Матросские досуги

Предисловие

Эту книгу написал более ста лет назад замечательный русский писатель Владимир Иванович Даль. И создавал он ее вовсе не для детей, а для взрослых читателей — для матросов русского военного флота.

Имя Даля в наши дни известно широко. Это он первым записал такие народные сказки, как «Старик-годовик», «Снегурочка», «Война грибов» и другие, которые знает сегодня каждый ребенок. Взрослым имя Даля памятно тем, что он составил огромный четырехтомный словарь русского языка, а также собрание пословиц, поговорок, загадок русского народа. Кроме того, Даль был известным в свое время писателем — написанные им повести, рассказы, очерки занимают около четырех тысяч страниц в многотомном собрании сочинений.

Владимир Иванович Даль родился в 1801 году в городе Лугани (ныне Луганск). Его отец, медик, выходец из Дании, отдал сына в столичный Морской кадетский корпус. Даль окончил его в числе лучших учеников, принял участие в нескольких плаваниях, пять лет прослужил на Черноморском флоте. Недовольный косностью, злоупотреблениями чиновников, он уходит с флота, поступает в университет, получает профессию врача. В дальнейшем жизнь его делилась между чиновной службой, к которой он относился со всей свойственной ему старательностью, литературными занятиями и работой по собиранию словаря и свода пословиц. «Несносно честный и правдивый» — так говорили о нем товарищи по службе. Во все, что ему доводилось делать, Даль стремился вникать до мелочей, ничего не упускал из виду. Эта внутренняя дисциплина позволила ему в течение жизни свершить великое множество трудоемких дел.

И главным из них было, разумеется, составление знаменитого «Толкового словаря». В нем собрано и растолковано, объяснено около 200 000 слов! Среди них, по определению самого Даля,

Открывая тома словаря, не веришь, что все это изобилие прошло через руки одного человека. Словарь Даля — энциклопедия, словарь — свод знаний о русском народе, о том, как он живет, как думает, как работает, как говорит. С каждой страницы будто слетают слова необычные, причудливые, поразительные. Недаром словарь можно читать, как увлекательную книгу.

Героический труд по созданию «Толкового словаря» занял сорок семь лет — срок целой человеческой жизни. Сорок семь лет напряженной, каждодневной работы, требующей колоссальной сосредоточенности, тщательности, упорства, безжалостности к себе! Работа Даля уже с начальной поры вызвала интерес передовых людей русского общества. Далю присылали подборки слов с объяснениями, сборники пословиц и поговорок, — в предисловии к «Толковому словарю» он нашел теплые слова благодарности для всех своих добровольных помощников.

Работа над словарем, конечно же, потребовала от составителя поистине энциклопедических знаний. Человек замечательной любознательности, неутомимого трудолюбия, редкой наблюдательности, Даль коротко был знаком «с бытом России почти на всех концах ее», знал ремесла, был докой в крестьянском труде и быте, в казачьем обиходе, изучил не только медицину, но и геологию, астрономию, ботанику, военное дело, многие другие науки. Кроме русского, он знал еще двенадцать языков.

Одной из задач, которые поставил перед собой Даль, было дать народу полезные для него знания. Он писал для крестьян, для солдат, для матросов, стараясь в простой, доступной форме рассказать о важных, серьезных вещах. Одной из таких книг стал и сборник «Матросские досуги», изданный в 1863 году.

Русский флот тех времен был по большей части парусным. Плавали на нем матросы, набранные по рекрутскому набору со всех концов России. Многие из них с детства и моря-то не видели… Можно представить себе, насколько необычной была для них морская жизнь, насколько непривычным и тяжелым — труд на корабле. Большинство новобранцев были неграмотны, в школах не обучались и всерьез верили, что Земля плоская и покоится на трех китах. Вот таким-то новичкам и адресовал свою книгу Владимир Даль.

Он терпеливо растолковывает сведения, известные ныне всякому младшекласснику: о строении Вселенной, о движении Земли и Солнца, о морских животных… Разве не любопытно прочесть сегодня забавные стишки, которыми Даль пытается помочь матросам запомнить таблицу умножения? Но главная тема книги — это рассказ о краткой (чуть больше полутора столетий), но славной истории русского флота, о том, как спускались на воду первые корабли, совершались первые морские походы, одерживались первые победы, ковались славные традиции, которые предстоит поддерживать и умножать новым поколениям моряков.

Даль стремится писать подробно и точно, писать так, чтобы читатель не только ясно представлял себе происходящие события, но и мог решить для себя, как следует действовать в подобных обстоятельствах — будь это бой, буря или кораблекрушение. Иногда кажется, что автор книги нарочно щеголяет морскими терминами — для того, чтобы приучить к ним читателя: на корабле всякая веревочка свое прозвание имеет.

Любимый герой Даля — Петр I. Неутомимый труженик, радеющий о благе страны, он то умело орудует топором на верфи, то запросто беседует с простыми людьми… Создавая его образ в «Матросских досугах», Даль отдал дань фольклорным традициям, сложившимся в изображении Петра в народных песнях и сказках.

В этой небольшой книжке содержится рассказ чуть ли не обо всех знаменитых сражениях русского флота — о Гангуте, Чесме, Наварине, о подвиге брига «Меркурий» и о геройстве вольного моряка Герасимова с товарищами. И это не только история, но и назидание на будущее: надо держать ухо востро, а порох сухим.

Даль оказался пророком, когда писал о том, что «не в последний раз суждено было России воевать разом вдруг на обоих концах государства». Когда вышла эта книга, разгорелась война, известная в истории под названием Крымской, — но не только в Крыму, на Дунае и Кавказе, но и на Кольском полуострове, и на далекой Камчатке нанесли удары России Англия и ее союзники. Самым героическим эпизодом этой войны была одиннадцатимесячная оборона Севастополя — и можно полагать, что в перерывах между боями солдаты и матросы слушали, как читали им офицеры только что вышедшую книгу Даля.

Даль рассказал не только о русском военном флоте. Читатель найдет здесь биографию Колумба, истории, случившиеся в далеких морях, рассказы о небывалых случаях, грозных катастрофах, чудесных спасениях. С любовью рассказывает писатель, часто устами своих героев, о находчивом, сметливом русском человеке, который не опускает руки в самых, казалось, безнадежных обстоятельствах.

И все в этой книге — правда.

Конечно, писатель не смог (да и не собирался) рассказать все о русском флоте. К примеру, почти ничего не говорится о научных экспедициях русских мореходов, о таких выдающихся путешественниках, как Беллинсгаузен, Лисянский, Лазарев, о замечательных победах великого русского флотоводца — «Суворова морей» — Федора Федоровича Ушакова.

Ничего не найдет читатель здесь и о тяжелой доле матроса, о муштре и зуботычинах, выпадавших ему каждый день. «Недотянешь — бьют, перетянешь — бьют» — эту матросскую поговорку Даль в свой сборник не включил.

Сегодняшним читателям — большим и маленьким — может показаться необычным язык этой книги. Дело в том, что Даль сознательно использовал строй простонародной речи, тон доверительной беседы. А разве нам не интересно, как звучала живая разговорная речь более столетия назад?

И вот ходко бежит корабль в открытом море. Поскрипывают снасти, плещутся волны под высокими бортами. Свободные от вахты матросы собрались на баке вокруг бочки с песком — туда они стряхивают пепел из своих коротких трубок. На пустом бочонке устраивается поудобнее безусый еще гардемарин, открывает книгу и начинает читать…

Леонид Асанов

ВСЕЛЕННАЯ

Дивно устроен мир. Рассыпана Вселенная по безмерному пространству, и бесчисленные светила движутся, словно по заведенным часам, от века и до века.

Дивно создан человек, умом и книжным ученьем доходит до премудрости: познаёт, что такое Вселенная — Солнце, звезды, Луна, Земля; Познает, какими путями которое из тел небесных движется, как велики они в объеме и на каком друг от друга расстоянии.

Все это познал человек разными хитро устроенными снарядами, долгомерными подзорными трубами, прилежным учением и наблюдением, — а также вычислил цифирными выкладками и после проверил выкладки эти на деле.

Если я, например, по скорости хода корабля, по направлению хода или курсу, да по времени, сколько он шел курсом этим, — если я вычислю, что он к такому-то часу придет на такое-то место, и если на деле так выйдет, то, стало быть, выкладка моя верна: я проверил ее на деле и вижу, что я не ошибся, что дошел умом своим до дела. А если я такими же выкладками найду, где и в какую пору надо стоять такой-то звезде, и если она в урочный час станет там, то выкладка моя верна и ход звезды этой стал мне известен.

Солнце, которое светит нам и греет и живит нас, без которого не было бы ни тепла, ни света, — Солнце стоит на одном месте, посреди Вселенной, а Земля и прочие планеты катятся вокруг, на просторных, раздольных кругах. Взгляни на яблоню, когда яблоки на ней поспевают: одно, посредине, пусть будет Солнце, а прочие, вокруг, Земля и другие планеты; но все они бегут на кругах, словно взапуски, катятся, ровно ядро по земле, то есть ворочаются через себя, и в то же время подаются вперед. Ядро или бомба, пущенная по воздуху, летит также покатом: сама вертится, вперед летит.

Какие ж это другие планеты, кроме Земли, какие есть у нее товарищи на вековечном пути вокруг Солнца? А взгляните на звездное небо: звезда мерцает, словно глядит и щурится, играет огнями; а иногда промеж звезд увидите вы либо там либо тут яркую, светлую звезду другого вида: она не мельтешит, не мерцает, не горит огнем, а светит ровно и спокойно, как наша Луна. Вот это одни из планет.

Больших планет, видимых глазами без трубы — когда стоят они выше Земли, в нашей половине неба, — планет этих, считая также Землю, всего семь; но три из них так удалены от нас, что едва только видны бывают, как самые малые звезды. Считая от Солнца, планеты идут в таком порядке: Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран[1]. Кроме них, есть еще с десяток малых планет, видимых только в большие подзорные трубы. Все они ходят вокруг Солнца разными кругами: Меркурий всех ближе к Солнцу, малым кругом, а Уран всех дальше, самым большим. Звезда, которую называют попросту зо́рницей, также утренней и вечерней звездой, — это Венера; кроме того, нередко можно видеть Юпитер, который походит на самую большую и светлую звезду, только не мерцает.

Поговорим теперь о Земле нашей. Говорится, Солнце течет вокруг Земли, Солнце восходит и заходит, а на деле Земля наша бежит вокруг Солнца, ворочаясь сама через себя, — и от этого бывает день и ночь, зима и лето и счет годами. Как Земля вокруг себя оборотилась — так и сутки прочь; который бок Земли смотрит на Солнце, на том боку день; а который смотрит прочь от Солнца, там потемки, ночь. На окраинах, промеж дня и ночи, промеж света и потемок, — сумерки: по одному краю заря утренняя, по другому вечерняя; там восходит Солнце, тут заходит. По самой середине между восходом и закатом, на той полосе Земли, которая стоит прямо по отвесу против Солнца, будет полдень; а по другую сторону шара земного, супротив полудня, будет полночь.

Из этого видно, что утро и вечер, полдень и полночь, по мере того как Земля катится, обходят кругом всю Землю и что поочередно для всех жителей земных бывает ночь и день. Из того же видно, что для всякого места бывает свой полдень и полночь; и, стало быть, у всякого места свои часы. Петербургский час на московский не приходится; коли поставишь в Питере часы по Солнцу и приедешь с ними в Москву, то они будут не верны, ставь их по московскому солнышку. Что дальше на восток, то Солнце раньше восходит; раньше приходит на полдень, раньше заходит.

В 365 суток Земля обегает вокруг Солнца, и это мы называем годом. Заметим, что Земля обходит Солнце не ровно в 365 дней, а еще в 6 часов: эти-то 6 часов в четыре года составляют сутки и вот почему каждый четвертый год бывает високосный: для верного счета мы прибавляем один накопившийся день.

Земля летает вкруг Солнца скорее всякой птицы перелетной, да без всякого сравнения скорее, чем ядро, пущенное из пушки: ядро пролетает в одну секунду не более полуверсты, а Земля — страшно вымолвить — 21 версту в секунду!

Отчего бывают на Земле четыре времени года — это растолковать на словах не совсем легко. Если проткнуть шар, например арбуз или яблоко, спицей и катить его, ровно колесо, то, сравнив его с Землей, можно сказать, что самая средняя полоса шара, по которому он катится, называется экватором или кругом равноденствия; а две точки, где вошла спица, — полюсами.

Если бы Земля вертелась вокруг Солнца так, чтобы ось Земли стояла по одному отвесу с осью Солнца, то по полосе экватора было бы всегдашнее лето, а по обе стороны ее всегдашняя зима, потому что под прямым лучом Солнца бывает жарко, а под пологим холоднее; так и в полдень бывает жар, а утром и вечером прохладнее. Но ось Земли, вокруг которой она вертится, наклонилась против оси Солнца; поэтому зима и лето переходчивы. Однако все-таки поблизости экватора жарче, туда лучи Солнца попадают прямее, отвеснее; а у полюсов холоднее: что ближе к ним, то лучи солнца ложатся отложе, более вкось и вскользь.

Скажем слово о Луне: она спутник, провожатый наш; она такой же шар, как и Земля наша, только в 13 раз поменьше. Она катится вокруг Земли, как Земля вокруг Солнца. Но есть малая разница: Земля летит вперед покатом и потому сама, оборачиваясь вокруг оси своей, поворачивает к Солнцу посменно все лицо свое, все стороны; а Луна бежит так, что показывает Земле всегда одну и ту же сторону, одно лицо. Это то же, что привязать ядро или яблоко на веревку и пустить его вокруг головы.

Теперь перейдем опять к небесам, ко Вселенной.

Мы сказали, что знаем о Солнце, о Земле с Луной и о прочих планетах; а о звездах не говорили. Звезды, которые светятся яркими искрами, играют алмазами, — звезды эти такие же солнца, как и наше родимое солнышко; да, каждая из видимых нами звезд — солнце, и вокруг каждого из них, надо думать, обращаются такие же миры, как и вокруг нашего Солнца. Их не видать, конечно, и это одна догадка, но догадка верная. Коли есть ясное солнышко, которое в безмерном расстоянии кажется нам звездой, то оно для кого-нибудь да светит; стало быть, есть у него и свои миры.

Вот какая безмерная даль от нас и до этих отдаленных солнышек: они видны нам только ночью, когда все вокруг темно, да и тогда только что мелькают звездочками!

Так хитро и мудро, уму нашему непостижимо устроена Вселенная: Солнце наше с Землей и с другими планетами — все это плавает на весу, по широкому, глубокому, далекому простору, которому нет конца!

МАТКА

Говорить ли вам, братцы, о том, что Земля наша кругла, почему она и называется земным шаром? Думаю, что всякий матрос слышал об этом, а иной и видел.

Как так видел? Да вот как.

Не мудрено, коли церковь, если глядишь на нее издали, уходит наполовину в землю: ее покрыло горой или пригорком и низа не видать. Но мудрено то, отчего на море, где ни гор, ни пригорков нет, мачты корабля показываются тебе наперед, а корпус бывает закрыт; подойди ближе, и мало-помалу откроется корпус. Отчего ж это? Оттого, что если земля кругла, то и море повсюду должно стоять горбом. Возьми пушечное ядро да расставь по нему две смоляные пешки, да прогляди их на глаз; промеж них горбок, который закрывает одну пешку от другой.

А случалось ли тебе, стоя на баке да окидывая море глазом вокруг, где оно примыкает к небу, — случалось ли призадуматься над тем, почему край моря всегда пролегает кругом, ровно обручем? Коли нет, то, стало быть, ты глядел, да не видел; а дело так, как я говорю. Почему же ты завсегда видишь круг? Потому, что раз земля кругла, как шар, так она кругла повсюду, откуда ни гляди. Где ни стань пальцем на ядре, а другим, как вилкой, обводи — везде выйдет круг.

Кто слыхал про лунное затмение? Чай, сами видали его. Лунное затмение — тень Земли на Луне, когда Земля наша придется прямо промеж Солнца и Луны. Край тени этой всегда бывает круглый, а один только шар или ядро бросает всегда круглую тень, как его ни поверни. Возьми какую хочешь вещь, кроме ядра, да поставь от свету супротив стены и ворочай, тень не будет кругла; а возьми ядро — тень всегда будет круг.

А кто из вас хаживал в дальние походы, того уж нечего учить: обошедши Землю вокруг, да не споткнувшись нигде на пороге, не видав ни грани, ни перевалу с лица наизнанку, поневоле скажешь, что земля кругла.

Шар земной несется покатом вкруг Солнца. Проткни яблоко насквозь гвоздем, обороти его боком к свече, которая будет Солнцем, и оборачивай яблоко, повертывая гвоздь между пальцем все в одну сторону: вот как бежит и оборачивается Земля. Гвоздем Земля не проткнута; но поперечник, на котором вертится она, называется осью; оба конца его — где воткнут и выткнут гвоздь — полюсами, а пояс по самой средине Земли, по которому она будто катится, равноденственным кругом или экватором.

Полюсы, или два пупа Земли, всегда отворочены от Солнца, вверх и вниз; поэтому там вечный холод. Равноденственный круг всегда стоит отвесно под Солнцем, и это край самый знойный. Земля в сутки оборачивается вкруг оси своей; в годе обходит вокруг Солнца.

Без имени овца — баран; поэтому пуп, или полюс, который ближе к нашим местам, назвали северным, а другой — южным. Стрелка матки, или компаса, одним концом всегда указывает на север, другим на юг. В одной половине земного шара, в той, где мы живем, на север, то есть к полюсу, холод, а на юг, то есть к равноденственной полосе (экватору), жарко. По ту сторону полосы этой, на другом полушарии, наоборот: там холоднее у своего полюса, у южного; а оттуда на север, значит, ближе к средине, к равноденственному кругу, жарче.

Расстояние места от равноденственного круга, меряя напрямик к полюсу, называется широтою места, а расстояние его поперек, меряя по экватору, от какого-нибудь другого места, — долготою. Широта и долгота нужны, чтобы обозначить точку на шаре, где место это стоит. Так, например, широта полюса будет ровно четверть круга (90°), а долготы не будет никакой. На экваторе, наоборот, по всему кругу широты не будет никакой, потому что широту начинают мерить и считать от самого равноденственного круга; долгота же какого-нибудь места на экваторе будет такая, на сколько место это удалено от той точки на экваторе, которую условились признавать началом этого счета.

Если бы провести по Земле черту, от самого пупа через то место, где мы стоим, и до экватора, то эта черта называется меридианом. Когда солнце стоит супротив этой черты, то у нас бывает полдень.

Мы, на глыбе своей, на Земле, оборачиваясь вокруг, не видим этого, хотя и смотрим; нам кажется, будто Солнце ходит вокруг Земли, будто оно всходит и заходит. Ты ли понесешься на пароходе вдоль берега, берег ли побежал бы полосой мимо тебя — для глаз одно.

Из этого видно, что север и юг немудрено найти, потому что это концы оси, концы поперечника, вкруг которого Земля вертится. Но где на Земле восток и запад? Север и юг для всех один; иди все на север, и коли дошел бы через непроходимые льды, так мог бы стать на самом полюсе и указать: вот где север. То же можно сказать о юге. Но где восток и где запад? Иди по экватору на восток — и обойдешь вокруг, придешь опять на старое место, а востока не увидишь. Это потому, что востоком называем мы не место на Земле, а ту сторону, где восходит Солнце — восход; западом же ту, где Солнце западает, заходит. На сколько ты пойдешь к востоку, на столько он от тебя уходит. Почему? Потому, что Земля кругла.

Вот вам и компас, который беломорцы наши зовут маткой: север (норд), юг (зюйд), восток (ост), запад (вест) известны; но ветры дуют не с четырех сторон, а со всех, плывем мы также не только на четыре стороны, а во все, куда придется путь держать. Поэтому весь круг компаса разделили на 32 части, по осьми в каждой четверти, назвали каждую черту румбом, дали ей кличку — и дело в шапке. Откуда бы ветер ни задувал, куда бы мы ни держали курс, всегда можно назвать сторону эту своим именем.

Осталось одно: начертить компас на бумаге, написать на нем все 32 румба да заучить их. Без этого матрос не матрос.

ВОЗДУШНЫЙ ШАР

Ходит и ездит человек по земле; подрывается он и под землю, добывая руду и другие потребности; плавает по воде, пускаясь морем в дощанике вокруг всего земного шара. Но этого всего мало: захотелось подняться выше лесу стоячего, ниже облака ходячего и полетать, поплавать по воздуху.

Отчего судно плавает по воде? Оттого, что оно легче воды; оно сядет в воду настолько, чтобы выдавить под собою свой вес воды, а там и устроится; больше ему грузнуть не от чего. Железо много тяжелее воды, у нас и пословица говорит: пошел ко дну, как ключ, плавает по-топорному. Но пусти на воду посудину из листового железа — и она поплывет. Почему? Да потому, что объем велик; такой кузовок будет грузнуть в воду, поколе не выдавит под собой столько воды, сколько в нем самом весу, а потом и станет.

А полоса железа отчего тонет? Оттого, что сколько бы она ни погружалась, с ней не прибудет объема, а объем этот мал, тесен, не может занять в воде столько места, сколько сам весит — железо тяжелее воды.

Но из железных листов можно делать и мореходные суда и делают, как вы знаете, пароходы. И человек тонет в воде, а коли подвяжет пары две бычачьих, надутых воздухом пузырей — так делается легче воды и не тонет. Пузыри весу прибавляют мало, а объему много; вот почему они и не дают тонуть.

Воздух та же вода, мы в нем плаваем, как рыба в воде; да только мы гораздо тяжелее воздуха, который много сот крат реже и легче воды. У рыбы есть плавной пузырь, она его то надувает, то сжимает, и сколько ей нужно воздуха, чтобы не быть тяжелее воды, столько держит его; коли хочет идти на дно, сжимает в себе пузырь этот, умаляя и все тело свое; коли хочет всплыть — распускает или раздувает пузырь, и все тело ее делается толще. Само собой разумеется, что живая рыба, кроме того, помогает плавниками, хвостом, гребет и правит.

Вот затейникам и пришло на ум, что если бы у человека был такой плавной пузырь, чтобы ему с пузырем по объему стать легче воздуха, то можно бы подняться в небо. А чтобы не улететь вовсе, в нескончаемое поднебесье, то есть и на это стопор: воздух наш упруг, как пуховая подушка, — чем больше давить его, тем теснее сляжется; поэтому нижние слои воздуха, на которых лежат верхние, гораздо гуще — и чем выше подыматься, тем воздух жиже. Поэтому человек с плавным пузырем, кабы такой нашелся, поднявшись от земли, по легкости своей, будет подыматься до тех пор, поколе не придет в равновесие, то есть в такой слой, который легче нижнего слоя и где поднявшаяся тяжесть, по объему своему, может устояться.

Но в человеке нет такого пузыря, его не раздуешь. Надо приделать пузырь этот к нему снаружи; все одно. А чем его надуть? Что у нас есть легче воздуха? Кажется, нет ничего!

Но дан человеку такой разум, такая сметка, что человек до всего добирается.

Воздух упруг: его можно сжать, стиснуть — можно и распустить, разжидить; надо только умеючи за это взяться. От холода, от мороза воздух густеет, от жары редеет. Если сделать большой, легкий пузырь — шар, а снизу оставить в нем дыру на обруче и под этой дырой развести огонь, то пузырь раздуется, воздух в нем станет редеть, лишек его будет выходить в нижнюю дыру, а наконец, коли воздух станет так редок и жидок, что вместе с шаром сделается легче воздуха наружного, то шар подымется вверх и полетит. Коль скоро же воздух внутри шара остынет, то он сожмется, осядется, пузырь обомнется, опадет и свалится на землю.

Попытайтесь сделать вот что: возьмите простой бычачий пузырь, смятый, как есть; завяжите его туго-натуго, размочите, чтобы он стал погибче, а потом согрейте его осторожно — на огне либо в печи. Как только воздух в нем — хоть его и очень немного — согреется, так он станет расплываться, расширяться, пузырь надуется и сделается полным, словно набитым; как остынет он, так воздух опять съежится и пузырь по-прежнему ляжет в складки, опадет.

Это первый род воздушных шаров: шьют большой шар, сажени в две или три поперечника, из легкой шелковой ткани; шар этот покрывают лаком, чтобы он держал воздух; на шар сверху накидывают сетку, от сетки опускают вниз бечевки, а за бечевки подвешивают челнок. Поставив на челнок, под самую дыру шара, жаровню или очажок с горящим спиртом, можно согреть воздух в шаре до того, что и шар и с ним челнок подымается на воздух. Покуда человек, севший в челнок, станет поддерживать огонь, шар будет подыматься и плавать по воздуху; а коли станет убавлять огонь, то шар начнет опять опускаться на землю.

Но есть еще и другой способ, другой род воздушных шаров: если на железные опилки налить воды и купоросной (серной) кислоты, то от этого состава пойдут пузыри; но пузыри эти не из того же воздуха, как тот, которым мы дышим; пузыри эти, если поднести к ним огонь, как только выйдут из-под воды, загораются и хлопают, стало быть, это воздух, да другой; наш не горит, а это горючий. Горючий воздух[2] в десять или пятнадцать крат легче нашего воздуха, а потому коли им надуть такой же легкий шар, пузырем, и подвязать к шару легонький челночок, то человеку можно на нем подняться.

Не более 80 лет, как люди стали пускаться на воздушных шарах в полеты; много смельчаков погибло за этими попытками; иной с шаром своим упал в море; другой по неосторожности вдруг выпустил из шара воздух и упал пластом из-под облаков на землю; случалось и то, что шар на воздухе загорался.

Но человек смел: счастливый к обеду, роковой под обух. Всяк надеется на счастье, всяк надеется миновать рокового обуха, и ныне много людей то тут, то там пускаются на воздушных шарах по воздуху. Счастливый им путь!

Но управлять воздушными шарами досель не умеют. И не мудрено: во-первых,потому, что воздух жидок, на лету судно ни руля, ни даже весел не слушается. Говорят: на воде ноги жидки, а уж на воздухе и подавно; во-вторых, и потому, что весь шар со всем прибором сносит ветром, а против ветра управлять нельзя ничем. Поэтому воздухоплаватели и пускаются всегда только с попутным ветром.

Толщина или высота всего слоя воздушного вкруг шара земного гораздо менее ста верст, этот слой воздуха, с облаками своими, называется атмосферой. Воздухоплаватели не подымались выше шести верст от земли: чем выше, тем морознее и тем воздух реже, так что там тяжело дышать и даже иногда кровь идет и ртом и носом.

ВЕТЕР

— Подумаешь, страстей-то сколько на море бывает, — сказал мужичок, беседуя с земляком своим, матросом, — а все, стало быть, от ветру?

— От ветру, — отвечал матрос.

— А отчего же это ветер бывает на земле? — продолжал тот.

Такой вопрос озадачил было матроса, которому никогда не приходило на ум призадуматься над ветром; но как человеку бывалому нельзя же было ему оставаться в долгу.

— Отчего ветер? Да вишь, сверху-то небо, а снизу-то вода либо земля, а с боков-то ничего нет — ну, оно и продувает.

ТАБЛИЦА УМНОЖЕНИЯ

———

———

———

———

АКУЛА

Мы плыли у африканских берегов. Матросы увидели акулу, которая долго держалась за кормой, будто ждала подачки и просила позволения потешиться. С гика спустили чрез блок толстый канат, на который навязана была цепь с острым крюком и большим куском мяса. Акула подошла к приманке и отстала опять; но в то самое время, когда думали, что она вовсе отказывается от закуски, она кинулась на нее стрелой и, повернувшись вполоборота навзничь — потому что пасть у нее снизу, — проглотила и мясо, и крюк, и с четверть аршина самой цепи.

Матросы с криком «ура» ухватились за канат, но акула с такою лютостью бросалась из стороны в сторону, что гик, а с ним и весь ют вздрагивали; надо было обождать и дать зверю уходиться. Он бросался отвесно в глубину и, засаживая себе крюк еще глубже в тело, вдруг останавливался, рванув цепь так, что гик дрожал и покачивался; боялись, чтоб толстый строп от блока не оборвался, и закрепили конец каната за кнехт у бизань-мачты. Потом акула пустила слабину и вдруг опять метнулась в сторону и пошла ходить на кругах, подергивая цепь туда и сюда. Наконец она утомилась. Тогда стали ее подымать и послали расторопного матроса на гик, с петлей, чтобы подвести ее снизу и накинуть на акулу с хвоста.

Между тем она, будучи подвешена за крюк, отрывисто вздрагивала, изгибалась и хлестала хвостом; темная кровь лилась у нее из пасти, в которой видны были по временам несколько рядов острых, треугольных зубов, точно будто бы поставлено было рядом, одна за другою, несколько крупных пил.

