — в прегрешениях повинна.

Но если ссадина тебя тревожит,

Ты пластырь сам накладывай на кожу.

И пусть не дразнит безбородых тот,

Который от природы безбород.

Однажды к лекарю старик пришел,

Сказал: «Я стал на голову тяжел!»

Ответил лекарь: «Что ж, твои года

Тому причина, что пришла беда!»

Больной заголосил: «Мой меркнет свет!»

Врач объяснил: «Все от преклонных лет».

Сказал старик: «Я согнут, словно лук!»

«От возраста и этот твой недуг!»

Старик стенал: «Моя горька еда!»

«Что делать,— лекарь отвечал,— года».

«Вздохнуть мне трудно. Все вокруг темно!»

«Так в возрасте твоем и быть должно».

Старик заохал: «Ослабела похоть!»

Ответил врач: «Ты стар, чего же охать!»

Сказал, болящий: «Что со мною сталось!»

Сказал целящий: «От годов усталость».

Разгневавшись, больной немного ожил:

«Ты словно швец, что шьет одно и то же.

Года, года — заладил мне на горе,

Меж тем есть снадобье от всякой хвори.

Не можешь одолеть болезней зло,

Так избери другое ремесло!»

«Что ж,— врач сказал,— мне наблюдать случалось,

Как гнев напрасный порождала старость.

От старости твое не только тело,

Но и душа изрядно одряхлела.

Кто, гневаясь, себя сдержать не может,

Тем никакое зелье не поможет!»

Разбойники, замыслив ограбленье,

Ворвались как-то в некое селенье

И, чтобы поживиться там немало,

Двух стариков схватили для начала.

Вот над одним из них, верша грабеж,

Уже занес разбойник острый нож.

Но тот взмолился; «О столпы державы.

Меня убив, не будете вы правы!

Что за корысть вам и какой вам прок

Казнить меня, что нищ и одинок?»

Сказал огуз: «Проткнем твои бока

Мы на глазах второго старика.

К тебе мы не питаем чувства злого,

Но испугаем мы того, другого.

Когда поймет он, что постигло друга,

Богатство принесет нам с перепуга!»

Старик взмолился, плача и бледнея:

«Но тот второй старик меня беднее.

Вот и прикончите того сначала,

Чтоб смерть его меня бы испугала».

Был отроком разумным и достойным

Рыдавший над отцом своим покойным:

«Зачем, отец, тебя несут под кров,

Где нету ни циновок, ни ковров?

Зачем несут тебя в такое место,

Где будет вечно и темно и тесно?

Там все вокруг земля, там даже крошки

Не то что плова нет, но и лепешки.

Светильник тьму не озаряет в нем,

Там ни окна, ни света за окном.

Сосед тебя в том доме не услышит,

Там двери нет, нет притолки, нет крыши.

В том доме нет воды, чтобы напиться,

Там красота твоя не сохранится.

В убогий дом тебя несут сейчас»,—

Сын причитал и слезы лил из глаз.

Джухи, что был на этом погребенье,

Услышал плач и ощутил волненье.

Он своему отцу сказал со страхом:

«Его в наш дом несут, клянусь Аллахом!»

Сказал отец Джухи: «Молчи, глупец!»

«Но все приметы сходятся, отец!

К нам понесут его сейчас под кров,

Где нету ни циновок, ни ковров.

Возьмут его к нам в дом, где даже крошки

Не то что плова нет, но и лепешки...

Приметы сходятся,— сказал Джухи,—

То плата нам за наши все грехи!»

Вооруженный всадник на коне

Страх нагонял на всех в одной стране.

Повсюду он скакал средь бела дня,

Оружьем и доспехами звеня.

И некий лучник, испугавшись вдруг,

Ему навстречу вышел, взявши лук.

Взмолился всадник: «Лучник благородный.

Бессильный я, хоть телом и дородный.

Меня ты, о храбрейший, пожалей,

Старухи я пугливей и слабей!»

«Ну что ж,— сказал стрелок,— молись Аллаху,

Что не пустил стрелу в тебя со страху,

Но если слаб ты и пуглив, то зря

Решил надеть доспех богатыря,

Ибо лишь грозным видом ты, пожалуй,

Подверг себя опасности немалой».

Один араб навьючил на верблюда

Мешок зерна — три иль четыре пуда.

А чтоб не пустовал второй мешок,

В него насыпал бедуин песок.

На горб и сам тотчас он взгромоздился,

Но здесь как раз мудрец один случился.

Он вопросил: «Что ты везешь в мешках,

О человек, храни тебя Аллах?»

Рек бедуин: «Зерно навесил здесь я,

А там — мешок с песком для равновесия

И для того, чтоб не был пуст мешок!»

Мудрец спросил: «Зачем тебе песок?»

Он продолжал: «Ты раздели пшеницу,

Чтоб в двух мешках ей равно уместиться.

От этой станет легче благостыни

Тебе, мешкам обоим и скотине!»

Вскричал араб в слезах от восхищенья:

«Как просто мудрое твое суждение!

Но почему же сам идешь пешком

Ты, о мудрец, что мне едва знаком?

Хождение пешком тебе ль по чести?

Поедем на моем верблюде вместе!»

Соседством с мудрым спутником счастливый

Спросил араб: «Кто ты, красноречивый?

С таким умом и с языком таким

Ты, может быть, везир или хаким?

Дай мне совет, глупцу и маловеру

Как дни прожить по твоему примеру?

Сказал мудрец: «Ужель мой жалкий вид

О низком звании не говорит?»

«Тогда скажи, мудрейший из достойных,

Сколь у тебя овец, верблюдиц дойных?»

Изрек мудрец: «Нет у меня и стада,

О любопытный более чем надо!»

«Владеешь ты — прости вопрос мой праздный,—

Наверно, лавкой, где товарец красный?»

«Нет у меня товара никакого,

Не то что лавки, нету даже крова!»

Араб промолвил: «Как не жить богато

Тому, чье слово драгоценней злата?

Иль, может быть, ты сам живешь, как птица,

А злато в тайниках твоих хранится?»

Сказал мудрец: «Поверь мне, бедуин,

И бос и гол я и, как перст, один.

Нет у меня, что с нищетою дружен,

Не то что злата — и гроша на ужин!

От мудрости моей мне, право слово,

Нет блага, нет прибытка никакого!»

Сказал араб: «О человек бездомный,

Что мне от мудрости твоей никчемной?

Ступай,— добавил он, дрожа от гнева,—

Коль твой направо путь, так мой — налево!

Без твоего совета я бы мог

В своем втором мешке везти песок.

Ты, может, и умен, но ты — бродяга.

Я глуп, но глупость мне идет во благо.

Пускай я немудрен, а все же сыт,

И божьей милости мне путь открыт!»

Решила мышь, украв верблюжий повод,

Что это — слыть ровней верблюду довод.

Взяв повод в зубы, мышь бежать пустилась,

Верблюд за ней, она и возгордилась.

Подумала: «Верблюду я ровня.

Бежит он даже позади меня!»

Мышь похвальбы не скрыла от верблюда,

«Ну что ж,— подумал он,— гордись покуда!»

Но вот река случилась на дороге,

Остановилась мышь пред ней в тревоге.

Верблюд ей крикнул: «Что же замерла,

Ты, что моей вожатою была?

О спутница моя, ужель нимало

Тебя преграда эта испугала?»

Сказала мышь: «Но здесь река такая,

Что нет ей дна, теченью нету края!»

«Проверить глубину велик ли труд?

Полезем в воду! — возразил верблюд.—

Гляди: река хоть и быстра и пенна,

Не глубока, всего-то по колено!»

Мышь запищала: «Не подумал ты —

У нас колени разной высоты.

По разным мы с тобой живем законам —

Ты чтишь мурашкой то. что я — драконом.

Что по колено милости твоей,

То мне поверх макушки сто локтей».

Сказал верблюд: «Так вот, в своей гордыне

Ты другорядь не заносись, как ныне.

А если нрав свой хочешь показать —

Тягайся с теми, кто тебе под стать.

Не то гляди, как бы твое же тело

От пламени гордыни не сгорело!»

Призналась мышь: «Я зарвалась немного,

Но гнев смени на милость, ради бога.

Без помощи твоей, о падишах,

Мне гибель в этих суждена волнах!»

«Ну что ж,— сказал верблюд, свой гнев смягчая,—

Садись на торб, перенесу тебя я.

Таких, как ты, когда нам по пути,

Я тысяч сто могу перенести!»

Поэт какой-то написал в дастане:

«Есть дерево бессмертья в Индостане.

И кто его чудесный вкусит плод,

Тот не состарится и не умрет».

Услышав эти строки, падишах

Поверил: «Правда есть в таких словах!»

И в Индостан посланца он отправил

Из тех, кто мудростью себя прославил.

Почтенный, многоопытный мудрец

Весь край изъездил из конца в конец.

Скитался он, чтобы достигнуть цели,

По Индостану многие недели.

Иные, что встречали ходока,

Его считали тронутым слегка,

Другие, хоть внимали терпеливо,

Трепали по плечу его шутливо.

И, улыбаясь, говорили: «Что ж,

Ты ищешь столь усердно, что найдешь!

Не может статься, чтоб напрасны были

Все многотрудные твои усилья!»

Он шел и шел — посол чужого края,

Глумленье над собой претерпевая.

Он слышал клятвы: «Видели мы сами

То дерево с тенистыми ветвями,

Обхвата в три его широкий ствол»,—

Так люди врали, а посланец шел.

Он брел в слезах, претерпевал страданья,

Слал деньги шах ему на пропитанье.

А между тем мелькал за годом год,

Гонец устал от тягот и невзгод.

Он думал: «Я потратил столько лет,

О древе толки есть, а древа нет.

Оборвалась моей надежды нить,

Хоть страшно неудачником прослыть,

Я все же обречен на возвращенье,

Дай силы, боже, мне принять решенье!»

Он думал: «Нет надежды на успех,

Но где-то есть мудрец мудрее всех.

Своей беды ему открою суть

И лишь потом пущусь в нелегкий путь.

Чтобы с молитвой шейха благодатной .

Мне одолеть далекий путь обратный».

С глазами, воспаленными от слез,

Он к мудрецу пришел и произнес:

«Сюда пришед с другого края света,

Ищу я состраданья и совета!»

Промолвил шейх, что мудростью велик:

«Скажи, куда ты обращал свой лик?»

Гонец сказал: «Меня послал мой шах

Искать такое древо в сих краях,

Чей нас бессмертьем одаряет плод,

Но не нашел я, где оно растет?

Искал я древо это много лет,

И встречные смеялись мне вослед!»

Мудрец ответил: «Есть всему названье,

То, что ты ищешь, это древо знанья!

Ветвям его нет ни конца ни края.

Где это дерево растет, я знаю.

А ты себя заране — видит бог —

На неудачу в поисках обрек.

Ища, ты брал в расчет лишь очертанья,

Ты не вникал ни в суть, ни в содержанье.

Ты, сбившись с ног, бродил туда-сюда,

Но сладостного не вкусил плода.

То дерево рождает тьму деяний.

Бессмертье — капля из его даяний.

Оно единое на целый свет,

Хотя его названьям счету нет.

Так может некто, будучи единым,

Быть одному отцом, другому — сыном.

Быть для кого-то средоточьем благ,

А для другого злей, чем кровный враг.

Порою человек и сам не знает

Тех свойств своих, какими обладает.

Что имя? Лишь название предмета,

Подумай, что таит названье это?

„Где это древо?" — повторял ты, плача,

Но лишь к постигшим смысл спешит удача.

Что облик чей-то иль чего-нибудь?

Коль ты мудрец, старайся вникнуть в суть.

Ничтожно все: и званье и прозванье,

Существенны лишь смысл и пониманье.

Порой причина бедствия иного

Различное истолкованье слова.

Непониманье сути сплошь и рядом

Враждой чревато или же разладом!»

...Значенье этой речи просвещенной

Вам поясню я притчей немудреной.

Шли вместе турок, перс, араб и грек.

Им дал дирхем какой-то человек.

Случилось так, что дармовой дирхем

Им четверым принес несчастье всем.

Промолвил перс: «Я был бы очень рад

Купить ангур!», что значит виноград.

«Аллах нас сохрани,—сказал араб,—

Зачем ангур, приобретем эйнаб».

Вмешался турок: «Прекратите шум,

Зачем ангур, эйнаб — возьмем узум!»

Сказал четвертый, тот, что греком был:

«Коль покупать, так покупать стафил!»

Кричали зло, и спор их был таков,

Что дело вмиг дошло до кулаков.

Они тузили, знанья лишены,

Друг друга без причины, без вины.

О, если б повстречать им знатока,

Что знал бы все четыре языка.

Сказал бы он, что можно на дирхем

То приобресть, что им желанно всем,

Поскольку каждый думал об одном,

Что выражал на языке своем.

Слова «айгур», «эйнаб», «узум», «стафил»

Суть виноград, что им желанен был.

Быть может, тот знаток в одно мгновенье

Их озарил бы светом разуменья,

Чтоб четверо, что дрались и бранились,

В единомышленников превратились..

Так мудрость знанья может всем на счастье

Вражду и распрю превратить в согласье.

Почтенный муж назначен был судьей.

Он возопил, взроптал на Жребий свой.

Тогда писец его и заместитель

Сказал: «Стенать, о кадий, погодите!

Вам принимать бы надо поздравленья,

А не роптать на это назначенье!»

Судья сказал: «Я глуп, я не готов

Судить ответчиков, судить истцов.

Они свое ведь лучше знают дело,

Я осужден судить их неумело.

Нащупав нити тонкий волосок,

Смогу ли размотать я весь клубок?»

Писец заметил: «Даже мудрецы

Корыстны в час, когда они истцы.

Хоть, может быть, ясней, чем кто-нибудь,

Они той тяжбы понимают суть.

Но зло, что тяжущихся ослепило,

Для всякой справедливости могила.

И вот судья, чьи помыслы чисты,

Своей пусть не боится простоты.

Пока корысть не застит ваших глаз,

Судьи не будет справедливей вас!»

В каком-то городе в кругу родни

Один торговец жил в былые дни,

Он, горожанин, всем на удивленье.

Был связан дружбой с тем, кто жил в селенье.

Встречал с почетом гостя горожанин,

Когда б к нему не приезжал селянин.

А тот являлся каждый год опять,

Чтобы у друга в доме гостевать.

Хоть горожанин и не слыл богатым,

Конечно, за постой не брал он платы.

И частый гость, слезу стирая с глаз,

Молил: «Приехал бы ко мне хоть раз!

Возьми детей, чтоб под. моею сенью

Природой любоваться им весенней.

И в пору созревания плодов

Я, как невольник, вам служить готов.

Возьми всех чад своих и домочадцев,

Чтоб сельской жизнью им понаслаждаться.

Ведь, так прекрасно — что ни говори —

Пожить в деревне месяц, два и три.

Вам, горожанам, наблюдать желанно

Цветенье древа, злака и тюльпана».

