Массовая культура утопии

Борис Гройс

Массовая культура утопии

Впервые опубликовано на немецком и английском языках: Boris Groys, “Die Massenkultur der Utopie” // Boris Groys and Max Hollein (Hrsg.), Traumfabrik Kommunismus: Die visuelle Kultur der Stalinzeit (Ostfildern: Hatje Cantz, 2003).

Сталинизм давно отошел в прошлое, но вокруг воспоминаний о нем по-прежнему кипят полити­ческие страсти. Действительно, как следует вспоминать сталинскую эпоху? Один из общепринятых спо­собов заключается в попытке заглянуть за пропагандистский фасад сталинского режима, с тем чтобы обнажить его ужасающую реальность. Историческая реконструкция этой реальности началась вскоре после смерти Сталина как в России, так и на Западе, и продолжается по сей день. Вполне возможно, что в будущем нам еще предстоит узнать о таких преступлениях и ужасах, которые сегодня еще остаются скрытыми.

Но те, кто занимается преодолением сталинского прошлого, как правило упускают из виду нечто весьма важное — а именно вышеупомянутый фасад сталинской культуры. Этот фасад сам по себе, од­нако, весьма интересен. Культура сталинского социалистического реализма принадлежит эпохе, когда современная глобальная массовая коммерческая культура добилась исторического успеха и приобрела те функции, которые выполняет до сих пор. Официальная культура сталинской эпохи была частью этой глобальной массовой культуры и жила энергией, которую эта культура пробуждала во всем мире. Сти­листические аналогии между сталинским искусством и западной, в особенности американской, массо­вой культурой того же времени очевидны. Бóльшая часть советских фильмов тридцатых-пятидесятых годов мало отличается от современных им голливудских мюзиклов. В литературе и изобразительном искусстве также не стоит упускать из виду сходство уровне эстетики, пусть даже на уровне со­держания мы констатируем значительное различие.

И все-таки сталинская культура структурирована иначе, чем коммерческая массовая куль­тура на Западе. Если западная массовая культура управляется и определяется рыночными механиз­мами, то культура сталинской эпохи носила некоммерческий или даже антикоммерческий характер. Можно сказать, что она была масскультурной по форме и авангардистской по содержанию, целевым установкам и пониманию роли культуры в обществе. Впрочем, данная формулировка лишь переформу­лирует известное самоопределение искусства сталинского соцреализма: реалистическое по форме и со­циалистическое по содержанию. Это означает, что по своей форме это искусство казалось привычным, лояльным и доступным пониманию масс, словом, «реалистическим», но по своему содержанию и целям оно было насквозь идеологизированным, ориентированным в будущее, то есть авангардистским, и стремилось не развлечь, а перевоспитать массы.

Авангард, массовая культура и утопия

В двадцатом веке понятие массовой культуры выступает в паре с понятием авангарда. В своем ставшем классическим эссе «Авангард и кич» Клемент Гринберг установил следующее различие между авангардом и массовой культурой, охарактеризованной им как кич: массовая культура занимается эф­фектами искусства, тогда как авангард — его приемами. Массовая культура является для Гринберга та­ким же модернистским феноменом, как и авангард — разница между ними состоит лишь в том, что аван­гард не стремится использовать современные художественные приемы для достижения массового ус­пеха, а занимает по отношению к ним дистанцированную, аналитическую позицию, с тем чтобы систе­матически их исследовать. Таким образом, этика авангарда, по Гринбергу, включает в себя известное дистанцирование от массовой культуры и отказ от использования рыночных механизмов. Контакт с массовой культурой практикуется авангардом исключительно с критической целью. Авангард выявляет методы внушения, пропаганды и манипуляции, остающиеся скрытыми в контексте массовой культуры. Тем самым эти методы нейтрализуются в своем действии — хотя бы для образованного меньшинства, которое может себе позволить знакомиться с искусством авангарда. Искусство сталинского социалисти­ческого реализма, как и другие разновидности тоталитарного искусства, ставилось Гринбергом в один ряд с западной коммерческой массовой культурой, так как они в равной степени стремились лишь к тому, чтобы добиться успеха у публики — и не практиковали критику художественных приемов.

