Майор Мартен Сервас. Книги 1-6

1. Мариакирхен

Неф был едва освещен. Кирстен удивилась, что бергенские коллеги оставили гореть свечи рядом с местом преступления, огороженным оранжевой лентой, запрещающей проход в алтарь и на хоры.

Запах теплого воска щекотал ноздри. Она вытащила из кармана плоскую металлическую коробочку с тремя заранее свернутыми короткими самокрутками и щелкнула зажигалкой.

— Здесь нельзя курить, — сказал Каспер Стрэнд.

Она молча улыбнулась, сделала затяжку, обвела взглядом неф и задержалась на алтаре. Труп уже увезли. Вместе с епитрахилью, на которую наверняка попала кровь, много крови.

Кирстен с детства не была на службе, но помнила, что, выходя к алтарю, священник склонял голову и целовал его. Проведя службу, он делал это еще раз, прежде чем покинуть церковь.

Она закрыла глаза, помассировала веки, мысленно помянула недобрым словом назойливую бабу из поезда, сильно затянулась и посмотрела на алтарь. Фонтан артериальной крови не попал на большое распятие, но забрызгал Богоматерь, Младенца и дарохранительницу. Кирстен различала на позолоте и бесстрастном лице Марии мелкую россыпь красно-коричневых пятен и длинные черные потеки. Расстояние, которое преодолел кровавый гейзер, составляло около трех метров.

Викинги сжигали своих мертвых по ночам в погребальных ладьях, Локи — бог огня и плутовства; Иисус бок о бок с Одином и Тором; христиане, силой обращавшие языческие народы Севера, отрубающие руки-ноги, ослепляющие, калечащие; князья-викинги, сменившие веру из сугубо политических интересов. Конец цивилизации. Вот о чем она думала в тишине оскверненной церкви.

Город все еще спал под дождем. Спал порт. А в порту, у причала перед деревянными домами квартала Брюгген, спал огромный сухогруз, ощетинившийся антеннами и кранами, серый, как военный корабль. Может, призвать на помощь гения места? [187] Прошлое церкви восходит к гораздо более ранним временам, чем те, что прослеживаются в Осло, — здесь нет ни Национального театра, ни Королевского дворца, ни Нобелевской премии мира, ни парка Вигеланд. Начало XII века. Здесь всегда присутствовала дикость древнейших времен. У каждого признака цивилизации есть признак варварства; каждый свет борется с ночью; каждая дверь, за которой горит очаг, скрывает дверь, что прячется во тьме.

Ей исполнилось десять лет, когда они с сестрой впервые приехали на зимние каникулы к деду, в городок Хелл близ Тронхейма. Кирстен обожала своего дедушку: он был жутко умный, знал кучу смешных историй и любил качать внучек на коленях. В тот вечер дед попросил девочек накормить Хеймдалля [188], старонемецкую пастушью собаку, ночевавшую в риге. Холод стоял такой, что кровь замерзала в жилах, но Кирстен покинула теплый дом и вышла в ледяную ночь. Снег скрипел под меховыми сапожками, ее тень в лунном свете напоминала огромную бабочку. Темная рига выглядела таинственным и опасным местом, и Кирстен стало не по себе. Дед поступил жестоко, послав ее туда среди ночи. Хеймдалль встретил девочку радостным лаем. Он натягивал цепь, подпрыгивал от нетерпения, а когда она его погладила, облизал ей лицо. Кирстен прижалась к горячему телу, зарылась лицом в пахучую шерсть и подумала: "Неправильно оставлять друга спать на морозе". А потом услышала тявканье… Такое тихое, что девочка не обратила бы внимания, если б, по счастливой случайности, Хеймдалль не умолк в этот самый момент. Звук доносился снаружи, и она испугалась. Буйное детское воображение нарисовало ей жуткое создание, которое зовет жалобным голоском, чтобы выманить ее наружу и напасть. Но она все-таки вышла. И скорее угадала, чем увидела слева от себя, в углу между сараем и навесом, прутья клетки. Кирстен подошла ближе. Сердце ее колотилось как безумное, ощущение тревоги росло, визгливый лай теперь напоминал крик зайца-подранка. У нее появилось дурное предчувствие. Еще шесть шагов по снегу — и ее пальцы нащупали прутья; она осторожно заглянула и увидела в глубине, у бетонной стенки, темный силуэт. Молодой песик, едва-едва вышедший из щенячьего возраста. Маленькая дворняжка с вытянутой мордочкой, длинными ушами и короткой жесткой шерстью. Ее голова почти касалась стены, потому что ошейник был продет в кольцо. Она сильно дрожала, сидя на заснеженной траве, и смотрела на девочку.

Кирстен до сих пор помнит молящий взгляд песика. Он говорил: "Помоги мне!" Ничего печальней этого зрелища она никогда не видела, и ее молодое здоровое сердце разбилось на тысячу и один кусок. Щенок выбился из сил и перестал лаять — только издавал слабые душераздирающие стоны и часто моргал от усталости. Она ухватилась за обледеневшие прутья. Могла бы — сломала бы дверцу, подхватила пленника на руки и побежала вместе с ним на ферму. И Кирстен помчалась что было сил, спотыкаясь от боли и отчаяния, влетела в дом и принялась умолять. Дед был непреклонен. Впервые он не уступил капризу внучки. Это бродячий пес, дворняга без хозяина, и он должен быть наказан за то, что украл мясо! Кирстен знала, что малыш умрет на рассвете, если она ничего не добьется, представляла, как ему одиноко, и плакала, кричала, вопила. Ее сестра ничего не понимала, но тоже заревела; бабушка попыталась их успокоить, но дед бросил на Кирстен суровый взгляд, и она на мгновение почувствовала себя пленницей в строгом ошейнике.

— Посади и меня в клетку! — орала Кирстен. — Пусть я тоже там буду!

— Да ты рехнулась! — возмутился дед.

Она вспомнила этот эпизод, узнав из газет, что норвежское государство создало первую в мире полицейскую службу по борьбе с жестоким обращением с животными.

Скоро после дед умирал в больнице. В один из последних дней она улучила момент, когда сестра и остальные родственники спустились в кафетерий, и склонилась над стариком, чтобы прошептать ему на ухо несколько слов.

— Пропади ты пропадом, отправляйся в ад, старая сволочь…

Кирстен надеялась, что он успел вспомнить и понять.

Она обвела взглядом кафедру, алтарь, большое распятие, фрески и вспомнила, что даже Агнес Гонджа Бояджиу, больше известная миру как мать Тереза, провела большую часть жизни в бездонной ночи веры, писала о туннеле, о чудовищной темноте, как будто внутри все умерло. Сколько еще верующих живут во тьме и движутся по духовной пустыне, секрет которой известен им одним?

— У тебя всё в порядке? — поинтересовался Стрэнд.

— Да.

Она достала планшет и вывела на экран видеоматериалы, снятые бергенскими коллегами.

Ecce homo. Се человек.

1. На алтаре лежит женщина; спина выгнута, как при оргазме или от удара током.

2. Голова закинута в пустоту, рот открыт, язык высунут, будто она ждет просфору.

3. На размытом крупном плане видно, что лицо у жертвы в крови и синяках, избитое, почти все кости — носовая, скуловые, решетчатая, обе челюстные — раздроблены; углубление в центре лобной кости, глубокое и ортоскопическое, напоминает желобок или бороздку, нанесенную тупым удлиненным предметом, предположительно — обрезком металлической трубы.

4. Одежда местами разорвана, правая кроссовка отсутствует, на ноге белый шерстяной носок, грязный на пятке.

Кирстен старательно запоминала каждую деталь. Сцена, исполненная животной правды. Правды человечества. Двести тысяч лет варварства и надежды на гипотетический загробный мир, где люди якобы становятся лучше.

Судя по первому впечатлению, женщину забили насмерть. Сначала пустили в ход железную трубу — проломили грудную клетку и размозжили череп, — потом использовали монстранцию [189]. Окровавленная дароносица лежала рядом с телом на алтаре, и эксперты зафиксировали особый характер нанесенных ран: лучи делают монстранцию похожей на солнце. Эти самые лучи-мечи-ножи оставили глубокие порезы на лице и руках неизвестной. Потом ей перерезали горло, и кровь попала на дарохранительницу — до того, как остановилось сердце. Кирстен попыталась сконцентрироваться. Одна деталь в картине преступления была важнее всех остальных, вместе взятых.

Кроссовка "Норт Фейс", черная с белым. Ее нашли метрах в двух от алтаря. Почему?

— Документы при ней были?

— Да. Ее зовут Ингер Паульсен. В центральном архиве уголовных преступлений на нее ничего нет.

— Возраст?

— Тридцать восемь лет.

— Замужем? Дети есть?

— На оба вопроса ответ отрицательный.

Кирстен посмотрела на Каспера. Обручального кольца на пальце нет. Но он может снимать его, когда работает. А держится как женатик. Она подошла чуть ближе: была дистанция личная — стала интимная, меньше полуметра, и он напрягся.

— Вы выяснили, чем она занималась?

— Работала на нефтяной платформе в Северном море. И вот еще что: уровень алкоголя в крови зашкаливает. Она пьющая дамочка…

Кирстен наизусть знала статистику. Число преступлений против личности — убийств — в Норвегии заметно ниже, чем в Швеции, в полтора раза ниже, чем во Франции, почти вдвое ниже, чем в Великобритании, и аж в семь раз ниже, чем в Штатах. Но даже в Норвегии, которая, по данным ООН, в числе стран с самым высоким уровнем человеческого развития, насилие коррелируется с образовательным цензом: всего 34 % убийц — безработные, 89 % — мужчины и 46 % совершили деликт в состоянии алкогольного опьянения. Таким образом, есть существенная вероятность, что убийца — мужчина, и один шанс из двух, что он был сильно пьян. Вполне вероятно и другое: убил кто-то из близких — супруг, друг, любовник, коллега…

Ладно, забудь, иначе совершишь ошибку начинающего сыщика, которого всегда ослепляют статистические выкладки!

— О чем задумался? — спросила Кирстен, выдохнув дым в лицо Касперу.

— А ты?

Она улыбнулась. Ответила, поразмыслив:

— Ссора. Тайное свидание и ссора, которая плохо закончилась. Взгляни на одежду — воротник блузки почти оторван. И главное — отлетевшая с ноги кроссовка. Они дрались, она проиграла и была убита. Живую картину преступник организовал, чтобы потрафить низменным вкусам публики.

Кирстен сняла с губы табачную крошку.

— А что они делали в церкви, как думаешь? Разве дверь на ночь не запирают?

— Запирают. Значит, один из участников представления разжился дубликатом ключей, — предположил Каспер. — Есть и еще кое-что.

Он знаком позвал ее за собой. Кирстен стряхнула пепел с пальто, зябко поежилась, застегнулась и последовала за коллегой. Они вышли через боковую дверь, и Каспер указал на следы. Снег в этом году выпал раньше обычного, и дождь уже растворял его остатки. Кирстен заметила отпечатки подошв на тропинке, проложенной экспертами между надгробными плитами: туда шли двое, обратно — один человек.

— Убийца направлялся в церковь за жертвой, — констатировал Каспер, угадав ее мысли.

Они встретились где-то в другом месте или назначили свидание у храма? Грабители, не поделившие добычу? Наркоман и дилер? Священник? Любовники, решившие "пошалить" в церкви?

— Эта Паульсен — практикующая христианка?

— Понятия не имею.

— На какой платформе она работала?

Каспер сообщил Кирстен название. Она затушила сигарету об стену, оставив на камне черный след, но окурок на землю не бросила. Взглянула на освещенные окна в здании напротив. Девять утра, а на улице по-прежнему темно. Под дождем блестели типичные для квартала Брюгген деревянные дома XVIII века. Сильный ветер разбивал свет фонарей на искры, швырял морось на волосы Кирстен.

— Думаю, соседей вы опросили?

— Результат нулевой, — сообщил Каспер. — Никто ничего не видел. Кроме бродяг. Естественно…

Он закрыл дверь церкви на ключ, и они вернулись к машине, выйдя через калитку.

— А что епископ?

— Его преосвященство вытащили из постели, и он как раз сейчас отвечает на вопросы.

Кирстен вспомнила обрезок трубы, который принес с собой убийца, и у нее появилась идея.

— А что, если наоборот?

Каспер повернул ключ в зажигании и вопросительно дернул подбородком.

— Вдруг первым пришел убийца?

— Ловушка? — Он нахмурился.

Кирстен молча посмотрела на него.

Полицейский участок, Берген, Хордаланд. Шеф полиции Биргит Стрём изучала Кирстен маленькими, глубоко посаженными глазками. Широкое и плоское, как у рыбы мероу [190], лицо оставалось бесстрастным; губы, больше похожие на лезвие ножа, категорически отказывались изгибаться.

— Ссора? — Голос напоминал скрежет ржавого рашпиля по железу. ("Слишком много курит…" — подумала Кирстен.) — Но если умысла не было, зачем убийца принес в церковь обрезок трубы?

— Скорее всего, умысел имел место, — ответила Кирстен. — Но Паульсен сопротивлялась. У нее на ладонях порезы от монстранции. Они дрались, и в какой-то момент Паульсен потеряла одну кроссовку.

Глаза Рыбины коротко сверкнули. Она посмотрела на Каспера, перевела взгляд на Кирстен.

— Ладно. В таком случае как ты объяснишь, что в кармане убитой мы нашли вот это?

Биргит Стрём откинулась назад и выудила из-за спины прозрачный файл (до времени скрытый ее внушительным задом). Движение всколыхнуло не менее впечатляющий бюст. Каспер и другие офицеры из группы расследования проследили за ней глазами, как за Сереной Уильямс, подающей на матч [191].

Кирстен знала, что лежит в файле. Потому-то они и вызвали ее из Осло. А в здание провели, минуя главный вход на улице Всех святых, через узкую бронированную дверь с кодовым замком на улице Хальфдана Хьерульфа, словно хотели скрыть присутствие гостьи. Клочок бумаги. Надпись сделана от руки. Крупными буквами. Каспер просветил Кирстен вчера, позвонив в Крипо меньше чем через час после обнаружения тела. Так что сюрприза не получилось — она знает.

На листке были написаны ее имя и фамилия.

КИРСТЕН НИГААРД

2. 83 души

Вертолет летел поперек шквалистого ветра, движимый двумя мощными турбинами "Турбомека". В полумраке кабины Кирстен упиралась взглядом в затылки двух пилотов в шлемофонах.

Сегодня вечером им понадобятся все их таланты, профессиональная выучка и выдержка. Буря разразилась нешуточная. Так говорила себе Кирстен, облаченная в спасательный жилет. Она сидела сзади и как завороженная смотрела на единственные "дворники", едва справлявшиеся с пощечинами дождя по стеклу кабины. За бортом царила ночь. Кирстен помнила, что последняя авария с вертолетом, обслуживающим платформы в открытом море, имела место в 2013 году. "Супер Пума U2". Восемнадцать человек на борту. Четверо погибших. До этого, в 2009-м, у берегов Шотландии рухнула "Пума AS332". Шестнадцать погибших. В 2012-м — две аварии без человеческих жертв.

Несколько последних дней погода стояла такая, что больше двух тысяч человек, работавших на платформе и курсирующих между Ставангером, Бергеном и Флорё, были прикованы к земле. Этим вечером дали разрешение на вылет, но условия оставались критическими.

Кирстен посмотрела на Каспера (он сидел справа, с приоткрытым ртом и мутными глазами), перевела взгляд на ветровое стекло и наконец-то увидела ее. Платформа вынырнула из мрака метрах в двадцати над поверхностью невидимого океана, похожая на космический корабль.

Широта: 56,07817.

Долгота: 4,2032167.

От побережья: 250 километров.

Одиночество и оторванность от мира…

Внизу темнота была непроглядной, и Кирстен, как ни старалась, не могла разглядеть высокие стальные опоры, принимавшие на себя удары беснующейся волны. Дна они касались на глубине ста сорока шести метров — высота сорокавосьмиэтажной башни, с той лишь разницей, что место надежного здания занимали четыре металлические ноги, казавшиеся очень хрупкими. Вокруг ревел и грохотал океан, а они крепко держали плавучий город…

Чем ближе подлетал вертолет, тем больше платформа "Статойл" напоминала шаткое хаотичное нагромождение разнородных частей. Между мостиками, переходами, лестницами, кранами, контейнерами, километрами кабелей, трубами, загородками, буровыми вышками и шестью этажами жилых кварталов, составленных из модулей "Алжеко" [192], не было ни одного свободного квадратного сантиметра поверхности. Все это богатство ярко освещалось, образуя в некоторых местах чередование видимых и невидимых участков.

Жесточайший порыв ветра сбил железную стрекозу с курса.

"Чертова ночь!" — выругалась про себя Кирстен.

На платформе сосуществовали люди тридцати национальностей: поляки, шотландцы, норвежцы, русские, хорваты, латыши, французы… и иже с ними. Девяносто семь мужчин и двадцать три женщины, поделенные на бригады. Неделю — ночная смена, неделю — дневная, по двенадцать часов в течение месяца. А через четыре недели — ура! — двадцать восемь дней отпуска.

Некоторые улетали в Австралию гонять по волнам на доске, другие катались на лыжах в Альпах; многие возвращались к семьям; разведенные веселились на полную катушку, ударялись в загул, проматывая бо́льшую часть заработанных денег, или искали в Таиланде новую подружку, только-только вошедшую в "дозволенный" возраст. Таковы преимущества профессии: хорошие деньги, много свободного времени и возможность путешествовать, накапливая бонусные мили. Но… Куда девать стресс, проблемы психического здоровья и конфликты, неизбежно частые на борту? "Впрочем, руководство не обременяет себя подобными проблемами, — рассудила Кирстен. — На платформе, без сомнения, хватает сумасбродов, отчаянных типов, полубезумных сорвиголов и личностей типа А [193]. Интересно, Каспер уже отнес ее к одной из категорий? Занудой он тебя точно считает. А сам — этакий большой плюшевый мишка типа В [194]: не карьерист, не агрессивный, толерантный… И спокойный, слишком спокойный. Но этой ночью всё иначе: покинув земную твердь, он наконец расстался со своим идиотским добродушно-снисходительным видом и стал похож на перепуганного мальчугана".

Тридцать метров до воды. Зона приземления (или уместнее будет сказать — приводнения?) представляла собой плохо освещенный шестиугольник, покрытый натянутой сеткой, с большой буквой Н в центре. Все вместе зависало над пустотой, на краю платформы. Металлическая лестница вела в рубку. Каспер не спускал глаз с буквы Н, мечущейся в ночи в такт бешеной пляске вертолета, как движущаяся мишень в видеоигре. Кирстен на секунду показалось, что Стрэнд от ужаса сейчас уронит глаза на пол…

Она заметила пламя факела, горящего на верхушке буровой установки; заветный шестиугольник приблизился. "Вертушка" крутанулась, и посадочная полоса на миг исчезла из поля их зрения. Потом коснулась посадочной площадки, осуществив последнее рыскание [195], и Кирстен показалось, что Каспер икает. "Да уж, — подумала она, — пилот у нас просто ас!"

Как только они выбрались на платформу, ледяной дождь набросился на их лица, как разъяренный пчелиный рой. Ветер завывал и дул с такой силой, что Кирстен вдруг испугалась — не оказаться бы за бортом! Она сделала шаг, другой, зацепилась каблуком за сетку и едва не упала. Темноту вокруг рассеивали неоновые лампы, горевшие на уровне пола. Из ниоткуда вынырнул мужчина в каске и больших наушниках и схватил ее за руку.

— Не становись против ветра! — крикнул он, крутанув ее, как волчок. — НЕ СТАНОВИСЬ ПРОТИВ ВЕТРА!

Да поняла я, поняла, но откуда налетают порывы? Кирстен показалось, что буйный ветер дует сразу отовсюду. Мужчина подтолкнул ее к лестнице. Между ступенями виднелась пустота, и у Кирстен закружилась голова, стоило ей прикинуть, что от твердой поверхности их отделяют тридцать метров, а чуть ниже океанские волны разбиваются о сваи платформы и упрямо продолжают бег по Северному морю.

— Кошмар какой… — простонал у нее за спиной Каспер. Она обернулась, подняла глаза и увидела, как крепко он держится за ограждение.

Кирстен хотела было спуститься на следующую ступеньку, но не сумела. Невозможно. Ветер стоял стеной, дождь и град хлестали по щекам. Может, она по ошибке попала в аэродинамическую трубу, где проводят испытания авиационных двигателей?

— Черт, черт, черт! — промычала Кирстен, униженная, но неспособная сделать даже маленький шажок вперед.

Две руки придали ей ускорение, толкнув в спину, и она преодолела препятствие, ступенька за ступенькой.

Капитан платформы, высокий бородач лет сорока, ждал их внизу вместе с парнем, потрясавшим оранжевыми куртками со светоотражающими полосками.

— Всё нормально? — поинтересовался он.

— Приветствую, капитан. Я — Кирстен Нигаард, офицер Крипо, а это Каспер Стрэнд из криминальной полиции графства, — сказала она протягивая руку.

— Йеспер Нильсен. И я не капитан, а супервайзер. Надевайте, здесь это обязательно!

Властный тон, высокомерный взгляд. Кирстен взяла тяжелую, явно неудобную куртку — и утонула в ней.

— Где капитан?

— Занят! — Нильсен повысил голос, перекрикивая шум, и махнул рукой, приглашая их идти следом. — У нас здесь все равно что в улье — работа никогда не останавливается! Учитывая суточную стоимость содержания платформы, время тут бесценно!

Кирстен отбросило на поручни, согнуло пополам, дождь слепил глаза, но она упрямо шла за провожатым. Они повернули направо, потом налево, снова направо, спустились на несколько ступенек, прошли по мостику с металлическим решетчатым полом, свернули за большим контейнером, который на миг укрыл их от ветра. Мимо туда-сюда сновали люди в касках и защитных очках. Кирстен подняла голову. Всё на платформе было вертикальным, головокружительным, враждебным. Лабиринт из неона и стали, испытываемый на прочность штормами Северного моря. Повсюду запрещающие таблички: НЕ КУРИТЬ, НЕ СНИМАТЬ КАСКУ, НЕ СВИСТЕТЬ (возможно, потому, что, несмотря на шум, любой непривычный звук мог быть признаком опасности и, следовательно, важной информацией), НЕ ЗАСТУПАТЬ. Все вибрировало, грохотало, ревело и выло: трубы ударялись друг о друга, машины разговаривали, море билось о платформу. Направо, налево, направо… Наконец-то дверь. На последнем издыхании они ввалились в своего рода шлюзовую камеру с лавками и шкафчиками. Супервайзер открыл один из них. Снял каску, перчатки и страховочные ботинки.

— Безопасность у нас — дело всех и каждого, — пояснил он. — Несчастные случаи происходят нечасто, но бывают тяжелыми. Платформу подкарауливают самые разные риски. Сейчас на буровой площадке идет сварка — потребовался срочный ремонт. Мы называем это горячей работой. Деликатная фаза, которую нельзя отсрочивать. Не хочу, чтобы вы в такой момент вертелись у нас под ногами, поэтому будете в точности исполнять всё, что я скажу, — добавил он непререкаемым тоном.

— Конечно, — миролюбиво согласилась Кирстен. — Мы подчинимся, если получим полный доступ во все помещения.

— Не думаю, что получится.

— Э-э-э… Йеспер, верно? Мы расследуем преступление, жертва — одна из ваших…

— Вы меня не поняли. — Он перебил ее, не подумав извиниться. — Мой приоритет — безопасность. Не ваше расследование. Я ясно выразился?

Кирстен вытерла лицо и заметила, что Каспер упрямо набычился. Он тоже разгадал нехитрую тактику супервайзера и недоступного капитана: они, как коты, давно пометили свою территорию. Стратегию поддержали "шишки" компании: хозяева на борту — они, следовательно, норвежская полиция сможет действовать в обозначенном ими периметре и определенных ими же условиях. Кирстен открыла было рот, но Каспер успел раньше:

— Ваш капитан когда-нибудь спит?

Бородатый забияка посмотрел на него как на слабоумного.

— Конечно.

— Значит, кто-то его заменяет?

— К чему ты ведешь?

— Я задал вопрос.

Тон был таким, что поежился не только супервайзер, но и Кирстен. "Не такой уж он тип В, этот Каспер Стрэнд!" — подумала она.

— Конечно.

Каспер вплотную подошел к мужчине, и тот вынужден был отступить, несмотря на преимущество в росте.

— К чему я веду? К чему я веду?! У вас есть помещение для собраний-заседаний?

Бородач кивнул, с опаской глядя на полицейского.

— Очень хорошо. Вот что ты сделаешь…

— Подождите, подождите, это какой-то бред, я ведь все объяснил… Вы должны будете…

— Заткнись!

Кирстен улыбнулась. Нильсен побагровел.

— Внимательно слушаешь? — поинтересовался Каспер.

Нильсен кивнул, сцепив зубы, глаза стали злыми.

— Вот и отлично. Сейчас ты проводишь нас в этот ваш зал. Потом к нам присоединятся твой капитан и весь руководящий состав платформы. Все, чья работа в этот час не является жизненно важной, ты меня хорошо понял, дружок? Я плевать хотел на вашу фазу — и горячую, и холодную. Это норвежская платформа, и власть здесь одна — Министерство юстиции Норвегии и национальная полиция Норвегии. Я достаточно ясно выражаюсь?

У капитана Торда Кристенсена имелась неприятная неосознанная привычка: всякий раз, когда его что-то раздражало, он зажимал пальцами нос. Присутствие на борту двух легавых его просто бесило. Людей в зал заседаний он вызвал сам — Нильсена, врача, многих бригадиров, не работавших в эту смену, брюнетку (если Кирстен правильно поняла — координатора техобслуживания) и блондинку (ее представили как супервайзера по технике безопасности).

— Больше суток назад Ингер Паульсен, работающая на этой платформе, была забита насмерть в церкви Брюггена, — начала Кирстен. — Нам выданы судебное распоряжение и ордер на проведение расследования, по которому весь персонал должен оказывать нам содействие.

— Хмм… Только при том условии, что ваши… разыскания не подвергнут опасности — тем или иным способом — наш персонал, — сухо заметила блондинка в белом свитере и голубом жилете. — В противном случае я лично вмешаюсь и положу этому конец.

"Решительно все на этой треклятой платформе меряются самолюбием, — подумала Кирстен. — Тестостерона из ее яйцеклеток хватило бы на полк Мистеров Вселенная!"

— У нас и в мыслях нет подвергать опасности кого бы то ни было, — дипломатично ответил Каспер. — Тех, кто не может оставить рабочее место, мы допросим позже.

— Ингер Паульсен ночевала в отдельной каюте? — поинтересовалась Кирстен.

— Нет. — Кристенсен покачал головой. — Техники-производственники живут в двухместных каютах — один человек из дневной смены, другой из ночной.

— У вас есть список сотрудников, которые вчера были на берегу?

— Да. Вы его получите.

— Все вернулись?

Капитан бросил вопросительный взгляд на супервайзера.

— Н-нет… — ответил тот. — Из-за погодных условий один вертолет не прилетел, так что семь человек отсутствуют, но, надеюсь, скоро будут здесь.

— А у тебя, доктор, есть пациенты с проблемным психиатрическим профилем? — задала очередной вопрос Кирстен.

— Врачебная тайна, — отозвался коротышка в круглых очках.

— Отменяется в случае уголовного расследования, — мгновенно отпарировала она.

— Будь это так, я немедленно потребовал бы освободить такого пациента от его служебных обязанностей.

— Ладно, спрошу иначе: пользуешь кого-нибудь с более легкими психологическими проблемами?

— Возможно.

— Это да или нет?

— Да.

— Мне нужен список.

— Не уверен, могу ли я…

— Беру ответственность на себя. Откажешь нам — посажу тебя под арест.

Кирстен нагло блефовала, но врач испугался.

— Сколько людей на борту сегодня вечером?

Капитан кивнул, указывая на то, что Кирстен приняла за часы с вращающимся табло. На черном фоне красовались большие белые цифры — число 83. Внизу было написано по-английски: Souls on platform [196].

— Требования безопасности, — пояснил капитан. — Необходимо в любой момент знать точное число сотрудников, присутствующих на борту.

— Сколько у вас женщин? — спросил Каспер.

— Всего двадцать три.

— А кают сколько?

— Пятьдесят двухместных плюс отдельные каюты капитана, супервайзеров, бригадиров и инженеров.

Кирстен задумалась.

— Как ты определяешь, где кто находится в данную минуту?

Слово взяла блондинка:

— Через зал контроля. Все работы на борту должны быть предварительно одобрены, поэтому люди, сидящие перед мониторами, всегда точно знают, где кто находится и чем занимается.

— Понятно. А те, кто свободен, что делают?

Кристенсен снисходительно улыбнулся.

— Ну, учитывая, который сейчас час, думаю, что спят.

— Хорошо. Разбудите их, прикажите выйти из кают и соберите всех в одном месте. Сначала мы обыщем жилье Ингер Паульсен, потом все остальные помещения.

— Вы шутите?!

— А похоже?

Покойная Ингер Паульсен делила маленькую девятиметровую келью с Перниллой Мадсен — сейчас та дежурила в центре управления. Двухъярусные койки были застелены голубыми простынями. На белых рундуках для белья стояли буквы А и Б. Висевшие на штангах шторки и два крошечных телевизора — под потолком для одной жилички, в углу под верхней полкой для другой — создавали некоторый уют. На стене напротив двери — окно в мир — маленький иллюминатор. Дополняли картину несколько полок, стол с двумя ноутбуками и два стенных шкафа по бокам от входной двери.

— Обстановка может показаться спартанской, — в спину Кирстен прокомментировала блондинка, — но они проводят на борту всего пять месяцев из двенадцати и, если не работают, сидят в столовой или в кафетерии. У нас есть спутниковое телевидение — фильмы показывают на большом экране, три бильярдных стола, кинозал, гимнастический зал, библиотека, музыкальная комната и сауна.

Кирстен сняла куртку и повесила ее на стул — в каюте стояла африканская жара, особенно по сравнению с колючим холодом за бортом.

— Хуже всего приходится на Рождество и в Новый год, — добавила женщина. — Трудно быть вдалеке от своих…

Монотонная речь. Скрытая враждебность.

Кирстен проверила рундуки и ящики стола, посмотрела на полках. Женское белье, майки, джинсы, какие-то записи, детектив карманного формата с загнутыми углами, диски с видеоиграми… Ничего. Пустышка. Легкая вибрация передавалась по переборкам — двигатель? вентиляция? воздушный насос? Женщина говорила не закрывая рта, но Кирстен не слушала. Она отметила для себя, что одна койка застелена по-военному аккуратно, другую можно использовать в качестве наглядного пособия "здесь спит неряха".

Черт, как жарко. Просто пекло какое-то. Пот стекал из-под лифчика на спину и живот, голова грозилась мигренью.

Каспер закончил со шкафами, знаком дал понять: пусто! Они вышли в длинный коридор.

— Ведите нас в каюты мужчин, находившихся на берегу в вечер убийства, — велела Кирстен.

Блондинка моргнула. Уничтожила легавую суку взглядом; язык ее тела кричал: "Задушу, гадина!" Затем повернулась на каблуках и пошла по толстой ковровой дорожке голубого цвета, заглушающей шум шагов, указывая то на одну, то на другую дверь. Кирстен кивнула на две ближайшие:

— Открывайте.

Каспер заглянул в первую каюту, удостоверился, что там никого, и отправился в следующую. Блондинка стояла столбом и наблюдала за ней. За ней — не за Каспером. Плевать… Через пять минут стало ясно: здесь тоже ничего.

Вибрация не прекращалась (будто пульсировали внутренности платформы), проникая ей под череп. Кирстен было жарко, голова кружилась, взгляд блондинки сверлил спину.

Она перешла к следующей двери, обследовала каюту. Точная копия предыдущих. Открыла один из рундуков. И сразу увидела. Среди других тряпок. Женское белье. Испачканное. Кирстен обернулась.

— Эту каюту занимают женщины?

Блондинка покачала головой.

Кирстен продолжила обыск.

Мужская одежда. Фирменные шмотки. "Хьюго Босс", "Келвин Кляйн", "Ральф Лорен", "Пол Смит"… Она открыла следующий рундук. Нахмурилась. Опять женское белье. Кровь на трусиках… А это что такое? У Кирстен участился пульс.

Сухая, как вобла, белокурая супервайзерша не спускала с нее глаз. Наверное, что-то почуяла, поняла по поведению Кирстен.

Та наклонилась, чтобы разглядеть получше. Вещи одного размера, почти все…

Кирстен почудился какой-то шорох. Женщина шевельнулась. Прислонилась плечом к дверному косяку. Подобралась очень близко и пристально смотрит. Кирстен поежилась, дыхание ее участилось. Она взглядом отстранила блондинку и спросила:

— Чья это каюта?

— Не знаю.

— Можешь узнать?

— Конечно.

— Действуй.

Каспер, услышав голос Кирстен, присоединился к ней. Она слегка отодвинулась, чтобы он увидел ящик с уликой, и сказала:

— Что-то тут не так. Слишком просто. Напоминает игру "Следуй по маршруту".

— Если так, то ведут тебя.

А он совсем не глуп…

— Идемте, — позвала женщина. — Их зовут Ласло Сабо и Филипп Невё.

Они сидели в маленьком кабинетике без окна, забитом папками.

Невё — французская фамилия…

— Который из них был вчера ночью на берегу?

— Невё.

— Где он сейчас?

Блондинка взглянула на большой настенный график с цветными карточками в карманчиках.

— На буровой площадке. Занимается сваркой.

— Француз?

Служащая платформы достала папку из металлической тумбочки, протянула Кирстен. К первой странице была приклеена фотография. Тонкие черты лица, волосы темные, коротко стриженные. На вид лет сорок — сорок пять.

— Назвался французом. Что, в конце-то концов, происходит?

Кирстен и Каспер встретились взглядами, и ее как будто током шарахнуло. Он явно почувствовал то же самое. Наверное, мы сейчас напоминаем охотничьих псов, загоняющих дичь. Не зря нас зовут легавыми!

— Как действуем? — тихо спросила она.

— Отсюда подкрепление не очень-то вызовешь.

— На борту есть оружие? — спросила Кирстен у блондинки. — Кто здесь отвечает за безопасность? У вас наверняка предусмотрены меры на случай нападения пиратов или террористической атаки.

Кирстен прекрасно знала, что офшорные компании крайне щепетильны на этот счет и соблюдают корпоративную тайну. Никто не хочет говорить на деликатные темы и признавать уязвимость своих стратегически важных объектов. Кирстен дважды участвовала в ежегодных антитеррористических учениях "Близнецы", в которых задействовались полиция, спецподразделения, береговая охрана и многие нефтяные и газовые компании. Она ходила на семинары, слушала специалистов — все были единодушны: Норвегия гораздо хуже соседей подготовлена к гипотетическому нападению террористов. До одной совершенно конкретной даты норвежцы были наивным народом, они свято верили, что терроризм их не касается и никогда не коснется. Наивность разбилась вдребезги 22 июля 2011 года, когда Андерс Брейвик устроил массовую бойню в молодежном лагере на острове Утёйа [197].

Но даже сейчас, когда в Шотландии полицейские силы защищают буровые установки и платформы, размещая на борту вооруженных сотрудников, Норвегия не приняла мер безопасности. Впрочем, "Статойл" после захвата заложников 16 января 2013 года на газовом месторождении в Ин-Аменас на юге Алжира решила спасаться самостоятельно [198]. Что произойдет, если хорошо обученные люди с помповыми ружьями посадят вертолет на палубу, возьмут рабочих в заложники и заминируют всю платформу? В Северном море больше четырехсот офшорных установок — разве за воздушным пространством над ними наблюдают круглосуточно? Кирстен сильно в этом сомневалась. Интересно, рабочих, которые возвращаются с континента, досматривают? Что помешает им пронести на борт оружие?

Блондинка нажала на кнопку, наклонилась к микрофону.

— Миккель, можешь прийти? Немедленно…

Через три минуты появился здоровяк, похожий на ковбоя или рейнджера.

— Миккель, эти господа-дамы из полиции. Они хотят знать, есть ли у тебя оружие.

Силач нахмурился, повел стероидными плечами.

— Есть, а что?

— Чем вы вооружены? — поинтересовалась Кирстен и скривилась, услышав ответ. — Кто-нибудь еще вооружен?

— Капитан. Он держит оружие в каюте. Больше никто.

Дьявольщина! Кирстен посмотрела в темный иллюминатор, перевела взгляд на Каспера. Тот кивнул, и по его лицу она поняла, как он оценивает ситуацию.

— Помощи ждать неоткуда… — Кирстен подвела итог одной фразой.

— А он на своей территории, — добавил Каспер.

— Может, скажете, что происходит? — спросил китообразный Миккель.

Кирстен расстегнула кобуру, но оружие вынимать не стала.

— Достань пушку. В ход пустишь только по моей команде.

Миккель побледнел.

— О чем это вы?

— Мы собираемся кое-кого задержать…

Блондинка изумленно уставилась на Кирстен, и та сказала:

— Веди нас…

На этот раз та подчинилась беспрекословно; сорвала с вешалки куртку. Вся агрессивность куда-то улетучилась — ей было страшно. Они гуськом вышли из кабинета и по узкому коридору добрались до металлического трапа — такого же крутого, как все лестницы на платформе. Кирстен шагнула на верхнюю ступеньку и увидела наружные неоновые огни.

Они нырнули в ночь, и грохот разбушевавшегося океана снова ударил по ушам.

Блондинка вела полицейских по лабиринту, иссеченному дождем. Правильнее было бы назвать его ливнем: струи сверкали под лампами на непроницаемом фоне сумерек. Кирстен подняла воротник пальто. Ледяные капли били по затылку, стекали по шее на спину. Мостики вибрировали под их ногами, но звук тонул в привычном шуме платформы.

Огромные, похожие на органные трубы змеились над ними, выстроенные в ряд и подвешенные к надстройке. Каждая труба превосходила высотой жилой дом. Буря заставляла их танцевать, петь, сталкиваться на манер связки колокольчиков. Еще одна лестница… Они скатились по ступенькам и оказались на палубе, покрытой жирной маслянистой грязью, загроможденной различными механизмами и проводами. Кирстен заметила в глубине темную фигуру: человек стоял на коленях, вспышки сварки освещали его через равные промежутки времени.

Инспектор незаметно проверила оружие. Стекло в графитовом забрале маски сварщика сверкало всякий раз, когда вспыхивало мощное белое солнце, искры летели во все стороны, дым поднимался вверх. "Его каска напоминает рыцарский шлем…" — подумала Кирстен.

Занятый делом, сварщик не заметил приближения полицейских.

— Невё! — выкрикнула блондинка.

"Солнце" погасло, человек поднял маску, и Кирстен показалось, что он ухмыльнулся.

— Уйдите… — Кирстен отодвинула женщину. — Филипп Невё? Норвежская полиция! — Последние два слова она произнесла по-английски.

Он не отреагировал. Замер со сварочной горелкой в руке. Человек без лица… Медленно положил аппарат на металлический пол, стянул защитные краги, потянулся к каске. Кирстен не спускала с него глаз, отведя правую руку к бедру. И вот уже ладони подозреваемого поднялись к голове, и из-под каски появилось лицо. То самое, с фотографии. Смотрел он как-то странно, и Кирстен мгновенно насторожилась.

Мужчина плавно распрямился, и ей почудилось, что он вот-вот взлетит, как большой тощий стервятник.

— Без резких движений! — приказала она. — Slowly! [199]

Кирстен полезла в карман за наручниками — там их не оказалось. Черт! Сунула руку в другой — слава богу! Искоса взглянула на Каспера: тот не мигая смотрел на Невё и только что зубами не скрипел от напряжения.

Шесть метров.

Их разделяло шесть метров.

Это расстояние нужно преодолеть, если она хочет надеть на него браслеты. Кирстен огляделась. Каспер достал оружие. Агент службы безопасности держал руку на кобуре — на манер уроженца Дикого Запада. Блондинка выпучила глаза.

— Keep quiet! — рыкнула Кирстен. — Understand me? [200]

Невё смотрел, как загнанное животное, ей показалось, что он в ступоре. Дождь барабанил ему по черепу, струйки воды стекали по лицу.

— Руки за голову! — приказала Кирстен. Невё подчинился намеренно небыстро, не желая спровоцировать полицейских, — но взгляда не отвел. Смотрел на нее.

Сварщик был почти великаном, с таким нужно соблюдать максимальную осторожность. Капля сорвалась со стальной потолочной балки, ударила Невё по макушке, но он даже не вздрогнул.

— Медленно повернись и встань на колени. Руки держи над головой, понял?

Невё молча подчинился, а через секунду исчез из поля их зрения. Легко, как акробат, нырнул за находившуюся справа от него пузатую цистерну.

— Черт!

Кирстен дослала патрон в ствол и бросились в погоню. Обогнула цистерну, грохоча сапогами по металлической решетке пола. Невё свернул налево за толстой изогнутой трубой и скатился по лестнице метрах в десяти от преследовательницы. У последней ступеньки начинался узкий мостик, ведущий на другую, хуже освещенную часть платформы.

— Кирстен, вернись! — орал ей вслед Каспер. — Вернись! Далеко он не уйдет!

Фортель Невё выбил ее из колеи. Сработал инстинкт — "ты бежишь, я догоняю", — и она ринулась за ним в темноту.

— Назад, Кирстен, черт бы тебя побрал!

Под ногами у нее бились гигантские пенные волны. Какого хрена ты творишь? Что за игру затеяла?

Кирстен неслась, размахивая пистолетом, осознавала, что преступник заманивает ее в лабиринт из стальных балок, лестниц и переборок, но остановиться не могла.

Она понимала, как глупо поступает; хорошо хоть, придурок одет в тяжеленный рабочий комбинезон и безоружен. Так она скажет — потом, когда ее спросят, зачем было так рисковать.

В тот момент, когда Кирстен оказалась на другой стороне (в голову почему-то пришла мысль о сторожевых башнях замка, связанных дозорной галереей), высоченная волна ударила в одну из опор, и ледяные брызги окропили ей лицо. Она не нашла Невё глазами — он затаился в тени и оставался невидимым.

— Невё! — крикнула Кирстен. — Давай без глупостей! Деваться тебе некуда!

Беглец не ответил, но она шестым чувством предугадала движение и заметила, как он кинулся вниз, в глубину.

— Эй ты, скотина, а ну вернись!

Кирстен опоздала — Невё исчез, а она осталась без поддержки. Ни Каспер, ни охранник за ней не последовали. Вокруг клубились призрачные тени и фантомы. Ночь раздувала паруса.

Кирстен двигалась вперед, для устойчивости чуть согнув ноги в коленях. Пистолет она держала обеими руками, но видимость была нулевая. Продолжать преследование — чистое безумие! Ты работаешь на публику, дорогая. Или решила всех насмешить?

Она наступила на что-то мягкое, опустила глаза и увидела лежащий большой кучей брезент. Аккуратно перешагнула, не переставая оглядываться, и тут ее схватили за лодыжку, резко дернули. Она упала. Оказалась в нокдауне, как говорят боксеры.

Спина и локоть ударились об пол, оружие отлетело бог весть куда. Из-под брезента со сказочной скоростью вынырнул Невё и кинулся на неё, страшно гримасничая. Кирстен приготовилась нанести ему удар по колену, и тут ночное небо взорвалось. Десятки ламп высветили склонившийся над ней силуэт, прогремел голос Каспера:

— НАЗАД! НЕМЕДЛЕННО! РУКИ НА ГОЛОВУ! НЕ ДУРИ, НЕВЁ!