Чтоб разговор сей в сторону свернуть,

Твердил хозяин: «Что ж, когда-нибудь!»

Лет восемь промелькнуло как мгновенье,

Все повторял селянин приглашение.

А горожанин, с правдой не в ладу,

То говорил, мол, нынче брата жду,

То уезжаю по делам торговым,

То чувствую себя я нездоровым.

То, мол, приедем мы, да не сейчас...

А между тем селянин всякий раз

В дом горожанина спешил с любовью,

Как птица к прошлогоднему гнездовью.

И добрый горожанин каждый год

Для гостя не жалел своих щедрот.

Селянин этот гостем был желанным,

Он ел и пил и сиживал с кальяном.

Твердил он, руку положа на грудь:

«Ты б к нам, ходжа, приехал как-нибудь!»

Хозяин отвечал: «Всему свой срок,

О друг мой верный, нам хозяин бог!

Мы, люди,— корабли под парусами,

Лишь Он, дающий ветер, правит нами».

И снова, как все эти восемь лет,

Давал ходжа селянину обет.

И целое прошло десятилетье.

Большими стали у торговца дети.

Они сказали: «Ветр и даже тень —

Все путешествует во всякий день.

Отец, гостеприимством благодатным

Связал ты друга долгом неоплатным.

Тебе он этот долг без лишних слов,

Как честный человек, вернуть готов,

И нам шептал он: время, мол, приспело.

Тебя на доброе подвигнуть дело!»

Хоть им не возражал отец, любя,

Но все ж, мудрец, он думал про себя:

«Увы, походит дружба на зерно:

Ему иль сгнить, иль прорасти дано».

Ведь говорят издревле: «Бойся тех,

Кому добро содеял, как на грех».

Привязанность иная для друзей

Опасней, чем пустынный суховей.

Хоть и бывает иногда добра

И сладостна, как вешняя пора.

Предусмотрительность дороже злата,

Хоть подозрительностью и чревата.

Недаром сказано такое слово:

«Повсюду людям западня готова».

Не потому ль, хоть степи широки,

Туда спешим мы, где нас ждут силки?

Хоть ты и зорок, проглядишь засаду,

Что лишь душе заметна, а не взгляду.

Не будь нигде опасности вокруг,

Так не лежал бы на виду курдюк.

Как было ранее? Среди могил

Ты побродил бы, мертвых расспросил,

Чтоб стала истина тебе ясна:

Бывало так в любые времена.

И в яму своего высокомерия

Равно и люди падали и звери.

Когда ты зряч, будь прозорлив с людьми,

А слеп, так посох поскорей возьми!

Покуда разум есть и есть возможность,

Как посох ты используй осторожность.

А если, ты и посох держишь зря,

В путь не пускайся без поводыря.

...Но мы, пожалуй, отвлеклись немного,

А горожанина ждала дорога.

Селянин звал его немало лет,

И горожанин не предвидел бед.

И птица давнего его решенья

Взяла к деревне друга направление.

Припас грузила на волов семья,

И мнили дочери и сыновья:

«Лишь плод надежд вкушавшие доселе,

Вкусим с ветвей плоды мы, что созрели.

Чтоб нас зазвать, потратив столько сил,

Селянин древо щедрости взрастил.

Откроет он, в любви на все готовый,

И душу нам, не то что сад плодовый.

И в город от него с собою мы

Возьмем еще припасы для зимы».

И все-таки, пускаясь в путь-дорогу,

Они невольно чуяли тревогу.

Но ветер странствий окрыляет нас,

И пели песню путники подчас.

Себя они подбадривали словом:

«В краю чужом легко прослыть Хосровом.

И может стать иной бедняк царем.

А пешка шахом или же ферзем!»

Их в полдень солнце жгло, а ночью поздней

Стремленье к цели их вело по звездам.

И хоть дорога тяжкою была,

Она им не казалась тяжела.

Сладка и горечь из желанных уст,

И розой видится колючий куст.

О, как нам лгут, как манят нас желанья,

Хоть из-за них и ждут нас испытанья.

За тяжкий груз, зовущийся любовью,

Влюбленный платит собственною кровью.

По наковальне бьет кузнец умелый.

Весь черный, чтоб коснуться ручки белой.

Не спит торговец сутки напролет,

Торгуя ради той, кого он ждет.

Купец и море бороздит и сушу —

Все ради той, кому он отдал душу.

И плотник трудится во имя той,

Чьей он пленен великой красотой...

Идущим к другу золотом казалось

То, что потом Медяшкой оказалось.

Они по мере приближенья к цели

И танцевали радостней и пели,

Они и пыли вопреки и зною

Как колесо кружились водяное.

Завидуя и птицам, что вдали

Неслись быстрей, чем горожане шли.

Из тех краев летевший ветерок

Уставшим возвратить им силы мог.

И всех они прохожих целовали,

Что, может статься, друга их встречали:

«Видали вы его в краю далеком

И сами как бы стали нашим оком».

Покуда путники достигли цели,

Они припасы все, конечно, съели.

Но к ним не вышел деревенский друг,

Ему их встретить было недосуг.

Он от пришельцев спрятался заране,

Хоть так не поступают мусульмане.

И путники усталые с трудом

Все ж, расспросив, нашли искомый дом.

Но были крепко заперты ворота,

Чтоб не проникнул посторонний кто-то.

Приезжие у запертых дверей

Сидели долгих пять ночей и дней.

Пришлось ходже изведать вероломство

Того, с кем столько лет водил знакомство.

Что делать? Если в яму угодил,

Не трать на ругань понапрасну сил.

Ходжа семью в обратный путь не вел

Не потому, что был упрям и зол,—

Ведь для того чтоб в путь пуститься снова,

Не оставалось ничего съестного.

Случается порой, что даже лев

Ест падаль, с голодухи ослабев.

Ходжа, селянина увидев все же,

Промолвил: «Так вести себя негоже.

Хоть и беспамятный ты человек,

Припомни все ж, я — друг твой имярек».

Селянин отвечал: «Весьма возможно,

Свое прозванье ты назвал не ложно,

Хоть зваться именем таким и честь,

Но я откуда знаю, кто ты есть?

Мне о себе-то ведомо немного:

Мой занят ум лишь прославленьем бога».

Но горожанин вновь воззвал к нему:

«Я тот ходжа, в чьем ты живал дому.

Я — старый друг, тебе служивший верно,

В чьем доме плов ты пожирал усердно!

Ужели ты не ведаешь стыда

Пред тем, чью доброту вкушал всегда?..

О нашей долгой дружбе знают люди.

За вероломство бог тебя осудит!»

Селянин отвечал: «О человек,

Досель тебя к не встречал вовек.

Ты мне не докучай печалью многой

И прочь скорей ступай своей дорогой,

Я не могу тебе ничем помочь!»

Обильный дождь пролился в ту же мочь.

И горожанин, вымокший до нитки,

В дом постучал опять кольцом калитки.

Не открывал селянин долго дверь,

Ходжа сказал: «Я все забыл, поверь,

Хоть за пять дней пришлось мне испытать

Обид, что мне хватило б лет на пять.

Поверь, твоей любви я не ищу,

За то, что испытать пришлось, не мщу.

Но где-то нам обсохнуть разреши,

Хоть для спасения своей души!

И отведи хоть тесный уголок

Всем нам, кто обессилел и промок».

Сказал селянин: «Есть в саду строенье,

Жил там старик, стерег мое владенье.

Ты там недолго можешь обитать,

Чтобы мой сад от волка охранять!»

Ходжа ответил: «Дай мне лук и стрелы,

Исполнить я готов любое дело.

Не то что волка, даже комара

Не допущу до твоего добра.

Но дай нам кров, чтобы жене и детям

Не мокнуть до утра под ливнем этим!»

Ош вошли, не спавшие давно,

В шалаш, где было грязно и темно.

Теснясь друг к другу, словно саранча,

Легли, слова такие лопоча:

«О боже, мы несчастье пожинаем

За то, что знались с этим негодяем,

Что дом покинули свой обжитой,

В погоне за несбыточной мечтой.

За то, что мы, услышав зов шайтана,

Пустились в путь уверенно и рьяно!»

В тот час ночной ходжа, сжимая лук,

Сад сторожил, вокруг ходил сам-друг.

Крепки ворота были и ограда,

Но .грызла, словно волк, его досада.

Стенал торговец, ничему не рад,

И охранял чужой плодовый сад,

В кромешной тьме, от холода дрожа,

Под проливным дождем ходил ходжа,

И вдруг средь ночи уследил он волка,

Стрелу пустил, не размышляя долго.

И зверь, упавши, из последних сил

Из брюха смрадный ветер испустил.

Селянин прибежал и хмур и зол:

«Что ты наделал, это ж мой осел!

Твоей семье отвел я кров прекрасный,

А ты мне вот чем платишь, о несчастный!»

Сказал ходжа, досель стоявший молча:

«Я в существо стрелял с повадкой волчьей.

Во тьме кромешной зверя злобный вид

О том, что это хищник, говорит!»

Селянин плакал: «То моя скотина,

Я своего осла любил, как сына.

И смрадный дух его, хоть ночь темна,

Я отличу, как воду от вина».

Сказал ходжа: «Все, что темно, то зыбко,

Во тьме возможна всякая ошибка.

Неясен ночью нам предмет любой,

Ибо во тьме все схоже меж собой.

Сейчас и ночь, и дождь, и тьма, и тучи.

Чтобы судить, дождемся утра лучше».

Вопил селянин: «Своего осла

По духу я узнал, хоть тьма и зла.

Во всякий раз я различу тотчас

Тот запах, словно путник — свой припас!»

И тут ходжа приятеля былого

Схватил за воротник и молвил слово:

«Мне кажется, ты накурился так,

Что память помутил тебе терьяк.

По запаху осла ты распознал

И не узнал меня, чей хлеб вкушал!

Чем лучше по сравнению со мной

Осел твой, испустивший дух срамной?

Осла узнал ты, человек бесчестный,

И позабыл мой кров, тебе известный.

Ты много раз готов твердить о том,

Что и о вас, и о себе самом

Ты, правоверный, ведаешь немного,

Твой занят ум лишь прославленьем бога.

Ты смеешь думать, что постигнул суть.

Но для чего? Чтоб друга обмануть?

„Не отличаю я земли от неба",—

Твердишь ты, пожалев мне корку хлеба.

Но в ярость между тем тебя привел

Дух, что из брюха выпустил осел.

Осел был тем хорош, что дал возможность

Всем людям уяснить твою ничтожность.

Пусть за швеца себя не выдает

Тот, кто простой рубахи не сошьет.

Когда ты швец, так чем кричать без толка,

Возьми иглу и сшей халат из шелка.

Легко прослыть Рустамом на словах.

Но делом проверяет нас Аллах!»

Однажды сокол уткам говорил:

«У вас, несчастных, разве нету крыл?

Что ж вы сидите на своем болоте,

В степь не летите по своей охоте?»

Сказали утки: «Нас не искушай,

Вода нам — крепость, нам болото — рай.

И вообще отнюдь не всякой птице

То подобает, что тебе годится.

Пусть не зовет ни сокол, ни Иблис

Нас прочь оттуда, где мы прижились.

Отведены судьбою навсегда

Одним простор степей, другим — вода!»

В глаза собаке глядя умиленно,

Маджнун то гладил шерсть ее влюбленно,

То обходил, как будто бы она —

Святой мазар, а сам он дивана.

Маджнун благословлял ее породу,

Давал ей сласти, розовую воду.

Сказал Мадж ну ну кто-то из прохожих:

«Что ты творишь, венец созданий божьих?

Ты морду целовать собаке рад,

Которою она свой чешет зад!»

И начал речью обличать горячей

Прохожий весь поганый род собачий.

Отметим к слову: тем, кто недалек,

Заметен только видимый порок.

Сказал Маджнун: «Когда, почтенный, сами

Сумели б мир моими зреть глазами.

То вы собаку с улицы Лейли

Увидеть по-другому бы могли.

Вы поняли б: у милого жилища

Мне пыль дороже, чем собаке — пища.

И я готов — любви ничтожный раб —

Пыль целовать из-под собачьих лап.

Не должно мудрецам являть поспешность,

Судить не свойства скрытые, а внешность».

Когда душа предмета вам важна,

Любая станет раем сторона.

Был хлеб бедняги скуден, жизнь горька

Но тер он губы коркой курдюка

И говорил соседям то и дело:

«Я салом сыт, оно мне надоело!»

Он губы вытирал как бы в намек

На истинность того, что он изрек.

Глядите, мол, что выставить могу

Свидетельством того, что я не лгу.

От этой лжи стонал его желудок:

«Наш обладатель потерял рассудок,

Ему, когда б не врал, как часто врет,

Поесть иной и дал бы доброхот.

Ему не говорить бы лживых слов,

Позвали б, может быть, его на плов.

Свое он не скрывал бы положенье,

Беде его нашлось бы исцеленье!»

Живущим тяжело не станет лучше

От хвастовства своим благополучием.

Гордец, не говори обманных слов,

Не мажь курдючной коркою усов.

И если даже впрямь нашел ты злато,

Не надо хвастать, что живешь богато!..

Корил желудок своего владельца,

Меж Тем случилось вот какое дельце:

Унес бродячий кот исподтишка

Припрятанную корку курдюка.

И юный сын хозяина в волненье

Бежал вослед, кричал на все селенье:

«Украл он корку курдюка, шельмец,

Которой мазал губы мой отец».

Гордец едва не умер от печали.

Его усы лосниться перестали.

И спал с лица, я присмирел он вдруг,

И хвастать перестал, что ест курдюк.

Потешились, соседи, и немало,

Но состраданье в их сердцах взыграло.

Соседа привечали и жалели

И приглашали, если пили-ели.

И там вкушал он, проявив усердье,

Не столько пищу, сколько милосердье.

И вопреки былой своей гордыне

Он стал рабом правдивости отныне...

Когда неправды нет в твоих словах,

Достоин ты блаженства в двух мирах.

Однажды некий молодой шакал

В бадью со свежей краскою попал.

И, выбравшись наружу, стал гордиться,

Кричать: «Я райская отныне птица!

Среди шакалов я такой один,

Да не шакал я вовсе, я павлин!»

И впрямь, на том, чья шкура пестрой стала,

Чудесно солнце жаркое играло.

И был он не в пример другим шакалам

И голубым, и розовым, и алым.

Шакалье племя очень удивилось:

«Ответь, собрат наш, что с тобой случилось?

Скажи, чем возгордился ты сейчас,

Что свысока теперь глядишь на нас?»

Выл друг шакала удивлен немало.

«Скажи,— спросил он, — что с тобою стало?

Ведь ты готов взобраться на мимбар

И поучать всех нас, кто юн и стар,

И с высоты своей гордыни ложной

Всех болтовней смущать пустопорожней.

Но что слова и пестрой шкуры цвет,

Когда в тебе святого пыла нет?

Раскрасить краской шкуру — слишком мало.

Чтобы господня святость свойством стала.