С тех пор отождествление авангарда с чисто критическим отношением к господствующей мас­совой культуре, к политической власти и рынку так глубоко укоренилось в сознании западного обще­ства, что стало казаться чем-то само собой разумеющимся. Но при ближайшем рассмотрении нетрудно убедиться, что классический авангард испытывал нескрываемое восхищение перед технологиями со­временного массового изготовления и дистрибуции художественной продукции — и от их имени подвер­гал жесткой критике традиционную высокую культуру с ее элитарными претензиями. Одно лишь не нравилось ему в коммерческой массовой культуре — потакание актуальному вкусу широкой публики. Однако элитарный, буржуазный, т. н. «хороший» вкус был для авангарда столь же неприемлем. Худож­ник-авангардист не хотел обслуживать актуальный, реально существующий вкус публики — как массо­вой, так и элитарной. Революция авангарда была направлена в первую очередь против диктатуры со­временных ему зрителя, потребителя, публики. Авангард стремился создать новую публику, новое че­ловечество, разделяющее вкус художника и способное увидеть мир его глазами. Авангард хотел изме­нить не искусство, а человека. Его конечной целью было не создание новой картины для старой пуб­лики, которая будет смотреть на эту картину старыми глазами, а формирование новой публики с новым взглядом на мир.

Такого радикального изменения жизни и человека требовали все радикальные авангардные дви­жения, включая итальянский футуризм, русский супрематизм и конструктивизм, голландскую группу «Де Стейл», немецкий Баухаус и французский сюрреализм. В отношении массовой культуры во­прос стоял не столько о новой культуре, сколько о самих по себе массах. Мишенью для критики со сто­роны радикального авангарда были не власть и не рынок, а человечество в его тогдашнем актуальном состоянии. Конечно, эта критика распространялась и на актуальную тогда массовую культуру, но во имя более совершенной или, если угодно, утопической массовой культуры, носителем которой должно было стать более совершенное человечество. Только с утратой веры в появление этого нового человече­ства позиция классического авангарда начинает представляться сугубо критической. В этом случае уто­пия авангарда действительно превращается в вечную критику, поскольку человек, как он есть, мыслится вечным. Именно так — как неизменный факт — и рассматривается человек в контексте западной коммер­ческой массовой культуры. В отличие от нее советская массовая культура сталинской эпохи унаследо­вала авангардистскую критику человечества и твердо верила в изменяемость, пластичность человека. Советская массовая культура была культурой масс, которых де-факто не существовало, но которые должны были возникнуть в будущем. Эта массовая культура не должна была быть коммерчески оправ­данной и прибыльной, так как рынок в Советском Союзе был упразднен. В этом смысле фактический вкус масс был для советской культуры абсолютно нерелевантным — даже в большей степени, чем для авангарда, который, несмотря на все свои манифесты, по-прежнему функционировал в условиях рынка. Поэтому всю советскую культуру можно понять как попытку снятия оппозиции между авангардом и массовой культурой — оппозиции, которую Гринберг диагностировал как главный симптом современной ему капиталистической эпохи.

В своем эссе Гринберг сетовал по поводу того обстоятельства, что советское искусство якобы подстраивается под реальный вкус необразованных русских масс, в чем он видел причину банальности и отсталости этого искусства. Здесь Гринберг заблуждался. Населению Советского Союза социалисти­ческий реализм, в сущности, никогда не нравился. Хорошо известно, что советская публика предпочитала западное коммерческое массовое искусство, особенно голливудское кино. Конечно, это искусство в значительной степени от нее скрывали, но тем большей была радость советского чело­века, когда он наконец-то мог насладиться зрелищем красивой жизни по ту сторону железного занавеса. Советским элитам социалистический реализм нравился еще меньше — не исключая тех, кто его произво­дил. Каждый, кто жил в Советском Союзе, знал, что буквально на всех уровнях официальной культур­ной жизни постоянно раздавались жалобы на цензуру и официальные инструкции, включая те уровни, на которых осуществлялась цензура и писались инструкции. Особая притягательность социалистиче­ского реализма в том и состоит, что в свое время он никому не нравился. Это искусство не отвечало ни­какому реально существовавшему вкусу, никакому реальному общественному спросу. Но в то же время это искусство создавалось с твердым убеждением, что оно понравится человеку, когда этот человек станет лучше и совершеннее — не таким опустившимся и развращенным буржуазной куль­турой, каким он являлся в то время. Зритель социалистического реализма мыслился как часть произве­дения искусства и одновременно его главный продукт. Социалистический реализм был попыткой соз­дать человека, которому будут сниться социалистические сны.

