Майка и Тасик

Хорошее утро начинается с тишины.

Пусть поскрипывают сугробы под ногами прохожих. Пусть шелестят вымороженные, покрытые инеем коричневые листья дуба под окном, упрямо не желая покидать насиженных веток. Пусть булькает батарея у стены – кто-то из домовиков, несомненно обитающих в системе отопления старого дома, полощет там свое барахлишко: буль-буль-буль. И через минуту снова: буль-буль…

БАБАХ! За стеной в коридоре что-то шарахнулось, обвалилось, покатилось. Тасик подпрыгнул на кровати. Благодушный настрой испарился в одно мгновение. Ворчливый одышливый голосок, как ни в чем не бывало, поинтересовался из коридора:

– Тасик, а ты не брал мои тапочки?

– На черта они мне сдались? – прошептал Тасик. И, почесав впалый живот под светящейся насквозь застиранной пижамой, зажмурился, почему-то решив, что он еще сумеет уснуть. Надежда была напрасна.

За стеной пыхтело, тужилось, скрипело… И вновь обрушилось с оглушительным грохотом. Тасик застонал:

– Майка, прекрати!

Возня за стеной усилилась.

– Майка, через колено тебя! Прекрати немедленно!!!

Никакого ответа. Сопение, кряхтенье, стук и возня.

Чертыхнувшись, Тасик приподнялся и сел в постели. Помассировал занемевший локоть. Помял коленку. Взъерошил седой ежик на голове. Наконец оторвал костлявую задницу от постели, постоял, согнувшись крючком… Медленно, хрустя суставами, распрямился.

И решительной походкой ржавого циркуля шагнул из спальни:

– Майка! Какого черта ты тут затеяла?

Майка (160–140—160) в цветастом халате, задрав кверху необъятный зад и отвернув в сторону полное лицо, краснея и потея, изнемогала от усилий, правой рукой вытягивая что-то на себя из щели между обувной тумбой и стеной.

– Надо бы прибраться… перед праздниками! – стонала она. – А то как-то… нехо… ро… шо!

Сваленные с вешалки пальто, плащи, шапки, шарфы, зонты, варежки и перчатки большой кучей громоздились рядом, прямо на полу. Что-то за тумбой никак не уступало Майке.

– Та…сик… помо…ги! – попросила Майка.

– Тыщу раз говорил – не называй меня так.

Негнущимися ржаво-циркульными ногами Тасик подошел к стене и заглянул в щель. Ничего опасного не разглядев, отважно сунулся рукой наугад, ухватил и потащил что-то.

Обувная тумба с натужным скрипом поехала от стены.

– Тасик, что ты делаешь?! – завопила Майка.

– Что ты просила, Майка, то и делаю, – огрызнулся Тасик и, напрягши сухие жилистые руки, покрытые редким седеньким пушком, дернул.

Тумба накренилась, неряшливо раззявив дверцы…

– Тасик, не надо!!!

БДЫЩ! ДРЫНЦ-ТЫНЦ-ТЫНЦ! БУЭЭЭЭ… Вся обувь из тумбы вырвалась на свободу, затопив крохотную прихожую. А дверца оторвалась и острым углом мстительно пригвоздила Тасикову ногу к полу.

Тасик взвыл, согнулся, чтоб пощупать больное место, и ему прострелило спину.

– Еть! Майка!!! Через колено тебя…

– Стой, не двигайся! Ох, горе луковое… Стой, я сейчас! Я бегу-бегу! Ты только не двигайся!

– Да не могу я двигаться! – завопил, раздражаясь, Тасик. – Давай уже действуй!

Толстая короткостриженая седая Майка, подбирая полы халата, начала действовать. Она заторопилась на кухню. Все ее пышные формы заколыхались, заволновались, пришли в движение. Шажок. Еще шажок.

– Да быстрее же, еть твою дивизию!!!

– Бегу, бегу!

Она вправду торопилась: это было написано на ее лице. Мука, разлитая по тугим щекам, и отчаяние в глазах делали ее чрезвычайно похожей на спринтера, с искаженной физиономией пересекающего заветную финишную черту. Вот только расстояние, какое Майке удалось осилить…

– Уаууу!!! – взвывал Тасик из коридора.

Тюбик с обезболивающей мазью хранился на дверце холодильника в кухне. Кухню отделяли от прихожей ровно пять шагов. Еще три до холодильника. И обратно. Итого шестнадцать.

Майка героически преодолела все расстояние за пять минут. (Обычно она тратила не меньше десяти.)

Но неблагодарный Тасик остался недоволен.

– За смертью тебя посылать, перечница… – ворчал он, вздрагивая всем телом, когда Майка могучей красной лапой щедро разляпывала крем по его пояснице.

– Я тебя предупреждала, – невозмутимо ответствовала Майка. – Я же говорила…

– Говорила, еть! Со свету ты меня сживешь. Что это такое?

Обретший свободу Тасик осторожно разогнулся и с изумлением уставился на пыльный, грязный, жеваный лоскут неизвестно чего, зажатый в его руке.