Какую бы ты шкуру ни надел,

Весь век купаться в скверне — твой удел!»

Но гордый пестротой своей шакал

Так отвечал тому, кто порицал:

«Взгляни на облик мой, на яркий цвет,

Таких божков и у шамана нет.

Еще недавно был я незаметным,

Как райский сад теперь я стал стоцветным.

Склонитесь пред венцом моих красот,

Я — гордость веры, божий я оплот.

Господня благодать — Аллаха милость

Так, как во мне, ни в ком не проявилась.

Хочу я, чтоб отныне всякий знал:

Я средь шакалов боле не шакал!»

«Но кто же ты такой, наш господин?»

Шакал ответил: «Райский я павлин!»

Его спросили: «Райские долины

Ты украшаешь ли, как все павлины?

Ты излучаешь ли небесный свет?»

Шакал подумал и ответил: «Нет!»

«Скажи еще, оплот наш и твердыня,

Умеешь ли кричать ты по-павлиньи?»

«Нет, не могу!» — сказал шакала сын.

«Тогда ты лишь хвастун, а не павлин.

Ибо никто, бывавший лишь в пустыне,

Нам не расскажет о святой Медине.

Ты жалкий зверь, который в краску влез,

Меж тем краса павлинов — дар небес!»

Козел в горах пасется высоко,

Меж скал, что от вершин недалеко.

Он осторожен, ибо и стрелки,

И звери хищные недалеки.

Ему и подобает осторожно

Судить: опасность истинна иль ложна?

Но вот он видит горную козу

За пропастью на склоне, там, внизу.

И тотчас меркнет свет в его глазах,

И корм ему — пустяк, опасность — прах.

Летит он через пропасть, слеп и глуп,

Как будто пропасть — это лишь уступ.

Но лучники умны, неторопливы,

Козлиный знают нрав и ждут поживы.

Им ведомо, что все забудет он.

Внезапным вожделеньем ослеплен.

И зверь, чей глас любви подруги кличет.

Становится нетрудною добычей.

Ведь и герою собственная страсть

Страшней порой, чем прочая напасть.

Сей мир подобен дереву, а нам

Уподобляться суждено плодам.

Пока незрелы на ветвях плоды,

Они висят, не ведая беды.

Но держатся на ветках еле-еле

Плоды, которые уже созрели.

Всяк норовит сорвать созревший плод,

Пока на землю сам не упадет.

Вот так же созреванье человека

И означает окончанье века.

Был приведен для обозрения слон

И в некое строенье помещен.

Чтоб подивиться на такое чудо,

Немало праздного сбежалось люда.

Но в помещенье тьма была черна,

И люди только трогали слона

И сразу же друг другу в возбуждение

Высказывали разные суждения.

Погладил кто-то хобот и изрек:

«На желоб слон похож, на водосток».

Потрогав ухо, женщина сказала:

«Не отличить слона от опахала!»

И кто-то, тронув ногу, восхищенно

Сказал, что слон как некая колонна.

Другой ощупал бок и молвил:

«Слон Скорей всего похож на шахский трон!»

«Алифа он прямей»,— решил юнец,

«Как „даль“ он согнут!» — возразил мудрец.

Бывает так повсюду: мрак и тьма

Людей лишают знанья .и ума.

Меж тем их разномыслие, пожалуй,

Исчезло б от свеченья свечки малой.

К цирюльнику пришел немолодой,

Почтенный муж с двухцветной бородой.

Сказал он: «Убери мои седины,

Чтоб были цветом полосы едины!

В мой дом приходит новая жена,

И седина моя мне не нужна!»

И брадобрей от удивленья вмиг

Всю разом старцу бороду остриг.

Что отхватил усердный брадобрей,

То подал старику рукой своей:

«Сам разберись, что черно здесь, что бело,

Меня в свое не впутывая дело!»

Вот и похожий ведом случай нам:

Дал некий встречный Зейду по шеям.

И Зейд к ударившему сам не свой

Рванулся, чтоб воздать ему с лихвой.

Сказал обидчик: «Что сердиться даром,

Лишь задал я вопрос своим ударом:

„Что породило звук от тумака:

Моя рука или твоя щека?“»

Ответил Зейд: «Мне трудно из-за боли

И размышлять и отвечать тем боле,

А так как ты ущерба не понес,

То сам и отвечай на свой вопрос!»

Послушай то, что слышал я стократ,

В чем скрытый смысл и тайный аромат.

Однажды в горы некий змеелов

Пошел, надеясь обрести улов.

Тот, кто избрал в удел исканий путь,

Отыщет, что искал, когда-нибудь.

Пускай взыскующий найдет, что ищет,

Ибо исканье — для надежды пища.

Охотник змей искал, как ищут клад,

В ту пору был обильный снегопад,

И вот во впадине крутого склона

Ловец увидел мертвого дракона.

Искал, диковинок ловитель змей,

Чтоб легковерных удивлять людей.

Хоть мы — цари природы, тем не мене

Ничтожность нас приводит в изумленье.

Сам человек себя не познает,

За что и низвергается с высот.

На нищенское рубище подчас

Меняя драгоценный свой атлас.

Мы змеям продолжаем удивляться,

Хоть сами змеи нас, людей, боятся.

Был змеелов своей удаче рад,

Когда тащил диковинку в Багдад.

Хоть было тело этого дракона

Огромно, как дворцовая колонна.

Ловец пыхтел и думал: всех людей

Я удивлю находкою своей,

Скажу, какие претерпел мученья,

Чтоб мне щедрей давали награждение.

И он с трудом по снегу без дорог

Свою добычу страшную волок.

Однако был живым дракон, чье тело

В снегу застыло и окоченело,

Ловец дракона притащил в Багдад,

И каждый был взглянуть на чудо рад.

Во многолюдном городе Багдаде

Все удивлялись, на дракона глядя,

Все говорили: «Вот какое чудо

Отважный муж принес бог весть откуда!»

На чудище смотреть со всех концов

Текли к базару сонмища глупцов.

Чтоб зреть диковинку, валил народ

И змеелову приносил доход.

И чернь, и знать, и все, кому не лень,

Крича, бежали, словно в Судный день,

Туда, где замертво дракон лежал

Под грудою ковров и покрывал.

Ловец, однако, не был простоватым,

Дракона крепким окрутил канатом.

Дракон лежал недвижный и слепой,

Меж тем вставало солнце над толпой.

Оно взошло на небе и пригрело

Огромное диковинное тело.

И шевельнулась, злость в себе тая,

Казавшаяся мертвою змея.

Тут люди, видя, что пришла беда,

Стеная, побежали кто куда.

Все на пути сметали с перепуга,

Топтали и увечили друг друга.

И думал сам охотник, сбитый с ног:

«Что я себе на горе приволок?»

Он был как та овца с незрячим оком,

Что волка разбудила ненароком.

И проглотил дракон живую плоть,

Что так искусно сотворил господь.

И кости всех, которых проглотил,

Змей, вкруг столба обвившись, измельчил.

Во льду несчастий, как дракона тело,

Тщета души твоей окаменела.

Лед горестей или иное зло

Твоим страстям полезней, чем тепло.

Дракон страстей не страшен, спит покуда,

Покуда спит он, нам не будет худа.

И ты не пробуждай его теплом,

Чтобы весь век не каяться потом.

Учитель некий, почитатель книг,

Дотошен был, и каждый ученик

Стонал и думал: как унять усердье

Учителя, чье глухо милосердье?

Ученики молили: «Хоть недуг

Пусть рвение его умерит вдруг,

Чтобы неделю или две недели,

Играли б мы и в книги не глядели!»

И вот один, что был смышленей всех,

Сказал: «Возьму на совесть первый грех,

Спрошу его, скажите, мод, на милость,

У вас черны подглазья, что случилось?

Он призадумается, и тотчас

Пусть подойдет к нему другой из пас

И скажет: „Ваше здравие в порядке ль,

Вы пожелтели не от лихорадки ль?“

Потом пусть спросит третий и восьмой:

„Скажите, что стряслось, учитель мой?“

Его мы спросим все, друг другу вторя,

И он в себе усмотрит признак хвори.

Когда находит мнительность, то разум

И мудрецы утрачивают разом».

Ну что же, каждый из учеников

Был на такое действие готов.

Все общему решенью были рады,

Оно, как, пастырь, направляло стадо.

Все поклялись они своего честью:

Что порешили, то исполнить вместе.

Тот, кто придумал этот уговор,

И сладко говорил и был шустер.

Не зря сказал Пророк, что столь велик:

Помощник совершенства — наш язык.

Все заговорщики — велик и мал —

Пришли, когда урочный день настал.

Они стояли, терпеливо ждали

Того, кто был сладкоречивым, ждали,

Того, кто все это придумать мог.

Известно: голова — властитель ног.

И перед тем, за кем ступаешь вслед,

В тебе, идущий, превосходства нет.

Но вот и появился предводитель.

Он поклонился: «Мудрый наш учитель,

У вас под каждым глазом черный круг,

Надеюсь, не опасен ваш недуг!»

Сказал учитель: «Что ты мелешь вздор,

Я был здоров и в здравье до сих пор!»

Он поворчал и принялся за дело,

Но все-таки сомненье в нем засело.

А. тут другой промолвил: «Все в порядке ль,

Вы пожелтели не от лихорадки ль?»

И третий, и восьмой, и все подряд

Сказали: «Ваш померк, учитель, взгляд!

Вы похудели что-то, пожелтели!»

И понял он, что болен в самом деле...

Пред тем как свой переступить порог,

Он шел и коврик за собой волок.

Он думал; «Я женился несчастливо,

Жена моя черства и нерадива».

Он злые о жене шептал слова:

«Она не видит, что я жив едва.

Уж не мечтает ли она, срамница,

Быстрее от меня освободиться?

Иль, красотой своей опьянена,

О муже и не думает она?»

В свой дом родной открыл он двери с силой

И встретился с женой своей немилой.

Она спросила: «Что пришел так рано,

Хозяин, чья любовь мне так желанна?»

Он крикнул зло: «Ужели, дочь скопца,

Не зришь ты цвета моего лица?

Ужель не видишь ты, ослепши в блуде,

Что замечают и чужие люди?

Или тебе притворство не дает

Понять, что, может, я умру вот-вот?»

«Ходжа,— ответила жена с любовью,—

Я признаков не вижу нездоровья!»

Но закричал он: «Нет » тебе стыда!

Муж умирает, велика ль беда!..

Ужели быть со мною так постыло,

Что ты ко мне толкаешь Азраила?»

Сказала женщина, от слез дрожа:

«Вот зеркало тебе, о мой ходжа,

Возьми и погляди со всех сторон:

Недугом облик твой не омрачен».

Муж закричал: «Разбей свое зерцало

И дай мне лечь быстрей под одеяло.

Я и предположить не мог никак,

Что под одной со мною крышей враг!»

Жена постель недужному стелила

И думала: «Ему ничто не мило.

Что ни скажу я — болен или здрав,—

Не ублажу его тяжелый нрав».

Недаром рек Пророк рабам послушным:

«Тех ждет недуг, кто мнит себя недужным!»

Итак, учитель слег на много дней.

Он чувствовал недуг свой все сильней.

Но все же он в усердье был таков,

Что звать велел в свой дом учеников.

Пред ним, больным, они Коран читали

И думали в смятенье и печали:

«Видать, все это сотворили мы,

Чтоб вновь попасть в тюрьму нам из тюрьмы».

Промолвил тот, кто был их верховод:

«Пусть каждый громко свой урок прочтет,

Чтоб нашего наставника больного

Могло бы усладить святое слово».

И вот ученики, гордясь собой,

Пошли свое кричать наперебой.

Тогда один заметил ученик:

«Мучителен учителю наш крик!

Что, кроме неудобства и вреда,

Мы принесли с собой, прядя сюда?»

«Ступайте,— прошептал больной едва,—

От ваших воплей пухнет голова!»

Сказав: «Да снизойдет Аллаха милость!» —

Ватага школяров бежать пустилась.

Взвивался в небо гам учеников —

Сих птиц, освобожденных от силков.

Но дома радость их. не ожидала —

Там удивились матери немало.

И каждая спросила: «Мой сынок,

Ты почему домой пришел не в срок?»

Ученики рекли: «По воле бога

Наставник мудрый приболел немного!»

Сказали матери: «Свои забавы

Творить готовы, не боясь греха, вы.

Ну что ж, мы все к учителю пойдем

И ложь, когда вы лжете, пресечем!»

Родительницы, сыновьям не веря,

К учителю пришли, раскрыли двери.

Увидели: он весь в поту лежал

Под кипой разноцветных одеял.

Шептали матери: «Спаси, Аллах!»

И слезы их сверкали па глазах.

Они сказали: «Нет конца печали,

Но о болезни вашей мы не знали!»

«Я сам не знал, но мне смутили дух

Мои питомцы — дети потаскух.

Они, перекричать стремясь друг друга.

Открыли тяжесть моего недуга».

Кто празднен не бывает, тот своих

Хвороб не знает и не лечит их.

Так воин с отсеченною рукой

Не сразу никнет, а несется в бой

И наземь падает в изнеможенье,

Когда стихает жаркое сраженье.

В какой-то день нетороплив и сед

Явился в лавку мастера сосед,

«Дай мне весы,—нежданный гость изрек,—

И разновесы на недолгий срок,

Чтоб дома золотишко кой-какое

Я взвесить мог для своего покоя».

Ответил мастер: «Дорогой сосед,

Нет у меня метлы и сита нет!»

Сосед хоть и не грубо, но сердито

Сказал: «Зачем метла, зачем мне. сито?

Я у тебя, кого не чту глухим,

Весы прошу и разновесы к ним!»

Ответил мастер: «Я не глух отнюдь,

Но я вперед способен заглянуть!

Ты стар, дрожит рука, и стан твой скрючен,

Ты нашему искусству не обучен,

Ты станешь вешать и наверняка

Просыплешь малость ценного песка.

Ты прибежишь ко мне просить метлу.

Чтоб пыль смести, что будет на полу.

И чтоб просеять эту пыль потом,

За ситом снова ты придешь в мой дом.

Поверь, мой друг, я не шучу нимало,

Когда конец провижу от начала.

Клянусь тебе, почтеннейший сосед,

Нет у меня метлы и сита нет!»

Что расскажу, тебе да станет ясно,

Чтоб жить отныне истине согласно.

Отшельник обитал в краю глухом

Лишь с одиночеством своим вдвоем.

Ему, что сам себя карал изгнаньем,

Плоды дерев служили пропитаньем,

Ибо в горах, где он обрел свой кров,

Росло на ветках множество плодов.

Был дервиш связан клятвою такой:

Плодов не рвать вовек своей рукой.

Себя связал он также и обетом:

Людей прохожих не просить об этом,

А собирать с земли по мере сил

Лишь те плоды, что ветер с веток сбил.

Был дервиш верен своему обету,

Покуда ветр гулял по белу свету.

Но ветер стих, и дервишу в награду

Плодов не обронял дней десять кряду.

