Мать и сын

Теплый вечеръ. Солнце садится. На набережной Черной Рѣчки, на скамейкѣ, прислоненной къ периламъ, сидитъ мать — пожилая женщина съ апатичнымъ, но добрымъ лицомъ и сынъ — пестро одѣтый молодой человѣкъ лѣтъ двадцати-пяти, то, что на языкѣ рыночниковъ называется «фертикъ». Сынъ замѣтно выпивши.

— Господи, тоска какая! — говоритъ онъ, потягиваясь.

— Ну, вотъ опять! Какъ дома, такъ и тоска… Отчего это? спрашиваетъ мать.

— Отъ скуки! Нешто отъ васъ можетъ быть веселье? Вы только сопите да вздыхаете.

— Оболтался ты — вотъ отчего. Пришпилить-бы тебѣ хвостъ-то, такъ тоски-бы ле было.

Нѣсколько секундъ молчанія. Сынъ вертитъ часовую цѣпочку, тешетъ въ затылкѣ и, видимо, что-то придумываетъ.

— Въ вѣдомостяхъ пишутъ, что нынче люди съ-тоски-то то и дѣло что рѣжутся да вѣшаются, — начинаетъ онъ снова. Одинъ, купеческій сынъ отъ тоски въ Неву съ моста бросился, а другой взялъ въ руки ножикъ — чикъ себя до горлу, да и шабашъ! Третій…

— Миша, Миша, голубчикъ, не говори ты этого, не терзай ты меня! — перебиваетъ мать. Поди лучше къ Петру Захарычу, сыграй съ нимъ въ шашки.

— Очень мнѣ нужно деревянное масло нюхать. У него вонъ весь домъ лампадками пропахъ.

— Ну, поди въ Строгановъ садъ… Погуляй съ барышнями. Смотри, какія хорошенькія ходятъ.

— А позвольте вамъ допросъ сдѣлать: какой нашему брату отъ этихъ барышень толкъ можетъ быть? Нешто отъ нихъ чего нибудь добьешься?

— Чего-же отъ нихъ тебѣ добиваться-то?

— Свинячьяго визгу, собачьяго лаю! Вотъ чего! — отчеканиваетъ сынъ. Ужъ молчали-бы лучше, коли ничего путнаго не понимаете.

— Экой ругатель! Такъ куда-же ты хочешь?

— Извѣстно на Минеральныя хочу, а нешто туда можно съ двумя рублями? Два рубля тамъ — тьфу! и больше ничего.

— На Минеральныхъ-то только выпьешь лишнее, растеряешься, да, Богъ вѣсть, когда домой сыщешься. Вѣдь ужь пилъ сегодня, довольно пилъ. Вишь глаза-то!..

— Еще въ глаза тычете! А спрашивается, нешто вы сами сегодня за обѣдомъ штучки три не хлобыстнули? Такъ вѣдь вы женщина, а я мужчина. Да и много-ли я выпилъ? Три-четыре рюмки водки да два стакана лимонаду съ коньякомъ. Ну, пивца выпилъ. Такъ теперь нешто можно не пить? Теперь холера.

— Былъ-бы отецъ не въ отъѣздѣ, такъ онъ-бы тебѣ задалъ холеру!

— Не безпокойтесь, папенька теперь въ Москвѣ и сами въ самомъ лучшемъ видѣ лущатъ. Видали мы ихъ хмѣльныхъ-то. У нихъ натура-то наша: попала въ голову рюмка — и шабашъ! Поддавай на каменку!

— Такъ онъ отецъ.

— А я сынъ. Яблоко недалеко отъ яблони падаетъ. Лучше ужь молчите, коли Богъ умомъ обидѣлъ.

Сынъ умолкаетъ и глядитъ куда-то въ сторону.

— И хорошо утопиться, чудесно! — говоритъ онъ черезъ нѣсколько времени и какъ-бы про себя. Взялъ вотъ здѣсь на рѣчкѣ лодку, выѣхалъ на середину Невы и бултыхъ въ воду, а тамъ ужь по топорному. А то такъ снялъ съ сахарной головы веревку — и въ Строгановъ садъ. Сучковъ-то не искать стать. А тамъ въ вѣдомостяхъ: найдено мертвое тѣло купеческаго званія…

— Ты про кого это? Про кого? спрашиваетъ мать.

— Про всѣхъ, у кого на душѣ тоска да скука, а также у кого родители безчувственные, — уклончиво отвѣчаетъ сынъ и вдругъ брякаетъ:- маменька, дайте мнѣ двадцать-пять рублей.,

— Откуда у меня такія деньги? Опомнись! Что ты! Отецъ-то что скажетъ?.

— Коли такъ, прощайте! — и сынъ встаетъ съ мѣста,

— Михайло, опомнись! Куда это ты? Куда? — тревожится мать.

— Въ Строгановъ садъ, а нѣтъ, возьму лыжи и на середину Невы… — говоритъ сынъ, не глядя на мать, и, шатаясь, идетъ по мосткамъ къ плоту, гдѣ отдаются на прокатъ лодки и лыжи.

— Михайло! Миша! Мишенька! Вернись! — кричитъ ему вслѣдъ мать. Пойдемъ лучше домой. Тамъ чайку съ коньячкомъ напьешься.

— Нѣтъ, ужь зачѣмъ-же? Лопайте сами. Съ какой стати вамъ своего единороднаго сына къ пьянству пріучать?