Кирстен посмотрела на француза: он был в ужасе.

3. Телеобъектив

Кирстен и Каспер уже три часа допрашивали Невё. Они выбрали максимально нейтральное помещение — комнату с пустыми стенами, без окна, — чтобы собеседник смотрел только на них и был сконцентрирован на вопросах.

Кирстен пустила в ход лесть — инсценировка в церкви уникальна; расспросила о его работе — трудно, наверное, быть сварщиком, а потом сделала поворот на 180 градусов и принялась глумиться над его слабостями — до чего же легко мы тебя взяли!

Невё твердил одну фразу: "Я ни в чем не виноват!"

— Это белье моей подружки. Она сама мне его дала, чтобы я мог вспоминать… ну вы понимаете, когда буду далеко…

Кирстен посмотрела ему в глаза. Тот еще преступник… не преступник — сопливый плакса. Ей захотелось отхлестать Невё по щекам.

— А кровь на трусиках откуда? — спросил Каспер.

— Менструальная — проверьте и убедитесь!

Кирстен представила, как он нюхает белье, лежа вечером на койке в своей каюте, и передернулась от омерзения.

— Ладно, допустим. Какого черта ты побежал?

— Я уже говорил.

— Повтори.

— Я десять раз повторял!

Кирстен пожала плечами.

— Повтори в одиннадцатый.

Невё долго молчал, и она с трудом удерживалась от желания встряхнуть ее.

— Я иногда привожу "травку". Немного. Для своих.

— Приторговываешь?

— Нет, за так раздаю.

— Хватит врать! Ты меня почти рассердил.

— Ладно вам, ладно, не злитесь. Ну, оказываю я услуги, что из того, жизнь на борту ох какая несладкая!.. Но я не убийца, крови на мне нет!

И Невё снова заплакал.

Полицейские вышли в коридор.

— Что, если мы ошибаемся? — спросила Кирстен.

— Шутишь?

— Нет.

Она поднялась по лесенке и вошла в рубку.

— Итак? — спросил Кристенсен.

— Мы должны обыскать каюты рабочих, которые еще не вернулись.

— Зачем?

Кирстен и не подумала ответить.

— Хорошо, — сквозь зубы процедил капитан, поняв, что эту женщину ему не переспорить. — Идемте.

Находка ждала в четвертой по счету каюте.

Крафтовый конверт А4 лежал под одеждой. Кирстен открыла его и увидела фотографии. На первой, на фоне озера, деревни и заснеженных гор, был снят белокурый мальчик лет четырех-пяти — Гюстав, судя по надписи на обороте.

Кирстен вгляделась — снимали телеобъективом.

На следующих двенадцати снимках фигурировал мужчина. Один и тот же. Лет сорока. Волосы темные. Паркует машину. Выходит. Запирает дверцу. Идет по улице, в толпе. Сидит за витриной кафе. Она прочла название улицы.

Все фотографии сделаны во Франции. На одной из последних фигурант входит в большое кирпичное здание через полукруговую металлическую дверь. Французский флаг. Табличка "КОМИССАРИАТ ПОЛИЦИИ".

Французского Кирстен не знала, но последнее слово понял бы любой дурак.

Полиция: politiet.

На крупных планах у мужчины приятное, но очень усталое лицо. И озабоченное. Мешки под глазами, горькая складка у рта. На отдельных снимках силуэт размыт — возможно, перед объективом проехала машина, качнулась ветка, на миг остановился прохожий. Объект о слежке не подозревал.

Кирстен снова перевернула первую фотографию.

ГЮСТАВ

Тот же почерк, что на клочке бумаги, найденном в кармане убитой Ингер Паульсен.

Клочок бумаги с ее именем и фамилией.

4. Сраженный молнией

В Тулузе тоже шел дождь, но без снега. Начало октября, а на градуснике +15°.

— "Дом в конце улицы", — сказал лейтенант Венсан Эсперандье.

— Чего?

— Ничего. Так называется один фильм ужасов.

Майор Мартен Сервас сидел в машине, не зажигая свет, и смотрел на мрачный дом у железнодорожной насыпи. Трехэтажный, с блестящей крышей, рядом высокое дерево, отбрасывающее на фасад зловещую тень. Ночь и дождь, расстреливавший палисадник, отделявший их от здания, наводили на мысль о конце света.

"Странное место, — подумал майор. — Кому захочется жить между железнодорожными путями и рекой, в ста метрах от последних домов унылого квартала, рядом со складами, изуродованными граффити?" Их, кстати, привела сюда именно река: на женщин, бегающих вдоль Гаронны, были совершены нападения. Первых двух избили и изнасиловали, третьей нанесли множественные удары ножом, и она умерла в реанимации Университетской клиники. Все нападения произошли в радиусе меньше двух километров от дома, хозяин которого фигурирует в картотеке особо жестоких сексуальных правонарушителей. Мультирецидивист. Выпущен из тюрьмы по УДО сто сорок дней назад. Отсидел две трети последнего срока.

— Уверен, что это здесь?

— Флориан Жансан, улица Паради, двадцать девять, — подтвердил Эсперандье, взглянув на экран планшета.

Сервас прислонился лбом к стеклу, посмотрел на пустырь, где под акациями росла высокая трава. Кто-то говорил ему, что крупная компания, специализирующаяся на строительстве автомагистралей, линий электропередачи и дорогущих стоянок, собирается возвести здесь сто восемьдесят пять жилых комплексов (квартиры, ясли-сад и дом престарелых). К превеликому сожалению и неудовольствию авторов проекта, пробы почвы показали, что содержание свинца и мышьяка в два раза превышает допустимые нормы. По данным некоторых экологических ассоциаций, загрязнен даже уровень грунтовых вод. Что не мешает местным брать воду из колодцев и поливать этой водой свои огороды!

— Он здесь, — сказал Венсан.

— С чего ты взял?

— Кретин зарегистрировался на "Тиндере".

— Это что еще за зверь?

— Есть такое приложение, — с улыбкой уточнил его заместитель, знавший, что патрон — не гик [201] и даже не нёрд [202]. — Жансан — насильник, вот я и решил проверить, не зависает ли он на сайте, где заводят знакомства и назначают встречи. Многие — да нет, все! — женщины, загрузившие приложение на свои смартфоны, тут же становятся известны отбросам вроде нашего клиента.

— Сайт знакомств? — переспросил Сервас, как будто Эсперандье рассказал историю о планете, затерянной в глубинах космоса.

— Да.

— Ну и?..

— Ну и я создал фальшивый аккаунт, чтобы завлечь рыбку в сети. Сработало. Только что. Вот, смотри.

Сервас наклонился, увидел на экране изображение молодого парня и узнал подозреваемого. Рядом стояла красивая блондинка — лет двадцати от силы.

— Пора идти. Нас засекли… Вернее будет сказать — Жоанну заприметили.

— Жоанну?

— Моя фальшивая личность. Блондинка, метр семьдесят, восемнадцать лет, только что вышла… Черт, у меня уже больше двухсот соответствий! Всего за три дня… Та ещё штучка, того и гляди станет чемпионкой спид-дейтинга [203].

Сервас не стал просить: "Переведи на французский, дружок!" — чтобы не давать Венсану повода в очередной раз сделать "страшные глаза": "Ну вы даете, патрон…" Венсан на десять лет моложе, но какие же они разные! Сервасу сорок шесть, и современная жизнь смущает его, а иной раз приводит в полное замешательство. Он воспринимает реалии как противоестественное смешение технологий, вуайеризма, рекламы и массовой торговли, а его заместитель пиратствовал на форумах и в соцсетях, проводил за компьютером больше времени, чем у экрана телевизора. Сервас осознавал, что устарел, а прошлое утратило смысл и лишилось авторитета.

Он напоминал себе героя последнего фильма Лукино Висконти "Семейный портрет в интерьере". Действие происходит в очень старом доме в центре Рима, на двух его последних этажах. Роскошная, набитая произведениями искусства квартира старого профессора в исполнении Берта Ланкастера. В один несчастный день он сдает последний этаж ультрасовременному и скандальному семейству маркизы Брумонти, и его "милый дом" становится ареной борьбы идей и поколений. К затворнику — против его воли — вторгается загадочный новый мир и завораживает его. Сервас тоже плохо понимал представителей молодого поколения с их девайс-зависимостью и ребяческой возбудимостью.

— Шлет одно сообщение за другим, — сообщил Венсан. — Попался! — Он открыл бардачок — и замер с планшетом в руке. — Здесь твоя пушка…

— Знаю.

— Не хочешь взять ее с собой?

— Зачем? У нашего мерзавца стереотипное мышление, он предпочитает холодное оружие и ни разу не оказал сопротивления при аресте. И потом, у меня есть ты и твое оружие.

Сервас вышел из машины. Эсперандье пожал плечами. Проверил кобуру, снял пистолет с предохранителя и последовал за майором. Холодный косой дождь намочил ему лоб.

— Ты упрямый осел, — сказал он в спину Сервасу.

— Cedant arma togae. Пусть война отступит перед миром.

— Я предложу изучать латынь в полицейской школе, — съязвил Эсперандье.

— Мудрость древних кое-кому добавит ума, — милостиво согласился Сервас.

Они шли по топкому пустырю к садику за оградой, разбитому перед домом. Почти всю южную стену занимал огромный знак граффити, сделанный краской из аэрозольного баллончика. Единственное окно было замуровано. Два окна фасада смотрели на деревья через щели ставен.

Сервас толкнул калитку, и та отозвалась ржавым скрипучим голосом — таким визгливо-высоким, что, несмотря на разбушевавшуюся погоду, в доме наверняка услышали гостей. Полицейские переглянулись, и Венсан кивнул.

Они миновали заброшенный, заросший сорной травой огород, и Сервас замер. Справа от дома, рядом со своей будкой, стоял большой сторожевой пес и смотрел на чужаков. Молча.

— Питбуль, — тихим напряженным голосом прокомментировал Эсперандье из-за спины майора — Закон тысяча девятьсот девяносто девятого года запретил разведение собак первой категории, всех кобелей должны были стерилизовать, но в одной только Тулузе их больше ста пятидесяти, представляешь? A псов второй категории как минимум тысяча… [204]

Сервас оценил цепь: достаточно длинная, так что если зверюга захочет, то достанет их. Венсан вытащил оружие, и Мартен спросил себя, успеет ли он уложить чудовище в броске, если оно решит перегрызть горло одному из них или даже обоим.

— С двумя пушками шансов было бы больше, — наставительным тоном произнес Эсперандье.

Питбуль напоминал безмолвную тень со сверкающими глазками. Сервас поднялся на единственную ступеньку (боковым зрением он все время следил за псом) и нажал на металлическую кнопку звонка. За матовым затертым стеклом угрюмо молчал дом, но вот раздались шаги, и дверь распахнулась.

— Какого черта вам нужно?

Человек, за которым они пришли, оказался худым, почти тощим, и невысоким. Шестьдесят кило и метр семьдесят. На вид — лет тридцать. Голова наголо выбрита. Впалые щеки. Глаза с крошечными, с булавочную головку, зрачками, смотрят из глубины орбит.

— Добрый вечер, — вежливо поздоровался Сервас, показывая значок. — Уголовная полиция. Мы можем войти?

Бритоголовый колебался.

— Мы просто хотим задать несколько вопросов… На трех женщин напали у реки, — начал объяснять майор. — Все газеты об этом писали.

— Я не читаю газет.

— Ну, значит, видели в Интернете.

— Не захожу.

— Ясно. Мы обходим все дома в радиусе километра от берега, — не моргнув глазом, соврал Мартен. — Опрашиваем соседей…

Хозяин дома буравил полицейских злобным взглядом — он явно не поверил ни единому слову полицейского. Наверняка думает о блондинке, которую подцепил на "Тиндере". Просто чудо, с такой-то рожей… Сейчас у него одно желание — чтобы мы поскорее убрались. Заглоти реальная девица приманку, что этот урод сделал бы с ней? Сервас читал досье и знал подробности…

— Проблема, месье? — Мартен намеренно взял недоверчивый тон, недоумевающе вздернув брови.

— Что? А… нет, никаких проблем… Входите. И давайте поскорее, мне пора давать матери лекарство.

Жансан сделал шаг назад, Сервас переступил через порог и оказался в темном и узком, как шахта, коридоре. Под дверью, метрах в двух по левой стене, виднелась полоска тусклого света. "Напоминает череду пещер, освещенных лампами спелеологов", — подумал Сервас, усмехнувшись своему неуемному воображению. Воняло кошачьей мочой, пиццей, по́том и окурками. Был еще один запах — хорошо знакомый Мартену: в больших квартирах в центре города, где находили тела старых дам, забытых богом и людьми, пахло лекарствами и одиночеством.

Майор сделал еще один шаг.

По обе стороны коридора были свалены стопки картонных коробок, просевших под весом древних абажуров, пыльных журналов, плетеных корзин со всяким хламом. Тяжелая громоздкая мебель оставляла проход для одного человека — двоим было не разойтись. Склад какой-то, а не квартира… Сервас добрался до двери и бросил взгляд налево. Увидел темные очертания шкафов и комодов, ночник на тумбочке в центре комнаты. Глаза постепенно привыкали к полумраку, и он разглядел кровать и очертания человека. Болящая мамаша… Сервас не был к этому готов — а кто был бы?! — и непроизвольно сглотнул. Женщина полусидела-полулежала в подушках, нагроможденных у дубовой спинки кровати. В вырезе ветхой ночной рубашки виднелась костлявая грудь. Лицо с выступающими скулами, глубоко посаженные глаза и редкие седые волосы на висках делали ее похожей на героиню картины то ли Дюрера, то ли Гойи. На салфетке, покрывающей тумбочку, лежали упаковки лекарств, в вену узловатой руки была воткнута игла капельницы. Смерть в этой комнате почти вытеснила жизнь. Больше всего пугали слезящиеся глаза ведьмы: даже утомленные болезнью, они сочились ненавистью. Сервас вспомнил адрес дома — улица Паради [205] — и подумал, что ее стоило бы переименовать в улицу Анфер [206].

Довершал образ пожелтевший окурок в растрескавшихся губах — мумия курила, как пожарный, рядом стояла пепельница, над кроватью висело облако дыма.

Сервас перешел в гостиную, освещенную мерцанием телевизора и экранами нескольких компьютеров. "Да здесь целая анфилада комнатенок, соединенных низкими арками, деревянная лестница и куча закутков, хуже варианта не придумаешь…" — подумал он. Что-то коснулось его ног. Кошки, стая кошек, снующих туда-сюда поверху и понизу; десятки разноцветных усатых зверьков разного размера. Сервас разглядел блюдечки и миски с едой, свежей и засохшей, скукожившейся и почерневшей, и приказал себе: "Смотри, куда ставишь ногу, болван! Не хватает только вляпаться".

Вонь стояла невыносимая, но чуткий нос майора уловил запах жавелевой воды. Мартен поморщился.

— Свет можно зажечь? — спросил он. — А то темно, как… сам знаешь где.

Хозяин дома протянул руку, зажег чертежную лампу, высветив половину стола с компьютерами. Сервас успел заметить низкий диванчик и пузатый комод.

— Ну так что там у вас за вопросы?

Жансан слегка пришепетывал, и майор угадал за вызывающим тоном страх и неуверенность в себе.

— Вы гуляете рядом с тропой бегунов, проложенной вдоль реки? — спросил Эсперандье, и Жансан резко обернулся.

— Неа.

— Никогда?

— Я же сказал! — Уродец повысил голос.

— Слышали, что там случилось?

— Нет… но… Да вы что?! Видели, где мы с мамашей живем? Кто, по-вашему, придет сюда делиться слухами? Почтальон? Никто у нас не бывает.

— Разве что бегуны… — заметил Сервас.

— Ну-у-у… некоторые паркуются на гребаном пустыре.

— Мужчины? Женщины?

— И те и другие. Девки иногда берут с собой псов, Призрак нервничает, лает.

— А идут они мимо ваших окон.

— И что с того?

Под ларем что-то лежит. Сервас заметил, как только вошел.

Он сделал шаг, и Жансан занервничал.

— Куда это вы? Если собрались обыскивать…

— На трех женщин напали в двух километрах от вашего дома, — вмешался Венсан, вынуждая парня повернуть голову. — Все три дали одинаковое описание…

Сервас почувствовал, как напрягся хозяин дома, и незаметно переместился еще ближе к ларю.

— Они заявили, что на них напал мужчина в толстовке с капюшоном, ростом примерно метр семьдесят, худой — килограммов шестьдесят, не больше…

На самом деле художник по словесным описаниям сделал три разных портрета, обычно так оно и бывает. Но в одном жертвы сошлись: преступник был низкий и тщедушный, но очень сильный.

— Где вы были одиннадцатого, двадцать третьего и восьмого ноября между пятью и шестью часами вечера?

Жансан нахмурился, изобразив глубокую задумчивость, и Сервас почему-то вспомнил игру актеров в фильме "Семь самураев".

— Одиннадцатого мы с Анжелем и Роланом — это мои кореша — играли в карты у Анжеля. Двадцать третьего тоже. А восьмого мы с Анжелем ходили в кино.

— Какой фильм смотрели?

— Что-то про зомби и скаутов.

— Зомби и скауты? — переспросил Венсан. — "Скауты против зомби", — подтвердил он. — Вышел на экраны шестого ноября. Я тоже его видел.

Сервас смотрел на своего заместителя, как будто тот вдруг превратился в марсианина.

— Странно, — произнес он так тихо, что Жансану пришлось в очередной раз повернуть голову. — У меня, вообще-то, хорошая память, но я не сумел бы вот так, с ходу, сказать, где был и что делал вечером одиннадцатого или двадцать третьего октября. Двадцать пятого помню — коллега уходил в отставку, так что день был особый… Получается, для тебя игра в карты с дружками и поход в кино — особо запоминающиеся дела, так?

— Спросите у ребят, они всё подтвердят, — надулся Жансан.

— Не сомневаюсь. — Сервас кивнул. — Фамилии назовешь?

Как он и предполагал, парень поспешил дать требуемую информацию.

— Слушайте, я знаю, почему всё так хорошо запомнил.

— Неужели? Валяй.

— Когда я прочел в газете про ту девушку… ну, которую изнасиловали… решил обязательно запомнить, что делал в тот день…

— Ты вроде сказал, что не читаешь газет?

— Соврал.

— Зачем?

Жансан пожал плечами. Его бритый череп блестел в темноте. Он провел рукой в перстнях от лба к татуированному затылку.

— Да затем, что не собирался с вами долго разговаривать, неужели не ясно? Хотел, чтобы вы убрались побыстрее.

— Что, дел по горло?

— Может, и так.

— Ты каждый раз записывал, чем занимался?

— Да. Сами знаете, все это делают.

— Кто — все?

— Парни вроде меня — с ходками за это самое… Мы знаем, что легавые первым делом спросят: "Где был? Что делал?" Не ответишь — рискуешь стать подозреваемым.

— А твои кореша, эти самые Анжель и Ролан, уже мотали срок?

— Ну мотали… И что с того?

Сервас заметил, что тень под ларем шевельнулась. На него смотрели два испуганных глаза.

— Сколько тебе было, когда ты сел в первый раз? — внезапно поинтересовался Эсперандье.

Прогремел гром, молния на мгновение осветила гостиную.

— В первый раз?

— Когда ты впервые совершил сексуальное нападение на женщину…

Сервас заметил, как загорелись глаза Жансана.

— В четырнадцать лет. — Ответ прозвучал холодно и четко.

Мартен еще чуть-чуть наклонился. Под ларем сидел белый котенок. Малыша терзали страх и желание вылезти, прыгнуть изо всех сил и потереться о ногу большого человека.

— Она сама захотела.

— Ты ее оскорбил. Дал пощечину, избил…

— Мерзавка спала со всеми подряд. Мужиком больше, мужиком меньше, не все ли равно?

— Ты нанес несколько ударов по голове… Очень жестоких… Врачи констатировали черепно-мозговую травму… А потом ты взял насос — им надували спортивные мячи — и… применил его не по назначению. Тебе известно, что у девушки никогда не будет детей?

— Это давние дела…

— А ты помнишь, что чувствовал в тот момент?

Ответил Жансан не сразу.

— Вам не понять, — произнес он наконец неприятным тоном, и майор расслышал нотки превосходства.

Высокомерие и эгоизм в чистом виде. Сервас протянул руку к ларю, и котенок медленно, "на мягких лапках", бочком, приблизился и начал лизать ему пальцы шершавым языком. Появились другие кошки, но их майор отогнал.

— Ну так объясни, — попросил Эсперандье, с трудом сдерживая отвращение.

— Зачем? Вы рассуждаете о том, чего не понимаете. Ни один из вас понятия не имеет, что чувствуют такие, как я… Не представляете, насколько сильны наши эмоции. Мы экспериментируем, раздвигаем границы, а люди вроде вас — те, что подчиняются закону и правилам морали, боятся легавых, опасаются взглядов соседей, — находятся на расстоянии миллионов световых лет от истинной свободы и подлинной власти. Наши жизни богаче ваших и уж точно полнее.

Голос Жансана теперь напоминал шипение змеи.

— Я отсидел и расплатился по долгам. У вас на меня ничего нет. Я чту закон…

— Неужели? И как же ты сдерживаешь порывы? Чтобы не переходить к действиям? Занимаешься онанизмом? Снимаешь проституток? Принимаешь лекарства?

— …но я ничего не забыл, — продолжил Жансан, проигнорировав выпад Серваса. — Я ни о чем не жалею, ни от чего не отрекаюсь и не чувствую ни малейшей вины. И не стану извиняться за то, что Господь создал меня таким…

— Так вот что ты чувствовал, когда пытался изнасиловать трех женщин на берегу Гаронны? — спокойно поинтересовался Эсперандье. — Я сказал пытался, ведь ты даже не кончил. У тебя не встал, и за это ты изрезал девушку ножом, верно?

Сервас понимал, чего добивается Венсан, оскорбляя мужское эго ублюдка. Он хочет, чтобы тот начал оправдываться, похваляться своими подвигами. Ничего не выйдет…

— Я изнасиловал четырех женщин и заплатил за это, — холодно ответил Жансан. — Троих отправил в больницу. — Он произнес это, как футболист, похваляющийся забитыми голами. — Я ничего не делаю наполовину, все довожу до логического конца. — Скрипуче хохотнул, и у Серваса волосы на затылке встали дыбом. — Сами видите, с этими поработал кто-то другой…

Гад прав; Сервас сразу понял, что последние три нападения совершил не Жансан. Он снова посмотрел на белого котенка. И вздрогнул. Малыш был одноухий, на месте второго — розовый шрам.

Где он его видел?

— Оставьте моего кота в покое, — потребовал Жансан.

Оставьте моего кота в покое…

И тут майор вспомнил. В июне, в загородном доме близ Монтобана убили женщину. Он читал отчет. Жертва жила одна. Ее изнасиловали, потом задушили — после завтрака. Патологоанатом обнаружил в желудке кофе, зерновой хлеб и джем из цитрусовых и киви. Погода стояла жаркая. Все окна были распахнуты настежь, и в комнату вливалась утренняя свежесть. Преступник просто перелез через подоконник. Семь утра, дом соседей метрах в тридцати, но никто ничего не видел и не слышал. Жандармы отметили только, что пропал хозяйкин кот.

Белый одноухий кот…

— Он не твой… — Сервас покачал головой и встал.

Ему показалось, что воздух в комнате сгустился. Майор поморщился, почувствовал, как напряглись мышцы. Жансан не пошевелился. Не произнес ни слова. Еще одна молния высветила его крошечные глазки на белом как мел лице.

— Назад, — вдруг приказал он.

В его руке как по волшебству оказался пистолет.

"Вот ты себя и выдал", — подумал Сервас, переглянувшись с Венсаном.

— Назад!

Полицейские подчинились.

— Не делай глупостей, — сказал Эсперандье.

Жансан побежал. Стартовал с места — и, как юркая мышь, завилял между шкафами, обогнул стол, рванул на себя заднюю дверь и исчез, а в комнату ворвались ветер и дождь. Сервас встряхнулся и кинулся в погоню.

— КУДА ТЫ? — кричал ему вслед Венсан. — МАРТЕН! КУДА? ТЫ БЕЗ ОРУЖИЯ!

Застекленная дверь хлопала на ветру, билась о заднюю стену дома. Она выходила на железнодорожную насыпь. Доступ к путям закрывала решетка. Жансан не стал перелезать — он побежал вдоль нее и оказался на пустыре. Сервас поискал мерзавца взглядом, повернул голову и увидел, что тот мчится к узкому туннелю, через который они приехали. Он был проложен под железнодорожными ветками, которые вливались в главный путь.

Справа от туннеля находился вход; от него поднималась лестница к бетонному каземату — там, скорее всего, находился пост переключения стрелок. Строгие предупреждения об опасности ударов током не отпугнули граффитистов: каждый квадратный сантиметр бетона покрывали крупные цветные буквы. Капли воды сверкали в свете молний, подавал голос гром: гроза кружила над Тулузой. По растущей на насыпи траве бежали ручьи и растекались по грязному пустырю, образуя глубокие лужи.

Сервас бежал, омываемый ливнем. Жансан сильно опередил его и уже мчался к стальным опорам воздушных линий электропередачи, поддерживавшим на заданной высоте сложную сеть консолей, поперечин, сцепок проводов и тросов, изоляторов и трансформаторов. Это напоминало подстанцию, и у Серваса сразу мелькнула мысль: "Высокое напряжение!" Потом в голову пришли слова гроза, гром, молнии, дождь, проводимость. Тысячи вольт, ампер или хрен знает чего другого представляли собой смертельную ловушку. "Куда ты, кретин?" — мысленно воззвал он к Жансану, но тот, судя по всему, не понимал, что вот-вот подвергнет свою жизнь опасности. Его интересовал только грузовой состав, катившийся на малой скорости и перегораживавший ему путь.

Ноги у Серваса промокли насквозь, в ботинках чавкало, воротник рубашки пропитался водой, волосы прилипли ко лбу.

Майор вытер лицо и перелез через решетку, зацепившись курткой за проволоку: падая на цементный пол, он слышал треск рвущейся ткани.

Жансан колебался. Он наклонился, заглянул между вагонами, но испугался быть раздавленным, спрыгнул на землю, и уцепился за ступеньки, чтобы забраться на крышу.

Не делай этого!

Не делай этого!

Не здесь, идиот!

— Жансан! — крикнул Сервас.

Тот обернулся, заметил погоню и прибавил скорости. Рельсы блестели под дождем. Мартен полез наверх по металлическим ступенькам на боку вагона.

— Какого черта ты делаешь, идиот?!

Кричал Эсперандье. Сервас слышал гул электричества в проводах высоковольтных линий у себя над головой; казалось, что жужжит огромный осиный рой. Дождь барабанил по крыше вагона, капли отскакивали в лицо полицейскому.

Вот и крыша. Вспышки молний освещали Жансана, находящегося в нескольких метрах от контактной сети. По высоковольтным проводам со звуком фффф-шшшшшш проскакивали импульсы перенапряжения… Все волосы на теле Серваса встали дыбом. Он стер воду с лица — дождь не унимался. Жансан стоял спиной к Мартену, широко расставив ноги, и не знал, на что решиться.

— Жансан! — Майор решил воззвать к здравому смыслу. — Мы поджаримся, если не свалим отсюда…

Ноль реакции.

— Жансан!

Пустой номер.

— ЖАНСАН!

Продолжение…

…продолжение Сервас видит в тумане противоречащих друг другу ощущений. Они смешиваются, время резко ускоряется необъяснимым образом. Жансан поворачивается, у него оружие, из черного дула вылетает огонь, яркая белая электрическая дуга слепит глаза, падает на Жансана, бьет его по левой стороне лица, между ухом и челюстью, находит путь сквозь тело, попадает через ноги в мокрую крышу вагона, превращает беглеца в горелый тост и тотчас отбрасывает его на несколько метров… Сервас замечает остаточный заряд электричества, когда тот по крыше подбирается к его подошвам, волосы на голове шевелятся, но в этот момент происходит событие, которое изменит его будущее: за следующую — десятую — долю секунды выпущенная из пистолета пуля входит в контакт с промокшей шерстяной курткой, пробивает ее на скорости 350 метров в секунду, то есть в десять раз быстрее скорости звука, проходит сквозь ткань водолазки (42 % полиамида, 30 % шерсти и 28 % альпаки), эпидермис, дерму, гиподерму влажной кожи в нескольких сантиметрах от левого соска, наружную косую мышцу живота, глубокие мышцы груди, задевает грудную артерию, грудину, потом переднюю долю левого легкого, губчатого и пористого, рвет перикард на уровне левого желудочка, проникает наконец в сердце (страх подгоняет его, оно качает кровь) и выходит с другой стороны. Удар отбрасывает Серваса назад.

Последнее, что видит, ощущает и слышит Мартен, — статическое электричество у себя под ногами, капли холодного дождя на щеках, запах озона и вопли Венсана под насыпью.

Смертоносная металлическая оса пронзила его сердце.

5. Где-то по соседству со смертью

— ОР и ОРГ, — произнес женский голос рядом с ним. — Повторяю: огнестрельное ранение и проникающая травма грудной клетки. Опаснейшее проникающее ранение в сердце. Входное отверстие в прекардиальной области. Выходное отверстие на спине. Время восстановления цвета кожных покровов более трех секунд [207] — предагональное состояние. Тахикардия — выше ста двадцати ударов в минуту. Отсутствует реакция на боль. Зрачки не реагируют на свет. Цианоз губ, конечности холодные. Положение крайне нестабильное. Рекомендуется немедленное хирургическое вмешательство.

Голос доносился до Серваса словно через несколько слоев ваты. Женщина спокойна, но очень сосредоточена и обращается не к пациенту, а к кому-то другому.

— У нас еще один раненый, — добавляет голос. — Получил ожоги третьей степени, удар током. Стабилизирован. Нам нужен аппарат искусственной вентиляции легких. Давайте шевелитесь. Здесь всё дерьмово.

— Где другой полицейский? — спросил человек с блеющим голосом. — Я хочу знать калибр этого ублюдочного оружия и тип боеприпасов!

Молнии вычерчивают косые линии на небе. Он смотрит через ресницы и угадывает справа другие пульсации — ритмичные, окрашенные в разные цвета. Он слышит шумы: далекие голоса — их много, отзвуки сирен, стук и скрип поезда, идущего по рельсам.

Было верхом идиотизма гнаться за этим мерзавцем без оружия.

Он погружается в задумчивость и видит отца. Тот стоит рядом с носилками. "Какого черта ты тут делаешь? — думает он. — Ты покончил с собой, когда мне было двадцать. Я нашел тебя. Ты последовал выбору древних греков — Сократа, Сенеки [208]. Свел счеты с жизнью в кабинете, где проверял работы учеников. Под Малера. В тот день я вернулся после занятий… Как ты здесь оказался?"

Чистое безумие.

Папа? Папа? Куда он делся? Ушел…

Вокруг него суетятся. Ему мешает маска, лицо как будто придавила толстая лапа, но именно через маску в легкие проникает жизнь. Вступает другой — знакомый — голос, до ужаса перепуганный.

— Он жив? Он жив? Он будет жить?

Венсан, это Венсан. Почему Венсан паникует? Я хорошо себя чувствую. Я на удивление хорошо себя чувствую. Он хочет сказать: "Всё хорошо. Очень хорошо…" — но не может произнести ни слова, нет сил шевельнуться.

— Приоритет номер один — поддержать объем циркулирующей крови! — гаркает новый голос совсем рядом с ним. — Долой трубки! Дайте мне перфузионный насос!

В этом голосе звучит тревога. Все хорошо. Уверяю вас, я хорошо себя чувствую. Я никогда не чувствовал себя лучше. И вдруг странное ощущение: он парит над собственным телом. Лежит на воздухе, подвешен в пустоте. Они делают свое дело — методично, точно, дисциплинированно. Другой он лежит внизу. Господи, ты жутко выглядишь! Как покойник! Боли нет. Им владеет небывалый внутренний покой. Он любит этих людей. Всех.

Он и это хотел бы сказать. Объясниться в любви. Вы важны для меня — все, даже незнакомцы. Почему у него никогда не получалось признаваться в любви тем, кого он действительно любит? А теперь слишком поздно. Слишком поздно. Хорошо бы Марго была здесь. И Александра. И Шарлен. И Марианна… В него как будто воткнули пику, как в быка на корриде. Марианна… Где она? [209] Что с ней сталось? Она жива или умерла? Неужели он умрет, так и не узнав ответа на главный вопрос?

— Начинаем! — скомандовал голос. — На счет "три": раз… два…

В реанимобиле он начинает уходить, и над ним склоняется фельдшер с крашеными волосами. Его изрытое морщинами лицо составляет странный контраст с блондинистыми прядями. Сервас смотрит на него сверху, будто влипнув спиной в потолок. Другое я лежит на каталке с иглой в вене, с кислородной маской на лице, а медработник продолжает докладывать диспетчеру. Сколько ему лет? Перестань думать об имидже! — командует он себе. — Есть вещи поважнее жизни. Например, признаться в любви любимым людям. Где Марианна? — снова и снова спрашивает он себя.

Она жива или умерла? Ничего, скоро узнаю…

Иногда — вот как сейчас — он полностью отключается. Нет никаких сомнений — начинается его Большое Путешествие. Я хорошо себя чувствую. Я очень хорошо себя чувствую. Расслабьтесь, парни, я готов. Дверцы машины распахиваются.

Больница.

Третий оперблок!

Гемостаз! [210]

Нужно обеспечить гемостаз!

Щелчки. Голос. Мелькание неоновых огней под ресницами. Коридоры… Он слышит скрип колесиков по полу… Хлопают двери… Запах этанола… Глаза у него полуприкрыты. Считается, что он не видит: кома второй степени — так сказал кто-то в какой-то момент. Считается, что он не может слышать. Возможно, он грезит? Кто знает? Но разве можно нафантазировать слова вроде гемостаза — слова, которых никогда прежде не слышал, но смысл их понимаешь очень точно? Нужно будет выяснить. Потом.

Профессиональная деформация. Он улыбается — разумеется, мысленно.

Он переходит из состояния перемежающейся ясности сознания и полнейшей затуманенности мозгов. Вдруг догадывается, что над ним склонилось много людей в голубых шапочках и халатах. Взгляды… Все они сконцентрированы на нем, как лучи линзы.

— Мне нужен детальный отчет о повреждениях. И что там с эритроцитами, тромбоцитами, плазмой?

Его поднимают, осторожно перекладывают. Он снова застревает в тумане.

— Приготовьте инструменты для левосторонней боковой торакотомии [211].

Он выныривает последний раз. Лучик света перемещается от одного глаза к другому.

— Зрачки не реагируют. На боль реакции тоже нет.

— Где анестезиолог?

На лицо лапой гризли снова плюхается маска. Чей-то голос звучит громче остальных.

— Начали!

Внезапно появляется длинный туннель наверх. Как в той чертовой картине Иеронима Босха — не помню название [212]. Он входит в туннель. Что за дела? Он… летит. Летит к свету. Черт, куда меня несет? Чем он ближе, тем свет… сильнее СВЕРКАЕТ. Никогда такого не видел.

Что я такое?

Он лежит на операционном столе, но и перемещается в ярко освещенном изумительном пейзаже. Как это возможно? От красоты перехватывает дыхание (ха-ха! хорошая шутка, старина! — он думает о кислородной маске). Он видит вдалеке голубые горы, безоблачное небо, холмы. И СВЕТ. Много света. Сверкает, переливается, струится. Великолепный, осязаемый. Он знает, где находится, — по соседству со смертью, может, даже по ту сторону, — но не чувствует страха.

Все прекрасно, светло, волшебно. Притягательно.

Он находится на господствующей высоте над холмами. Отливающие серебром реки повторяют причуды рельефа. Метрах в пятистах внизу прямо к нему от горизонта течет река. Он идет по дороге, и чем ниже спускается, тем необычней выглядит река. Она невообразимо прекрасна! Это самая чудесная река на свете! Он приближается, его сознание расширяется, и истина проявляется во всем своем величии и простоте: река состоит из людей, идущих плечом к плечу. Это река человечества — прошлого, настоящего и будущего…

Сотни, тысячи, миллионы, миллиарды человеческих существ…

Последние сто метров он преодолевает бегом и, присоединившись к огромной толпе, чувствует такую любовь, которую невозможно описать словами. Он рыдает, осознавая, что ни разу не был так счастлив. Не был в мире с собой и окружающими. Никогда жизнь не была слаще и пленительней. Никогда другие не любили его сильнее. Эта любовь пропитывает все его существо.

(Жизнь? — Голос звучит диссонансом. — Разве ты не видишь, что и этот свет, и эта любовь есть смерть?)

Он спрашивает себя, откуда взялся этот неожиданный нестройный аккорд — такой же мощный, как тот, что звучит в конце адажио 10-й симфонии Малера.

На границе поля его зрения находится человек. Женщина. В течение бесконечно долгой секунды он не может вспомнить, как ее зовут. Как зовут эту красавицу с удрученным лицом. Ей года двадцать два — двадцать три. Потом туман рассеивается, и сознание проясняется. Марго. Это его дочь. Когда она прилетела? Марго должна быть в Квебеке.

Марго плачет. Сидит у его кровати с лицом, мокрым от слез. Он может чувствовать мысли дочери, знает, как она несчастна, и ему вдруг становится стыдно.

Он осознает, что находится в палате.

Реанимация, — думает он. Отделение интенсивной терапии.

Открывается дверь, входят врач в белом халате и медсестра. Доктор с серьезным лицом поворачивается к Марго, и Сервасом на секунду овладевает паника. Сейчас этот человек скажет: "Ваш отец умер…"

Нет, нет, я не умер! Не слушай его!

— Кома, — сообщает хирург.

Марго задает вопросы.

Он не видит ее и не всё слышит, но различает знакомые сигналы в голосе дочери. Доктор намеренно использует тарабарскую медицинскую лексику, и Марго нервничает. Говорит: "Объясните по-человечески!" Эскулап отвечает со смесью профессионального сочувствия, высокомерия и снисходительности, которые так хорошо известны Сервасу по совместной работе с разными медиками. А Марго, его дорогая девочка, заводится, злится.

Давай, — думает он. — Сбей с него спесь!

В конце концов хирург меняет тон, изъясняется понятными словами.

Эй вы, я здесь! — хочет крикнуть он. — Эй, посмотрите сюда! Вы обо мне беседуете! Увы, трубка в горле не дает вымолвить ни слова.

— Ты меня слышишь?

Он не помнит, куда удалялся и сколько времени отсутствовал. У него есть смутное чувство, что он снова обрел свет и человеческую реку, но полной уверенности нет. В любом случае это больничная палата. Вот потолок с коричневым пятном в форме Африки.

— Ты меня слышишь?

Да, да, слышу.

— ПАПА, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?

Ему хочется взять ее за руку, подать знак, любой — взмахнуть ресницами, шевельнуть пальцем, издать звук, — лишь бы она поняла; но безжизненное, подобное саркофагу тело держит его в плену.

Он не способен вспомнить, куда исчез мгновение назад. Это его волнует. Свет, люди, пейзаж… Они реальны? Казались дьявольски, потрясающе, грубо реальными.

Марго что-то говорит — ему говорит, и он заставляет себя слушать.

Какая же ты красивая, детка, — думает он, глядя на склонившееся к нему лицо девушки.

У него появляются свои ориентиры. В реанимации есть другие палаты и пациенты: иногда они зовут сестричек или давят на грушу вызова, и по всему отделению разносится пронзительный звонок.

Он слышит, как торопятся мимо открытой двери санитарки, как тоскливо бормочут что-то посетители. Звуки прорываются сквозь туман. В моменты прояснения приходит осознание важного обстоятельства: он находится в центре паутины из трубок, бандажей, проводов, электродов, насосов, а справа шумно дышит машина. Очень скоро он окрестит ее машиной-паучихой, орудием современной магии, пленившей его колдовством, наведенной порчей. Худшее наказание — силиконовая трубка в горле. Он беспомощен, обездвижен, безоружен, похож на мертвеца.

Может, он и вправду… мертв?

Когда наступает вечер и из палаты все уходят, мертвецы занимают место живых…

По ночам в отделении царит тишина. И вдруг… Они тут. Отец спрашивает:

— Помнишь дядю Ференца?

Ференц был мамин брат. Поэт.

Папа утверждал, что брат с сестрой так сильно любят французский язык, потому что родились в Венгрии.

Ты умрешь, — просто и нежно сообщает отец. — Присоединишься к нам. Все не так ужасно, сам увидишь. Тебе будет хорошо.

Сервас смотрит на них. Ночью, в видениях, он легко вертит головой. Они в палате повсюду: стоят вдоль стен, у двери, окна, сидят на стульях и на краешке кровати. Он знает каждого, в том числе красивую пышногрудую брюнетку тетю Сезарину. В пятнадцать лет он был в нее влюблен.

Пойдем, — зовет она.

Здесь Матиас, его кузен, умерший в двенадцать лет от лейкемии. Преподавательница французского мадам Гарсон — в четвертом классе она зачитывала вслух его сочинения. Эрик Ломбар, миллиардер, погибший под лавиной, любитель лошадей. Астронавт Мила, вскрывшая вены в ванне (в ту ночь рядом с ней точно кто-то стоял, но Мартен отказался копать в этом направлении [213]). И Малер собственной персоной — великий Малер, гений с усталым лицом, в пенсне и странной шляпе, он говорит с ним о проклятии цифры "9": Бетховен, Брукнер, Шуберт… все умерли, сочинив девятую симфонию… вот я и перешел от 8-й сразу к 10-й… Хотел обхитрить Бога — глупый гордец! — но не вышло…

Они появляются, и его обволакивает любовь. Он ни за что не поверил бы, что такая любовь — не выдумка. Это начинает казаться ему подозрительным. Он знает, что им нужно, но не готов уйти. Его час не пробил. Он пытается объяснить, но они не желают слушать. От них исходят нежность и вселенская доброта. Да, там, откуда они являются, трава зеленее, небо божественно синее, а свет такой яркий, что не описать словами, но он останется с Марго.

Одним прекрасным утром заявляется Самира в странноватом прикиде. Она наклоняется совсем близко, и он различает череп на груди и голову в капюшоне. Полсекунды уходит на узнавание ее жуткого лица. Уродство Самиры трудно определить словами, оно заключается в мелких деталях: нос слишком короткий, глаза навыкате, рот уж очень большой для женщины, общая асимметрия черт… Самира Чэн — лучший, наряду с Венсаном, член группы Серваса.

— Боже, патрон, видели бы вы сейчас свою башку…

Он хочет улыбнуться, и губы мысленно растягиваются. Типичная Самира… Упорно зовет его патрон, хотя он миллион раз просил: "Не выставляй меня на посмешище!" Самира обходит кровать и исчезает из поля его зрения, отдергивает штору, и Мартен рассеянно отмечает, что у нее по-прежнему лучшая задница в бригаде.

Таков парадокс Самиры. Идеальное тело и неповторимо уродливое лицо. Он что, сексист? Не исключено. Между прочим, она и сама любит комментировать анатомические подробности мужчин, с которыми встречается.

— …хороши сестрички?.. небось воображаете их голыми под халатиками, а, патрон? …приду завтра… патрон… заметано.

Проходят дни. И ночи. Он нестабилен. Настроение меняется. Утром, в реанимации, покой и умиротворенность, ночами беспокойство. Он не знает, сколько прошло дней и ночей, потому что времени здесь не существует и отмерять его можно только по приходам медсестер.