Как будто облетел он эту глушь,

С ветвей ни яблок не сшибал, ни груш.

Вдруг ветерок подул, являя милость,

Плод не упал, лишь ветка наклонилась.

И дервиш, верный клятве много лет,

Сорвавши плод, нарушил свой обет.

Давно известно, что за все деянья

Нас. ждет награда или наказанье.

И воры ночью спрятались в горах,

Нагнав на нижние селенья страх.

Где жил отшельник, там они делили

Добро чужое, шумно ели-пили.

А утром стража ханская пришла

И окружила сих исчадий зла.

В том крае вору каждому в науку

Сначала правую рубили руку

И ногу левую секли потом,

Чтоб не грешил он боле воровством.

Был отсеченыо правой кисти тоже

Подвергнут праведник, служитель божий,

Уж было до ноги дошел черед,

Но важный всадник выступил вперед.

И палачу такое молвил слово:

«Ты покалечил дервиша святого!»)

И тот, творивший казнь, упал во прах,

Одежду рвал, кричал: «Прости, Аллах!

Даруй и ты, о шейх святой, прощенье,

Мой слабый ум затмило помраченье!»

Шейх прошептал: «Живи спокойно, брат,

В том, что случилось, сам я виноват.

Ниспослано мне наказанье это

За то, что не исполнил я обета!»

Сказал верблюду мул коротконогий:

«Я падаю нередко на дороге.

Мне так порою тяжело идти,

Что я бреду, как сбившийся с пути.

Какой ни пробираюсь я тропою,

Упав, я ушибаюсь головою.

Меж тем как ты идешь в любые дни

Не падая. В чем тайна, объясни?»

Верблюд ответил: «Что ж, к твоей печали,

Скажу, что зорче я, что вижу дале,

Что я на мир взираю с высоты

Совсем другой, чем низкорослый ты.

И потому, достигнув лишь начала,

Уже конец я вижу перевала.

За это открывает мне Аллах

Все, что сокрыто на моих путях.

А ты в пути, порою недалеком,

Лишь то заметить в силах, что под боком.

Так птица видит корм за два шажка,

Не видя дале скрытого силка!»

Мудрец Лукман увидел как-то чудо,

Когда пришел под кров царя Дауда:

Тот ладил кольца молотом своим,

Одно кольцо соединял с другим.

Вовек Лукману видеть не случалось

Того, как сталь в кольчугу превращалась.

Но все ж смирил он нетерпенья зуд

И не спросил, что делал царь Дауд.

Он знал: терпенье всех людей доселе

Вело кратчайшею дорогой к цели.

И впрямь, не пожалев труда и сил,

Дауд закончил то, что мастерил,

И облачился в новую кольчугу,

И в ней явился мудрецу и другу.

Тогда Лукман узнал в одно мгновенье

Того, что царь ковал, предназначенье.

Промолвил царь: «Одежда эта — щит,

Что ото всех ударов защитит!»

Сказал Лукман: «Кольчуга, без сомненья,

Надежна, но не более терпенья!»

Слоновье стадо, злое и большое,

Расположилось возле водопоя.

И зверя прочие — едва ль не каждый —

Слонов боялись, мучились от жажды.

Но все ж зверью напиться довелось.

Искусно исхитриться удалось.

Один из зайцев, тот, что похитрей,

Так прокричал с горы царю зверей:

«Владыка мой, я — твой слуга и данник,

Но все же я — самой луны посланник.

Она сегодня, в новолунья ночь,

Велела вам уйти отсюда прочь.

А не исполните ее веленье,

Уделом вашим будет ослепленье,

В последний раз знакомою тропою

Придете в полнолунье к водопою,

Увидишь: заколеблется луна,

Что будет там в воде отражена.

Движенье лунного отображения

Словам моим да будет в подтверждение.

А если подтверждения не найдешь,

Казни меня за дерзость и за ложь!»

И вот луна на небе округлилась,

И стадо к водопою устремилось.

Великий царь слонов слоновью рать

Вел истинность угрозы испытать.

Чтоб уяснить, что истинно, что ложно,

Он сунул хобот вглубь неосторожно,

И, в том ночном ручье отражена.

Заколебалась полная луна.

И понял слон, от страха задрожав:

Луны посланец был, пожалуй, прав.

Тогда слоны теснящейся толпою

Прочь навсегда ушли от водопоя.

Мы — люди, а не глупые слоны,

Нас не страшит дрожание луны.

И вообще нам уяснить возможно,

Чье предсказанье истинно, чье ложно.

Однажды вор проворно, хоть с трудом,

Подкоп во тьме, творил под некий дом.

В том доме обитал хозяин старый,

Он чутко спал и услыхал удары.

И, подойдя к воротам, он изрек:

«Бог в помощь: что ты делаешь, сынок?»

Хозяину ответил вор-обманщик:

«Я здесь, в округе вашей,— барабанщик!»

Хозяин удивился: «Но у нас

Никто в такой не барабанит час!»

Ответил вор: «Когда есть повод срочный,

Всегда я барабаню в час полночный!»

«Но почему же дроби барабанной

Не слышу я, о барабанщик странный?»

Вор отвечал: «Почтенный, поутру

Ты все услышишь, хоть и не к добру!

Дай поскорее мне уйти, а там

Ты, все поняв, забарабанишь сам!»

Зимой собака бедная всегда

Сжимается, становится худа.

Зимою говорит себе собака:

«Такой я стала тощею, однако,

Что мне для сократившегося тела

Жилье построить — шуточное дело.

Клянусь, что летом я построю дом,

Притом, пожалуй, с небольшим трудом.

Но летом сыто и неторопливо

В тени собака думает лениво:

«Я дом воздвигла бы, но чья вина,

Что стала велика я и тучна,

И не построить дом такой обширный,

Чтоб уместиться мне, большой и жирной!»

Когда людей несчастия гнетут,

Они обеты частые дают.

Построить дом они клянутся, плача,

Той самой зимней клятвою собачьей.

А после все обеты забывают,

Когда немного беды отступают.

Однажды суфий, человек святой,

Увидел на гвозде мешок пустой.

Увидел суфий эту благодать

И стал в слезах свои одежды рвать,

«Лишь в нем,— воскликнул суфий,— нет коварства,

В нем царство нищих и от бед лекарство!»

Кричали: «Вот спаситель наш от бед!» —

Другие суфии за ним вослед.

Они порой смеялись и рыдали,

Мешок пустой хваленьем прославляли.

У простака вопрос сорвался с уст;

«Что прославлять мешок, который пуст?»

Ответили ему не без презренья:

«Ты здесь к чему, ты чужд воображенья?

Ступай отсюда, если ты такой,

Что зришь лишь то, что можно взять рукой.

В мечтах влюбленный видит днем и ночью

Предмет любви, невидимый воочью!»

Решил эмир попарить тело в бане,

О чем раба предупредил заране;

«Мой раб Сонкур, мой спутник постоянный,

Не позабудь тазов и глины банной!»

И вот Сонкур с тазами, с банной глиной

Отправился вослед за господином.

Но на моленье в этот самый час

Звал правоверных муаззина глас.

Сон кур В моленьях был весьма усердным,

Сказал он: «Будь, хозяин, милосердным,

Позволь мне путь прервать, чтоб отлучиться,

Аяты прочитать и помолиться!

Меня ты, ради бога, извини,

Здесь, у порога, подожди в тени!»

Хозяин ждал раба, являл терпенье,

Меж тем в мечети кончилось моленье,

Оттуда вышли и пошли понуро

Все правоверные, кроме Сонкура,

Летело время, пробил час полдневный,

Когда позвал раба хозяин гневный.

Но рек Сонкур: «Меня здесь держит тот,

От чьих живем даяний и щедрот!

Хозяин милосердный, ради бога,

Яви еще терпенья, хоть немного.

Поверь, твой зов стоит в моих ушах,

Но не велит мне уходить Аллах».

Эмир семь раз раба с моленья звал

И наконец терпенье потерял.

Он крикнул: «Все покинули мечеть,

Что заставляет здесь тебя сидеть?»

«Меня здесь держит тот,— Сонкур ответил,—

Кто держит и тебя у стен мечети.

Тот, кто тебя в мечеть не допускает,

В мечети мне сидеть повелевает!»

...И море не пускает рыб наружу,

Не позволяет выплывать на сушу.

И не приемлет тех морское дно,

Кому на суше обитать дано.

Так должно быть, и жить до самой смерти

В пучине рыбам, а зверью — на тверди.

Что вам я расскажу, случилось сразу,

Как услыхал Пророк призыв к намазу.

Пророк перед моленьем попросил

Воды и омовенье сотворил.

Снял сапоги, стопы омыл усердно,

Ибо законы знал и чтил их верно.

В то время проходивший мимо вор

Украл сапог, на злое дело скор.

Тогда Пророк схватил второй сапог,

Чтобы хоть что-то сохранить он мог.

Но и последний тот сапог из рук

Схватил орел, слетевший с неба вдруг.

Взметнул он ввысь обувку, и — о чудо! —

Змея большая выпала оттуда.

Пророк за столь великую услугу

Орлу поверил с той поры, как другу.

Себя он сам корил за то, что счел

Коварством то, что сотворил орел.

«Ты утащил сапог, и я, сначала,

Скажу тебе, был огорчен немало.

Я лишь собой был занят в этот миг

И смысл твоей услуги не постиг».

Ну что ж, я так скажу, чтоб все вы знали:

Утрата — не причина для печали.

Чем мы бедней, тем легче нам забота,

Слабее страх, что мы утратим что-то.

Богатство потеряем — не беда:

И богачи счастливы не всегда.

Красавица однажды вопросила

Того, которого она любила:

«Скажи, какая лучше средь земель

Из тех, в которых ты бывал досель?»

Ответил милый, глядя нежным взглядом:

«Всех лучше край, где ты со мною рядом.

Коль будем вместе мы среди могил,

Мне и могильный камень будет мил.

Юсуф Прекрасный где ни приживется,

Там рай, хоть это будет дно колодца.

Из двух миров мне сладостен любой,

Где суждено быть рядом нам с тобой!»

Бил сироту хозяин, но бедняга

Не понимал, что в этом было благо.

И некто, видя истязанье это,

От бьющего потребовал ответа:

«Что сыплешь ты на сироту удары

Так, словно не боишься божьей кары?»

Сказал хозяин: «Это слышать странно,

Не сироту я бью, я бью шайтана,

Который я этом неслухе сидит

И сжить меня со света норовит.

Так мать не сыну молит смерти верной,

А лишь иной его привычке скверной!»

Какой-то мальчик до отцовской воле

Бить в барабанчик был доставлен в поле.

Хоть звук был слаб, а барабанчик мал,

Птиц от посевов мальчик отгонял.

И было не на что роптать, покуда

Стан не разбила рядом рать Махмуда.

А воинов насчитывала рать,

Как звезд на небе — и не сосчитать.

Скажу я даже боле: рать Махмуда

Вела с собой бактрийского верблюда.

И барабан, что неподъемен был,

Тащил бактриец, что огромен был.

Тем барабаном беды отгоняли

И славные победы возвещали.

Стал мальчик бить в свой барабанчик с гневом,

Чтоб не нанес верблюд вреда посевам.

Сказал один из опытных людей:

«Ты, мальчик, и барабанчик зря не бей.

Не испугаешь ты, стучащий рьяно,

Того, кто носит барабан султана!»

От старой притчи — притчи мудреца,

О юноша, не отвращай лица.

Горошина, вскипая на огне,

И прыгает и скачет в казане.

То вверх всплывет, то книзу устремится

И вопиет пред тем, как ей свариться:

«Ужель, хозяйка, ты меня купила,

Чтоб мне на свете стало все постыло?»

Огня не убирая от котла,

Ей говорит хозяйка: «Я не зла,

Но ты должна немного повариться,

Чтоб получился суп, а не водица.

В котле с водой кипящей не спеша

Должна твоя очиститься душа.

Когда была ты молодой, зеленой,

Пила ты воду средь цветущих склонов.

Сильнее становясь день ото дня,

Ты зрела не для этого ль огня?»

Царь Солейман был умудрен и стар,

Когда к его стопам припал комар.

«Твое, о царь мой, славят правосудье

Равно шайтаны, ангелы и люди.

Жируют сонмы мошек и зверей

Под сводом справедливости твоей.

Так защити нас потому хотя бы,

Что комары беспомощны и слабы,

Что в мире твари все во много раз

Сильнее и злопамятнее нас.

Ты всем известен добротой обильной,

А мы лишь кротостью своей бессильной.

Ты удивляешь мудростью людей,

Мы удивляем скудостью своей.

Так будь же справедливым и сегодня,

Владыка, чья рука — рука господня!»

Промолвил царь: «Поведай наконец,

В чем суть твоей докуки, о истец?

Правленью нашему дано гордиться

Тем, что обидчики давно в темнице.

Нет зол с тех пор, как я надел венец,

Несправедливости пришел конец.

И те, что ранее творили зло,

Свое переменили ремесло.

Исчезла темнота, а значит, лживость.

Ведь лишь во тьме царит несправедливость!»

Вновь пропищал комар: «Мы терпим гнет

От ветра, что житья нам не дает.

Чтоб комарам от ветра нам укрыться,

По всем углам должны мы хорониться.

Так вынеси тотчас свой приговор,

Чтоб нас не мучил ветер с этих пор!»

Промолвил царь: «Повременим немного,

Послушны мы благим законам бога:

Не выносить сужденья до конца

В присутствии лишь одного истца.

Пусть тотчас, оправданьем озабочен,

Ответчик пред мои предстанет очи!»

И головою Солейман кивнул,

Чтоб ветерок из дальних стран подул.

И молвил мудрый царь: «Рассей сомненье.

Признай или отвергни обвиненье!»

Но тут комар пустился наутек,

Как только появился ветерок...

Царь крикнул вслед: «Что улетел так скоро?

Ведь я еще не вынес приговора!»

И пропищал комар: «Моя беда:

Боюсь я ветра боле, чем суда!»

И с нами тоже может так случиться:

Лишь стоит лику божью появиться,

Как убегает каждый кто куда,

Хоть мы и жаждем божьего суда.

Один мулла, а может быть, факих

Молил о здравии людей плохих.

«О господи,— он возглашал с мимбара,—

Пусть лютая их не постигнет кара!

Пусть будет счастлив всяк прелюбодей

И вор, что грабит праведных людей!»

За них молился он, не зная страха,

За злых, не за избранников Аллаха.

Его корили: «Не молись за тех,

На чьей душе лежит великий грех!»

Но рек молящийся: «От них в свой час

Извлек я больше пользы, чем от вас.

И потому моя молитва свята,

Что много зла свершил я сам когда-то.

Но не безгрешные столпы земли

С пути греха сойти мне помогли.

Лишь грешников отвратные примеры

Меня вернули на дорогу веры.

Толкнули гнусные деянья их

На осознание грехов моих.

Вот и молюсь я о благополучье

Людей, из-за которых сам стал лучше!»