Пронзенный радикулитом, он поначалу и позабыл о своей добыче. Тумбу, между прочим, чинить придется… И не кому-нибудь, а ему – Тасику!

– Что это такое?! – грозно сдвинув брови, спросил он.

– Сдается мне, Тасик… что это коврик. Светочка мне подарила… Не помнишь разве? На пятидесятилетие.

Тасик угрюмо помотал головой:

– Тыщу раз говорил – не называй меня так.

– Вот. А я тоже забыла, – не слушая мужа, балаболила Майка. – А тут гляжу – чего у нас моли-то так развелось? Откуда?!.. Нехорошо как-то – перед праздниками… И ты представляешь – вспомнила! Как ты тогда подвыпивши пришел и тумбу задел, горе луковое! А я как раз перед этим Светочкин подарок положила на край. Оно и съехало!

– То есть вот двадцать… Раз, два, три, четыре… Десять… – на пальцах подсчитал Тасик. – Ну да! Двадцать два года! Это дерьмо тут за тумбой валялось…

– Какое же дерьмо? Тасик! Это ж Светочка подарила.

– ДВАДЦАТЬ ДВА ГОДА ВАЛЯЛОСЬ! – Тасик поднял очи горе́ и возвысил голос примерно на октаву: – И ВОТ ТЕПЕРЬ СРОЧНО ТЕБЕ НА КОЙ ХРЕН ПОНАДОБИЛОСЬ?! А?! Ты меня инвалидом сделать хочешь?! Японский городовой, еть растуды тебя поленом!!!

Майка не отвечала. Она спокойно пережидала его гнев, скучливо блуждая взором туда-сюда, вверх-вниз… Но вдруг замерла, как охотничий пес, учуявший запах крови:

– Эт-т-то что такое?

– Что? Что? Ты куда смотришь? – всполошился Тасик.

Глаза Майки сузились до состояния амбразурной щели. Тяжелый выдох. Голова ее наклонилась – словно башенка танка навелась на цель…

– Я так и думала! – свистящим змеиным шепотом произнесла она. – МОИ ТАПОЧКИ!!!

Тасик отшатнулся. Обливаясь холодным потом, взглянул себе на ноги. На нем действительно оказались Майкины тапочки – зеленые, с красным мохнатым кантом и помятыми задниками.

Тасик прижался спиной к стене.

– Грязный старикашка! Диверсант! – сказала Майка. И презрительно расстреляв мужа взглядом, ушла.

Глядя, как она колышется в направлении кухни, Тасик с облегчением выдохнул.

– Сама такая! Со своим склерозом! Все забываешь! – крикнул он ей вдогонку.

Майка вздохнула. От ее могучего дыхания взметнулся длинный обойный лоскут, отставший от стены и основательно разлохмаченный.

«Подклеить надо бы», – подумал хозяйственный Тасик. Лоскут болтался здесь уже лет пять, но как-то не очень часто попадался ему на глаза. Что называется, не мозолил. В отличие от Майки. Ох уж эта Майка!

Гаже бабы, думал Тасик, это еще поискать, да хрен найдешь. Как же он с ней намучился за эти годы! За все последние пятьдесят шесть лет. Уму непостижимо!..

Ветер сотрясал оконное стекло.

Тасик, вздыхая, стоял в кухне и наблюдал, как вспухает на горизонте серая перина огромной тучи, закрывая собой белые кучерявые барашки маленьких облачков и фарфоровую синеву утреннего неба. «Опять дождь. Небось и праздники будут без снега. Вот ведь напасть», – думал Тасик, кушал вареное вкрутую яйцо и вспоминал свои обиды.

…Ведь у них в доме дня не проходило, чтоб что-нибудь да не так! И никакого взаимопонимания. Вот вопиющий случай. В каком же это было году?.. У Светки ее – той самой, будь она неладна, – на именинах. Поехали тогда всем гуртом на генеральскую дачу ее предка. Шашлыки, водочка, то-се… Молодые были: мне сорок три, ей тоже сорок один… Ну что, казалось бы?! Дети подросли. Ванька с Илюшкой в армии, Инеска в институте. Живи – радуйся!

Нет. Эта дурища всю жизнь в комплексах, как муха в паутине.

Тасик даже крякнул от огорчения.

Ну что уж он такого, казалось бы, и сделал?!

Ну всего-то хотел Майку удивить. Насмешить немножко.

Если у этой окаянной бабы и было что хорошее – так это ее смех. Бойкий, всей грудью, открытый, ясный… Как звонкая песня в морозном поле – далеко слыхать.

На генеральской даче их поместили во втором этаже – со всеми удобствами: комнатка возле лестницы, рядом – туалет и душ.

Там он и подстерег Майку – на лестнице возле душа. Встал в проеме между лестницей и коридором, руками уперевшись в балки, а ногами в стены – в позе витрувианского человека Леонардо да Винчи. В точности. То есть, значит, абсолютно голый…

Сделал одухотворенное лицо, повернулся в профиль и так замер.