Он ясно осознает их всевластие. Они всемогущи, в данный момент — важнее самого господа. Эти женщины компетентны, преданны своему делу, педантичны, перегружены работой и дают ему это почувствовать — жестами, тоном, произносимыми словами. Во всем, что говорят медсестры, заключен один-единственный смысл: "Ты тяжело болен и полностью зависим от нас".

Другое утро, другой посетитель. Два размытых пятна лиц у кровати. Марго и… Александра. Надо же, его бывшая жена соизволила появиться. У нее красные глаза. Она печалится? После развода у них возникли разногласия, но они их быстро уладили — помогли общие воспоминания о прежних счастливых временах, о детстве Марго. С тех пор Александра сильно раздобрела, и он — со скрытым злорадством — говорит себе, что мужчины стареют красивее женщин. (Ха-ха-ха! Особенно он хорош сейчас, со всей этой машинерией на нем, под ним, из него, рядом и в ногах!)

— …говорят, что ты ничего не слышишь, — задумчиво произносит сидящий на стуле Венсан.

Они в палате одни, дверь, как всегда, открыта.

Лейтенант встает, подходит к кровати, надевает на патрона наушники.

И… О боже! Эта музыка! Эта тема — лучшая из всего сочиненного в мире! Волнение, пролитая кровь, слова любви! Малер… Его любимый Малер… Почему раньше никто не догадался? Сервасу кажется, что по его лицу текут слезы, но в глазах склонившегося над ним заместителя — тот жадно караулит малейшее проявление эмоций — одно лишь разочарование. Лейтенант забирает наушники, снова садится.

А Мартену хочется крикнуть: Еще! Еще! Я плакал! — но кричит только его внутренний голос.

Еще одна ночь. Снова пришел отец. Устроился на стуле. Читает вслух книгу. Как в детстве. Сервас узнаёт отрывок:

Сквайр Трелони, доктор Ливси и другие джентльмены попросили меня написать все, что я знаю об острове Сокровищ. Им хочется, чтобы я рассказал всю историю, с самого начала до конца, не скрывая никаких подробностей, кроме географического положения острова. Указывать, где лежит этот остров, в настоящее время еще невозможно, так как и теперь там хранятся сокровища, которые мы не вывезли. И вот в нынешнем, 17… году я берусь за перо и мысленно возвращаюсь к тому времени, когда у моего отца был трактир "Адмирал Бенбоу" и в этом трактире поселился старый загорелый моряк с сабельным шрамом на щеке [214].

Что скажешь, сынок? Не похоже на твое обычное чтиво?

Отец наверняка намекает на многочисленные научно-фантастические романы, которые он так любит, или на рабочие документы. На память вдруг приходит другой — пугающий — текст, прочитанный лет в двенадцать-тринадцать:

"Ужас и омерзение достигли во мне и в Герберте Уэсте невыносимой силы. Еще и сегодня вечером я вздрагиваю, вспоминая, как услышал из-под бинтов голос Уэста. Произнесенная им фраза была воистину пугающа:

— Черт побери, он не был совершенно достаточно свеж" [215].

Почему это воспоминание всплыло на поверхность именно сейчас? Да потому, что этим вечером, как и во все другие вечера, он покрывается мурашками, чуя Ее присутствие во всех темных углах и закоулках: она дала о себе знать в том мрачном доме близ железной дороги, на улице Паради; последовала за ним, как проклятие из фильма ужасов.

Черт побери, — должно быть, говорит она себе, — он еще не совсем готов…

6. Пробуждение

ОН ОТКРЫЛ ГЛАЗА.

Моргнул.

Ресницы шевельнулись… На сей раз — наяву. Его веки и вправду дрогнули. Дежурная медсестра стояла спиной к кровати и читала назначения. Белый халат обтягивал широкие плечи и могучие бедра.

— Сейчас возьму у вас кровь на анализ, — сообщила женщина, не ожидая ответа.

— Ммммм…

Она обернулась. Посмотрела на пациента. Он моргнул. Она нахмурилась. Он моргнул еще раз.

— Вот черт!.. Вы меня слышите?

— Ммммм…

— Черт-черт-черт…

Медсестра так стремительно покинула палату, что нейлоновые чулки звучно скрипнули, а уже через пару секунд она вернулась с интерном. Незнакомое лицо. Очки в стальной оправе. Мягкая щетина на подбородке. Подошел. Наклонился. Очень близко. Лицо крупным планом, как в кино. Запах табака и кофе.

— Вы меня слышите?

Мартен кивнул. Движение острой болью отозвалось в шейных позвонках.

— Ммммм…

— Я доктор Кавалли, — представился молодой врач, беря левую руку больного. — Если понимаете, что я говорю, сожмите мне ладонь.

Сервас сжал. Слабо. Доктор улыбнулся. Переглянулся с медсестрой.

— Позовите доктора Кашуа. Пусть немедленно идет сюда. — Достал из нагрудного кармана ручку. — Следите только глазами, головой не крутите.

Сервас выполнил команду.

— Гениально! Сейчас я выну трубку и дам вам воды. Не шевелитесь. Если поняли, подайте знак.

Сервас сжал пальцы.

Он опять проснулся. Открыл глаза. Увидел лицо Марго. Она плакала, но это были слезы счастья.

— Ох, папа… наконец-то! Ты меня слышишь?

— Конечно.

Он взял дочь за руку. Ее ладонь была горячая и сухая, его — холодная и влажная.

— Господи, папа, как же я рада!

— Я тоже, я… — Он попробовал откашляться, и ему показалось, что в горло напихали стекловаты. — Я… очень… рад, что ты здесь…

Ему удалось произнести эту фразу почти на едином дыхании. Он потянулся к стакану.

Марго поднесла воду к запекшимся губам отца, сдерживаясь, чтобы не заплакать. Сервас посмотрел на дочь.

— Ты… давно ты здесь?

— В этой палате или в Тулузе? Несколько дней…

— А как же твоя работа в Квебеке? — спросил Сервас.

За несколько последних лет Марго пробовала себя тут и там и наконец осела в одном небольшом издательстве. Ей поручили зарубежный сектор. Сервас дважды навещал дочь в Канаде, и каждый раз с трудом переносил полет.

— Взяла отпуск за свой счет. Не волнуйся. Все улажено. Гениально, что ты очнулся, папа…

Гениально. То же слово использовал интерн. Моя жизнь гениальна. Это гениальный фильм. Все гениально, повсюду и всегда.

— Я тебя люблю, детка. Это ты у меня гений.

Почему он так сказал? Марго изумилась. Покраснела.

— Я тоже тебя люблю… Помнишь наш разговор в больнице, куда ты попал после лавины?

— Нет.

— Я сказала: "Никогда больше так со мной не поступай".

И Сервас вспомнил. Зима 2008/2009-го. Погоня в горах на снегокатах и лавина. Марго у его изголовья.

Он улыбкой попросил у дочери прощения.

— Черт, патрон, ну и напугали же вы нас!

Он завтракал — ужасный кофе, тосты, клубничный конфитюр плюс лекарства — и читал газету, сидя в подушках, когда примчалась Самира, а следом за ней Венсан. Пришлось бросить на середине статью о том, что Тулуза каждый год принимает 19 000 новых жителей и через десять лет обгонит Лион, что в городе учатся 95 789 студентов, работают 12 000 исследователей и что он связан рейсами из своего аэропорта с 43 европейскими городами, а в Париж самолеты вылетают 30 раз в день. Но — ложка дегтя в бочке меда — между 2005-м и 2011-м численность тулузской и национальной полиции постоянно уменьшалась по сугубо бюджетным причинам, и эта драматичная ситуация так и не выровнялась. В 2014-м пришлось даже отказаться от технического переобучения некоторого числа полицейских, служащих в уголовной полиции. События 13 ноября 2015 года в Париже радикально изменили расклад. Полиция и судебная система неожиданно стали приоритетно значимыми, процедуры упростились, а ночные обыски снова были "в законе" (Сервас никогда не мог понять, почему нельзя задерживать опасного субъекта до 6 утра, — это же не война, когда обе стороны каждую ночь объявляют перемирие и ни одна сторона его не нарушает.) Дебаты об ограничении гражданских свобод и уместности их отсрочки, конечно же, оживились, но в демократической стране так и должно быть.

Сервас раздраженно отбросил газету. Самира в черной косухе с молниями и пряжками безостановочно моталась вокруг кровати. Венсан был в тельняшке, джинсах и серой суконной куртке. Внешне оба напоминали кого угодно, только не полицейских. Эсперандье достал телефон, приготовился снимать, и Сервас грозно произнес по слогам:

— Ни-ка-ких фо-то-гра-фий!

Он бросил взгляд на лекарства на тумбочке: два болеутоляющих препарата, один противовоспалительный. "Маленькие пилюли самые опасные", — решил он.

— Даже карточку на память не разрешишь сделать?

— Ммммм…

— Когда выписываетесь, патрон? — спросила Самира.

— Хватит называть меня патроном, это просто смешно.

— Ладно.

— Насчет выписки не знаю… Зависит от анализов и обследований.

— А потом что? Предпишут отдых и восстановление?

— Ответ тот же.

— Вы нужны в бригаде, патрон.

Мартен вздохнул. Помолчал. Потом его лицо просветлело, и он сказал с железной уверенностью в голосе:

— Знаешь что, Самира? Вы прекрасно справитесь без меня.

Затем открыл газету и углубился в чтение.

— Может, и так… Но все равно… патрон… я… схожу за кока-колой… — Она выскочила за дверь, и пятнадцатисантиметровые каблуки зацокали по коридору.

— Она не выносит больницы, — объяснил Венсан извиняющимся тоном. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— Нормально — или на самом деле нормально?

— Я готов действовать.

— То есть готов к работе?

— К чему же еще?

Эсперандье вздохнул и упрямо насупился; вечно непослушная прядь волос упала ему на лоб, придав сходство с лицеистом.

— Прекрати, Мартен, это не шутки. Еще несколько дней назад ты валялся в коме и никак не можешь быть в форме! Да ты из кровати-то не вылез! И перенес операцию на сердце…

Кто-то деликатно постучал в дверь, Сервас повернул голову, и у него перехватило дыхание: на пороге стояла Шарлен, красавица-жена его заместителя. Длинные рыжие, как осенняя листва, волосы падали на белый мех широкого воротника, молочно-белая кожа сияла, зеленые глаза сулили райское блаженство каждому мужчине.

Шарлен склонилась над Сервасом, и он возбудился, как это всегда случалось в ее присутствии.

Он знал, что она знает. Знает, как сильно он ее хочет. И не он один.

Она провела ногтем по щеке Серваса, улыбнулась и сказала:

— Я рада, Мартен.

Только и всего. Я рада. И ведь она абсолютно искренна.

В следующие дни в больнице у Серваса перебывали все члены группы, большинство сотрудников бригады уголовного розыска, отдела по борьбе с наркотиками, полицейского отряда по борьбе с бандитизмом, Главного управления и даже службы экспертно-криминалистического учета. Из чумного он стал чудом исцеленным. Получил пулю в сердце — и выжил. Все тулузские полицейские надеялись, что однажды им тоже выпадет такой вот единственный шанс, и считали посещение коллеги своего рода паломничеством, актом почти религиозного поклонения. Все хотели увидеть вернувшегося с той стороны, прикоснуться к нему, услышать свидетельство из первых уст. Каждый жаждал подцепить частичку его фарта.

Во второй половине дня появился даже директор полиции Стелен.

— Господи, Мартен, с тобой случилось истинное чудо!

— Шестьдесят процентов людей, раненных в сердце, умирают на месте, — успокоил его Сервас. — Но восемьдесят процентов из тех, кого довезли до больницы, выживают. Смертность от огнестрельной раны в четыре раза выше, чем от раны, нанесенной холодным оружием… Чаще всего пули попадают в правый желудочек, левый желудочек, предсердие… Легкое оружие менее точное, пули после попадания имеют тенденцию смещаться; пули с полостью в носике и пули с мягким носом раскрываются при попадании, разрывая ткани жертвы и расширяя пулевой канал. Воздействие крупной дроби зависит от расстояния: с трех метров поражения кучные и более тяжелые, с десяти — веерные.

Стелен изумленно выслушал краткую лекцию и улыбнулся. Мартен, как всегда, досконально изучил тему — а может, пытал докторов, пока те не сознались.

— Этот тип… Жансан… Он умер? — поинтересовался Сервас.

— Нет, — ответил дивизионный комиссар, вешая серый мундир на спинку стула. — Его лечили в ожоговом отделении, а теперь заново учат жить в специализированном центре.

— Ты серьезно? Значит, он на свободе?

— Мартен, его оправдали — и по изнасилованиям, и по убийству бегуньи…

Сервас отвернулся к окну: небо над плоскими крышами больничных корпусов хмурилось и корчило гримасы.

— Он — убийца.

Сказал, как припечатал.

— Виновного арестовали. Он сознался. Против него есть стопудовые улики. Жансан невиновен.

— Не совсем. — Мартен бросил в стакан с водой горькую таблетку обезболивающего, выпил залпом и пояснил: — Он убил кое-кого еще…

— О чем ты?

— Он убил женщину в Монтобане.

Стелен нахмурился. За годы совместной работы он научился доверять чутью майора Серваса, но хотел услышать доводы.

— С чего ты взял?

— Как вы поступили со старухой-матерью и кошачьим выводком?

— Она в больнице, хвостатых отдали на попечение защитникам животных.

— Звоните им, немедленно! Выясните, у них ли еще молодой белый одноухий котик или его кому-нибудь отдали. Проверьте, где был Жансан в момент нападения в Монтобане. И не находился ли его мобильный в той же зоне в тот же период времени.

Сервас описал Стелену их визит в дом Жансана, котенка под ларем и реакцию преступника на короткую, произнесенную тихим голосом фразу: "Он не твой…" — об этом самом малыше.

— Молодой белый котик, — повторил дивизионный комиссар, не скрывая иронии.

— Именно так.

— Мартен, ты уверен в том, что видел? Я хочу сказать… Дьявольщина! Ты ведь не хочешь, чтобы мы арестовали человека только потому, что ты видел в его доме кота?

— А почему нет?

— Ни один судья не выпишет ордер, это ты понимаешь?!

— Может, получится задержать его на трое суток?

— Да на каком основании? Адвокат мерзавца нам и так житья не дает…

— В каком смысле?

Стелен ходил по палате, как всегда делал в своем огромном кабинете, все время на что-нибудь натыкался и рычал: "Дьявольщина!" Это было его излюбленное ругательство, и он пускал его в ход даже в тех случаях, когда нормальные люди выражались покрепче.

— Жансан утверждает, что ты гнался за ним с пушкой в руке и заставил подняться на крышу поезда, заведомо зная об опасности удара током. "Легавые сделали всё, чтобы я сдох…" Вот как он трактует случившееся.

— Током эту тварь шибануло, — подтвердил Сервас, — но он оказался на редкость живучим.

Ему показалось, что швы натянулись, и он коснулся их ладонью. Во время операции ему распилили грудину, и пройдут недели, прежде чем кости срастутся. А пока ему ничего нельзя поднимать и не следует размахивать руками.

— Всё так, но адвокат талдычит о преступном умысле и начале правонарушения, заключающегося в действиях, имеющих непосредственное отношение к совершению преступления.

— Какого именно преступления?

— Покушения на убийство…

— Что-что?

— Ты якобы пытался убить его электричеством! Шел дождь, ты не мог не видеть таблички с предупреждением на воротах, но все-таки преследовал Жансана и загнал на вагон, угрожая пистолетом… — Стелен всплеснул руками. — Да знаю я, знаю, что это полный бред, ведь у тебя и оружия не было. Но крючкотвор хорошо натаскал сволочугу, и тот нагло врет, не боясь греха, а мы сейчас должны быть очень аккуратны и не подливать масла в огонь.

— Жансан — убийца.

— Есть доказательства — кроме кота?

7. Сефар

— НИКТО БОЛЬШЕ не принимает всерьез свидетельства о случаях околосмертных переживаний [216], — сказал доктор Ксавье. — В отличие от реальности жизни после жизни. Те, кто, подобно вам, соприкоснулись со смертью, по определению не мертвы. Поскольку вы здесь.

Психиатр улыбнулся, растянув губы, обрамленные седеющей бородой, что подразумевало: "И все мы очень этому рады!"

События зимы 2008/2009-го изменили доктора не только психологически, но и физически. Когда они с Сервасом познакомились, Ксавье руководил Институтом Варнье, был манерным конформистом, красил волосы и носил пижонские очки в красной оправе.

— Все околосмертные переживания могут объясняться дисфункцией мозга, нейрологическим коррелятом.

Коррелят. Сервас мысленно посмаковал слово. Толика педантизма всегда помогала психиатру утвердить свое превосходство: со времен Мольера врачи не изменились. Ксавье остался прежним. И все-таки стал другим человеком. На лбу и в уголках потускневших глаз появились морщинки. Он сохранил вкус к умным словам, но использовал их реже. Между ним и майором завязалась настоящая дружба. После пожара в институте доктор открыл кабинет в Сен-Мартен-де-Комменже, всего в нескольких километрах от развалин своей бывшей вотчины. Два-три раза в год Сервас приезжал повидаться. Они совершали долгие пешие прогулки в горы, по обоюдному согласию никогда не ворошили прошлое, но оно витало над всеми их беседами, как тень горы, нависающая над городом ровно в 16:00.

— Вы были в коме. Исследователям, работающим в области наук о нервной системе, удалось спровоцировать у здоровых людей то самое состояние отделения от тела, которое вы описываете. Перед операцией они стимулировали разные отделы головного мозга и получали требуемый результат. А пресловутый туннель — следствие недостаточной ирригации мозга, что приводит к гиперактивности в зрительных зонах коры. Именно она создает интенсивный фронтальный свет, приводит к потере периферийного зрения и возникает так называемое туннельное видение.

— А откуда берется ощущение полноты жизни и безусловной любви? — спросил Сервас, нисколько не сомневаясь, что психиатр выдаст объяснение, как фокусник, достающий кролика из цилиндра на глазах у изумленной публики.

Эй, куда подевалось твое рациональное видение мира? Ты же агностик и никогда не верил ни в маленьких зеленых человечков, ни в передачу мыслей на расстоянии.

— Все дело в гормонах, происходит выброс эндорфинов, — пояснил Ксавье. — В девяностых годах двадцатого века немецкие ученые, изучавшие феномен синкопы, обнаружили, что после потери сознания многие пациенты чувствовали себя изумительно хорошо, видели сцены из прошлого и себя над собственными телами.

Сервас обвел взглядом комнату: элегантная мебель, стратегически точно расставленные лампы. Окна выходят на мощенную булыжником улицу и парикмахерский салон. Купленный доктором кабинет на втором этаже ратуши явно процветает, и зарабатывает Ксавье куда больше ста шестидесяти двух штатных психиатров Национальной полиции, которым не повышали зарплату с 1982-го по 2011-й, а потом пересчитали по минимуму. Впрочем, Сервас сам решил обратиться за помощью именно к нему.

Он бегал от мозговедов, как от чумы, все четыре недели, когда считал Марианну мертвой, а потом все-таки загремел в центр реабилитации для впавших в депрессию легавых…

— А мертвые, которых я видел? Вся эта толпа?

— Ну, во-первых, не стоит забывать о вторичных эффектах наркотиков, которыми вас накачивали, — сначала анестезиолог, потом в реанимации. Во-вторых — сны. В них мы видим невероятные вещи, летаем, падаем со скалы и остаемся целыми и невредимыми, переносимся из одного места в другое, видим любимых покойников или людей, не знакомых друг с другом в реальной жизни.

— Это был не сон.

Психиатр проигнорировал реплику Серваса и продолжил излагать:

— Вам никогда не снилось, что вы талантливее и умнее, чем в реальной жизни? — Он сделал неопределенный жест рукой. — Бывает ли у вас во сне чувство, что вы знаете и понимаете больше, чем наяву? Что вы другой человек — более сильный, ловкий, одаренный, могущественный? А просыпаясь, ясно помните сон и удивляетесь его… реальности.

"Да. Конечно. Как у всех", — подумал Сервас. Когда он был студентом и пытался писать, сочинял во сне лучшие страницы, а проснувшись, смутно чувствовал, что эти слова, эти гениальные фразы действительно существовали в мозгу… несколько секунд, и бесился, что не может их вспомнить.

— Ну и как вы объясняете, что все пережившие околосмертный опыт — даже самые рациональные люди и закоренелые атеисты, — выходят из него изменившимися?

Психиатр обхватил тонкими пальцами колени.

— А были ли они такими уж неверующими? Насколько мне известно, не существует серьезного научного исследования о философских и религиозных допущениях таких людей до околосмертного опыта. Но я признаю, что перемена, наблюдаемая почти у всех, неоспорима. Исключение — по обычной квоте — составляют мифоманы и оригиналы. Они звонят на полицейский коммутатор, чтобы возвести на себя напраслину, а потом провести несколько платных пресс-конференций (я стерплю, если меня обвинят в мизантропии!). Есть заслуживающие доверия свидетельства видных деятелей — их честность никто не ставит под сомнение — об этих… радикальных изменениях личности и системы ценностей после комы или клинической смерти…

"Эту речь должен был бы произнести я, — подумал Сервас. — Раньше я так и поступил бы. Что со мной происходит?"

— Потому-то и следует в обязательном порядке выслушивать все свидетельства, — промурлыкал психиатр (и Сервас подумал о Раминагробисе [217], уютно свернувшемся клубком в кресле). — Нельзя вести себя высокомерно, просто пожать плечами и отойти в сторону. Я догадываюсь, через что вы проходите, Мартен. Не имеет значения, существуют объяснения или нет, важно одно — что этот опыт изменил в вас.

Луч бледного осеннего солнца проник через оконное стекло и приласкал букет в китайской вазе. Сервас не мог отвести глаз от цветов. Ему вдруг захотелось плакать.

Мимо дома прошли люди в вязаных шапочках с лыжами на плече.

— Вы вернулись, и все изменилось. Это тяжело. Трудно. Реальная жизнь находится в противофазе с тем, что вы увидели там. Придется искать новый путь. Вы обсуждали проблему с близкими?

— Пока нет.

— Есть человек, с которым вы можете поговорить?

— Дочь.

— Попытайтесь. Если понадобится, пришлите ее ко мне.

— Я не первооткрыватель потустороннего… мира; и последним тоже не буду.

— Конечно, но мы говорим о вас. Раз вы здесь, значит, это важно.

Сервас не ответил.

— Вы стали объектом серьезнейшей пертурбации, пережили потрясающий, исключительный опыт, который кардинально изменит вашу личность. Вам кажется, что вы обрели знание, о котором не просили. В некотором смысле оно свалилось вам на голову и без последствий не обойдется. Я помогу… У меня были пациенты с подобной проблемой, ничего — разобрались. Вы почувствуете себя живее, проницательнее, внимательнее к окружающим; прежние навыки вернутся — и покажутся лишенными смысла; все материальное утратит значение. Вам захочется объясняться людям в любви, но они не поймут случившегося и не оценят чистоты намерений. Так часто бывает… Вы впадете в эйфорию, ощутите жадное желание жить, но будете очень уязвимы и можете вплыть в депрессию.

Коротышка-доктор ослабил узел галстука от Эрменеджильдо Зеньи, надел куртку, застегнул пуговицы. В нем не было ничего хрупкого, и ему не грозили ни эйфория, ни депрессия.

— Но, как бы то ни было, вы здесь, среди нас, живой-здоровый. Полагаю, врачи настоятельно рекомендовали вам отдохнуть…

— Я хочу вернуться к работе…

— Прямо сейчас? Я думал, что вы… Приоритеты изменились?

— Думаю, у каждого в этом мире есть миссия. Моя — ловить злых людей, — ответил Сервас.

Психиатр насупил брови.

— Миссия? Вы это серьезно?

Сыщик одарил его фирменной улыбкой № 3, означавшей: "Ага, купился!"

— Именно эти слова я и должен был произнести — по вашей логике, — если б верил, что вернулся из мира мертвых… Не волнуйтесь, доктор: я по-прежнему не верю в НЛО.

Врач ответил бледной улыбкой, но его взгляд стал цепко-сосредоточенным, как будто он внезапно вспомнил нечто важное.

— Вам знакомо плато Тассилин-Аджер? [218] — спросил он. — Это в алжирской Сахаре…

— Сефар… — откликнулся Сервас.

— Да, древнее поселение Сефар. Тридцать лет назад я побывал в этом уникальном месте. В двадцать два года мне открылось чудо — пятнадцать тысяч наскальных рисунков, лучшая и самая великая книга пустыни, запечатлевшая для грядущих поколений историю войн и цивилизаций, существовавших на рубеже неолита. В том числе трехметровую фреску, которую одни называют Великим Марсианином, другие — Великим Богом Сефара. Я и сегодня не знаю, что видел. Говорю как ученый…

Пять часов вечера.

Когда он покинул кабинет психиатра, на Сен-Мартен уже опускались сумерки. Улицы больше не наводили на него ужас. Раньше, при одной только мысли об опасностях, которые подстерегают всех полицейских в ночном городе, у него заходилось сердце.

Этим вечером все было иначе. Город у него на глазах обрел старомодное обаяние курорта с лыжными базами в горах и памятью о былом величии, еще заметном в особняках, аллеях и садах. Слова, сказанные Ксавье, не до конца его убедили, но вернули к приземленным реалиям.

Он пошел к машине. Врачи совсем недавно разрешили ему вернуться за руль и рекомендовали ездить на короткие расстояния. Четыре часа туда-обратно Сервас отнес именно к такой категории. Он покинул Сен-Мартен и вскоре преодолел двадцать километров по течению Гаронны. Горная гряда постепенно понижалась в сторону долины, зажатой между Монтрежо и Тулузой. Сердце Мартена полнилось детским восторгом перед вершинами, тонущими в сине-голубой ночи, перед мерцающими огоньками деревень на краю света, нанизанными на дорогу, как бусины, перед лошадьми на туманном лугу. Да что там красо́ты природы — он умилялся даже забегаловке-стекляшке на обочине дороги.

Через полтора часа Сервас въехал в Тулузу через Пор-де-л’Амбушюр, промчался вдоль канала Святого Петра между домами из розового кирпича и пристроил "Вольво" на одном из верхних ярусов стоянки над рынком имени Виктора Гюго.

Он набрал код на двери подъезда и вдруг почувствовал, что реальный мир похож на сон. А то, что ему показали в больничной палате, — реальность.

Реанимация = реальность? — спросил он себя.

Мартен знал, что все увиденное во время комы навеяно химическими субстанциями, которые спровоцировали мозг, и тот пошел вразнос. Так откуда взялось чувство утраты? Зачем тосковать по состоянию блаженства, которое он ощущал там? Очнувшись, майор прочел несколько работ на тему. Как подчеркнул его психиатр, реальность и искренность свидетельств не подлежат сомнению. И все-таки Сервас не был готов принять за данность, что увиденное — не просто фантасмагория. Для этого он мыслил слишком рационально. А река из счастливых людей — абсурд по определению.

Мартен поднялся по ступенькам, вошел и увидел дочь. Марго была одета по-домашнему, в светлые джинсы и коричневый шерстяной свитер. Она посмотрела на него слишком уж ласково, как здоровый человек на страдальца, и ему захотелось сказать: "Ау, детка, я, вообще-то, не болен!" — но он сдержался.

На накрытом столе горели свечи. Из кухни пахло специями. Сервас сразу узнал музыку, звучавшую из стереосистемы. Малер… Внимательность Марго растрогала Мартена до слез, и она это заметила.

— Что случилось, папа?

— Ничего. Вкусно пахнет.

— Цыпленок тандури из духовки [219]. Предупреждаю — я не великая кулинарка.

Сервас снова сдержал чувства, не сказал: "Ты всегда была очень важна для меня, и я сожалею обо всех своих ошибках — вольных и невольных…" "Не форсируй события", — одернул он себя.

— Марго, я хотел бы извиниться за…

— Не стоит, папа. Тсс. Я знаю.

— Нет, не знаешь.

— Не знаю чего?

— Того, что я видел там.

— Где?

— Там… В коме…

— О чем ты говоришь?

— Я кое-что видел, пока был в коме.

— Мне это не нужно.

— Не хочешь послушать?

— Нет.

— Почему? Тебе неинтересно?

— Дело не в интересе. Просто не хочу… Мне от всех этих штук не по себе.

Сервасу вдруг захотелось остаться одному. Дочь сказала, что взяла отпуск за свой счет и пробудет с ним сколько потребуется. Как понимать ее слова? Она останется на две недели? На месяц? На неопределенный срок? Когда он вернулся из больницы и впервые переступил порог своего кабинета, оказалось, что Марго навела там порядок, не спросив разрешения. Майор раздражился, но ничего не сказал. Так же она поступила с кухней, гостиной и ванной, и это ему тоже не понравилось.

Впрочем, недовольство быстро прошло… После выхода из больницы настроение у Мартена менялось по сто раз на дню: ему хотелось заключить окружающих в объятия и говорить, говорить, говорить с ними… А уже через секунду он мечтал укрыться в тишине и одиночестве, остаться наедине с собой.

Сейчас Сервас снова вспомнил неземной свет идущих по дороге людей, их безусловную, бескорыстную любовь, — и у него сладко заныло сердце.

Он держал таблетки в горсти и рассматривал их, большие и маленькие. Они вызывают тошноту, диарею, потливость. Или виновата кома? Он знал, что об этом следует сказать врачам, но они до смерти ему надоели. Два месяца по два раза в неделю Сервас встречался с кардиологами, диетологами, психологами, кинезитерапевтами, медсестрами и ужасно утомился от этого, с позволения сказать, общения. В конце концов, сердце ему не пересаживали, двойного стентирования не делали, ему не грозят ни рецидив, ни отторжение трансплантата. Он успешно справился с программой восстановления физической формы, ходил на сеансы дыхательный гимнастики; вторая кардиограмма с нагрузкой показала явное улучшение всех параметров.

Сервас разжал пальцы, пилюли покатились в раковину; он пустил холодную воду и проводил их взглядом. Больше никаких лекарств! Он пережил кому, побывал на другой стороне и не желал травить организм химией. Чтобы вернуться к работе, нужно снова стать сильным и забыть о шраме на груди.

Спать не хотелось. Через несколько часов он придет в комиссариат. Все будут глазеть, перешептываться у него за спиной, участливо заглядывать в лицо. Интересно, у него отнимут группу? Кто его заменял? До сегодняшнего дня ему на это было плевать. А хочет ли он вернуться к прежней жизни?

8. Ночной визит

Среди ночи он подъехал к дому и заглушил мотор. Света за ставнями не было ни в одном окне. На верху железнодорожной насыпи шли по рельсам поезда, замедляясь на стыках, раскачиваясь и позвякивая, и у Серваса каждый раз волоски на руках вставали дыбом.

Он сидел и смотрел на пустырь, склады, расписанные граффити, и большое отдельно стоящее здание.

С последнего раза ничего не изменилось. И в то же время изменилось все. В нем самом. Как в знаменитой фразе Гераклита: он перестал быть тем, кто побывал здесь два месяца назад. Интересно, коллеги завтра заметят произошедшие в нем перемены? Все-таки столько времени не виделись…

Он открыл дверцу и вышел.

Небо совершенно очистилось. Лужи высохли. Лунный свет заливал пустырь. Вокруг царила тишина — если не считать далекого глухого бормотания города и поездных сигналов. Сервас огляделся. Он был один. Старое дерево все так же отбрасывало причудливую тень на фасад дома. Сыщик справился с нервами и толкнул заскрипевшую калитку. Где питбуль? Будка на месте, но цепь валяется на земле, как сброшенная змеей кожа. Пса, скорее всего, усыпили.

Сервас поднялся по аллейке к крыльцу и позвонил в дверь. По пустым комнатам разнеслось треньканье, но никто не подал голос, и он нажал на ручку. Заперто. Куда подевался Жансан? Стелен что-то говорил о санатории в курортном городе. Кроме шуток? Мерзавец, насильник и убийца наслаждается массажем и горячими источниками? Майор оглянулся. Никого. Он вытащил из кармана штук пять ключей, завернутых в промасленную тряпицу. Такими пользуются взломщики, если нужно справиться с цилиндровым замком. Он собирается устроить "мексиканку" — так в полиции называют обыск без ордера. Ему не впервой — он уже занимался этим видом спорта в доме космонавта Леонара Фонтена. Еще на работу не вышел, а уже закон нарушаю…

С ржавым замком пришлось повозиться. Внутри все так же воняло кошачьей мочой, окурками и старостью. Лампочку в коридоре не заменили, пришлось искать другой выключатель. В комнате старухи тоже ничего не изменилось — она по-прежнему напоминала сырую пещеру. Подушки были разбросаны по кровати, штанга капельницы стояла в изголовье, как будто хозяйка собиралась на днях вернуться.

Мартен поежился.

Может, похожая на скелет старуха и вправду вернется, ведь ее мерзавец-сын на свободе?

Он перебрался в гостиную. Зачем? А бог его знает… Ладно, поищем улики. Сервас выдвинул ящики письменного стола, но обнаружил только какие-то бумаги и немного "травки" в кульке из фольги. Возможно, ответ найдется в компьютере, но он не такой умелец, как Венсан, а везти жесткий диск к технарям нельзя.

Майор решил попытать счастья, включил один агрегат, и тот тут же затребовал пароль. Да провались ты…

С улицы донесся шум двигателя.

Машина. Едет сюда. Остановилась. Хлопнули дверцы. Водитель запарковался на пустыре. Сервас ничего не мог разглядеть из-за закрытых ставен, но слышал мужские голоса. Один он узнал и напрягся — парень из уголовки. Кто-то решил возобновить расследование.

Мартен погасил свет и метнулся к задней двери, ударился в темноте коленом о комод и зашипел от боли. Черт, заперто! Времени возиться с замком нет. Он забежал в одну из комнат, зажег свет, открыл окно, распахнул ставни, перекинул ногу через подоконник и… замер. Идиот, они наверняка записали номер твоей машины!

Майор захлопнул створки и вернулся в гостиную. Услышал звонок в дверь, постарался успокоить бешеный стук сердца и приготовился бросить по-приятельски: "Привет, парни!"

У коллег не оказалось ни судебного постановления, ни ордера на обыск! Они уехали. Он выждал минут пять и покинул дом.

9. Было еще темно

В понедельник утром, когда он поднялся из метро на станции "Каналь-дю-Миди", было еще темно. Пересек эспланаду и прошел мимо вахтенных в бронежилетах (после событий 13 ноября 2015 года в Париже [220] они сторожили подступы к зданию). Жалобщики и просители еще не выстроились в хвост, но скоро появятся и они.

Город Тулуза плодил преступность, как поджелудочная железа — гормоны. Если университет был мозгом, ратуша — сердцем, а проспекты — артериями, то комиссариат полиции играл роль печени, почек и легких… Как и эти органы, он обеспечивал равновесие организма, отфильтровывал грязные элементы, устранял токсичные субстанции и временно складировал отдельные нечистоты. Но у комиссариата — как и у любого другого органа — случались дисфункции.

Не слишком уверенный в придуманной им самим аналогии, Сервас вышел из лифта на третьем этаже и свернул в директорский коридор. Стелен позвонил накануне — узнать, готов ли майор к работе. Позвонил в воскресенье. Сервас удивился. Он чувствовал, что готов вернуться на ринг, но знал, что придется скрывать некоторые произошедшие в нем перемены и ни с кем не обсуждать увиденное в коме. Незачем окружающим знать о странных скачках настроения, когда его бросало из эйфории в печаль и обратно. Нельзя разглашать слова кардиолога: И речи быть не может! Сидите в кабинете, если не можете обойтись без полиции, но я запрещаю — слышите меня? — запрещаю вам участвовать в оперативной работе! Мы прооперировали ваше сердце два месяца назад, вы не забыли? Относитесь к нему очень нежно и бережно…

И все-таки нетерпение дивизионного комиссара слегка удивило Мартена.

Запах кофе в пустынных коридорах; редкие, рано пришедшие или до сих пор не ушедшие с работы коллеги вели себя тихо, будто заключили негласный договор не орать и не выражаться в этот ранний час. Кое-где под дверями кабинетов виднелись полоски света, из открытого где-то окна доносился шум дождя. Все было в точности как два с половиной месяца назад, и все вернулось, словно он отсутствовал один день. Все было родным и знакомым, даже мусорные ящики, прикрепленные к стенам. В действительности это были кевларовые баллистические шахты: возвращаясь с задания, полицейские были обязаны вынимать магазин из оружия внутри этих самых урн. Правда, большинство сотрудников криминальной полиции все чаще игнорировали приказ вышестоящего начальства: то из одного, то из другого кабинета доносились щелчки затвора.

Сервас повернул направо, прошел через противопожарную дверь — она оставалась открытой зимой и летом, попал в приемную с кожаными диванами и постучал в двойную дверь директора.

— Войдите.

Он толкнул створку. Дивизионный комиссар ждал его не один. У большого письменного стола сидела незнакомая блондинка; обернувшись через плечо, она бросила на него оценивающий, профессиональный взгляд. Мартен почувствовал себя экспонатом анатомического театра. Легавая. Женщина не улыбалась, не пыталась выглядеть милой. Половина ее лица оставалась в тени, другая, освещенная лампой, выражала решимость, и Сервас даже спросил себя, не переигрывает ли она. Слегка. Другая служба? Другая администрация? Таможня? Прокуратура? Новенькая? Стелен встал, блондинка последовала его примеру и поднялась, обернув узкую юбку. На ней были темно-синий костюм, белая блузка с перламутровыми пуговицами, серый шарф и черные лаковые туфли на шпильках. Черное пальто с крупными пуговицами висело на спинке соседнего стула.

— Как самочувствие? — поинтересовался комиссар. Он обогнул стол и большой сейф, где держал папки с "деликатными" делами, и продолжил дружеский допрос, упираясь взглядом в грудь Сервасу: — Готов к бою? Что сказали врачи?

— Со мной всё в порядке. В чем дело?

— Я знаю, это слегка преждевременно, и не собираюсь посылать тебя на задания немедленно, но сегодня утром ты обязательно был нужен мне здесь…

Он посмотрел на Серваса, перевел взгляд на блондинку, и в этом было нечто театральное. Говорил Стелен тихо, как будто не желал утомлять больного. Забыл, что Мартена выписали? Или ранний час предполагал сдержанность и шепот?

— Мартен, представляю тебе Кирстен Нигаард, полиция Норвегии, Крипо — подразделение по борьбе с особо тяжкими преступлениями. Мадам, это майор Мартен Сервас, бригада уголовного розыска Тулузы.

Последнюю фразу он закончил по-английски. "Значит, она и есть деликатное дело? — подумал Сервас. — Что забыла в Тулузе норвежская сыщица? Какого черта ей понадобилось так далеко от дома? И родинка на подбородке уродливая…"

— Здравствуйте, — с легким акцентом сказала норвежка.

Он ответил, пожал ей руку. Она посмотрела ледяным взглядом, и Мартен снова почувствовал себя измеренным, оцененным и исчисленным. Учитывая недавние события и последовавшие за этим перемены, он спросил себя, что она в нем разглядела.

— Садись, Мартен. Если не возражаешь, беседовать будем на английском…

Стелен выглядел на редкость озабоченным. Не исключено, что выпендривался перед норвежкой (кстати, в каком она звании?) — мол, пусть не думает, что французская полиция легкомысленно относится к делу.

— Мы получили запрос от подразделения Кирстен через Международную службу технического сотрудничества и ответили на него. Далее от норвежской полиции последовала просьба о правовой помощи. Тогда же мне позвонил патрон Кирстен, и мы договорились работать в тесном контакте, общаясь по телефону и электронной почте.

Сервас кивнул: это была обычная процедура международных расследований.

— Не знаю, с чего начать… — продолжил Стелен, переводя взгляд с майора на блондинку. — Происходящее довольно… невероятно. Офицер Нигаард служит в полиции Осло, на днях ее вызвали в Берген. ("Господи, до чего же смешно он говорит по-английски", — рассеянно подумал Сервас.) Это на западном побережье Норвегии, — счел нужным уточнить комиссар. — Второй по величине город страны. — Холодная гостья не кивнула в подтверждение, но и не опровергла его слова. — Там произошло убийство… Жертва — молодая женщина — работала на нефтяной платформе в Северном море.

Стелен кашлянул, словно поперхнулся, поймал взгляд Серваса, и тот мгновенно насторожился: дело касается меня, вот откуда этот вызов…

— Офицер Нигаард поехала в Берген, потому что в кармане жертвы лежал… листок с ее фамилией, — продолжил комиссар, не глядя на Кирстен. — Один из рабочих так и не вернулся на платформу из отпуска. В его каюте были найдены фотографии, сделанные телеобъективом.

Сервасу показалось, что ими управляет, дергая за веревочки, некий демиург — тень, которая, даже не будучи названной, стремительно разрастается и затягивает их в свой мрак.

— На этих снимках ты, Мартен. — Стелен подтолкнул фотографии по столу. — Их делали в течение довольно долгого периода времени, если судить по деревьям и свету. — Он выдержал паузу. — Обрати внимание на ту, где на обороте написано "Гюстав". Мы полагаем, так зовут мальчика.

ГЮСТАВ.

Слово взорвалось, как граната, из которой выдернули чеку. Возможно ли это?

— В вещах отсутствующего рабочего мы нашли фотографии, — сообщила Кирстен, мелодично-хрипловатым голосом. — Они привели нас сюда. Сначала мы прочли французские слова Hotel de police — Комиссариат полиции. Потом ваше Министерство внутренних дел сообщило, о каком именно… politistasjonen… э-э… комиссариате идет речь… И твой… присутствующий здесь шеф… опознал тебя.

Отсюда и воскресный звонок… У Серваса оборвалось сердце.

Он рассматривал фотографии почти не дыша. Человеческий мозг — гениальный компьютер: Мартен никогда не видел себя под подобным углом — даже в зеркале, — но сразу узнал.

Да, снимали с помощью телеобъектива. Утром, в полдень, вечером… На выходе из дома и из комиссариата… У машины… Рядом с книжным магазином… На тротуаре… На террасе кафе перед Капитолием… И даже в метро и на стоянке в центре города. Фотограф прятался между машинами…

Когда это началось? Сколько времени продолжалось?

Вопросы без ответов. Кто-то следовал за ним тенью, шаг в шаг, наблюдал, следил. В любое время суток.

На мгновение показалось, что ледяные пальцы коснулись его затылка. Просторный кабинет Стелена внезапно стал тесным и душным. Почему не зажигаются неоновые лампы? Как здесь темно…

Сервас поднял глаза: за окнами плескался рассвет.

Майор инстинктивно коснулся левой стороны груди, и этот жест не укрылся от Стелена.

— Всё хорошо, Мартен?

— Да. Продолжай.

Ему было трудно дышать. У преследовавшей его тени было имя. То, что он пытался забыть последние пять лет.

— В каюте и службах взяли биологический материал и сделали анализ ДНК, — сказал комиссар. Ему было явно не по себе. — Судя по всему, обитатель каюты регулярно ее убирал. Тщательно — но недостаточно. Один фрагмент "заговорил". В последнее время наука сделала огромный шаг вперед…

Стелен снова откашлялся и посмотрел в глаза Сервасу.

— Короче, Мартен… Норвежская полиция отыскала след… Юлиана Гиртмана.

10. Группа

Это что — новая галлюцинация? Он вернулся в реанимацию, снова стал пленником машины-паучихи, лежит себе и видит и слышит несуществующее?

Последний "привет" из Швейцарии Сервас получил пять лет назад: Гиртман прислал ему человеческое сердце, и майор решил, что оно принадлежало Марианне. Пять лет… С тех пор ничего. Ни слова, ни звука. Ни намека на след. Бывший прокурор Женевы, предполагаемый убийца сорока женщин разных национальностей, исчез с экранов радаров полицейских служб всего мира.