Ради создания такого нового человека — и прежде всего ради создания новой публики для своего искусства — художник объединился с властью. Сразу после Октябрьской революции значительную часть русского авангарда охватили чувство восхищения советской властью и желание с ней сотрудничать. Художники надеялись объединить эстетическую диктатуру с диктатурой политической, способной преобразовать реальность в соответствии с единым художественным планом. В глазах многих художни­ков революционное упразднение рынка означало конец зависимости от публики, конец господства ком­мерции в искусстве. В Советском Союзе искусству требовалось понравиться крайне узкому кругу поли­тического руководства, чтобы приобрести небывалую массовую эффективность и сделаться едва ли не вездесущим в масштабах целой страны. Конечно, эта игра была опасна, но приз в ней казался огромным. Тоталитаризм XX века есть предельная в своей радикальности попытка тотального преобразования са­мой жизни: художественно-политический субъект получает здесь абсолютную свободу благодаря тому, что ликвидирует все унаследованные от прошлого моральные, экономические, институциональные, правовые и эстетические границы, ограничивающие его художественно-политическую инициативу.

Происхождение социалистического реализма

И все же: внешний вид советского искусства тридцатых-сороковых годов ничем не напоминает более раннее искусство русского авангарда. Поэтому у многих его исследователей возникало впечатле­ние, что речь идет всего лишь о реставрации прошлого, проведенной политическим руководством, ко­торому не хватало модернистского эстетического образования. Однако обращение советского искусства к фигуративности, к мимесису, к изображению человека в окружающей его реальности ни в коем случае нельзя интерпретировать как простое возвращение к доавангардному прошлому. О возрождении тради­ционной натуралистической живописи здесь не может быть и речи. Конечно, многие традиционно мыс­лящие и работающие художники, оправившись от поражения, нанесенного им авангардом, воспользова­лись новой политико-идеологической конъюнктурой для придания новой значимости своему искусству. Но если мы сравним основную массу репрезентативной для того времени художественной продукции с примерами из более ранних периодов в истории искусства, то заметим, что в случае официального со­ветского искусства невозможно говорить о простом возвращении к классической миметической кар­тине. Скорее здесь имеет место художественное освоение новых медиальных средств — прежде всего фотографии и кино, которые, конечно, тоже являются миметическими.

Впрочем, обращение к медиальному миметическому изображению в тридцатые годы происхо­дило повсеместно, а вовсе не только в странах с тоталитарными режимами. Сюрреализм, магический реализм и другие реализмы этого времени прибегают к изображениям и техникам, позаимствованным из бурно развивающихся масс-медиа. Внимание к этим изображениям и техникам со стороны поставан­гардного, в том числе тоталитарного, искусства, разумеется, обусловлено не только тем, что их мас­совое распространение сулило увеличение социально-политического влияния этого искусства. Исполь­зование в искусстве квазифотографических средств наделяет внутреннюю, скрытую реальность фанта­зии или желания психологической убедительностью. Возникает эффект отождествления реальности и фантазии, настоящего и будущего, внешнего и внутреннего. Тоталитарное, в том числе советское, ис­кусство является частью этого единого проекта искусства тридцатых годов, направленного на достиже­ние неразличимости реальности и фантазии, естественного и искусственного.

Становится понятным поворот от великой утопии раннего авангарда начала XX столетия к виде­ниям новой, объемлющей все человечество массовой культуры, который происходит на рубеже двадца­тых и тридцатых годов. Ранний авангард в значительной степени игнорировал реальность масс — он протестовал в основном против традиционного буржуазного вкуса. Но в двадцатые годы всеобщее вни­мание переключается на формирование человеческих масс. И для авторов советского журнала «ЛЕФ», та­ких, как Борис Арватов, Александр Родченко и Владимир Маяковский, и для Эрнста Юнгера с его «Рабо­чим» (и эти примеры можно легко умножить) главной темой эстетической рефлексии оказываются массы и массовая культура. И во всех этих случаях ставится задача формирования такой массовой куль­туры, которая позволяла бы осуществлять тотальную мобилизацию масс по ту сторону рынка и коммер­ции. Другими словами, речь идет о создании некой утопической, некоммерческой массовой культуры, которая уже не будет составлять оппозицию по отношению к авангардистской утопии.

Этот поворот является одновременно поворотом от беспредметности классического русского авангарда к фигуративному и фотографичному соцреализму. На примере некоторых поздних картин Ка­зимира Малевича становится ясно, как осуществлялся переход от аналитической к синтетической фазе его супрематического проекта. Вопреки распространенным утверждениям, будто этот переход вызван исключительно внешним давлением, видно, что даже поздние, выполненные в соцреалистическом духе, работы Малевича являются результатом непрерывного и последовательного развития, начало которому было положено его ранним супрематизмом. После того как старый мир распался на элементы, и этот распад был засвидетельствован художником в его супрематических картинах, Малевич начинает стро­ить из этих элементов новый мир и нового человека. Но чем дольше продолжается этот процесс строи­тельства, тем менее очевидным и заметным для непосвященного глаза он становится. Последние кар­тины Малевича ловко скрывают свою конструкцию и свое супрематическое происхождение. Они вы­глядят как «нормальные» реалистические картины, каковыми, однако, не являются, и мы легко можем в этом убедиться, если проследим процесс их постепенного формирования из более ранних полуабст­рактных конструкций. В итоге фигуры на поздних работах Малевича напоминают «человеко-машину» из фильма «Метрополис» Фрица Ланга: эта человеко-машина кажется соблазнительной женщиной, если не знать, как и из каких деталей она сконструирована. Так и крестьянки Малевича на первый взгляд вы­глядят совершенно буднично. Но при ближайшем рассмотрении выясняется, что сконструированы они из супрематических элементов.