Думал Майку повеселить.

Ага, щас!

На лестнице было темно. Он потом так и не узнал, чем Майка его саданула в солнечное сплетение (сама она утверждала, что рукой. Но разве может женщина РУКОЙ так садануть под дых, чтоб здоровенный мужик упал и сознание потерял на десять минут?!).

А ведь так оно все и было.

Визг, темнота, удар. Вспышки перед глазами… И снова темнота. Очнулся от боли – Майка, разобравшись, с кем в бой вступила, побежала в ванную за водой, чтоб мужа в чувство привести, и по своей вечной слоновьей неуклюжести прищемила ему яичко. Ногой.

Тасик поежился и почесал свои печально обвисшие достоинства.

Она, между прочим, клялась, что ударила его с перепугу.

«Вижу, – говорит, – в темноте что-то белеется… Думала – то ли привидение, то ли Ковригин, папочкин любимый адъютант, повесился. Он все чего-то пистолет мне показывал… Ну, думаю, допился, диверсант, до зеленых чертей… Откуда ж мне знать было, что это ты?!»

«А кто ж, еть твою, здесь еще возьмется в три часа ночи! Чем ты думаешь, женщина?!» – язвил жену Тасик. Майка жалостливо кривила лицо и прикладывала ему к причинному месту холодную грелку. Глаза ее блестели от слез.

Но Тасик подозревал, что слезы катились градом по ее тугим красным щекам не столько от жалости, сколько совсем наоборот: Майку душил хохот. Кошмарная баба.

– Просто кошмарная, – сказал Тасик в закрытое окно.

Ветер действительно сменился нудным холодным дождем, и Тасик поник плечами и духом. Очень хотелось снега. А зима, как назло, напрочь забыла свои обязанности. И вела себя как нерадивая хозяйка, которая перед самым приходом гостей разводит в доме грязь и мокредь, затевая генеральную уборку не вовремя.

А кстати! Тасик взглянул на часы.

«Кошмарная баба» ушла к соседке за трехлитровой банкой (зачем она ей вообще понадобилась?) уже больше часа назад.

Даже при ее черепашье-слоновьей скорости спуститься на третий этаж и подняться обратно на пятый в доме с работающим лифтом можно и до наступления полуночи. Или она решила заодно у соседки Новый год встретить?..

Тасик, сам не понимая почему, заволновался.

Сердясь на отсутствующую жену, он в раздражении принялся расхаживать по коридорчику между кухней и большой комнатой туда-сюда. При ходьбе у Тасика явственно поскрипывали колени, и это раздражало его еще сильнее.

– Растуды поленом, японский городовой! И куда она запропастилась?!

Чтобы отвлечь голову, надо чем-то занять руки.

Тасик решил починить дверцу обувной тумбочки в прихожей. Все-таки на носу праздники.

Нагнувшись и оглядев повреждения – дверца болталась на одной петле, – Тасик понял, что для ремонта потребуется отвертка.

В поисках отвертки он перерыл стенной шкаф, используемый под всякие хозяйственные мелочи, взбудоражил мирно спящую на антресолях полувековую пыль, обшарил каждый уголок секретера и, только наведя устрашающий хаос в квартире, вспомнил, что нужная ему отвертка, должно быть, хранится в ящике кухонного стола: именно там Майка любит держать наиболее ценные вещи, которые всегда должны быть под рукой. А уж эту отвертку она особенно опасалась выпустить из виду, чтоб как-нибудь нечаянно не утратить власть над чудо-инструментом: этой отверткой ей было очень удобно выковыривать мелкие вещи, регулярно падающие с кухонного шкафчика за холодильник. В узкий просвет между холодильником и напольной плиткой пролезала только эта отвертка – достаточно тонкая и длинная, но в то же время не острая.

Тасику вспомнилась та жуткая неделя, которую ему пришлось пережить позапрошлой осенью, когда спасительная отвертка куда-то запропастилась, и Майке поневоле приходилось импровизировать посторонними предметами, как то: портняжными ножницами, вязальной спицей, полуметровым хлебным ножом прабабушки и даже пластиковыми, потрескавшимися от старости Инескиными прыгалками.

Ни один из этих предметов не сумел в полной мере заменить ее волшебную отвертку. Майка ворчала и ругалась.

Она ворчала так, что у Тасика от напряжения отваливалась голова. Казалось, стены дома уже мелко подрагивают от ее злобного клекота. Еще чуть-чуть – и зараженный злым ворчанием дом задергается в агонии и рухнет, взметнув вверх кирпичи и похоронив под обломками и Тасика, и саму Майку, и все проклятые ею предметы, и всех соседей, и – вот это было б по справедливости – ненаглядную Майкину отвертку, которая, гадина, ведь скрывалась же где-то все это время! Лежала тихо, инкогнито, под слоем каких-то совершенно никому не нужных шампуров и вилок (так оно оказалось впоследствии).