Улетел. Испарился.

И вот появляется норвежская цаца и утверждает, что они случайно вышли на его след. Случайно? Они серьезно?! Сервас с растущей тревогой слушал рассказ Стелена об убийстве в Мариакирхен. Почерк похож на гиртмановский. Профиль жертвы уж точно. Дополнительную сложность создает то обстоятельство, что за исключением следов, найденных на ферме в Польше, ни одну жертву швейцарца не нашли. Почему же сегодня преступник так наследил? Если Сервас правильно понял, жертва работала на одной платформе с Гиртманом. Возможно, она что-то о нем узнала и он заставил ее замолчать, а потом сделал ноги. Или давно домогался несчастной и наконец перешел к действиям… Нет. Что-то не складывается… А бумажка с именем и фамилией каким боком относится к делу?

— Это на него не похоже, — сказал Мартен — и перехватил острый взгляд норвежской коллеги.

— Почему ты так решил?

— Гиртман всегда работает аккуратно.

Она кивнула, соглашаясь.

— Я, конечно, не так хорошо его знаю… — она сделала неопределенный жест рукой, устанавливая порядок подчиненности, — но домашнее задание выполнила — досье Гиртмана изучила. Однако…

Сервас терпеливо ждал продолжения.

— …приняв во внимание экспозицию места преступления, следы ног на снегу и железную трубу как предполагаемое орудие убийства, я спросила себя: а не идет ли речь о ловушке…

— Объясните…

— Представим, Гиртман узнал, что разоблачен, или она надумала его шантажировать, и они — тем или иным способом — договорились встретиться в церкви…

Полицейские помолчали.

— Он убивает ее и скрывается, — закончила Кирстен, не сводя глаз с Серваса.

— Не сходится, — Мартен покачал головой. — Если б Гиртман решил, что ему пора скрыться, не стал бы заводиться с убийством.

— Возможно, он захотел наказать ее. Или "попользоваться". Или то и другое вместе взятое.

— А фотографии? И что за фортель с бумажкой в кармане жертвы? На ней была написана ваша фамилия, верно?

Она молча кивнула и положила ладонь ему на запястье. Жест поразил его своей интимностью. У нее красивые пальцы, холеные, длинные. Маникюр безупречный, ногти покрыты розовым перламутровым лаком.

Сервас поежился.

— Верно, и мне непонятно, какой в этом смысл. Но, если я все правильно поняла, у вас двоих долгая общая история, так? Наверное, он хотел, чтобы снимки нашли, решил… — она пыталась подобрать слово, — …передать тебе дружеский привет.

— Кто этот мальчик? — спросил майор, кивнув на фотографию Гюстава. — Есть предположения?

— Ни одного. Наверное, его сын.

Сервас поднял глаза.

— Сын?

— Почему вы так удивлены?

— У Гиртмана нет детей…

— Возможно, появились — после бегства. Если снимок свежий, ребенку четыре-пять лет, а Гиртмана никто не видел шесть, я не ошибаюсь?

У Мартена мгновенно пересохло в горле. Шесть лет… Совпадает по времени с похищением Марианны…

— Гиртман мог сделать ребенка какой-нибудь женщине, — продолжила Кирстен. — На платформу он нанялся два года назад, а чем занимался до того, нам неизвестно. Но у тех, кто работает на платформе, частые отпуска.

Она понимает, — подумал Сервас и услышал, как Кирстен попросила, не отнимая пальцев от его запястья:

— Объяснись, иначе мы не сможем работать вместе. Не скрывай ничего.

И он решился.

— Впервые мы с Гиртманом встретились в заведении для душевнобольных, в сердце Пиренеев, — начал он по-английски.

— Пи-ре-не-ев?

Сервас махнул рукой в сторону окна.

— Mountains… close… [221]

Она кивнула. Ясно.

— Это было странное место. Там содержались не обычные душевнобольные, а безумные преступники. Гиртман содержался в специальном отсеке, с самыми опасными пациентами… Его ДНК нашли на месте преступления, совершенного в нескольких километрах от заведения. Потому я и поехал, чтобы поговорить с ним.

— Его выпускали на прогулку, разрешали встречаться с посетителями?

— Нет. Меры безопасности были беспрецедентными.

— Но как же тогда? How?

— Это длинная история, — пробормотал Сервас, вспоминая страшное, апокалиптичное расследование 2008–2009-го, когда он едва не лишился жизни, одну лошадь обезглавили, а располагавшийся на высоте двух тысяч метров завод был похоронен под снегом на глубине семидесяти метров под скалой.

Мартену казалось, что пальцы женщины вот-вот прожгут ему кожу. Она почувствовала, что ему неловко, и убрала руку.

— Когда я вошел в камеру — там были не палаты, а самые настоящие тюремные камеры, — он слушал музыку. Своего любимого композитора… И моего тоже… Мы любим одну и ту же музыку. Same music. Одного и того же композитора: Малера. Густава Малера. Гюстава.

— Понимаю… В его каюте на платформе мы обнаружили диск… — Она нашла в смартфоне нужную фотографию и повернула экран к Сервасу. — Густав Малер.

Майор указал на озеро, высокие горы, иглу колокольни на заднем плане.

— Деревню и озеро идентифицировали?

Кирстен кивнула.

— Это не составило труда: Халльштатт [222], одна из красивейших австрийских деревень. Потрясающее место. Включено в список Всемирного наследия человечества. Австрийские федеральные службы и полиция начали собственное расследование, но мы пока не знаем, живет мальчик в деревне постоянно или приезжал с родителями на курорт. Там всегда полно туристов.

Сервас попробовал вообразить Гиртмана, гуляющего за руку с пятилетним сыном.

Стелен посмотрел на часы.

— Пора на оперативку…

Майор бросил на него удивленный взгляд.

— Я позволил себе собрать твою группу, Мартен. Ты готов?

Он кивнул — и соврал, чувствуя, что Кирстен смотрит ему в спину.

Десять утра. Присутствовали: Стелен, Венсан Эсперандье, Самира Чэн, Пюжоль и еще три члена группы № 1 плюс Мальваль, руководитель поддирекции по уголовным делам [223], Эсканд, один из пяти следователей поддирекции по экономическим и финансовым преступлениям, занимающейся киберпреступностью, и Роксана Варен, представитель бригады по делам несовершеннолетних Полиции общественной безопасности.

Кирстен незаметно наблюдала за собравшимися. Тем же занимался и сидевший слева Сервас. Вид у майора был рассеянный. Он успел коротко изложить коллеге историю своего общения с Гиртманом "на удаленном доступе": убийца сбежал из психиатрической больницы в Пиренеях; похитил знакомую Серваса (Кирстен догадалась, что это слово — эвфемизм и речь идет не о дружбе, а о чем-то более серьезном); оба исчезли в неизвестном направлении, и единственным приветом от Гиртмана стала присланная пять лет назад из Польши коробка с человеческим сердцем. Сначала Мартен решил, что это сердце Марианны, но позже анализ ДНК опроверг трагическое заблуждение.

Эту невероятную историю французский сыщик рассказал с непонятной отстраненностью, словно говорил о постороннем человеке и все ужасы случились не с ним. Было в таком отношении нечто, чего Кирстен не понимала и пока не могла себе объяснить.

— Представляю вам Кирстен Нигаард из полиции Осло, — сказал он и зачем-то добавил: — Это в Норвегии.

Прозвучало глупо.

Она наблюдала за каждым, пока майор коротко докладывал сотрудникам то, что ей уже было известно. Они слушали очень внимательно. И вглядывались. В него.

Атмосфера совершенно переменилась, как только Мартен сообщил, что след Юлиана Гиртмана обнаружился в Норвегии. Полицейские переглянулись, воздух как будто сгустился.

— Прошу, Кирстен.

Она с полсекунды молчала, слушая дождь, как биение пульса, потом заговорила, повысив голос:

— Мы связались с Евроюстом [224]. Разворачивается международная операция в пяти странах — Норвегии, Франции, Польше, Швейцарии и Австрии.

Она сделала паузу и увидела, что все на нее смотрят. Кирстен знала, о чем сейчас думают эти люди. Норвегия — не та ли это скандинавская страна, где тюрьмы напоминают северную версию "Клабмед" [225], а легавые никогда не задают задержанным неприятных вопросов? Присутствующие на оперативке сотрудники, конечно же, не знают, что ее родину много лет критиковали за манеру сажать задержанных в камеру в комиссариатах, а в тюрьмах изолировать каждого второго преступника в одиночке. Они понятия не имеют, что норвежский музыкант и видный деятель неоязыческого и неонацистского движений Кристиан Викернес, совершивший в 1993-м умышленное убийство гитариста Эйстейна Ошета и отсидевший пятнадцать лет (из присужденного по совокупности двадцати одного года за поджог трех церквей) [226], а потом задержанный во Франции, куда переселился с семьей, расхваливал образцовое отношение французских полицейских по сравнению с "поведением банды ублюдков, называемой норвежской полицией".

Кирстен, будь ее воля, с превеликим удовольствием затолкала бы электрогитару этого фашизоидного гаденыша в одно из не предназначенных для этого мест. Кроме того, она была наслышана о методах работы, популярных во французских полицейских комиссариатах.

Она нажала на кнопку пульта и включила стоявший у дальней стены телевизор. Головы повернулись к экрану, на котором через несколько секунд появилось изображение. Металлические стойки, мостик, стальной решетчатый настил пола, бушующее море — материал с видеокамер, установленных на нефтяной платформе.

В конце мостика появился силуэт, приблизился к камере, и Кирстен нажала на "паузу". Сервас не мог отвести взгляд от "призрака". Никаких сомнений, это он. Волосы чуть длиннее, развеваются на морском ветру, но в остальном точно такой, каким он его помнил.

— Гиртман проработал на платформе два года. Адрес в анкете, заполненной при найме, естественно, липовый, как и биография. Документы, найденные при обыске каюты, мало что нам дали. По судебному ордеру мы получили доступ к банковскому счету, на который перечислялась зарплата Гиртмана, и сумели частично восстановить его перемещения по миру: он переводил деньги на другие счета в налоговых оазисах. Норвежская полиция подозревает Гиртмана не только в убийстве этой женщины, но и в причастности к исчезновению многих других в окрестностях Осло. Это одна из причин моего присутствия здесь.

О другой Кирстен решила до поры умолчать.

— Этот человек наверняка давно покинул Норвегию. В декабре две тысячи восьмого он сбежал из… — она сверилась со своими записями, — …института Варнье. В июне десятого снова побывал у вас, а в одиннадцатом был замечен в Польше. Именно там, в отдельно стоящем доме в Беловежской пуще, были обнаружены останки многих его жертв. Только молодых женщин. Это случилось пять лет назад. Следующие пять лет для нас — черная дыра. Теперь мы выяснили, где он провел два последних года: на платформе в Северном море. Не надо иллюзий: такой, как Юлиан Гиртман, может исчезнуть надолго — если не навсегда, — и мы его не найдем. — Кирстен бросила взгляд на Серваса, но тот был погружен в собственные мысли и не сводил глаз с экрана, где, как чайка в полете, застыло изображение его врага. — Подобный тип не мог не убивать целых пять лет. Это немыслимо. Наше расследование имеет целью восстановить его преступный маршрут, используя недавно полученные сведения. Будем исходить из принципа, что все это время Гиртман оставался в Европе, хотя гарантий нет, учитывая часы налета и заработанные мили. К слову сказать, нынешняя профессия идеальна для подобного человека: отпускных дней больше, чем рабочих, хорошие деньги и неограниченная зона действий, судя по пунктам в электронных билетах. Мы разошлем его фотографию во все концы континента; возможно, сработает. Нам известен его модус операнди и профиль предыдущих жертв. Молодые женщины жили в приграничных с Швейцарией районах: Доломиты, Бавария, Австрийские Альпы, Польша… Живя на нелегальном положении, он мог совершать преступления в любом месте. Предыдущие попытки отыскать его след ничего не дали. Бесполезно говорить, что шансы преуспеть ничтожно малы…

Сделав паузу, Кирстен посмотрела на Серваса — тот с грехом пополам переводил для тех, кто не владел английским, — и протянула фотографию Гюстава соседке справа.

— Передайте по рядам, — велел майор.

— Второй пункт расследования касается этого ребенка. Снимок найден в вещах Гиртмана. Мы не знаем, кто он. Где он сейчас. Жив или нет… Ничего не знаем.

— Гиртман никогда не покушался на детей, — вмешалась уродливая молодая женщина по имени Самира, безупречно говорившая по-английски. — Он не педофил. Его жертвы — взрослые женщины, молодые и привлекательные, как вы сами только что подчеркнули.

Самира сидела, положив ноги в сапожках из псевдозмеиной кожи на край стола, и раскачивалась на задних ножках стула. На груди, под кожаной курткой, висел на цепочке маленький череп.

— Верно. Мы полагаем, что мальчик может быть его сыном. Или ребенком одной из его жертв…

— Что еще о нем известно? — поинтересовался лысый здоровяк, не переставая что-то черкать в блокноте. Наверняка портрет докладчицы.

— Ничего, кроме имени. Даже национальность не можем предположить. Знаем только, где сделана фотография. В Халльштатте, в Австрии. Их федеральная полиция задействована. Однако… Этот курорт очень популярен, там всегда много туристов, так что ребенок мог случайно попасть в объектив.

— Гиртман — турист?! — Тон Самиры был откровенно скептическим.

— Почему нет? — подал реплику Венсан. — В толпе легко затеряться. Как там говорил Честертон? Где умный человек прячет лист? [227]

— В чем наша роль? — спросил плешивый верзила. — Я вас впервые вижу, у меня полно своих дел… Зачем терять время на ерунду?

Кирстен не поняла смысла произнесенной по-французски фразы, но по тону и смущенным лицам полицейских поняла, что реплика прозвучала неприятная и даже обидная — возможно, для нее самой или для всей норвежской полиции в целом.

— Мы допросили его соседа по каюте и коллег по платформе, — сообщила она. — Выяснили, что держался Гиртман особняком, не распространялся о том, как распоряжается свободным временем на берегу. На борту, если не дежурил, читал и слушал музыку. Классическую.

Взгляд в сторону Серваса.

— Самое важное — снимки вашего начальника. Они доказывают, что Гиртман провел в Тулузе много времени и… по непонятной причине возвращается… к вам, Мартен. Проверка банковского счета и аудит расходов подтверждают: в течение двух последних лет этот человек неоднократно приезжал в ваш город.

Еще один взгляд на майора.

— Не исключено, что швейцарец собирается вернуться сюда и сейчас. Повторюсь: нам известен профиль жертв, мы знаем, как он действует, и стараемся выявить все исчезновения женщин в регионе за несколько последних месяцев.

— Эта работа была сделана и ничего не дала, — сообщила Самира.

Многие кивком подтвердили ее правоту.

— Давным-давно, — не согласился с подчиненной Сервас. — А потом у нас было много других дел…

Кирстен заметила, как переглянулись Венсан с Самирой, и угадала их мысль: слишком легко, слишком просто.

— Вы проделали впечатляющую работу, — сказала она, — пусть даже эта работа не дала результатов. Я собираюсь задержаться в Тулузе на некоторое время — комиссар Стелен и майор Сервас дали согласие на сотрудничество. Понимаю, у вас много других дел, и Гиртман — не приоритет, но подумайте вот о чем: если он здесь, может, стоит уделить ему немного времени?

"Если он здесь…" Ловко, подумал Сервас, очень ловко. Он понял, что та же мысль укротила его подчиненных: они купились на блеф норвежки. Призрак швейцарца все равно не даст им покоя.

Именно этого и добивалась скандинавская гостья.

11. Вечер

На венской Карлплац, в австрийской снежной ночи, выделялся неоклассический фасад Музикферайна — Общества друзей музыки в Вене, дома Венского филармонического оркестра. Залитые светом дорические колонны, высокие сводчатые окна и треугольный фронтон делали Венскую филармонию похожей на храм. Она и была храмом музыки, одним из лучших по акустике в мире. Меломаны переживали здесь уникальный звуковой опыт — если верить мнению специалистов. Многим венским критикам случалось досадовать на программную политику, приторность моцартовских концертов и набивших оскомину бетховенских. Они называли это глянцем для туристов с ленивым слухом.

Однако этим вечером в позолоте Музикферайна Венский филармонический оркестр под управлением Бернхарда Цехетмайера играл "Песни об умерших детях" [228] Густава Малера. В свои восемьдесят три года Император не утратил ни юношеского пыла, ни высочайшей требовательности. Он нередко безжалостно отчитывал на репетиции музыканта, чья игра казалась ему "дилетантской" (худший недостаток, по мнению маэстро). Легенда гласит, что однажды он покинул возвышение, подошел к второй скрипке, болтавшему с соседом, и закатил ему такую оплеуху, что бедолага свалился со стула. "Слышал, как верно она звучала?" — спросил он и вернулся к пюпитру.

Конечно, это не более чем изящный анекдот, но о самом "малерском" (после Бернстайна) руководителе Венского филармонического оркестра рассказывали много разных историй. Учитывая камерный характер песен, концерт давали не в Золотом зале, а Брамсовском, меньшем по размеру. Так решил Император, несмотря на протесты администрации (шестьсот посадочных мест хуже тысячи семисот!). Но Цехетмайер последовал примеру композитора: в 1905 году, сочиняя это произведение, Малер репетировал в Брамсовском зале. Император доверил вокальные партии тенору и двум баритонам, хотя современная традиция тяготела к женским голосам.

Последние такты коды отзвучали под потолком зала, элегические и умиротворенные на фоне неистовой ярости первой части. Неясный голос рожка слился с угасающим тремоло томных виолончелей. Несколько бесконечно долгих секунд зал молчал, потом взорвался аплодисментами. Слушатели в едином порыве поднялись, чтобы приветствовать дирижера и его музыкантов. Цехетмайер благосклонно принимал крики "браво!" — он всю жизнь был очень тщеславен — и кланялся так низко, как позволяли больная спина и гордыня. Заметив знакомое лицо в зале, подал незаметный знак и ушел в свою гримуборную.

Через две минуты в дверь постучали.

— Входи!

Посетитель был ровесником маэстро — ему исполнилось восемьдесят два, голову украшала грива седых волос, кустистые брови смешно подергивались. Рядом с высоким тощим дирижером он выглядел корпулентным коротышкой. Этому человеку никогда не пришло бы в голову дать руководителю Венского филармонического оркестра нелепое прозвище Император. В этой комнате сейчас и впрямь присутствовал Император — Йозеф Визер, построивший одну из самых могущественных промышленных империй Австрии в области нефтехимии и производства целлюлозы и бумаги. Поспособствовали ему в этом щедрые австрийские леса и архивыгодная женитьба: он получил от жены капитал и нужные выходы на капитанов узкого круга сильных мира сего. Два следующих брака оказались не менее удачными; теперь он собирался жениться в четвертый раз — на журналистке из экономического пула на сорок лет моложе себя.

— Что происходит? — с порога спросил гость.

— Есть новости, — ответил дирижер, надевая на майку белую крахмальную рубашку.

— Новости?

Цехетмайер ответил горящим взглядом в стиле киногероя немецкого экспрессионизма.

— Обнаружили его след.

— Что?! — Голос миллиардера сорвался. — Где?

— В Норвегии. На нефтяной платформе. Информация надежная, от моего человека.

Визер не реагировал, и Цехетмайер продолжил:

— Похоже, негодяй там работал. Он убил женщину в бергенской церкви — и растворился.

— Ему удалось исчезнуть?

— Да.

— Дьявол!

— Зато теперь достать его будет легче, чем в тюрьме, — утешил дирижер.

— Не будь так уверен.

— Есть кое-что еще…

— Да?

— Ребенок.

— Что значит ребенок? — изумился Визер.

— В его вещах нашли снимок пятилетнего малыша. Угадай, как его зовут…

Миллиардер покачал головой.

— Гюстав.

У промышленника округлились глаза. Им владели противоречивые эмоции — озадаченность, надежда, недоумение.

— Думаешь, это может быть…

— Его сын? Очень вероятно. — Взгляд дирижера утонул в зеркале, отразившем строгое печальное лицо. Цехетмайер повернулся к собеседнику, посмотрел на него маленькими злыми глазками и спросил: — Это открывает перспективы, разве не так?

— Что еще нам известно о мальчике?

— Пока немного. — Император колебался. — Но он должен очень дорожить ребенком, раз держит при себе фотографию. — Протянул промышленнику снимок Гюстава на фоне гор, озера и колокольни Халльштатт.

Мужчины переглянулись. Они "нашли друг друга" — по воле Провидения или Случая — после очередного триумфа Цехетмайера на концерте вокального цикла "Песни об умерших детях". Йозеф Визер был до глубины души потрясен его версией малеровского шедевра. Огни в зале погасли, а он сидел и плакал — настоящими слезами — впервые за очень долгое время. Плакало сердце отца, потерявшего дочь. Визер нутром чуял, что интерпретатор глубоко прочувствовал произведение, помня, что Малер тоже потерял ребенка: его старшая дочь умерла (правда, уже после первого исполнения "Песен").

Визер попросил разрешения пройти за кулисы. Он поздравил маэстро и отважился задать вопрос:

— Что помогло вам проникнуться духом партитуры?

— Потеря ребенка, — ответил Цехетмайер.

Визер был потрясен.

— Вы… тоже?

— Дочь, — холодно подтвердил дирижер. — Самое нежное и прекрасное создание на свете. Она училась музыке в Зальцбурге.

— Как? — осмелился спросить Визер.

— Ее убил монстр…

Миллиардеру показалось, что земля ушла у него из-под ног.

— Монстр?

— Юлиан Гиртман. Прокурор Женевского суда. Он убил больше…

— Я знаю, кто такой Юлиан Гиртман, — перебил его Визер.

— Понимаю. Прочитали в газетах…

У промышленника кружилась голова.

— Нет. У меня самого… я… моя дочь была… убита этим монстром. Во всяком случае, так полагали полицейские… Тело не нашли… Но Гиртман находился поблизости, когда она исчезла.

Он говорил очень тихо и не был уверен, что собеседник услышал, но Император смотрел изумленно, потом нетерпеливым жестом отослал костюмершу.

— И что вы чувствуете? — спросил он, когда они остались одни.

Визер опустил голову, уставился в пол.

— Отчаяние, гнев, ужасную тоску, поруганную отцовскую любовь…

— Желание отомстить? Ненависть?

Визер посмотрел в глаза Цехетмайеру — в них плескались ярость и безумие.

— Я ненавижу его с того дня, как узнал, что случилось с моей дочерью, — сказал дирижер. — Пятнадцать лет назад. Я каждое утро просыпаюсь с этим чувством. Ненависть — чистая, беспримесная, неизменная. Раньше мне казалось, что со временем она утихнет, но становится только хуже. Вам не приходило в голову, что полиция никогда не найдет убийцу, если ей не помочь? Чуть-чуть…

Они подружились. Это была странная дружба, основанная не на любви, а на ненависти. Два старика в вечном трауре объединились, чтобы отомстить. Двое одержимых с общей тайной. Они не считались с расходами, как и все, кого терзает навязчивая идея. Сначала встречались на охоте, вели разговоры в венских кафе, строили гипотезы, обменивались информацией. Цехетмайер прочел и просмотрел почти все, что опубликовали и сняли о швейцарце на немецком, английском и французском языках. Книги, статьи, телепередачи, документальные фильмы… Безумие заразно, и Визер очень скоро увяз в документах, полученных от дирижера. Разговоры продолжились. Шли недели, месяцы. План постепенно структурировался. Сначала они собирались использовать только деньги и связи (в основном Визера), чтобы попробовать отыскать следы Гиртмана. Наняли частных детективов, но результаты оказались невразумительными. Визер обратился к знакомому в австрийской полиции — и ничего не добился. Тогда они решили использовать Интернет и соцсети. Собрали больше десяти миллионов евро. Эти деньги должны были стать вознаграждением любому, кто укажет надежный след. Обещали миллион за любую сто́ящую информацию. Был создан веб-сайт для общения с осведомителями. Они получили сотни нелепых сообщений, но на контакт вышли и серьезные профессионалы. Полицейские, журналисты, даже частные сыщики из разных стран.

— Это ведь Халльштатт? — спросил Визер, указав на снимок.

— Конечно, — сухо подтвердил Цехетмайер, как будто миллиардер спросил: "Это Эйфелева башня?" — Слишком очевидно, ты не находишь?

— В каком смысле?

— А в том, что проще было бы прислать нам карту Австрии с надписью от руки: Я здесь.

— Но эта фотография не должна была попасть к нам или в полицию.

— Разве что Гиртман оставил ее в каюте. Предположим, это его сын. — Цехетмайер запнулся — ему никак не удавалось привыкнуть к мысли, что швейцарец тоже может быть отцом. — Почему он не взял ее с собой?

— Наверное, у него есть другая…

Музыкант раздраженно фыркнул.

— Или он хотел, чтобы снимок нашли, хотел пустить полицейских всей Европы по ложному следу. А на самом деле мальчик находится за тысячи километров от Австрии.

Дирижер взял пульверизатор с туалетной водой, созданной специально для него знаменитым французским парфюмером.

— Что будем делать? — спросил Визер, морща нос.

На лице Цехетмайера появилось высокомерно-презрительное выражение. Этот болван не способен принять самого простого решения, как же он ухитрился стать миллиардером?

— Искать мальчика, что же еще, — ответил он. — Для начала разместим фотографию на сайте. А потом пустим в ход все имеющиеся ресурсы.

12. Вечер-2

— Я все хорошо взвесил, Мартен, — сказал Стелен. — И поручу дело кому-нибудь другому.

Сервасу показалось, что он ослышался.

— ?!

— Если за всем этим стоит Гиртман, ты не можешь…

— Я не понимаю, — неожиданно вмешалась норвежская сыщица. — Никто не знает преступника лучше майора Серваса. Он фигурирует на всех снимках, найденных в каюте на платформе. Так зачем отстранять его от операции?

— Дело в том… у майора все еще статус выздоравливающего.

— Но он поправился, раз вышел на работу?

— Да, и всё же…

— Я хочу работать именно с вашим заместителем, если не возражаете, — железным тоном заявила Кристен. — На мой взгляд, никто не справится с делом лучше его.

Сервас усмехнулся, заметив, как насупился Стелен.

— Хорошо, — нехотя протянул комиссар. — На сколько дней вас отпустило начальство?

— На пять. Потом придется вернуться — если мы ничего не найдем, конечно.

Сервас спросил себя, что будет делать с этой бабой в качестве довеска. У него нет ни малейшего желания изображать гида и делать над собой усилие, болбоча по-английски. Все и так непросто — он должен показать всем и каждому, что вернулся и готов действовать в полную силу. А Стелен сначала вешает на него иностранку, а потом вдруг решает отстранить от расследования… Ничего у босса не выйдет, фотографии — решающий довод в его пользу.

— Конечно, — улыбнулся комиссар. — Если вы вдруг обнаружите хоть что-нибудь существенное, я хочу узнать об этом первым.

Если вдруг…

— А что, если фотография мальчика должна была увести нас в другую сторону?

Кирстен и Стелен несколько секунд молча смотрели на Мартена.

— Думаешь, снимок — приманка и обманка? — спросила норвежка.

Он кивнул.

— То есть фотография оставлена с умыслом? — продолжила Кирстен. — У нас была такая версия. — Она прищурилась. — Все слишком очевидно, да? Слишком просто…

— Еще мысли были?

— О чем?

— О фотографии.

— Не понимаю.

— Можем мы извлечь из нее еще хоть что-нибудь полезное?

Кирстен смотрела на Серваса со смесью любопытства и озадаченности, Стелен нетерпеливо ждал объяснений — у него было полно других дел, и Сервас почувствовал разочарование, как и во во время оперативки. Даже Венсан и Самира проявили более чем умеренный интерес, хотя самочувствием поинтересовались, шеф как-никак…

— Зачем Гиртману сбивать нас со следа, если они с мальчиком могут залечь на дно где угодно? Почему он так поступает? В чем его интерес?

Кирстен не спускала с Серваса глаз.

— Продолжай, — попросила она.

— Я слишком хорошо знаю Гиртмана. Он никогда не сработал бы так топорно. Но одно очевидно: мои фотографии и ваше… твои имя и фамилия на листке бумаги в кармане убитой… Он хотел свести нас. Вопрос в том, зачем ему это понадобилось.

Она поставила чемодан на кровать и открыла его.

Достала блузки, юбки, брюки. Два свитера, две косметички (в одной лежали умывальные принадлежности, в другой — тушь, тени, духи), пижаму: батистовые штаны в цветочек и футболку. Разложила всё на покрывале. Вынула кружевное белье от "Ажан Провокатёр" и "Викториа’з сикрет", купленное в "Стин и Стрём". Она знала, что никто не насладится видом трусиков с атласным бантиком сзади, но это ее не волновало. Возбуждала игра — нравилось прятать вызывающие наряды под строгой, протокольной одеждой, как сокровище, предназначенное тому, кто дерзнет выяснить, а что там, внизу. Интересно, найдется такой бесстрашный рыцарь во Франции?

Она заметила взгляд Венсана Эсперандье и сразу его вычислила. Бисексуал. У Кирстен на такие штуки был нюх. Она выставила на полочку дневной крем, шампунь (не мыть же голову гостиничным!) и зубную щетку. Посмотрелась в зеркало и расстроенно покачала головой. Лицо красивое, но выдает психологический профиль: главенствует самоконтроль, психически ригидна. Серьезная, слегка скованная сорокалетняя женщина. Идеально. Именно такой она хочет казаться…

Двое мужчин одновременно: интересный мог бы получиться эксперимент, — подумала она. В Осло о таком лучше даже не мечтать — обязательно дойдет до коллег, и тут же узнает вся Дирекция. Но здесь… далеко от дома…

Она достала игрушку. Нашла в "Кондомериет" [229], у ворот Карла Йохана, напротив аркад базара, в глубине лавочки, где толкались, хихикали и пихались локтями молоденькие женщины, ее ровесницы и парочки. Одна из замужних дам обхватила пальцами внушительную секс-игрушку, как будто собралась порадовать партнера. В аэропорту Осло Кирстен наблюдала за реакцией сотрудника, сканировавшего багаж. Он сидел перед экраном и не удержался — повернул голову и посмотрел ей вслед, когда она забирала чемодан с транспортера.

Возникшее желание было таким острым, что Кирстен ринулась в ванную с мыслями о Сервасе. Его гораздо труднее заарканить. В этом беспримесном гетеросексуале было нечто не поддающееся анализу. Хрупкость и сила. Еще есть Самира — уродливая, но такая сексуальная… С ней тоже вряд ли удастся совладать.

Она спустила колготки и трусики.

Села, взяла мобильник.

И набрала номер, который, по идее, не должна была знать.

Мальчик смотрел, как лунный свет заливает первый выпавший снег. Животное оставило на нем глубокие следы, они огибали ригу и удалялись к лесу.

Снег сверкал, как золотой порошок. Горы по другую сторону долины казались мальчику крепостной стеной, защищавшей его уютный детский мир. Он не смотрел телевизор, но дедушка не пропускал выпуски новостей, и ребенок время от времени видел отдельные кадры репортажей и воображал сражения и войны, ведущиеся за горами.

В свои пять лет он, как молодой зверек, ясно чувствовал опасность, понимал, что она может прийти извне, от незнакомцев, живущих очень далеко. Дедушка велел мальчику никогда не разговаривать с незнакомцами, даже не слушать, если кто-нибудь из туристов-лыжников к нему обратится. Вообще-то, вне школы он не встречался ни с кем, кроме врача и бабушки с дедушкой, друзей у него было мало, да и тех отобрали для него взрослые.

В сотне метров застыли на ночь кабины фуникулера, подвешенные на тросах. Бледная луна освещала землю, как китайский фонарик. Ребенок представлял, что внутри одной кабинки закрыт человек. Он замерзает, кричит, стучит по запотевшему стеклу, машет руками. Никто не слышит и не видит беднягу — кроме мальчика; а тот смотрит, улыбается, поворачивается и уходит в ледяную ночь, думая о том, как завтра найдут замерзшее тело. А еще ему в голову пришла "взрослая" мысль: "Я — последний человек, которого видел умирающий. Несчастный до последнего вздоха надеялся, что малыш приведет помощь… зря надеялся".

Мальчик вернулся на ферму и окунулся в привычное тепло дома. Отряхнул снег на коврике, разулся, снял шапочку и куртку, повесил на крючок обслюнявленный, мокрый от снега шарф. Из коридора он слышал, как трещит огонь в камине, а когда подошел, волны жара потянулись к нему, обняли и погладили по лицу.

— Что ты опять делал на улице в такой поздний час, Гюстав? — спросил сидевший в кресле дед.

— Искал следы волка, — ответил мальчик. Дед притянул его к себе и усадил на колени. Пахло от него не очень приятно: он редко мылся и переодевался, но Гюставу было все равно. Ему нравилось гладить деда по бороде, и он любил слушать истории.

— Здесь нет волков.

— Есть. В лесу. Они выходят по ночам.

— Откуда ты знаешь?

— Волки стерегут дом…

— Понимаю… Хочешь, я тебе почитаю?

— У меня живот болит, — пожаловался мальчик.

Дед задумался. Спросил:

— Сильно?

— Не очень. Когда приедет папа?

— Не знаю, малыш.

— Хочу, чтобы приехал папа!

— Вы скоро увидитесь.

— Скоро — это когда?

— Сам знаешь, у папы много важных дел.

— А мама?

— И у мамы тоже.

Малыш приготовился плакать.

— Они никогда не приезжают.

— Неправда. Твой папа скоро появится. Или мы сами отправимся к твоим родителям.

— К маме и папе? — с надеждой в голосе спросил ребенок.

— Не давай обещаний, которые не сможешь выполнить, — прозвучал строгий голос из кухни.

— Отстань! — раздраженно огрызнулся мужчина.

— Не забивай несчастному ребенку голову глупыми надеждами.

Бабушка стояла в дверях и вытирала руки с набухшими венами, похожими на корни деревьев, нарисованные на ее фартуке. Гюстав завороженно уставился на языки пламени, лизавшие поленья. Они похожи на змей, свернувшихся кольцами, или на танцующих драконов. Он постарался отгородиться от сказанного бабкой. Он ее не любил. Она все время жаловалась и ругала деда. Мальчик знал, что она ненастоящая бабушка. Дед — тоже не дед, но он играет свою роль до конца и любит Гюстава, а она притворяется, да и то плохо. Ребенок был слишком мал и не мог четко сформулировать эти мысли, но инстинктивно чувствовал разницу в отношении к себе взрослых. Мальчик много чего чувствовал, как волчонок, унаследовавший инстинкт от поколений предков.

— Ты не должен бояться того, какой ты, Гюстав, — сказал ему однажды папа.

Он не совсем понял слова, но точно уловил смысл.

О да, очень точно…

13. Сон

В половине десятого его разбудило солнце, пробравшееся в комнату через плохо задернутые шторы. Уснул он около четырех и видел сон о мальчике. О Гюставе. Во сне тот стоит на высокой плотине где-то в глубине Пиренеев. На плотине-дуге. Зима. Ночь. Ребенок перелез через перила и замер над пропастью на цыпочках. Сервас всего метрах в пятистах, по другую сторону парапета.

— Гюстав, — зовет он.

— Не подходи, или я прыгну.

Белые хлопья летят сквозь ледяную ночь, падают на плотину и горы. Горизонтальные прутья решетки обросли сосульками. Сервас в ужасе. Бетонный бортик, на котором ютится мальчик, покрыт толстым слоем льда. Если он расцепит пальцы, то соскользнет в пустоту и разобьется о скалы-клыки, торчащие между вековыми соснами.

— Гюстав…

— Мне нужен мой папа.

— Твой папа — чудовище, — отвечает Сервас во сне.

— Ты врешь!

— Не веришь, почитай газету.

В правой руке он держит номер "Ла депеш"; ветер треплет страницы, хочет унести их прочь, шрифт расплывается под снегом.

— Здесь все написано.

— Мне нужен мой папа, — повторяет ребенок, — иначе прыгну. Или мама…

— Как зовут твою маму?

— Марианна.

Кольцо гор фосфоресцирует под луной, вершины словно ждут чего-то. Развязки. Сердце Серваса готово выскочить из груди. Марианна.

Шаг.

Другой.

Мальчик стоит к нему спиной и смотрит вниз. Мартен видит изящный затылок, непокорные светлые волосы, вьющиеся над ушами, и бездну под ногами…

Еще один шаг.

Он протягивает руку. Ребенок оборачивается. Это не он. Не Гюстав. На Серваса смотрят испуганные зеленые глазищи Марианны…

— Это ты, Мартен? — спрашивает она.

Как он мог перепутать невинное дитя с Марианной? Что за наваждение? Она отпустила перила, оглянулась, ноги заскользили — рот приоткрылся в немом вопле… и опрокинулась назад.

В этот самый момент Сервас проснулся, весь в липком поту. Сердце билось где-то в горле. Что там говорил Ксавье о снах? Просыпаясь и ясно помня сон, вы изумляетесь его яркости и реальности.

Верно. Он видел мальчика. Тот был совершенно реальным. Настоящим.

Сервас думал о нем полночи, потому и не мог уснуть. Его пробрала дрожь, он вдруг ужасно замерз — от страха и тоски. Нужно встать, иначе станет совсем плохо. Кто этот ребенок? Сын швейцарца? Даже думать страшно… Душу терзала другая, еще более невыносимая мысль, она и навеяла сон о плотине: что, если его мать — Марианна?

Он побрел на кухню и обнаружил на столе записку Марго. Running [230]. Что за дурацкая мода засорять язык англицизмами?! Один попадает в словарь — десять других на подходе… Тревога, поселившаяся в мозгу после того, как он увидел снимки из каюты Гиртмана, никуда не делась. Ребенок… Кого он должен искать — убийцу или ребенка? Обоих? А где их искать? Совсем рядом или немного подальше? Мартен налил себе кофе, взял чашку и подошел к стеллажу с книгами. Задержался взглядом на корешке одного тома. Старое издание "Необыкновенных историй" Эдгара По в переводе Шарля Бодлера. Он вернулся на кухню, сел за стол, выпил кофе, услышал, как открылась входная дверь.

Появилась разрумянившаяся Марго, улыбнулась отцу, подошла к раковине, налила стакан воды и выпила залпом, в один глоток. Затем устроилась напротив Серваса. Тот непроизвольно поежился, поскольку любил завтракать в одиночестве.

— Как ты проводишь время? — спросил он вдруг.

Марго угадала ход мыслей отца и ощетинилась:

— Я тебе мешаю? Меня слишком много?

Она всегда была прямолинейной и часто несправедливой. Считала себя обязанной говорить только правду, но в жизни случаются обстоятельства, когда правд несколько.

Сервасу стало стыдно, и он пошел в отказ:

— Вовсе нет! Зачем ты меня обижаешь?

Дочь смотрела без улыбки — не поверила увертке.

— Не знаю зачем… Просто с некоторых пор мне стало казаться… Не важно… Хочу принять душ.

Она поднялась и вышла.

14. Сен-Мартен

Сервас изучал "440-ю", когда в его кабинет вошла Кирстен. "Четыреста сороковой" называлась единая электронная база учета криминальных событий всех категорий, лиц, их совершивших, и движения уголовных дел, информация в которую стекалась со всей Франции: из полицейских участков, пожарных станций и прочее-прочее-прочее.

Большинство сотрудников уголовной полиции начинали день с просмотра сводок преступлений — исчезновений несовершеннолетних, убийств, поджогов — и запросов на розыск. Сервас понятия не имел, кто так окрестил базу (которая раньше была рукописным журналом регистрации), но название шло от 440 Герц — эталонной частоты ноты "ля" первой октавы — основы концертной настройки оркестра. (Кстати, ему было известно другое: большинство современных оркестров, особенно в Америке, настраиваются на 442 Герц.)

Полицейские "коллективы" шли по стопам музыкальных…

Майор не надеялся обнаружить след швейцарца — просто сработал динамический стереотип: утро начинается с "440-й". Ему никак не удавалось избавиться от тревоги, которую поселил в нем сон; казалось, что прошлое вот-вот всплывет на поверхность, а это грозило катастрофой. Узнав, что вырезанное сердце не принадлежало Марианне, майор много месяцев пытался выйти на след Гиртмана и найти любимую женщину. Он разослал сотни электронных писем десяткам европейских коллег, старательно улучшал свой английский, сделал немереное количество телефонных звонков, не спал по ночам, читая рапорты, рылся в файлах национальных и зарубежных картотек, ловил на сайтах информацию, которая могла бы навести его на убийцу. Тщетно. Результат остался нулевым.

Сервас даже связался с Ирен Циглер, которая в прошлом помогала ему охотиться на Гиртмана. Она ничем его не порадовала, хотя проявила чудеса изобретательности, чтобы отыскать хоть крупицу полезных сведений. Ирен рассказала, что создала перекрестные ссылки на дела исчезнувших по всей Европе молодых женщин и концертные залы, где исполнялась музыка Малера. Пустой номер… Юлиан Гиртман испарился с поверхности планеты. Вместе с Марианной.

И Сервас в конце концов решил, что она мертва. Не исключено, что погиб и швейцарец — в пожаре или автокатастрофе, какая разница? Он пообещал себе, что сотрет их из памяти, прогонит все мысли и надежды, — и худо-бедно преуспел. Время, как обычно, сделало свое дело. Два года, три, четыре, пять… Марианна и Гиртман растворились в тумане, отодвинулись очень далеко — туда, где память стала зыбким пейзажем на заднем плане. Тень, след улыбки, го́лоса, жеста — не более того.

И вот все, что было с таким трудом погребено под спудом, воскресло. Черное сердце из прошлого вернулось, чтобы биться в настоящем, отравляя каждую его мысль.

— Добрый день, — по-французски поздоровалась Кирстен.

— Привет.

— Хорошо спал?

— Не очень.

— Что делаешь?

— Ничего. Роюсь в базе.

— Что за база?

Сервас объяснил, и Кирстен сказала, что у них, в Норвегии, есть нечто подобное. Майор просмотрел отчет по сделанному запросу и, щелкнув мышкой, закрыл "440-ю".

— В Тулузе сто шестнадцать детских садов, — сообщил он норвежке, — и примерно столько же начальных школ. Я подсчитал.

Кирстен удивленно вздернула брови.

— Полагаешь, он уже ходит в школу?

— Понятия не имею.

— Собираешься показать фотографию в каждой?

— Две школы в час, плюс время, чтобы добраться от одной до другой, плюс разговор с компетентным сотрудником, плюс демонстрация снимка всему персоналу… Это займет недели. И понадобится ордер.

— Что понадобится?

Сервас бросил на нее короткий взгляд, достал телефон и набрал номер.

— Роксана? Можешь зайти? Жду. Мы не имеем права действовать без разрешения, — пояснил он Кирстен. — Речь идет о ребенке, преступления не было, так что дело, скорее всего, находится в юрисдикции бригады по делам несовершеннолетних из Общественной безопасности.

"Интересно, у них в Норвегии все так же сложно?" — рассеянно подумал он, но поинтересоваться не успел — появилась Роксана Варен, прелестная маленькая женщина с темной челкой и пухлыми щечками, в джинсовой рубашке и серых джинсах-скинни. "Похожа на Жюльет Бинош", — решила Кирстен.

— Привет! — Роксана чмокнула Серваса, застенчиво протянула руку иностранной коллеге.

"Наверное, с детьми ей легче, чем со взрослыми…"

Роксана положила снимок Гюстава на последний свободный стул и сказала:

— Я запустила поиск по базе данных академии [231], но проблема в их своевременном обновлении. А в Ученической базе, к сожалению, нет фотоархива, придется искать по фамилии, что непросто, сами понимаете, — сказала она, не скрывая пессимизма.