Друзья, деяния врагов иных

Порой полезней ваших слов благих!

В один из дней свою святую рать

Послал Пророк неверных покарать.

И, не придерживаясь старых правил,

Над конным войском юношу поставил.

Ну что ж, припомним к случаю слова:

«Ведущий войско — войску голова».

Но, позавидовав, какой-то воин

Сказал: «Юнец сей чести недостоин.

Велик ли войску от такого прок?..»

И в гневе прикусил губу Пророк.

Он строго посмотрел на верхогляда:

«Не сединою мудрость мерить надо.

Бывают иногда и те умны,

Чья борода не знает седины.

Меж тем случается: иной из нас

Не умудрен, хотя и седовлас.

Я понял сам за многие недели:

Сей юный воин смыслит в бранном деле!»

И мудрость подтверждает не всегда

Лишь то, что чья-то борода седа!

Пришел дубильщик кожи на базар,

Быть может, приглядеть какой товар.

И вдруг нежданно потерял сознанье

В ряду, где продавали притиранья.

Где благовония предлагал купец,

Упал дубильщик, бледный, как мертвец.

Конечно, сразу всякий праздный люд,

Сбежавшись, начал суд да пересуд.

Стал кто-то из зевак шептать со страха:

«Все происходит с ведома Аллаха!»

Прохожий некий для поднятья сил

Больного розовой водой кропил.

Хотя, быть может, запах той воды

Как раз довел беднягу до беды.

Ему рубаху расстегнув на горле,

Соломою и глиной шею терли.

Его слегка приподнимали двое,

А третий к носу подносил алоэ.

Принюхавшись, один чудак сказал:

«Быть может, он терьяк употреблял?»

Хоть знали все, что без веленья свыше

Не может и лохань свалиться с крыши,

Причины не постигнувший народ

Решил: «Пусть брат кожевника придет!»

Все расспросивши, брат не без расчета

С собою взял собачьего помета.

Известно: хворь невинна, не страшна,

Когда ее причина нам ясна.

И вот над братом брат склонился, плача,

К лежащему поднес дерьмо собачье.

Ведь тем, кто вонь вдыхает много лет,

От нежных запахов бывает вред.

Предписывает мудрость древних книг

Тем и лечить, к чему больной привык.

И понял брат: нашла болезнь на брата

От странного, чужого аромата.

Он, все обдумав, сунул брату в нос

Того немного, что с собой принес.

И начал растирать между ладоней

Собачье снадобье от благовоний.

И вот уже вдыхал знакомый дух

Больной, что зренье потерял и слух.

Глаза он приоткрыл, пришел в движенье,—

Все, кто там был, одобрили леченье.

Итак, зловонье тех из нас удел,

Кто благовонье мудрых слов презрел.

Один любитель глину пожевать

Пришел однажды сахар покупать.

Был лавочник из тех, кто замечал

Привычки всех, кто лавку посещал,

И, поздоровавшись с пришедшим чинно,

Сказал он: «Гири у меня из глины!»

Пришедший улыбнулся, мол, ну что ж,

Чем хочешь вешай то, что продаешь.

А лавочник подумал: «Для него.

Чем глина, слаще нету ничего.

Он, как глупец, что в жены выбирает

Ту, чей отец халвою промышляет,

Решив, что дочь такого старика,

Чем все другие, более сладка».

И вот с улыбкой на одну из чаш

Поставил быстро бакалейщик наш

Из глины гирь не много и не мало,

А сколь товару взвесить предстояло.

Он к полке повернулся, чтобы мог

От глыбы сахара отъять кусок.

Попробовал тогда любитель глины

От гиря малость отщипнуть невинно,

Потом еще кусочек съел он тайно,

Чтоб лавочник не углядел случайно.

Но лавочник, все видя, думал:

«Что ж, Давай кради, ты у себя крадешь».

Шептал он, сдерживая смех едва:

«Недешев сахар, глина дешева.

Боишься ты, чтоб не увидел я,

Как гиря уменьшается моя,

А я боюсь, чтоб глину красть, глупец,

Ты сам не перестал бы наконец.

Когда тебе, что оплатил, отвешу

И ты уйдешь, вот я себя потешу!

Тебе ж, разине, будет невдомек,

Что слишком легок купленный кусок!»

...Ликует птица, увидав зерно,

Хоть в сеть подчас ее влечет оно.

Мы столь же немудры, и алчность глаз

Порой в ловушку завлекает нас.

Когда приманку видим мы, бывает,

Растет влеченье, разум убывает.

Мирские блага — то, что всех, обманет,

Лишь редких птиц иное благо манит.

Чтобы попасть им а ту, иную сеть,

Они готовы многое стерпеть.

Я, даже Солеймана будь мудрей,

Не огражу вас от земных цепей.

Царями мира вы себя зовете,

Но вы рабы своей же грешной плоти.

Меж тем владыка мира под луной

Лишь тот, кто избежал тщеты земной,

И душно в этом мире, как в темнице,

Где душам вашим суждено томиться.

В дверь постучал хозяин, возвратясь,

А там жена с мужчиной заперлась.

Слилась она, блудница, воедино

С сапожником, кем этот был мужчина.

Их положенье было щекотливо.

Хозяин в дверь стучал нетерпеливо.

Как быть сапожнику с чужой женой,

Коль в доме нету двери запасной?

А муж, учуяв промысел порочный,

Пришел домой как раз не в час урочный.

Из лавки суфий — точный человек —

Не приходил в столь ранний час вовек.

Не заподозрив подлого обмана,

Он и сейчас бы. не пришел так рано.

Бог не всегда прощает прегрешенья.

Он насылает иногда отмщенье.

Знай: если ты нечестно поступил,

Не полагай, что он тебя простил.

В руках господних сделать так, чтоб зло

Или исчезло, или проросло.

Ты, даже если бог тебя простит,

Когда-нибудь за грех познаешь стыд.

Сейчас я отвлекусь. В былые веки

На некой краже вор попался некий.

И по веленью мудрого Омара

Ждала его заслуженная кара.

Взмолился вор: «Прости, властитель правый,

Попутал в первый раз меня лукавый!»

Но властелин сказал: «Великий бог,

Грех первый наказуя, был жесток».

Аллах, что утверждает справедливость,

Во всякий раз к нам проявляет милость.

Но как Аллах ни милостив, ни благ,

Он судит строго наш преступный шаг.

Но возвратимся к той жене сейчас,

Которая грешила, и не раз.

Кувшин с водой из бурного потока

Вытаскивают целым лишь до срока.

Где женщина соседа принимала,

Там не было ни тайного подвала,

Ни сундука, ни печи, ни угла,

Где гостя спрятать бы она могла.

Была ее обитель — вот беда —

Пуста, как степь в день Страшного суда,

Но все-таки жена была хитра:

Покроет пусть любовника чадра.

Хоть под чадрой сосед, свершивший блуд,

Был виден, как на лестнице верблюд.

Жена сказала, открывая двери;

«Мой муж, из .важной знати эта пери!

Я двери закрывала но засов,

Чтоб никому не слышать наших слов».

Ответил муж; «Пусть по ее достаткам

Ей будет речь моя шербетом сладким!»

«Так вот, мой муж, посредством брачных уз

Желанно с нами ей вступить в союз.

И нашу дочь она берет за сына —

Прихода гостьи в этом лишь причина!

Сын у нее не юноша, а клад,

Он и умен, и ловок, и богат».

Ответил муж: «Не можем мы и близко

К ним подойти, столь наше званье низко!

Коль створка двери медная одна,

Быть золотой другая не должна.

В союзе прочном мужа и жены

Должны быть равны обе стороны».

Жена рекла: «Сей довод откровенный

Я приводила женщине почтенной.

Она ж сказала, что, ища родни,

Не за богатством гонятся они.

Богат ли, беден кто, им все едино,

Когда заходит речь о счастье сына.

Важна лишь скромность им и чистота,

А прочее — все прах и суета!»

Муж повторил: «Но женщина богата,

Добра ж за нашей дочкой маловато.

Почтеннейшая видит и сама:

У нас обитель скромная весьма.

Так наши голы стены и углы,

Что там неможно спрятать и иглы.

Но если госпожа лишь воздержанье

И честность принимает во вниманье,

То госпоже самой угодно знать:

Безгрешна дочь, когда безгрешна мать.

Жизнь матери для дочери наука,

И честность матери тому порука.

Но мужу о достоинствах жены

Что говорить — они и так видны!»

Я ныне рассказал вам эту притчу

О женщине, что не блюла приличье,

Чтоб стало ясно: никакое слово

Сокрыть не в силах действия срамного.

Да, дикобраз — создание такое,

Что впрок порой ему идут побои.

Все знают: если бить его сильней,

То глаже он бывает и жирней.

Мне кажется: душа у грешных нас

Не что иное — сущий дикобраз.

Не потому ль, что люди били их,

Пророки совершенней всех других?

Один факих несведущих, бывало,

Своей чалмою удивлял немало,

Ибо подкладывал он под чалму

Все то, что находил в своем дому.

Таились под чалмою мех и вата,

Шнурок истлевший и кусок халата.

Тот хлам, что под чалмою был сокрыт,

Ей придавал весьма солидный вид.

То, что собой скрывало лоб невежды,

Напоминало райские одежды.

И вот однажды, в час, когда стемнело,

Факих в чалме пошел, чтоб сделать дело,

Чтоб где-то видимое благо снова

Урвать взамен величья показного.

Там, где тропа факиха пролегала,

Вор жертвы ждал, таясь в тени дувала.

Вор был искусен, он легко и тихо

Стянул строенье с головы факиха

И сразу же пустился наутек.

Но закричал факих: «Постой, сынок,

Ты на богатство, что тебе досталось,

Не поленись, взгляни, помедлив малость!

И если то, что было мне чалмой,

Понравится тебе, тащи домой!»

Вор оглядел свое приобретенье:

И рвань, которую изъело тленье,

Тряпье, шнурок и всякий прочий хлам —

Все вдруг упало в пыль к его ногам.

В руках его остался лишь один

Кусок материи длиной в аршин.

Грабитель тряпку, что была чалмою,

Смял, закричал: «Что сделал ты со мною?

Твоя чалма, никчемный старец, лжива,

Скажи, обманщик, где моя пожива?

Я на твою чалму, факих, польстился,

Хотя б седин своих ты постыдился!

Меня ты приманил своею рванью! »

Сказал факих: «Ты зря исходишь бранью,

От одного тебя не скрыл я суть,

Хоть всех других старался обмануть!»

Правителю свое в стихах творенье

Поднес поэт, предвидя награжденье.

И тысячу динаров золотых

Шах от щедрот определил своих.

Сказал везир: «Мой шах, такая плата

За преданность поэта маловата.

Не будет ли достойнее для вас

Умножить награжденье в десять раз!»

Хоть шахская казна была богата,

Но шаху все же было жалко злата.

Меж тем везир отметил, сколь велик

Труд стихотворцев, славящий владык.

Ибо в амбарах, где таится слово,

Зерно скрывает под собой полова.

И вскоре десять тысяч золотых

Поэт домой во вьюках вез своих.

И более того, за складность речи

Халат накинут был ему на плечи.

И пел поэт в пути: «Везир Хасан

Да будет светом счастья осиян!»

И для везира боле, чем для шаха,

Вымаливал он милости Аллаха!

Кто знает, сколько пролетело лет,

Но прожил награждение поэт.

Решил он: «Что играть с судьбой слепою,

Пойду я проторенною тропою.

Восславит снова пусть моя строка

Властителя, чья щедрость велика».

Возжег Он душу вдохновеньем снова,

Чтоб заслужило награждение слово.

Известно: угождение — залог,

Что плата будет и щедра и в срок.

Ведь шахам кроме золота и власти

Потребно восхваление для счастья.

По их понятиям, восхваленье даже

Ценнее шелка и заморской пряжи.

Слаб человек, что делать,— всяк живущий

По силам добывает хлеб насущный.

Когда же ест иной удачник всласть,

Обресть он хочет золото и власть.

А если он уже богат и в силе,

То жаждет, чтобы все его хвалили,

Чтобы поэт писал и пел певец

О том, что он — имущий власть — мудрец,

Чтоб приукрашивало их реченье

И нрав владыки, и происхождение,

Чтоб люди славили его с мимбара

И во дворце, и в толчее базара.

Итак, хвалу тому, кто правил краем,

Слагал поэт, нуждою побуждаем.

В его ушах стоял динаров звон,

Он полагал, что будет награжден,

Ибо о щедром вспоминал везире,

Но обитал везир не в этом мире.

И восседал другой у шахских ног,

Который был расчетлив и жесток.

К тому еще и тем он был известен,

Что ни певцов не жаловал, ни песен.

Воскликнул шах: «За стих, что мил для нас.

Дать тысячу динаров, и тотчас!»

Но возразил везир: «У нас казна

Пуста, мой шах, такие времена!

И стихоплеты быть должны бы рады

Десятой части от твоей награды».

«Но десять тысяч золотых от вас,—

Сказал поэт,— унес я в прошлый раз.

Тому, кто к сахару уже привык,

Давать негоже выжатый тростник!»

Один придворный рек: «Нужда навряд

К лицу тому, кто прежде был богат!»

Но мнил везир: «Не жаль мне словоблуда,

Пусть будет так ему, писаке, худо.

Что и пылинку из-под шахских ног

За розовый сочтет он лепесток.

И будет петь свои стихи задаром,

Каким большим ни обладал бы даром!»

Сказал везир: «Дай власть мне, чтоб я мог

То рассудить, мой шах, в чем я знаток!»

Шах утомился и сказал; «Ну что ж,

Так пореши, как должным ты сочтешь.

Но все ж не отступи от наших правил

И не обидь того, кто нас прославил!»

Шли месяцы, мелькал за годом год,

Поэт страдал от горя и невзгод.

Его съедали ожиданья муки,

Что обещали — не давали в руки.

И стихотворец, чей согнулся стаи,

Пришел к везиру, горем обуян.

Взмолился он; «Не дли мои страданья,

Избавь меня от муки ожиданья.

Нет золота в казне — скажи лишь слово,

Сними с меня надежд моих оковы».

Тогда швырнул везир, обретший власть,

Награды шахской небольшую часть.

Пошел поэт, он думал; «В крае здешнем

Исчезла доброта с везиром прежним.

Хоть сам везир живет в воспоминанье,

Ушло в могилу с ним благодеянье.

И там, где ранее добро цвело,

Цветет везира нынешнего зло».

Спросил поэт у знающих людей:

«Как этот прозывается злодей?»

Как имя этого исчадья блуда

И в этот край явился он откуда?»

Сказали: «Тот, от коего беда нам,

Как прежний, прозывается Хасаном!»

Поэт воскликнул: «Мир несправедлив,

Двоих одним прозваньем наделив.

Бывало, подпись прежнего Хасана

Недужным людям исцеляла раны,

Меж тем как людям нынешний Хасан

Наносит подписью немало ран.

Порой владыку боле, чем враги,

Позорят свойства жадного слуги!»