Довольный своей сметливостью Тасик проследовал в кухню. Встав к кухонному столу передом, а к стеклянной двери, соответственно, задом, Тасик потянул на себя ручку широкого ящика в столе.

Ящик дружелюбно выехал вперед на пять сантиметров и… передумал. Застрял. Тасик вцепился в ручку ящика, подергал. Бесполезно: ящик не сдавался. Он упрямо вгрызался в стены стола – надежно окопался там и, судя по всему, решил стоять намертво.

Тасик потряс стол. Внутри ящика возмущенно загрохотали хранимые в нем предметы – это походило на коллективный протест или, возможно, попытку отстреливаться.

Усилием воли Тасик обуздал гнев и, стараясь действовать в рамках разумного (памятуя о судьбе обувной тумбочки в прихожей), попытался приложить силу в другой плоскости.

Если ящик не едет ни вперед ни назад, остается последнее.

Тасик собрался с силами и всем весом навалился на ручку ящика, пытаясь отжать конструкцию книзу.

– Еще! Чуть-чуть… Сама… пойдет…

Ящик жалобно скрипнул, малодушно сдал два сантиметра, и… ручка его отвалилась.

Со злости Тасик шарахнул кулаком по столу. Раздался гром, сверкнули молнии… Ящик грянул оземь, и все, что в нем таилось, брызнуло врассыпную по всей кухне. Чего тут только не было!

Добро, нажитое, накопленное и награбленное самой Майкой и всеми ее предками, возможно, еще со времен татаро-монгольского ига, старинные предметы странного вида и непонятного назначения, о котором Тасик и догадаться не мог…

«Удивительно, что ящик не рухнул раньше. Как это все туда влезало?!» – ужаснулся Тасик и ощутил непонятную вибрацию возле своей голой беззащитной ноги. Глянув вниз, он увидел, что в его пластиковый шлепанец впиявился стальной штопор и теперь, дрожа от возбуждения, пытается пробурить дыру в Тасиковой ноге.

Инстинктивно Тасик отскочил назад и угодил спиною в кухонную дверь.

Раздался такой звук, какой издает очень спелый арбуз, когда в него с размаху всаживают нож: «Хресь!»

– Тасик, я тебя не понимаю, – произнес сзади знакомый ворчливый голосок. Он звучал строго и взыскующе.

Тасик обернулся: сквозь потрескавшееся стекло кухонной двери на него надвигалось какое-то чудовище, сплошь покрытое сеткой морщин.

– Если б ты только знал, как ты мне надоел. Диверсант! – сказало чудовище…

Скандал затих только к вечеру.

Тасик первым сделал попытку к примирению, лично собрав все Майкино добро обратно в ящик.

Правда, поставить его на место не удалось: во-первых – не лезло, во-вторых – треснули деревянные планки, на которых он держался. Но Тасик уверил жену, что это пустяки: вместо дурацких занозистых деревянных планок он купит в хозяйственном комплект роликов, после чего ящик будет выпрыгивать из стола, как дрессированный.

– По первому твоему зову, – обещал Тасик и заглядывал Майке в глаза.

– Ага, – соглашалась Майка и отпихивала плечом Тасикову голову. – Конечно. Горе луковое.

Под присмотром Майки Тасик ненадолго завладел ее волшебной отверткой, снял с поломанной дверцы тумбочки погнутые петли и закрутил новые, припасенные с незапамятных времен в хозяйственном шкафу. Дверца тумбочки от новых петель немного перекосилась. Зато удалось, наконец, собрать и надежно запереть обратно всю обувь.

Майка, однако, не смягчилась. Когда она приходила в угрюмое настроение, выпихнуть ее оттуда было непросто.

– Ну что, идем спать? – спросил Тасик в одиннадцать вечера, в обычный их час отбоя.

– Иди. Мне тут еще… варенье закрывать, – буркнула Майка, перекидывая с места на место какие-то предметы в кухонном ящике. – Куда эта дурацкая машинка закопалась? Открутить бы ей… зараззза!

В произносимом Майкой слове «зараза» было не меньше восьми или десяти «з». Еще бы парочку – и можно было бы считать, что это просто пчелиное жужжание. Но Майка соблюдала меру, не утрачивая окончательно дара человеческой речи.

Тасик вздохнул и ушел спать.

Вольготно развалившись в супружеской постели, широко разбросав руки и ноги, он лежал, тщетно жмуря глаза и созывая к себе приятные мечты… Сон не шел.

Он ворочался, елозя по всему пространству супружеского ложа, то свивая вокруг себя одеяло коконом, то развивая его, выкидывая наружу то ногу, то руку…

Когда Майка в три часа ночи соизволила явиться в спальню, Тасик едва успел забыться, зацепившись где-то на самом краешке сонного небытия, нацеленный головою и всем телом в черную пропасть, но еще способный слышать звуки по эту сторону реальности.

Майка, скинув халат и переодевшись в ночнушку с непомерно растянутым во все стороны Багзом Банни, зажгла ночничок и бросила короткий взгляд на мужа.