— Что такое Ученическая база? — спросил Сервас.

— Компьютерная программа, позволяющая отслеживать перемещение учеников первой ступени — с детского сада (с трех лет) до пятого класса начальной школы, последнего перед коллежем (до десяти лет).

— Включены все школы? Государственные и частные?

— Да.

— Как это работает?

— Данные накапливаются и хранятся в академической базе данных, а пополняются каждым директором и всеми мэриями; они отвечают за выбор школы и запись учеников. База включает гражданский статус ребенка (фамилия, имя, дата и место рождения, адрес), данные тех взрослых, на попечении которых он находится, а еще его школьный курс (название школы, уровень, цикл, достигнутые результаты и образовательные группы) и национальный идентификатор учащихся.

— ???

— У каждого французского ребенка есть национальный идентификационный номер. Благодаря базе на все вопросы касательно школьного образования отвечают академии. Раньше некоторые сады и школы получали по десять запросов в неделю. Теперь найти ученика можно гораздо быстрее и легче, например, если запрос подает разведенный родитель с правом опеки. Сразу после запуска базы некоторые профсоюзы и родители подняли крик, подключилась пресса, и правительство поторопилось убрать такие графы, как национальность, абсентеизм [232], дата прибытия во Францию, культура страны происхождения, профессия родителей… Оппоненты заявляли, что приложение служит исключительно политическим целям, интересам спецслужб и полиции и призвано отслеживать миграционные потоки. В 2010 году Парижский суд оставил без удовлетворения две тысячи жалоб, поданных родителями учеников.

— И у тебя есть доступ?

Лицо Роксаны осветилось лукавой улыбкой.

— Нет. Ни одна внешняя структура, не входящая в систему национального образования, не имеет доступа. Только мэрии, ведущие запись учеников, но и они не видят некоторых данных, например, нуждается ли ребенок в психологической поддержке. Проблема в том, что фамилии и имена видимы на уровне академий, но исчезают уже на уровне ректората. Пресловутая защита конфиденциальности…

Затем Роксана повернулась к Кирстен и повторила по-английски все, что рассказала Сервасу.

Норвежка хмурилась, когда не понимала, качала головой, переспрашивала, но в итоге они справились.

— Вторая проблема заключается в том, что данные хранятся до окончания ребенком классов первой ступени. Если он покидает систему, все стирается…

Последовал старательный перевод Роксаны, Кирстен кивала.

— Я, разумеется, сделала классический запрос на поиск с фотографией, которую — будем надеяться! — передадут в учебные заведения, как только Ученическая база выдаст отрицательный ответ. Другое дело, сколько времени это займет… — Роксана встала. — Ты правда веришь, что этот ребенок здесь, Мартен?

В ее голосе прозвучали скептические нотки — так же реагировали коллеги на оперативке. Сервас, не ответив, взял фотографию и положил на видное место у себя на столе. У него был отсутствующий вид человека, погруженного в собственные мысли и не замечающего окружающих. Роксана улыбнулась Кирстен и вышла, пожав плечами: ее внимания требовали более срочные дела. Норвежка ответила улыбкой и переключила внимание на смотревшего в окно майора.

— Не хочешь пройтись? — спросил он, не оборачиваясь.

Она не сводила глаз с его спины.

— Читала "Украденное письмо" Эдгара По?

Сервас повторил название по-английски: The Purloined Letter, — нашел накануне в Интернете.

— Объясни, — попросила Кирстен.

— Nil sapientae odiosius acumine nimio — "Для мудрости нет ничего ненавистнее мудрствования". Эта фраза Сенеки служит эпиграфом к рассказу. Мораль "Украденного письма" проста: часто бывает так, что мы не видим находящегося у нас под носом.

— Значит, ты действительно веришь, что Гюстав может быть где-то поблизости?

— Полицейские в рассказе По не могут найти письмо в квартире, думая, что его хорошо спрятали, — продолжил майор, проигнорировав вопрос. — Дюпен, предшественник Шерлока и всех сыщиков с аналитическими способностями выше среднего уровня, понимает: лучший способ — оставить письмо на виду, положив его в конверт с другим штемпелем, с адресом, написанным другим почерком.

— А ты забавный! — сказала по-английски Кирстен. — Но я ничего не понимаю…

— Перенеси письменный стол из новеллы классика в Сен-Мартен-де-Комменж, туда, где все началось. Ты сама сказала: Гиртман побывал в Тулузе и окрестностях много раз. Зачем?

— Из-за тебя. Ты — его наваждение.

— А что, если есть другая причина? Более важная, чем одержимость рядовым легавым. Например, сын…

Кирстен молча ждала продолжения.

— Замаскированный, но находящийся на виду, как письмо Эдгара По. Ребенку поменяли фамилию. Он ходит в школу. В отсутствие Гиртмана, то есть бо́льшую часть времени, им занимается другой человек. Или другие люди.

— И никто ничего не заметил?

— А что замечать? Мальчик как мальчик, один из многих. Учится в школе…

— Вот именно — в школе! Неужели никто из учителей не поинтересовался бы, что это за ребенок?

— Думаю, его каждый день отводят в школу, а Министерство образования не способно поставить на учет даже выявленных педофилов, где уж им разбираться в тонкостях… Не исключено, что люди, с которыми живет Гюстав, представляются его родителями.

— Ты сказал: Сен-Мартен?

— Сен-Мартен.

— Почему именно там?

А правда, почему? Если швейцарец и возвращается, чтобы видеться с сыном, то почему я решил, что он в Сен-Мартене?

— Потому что Гиртман провел там много лет…

— В психушке.

— Да. Но у него были сообщники на воле — такие, как Лиза Ферней.

— Старшая медсестра Института Варнье? Она там работала, а не жила.

Мартен задумался. Почему он всегда считал, что у Гиртмана есть другие сообщники-помощники? Откуда взялась мысль, что они тогда выявили не всех статистов и второстепенных действующих лиц?

Мартен понимал, что его рассуждения лишены какой бы то ни было логики. Нет, логика есть, но искаженная, кривобокая. Он, как параноик, видит знаки и совпадения там, где их нет, но мысленно все время возвращается к Сен-Мартену — как намагниченная стрелка компаса всегда указывает на север.

— Это в Сен-Мартене ты едва не погиб? — спросила Кирстен.

Она хорошо поработала над моим досье…

Сервас кивнул.

— Я всегда считал, что у него были еще помощники. Гиртман сбежал ночью, пешком, через горы, снегопад… В одиночку он не справился бы.

— И эти сообщники сейчас воспитывают Гюстава?

Кирстен не скрыла от майора, что не очень верит в подобное.

— А кто же еще?

— Ты сам-то понимаешь, насколько безосновательна твоя гипотеза?

— Конечно, понимаю.

Они съехали с шоссе на уровне Монтрежо, оставив позади монотонность равнины, и углубились в горы, сначала круглые, как груди, и поросшие заснеженными лесами. Пейзаж состоял из белизны и чистоты. Дорога то простреливала лес, то вилась по замерзшим долинам, касалась деревень, погрузившихся в зимнюю спячку, бежала параллельно реке. Вершины приближались и становились выше, но воистину непреодолимая преграда угадывалась в глубине: зубчатый суровый профиль высочайших пиков Пиренеев.

На круглой площадке они свернули с четырехполосного автобана, перебрались на другой берег реки, повернули налево и доехали до следующего знака "Стоп". Горы стали еще ближе. Дорога нависала над стремительным водным потоком, оправленным в высокие каменные стенки. Они заметили небольшую плотину и черный зев гидроэлектростанции на другом берегу, миновали туннель в форме шпильки для волос, а вынырнув на другом конце, увидели внизу, на каменном парапете, табличку: "Сен-Мартен-де-Комменж, 20 863 жителя". Дорога пошла под уклон, и они въехали в город.

Сугробы на улицах не впечатлили Кирстен: она выросла в Несне, на северо-западе, в самом центре Норвегии. На тротуарах было много народу: лыжники спускались в кабинах фуникулера со станций зимних видов спорта, расположенных на вершине горы, курортники покидали водолечебницы, чтобы поесть в кафе и ресторанах в центре города, родители гуляли с детьми — "пешими" и в колясках. Сервас спрашивал себя, могли ли Гиртман и Гюстав вот так же наслаждаться прогулкой, и не находил ответа. Лицо швейцарца было на первых полосах всех, не только местных, но и центральных газет, а такое лицо не забудешь, увидев один раз. Возможно, Гиртман изменил внешность, сделал пластическую операцию? Говорят, хирурги творят чудеса… Хотя новый имидж некоторых актрис заставляет в этом усомниться.

Они припарковались у мэрии и вышли из машины. По лесистому склону горы с шумом и шипением, серебряной стрелой летел водопад. По спине Серваса пробежала дрожь: как это похоже на Гиртмана — вернуться туда, где его знают, смешаться с толпой и прохаживаться "невидимкой"…

Одетая в сосновую шубу гора взирала на крыши домов и людей с тем же великолепным безразличием, с каким зимой 2008/2009-го наблюдала за преступной эпопеей.

— Что мы здесь делаем? — неожиданно спросил Сервас.

— О чем ты?

— Раз мы тут вместе, значит он этого хотел. Почему? Зачем он нас свел?

Кирстен оглянулась, пожала плечами и вошла в здание.

Мэр — молодой высокий плотный мужчина, с заросшим лицом и мешками под бледными водянистыми глазами — явно недосыпал, вел нездоровый образ жизни или… имел не лучшую наследственность. Его борода была удивительного цвета: между каштановым и рыжим с белыми прочерками посередине.

— Сервас… Эта фамилия что-то мне говорит, — произнес он зычным голосом и сгреб руку сыщика своей влажно-прохладной пятерней. (Обручального кольца на пальце не было.) Кирстен он одарил любезнейшей из улыбок.

— Секретарша сказала, вы ищете ребенка? — спросил мэр, ведя посетителей в свой впечатляющий размерами кабинет. Свет и свежий воздух проникали сюда через большие, от пола, окна и балконы с видом на самые грандиозные вершины. Да, в работе мэра Сен-Мартена есть привлекательные стороны…

Они сели за стол, и Сервас показал фотографию Гюстава.

— Его могли записать в школу здесь.

— Что заставляет вас так думать?

— Простите, не могу сказать — тайна следствия.

Мэр пожал плечами, кивнул и пробежал пальцами по клавиатуре.

— Если мальчика не увезли в другое место, он должен быть в Ученической базе. Взгляните.

Мартен и Кирстен обогнули стол и встали у кресла мэра. Тот вынул из ящика электронный ключ [233] и прочел им небольшую лекцию о пресловутой базе.

— Она защищена, как вы понимаете.

На экране компьютера появились слова идентификатор и пароль.

— Я должен ввести свой идентификатор. Потом — пароль, состоящий из моего персонального четырехзначного кода и шестизначного номера, содержащегося на этом ключе безопасности. Адрес подключения свой для каждой академии.

Сервас увидел стартовую страницу. Наверху — оранжево-сине-зеленая рабочая зона. На оранжевом написано Школа, на синем — Ученики, на зеленом — Оперативное управление.

— Модуль мэрии содержит только данные о записи в детские дошкольные и школьные учреждения. Как зовут мальчика?

— У нас есть только имя.

Мэр крутанулся в кресле, озадаченно посмотрел на посетителей.

— Серьезно? Только имя?.. Впервые с таким сталкиваюсь. Видите звездочку? "Заполнение графы Фамилия обязательно".

След завел их в тупик, едва поманив. Придется задействовать Роксану.

— Его зовут Гюстав. У вас наверняка хранятся архивы классов за последние годы: в Сен-Мартене не так много школ.

Мэр задумался.

— У вас есть ордер? — неожиданно спросил он.

Сервас достал бумагу из кармана.

— Хм… Имя Гюстав не так часто встречается в последнее время. Я постараюсь вам помочь.

Сервас понимал, как мало шансов, что мальчик записан под настоящим именем. А впрочем, почему нет? Кто проведет параллель между ребенком и швейцарским убийцей? Кто поверит, что он отдал сына в школу в Сен-Мартене? Есть ли тайник надежнее?

Майор бросил взгляд на площадь. С гор спустились облака, и все вокруг стало серо-зеленым, единственный луч света цеплялся за крышу музыкального киоска.

— Давайте посмотрим, что получится. Понадобится несколько часов.

— Мы останемся.

Внизу стоял высокий человек в темном — черном? — зимнем пальто. Он смотрел на окна мэрии; Сервасу даже показалось, что мужчина следит за ним.

— Try Gustav Servaz [234], — раздался у него за спиной голос Кирстен.

Он вздрогнул. Резко обернулся. Мэр удивленно воззрился на норвежку, перевел взгляд на Мартена.

— Я правильно понял? — спросил он.

— Yes. Gustav without "e" [235].

— Как вы пишете "Сервас"? How do you write this?

Кирстен произнесла по буквам.

— Это ведь ваша фамилия? — спросил вконец запутавшийся чиновник.

Сервас чувствовал себя аналогично, в ушах у него стоял гул, но он кивнул и сказал:

— Делайте, что она говорит.

Сердце пустилось в галоп. Стало трудно дышать. Он снова посмотрел в окно и уверился, что незнакомец следит за ним, стоя в центре одной из аллей сквера. Взрослые и дети обтекали его с двух сторон, как крупный валун.

— Начали, — предупредил мэр.

Пауза продлилась тридцать секунд.

— Сервас Гюстав. Есть! — с триумфом в голосе воскликнул он.

15. Школа

Сервас похолодел. Ему показалось, что тень, омрачившая пейзаж, накинула траурную вуаль на его мысли. Он выглянул на улицу. Там, где секунду назад стоял человек в черном пальто, не было никого, кроме прохожих.

Господи боже ты мой, кто этот мальчик?

— До прошлого года он был записан в школу Жюль Верна, — сказал мэр, как будто услышал мысленный возглас Серваса. — Но теперь его здесь нет.

— А вы, случайно, не знаете, где он? — спросила Кирстен.

Мэр ответил по-английски:

— Мне известно одно — в нашей академии его нет.

Он повернулся к Сервасу. Прищурился — его не оставило равнодушным расстроенное лицо полицейского. Чиновнику такого ранга неприятно осознавать, что он не понимает сути ситуации.

— Покажите, пожалуйста, где находится школа Жюль Верна, — попросила Кирстен, кивнув на висящий на стене план города.

Сервас внезапно "сдулся", совсем лишившись сил, и норвежка перехватила управление. Он спросил себя, откуда у нее подобная идея. Совершенно ясно, что она понимает, как мыслит Гиртман, куда лучше, чем хочет показать.

— Конечно, сейчас… — Мэр кивнул.

Длинная белая аллея между двумя рядами старых платанов, облысевших из-за ранних холодов. Толстые узловатые ветви, засыпанные снегом, напоминали ему персонажей диснеевских мультфильмов, которые он так любил в детстве. Снегоуборщик освободил середину аллеи, ведущей к школе. Они прошли мимо низенького снеговика, которого явно слепили младшие дети: голова была странной формы, и стоял он… набекрень. Просто гном какой-то, злой и уродливый.

За аллеей и порталом открывался старомодный внутренний двор, и Сервас вспомнил "Большого Мольна" [236] и собственное детство на юго-западе Франции. Сколько детей росло в этих местах, сколько личностей сформировалось и определилось, оказавшись вне кокона семьи и сделав неожиданное открытие: "оказывается, мир существует, и он многогранен!" Многие ли вышли в мир, готовые сразиться с жизнью, укротить невезение? А скольким будущим жертвам невезения предстоит вечно разрываться между случайностями и рисками бытия, не имея сил справиться с ними? Правда ли, что именно здесь все решается, как полагают некоторые? Сколько мальчишек познали тут первый опыт общественной жизни, жестокость себе подобных и проявили неподобающие чувства? Сам Сервас почти ничего не помнил о том периоде своей жизни.

Двор был пуст, дети сидели по классам. Ветер сдувал снег с деревьев, подталкивал людей в спину, мороз превращал каждый выдох в летучий султанчик. Под крытой галереей появилась женщина; обеими руками она придерживала у горла воротник пальто. Крашеная блондинка лет пятидесяти; лицо открытое, но строгое.

— Мэр предупредил о вашем приходе. Вы из полиции, так?

— Региональная служба судебной полиции Тулузы, — ответил майор, доставая удостоверение. — Это Кирстен Нигаард, полиция Норвегии.

Директриса нахмурилась. Протянула руку.

— Могу я взглянуть?

Сервас отдал ей документ.

— Не понимаю… — сказала она, изучая удостоверение. — У вас та же фамилия, что у Гюстава. Он ваш сын?

— Это совпадение, — ответил Сервас и понял, что женщина не поверила.

— Гм-гм… Что вам нужно от мальчика?

— Он исчез. Возможно, ему грозит опасность.

— Не могли бы вы сообщить подробности?

— Нет.

Директриса напряглась.

— Что вы хотите выяснить?

— Мы можем войти? Сегодня очень холодно.

Час спустя они знали о Гюставе немного больше. Собеседница нарисовала довольно точный портрет: мальчик с блестящими способностями и странными скачка́ми настроения. Меланхолик. Одиночка. У него практически не было друзей, и на переменах, во время игр во дворе, он нередко становился козлом отпущения. "К черту Руссо, — подумал Сервас, — детям не нужны другие дети, чтобы быть жестокими, злыми и лицемерными: у них это в крови, как у всего остального человечества". Происходит обратное: общаясь, иногда становишься лучше, а если повезет, будешь хорошим человеком до конца дней. Или не будешь. Сервас научился честности в десять лет, читая "Боба Морана" [237] и Жюль Верна.

Опекунами ребенка значились бабушка с дедушкой. Как и мэр, педагог нашла информацию в Ученической базе. Она объяснила, что службы мэрии утвердили запись ребенка в школу, не указав ответственных родственников, и, когда она запросила досье, пришло предупреждение.

Директриса открыла файл, и они убедились, что графа Адрес не заполнена, фигурировали только фамилии.

— Месье и мадам Малер, — прочел вслух Сервас, и ему показалось, что кровь застыла в жилах, а в ушах загрохотал водопад. Он посмотрел на Кирстен и увидел в ее глазах изумление. В рубрике, содержащей информацию о "привязанных" к ребенку взрослых, галочкой были отмечены клетки Дедушка и Бабушка.

Всё. Больше никакой информации.

— Вы говорили с этими людьми? — спросил майор хриплым от волнения голосом и откашлялся.

— Только с ним. — Женщина нахмурилась, удивленная смятением полицейского. — Я тревожилась. Гюстава неоднократно обижали одноклассники, я их разводила, но назавтра все повторялось. Он не плакал, не жаловался, представляете? — Директриса искренне переживала. — Гюстав был хилым, болезненным ребенком ростом ниже среднего. Он казался моложе ровесников и часто отсутствовал на занятиях. Болел — то грипп, то насморк, то гастрит. У деда всегда находилось убедительное объяснение. И вот еще что… Этот ребенок всегда выглядел печальным. Он никогда не улыбался. Смотреть на него на школьном дворе было ужасно огорчительно. Все мы видели: с мальчиком что-то не так, я хотела узнать, что именно, и побеседовала с дедом…

— Какое впечатление он на вас произвел?

— Впечатление?

— Что он за человек?

Директриса ответила не сразу, и Сервас понял: ее что-то тревожит.

— Любящий дедушка, это бесспорно… Мальчик всегда бежал к нему, обнимал, они были очень привязаны друг к другу. Но… — Она снова замолчала, пытаясь точно сформулировать мысль. — Не знаю… В нем было нечто… То, как он смотрел… Как только я решила выйти за рамки обычной беседы учитель — родитель… его манера держаться тут же изменилась. Я даже задалась вопросом: а чем этот человек занимался до того, как вышел на пенсию?

— Не понимаю, объясните.

— Знаете, есть люди, которых лучше не… задевать. Деду Гюстава около восьмидесяти, но если к нему вломятся грабители, плохо придется бандитам, а не старику…

Сервас вдруг облился потом. Последствия комы или куртка слишком теплая?

— Вы услышали от него объяснения насчет Гюстава?

Она кивнула.

— Да. Он сказал, что его сын часто подолгу путешествует — по работе. Мальчика это расстраивает, он все время требует, чтобы приехал папа. К счастью, тот скоро вернется и проведет с сыном много времени: у него длинный отпуск.

— Вы знаете, чем занимается отец Гюстава?

— Да-да, я как раз собиралась к этому перейти, — заторопилась директриса. — Он работает на нефтяной платформе. Кажется, в Северном море.

Кирстен и Мартен переглянулись, их собеседница это заметила и встревожилась.

— В чем дело?

— Ваши слова подтверждают некоторые наши сведения.

— Но вы, конечно, не станете посвящать меня в детали… — раздраженно откликнулась она.

— Конечно.

Лицо женщины побагровело от возмущения.

— У вас найдется адрес деда и бабушки ребенка?

— Нет.

— Бабушку вы хоть раз видели?

— Нет. Никогда. Только мужчину.

Сервас покачал головой.

— Вам придется приехать в Тулузу. Дадите показания в полиции и поможете составить словесный портрет. Спросите капитана Роксану Варен из бригады по делам несовершеннолетних.

— Когда?

— Как можно скорее. Возьмите день отпуска за свой счет. Вы задавали деду вопрос о матери мальчика?

— А вы как думаете?

— И что он рассказал?

Взгляд женщины омрачился.

— Ничего! Это был один из тех моментов, о которых я вам говорила, господин майор. Мне сразу стало понятно, что дальше лучше не лезть.

— И вы не настаивали? — удивился Сервас.

Его тон не понравился директрисе, но она нехотя призналась:

— Нет… Но… С Гюставом что-то случилось? Его нашли?..

— Успокойтесь, мадам, случись худшее, газеты оповестили бы общественность. Ребенок всего лишь исчез… — с горькой иронией сообщил Сервас. — Благодарю за сотрудничество.

Они встали и простились за руку.

— У меня к вам еще один вопрос, майор.

Сервас обернулся с порога.

— Что связывает вас с мальчиком?

Он молча смотрел на нее, пораженный внезапной ужасной догадкой.

Они вернулись к машине по платановой аллее. Снеговик лишился головы — наверное, порыв ветра смахнул уродливый снежный ком на землю. Оба полицейских "в унисон" подумали о проповедниках-исламистах, которым — при пособничестве, вольном или невольном, средств массовой информации — удалось-таки напугать европейцев. В прежние, сравнительно недавние времена ни одна редакция не поставила бы на первую полосу фотографию обезглавленного заложника, теперь это делают все. Благодаря Интернету каждый имеет доступ к любой информации. Что это — благословение или проклятие? Одному богу известно…

— Значит, он жил здесь, — дрогнувшим голосом констатировала Кирстен, выслушав пересказ разговора, состоявшегося в кабинете директрисы. — Сервас, Малер… Он все срежиссировал… Знал, что рано или поздно вы обнаружите его след. Как это возможно?

Майор молча повернул ключ в зажигании. Осторожно сдал назад — асфальт местами был покрыт тонким льдом. Повернулся к Кирстен и спросил:

— Как это ты сообразила — соединить его имя и мою фамилию?

16. Возвращение

Он молча вел машину по шоссе А61 — Пиренейскому — и думал о Кирстен. Интуиция. Она напоминала медленно действующий яд, вроде рицина или анатоксина, который распространился по телу и отравил мысли. У него она тоже сработала, когда директриса спросила: "Что связывает вас с мальчиком?"

Марсак… Клер Дьемар, преподаватель истории античной цивилизации, найдена утопленной в собственной ванне с горящим фонариком в горле. Десятки кукол раскачиваются на воде бассейна. И Марианна, позвавшая его на помощь, потому что ее сына Юго нашли у дома убитой в полной прострации. Пока шло расследование, Сервас окончательно слетел с катушек. Вернулся к прошлому, которое однажды уже разрушило его, спал с матерью главного подозреваемого, послал к черту все свои принципы. И дорого заплатил… Очень дорого. На восстановление ушли месяцы. Да и восстановился ли он? [238]

А что, если… что, если Марианна забеременела до того, как швейцарец ее похитил? Мартена затошнило от ужаса. Он открыл рот, словно боялся задохнуться. Нет, невозможно, это не должно было случиться. Никогда. Он не может себе позволить так волноваться; психиатр выразился недвусмысленно: "Вы еще слишком уязвимы, слишком слабы…"

Майор перевел взгляд на тяжелые грузовики, шедшие в соседнем ряду. В одном он был уверен: Гиртман уподобился Мальчику-с-пальчику и оставил им знаки — как камешки в сказке. А значит, время от времени он жил здесь. Дед сказал директрисе, что его сын работает на нефтяной платформе, отпуска у него частые и длинные, он регулярно приезжает к Гюставу. Вероятнее всего, швейцарец изменил внешность, чтобы спокойно разгуливать по Сен-Мартену. А может, просто гримировался… Но где же Марианна? Жива ли она? Сервас начал в этом сомневаться. Зачем Гиртману так долго держать мальчика при себе? Зачем убийце дополнительные трудности и финансовые траты? С другой стороны, он обязательно нашел бы способ известить своего "друга"-полицейского о том, что его любимой женщины больше нет на свете.

Черт, как болит голова!

— Эй, эй, притормози! — воскликнула сидевшая рядом Кирстен.

Сервас взглянул на спидометр — 180 километров в час! — и сбавил обороты.

— Уверен, что ты в порядке? — спросила норвежка.

Мартен молча кивнул (горло свело спазмом), посмотрел на Кирстен. Она наблюдал за ним — холодно, отстраненно, "застегнутая на все пуговицы" в прямом и переносном смысле. Идеальный пробор, идеальный маникюр. Что она прячет за этой холодностью? У них в Норвегии все такие эгоисты и спартанцы? Или это ее персональный темперамент? Характер, сформированный детством, воспитанием, образованием?

Она явно мало ценит человеческую теплоту и контактность. Ей дали на все про все пять дней; не похоже, что норвежцы всерьез рассчитывают что-нибудь накопать за такой короткий срок. А может, все дело в необходимости экономить. Тем лучше: у него больше нет сил выносить рядом с собой это янсенистское присутствие, хотя сам он тоже не душа компании и не говорун. Она все время наблюдает и оценивает, а ему это не нравится. Кирстен напоминает школьную учительницу или женщину-руководителя, стремящуюся застолбить место в мужском коллективе. Она всегда так себя ведет — или адаптируется к ситуации? Не имеет значения — чем раньше Кирстен Нигаард вернется на родину, тем лучше будет Сервасу.

— Плохо, — вдруг сказала она.

— О чем ты? Что плохо?

— Если мальчик его сын… Это плохо.

Мартен задумался. Да, Кирстен права, это плохо. Или даже больше чем плохо.

17. Следы

Туристы добрались до высокогорного приюта около шести вечера. Сгущались сумерки, температура "за бортом" опустилась до нуля. Солнце спряталось за горами, когда они шли по лесу — друг за другом, в сердце тишины, между деревьями, в меркнущем свете. Пять силуэтов в пуховых куртках с капюшонами, шерстяных шапочках, шарфах и перчатках. Лыжи скользили почти бесшумно, намечая путь. Они были одни в этой белой пустыне, день все никак не заканчивался, и разговаривать никому не хотелось. Усталые люди дышали все чаще, выдувая белый пар, как воздушные шарики.

Показавшийся дом придал туристам сил. Темная громада на заснеженной поляне подействовала, как удар хлыста на выбившуюся из сил лошадь.

Бревна, черепица, камень, высоченные сосны вокруг: к ним, раздвигая ранние сумерки, плыла почтовая открытка из Канады. Иллюзия была полной, хотя двигались, конечно, они сами. Жильбер Бельтран вспомнил "Белый клык" и "Зов предков" Джека Лондона, другие любимые с детства книги о приключениях, бескрайних просторах и свободе. В десять лет он верил, что жизнь и есть приключение и свобода. А потом узнал, что рамки возможностей очень узкие, что, выбрав направление, почти невозможно его изменить и что все далеко не так увлекательно, как могло показаться в самом начале. Ему исполнилось пятьдесят, и он расстался с подружкой, которая была вдвое моложе (вернее будет сказать — она с ним рассталась). Молодая женщина так много тратила, что почти разорила его вместе с тремя бывшими женами, а уходя, назвала болваном. Сейчас он почти выдохся, мышцы закислились, легкие горели от нехватки кислорода. Жильбер дышал, дышал, дышал, как выброшенная на песок рыба.

Он отдыхал на курорте в Сен-Мартен-де-Комменже, как и все участники похода. Приехал лечить депрессию и нарушения сна, но пока даже не начал набирать оптимальную физическую форму. В книгах и мультфильмах его детства все герои — животные и люди — были храбрыми, прямыми и честными. Сегодняшние — из сериалов и художественных фильмов — отличались мягкотелостью и лживостью, манипулировали окружающими и цинично относились к жизни. "Фантастические" ценности — прямота, физическое мужество, моральное изящество — больше не котировались.

От печальных размышлений Жильбера отвлек возглас шедшей за ним женщины:

— Сейчас сдохну…

Он обернулся. Блондинка. Высокая, стройная, на вид очень здоровая и не кривляка. Лет тридцать пять. Было бы приятно с ней покувыркаться. А почему нет? В конце концов, он такой же мужчина, как все. Нужно попробовать сегодня вечером. Ну, если условия позволят…

Он правильно определил, что внутри приют больше, чем казался снаружи. С одной стороны крыша спускалась почти до земли, где с осени скопилось сантиметров восемьдесят снега. С другой касалась высокой скалистой стены, верх которой скрывали мохнатые сосны. Между ними бархатным занавесом растекалась тень, похожая на жидкие чернила. Ночь стремительно падала на землю, и темная масса дома, выделявшаяся на фоне серо-голубого пространства, казалась не более гостеприимной, чем лес вокруг.

Внезапно Жильбер почувствовал себя маленьким мальчиком, забравшимся в постель с томиком Джека Лондона. Может, хватит жалеть себя, старина? Умиляешься, разнюнился… Да ты и вправду болван!

Проводник, блондин лет двадцати пяти, отпер дверь и повернул выключатель. На снег, затоптанный их ногами, легло желтое пятно. Перед домом и вокруг него сходились, расходились и переплетались следы лыж и снегоступов. Кто-то приходил до них. Наверняка для того, чтобы запустить генератор. Проверить, есть ли электричество, несмотря на пухлый слой снега на солнечных батареях. А может, нужно было кое-что подремонтировать по мелочи перед открытием зимнего сезона, когда дом не охраняется, как летом, пересчитать матрасы, одеяла, посуду, дрова и проверить рацию.

Но следы точно свежие…

Жильбер огляделся вокруг. Остановил взгляд на странном типе со следами ожогов вокруг рта и на левой щеке. Тот не снимал с головы капюшон, смотрел диковато. В термах кто-то говорил, что ожоги — след от удара током высокого напряжения; мужика сначала лечили в ожоговом отделении, а потом — в специальном центре реадаптации. При обычных обстоятельствах Жильбер наверняка посочувствовал бы человеку с наполовину изуродованным лицом, но от этого типа кровь стыла в жилах — как на морозе в зимнюю ночь. Может, дело в безумном, злобном взгляде?

Бельтран заметил, что турист в капюшоне исподтишка наблюдает за ним, и внутренне поежился. Он вошел в дом первым — ему было не по себе в ночном лесу.

Эмманюэль Вангю улыбнулась молодому проводнику, достала из кармана куртки пачку сигарет и закурила. Боже, как хорошо! Она два часа ждала возможности немножко подпортить чистоту окружающей природы… будь она неладна. Маню [239] опьянела от кислорода, которым надышалась по пути на гору.

Внезапно тишину разорвал заунывный крик, высокий и хриплый, как звук бензопилы.

— Что это было?

Проводник Матье посмотрел на деревья и пожал плечами.

— Понятия не имею. Я в птицах не разбираюсь.

— Кричала птица?

— А кто же еще? — Он протянул руку в перчатке к ее пачке. — Угостите?

— Вот уж не думала, что спортсмены курят! Бери, конечно…

Не слишком ли явно она перешла с красавчиком на "ты"? Ну и ладно, плевать.

— Это не единственный мой недостаток, — ответил блондин, глядя ей в глаза.

Она не отвела взгляд. Что это — приглашение? Или невинная игра?

Будь это ее муж, она не усомнилась бы ни на миг. В его мысленном "Скрэббле" [240] слово "невинность" не приносило очка — в отличие от "адюльтера, обмана, траханья, порнографии". Предательство. Понятие, имеющее двойной смысл. Когда ваша лучшая подруга спит с вашим мужем, кого следует простить? Скотину спутника жизни? Свинью подружку? Она сделала такую глубокую затяжку, что закружилась голова.

— Ваш муж не любит лыжные прогулки?

Эмманюэль вздрогнула — он стоял сзади и произнес эти слова ей на ухо.

— Не особенно.

— А вам понравилось?

Она снова вздрогнула — на этот раз… из-за голоса. Это не проводник. Кто-то другой… Голос поскрипывал и свистел, как… Боже, это Палёный! Мужик со странным взглядом и шрамами на лице. Они были одни на улице. Блондинчик исчез. Холодный влажный воздух не мог остудить горевшие шею, щеки и промежность. От выброса адреналина мутило. Сердце толчками гнало кровь по венам, чужак дышал ей в затылок.

— Почему не приехал твой муж?

Она удивилась — придурок задал недопустимо наглый вопрос. Наступил ее черед пожимать плечами.

— Он любит удобства и уют. Ночевать в спальном мешке, в общей комнате, под храп незнакомых людей… это не для него. Да и на лыжах он ходит хреново. Предпочитает скоростной спуск. (И пощечины, подумала она.)

— Чем он занимается, пока ты тут прохлаждаешься?

Она разозлилась. Это уж слишком! (Он спит с моей лучшей подругой…) Эмманюэль еще на лыжне заметила, как урод пялился на ее сиськи и задницу. Жаль, что человек пострадал, но это не прибавляет ему обаяния.

— К чему все эти вопросы? — спросила она, глядя на изуродованное шрамами лицо.

— Да так… Просто стало любопытно. Тебе известно, какая жуткая история случилась тут десять лет назад? Кошмарная…

Женщина поежилась, и виной тому снова был его голос — низкий, вибрирующий. Возбуждающий… Не нагнетай, подруга, что за идиотские фантазии!

Легкий ветер играл с лапами сосен, и снег бесшумно осыпался вниз. Темнота стала непроглядной, и Эмманюэль захотелось в дом — к свету и людям.

— Так что за жуткая история? — спросила она.

— Здесь изнасиловали женщину. Два туриста. На глазах у ее мужа… Это продолжалось всю ночь, пока они не отвалились от усталости.

Страх скрутил внутренности Эмманюэль.

— Ужасно… — прошептала она. — Их поймали?

— Да. Через несколько дней. Оба были рецидивистами. Их посадили, а потом скостили срок — за хорошее поведение.

— Женщина умерла?

— Нет. Выкарабкалась.

— Тебе известно, что с ней стало?

Он покачал головой.

— Говорят, муж покончил с собой, но это наверняка только слухи. Местные любят сплетничать… Спасибо за сигарету. И за все остальное…

— О чем ты?

— Ну мы с тобой вдвоем… Стоим, разговариваем… Ты мне нравишься.

Мужчина приблизился практически вплотную к Эмманюэль, она подняла глаза и… испугалась.

Зрачки Палёного наполнились мраком и уподобились двум бездонным колодцам, до краев полным похотью. Чистым, беспримесным вожделением.

— Придержи коней…

— С чего бы? Ты же сама меня кадрила.

— Что?! Да вы совсем больной?

Гнев вытеснил животное желание. Мужчина насмешливо улыбнулся, открыл рот, и Эмманюэль приготовилась выслушать поток ругательств, но он только пожал плечами, развернулся на каблуках и пошел к двери.

Она посмотрела на лес и черный профиль горы. В глубине снова заулюлюкала птица, и у Маню заледенел позвоночник. Ну хватит, пора присоединиться к остальным.

Бельтран смотрел, как блондинка разувается у порога. Они с уродом простояли на улице пять минут, а она вся красная, как клетки скатерти на столе. Что-то между ними произошло, и женщине это не понравилось.

— Всё в порядке? — спросил он.

Она кивнула, но выражение лица говорило об обратном.

Эмманюэль Вангю молча разложила спальник на матрасе чуть в стороне от других. На топчанах не хватало мест; кроме того, она плохо переносила посторонние запахи, храп и — главное — не хотела спать рядом с напугавшим ее мужчиной. Шесть дней в неделю Маню работала бухгалтером. На удаленном доступе, дома, в тишине. Она впервые отправилась в поход с незнакомыми людьми и думала, что, добравшись до финиша, все слишком устанут, чтобы вести беседы, но остальные болтали друг с другом, а трое мужчин так увлеклись, что не замечали никого вокруг.

— Говоришь, они насиловали ее на глазах у мужа? — с жадным интересом спрашивал Бельтран.

— Ну да, привязали вот здесь и трахали. — Палёный ткнул пальцем в центральную балку, державшую крышу дома, и снова наполнил рюмки.

— К пыточному столбу, — с отвращением в голосе произнес проводник и выпил одним глотком, как воду.

Она подошла к печке. Ощутила животворный жар и расслабилась.

— Когда это случилось?

— Десять лет назад.

Палёный улыбнулся собеседникам, и это улыбка больше напоминала жестокий волчий оскал. Он не снял капюшон — прятал изуродованный голый череп.

— Десятого декабря.

— Сегодня десятое декабря, — дрожащим голосом произнесла Коринна, брюнетка с короткой стрижкой и загорелым лицом.

— Я пошутил… — Человек со шрамами подмигнул ей.

Никто не засмеялся, и в комнате повисла тишина.

— Откуда ты узнал эту историю? — спросил Бельтран.

— Да она всем известна.

— Мне — нет. — Коринна покачала головой. — А ведь я местная.

— Я имел в виду проводников и горцев. А ты — городская, дантистка.

— Она могла быть моей пациенткой. Как ее звали?

— Понятия не имею.

— Давайте сменим тему, — попросила Эмманюэль.

В ее голосе прозвучали раздражение и страх. Внезапно на крыше что-то загрохотало, все вздрогнули, подняли головы. Все, кроме обожженного.

— Что это было?

— О чем ты?

— Не говорите, что не слышали.

— Не слышал чего?

— Удара по крыше.

— Снег сполз под собственной тяжестью, — объяснил проводник.

— Звук был другой.

— Ну, значит, ветка сломалась и хрустнула, — небрежно сказала брюнетка, бросив на Маню снисходительно-жалостливый взгляд. — Вам-то что за дело?

Наступила тишина, только ветер свистел и задувал под крышей да огонь трещал в камине. Равнодушные звезды сверкали в небе над вершинами замерзших сосен, а они — крошечные, нелепые — напоминали первых пещерных жителей.

— Бабу не только изнасиловали, — продолжил ни с того ни с сего человек в капюшоне. — Ее и мужа пытали. Всю ночь. Решили, что они мертвы, и оставили в доме… На следующее утро их нашел проводник. Мой приятель.

Глаза брюнетки загорелись от любопытства. А еще она явно вожделела красавца-блондинчика.

— Ужас какой! — прошептала Коринна, ясно давая понять проводнику: "Трепаться и слушать страшилки рядом с тобой крайне увлекательно, но еще приятней будет спать рядышком…"

Женщине было лет сорок пять, но стильная — почти мужская — стрижка, гладкая смуглая кожа и чуть раскосые глаза орехового цвета делали ее очень привлекательной. Локтем она то и дело касалось руки парня, а он искал ногой ее ногу под прикрытием стола. Эмманюэль покраснела. Надеюсь они не станут совокупляться при всех!

— А хуже всего, — вступил в разговор проводник, — что…

— Довольно, черт бы вас побрал!

Четверо как по команде повернули головы, парень глумливо ухмыльнулся.

— Простите, сама не понимаю, что на меня нашло… — пробормотала Эмманюэль.

— Думаю, все устали, — вмешался Бельтран. — Давайте устраиваться на ночлег.

Коринна бросила на него недовольный взгляд — ей хотелось еще пофлиртовать с проводником.

— Хорошая мысль… — холодным тоном поддержал Палёный.

— Не хочешь выкурить на ночь сигаретку? — спросил блондин, бросив многозначительный взгляд на собеседницу.

Она улыбнулась и пошла за ним. "Мерзавка лет на пятнадцать старше парня, и ничего, не комплексует", — подумала Эмманюэль.

— История и вправду страшная, но он явно привирает, — сказала Коринна, как только они остались одни.

Он улыбнулся, достал пачку. Она протянула руку, но не получила сигарету: мужчина решил сам облизать фильтр, чтобы ее губы не прилипли на морозе к бумаге. Коринна не спускала глаз с красивого мужского рта, напоминающего красную ягоду в окружении курчавой рыжеватой бороды. Он щелкнул зажигалкой, не отводя от нее взгляда.

— Ты Матьё, верно?

— Угу…

— Не люблю спать одна, Матьё.

Они стояли рядом, но недостаточно близко, на ее вкус: мешали зажженные сигареты. Коринна была разведена, свободна в своих действиях и пользовалась этой свободой, когда предоставлялся случай.

— Ты не одна, — возразил проводник, — рядом с тобой три мужика…

— Я хотела сказать "одна в спальном мешке"…

Они синхронно выбросили сигареты, их лица сблизились, и Коринна почувствовала запах вина.

— Ты хочешь развлечься, потому что рядом люди. Тебя именно это заводит.

Он не спрашивал — утверждал.

— Надеюсь, хоть кто-нибудь да увидит, — ответила она.

— Может, сделаем это прямо сейчас, здесь?

— Слишком холодно.

Она смотрела в глаза собеседнику, и его пустой, лишенный всякого выражения взгляд, занимал почти все поле ее зрения, но через плечо парня она заметила у кромки зарослей движущуюся тень и почему-то испугалась.

— Что это там?

— Где?

— Я что-то видела…

Он нехотя обернулся, посмотрел на лес.

— Тебе показалось.

— Говорю тебе, я видела! Среди деревьев. — Коринна запаниковала.

— А я говорю, ничего там нет. Ветер качнул ветку, только и всего.

— Нет, тут другое! — упрямилась она.

— Ну, значит, зверь пробежал… Что за игру ты затеяла?

— Пошли в дом… — Она решительно поднялась на крыльцо.

— Я кого-то видела на улице.

Все посмотрели на брюнетку, а стоявший у нее за спиной проводник сделал большие глаза.

— Я видела! Там кто-то был.

— Тени, — вмешался проводник, присоединяясь к остальным за столом. — Тени в лесу, ветки колышутся на ветру… Никого там нет. Нужно быть полным идиотом, чтобы бродить по лесу в такой мороз! С какой целью? Украсть у нас смартфоны и лыжи?

— Повторяю: я видела, что видела! — Брюнетке расхотелось флиртовать с придурком.

— Есть фонари? — спросил Бельтран. — Пойдем и проверим.

Блондин вздохнул, достал из рюкзака два фонарика.

— Вперед! — скомандовал он.

И они решительно направились к двери.

— Я же говорил, что никого там нет.

Лучи фонарей метались между коричневыми стволами, шарили в наводящих страх глубинах леса. Ночь бездонна. Ночь подобна снегу, она все уравнивает, поглощает, скрывает.

— Здесь следы. Свежие.

Блондин нехотя приблизился и увидел следы ног — глубокие! — на опушке. В нескольких метрах от приюта странников, где было больше всего снега. Именно там, где брюнетке что-то померещилось.

— Ну и что? Кто-то проходил мимо. Вчера. Или позавчера.