Подобным образом, хотя и другими средствами, конструируется единый социалистический мир и другими художниками-авангардистами, такими, как Родченко, Клуцис или Дзига Вертов, развиваю­щими технику фото- и кино-коллажа — вплоть до того, что его сконструированность перестает быть ощутимой извне. Постепенно эти художники начинают маскировать монтажный характер своих работ таким образом, что те воспринимаются как достоверное отображение советской жизни, но при этом жизни, сознательно сконструированной, сколлажированной советским руководством. В известном смысле это художественное отображение жизни реалистично лишь постольку, поскольку сама советская жизнь была искусственно сконструированной.

Метафорой — и одновременно крайней манифестацией — этого стремления к максимально со­вершенной художественной симуляции жизненности может служить мумия Ленина, помещенная после его смерти в 1924 году в специально возведенном для этого мавзолее на Красной площади. В отличие от мумий древних фараонов, демонстрировавших их преображение посредством смерти, мумия Ленина функционировала как реди-мейд — как некий повседневный объект, взятый прямо из жизни. В советской мифологии Ленина называли «вечно живым» — и его мумия подтверждала этот тезис, поскольку визу­ально отменяла различие между жизнью и смертью. Идеологией Советского Союза, как известно, счи­тался «диалектический материализм», официально определяемый как учение о единстве и борьбе про­тивоположностей. Тем самым территория Советского Союза определялась как пространство, в котором противоположности, не переставая быть противоположностями, обретают единство. Но единство про­тивоположностей, реализуемое за пределами обычной логики, является, согласно Фрейду, основным признаком эротической фантазии — фантазии об абсолютном счастье, которое не может быть реализо­вано в условиях повседневной жизни. В конечном счете, единство противоположностей оз­начает не что иное как единство жизни и смерти, природы и искусства, времени и вечности. Мумия Ле­нина, как и все искусство социалистического реализма, является обещанием такого невозможного един­ства. Поэтому она может быть увидена лишь в контексте этого единства.

По той же причине было бы ошибкой оценивать произведения «высокого» соцреализма с точки зрения критериев «хорошей живописи», целью которой является создание «шедевров». Единственный вывод, который можно сделать, придерживаясь такой точки зрения, заключается в том, что эти картины, скорее всего, не являются «хорошими картинами». Но соцреалистические картины не создавались с тем, чтобы их рассматривали в музейном контексте и сравнивали с произведениями традиционной живо­писи. Скорее их делали в расчете на многократное репродуцирование и массовое распространение. Ус­пех того или иного произведения социалистического реализма измеряется тем, насколько широкое рас­пространение оно получило в стране. По-настоящему успешные произведения, как, например, некото­рые картины Александра Герасимова или Исаака Бродского, можно было увидеть действительно по всей стране — репродуцированными на бесчисленных плакатах или в бесчисленных книгах. Они были похожи на успешные хиты — а было бы ошибкой критиковать хит за то, что его текст не отвечает крите­риям хорошего поэтического вкуса. Живописные работы того времени большей частью выглядят как цветные фотографии или кадры из фильма. В ряде случаев картины тридцатых-сороковых годов дейст­вительно воспроизводят композиции плакатов Клуциса или фильмов Эйзенштейна. Соцреалистические картины являются, если угодно, виртуальными фотографиями, которые написаны вручную только по­тому, что техники компьютерной обработки фотографии в ту пору еще не существовало.

Социалистический реализм хотел не занять определенное место в рамках художественной сис­темы, а заполнить собой всю территорию Советского Союза и полностью изменить визуальный мир со­ветского человека. Границы произведения соцреалистического реализма, в сущности, совпадают с гра­ницами Советского Союза. Это тотальное произведение искусства не предлагало себя на суд зрителя, скорее оно само судило — и зачастую осуждало — своего зрителя, вынужденного перед лицом этого то­тального произведения искусства спросить себя, в состоянии ли он жить в нем, не оскверняя его кра­соты.

Перевод с немецкого Андрея Фоменко