Тасик покоился на бочку, отодвинувшись вглубь двуспальной кровати, и, согнувшись крючочком, крепко обнимал женину подушку.

Майка вынула подушку из его рук, взбила, положила себе под голову и, погасив ночничок, легла. Кровать тяжело заскрипела под ее телом. Тасик сладостно замычал и, обхватив круглые бока супруги, подтянулся вперед, притеревшись к ее мягким местам всеми своими мослами.

Майка пихнула его назад, брыкнулась и сбросила руки, посягнувшие на ее независимость. Но стряхнуть с себя Тасика было так же непросто, как снять с костюма прилипшую жвачку.

«Ммм… Моя попа пришла!» – пролепетал сквозь сон Тасик и еще крепче вцепился в Майку.

«Зараза», – подумала Майка, но вступать в борьбу за свободу ей было лень. Очень хотелось спать. Она шумно выдохнула и закрыла глаза.

Сны им снились разные.

Майка видела во сне, как Тасик, сидя за праздничным столом, поедает сваренное ею варенье, черпая его сначала половником, а потом просто лакая из тазика, как собака.

Тасику снилась Майка: молодая, золотисто-загорелая, хохочущая. Она лежала с ним, голая, в траве, вздрагивала от удовольствия и смотрела широко распахнутыми глазами безо всякого стыда.

На следующий день деловитый Тасик встал пораньше и сразу же приступил к починке кухонного стола. Пока Майка досматривала сны, он перебрал все заскорузлое старинное добро, каким-то чудом умещавшееся в кухонном ящике раньше, кинул в полиэтиленовый пакет наиболее одиозные предметы – вроде венчиков для взбивания омлета, косточковынимателя и советской электровафельницы с пятнами ржавчины на рукояти – и вознамерился снести все на помойку.

Ему хотелось сделать это до того, как Майка проснется.

Но он опоздал: Майка застукала его на пороге и подозрительно прищурилась:

– Куда это ты собрался?

– Вот это надо… необходимо выкинуть, – сказал Тасик, потрясая тяжелым пакетом.

– А ну-ка… Покажи!

Тасик был вынужден уступить пакет для досмотра своей большей половине.

– Та-а-ак, – протянула Майка, выбрав из пакета косточковыниматель, которым за всю свою долгую жизнь не успела воспользоваться ни разу. – Так. А если это понадобится? – спросила она.

В Майкиной душе желание порядка в доме всегда боролось с суеверным страхом перед вещами. Она по опыту знала: стоит расстаться с какой-нибудь наиболее никчемной финтифлюшкой из своих закромов, и эта гадкая мелочь тут же и всенепременно понадобится в хозяйстве. Вещи умеют мстить. Они, в отличие от людей, никому ничего не прощают.

Тасик со стоном возвел очи горе́. Майка, не обращая на него внимания, ковырялась в пакете.

– А вот без этого царский омлет приготовить вообще нельзя!

– Если б я еще знал, что такое царский омлет, – заметил Тасик. – Живу с тобой тыщу лет и что-то никак не познакомлюсь с этим, еть, интересным блюдом.

– Нет, я понимаю, что ты человек легкомысленный, но выкидывать вафельницу! Это же просто…

Майка воззрилась на Тасика, как на особь, способную зарезать белочку в парке.

– А это?!

В пухлой Майкиной руке красовалась большая хрустальная пробка от графина, блестящая и тяжелая, как граната.

– Сначала ты разбил мой-мамин сервиз, а теперь и последнее на помойку несешь?! И когда ты перестанешь мне жизнь портить?!

– Господи, – не выдержал Тасик, – неужели невозможно хотя бы последние годы провести спокойно?! Пожить без тебя. Нет, надо срочно разводиться! Может, человеком, наконец, стану. А нет – так, еть, хоть здоровым до гроба дотяну!

– Давай-давай! Разводись. Я хоть любовника себе нормального заведу. Разбил мою жизнь… мой-мамин сервиз грохнул… Житья от тебя нет! Диверсант!

И Майка, и Тасик, не задумываясь, крутили давние записи времен своей молодости. Возможно, это навевало им приятную ностальгию. А с другой стороны, к чему менять эти пластинки? Хлопотно и глупо.

Заряда хватило примерно до середины дня.

Пообедав еще по разные стороны баррикад, Майка и Тасик, как звери на водопое, сошлись на перемирие у телевизора. Вместе посмеявшись одной из своих любимых передач – одной из немногих, которые они любили оба, – они надумали подкрепить разгулявшиеся нервы.

– Хлопнем, что ли, корвалолу? – предложил Тасик.

– На брудершафт, – проворчала Майка.

Тасик, хихикая, пошел к холодильнику и обнаружил, что корвалол кончился.

– Ничего. В аптеку сбегаю.

Получив нужную сумму у своей хранительницы всего, Тасик бодро выдвинулся на передовую.

– Шарф надень. Там, кажется, подморозило! – крикнула ему вслед Майка. Но за Тасиком уже захлопнулась дверь. – Горе луковое.