Проморив ее тут на весу часа два, наконец решились вытащить на ют. Но только что она послышала перед собой опору, как начала хлестать и метаться во все стороны, так что нельзя было приступиться. С трудом ее добили и, не доверяя смерти этого опасного и живучего зверя, наперед всего отрубили ему голову, а потом уже разрезали. В 1828 году Готье, командир французского корабля, также поймал акулу, и, считая ее уже давно мертвою — потому что она была разрублена и распотрошена, — хотел рассмотреть пасть и четыре ряда зубов ее. Не успел он всунуть неосторожно руку в страшную пасть эту и раскрыть ее, как она судорожно сомкнулась, и все пальцы с половиною кисти руки капитана Готье, как отсеченные самым острым топором, остались в закрытой пасти.

Мясо акулы едят, но оно жестко. У нее пасть далеко отнесена от носу, под испод головы, и распорота поперек, дугой. Это самая прожорливая тварь, которая у неосторожных купальщиков нередко отхватывает как ножом руку или ногу.

Весьма замечательно, что перед акулою всегда плавает быстрая маленькая рыбка, называемая лоцманом; иногда их бывает две, три, но всегда они носятся взад и вперед около чудовища, как будто состоят при нем для прислуги на посылках и никогда ее не покидают. Говорят, что рыбка эта живет пометом акулы, а потому и не отходит от нее.

ЗАКЛАД

Англичанин-спорщик, охотник до закладов и притом отличный пловец, прибыл во Францию на людей посмотреть и себя показать. Переехав пролив и остановившись в гостинице в Кале, он тотчас же стал расспрашивать, какие в этом приморском городе есть известные пловцы и водолазы. Ему назвали несколько человек; он осведомился, кто и где они, сказав, что желал бы с ними познакомиться.

Англичанин пошел пройтись по городу, а хозяин гостиницы и несколько дармоедов, занимающихся тем, чтобы ловить на удочку богатых проезжих англичан, стали расспрашивать служителя про приезжего гостя и, узнав все, что им нужно, — то есть что он богат, чудак, спорщик, охотник до закладов и что ему нет ровни в искусстве плавать и нырять, — тотчас разгласили об этом по городу.

Не успел он воротиться в гостиницу, как к нему уже явился скорый и бойкий француз, сказавший о себе, что он первый пловец и водолаз во всей Франции.

— A, — сказал англичанин, — а я не последний в своем отечестве; стало быть, нам не стыдно потягаться?

— Я готов, извольте назначить час, место и условия.

— Час, — сказал англичанин, — хоть завтра с рассветом; место — да вот взморье, у пристани; а условия — тысяча фунтов (на наши деньги 6 тысяч целковых).

Ударили по рукам, пробеседовали дружно вечер, запили условия и положили плыть вдоль берега, покуда один из двух, выбившись из сил, откажется.

Англичанин выходит в назначенный час на берег, готовый кинуться в море, и видит, что бойкий противник его уж тут и также готов, но тащит с собой какой-то огромный мешок.

— Это что значит? — спросил англичанин, который хотел пуститься в море как мать родила и без всяких припасов.

— А это моя дорожная сума с харчами, — сказал француз. — Тут хлебца немного, сыру, ветчинки, баклага с водой — ведь воду, по которой мы поплывем, пить нельзя, — да еще три бутылочки вина для подкрепления сил.

— К чему же это, куда?

— Как к чему! Да разве вы хотите меня уморить голодом! Этого уговора не было!

— Я полагал, что достаточно будет закусить на берегу и пообедать по окончании дела?

— Благодарю покорно, я не намерен во все время постничать.

— Да на сколько же времени вы собираетесь в поход? — спросил озадаченный англичанин.

— Не знаю; как сила возьмет: я, бывало, сутки по трое и по четыре держался; я беру харчей на неделю. Говорится: едешь на день, а хлеба бери на неделю.

Англичанин, не говоря ни слова, поклонился и, достав 6 тысяч целковых, отдал их французу, раскланялся и отправился домой.

Таким образом балагур француз получил заклад, а еще никому не было известно, умел ли он плавать!

ВОДОПОЙ

Полтавец, который в первый раз от роду пришел с обозом в Одессу, пригнал волов своих в море на водопой. Волы понюхали да и отворотили рыло от воды в сторону. Чумак удивился, для чего у него волы не хотят пить такой чистой воды, а потому по привычке своей зачерпнул ее рукой и сам отведал. Выплюнув ее и поморщась, он покачал головой и сказал:

— Тим-то воно таке здоровенне, ще його не який бис не пье!

ВСТРЕЧА МОРСКОГО ЦАРЯ

Почти у всех европейских народов заведено праздновать в море день перехода судна через экватор: это самая срединная полоса земного шара, средина жаркого пояса. При этом поздравляют, а иногда и купают или окачивают водою тех, кто в первый раз переходит из северного полушария в южное. Распоряжается всеми затеями обыкновенно первый проказник между матросами, которому командир дозволяет явиться на шканцы в наряде морского царя или дедушки-водяного.

Первое русское судно перешло экватор 1803 года 26-го ноября под командой капитана И. Ф. Крузенштерна. Один только командир до этого бывал уже в южном полушарии, остальные все были новички. Должность дедушки-водяного, который в пеньковом парике и тулупе наизнанку вышел встречать гостей своих, поручена была матросу Павлу Курганову. Он явился с острогой или трезубцем, красно балагурил, много насказал о чудесах жарких стран и выпросил у командира по чарке вина на команду, так как у него самого для потчеванья и угощения дорогих гостей не было никаких запасов, кроме морской соленой воды. Этою водою он и окатил, на угощении, всю команду. Обыкновенно все это делается так.

Получив тайком позволение командира потешиться, Морской царь засылает гонца, разубранного и расписанного сажей и мелом. Гонец этот иногда ходит на деревяшке или на костылях и торопится вприпрыжку из-под бака в ют. По слову: «Милости просим» — выползает из люка сам Морской царь, в вывороченном тулупе, в шутовской шапке, с острогою в одной руке и с кузнечным мехом в другой: значит, он же и царь ветров. Иногда царедворцы сажают его на колесницу из пушечного станка, в которую запряжены львы или медведи. У царедворцев его у кого рыба в руках, у кого рак или раковина, и у всякого по ведру воды из-за борта.

Водяной допрашивает команду, зачем они пришли в царство его, и требует с них за это дань. После разных шуток он освобождает от дани всех тех, кто уже проходил царство его, то есть экватор, и платил пошлину прежде, а остальных окачивает водой.

Иногда водяной высылает после гонца звездочетов своих, которые берут высоту солнца, делают счисление и объявляют, что корабль вошел в царство водяного и вот сейчас только переваливается из северного полушария в южное.

Конец всего этого — много шуток и смеху да чарка вина.

ИГРАЙ НАЗАД

Гуляя в праздник, матрос угостил себя и товарищей музыкой: они встретили цыгана со скрипкой. Натешившись вволю, хозяин пирушки этой дал цыгану гривну и пошел было с товарищами своим путем; но скрипач нашел, что ему за труды мало гривны, и стал неотступно просить еще хоть пятака. «Один камаринский больше стоит, — говорил цыган жалобно и настоятельно, — а я камаринского сыграл вам раз десяток».

— Нет у меня ни гроша, — сказал матрос, — хоть обыщи сейчас; а коли ты сыграл нам лишку, так давай сам сдачи; играй камаринского на пятак назад!

ТРИ СУПОСТАТА

Не знаю, правда ли, а говорят, будто нашего брата русака подчас одолевают три супостата прирожденные: авось, небось да как-нибудь. Есть и пословица, сложенная на этот лад: русский-де человек на трех сваях стоит: авось, небось да как-нибудь.

Поклеп это, как я полагаю, и русский человек такому греху не причастен. Мало ли что врут; ведь говорится же и такая пословица: «Бей русского, часы сделает!» Так будто и это правда? Говорят же: мужик глупее вороны и хитрее черта — так будто и это правда?

Однако с чего-нибудь да берутся такие речи; от слова не сбудется; но слово-то с чего-нибудь да взялось; с ветру только губы смякнут.

Когда идешь на худое дело, не говори авось, вот тут-то супостат этот и обманет. Не думай: «авось пройдет, авось не увидят, не узнают» — спохватишься шапки, когда головы не станет: авоська веревку вьет, небоська петлю накидывает. А коли путное, молодецкое дело на уме, тогда пускайся смело на авось; тут оно редко тебя выдаст.

Когда худое на уме, не говори небось; беспутному делу небось плохая подмога. Стыдно тебе станет, коли храбрость твоя пойдет на худое, да еще и удачи не будет: небось тебя выдаст как пить даст. А после плохо, сам знаешь: каяться-то можно, да вернуть нельзя. А коли закричать: «Охотнички[3], за мной!» — тогда не раздумывая говори небось, и пошел.

Третий недруг наш — как-нибудь, это мужик посконная борода. Сделать дело как-нибудь — это не годится, и что бы ни взял в голову либо в руки, все делай не по конец пальцев, не так, чтобы с рук долой, а с ног собаки тащи — а делай так, чтобы работа мастера хвалила. Говорится, что дело мастера боится, а иной мастер дела боится, и вот таким-то мастером, который дела боится, не следует быть никому. Как-нибудь лапоть плетут, да и то концы хоронят, без этого нельзя. Как-нибудь хотел мужик мужика в шею ударить, да свернул себе большой палец: и тут без сноровки нельзя. Как-нибудь тетерка шагает, так и за то в силок попадает: без оглядки не ходи. Сделаешь как-нибудь, так никак не будет, а хуже того, что и вовсе не сделано.

«Нам, — говорят хорошие мастера, — лишь бы мерку снять да задаток взять; тесны сапоги разносятся, а просторные ссядутся — такова наша работа!»

А добрые люди отвечают на это: нет уж, носи сам. Сама себя раба бьет, коли не чисто жнет.

Так из трех свай этих, ребята, одна вовсе никуда не годится, пусть она себе без помину пропадает: этой третьей свае кличка: как-нибудь. А о двух первых, которым кличка авось да небось, можно молвить так: ведь на авось мужик и хлеб сеет! Коли дело доброе, бери на авось и веруй в небось, а коли нет — так брось.

ПОСЛОВИЦЫ

ПЕРВЫЙ КОРАБЛЬ

В 1697 году царь Петр Великий, находясь в Голландии для личного изучения корабельного мастерства, заложил своими руками и построил с помощью взятых им с собой из России дворян и голландских плотников 60-пушечный корабль длиною во 300 футов, названием «Петр и Павел». Он был спущен, вооружен, оснащен и отправлен в Архангельск — тогда еще у нас балтийского поморья не было, оно было шведское, — и этот корабль, к которому царь ходил на работу с топором за поясом, был первый русский военный линейный корабль.

Но первые корабли русской постройки сделаны были в Воронеже, на верфи, основанной в 1694 году; в 1696 первая донская флотилия, спущенная на воду, состояла из 2 военных кораблей, 25 галер, 2 галеасов и 4 брандеров, и из Воронежа прошла Доном в Азовское море. Сорокапушечный фрегат «Ластка» в 1699 году был первым нашим военным судном на Черном море; он отвез русского посла, думного дьяка Емельяна Украинцова, в Царьград (Константинополь) и нечаянным появлением своим там перепугал турок и наделал много тревоги.

После Воронежа верфь заложена была в Брянске, потом, для Каспийского флота, в Нижнем Новгороде, затем, после завоевания Невы и основания северной столицы, Петр Великий в 1704 году начал там строить суда; а в то же время корабли строились в Архангельске и покупались у англичан и голландцев.

Таким образом прозорливый царь в несколько лет создал гребной и парусный флоты на всех сопредельных нам морях, видя, что без этого пособия не быть у нас свободной торговле, ни даже крепости государству. Только с этого времени Россия стала выходить из-под зависимости Швеции и Турции, а вскоре сделалась и победительницей над ними.

КОРАБЕЛЬНЫЙ МАСТЕР

Петр Великий, изучив первый из русских кораблестроение и зная его так основательно, что мог быть хорошим плотником и самим мастером, стоял в списке своих корабельных мастеров, получал наряду с ними жалованье, закладывал сам и строил суда. Когда он выходил в одежде корабельного мастера, то требовал, чтобы все прочие мастера обходились с ним запросто, и сам чествовал их товарищами. Он хаживал к ним в гости, обходился без чинов и, проводя поучительную беседу за закуской, сам удостоверялся в знании и заботливости их.

ХОЛМОГОРСКИЕ ГОРШКИ

Петр Великий, наведавшись в третий раз в Архангельск, спустив там со стапеля два фрегата и заложив несколько судов, осматривал все купеческие суда, малые и большие, милостиво беседовал с хозяевами, русскими и иностранцами, поощряя их к торговле и мореплаванию. Он ходил также по лодкам и баркам, пришедшим из Холмогор, с разными крестьянскими изделиями и припасами. Осмотрев, между прочим, лодку с горшками и побеседовав с хозяином, государь упал было с кладки[4], положенной на лодке; доска сорвалась и, упав, перебила много товару. Мужик почесал затылок и в простоте молвил: «Вот тебе и выручка!» Царь усмехнулся и спросил: «А много ли?» Мужик отвечал: «Да теперь не много; а было бы алтын на сорок». Царь пожаловал ему червонцев, сказав: «Торгуй, разживайся, а меня лихом не поминай».

ПЕТЕРБУРГ

До государя Петра Великого Русь была царство материковое и примыкало к морю только на самом севере, в Архангельске. Ни балтийских земель, ни черноморских у нас не было; первые были заняты шведами, вторые турками.

Море разделяет государства, море их и связывает: посуху нет ни дешевого и удобного проезда, ни провоза товаров и торговли. Широкий и далекий материк отделял Русь от всех государств; нельзя было иначе попасть в одно, как проехав несколько других, а потому мы были всегда связаны, словно в осаде, и в зависимости от других: они могли пропускать и не пропускать к нам и от нас товары и путников и могли накладывать какую хотели пошлину; мы сидели ровно в мешке.

Вот как важны море и флот!

На то время, как нарочно, шведы сами задевали нас и, считая себя посильнее, хотели войны. И точно, тяжело было Петру бороться с ними: флоту до него не было ни щепки, а воины наши были плохи, то же,что ныне турецкие или персидские: храбрости довольно, да ни порядку, ни умения, а говорится: умение дороже богатырства. Так-то царю надо было в то время и самому учиться, и других учить, и новое войско строить, и флот создавать, и во все время воевать.

Но силен и велик был царь этот духом и шел он своим путем, ничем не смущаясь, и говорил: неприятель мой будет мне друг, хоть и не вдруг, а сперва надо его победить. Петр Великий положил: не мириться со шведами, доколе не отдадут ему балтийских земель и моря. Тут стану я твердо пятой, говорил он, тут заложу новую столицу, на земле завоеванной, и примкну ее ко всем прочим государствам. Как сказал, так и сделал.

Край, где теперь лежит Петербург, назывался тогда Ингрия, Ингерманландия. Главная крепость его была на острову, при истоке Невы из Ладожского озера, Нотебург, названная потом нами Шлиссельбург. Шведы разбили нас под Нарвой и готовились к сильному нападению, как Петр вдруг явился с войском в 1702 году в исходе сентября, под этой крепостью, которая встретила его пальбой из 140 орудий. Начальствовал у нас Шереметев, а царь принял звание капитана бомбардирской роты Преображенского полка и исправлял должность эту на деле.

Войско наше дошло левым берегом, а 50 судов, которым нельзя было пройти мимо крепости, перетащены были переволоком, по просеке, из Ладожского озера в Неву; они переправились ниже крепости на правый берег и перевезли туда орудия и войско. Стали сильно обстреливать крепость с обоих берегов; царь был день и ночь на своей батарее, управлял, учил, наводил орудия и стрелял своими руками. В десять дней сделали три пролома; охотников перевезли в лодках на остров к крепости, и они пошли на приступ; шведы отбили их; на помощь послано еще два гвардейских полка, с лестницами, но лестницы были не в меру коротки, и шведы били наших, которые лезли очертя голову. Видя это, государь отослал с берегу приказание через поручика от бомбардир Меншикова, не лучше ли отступить, но князь Голицын, начальник приступа, видя, что неприятель много потерял и слабеет, отдал громко приказание, чтоб лодки отвалили от острова, сказав: либо все ляжем здесь, либо русское знамя поставим!

13 часов длился этот приступ — и крепость сдалась 11 октября. Гарнизону в ней было всего 400 человек, из которых не более 250 уцелело, и из них было 150 раненых. У нас было 25 офицеров и до 480 солдат убитых да 900 солдат и 21 офицер раненых. Вот как шведы оборонялись, что на каждого из них пришлось больше чем по одному убитому и по два раненых с нашей стороны! В занятой нами крепости было 138 орудий.

На другой год (1703-й) войска наши под предводительством самого царя осадили 26 апреля другую шведскую крепость — Ниеншанц, находившуюся на месте теперешнего Охтенского адмиралтейства, и 1 мая завладели ею и 78 пушками.

Только что мы заняли крепость эту, как шведская эскадра под командою вице-адмирала Нумберса подошла к устью Невы, 2 мая, и сделала два сигнальных выстрела. Шереметев приказал отвечать тем же, и на эскадре полагали, что все благополучно; она бросила якорь, и одна шнева и большой бот с припасами и снарядами для крепости вошли в Неву. Ночь их захватила, и они остановились у Васильевского острова; а царь и поручик от бомбардир Меншиков, прошедши на 30 лодках Фонтанкой, в темную дождливую ночь, тихо подошли к судам этим и бросились на абордаж. Их встретили пушечной и ружейной пальбой, но уже поздно; оба военных судна были взяты. Одно было о 10, а другое о 14 пушках; из 77 человек экипажа в живых осталось только 19. В самом абордаже участвовали у нас только 8 лодок.

Шведская эскадра удалилась; Нева и Ладога остались за нами; 16 мая 1703 года государь положил основание новой столице своей, Петербургу, заложил Петропавловскую крепость. За победу эту и в особенности за личную храбрость при взятии двух неприятельских судов абордажем царь принял поднесенный ему орден Св. Андрея Первозванного и был в это время четвертым кавалером в государстве своем. Бомбардирский поручик Меншиков также награжден был орденом Св. Андрея за этот подвиг; офицеры же и солдаты, участвовавшие в победе, получили медали с изображением Петра и с надписью:

СЕРЖАНТ ЩЕПОТЬЕВ С ТОВАРИЩАМИ

Приступив к Выборгу в 1706 году, Петр Великий узнал, что шхерами пробираются в море несколько неприятельских купеческих судов. Царь выслал тотчас за ними, 12 октября, пять лодок с 48 рядовыми под командой Преображенского полка сержанта Щепотьева, бомбардира Дубасова да двух флотских унтер-офицеров, Скворцова и Наума Синявина.

Ночь захватила лодки эти в запутанных проходах между островками, а сверх того пал такой туман, что наши перед носом ничего не могли видеть и шли, как говорится, ощупью. Они вовсе заплутались и вдруг попали на неприятельский военный бот «Эсперн». Не зная, на кого они наткнулись, наши не робея закричали «ура», бросились всеми пятью лодками на неприятеля, влезли на судно, несмотря на пушечную и ружейную пальбу его, и в одно мгновение перекололи и посталкивали за борт, кого застали наверху, а прочих, накрыв и забив люки, заперли внизу.

Только что они успели спрятаться, очистить палубу и пуститься на завоеванном боте в путь, как другой такой же, стояв вблизи и услышав пальбу, поспешил на помощь. Но урядники Скворцов и Синявин, взяв под начальство свое пленное судно, так хорошо успели на нем распорядиться, что встретили второй бот пушечной пальбой из первого, между тем как с лодок пустили беглый огонь. Второй бот спешно удалился и скрылся в темноте и тумане.

Разобравшись кое-как, наши к утру воротились к своему стану, к берегу, и привели пленное судно. На нем было 5 офицеров, 103 рядовых и 4 пушки; но под люками оказалось налицо всего 30 человек, остальные были побиты. И не мудрено: они оборонялись отчаянно; из нашей команды оказалось 30 убитых; а из остальных 18 было только всего 4 человека не раненых! Все радовались победе этой и скорбели по ней, потому что, сверх того, все пять лодочных командиров были тяжело ранены и впоследствии четверо из них скончались от ран, а остался в живых один Синявин!

Об этом славном деле царь своей рукой писал Меншикову, Головину, Шереметеву и прочим и повелел тела наших убитых, сколько их привезено было, предать земле в Петербурге, с офицерскими воинскими почестями, при сопровождении целого батальона.

СПАСЕНИЕ ИЗ ПЛЕНА

После неудачной Нарвской битвы 19 ноября 1700 года, за которую Петр Великий позже отомстил шведам, неприятель нарушил условия, заключенные с Шереметевым о сдаче; нетерпеливый и недобросовестный, храбрый король шведский Карл XII, сам начальствовавший войсками своими, кинулся на отступавшую через реку Нарову расстроенную армию нашу, вопреки заключенного условия, и захватил, что мог. Большая часть генералов, а в том числе и князь Яков Федорович Долгорукий, взяты были им, объявлены пленными и отправлены в Швецию.

Князь Долгорукий томился в неволе одиннадцать лет. В 1711 году шведы отправили его из города Якобштадта в город Умео; переход этот надо было сделать морем, и пленников посадили на шкуну.

Осмотревшись, князь Яков Федорович увидел, что есть надежда к спасению: шведов было на шкуне всего двадцать человек, а наших сорок четыре. Условились, чтобы во время субботней всенощной, которую служил на судне пленный же священник наш, при словах службы: «дерзайте убо» бросить вдруг весла — шли на гребле, а пленников русских посадили в весла; при словах же: «дерзайте, люди божия» каждым двоим русским схватить по шведу, и если который из них станет противиться, то выкинуть его за борт.

Сказано — сделано. Шведы не успели опомниться, ничего не ожидая, как вдруг все были схвачены и перевязаны. Князь Яков Федорович сам бросился на шкипера и, приставив ему нож к груди, закричал: «Если хочешь быть жив, то вези нас домой — в Кронштадт или Ревель!»[5]

Шкиперу надо было повиноваться, хотя дело было не совсем легко исполнить. Шкуна эта назначена была только для берегового плавания, и на ней не было ни карт, ни сведущего или бывалого морехода. Но удача была на нашей стороне. Дошедши благополучно до острова Дакто, князь Долгорукий рассудил отпустить шведов, кроме одного только шкипера, и оттуда отправился и прибыл 19 июня 1711 года на пленной шкуне в Ревель. Здесь подняли они русский флаг и, отсалютовав крепости, бросили якорь.

Государь обнял старика князя со слезами радости и, называя спасение его чудесным, взыскал его милостями своими и вскоре пожаловал ему две дворцовые волости в вотчину.

ПЕРВЫЙ ПОХОД

Двунадесятые годы у нас будто роковые: 1612-й памятен освобождением Москвы от сильных в то время ляхов с Литвою; 1812-й помним мы все сами — это французский или наполеоновский год; а в 1712 году государь Петр Великий выслал впервые созданный им корабельный флот русский на Балтийское море против неприятеля.

У нас было уже построено и спущено в Кронштадте, Петербурге и Архангельске несколько кораблей и фрегатов, другие куплены в Англии, Голландии; шла война со шведом, но еще молоды были морские силы наши: ни искусных командиров и офицеров, ни опытных экипажей; надо учиться, говаривал государь, пусть нас побьют — выучимся бить других.

Доселе флот оберегал только наши берега; летом 1712 года, когда государь был в Дании, замышлял высадку на остров Руген и склонял датчан к себе на помощь, первый вице-адмирал наш, Крюйс, стоял у Кронштадта с эскадрой. В ней было 3 корабля, 2 фрегата, 2 шневы, 1 бомбарда, 6 бригантин и 12 галер.

У Толбухина маяка показались два неприятельских корабля и одна шнева. Крюйс снялся с якоря и пошел навстречу; но перед ночью, милях в трех от неприятеля, опять бросил якорь. Тут получена весть, что у Сойкиной горы показалось еще десять шведских судов.

На рассвете 24 числа вчерашние три неприятельских судна стали сами приближаться к нам с попутным ветром; Крюйс послал к ним навстречу 2 корабля и 1 шневу, а потом и сам снялся; шведы повернули и пошли в море. Ветер стал затихать; в помощь погоне нашей посланы 4 бригантины, а когда заштилело, то приказано было галерам взять все парусные суда на буксир. В полдень ветер засвежел, бросили буксиры, но эскадра наша, несмотря на все старание свое, стала отставать от неприятеля. Не видя пользу в погоне, адмирал поднял белый флаг: прекратил погоню. Неприятель был в полуторе мили за косою, а наша эскадра — по сю сторону и притом очень растянулась.

Увидев это, шведы опять приблизились — вероятно, желая лучше высмотреть нашу эскадру и надеясь на ходкость своих кораблей. Они оказались в полумиле от наших передовых. Адмирал поднял опять красный флаг — знак погони, но неприятель стал уходить; вечер наступил, и ветер все свежел — адмирал бросил якорь.

На другой и третий день шведская эскадра была еще в виду; но при очень свежем, противном ветре адмирал, с неопытными моряками своими, не решился покинуть Кронштадта. Тем первая попытка наша кончилась.

ПЕРВОЕ СРАЖЕНИЕ НА БАЛТИЙСКОМ МОРЕ

Царь был недоволен этим первым походом против неприятеля и приказал Крюйсу в другой раз устраивать погоню так, чтобы догонять неприятеля.

В 1713 году царь намерился завоевать Финляндию. Он писал об этом:

В прошлом же (1712-м) году он писал Апраксину:

С весны государь отправил 200 гребных судов с 16 тысячами войска в Гельсингфорс[6], а сам воротился в Кронштадт для высылки парусной эскадры в море. Она, под командою вице-адмирала Крюйса, состояла уже из 8 кораблей и 8 мелких парусных судов, и государь был при эскадре этой контр-адмиралом под именем Петра Михайлова. В Ревеле стояли еще 4 корабля и 1 фрегат, купленный в Англии. Только в этом, 1713 году флот наш сходил в первый раз от Кронштадта до Ревеля. Государь дал об этом такое приказание:

Контр-адмирал Петр Михайлов хотел сам быть в походе этом, но вице-адмирал Крюйс сильно убеждал его поберечь себя и остаться там, где он был нужнее. Царь хотя очень огорчился этим, но, как добровольный подчиненный, повиновался. Таков был государь этот всегда; если принимал на себя какую должность, не исключая и самой низшей, то строго исполнял все, что относилось до воинского послушания.

9 июля эскадра вступила под паруса; впереди шли четыре крейсера, а прочие суда, по малому опыту в морском деле, еще не могли держаться в линии. Адмирал наказывал много раз всем командирам:

При тихом попутном ветре крейсеры наши известили в полдень на следующий день, что впереди три неприятельских судна. Погнались, вечером миновали Гогланд, ночью ветер стих. Некоторые суда стали буксироваться, другие отставали; к утру опять ветер засвежел, и стали догонять неприятеля у Гельсингфорса. Адмирал поднял красный флаг, знак погони, часу в пятом передовые корабли наши: «Антоний», «Полтава» и «Выборг» — уже перестреливались, готовясь к абордажу.

В это время шведы вдруг повернули, будто и сами готовы встретить нас, но они сделали это, обходя подводный камень, а обошедши его, опять спустились.

Нам места эти еще не были коротко знакомы. Верных карт в то время также не было, и корабль «Выборг», настигая неприятеля прямым путем, сел на подводный камень. Вплоть за ним шел корабль «Рига», адмиральский, и также приткнулся к мели; на беду, неприятельское ядро в это самое время пробило на «Риге» крюйткамеру: пороховая пыль поднялась столбом, а ее сочли дымом и закричали: «Пожар!» Пошла суматоха; красный флаг спустили; в то время не умели еще разговаривать сигналами, как теперь. Адмирал полагал, что начальство над эскадрой, как само собой разумеется, примет старший по нем; а тот, не зная этого, ожидал приказания. Прочие корабли, видя бедствие передовых и опасаясь незнакомых им подводных камней, стали поворачивать, не доходя до этого места, и становились на якорь. Они оправдывались тем, что красный флаг погони был у адмирала спущен.

Часа через два корабль «Рига» стянулся с мели и адмирал сам отправился для распоряжений на «Выборг». Созвали на совет командиров; никакими силами не могли стащить бедствующего корабля, который к вечеру даже переломился от перевесу — так он врезался на каменную гряду; а потому свезли, что было можно, и зажгли его.