— Миша! Миша! Водочки выпьешь. У меня лососинка маринованная на закуску есть.

Но сынъ молчитъ и сходитъ на плотъ. Мать слѣдуетъ за нимъ. Онъ требуетъ лыжи и садится на нихъ.

— Плотовщикъ! Не давай ему лыжъ! Останови его! Нешто не видишь, что человѣкъ выпивши? — говоритъ она лодочнику.

— Маменька, не забудьте, что насчетъ безобразій городовой имѣется, — замѣчаетъ сынъ. Вонъ онъ на углу стоитъ. Прощайте! На столѣ въ моей комнатѣ найдете письмо съ изліяніемъ моихъ чувствъ, а я на середину Невы.

Лыжи трогаются и плывутъ по направленію къ Невѣ. По мосткамъ, слѣдя за ними, глазами, бѣжитъ мать и то лаской увѣщеваетъ сойдти сына на берегъ, то грозится созвать дворниковъ, но сынъ неумолимъ и ѣдетъ далѣе.

— Господи! Что-же это такое? Вѣдь утопится! Ей-Богу, спьяна утопится! — Она, со слезами на глазахъ, перевѣшивается черезъ перила и спрашиваетъ: Чего-же ты разсердился? Чего хочешь?

— Тридцать рублей! — брякаетъ сынъ и гребетъ дальше.

— Нѣтъ у меня такихъ денегъ? Ей-богу, нѣтъ. На, вотъ, десяточку, возьми красненькую!

Она вынимаетъ изъ портмоне десятирублевую бумажку и машетъ ею въ воздухѣ.

— Ни копѣйки меньше! Доѣду, вонъ, до этого дерева, такъ цѣна будетъ сорокъ рублей, а у моста такъ и пятидесяти не возьму!

Мать хватаетъ за голову.

— Господа, заступитесь! Удержите его! Пьяный человѣкъ, и въ Неву топиться ѣдетъ! — упрашиваетъ она какихъ-то двухъ кучеровъ, идущихъ на плотъ за водой.

— Ничего, сударыня! Небось, не утопится! Нонѣ вода холодна! — отвѣчаетъ одинъ изъ нихъ.

— Не доѣзжая Невы, сверзится, а здѣсь курица вбродъ перейдетъ, — добавляетъ другой и хохочетъ.

— Голубчики, вѣдь сынъ онъ мнѣ! Миша! Мишенька! Ну, гдѣ-же мнѣ такихъ денегъ взять, коли ихъ у меня нѣтъ? — со стономъ кричитъ она.

— Не заговаривайте зубы-то! Самъ видалъ, какъ вамъ вчера приказчики сто рублей принесли! — доносится съ лыжъ.

— Да, вѣдь, это за дачу платить. Ну, сойди на берегъ, двадцать рублей дамъ!

— Тридцать рублей и ни копѣйки меньше!

— Пожалѣй мать родную!

— Что мнѣ васъ жалѣть, коли вы сами меня не жалѣете.

— Ахъ ты, Господи! — всплескиваетъ руками мать. — Ну, сходи на берегъ и пойдемъ домой. Дамъ тридцать рублей, дамъ!

— Шалишь! Не надуете. Идите домой и несите сюда, а я вотъ здѣсь у бережка постою.

— Ну, вотъ, ей-богу, отдамъ! Умереть на этомъ мѣстѣ — отдамъ!.

— Не вѣрю! Потому что ужь сколько разъ надували. Пуганая ворона и куста боится. Несите деньги, и тогда, шабашъ!

— Ахъ ты, Ѳома невѣрный! Ахъ ты, езуитъ поганый! Причаливай къ берегу, сей часъ вынесу! — восклицаетъ мать и отправляется на дачу за деньгами. Черезъ нѣсколько времени она приноситъ ихъ на берегъ.

— Выходи и бери!

— Стара пѣсня! Несите на плотъ, — отвѣчаетъ сынъ.

— Ахъ ты, безобразникъ, безобразникъ! — бранится она, однако сходитъ на плотъ и отдаетъ сыну деньги. Тотъ, не сходя съ лыжъ, пересчитываетъ и кладетъ въ карманъ и говоритъ:

— Вѣдь, вотъ, есть-же деньги! Ахъ вы, алчная! Говорите, что любите сына, а изъ-за тридцати рублей чуть жизни его не лишили.

Черезъ пять минутъ онъ отводитъ лыжи на то мѣсто, гдѣ взялъ ихъ, и подымается на берегъ, гдѣ его ожидаетъ мать.

— Срамникъ! Непотребникъ! — встрѣчаетъ она его. — Пойдемъ домой чай пить! измучилъ ты меня всю!

Сынъ подбоченивается, надѣваетъ шляпу на бекрень и вообще принимаетъ ухорскій видъ.

— Такъ сейчасъ я и пойду домой съ тридцатью рублями въ карманѣ. Нѣтъ ужь, дудки! Съ этими деньгами я почище васъ компанію найду! — отвѣчаетъ онъ, вскакиваетъ на стоящаго у мостковъ извощика и кричитъ:- Дуй бѣлку въ хвостъ и гриву! На Минеральныя! Пали! Цѣлковый!

Настеганная лошадь трогается и увозитъ Мишу на Минеральныя, а обманутая мать вздыхаетъ, горько смотритъ ему вслѣдъ и, съ болью въ сердцѣ, слышитъ возгласы сына въ родѣ: «пали! дери! накаливай!» и т. п.

1874