Спустя час она называла его не иначе как «диверсант», «кровосос проклятущий», «хмырь мерзавчатый» и другими удивительными словами. У Майки их были несметные запасы.

У нее были собственные методы борьбы с неприятностями.

В ожидании запропастившегося куда-то Тасика она обычно распекала его во все корки, и ее ужасные проклятия срабатывали, как волшебные заклинания: Тасик являлся домой целым и невредимым, будто подгоняемый мощным вихрем ругательств, щедро рассылаемых ему Майкой по каким-то особым энергетическим линиям планеты.

Если на эти же линии случайно заступали еще чьи-то конечности – лапы, крылья, ласты, брюхоноги или что там еще бывает у живых существ, – они, должно быть, падали замертво, сраженные наповал Майкиной руганью, и, таким образом, при всей своей зловредности, ни одно из них не могло повредить Тасику – все они безропотно и безусловно уступали дорогу Майкиному мужу.

До ближайшей аптеки и обратно, до следующей за ближайшей аптекой и обратно, и даже при самом худшем варианте – если корвалолу не оказалось нигде – до третьей, и последней в округе аптеки – было не больше сорока минут самой медленной Тасиковой ходьбы.

Сделав скидки на очереди, сбой кассовых аппаратов, обмороки у кассирш и другие стихийные явления, все равно больше двух часов Тасик в аптеку, по Майкиному рассуждению, ходить не мог.

Прошло три часа.

Майка, осознав, что ее ругательные заклинания утратили силу, перепугалась и растерялась.

Ее мысленному взору представали мучительные картины, одна другой жутче: мертвое тело Тасика, не дождавшегося корвалолу, у аптечной стойки; тело Тасика, разрезанное пополам колесами огромного автобуса; голова Тасика, размозженная битой грабителя; руки Тасика, отрезанные дверьми лифта, среди сплошной антисанитарии валяющиеся в шахте, – назад не пришьют…

– Чертов диверсант, – шептала растерянно Майка. И мучилась, мучилась, мучилась…

В пять часов неожиданно задребезжал телефон, одной своей обыденностью развеяв страшные грезы.

– Тасик?! – закричала Майка в трубку.

– Это Майя Ивановна? Из пятьдесят второй больницы беспокоят, – сухо сказала трубка. – Ваш муж, Станислав Николаевич, просил позвонить. Он подвернул ногу…

Да. Тасик поскользнулся на обледеневшем порожке аптеки. После дождя и впрямь подморозило. Тасик не был к этому готов.

Порожек аптеки был невысоким, но Тасик умудрился сверзиться так, что сломал ногу, вывихнул плечо и разбил голову.

По счастью, именно возле аптек в большом количестве водятся сострадательные люди. Тасика увезли на скорой, и теперь он лежал, весь белый, укутанный в бинты, словно личинка шелкопряда, в шестой палате хирургического отделения и чинно-благородно ожидал результатов рентгена.

Результаты, однако, превзошли все ожидания.

– Ну вы не бейспакойтесь. Ноги-то заживут. И ущипы тоже, – покусывая сухие губы, объяснил жгучий брюнет в белом халате – врач-аспирант с непривычным именем Жосе Хосеевич, иностранный специалист на стажировке. – Все будет карасе.

– Как-как? – не расслышал Тасик.

– Карасе, – повторил Жосе Хосеевич, хмуря брови. – Но вот это…

Он вытянул из пачки снимков один, где была запечатлена черно-белая Тасикова голова в профиль и как бы в разрезе.

– Вот видите? – Доктор потыкал в какую-то туманность в мозгу Тасика на снимке. – Возможьно, это есть опуколь.

Тасик оптимистично улыбнулся доктору:

– Да?

– Надо сделать до-по-лни-телл-ные анализы. Ищо один снимок. Понаблюдать динамик… Но – ущтите, это есть только гипотетищеский сейщас прогноз, в настоящий момент я нищего утверздать не имею права, но…

– Что «но», доктор? – Заинтересованный Тасик всем телом потянулся вперед, подгоняя докторову откровенность. – Но?..

– Если это опуколь… И опуколь зло-как-чеественная… Прогноз неблагоприятный. Месяц. Максимум.

Доктор деликатно замолчал. Наступила пауза.

– А потом? – спросил любопытный Тасик.

Жозе Хосеевич виновато развел руками. Кроме того, что Тасик, по его предположениям, не дотянет даже до Рождества, он не знал, что бывает потом. Хотя, как у католика, у него имелись теории.

Когда Майка дотелепалась до больницы – с куриным бульончиком, морковным салатиком, сметанкой и черносмородиновым компотом (все в отдельных, тщательно запакованных баночках и сверточках, чтобы не разлить) – время посещений в больнице уже подходило к концу, и она еле уговорила впустить ее хотя бы ненадолго к своему «старику».

– Этот диверсант, черт свинячий, ходить по улицам не умеет, а мне с моим весом разве ж дотащишься досюда, разве ж успеешь? – жаловалась она, не отставая.