Шведская эскадра, соединившись с флотом своим — всего 9 кораблей, 3 фрегата, 1 шнева, — на радостях открыла общую пальбу, но оставалась в дальнем от нас расстоянии, не решаясь напасть.

Мы ушли в Ревель, а шведы в Гельсингфорс; по слабости и неопытности своей кажется, что мы их боялись, а они нас. И сбылась пословица, что изломанного лука двое боятся! Затем вся эскадра наша с покупными в Англии кораблями пришла в Кронштадт; а шведская эскадра была вытеснена из Гельсингфорса нашими галерами и береговыми батареями и ушла в Карлскрону.

Финляндия была покорена сухим путем, но на море владычество осталось еще спорным. Государь был очень огорчен неудачей и хотя утешал себя тем, что-де первую песенку можно и зардевшись спеть, однако отдал адмирала и многих других начальников под военный суд за упущение неприятеля, и многие были разжалованы, отставлены или иначе наказаны.

Как быть, сказал контр-адмирал Петр Михайлов, помучимся — так научимся.

ПЕРВАЯ ПОБЕДА НА БАЛТИЙСКОМ МОРЕ

Пришел 1714 год. В прошлом году флот наш сходил первый поход свой, до Ревеля и обратно в Кронштадт, и в первый раз парусный флот наш вступил в дело с неприятелем, которое кончилось, впрочем, потерей одного нашего корабля, севшего на камень и нами же сожженного; а в 1714 году мы одержали первую на море победу.

Материк, соединявший нас со Швецией, был весь завоеван, но война все еще длилась, нас теперь разделяло море. За море шестом не досягнешь — надо было снаряжать флот. С этого года начинается морская война со шведами, и первый успех необычайно обрадовал царя.

Петр Великий решил сделать высадку на шведских берегах и поиск, но «в землю неприятельскую не гораздо в даль ходить». Он еще опасался, чтобы не потерять своего флота, и приказал остерегаться этого и с сильнейшим неприятелем не связываться. В готовом для похода флоте в Кронштадте было: 9 кораблей и 7 меньших судов, под началом контр-адмирала Петра Михайлова; в гребном: 99 галер, много транспортных судов и 16 тысяч сухопутного войска, под началом генерал-адмирала графа Апраксина.

Галерному флоту назначено идти вдоль берегов Финляндии, выгрузить, где нужно, провиант, принять там еще дивизию войска, идти к Аландским островам, а оттуда сделать высадку на берега Швеции.

Корабельному флоту, проводив гребной до шхерного фарватера, за Выборг, идти в Ревель; а соединясь там с 7 кораблями — частью пришедшими из Архангельска, а частью купленными еще у англичан, — возвратиться, стараясь отыскать на обратном пути неприятеля.

Оба флота вышли 20 мая; 31-го галеры вошли в шхеры, а корабли пошли в Ревель. Гребной флот выгрузил в Гельсингфорсе провиант, отослал транспорты обратно, принял еще 12 разной величины судов и пошел далее. В Поэ-Кирке также сдали часть провианта, приняли пришедшие из Або войска, и 28 июня гребной флот пришел в Твереминне, на полуостров Гангут, и здесь только узнали, что неприятельский парусный флот, из 16 линейных кораблей и 2 фрегатов, у мыса Гангут загородил нам дорогу. По одну сторону Гангута лежит Гельсингфорс, откуда шла флотилия наша, а по другую Або, куда надо ей было попасть, а шведы стали поперек дороги.

Этот полуостров Гангут, выдаваясь глубоко в море, разделяет шхеры Финляндии, или островитый берег ее, на две половины; по приглубости его он очень удобен для парусных судов, и им, стоя тут, легко перерезать путь судам, которые должны обходить этот мыс.

Генерал-адмирал Апраксин остановился у перешейка полуострова в шхерах и дал знать о своем положении государю в Ревель, предлагая отвлечь неприятеля корабельным флотом; «а без того, — писал он, — не знаем, можем ли пройти к Абову: неприятель стоит в открытом море, где нам миновать нельзя».

Государь пришел 11 июня с корабельным флотом в Ревель, нашел там новые 7 кораблей еще не в порядке. Люди на флоте стали сильно болеть, а между тем вдруг 17-го вечером увидели шведскую эскадру. В больших попыхах стали готовиться к выходу в море; и тут опять все еще боялись друг друга; шведы, высмотрев эскадру нашу, удалились; 27-го было получено донесение графа Апраксина, который просил царя отвлечь неприятеля, говоря, что шведы у Гангута довольно слабы.

Числом судов, а в особенности числом орудий, шведы были сильнее нас; но, кроме того, государь находил, что у нас только два надежных корабля, а прочие, в особенности покупные, плохие ходоки. И потому, если подойти к неприятелю близко, говорил государь, то в случае неудачи нельзя будет отступить; а если показаться издали, то был бы только «смех неприятелю». Притом для незнакомых нам мест в море не было лоцманов. Положено было не выходить в открытое море, а искать кораблям прохода к галерам шхерами; а царь отправился этим же путем к галерному флоту, куда и прибыл 20 июля.

Три недели наш галерный и неприятельский корабельный флоты стояли в одном положении у мыса Гангута. Царь осмотрел лично положение и думал поставить на берегу несколько батарей и под их прикрытием провести под берегом свои галеры, но вскоре нашел и это неудобным. Капитан-командор Змаевич отыскал узкое место гангутского перешейка, версты в две; царь осмотрел его и тотчас решил перейти галерами волоком. В тот же день, 24 июля, стали готовиться, настилать подмосты, делать катки; и кабы нам еще несколько дней покоя, то не успели б оглянуться шведы, как сотни галер наших очутились бы в тылу у них, по ту сторону перешейка. Но чухонские рыбаки дали знать неприятелю, что у нас делается, и шведский адмирал Ватранг распорядился так: 1 фрегат, 6 галер и 3 шхербота послал он навстречу галер наших, к самому переволоку. Сам с 6 кораблями и двумя фрегатами остался на прежнем месте, на мысу, а всю остальную часть эскадры отправил к Твереминне, чтобы отрезать выход из шхер нашим галерам со стороны Гельсингфорса.

В самое это время царь, с 35 галерами, стоял за Гангутским мысом, высматривая неприятеля и полагая, что отделившаяся часть эскадры пошла в Ревель, дал туда об этом знать. Между тем, видя, что пост у самого мыса весьма ослаблен, придумал другое: посоветовавшись с генерал-адмиралом, приказал он 20 галерам обойти неприятеля, взяв мористее его, и войти опять в шхеры по ту сторону полуострова, к волоку.

26 июня 20 галер, под началом командора Змаевича и бригадира Волкова, пошли на веслах и благополучно обошли неприятеля; затем прошли также и остальные 15. Шведский адмирал безуспешно хотел перерезать им путь — они проскочили. Испугавшись, он воротил к себе корабли, посланные в Твереминне, и не знал, что начать. Он упустил гребной флот наш, разбросал свой и видел, что быть беде.

Однако ж что теперь было делать и нашим 65 галерам, отрезанным по ту сторону полуострова? Волок был открыт и занят неприятелем; обойти усиленную эскадру его, у мыса, при засвежевшем ветре, для гребного флота было слишком трудно; надо было огребать далеко в море, и легко неприятель мог бы перехватить галеры; осталось разве одно, необыкновенно смелое средство — пробиться у берега. На это и решились, сделавшись от бывшей оплошности неприятеля посмелее.

Галеры подошли ночью к самому мысу и с зарею пустились в путь, держась вплоть под берегом: авангард вел генерал Вейде, кордебаталию — генерал-адмирал Апраксин, арьергард — князь Голицын. Неприятель, ушедши в прошлую погоню от берега, теперь, поняв, в чем дело, стал под всеми парусами опять подходить, но, на наше счастье, стояло маловетрие; только три корабля подоспели на выстрел и если бы одна галера наша не стала на мель, то все дело кончилось бы у нас одним раненым; но галера эта и с нею 232 человека команды были взяты. Прочие галеры наши все благополучно соединились по эту сторону мыса.

Таким образом, смелое и едва сбыточное намерение — перетащить сотню галер волоком — исплошило неприятеля, заставило его разделить силы свои и дало нам средства, несмотря на первую неудачу, провести весь гребной флот в абовскую половину шхер.

Теперь перейдем к описанию того, что сбылось после прорыва нашего гребного флота.

Первые прошедшие за мыс 35 галер заперли шведские суда, отделившиеся для наблюдения за волоком, и потребовали сдачи их. Тут был 1 фрегат, 6 галер, 3 шхербота, под адмиралом Эреншильдом. Он отказал и, поставив фрегат посреди шести галер, шхерботы — позади себя и выбрав притом место для этого между тремя камнями, ожидал нападения. На шведских судах было всего 116 орудий и 941 человек команды.

У нас было до ста галер, на них до 300 орудий и до 20 тысяч человек. Конечно, мы были несоразмерно сильнее; но надо вспомнить, что едва ли половина сил наших могла вдруг вступить в дело и употребить орудия свои. Кроме того, возвышенность фрегатской батареи против галеры, возможность потопить ее немногими выстрелами и, главное, неопытность наша в бою не дали нам дешево купить эту победу.

В два часа 26 июля начался приступ; с фронта 11 галер, под начальством бригадира Лефорта и капитана Дежимонта; с правого фланга 9 галер, с генералом Вейде — он же и главный начальник; с левого фланга 9 галер, под бригадиром Волковым и капитаном Демьяновым; за ними, в таком же порядке, остальные, под предводительством контр-адмирала Петра Михайлова.

На тесном месте под жестоким огнем артиллерии галеры наши два раза подступали и два раза были отбиваемы; видя это, царь бросился вперед и стал отчаянно пробиваться со своими галерами на приступ; тогда передовые галеры наши кинулись на «ура», сцепились сперва с гребными судами, а потом и с фрегатом. Когда лезли наши на фрегат, то многих разорвало пушечными выстрелами в упор; одни падали, другие лезли за ними. Шведы не успевали заряжать пушек и должны были взяться за ручное оружие. Пошел рукопашный бой.

Храбрый шведский адмирал Эреншильд был ранен в руку и в ногу, упал в свалке за борт, запутался в снастях и взят был в плен капитаном Бакеевым. Затем наши захватили фрегат в плен, перебив много команды. Сражение длилось два часа.

Счастливый победой, Петр I поцеловал своего знаменитого пленника и сам заботился о приведении его в чувство. Государь, благодаря сподвижников своих, говорил им, какое славное выиграно дело: взяты суда — фрегат, шесть галер и три шхербота — и взят храбрый адмирал, флагман! Первый блин, да не комом, говорил радостный царь: никто в первую победу молодым флотом своим не пленял флагмана!

У неприятеля убито 9 офицеров и 352 нижних чинов; но и мы потеряли много: убитых 124, раненых 342, в числе первых полковник и 7 офицеров; в числе раненых бригадир Волков и 16 офицеров.

Эту первую победу нашу в море государь почтил великими почестями. В то время не было еще введено многих знаков отличий, которые ныне даются по заслугам. Но царь всех наградил медалями, генералу Вейде пожаловал орден Св. Андрея Первозванного и даже контр-адмирала Петра Михайлова пожаловал в вице-адмиралы. Выбиты также и розданы золотые и серебряные медали с надписью: «Прилежание и верность превосходят сильно» — и другая медаль с латинской надписью: «Первые плоды Российского флота».

Победители с торжеством вступили в столицу таким порядком: наперед наши три галеры, украшенные флагами; три пленных шхербота; шесть шведских галер; шведский фрегат с пленным флагманом; наша адмиральская галера с контр-адмиралом Петром Михайловым; две галеры с войском и генералом Вейде. Берега Невы покрыты были народом, который целый час кричал «ура»; пальба шла с галер наших, из крепости и со всей набережной. На берегу также устроилось шествие — с пушками, пленниками и со взятыми знаменами и флагами; царь был в адмиральском мундире, и проходили через торжественные ворота, над которыми орел держал в когтях слона, с надписью: «Орел не мух ловит». Надо припомнить, что пленный фрегат шведский именовался «Слоном».

Воротившись, по окончании торжества, на свою галеру, царь тотчас поднял вице-адмиральский флаг, по новому сану своему, и вновь началась пальба, салюты флагу этому и ответы. Затем был обед у князя Меншикова, куда царь привел с собою и пленного адмирала. За столом он милостиво беседовал с ним и сказал:

— Господа! Вы видите здесь верного и храброго слугу своего государя, который заслуживает милость нашу и уважение. Прощаю ему, что он немало побил моих храбрых солдат и матросов; он сделал свое дело честно.

Адмирал Эреншильд со слезами отвечал:

— Правда, что я служил государю своему верно; я не берег себя от смерти. Одно мне, несчастному, осталось утешение: что я побежден и пленен великим и славным адмиралом.

Испугавшись победы нашей и боясь высадки, шведский флот ушел к своим берегам, а наш вышел из Ревеля, крейсировал с неделю около Гогланда, зашел в Гельсингфорс, а потом под начальством самого царя и с пленными судами прибыл в сентябре в Кронштадт. Галерный флот прошел шхерами мимо Або, захватив в море несколько вражеских судов. Одним словом, первая и, по-видимому, не весьма значительная победа эта доставила нам господство в этой части моря.

ОПАСЕНИЕ

Подумаешь — каких страстей нет на море! Разобьет судно — потонешь; затопит его, опрокинет — не лучше того; упадешь в море — туда же ко дну; либо упадешь с рея да убьешься; либо убьет тебя переломленный нок рея или брам-стеньга; либо захлестнет снастью да выкинет за борт, или руки оторвет при пушечной пальбе; либо живой сгоришь, как пожар сделается, а не хочешь гореть — топись; или подымет на воздух, как взорвет судно, что и волоса своего не соберешь; либо смерч набежит; а уж о морском сражении и говорить нечего — это сущий ад!

Когда государь Петр Великий снаряжался в морское сражение на шведов в 1713 году, то адмирал Крюйс, страшась и одной мысли, что царь мог при этом погибнуть, упрашивал его не идти самому с флотом и при этом случае представил царю доклад, на котором было рассказано несколько примеров бедствий на море: такой-то шведский корабль разбило и все погибли; такой-то датский корабль взорвало порохом, и прочее.

Петр Великий написал на докладе этом своей рукой:

Написав это, государь прибавил:

Чтобы понять этот отзыв государя, надо объяснить, что царь в это время числился шаутбенахтом (контр-адмиралом) своего флота; а как Крюйс был вице-адмирал и главный начальник, то Петр I, умея быть в одно время славным царем и послушным подчиненным, не хотел показать примера непослушания. Несмотря на сильное желание быть при флоте, он на сей раз от этого отказался.

В другой раз, когда дела с поляками, турками, саксонцами и шведами были весьма запутаны (шведы старались усыпить и обмануть царя пустословием, а между тем подымали турок и татар на Россию), Петр Великий писал адмиралу своему Апраксину:

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ВЕРФЬ

После заложения крепости в Санкт-Петербурге при самом основании столицы этой, в Троицын день 1703 года, первым делом Петра Великого было заложение верфи корабельной и адмиралтейства. 1714 года в сентябре царь спустил со стапеля корабль «Шлиссельбург», заложенный по его чертежу и собственными его руками. Царь при спуске этом распоряжался лично, как корабельный мастер, и, когда корабль сошел прекрасно, в общей радости сказал всем бывшим тут такое слово:

— Товарищи! Есть ли кто из нас такой, кому бы за 20 лет пред сим пришло на мысль, что он будет со мною на Балтийском море побеждать неприятеля на кораблях, построенных нашими руками!

А думал ли кто, что мы переселимся в эти места, усвоенные по́том нашим и кровью?

Думал ли кто видеть здесь таких победоносных матросов и солдат русской крови и город этот, новую столицу, наделенную нами и большим числом чужестранцев — мастеровых, торговых и ученых, — прибывших к нам, как на общий пир, для сожития с нами?

А чаял ли кто, что мы увидим себя в таком почтении у всех прочих владетелей?

В древности науки и просвещение были дома в Греции, оттуда через Италию разлились по всему западу — а мы остались в прежних потемках, наравне с азиатцами. Пришел и наш черед: вы видите все на деле, что если захотите прямо, честно и старательно помогать мне, трудиться с послушанием, то мы скоро никому ни в чем не уступим.

Наука, знание, искусства, просвещение обращаются по всему человечеству, как кровь в теле нашем; как она протекает по всем членам, согревая и оживляя каждый, так и науки дают человеку и всей общине жизнь и разум; предвижу, любезные товарищи мои, что придет время, когда мы сравняемся с самыми просвещенными народами, сравняемся и, может быть, превзойдем их успехами в науках, неутомимостью в трудах и величием громкой и заслуженной славы.

Все бывшие при этом, слушая речь царя и не проронив ни словечка, воскликнули:

— Ей, самая истина это, и рады мы стараться за тобою, указывай и веди нас, великий государь, по пути света!

ВОЕННЫЙ ПРИЗ

Во время шведской войны Петр Великий как вице-адмирал доносил генерал-адмиралу со флота, при котором находился:

ПЕРВЫЙ САЛЮТ

В 1716 году царь Петр Великий, создатель флота нашего, прибыл в Копенгаген с молодым флотом своим из 16 кораблей, 5 фрегатов и 45 галер. Для начала сила изрядная! В это время находились там, кроме эскадры датской, также английская и голландская, которые пришли вразумить шведского короля Карла XII, разбитого уже окончательно русскими и на сухом пути и на море. Требуя от всех народов помощи противу Петра I и не получая ее ни от кого, он до того озлобился, что стал захватывать в море без разбора торговые суда всех народов. Это в сторону — а дело в том, что в это время флот наш впервые был встречен салютом с эскадр трех держав, а в том числе, в первый раз, и английской. Царь до того был радостен и доволен, что сказал: «Благодарю Бога, что он дал мне дожить до морского салюта от учителей моих, голландцев и англичан, и что не стыдно мне им ответить!»

Но этого мало; Петру Великому предстояла еще почесть небывалая: соединенные эскадры положили вывести до сотни купецких кораблей разных государств под конвоем своим из Копенгагена и охранить их от ограбления шведами. Адмиралы просили царя нашего принять на себя звание главнокомандующего соединенного флота, и он писал графу Апраксину:

5 августа 1716 года Петр Великий поднял на корабле своем «Ингерманланде» штандарт при девяти пушечных выстрелах; английский адмирал отсалютовал 21, а голландский и датский 27 выстрелами, причем датская эскадра, в знак уважения своего, опустила донизу флаги и вымпела. Великий адмирал ответил 21 выстрелом и сделал сигнал: сняться с якоря.

Весь флот этот состоял из 21 русского корабля, не считая галер, 16 кораблей и 3 фрегатов английских, 16 кораблей и 3 фрегатов датских и 25 голландских, всего 84. Царь делал ученье всему соединенному флоту, и сердце его радовалось, когда видел, что молодая морская сила его мало в чем уступает старым и опытным флотам.

Проводив благополучно купецкий флот, но не встретив шведов, царь 14-го спустил при общем салюте штандарт свой и, сделав все нужные распоряжения, отправился в Померанию.

В память этого события, столь радостного и необыкновенного, выбита была медаль, у которой на одной стороне изображена глава царя на пьедестале, окруженная военными доспехами, с надписью: «Петр Великий Всероссийский. 1716 год», а на другой стороне Нептун на колеснице, запряженной двумя морскими конями, с русским штандартом, английским, датским и голландским флагами и с надписью: «Владычествует четырьмя. При Борнгольме».

Кроме того, это начальство соединенными флотами ознаменовано еще было принятием в число русских флагов английского — пестрого четыреугольника, который находится в верхнем углу кормового флага военных и купеческих судов Англии и означает соединение трех королевств, ее составляющих. Адмирал Норрис поднес государю флаг свой при этом случае, и его величество, изменив только в рисунке флага синий крест, идущий от средины каждой стороны, на крест с угла на угол, или андреевский, дал ему название гюйса и повелел, по примеру англичан, подымать его на всех приморских укреплениях и на носовой части военных судов, для такого же означения их крепостями плавающими.

СРАЖЕНИЕ ПРИ ГРЕНГАМЕ, 1720

Шведы были упорны: 17 лет прошло уже от основания Петербурга и много побед мы над ними одержали, а они все еще надеялись вырвать опять из рук Петра Балтийское море и земли. Они оставили все сторонние ссоры свои, помирились, не без потерь, с Англией, Данией, Польшей, Пруссией; приглашали всех к себе на помощь и хотя немного нашли помощников, однако опять пошли на Россию.

Английский флот и точно в 1720 году соединился было со шведским и вошел в Финский залив, угрожая Петербургу; но он успел только сжечь одну русскую баню на острове Наргине, близ Ревеля, и спешно отозван был к столице шведской, Стокгольму, которой уже грозили наши войска.

Петр готовился везде к обороне и к нападению, выжидая, что сделает неприятель; а узнав, что у Аландских островов показались шведские галеры, он приказал князю Голицыну, начальнику в Финляндии, послать на них нашу гребную флотилию. Князь Голицын пошел сам с войском на 61 галере, об одной пушке каждая, и 29 лодках; войдя в острова, он увидел не гребные суда шведские, а линейный корабль под флагом вице-адмирала, 4 фрегата и еще 9 мелких судов.

Ветер был свежий, невыгодный для гребных судов, и при том противный, но Голицын положил не отступать перед неприятелем, хотя он был несравненно сильнее, а выждать только, не затихнет ли ветер. Но шведский адмирал тотчас сам пустился на него под всеми парусами, считая гребную флотилию нашу верной добычей. Князь Голицын, уклоняясь от неравного боя на открытом месте, пустился в пролив между двух островов, Френсберга и Роскиера, где много подводных каменьев. Шведы запальчиво преследовали его до острова Гренгама, надеясь на знание местности и своих лоцманов; но тут князь Голицын вдруг обратился на неприятеля, так неожиданно, что, начав строиться в боевой порядок, два шведских фрегата попали на мель.

Этого наши и ждали: часть галер отделилась и, бросившись на абордаж, взяла оба фрегата; другие успели в тесноте отрезать путь остальным двум фрегатам и, после нескольких выстрелов по ним, также взяли их на абордаж; корабль ушел один, и галеры наши не могли гнаться за ним в открытое море. Наших убито однако же 82 человека, ранено 246.

Эта победа одержана была в годовщину гангутской; 4 фрегата, на коих взято 104 пушки и 407 пленных, торжественно и благополучно приведены были в Петербург, мимо английского флота, под начальством адмирала Норриса, который не устерег наших за темнотою ночи. Царь писал Меншикову:

ДЕДУШКА

В 1691 году молодой царь Петр Алексеевич нашел в одном из сараев в подмосковном селе Измайлове брошенный там ботик, который когда-то поднесен был англичанами родителю Петра, царю Алексею Михайловичу. Не видав никогда такого судна, любознательный царь рассматривал его с большим вниманием и очень обрадовался, когда призванный голландец Брант взялся починить его, оснастить и пустить на воду.

Ботик и точно был спущен, с мачтой и парусом, на реку Яузу. Царь катался по реке, по Просяному пруду, по озеру Переяславскому, и это ему так полюбилось, что он решился основать флот, хотя в то время не владел еще нигде морем, кроме Архангельска.

Однако настало для Петра то время, когда флот наш, гребной и парусный, не только явился на Азовском и Балтийском морях, но даже был главною причиною воинских успехов; особенно против шведов. По Нейштатскому миру в 1721 году, балтийские губернии и Финляндия остались за нами, и на завоеванной земле процветала уже новая столица, Петербург, а в гаванях балтийских спокойно стоял наш флот. Тогда царь, вспомнив ботик на Яузе, назвал его Дедушкою русского флота и в честь ему устроил особое торжество: ботик привезен был в 1723 году из Москвы в Шлиссельбург, там вновь исправлен, и сам царь поплыл на нем Невою в столицу свою.

У Смольного монастыря встретила его царица с невским гребным флотом; спустившись до Троицкой церкви, при пальбе и празднестве, ботик был поставлен под особый навес на сохранение.

Вскоре царь сделал большой смотр кронштадтскому флоту. На рейде было 19 кораблей и 4 фрегата, кроме множества галер и других мелких судов. Здесь ботик прошел под штандартом вдоль всей линии, при пальбе изо всех пушек флота и крепости, при барабанном бое и музыке и громогласном клике «ура».

В это время гребцами на «Дедушке» были четыре флагмана: адмиралы Сиверс, Гордон, Сенявин и Сандерс. Государь стоял на руле, а генерал-адмирал Апраксин и адмирал Крюйс сидели на почетном месте. «Дедушка» отвечал на здравствование внучатам своим из четырех пушчонок. Все празднество это длилось двое суток.

Затем «Дедушка» был опять привезен в Питер и отдан коменданту на вечное сохранение. Еще два года сряду, до кончины государя, ботик 30 августа был спускаем для празднества. Императрица Елисавета Петровна возобновила торжество это, но с 1750 года ботик покоился под навесом; только в 1803 году, когда праздновали столетие Санкт-Петербурга, ботик поставлен был на возвышении, на стопушечном корабле «Гавриил», посредине Невы, супротив конного памятника Петру Великому.

В 1836 году 28 июня, при салюте с крепости, ботик снова спущен был на Неву и, принятый Адмиралтейств-Советом от коменданта, приведен на буксире парохода в Кронштадт и введен, при салютах же, в военную гавань. 2 июля «Дедушку» поставили при почетном карауле на возвышенное место, покрытое алым сукном, на пароходе «Геркулес»; 26 линейных кораблей, 21 фрегат, 10 бригов, 2 шкуны, 2 люгера, 2 яхты — всего 64 вымпела, под начальством 84-летнего адмирала Крона, стояли в линии на девяти верстах. Сам царь с семейством своим, двором и иноземными послами прибыл на пароходе «Ижора». Тогда «Геркулес» под адмиральским флагом обошел всю линию флота, при отдании ботику чести, с барабанным боем и кликами «ура».

Затем «Геркулес» стал на якорь, на ботике поднят был штандарт, и пальба открылась со всего флота и с крепостей. «Дедушка» ответил семью выстрелами, и все корабли расцветились флагами.

Затем ботик привезен был опять в Петербург и сдан под хранение коменданту, где поставлен ныне в особом домике и где посещают его любопытные, поклоняясь в нем памяти Петра Великого[7].

ЧЕСМЕНСКОЕ СРАЖЕНИЕ

В турецкую войну нашу 1769 года императрица Екатерина II повелела готовиться балтийскому флоту в поход, в Средиземное море, чтобы побеспокоить турок с того конца, где они русских не ожидали. Изготовлено было 7 кораблей, 1 фрегат, 1 бомбардирское судно, 6 транспортных судов, и начальство над ними поручено адмиралу Спиридову. 17 июля государыня сама посетила флот на кронштадтском рейде и наградила адмирала орденом Александра Невского. На другой день флот снялся, имея 8 рот пехотных солдат и 2 роты артиллерии для десанта.

После разных похождений, при которых некоторые корабли отстали, другие зашли в иностранные порты, один транспорт разбился в Каттегате, а один корабль и вовсе покинут был в Англии, флот наш собрался к зиме в Средиземном море. Придан был еще контр-адмирал Эльфинстон, с тремя кораблями, двумя фрегатами и несколькими транспортами, а главное начальство на море и на суше принял граф Алексей Григорьевич Орлов. Всю зиму флот занят был блокированием или занятием турецких городов и крепостей, то высадкой, то сбором тут и там войска в подкрепление грекам; но по их своевольству, непривычке к порядку и послушанию все попытки их, даже при нашей помощи, были довольно неудачны. Весной 1770 года турецкий флот вышел из Цареградского пролива (Босфор) и через Дарданеллы; тогда флот наш всеми силами пустился на поиск за ним.

Контр-адмирал Эльфинстон, с тремя кораблями и фрегатом, первый открыл в половине мая неприятеля, за мысом Св. Ангела, на самой южной оконечности полуострова Мореи[8]. Адмирал пустился на турецкий флот, несмотря на слабость свою, и завязал было сражение; но турки уклонились и при затишье успели уйти буксиром в залив Навплию.

На другой день подул нам противный ветер; эскадра гнала к ветру подо всеми парусами и нашла турок на якоре под крепостными пушками Навплии. Наши открыли огонь, но опять заштилело; течением понесло корабли наши в бухту, почему они вынуждены были бросить якорь, чтобы поворотиться боком к неприятелю, и продолжали сражаться; но к вечеру вышли опять из бухты, причем корабль «Саратов», зашедший слишком глубоко, насилу выведен был гребными судами.

Видя, что с такими неравными силами нельзя атаковать неприятеля под крепостью, адмирал отошел от бухты, выжидая выхода его в море. В то же время послал он греческое судно в Наварин, где граф Ф. Г. Орлов занят был другими военными распоряжениями, известить его, что турецкий флот отыскан. 22 мая граф Ф. Г. Орлов с флотом соединился с эскадрою Эльфинстона у острова Цериго; 24-го в полдень, при южном ветре, открылся неприятельский флот на якоре при острове Специи. Поднят был сигнал общей погони.