Бельтран недовольно поморщился. Чужие следы поблизости от места ночлега не вызвали у него энтузиазма, но парень наверняка прав. В конце концов, рядом наверняка есть фермы и хутора. Если бы не ужастик, рассказанный уродом в капюшоне, они бы и внимания не обратили.

— Ну что, уходим? — спросил блондин.

Бельтран кивнул.

— Ладно…

— Мы ничего не видели. Договорились? Никаких следов. Незачем волновать остальных.

18. Смятение

Кирстен вернулась в гостиницу незадолго до полуночи, встала под обжигающе-горячий душ, долго намыливала грудь и промежность. С Мартеном она рассталась в центре города, сказав, что хочет пройтись и продышаться.

Давешнего студента Кирстен увидела в баре на площади Сен-Жорж, когда сидела за круглым столиком в углу и пила "Камикадзе" — водка, трипл-сек и сок лайма. Он долго смотрел на нее, нет — разглядывал, пожирал глазами, вожделел с нетерпеливой жадностью, свойственной юности. Она решила ответить взглядом. Он улыбнулся. Она не вернула улыбку, но не отвернулась. Он бросил товарищей и пошел к ней, огибая столики. Ее суровая холодность не оттолкнула парня, хотя обычно действовала безотказно.

Он что-то сказал по-французски, не переставая улыбаться, — наверное, считал, что улыбка делает его неотразимым. И ошибался.

— Я не говорю по-французски.

Он сразу перешел на школьный вариант английского с акцентом уроженца юго-западных провинций.

— Вы кого-то ждете?

— Нет.

— Значит, ждали меня.

Она натянуто улыбнулась этой жалкой попытке закадрить ее.

— Кто знает… — сказала она поощряющим тоном, и его глаза зажглись надеждой.

Он выглядел невинным подростком, но расширившиеся от предвкушения зрачки свидетельствовали об ином.

— Могу я присесть?

Часом позже она знала о нем всё. И стала находить его скучным. Он заканчивает магистратуру — если она правильно поняла его очень приблизительный английский — в Высшем институте аэронавтики и космоса Тулузского университета. Хочет работать на пусковых установках спутников (или что-то в этом роде). Парень явно мог часами говорить о своей будущей профессии, и Кирстен притворилась, что ей интересно, но быстро утомилась, достала "Айфон" и начала проверять сообщения.

— Вам скучно?

— Немного.

Он побледнел. И она по глазам поняла, что может нарваться на неприятности: паренек только выглядит милым. Кирстен коснулась его щиколотки носком туфли. Наклонилась к нему. Он повторил ее жест, и их лица оказались очень близко.

— Я хочу совсем другого… — Она посмотрела собеседнику прямо в глаза, и его зрачки мгновенно расширились, тело отреагировало: сердечный ритм ускорился, давление подскочило. Носок туфли поднялся выше. Лицо студента побагровело, и Кирстен представила, что творится у него между ног.

— Можем пойти в другое место.

Изящный вариант вопроса "к тебе или ко мне?".

— Нет. Здесь. Сейчас.

Кивком подбородка и взглядом Кирстен указала на дверь туалета в глубине зала. Встала. Дождалась его в узком предбаннике между мужской и дамской кабинами, прислонившись к единственной белой раковине, и он кинулся на нее, как голодный. Сунул дрожавшие от нетерпения руки под платье, забыв о вежливости. Она превратилась в объект охоты, который любой ценой должен был доставить ему удовольствие. Кирстен не сопротивлялась — она тоже возбудилась, — и они предались животному сексу, без всяких прелюдий и фиоритур. Она глухо стонала, царапала ногтями стену и загнала занозу под ноготь указательного пальца левой руки. Они разрядились быстро, друг за другом; она поцеловала его, сказала: "Спасибо, дорогой…" — и вышла в дождливую ночь. Вернувшись в гостиницу, поставила телефон заряжаться, пошла в душ, вышла из ванной, забрала телефон, вернулась, села на крышку унитаза и набрала номер.

— Привет, Каспер…

— Ну, как идут дела? — спросил бергенский коллега.

Сервас высадил Кирстен и решил выкурить сигарету на площади Виктора Гюго, рядом со своим домом. Поднял голову, увидел балкон, свет в гостиной и Марго за шторами. Дочь ждет его. Готовит ужин.

Ночь была ясная, и Мартен ощущал за спиной громаду закрытого до утра рынка и безлюдной пятиэтажной автостоянки. Он любил смотреть из окна на ряды машин — они напоминали ему уснувших зверей.

Сервас курил и думал о Гюставе.

В голове крутился вопрос, заданный директрисой школы: "Что вас связывает с этим ребенком?" Она поселила в его душе сомнения и панику. На обратном пути Мартен думал об одном: что, если Марианна забеременела до того, как швейцарец похитил ее? Нет, невозможно. Он все время доставал фотографию и смотрел на лицо мальчика. Лучше не считать, сколько раз ты это сделал, иначе поймешь, как близко подошел к краю бездны безумия!

Мартен и сам не знал, что ищет — сходство или отсутствие такового; доказательство, что отец Гюстава — Гиртман. Сейчас он разглядывал снимок при слабом свете уличного фонаря, и ему чудилось, что ребенок тоже на него смотрит.

В кармане завибрировал мобильник. Сыщик взглянул на экран — номер не определился.

— Слушаю…

— Как поживает твое сердце?

Он вздрогнул, повернул голову — и никого не заметил. Ни на площади, ни на тротуаре, ни с трубкой возле уха, ни без нее.

— Простите, я не…

— Отличная была ночка, Мартен, верно? Тогда, на крыше вагона…

Сыщик знал этот голос, он слышал его — не единожды.

— Кто это говорит?

Мимо проехал мотоцикл, заглушив выхлопом голос, так что Сервас не дослышал следующую фразу:

— …Едва неподжарились оба…

— Жансан?

— Из-за тебя, сволочь проклятая, я теперь похож на Фредди Крюгера!

Сервас затаил дыхание и обратился в слух.

— Где ты, Жансан? Мне сказали, лечишься в санатории…

— В точку. Последний этап переобучения… жизни. Сен-Мартен-де-Комменж, знакомое название? Я тебя сегодня там видел, приятель. Сначала ты вошел в мэрию, потом вышел оттуда…

Силуэт в сквере, в черном пальто — смотрит на окна, прохожие обтекают его с двух сторон… Нет, невозможно, Жансан гораздо ниже.

— Чего ты хочешь?

Пауза.

— Поговорить.

Сервас с трудом справился с желанием отсоединиться. Пусть убирается к дьяволу! Нужно любой ценой держаться подальше от этой сволочи. Комиссия его оправдала, но бульдоги из собственной безопасности принюхиваются, присматриваются, дожидаясь, когда он ошибется.

— О чем?

— Ты знаешь.

Сыщик отступил в тень галереи, опоясывающей рынок, как будто решил спрятаться от посторонних глаз. Зажмурился. Сцепил челюсти. Жансан блефует, хочет заманить его в ловушку, а потом обвинить в преследовании.

— Сожалею, у меня много дел.

— Знаю, к тебе дочь приехала…

На этот раз Мартен почувствовал гнев.

— Повтори…

— Сколько времени тебе нужно, чтобы добраться до Сен-Мартена? В полночь буду ждать у терм. Пока, amigo.

Короткая пауза.

— И передай привет дочурке.

Сервасу захотелось швырнуть телефон об стену.

Он проделал весь путь слишком быстро, то и дело обгоняя на пустом шоссе большегрузные фуры. Ярость подгоняла его — "скорей, скорей!" — и он жал на педаль газа, рискуя убиться, если на пути попадется такой же лихач.

Нужно было подать рапорт… И что бы ты написал? Отсутствие выбора… Жансан упомянул в разговоре мою дочь… Ни один инспектор службы собственной безопасности не купится на такой довод. Скажет: не следовало соваться туда в одиночку, нужно было предупредить начальство.

Ладно, поживем — увидим… Что теперь будет? Чего добивается этот мерзавец?

Сервас съехал с главной дороги и погрузился во тьму природы, где рвутся связи между человеками, а луна часто остается единственным источником света. Ночные горы поглотили его. Он поднимался по долине, как две капли воды похожей на предыдущую (обе напоминали лежащие в руинах храмы), чувствуя свою ничтожность перед лицом мрака и темных скалистых громад Пиренеев. На улицах Сен-Мартена не было ни души, в домах светилось совсем мало окон. Центр города погрузился в глубокий сон, полный тайн и грез, с которыми не расстаются маленькие провинциальные города. Сервас рулил в сторону терм, по аллеям д’Этиньи, вдоль темных террас кафе и закрытых металлическими жалюзи витрин магазинов. Провинциальная дремотность напоминала прообраз смерти, которая больше его не пугала: он видел Ее лицо.

Мартен припарковался у въезда на широкую эспланаду. Никого. Слева — деревья и черные кусты общественного парка, где легко спрятаться; справа — колоннада в стиле греко-римских терм с горой на заднем плане; в глубине — новое крыло, в форме параллелепипеда, целиком из стекла, сверкающего в лунном свете.

Ему вдруг захотелось убежать. Он не желал быть здесь и говорить с Жансаном без свидетелей. Встреча с подонком — глупая затея.

Передай привет дочурке…

Сервас вышел из машины. Бесшумно закрыл дверцу. Вокруг царило безмолвие. Он ждал, что Жансан вынырнет из-за колонны — в фильме Мартен увидел бы наводящий ужас силуэт, снятый в контражуре искусным оператором. Ветер стих, и голые ветки деревьев напоминали руки скелетов.

Майор двинулся вперед по эспланаде. Обернулся взглянуть на длинную перспективу, которая при свете дня была живым сердцем города, а в этот час напоминала съемочную площадку, покинутую киногруппой.

— Жансан!

Этот зов напомнил ему другой такой же, прозвучавший в грозовую ночь, и его охватил страх. Как и в тот раз, он оставил оружие в бардачке; хотел было вернуться к машине, но вместо этого пошел дальше, к зданиям и колоннаде с правой стороны. Луна была единственной свидетельницей его действий. Если только…

Сыщик вздрогнул, подумав, что негодяй, возможно, совсем рядом. И у него случилось видение: дождь барабанит по крыше вагона, молнии прошивают небо, Жансан поворачивается, из дула пистолета вылетает пуля и попадает ему в сердце. В первое мгновение он почти ничего не почувствовал… Это напоминало удар кулаком в грудь… Интересно знать, гаденыш снова выстрелит? Как поживает твое сердце? У Жансана нет никаких причин так поступать. Его оправдали, сняли обвинение за три изнасилования. В прошлый раз он чувствовал себя прижатым к стенке. Но зачем было назначать встречу? И почему он не показывается?

— Жансан?

В галерее за колоннадой ни души.

Сервас вернулся на эспланаду, вгляделся в тени в парке, и его взгляд замер на одной из них, на расстоянии тридцати метров. Это не куст. Силуэт. Черный. Неподвижный. На опушке. Мартен прищурился и убедился, что смотрит на человека.

— Жансан!

Он перешел эспланаду, и силуэт сдвинулся с места, но не ему навстречу, а в противоположную сторону, в глубину парка. Дьявольщина, куда это он?

— Эй!

Мартен побежал. Силуэт двигался все быстрее между изгородями общественного парка; человек то и дело оглядывался, проверяя расстояние между собой и преследователем. Сыщик нырнул в одну из аллей, ускорился; человек тоже перешел на бег, а потом вдруг метнулся вправо, к задам стеклянного корпуса и гравийной аллее, переходящей в походную тропу, потом углубился в лес. Сервас бежал следом, чувствуя, как начинает колоть в боку, притормозил за "стекляшкой" и уперся в стену черных сосен.

Перед ним в ярком лунном свете выделялась громада лесистой горы.

Тени и тьма. Сервас уперся ладонями в колени и восстановил дыхание, ясно осознавая, что физически все еще очень слаб. Он задумался. Если углублюсь в лес, ослепну. У него не было при себе ни оружия, ни даже фонарика. Случиться может все что угодно. Чего добивается Жансан? Во что играет? Он запросто может снова напасть — ненависть способна победить здравый смысл. Жансан изуродован — и винит за это Серваса, его жизнь изменилась раз и навсегда. Сейчас он спрятался и подкарауливает врага. Собирается напасть? Если да, то как? Его отчаяние так велико, что он готов совершить непоправимое?

Руки Серваса покрылись мурашками, но он упрямо шагал вперед по тропинке. Вокруг было темно, как в печи. Пришлось остановиться, чтобы не упасть. Никого. Мартен осознал, что тяжело дышит не только из-за бега. Виноват страх: сейчас он единственный живой человек в ночном лесу. Если не считать другого — того, кто желает ему зла…

— Жансан?

На этот раз собственный голос внушил Сервасу омерзение. Он попытался замаскировать тревогу, но был уверен, что голос его выдал, и если Жансан рядом, страх легавого его возбуждает.

Почти двадцать минут Мартен не трогался с места. Следил за тенями, вслушивался в гулявший в ветвях ветер и, только убедившись, что Жансан давно скрылся, покинул лес и пересек парк по направлению к термам. Возвращаясь к машине, он чувствовал досаду и облегчение, но… подойдя, увидел за "дворником" записку:

Испугался?

Каспер Стрэнд ждал полуночи. Он жил в трехкомнатной квартире с балконом, в доме, стоящем на бергенских высотах, недалеко от фуникулера, с которого открывался вид на весь город и порт. Это был главный козырь безумно дорогого жилья. Даже в дождь — а он шел через день — Каспер не уставал смотреть на стоящий на семи холмах город и семь фьордов, пламенеющих на закате алым цветом. Зимой в Бергене вечер наступает быстро.

Стрэнд понимал, что попирает ногами все принципы, которыми до сих пор руководствовался в профессиональной жизни, и больше не сможет смотреть на свое отражение в зеркале. Увы, ему нужны эти деньги, а информация стоит очень дорого, и нужные люди заплатят сколько положено. То, что сообщила Кирстен Нигаард, совершенно невероятно. Нужно подумать, сколько запросить, чтобы не продешевить…

Центр гостиной напоминал стройку из-за треклятой икейской мебели, сказочно обогатившей основателя фирмы. Два часа мучительных усилий, сопровождаемых проклятиями — и направляющие под полки приделаны… неверно. Он не виноват: "мурзилки" писали люди, никогда не покупающие подобную мебель. Куча древесностружечных панелей, винты, болты, отвертка, штифты, шпильки и нагели — всё лежало кучей, без упаковки, как после взрыва. Иллюстрация моей жизни вдовца: попытка что-нибудь собрать, следуя указаниям на тарабарском языке. Он не может быть один и не способен воспитывать четырнадцатилетнюю дочь в экзистенциальном кризисе. После смерти жены Каспер многое делал кое-как. Он посмотрел на часы. Марит должна была вернуться час назад — и, как всегда, опаздывала. Придет, куда денется, но извиниться не подумает. Он все перепробовал: выговоры, угрозы посадить под домашний арест, педагогические беседы, примирение. Ничего не помогло. Дочь не вняла ни одному аргументу. А ведь он готовился сделать звонок только ради нее, чтобы сохранить эту квартиру. Теперь она им не по карману — бо́льшую часть семейного бюджета обеспечивала покойная жена Стрэнда, он зарабатывал меньше. И играл. Так что продажа сведений пойдет в том числе на покрытие карточных долгов…

Он вышел на лоджию, поставил стакан с виски на столик, сел в кресло. Берген сверкал под дождем тысячей огней, свет отражался в черных водах порта, почтенные деревянные дома скрадывали уродство его металлических конструкций.

Каспер достал из кармана номер телефона, который нашел в Интернете и записал на листке бумаги. Почему он не внес его в контакты своего мобильника? Разве это поможет, если однажды придется отвечать за содеянное?

Каспер заставил себя думать о деньгах — они нужны ему, срочно, так что нечего изображать недотрогу. Его затошнило, но номер он набрал.

19. Выстрел

Она проснулась от их пыхтения и вздохов.

Болела голова, мрак казался непроглядным, все вокруг кружилось с бешеной скоростью. Снова раздались стоны: брюнетка и гид развлекались, но тяжело дышал только мужчина. Они лежали так близко от нее, что она могла бы дотронуться до них рукой.

Ей вдруг стало страшно. Хотелось заорать, и удерживал только стыд — решат, что она сумасшедшая. Внезапно все стихло, только кровь шумела в ушах.

Может, это был сон?

Прошло немного времени, и Эмманюэль почудился другой звук. Она очень устала, находилась во власти страха и никак не могла заснуть. Кто-то двигался в темноте, рядом с кухней. Плавно и бесшумно. По-воровски.

Чтобы не разбудить остальных или по другой причине? У нее участился пульс. В том, как двигалась тень, было нечто парализующее, и Эмманюэль вжалась спиной в матрас. Она физически ощущала волны отрицательной энергии, хитрость, вкрадчивость, враждебность… Сглотнула и застонала, почувствовав резь в желудке. Вспомнились слова брюнетки, заявившей: "Я кого-то видела!" Эмманюэль поерзала, пытаясь устроиться поудобней, сказала себе, что утром страхи покажутся смешными, детскими, иррациональными творениями тьмы. Попытки уговорить себя только добавили тревоги, хотелось исчезнуть или разбудить остальных, но она как будто онемела, потому что ясно различала: тень движется к ней…

Ей зажали рот, ткнули ножом в шею.

— Молчи…

У ладони был резкий, металлический запах, как у медной трубки (она сама чинила старые трубы в своем доме и точно знала, как они пахнут). Через секунду Эмманюэль поняла, что чувствует запах собственной крови: когда она нервничает, у нее часто идет носом кровь.

Шипяще-свистящий голос произнес ей в ухо:

— Закричишь, начнешь отбиваться, и я тебя убью. А потом зарежу остальных.

Он больно кольнул ее в шею, и Эмманюэль задохнулась, на секунду почувствовав на груди тяжесть могильной плиты. Услышала звук расстегиваемой молнии.

— Ты сейчас встанешь и выйдешь — тихо-тихо.

Она попыталась — она хотела подчиниться, — но ноги отказывались повиноваться. Эмманюэль больно ударилась коленом о скамью, вскрикнула, как заяц-подранок, он схватил ее за руку и сильно сдавил.

— Заткнись — или сдохнешь!

Теперь она ясно различала в темноте силуэт в капюшоне: он даже не стал раздеваться — дождался, когда остальные захрапят, и приступил к делу.

— Двигай вперед.

Маню знала, что он ведет ее на улицу, и помощи ждать неоткуда. Тебя изнасилуют и убьют; попытайся хоть что-нибудь сделать, не будь овцой! Он почувствовал сопротивление и предупредил:

— Крикнешь — перережу горло!

Она успела подумать, что похожа сейчас на газель или слоненка, которого хищники отбили от стада. Нельзя покидать круг.

Эмманюэль замерзла и почувствовала себя одинокой в целом мире.

— Зачем вы это делаете? — спросила она и услышала свой жалобный, плаксивый тон, но не умолкла, а продолжила лепетать: "Зачем? Зачем?" — в надежде остановить творящийся ужас.

— Заткнись!

Они были одни, только ветер завывал в соснах, Так что он мог орать в голос — все равно никто не услышит…

— Не делайте этого! Прошу вас! Умоляю! Не причиняйте мне зла!

— Ты заткнешься или нет?

— Я дам вам денег и никому не скажу… Я…

Оно что-то лепетала, жалко и бессвязно, не в силах остановиться.

— Замолчи, сука!

Он ударил ее кулаком в живот, она упала в снег на колени, не в состоянии сделать вдох. Рот наполнился желчью, желудок был в огне. Он дернул ее за ноги и потащил. Голова Эмманюэль билась о стену, из глаз сыпались искры. Он навалился на нее, рванул вниз пижаму, обдал зловонным дыханием. Одной рукой он прижимал нож к шее женщины, другой расстегивал брюки.

Деревья у него за спиной клонились и шуршали на ветру.

Она начала отбиваться — "нет-нет-нет-нет!" — и он надавил на нож, так что острие проткнуло кожу, но поцеловать ее, к счастью, не успел: что-то произошло у него за спиной. От океана мрака отделилась черная тень и полетела к ним из леса, вытягиваясь вверх с невероятной скоростью. Насильник ничего не видел и не успел понять, что происходит. Он вообще больше ничего не успел. Тень отделилась от стены и кинулась на него, рука в черной перчатке приставила оружие к правому виску урода.

Эмманюэль видела такое впервые, но ни на миг не усомнилась, что все происходит наяву. Кино и телевидение приучили нас к реальности, с которой большинство никогда не имело дела, — реальности насилия, жестокости и пролитой крови.

— Что это… — прохрипел Палёный, а мгновение спустя вселенная взорвалась: из дула вылетел огонь и — БАЦ! — раздался выстрел, единственный и оглушительный, всколыхнувший ночь. Эмманюэль почувствовала давление на уши, шея преступника свесилась набок, как у мертвой курицы; кровь, частицы мозга и костей брызнули черным гейзером, и тело упало на землю, освободив ее. Ей почудилось, что она кричит во весь голос, но a posteriori [241] не будет уверена, вырвался ли из ее горла хоть один звук. В ушах звенело. Тень стояла над ней с дымящимся пистолетом в руке.

Эмманюэль решила, что тень убьет и ее, но та исчезла, как появилась.

И вот тогда она закричала.

Грохот и истерические вопли разбудили весь дом. Люди хватали куртки и мчались на улицу, зовя Маню; она не откликалась, и они обежали здание вокруг.

— Мля… все сюда! — позвал проводник; он первым увидел женщину в пижаме, труп рядом с ней и сделал шаг назад.

Снег так быстро впитывал кровь, что скоро лужа под головой насильника уменьшилась, а мозговое вещество и теплые темно-алые сгустки уместились в небольшую, почти вертикальную воронку.

Эмманюэль сильно трясло от холода и шока, она рыдала и икала, не закрывая рта, как будто тонула и пыталась вдохнуть побольше воздуха. Блондин опустился рядом с ней на колени, обнял за плечи.

— Всё, дорогая, — приговаривал он. — Всё кончено. Всё, всё.

Ну что именно кончилось? Да он понятия не имеет, будь оно всё неладно… Очевидно одно: кто-то размозжил голову этому типу. Парень притянул Эмманюэль к себе, прижал к груди, чтобы успокоить и согреть.

— Это ты? — мягко спросил он. — Ты это сделала? Кто стрелял?

Она начала отчаянно мотать головой и что-то сказала, но проводник не разобрал ни слова из-за ее рыданий. Остальные подошли, окружили их. Они смотрели на труп, на Эмманюэль, на лес, и в их глазах был страх.

— Ничего не трогайте, — вдруг сказал Бельтран. — И нужно вызвать полицию.

Он достал мобильник, посмотрел на экран.

— Вот гадство, связи нет… Сигнал не проходит.

— Возьми спутниковый телефон, он как раз для экстренных вызовов, — посоветовал проводник, отвернулся и спросил у Эмманюэль: — Можешь подняться?

Он помог ей встать и, продолжая поддерживать — у нее сильно дрожали ноги, грозя подломиться, — повел к приюту. Они обогнули мертвое тело, повернули за угол, и блондин практически внес ее в дом.

— Что случилось? — тихо, мягким тоном спросила Коринна.

— Ты… Ты не ошиблась… Там и вправду кто-то был.

Эмманюэль выбивала зубами дробь — так холодно и страшно ей было.

— Да, — повторил проводник. — Он там. И, что еще хуже, у него пистолет.

20. "Цветок смерти"

Команда экспертов национальной жандармерии приехала на место, когда первые лучи солнца окрасили небо между вершинами гор в нежно-розовый цвет.

Они появились одновременно с криминалистами из научно-технического отдела. Капитан Сен-Жермес обрадовался, заметив мелькавшие между деревьями фары машин. Он успел провести первичный осмотр, а его команда огородила периметр, поеживаясь от опасения сделать что-нибудь не так. Не каждый день жандармской бригаде Сен-Мартена поручают такое дело. Утренний воздух холодил кожу, щипал щеки, заигрывая с сонными деревьями. Небо быстро светлело, и каждая — даже самая маленькая — деталь горной гряды выплывала из тени. Сен-Жермес смотрел на мчавшийся по снегу кортеж: всего машин было пять. Одну из них — фургон с высокой крышей — он сразу узнал: это была передвижная криминалистическая лаборатория из По. Сен-Жермес, как и все его коллеги, слышал о событиях зимы 2008/2009 года, они стали частью местной легенды, и старики любили вспоминать их, особенно в преддверии зимы (сам он тогда еще не служил).

Предшественник Сен-Жермеса, капитан Майар, вел дело вместе с экспертами из По и Тулузы. Потом его перевели, как многих других жандармов в те годы. С тех пор они впервые столкнулись с убийством. Так что же произошло ночью? Он понятия не имел. В голове полный хаос, а опрос свидетелей только еще больше все запутал. Будто бы один из участников похода решил изнасиловать девушку — на снегу, в три часа ночи, — но из ниоткуда возникла тень, выстрелила ему в висок и исчезла. Бред какой-то…

Машины остановились у приюта странников, и члены группы вышли. Возглавлял их очкарик с квадратной челюстью. Он, как и остальные, был в толстом свитере и спецжилете со множеством карманов. Светло-голубые глаза внимательно оглядывали Сен-Жермеса. Подойдя, очкарик намеренно крепко стиснул его пальцы.

— Куда?

— Давайте посмотрим, что у нас есть. Итак, пострадавшая утверждает, что он выволок ее из дома, угрожая ножом, намереваясь изнасиловать, из леса материализовался человек и выстрелил негодяю в голову. Все верно?

— Так точно.

— Никогда не слышал ничего более абсурдного, — заключил голубоглазый специалист по фамилии Морель.

— Но нож-то мы нашли, — заметил Сен-Жермес, сразу возненавидевший спесивца.

— И что? Она сама могла его подложить. Нужно проверить, есть ли у девушки психиатрический бэкграунд, состоит ли она в стрелковом клубе, имелись ли у нее в прошлом отношенческие проблемы с мужчинами или нет. А главное — не были ли жертва и преступник знакомы до лыжной вылазки. В целом вся эта история выглядит неправдоподобной.

Читай: "Вы плохо опросили свидетелей".

Сен-Жермес пожал плечами, глядя на творящийся вокруг бедлам. Повсюду были протянуты кабели и провода, горели лампы, место преступления и приют были освещены, как чертов исторический памятник. Сияющий ореол играл на стене заснеженных сосен, подчеркивал каждый камень, каждую черепичину, каждый след, каждую ветку, каждый силуэт. Техники в белых комбинезонах почти сливались со снегом, словно сознательно маскировались. Они ходили туда-сюда, откидывая лопатами снег, делали слепки следов, искали гильзы, что-то измеряли, брали на анализ биологический материал, перекликались, создавая обманчивое впечатление сумятицы: в действительности же каждый знал, что и как должен делать. "Странное у них ремесло, — думал капитан. — Встали утром, наспех позавтракали — с мыслями об очередном трупе и очередном свидетельстве безграничной человеческой жестокости…"

Сидевший на корточках рядом с головой жертвы судебный медик стянул голубую маску на подбородок, посветил ксеноновым фонариком и сказал:

— Пуля прошла насквозь и убила его. Он ничего не почувствовал — как будто щелкнули выключателем. Вкл. — Выкл. Плохой выдался год у мужика, — добавил доктор, указав пальцем в перчатке на свежие шрамы от ожогов. — Температура воздуха ночью не менялась, так что, по моим оценкам, он умер между тремя и пятью утра.

Этот вывод подтверждали и свидетельские показания.

— Здесь есть следы ног, не принадлежащие жертве, и они не женские, — бросил работавший неподалеку эксперт. — Кто-то вышел из леса, подобрался к парочке, сделал дело и убрался тем же путем. Бежал на цыпочках: носки обуви отпечатались четче каблуков. Потом постоял неподвижно, видимо глядя на тело, и спокойно ушел.

Сен-Жермес бросил взгляд на Мореля; тот слушал молча, не возражая.

— Где кинологи?

— Едут.

— Эй! Идите сюда, — позвал техник с термокамерой. — Тут есть на что посмотреть.

Они обернулись. "Инфракрасная термография", — подумал Сен-Жермес. Парень положил камеру на снег, достал пинцет из кармана комбинезона, присел и знаком пригласил всех подойти ближе. Он держал стреляную гильзу. Одну, потому что выстрел был один.

— Что это? — спросил Морель.

Техник сдвинул маску — как до него сделал врач — и нахмурился. Он был озадачен.

— Экспансивная пуля [242], — сообщил он, и Сен-Жермес вздрогнул. Продажа боеприпасов подобного вида запрещена во Франции — всем, кроме охотников, рейнджеров и… легавых…

— "Парабеллум" девять миллиметров… — Эксперт медленно рассматривал гильзу и выглядел все более озабоченным. — Капитан, — вдруг позвал он дрогнувшим голосом.

— В чем дело? — спросил Морель.

— В том, что это патрон "Спир голд дот", черт бы его побрал…

— Уверены?

Эксперт медленно кивнул.

Сен-Жермес и Морель переглянулись. "Глядите-ка, мы уже не так уверены в себе, почуяли неприятности… Нехорошо", — подумал Сен-Жермес. То есть совсем дерьмово. Такими боеприпасами в этой стране пользуются исключительно полицейские и жандармы.

— Вы утверждаете, что убитый выволок вас из дома, угрожая ножом, пока остальные спали?

— Да.

— Что он вас ударил и бросил на снег, чтобы… изнасиловать?

— Да.

— Что он лег сверху и сдернул с вас пижамные брюки?

— Да.

— И в этот самый момент кто-то вышел из леса и выстрелил ему в голову?

— Именно так.

— Выстрелил, приставив дуло к виску. Вот так. — Он показал.

— Да.

— Он все время пугал нас, — сказал Бельтран. — Выглядел таким… опасным. Смотрел странно. Как человек под кайфом. Да, именно так…

— Тот тип был психованный, — сказала брюнетка. — Нам следовало насторожиться. Как подумаю, что Эмманюэль… — Рыдание. — Господи боже ты мой! Я сказала им, что в лесу кто-то есть, а они не захотели слушать.

— Он записался на прогулку, как все остальные, — объяснил молодой проводник. — Они курортники, отдыхают и поправляют здоровье в Сен-Мартене. Я, вообще-то, сомневался — мужика долбануло током, он долго лечился от ожогов, черт его знает, какая у него физическая форма; но… он настаивал, давил, и я не смог отказать.

— Ну и?.. — спросил Сен-Жермес после второго "тура" опросов.

— Все сходится, — нехотя констатировал Морель.

— В каком смысле?

Ответа Сен-Жермес не дождался, но решил все-таки задать следующий вопрос:

— Вы так думаете? Полагаете, это сделал… один из нас?

Тишина.

21. Бельведер

Кирстен завтракала на террасе рядом с Капитолием, наплевав на холод (слава богу, хоть дождя нет!). Она успела заказать кофе с молоком, круассаны, апельсиновый сок — и тут увидела Серваса. С ним явно что-то случилось.

Он почти не спал.

И выглядел ужасно — как в плохие дни, хотя нечасто улыбался с момента их первой встречи в кабинете директора уголовной полиции.

Сейчас майора что-то мучило.

Он сел напротив, и ей стало ясно, что дела совсем плохи: Сервас выбит из колеи, растерян, издерган. Похож на ребенка, потерявшего в толпе родителей.

— Что происходит?

Ему срочно требовалась большая чашка кофе, и Кирстен подозвала официанта. Мартен посмотрел сквозь нее, не видя, как будто она вдруг стала прозрачной, и безжизненным голосом не только описал события прошедшей ночи, но и рассказал о том, что случилось до ее приезда в Тулузу.

— Почему ты не взял меня с собой? — спросила она.

— Потому что это никак не связано с причиной твоей командировки во Францию.

— Ты рассказал Стелену?

— Не успел.

— Угу. Но собираешься?

— Да.

Гарсон принес заказ, Мартен поднес чашку губам, и Кирстен увидела, как сильно у него дрожит рука.

— Значит, ты долго был в коме? Потому и показался мне сначала немного… странным?

— Наверное.

— Нехорошая история.

— Согласен. — Сервас улыбнулся.

— Мартен…

— Да?

— Ты должен мне доверять как напарнице. Я тебе не сыщица, пришедшая с холода [243] и ни бельмеса не понимающая на твоем родном языке! Понятно?

На этот раз он улыбнулся совершенно искренне, но она смотрела сурово, пряча за холодностью возникшую симпатию.

— Чтоб ты провалился, Мартен! Ну как можно было отправиться туда среди ночи одному, никого не предупредив?!

Стелен готов был разорвать подчиненного на куски. Жилка на виске вздулась и пульсировала, лицо стало арбузно-красным.

— У меня не было выбора, — начал оправдываться Сервас. — Он пригрозил "заняться Марго".

Жансан выразился иначе, но это не имело значения.

— Был! Был у тебя выбор! — рявкнул дивизионный комиссар. — Ты обязан был сообщить нам, мы могли послать кого-то вместо тебя!

— Я должен был выслушать его сам.

— Да неужели? Если не ошибаюсь, он сбежал и ты ни черта не узнал?

Сервас промолчал.

— Проблема в том, что, если бульдоги из СБ узнают о твоих, с позволения сказать, подвигах, мы оба окажемся в дерьме, — продолжил комиссар.

"Началось", — уныло подумал Сервас.

— Откуда они узнают? Кто их просветит? Жансан? — с преувеличенным возмущением спросил он. — Вряд ли гаденыш захочет исповедаться.

Стелен бросил взгляд на норвежку — присутствие постороннего человека мешало ему дать себе волю.

— Выбора нет, Мартен: ты подашь рапорт, а Флориан Жансан будет выслушан — пусть изложит свою версию случившегося. Что он скажет, как думаешь?

— Понятия не имею.

— Не нравится мне все это, ох как не нравится…

— Мне тоже.

— Полагаешь, он блефовал, ну… насчет дочери?

— Не знаю. Он зол на меня, как сто мстительных крокодилов. Считает: если б не я, не было бы удара током и его нынешнего уродства.

— Хочешь, чтобы я спрятал твою дочь?

Сервас подумал о Гиртмане и засомневался.

— Да, — сказал он наконец. — Не только из-за Жансана. Если швейцарец близко, не хочу, чтобы Марго постигла участь Марианны Бохановски. Пора убедить девочку вернуться в Квебек. Там она будет в безопасности.

В Вене Бернхард Цехетмайер смотрел в окно на дворцовый парк музея Бельведер, омываемый дождем. Сады полого спускались к улице Реннвег, радуя глаз подстриженными живыми изгородями, фонтанами и скульптурами. С большой террасы со светской любезностью улыбались людям разнолицые загадочные сфинксы — демонические двухметровые химеры, крылатые полудевы-полульвицы, безразличные к непогоде.

Он любил этот город, вечную Вену, едва изменившуюся со времен Каналетто [244], равнодушную к моде, декадансу, огрублению и уродству, правящему современным миром. И все-таки дирижеру казалось, что появилась надежда: повсюду в Европе ширилось движение, которое рано или поздно возродит былые ценности. Движение это необоримо. Здесь, в Австрии, реакционный кандидат провалил свою предвыборную кампанию, по-идиотски длинную, по меркам нормального человека — 365 дней! — но наступит час, и силы реакции скажут свое слово повсюду в Старом Свете. Цехетмайеру этот человек нравился не больше кретина, представляющего экологов, но победы "темных сил" он ждал с нетерпением.

Дирижер обернулся.

Толпа людей отряхивала воду с анораков на музейные полы. Посетители явились сюда ради жалких произведений Климта, они поклоняются вульгарному дизайнеру интерьеров. Глупцы! А он ведь тоже Густав… Но карлик по сравнению с другим, с гением… "Поцелую" Климта музыкант предпочитал "Смерть и Деву" Эгона Шиле. Этот хоть не припудривал картины золотыми конфетти и прочими ухищрениями, недостойными даже афиши кабаре. Его лицо было грубым, резким, высокомерным. Последними творениями Шиле стали зарисовки его жены Эдит — умирающей, на шестом месяце беременности. Она лежала на смертном одре, он писал, а потом скончался от испанки — через три дня после нее. Сколько же мужества требовалось бедняге! А символом Вены стал Климт, что говорит о том, как низко пал этот город…

Цехетмайер заметил пробирающегося через толпу Визера.

Дирижера начали утомлять встречи в общественных местах — коротышка маскировался, как киношпион! Кому интересны их разговоры? Впрочем, полученные накануне новости рассеяли дурное настроение.

— Привет, — поздоровался Визер. — Есть что-то интересное?

Тон миллиардера выдавал недовольство. Цехетмайер с трудом сдержал раздражение. "Что он себе возомнил?! Думает, у меня много свободного времени? Что я так забавляюсь? Что назначил встречу, чтобы расспросить, как поживает его четвертая невеста, которая задумала пощипать богача?"

— Нашли след Гюстава… — сказал он.

Визер вздрогнул.

— Ребенка?

Музыкант пожал плечами. Нет, Густава Климта, идиот.

— Он жил на юго-западе Франции, в маленьком городке в горах. И до прошлого лета даже ходил там в школу.

— Откуда известно, что это он?

— Никаких сомнений: директриса опознала его по фотографии, а фамилия у него такая же, как у полицейского, одержимого Гиртманом.

— Что… Как? Я не понимаю.

"Неудивительно", — подумал Император.

— Важно, что мы подбираемся все ближе, — ответил он, пытаясь держать себя в руках. — У нас появился уникальный шанс. Очень вероятно, что Гиртман навестит ребенка, как только представится возможность. Выйдем на след мальчика — рано или поздно узнаем, где появится швейцарец. На сей раз мы не имеем права на ошибку, не можем профукать этот подарок Судьбы.

22. Словесный портрет

— Вы видели его лицо?

Эмманюэль Вангю сдвинула брови, пытаясь вспомнить.

— На нем был капюшон, как… как на том, другом. Было темно, но я все-таки кое-что разглядела… Понимаете, он оказался так близко, что…

— Сколько ему лет? Ну хоть приблизительно…

Она колебалась.

— Лет сорок пять… Не молоденький…

— Блондин, брюнет?

— Он был в…

— …капюшоне, да, я знаю, — сказал Морель доброжелательным, но нетерпеливым тоном. — Вы разбираетесь в оружии?

— Нет. Совсем нет.

Он вздохнул, что-то напечатал на компьютере.

— Подождите, — попросила она.

Морель поднял глаза.

— Кажется, я что-то видела…

Он насторожился и едва заметно кивнул, чтобы не сбить ее настрой.

— Насчет оружия.

— Что именно?

— По-моему, на нем была кобура; я заметила, когда он встал и наклонился над… жертвой.

— Ко… кобура?

Мореля как будто ударили под дых. Он втянул воздух, хрустнул пальцами.

— Да. На бедре. — Она ткнула пальцем в то место, где висела предполагаемая кобура.

Морель побледнел.

— Вы уверены?

Она насторожилась.

— А это важно?

— Вообще-то да, — ответил он.

— Да, уверена.

Господь Всемогущий!

— Минутку, пожалуйста.

Он снял трубку.

— Это Морель, господин полковник; я должен с вами поговорить, лично и как можно скорее.

Затем повернулся к Вангю.

— Попробуем составить словесный портрет. В капюшоне, — уточнил он. — Не волнуйтесь, не насилуйте себя — это освежит воспоминания. Может получиться. Не исключено, что вы видели больше, чем думаете.

Стелен повесил трубку. Он только что позвонил в жандармерию Сен-Мартена и попросил задержать Жансана. Они долго думали и решили, что Сервас составит рапорт: упомянет звонок Жансана, его угрозы в адрес Марго, но будет все отрицать, если тот заявит, что видел майора в Сен-Мартене. Свидетелей ведь нет. Единственная угроза исходит от мобильника майора, его наверняка зафиксировали несколько башен, но Стелен надеялся, что ни один адвокат не добьется ордера на основании свидетельских показаний такого клиента, как этот мерзавец.

Они рискуют. Не очень сильно. В случае чего, Стелен заявит, что ничего не знал. Сервас согласился на такой уговор.

— В чем дело? — спросил майор, увидев выражение лица директора.

Тот смотрел на него, как будто впервые видел. Непонятно… Сервасу показалось, что по его спинному мозгу растекается что-то холодное и липкое. Стелен о чем-то судорожно думает.

— Что они сказали?

Комиссар очнулся, перевел взгляд на Кирстен, снова посмотрел на Серваса и ответил:

— Жансан мертв. Кто-то в него стрелял. Сегодня ночью. В голову, в упор. Они думают, что легавый.

23. Мать-природа — кровожадная сука

По прошествии времени никто не мог объяснить, как получилось, что новость распространилась так быстро. Где "протекло" — в жандармерии, в суде или в полиции? До конца дня слух облетел все службы, обрастая подробностями и вариациями, но с общей основой: крупноблочно — легавый завалил говнюка Жансана, когда тот готовился изнасиловать очередную жертву. Совсем как в мультиках студии "Марвел" или в комиксах, где поборники справедливости в масках появляются на исходе ночи, чтобы помочь добрым гражданам какого-нибудь Готэма.

В некоторых версиях изнасилование совершилось, в других — нет. Жансана убила пуля в голову. Нет, в сердце.

Самые большие фантазеры утверждали, что сначала негодяю отстрелили яйца, а уж потом… Все соглашались, что никто в этом мире — за исключением разве что старушки-матери — не станет оплакивать смерть этого отброса, зато воздух станет чище, а дороги — безопаснее для большинства женщин в округе. И тем не менее тревога в рядах сил правопорядка росла, поскольку мститель (никто или почти никто не произносил слова "убийца") был одним из своих и следователи из собственной безопасности вцепятся в него, как бульдоги.

Во всех разговорах звучало имя Мартен Сервас.

Сыщики Тулузы знали подробности происшествия на крыше вагона, им было известно о коме руководителя группы, последовавшей за ранением, и уже через несколько часов прозвучали самые смелые гипотезы.

Дивизионный комиссар Стелен пребывал в волнении. Он прокручивал в памяти свой разговор с Мартеном, состоявшийся сразу после того, как Сервас очнулся. Тот тогда заявил, что женщину из Монтобана убил Флориан Жансан, а в качестве доказательства привел белого одноухого котенка. Нелепость какая-то!

Стелен, как и все вокруг, заметил, что майор Мартен Сервас изменился. Об этом не говорили — во всяком случае, при нем; но за спиной начальства языки развязывались. Хотите сохранить секрет — не делитесь им с легавым. Что-то произошло, пока Сервас был в коме: из Университетской клиники в Рангёйе вышел другой человек. Неужели он стал убийцей? Стелену было трудно в это поверить, но сомнения оставались, а сомнения — яд, куда опаснее любого знания, даже негативного. Стелен знал, что прежний Мартен никогда не убил бы. Но новый…

Комиссар где-то прочел, что ученые, вооружившись сканером и компьютером, сумели раскодировать мозговые сигналы испытуемых и восстановили по ним картину фильма, который те смотрели. Другие яйцеголовые создали интерфейс мозг — компьютер, способный восстанавливать слова, прочитанные субъектом. Следующим этапом станет раскодирование воображаемых людьми слов, заявил один из исследователей. Скоро и мысли начнут читать… Полный кошмар: жизнь без секретов, без шанса соврать, что-то скрыть. Без лжи, без сделок с истиной жизнь быстро стала бы невыносимой. Зато в работе полиции наметился бы невероятный прогресс — правда, следователей заменили бы машины и обслуживающие их технари. В тот день Стелен точно не отказался бы от подобной технологии.

В конце дня он покидал комиссариат в раздерганных чувствах. Ему назначили встречу в суде высшей инстанции — одну из тех, благодаря которым французская администрация внушает себе иллюзию движения вперед.