Медсестра с первого взгляда поняла, что единственный способ отвязаться от липучей старухи – уступить ей. Нельзя же кидаться в атаку на стихийное бедствие?

Сестра вздохнула и впустила Майку в отделение.

Майка ожидала застать в Тасике некоторые перемены, но полагала, что все они будут материального характера.

Однако ее встретил совсем другой Тасик. Белый и чистый от бинтов, он весь светился непонятным умилением. Блеклые водянистые глаза сияли от слез, лицо вытянулось, под глазами пали синеватые тени, нос заострился.

Завидев это странное существо ангельского чина, Майка перепугалась до икоты:

– Что?! Говори сразу, Тасик! Не тяни!

Она даже про сумки свои забыла: баночки, супчики и витаминчики были сброшены просто и безответственно на пол, словно чье-то почтовое отправление в грузовом вагоне Сыктывкар – Вологда.

– Майка, – тихо умилилось существо.

– Тасик, я тебя убью. Говори немедленно, горе луковое!

– Да вроде у меня опухоль в мозгу, – признался Тасик, и по худой щеке, по уже намеченной другими мокрой дорожке пустилась в извилистый путь сияющая слеза. – Доктор говорит, месяца не протяну.

– Теперь понятно, почему ты у меня такой идиот, – прошептала Майка.

Тасик скривил губу, чтоб не усмехнуться, но не удержался – фыркнул. Ангельское выражение слегка сползло с его лица. Он попытался нацепить его обратно. Но в присутствии Майки это оказалось непросто.

– Что ж теперь делать будем? – нахмурилась Майка. И принялась въедливо допрашивать мужа обо всех деталях того, что с ним случилось. Кто, когда, куда пошел, отвел, сделал, сказал, обещал, объяснил – и чтоб все в подробностях.

Тасик даже утомился – бинты, стягивающие ушибы на голове, ему мешали.

– Посещающие! – громко крикнула в коридоре сестра. – Больница закрывается. Все на выход!

Тасик испытал приступ беспокойства. Ему вдруг показалось, что больница, вся целиком, сейчас отбудет куда-то. Отчалит и уплывет в темную, полную опасностей неизвестность. Надолго. Может быть, навсегда.

Не хватало только марша «Прощание славянки», чтобы он разрыдался, как ребенок, впервые отправляемый родителями в детский лагерь.

– Майка, я боюсь тут один!.. Останься со мной, пожалуйста! Все равно мои соседи ночевать на дом уходят, – горячо зашептал Тасик. Он уже позабыл о своем ангельском статусе: подмигивал, щурился, моргал, дергал щеками от возбуждения. – А вдруг я ночью помру? Ведь это же опухоль! Кто ее знает, когда она там захочет лопнуть? Никто ж не знает. Помирать стану – никто мне тут даже воды не подаст, один я! Врачей не дозовешься. Майка! Останься, а? Майечка!!!

Майка в растерянности смотрела на мужа:

– Да как же?..

– А ты под кровать залезь. Я тебя одеялом прикрою… Сестра зайдет – скажу, что ты ушла. А ночью они тут все сами дрыхнут – не добудишься, это уж точно. А, Майечка?!

Майка вздохнула.

Тасик оказался прав. Медсестре не пришло в голову обыскивать палату.

Тасик, взволнованный, с фальшивым лицом, заготовил целую речь о том, что вот, дескать, супруга-то его уже ушла, побыла пятнадцать минут, и все: адье, салют, как ветрены женщины…

Он рассчитывал вызвать сочувствие к себе и тем самым окончательно замазать глаза медсестре, но о своих страданиях ему не привелось даже заикнуться. Девушка в белом халате едва заглянула в приоткрытую дверь и унеслась дальше по коридору.

Тасик был этим несколько разочарован. Но на всякий случай они все же терпеливо выждали, пока в больнице не погасили повсюду свет и в коридорах не установилась мертвая тишина. Тогда Тасик, наконец, встрепенулся.

– Эй! Майка! – шепнул он вниз. – Вылезай.

Кровать заходила ходуном, зашаталась. Тасик едва не слетел с нее. Ему пришлось вцепиться пальцами в железную раму.

Майка (160–140—160) с тихим стоном выбралась из-под Тасиковой кровати и кое-как пристроилась на краешке у него в ногах.

Кровать заскрипела, но в хирургическом отделении все кровати были прочными.

В больнице их никто не услышал.

Вместе они покушали из Майкиных баночек. Это был своеобразный пикник в медицинском духе, среди белых стен и одеял.

Они так давно никуда не выбирались вдвоем. Дружно пожалев об этом, вполголоса они обсудили места, куда бы могли поехать. И каждый, разумеется, предлагал свое, не соглашаясь с другим.

И они смеялись шепотом, сетуя на собственную неспособность хоть о чем-то договориться.

– Хорошо, что хоронить нас будут дети. А иначе мы б и могилу не поделили, – тихо сказала Майка.