Турки спешно обрубили канаты, подняли паруса и пошли на восток. Русские быстро их догоняли. Южный ветер свежел, корабли Эльфинстона выбежали вперед; к 6 часам, когда ветер опять затихал, корабли «Саратов» и «Не тронь меня» открыли пальбу. Турки опять обрадовались затишью и отбуксировали корабли свои гребными судами вне выстрела.

На рассвете 25-го подул слабый норд; турецкий флот был милях в четырех, на ветре; погоня возобновилась, но безуспешно. При маловетрии во все следующие дни турецкий флот ушел из виду и скрылся за островами.

Адмиралы Спиридов и Эльфинстон разделились для наливки водой, в которой терпели нужду. Затем оба отправились к острову Цериго за главнокомандующим графом Алексеем Григорьевичем Орловым, под начальством коего они желали атаковать турок.

11 июня граф Орлов соединился с флотом у острова Специя; затем некоторые корабли опять наливались водой, а 19-го флот направился к острову Хиосу отыскивать неприятеля и отрезать ему путь домой. Но опять маловетрие удерживало флот наш; наконец 23 июня подул свежий зюйд-вест, и в то же время грек привез весть, что турки стоят между Хиосом и Анатолиею.

Флот наш пустился туда подо всеми парусами. Командор Грейг, высланный вперед на корабле «Ростислав» с двумя малыми фрегатами для поиска неприятеля, в 4 часа пополудни увидел весь турецкий флот, становившийся на якорь под неприятельским берегом. Командор Грейг поднял сигнал: «Вижу неприятеля»; граф Орлов поднял другой: «Всему флоту идти к «Ростиславу». Ночь заставила флот наш остановиться, но неприятеля прижали к берегу.

На рассвете, в 4 часа, главнокомандующий поднял сигнал общей погони. Весь флот пустился в кильватер ему; в 6 часов при входе в пролив, между островом Хиосом и материковым берегом, увидели неприятеля по левой руке, под берегом этим, на якоре, в две линии. В половине 9-го, в двух милях от неприятеля, нашему флоту было велено строиться в боевой порядок, причем адмирал Спиридов начальствовал авангардом, граф Орлов — кордебаталиею, а адмирал Эльфинстон — арьергардом. В одиннадцатом часу вся линия наша стянулась.

У турок в первой линии стояло десять семи- и осьмидесятипушечных кораблей, в том числе один 96-ти и один 100-пушечный. Во второй 7 кораблей, 4 фрегата. Турки стояли хорошо; расстояние между кораблями одной линии было немного более двойной длины судна; корабли поставлены на якоря, чтобы их не заворотило при перемене ветра; суда второй линии поставлены противу промежутков первой; вся линия стояла малым погибом, дугой, со впадиною посредине; от берега были они не далее полумили; правый фланг примыкал к низменному острову, левый к Чесменской губе. Гребные суда, баркасы и галеры держались на веслах между флотом и берегом, где расположен был стан сухопутного войска.

В 11 часов дан был сигнал: «Пуститься на неприятеля». Адмирал Спиридов с авангардом тотчас начал продвигаться; а за ним в кильватер прочие. В исходе 12-го передовой корабль «Европа» подошел на выстрел, и неприятель открыл сильный огонь со всех кораблей. Но наши молчали и, подошедши на пистолетный выстрел, вдруг стали стрелять вдоль неприятельской линии, осыпая ее ядрами. Так делали и все прочие корабли наши, оборачиваясь боком против турок. В половине первого все корабли уже вступили в жаркое дело.

Скажем теперь слово о некоторых кораблях наших порознь.

Авангард и кордебаталия в особенности смело напирали. Корабль «Европа» подошел к врагу вплотную, но когда следовавший за ним «Евстафий» стал напирать, то корабль «Европа» должен был уступить ему место, поднял паруса и вышел вперед крайнего, наветренного неприятельского корабля; затем он поворотил и, заняв место позади «Ростислава», вступил опять в самый жаркий бой.

«Евстафий», при быстрой и меткой пальбе, в свою очередь также вышел вперед тем же путем; также хотел поворотить, но, по сильным повреждениям, не сумел, увалился под ветер и напал на передовой турецкий корабль «Реал-Мустафа». При самой свалке пушечный и ружейный огонь не умолкал. Турки стали бросаться за борт и достигать вплавь берега. Сам адмирал турецкий Гасан-Бей был ранен, бросился за борт и едва был спасен турецкою шлюпкой. Но «Мустафа» загорелся, пламя пошло по снастям и парусам и перешло на «Евстафий». На нем был адмирал Спиридов и граф Федор Григорьевич Орлов, родной брат главнокомандующего; они едва успели спастись на шлюпке, как горящая грот-мачта упала на «Евстафий» и он взлетел на воздух. Это сделалось так скоро, что шлюпки со всего флота, посланные тотчас на помощь «Евстафию», опоздали и успели только снять капитана Крюйса и двух человек с остова взорванного корабля.

Граф Алексей Григорьевич Орлов не знал о спасении брата своего до конца сражения; он считал его погибшим.

Корабль «Три Святителя» шел за «Евстафием», он лег борт о борт с неприятелем и громил его ядрами. Увидев участь «Евстафия» и рассудив, что, потеряв ход, также поворотить против ветра не сможет, решился прорезать неприятельскую линию: при этом он прошел между обеих линий неприятельских и, осыпая их ядрами вправо и влево, благополучно поворотил и вышел на простор.

За ним шел «Св. Януарий»: он стрелял залпами, проходя мимо, по каждому кораблю и, не потеряв ходу, когда шедший перед ним «Три Святителя» должен был спуститься, поворотил против ветра на другой галс.

За «Януарием» шел «Три Иерарха»: чтобы не упасть на неприятеля, он бросил якорь против турецкого флагмана. Он до того одолел капудана-пашу страшным пушечным и ружейным огнем, что тот, обрубив канат, бросился на берег. Но второпях и в страхе он позабыл обрубить кормовой якорь свой; поэтому корабль уклонился носом к берегу, а кормой стал против борта «Трех Иерархов»; с четверть часа этот громил его продольными выстрелами и разбил в пух.

За флагманом следовал «Ростислав»: он также, оставаясь на одном месте, осыпал неприятеля ядрами. За ним следовали уже три арьергардные корабля, которые также сделали свое, но не подходили на такое близкое расстояние к неприятелю, как первые шесть кораблей, и были менее в деле.

Покуда оба флота были в этом тесном и жестоком бою, где каждое ядро пробивало оба борта навылет, турецкие корабли, будучи все под ветром, стали думать только о своем спасении: все они стали рубить канаты, ставить паруса и уходить без оглядки в Чесменскую бухту. Страх объял их, чтобы горящие корабли с наветру на них не навалили.

Как только турки пошли на побег, то главнокомандующий, обрубив и сам канат на «Трех Иерархах», поднял сигнал: «Гнаться за неприятелем» — и турецкий флот в такой тревоге и беспорядке тискался в бухту, что корабли давили и ломали друг друга.

У нас не было брандеров, которые бы легко было пустить на неприятеля, бывшего в таком расстройстве; граф Орлов велел всем кораблям бросить якоря, а сам стал у самого входа в бухту, на пушечный выстрел от неприятельского флота. Граф Алексей Григорьевич тотчас послал в самую бухту командора Грейга на бомбардирском судне «Гром», чтобы в неурядицу эту бросать бомбы; в то же время приказал он снарядить брандерами четыре греческих судна, бывших при флоте. Это поручено было бригадиру Ганнибалу[9].

Все замечательное дело это (24 июня), за которым следовало, как мы увидим, еще славнейшее, длилось не более как полтора часа. В два часа пополудни турки уже стояли в бухте. Мы потеряли, конечно, много, на одном только погибшем «Евстафии»: офицеров, морских и сухопутных, 35, нижних чинов 473. На прочих кораблях: всего 13 убитых и около 25 раненых. Турки стреляли так бестолково, что все ядра шли через верх и только шальное ядро попадало в корпус. На флагмановом корабле избиты были все три мачты, бушприт, реи; но этим турки, конечно, не могли унять пальбы нашего флота. О потере у турок ничего даже близкого к делу не знаем, но она, как видно по всему, была очень велика.

До самой ночи корабли наши чинились и снаряжали брандеры; во все время это «Гром» бросал снаряды свои на турецкий флот, беспокоил его и держал в страхе. Он уже и не смел более отстреливаться. Брандеры, под надзором бригадира Ганнибала, поспели только на другой день (25 июня) к вечеру.

Между тем турки также чинились и строили на берегу батареи; шесть больших кораблей поставили они поперек, против входа в бухту; остальные по бокам и за первыми, противу промежутков. В этом положении ожидали они нашего нападения; уйти им было некуда. Ветер дул норд-вест, нам попутный в бухту, которая была битком набита турецкими кораблями, транспортами, гребными галерами и даже купцами; при самом же входе в бухту можно было стать не более как трем кораблям в ряд.

По всему этому назначены были для приступа четыре корабля: «Ростислав» — командир Лупандин; «Европа» — командир Клокачев; «Не тронь меня» — командир Безенцов; «Саратов» — командир Хметевский; два фрегата: «Надежда» — командир Степанов; «Африка» — командир Клеопин; затем бомбардирное судно и четыре брандера. Начальство над отрядом поручено командору С. К. Грейгу, и ему приказано: войти лунною ночью с эскадрой в Чесменскую бухту, поставить суда как можно ближе к неприятельским, разгромить их пушками и сжечь брандерами. Командирами брандеров назначены были охотники: капитан-лейтенант Дугдал, лейтенанты Мекензи и Ильин и мичман князь Гагарин.

В 11 часов ночи 23 июня командор Грейг поднял фонарь на мачте, чтобы не встревожить неприятеля выстрелами; это был условленный сигнал: «Сняться с якоря». Корабли эскадры, идущей в дело, ответили фонарем на кормовом флагштоке: «Готовы». Командор поднял три фонаря: «Идти на неприятеля».

«Европа» в полночь бросил якорь в самом близком расстоянии от турок, они открыли по нем с кораблей и с береговых батарей сильный огонь; он стал на якорь и отстреливался от кораблей и от батарей. Вскоре подоспел командор и бросил якорь с «Ростислава» по самой средине бухты близко от «Европы», оставив его справа. «Не тронь меня» в то же время бросил якорь левее «Ростислава», фрегаты стали еще левее, против береговых батарей.

Час с четвертью длилась страшная пальба, от которой земля и море стонали. Тогда каркас, или зажигательное ядро, брошенное с бомбардирного судна, упал в парус турецкого корабля; парус был из бумажной парусины, сухой, как порох; пламя обняло его мигом, перегоревшая грот-стеньга упала на палубу и обдала огнем весь корабль. Страх объял турок, и командор, не упуская времени, подал сигнал брандерам: «Спуститься на корабли неприятеля и, сцепившись, зажечь их».

Капитан-лейтенант Дугдал на передовом брандере, поставив все паруса, прошел мимо командора, но тут встретил две гребные турецкие галеры, которые, видно, стерегли его и кинулись на абордаж; он зажег брандер, бросился за борт и выплыл на свою шлюпку, которая отдала буксир при самом нападении галер и далеко отстала. Но турки пустили брандер ко дну.

Лейтенант Мекензи подошел очень близко к неприятелю и зажег свой брандер; но в это время пожар с горевшего турецкого корабля перешел уже под ветер на три других, а с этих стало осыпать головнями соседей, и едва ли не половина турецкого флота стояла уже в огне, и брандер Мекензи навалил на горевший корабль.

Когда затем третий брандер, лейтенанта Ильина, проходил мимо командора, то этот закричал ему: не зажигать брандера, не сцепившись наперед с одним из кораблей, бывших у турецкого флота на ветре, потому что подветренные уже сами собой загорались. Ильин исполнил это: сошелся борт о борт, зажег брандер, бросил брандскугель на неприятельский корабль и сам кинулся в шлюпку.

Мичман князь Гагарин подошел на четвертом брандере; но как уже большая часть турецкого флота, в тесноте этой, стояла в огне, то и он попал на горевший корабль. Таким образом один только брандер Ильина мог исполнить дело свое удачно; от брандера Ильина загорелась вся наветренная часть турецкого флота.

Вместе со спуском брандеров корабли наши перестали стрелять, но так как затем несколько наветренных (от своего флота) турецких кораблей не загорались и продолжали пальбу, то командор также открыл опять по ним огонь.

К трем часам ночи вся бухта стояла в страшном огне. Турки замолкли и были заняты только своим спасением. Гребные суда их тонули или опрокидывались от множества народу, который бросался в них толпой; целые команды, обеспамятев, кидались в воду, прыгая с корабля друг на друга и затопляя десятки и сотни людей. Вся бухта, среди тесноты и множества объятых пламенем судов, покрылась несчастными, которые, спасаясь, топили один другого. Не многие из них добрались до берега. Командор от жалости к ним приказал остановить пальбу. На турок нагнали такого страху, что они не только бросали на произвол судьбы не загоревшиеся еще корабли свои, но даже бежали из крепости и города Чесмы, откуда жители ушли еще прежде.

Приказав прочим кораблям отойти немного для безопасности от пожарища, «Ростислав» остался наблюдать за развязкой. На корабле этом перекрепили паруса потуже, чтобы искра не могла завалиться, и обливали их и весь такелаж из пожарных труб, а палубы и борты ведрами.

Гребные суда посланы были, чтобы постараться выбуксировать один из двух не загоревшихся еще турецких кораблей. Ближайшие корабли уже взрывало один за другим на воздух; несмотря на это, посланные два офицера исполнили поручение, но один из кораблей этих загорелся уже на буксире от близкого взрыва и был брошен; другой, «Родос», благополучно выведен к флоту. На свету взяты были также брошенные турками галеры и баркасы. Затем в бухте не осталось не только ни одного корабля, но даже шлюпки, которая бы не сгорела или не была выведена к эскадре.

Командор вышел из бухты, отсалютовал флагману и отправился к нему с отчетом. Наш урон был ничтожный: на «Европе» убито 8, на «Не тронь меня» — 3. На «Ростиславе» пострадали только снасти. Турки потеряли более 10 тысяч человек, взрывы продолжались до 9 часов утра. Все командиры собраны были у главнокомандующего. После обеда граф Алексей Григорьевич поехал осматривать побоище и, нашедши нескольких раненых и тонувших турок, приказал подать им помощь. Медные пушки с батарей и частью с затонувших кораблей были взяты. Князь Юрий Долгорукий, поехавший с графом Орловым, говорит в записках своих:

Чесменская победа — одна из самых полных и знаменитых, какие были одержаны когда-либо на море.

Кроме семнадцати кораблей и шести фрегатов, погибло в деле этом большое число всякого рода турецких судов: шебек, бригантин, полугалер, галер, фелюк, всего близко сотни. Мы променяли «Евстафий» на «Родос» и помянули вечною памятью храбрых офицеров и команду первого, погибших со славою. В наши времена выстроен был корабль «Память Евстафия».

БИТВА ПРИ ГОГЛАНДЕ

Эта битва наша со шведами замечательна тем, что была очень кровопролитна, что мы, будучи слабее, если и не разбили неприятеля, то, по крайности, осилили его, согнали с места сражения, заставили бежать и скрываться, так что шведский флот после Гогландской битвы во все лето не смел более показываться в море. Это было в 1788 году.

У нас была уже в это время война с турками; шведы думали этим пользоваться: один неприятель с юга, другой с севера; не в первый и не в последний раз суждено было России воевать разом вдруг на обоих концах государства.

В Петров день 1788 года вышел манифест о войне со шведом, и в тот же день адмирал Грейг выступил с флотом из Кронштадта. Он бил уже турок в Средиземном море и отличился под Чесмой. У него было 18 линейных кораблей, в том числе один стопушечный, «Ростислав», 6 фрегатов и 9 мелких судов; через неделю, 6 июля, он завидел шведов у Гогланда и при тихом, попутном ветре пошел на них. У шведов было 15 кораблей и 8 больших фрегатов, 4 малых, и 3 пакетбота; не выждав нашего флота на выстрел, они поворотили на другой галс, а наш за ними сделал то же и продолжал идти, линия на линию, корабль на корабль. В 5 часов вечера передовые корабли нашего авангарда, который выдался вперед, открыли бой.

Вскоре передовой корабль наш, «Болеслав», сильно избитый, поворотил по ветру, прошел между обеих линий и примкнул к арьергарду. Второй, «Иоанн Богослов», также избитый, сам кинулся к ветру; катер, посланный, чтобы забуксировать нос корабля в линию, был тотчас разбит ядрами; прочие гребные суда были уже прежде разбиты; «Иоанн» поворотил против ветра и выбыл из строя. Третий, «Всеслав», оставшийся первым, продолжал драться один против троих, но, наконец, избитый, вышел из линии к арьергарду. Адмирал на «Ростиславе» сначала дрался со шведским адмиральским кораблем, но так как шедший перед ним «Мстислав» не мог удержать своего места и все более осаживал, то «Ростислав» обошел его, продолжая пальбу, и вошел в кильватер «Елены».

Между тем в арьергарде последний корабль, «Дерис», вовсе не вступал в дело, и потому надобно считать наших только 16 кораблей, а неприятельских 15 и 8 фрегатов. Отчего «Дерис» не поспел к делу, осталось в потемках; но командир его после был обвинен и разжалован. Второй за ним, «Память Евстафия», дрался два часа против трех кораблей, но, избитый, также вышел за линию. Только три корабля во все время удержали места свои. Во время боя сделался штиль, так что суда насилу слушались руля, и потому четвертый наш корабль, «Владислав», потерпевший более всех прочих, не мог править и стал валиться на неприятельскую линию; его обстреливали почти кругом, громили продольными выстрелами; четыре неприятельских корабля окружили его, и часу в десятом командир его, капитан 1 ранга Берх, собрал военный совет. Оказалось, что, избитый в корпусе и рангоуте, «Владислав» носится по произволу ветра, управлять им нельзя; что убитых было 257 человек, но что мичман Смирнов, бывший в крюйткамере, стоял с фитилем над бочкою пороха, ожидая приказания взорваться на воздух. Команда на вопрос капитана отвечала: «На все готовы, отец наш; что хочешь, то и делай!» Командир, не видя возможности более драться и пожалев людей, спустил флаг.

Прочие корабли, всего счетом десять, дрались до темной ночи отчаянно и без оглядки, кому с кем приходилось — то с одним, то с двумя и тремя неприятельскими кораблями. К семи часам передовые и средние корабли неприятельские стали было отходить, а наши за ними, но вскоре опять встали и продолжали бой; в девятом весь шведский флот стал отходить, но, преследуемый нашим, опять встал, что сделали и наши корабли, и сражение продолжалось почти одиночное, потому что обе линии вовсе расстроились. Наш адмирал сошелся с шведским вице-адмиралом, графом Вахмейстером, командовавшим авангардом; он наконец спустил флаг и был взят «Ростиславом». В десятом часу, вслед за сдачей «Владислава», весь флот неприятельский пошел на побег; ночь наступила, и адмирал наш велел кончить погоню.

Со шведским вице-адмиралом взят был 66-пушечный корабль «Принц Густав», на котором оказалось убитых и раненых до 306. Только через час наш адмирал узнал о пленении нашего «Владислава», хотел гнаться за неприятелем, но за темнотою не мог собрать далеко разбросанных врозь кораблей своих; он даже посылал с приказанием этим шлюпку на ближайшие корабли, но они были слишком разбиты, а арьергард наш, менее пострадавший, далеко отстал. Шведы ушли в неприступный Свеаборг, который тогда был у них в руках, заперлись там и не выказывали носу во все лето, хотя наши корабли их стерегли; только 9 ноября, когда наши ушли на зимовку, шведский флот вышел и отправился в Карлскрону.

У нас из числа 11 738 человек — на всех 17 кораблях — было до 400 убитых и раненых с 700. Адмирал Грейг доносил государыне Екатерине II, что никогда еще не видел такого жаркого и такого с обеих сторон упорного сражения.

АДМИРАЛ КРОН

Кто не помнит бойкого, веселого, живого и почтенного Романа Васильевича Крона, который, прослужив более полувека на море, все еще летал бегом на марс и салинг, если марсовые не скоро или не ладно управлялись. Кто не помнит адмирала, который, бывало, когда чем недоволен, говаривал: «Какой это ка́раб! Это стыдно для видно; какой это матрос — кажни человек ничего не знает; это карошо для ничево!» Кто не знавал Романа Васильевича, которого всегда укачивало на берегу и который год за год порывался в море, как на простор; который не выходил в море без супруги своей, занимавшейся в море присмотром и уходом за больными, а в военное время перевязкою раненых.

Не меньше того живо предание, что адмирал Крон, еще в капитанских чинах, взял бригом шведский фрегат, а фрегатом корабль.

Вступив в службу нашу из английского флота в 1788 году лейтенантом, Роман Васильевич через неделю пожалован был в капитан-лейтенанты и назначен командиром 22-пушечного брига «Меркурий». В то время началась война со Швецией, и высланный на крейсерство «Меркурий» в одно лето взял до 30 неприятельских купецких судов.

На следующую весну Роман Васильевич Крон едва успел выйти в море на «Меркурии», как взял с бою, между островом Борнгольмом и Карлскроною, шведский 12-пушечный катер «Снапоп» с 60 человеками экипажа. Затем эскадра наша из двух кораблей, двух фрегатов и брига «Меркурий» отправилась в Норвегию, чтобы провести оттуда зазимовавший там на пути из Архангельска корабль. Бриг для разведок держался несколько ближе к берегам и увидел тут на якоре шведский 44-пушечный фрегат «Венус», который также выслан был на крейсерство, но, заметив 31 мая эскадру нашу, спустился в залив Христиания и за островами бросил якорь. Капитан Крон 1 июня подошел вплотную к фрегату, дал по нему залп с брига и кончил тем, что заставил спустить флаг. На «Венусе» было 300 человек команды, а на «Меркурии» 80 человек; пушек на одном 44, на другом 22, и еще меньшего калибра.

Так-то имя «Меркурий» для бригов наших роковое и счастливое: в Балтийском море бриг этого наименования отличился в 1789 году, а на Черном море в 1829-м, под начальством А. И. Казарского, как рассказано в книжке этой в особой статейке.

По возвращении с пленным фрегатом Крон произведен был во 2-й ранг, награжден орденом Св. Георгия 4-го класса, сделан командиром взятого им фрегата «Венус» и зимовал со всей эскадрой нашей в Ревеле.

Весной 1790 года шведский флот напал на нашу ревельскую эскадру, но, потеряв сам при этом два корабля, должен был уйти. Затем ревельская эскадра, при адмирале Чичагове, соединилась с кронштадтскою, под вице-адмиралом Крузом, и, обложив шведский флот в Выборгском заливе, заперла его там; а Р. В. Крон отряжен был 8 июня с двумя фрегатами и четырьмя катерами к Питкопасу, для борьбы с мелкою флотилией шведов. Крон взял четыре из осьми найденных там мелких судов; затем одно было сожжено самими шведами, а три успели уйти в глубину шхер. 21 июня неприятельская флотилия из 50 судов напала на Крона; но после трехчасового сражения она должна была спешно отступить и ушла опять в шхеры, оставив на берегу две свезенные туда для атаки пушки; да при побеге сам неприятель сжег шесть канонерских лодок своих, которые были так избиты, что не могли за ним следовать.

22 июля, при общем прорыве шведского флота из Выборгского пролива сквозь флот адмирала Чичагова, Крон с фрегатом своим атаковал сильную гребную флотилию, перетопил и разбил несколько судов; шведские канонерские лодки спускали флаги свои, сдаваясь, и даже подымали русские флаги, но коль скоро Крон оставлял их, обращаясь на других, то они поспешно уходили, под веслами и парусами; это и вынудило его не давать пардону, а добивать до конца все перехваченные им лодки. Пустившись затем в погоню, вместе с флотом нашим, за бегущим неприятельским флотом, Крон настиг ночью, в 11-м часу, у острова Гогланда фрегат и заставил его спустить флаг; на беду, однако, в общей тревоге фрегат этот в ту же ночь, пользуясь свежим попутным ветром и темнотою, ушел.

Продолжая погоню за неприятелем, который бежал к Свеаборгу (тогда еще шведскому), Крон 23 июля настиг шведский линейный 64-пушечный корабль «Ретвизан», вступил с ним в сражение, несколькими удачными выстрелами избил ему рангоут, так что замедлил ход его, потом дрался с ним еще час с четвертью, дав время подойти спешившему на помощь, но отставшему от «Венуса» кораблю нашему «Изяслав». Тогда «Ретвизан» спустил перед фрегатом флаг. За этот подвиг Крон произведен в капитаны 1-го ранга и награжден орденом Св. Владимира 3-й степени.

Таким образом Р. В. Крон взял с бою бригом «Меркурий» шведский фрегат «Венус», а фрегатом «Венус» шведский же линейный корабль «Ретвизан».

Р. В. Крон скончался в 1841 году, на 88-м году от роду, полным адмиралом, оставив по себе память отличного моряка и воина, счастливого, как говорили, на попутные ветры. Счастье счастьем, а уменье пользоваться им во всякую минуту, не упуская времени и случая, также чего-нибудь да стоит. Для этого, конечно, нужны такая пылкость и рвение к службе и морю, какими наделен был благородный и хотя вспыльчивый, но справедливый начальник, адмирал Р. В. Крон.

«РЕТВИЗАН» _{(Рассказ матроса Ситникова)}

Был у нас отбитый у шведов корабль «Ретвизан»: он взят славным образом на погоне нашим фрегатом «Венусом» в 1790 году капитаном — которого все мы еще знали адмиралом — Кроном. Этот «Ретвизан», как упрямый швед, чуть не отбился от рук наших, но покорился. Об этом матрос Ситников, бывший в 1799 году на «Ретвизане», рассказывал так.

Командиром был у нас А. С. Грейг, сын знаменитого адмирала и сам после адмирал. И офицеры «Ретвизана» все почти были известны всему флоту: М. Т. Быченский, С. И. Миницкий, Н. А. Хвостов, ходивший вокруг света и после пропавший без вести, с товарищем своим Давыдовым…

Славное это было время. Русская эскадра под адмиралом Макаровым была послана в товарищи английской, к адмиралу Дункену; хоть и нельзя сказать, чтобы мы много наделали дела — потому что больших сражений не было, — да зато ни в чем не ударили лицом в грязь: и дружно жили с англичанами, как офицеры, так и наша братия, да и ни в чем не отставали от первых в свете моряков, от англичан. Это можно молвить без похвальбы. Бывало, все матросы взапуски рвались, чтобы ни в чем не отстать от англичан; и разве что только один разок удастся им в каком-нибудь приеме перещеголять нас, а на второй и третий раз — смотришь уж, они сами только держись, чтобы не отстать!

Бывало, не только офицеры, где ни сойдутся, толкуют все о своем деле: кто чище стал на якорь, отдав разом все фалы и шкоты и осаживая гитовы, кто кого чем перещеголял, кто из-под кого вышел на ветер при лавировке, — а и наша братья одно это во сне видела, да за трубкой ли вкруг кадки, за чаркой ли на берегу, — все об одном этом речь вела, да, отбирая расторопных от вислоухих, с первыми только зналась и водилась.

Бывало, приходит весна, солнышко начинает греть, начинают поговаривать о вооружении флота — и спишь и видишь, и ждешь не дождешься первой вешней дудки в гавани, словно первого жаворонка! И душу радует, и сердце веселит, словно родное!

Английская эскадра высадила войска на голландский берег, где у мыса Грельдера стояло 8 голландских кораблей, 3 фрегата и шлюп. Английский адмирал Дункен отделил от себя 8 кораблей да еще два наших, чтобы взять эту эскадру. От нас пошли «Ретвизан» и «Мстислав», под командой А. С. Грейга и А. В. Моллера.

Снялись со светом 19 августа и пошли. Но голландцы в проходе к острову Текселю сняли все баканы, и нас вели кой-какие лоцмана. Путь был опасный. Впереди шел английский корабль «Глатон». Забуровив на одном повороте фарватера, он прошел, но второй за ним, наш «Ретвизан», сидевший поглубже его, сел. Кто успел из задних, остерегся; но за всем тем еще два англичанина сели подле нас.

Я стоял в это время на руле, командир и все офицеры были наверху, готовясь к сражению; шли мы полным ветром. Только что «Ретвизан» дрогнул, как командир закричал: «Руль на борт», но корабль уже ударился в другой раз и стал плотно.