Стелен выехал с полицейской стоянки, покатил по проспекту Амбушюр, пересек мост над Южным каналом в направлении бульваров и вдруг понял, что яд сомнения проник и в его душу. Что правда, а что ложь в рапорте Серваса? Одно известно наверняка: этой ночью он ездил в Сен-Мартен. Встретился с Жансаном. А через несколько часов того застрелили из полицейского пистолета.

Венсан Эсперандье и Самира Чэн были в курсе слухов и волновались не меньше Стелена. Они работали в одном кабинете и старательно избегали обсуждения темы "Убил ли Мартен Сервас подонка Жансана?". Первой не выдержала Самира.

— Думаешь, он мог это сделать?

Венсан метнул в нее недовольный взгляд.

— Шутишь?

— А похоже?

Эсперандье крутанулся на кресле.

— Черт бы тебя побрал, Самира, мы говорим о Мартене!

— Можешь не напоминать, — занервничала она. — Вот только о каком Мартене, а? До- или посткоматозном?

Он отмахнулся от ее аргументов и вернулся к экрану, бросив жестким тоном:

— Замолчи. Не хочу слушать.

— Не говори, что не заметил…

Венсан вздохнул, снова повернулся к ней.

— Что я должен был заметить?

— Он изменился…

— …

— Он даже вычислять нас перестал!

— Дай ему время. Он только что вернулся на службу.

— А что тут делает эта баба?

— Норвежка? Мне известно столько же, сколько тебе.

— Не говори, что не видишь: он общается только с ней.

— Ревнуешь?

Лицо Самиры омрачилось.

— Каким же тупицей ты иногда бываешь… Неужели тебя не удивляет, что иностранке он доверяет больше, чем своим?

— Не знаю…

Самира покачала головой.

— Меня это пугает. Ужасно пугает. Даже если он ни в чем не виноват, они всё повесят на него. Готова спорить на миллион.

— Если не найдем настоящего убийцу, — возразил Венсан.

— Может, ты и прав, но как это сделать? И стоит ли очень стараться? А если выяснится, что стрелял Мартен?

На следующий день Ольга Ломброзо, заместитель прокурора при суде высшей инстанции Сен-Годанса, выглядела утомленной и не скрывала раздражения. Подобное дело — мечта всех следователей. Всех, кроме той, кому его поручили. Ломброзо выслушала сидевшего напротив жандарма, прочла его рапорт и пришла к выводу, что молодой юристке, обычно занимавшейся семейными делами, расследование явно не по плечу. Она заменила заболевшего сотрудника. В 2014 году, после повторного открытия суда, крупная региональная ежедневная газета поместила статью о "триумфальном возвращение правосудия в Комменж", но справляться с тех пор приходилось малыми силами.

Одиннадцать "действующих лиц" на все про все. Работы прибывало, количество папок на столах росло, но кое-как справлялись; а вот теперь эта история размера XXL…

— Говорите, полицейский?

— Или кто-то, выдающий себя за полицейского, — уточнил Морель. — Но эта гипотеза маловероятна: кто еще, кроме офицера полиции, носит кобуру на бедре?

— Офицер жандармерии.

— Да, конечно.

Морель поджал губы. Сидевшая напротив женщина снова углубилась в отчет. Он машинально отметил белую полоску на пальце и подумал: "А кольца-то нет…" — хотя не мог знать, что работа разрушила брак Ломброзо. По статистике, разводы среди судейских в Сен-Годансе оставались на одном и том же уровне: сто шестьдесят в год. Загадочное исключение составлял 2002-й.

— Значит, он вышел из леса в три утра при температуре ноль градусов, выстрелил в этого типа — Жансана — и растворился в пейзаже?

Она читала эту часть рапорта, как одну из сказок Шарля Перро, которые обожает ее сын.

— Знаю, знаю… Я подумал о том же: изложенная подобным образом, история кажется лишенной смысла. И тем не менее все так и было.

— Как в кино. Явился гребаный ночной мститель и помешал изнасилованию… Вот так просто. — Она не сочла нужным скрывать свой скептицизм. — На нем хоть не было плаща и яркого камзола?

Морель не поддержал шутливого тона собеседницы. Он вспомнил, как сам отреагировал, выслушав капитана Сен-Жермеса. Чувство юмора не являлось сильной стороной его характера.

Ломброзо положила папку на стол, прижала обложку кулачками, как будто та могла самовольно открыться, и жестким тоном произнесла:

— Это компетенция апелляционного суда. У нас нет ни технических средств, ни людских ресурсов, чтобы его вести. Я позвоню Кати д’Юмьер в Тулузу. Думаю, они свяжутся с обеими генеральными инспекциями.

Генеральная инспекция национальной полиции и Генеральная инспекция национальной жандармерии. Полиция внутри полиции. Морель кивнул, соглашаясь. От этого дела пахнет серой, дерьмом и неприятностями. Они тоже размера XXL. Его собеседница это понимает.

— Кто в курсе насчет оружия и кобуры?

— Слишком много народу. На месте преступления побывала целая толпа. Мы попытались уменьшить ущерб, но сказать, кто что увидел, услышал и заметил, невозможно.

Она насупилась.

— Значит, рано или поздно пресса докопается. — Схватила телефон. — Нужно действовать быстро. Показать, что нас не застали врасплох, что мы сразу отреагировали…

Она на секунду отвлеклась от телефона.

— Однако не будем строить иллюзий: ураган приближается, и он снесет все на своем пути. Легавый в роли ночного мстителя… Полный отпад — пресса будет в восторге!

В Тулузе Кати д’Юмьер обедала в "Саль Гос". Ей уже подали омлет и голяшку ягненка, когда в сумке зазвонил телефон. Что там было в ее сегодняшнем гороскопе? Вам придется принимать срочное решение. Убедитесь, что у вас на руках правильные карты.

Мадам председательша тулузского суда всегда доверяла звездам и по мере возможности составляла гороскопы на всех, с кем ей приходилось работать. Она начинала карьеру снизу, делала ее без посторонней помощи, была помощником прокурора суда Сен-Мартена, где дела об обезглавленной лошади и детском лагере отдыха принесли ей некоторую, пусть и преходящую известность. Но суд в Сен-Мартене был слишком мелок для ее ненасытного честолюбия, и за несколько лет она оказалась главой суда Тулузы.

Внешность у Кати была вполне типичная для юриста высокого ранга: строгое лицо, орлиный профиль, пламенный взгляд, тонкие губы и волевой подбородок. Большинство тех, кто плохо знал эту женщину, опасались ее, знакомые и друзья восхищались ею или боялись, иногда то и другое одновременно. Существовала и третья категория — те, кого она унизила, бездари и интриганы; эти Кати ненавидели.

Она молча выслушала Ольгу Ломброзо и сказала:

— Очень хорошо, присылайте дело.

На ее лбу появилась еще одна морщинка.

— Подать ваш любимый десерт? — спросил официант. — Может быть, баноффи-пай или слоеное пирожное с мороженым и карамелью?

— Не сегодня. Принесите двойной эспрессо. Нет — тройной. Спасибо. И, если у вас есть, аспирин…

— Разболелась голова?

Она улыбнулась проницательности молодого человека.

— Пока нет. Но скоро точно заболит.

Бывший пиарщик Говард Блум, переквалифицировавшийся в специалиста по мотивации, выдвинул в "Принципе Люцифера" смелую гипотезу: мать-природа — кровожадная сука, насилие и зло — составляющие ее плана; в мире, который движется ко все более изощренным формам и конструкциям, ненависть, агрессия и война не тормозят, а ускоряют эволюцию. "Если эта гипотеза верна, — думала Кати д’Юмьер, державшая книгу Блума на полке, — эволюция за последнее время получила то еще ускорение!" В Тулузе насилие достигло тревожного уровня в три с половиной тысячи зарегистрированных преступлений за прошлый год, в том числе нападений с холодным оружием; в большой степени это связано с тем, что с наступлением темноты в центре города алкоголь и наркотики текут по улицам так же щедро, как ЭПО по венам американского велогонщика Лэнса Армстронга [245]. А число судей ТБИ [246] за то же время уменьшилось с двадцати трех до восемнадцати. Минюст всегда причислял Тулузу к рангу провинциальных юрисдикций, суд испытывал жестокую нехватку средств, демография шла вразнос, а уровень преступности неуклонно повышался. Как следствие, суды большой и малой инстанций сталкивались с непреодолимыми вызовами — например, с тотальной нехваткой залов судебных заседаний. За недостатком средств не справляются со своей задачей и три исправительных трибунала [247]. Гражданских исков становилось все больше, а они, как всем известно, намного прибыльней для юристов-крючкотворов. Как итог — обескураживающий рост количества отказов в возбуждении уголовных дел и прекращений производства по делу за последние годы: 95 % по кражам, в том числе с отягчающими обстоятельствами, и 93 % по всем остальным делам.

Постоянная головная боль для председателя суда…

Оказавшись в шторм под ударами ветра силой 60 узлов в час на корабле с пробоинами в днище, молишься, чтобы большая волна не накрыла с правого борта. "Именно это и произошло", — думала Кати д’Юмьер, читая рапорт.

Напротив нее сидел прокурор Республики Мецгер. Выглядел он, как всегда, безупречно: прическа — волосок к волоску, узел галстука — само совершенство. Рапорт прокурор прочел до встречи с Кати, и она заметила, как плотоядно блестят его глаза. Придурок радовался. Предвкушал. Мысленно потирал руки. Мецгер, как и многие прокуроры, обожал медийную "собачью свадьбу", ему нравилось читать свою фамилию в газетах, но больше всего — светиться на телевидении. Известность привлекает мотыльков, жаждущих блеснуть, приобщиться к славе постороннего (пусть и опалив крылышки в огне чужой популярности).

— Только не говорите, что вас это радует, Анри, — бросила она.

Он выпятил грудь, развернул плечи и изобразил оскорбленную невинность.

— О чем вы? Конечно же, нет!

Веры ему было не больше, чем малышу, которого мать застигла на месте преступления с прижатой к животу банкой "Нутеллы" и шоколадом вокруг губ.

— Кому думаете поручить расследование? — осторожно поинтересовалась Кати.

— Дегранжу.

Дегранжу… Кому же еще? Логичный выбор.

Она с прищуром взглянула на Мецгера: они с Дегранжем терпеть друг друга не могут. Дегранж с его чуточку длинноватыми седыми волосами, яркими пиджаками и взрывным темпераментом являл собой физического и психологического антагониста прокурора. Он высоко нес знамя независимого правосудия и считал любого прокурора Республики могущественным врагом. Мецгер, одержимый исключительно собственной карьерой и фамилиями в записной книжке (чем больше высокопоставленных друзей, тем лучше!), был идеальным олицетворением всего, что люто ненавидел Дегранж.

Сколько раз каждый из них врывался в ее кабинет, чтобы пожаловаться на другого? Кати прекрасно понимала, что Мецгер решил преподнести Дегранжу это отравленное яблочко, но в данном случае он не мог сделать выбора лучше. Дегранж будет работать энергично и выглядеть в глазах журналистов прямым и неангажированным юристом — именно это им всем сейчас жизненно необходимо. Ну а кроме того, Дегранж — безусловно, самый компетентный законник, с которым Кати приходилось иметь дело.

— Итак, Дегранж. Очень хорошо, — сказала она. — Думаю, он свяжется с Генеральной инспекцией национальной полиции в Бордо [248].

— А что еще ему остается? — желчно поинтересовался Мецгер. — И Генеральную инспекцию национальной жандармерии подключит.

Он явно мечтал о том дне, когда увидит своего лучшего врага увязшим в юридической трясине, с подмоченной репутацией.

— Нужно переписать твой рапорт, — заявил Стелен, вернувшись из суда, где совещался с прокурором Республики.

Сервас промолчал.

— Рано или поздно они тобой заинтересуются. Тобой — и твоими перемещениями в ту ночь. Представляешь, какие будут последствия, если выяснится, что ты ездил в Сен-Мартен и "забыл" об этом упомянуть.

— Представляю.

— Хорошо, что я не успел его отослать…

Сервас почувствовал, как в душе его закипает ярость. Он мгновенно почувствовал страх Стелена. Похоже, на встрече было сказано нечто изменившее его позицию. Разве комиссар не должен был повести себя прямо противоположным образом и оказать полное доверие подчиненному, с которым проработал столько лет?! Интересно, что будет, если ситуация действительно ухудшится? Будет Стелен сражаться за него или постарается всеми правдами и неправдами сберечь свое кресло? Стелен всегда был прямым человеком (не то что его предшественник Вильмер), они с Сервасом хорошо понимали друг друга, но друзья, как известно, познаются в беде; что уж говорить про начальство…

— Мартен…

— Да?

— Две ночи назад, в Сен-Мартене… ты видел его или нет?

— Жансана? Нет. Но… Я видел силуэт… Повторяю: я бежал за кем-то, кто мог быть Жансаном. А мог и не быть. Он смотрел на меня из парка. Я пошел к нему. Он побежал, я следом, но силуэт исчез в лесу. Была полночь, я вернулся к машине и нашел записку на лобовом стекле, под "дворником".

— Записку? В прошлый раз ты о ней не упомянул.

— Не упомянул. Там было написано: "Испугался?"

— Господи…

Стелену как будто явился призрак жены, ушедшей в лучший мир два года назад.

— Жансана пристрелили из полицейского оружия, — сказал он. — Они будут искать мотив. И твой окажется самым убедительным.

Сервас напрягся. Узнав, что Жансан убит из пистолета, принадлежащего легавому, он первым делом проверил, на месте ли его собственный.

— О чем ты говоришь? Какой мотив?

— Не прикидывайся дурачком, Мартен! Этот тип выстрелил тебе в сердце, и ты чуть не умер. Ты сам сказал мне, когда вышел из комы, что считаешь его убийцей женщины из Монтобана, избежавшим наказания. И он угрожал твоей дочери!

— Не угрожал — попытался намекнуть, что…

— А ты ринулся в Сен-Мартен — никого не предупредив, не подготовившись! — перебил подчиненного Стелен. — Среди ночи, черт бы тебя побрал! Ты видел Жансана за несколько часов до того, как его убили, будь он трижды неладен!

Шеф никогда так не распалялся. Он в ярости, а может, получил пенделя от руководства.

— Мы в полной заднице, — угрюмо добавил Стелен, и Мартен услышал в его голосе страх. "Чертов перестраховщик. — Эта мысль не первый раз приходила майору в голову. — Он всегда, любой ценой, стремится избежать бури, даже если это идет во вред делу. Меня старик сдаст не задумываясь, если придется спасать собственное благополучие".

Сервас посмотрел на Стелена — тот снова был непроницаемо-спокоен, только лицо посерело до землистости — и сказал:

— Я возьму на себя всю ответственность.

— Мне нужен новый рапорт — без малейших умолчаний, — ответил комиссар, стряхнув оцепенение. — Опишешь все в деталях.

— Напомнить тебе, что не я придумал умолчать о марш-броске в Сен-Мартен? — Сервас поднялся и резко оттолкнул стул.

Стелен не отреагировал, он снова был мыслями в другом месте. Готовил пути отхода. Размышлял о последствиях для своей карьеры, до сей поры такой успешной, стремящейся вверх. Нужно решить, как ликвидировать гнилую ветку, пока она не заразила все дерево. Как установить противопожарный щит между собой и Сервасом.

— Ну и?.. — спросила Кирстен на террасе "Кактуса".

— Ну и ничего, — ответил Сервас, усаживаясь напротив. — Будет внутреннее расследование.

— Ага…

Последнее на ее памяти внутреннее расследование в Норвегии затеяли после бойни на острове Утёйе, куда приплыл Андерс Брейвик и убил шестьдесят семь человек, в основном подростков. Целью того расследования было выяснить, почему норвежская полиция прибыла с таким опозданием. После сообщения о происшествии прошло полтора часа, за которые Брейвик вдоволь настрелялся. Дознаватели из службы собственной безопасности задали вполне резонные вопросы: почему вы не полетели на вертолете и как получилось, что катер вышел из строя? (Он был слишком мал для такого количества людей и оборудования, вот и дал течь!)

— Что еще он сказал?

— Я должен подать рапорт и объяснить, что встретил типа, застреленного из полицейского пистолета, меньше чем за три часа до того, как он умер; что несколько недель назад этот самый человек отправил меня в больницу, прострелив сердце, и угрожал моей дочери; что я подозреваю его в убийстве, которое осталось нераскрытым. Вот так — в общих чертах…

Сервас произнес этот монолог тоном фатальной покорности. Кирстен поостереглась говорить, что за прошедший год одиннадцать тысяч агентов норвежской полиции доставали оружие всего сорок два раза, выпустили всего две пули и никого даже не ранили! В последний раз норвежский полицейский убил человека тринадцать лет назад…

— Думаю, я вернусь в Норвегию, во Франции мне больше нечего делать. Мы в тупике.

— Когда ты уезжаешь?

— Завтра. Лечу в Осло в семь утра с остановкой на час в аэропорту Шарля де Голля.

Сервас молча кивнул. Кирстен встала.

— Я прогуляюсь напоследок. Поужинаем вечером?

Он согласился, проводил взглядом ее крепкие стройные ноги и в который уже раз отметил, как хорошо некоторые женщины умеют выбирать одежду: строгое темное пальто было ровно той длины, которая подчеркивала изгиб бедер Кирстен. Многие мужики захотят заглянуть в лицо женщине с такой статью…

Затем Мартен достал телефон.

— Воображение находится в рамках от нормального до патологического и включает в себя сны, фантазмы, галлюцинации, — сказал сидевший в кресле Ксавье.

— Я не о галлюцинации, а об амнезии, — ответил Сервас. — Она, если не ошибаюсь, являет собой противоположность воображению?

Доктор переменил позу, и Мартен почувствовал тонкий аромат марсельского мыла.

— О чем конкретно мы говорим?

Вопрос был задан с секундной задержкой. Майору показалось, что психиатр подбирает слова, как художник краски на палитре.

— Предположим… Предположим, что я приехал ночью в Сен-Мартен и думаю, что делал нечто, а в действительности совершил кое-что гораздо более серьезное и забыл об этом…

Ксавье помолчал, не дождался продолжения и спросил:

— Не мог бы ты изъясняться конкретнее?

— Нет.

— Ладно. Существует множество форм амнезии. Твоему описанию — во всяком случае, если судить по скудной информации, которую ты выдал, — соответствуют несколько видов амнезии. Начнем с частичной амнезии, или расстройства памяти в конкретный отрезок времени: как правило, она является результатом черепно-мозговой травмы или галлюцинаторного помешательства, проще — спутанности сознания… В ту… пресловутую ночь… ты получил подобную травму?

— Нет. Насколько мне известно.

— Ну конечно. Идем дальше. Второй вид — фрагментарная амнезия, связанная с одним или несколькими совершенно конкретными фактами. То же относится к избирательной амнезии. Она наблюдается у пациентов с… неврозом или психическими расстройствами.

Доктор сделал паузу.

— И, наконец, фиксационная амнезия — неспособность фиксировать в сознании текущие события и события недавнего прошлого, невозможность удержать воспоминания… То, что ты будто бы сделал и забыл, что сделал…

— Нет, нет, я так не думаю, это чисто теоретическая выкладка.

— Хорошо, хорошо, только не волнуйся. Скажи вот что: эта твоя чисто теоретическая гипотеза связана с тем фактом, что недалеко отсюда две ночи назад человека застрелили из табельного полицейского оружия?

17:00. Вечер опускался на улицы Сен-Мартена, когда Сервас вышел из кабинета Ксавье; в воздухе смешались ароматы росших на ближайшей горе сосен, костра и выхлопных газов. Ветерок играл с редкими снежинками. Балконы резного дерева, фронтоны а-ля шале и узкие темные улочки, мощенные булыжником, создавали в этой части города странную атмосферу, в которой смешались детскость и таинственность волшебных сказок. Сервас оставил машину у реки и теперь, возвращаясь, ощутил поднимавшуюся от воды свежесть.

Он сел за руль и внезапно насторожился. Что это? Чем пахнет в салоне? Лосьоном после бритья? Мартен обернулся — и, конечно же, никого не увидел. Проверил бардачок — оружие оказалось на месте. Неужели запах проник извне? Он сам впустил его, когда открыл дверцу?

Сервас обогнул сквер перед мэрией и по прилегающим улочкам проскользнул к аллеям д’Этиньи, а оттуда — к выезду из города. Проехал последнюю кольцевую развязку и собирался повернуть на шоссе в сторону долины, но, почувствовав характерный зуд в затылке, пропустил указатель, а потом и следующий съезд к кемпингам и промышленной зоне. Свернул он только на третьем съезде, и дорога сразу повела его вверх. После двух крутых поворотов внизу показались крыши Сен-Мартена.

Зуд усилился. Сервас не был здесь много лет. Ночь почти наступила. Огоньки Сен-Мартена на белом снежном покрывале, обрамленные со всех сторон черным бархатом гор, напоминали бриллиантовое ожерелье в витрине ювелирной лавки. Наверное, такой пейзаж показался бы Кирстен родным. Жалко, что ее сейчас нет рядом.

Сервас въехал в лес. Дорога шла под деревьями, и огни города исчезли. Зато показался хутор из четырех домов, а километром дальше — второй: белые крыши и ставни (у здешних людей стало манией запираться с наступлением ночи, как будто бандиты всегда прячутся в темноте и ждут возможности напасть). На следующей развилке он взял левей и покатил под уклон. Заснеженные луга в сумерках казались голубоватыми, в овражках слоился туман.

Следующим на его пути был городок размером побольше, но такой же сонный. Свет горел только в кафе, за стеклом витрины можно было разглядеть завсегдатаев, но улицы опустели.

Вскоре он угадал их присутствие. Слева от дороги, вдалеке, между деревьями находились "останки" лагеря отдыха "Пиренейские серны", но ржавая вывеска у въезда исчезла. Мрак в лесу становился все глубже. Сервас почувствовал, как по позвоночнику пробежала дрожь. Черт, он здесь не затем, чтобы гулять по руинам; нужно ехать дальше.

Фары пробивали световой туннель между соснами, дырявили густой туман. Внутри темноту рассеивало голубое свечение циферблатов на приборной панели. Пространство и время исчезли.

Но память…

Картины всплывали в памяти, как будто в мозгу кто-то установил плазму. Вскоре Мартен въехал в настоящий туннель, пробитый в горе.

Интересно, та, другая, табличка на месте? Надо же, не исчезла! Прикреплена к перилам мостика: ПЕНИТЕНЦИАРНЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ЦЕНТР ШАРЛЯ ВАРНЬЕ.

Проехав по дороге, окаймленной сугробами, с вершинами на горизонте и домами в центре, Сервас словно бы сел в машину времени.

Старшая медсестра Лиза Ферней подожгла здание института, и оно сгорело дотла, остались только "культи" стен. Под лунным светом они напоминали Стоунхендж и выглядели величественно, как развалины римского форума. Подобных гигантских строений много в Пиренеях, их возводили в первой половине XX века: отели, гидроэлектростанции, плавательные бассейны, лыжные станции… Но здесь оказывали гостеприимство не туристам и курортникам. Несколько лет в Институте Варнье содержались восемьдесят восемь опаснейших субъектов, имеющих не только психические проблемы, но и осуществленные преступные наклонности. Эти пациенты были слишком жестоки даже для ОТБ — отделения для трудных больных. Психоз каждого не позволял держать в тюрьме этих насильников и убийц, которых правосудие объявило невменяемыми. Институт Варнье стал пилотным проектом и принимал больных преступников из всех европейских стран. Их изолировали в горах, вдали от мира, и… экспериментировали, проверяли действие новых препаратов на изгоях, лишенных большей части прав. Сервас вспомнил, что молодой психолог Диана Берг сравнивала подопечных института с горными тиграми. У стаи был альфа-самец.

Король-лев.

Высшее звено пищевой цепочки.

Юлиан Гиртман… [249]

Сервас не стал выключать дальний свет и мог разглядеть на ближайшем огрызке стены граффити, сделанные краской из баллончика.

Огромные грозные горы покоились в объятиях ясной, звездной, холодно-равнодушной ночи, а каменные руины, залитые лунным светом, напоминали майору его смертоносное прошлое и детское увлечение книгами Лавкрафта. При мысли о Гюставе сердце у него заледенело: мальчик живет бок о бок с одним из чудовищ. Он думал о Жансане, застреленном из полицейского пистолета, о призраках минувшего и тенях настоящего времени. Тревога росла. Интрига ясна: некто хочет сделать из него козла отпущения. Зачем?

В развалинах хрустнула сухая ветка, и Сервас застыл на месте; все его чувства обострились, кожа покрылась мурашками.

Господи, я единственный живой человек в этом пустынном месте, которое, как магнит, привлекает к себе психов всех сортов и размеров, а также любителей сильных ощущений! Мартен прислушался, но все было спокойно. Наверняка одно из тех животных, которые перебегали ему дорогу в свете фар.

Что он здесь забыл? Какая муха его укусила? Полная бессмыслица… Вокруг царила полная тишина, но вдалеке, в долине, раздался приглушенный шум, напоминавший жужжание большого жука. Шум двигателя… И доноситься он мог только с единственной ведущей сюда дороги. Сервас перевел взгляд выше, туда, где находился заброшенный лагерь отдыха, и вздрогнул, когда между деревьями на мгновение мелькнул свет. Ну вот, снова… И опять…

Снизу приближалась машина. Майор прищурился, дождался момента, когда фары снова обозначились в лесу, и несколько минут наблюдал; потом автомобиль исчез в туннеле, скрытом выступом горы.

Сервас ждал. Автомобиль мог вынырнуть в любой момент метрах в ста от него. Кому понадобилось ехать по этой дороге в такой час? Неужели за ним следили? Покинув Сен-Мартен, Сервас ни разу не проверился — было незачем.

Майор стремительно вернулся к своей машине, открыл дверцу со стороны пассажирского сиденья, достал из бардачка кобуру с пистолетом, вынул оружие и поморщился: ладонь стала влажной от пота.

Он бросил кобуру из кордуры [250] на кресло и вслушался в шум мотора: машина ехала вверх по противоположному склону. Рычание стало громче, между соснами вновь замелькали фары. Свет резанул по глазным нервам, когда автомобиль, вильнув, наставил на него желтые лучи, сверкавшие, как заключительные (самые яркие и красивые) букеты фейерверка. Сервас дослал патрон, снял пистолет с предохранителя, расслабил руку и опустил ее вниз, вдоль бедра. Теперь машина ехала прямо на него, подпрыгивая на ухабах, и свет танцевал наподобие блестящего кнута.

Водитель нажал на акселератор.

Мартен поднял оружие.

Внезапно автомобиль начал тормозить. Майор моргнул — пот со лба заливал глаза, зрение мутилось. Он может не попасть, если выстрелит: во всей криминальной полиции нет стрелка хуже его. Сервас отер лицо рукавом. Проклятая кома…

Внезапно шум мотора стал тише, сидевший за рулем человек переключился с третьей скорости на вторую, машина замедлила ход и остановилась, зашуршав шинами по заснеженному гравию. В десяти метрах от него. Мартен ждал, слушал свое тяжелое, затрудненное дыхание и наблюдал. Открылась дверца.

Фары светили так ярко, что он различал только силуэт на фоне светлеющей ночи.

— Мартен, не стреляй! Ради бога, опусти пистолет!

Он послушался. Адреналин резко упал, ноги стали ватными, а голова закружилась так сильно, что пришлось опереться на капот. Подсвеченный со всех сторон, к нему шел Ксавье.

— Доктор… — выдохнул Сервас. — Как же ты меня напугал!

— Прости! Ну прости меня! — Ксавье и сам не на шутку струсил.

— Какого дьявола ты тут забыл?

Врач сделал еще несколько шагов. Сервас не мог разглядеть, что именно он держит в руке.

— Я часто здесь бываю.

Голос врача звучал натянуто, как у человека, который сомневается.

— Что…

— Очень часто… В конце дня… Приезжаю посмотреть… на руины моей былой славы, прерванной мечты… Понимаешь, это место много для меня значит…

Ксавье приближался. Расстояние между ними сократилось до трех метров.

— Я едва не развернулся, когда увидел, что тут кто-то есть. У меня уже была одна не самая приятная встреча с бывшим "постояльцем" института — его это место тоже не отпускало. Думаю, так чувствуют многие… Я в том числе. А потом… Я разглядел, что это ты…

Рука поднялась. Сервас занервничал — и едва не выругался, поняв, что Ксавье сжимает в пальцах фонарик.

— Давай прогуляемся, — предложил доктор, светя на развалины. — Пошли, я должен тебе кое-что сказать.

24. Дерево

Свет горел в одном-единственном окне последнего этажа старинной виллы в стиле ампир на Эльслерграссе в самом западном венском квартале Хитцинг. Бернхард Цехетмайер в камчатом халате, шелковой пижаме и шлепанцах слушал на ночь "Три ноктюрна" Дебюсси.

По маленькому дворцу вечно гулял ветер, и дирижер оборудовал на последнем этаже роскошную квартиру с двумя ванными комнатами, а остальную часть здания не использовал. Мраморные фонтаны, растрепанный плющ на фасаде, окна с эркерами и сад, больше похожий на парк, придавали владению вид благородного аристократического упадка.

Цехетмайер был один в "сквознячном замке": Мария ушла два часа назад, приготовив ужин, ванну и расстелив постель. Шофер Тассило вернется только завтра утром, а медсестра Бригитта — вид ее ножек всякий раз наполнял его душу ностальгией — приедет только послезавтра вечером. Бернхард знал, что до рассвета далеко, а ночь будет долгой и бессонной, полной черных мыслей и горьких размышлений. А главным — как всегда — останется воспоминание об Анне. Его дорогой девочке.

Все детство и юность она была светом его очей, а теперь ушла во тьму. Прекрасное талантливое дитя. Поздний ребенок. Рожденный женщиной, умевшей хорошо делать одно: говорить мужчинам то, что они хотели услышать. У колыбели Анны собрались феи красоты, ума и таланта. Ей было обещано замечательное будущее, родители могли бы гордиться ею, а друзья — завидовать. Цехетмайер иногда спрашивал себя, откуда у его девочки эта толстая черная коса (у матери волосы были другого цвета) и бездонные карие глаза, но в своем отцовстве никогда не сомневался: девочка унаследовала его несгибаемый характер и выдающийся музыкальный дар. В три года у нее обнаружились абсолютный слух и склонность к игре на рояле.

Она начала сочинять и импровизировать раньше отца. В пятнадцать лет поступила в Моцартеум [251] в Зальцбурге. Зальцбург… Цехетмайер не был в этом городе десятки лет. Про́клятый город, продажный город, преступный город. Гиртман приметил Анну на его улицах. Как он к ней подобрался? Наверняка через музыку: Цехетмайер с изумлением узнал, что швейцарец, как и он сам, преклоняется перед Малером.

Никто так и не выяснил, что случилось потом, но дирижер воображал это тысячу раз: был найден дневник Анны, в котором она писала о таинственном незнакомце и назначенном третьем свидании. Девушка задавалась вопросами: "Я влюбилась? Не безумие ли это, ведь у нас такая разница в возрасте? Почему он до сих пор ни разу ко мне не прикоснулся, не поцеловал?" Семнадцать лет, ей было семнадцать лет… Блестящее будущее. Через несколько дней она исчезла.

Прошел бесконечно долгий месяц, пока в зарослях, на расстоянии шага от прогулочной тропы над городом, не нашли тело. Обнаженное мертвое тело. Цехетмайер чуть с ума не сошел, узнав, какие муки претерпела Анна. Он проклял бога, Зальцбург, человечество, оскорблял полицейских и журналистов, ударил одного из них, посмевшего спросить: "Как вы справляетесь с болью?" — и хотел покончить с собой. Смерть дочери развела супругов, разрушила их брак, но разве это могло сравниться с потерей самого дорогого существа на свете? Потом безутешный отец узнал имя убийцы Анны (и десятков других жертв), и его гнев обратился на это чудовище.

Он никогда не поверил бы, что можно ненавидеть так сильно. Что ненависть и вправду самое чистое чувство на свете, как внушает нам литература со времен Каина и Авеля.

"Без музыки я был бы конченым человеком", — думал Цехетмайер, слушая последние такты третьего "Ноктюрна". Но даже ей не удалось подавить безумие, ветхозаветную ярость и шекспировскую жажду мщения. Как только жена дирижера, ставшая затворницей, угасла от рака, безумие расцвело пышным цветом, но до встречи с Визером музыкант не думал, что оно может трансформироваться в действие.

И вот теперь надежда воскресла и обрела детские черты. Последние ноты растворились в воздухе, и дирижер встал, бросив сердитый взгляд на две белые круглые колонки, разнесенные по разным концам комнаты: этот футуристический элемент был единственной уступкой современности.

Цехетмайер подошел к французской стереосистеме и вдруг почувствовал острую боль в животе. Остановился. Прислушался к себе. Днем у него снова был кровавый понос, но он ничего не сказал медсестре — не хватало только, чтобы его, как в прошлый раз, упекли в больницу.

Он выключил чудо техники, погасил свет и побрел по длинному коридору к спальне в глубине квартиры. На публике Цехетмайер всегда выглядел бодрым и крепким, но наедине с собой, за закрытой дверью виллы, позволял себе чуть подволакивать ноги на наборном паркете. Устроившись в постели, музыкант почувствовал себя хрупким смертным созданием и задумался, успеет ли насладиться местью или рак, забравший Анну-Кристину, а теперь явившийся за ним, окажется более прытким.

Кирстен Нигаард разглядывала витрины магазинов в центре города, когда снова увидела отражение силуэта в стекле. Четвертый или пятый раз? Тип в очках… Прядь волос по-детски падает на лоб. Стоит спиной и делает вид, что поглощен созерцанием другой витрины, но ее не проведешь: время от времени он оборачивается и наблюдает за ней.

Возможно, Мартен послал человека охранять ее? Он заговаривал об этом, но очкарик не похож на легавого. Скорее уж на извращенца, вуайериста. Глазки за стеклами очков — вылитый Миньон! [252] — бегают туда-сюда. Она улыбнулась. Да, ее филер из Миньонов.

Кирстен пошла по улице мимо магазинов. Он последовал за ней на расстоянии десяти метров. Наступила ночь, но центр Тулузы был полон народа. Она не чувствовала страха, хотя по опыту знала, что толпа редко кого защищала от изнасилования или вооруженного нападения. Рано или поздно город опустеет. Он выбрал ее случайно или здесь что-то другое?

Сексуальный хищник? Болезненно-застенчивый поклонник? Или… Было еще одно предположение, но… Нет, невозможно…

Кирстен вышла на площадь Вудро Вильсона и направилась к одной из террас. Села за столик, знаком подозвала официанта. С минуту искала глазами преследователя, решила было, что он отстал, и тут увидела его — на скамейке в сквере, рядом с фонтаном, за живой изгородью. Забавно… Может показаться, что мужику оторвали голову и водрузили на куст. Она поежилась. Впервые он появился на площади Сен-Жорж. Сидел через три столика от нее, вгрызался в огромный чизбургер и следил.

Гарсон принес заказ — "нулевую" колу, — Кирстен на мгновение отвернулась и потеряла очкарика. Он испарился. Неприятное ощущение, как будто нашатыря нюхнула. Она мысленно прокляла Серваса, "продинамившего" ее с ужином: он позвонил, сказал, что занят, извинился и пообещал проводить. Женщина почувствовала неизъяснимую печаль. "Плевать, сейчас сяду в такси, отправлюсь в гостиницу и попрошу водителя не уезжать, пока я не окажусь внутри. Не стоит возвращаться ночью пешком, да еще в сопровождении тени, следующей за тобой по пятам".

Роксана Варен смотрела на официальный бланк, перечитывала текст письма и не верила своим глазам. Против всех ожиданий, поиск учебного заведения, куда ходил мальчик по имени Гюстав, дал результат: начальная школа в Оспитале-ан-Комменж. Директор заявил, что знает этого ребенка.

Она набрала номер. Ответил мужской голос:

— Жан-Поль Россиньоль, слушаю вас.

— Роксана Варен, тулузская бригада по делам несовершеннолетних. Я хочу поговорить с вами о Гюставе. Вы уверены, что он был записан в вашу школу?

— Ну конечно, уверен! Что происходит с этим ребенком?

— Не телефонный разговор… Вам всё объяснят… Кто еще в курсе нашего запроса?

— Учитель Гюстава.

— Слушайте меня очень внимательно, господин Россиньоль: никому ничего не рассказывайте и предупредите вашего коллегу. Это очень важно.

— А вы не могли бы?..

— Позже, — буркнула Роксана, вешая трубку.

Она набрала другой номер и попала на автоответчик. Черт, где ты, Мартен?

— Я всегда мечтал побывать в Норвегии, — доверительным тоном сообщил мужчина, три минуты назад подсевший за ее столик.

Кирстен кисло улыбнулась. Сорок лет, костюм-галстук, женат — на пальце обручальное кольцо. Он заговорил с ней, попросил разрешения "составить даме компанию" (вместе со своим пивом) и теперь бубнил, не закрывая рта:

— Фьорды, викинги, триатлон — все это просто…

Кирстен сдержалась — не спросила у зануды: "Вы действительно едите лягушек и заплесневевший сыр? А правда, что забастовка — ваш национальный вид спорта? Все французы страдают особой тупостью к языкам?" Вообще-то, внешность у типа необычная, но интересная. Можно убить двух зайцев: взять этого с собой в гостиницу и убедить "месье Миньона" отстать. Так-то оно так, но… Физическая привлекательность — еще не всё, даже на одну ночь… Кроме того, ее мысли заняты другим французом.

Она тяжело задумалась, и тут забрякал ее телефон. Собеседник бросил на него раздраженный взгляд. Ага, господин Король-клише-о-Норвегии не терпит конкуренции и пауз.

— Слушаю. Кирстен…

— Это Роксана, — произнесла капитан Варен на средненьком английском. — Ты не знаешь, где Мартен?.. Я нашла Гюстава!

— Что?

Луна, освещавшая остов здания, исчезла за тучами. Снова пошел снег. Белые хлопья порхали между обгоревшими стенами Института Варнье, собираясь в пухлое одеяло, летали по разоренным коридорам, как будто искали, где приземлиться. Изуродованные лестницы, обугленные оконные рамы, комнаты, открытые всем ветрам и похороненные под снегом… Ксавье не забыл топографию своих бывших владений и легко ориентировался в лабиринте.

— Думаю, я его видел, — неожиданно сказал он, когда они пробирались между двумя высокими стенами.

— Кого?

— Гиртмана. Кажется, однажды он попался мне на глаза.

Сервас резко остановился.

— Где?

— В Вене. Почти два года назад. В пятнадцатом году. На двадцать третьем Европейском конгрессе психиатров. Присутствовало больше тысячи делегатов от Европейской психиатрической ассоциации. В ней состоит около семидесяти тысяч человек.

Вена… У Серваса в кармане лежала фотография: Гюстав на фоне одного из знаменитейших пейзажей Австрии.

— Я не знал, что в Старом Свете столько психиатров, — сказал он, повысив голос, чтобы перекричать завывание ледяного ветра, бившего его по затылку.

— Безумие вездесуще, Мартен. Рискну утверждать, что оно правит миром. Согласен? Мы пытаемся быть рациональными, хотим понять — но понимать нечего: каждый день нашей жизни безумней предыдущего. Легко затеряться, когда тебя окружает толпа.

— Почему ты ничего не сказал мне?

— Я довольно долго считал, что все придумал. Но теперь… Я часто об этом думаю и все больше уверяюсь: это был Гиртман.

— Рассказывай.

Они пошли назад по собственным следам, перешагивая через кучи щебня и металлические балки. Снежинки таяли у них на плечах.

— Я присутствовал на одном из заседаний. Какой-то тип попросил разрешения сесть рядом. Он представился Хазановичем. Очень симпатичный, мы обменялись несколькими шутками на английском — докладчик оказался редкостным занудой. Хазанович предложил выпить кофе.

Ксавье замолчал, обошел груду обломков и продолжил:

— Он сказал, что работает психиатром в Сараево. Война в Боснии закончилась двадцать лет назад, но к нему все еще приходят пациенты с тяжелым посттравматическим синдромом. По его словам, у пятнадцати процентов жителей страны имелись симптомы этого заболевания, а в некоторых городах, переживших осаду, и все пятьдесят. В Сараево его ассоциация применяла метод групповой терапии.

— И ты думаешь, Хазанович и был Гиртманом? Как выглядел этот человек?

— Рост и возраст соответствовали. В остальном — неузнаваем. Цвет глаз, форма лица, носа, подсаженные волосы, даже голос… Всё другое. И еще — он носил очки.

Сервас остановился.

— Поправился? Похудел?

— Ни то ни другое. Вечером мы оказались на одном приеме. С ним была женщина, красавица, высший класс, а платье такое, что все оборачивались. Мы продолжили разговор на профессиональные темы, я упомянул, что директорствовал в Институте Варнье, и он проявил живейший интерес: ничего удивительного, институт стал легендой в сообществе.

Хазанович признался, что увидел мою фамилию в списках участников, решился познакомиться, но не стал напоминать трагический инцидент с пожаром — считал, что это может прозвучать неуместно…

"Легенда… Не только среди психиатров", — подумал Сервас, но комментировать не стал.

— Он задал массу вопросов. О методах и курсах лечения, "пансионерах", безопасности, о том, что случилось… Разговор естественным образом зашел о Гиртмане.

Голос Ксавье сделался совсем тонким. Луч его фонарика метался по стенам. Под ногами хрустела кирпичная крошка, низ брюк доктора стал белым от гипсовой пыли. Они приближались к выходу.

— В какой-то момент я вдруг понял, что он слишком осведомлен — и о прошлом, и о швейцарце. Он не только задавал вопросы, у него обо всем было свое устоявшееся мнение. Некоторые детали привлекли мое внимание, потому что я не помнил, чтобы пресса их упоминала.

— Какие именно?

— Например, он знал, что видел Гиртман из окна своей камеры в институте.

— Об этом могли писать…

— Где? Ладно, допустим, в местной газете. Но как информация дошла до боснийского психиатра?

— Всё?

— Нет. Он настойчиво возвращался к описанию высокой сосны, говорил о символике дерева в философском смысле: "Оно соединяет три уровня космоса: подземный, где растут корни, поверхность земли и небо". Упоминал библейские Древо жизни и Древо познания добра и зла, дерево, под которым на Будду снизошло просветление, и Древо Смерти из учения каббалы. Я бы назвал это зацикленностью на символах.

— Ну, и?..

— Гиртман однажды говорил со мной об этом теми же самыми словами…

Сервас замер, его пробрала дрожь — наверное, от холода.

— Ты уверен?

— Тогда я не сомневался. И был потрясен. Гиртман наслаждался моим смятением. А потом… сам знаешь, как это бывает, — пришли сомнения. Нужно было записывать, а я этого не сделал. Начал сомневаться в собственной памяти, спрашивал себя: ты ничего не домыслил постфактум, дружок?

— Нужно было поговорить со мной.

— И что это изменило бы?

Они покинули развалины и направились к машинам, которые почти исчезли под снегом.

— Что скажешь обо всем этом сегодня? — спросил Сервас.

Ксавье остановился. Обернулся.

— Думаю, я тогда видел Гиртмана.

Психиатр посмотрел сыщику в глаза.

— Ты проверял, существует ли доктор Хазанович, психиатр из Сараево?

— Существует.

— И как он выглядит?

— Понятия не имею. Так далеко мои разыскания не зашли. Я убедил себя, что все выдумал.

— А теперь переубедился?

— Да.