Тасик закивал, прыская от смеха в кулак.

В стенах больницы шевелились черные тени, и только рекламный щит где-то вдалеке, на проспекте, ярко переливаясь огнями, светло и неугомонно засматривался в больничное окно.

– Майка…

– Что?

– Какая же ты у меня красивая, – прошептал Тасик, любуясь Майкиным лицом, смиренным и перламутрово-розовым в свете рекламы.

– Болван, – смутилась Майка.

Тасик взял ее руку и потянул, заставив придвинуться ближе.

– Ну что? Что тебе? – сдавшись, залепетала Майка.

– Иди ко мне. Как я по тебе соскучился.

Он протянул руку и погладил ее лицо, шею, ухо…

Майка заплакала, обхватила его худые плечи, горячо дыша, бормоча что-то ласковое, невнятное, каким-то невероятным образом притерлась к своему Тасику… Он затрясся, сграбастал ее всю и крепко-крепко прижал к себе, ко всему вибрирующему от нетерпения телу.

Теперь они лежали на больничной койке вдвоем, умещаясь на ней чудом, словно им удалось силой воли ужаться в размерах и объеме. Они гладили друг друга, и каждое прикосновение вызывало в них трепет. Так включение вилки в розетку неизменно вызывает ток.

– Хорошая моя, Майка, хорошая… – повторял он.

– Тасичек мой, – шептала она.

– Я люблю тебя… Всегда любил…

– Я тоже…

– Я не могу без тебя!

– Счастье ты мое… луковое.

Они долго не засыпали, плакали, шептали друг другу какие-то признания, смеялись и утешали один другого изо всех сил, как могли. Если и вспоминали о смерти, то как о глупом, досадном недоразумении, которое могло бы стать им случайной помехой.

Но они ее не боялись. На смерть им было наплевать.

Настоящую любовь не заботит ни прошлое, ни будущее, ей не нужны ни воспоминания, ни надежды; каждое ее мгновение – как вспышка вечности, бесценно и восхитительно…

Они заснули, привычно обняв друг друга, и это было лучше всего.

Самодостаточные и цельно-замкнутые, как отдельная вселенная, объединенные родством общего чувства, они были и родителями, и детьми для самих себя. Всю энергию, которая была им нужна, они давали друг другу.

И у них оставалось еще много, чтобы щедро излучать в мировое пространство.

Может быть, где-то, в каких-то дальних уголках нашего мира кто-то плакал от счастья, улавливая это незримое излучение любви, крохотные искры, которые единственные приносили облегчение его страждущему существованию, позволяя дышать, жить, верить… Кто знает?

На следующее утро в городе наконец выпал снег. Тасик и Майка, молчаливые и притихшие, сидели, взявшись за руки, в больничной палате и с детским изумлением смотрели на белые крыши, белые улицы, выбеленное, как лен, седое небо. И Тасиковы белые волосы, и Майкины серебристые глаза вступили, наконец, в совершенную гармонию не только друг с другом, но и со всем остальным исполненным света и сияния зимним миром.

Они даже не сразу услышали, как шаркает ногами и вежливо откашливается, переминаясь на пороге палаты, чем-то весьма огорченный иноземный доктор-практикант Жосе Хосеевич.

– Вы меня просьтите, Станисьляв Никольаевич, – старательно выговаривая русские слова, сказал он. И, войдя в палату, прижал руку к сердцу, смущенно поглядывая на стариков. – Вы знаете, я русский язык есче не очень карасе понимайу… Вы по фамилья Новиков? – прищелкивая пальцами, спросил доктор. – Новиков Эс Эн?

– Да, – подтвердил Тасик.

– О! Так ващ снимок в порядке. Карасе! Я есть фамилью перепутал.

– Да ну? – удивился Тасик.

– Ну да. С Носиков. Тожже Эс Эн, но он Сергей… Просьтите! – Жозе Хосеевич краснел и мялся.

Тасик все еще ничего не понимал.

– Вы хотите сказать, Жосе Хосеевич… Что давеча это был не мой снимок? И у меня… Никакой опухоли в голове нет? Карасе, значит? – добивался он.

– Нет! У вас нишшего в голове нет. У вас карасе! – горячо закивал доктор-иностранец. И тут же ретировался, угрызаемый стыдом за свою ошибку.

– Ну что ж… – По лицу Тасика расползлась довольная ухмылка. – Это карасе, что карасе. Чудо, Майка! Правда? Прямо рождественское чудо, а?!

Повернув голову, Тасик наткнулся на Майкин взгляд и, поперхнувшись, закашлялся.

Майка встала.

Проведя одну половину ночи под кроватью, а другую – на торчавших из кровати железках, она, безусловно, не считала, что тут все совершенно карасе.

Кое-что она готова была оспорить.

– Чудо? Чудо-юдо… Значит, ты даже снимок не удосужился проверить?!! – свистящим шепотом вытолкнула она сквозь узкую щель рта. – Диверсант!..

Башенка танка самонавелась, стремительно изготовившись к бою.