Вода шла на прибыль; живо закрепили паруса, завезли верп и подняли сигнал. Лоцман стоял чуть живой. Два английских шлюпа подошли к нам на помощь, но так как в это время у них стал за нами на мель корабль «Америка», то один шлюп пошел к нему, другой бросил якорь и принял с «Ретвизана» два кабельтова, которые взяли на шпили — один у нас, другой у них. Корабль стал было подаваться, но с тем вместе и самый шлюп понемногу тащило к нам, и он побоялся, чтобы не свалиться; а так как им притом показалось, что корабль сошел с мели, то на шлюпе вдруг отдали кабельтов — корабль опять стал. Был уже вечер, вода пошла на убыль, и, покуда справились, нельзя было никакими силами его тронуть. Решились ждать прилива.

Все корабли проходят мимо нас — в том числе и «Мстислав» спешит в дело, а мы словно посажены на цепь. Такая кручина взяла, что хоть бы головою в борт ударился. Одно нам оставалось утешение: смотреть на товарищей своих по беде, на английский корабль и фрегат; хоть упрекать не станут!

Так простояли мы, при свежем ветре и волнении, всю ночь и еще за полдень; пришел прилив, и мы стали вытягивать всеми силами завоз. Команда рвалась, и, протащив корабль целый кабельтов по илу и песку, выбилась из сил. Опять вечер наставал, ветер крепчал, корабль начинало сильно бить обо дно. С кормы сорвало гребное судно, на котором были три матроса, и помощи нельзя было им подать. Шлюп стал дрейфовать, и он наскоро снялся и отошел. Лоцманскую лодку с 15 матросами и офицером сорвало с якоря и унесло на остров Тексель. Мы спустились на низ стеньги и реи, все время стреляя из пушек. Вода пошла на убыль, команде дали передохнуть, раздав по сухарю и по чарке.

Настала ночь, буря разыгрывалась. Корабль колотило, вокруг бедствующие английские корабли палили из пушек, волнение расходилось. На «Ретвизане» показалась течь, палубы его от ударов трещали и грозили провалиться. Румпель переломило, руль попортило; баркас, пришедший с вечера на помощь и отданный на корму, залило и поставило вверх килем. Волна подымала корабль и, расступаясь под ним, бросала его на дно моря с таким стуком и треском, что надо было ждать ему конца. Команда молилась и молча глядела на командира: в такую пору ни от кого нельзя ждать спасения, как от Бога да от него. Наконец, к довершению бед, корабль «Америку» стало тащить по мелям прямо на нас. Тут уж и впрямь хоть обняться да утопиться.

В этом отчаянном положении капитан наш, видя, что спасения нет, а между тем корабль временем волною вздымает, приказал обрубить канат и поставить нижние паруса. Ветер наполнил их, и корабль, словно прыжками, от одной волны до другой, пошел по грядам мелей и каменьев. Мачты дрожали, едва можно было устоять на ногах, а толстая наружная обшивка, отдираемая каменьями, всплывала на вершины валов — но корабль был спасен. На одиннадцати саженях глубины бросили якорь, живо исправились и к утру готовы были идти в сражение. Но утро вечера мудренее: голландцы передумали драться, и эскадра их без выстрела сдалась.

БИТВА ПРИ АФОНСКОЙ ГОРЕ

Адмирал Сенявин, с 8 кораблями, 1 фрегатом и шлюпом, был при начале войны с турками 1807 года в архипелаге[10], где соединился с английской эскадрой, бывшей с нами заодно. Сенявин предложил адмиралу Дукворту прорваться сквозь Дарданеллы — сквозь узкий пролив, сильно укрепленный с обоих берегов, — и напасть на Царьград. Дукворт, прорвавшись уже однажды незадолго пред тем, а именно 7 февраля того года, и потерпевши при этом большие повреждения, не согласился и даже вскоре ушел к египетским берегам.

Сенявин пошел один к проливу, занял остров Тенедос, в 25 верстах от Дарданелл, и, крейсируя тут, запер и флот турецкий в Мраморном море, и самую столицу, от которой отрезан был 4 месяца всякий подвоз морем. В Царьграде настал голод, и вновь воцарившийся султан Мустафа с угрозою приказал своему адмиралу (капудан-паше) выйти, взять опять Тенедос и прогнать русскую эскадру.

К Сенявину между тем подошли еще два корабля — итого десять, и он, узнав через греков о намерении турок, нетерпеливо стерег их и нарочно отошел от Тенедоса к острову Имбро, чтобы заманить и отрезать их. Капудан-паша вышел в начале мая; при нем было 8 кораблей, 6 фрегатов, 4 брига и до 50 канонерских лодок и других судов. Он поспешил к Тенедосу и силился овладеть им, но храбрый Козловский полк держался, покуда не показались паруса нашей эскадры; тогда турки оставили Тенедос и скрылись в Дарданеллы. Рассчитывая, однако, что капудан-паша, после строгих повелений султана, не осмелится долго оставаться в укрытии и бездействии, адмирал Сенявин поджидал его в тех водах и наконец 19 июня настиг турецкий флот между островом Лемнос и материком, где Афонская гора. У турок было в этот раз 10 кораблей, 5 фрегатов, 3 шлюпа и 2 брига.

Они были сильнее и числом судов и числом пушек: у них было их 1200, у нас 754. Сенявин отдал приказ атаковать в особенности три адмиральских корабля, стоявшие посредине турецкой линии, напасть с нашей стороны двум кораблям на каждый из них и взять их, если можно, абордажем.

19 июня в 8 часов утра битва загорелась. Корабль «Рафаил» ударил прямо в средину неприятельской линии, перерезал ее и скрылся в дыму. За ним «Сильный», «Селафаил», «Уриил», «Мощный», «Ярослав» подошли на пистолетный выстрел и открыли страшный огонь. Остальные четыре корабля кинулись на левое крыло неприятельское, а адмирал на «Твердом» и корабль «Скорый», подошедши к оконечности этого же крыла и став поперек, били турок жестоко продольными выстрелами. Таким образом, правое крыло неприятеля не могло вступить в дело, и перевес силы был на нашей стороне.

Через полтора часа турки начали отходить, а мы за ними, охватив их полукругом. Но ветер стих; многие из кораблей наших сильно потерпели и не могли продолжать погоню без починок, хотя бы на скорую руку; а турки бежали, сколько могли, за остров Тассо, покинув 80-пушечный корабль капудан-бея, полного адмирала, который и был взят капитаном Рожновым на корабле «Селафаил». Другой корабль и два фрегата вошли в Афонский залив; адмирал Грейг с тремя кораблями пошел за ними, но турки выбросились на берег и зажгли суда свои. На другой день капудан-паша сжег еще корабль и фрегат у острова Тассо, которые не могли за ним следовать и достались бы нам, и два их фрегата потонули у острова Самондраки.

Таким образом, турки потеряли в деле этом три корабля и пять фрегатов, а остаток ушел при маловетрии, в самом расстроенном виде. У нас было убито 77 человек, ранено 190 и 8 офицеров. Неприятель имел множество убитых и раненых: на пленном корабле убито 230 и ранено 160 человек, на корабле капудана-паши убитых и раненых до 500 человек.

ТЕНДЕР «ОТВАГА»

В 1807 году, во время войны с турками, адмирал Сенявин, взявши остров Тенедос, захватил в гавани несколько турецких купецких судов. В этом числе попалось путное одномачтовое суденышко, которое удобно было переделать на скорую руку в военное: поправили вооружение и оснастку, поставили шесть фальконетов, назвали тендером «Безыменкой», и мичман Харламов принял над ним команду.

Тендер «Безыменка» посылался адмиралом по архипелагу с разными поручениями; так и на этот раз, когда над ним стряслась было беда, возвращался он ночью на 18 июня к Тенедосу и увидел на пути много огней. Подошедши ближе, он узнал эскадру нашу. Отыскивая адмиральский корабль, он, однако же, вдруг очутился подле стопушечного корабля, которого в эскадре Сенявина не бывало. Мичман догадался, что попал не в свои сани: это был турецкий флот. Адмирал Сенявин с намерением отошел от Тенедоса, чтобы заманить турок, а они заняли место наше у этого острова. Дело плохо, а время подходило к рассвету, — обознался бедняжечка на свою голову.

Как быть? Не драться же тендеру с целым флотом; а уйти также нельзя, затесался в самую середку. «Коли сила не берет, подумал Харламов, так не попытаться ли обмануть оплошного? Возьму греха на душу, нечего делать: мундиры долой, ребята, и зипуны долой, а пуще всего фуражки». И нарядил всю небольшую команду свою в белые рубахи да накрутил им чалмы на головы. Оставив немного людей наверху, приказал он и тем сидеть, поджав ноги, и курить, а флага, разумеется, не подымал.

Рассвело; тендер наш идет спокойно с турецким флотом, и никому невдогад. Что будет, то будет, а поколе все благополучно. День прошел, ночь настала, тендер идет с турками; говорится: попал в стаю — лай не лай, а хвостом виляй. «Куда поведет нас новый флагман, думает Харламов, не знаю, а до поры пойдем за ним».

На рассвете 19 июня вдруг на ветре показался парус, другой, третий — это эскадра адмирала Сенявина! Забилось ретивое у мичмана, а молчит. Увидав турецкий флот, эскадра наша тотчас стала двигаться на него полным ходом, турки начали строиться в боевой порядок, а тендер наш либо по ошибке не в ту сторону руль положил, либо плохо управился с парусами и остался под ветром. Турецкий адмирал рассудил, что и впрямь же не строиться тендеру в линию баталии, а место его, как у всех мелких судов, под ветром, да только не хорошо, что он далеко отошел, мог бы держаться поближе… Но тут было не до тендера, когда неприятель на носу и строится к бою.

К осьми часам утра эскадра наша подошла на самое близкое расстояние и открыла огонь; началось сражение, весьма неудачное для турок и описанное в книжке этой под заглавием: «Сражение при Афонской горе»; а тендер между тем в охапку кушак и шапку да скорей домой. Когда адмирал Сенявин, разбив турок, воротился опять к Тенедосу, то тендер давно уже стоял там на якоре, покачивался да посмеивался. Адмирал за эту удалую шутку приказал тендеру называться «Отвагой». Таким образом, тендер этот сам заслужил имя свое: родила его мать-басурманка, приняли его пленного и позаботились одеть и обуть; а когда он показал себя на деле, так его и окрестили и по заслугам пожаловали.

ПЛЕН И ПОБЕГ

В 1807 году капитан В. М. Головнин, известный после пленом у японцев; отправился на шлюпе «Диана» в первое кругосветное путешествие на судне русской постройки; шлюпы «Надежда» и «Нева» уже прежде этого, под начальством И. Ф. Крузенштерна, первые под русским флагом обошли вокруг света[11], но эти два судна куплены были в Англии.

Экипаж «Дианы» был отборный; офицеры избраны были отличные; вооружение, запасы и все принадлежности изготовлены и устроены были с особенною заботливостью и знанием дела.

Незадолго до выхода шлюпа из Кронштадта государь вынужден был заключить мир с Наполеоном — мир непрочный, но кой-как державшийся до 1812 года миролюбием царя нашего, который не хотел войны. Этот мир не полюбился англичанам, которые были и оставались в ссоре с французами и хотели принудить к тому же других. От этого вышла у нас с ними размолвка.

Пришедши в Англию и запасшись там еще чем нужно было, В. М. Головнин, видя, что дело между Англией и Россией может дойти до разрыва, стал хлопотать о выдаче ему от английского правительства свободного паспорта, какие выдаются судам, идущим за учеными розысками в дальний и многолетний путь. Эти паспорты заведено выдавать разными государствами на случай объявления войны после отбытия судов, в том именно уважении, что такие суда, хотя и военные, отправлены не для войны, а для ученых розысков на общую пользу.

Паспорт и был выдан, но, на беду, в тот самый день, когда объявлена была между Россией и Англией война. «Диана» отправилась и по необходимости зашла на мыс Доброй Надежды. Здесь стояла английская эскадра, и адмирал ее объявил, что не может отпустить нашего шлюпа, а должен его задержать до получения из Англии приказаний. Как ни горько, а надо было покориться силе.

Проходит один месяц за другим, наконец, и целый год, а англичане все еще держат шлюп наш, будто бы не получая из Англии приказания. У капитана уже почти недоставало средств содержать и продовольствовать команду; англичане ему не только не оказывали ни в чем и никакой помощи, но, напротив, старались всячески притеснять, чтобы принудить отдаться добровольно в их руки; то требовали они, чтобы матросы наши высылались для работ на английские суда — в чем, однако же, Головнин отказал наотрез, — то грозили свезти команду нашу на берег и приставить к шлюпу свой караул.

Видя, что положение его со дня на день становится хуже и что добра ожидать нельзя, командир «Дианы» решился выручить команду и судно и уйти из залива при первом удобном случае. Дело это было весьма трудное: «Диану» поставили в самой глубине, в углу залива, подле английского адмиральского корабля, и окружили многими другими кораблями и фрегатами, мимо которых надо было проходить. Кроме того, все паруса были отвязаны и нельзя было привязать их в глазах англичан; провизии свежей не было вовсе, а сухарей очень мало — за год всё съели, — и изготовить их также нельзя было при наблюдении неприятеля.

Головнин нарочно выезжал много раз на шлюпке из залива, наблюдая различие ветров, которые в самом заливе и в открытом море стояли всегда разные. Таким образом он узнал, какого ветра ожидать в море, при таком-то ветре в бухте, и, соображаясь с этим, готовился. С большою осторожностью перевезли понемногу самый небольшой запас харчей и воды и, подготовив на палубе паруса для привязки, ждали по ночам попутного ветра.

В половине мая 1808 года, ночью, задул очень свежий норд-вест. Английская эскадра чинилась, отдыхала и исправлялась перед выходом в море. Но телеграфом дано было знать с вечера, что два судна идут с моря: их-то всего более надо было опасаться. В. М. Головнин надеялся на темную и бурную ночь и на расторопную команду свою. Терять время было нечего; надо было решиться. Годичная неволя так надоела, что все готовы были на отчаянное спасение.

Как только смерилось, на «Диане» привязали втихомолку штормовые стакселя — других парусов нельзя было привязать скрытно; тут нашел шквал, и командир, велев обрубить канат, поворотил и, подняв стакселя, пошел. В ту же минуту замечена была тревога на ближайшем английском судне, откуда закричали в рупор адмиральскому кораблю, что русский шлюп уходит.

На «Диане» была тишина: никто не смел громко говорить — не только кричать. Миновав все суда, она пустилась в проход из бухты, и в то же время бросились подымать брам-стеньги, привязывать паруса; все офицеры, гардемарины и унтера работали внизу, на реях и марсах.

Несмотря на усилившийся ветер, дождь и темноту, в два часа успели привязать другие паруса и подготовить к подъему.

В десять часов «Диана» была уже в открытом море, и англичане в погоню за нею не поспели; таким образом кончился плен «Дианы» на мысе Доброй Надежды, продолжавшийся год и 25 дней.

Уменьшив порцию, пустившись далее на юг и далее от всех островов и берегов, остерегаясь всякой встречи и обогнув Новую Голландию[12], «Диана» во весь путь пристала к одному только островку, лежащему в стороне от всякого пути, и затем отправилась прямым путем и пришла благополучно 23 сентября 1810 года на Камчатку.

ВОЛЬНЫЙ МОРЯК ГЕРАСИМОВ

Мещанин Матвей Герасимов ходил на вольных судах по Белому морю и перевозил хлеб и другой купеческий товар. Бывали у него когда-то и свои суда, но сокрушались одно за другим: беда ровно по пятам за ним ходила. Обеднев, он пошел в шкипера на чужие суда. В 1810 году, когда у нас был разрыв с Англией, он отправился из Архангельска в Норвегию; а что случилось с ним на пути, о том сам он рассказывает так:

«В июле вышел я из Архангельска, на купецком судне Поповых, по имени «Евпл-второй», и пустился с грузом ржи в Норвегию. На «Евпле», кроме меня, был штурман, из отставных флотских, да восемь русских же вольных матросов.

Не доходя до мыса Норд-Kaпa, увидели мы девятнадцатого августа военный фрегат, который подошел, лег в дрейф и спустил шлюпку; она подошла к «Евплу», и офицер кричал что-то на непонятном мне языке; я лег в дрейф, и офицер с пятью матросами взошли ко мне на судно; это были англичане. Они без околичностей стали к рулю и парусам и взяли корабль наш в свое управление. Английские матросы обыскали нас и отняли у меня деньги. Противиться им мы, как безоружные, не могли, да и фрегат английский лежал рядом с нами в дрейфе, а за ним показался еще фрегат.

Меня взяли на шлюпку и представили с бумагами, какие при мне были, на фрегат; но объясниться не могли мы и там: ни они не знали по-русски, ни я по-английски.

Вечером меня опять отвезли на мое судно; там застал я из своих только штурмана, боцмана, одного матроса и юнгу; прочие шесть увезены были англичанами. Зато они на «Евпле» оставили из своих офицера и семь матросов; да с моего судна взят был на фрегат буксир.

До 23 августа тащили нас таким порядком. Наше судно пораздергало качкой, и в нем оказалось до четырех футов воды. Ветер был очень свежий; мы крепко осаживали собою английский фрегат, и потому решился он бросить буксир и приказал своему офицеру, лейтенанту Корбету, идти с «Евплом» в Англию самому, для чего прибавили нам еще двоих из лучших матросов моих.

Таким образом плыли мы, под управлением англичан, еще четверо суток. Тяжело стало у меня на сердце, что идем мы в плен и что пропадет и корабль хозяйский, и товар. Подумав, я стал уговаривать товарищей своих, всего пятерых, избавиться от плена. Матросы согласились, но штурман опасался неудачи и никак не соглашался. Я уговорил товарищей сделать дело без него, оставив также и юнгу нашего, который был болен.

30 августа в 5 часов утра, когда офицер и шесть английских матросов все спали в каюте, а один только стоял на часах, мы подошли тихонько к каюте, заперли ее, заколотили запором, а сами, кинувшись на оплошного часового, столкнули его за борт.

Сделав это, мы пустились при попутном ветре к норвежским берегам. Мы остались, для управления рулем и парусами, всего сам-пять. Англичане, проснувшись, начали всеми силами ломиться из каюты, мы стращали их криком и показывали в угрозу оружие; уходившись и отощав, они стали просить воды и пищи, которую мы им подавали с осторожностью. Долго они, как видится, все еще надеялись выломиться из-под запоров и одолеть нас силой и, даже нашедши в каюте старое долото, сняли его с черенка и как-то ухитрились из трубки его выстрелить. Мы на это стали грозить им ихними же ружьями, которые они по неосторожности оставили при своем часовом, наверху. Наконец мы выморили их голодом и жаждой, и они покорились. Тогда мы затеяли мену: за бутылку воды они передавали нам по две и по три бутылки вина и рому, который остался внизу и был заколочен вместе с пленниками.

В такой нужде и тревоге, а отчасти и в страхе, чтобы семеро пленников наших не вырвались, тогда как у нас почти ничего не было для защиты, да и на штурмана и юнгу не было надежды в помощи, — в такой тревоге достигли мы, наконец, датских берегов, пришедши к приморскому городку Вардгузу. Я съехал на берег, явился к коменданту и рассказал дело наше; здесь я таки мог объясниться, потому что в походах своих по мурманскому берегу наметался в норвежском языке, а он датскому близок.

Комендант прислал со мною на судно унтера и десяток солдат; при них я отпер дверь в каютную. Вышел наперед офицер и отдал мне шпагу свою, кортик и кинжал, а также английский флаг, взятый им с собою для подъема, в случае нужды, на нашем судне. Затем вышли поодиночке и матросы, и всех их датская военная команда приняла и увезла в город. Комендант выдал мне свидетельство в получении от меня пленников; а я, простояв за противными ветрами еще дня четыре, снялся с якоря и благополучно пришел в Колу».

Это показание, подписанное также боцманом Иваном Васильевым и матросами Петром Петуновым, Федором Пахомовым и Михайлом Сусловым, подал Герасимов Кольскому городничему, представив свидетельство об отдаче семи пленников своих, и просил позволения выгрузить рожь, которая от большой воды в трюме подмокла.

Государь пожаловал мещанину Герасимову солдатский Георгиевский крест за смелость, решимость и храбрость его. Флаг и шпага английского офицера, отобранные вначале у Герасимова, были ему опять выданы начальством — для хранения на память этого подвига у себя и у потомков своих; кортик же хранится и теперь в артиллерийском арсенале архангельского порта.

НАВАРИНСКАЯ БИТВА

Лет шесть уже боролись греки с турками и хотя были гораздо слабее, но все еще держались. Турки принялись душить и резать их, где могли одолеть, поголовно. Государи русский, английский и французский условились кончить дело это и потому, приказав посланникам своим переговариваться в Царьграде, в то же время выслали по эскадре в Средиземное море, к греческим берегам, чтобы понудить турецкого адмирала к перемирию с греками, до окончания переговоров.

Турецкий адмирал, Ибрагим-паша, стоял в это время с флотом в наваринской гавани; ему объявили требование трех союзных держав, и он дал слово остаться в гавани и выждать повелений султана. Чрез несколько дней, он, видно, одумался и вышел было со всем флотом в море. Но английский адмирал принудил его воротиться, войти опять в наваринскую гавань и стоять там, как обещано было, на якоре. Неохотно покорился этому Ибрагим-паша, но, не решаясь противиться, думал объехать нас на кривых: в досаде, что его заставили воротиться, он высадил в Наварине[13] войско на берег и пошел сам с ним опустошать греческую землю, грабить, жечь и резать. А надо сказать, что город, крепость и гавань Наварина были уже до этого в руках у турок, а вся земля вокруг населена греками. Вот Ибрагим-паша и думал: пусть же караулят меня с моря, а я тем часом позабавлюсь на берегу.

Между тем подоспели и французская и наша эскадры: наша — под начальством контр-адмирала графа Гейдена. Три эскадры соединились, и главное начальство принял английский адмирал Кодрингтон, как старший в чине.

Узнав, что Ибрагим-паша опять отступил от слова своего и бесчинствует с войсками на берегу, главнокомандующий, в полдень 8 октября 1827 года, дал сигнал войти в гавань; но в то же время, надеясь еще кончить дело миролюбно, строжайше запретил не только начинать боя, но даже подавать чем-нибудь вид, будто мы хотим ссориться или драться.

Гавань эта, с довольно узким входом, который прикрыт крепостями, очень просторна: там могли бы стать едва ли не все флоты вместе, сколько их есть на свете. Турецко-египетский флот, всего до 65 больших и малых военных судов, в том числе 5 брандеров и до 30 транспортов, стоял в три линии, подковой, вкруг всей гавани; всего у них было 2 082 пушки и 18 700 человек экипажа; на каждом 84- и 74-пушечном корабле (которых всего было 8) находилось 4 пушки, могущие бросать мраморные ядра в три пуда весом. Союзный флот имел всего 10 линейных кораблей, 10 фрегатов, 2 корвета, 1 бриг, 2 шкуны, 2 тендера — итого 27 судов; в том числе русских 4 корабля и 4 фрегата. Союзный флот стал входить в гавань: впереди английский адмирал на корабле «Азия».

С наваринской крепости, у входа на горе́, сделали холостой сигнальный выстрел, и все утихло. За английскою начала вступать французская эскадра (адмирал Риньи).

Наша эскадра шла последнею и потому проходила между огнем крепости и береговых батарей, которые молчали при проходе английской эскадры. На эти выстрелы наши не отвечали, а спешили к месту; она стала борт о борт с турецкими кораблями, по левую руку от входа, между тем как английская и французская эскадры заняли средину и правую сторону подковы. Наш адмиральский корабль «Азов» (капитан 1-го ранга Лазарев), под флагом контр-адмирала графа Гейдена, стал ближе всех к средине; от него ко входу в гавань: «Гангут» (командир Авинов), «Иезекииль» (командир Свинкин), «Александр Невский» (командир Богданович); фрегаты: «Проворный», «Елена», «Кастор» и «Константин».

Главная сила турок находилась по правую руку при входе в гавань. Тут стояло, в первой линии, два линейных корабля их и четыре двухпалубных фрегата; далее один большой фрегат, линейный корабль и три фрегата различной величины, — а во второй линии мелкие суда; по обоим концам подковы, у входа в гавань, и, стало быть, на ветре, стояло 5 брандеров.

Английский адмиральский корабль «Азия» бросил якорь перед турецким и египетским кораблями, которые стояли оба рядом; за ними подошли прочие английские, а потом французские корабли. Шлюпка с английским офицером с фрегата «Дармут», посланная к турецкому адмиралу, проходила мимо брандера, с которого вдруг ружейным залпом убили этого офицера и нескольких матросов. Французский адмиральский фрегат «Сирена» стоял подле этого брандера и египетского фрегата и мог бы потопить тотчас виновный брандер, но надо было дать время английской шлюпке удалиться. Египетский фрегат не выдержал и первый пустил два ядра в «Сирену», она тотчас же ответила всем бортом и почти с первого разу уничтожила своего неприятеля.

Английский адмирал послал на шлюпке другого офицера — уведомить турецкого адмирала, что если сам он не начнет боя, то мы драться не хотим. Вместо ответа и этот офицер был убит из ружья, а турецкий адмиральский корабль пустил несколько ядер. Тогда «Азия», английский флагман, открыл такой страшный огонь, что оба неприятельских адмиральских корабля вскоре разбиты были в пух.

При первом выстреле, которым убит был английский переговорщик, русская эскадра вступила в гавань и должна была выдержать сильный огонь береговых батарей, которые дотоле молчали. Она пустилась влево, вдоль турецкого флота, бросая якорь бок о бок с неприятелем; наш «Азов» стал против адмиральского корабля Тагира-паши, и, заняв свое место, корабли наши открыли убийственный огонь против тройной линии турецкого флота.

Четыре часа без умолку страшный гром пушек раскатывался по простору — дым налег черной тучей на всю обширную гавань. Турки смолкли — замолчали и наши. А когда ветер, дувший от входа в гавань, согнал тучи дыма на берег, к горам, то увидели, что турецко-египетского флота нет.

В самом деле, видно, у нас рука легка: была бы шея крепка. Ядра наших трех эскадр в четыре часа уничтожили наголо более 60 неприятельских судов, в том числе корабли трех адмиралов турецких: Тагира-паши, капудан-бея и мохарем-бея. Все были потоплены, либо горели ярым пламенем, либо сбиты на берег и брошены экипажами.

Пороховой дым угнало ветром, а теперь всю гавань покрыл огонь. Турецкие корабли горели, словно взапуски, и страшные взрывы, один за другим, оглушали окрестность и встряхивали город Наварин и прибрежные горы.

Не много времени — четыре часа, а много тут сталось дивного и славного для нас и наших союзников.

На французский корабль «Сципион» навалил брандер турецкий, так что бушприт «Спициона» завяз в снастях брандера. Пламя по ветру уже заливало в открытые порты; картузы загорались в руках матросов; трижды загорался корабль в разных местах, и девять матросов погибли от ожогов, при старании освободиться от брандера, и все же его благополучно оттащили буксиром и пустили под ветер, на турецкий же флот.

Французский адмиральский фрегат «Сирена» подошел на пистолетный выстрел к двухпалубному турецкому фрегату, залпом поднял его на воздух — и сам едва только спасся, потеряв при взрыве свою бизань-мачту.

Английский адмиральский корабль «Азия», не дав неприятелю своему времени очнуться, положил на палубах турецкого адмирала до 650 человек, избив корабль его в решето.

Наш «Азов» связался разом с пятью большими военными судами. Тогда французский корабль «Бреслав», обрубив канат, подошел на помощь и стал поперек, под кормой «Азова», прикрыв его от продольных выстрелов. «Азов» разбил в щепу двухпалубный фрегат Тагира-паши, сбил на берег 80-пушечный корабль, который сгорел, и вместе с «Бреславом» потопил еще два больших фрегата и корвет. Из 600 человек команды на корабле Тагира-паши до 500 было убито и ранено. Лейтенанту Бутеневу на «Азове» оторвало руку. Его только насильно могли отвести от пушек на перевязку, где ему тотчас отрезали руку по плечо. В это самое время раздалось громкое «ура» команды на гибель Тагира-паши. Бутенев вырвался, вскочил и подхватил громким голосом: «Ура!»

Командир корабля «Иезекииль» капитан Свинкин, тяжело раненный картечью в начале сражения, остался на юте и командовал до конца.

«Гангут» разбил фрегат турецкий и несколько корветов и бригов; «Иезекииль» также разбил большой фрегат и несколько мелких судов; а на долю «Александра Невского» достался двухпалубный фрегат, которых у турок было много, да два корвета.