Ловцу, в чьей сети птица очутилась,

Словно отцу бедняжка возмолилась:

«Тебе, о господин, велик ли прок

Сгубить меня, попавшую в силок?

Ты ел быка, барана и верблюда

И все же не насытился покуда,

Ужель моя ничтожнейшая плоть

Твой голод в состоянье побороть?

Ты отпусти меня, и я за это

Тебе дарую три благих совета.

Еще в твоих тенетах — видит бог —

Дам первый свой тебе совет из трех.

Второй скажу с высокого дувала,

И ты поймешь, что значит он немало.

А третий я тебе оставлю в дар,

Когда взлечу с дувала на чинар.

Совет мой первый всех других дороже:

«Не верь тому, чего и быть не может!»

Второй совет она дала с дувала:

«Не сожалей о том, что миновало!»

И, на чинар взлетев, сказала птица:

«Внутри меня жемчужина таится,

А в ней дирхемов десять, говорят,

Ей завладев, и ты бы стал богат.

Но в руки не далась тебе удача!»

Тут птицелов упал на землю, плача.

Заголосил ходжа, как роженица:

«В силки обратно возвратись, о птица!

Я упустил счастливый свой улов!»

«Ты, птицелов, моих не слушал слов.

Тебе совет давала я, чтоб впредь

О том, что миновало, не жалеть.

Я говорила, что мечтанье ложно

То возвратить, что возвратить неможно.

Еще давала я тебе совет

Не верить речи, в коей смысла нет.

Во мне дирхем, не боле, если взвесить,

Как я могу таить дирхемов десять?»

«Ну что ж,— себя утешил птицелов,—

Не столь велик потерянный улов!

Но молви, птица, мне совет твой третий!»

«Что, человек, тебе советы эти!

И к третьему совету будешь глух

Ты, что не смог исполнить первых двух.

Давать совет глупцу — пустое дело!» —

Так птица молвила и улетела.

Глупцу давать советы — все равно

Что в солончак сухой бросать зерно.

Зерно в солончаке не прорастет.

Совет глупцу не даст достойный всход.

Сосед пришел к соседу за советом:

«Ты озари мой скудный разум светом!»

Тот отвечал: «Советчика другого

Найди, чтоб он сказал благое слово,

А я твой тайный враг, и никогда

Благих советов не дает вражда.

Ты к другу обратись, чтоб друг любезный

Тебе на счастье дал совет полезный.

Я ж поступить иначе не могу,

Чем так, как подобает мне, врагу.

Когда овец пасти заставишь волка,

От пастуха не много будет толка.

Твой враг, я слово для тебя найду

Лишь то, что принесет тебе беду.

Когда увидишь друга, хоть в аду,

Покажется, что в райском ты саду.

С врагом в раю господнем быть случится —

Что в преисподней ты, тебе примнится.

Цени же дружбу и согласье душ

Своей заносчивостью не нарушь.

Ты для спокойствия своей души

Пред другом, как пред богом, не греши,

Чтоб человек, чья дружба дорога,

Не превратился б в твоего врага.

И пусть тебе советом удружит

Тот, кто твоею дружбой дорожит!»

Сказал сосед, который ждал совета:

«Ты мой сокрытый враг, я понял это,

Но честен ты, и я сказал бы так:

„Чем друг нечестный, лучше честный враг!"»

Один отшельник веселился в год,

Когда случился страшный недород.

Ему сказали: «Всякий мусульманин

Стенает, слезы льет, и смех твой странен.

От нас свой лик отворотил Аллах,

И зной спалил созревшее в полях.

А высохшие лозы винограда

Напоминают нам картины ада.

Нещадный зной на муки всех обрек,

Как рыб, что выброшены на песок.

Как не стенать о страждущих невинно,

Все мусульмане — тело, что едино.

Страдает тело все, когда больна

Его какая-либо часть одна!»

Сказал дервиш, что был душой безгрешен:

«Куда ни погляжу, я всем утешен.

На склонах злаки стебли тянут ввысь,

В садах зеленых гроздья налились.

И зной не жжет, теплом посевы грея.

Пшеница в рост идет, сочней порея.

Все это истинно, поскольку сам

Я стебли рву и подношу к глазам.

Вы ж отошли от божьего закона,

Неправедные слуги Фараона!

И потому на вас нашла беда

И стала кровью нильская вода.

Идите ж следом за Мусой, чье слово

Водою Нила кровь содеет снова!»

В каком-то крае в чистом водоеме

Три жили рыбы, словно люди в доме.

Одна была умна, одна — не слишком,

Одна совсем обделена умишком.

О том рассказ в старинной книге есть,

И мог бы грамотей любой прочесть,

Как рыбаки однажды на рассвете

Забросить в водоем решили сети.

И рыбы, видя, как бурлит вода,

Сообразили: им грозит беда.

Та, что была умней, уняв тревогу,

Решила: «Поплыву я в путь-дорогу,

С товарками не стану я, пожалуй,

Держать совета из-за пользы малой».

И вот она из мест родимых вдаль

Прочь поплыла, забыв свою печаль.

Она спешила средь сплошного мрака,

Как вепрь, за коим гонится собака.

Мы говорим, что заяц спит, труслив,

И зрит во сне собак, ни мертв ни жив.

Я думаю, что тем, кто так боится,

Ничто не снится, ибо им не спится...

Итак, осилив расставанья горе,

Плыла решительная рыба в море.

Ей довелось немало испытать,

Чтоб обрести покой и благодать.

Но в место заплыла она такое,

Где было вдоволь корма и покоя,

Чтоб о родных местах ей не скорбеть.

А там тянули рыболовы сеть.

И думала, уткнувшись носом в тину,

Та рыба, что умна наполовину:

«Мне лучше было бы сопровождать

Сестру, на коей мудрости печать.

Хоть уплыла она тайком, но следом

И мне бы плыть за ней, а путь ей ведом!»

Но прок велик ли в том, чтоб вспоминать

О том, что повернуть неможно вспять?

И рыба, рассудив своим умишком,

Жалела об ушедшем, но не слишком.

Она решила в ил не хорониться,

А всплыть и мертвой рыбой притвориться.

И брюхом вверх, чтобы спастись от зла,

Вниз по теченью рыба поплыла.

По скудоумию рыба ликовала:

«Я казана, пожалуй, избежала».

Тут взял ее рыбак за плавничок

И, плюнув с горя, бросил на песок.

Но все же рыба как-то исхитрилась,

Подпрыгнула — и в волнах очутилась.

И третья рыба, та, что всех глупей,

Искала для спасения путей.

Да в суете напрасной проку мало,

И скоро очень в сеть она попала.

Как все случилось, рыба не вполне

Понять сумела даже в казане.

И даже в час, когда она варилась,

Несчастной все еще спасенье мнилось.

Она, вскипая, думала о том,

Как прежний свой покинет водоем,

Чтобы не ведать до скончанья века

Сетей и прочих козней человека,

Как поплывет, избегнув казана,

За рыбой той, которая умна!

В пыли дорожной пес лежал без сил,

А бедуин вздыхал и слезы лил:

«Я так боюсь, что жить мне станет туго,

Когда лишусь единственного друга!»

«О чем ты плачешь, человек прохожий?» —

Спросил араба нищий странник божий.

«Я плачу, путник, от своих забот —

Вот пес мой богу душу отдает.

Мой пес с отвагой льва и силой бычьей

Мне ночью стражник был, а днем добытчик.

Моя собака верная была

Со мною ласкова, с врагами зла.

Она улов носила мне, бывало,

И от воров меня оберегала».

«Так что ж с собакой приключилось вдруг?»

«От голода, мой друг, ее недуг!»

«Терпи,— сказал прохожий,— возмещение

Порой Аллах нам дарит за терпенье.

Но что, скажи, о собеседник мой,

В суме тяжелой за твоей спиной?»

«Там хлеб, да мясо, да иная малость —

Все, что от ужина вчера осталось».

Сказал прохожий: «Если пища есть,

Так что же ты не дашь собаке есть?»

Ответил бедуин: «Помилуй боже,

Как пес ни дорог, пища мне дороже.

Еду без платы не дают в припас,

Без платы только слезы льют из глаз!»

Промолвил странник: «Оглядись вокруг,

Ты —пустотой наполненный бурдюк!

Когда еда тебе дороже слез,

Тебя достойней твой несчастный пес.

Известно: слезы, пролитые нами,

Кровь сердца, изошедшего слезами.

Лишь слезы, что твои глаза пролили,

Не стоят даже придорожной пыли!»

Иные преуспели ловкачи,

Как холст, сбывая лунные лучи.

Они глупцам сиянье отмеряют

И, как за ткани, деньги огребают.

На тот базар, где шум и суета,

И мы пришли, чтобы купить холста.

И призрачный нам отмеряют свет

Взамен прожитых понапрасну лет.

Так где же то, что куплено досель?

И нет холста, и опустел кошель...

Схватила где-то птица червяка,

А кот за ней следил исподтишка.

И стала птица, ибо все здесь тленно,

Едой и едоком одновременно.

Кто отличит еду от едока —

Их разница не слишком велика!..

К учителю явился ученик,

К тому, чей горем был отмечен лик.

Услышав плач наставника, и сам

Дал волю ученик своим слезам.

Рыдал он, плачем оглашал обитель,

Хоть и не знал, о чем скорбит учитель.

Но смолк учитель — шейх преклонных лет —

И вышел прочь, а ученик вослед.

Ученику промолвил старец чинный:

«Мне многостранен плач твой беспричинный.

И как ни искренне твое рыданье,

Но все ж его основа — подражание.

Достоин только осужденья тот,

Кто без причин, как туча, воду льет.

Ведь слезы подражания едва ли

Сродни слезам беды, слезам печали.

Ты никогда слезами не греши,

Что рождены не в глубине души!»

Усердный попугай перед зерцалом

Сидит, умишком обладая малым,

А между тем за зеркалом таится

Хитрец, что учит красноречью птицу,

Что говорит он, повторяя снова,

То птица произносит слово в слово,

Поскольку мнит: все это говорит

Тот попугай, что в зеркале сидит.

Все повторяет птица, веря свято

В то. что слетает с языка собрата.

Из-за разлуки с дорогой Лейли

Маджнуна плоть недуги извели.

От страсти, что терпеть он был не в силах,

Он спал с лица, кровь закипела в жилах.

И врач искусный стал его лечить,

Он прописал больному жилу вскрыть!

Чтобы исполнить это предписание,

Пришел цирюльник — маг кровопускания.

Больному руку он со знаньем дела

Тугим жгутом стянул, ощупав тело.

Но тут Маджнуи ему промолвил вдруг:

«Ступай, не надо мне твоих услуг!»

Сказал цирюльник: «Ты ли трусишь ныне,

Хоть не страшился даже льва в пустыне?

Тебя не испугал и хищный зверь.

Так что ж меня боишься ты теперь?»

Маджнун ответил: «Нет, не боль страшна мне,

Ибо мое терпенье тверже камня.

Я тот, чья жизнь — скитанье и любовь,

И мне ль бояться, что прольется кровь?

Но я своей любовью перегружен,

Как раковина, полная жемчужин.

Хоть друг от друга страждем мы вдали,

Нет грани между мною и Лейли.

И, отворив мне жилы, ты, возможно,

Поранишь милую неосторожно.

Лейли и я мы друг без друга — прах.

Мы с нею — дух единый в двух телах!»

Один бедняк владел богатством малым —

Ослом со стертой холкой, брюхом впалым.

Пастись хозяин оставлял осла

Средь камня, где трава и не росла.

Где для скотины не было еды,

А было вдоволь зноя и воды.

Раскинулось вблизи владенье льва,

Там тень стояла и росла трава.

Но лев, что в том владенье обитал,

В сраженье со слонами пострадал.

Он, царь зверей, из-за ущерба плоти

На время не способен был к охоте.

И так как при здоровом льве хоть малость

Зверью помельче пищи доставалось.

То челядь вся, что ото льва кормилась,

На время пропитания лишилась.

И вот, проголодавшись, царь зверей

Велел позвать лису, да поскорей,

«Неважны,— он сказал,— мои дела,

Съедим хоть тощего того осла.

Пойди-ка в путь, осла мне приведи,

Чего-нибудь ему нагороди.

Я знаю,— лев сказал,— на небылицы

Лисицы все большие мастерицы.

Потом, когда я силы наберусь,

Глядишь, иной добычей разживусь.

Пока ж ослиную сгрызу я ногу,

Чтобы и вам оставить понемногу».

«О мудрый лев, во лжи — мое призванье.

Я все исполню, приложив старанье!»

И торопливо в путь лиса пошла,

Чтоб обмануть и заманить осла.

«Нижайший мой поклон тебе, дружище,

Как здравие твое, вкусна ли пища?

Но странно мне, что, как вчера, и ныне

Пасешься ты на каменной равнине!»

Осел сказал: «Не волен я роптать

На то, что бог изволил даровать!

Я ничего и не молю иного,

Быть может, худшего взамен плохого!

Господь вознаграждает лишь терпенье,

Считает жалобу за прегрешенье.

И темен жребий мой иль лучезарен,

Я за него Аллаху благодарен.

Ибо властитель милосердный он

Всех, кто унижен, всех, кто вознесен.

Что бог послал, иного мне не надо.

Терпенье — для несчастного награда.

Всяк сущий — и бедняк, и власть имущий —

От бога принимает хлеб насущный.

На жребий свой не ропщет в небе птица

И рыба, что водой должна кормиться.

Все, что ни есть, Аллах нам щедро дарит,

И пить и есть дает он каждой твори.

Подстерегают нас враги вокруг,

И только бог — единственный наш друг.

Не должно нам, как ни было бы туго,

Встречаясь с недругом, роптать на друга.

И славить бога подобает мужу.

Пусть жизнь плоха — но быть могла бы хуже.

Когда есть хоть травинка, о лиса,

Не надо мне ни сена, ни овса.

Где розы есть, там и шипы торчат.

Таятся змеи там, где спрятан клад».

Рекла лиса: «Дозволенную пищу

Мы весь свой век по божьей воле ищем.

Аллах нам ниспослал пути и знанье,

Чтобы искать повсюду пропитанье.

А влезши на скалу иль в ров попав,

Ты не отыщешь ни плодов, ни трав!»

Осел ей возразил: «От малой веры

Ты мне приводить странные примеры.

Создатель корм для поддержанья сил

Дарует всем, кого он сотворил!

И только тот из нас, кто алчет власти,

В насущном хлебе не находит счастья.

Ибо всю жизнь урвать стремится боле

Ему определенной богом доли.

Насущный хлеб за скромность и терпенье

Аллах дарует всем как награжденье!»

Ответила лиса: «Не так уж много

Святых, что уповают лишь на бога,

И знай: удачу обретает тот,

Кто всюду ищет, а не знака ждет.

Как ни похвальна скромность, все ж навряд

Тот, кто не ищет клада, сыщет клад.

Хоть не должны мы тщиться делать дело,

Что выше отведенного предела,

Нам в праздности не должно пребывать,

Стремиться — вот что значит уповать».