Английские бриги «Москито» и «Филомель», завязавшие у самого входа в гавань дело с четырьмя брандерами, попались было в такой перекрестный огонь, что послали шлюпку просить помощи у соседей; наши фрегаты «Кастор» и «Константин» кинулись с таким рвением на выручку, что столкнулись было, бросая якорь. Один из английских бригов много потерпел и потерял все якоря; наш «Константин» взял его на буксир и продержал всю ночь.

Разбитый «Азовом» египетский адмиральский корабль отрубил канат и привалился к берегу; но часу в 12-м ночи ветер изменился, снес Тагира-пашу с мели и понес его поперек линии нашей по гавани, так что он навалил на «Гангут». Этот встретил его залпом, и экипаж кинулся на абордаж, но корабль Тагира был уже зажжен турками в шести местах и пущен вместо брандера. Насилу успели с «Гангута» погасить пожар, потом, срубив бушприт у Тагира, отсунули его шестами. «Азов» также едва только успел отрубить канат, чтобы избавиться от этого гостя. В это самое время взорвало на воздух ближайший турецкий фрегат.

Вообще в деле этом, где флоты дрались, став тесными рядами на якорь, а турки с наветру пустили шесть брандеров, от гостей этих была большая опасность; но беды никакой не случилось, а напротив, все брандеры благополучно пропущены сквозь нашу линию и затем наваливали на самих турок.

При разбитии «Азиею» турецкого адмиральского корабля пособил и наш «Азов». Когда «Бреслав» (французский) выручил его, как уже рассказано было выше, и «Азов» наш вздохнул посвободнее, то 80-пушечный корабль мохарем-бея, с которым дралась «Азия» (английский), повернулся прямо кормой к нашему «Азову». Это случилось оттого, что мохарему перебило ядром якорную цепь. Увидав это, на «Азове» тотчас отделили 14 орудий, чтобы бить его, и разбили ему всю корму; а когда вслед затем он загорелся, то сильным картечным огнем с «Азова» не давали туркам приступиться, чтобы тушить пожар, поэтому корабль сгорел и взлетел на воздух.

В деле этом три адмиральских корабля более всех потерпели. Английский потерял бизань-мачту, а французский — грот и бизань-мачты; у «Азова» все мачты были так избиты, что он только с трудом мог нести паруса. На «Азове» в самом корпусе было 153 пробоины и 7 подводных.

Во время сражения судами нашими взорвано 13 турецких военных судов да ночью и на другой день еще 18; из всего турецкого флота остался один фрегат и до пятнадцати мелких судов. Не мудрено было бы и их уничтожить. Но адмиралы не хотели этого, как и не хотели брать их в плен, так как в то время не было объявлено туркам войны и вся битва Наваринская была только оборона и наказание от нас беззаконным зачинщикам.

Когда государь наш съезжал с «Азова», готовившегося отплыть из Кронштадта в Средиземное море, то сказал: «Надеюсь, что в случае военных действий поступлено будет с неприятелем по-русски». Английский адмирал Кодрингтон, главнокомандующий тремя союзными эскадрами, сказал за несколько дней перед этим делом Ибрагиму-паше, турецкому главнокомандующему: «Мы не начнем; но если хотя один выстрел сделан будет по союзному флоту, то всего турецко-египетского флота не станет».

Ни мы, ни союзники наши охулки на руку не положили. У нас, на русской эскадре, всего убито: офицеров 2, нижних чинов 57; ранено офицеров 18, в том числе командир Свинкин; нижних чинов 121.

И дорого, да мило!

РОГАТЫЙ НЕПРИЯТЕЛЬ

Наваринское дело решило судьбу греков: тяжело лежала на них турецкая рука — да как ни сжимала кулак, а распустила пальцы и дала грекам свободу.

Эскадра наша ушла домой, а остался один фрегат и три брига, под началом адмирала Петра Ивановича Рикорда.

Все это не сказка, а присказка. Вот теперь только добрались мы до того случая, о котором хотел я рассказать, о матросе Морозове.

Наш матрос Морозов, по занятии Навплии, стоял на часах рядом с греческим часовым, на мосту. Откуда ни возьмись — бешеный бык, сорвавшийся с бойни, летит вдоль по улице, задрав хвост: глаза налились кровью, сам ревет, землю роет… С эдаким быком шутка плоха; на кого ни налетит, через себя перемахнет — и конец. Народ перед ним рассыпается, старый за малого хоронится. Набежал бык ближе — греческого часового как не бывало: сбежал под мост. Морозов стоит, с поста своего сойти не смеет. А что и того хуже — ружье заряжено пулей, да он стрелять не смеет: сказано — без приказания не стрелять, беречь пулю про крайний случай. Морозов стоит, сердечный, а бык, закрутив головой да промычав, прямо на него… Морозов кинул ружье на руку и пошел на рогатого неприятеля в штыки; только что тот, подскочив, замахнулся от земли рогами, чтоб сменить нашего Морозова навек с часов, ан этот всадил ему штык промеж рогов в самую становую жилу — и дух вон.

Вот дивились богатырю так дивились! И греки сбежались, и французы и англичане нарочно приезжали на фрегат наш, чтоб полюбоваться на него. Государь пожаловал Морозова ста рублями, а изогнутый штык его хранили для памяти, при экипаже.

ТОВАРИЩИ

25 сентября 1828 года в осаждаемой с суши и с моря турецкой крепости Варне один бастион был до того разбит, что по нему можно было пройти в крепость. Но по отчаянной обороне турок и решительным отказам сдаться можно было предвидеть, что занятие крепости и города приступом стало бы нам дорого. Жалея людей, командование приказало взять приступом один только бастион этот, после чего и крепость не могла бы долго устоять. Для штурма назначены были охотники из гвардейских и армейских полков и две роты Измайловского полка.

В голове колонны дозволено было идти на приступ, вместе с солдатами 13-го и 14-го егерских полков, сотне матросов, под командой лейтенанта Зайцевского. Матросы эти вызвались охотой, а поскольку они давно уже с отличием отправляли сухопутную службу в траншеях, то просьба их была уважена.

В 5 часов колонна бросилась на приступ; турки до того захвачены были врасплох, что не могли опомниться, и бастион был занят. Но безумная отвага понесла эту горсть людей дальше и занесла в самую середину крепости. Дорого бедняки за это поплатились: оба наши офицера были тяжело ранены, да, кроме того, убито 6 матросов, ранено 44 и без вести пропало 6.

Под вечер уцелевшие храбрецы наши сидели в окопах и утешались тем, что дали себя знать туркам. Глядя на пролом, по которому они утром прошли и на котором теперь лежало четверо убитых товарищей, один из матросов сказал: «А что, братцы, коли наши покойники останутся там на ночь, то турки над ними надругаются. Пойдемте кто-нибудь со мною, они теперь напуганы и не ждут нас».

Два матроса вышли из окопа, бросились в пролом, подняли всякий по трупу и на глазах турок, которые теперь в большом числе стерегли пролом, унесли убитых товарищей в закрытый ров. Мало того, они выскочили в другой раз, и турки не успели опомниться, как два молодца наши схватили по другому трупу и, подобрав таким образом всех четверых, воротились на свое место.

Матросы в траншеях были сборной команды, с разных кораблей, поэтому, к сожалению, было неизвестно, которого они были экипажа и как прозывались.

Прибавим к этому, что кровь храбрых не даром пролилась. Приступ, по запальчивости нашей, не удался; но испуганные им турки, видя, что в крепость через пролом войти не трудно, через несколько дней сдали крепость.

СМЕЛОСТЬ ГОРОДА БЕРЕТ

В турецкую войну 1828 года катер «Сокол» — лейтенант Вукотич — был послан от флота, стоявшего под Анапой, в Суджук, несколько южнее Анапы, по тому же берегу, для отрезания сообщения со стороны Требизонда[14]. 9 мая на рассвете «Сокол» увидел большое двухмачтовое турецкое судно у самого входа в бухту, в которую спрятался, подстерегая неприятеля. Катер тотчас вышел к нему навстречу, подошел на пистолетный выстрел и дал залп со всего борта; турки опустили паруса. Лейтенант Вукотич спустил четверку, на которой отправился сам с шестью вооруженными матросами на судно, но как же он удивился, когда нашел там 300 турецких солдат, в полном вооружении, под командою тысячника (ким-баши) и двух старшин (ака)! На катере «Сокол» было всего 25 человек и 10 пушечников!

Обезоружив пленников своих, Вукотич взял судно на буксир и привел его к флоту. За это был ему пожалован орден Св. Георгия 4 степени.

БРИГ «МЕРКУРИЙ»

В турецкую войну 1829 года флот наш стоял у турецкого города Сизополя[15], на север от Босфора (Цареградского пролива), выжидая турецкого флота, который по временам только нос выказывал из Босфора и тотчас опять уходил назад. Для подстережения его и чтобы тотчас дать о том знать флоту, послано было по направлению к проливу несколько легких судов, с тем чтобы они, при выходе турок, дали о том знать адмиралу сигналами, передавая их друг другу.

С рассветом 15 мая в виду флота показался фрегат «Штандарт»; в 9 часов уведомил он сигналом, что неприятель вышел в море; а так как в это время заштилело, то с фрегата отправлен был офицер на гребном судне, который донес:

Наружный вид брига показывал, какую битву он выдержал: корпус, мачты, паруса — все было избито ядрами. Командир, капитан-лейтенант Казарский, таким образом донес о подвиге своем:

Видя, что некуда деваться и что нет надежды уйти от непосильного боя, Казарский собрал военный совет из всех наличных офицеров. Штурман, поручик Прокофьев, как младший должен был первый подать голос. Он сказал: «Так как уйти нельзя, разбить неприятеля нельзя, то само собою разумеется, что надо драться до последней возможности, а наконец привалиться к неприятельскому кораблю и взорваться с ним вместе на воздух».

Это мнение принято было всеми в один голос, и потому положено: драться, покуда не будет сбит весь рангоут или не откроется сильная течь и покуда есть кому служить у пушек; а затем свалиться с неприятелем и подорваться. Кто из офицеров останется в живых, тот должен был зажечь крюйткамеру; для этого положен был на люк заряженный пистолет.

Если рассудить, что на бриге было всего 18 пушек малого калибра, а неприятель напирал с 184 пушками большого калибра, то подумаешь, что слышишь сказку; но быль наша еще не кончена, а что ни дальше, то будет лучше.

Казарский объявил коротко команде, чего требует честь русского флага; и команда вся отвечала: «Рады славному бою, рады честной смерти!»

Уверившись таким образом во всех подчиненных своих, Казарский сказал: «Теперь нам ничего не страшно, а мы неприятелю страшны. Шабаш! Убирай весла! Обрубить стропы и тали и сбросить в море ялик с кормы, чтобы не мешал пальбе из кормовых пушек! Люди по пушкам!»

Стопушечный корабль стал догонять бриг, чтобы дать по нему залп; «Меркурий» не дал кормы своей в обиду. С полчаса еще он кой-как увертывался, так что корабли стреляли по нему только из носовых орудий; но затем оба корабля настигли его, разошлись несколько и поставили его в два огня. Каждый из кораблей дал по два залпа, а затем с корабля капудана-паши, подошедшего очень близко, закричали по-русски: «Сдавайся и убирай паруса!» «Меркурий» отвечал на это залпом всей артиллерии своей, всех осьмнадцати пушек, громким «ура» и дружным ружейным огнем.

Тогда оба корабля придвинулись немного к корме брига и открыли по нему жестокий огонь. Бриг было загорелся, но пожар вскоре потушили. Бриг во все время отстреливался так, будто нашел неприятеля по силам, стараясь только уклоняться от продольных выстрелов.

Время шло, команда на «Меркурии» увидела, что под турецкими ядрами еще пожить можно; много было перебито, да не столько, как бы следовало ожидать: один путный залп со стопушечного корабля должен бы пустить бриг ко дну. «Меркурий» приободрился, а какое-то счастливое или роковое ядро его серьезно повредило снасти стопушечного корабля. Турок закрепил и лег в дрейф; и на прощание послал бригу последний залп всем бортом.

Таким образом «Меркурий» избавился от одного неприятеля, но другой сидел у него чуть не на корме. Переменяя галсы под кормой брига, корабль бил его беспощадно в корму, чего уже никак нельзя было избегнуть. «Меркурий» продолжал свое — око за око и зуб за зуб; и опять нашлось роковое ядро, которое перебило у турка мачту.

В 5 ¹/₂ часов и этот корабль, вынужденный убрать часть парусов, а может быть, опасаясь также, чтобы не напороться одному на засаду в чистом море, лег в дрейф.

Три часа длилось сражение это, в котором, конечно, никто из наших не чаял спасения. На бриге всего было убитых 4, раненых 6; пробоин: в корпусе 22, в рангоуте 16, в такелаже 148, в парусах 133; сверх того разбиты гребные суда и подбита одна пушка.

Об этом деле писал один из штурманов турецкого адмиральского корабля письмо, из которого мы выписываем следующее:

Пусть же такое свидетельство самого неприятеля передаст потомству достойную славу Казарского и всех его сподвижников. Чтобы увековечить память геройского подвига, царь повелел каждому из всех бывших на бриге офицеров принять в родовой дворянский герб свой пистолет, которым они решились взорвать на воздух бриг в случае последней крайности.

Кроме того, было решено, чтобы бриг «Меркурий» оставался на вечные времена во флоте, а потому, коль скоро он придет в ветхость, то строить по тому же чертежу другой и переносить на него флаг, «дабы память знаменитых заслуг», сказано в указе, «переходя из рода в вечные времена, служила примером потомству».

Александр Иванович Казарский скончался в 1833 году, 36 лет от роду, в Николаеве. Офицеры черноморского флота поставили ему памятник в Севастополе, на мысе, при самом входе в порт.

СУД ПАШИ

Несколько лет тому назад турецкий фрегат разбился у берегов греческого острова Самоса. Паша заставил жителей заплатить все убытки за погибший фрегат, потому, как объяснил он им, что если бы де вашего острова не было здесь, то фрегат не наткнулся бы на него, а прошел бы благополучно. За это и платите убытки.

ЗАГАДКИ

КОЛУМБ

В 1446 году родился в небольшом, но в то время сильном, морском и торговом государстве Христофор Колумб. Родина его называлась Генуя, в земле итальянской. Он с издетства полюбил море; и в службе разных соседних государей, где выпадал ему случай, обошел все известные в те времена земли.

А надо сказать вам, что в то время знали только свою половину земного шара, полагая, что в другой половине все одно море, а земель нет. Ныне люди разделяют весь земной шар на пять частей, называя их частями света. Половина России, Англия, Франция, Германия, Швеция и другие государства составляют первую часть света — Европу; наша Сибирь, Китай, Индия, Персия, Палестина, Иерусалим составляют другую часть — Азию; на запад от Азии и на юг от Средиземного моря лежит третья часть, отчизна арапов, — Африка; эти три части связаны вместе сушей, все один материк, и потому были известны искони; были также давно открыты острова, ближние и дальние, — но четвертая часть света, Америка, лежащая насупротив нас, в супротивной от нас половине земного шара, вовсе никому не была известна, и никто об ней во сне не грезил. Пятая часть, Океания[16], также не была еще известна; она, состоя из множества великих и малых островов, открываема была исподволь различными мореплавателями.[17]

Итак, отчаянный моряк Колумб, когда ему исполнилось 35 лет от роду, перебывал во всех тогда известных землях и даже заходил не раз в открытое море дальше всех других: ему все хотелось пройти далее, донельзя, увидеть, какой и где конец этому морю и нет ли там других земель. И спит и видит он одно: пройти незнакомое море это из конца в конец и узнать, нет ли там, где еще никто не бывал, других земель.

Чем более стал он об этом думать, тем пуще стала его одолевать охота идти туда, неведомо куда; чем более рассуждал он об этом и беседовал то сам с собой, то с людьми, тем тверже стал он веровать тому, что в другом полушарии есть земля, и земля обширная, большая, никому не известная.

Он рассуждал так: вся земля, с водами своими, скаталась в шар земной; где суша поднялась повыше, там вода стекла, материк и острова обсыхали и дали пристанище человеку и животным; где суша опала ниже, туда стеклась вода, залила все котловины, все места, которые ниже уровня, и вышло море.

А если так, то может ли быть вся суша на одном боку земного шара и вся вода на другом? Не может, нельзя ей сдвинуться всей на один бок, на одну сторону земного шара; тогда бы земля эта потонула, ушла вся в воду, её бы залило кругом водой, вся суша была бы морским дном, и весь шар земной залит был морем. Суша тяжелее воды, земля с одного бока водяного шара плавать не станет; либо вся она должна уйти в воду, либо ядро земли должно быть каменное, а с него должна подыматься суша в обе половины шара, выше уровня моря.

Рассудив это, Колумб словно видел перед собою новую часть света за далеким, за широким морем и стал порываться туда, на разведку и поиск. Незнакомые растения, которые иногда выкидывало море на берега крайних к западу островов, еще более убеждали его в том, что еще далее на запад от Испании должна быть неведомая земля.

Восемнадцать лет Колумб носился с этою догадкой, в которую веровал как в дважды два, носился с нею и упрашивал всех почти государей снарядить корабли, доверить их ему, Колумбу, и поручить ему открытие новой части света. Никто ему не верил; почти никто не хотел слушать его, многие говорили: он рехнулся.

На 56-м году жизни своей он наконец заставил умных людей призадуматься над этим делом, доложить об нем королю испанскому, который, выслушав много раз затейливого и смелого морехода, решился дать ему три парусных судна и снарядить их в далекое плавание.

В начале августа 1492 года Колумб отплыл в неведомый путь. Сначала команда его радостно и с верою ожидала будущего. Но когда суда оставили за собою Канарские острова и уже 21 день плыли между морем и небом — дело в те времена небывалое, — то все начали роптать, их взяло нетерпение и отчаяние. «Он ведет нас на явную погибель, — говорили они, — надо его связать, забить в каюту и воротиться». Нашлись даже и такие буяны, которые готовы были выкинуть своего начальника за борт, считая его сумасшедшим.

Бедный Колумб, твердо веруя в свою истину, поневоле и сам стал отчаиваться, видя, какого труда ему стоило сладить с бестолковыми, неверующими крикунами.

«Безумные, — говорил он, — потерпите! Мы, по счислению, уже обходим треть земного шара; уже мы теперь в другой половине, и вот не сегодня, так завтра увидим землю! Видите ли морскую наплывную траву, признак берегов? Видите ли стаи птиц, которые все летят от запада, от берега? Дайте ж мне три дня сроку; если в три сутки не откроем перед собою берега, то обещаю отдаться на вашу волю и воротиться; а кто первый увидит землю — стерегите, — тому от меня богатая награда».

И Колумб не обманулся: 11 октября ночью увидели перед собою огонь: долго не верили глазам своим, покуда наконец не раздалось с марса: «Берег виден!» И громкое «ура» раздалось от марса и до кубрика. Все выскочили наверх; с рассветом бросили якорь, и Колумб, с испанским знаменем в одной руке, с мечом в другой, первый ступил ногою на новую землю.

Спутники его бросились ему в ноги, прося прощения за малодушие свое и худое послушание. Жители тех стран, нагие дикари, в перяных и пестрых украшениях, никогда не видавшие белых людей, окружили Колумба, полагая, что он сошел к ним с неба.

Четыре раза еще навестил Колумб Америку или прилегающие к ней острова, перенес много радости и печали, наград и обид, счастья и бед и скончался в Испании в 1506 году, на 70-м году от рождения.

С этих пор, со времени Христофора Колумба, стали смелее пускаться в открытое море, обошли мало-помалу все острова и весь берег Америки и, наконец, стали пускаться в Америку двояким путем: кто на запад, кто на восток, обошедши полушарие вокруг, приходили к одной и той же земле. Один только крайний север Америки остался доныне недоступным, за непроходимыми льдами[18].

СТОЛКНОВЕНИЯ

Всяк из нас знает, видел сам либо слышал о бедствиях, когда суда, столкнувшись по оплошности, погибали; но каждый из нас знает только два, три таких случая; а сколько их бывает всего, коли сосчитать на всех морях? Их бывает много, и так-то много, что и сказать страшно; а так как по большей части бедствия эти случаются оттого, что часовой, которому велено смотреть вперед, дремлет либо зевает, то и не худо сделать здесь выписку о таких случаях и, глядя на цифры эти, задуматься.

В пять лет, с 1845-го по 1849-й, известно 3016 столкновений; это выходит слишком по 600 в год или без малого по два на день! Из этого числа погибло в море круглым числом по 56 судов в год — стало быть, более чем по одному судну в неделю.

Шутка подумать, что день-деньской на море суда сталкиваются, то в тумане, то ночью, и что из них каждую неделю по одному и по два идут ко дну! А сколько таких случаев остаются в безгласности! Сколько судов, то парусных, то паровых, сталкиваются и расходятся или одно из них идет ко дну и никто об этом не узнает!

Вот как важна должность бакового матроса, или марсового, которому поручено смотреть вперед! Вот сколько у него может быть на совести; сколько душ может он погубить, вздремнув или зазевавшись.

ПЕРЕВОРОТЫ

Давно уже, в 1785 году, случилось на Каспийском море дивное дело. Есть там порт Зензели, в который входят суда, выгрузившись в море, потому что на перекате глубина всего не более пяти футов воды. Рейд открыт кругом, кроме запада, и потому вход в него с разгрузкой всегда очень опасен.

Наш купеческий галиот, приготовясь идти в гавань, выгрузился, но его при этом захватил врасплох шквал с моря и опрокинул, перевернув вверх дном. Матросы, сидевшие внизу, полетели вверх тормашки, но, опамятовшись, увидели, что пустой галиот, в котором сперло воздух в трюме, не идет ко дну, а плавает вниз палубой, словно надутый мех.

На другой день ветер стих, подъехали с берега лодки и, услышав голоса в судне, прорубили дно галиота и приняли оттуда, как из подполья, заключенных.

Но недавно, в 1847 году, случилось такое же происшествие, только еще замечательнее нашего.

Шведская купецкая шкуна «Флора», со шкипером Лефгреном и помощником его, с шестью матросами, нагрузила в Швеции строевого лесу и пошла в Испанию. Утром 16 ноября, невдалеке от порта Барселоны, набежал на нее такой жестокий шквал, что опрокинул ее вдруг вверх килем. Три матроса упали за борт и были унесены, другие три, а также шкипер с помощником были в это время внизу; а так как весь груз леса упал со дна трюма на испод палубы, то они успели пролезть через люк в трюм. Судно не тонуло потому именно, что нагружено было лесом и что в трюме сперся воздух.

Там сидели несчастные несколько дней, впотьмах, с трудом только отличая день от ночи по слабому свету, который доходил через глубину моря до открытого люка в затонувшей палубе. Они нашли несколько сельдей и небольшой бочонок рому; бедствующие согласились расходовать каждый день по кусочку селедки на человека и по 20 капель рому, который примешивали для питья к морской воде. Ни сухарика, ни других харчей, кроме селедки, и ни капли пресной воды!

Прошло трое суток. Пленники измаялись, жажда доводила их до отчаяния. Один матрос опился морской воды и к вечеру помер. На пятые сутки остальным стало душно и заболела голова; в тесноте этой они уже так надышали воздух, что он испортился. Харч вышел весь; один матрос ел смолу из пазов, другим она показалась противною. На шестые сутки не стало у них терпения: несмотря на опасность затопить судно, они карманными ножами продолбили в дне судна дыру и выставили оттуда флаг — белый платок на разогнутом и выпрямленном обруче.

Рыбаки с острова Майорки, который лежит в средине Средиземного моря, увидели этот флаг. Вот куда отнесло от испанских берегов перевернутое судно! Рыбаки подошли на лодках и, узнав, что на судне этом есть живые люди, воротились на остров за топорами и, прорубив днище, выручили оттуда четырех бедняков, заморенных до полусмерти. Все они, получив помощь, остались живы.

Не бывало еще такой беды на свете, из которой бы не было выхода. Веруй, надейся, а сам не оплошай.

ПОЖАР И ПОТОП

Прусский вольный корабельный мастер Яким Нетельбек работал со своими плотниками на верфи, у Кенигсберга[19], когда пробежал по народу крик и говор, что на устье реки Прегеля, в купецкой гавани, загорелся голландский корабль со льном. Мастер Яким бросился со своим народом туда — и увидел, что пламя уже вскидывало конским хвостом вверх из кормовых портов голландца; народ же прорубил палубу во многих местах и заливал пожар сверху водою. Но этим давали только огню больше простора, а ведрами уже нельзя было его унять. Между тем вокруг стояло множество других судов, а на самом берегу были товарные склады и запасы.

Видя, что на месте нет путного указчика и что, того гляди, всю гавань охватит огнем, мастер Яким кинулся на горящее судно, схватил за плечо шкипера и вскричал:

— Ты обезумел, сердечный! Что ты делаешь? Вели скорее затопить судно, тебе нет другого спасения.

Но ни шкипер, ни другой кто не хотел слушать этого совета; все метались, словно без ума, кто с топором, кто с ведром; а пожар усиливался, пламя хлестало во все концы и выживало людей. Яким схватил за руку одного из своих плотников, соскочил с ним в шлюпку и, придерживаясь у борта горящего корабля, приказал ему прорубить дыру в обшивке, вплоть у воды. Но плотник, боясь ответа, отказался.

Яким выхватил у него из рук топор, приказал ему держаться крюком у борта и принялся сам рубить.

Как только прорубил он окошко, то пошел рубить его ниже и ниже, покуда не хлынула в него вода. Тотчас бросился он на судно, где толпилась сотня бестолкового народа, и кричал, расталкивая всех вправо и влево:

— Спасайтесь на берег, судно тонет! Слышите, судно идет ко дну, спасайтесь!

И точно, корабль начал ложиться на бок; тогда народ очнулся и, поверив Якиму, бросился по сходням на берег. Вскоре судно, оправившись, стало садиться и село на дно, погрузившись до половины мачт.

Тревога затихла, огня не стало, все смотрели разиня рот и спрашивали:

— Кто это сделал? Кто затопил судно?

— Я затопил, — отвечал мастер Яким, а сам пошел домой.

Шум и говор пошел по всему городу; всяк судил и рядил по-своему, а на другой день Якима потребовали в суд.

— Мне прочитали показание просителей в том, — говорит мастер Яким, — будто я затопил корабль с товаром и причинил этим на сотню тысяч рублей убытку. «Так ли, — спросили меня, — и что скажешь в оправдание свое?» — «Так-то так, — отвечал я, — да что же более тут делать было? Ведь судно все стояло в огне, лен в трюме горел ярым пламенем, которое выбивало уже во все концы; неужто такой пожар вы зальете ведром? Да кабы можно было погасить его, так разве задушить под палубой, закрыв все люки, — но и этого нельзя: лен не такой товар, а тут еще принялись прорубать палубу! Сошлюсь на тысячу свидетелей, что судно чрез четверть часа стояло бы в огне кругом; тогда не было бы к нему никакого приступа, и вскоре не только вся купецкая гавань была бы объята пламенем, а сгорели бы и склады, и запасы, и целые ряды сараев и навесов на берегу — может статься, и весь город Кенигсберг! Посудите, господа, и порядите праведно, я худа не сделал, а спас только гавань, верфи и город от большой беды!»

Обсудив дело на месте, суд опять призвал как просителей, так и корабельного мастера Якима, и объявил ему, мастеру Якиму, от имени города и начальства благодарность. Хозяин затопленного судна и купцы, нагрузившие на него товар свой, почесали затылки, но наконец, подав Якиму руки, сказали:

— Ты прав, Яким, и дело твое правое.

ПОДЧИНЕННОСТЬ И ПОСЛУШАНИЕ

Атаманом артель крепка, а без запевалы и песня не поется. Без пастуха овцы не стадо; а без матки пчелки пропащие детки. Кто придумал пословицы эти? Сами вы, ребята, во славу свою придумали эти пословицы, и еще много таких же, и потому нам нельзя отрекаться от своего же приговора; надо повиноваться одному начальнику. Без этого нельзя ни жить, ни умереть.

А каково же военному человеку, да еще в час бедствия, без начальника или без повиновения?

В войну французов с англичанами, в конце прошлого века[20], за французским семидесятипушечным кораблем «Друаделом» увязались два английских фрегата. Французский капитан, Лакрос, был, как видно, человек опытный и храбрый. Он объявил, что скорее пустит корабль свой ко дну, но не сдастся.

И корабль и фрегаты были уже сильно избиты. Первый при жестоком волнении, которым заливало нижнюю палубу, не мог открыть нижних портов и потому был слабее артиллериею. Оснастка и рангоут были у него сбиты, он не мог править и в ночи, при жестоком ветре, был выброшен на отмель. Английские фрегаты покинули его и ушли; оставалось заботиться только о своем спасении.

Но когда настала минута бедствия и командир начал принимать меры спасения, то всяк сам себя считал старшим, и приказания не исполнялись.

Жестоко несчастные были за это наказаны; большая часть их в неурядице погибла. Так, например, с большим трудом успели спустить баркас. Командир стал распоряжаться, чтобы положить наперед в него раненых и больных, а также женщин и детей, бывших на корабле. Команда бросилась, не слушая ни приказаний, ни угроз начальников, и в один миг затопили баркас — последнее средство спасения — и сами в огромных волнах потонули. Может быть, и в этом деле как всегда, коноводов было не много; первоначально бросились два-три человека. Но худое переимчиво; другие подумали; а за что же нам пропадать? И все бросались за ними. Тут в один раз потонуло более ста человек, а с ними пропал и баркас, тогда как прочие гребные суда были уже потеряны или разбиты ядрами.

Английская эскадра шла с большим конвоем из Восточной Индии. По пути шторм разметал все суда и одно из них, обращенное под транспорт, положил на бок; оно хотело поворотить по ветру, и в отчаянии для этого срубили бизань-мачту, а после и грот-мачту, но судно не вставало и под ветер не шло, а, залитое волнами, стало тонуть. К несчастью — в семье не без урода, — в этом случае сам командир потерялся. Закричав: «Спасайся!» — он бросился за борт и первый потонул.

Один из офицеров успел собрать около себя 13 человек, приказал им, осторожно и не торопясь, спустить шлюпку, и между тем как другие кто бросался за борт, кто топился вместе с яликом, в котором обрубали кормовые тали, когда носовые не были вовсе отданы, — между тем, говорю, офицер этот спустил шлюпку в порядке и отвалил благополучно с 13 человеками. И вот в глазах их залитый транспорт погрузился носом, потом и кормой; хвост кормового флага последним оставался еще в виду — мачт уже не было, — и наконец еще одна громадная волна перекатилась, и судна не стало!

Офицер на ялике не потерял духа: с послушной командой своей он уже успел поставить парус и несся на волнах, отливая шляпами воду. Шлюпка залита была по банки — но держалась. Офицер правил прямо на один из подветренных кораблей конвоя — но пронесся; одна волна откинула его на десяток сажен в сторону. «Не робей, ребята, — кричал он, — только отливай!» И стал держать на другое судно, также бывшее под ветром. С него увидели вовремя ялик и бросили несколько концов. «Смирно, ребята, — сказал лейтенант, — никто не мечись, не бросайся, а слушайте приказания: не бойтесь, я останусь здесь и не покину шлюпки, покуда не передам наперед всех вас на корабль; но слушайтесь, иначе все погибнем!»

Все 13 человек спаслись, и лейтенант, как командир шлюпки, оставил ее последним. Все поочередно успели схватиться за конец и вылезть на судно, потому что никто не бросался вперед, а всякий выжидал, по приказанию, своей очереди.

ХИЛКОВ С ТОВАРИЩАМИ

Давно уже, в 1743 году, мезенский купец Окладчиков отправил из Белого моря в Ледовитое судно, на китовый и тюлений промысел. Противными ветрами и льдами пронесло их мимо Шпицбергена, к нежилому островку. Тут затерло судно льдом, и потому решили отправить четырех человек на поиск, на остров, где, по слухам, была поставлена когда-то изба, для зимовки.

Четверо эти были: штурман Алексей Хилков, крестник его Иван да Шарапов и Вершин. По плавучим льдинам пробирались они с лишком три версты до берега, идучи налегке, чтобы не потонуть. Они нашли избу, переночевали в ней и, воротившись поутру за товарищами на берег, не верили глазам своим: пред ними чистое море, по край света, ни льду, ни судна. Долго стояли они и не могли опомниться — не наваждение ли это? Но наконец надо было поверить.

При них было одно ружье и 12 зарядов, топор, нож, котелок, полпуда муки, трут с огнивом, трубка с табаком — и только. Как ни горестно было их положение на нежилом острове, на краю севера, куда никто не заходит и где, вероятно, надо было им погибнуть, — но на первый случай они были спасены, тогда как товарищи их погибли: судно затерло льдами, унесло, и оно пропало без вести.

Потужив, воротились ребята наши в избу, вычинили и укрепили ее мохом. Лесу растущего нет в этих краях, но выкидывает его много на берег, и они собрали топлива. На острове были олени, белые медведи и песцы. Жалея зарядов, пленники наши берегли их для оленей, на мясо, а на медведей ходили с одними рогатинами.

Они нашли на берегу несколько досок и брусьев от какого-то разбитого судна. В брусьях были гвозди и большой железный крюк. Нужда всему научит: Хилков с товарищами устроили кузницу, выковав сперва голышом на голыше из крюка молоток, а молотком на голыше — из гвоздей — копья. Насадили их ремнями на древко из наносного лесу и этим воевали.

Но на белого медведя, как сказывали они, идти страшно. Сперва они убили двенадцатью зарядами 12 оленей; а когда съели их и голод сказался, тогда только пошли с рогатинами на медведя. Да, голод злодей: старого добра не помнит.

Морозы стояли жестокие, каких мы здесь и не знаем, а в тех местах, куда солнце попадает только летом, ночь во всю зиму: там вся зима одна ночь. Набрав оленьего жиру, заготовили они на эту нескончаемую ночь плошку, глину нашли они; и хоть не гончары, а кой-как плошку слепили. Но оказалось, что она пропускает жир, поэтому сделали они другую, обожгли ее и еще облепили тестом, и в ней горел у них неугасаемый светец.

Прошел год. Поселенцы наши смастерили лук из какого-то корня, выкинутого на берег, и стреляли им песцов и оленей. Медвежатина им также по вкусу пришлась — видно, голод не разборчив, — а из сухожилья медвежьего они драли нитки, а также сделали тетиву на лук.

Скоро одежда их износилась в отрепья, и они принялись выделывать шкуры оленей, с шерстью и голые, и из них шили себе обувь и одежду. На это надо было им смастерить наперед иглу, из гвоздя или проволоки. По временам белые медведи на них нападали люто. Первого убили они, напав на него сами, а после того оборонялись только и дружно ходили на тех, которые лезли к ним в избу, в гости. Зверь этот сильно их одолевал.

Прошел и другой год, и третий, и четвертый — все одно, все то же. Казалось, заключенникам нашим всем тут сложить кости свои. На шестом году житья их на острове Вершин помер. Простившись с ним и схоронив его в снегу, они вышли на берег размыкать горе — в ожидании той же участи, — как вдруг увидели издали судно.

Трудно, живучи с людьми, понять радость этих невольных отшельников. Они развели огни, пустили дым под облака и подняли на шестах одежду свою. Мореходы увидели знаки эти, подошли и прислали лодку.

Это было архангельское же судно, шедшее к Шпицбергену и занесенное сюда непогодой.

Бедовики наши забрали с собой все имущество — что на пользу, а что на память, и пятьдесят пудов звериного сала, и несколько сот песцов, и рогатины свои, и луки со стрелами. Они пробыли на острове шесть лет и три месяца.

Долго не могли они привыкнуть опять к нашей пище. Евши шесть лет одно только мясо, они не могли есть хлеба. Но на привычку есть отвычка: через год со днем и они опять вошли в свою колею и снова жили с людьми по-людски.

МЕДВЕДЬ НА МАЧТЕ

Наш фрегат «Полюкс», 25 октября 1809 года, шедши в Свеаборг, ударился при 7 узлах ходу о неизвестный в то время подводный камень у финляндских берегов, близ острова Унаса, и вскоре пошел ко дну. Часть людей погибла, другая успела отвалить на гребных судах, третья бросилась на ванты; а как фрегат стоял прямо и, погрузившись, сел немного глубже марсов, то бедняки эти столпились на стень-вантах и салингах, откуда сняты были своим же катером на другое утро.

Каково им было почивать в этом положении — и говорить нечего; но на стень-вантах навязался в товарищи бедствующим такой беспокойный сосед, что он измучил всех бывших там и довел до отчаянья. На «Полюксе» жил ручной медведь, бывало забавлявший всю команду; и ему также не захотелось топиться, и он полез на салинг, но там никак не мог успокоиться и примоститься, а во всю ночь то пытался сесть на головы людям, прижимался к ним и сталкивал их, то подымался выше, не разбирая, по ком ступает и за кого хватается лапами, то опять спускался, расталкивая всех, и искал себе почетного места задом, как деревенская попадья на пирушке.

КЛАД НА КОРАБЛЕ

В земле, говорят, счастливому дается иногда клад. Дело, как ни затейливо, а просто: один с великого ума закопает деньги, другой спроста набредет и вынет.

А слыхивали ль, что и на корабле можно найти клад? Коли верить рассказу одной английской газеты, то, стало быть, можно.

Бриг «Карлестон», прослуживший срок свой в море, у купца, продан был на пресную службу, для перевозки по реке Темзе в Лондон каменного угля. Его купили три товарища; но вскоре почему-то опять рассудили перепродать, нашли покупщиков, но эти, осматривая судно с молоточком в руке, нашли, что один из задних бимсов должен быть с изъянцем, то есть гнилой: дупло под обухом скажется. Покупщики согласили продавцов вынуть бимс этот для осмотра — и только что сделали это, как хозяева, не веря глазам своим, закричали: «Не годится, дуплястый — ступайте с Богом, не годится!»

Дупло-то нашлось, во всю длину бимса, да только без гнили, а набито было испанскими талерами, на сто тысяч целковых. Судно это, лет за 15, торговало черными невольниками — дело запрещенное, и за такими судами гоняются крейсеры всех государств. Из опасения шкипер запрятал в выдолбленный бимс всю незаконную выручку свою В конце концов судно было все-таки захвачено. Шкипер с командою бросили его, с трудом сами спаслись бегством. Кто взял приз — не знал о кладе; судно было продано с молотка, переходило из рук в руки и досталось, с дуплом и с начинкой, угольным перевозчикам.

Неправедно нажитое огнем горит. Это сбывается, видно, не только на суше, но и на воде.

И у нас случилось что-то вроде этого клада. На корабле «Императрица Мария» заболел трюмный и собирался помирать. Зная, что у него были деньги, фельдфебель пошел к нему и, побеседовав, сказал: «Ну что, брат, никак, плохо дело? Не ровён час, у тебя жена есть, да и деньжонки, говорят, водятся; не накажешь ли чего про случай?»

Что было у трюмного на уме — не знаю; чужая душа потемки; но он отвечал: «Нет, жене моих денег не нужно; а станете искать их — не найдете. Пусть же они тому достанутся, кто их найдет».

Трюмный помер, и в вещах его денег не нашли. Много лет спустя, в 1848 году, когда корабль этот пошел в сломку, увидели, что в одном из шпангоутов на трюме было выдолблено дупло и ловко заделано. Вынули заделку — и нашли пятьсот рублей.

Как нарочно, тот же офицер, который некогда был на этом корабле и помнил ответ трюмного, служил теперь при порте и находился при сломке. Он-то и догадался, чьи это были деньги и как они туда попали.

ПЕРЕПРАВА

Отряд, посланный из Гурьева[21] зимой, по льду, шел прямым путем через море; этим сокращалось гораздо более половины пути, противу берегового, окольного. Зима была суровая и лед довольно надежный, но все надо было остерегаться моряны, которая могла взломать лед и разметать под отрядом в разные стороны. После таких взломов, которые случаются там каждую зиму по нескольку раз, лед местами спирает и ставит козлом, а местами разгоняет, оставляя широкие полыньи.

Отряд шел уже третьи сутки хорошо, — но вдруг остановился: перед носом была широкая полынья, которая тянулась в оба конца, сколько было глазу видно.

Старый уральский казак подъехал и, глянув вперед, сказал:

— Ну, что ж стали? Аль дневать?

— Да что, — отвечали солдаты, — видишь, чай, куда зашли: не переплывешь; и сам-то не знаешь как быть — а тут еще две пушки!

— Так вы же как думаете быть тут?

— А как быть — про то знают старшие.

Послали назад к начальнику; либо обходить, либо искать где лодок.

— Лодок, — спросил казак, — да тут на море что за лодки? А ты сам на чем стоишь?

— На чем — да вишь, на льду стою.

— Так ты, стало быть, тех-то рукавиц и ищешь, которые у тебя за поясом: коли лед под тобою, так какой же тебе еще лодки?

Казаки тотчас спешились и принялись за работу; выкололи целую льдину — сажень в десять, обнесли ее вокруг воткнутыми кольями, протянув вместо поручней арканы; оттолкнулись от матерого льду, взяв с собою конец, понеслись по ветру, раскинув, что было под руками, вместо парусов, и, пристав к тому берегу, протянули веревку; по ней паро́м этот пошел ходить взад и вперед и перевез весь отряд с лошадьми и с двумя пушками.

НА САНЯХ В МОРЕ

1839-го года, в феврале, уральского войска отставной казак Дервянов, с малолетком Джандиным и работником, из киргизов, Тюбстом, выехали на трех санях ловить рыбу. Для этого выезжают по льду на взморье (каспийское), ставят на шестах сети и, выбирая их опять на ночь, берут попавшуюся в них красную рыбу. Но промысел этот опасен: если моряной взломает лед, подымет да потом задует береговой ветер, то рыбаков уносит в море. То же случилось и с Дервяновым. Время промысла давно кончилось, все рыбаки воротились домой, а Дервянов с товарищами пропал. Настала весна — и вдруг астраханский мещанин Овчинников доставил на берег Дервянова с Тюбстом, которых взял в открытом море с саней.

Вот показание Дервянова.

«Зовут меня Потапом, Никитин сын, Дервянов, от роду мне 66 лет, войска уральского отставной казак, грамоте не знаю, проживаю в Гурьеве.

Выехали мы на рыбную ловлю втроем в начале февраля, в море. Проспав ночью моряну, мы поутру только увидали, что нас понесло; однако вскоре опять сомкнуло лед, и мы поехали верхами собирать сети. Их мы не нашли, а подъехав к полынье, увидели, что нас опять несет в море. Мы бросились скакать в ту и другую сторону по льду, думали даже кинуться вплавь, но нас уже далеко отнесло.

Таким образом носило нас 17 дней, хлеб стал приходить к концу; морозы усилились, лед начал цепляться и связываться, и мы добрались по льдинам опять на трехсаженную глубину, то есть верст на 30 от берега; но нас унесло далеко на запад, к Астрахани. Тут, на беду, стала оттепель; лед начинал рушиться, обивался волнением и крошился. Мы съели одну лошадь, остальные две были чуть живы, корм давно вышел.

В одно утро увидели мы вдалеке, между льдов, рыболовную лодку и обрадовались, словно воскресли: стали подымать одежду на оглоблях и махать; два калмыка подъехали к нам на лодочке, они оказались тюленщиками, которых также без хлеба носит четвертую неделю во льдах; они ждали помощи от нас, и сколько мы ни просили их взять нас, не соглашались и держались от нас на веслах поодаль. Джандин бросился в воду, нагнал их вплавь и насильно влез в лодку; испугавшись, чтобы и мы не сделали то же, калмыки ударили в весла и ушли от нас.

Мы вдвоем остались опять на льдине всего сажень в 25, и час от часу она все более крошилась и изникала, от тепла и волнения. Видя гибель свою, мы зарезали обеих остальных лошадей, сняли с них кожу дудкой, не распарывая брюха, зашили их накрепко, завязали и надули; эти два бурдюка подвели мы под одни сани и, привязав к полозьям, спустили на воду; забрали топор, веревки, конину на пищу да, притесав из оглобель весла, простились со льдиной и пустились в путь.

Мы сидели по колена в воде, но сани с бурдюками нас хорошо держали, и, заложив весла за копылья, мы стали грести на север, к берегам. Пять дней и пять ночей бились мы и не раз выбивались из сил. Тогда нас опять мыкало ветром и уносило далее в море. На шестые сутки увидели лодку. Собравшись с последними силами, мы стали грести к ней и около полудни благополучно пристали и были приняты астраханским мещанином Овчинниковым, который об эту пору уже вышел в море на весеннее рыболовство.

Всего по морю таскало нас более пяти недель; когда мы спустились на сани, то лед был уже так рыхл, что ноги проваливались. На другие сутки после того уже весь лед измололо и вокруг нас не видно было ни льдинки».

Джандина калмыки также привезли благополучно в Астрахань; и старик Дервянов, оправившись от ломоты, которою было заболел, просидев шестеры сутки по колена в воде, много еще переловил рыбы на Каспийском море.

ПЕРЕЛИЦОВКА

В 1812 году крейсеры наши ходили в Балтийское море; в это время все народы были настороже, и на сухом пути, и в море. Наш бриг увидел купца о трех мачтах, но такого ходока и такого ловкого и бойкого в поворотах, что стал было сомневаться: полно, купец ли это?

Однако ни портов, ни орудий не было заметно; людей наверху немного. Только реи на мачтах казались не в меру великими. Видели на судне этом издали шведский купеческий флаг, а через два или три часа явилось оно под флагом американским.

С нашего брига послали спросить и осмотреть этого купца, и оказалось, что это был английский военный бриг, посланный за вестями, а при случае также за призом, потому что англичане были в войне с французами и другими приставшими к ним поневоле народами. Англичанин мастерски надел личину: в дыру для трубы капитанского камина он поставил гик, пушки были вдвинуты, покрыты брезентами, порты закрыты, а полоса наполовину закрашена. Растрепав затем еще немного оснастку, бриг этот смело мог называться купцом и под этой личиной взял хороший приз в шведском порте Гельсиноре[22], из-под самой брандвахты. Это было так.

Обогнув мыс, купец наш лег по бухте прямо на шведскую брандвахту, будто хочет явиться и подать бумаги свои. Вооруженная шестерка была спущена осторожно и держалась у борта с противной стороны, так что брандвахте ее не было видно. Закрывшись от брандвахты купеческим бригом, который спокойно стоял на якоре в полуторе кабельтовых от нее, англичанин отправил шестерку свою на бриг этот, который был взят втихомолку; двух матросов, копавшихся над чем-то, спихнули в трюм, отдали наскоро паруса и, обрубив канат, подняли фалы и стали править из бухты. Тогда капитан английского брига вдруг поднял английский флаг и выпалил из пушки; на призовом бриге также подняли английский флаг, и оба вместе пошли подо всеми парусами наутек. На брандвахте засуетились, дали один выстрел и замолчали: что с возу упало, то пропало.

ЧЕРКЕССКИЙ ПЛЕННИК

На абазинском берегу Черного моря, на речке Гостогае, стоял отряд наш, и при бивачном огне сидели офицеры с одним из заложников, с горским князьком Убыхом. В беседе сказал он:

— Я вам расскажу быль про русского матроса, Ивана, которая стоит того, чтобы вы ее послушали.

Кажется, в 1832 году, — мне было тогда лет 14, — в январе, поджидали мы молодецкую (то есть воровскую) турецкую кочерму из Требизонда. Кочерма — это небольшое парусное суденышко, на котором подвозили нам, когда удастся уйти от вас, порох, оружие, одежду.

Мы сидели на взморье, зная урочный день, ждали — нет ни паруса и только дельфины резво играют вдоль берегов, к непогоде.

С полудня ветер разыгрался так, что у нас стало сердце щемить за бедных земляков, которых чаяли в море. К вечеру мы вдруг увидели по окраине моря парус. Все с криком вскочили с места. Судно быстро бежало прямо на берег, но рыскало в ту и другую сторону. Вскоре мы, не веря своему счастью, узнали в нем русский транспорт, который, разбитый и обломанный, мчался по ветру и волнам на берег. Его тут же выкинуло на косу и стало окачивать волной.

— На добычу! — закричали наши и бросились в камыши, к лодкам.

Отец мой швырнул меня за ворот на лодку, сказав:

— Вот тебе, первоученка, промысел; иди да учись!

Сам он сел на кормовое весло. Несколько других лодок, с вооруженным народом, спущены были за нами.

Зная, что им не ожидать пощады, русские встретили нас залпом; но мудрено погибающему бороться еще с неприятелем!

Лодки наши, пуская град пуль, облепили судно, джигиты бросились в шашки и вмиг перерезали всех, кто не сдался, а нескольких захватили живьем. Отец мой, не поспев по дряхлости за молодцами на судно, увидал вдруг матроса в воде, вплоть у нашей лодки. Отец мой обрадовался поживе этой и подал ему весло; матрос ловко выхватил его из рук и, взмахнув им, ударил старика так сильно в голову, что тот свалился с ног. Но матросу некуда было деваться. Он долго бился на месте, покуда отец мой не втащил пленника, почти без памяти, в лодку.

Всю ночь лодки наши занимались свозом на берег с судна пороха, железа, медных вещей, харчей — всего, что можно было добыть. Со светом пришел пароход, на помощь судну. Забрав, что успели свезти, в том числе и пленника своего, мы ушли с берега в горы.

Этого пленника, по обычаю, мы назвали Иваном. Сперва, как у нас всегда водится, житье ему было тяжкое и держали его строго. Много было ему обид и побоев, особенно от старух наших. Помаленьку мы привыкли к нему, а он к нам. За безответное терпение его, за то, что был работящий и смирный человек, отец стал держать его лучше и даже полюбил, хотя и не совсем верил ему, пальца в рот не клал.

Через несколько времени отец мой сам пустился вместе со старым трапезонтским плавателем в торговлю с турками. Повез туда от нас девок, которых турки покупают себе в жены, на товар и на деньги.

Обласкав Ивана, отец мой поставил его кормчим на свою кочерму, веря уменью его править в море. Сходили они туда благополучно и уже летели под парусом и при попутном ветре домой. Зыбь ходила горами. Я был с ними. Помню, что нас сильно бросало и качало.

Иван стоял на руле и напевал свои песни. Мы дремали. Долго смотрел он все в одно место и сказал:

— Судно идет.

Отец мой вскочил; слово это испугало его; все засуетились. Какое судно? Не русское ли? Нас всего на кочерме было семь человек, одно ядро могло затопить всех.

— Кажется, — сказал отец, глядя тревожно то на судно, то на Ивана, — кажется, нас увидели — как будто на нас держат!

— Ты спал, — отвечал Иван спокойно, — так и проспал; с полчаса уже, как оно идет за нами в погоню.

— Что ж, — спросил отец, — неужто нам плохо — неужто оно догонит нас?

— Догонит, — отвечал Иван не смущаясь.

— А во сколько времени добежим до своей бухты?

— В полчаса, чай, добежать можно, близко.

— А судно, Иван, оно во сколько времени нас догонит?

— Скоро, — сказал Иван, не глядя на него.

— Что скоро? А как скоро? Во сколько времени?

— Да прежде получаса догонит.

— Лжешь, собака!

— А может статься, я и солгал, потому что оно в четверть часа на нас насядет.

Старик вскочил с места и люто ухватился за весло; все мы сделали то же и принялись грести во всё плечо. Но судно все подходило ближе: мы ясно распознавали пушки и столпившихся на носу людей. Иван, поглядев хорошенько, сказал: «Хозяин, а узнал ли ты судно это?» Все мы стали всматриваться и узнали, что это был тот же самый транспорт, который мы разграбили, вырезав команду, и с которого был наш Иван.

— Иван, — закричал отец мой, бросив весло и уставив дуло винтовки своей на грудь пленника, — если ты хоть на волос чем сфальшишь, если только чуть что замечу — убью наповал и выкину, как пса!

— Пожалуй, убей, — отвечал тот. — Не находка мне житье у вас, да чем и как я тебя укрою от русской картечи? Вот она, чай, скоро брызнет. Становись сам на руль, а мне дай весло — да и делай, что знаешь.

— Держи прямо на отмели! — закричал отец. — Ты знаешь выходы между каменьев; держи туда!

— Держу, — сказал Иван, круто спускаясь по ветру, на бурун, — но картечь и туда достанет.

Вслед за тем дым всклубился под носом судна, и ядро, прошипев над нами, упало недалеко впереди — и пошло прыжками бороздить море. Мы гребли во все лопатки, а с транспорта скинули уже гребные суда в погоню. Они вскоре стали нагонять нас и обсыпали картечью; но разгульная зыбь мешала верному прицелу. Мы думали, что уже вовсе ушли; мы уж приставали к берегу, как продольный по нас выстрел вышиб руль и убил наповал трех человек, в том числе старшего брата моего, Неифтали. Отец мой взревел — так сердце в нем закипело от жалости и злобы — и поклялся отмстить за смерть любимого сына.

Земляки наши, выбежавшие берегом навстречу, кинулись в бурун, подхватили и вытащили на себе кочерму. Транспорт, послав несколько ядер за нами, отозвал шлюпки свои и, вошедши в бухту ближайшего русского укрепления, стал там на якорь.

В полночь отец меня разбудил.

— Вставай, смерть брата твоего просит русской крови. Кровь за кровь, сказал пророк наш. Я стар, руки мои дрожат — но на это меня станет; я все придумал и уладил. Идем!

Мы вынесли на берег огромный ящик с порохом, на котором приделан был фонарь. Лодка была готова, в ней четыре горца и наш Иван. Поставив в нее ящик, мы подняли паруса. Ночь была очень темна, и мы вскоре подошли довольно близко к русскому транспорту, с наветру.

— Иван, — сказал отец мой, — братья твои отняли у меня сына — отняли полвека и полсчастья. Я бы мог зарезать за это тебя, но я лучше придумал: ты, сам же ты отмстишь им за моего сына. Знаешь ли, что я придумал?

— Нет, не знаю, — сказал Иван спокойно.

— Гляди, — сказал старик шепотом, — в этом ящике четырнадцать пудов пороху — вашего русского пороху, с этого же судна; на нем фонарь, в фонаре фитиль, который проходит насквозь. Ночь темна и непогодлива. Мы еще немного подойдем к судну, и я тебя заставлю зажечь фитиль этот и пустить ящик по воде; его тотчас же прибьет к судну. Готовься!

Все мы зазевались при этой беседе, как вдруг свежий удар ветра сильно накренил лодку. В тревогу эту наш Иван кинулся, как будто к парусам, и никто не успел оглянуться впотьмах, как топор глухо застучал в руках его и он только закричал:

— Да здравствуют мои отцы командиры и братья мои!

В один миг всадили в него четыре кинжала — но уже было поздно: лодка была прорублена, вся наполнилась водой и тонула. На крик этот подоспела шлюпка от транспорта и спасла меня одного. Отец же мой и четыре товарища его потонули молча: их голосу никто не слыхал…

Офицеры стали спрашивать князька Убыха, как называли транспорт этот, как звали Ивана? Но он отвечал, что не знает.

— Помню только, что на плечах у Ивана, — сказал он, — то есть на погонах, была ваша русская тамга, вот такая. — И вычертил кинжалом «35».

ДВА КОРАБЛЯ ВО ЛЬДАХ

Два английских военных судна «Эребус» и «Террор» в 1842 году ходили вместе за открытиями к Южному полюсу.

Итак, плавали они однажды, в марте, при самом свежем норд-весте. Густой туман стал прочищаться, и показались тут и там льдинки. К ночи ветер стал еще крепчать, и повалил густой снег. Убавили парусов, опасаясь всего более ледяных плавучих гор, которых не видно было за вьюгой. А плавучие льдинки показывали, что горы эти не за горами. Взяли все рифы на «Эребусе» и стали готовиться к повороту, как вдруг ледяная скала, которой не видно было ни конца, ни начала, показалась пред носом. «Эребус» тотчас лег на левый галс, надеясь пройти на ветре у скалы,но в ту же минуту увидел товарища своего, «Террора», который двигался под марселями и фоком прямо на «Эребус».

За темнотою и метелью «Террор» набежал уже так близко, что нельзя было успеть ему повернуть, а по тесноте также нельзя было пройти между ледяной скалой и «Эребусом». Этот в минуту положил все паруса на стеньгу, но суда столкнулись так, что ни один человек не устоял на ногах. На «Эребусе» переломился бушприт, слетела фор-стеньга и еще некоторые части рангоута. Оба судна сцепились, спутались такелажем и рангоутом, бились друг о друга, среди тьмы и метели, под ледяной сплошной скалой, куда несло их вместе при жестоком ветре и волнении. То подымался на волну «Террор», так что обнажалась вся подводная часть его, до самого киля, то он падал в раздол между двух огромных валов, и «Эребус» в это время, со скрипом, треском и ломкой, подымался на хребет валов. Шлюпки на бортах трещали и ломались; ветер выл, а под боком прибой к ледяной скале!