Осел ответил: «В том и дела суть,

Что алчность злобе открывает путь,

Меж тем никто не немощен, не болен

Лишь оттого, что малым удоволен.

И не обрадован богатством тот,

Кто по дороге алчности идет.

Для всякого господнего созданья

От господа на свете пропитанье.

Мы всюду ищем пищи, что ни час,

Меж тем как пища всюду ищет нас.

Коль так, мы жизнью жить должны простою,

А не грешить напрасной суетою».

Лиса сказала: «Лишь неумный люд

Мнит, будто пищу даром нам дают.

Велик Аллах, и он определил

Своим созданиям работу в меру сил,

И всяк, кто существом слывет умелым,

Пусть занимается посильным делом.

И средь людей, достигнувших удач,

Есть водонос, и каменщик, и ткач.

Есть дело каждому: и в мире божьем

Отлынивать от дела мы не можем».

Сказал осел: «Ждать, что пошлет Аллах,—

Судьбы иной в обоих нет мирах.

Что слаще, чем благодарить усердно

За все, что бог дарует милосердно,

И повторять: „Пошли мне благодать,

Дай пищу и дела мои наладь!"»

Лиса сказала: «Сам себе ты враг,

Что отрешаешься от многих благ,

Что здесь пасешься на камнях убогих,

А не в лугах, где вдоволь трав высоких.

Пойдем вослед за мной в соседний край,

Который благодатнее, чем рай,

Где сочная трава, подобно чуду,

Порой доходит до горба верблюду.

В том крае мир, там множество щедрот,

Любая тварь не знает там забот».

Увы, осел не дал себе труда

Спросить лису: «Чего же ты худа?

Коль ты из мест, где благам нет предела.

Так что ж ты там сама не разжирела?

Коль блага всем дарует там Аллах,

Так что ж довольства нет в твоих глазах?

Что ж не являет, коль житье там сладко,

Обличив твое печать достатка?

Навряд в сухой одежде человеку

Поверят, будто переплыл он реку.

То, что не источает аромат,

За мускус можем мы принять навряд».

Осел и мог бы возразить умело,

Да вера в правоту в нем ослабела,

И у него кружилась голова,

Когда он думал, как вкусна трава.

И доводы его и убежденья —

Все разбивалось в прах от вожделенья.

Что делать, если, веря в обещанья,

Он был ослом, который чужд познанья.

И сдался он, поверив в ложь и лесть

По той причине, что хотел он есть,

Что вера, будто благо за горой,

Сильней разумных доводов порой.

Что б ни было, осел устал от спора

И потому лисе поверил скоро.

Где ныне суфий мудрый и бывалый?

Тот, что на двор заехал постоялый,

Чтоб он пропел, вернее, прокричал:

«Беда, пропал осел, осел пропал!»

Лиса, исчадье хитрости и зла,

На растерзанье льву вела осла.

Никто не в силах с сим бороться злом...

Урок запомнив, сам не будь ослом.

Мы повторим: несчастного осла

Лиса на гибель верную вела.

И прыгнул лев, чтоб разодрать добычу,

Забыв, что нет былого в нем величья.

Но ловок был осел и наутек

Тотчас пустился, не жалея ног.

Лиса сказала льву: «О падишах,

Зачем ты начал дело впопыхах?

Тебя я дерзким словом не обижу,

Добычу надо подпускать поближе!

Терпенье — ценный дар, Аллахом данный,

А торопливость — происки шайтана.

И тем, что ноги смог осел унесть»,

Он, государь, твою унизил честь!»

«Да,— лев сказал,— осел не чужд уловок,

А я от боли нынче стал неловок.

К тому же голод зренье мне. затмил

И не прибавил ни ума, ни сил!

Ты случай сей перетолкуй превратно

И приведи ко мне осла обратно!

Я силы наберусь и по делам

Тебе за службу верную воздам.

Когда с ослом упрямым этим сладим,

Ты тоже не останешься внакладе!»

«Попробую, о шах, тебе в угоду,

Перехитрить ослиную породу.

А ты дождись, когда он подойдет,

Не торопись и то прими в расчет,

Что глупость, коей славен род ослиный,

Для нас вернее силы даже львиной».

Лев понял сам, что в теле нынче нет

Его могучей силы прежних лет.

Сказал он: «Потерплю, не шевельнусь,

Как будто крепко сплю, я притворюсь!»

Лиса сказала: «От своих щедрот,

Быть может, бог удачи нам пошлет.

Ослиный разум невелик, мой шах,

Но пусть и тот затмит ему Аллах!

Мне ведомо, осел на прежнем месте

Себе дает обет не верить лести.

Он мнит: „Лиса хитра, но я хитрей,

Теперь уж я не стану верить ей!"»

...Осел лисе, пришедшей с речью лживой,

Сказал: «Не стану я твоей поживой,

Тебе вовек не причинил я зла,

А ты меня ко льву приволокла!

Бог силой одарит меня, быть может,

Чтоб избежать друзей, с тобою схожих.

Ты — как змея, что жалит иногда

И тех, кто ей не причинил вреда».

Лиса сказала: «Гнев смени на милость,

Что лев нам угрожал, тебе примнилось.

Не то б не избежать его когтей

И мне, чья плоть тщедушнее твоей.

Поверь мне: это было наважденье,

Виденье это — пастбищ огражденье.

Знать, волшебством сей райский уголок

От жадных пришлецов спасает бог.

Ведь остальные пастбища убоги,

Везде царят слоны да носороги!

Об этом я — прости, моя вина! —

Предупредить тебя была б должна».

Сказал осел: «Ступай своей тропой,

Противно мне глядеть на облик твой.

Обманом ты меня туда манила,

Где пред собой я видел Азраила.

Зачем опять по наущенью льва

Ты говоришь мне лживые слова?

Аллахом я клянусь: змея и та

В сравнении с тобой душой чиста.

Лишить нас только жизни могут змеи,

Неверные друзья куда страшнее:

Опутывая ложью, всякий раз

Они безверьем заражают нас.

Кто умудрен бедою, тот уверен:

И враг' не хуже друга, что неверен!»

И вновь лиса ослу сказала сладко;

«Поверь, в моем напитке нет осадка,

Страх, что тебе покоя не дает, —

Лишь твоего воображенья плод.

В кого ты ни пускал бы град укоров,

Ты сам его перенимаешь норов.

Смотреть не надо на меня так зло

Сквозь подозрения своего стекло.

Друзья покинут поздно или рано

Того, кто не прощает им изъяна.

Коль не сумеешь ты забыть обид,

С друзьями жизнь тебя разъединит.

Хоть обо мне идет дурная слава,

Зла никому я не желаю, право.

Поверь, твое напрасно подозренье,

То, что ты видел,— только наважденье!»

Хоть и не верил сим речам осел,

Но голод с ним в одной упряжке шел.

И нетерпенье грудь ему свербило,

Оно сильнее опасенья было.

Пророк был прав, сказавши: «Иногда

Толкает нас к неверию нужда».

Осел решил лисе на милость сдаться,

Он рассудил, бедняга: «Что бояться:

Иль будет корм от божьих мне щедрот.

Иль смерть меня от голода спасет!»

Так данный самому себе обет

Нарушил он в надежде на обед.

Что делать, всех нас жадность ослепляет,

Она подчас к нам гибель приближает.

Смерть той душе особенно страшна,

Что вечной жизнью не наделена.

Не храбрецу подобен, а глупцу,

Спешил осел наш к своему концу.

Так хитрая лисица привела

К владыке леса бедного осла.

И вновь почувствовав свое величье,

Лев заревел и разодрал добычу.

И после, завершив свои труды,

Пошел к ручью, чтобы испить воды.

Он облизнулся сладко и напился

И, чтоб доесть остатки, возвратился.

Лиса, покуда пил он, не спала,

Из требухи, что было, дожрала.

Лев, удивясь, спросил: «Куда девалось

То, что от бедного осла осталось?

Ответь, лиса, мне честно, не солги,

Где печень, сердце, где осла мозги?»

«Мозгов и сердца не было при нем,—

Ответила лиса,— клянусь я в том!

Как мог он, после светопреставленья

Чудесное обретши воскрешенье,

Поверить мне и вновь прийти сюда

Где зрел виденье Страшного суда?

Как, обладая сердцем и мозгами.

Надеяться он мог поладить с нами?

Увы, владыка мой, у дураков

Нет сердца, а тем более мозгов!»

Я помню: назидание одно

Оставил мне отец давным-давно.

У водовоза старый был осел,

Чей труд был каждодневен и тяжел.

Скотину водовоз гонял весь день,

А есть давал солому, не ячмень.

Но и соломы доставалось мало,

И оставались ранки от стрекала.

Однажды даже ханский конюх грозный

Вдруг сжалился над тварью водовозной

И так сказал: «О друг мой водовоз,

Твою скотину жалко мне до слез!

Смотри, осел, кормилец старый твой,

Согнулся, словно месяц молодой».

Ответил водовоз: «Мы, водовозы,

Что получаем? Не доход, а слезы,

И не на что купить мне ячменя!»

«Дай мне осла на три-четыре дня,

Пусть отдохнет,— сказал конюший хана,—

Наестся пищи, что ему желанна!»

И к скакунам, чью холили породу,

Попал осел, всю жизнь возивший воду.

Привыкший видеть кляч в упряжках рабских,

Он вдруг увидел скакунов арабских.

Давали им ячмень, болтали пойло,

Речным песочком посыпали стойло.

Попоны красовались на конях,

И возроптал осел: «Велик Аллах,

Нет справедливости на белом свете!

Я сотворен тобой, как кони эти.

Так почему же весь свой век недолгий

Я в хомуте хожу со сбитой холкой,

Тащу арбу, шагаю с брюхом впалым,

С больной спиной, исколотой стрекалом,

Меж тем как эти кони целый день,

Хоть и не: возят воду, жрут ячмень?»

Но вдруг донесся зов трубы из дали,

И скакунов арабских оседлали,

Чтоб по полю скакать, где в бранном деле

Свистели стрелы и мечи звенели.

Ушло их много, возвратилось мало,

К вернувшимся позвали коновала,

Ножами и щипцами, как умел,

Он извлекал из них остатки стрел.

Их ноги, поврежденные мечами,

Он стягивал холщовыми бинтами.

Лежали кони на своих попонах,

И кровь струилась из боков холеных.

При виде их осел подумал: «Боже,

Пожалуй, мне на жизнь роптать негоже.

Вовек мне не давайте ячменя,

В мою арбу впрягайте вновь меня.

На этот рай, на сытое житье

Не променяю рабство я свое!»

Вбежал прохожий некий в некий дом,

Он весь дрожал, он говорил с трудом.

Спросил хозяин: «Объясни на милость,

Чем ты напуган, что с тобой случилось?

Нет на тебе лица, твоя рука

Трясется хуже, чем у старика!»

Прохожий отвечал, трясясь от страха:

«Ослов хватают всюду слуги шаха!»

«Но ты,— сказал хозяин,— не осел,

Так что же страх тебя сюда привел?»

Ответил прибежавший: «Стража зла,

Принять любого может за осла.

И люди, что с ослов сдирают шкуру,

Счесть и меня ослом способны сдуру.

И сам правитель в сем краю таков,

Что нас не отличает от ослов».

Один монах в печали и тоске

Средь бела дня шел со свечой в руке.

И некто, с кем сошлась его дорога,

Спросил монаха, удивясь премного:

«Что ищешь ты с таким усердьем странным

На торжище, по лавкам и дуканам?»

Сказал монах: «Мне нужен человек,

Ищу я человека весь свой век!»

Ответил некто: «Этого товара,

Чем надо, боле в толчее базаря!»

Сказал монах: «Хоть торжища полны

Но люди все не те, что мне нужны!»

...Мы человека всюду ищем сами,

Идущего весь век двумя стезями:

Путем Любви, что к Истине приводит,

И злобы к тем, кто этот путь обходит.

Где муж такой, в каком краю земли:

Ему бы жизнь отдать мы в дар могли.

Влез некто в сад чужой через забор

И стал срывать плоды, как жадный вор.

Сказал хозяин: «Устрашись Аллаха,

Коль предо мной не чувствуешь ты страха!»

Ответил вор: «Я ль грешен потому,

Что, божий раб, господню рву хурму?

Плоды без платы нам дарует бог,

И потому напрасен твой упрек».

Сказал хозяин: «Что ж, ты прав, быть может,

И если в мире все — творенье божье,

Я привяжу, подвластен божью гневу,

Тебя, раба господня, к божью древу!»

Так он и сделал, и тяжелой палкой

Стал вора бить, и тот взмолился, жалкий:

«Что ты творишь? Не по грехам так строго

Караешь ты меня — созданье бога!»

Был бьющий строг, он вору отвечал:

«Спасибо, ты урок мне преподал.

И, божий раб, я палкой бью господней

Другого божьего раба сегодня,

Мой гнев, моя рука, твои бока

И палка — божье все наверняка!»

Маджнуну многие глупцы рекли:

«Не столь прекрасна красота Лейли.

В округе нашей есть по крайней мере

Сто или даже двести лучших пери.

Любую выбирай из этих дев!»

Маджнун глупцам ответил, побледнев:

«Краса — не очертание сосуда,

А то, что наливают нам оттуда.

Откуда уксус пить вам суждено,

Вкушаю я сладчайшее вино.

Вам этот уксус наливают к счастью,

Чтобы и вы не воспылали страстью.

Господь из одного кувшина льет

Кому-то горький яд, кому-то мед.

Хоть видят все сосуда очертанье,

Но лишь достойный видит содержанье!»

Хоть голос громок был его и внятен,

Но для людского слуха был отвратен.

Спать не давал и знати он, и черни

И в предрассветный час, и в час вечерний.

И хоть пугал детей он в колыбели,

Все ж муаззина до поры терпели.

Но вот собрались все принять решенье —

Сыскать от муаззина избавленье.

Усердному глашатаю Аллаха

Собрали денег эти дети праха

И так сказали; «Нам успокоенье

Несли твои призывы на моленье.

Мы, твой заслышав незабвенный глас,

Всю ночь до света не смыкали глаз.

Вот деньги для тебя, ступай по чести,

Справляй свой долг в ином каком-то месте.

Пусть правоверные в другом краю

Услышат песню вечную твою!

Пусть голос твой, звучащий в тишине,

Напоминает им о Судном дне!»

Взял деньги муаззин и в путь пустился:

Как раз в Каабу караван случился.

Однажды этот самый караван

Среди неверных свой раскинул стан,

А муаззин, усердием одержим,

Стал звать к молитве голосом дурным.

Ему сказали: «Этот крик кафирам

Немил, мы не уйдем отсюда с миром!»

Но нет, не толпы христиан гневливых —

Пришел один кафир из говорливых.

Принес он сласти и свечей немало,

И счастье на лице его сияло.

Он восклицал: «Где тот, чей звучный глас

Меня от горя и позора спас?»

Сказали все, что были с караваном:

«Твое суждение кажется нам странным!»