Но послушная и бесстрашная команда на обоих судах вмиг обрубила и распутала снасти, и суда разошлись прежде, чем их привалило ко льду. «Террор», на котором было меньше ломки, обогнул скалу и за нею скрылся. «Эребус» бился еще; он весь до того завален был обломками, что нельзя было поставить парусов, взять передний ход и поворотить, а между тем находился так близко к скале, что к нему долетали брызги разбивавшихся об нее волн. Оставалось одно: взять задний ход и пятиться кормою до выхода на простор. Это, конечно, при шторме, было очень опасно — да другого спасения не было. При жестокой, порывистой качке реи бились о ледяную стену, так что мачты трещали; но матросы, не зная страху, отдали грот среди рева бури, треска рангоута и гула, волнения и прибоя. Зарываясь кормой, судно взяло, однако же, ход. Волнением сорвало шлюпку, реи трещали и чертили по ледяной отвесной стене, но судно вышло к проходу, к поперечному проливу между сплошными ледяными горами, благополучно вошло в узкий пролив и там, под защитой скал этих, начало исправляться. «Террор», который между тем обогнул гору, спросил пушкой вестей. «Эребус» отвечал: «Жив!» К свету исправился он настолько, что мог опять свободно управлять парусами, и вышел из ледяного пролива.

Но на рассвете увидели еще вот что: сплошная цепь ледяных гор, оставшаяся на ветре, тянулась в обе стороны от прохода этого, и если бы не прошли оба в него на волю, а вместо того продолжали идти далее вдоль стены, то, может быть, и не нашли бы никакого выхода оттуда и были бы вовсе затерты льдами.

Одна беда выручила от другой; а коли две беды на носу, так смело хватайся за меньшую.

ТЕНДЕР «СТРУЯ»

Тяжело бывает для судов наших крейсерство у восточных (абхазских) берегов Черного моря. Тут место открытое, во все море, до самого Цареградского пролива и до берегов дунайских. Тут берега приглубые, крутые, грунт ненадежный, защиты нигде и никакой. А каково же здесь в позднюю осень или зимой?

В местах этих, около укрепления нашего Новороссийска, почасту случаются такие штормы, что их в других местах и не знают, а здесь дали им особое название: бора. Говорят, что от боры этой и на берегу ни один человек на ногах своих устоять не может; каково же терпеть бору в море, у опасных берегов, да еще при жестоком морозе!

Обыкновенно перед борой на горном хребте, который тянется вдоль бухты, показываются клочья облаков. Они вскоре отрываются и разносятся, на их место из-за гор показываются новые; а между тем налетают шквалы, покачивая туда и сюда румба на четыре. Затем налегает на залив и самая бора, вздувает воду, срывает полосами верхушки валов, крушит и ломает все.

В исходе ноября 1847 года стояли в Новороссийской бухте фрегат «Мидия», бриг «Аргонавт», тендер «Струя» и транспорт «Березань», когда налегла на малую эскадру эта бора. Для стоянки здешней положены мертвые якоря пудов по 300, и притом попарно, с грунтовыми цепями; но фрегат потащило и с этими якорями. Брошенный на помощь судовый якорь удержал фрегат саженях в 50 от мели. На тендере «Струя» лопнула якорная цепь, и тендер едва не погиб. С бригом «Аргонавт» случилось еще хуже: носовая часть его, обдаваемая брызгами при сильном морозе, до 13 градусов, стала обмерзать и от наслойки льда начала грузнуть в воду. От этого и вода, попавшая всплесками на палубу, также вся скатывалась к баку и замерзала. Вся палуба, рангоут, снасти, шлюпки — все покрылось слоями льда, который замерзал толще и толще, а нос все более погружался.

Для облегчения носовой части брига бросили два якоря, перетащили носовые каронады на корму, но этого было мало: лед замерзал горой и погружал нос. Команду разделили на три смены, и она обрубала лед — но люди не могли вынести резкого шторма при сильном морозе. Одежда на них вся леденела в четверть часа, руки и ноги костенели, брызги раз в раз обдавали и снасти и судно и людей, да тут же примерзали. Эта тяжкая работа длилась 16 часов сряду, и командир брига, капитан 2-го ранга Рюмин, не может нахвалиться терпением и спокойствием команды, говоря, что если бы матросы хоть немного исплошились в работе, то бриг погиб бы. Наконец бора затихла, и бедный «Аргонавт» поправился.

Но все это только присказка, а быль впереди. Это цветочки, а вот и ягодки.

12 января 1848 года на этом же рейде стояли на якорях: фрегат «Мидия», капитан 1-го ранга Касторф; корвет «Пилад», капитан 2-го ранга Юрковский; бриг «Паламед», капитан-лейтенант Бердеман; шкуна «Смелая», лейтенант Колчин, и тендер «Струя», лейтенант Леонов; пароход «Боец», капитан 2-го ранга Рыкачев, и транспорт «Гостогай», лейтенант Щеголев. С утра погода и ветер были непостоянны, в полдень стали показываться смерчи, погода стала стращать борой, и потому реи и стеньги на всей эскадре были спущены. Набегали жестокие шквалы, а часа полтора за полдень на корвет набежал смерч, которым положило его на бок и сорвало с двух цепей. Корвет насилу удержался на двух якорях своих — а между тем бриг «Паламед», в полутора кабельтовых, штилевал; якорные цепи его обвисли! Вскоре заревела бора, и к ночи мороз усилился до 16 градусов.

Свидетели говорят, что этого страха и ужаса нельзя ни вздумать, ни описать. Такого урагана никто и никогда в жизнь свою не видал. При этом трескучий мороз, рев моря и урагана, так что в двух шагах не слышно команды, ни голоса человеческого. Ледяные брызги несутся и кружатся по воздуху, как носятся снежинки в метель — но лед этот режет лицо и руки, а от густоты ледяных капель меркнет свет. Каждая волна, вскатываясь, стынет на взлете и замерзает на корпусе судна, на палубе и куда попадет — и назад в море откатывается мало воды: вся остается ледяным слоем на судне.

Отстаиваясь на рейде, все суда эти обмерзли кругом и сплошь наслойными льдинами. Внутри также все замерзло, куда только вода попала. Сбиваемые бурей со снастей, льдины падали и били людей, которые сами чуть не примерзли там, где стояли и работали. Командиры и офицеры только дивились матросам нашим, которые не поддавались ни урагану, ни смерчу, ни морозу, а работали без ропота и без устали, сколько в ком было сил. Ни страха, ни бестолочи и беспорядка, ни жалоб и плача, все молча делали свое дело.

Ночью лопнула цепь под бригом «Паламед». Брошены два якоря, потом и третий. Бриг удержался. Но волнением и льдинами выбило погонный порт. Все офицеры кинулись к этому бедствию, три раза заколачивали порт досками, и доски опять напором волн выбивало и отбрасывало работников. Вода заливала палубу и мерзла под баком, а нос все более тонул. Бриг не стал уже подыматься на волны, которые начали перекатываться через него, и рабочие поневоле вовсе отступились от обрубки льда.

Бриг опять стал дрейфовать, и в 5 часов утра он ударился кормою так, что руль выбило. Трюм, а затем и кубрик налился водой; бриг поворотило левым бортом к берегу, повалило, начало бить всем днищем обо дно — и выбило грот-мачту. К счастию еще, что его повалило палубой под ветер — иначе не было бы угла, где бы можно было укрыться от волн.

К рассвету бриг прибило к самому берегу, пятеро удалых матросов вызвались передать на берег конец. Они сели в шестерку — им и всего-то надо было прогрести до берега с полкабельтова, — но волной захлестнуло и опрокинуло шлюпку, и все пятеро погибли. Не прежде как около полудня, когда бора временно несколько стихла, удалось, при помощи жителей, свести команду на берег. Командир, офицеры и много нижних чинов приняты были в госпиталь, с обморожениями.

Та же судьба постигла транспорт «Гостогай». Он с вечера бросил третий якорь, а потом еще два верпа, но его потащило со всех якорей и в 4 часа утра ударило об мель и вышибло руль. От удара сделалась течь и вода поднялась на 9 футов. Внутри и снаружи все судно обросло аршинною корою льда.

Всю команду и бывших на судне 30 солдат услали на низ, закрыли люки и старались согреться. Командир судна говорил, что люди почти замерзли наверху, покуда шла работа, и все окоченели, так что едва ходили, но что он ни от кого не слышал жалобы и ни один человек до приказания не ушел на низ.

С рассветом увидели, что транспорт принесло очень близко к берегу; несмотря на это, с большим трудом перевезли команду, чуть живую, и многие познобили руки и ноги.

Пароход «Боец» пришел только накануне этого бедового дня, за углем; он также должен был отстаиваться на якорях. В полночь держался он на двух якорях, вытравив у одного 40, а у другого 90 сажень цепи; затем, в помощь якорям, развели пары и пустили машину полным ходом. Несмотря на это, не мог он ничего сделать против порывистого урагана, который все более свирепел; в 2 часа лопнула одна якорная цепь, а в 4 часа пароход потащило с якорем и с парами; в 6 ¹/₂ часов положило его левым боком к берегу, саженях в 20. Пароход затопили, чтобы его не било о дно морское, а затем, передав кабельтов на берег, спасли всю команду.

С рассветом 13-го бора усилилась донельзя: мгла от пасмурной погоды и от носимых по воздуху ледяных брызгов была такая, что вместо свету стояла тьма. Только порою, когда с ураганом набегала светлая полоса, с флагманского фрегата видно было, что на рейде устояли: тендер «Струя» на своем месте, хотя за мрачностию виден был один только рангоут его; корвет «Пилад» держался на вольной воде, на своих якорях; прочих никого не было видно.

К ночи казалось с фрегата, будто на тендере сделаны были сигнальные вспышки и будто стреляли из пушек; но верного ничего нельзя было видеть, ни слышать, хотя он стоял только в четырех кабельтовых от фрегата!

13-го пополудни потащило с трех якорей корвет «Пилад». Он бросил еще два запасных якоря; но в 8 часов вечера и он не миновал участи своей, ударившись кормою об мель. Сняли руль с петель, чтоб его не вышибло; корвет било обо дно, вода стала прибывать и дошла до двух футов, но команда, кинувшись дружно к помпам, выкачала ее. К 9 часам утра (14 января) корвет стал на мели всем килем, врезавшись кормою на 7, а носом на 3 фута в грунт. Только 15-го числа, при помощи жителей, команда свезена была на берег; 7 офицеров и 42 нижних чина отправлены в госпиталь. Капитан Юрковский хвалил и благодарил команду за послушание, терпение и стойкость ее.

Шкуна «Смелая» стояла на своем месте и хотя бедствовала отчаянно, однако же при распорядительности командира, лейтенанта Колчина, заботливости офицеров и непомерных усилиях верной команды спаслась. Двое суток сряду все были в авральной работе, все вооружились топорами, тесаками, абордажным ручным орудием всякого рода и неотступно обивали лед, которым бедное судно обрастало кругом, будто наваждением каким, и все погружалось глубже в бездну. Для облегчения бросили оба якоря, хотели сбросить даже орудия, но они обмерзли горою льда и не было возможности их высвободить. Рано утром 14-го числа командир увидел, что всего этого мало, что шкуна грузнет и должна затонуть. Но живой живое гадает. Не будь плох, не покинет и Бог: сбросили в море рею, отрубили утлегерь; шкуна вынырнула! Вся команда и все офицеры бросились опять обрубать лед вокруг, сваливая глыбы его в море, и шкуна уцелела! «Не будь у меня таких отличных матросов, такой покорной и верной команды, — доносил после командир, — мы бы все неминуемо погибли».

Осталась за нами быль о тендере «Струя»: быль горестная, печальная, которую больно рассказывать. 14 января, когда рассвело, увидели с фрегата, что над местом, где стоял бедный тендер, торчит только верх мачты его с салингом: это был крест над могилою 52 человек, заживо погребенных. Командир, лейтенант Леонов, мичманы Обезьянов и Ковалевский, штурман Скосырев, 4 унтера, 37 рядовых и 7 нестроевых — всех смерть сравняла, чрез всех перекатывалась та же волна, покачивая общий гроб их, с наклоненным на бок крестом. Флагманский фрегат отстоялся благополучно. Итак, из семи судов, стоявших на рейде, одно затонуло от намерзшего льда, четыре выкинуло на берег, а два только выстояли на якорях. Впоследствии все были сняты с мели, кроме брига «Паламед», который разбило о каменья.

Тендер «Струя», который, по раста́янии льда, потонул вовсе и сел на дно на глубине 38 футов, — тендер был поднят уже в августе. Труп командира узнали по карманным часам его, которые остановились на 10 ¹/₂ часах. Вероятно, незадолго до этого времени — утра или вечера? — тендер затонул. И тендер, как и прочие снятые с мели суда, отправлен был для починки в Севастополь.

ЧТО ТАКОЕ ОТЧИЗНА?

Отчизна, отечество — это родная земля наша, где отцы и деды жили и умирали, где родились и сами мы, живем и хотим умереть.

Она земля отцов наших, и за это зовут ее отчизною, отечеством. Мы родились на ней, за это зовем ее родною землею, родиною.

Кому же не люба земля отцов и дедов, кому не мила родная земля? Кто не постоит за родину свою, за землю русскую, которую завещали нам деды и прадеды наши, а мы завещать должны детям и внукам своим, чтобы было им где жить и тужить, веселиться и радоваться, а подчас и поплакать, коли лиха беда одолеет, да утешиться? Разве жить им на чужой земле, в поденщиках у чужого народа, и как придет последний час — кости положить на чужбине?

Земля Русская, отечество наше, обширнее и сильнее других земель.

Гордись тем и величайся, что родился ты русским, что доведется быть тебе ратником, воином Русской земли: нужды и туги везде на белом свете много, и у тебя также не без того: послужи честно — и правдивая служба твоя не пропадет.

Государство Русское велико: от Финского моря до Черного будет с лишком тысяча пятьсот верст; от Белого моря до Каспийского — без малого две тысячи пятьсот; а в длину от Польши до самого конца Сибири будет более двенадцати тысяч верст. В России более шестидесяти губерний и областей, а иная губерния более целой немецкой либо французской земли. Народу живет всего более русского; а есть, кроме того, много народов других, которые говорят не русским языком и исповедуют иную веру. Так, например, есть поляки, армяне, грузины, немцы, латыши, чудь, или финны; есть мусульманские народы: татары, башкиры, киргиз-кайсаки (казахи) и много сибирских и кавказских племен; есть еще и кумирники, идолопоклонники: калмыки, буряты, самоеды (саамы), вотяки (удмурты), черемисы (марийцы), чуваши и много других.

Все эти губернии, области и народы разноязычные составляют Русскую землю, а потому все должны стоять друг за друга, за землю, за родину свою, как односемьяне стоят за избу свою, за наживное добро, за себя и за старшего в семье, за отца либо деда. Поколе все дружно стоят за одно, никто их не осилит, никто не обидит.

Кто постарше из вас, сам помнит восемьсот двенадцатый год, а кто помоложе, чай, слышал об нем от старших. В те поры император французский подчинил себе всех королей, собрал рать несметную, не только из своей французской земли, а еще изо всех земель, ему подвластных, и, словно туча грозная, налетел на землю нашу, на Русское царство; хотел попрать ее, истоптать копытами родные наши пепелища. Велика была сила вражеская, кому бы устоять супротив нее? Ни ты, ни я, ни третий какой-либо сам-десять, либо сам-сот не совладал бы с одним полком Наполеона, не отстоял бы ни одной деревушки русской, погибло бы все государство, разогнали бы на все четыре стороны нас с родной земли и закабалили б нас французы в оброк вековечный. Что ж? Страшен черт, да милостив Бог. Сказал русский человек: «Не положу из рук меча булатного, доколь еще хотя один неприятель будет на земле Русской», и за этим словом стар и мал опоясались острыми саблями, ухватились за копье ратное, все сошлись в одну кучу, словно на пожар великий, все слушались слова единого, шли вперед, когда приказывали вперед идти, отступали, когда решили заманить незваных гостей в ловушку, стояли дружно, где приказано было отстаивать, — и куда девалась сила сильная, гроза грозная, куда девалась рать несметная, вражеская? Нет ее, погибла; а наше войско дошло до самой столицы вражеской, освободило все земли и государства от полону и оброку. Кто же мог собрать войско русское со всех концов царства, кто мог велеть ему идти на врага и указать ему, где и как бить неприятеля, куда обходить, откуда зайти и куда ударить, — кто, кроме великого, славного полководца, которого государь избрал и подчинил ему все русское войско? И ведомо, что никто.

Сказано слово: мужик умен, да мир дурак; сколько голов, столько умов; каждый городит свое, а в одну душу, в один разум не сойдутся. На постое, по избам, бери солдат, как кур, поодиночке; а дай им сойтись вместе, выстроиться, выравняться, вскинуть ружья, бросить глаза налево, на генерала своего, так на стену полезут и любую крепость штыком размечут. Каплю воды девчонка тряпицей по столу разотрет, а капля камень долбит; и море, которому нет конца во всех подзорных трубах, слилось из таких же капель; без капли нет моря, что рубля без копейки, что войска грозного без солдат!

Славное и памятное было время, ребята, этот двенадцатый год. Велик народ русский, силен штык и крепка грудь русская! Вынослив и стоек солдат русский, и долго, долго красоваться будет силою и правдою земля Русская из конца в конец, под защитою русского солдата!

Отстаивай, ребята, родину свою, отчизну! Это зыбка твоя, колыбель твоя и могила, это дом и домовина, хлеб насущный, вода животворная; Русская земля тебе отец и мать, она жилье отцов и дедов твоих, жилье твое и близких твоих; она же мир и приют детям твоим и всем добрым русским людям, всем потомкам нашим…

СЛОВАРЬ _{(Составлен по толкованиям В. И. Даля)}

А

Аборда́ж — сцепка, свалка двух судов в битве; рукопашный бой на сцепившихся судах.

Аванга́рд — передовой отряд армии или флота.

Адмира́л — высшее воинское звание на флоте. В русском флоте были звания (по восходящей): контр-адмирал, вице-адмирал, адмирал.

Алты́н — старинная монета в три копейки.

Арсена́л — здание, где хранится оружие.

Арши́н — старинная мера длины — 71,12 см.

Арьерга́рд — отряд позади основных сил армии или флота.

Б

Бак — часть палубы от передней (фок) мачты до носа. Баковый матрос — впередсмотрящий.

Бака́н — бакен, веха, поплавок на якоре для указания мели.

Ба́нка — скамья для гребцов.

Барка́с — большая гребная шлюпка.

Биза́нь — название кормовой мачты и паруса на ней.

Бимс — балка, брус, на который стелется палуба корабля.

Бомбарди́р — артиллерист.

Бомбарди́рское судно — небольшое судно, вооруженное орудиями крупного калибра.

Бо́тик — небольшое гребное или парусное судно.

Брам-сте́ньга — продолжение стеньги (см.), третий ярус мачты.

Брандва́хта — военное сторожевое судно перед портом, гаванью.

Бра́ндер — зажигательное судно; оно наполняется горючими припасами и пускается по ветру на неприятельские суда.

Брандску́гель — зажигательное ядро, род гранаты, начиненной горючим составом.

Бриг — двухмачтовое мореходное судно, военное или купеческое.

Бриганти́на — бриг малого размера, с косыми парусами.

Бушпри́т — передняя мачта на судне, лежащая наклонно вперед, за водорез.

В

Ва́нты — толстые смоляные веревки, держащие мачту с боков.

Ватерли́ния — черта на корпусе судна, по которую оно сидит в воде.

Ва́хта — поочередный караул на военном судне.

Ва́хтенный — караульный.

Верп — малый завозной якорь. Его завозят на лодке, а затем за якорную цепь подтягивают к нему судно, севшее на мель.

Верста — старинная мера длины, 1,0668 км.

Верфь — место постройки судов.

Вест — запад.

Во́тчина — наследственное владение.

Во́лость — несколько близлежащих сел и деревень.

Вполве́тра — курс судна, когда ветер дует поперек его пути.

Все́нощная — вечерняя молитва.

Вымпел — род флага с двумя хвостами, поднимаемого на вершине мачты.

Г

Га́вань — прибрежная часть водного пространства, защищенная от ветра, волн и течений.

Галеа́с — большая галера (см.).

Гале́ра — старинное морское судно, двигавшееся на веслах, а иногда и под парусами.

Галио́т — небольшое судно для перевозки грузов.

Галс — курс судна относительно направления ветра.

Гардемари́н — унтер-офицерский чин, в который производились морские кадеты за три года до выпуска.

Генера́л-адмира́л — высший чин в морской службе.

Гик — рей, идущий вдоль судна по нижней части паруса.

Гито́в — снасть для уборки или подтяга паруса. Осадить гитовы — уменьшить парусность.

Гри́вна — гривенник, монета в десять копеек.

Грот — средняя мачта на судне; большой парус на нижнем рее грот-мачты.

Грот-сте́ньга — надставка грот-мачты.

Гюйс — носовой военный флаг.

Д

Дек — палуба.

Домови́на — гроб.

Доща́ник — большая плоскодонная лодка.

Дрейф — уклонение судна от прямого курса. Лечь в дрейф — принять такое положение, когда судно под парусами остается неподвижным.

Дюйм — старинная мера длины, равная 2,54 см.

3

Забуро́вить — для судна — прочертить килем по дну.

Заво́з — небольшой якорь (верп), который завозят лодкой и опускают на дно, а затем подтягивают к нему судно по якорной цепи.

Зало́жник — человек, задержанный в стане неприятеля для обеспечения верности договора.

Запа́л — отверстие в казенной части пушки, через которое зажигают порох при стрельбе.

Зашти́леть — быть безветрию, затишью.

Зюйд — юг.

К

Ка́бельтов — 1) корабельный трос 5-10 сантиметров в поперечнике; 2) мера длины — 185,2 м.

Ка́ик — турецкая гребная лодка.

Каноне́рская лодка — небольшое судно с орудиями крупного калибра.

Капитан-лейтенант — чин во флоте, соответствует майору в армии.

Капуда́н-паша́ — предводитель турецкого флота.

Капуда́н-бей — полный адмирал в турецком флоте.

Карона́да (корона́да) — короткая пушка.

Карту́з — мешок с зарядом пороха для пушки.

Киль — балка, проходящая посередине днища судна от носа до кормы.

Кильва́тер — строй кораблей, идущих один следом за другим.

Кнехт — стояк на палубе судна или на причале для закрепления троса.

Командо́р — старинный офицерский чин во флоте.

Коне́ц — так на судне называется всякая незакрепленная веревка.

Контр-адмирал — см. адмирал.

Копы́лья — здесь: стояки, связывающие верхнюю часть саней с полозьями.

Корабль — у Даля так часто называется линейный корабль, военное трехмачтовое судно с двумя или тремя палубами, вооруженное 60—130 пушками.

Корве́т — трехмачтовое морское судно, малый фрегат, с пушками на палубе.

Кордебата́лия — срединная часть флота.

Кре́йсерство — самостоятельное плавание одиночного корабля (крейсера) для захвата и уничтожения вражеских судов, охраны побережья, нарушения морских перевозок.

Крюйтка́мера — пороховой погреб, место хранения боеприпасов на судне.

Ку́брик — низший жилой ярус на корабле, ниже орудийных палуб. Там жили матросы.

Купец — у Даля — всякое торговое судно.

Л

Лавиро́вка — движение судна под парусами против ветра. При этом приходится идти по ломаной линии, меняя направление хода (галс).

Лаг — прибор для определения скорости судна.

Линия бата́лии — построение флота к бою.

Лот — прибор для определения глубины.

Ло́цман — проводник судна в трудных и опасных местах — проливах, проходах в гавани и т. д.

Лю́гер — небольшое трехмачтовое мореходное судно.

М

Манифе́ст — обращенный к населению указ о каком-либо важном событии.

Марс — дощатая или решетчатая площадка наверху мачты, при соединении мачты со стеньгою. Ма́рсовый — матрос, место которого — на марсе.

Ма́рсель — второй снизу прямой парус, поднимаемый на стеньге.

Ма́тка — название компаса у поморов.

Мори́стее — дальше от берега.

Моря́на — ветер с моря.

Мохаре́м-бей — придворный сан в Турции. Примерно соответствует министру двора.

Н

На ве́тре — с наветренной стороны.

Нок — конец реи.

Норд — север.

О

Ордер бата́лии — боевой строй кораблей.

Осна́стка — см. такелаж.

Ост — восток.

Охотнички, охотники — добровольцы.

П

Пакетбо́т — небольшое судно, предназначенное для перевозок, пересылки почты.

Пепели́ще — унаследованное от предков жилище, место, земля.

По́мпа — насос.

Порт — пристань, гавань, место для прихода и стоянки кораблей.

Порт оруди́йный — окно в борту, через которое выставляется наружу пушечное дуло.

Поручик — младший офицерский чин в старой армии.

Приводи́ть к ветру — идти круче к направлению ветра. Противоположное — спускаться по ветру.

Приз — военная добыча, неприятельское судно или груз его, из которого победители получают свою долю, так называемые призовые деньги.

Про́тивень — встречный ветер.

Р

Равноде́нственный круг — экватор.

Ранго́ут — все деревянное оснащение судна — мачты, стеньги, реи и т. д.

Рей, рея — поперечина на мачте, к которой привязан парус.

Рейд — место в море перед гаванью, где корабли могут стоять с полным грузом.

Риф — 1) протяженный подводный камень, кряж, опасный для плавания судов; 2) поперечный ряд подвязок на парусах для убавки их при крепком ветре. Взять рифы — убавить паруса.

Румб — одно из 32 делений компаса.

Ру́мпель — рычаг для управления рулем.

С

Са́жень — старинная мера длины, 2,13 м.

Са́линг — вторая площадка на мачте, на втором колене ее (на стеньге).

Сва́лка судов — столкновение.

Скля́нки — песочные часы, по которым отмечали время на корабле.

Ста́ксель — косой парус.

Ста́пель — устройство на берегу для постройки и спуска кораблей.

Стеньга — второе колено мачты, надставка ее в вышину, от марса до салинга. Поддерживается стень-ван-тами.

Строп — веревочный конец с петлей для подъема снастей, тяжестей.

Т

Такелаж — веревочное снаряжение корабля, оснастка. Талер — старинная монета в германских государствах.

Тали — веревка, перекинутая через блоки для поднятия тяжестей.

Тамга́ — клеймо.

Те́ндер — одномачтовое мореходное судно.

Трюм — внутренняя часть корабля.

Трю́мный — матрос, который следит за порядком, сухостью в трюме.

У

Узел — мера скорости — одна миля (1,852 км) в час.

Унтер-офицер — звание младшего командного состава. Во флоте были: фельдфебель (боцман), старший унтер-офицер и младший унтер-офицер.

Утле́герь, утле́гарь — продолжение бушприта.

Ф

Фал — снасть для подъема рей и парусов.

Фальконе́т — маленькая старинная пушка.

Фарва́тер — приглубая часть между отмелями, проход для судов.

Фельдфе́бель — старший унтер-офицер.

Фелю́ка — небольшое турецкое судно.

Фла́гман — начальник эскадры, флота, поднимающий свой флаг на судне, на котором он находится.

Флагшто́к — шест, на котором поднимается флаг.

Фок — передняя мачта на судне. Нижний парус на передней мачте.

Фор-сте́ньга — второе колено фок-мачты.

Фрега́т — трехмачтовое военное судно с одним рядом пушек (до 60 орудий).

Фут — старинная мера длины, 30,15 см.

Ч

Чума́к — перевозчик на волах.

Чухо́нец — старинное прозвание финнов.

Ш

Шебе́ка — небольшое торговое трехмачтовое судно.

Шка́нцы — часть верхней палубы от кормы (юта) до фок-мачты.

Шквал — порыв резкого и сильного ветра.

Шкот — снасть, которой натягивается нижний угол паруса.

Шку́на (шху́на) — мореходное судно, с двумя наклонными назад мачтами с косыми парусами.

Шлюп — военное судно, близкое к фрегату.

Шне́ва — вид шхуны.

Шпанго́ут — поперечное ребро бортовой обшивки судна (между днищем и палубой).

Шпиль — стоячий ворот для подъема якоря, других тяжестей. Для вращения в гнезда шпиля вставляют рычаги — вымбовки.

Штанда́рт — императорский флаг, поднимался на судне во время пребывания на нем императора.

Штиль — безветрие.

Штурва́л — ворот с рукоятями, которым управляют судном, поворачивая руль.

Шту́рман — офицер, который прокладывает курс, определяет место корабля.

Шхе́ры — морское побережье, тесно усеянное скалистыми островками с узкими проливами меж ними. На Балтике — возле берегов Финляндии, Швеции.

Шхербо́т — плоскодонное перевозочное судно.

Э

ЭскАдра — отряд кораблей.

Ю

Ют — кормовая часть палубы.

Я

Ял, ялик — небольшое гребное судно, с 2—4 парами весел, шлюпка.

Яхта — небольшое прогулочное судно.