Кафир ответил: «Объясню, коль надо:

Есть дочка у меня, моя отрада;

Для вашей веры дочь была готова

Отречься от учения Христова.

Ислама суть звала ее, манила,

Пред, ней была моя бессильна сила.

Мое лицо от горя пожелтело,

Моя печаль, словно лампада, тлела,

Скорбел, молил я бога ежечасно,

Но, что ни делал, было все напрасно,

Покуда муаззина трубный глас

Вас ныне не призвал вершить намаз.

Дочь вопросила в миг тот благодатный:

„Что за отвратный шум и непонятный?"

Ей объяснили: так, мол, всякий раз

Сзывают мусульман творить намаз.

И дочь моя тогда сказала грустно:

„В церквах господних не кричат так гнусно!"

Вот так она, что столь была упряма,

Свернула в сторону с пути ислама.

Свершилось то, что сделать я не мог.

Душа освободилась от тревог.

Я сладко спал, счастливый и спокойный,

Хоть и кричал ваш муаззин достойный.

О муаззин, сейчас мой дар посильный

Изволь принять за глас свой замогильный.

Когда бы он не даровал мне милость,

Я сам не знаю, что б со мной случилось!

Будь я султаном, от своих щедрот

Твой золотом наполнил бы я рот».

У некоего старосты жена

Была не в меру до еды жадна.

Все то, что муж ей приносил, бывало,

Жена припрятывала и съедала.

Однажды мяса муж решил купить,

Чтобы гостей позвать и угостить.

Жена поспешно принялась за дело:

Кебаб изжарила она и съела.

Хозяин вечером пришел домой

И, как сказал, гостей привел с собой.

Он крикнул: «Эй, жена, пришли к. нам гости,

Подай-ка мяса, отделив от кости!»

Жена сказала: «Съел проклятый кот

То, что принес ты от своих щедрот!»

Муж удивился, да и неспроста:

«Давай весы, чтоб взвесить нам кота».

Сказал хозяин: «Как неверен мир,

Полмана было мяса и сатир.

Ты видишь, тянет половину мана

Кот вместе с мясом, что довольно странно.

Когда полмана эти весит кот,

Где мясо? Если же наоборот

И это мяса краденого вес,

То объясни, куда же кот исчез?»

Был некий путник поздний в некий вечер

Теплом и лаской в неком доме встречен.

Накормлен был, усажен был в тепле,

Но праздник шел в тот вечер в махалле.

Шепнул жене хозяин: «Хоть некстати

Пришел наш гость, две постели кровати,

Здесь, у дверей, кровать тебе и мне,

А пришлецу — немного в стороне!»

И вот, застлавши каждую кровать,

Жена ушла гулять и пировать.

Хозяин не пошел на пир к соседу,

Оставшись с гостем, чтоб вести беседу.

Но гость, устав от пройденных дорог,

На ту постель, что ближе к двери, лег.

Сказать нельзя же гостю, в самом деле,

Мол, не на этой ты ложись постели.

В конце концов не велика беда,

Что на ночь гость улегся не туда,

В ту ночь гроза металась над селеньем,

Грозя, казалось, светопреставленьем.

Дождь лил и лил, и что домой жена

Пришла так поздно, не ее вина.

Она свечу засвечивать не стала,

Разделась и легла под одеяло.

Но, как мы знаем, не на ту кровать,

Где муж ее изволил почивать.

Считая, будто с нею муж в кровати,

Жена ему шепнула: «Вот проклятье,

Дождь все размыл, и не видать дорог.

И гость из нас повиснет, как налог,

Который не платить нельзя никак,

И все ж не может заплатить бедняк»,

«О женщина, что ты мне шепчешь в уши,—

Воскликнул гость,— есть у меня кауши,

Я прочь уйду — по грязи, без дорог,

Чтоб больше ваш не преступить порог!

Ужели путник, чтоб в свой край идти,

Познать злословье должен на пути?»

Муж умолял, хозяйка причитала:

«То шуткою сочти, что я сказала!»

Но уговоры их плодов не дали,

И гость ушел, оставив дом в печали,

От грязи огражденный, словно рай,

Шагал он посуху в свой отчий край.

Муж и жена живут, но не как прежде:

Они надели скорбные одежды.

И в том винясь, на что их черт попутал,

Дом сделали для путников приютом.

Но мнится им: в плену былых обид

Тот гость стучится к ним и говорит:

«Посланец Хизра, гость приносит в дом

Нам счастье, что порой мы не берем!»

С шутом играл правитель, говорят,

И шут шутя поставил шаху мат.

А шах, разочарованный игрой.

Ударил победителя турой

И закричал: «Вознесшийся ублюдок,

Видать, ты вовсе потерял рассудок,

Твой выигрыш не приведет к добру.

Давай, несчастный, повторим игру!»

Играя, бедный шут дрожал от страха,

Как в холод тот, на ком худа рубаха.

Но шах играл не очень-то умело,

И вскоре вновь дошло до мата дело.

Но перед тем как сделать мат ему,

Шут натянул на голову кошму.

И, более того, решил: «Накину

Поверх кошмы подушку и перину!»

А уж потом, полуживой со страху, Сказал:

«О шах, я мат поставил шаху!»

Шах рассердился: «Что все это значит,

Зачем ты спрятался, о сын собачий?»

«Я говорить не мог, владыка мой,

Не защитивши голову кошмой.

Тебе я сделал мат, но вне. игры

Боюсь я мата от твоей туры!»

Рассказывают, что султан Махмуд

Созвал вельмож и прочий знатный люд

И показал сей публике почтенной

Жемчужину, что впрямь была бесценной.

И все ж сказать, цена ей какова,

Султан везиру приказал сперва.

Везир ответил: «Сорок вьюков злата —

Достойная за драгоценность плата!»

«Тогда разбей ее!» — сказал султан,

И пал придворный, страхом обуян.

Он рек: «Казни, но я не в состоянье

Разбить твое, султан мой, достоянье!

Поверь, властитель, не под силу мне

Нанесть такой ущерб твоей казне!»

«Ну что ж,— сказал правитель благородный,—

Ты отличился речью мне угодной!

И потому я ныне буду рад

Тебя в султанский облачить наряд!»

И вот по слову властелина новый

Везиру принесли халат парчовый.

И обратил свет своего лица

Султан к распорядителю дворца:

«Что скажешь ты, любезный мой слуга,

Жемчужина и вправду дорога?»

«Цена ей,— тот ответил, пав во прах,—

Полцарства, да хранит его Аллах!»

«Ну что ж,— сказал султан,— тогда скорей

Своей рукой жемчужину разбей!»

Был шахский управитель хитроват,

И он не прочь был получить халат.

И потому ответил так султану:

«Твое добро я сокрушать не стану!

Мой повелитель, дело не в цене,

Разбить красу такую страшно мне,

Ей подобает быть с тобою рядом.

Ущерб ей причинить — стать казнокрадом!»

И сей ответ был сердцу шаха мил.

Он управителя вознаградил.

Султан поочередно чудо мира

Дал в руки и сардара, и эмира.

Был награжден эмир, и первый воин

Был вслед за ним халата удостоен.

Султану говоря одно и то же,

Награды заслужили все вельможи.

Они же получили обещанья,

Что всем оклад удвоят содержанья.

А между тем такое награжденье

Их уводило прочь с пути спасенья.

Ведь каждый из ответов сих вельмож

На самый первый был ответ похож.

Их корыстолюбивые желанья

Манили на дорогу подражанья.

А подражанье — это тяжкий грех,

И он чреват расплатою для всех.

Но вот, вручив жемчужину Аязу,

Султан Махмуд сказал все ту же фразу:

«Скажи, Аяз, как велика цена

Жемчужины, что блещет, как луна?»

«Цена,— сказал Аяз,— коли исчислить,

Значительней, чем Я могу помыслить!»

«Тогда,— сказал султан,— ты расколи

Чудесное сокровище земли!»

Ну что ж, не дрогнула рука Аяза,

Слуга, он не ослушался приказа.

Вскричали все: везир, сардар, эмир:

«Такое мог содеять лишь кафир!»

Аяз ответил: «О столпы державы,

Хоть вы мудры, но вы сейчас не правы.

Как ни ценна жемчужина, но все же

Веленье шаха подданным дороже.

Я знаю, видел ваш корыстный взгляд

Не столь бесценный жемчуг, сколь халат.

Сошли вы за приманкою поживы

С прямой дороги, потому что лживы.

Меж тем на свете нет добра такого,

Что было б шахского дороже слова.

Вы жемчуга того, что молвил шах.

Разбили ослушанием во прах.

Ибо для вас бесценный жемчуг — идол,

Что идолопоклонство ваше выдал!»

Когда все это объяснял Аяз,

Придворные поднять не смели глаз.

За неразумие и ослушанье

Рекли вельможи слово покаянья.

И вздохи их раскаянья, как дым,

Вздымались ввысь стенанием глухим.

Султан без сожаления изгнал

Тех. кто его веление попрал,

Тех, для кого жемчужины сверканье

Служило поводом непослушанья,

Тех, для которых жемчуг и алмаз

Дороже, чем властителя приказ.

И вот Аяз перед владыкой снова

Склонился и сказал такое слово:

«О мудрый повелитель, чьи реченья

И небеса ввергают в изумленье,

Чья щедрость, коей в мире равных нет,

Деяний прочих затмевает свет,

О ты, кого узрев, свои покровы

И розы сбросить со стыда готовы,

Поверь, что нерадивость этих слуг

Возникла во дворце твоем не вдруг,

Ты был великодушен, и она

Твоим прощеньем легким рождена».

Да будет ясно всем, что лишь почтенье

Нам, подданным, дарует ясность зренья!

Хозяин некий как-то утром рано

Вел на веревке за собой барана.

Но этого барана жулик ловкий

Украл, ножом обрезав часть веревки.

Уразумев, что с ним стряслась беда.

Хозяин бегать стал туда-сюда.

А вор барана спрятал и тотчас

Стал у колодца слезы лить из глаз,

И потерпевший, свой прервавши бег,

Спросил: «О чем ты плачешь, человек?»

Заплакал жулик громче, чем досель:

«Упал в колодец полный мой кошель.

Достань мои пятьсот дирхемов с лишком,

И поделюсь с тобой я золотишком.

Неловкий, не могу полезть я сам,

Тебе за помощь сто дирхемов дам!»

Смекнул хозяин: «Даровое злато —

Мне за пропавшего барана плата.

Пусть мой баран украден, но — о чудо! —

Я денег обрету на два верблюда!»

И, скинув все, в колодец он полез,

А вор одежду взял и прочь исчез.

Увы, под властью жадности подчас

Благоразумье покидает нас.

При караване сторож на привале

Ночь продремал, а воры не дремали.

Они все растащили и добро

В песок зарыли, спрятали хитро.

Купцы на ранней рани пробудились

И достоянья своего хватились.

И, понимая, что стряслась беда,

Искали, бегали туда-сюда.

Кричали все, а тот, кто был на страже,

Кричал сильнее прочих о пропаже.

Его спросили: «Наш неверный страж,

Где все добро, ответом нас уважь?»

Ответил сторож: «Появились воры,

Что на лихое дело были скоры!»

«Но что ж, ничтожный, как пустой мешок,

Добро ты наше оградить не мог?»

«На все,— ответил сторож,— воля бога,

Я был один, а тех, кто грабил, много!»

Ему сказали: «Ты бы крикнул нас,

Когда был сам бессилен в черный час!»

Ответил сторож: «Я бы закричал,

Но к горлу мне приставили кинжал,

И чтобы вовсе не случилось лиха,

Как грабят караван, взирал я тихо,

Зато сейчас кричу превыше сил

И возмещаю все, что упустил!»

Когда тебя уже волочат в ад,

Велик ли прок читать святой аят?

Ведь то раскаянье, что опоздало,

Не лучше нерадивости нимало.

Любимую любил влюбленный некий,

Как не способны люди в нашем веке.

И все ж предмет его любви в ответ

Не зажигал пред ним надежды свет.

Но ищущий находит утешенье,

Ибо источник радости — терпенье.

И вот гордячка вопреки гордыне

Влюбленному сказала: «Ночью ныне

В твой дом, мой милый, я пойду украдкой,

Сиди и жди меня с надеждой сладкой!»

Решил влюбленный; «Случай, в чьей мы власти,

Блеснул и мне из черных туч злосчастья!»

И он с глазами, красными от слез,

Ягненка в жертву господу принес.

И, начиная с сумерек, заране

Влюбленный погрузился в ожиданье.

Но за день малый выбился из сил,

И сон его усталого сморил.

Меж тем украдкой в полчаса второго

Пришла красавица — хозяйка слова.

Но спал и чуть похрапывал во сне

Тот, кто ее уподоблял луне.

Она не обронила слез печальных,

Но положила горсть костей игральных

И, улыбнувшись спящему едва,

Отрезала лоскут от рукава,

Тебе не звать бы, мол, любимых в гости,

Тебе играть бы с мальчиками в кости.

Влюбленный, утром ото сна восстав,.

И кости увидал и свой рукав

И со слезами, полнившими взор,

Сказал: «Творим мы сами свой позор!»

Один сардар угрюмый встал с похмелья,

Певца позвал для своего веселья.

Сказал певцу сардар осоловелый:

«Ты прояви свой дар, мне милость сделай!»

И для того, кто слушал, глядя пьяно,

Запел поющий, вспомнив стих Корана.

«Не знаю я, ты ночь иль солнце дня,

Не знаю, что ты хочешь от меня?

Не знаю я, терпеть в моей ли воле.

Не знаю я, мне мучиться доколе?»

Певец играл на чанге и , стеная,

Все повторял: «Не знаю я, не знаю...»

Вскочил сардар, схвативши булаву,

Чтоб проломить поющему главу.

Но кто-то из друзей, стоящих рядом,

Его остановил корящим взглядом

И так сказал: «Ты, может, прав, но все же

С поющими так поступать негоже!»

Вскричал сардар: «Терпенье я теряю

От повторения в пенье: „Я не знаю..."

Певцу башку снесу, чтоб знал он впредь:

Когда не знаешь, так не надо петь!»

Бедняжка муравей одно зерно

Из кучи тащит, где зерна полно.

И труд его столь тяжек и упорен,

Что остальных он и не видит зерен.

Хозяин тока, опытный мудрец,

На вора глядя, думает: «Слепец!

Ты, прилепясь душою к пустяку,

Не зришь обилия на моем току».

Так многие из нас в плену обмана

Постичь не могут мудрость Солеймана,

Пылинкой малою ослеплены,

Не видим мы ни солнца, ни луны.

Меж тем любая тварь — всего лишь глаз,

Чтоб видеть Истину в счастливый час.

Промолвил некто: «Дай, не пожалей

Коня, чтоб мне попасть домой скорей!»

«Не жаль коня,— эмир сказал ни это,—

Возьми того, что пепельного цвета!»

Сказал проситель: «От того коня,

О повелитель мой. избавь меня.