Внезапно ожил телефон Серваса. Оказалось, за то время, что не было сигнала, ему пришли несколько мейлов и два голосовых сообщения.

У него зачастил пульс.

Кирстен и Роксана.

25. Встреча

— Что ты делаешь?

Он поднял глаза. Марго стояла в дверях, опираясь плечом о косяк.

— Мне нужно уехать на несколько дней, — ответил он, укладывая в чемодан свитер. — По работе.

— Что тебе нужно?

Сервас посмотрел на побагровевшую от злости дочь. Марго всегда с полоборота впадала в ярость — по пустяковому поводу, из-за глупой мелочи, чего с ним самим никогда не случалось.

Он застыл над чемоданом.

— В чем дело?

— Ты уезжаешь?

— Всего на несколько дней.

Она покачала головой.

— Не могу поверить! Я тебя почти не вижу с тех пор, как приехала. Ты исчезаешь, появляешься дома ночью. Ты вернулся час назад, папа… И вот уже собираешь чемодан и объявляешь: "Вернусь через несколько дней!" Можешь объяснить, что я здесь делаю? Зачем я тебе? Сижу тут одна, как идиотка… Позволь напомнить — ты не так давно вышел из комы, и врачи велели тебе угомониться!

Сервас начинал злиться. Он ненавидел, когда его воспитывали. Хотя Марго права.

— Не волнуйся, — примирительным тоном попросил он, — я хорошо себя чувствую. Ты должна вернуться к нормальной жизни. Тебе здесь плохо; я же не слепой, вижу…

Он сразу пожалел о последней фразе. Она вцепится в эти слова, как щенок в тапочку. Марго любила вырвать предложение из контекста и вернуть собеседнику, как бумеранг. Ей бы заместителем прокурора работать. Или генеральным адвокатом.

— Что ты сказал?! — Голос девушки сорвался. — Ушам не верю!

Нет, он не прикусил язык, как следовало поступить, а попросил:

— Не надо квохтать надо мной, умоляю; со мной всё в порядке.

— Убирайся к черту!

Марго убежала. Сервас закрыл чемодан и вышел из комнаты.

— Марго!

Она сорвала с крючка бушлат, схватила "Айпод", врубила звук на максимум и бросила:

— Успокойся. Когда вернешься, меня тут не будет.

Прозвучало как угроза.

— Марго…

Она не услышала — снова вставила наушники — и отвернулась. В глазах у нее стояли слезы, а Сервас никогда не умел утешать и не знал, что сказать, как развеять печаль дочери, хотя его настораживало, что в последнее время девушка нервничает чаще обычного.

— Марго! — повторил он, повысив голос, но она уже пулей летела к двери. Схватила ключи со столика и выскочила из квартиры, даже не оглянувшись.

— Дерьмо! — выругался он. — Дерьмо, дерьмо, дерьмо!

Прошло полчаса, но Марго не вернулась. Сервас закрыл чемодан и раз шесть написал дочери. Наконец телефон зазвонил, и он бросился сдвигать зеленую кнопку на экране.

— Я внизу — объявила Кирстен.

— Спускаюсь… — Мартен с трудом справился с разочарованием.

Мне пора. Кирстен уже здесь. Позвони, пожалуйста.

Он хотел написать, что любит ее и постарается измениться, но подумал, что глупо объясняться по телефону, — и ничего не стал добавлять. Уже на выходе вспомнил, что Стелен пообещал обеспечить Марго защиту, но так ничего и не сделал.

Завтра же напомню ему…

— Уверена, что он за тобой следил?

Сервас задал вопрос, глядя на черную ленту дороги, освещенную фарами. Белая разметка, то сплошная, то пунктирная, мелькала перед глазами в гипнотическом ритме.

— Да. Уверена.

— Может, какой-то псих развлекается, пугая женщин на улицах?

— Все может быть. Но…

Мартен взглянул на норвежку. Приборная панель подсвечивала ее профиль на фоне черного окна. Несколько секунд они молчали, пока обгоняли шумный грузовик с прицепом. Здесь, на горе, снег не шел, зато собирался дождь: первая крупная капля уже разбилась о лобовое стекло, за ней поспешили вторая, третья…

— Но ты в это не веришь.

— Нет.

— Потому что тебе кажется странным подобное совпадение: незнакомец преследует тебя именно в тот момент, когда мы…

— Верно.

Час спустя они выехали из Тулузы и по А64 направились на запад, к деревне Оспитале-ан-Комменж. Навстречу буре, если судить по тому, как гнулись под ветром деревья на склонах.

— Ты правда веришь, что мы найдем там Гюстава? — спросила Кирстен.

— Слишком легко, да?

— Скажем так: на Гиртмана это не похоже.

Сервас молча кивнул.

— Что будем делать, когда приедем? — спросила она.

— Для начала поселимся в отеле, а завтра утром пойдем по новому кругу: мэрия, школы… И будем надеяться на удачу. В местечке всего двести жителей. Если мальчик там, мы его найдем.

Он сам-то верит своим словам? Кирстен права: слишком легко. Что-то тут не так. Со швейцарцем легко не бывает. Только не с этим человеком.

Марго сидела в интернет-кафе и смотрела, как отец выходит из дома и присоединяется к своей новой напарнице. Они сразу оживленно заговорили о чем-то и направились к стоянке. У девушки сжалось сердце. Она что, ревнует? Фу, как стыдно…

Марго действовала импульсивно, чтобы испытать отца, хотела вынудить его реагировать, в кои-то веки сделать выбор между ней и работой. Она надеялась, что он останется — ради нее, — и была идиоткой. Девушка посмотрела на экран телефона.

Мне пора. Кирстен уже внизу. Позвони, пожалуйста.

Он сделал свой выбор.

— Придется остановиться, газ на исходе. — Сервас кивнул на указатель. — До заправки один километр.

— Хорошо. Заодно зайду в туалет.

По залитой лужами аппарели он въехал на стоянку, следуя за темно-синим фургоном. Водитель еле тащился, и майор с трудом сдерживал желание посигналить. Он припарковался под навесом с колонками, чтобы укрыться от ливня и ветра, который сотрясал машину. У входа в мини-маркет стояло штук десять автомобилей. Как только Мартен выключил зажигание, Кирстен отстегнула ремень безопасности, подняла воротник, открыла дверцу и побежала на свет. Сервас тоже вышел. Еще две машины заняли соседние колонки. Он вставил пистолет-инжектор и автоматически нажал на пуск, размышляя о том, что сказал ему в развалинах Ксавье.

Конечно, это самое простое объяснение: швейцарец изменил внешность. Но как быть с видео? Тип похож на того человека, которого он помнит, а по времени это снято позже встречи Ксавье с боснийский психиатром. Может, доктор ошибается? Что, если Хазанович не был Гиртманом? Не исключено, что память изменяет Ксавье. Или швейцарец гримировался, клеил бороду, вставлял линзы и другие хитрые причиндалы, которые используют киношники?

Майор посмотрел на фургон со следами ржавчины на подвеске и порожках. Дверь кабины открыта, внутри темно, как в пещере, и пусто. Наверное, водитель расплачивается. Он перевел взгляд на кассы минимаркета: никого.

Сервас поежился — он ненавидел фургоны. В таком же увезли похищенную Марианну. Они тогда нашли его брошенным на похожей площадке, в стороне от шоссе. Темно-синего цвета… С пятнами ржавчины… На зеркале висели четки из косточек оливы с серебряным крестом. А в машине у соседней колонки?.. Стекло слишком грязное, не разглядеть, но майор готов был держать пари, что видит четки.

Он сделал глубокий вдох.

Отпустил спуск инжектора. Протиснулся между двумя колонками. Медленно обошел машину. Бросил взгляд на номер и застыл: стертые буквы и цифры делали его нечитаемым.

Кирстен!

Он выскочил под дождь и побежал.

Она вошла в туалет и почувствовала странный запах. Септик и мужской лосьон? Откуда? Уборщик? Посетитель, который ошибся дверью?

Крыша протекала — посреди туалета стояло ведро со шваброй, на дверях двух кабинок висели таблички "Неисправен". Она подняла глаза, но пятен на потолке не увидела. А вот маленькое окошко была приоткрыто — слышался шум дождя. Из трех ламп горела одна, да и то тускло, оставляя углы темными.

Кирстен поежилась, но вошла в третью кабинку, закрыла за собой дверь, спустила колготки и трусы, села. Она думала о словах Серваса: слишком легко. Фотография Гюстава, "забытая" на нефтяной платформе, теперь школа… Он думает, что все получается слишком легко. Так оно и есть.

Норвежка вздрогнула — ей почудился какой-то звук. Скрипнула дверь. Не соседняя — первая. Она прислушалась, но дождь так сильно барабанил по крыше, что остальных звуков было не различить.

Кирстен встала, спустила воду. Помедлила секунду, но из-за двери ничего не было слышно, и она вышла. Посмотрела на висящие в ряд зеркала над раковиной. Увидела в одном из них, слева, силуэт. Повернула голову — и перестала дышать.

Он стоял рядом с ведром, "вооруженный" шваброй. Высокий очкарик, преследовавший ее на улицах Тулузы, поднял швабру за ручку и разбил последнюю еле светившую лампу. Темнота. Кирстен не успела промолвить ни слова, а он уже прижал ее к стене под окном. Ливень хлестал по стеклу, и капли брызгами слюны летели на щеку женщины.

— Привет, Кирстен.

Она с трудом сглотнула. Кирстен… Попыталась успокоить дыхание — и не смогла. Кровь стучала в висках, перед глазами плавали искры. Она с трудом различала его лицо в тусклом свете с парковки, а теперь узнала — и сердце едва не выскочило из груди. Он что-то сделал с глазами и ртом, подсадил волосы и изменил их цвет — если это не парик! — но у нее не осталось сомнений. Это он.

— Что тебе нужно? — спросила она придушенным голосом.

— Шшшшшш…

Его рука молниеносно нырнула под юбку. Длинные горячие пальцы погладили правое бедро. Кирстен закусила губу.

— Как же давно мне хотелось это сделать, — прошептал он ей на ухо.

Она не ответила — была не в силах, — но пульс участился, ноги задрожали, глаза закрылись сами собой.

Сервас ворвался в магазин, оттолкнув замешкавшуюся пару.

— Потише! — возмущенно крикнул ему вслед мужчина.

Но он уже бежал к туалетам, пытаясь сориентироваться по месту. Так: мужской справа, дамский слева.

Мартен толкнул дверь. Позвал ее.

Шагнул вперед.

Внутри было темно, и он напрягся, но потом увидел Кирстен. Она сидела на полу под окном и истерически рыдала. Майор подошел, инстинктивно озираясь на три закрытых двери, опустился на колени, протянул руку, и она прижалась к нему всем телом. Так они и сидели, переплетясь в странном объятии, как две тряпичные куклы; потом Кирстен расслабилась, и Сервас спросил:

— Что он сделал?

Следов борьбы и беспорядка в одежде он не заметил.

— Он меня… ничего… только трогал…

— Он уже далеко.

Они искали повсюду — внутри, на улице — и поняли, что хозяин бросил фургон. Он все предусмотрел.

— Можно закрыть шоссе?

— В трех километрах отсюда есть выезд, он уже далеко.

Несколько минут назад один из покупателей супермаркета сообщил, что у него пропала машина. Сервас собрался было передать номера жандармам, но сообразил, что поставить заграждение все равно не успеют.

Не стал он звонить и в службу криминалистического учета — они сразу поставят в известность Стелена и все начальство. У него отберут дело и отдадут другому сотруднику. Не выздоравливающему. Ни за что! Ему не требуется подтверждение: здесь, на этой заправке, их со швейцарцем пути пересеклись.

— Поверить не могу! Как он оказался тут одновременно с нами? — Глаза норвежки еще не просохли от слез.

Сервас смотрел на машины, выезжавшие со стоянки. Из-под шин летели брызги грязной воды, "дворники" судорожно метались по стеклам. Они сидели на оранжевых пластиковых банкетках в углу пустого в этот час ресторанчика.

— Как долго он ехал впереди нас? Увидел в зеркале, что я включил поворотник, и сделал то же самое, не упустил возможности… Гиртман — мастер импровизации. — Майор бросил взгляд на двери туалетов. — Как ты себя чувствуешь?

— Нормально.

— Уверена? Может, вернемся в Тулузу? Хочешь встретиться с кем-нибудь?

— С кем "кем-нибудь"? С гребаным психиатром? Я в порядке, Мартен. Правда.

— Хорошо. Поехали, здесь нам больше делать нечего.

— Не предупредишь коллег?

— Зачем? Чтобы Стелен забрал дело? Давай найдем отель. Переночуем, а утром поедем.

— В одном мы можем быть уверены: Гиртман здесь, совсем рядом, — сказала Кирстен. — Следует за нами по пятам.

"Да, — подумал Сервас. — Как кошка за мышью".

Заехав на заправку, он дважды звонил Марго, но попадал на голосовую почту. Наконец дочь расщедрилась на эсэмэску.

Хватит звонить. У меня все в порядке.

За окнами все так же лил дождь, ночь была непроглядно-темная, и Сервас видел свое отражение в стекле. Человек в ярости. И в безвыходном положении. Он был один. Не только за столом, но и в ресторане. Кирстен пошла прямо в номер, сказала, что хочет принять душ. Мартен поужинал антрекотом и жареной картошкой, в которую налили слишком много масла. Половина еды осталась на тарелке.

— Все так плохо? — поинтересовалась хозяйка.

Он разубедил ее, как сумел, и женщина отстала, поняв, что клиент не расположен к общению.

Мысли неожиданно перескочили на Гюстава. Знает ли Гиртман, куда они направлялись, кого надеялись увидеть? Что, если швейцарец снова спрячет мальчика? Он мастер на такие штуки, обожает фокусы! Вдруг ребенок завтра не появится в школе? Нужно позвонить в ближайшую жандармерию, попросить их найти Гюстава, отправить его в безопасное место и стеречь — до их появления.

Но Сервас чувствовал себя слишком усталым для любых телодвижений. И не понимал побуждений Гиртмана. В чем его интерес? Если он знал их планы, следовало по-тихому увезти мальчика, не привлекая внимания. К несчастью, этот вопрос он мог решить. Тут они бессильны…

От мысли о Гюставе Сервасу стало не по себе. Он не может воспитывать маленького мальчика. Ни при каких обстоятельствах. Из головы не шли обстоятельства смерти Жансана. Полицейский пистолет. Он, Сервас, недалеко от места преступления. И подозрения, которые неминуемо падут на него.

Сыщик почувствовал себя ужасно одиноким. Повсюду царила тишина, и в голову пришла странная мысль: что, если, кроме них, в отеле никого нет? После случая на дороге голова болела все сильнее. Мартен всматривался в кофейную гущу, как будто надеялся найти решение на дне чашки. От дурацкого занятия его отвлек телефон.

Кирстен.

— Мне страшно, — без лишних предисловий сказала она. — Приходи… пожалуйста.

Он остановился перед тринадцатым номером и постучал. За дверью было тихо. Выждав несколько секунд, постучал еще раз, занервничал и уже собирался применить кулак, но тут дверь распахнулась. На пороге стояла Кирстен в халате, с мокрыми волосами.

Она закрыла за ним дверь, отступила к столику с маленьким электрическим чайником и пакетиками "Нескафе". Сервас не знал, что делать, как ее утешить, и чувствовал себя неуютно. Его временная напарница — привлекательная женщина, но ситуация неловкая.

— Я буду напротив. Запрись на два оборота и сразу зови, если что. Телефон будет у меня под рукой.

— Лучше ночуй здесь, — ответила Кирстен.

Сервас огляделся и увидел только кресло, на вид очень неудобное.

— Можно взять смежные номера…

Потом он будет спрашивать себя, кто сделал первый шаг, кто разбил лед. Вспомнит, что видел через плечо неоновую вывеску отеля напротив… Она прижималась к нему… Голубой свет отражался от капотов машин… У въезда на стоянку росли две высоких черных сосны… Пиренеи были где-то там, прямо перед ними, прятались в ночи.

Мартен поцеловал женщину, и они встретились взглядами, как будто каждый ждал, что другой зажмурится первым. Кирстен не отводила глаз, как будто искала в нем первородную истину, а потом укусила его за мочку и лизнула ухо, раз-другой-третий. Он отодвинул полы халата, погладил небольшие упругие груди; она прижала ладонью выпуклость в его брюках, прогулялась пальцами вниз, потом вверх, вспомнив, как девочкой однажды завернула речной голыш в тряпочку и много дней таскала в кармане, то и дело гладя его, наслаждаясь ощущением твердости…

26. Контакты

Она отступила к кровати, села, откинулась на спину, упираясь ногами в пол, и распахнула халат.

Горел лишь ночник у изголовья, углы комнаты оставались темными, и там толпились призраки Серваса. Ночь обнимала любовников, ореол света отражался в глазах Кирстен, и в них больше не было ничего невинного. Сервас снял пиджак, расстегнул рубашку. Она слушала, как стучит по стеклу косой дождь, вдыхала его запах. Простыни и кожа стали влажными. Наклониться Мартен не успел — она подняла правую ногу, коснулась пальцами его солнечного сплетения.

Он коснулся крепкой щиколотки, потом пятки. Она погладила ступней его голую грудь, спустилась ниже, провела по ширинке, потянулась рукой и расстегнула молнию.

Мартен опустился рядом, захватил губами сосок, раздвинул ладонью бедра, почувствовал жар влажного лона и возбудился еще сильнее. Ему хотелось взять ее немедленно, но он сдержался и продолжил ласки. Кирстен застонала, извиваясь на кровати, будто хотела одновременно принять и оттолкнуть партнера.

Она издавала странные звуки, больше всего похожие на рычание в диапазоне от утробно-басовитого до невозможно высокого. Они утратили представление о пространстве и времени. Женщина поддавалась и отстранялась, молила о ласке и отвергала ее; потом вдруг вжалась в тело мужчины и впустила его, диктуя ритм — быстрее, быстрее, еще быстрее! — царапала ему спину и бока, опять лизнула мочку, укусила по-настоящему — сначала за ухо, потом за плечо. Ее взгляд — темный, дикий — бросал вызов. Слишком быстрый для Серваса темп лишал его части удовольствия, но Кирстен уже не владела собой.

Они сменили позицию — она легла сверху, прижалась грудью, немного поерзала, будто устраиваясь поудобнее. Какая она гибкая… гибкая и странно легкая. От паха к бедру у нее шла татуировка — что-то на норвежском, буквы и цифры.

Кирстен Нигаард прячет свою подлинную сущность под строгой оболочкой. Огонь подо льдом… Банальное клише.

Мартен разгадал ее с самого начала: она легко заводится и в койке любит все контролировать.

Кирстен проснулась в шесть утра, посмотрела на спящего Серваса и удивилась, что чувствует себя отдохнувшей. Затем надела шорты с названием норвежской рок-группы на заду, футболку, спортивную куртку, вышла из отеля и побежала трусцой в маленький парк. Шесть кругов трусцой по заснеженному гравию без остановок. Ледяной воздух обжигал легкие, но Кирстен было хорошо. Увидев скамью рядом со скульптурой фавна, она остановилась и сделала несколько наклонов, глядя на рассвет над Пиренеями. Ей не хватало бокса, ее любимых тренировок. Как только вернусь в Осло, пойду в спортзал. В памяти всплыло видение — туалет на заправке, ведро, швабра, — но она прогнала его. Нужно думать о том, что их ждет.

В шесть тридцать Сервас проснулся в пустой кровати. Простыня сохранила отпечаток и аромат тела Кирстен. Он прислушивался, но в комнате и ванной было тихо. Значит, она решила не будить его и спустилась позавтракать. Мартен вернулся в свой номер.

Под душем его одолевали мысли о минувшей ночи. Они занимались любовью, потом разговаривали — на балконе, где курили одну сигарету на двоих, и в постели — там он рассказал ей о матери Гюстава. Она долго расспрашивала о событиях в Марсаке, о Марианне и его прошлом. Он раскрылся перед ней, что редко делал после того кошмара, а она слушала и смотрела на него, спокойно и доброжелательно, но не сострадала. За последнее Мартен был особенно благодарен, потому что сумел не разнюниться. У Кирстен наверняка есть свои проблемы (а у кого их нет?). Потом он вспомнил ее вопрос. Она умна и почти сразу попала в точку, а он так и не решился спросить себя: "То есть он может быть твоим сыном?"

Сервас оделся и спустился на лифте на первый этаж. Вошел в зал, где кормили завтраком, и не увидел Кирстен. Далеко она уйти не могла… Он почувствовал укол кисло-сладкого разочарования, встряхнулся, взял себе еды и кофе, сел за стол, набрал номер Марго…

…и попал на автоответчик.

Она открыла дверь и удивилась виду пустой кровати.

— Мартен?

Он не ответил — значит, ушел к себе. Кирстен почувствовала обиду и тут же одернула себя: "Прекрати!" Быстро разделась и пошла в душ. Черт, как хочется есть…

В ванной она поняла, что Мартен даже мыться здесь не стал: полотенца сложены, кабина сухая. Раздражение вернулось, даже усилилось. Они переспали, им было хорошо, но на этом всё. Таков смысл оставленного послания.

Она посмотрелась в зеркало, сказала вслух, громким голосом:

— Ладно. Так и было задумано, разве нет?

Сервас сидел за столиком один, и Кирстен пошла к нему.

— Привет… — Она глотнула кофе из его чашки. — Хорошо спал?

— Да. А ты? Где была?

— Бегала, — ответила Кирстен и пошла за едой.

Мартен смотрел ей вслед. Да уж, поговорили… Коротко и холодно. Ему хватило ее слов, чтобы понять: то, что случилось ночью, обсуждению не подлежит. Он почувствовал разочарование, потому что хотел признаться, каким важным оказался для него их откровенный разговор, а теперь чувствовал себя идиотом. Ладно, возвращаемся к работе. Держим дистанцию.

Кирстен с аппетитом съела гренки, джем, сосиски и яичницу-болтунью, выпила американо и два больших, налитых до краев стакана апельсинового сока: в Норвегии завтрак — самая обильная трапеза за день. Сервас же ограничился эспрессо, половинкой круассана и стаканом воды.

— Ты мало ешь, Мартен.

Кирстен ждала, что в ответ он выдаст одну из идиотских банальностей, вроде того, что все норвежцы сложены, как дровосеки (во всяком случае, именно так поступил бы тот очкарик, с которым она трахнулась в кафе на площади Вудро Вильсона), но Сервас ограничился улыбкой.

— С полным желудком хуже думается, — сказал он наконец.

Кирстен не могла знать, что любые разговоры на тему еды неизбежно вызывают у Серваса воспоминание об изысканном ужине, сдобренном тонкими, но отравленными винами, которыми угостил его как-то раз один судья [253].

Живописная горная деревушка Оспитале-ан-Комменж находилась недалеко от испанской границы. Им пришлось петлять по дороге, нависавшей над глубокой, поросшей густым лесом долиной, преодолеть перевал на высоте 1100 метров, пересечь темные, продуваемые ветром сосновые рощи, где потревоженные вороны орали им вслед из тумана темные пророчества. Дорога была узкой и извилистой, на некоторых участках ее огораживали каменные парапеты, на других не было ничего, кроме пустоты внизу.

Они взобрались на гору и, скатившись по противоположному склону, увидели колокольню и крыши домов, зябко жавшихся друг к другу в белом сверкающем обрамлении — совсем как овцы в отаре, ищущие дружеского тепла.

Деревня с первого взгляда показалась им… монашеской, грустной и враждебно настроенной к пришлым людям. Узкие крутые улочки — дома громоздились на склоне — видели солнце всего несколько часов в день.

Они все-таки добрались до памятника павшим в самом центре площади, банальной, но вполне симпатичной; ее украшала графика голых по сезону платанов и бельведеры с потрясающей панорамой.

Небо очистилось, облака рассеялись, и взгляду открылось слияние трех долин, с улицы и крыш Оспитале-ан-Комменж. Здание мэрии выглядело скромным, сереньким, простым, зато вид из окон открывался потрясающий. Они вышли из машины, глотнули холодного воздуха. Дорога прошла в молчании — каждый замкнулся в мыслях и воспоминаниях о прошлой ночи. Однако сейчас Сервас мог думать только о Гюставе.

Он огляделся, будто ждал, что мальчишка вот-вот появится: вокруг не было ни души. Паперть местной церкви в романском стиле напоминала о близости Испании. Сыщик задержал взгляд на портале, украшенном тимпаном с архаическими мотивами: Создатель в окружении Солнца, Луны и символов Евангелистов. Рядом теснились булочная и мужская парикмахерская. Интересно, как в подобном месте мастер обеспечивает себе клиентуру?

Они взобрались на невысокое крыльцо мэрии — на здании висел слегка выцветший национальный флаг, — и Сервас потянул за ручку застекленной двери, которая оказалась запертой. Он постучал, но ответа не дождался, хотя снег со ступенек успели убрать. Лед, правда, остался. Не поскользнуться бы…

На углу узкой кривой улочки, выходившей на площадь, стоял указатель с табличкой: "Начальная школа Пастера".

Сервас посмотрел на Кирстен, та кивнула, и они осторожно поехали вниз по обрывистому склону. Занавеска на окне второго этажа отодвинулась, но никто не выглянул, словно деревню населяли призраки.

У школьной ограды у Серваса сжалось сердце: двор, крытая галерея, ржавый колокол у ворот напомнили ему детство. Была перемена, дети бегали вокруг единственного платана, толкались и весело пищали. Корни старого дерева взломали асфальт, и сторож убрал с них снег, чтобы никто, не дай бог, не споткнулся и не упал. Какой-то мужчина в серой блузе и очках наблюдал за играми ребятишек с галереи. Вся эта картина являла собой нечто удивительно архаичное; впору было подумать, что они вернулись на сто лет назад.

Вдруг Сервас застыл, как нокаутированный боксер.

Кирстен оглянулась, перехватила его взгляд и посмотрела в ту же сторону, ища глазами то, что увидел он.

Нашла.

И поняла.

Он был там.

Гюстав.

Белокурый ребенок. Среди других детей. Мальчик со снимка. Возможно, его сын.

27. Видение

— Мартен…

— …

— Мартен!

Голос низкий, мягкий, тон повелительный. Он открыл глаза.

— Папа?

— Вставай, — ответил отец. — Пойдем со мной.

— Который час?

Его папа улыбнулся. Мартен — сонный, ничего не понимающий, в синей пижаме — стоял босиком на холодном кафельном полу.

— За мной.

Он подчинился. Они шли по безмолвному дому: коридор, лестница, общая комната, залитая светом зари — лучи вливались в окна без штор, выходящие на восток. Мартен посмотрел на ходики. Пять утра! Ох, как же хочется спать… Вот бы снова лечь… Хоть на три секундочки. Нельзя. Не посмев ослушаться отца — никогда не мог! — он вышел из дома. Причина не только в послушании, но и в любви. Отца он любил больше всех на свете. Ну кроме мамы, конечно.

На улице, метрах в пятиста от крыльца, над холмом раскачивалось солнце. Лето. Все вокруг замерло, даже созревшие колосья и резные листья дуба. Мартен моргнул, прищурился, посмотрел на золотые лучи, вслушался в голоса птиц.

— Что случилось, папа? — спросил он.

— Вот это… — Отец обвел рукой окрестности.

— Папа…

— Да, малыш…

— Я не понял. Куда мне смотреть?

Отец улыбнулся.

— Всюду. — Он взъерошил мальчику волосы. — Я просто хотел, чтобы ты хоть раз в жизни увидел встающее солнце и небо на рассвете…

— Но моя жизнь только начинается.

Отец опять улыбнулся и положил ему на плечо широкую ладонь.

— Мой сын — очень умный маленький мальчик, — сказал он. — Но иногда, дружок, бывает полезней прислушаться к своему сердцу. (Тогда Сервас был слишком мал, чтобы понять слова отца, но сегодня знал, как он был прав.)

А потом кое-что случилось. У подножия холма из ниоткуда появилась лань. Тихая, пугливая, изящная, похожая на видение. Она выходила из леса с опаской, тянула шею, принюхиваясь. Маленький Мартен никогда не видел подобной красоты. Ему показалось, что сама природа затаила дыхание, как будто боясь сглазить, разрушить магию, разбить чудо на тысячу осколков. Сервас помнил, что сердце у него колотилось на манер барабана.

И тут раздался сухой щелчок, лань вздрогнула и рухнула на землю.

— Что случилось, папа?

— Давай вернемся… — В голосе отца прозвучал гнев.

— Папа, что это было?

— Ничего.

Тогда Мартен в первый раз слышал выстрел. Но не в последний.

— Она умерла, да? Они ее убили?

— Ты плачешь, сын?.. Успокойся. Все кончилось. Все уже случилось.

Ему хотелось побежать к лани, но отец крепко держал его за руку. Он увидел, как из леса выходят мужчины с ружьями, и познал ярость.

— Почему, папа? — кричал он. — Зачем? Разве можно делать такое?

— Всё, Мартен. Нам пора.

Он очнулся, понял, что стоит посреди улицы, заметил взгляд Кирстен. "А Гиртман, — подумал Сервас, — чему он учит своего сына? Или моего?"

Она задержала дыхание. Секунды потекли медленнее, время зависло. Детские крики дырявили холодный воздух, как осколки стекла, и школа выглядела единственным живым местом в этой деревне мертвецов. Двигались только двор и машина — далеко внизу, в долине — толстая, как муравей на прямой дороге. Звук двигателя был едва слышен.

И Сервас тоже обратился в соляной столп. Что с ним такое?

— Он здесь.

Майор не откликнулся. Он не отрываясь следил за Гюставом, и норвежка поняла, что́ сейчас чувствует этот молчаливый мужчина в танцующем на ветру шерстяном шарфе. Она не произнесла больше ни слова, но глаз с ребенка тоже не спускала. Маленький, ниже других детей. Щечки как красные яблочки. Теплая зимняя куртка и шарф цвета красного мака. Кажется полным жизни — не похож на болезненного ребенка, которого им описывали, и совсем не бука — с удовольствием играет с ребятами.

Кирстен понимала: нельзя дергать Мартена. Но нетерпение оказалось сильнее деликатности.

— Как поступим? — спросила она, нарушив молчание.

Он оглянулся, но не ответил.

— Можем поговорить с тем типом на галерее.

— Нет.

Окончательное и бесповоротное "нет". Майор обвел взглядом улицу, дома, школьный двор.

— Почему нет?

— Мы не должны здесь оставаться. Не стоит светиться, привлекать внимание.

— Чье?

— Тех, кто присматривает за Гюставом.

— Вроде никого нет.

— Пока.

— Ладно… Какой план?

Сервас кивнул на улицу, по которой они приехали.

— Этот тупик — единственная дорога, ведущая к школе. Те, кто забирает Гюстава, неизбежно окажутся здесь. Если живут в деревне, придут пешком, если в другом месте — поставят машину на площади. Подождем их, но если будем сидеть в машине, — он кивнул на окно, где дернулась занавеска, — через час о нашем присутствии узнает вся деревня. — Сервас указал на здание мэрии: — Хороший наблюдательный пункт…

— Там закрыто.

Он посмотрел на часы.

— Уже нет.

Мэр оказался приземистым крепышом с близко посаженными глазами, квадратной челюстью, темными, тонкими, как шнурок, усиками и широкими мохнатыми ноздрями. Он явно был адептом "закона и порядка" и к просьбе отнесся с энтузиазмом. Указал на окна зала на третьем этаже и спросил:

— Что думаете?

Длинный стол из вощеного дерева и количество стульев говорили о том, что именно в этом помещении заседает муниципальный совет. Воздух пах мастикой. К противоположной стене прилепился большой стеллаж с регистрационными журналами за стеклом, на вид — ровесниками обстановки. Темное дерево украшали арабески в виде листьев, ручками служили стеклянные бомбошки. Сервас подумал, что в деревне должно быть полно подобной мебели: тяжелой, немодной, сделанной мозолистыми руками краснодеревщиков, давно отошедших в лучший мир. Они наверняка очень гордились своими шкафами, столами, стульями и кроватями, которые и сегодня могут дать сто очков вперед сборной "икеевщине" больших городов. Окна с пыльными кретоновыми занавесками смотрели на площадь, и въезд в аппендикс, ведущий к школе, был виден как на ладони.

— Идеальная позиция, спасибо.

— Не благодарите. В эти смутные времена каждый должен выполнять свой гражданский долг. Нужно помогать, поддерживать друг друга. Вы делаете что можете, но мы все несем ответственность за общую безопасность. Как на войне…

Сервас сдержанно кивнул. Кирстен не поняла ни одного чертова слова и сделала недовольное лицо, на что Мартен пожал плечами, когда избранный руководитель повернулся к ним спиной. Затем прижался лбом к стеклу, посмотрел на часы.

— Остается только ждать.

К полудню начали появляться родители. Все толпились на подступах к школе. Полицейские услышали ностальгический звон старого колокола и приникли к окнам. Несколько минут спустя взрослые пошли назад, разобрав свое болтливое потомство. "Полупансиона у них явно нет, да и столовая наверняка была одна, — подумал майор и поморщился — от тревожного ожидания разболелся желудок. — Сейчас появится Гюстав за руку… С кем?"

Где же он? Что-то не так. Сервас с трудом удержался от желания распахнуть окно. 12:05. Площадь опустела. Гюстава нет. Может, он живет совсем рядом со школой? Тогда с помощью мэра будет нетрудно устроить засаду…

Они уже шагнули к двери, когда на площади шумно затормозил "Вольво" цвета "серый металлик". Кирстен и Мартен прыгнули к окну и успели увидеть мужчину лет тридцати пяти — сорока, с аккуратно подстриженной козлиной бородкой, элегантного, в зеленом дорогом пальто. Он бежал, то и дело поглядывая на часы на руке.

Напарники переглянулись. У Серваса участился пульс. Мгновение спустя козлобородый с Гюставом вынырнули из тупика на площадь.

— Dammit! [254] — выругалась Кирстен.

— Ты слишком долго бегал, — услышал через стекло Сервас. — А ведь знаешь, что тебе это вредно.

— Когда приедет папа? — невпопад спросил мальчик. Он был очень бледен и действительно выглядел уставшим.

— Тихо! Не здесь! — Мужчина нервно заозирался.

Вблизи он казался старше — все пятьдесят. Занимает важную должность в банке, может быть главой предприятия по производству бытовой электроники, научным консультантом или университетским профессором: от него пахнет деньгами, заработанными без особых усилий. А у мальчика под глазами тени, лицо "восковое", с желтоватым оттенком, хотя щеки мороз разрумянил. Сервас вспомнил слова директрисы: "Он был хилый, болезненный, ростом ниже большинства ровесников, часто отсутствовал по болезни — то грипп, то насморк, то гастрит…" Мартен повернулся к Кирстен, и они сорвались с места, слетели по лестнице вниз, перепрыгивая через ступени, покрытые ковровой дорожкой, пересекли холл, скользя по натертому паркету, и распахнули двери в тот самый момент, когда серая машина выезжала с площади.

Боже, как они бежали к своей машине, молясь, чтобы из деревни был второй выезд!

Сервасу стало жарко; свободной рукой он сорвал с шеи шарф, расстегнул молнию стеганой куртки и сбавил скорость, чтобы держать расстояние. Майор не знал, проверяется ли водитель "Вольво", но предполагал, что швейцарец его проинструктировал.

Кто он такой?

В одном Мартен не сомневался: этот человек — не Гиртман. Пластическая хирургия не всемогуща. Можно нарастить скулы, изменить форму надбровных дуг и носа, сделать подсадку волос, вставить линзы. Но стать ниже на пятнадцать сантиметров? Исключено…

Сервас нервничал. Он чувствовал, что их вовлекли в чужую игру, навязав ее правила, как крысам в лабиринте, и сделал это человек, владеющий полнотой информации и видящий картину в целом. А тут еще расследование гибели Жансана… Совпадение двух событий — смерть насильника и присутствие поблизости швейцарца — не могло не настораживать. "Не я иду по следу — за мной кто-то наблюдает, больше того — направляет… Прямым ходом в западню?"

Комиссар Рембо был инспектором ГИНП [255]. Рембо́, как поэт. Правда, Ролан Рембо не был знаком со стихами своего знаменитого однофамильца. Круг его чтения ограничивался газетой "Экип" (с предпочтением статьям о футболе и регби), поэтому пальцы и клавиатура компьютера вечно были в типографской краске. Ролан понятия не имел, что поэт Артюр Рембо написал "Сезон в аду", иначе точно назвал бы так программу мер, которые решил применить к одному из коллег.

Рембо сидел в кабинете следственного судьи [256] Дегранжа и обонял запах крови. Громкое будет дело. Дивизионный комиссар — некоторые сотрудники (такие же "знатоки" поэзии, как Ролан) прозвали его Рэ́мбо — был голодным волком, неутомимым разоблачителем коррумпированных полицейских. Во всяком случае, так он себя видел. Став руководителем регионального отделения собственной безопасности, Рембо сверг с престола нескольких тяжеловесов (да-да-да, только так он их и называл!) департамента общественной безопасности и отдела по борьбе с наркотиками, добился роспуска бригады по борьбе с организованной преступностью, сотрудников которой судили за "грабеж и вымогательство в составе банды, приобретение и владение запрещенными наркотическими веществами". Его начальство не волновало то обстоятельство, что дело он завел, основываясь на свидетельских показаниях наркоторговца, и обвинения вскоре сдулись как воздушный шарик; шефы Рембо плевать хотели, что он прибегал к методам, которые под иными небесами признали бы незаконным преследованием. Не разбив яиц… — далее по тексту. Рембо не воспринимал полицию как единый и неделимый институт; она была для него разнородным скоплением часовен, заповедных мест, соперничества, заурядных эго — короче, джунглями со своими хищниками, обезьянами, змеями и паразитами. А еще он знал, что цепным псам клыки не спиливают, хотя время от времени дают почувствовать длину поводка.

— Что нам известно? — спросил буквоед Дегранж.

Из двух сидевших за столом мужчин поэта напоминал как раз судья: слишком длинные волосы, жеваный черный галстук из джерси, клетчатый пиджак, тысячу раз выдержавший испытание сухой чисткой.

— Жансана почти наверняка застрелили из полицейского оружия в тот самый момент, когда он пытался изнасиловать молодую женщину в высокогорном приюте лыжников. Его уже однажды подозревали в нападении на трех бегуний и убийстве одной из них, но потом обвинение сняли. Недавно, в ходе задержания, он получил удар током, был изуродован и долго лечился…

Рембо замолчал. До сих пор он двигался по твердой почве, основываясь на фактах; теперь оказался на подступах к болоту.

— Во время той погони Жансан стрелял в майора Мартена Серваса из уголовной полиции Тулузы, попал ему в сердце и отправил его в многодневную кому. Кстати, именно Сервас подозревал Жансана в убийстве Моник Дюкерруа, шестидесяти девяти лет, произошедшем в июне в Монтобане. Должен заметить, что этот офицер полиции, Сервас…

— Я знаю, кто такой Сервас, — перебил его Дегранж. — Дальше.

— Да, конечно… Адвокат Жансана собирался подать жалобу на полицию: он утверждает, что Сервас… загнал его клиента на крышу вагона, угрожая пистолетом, хотя шел сильный дождь и майор не мог не понимать всей опасности ситуации…

— Если я не ошибаюсь, Сервас тоже полез на крышу? И разве не Жансан выстрелил первым? Ведь у него было оружие, так?

К двум морщинам на лбу Дегранжа добавилась третья.

— По словам адвоката, майор Сервас пытался убить его клиента.

Судья кашлянул.

— Вы ведь не верите подобным заявлениям, комиссар? Мне известно, что слово наркодилера для вас весомей слова полицейского, и все же…

Рембо решил, что ослышался. Он достал из папки лист бумаги и подтолкнул по столу к Дегранжу.

— Что это?

— В жандармерии составили фоторобот человека, застрелившего Жансана. Со слов Эмманюэль Вангю, его, благодарение господу, несостоявшейся жертвы.

Дегранж что-то пробурчал, но Рембо не уловил тональности. Судья взял рисунок — лицо с правильными чертами, затененное капюшоном. Рот, нос и глаза разглядеть невозможно. Портрет более чем условный…

— Желаю удачи в поисках, — сказал он, возвращая портрет Рембо.

— Не находите, что он похож?

— На кого?

— На Серваса.

Дегранж побагровел.

— Все ясно, — опасно тихим голосом начал он. — Послушайте, комиссар, я наслышан о ваших методах… и не одобряю их. Касательно разгромленной вами бригады… Мои коллеги заново и очень тщательно изучают дело, и самое малое, что можно сказать уже сейчас, — ваш свидетель был, мягко говоря, ненадежен. Скажу откровенно — я не хочу оказаться в подобной ситуации… Некоторые полицейские из других служб подали директору департамента общественной безопасности жалобу на злонамеренное преследование с вашей стороны. Примите мой совет — действуйте очень осторожно и… тактично.

Дегранж не повысил голоса, но в его словах прозвучала неприкрытая угроза.

— Тем не менее я не стану закрывать глаза на подобные действия — если они и впрямь имели место быть. Продолжайте расследование в рамках, которые я определил. Принесите в клювике что-то конкретное, реальное, весомое — и правосудие свершится, будь то Сервас или любой другой виновный.

— Мне нужен ордер для проведения баллистической экспертизы, — не моргнув глазом заявил Рембо.

— Баллистической экспертизы? А вам известно, сколько в этом департаменте полицейских и жандармов? Собираетесь проверять все оружие?

— Только пистолет майора Серваса.

— Вы плохо меня слушали, комиссар?

— Он был ночью в Сен-Мартен-де-Комменж! — перебил собеседника Рембо. — Той самой ночью, когда Жансана пристрелили в нескольких километрах от города. Это зафиксировано в его собственном рапорте! Я только что с ним ознакомился.

Он достал из папки несколько страниц и протянул судье.

— Здесь написано, что Жансан позвонил ему среди ночи. Сказал, что видел майора в Сен-Мартене, напомнил о вечере, когда его ударило током на крыше вагона, укорял за исковерканную жизнь, попросил о разговоре, а когда тот отказался, упомянул дочь.

— Чью?

— Серваса.

Дегранж неожиданно заинтересовался.

— В каком ключе он ее упомянул?

Рембо сверился с копией рапорта.

— Сервас сказал, что ему есть чем заняться, а Жансан ответил: "Знаю. Дочерью…" Майор взбесился и среди ночи помчался в Сен-Мартен. Вышка на выезде из города зафиксировала его телефон. Потом… Тут становится интересно…

Подняв глаза, Рембо встретил холодный взгляд судьи, но нимало не впечатлился. Ничего, сейчас он собьет с него спесь.

— Сервас утверждает, что кто-то прятался в парке у сен-мартеновских терм, а когда он решил подойти, человек побежал к лесу. Он погнался за ним, но тот исчез. По словам майора, он не рискнул углубляться в чащу, вернулся к своей машине и нашел под "дворником" записку.

— И что в ней было написано?

— "Испугался?" — так утверждает майор.

— Он сохранил записку?

— В рапорте это не отражено.

Судья смотрел на Рембо, не скрывая своего скепсиса.

— Итак: он вступал в контакт с Жансаном в ночь, когда того застрелили, я правильно понял?

— Застрелили из полицейского оружия, — подчеркнул Рембо.

— Или из оружия, украденного у полицейского. Кто-нибудь заявлял об утере пистолета?

— Как раз сейчас это выясняется.

— Я не понимаю. Жансана убили в три утра в горах; Сервас утверждает, что в полночь был в Сен-Мартене. Что произошло за этот отрезок времени?

— Он мог солгать. Ничего, узнаем, когда отследим телефон. Есть другая гипотеза: майор опытный человек и знает, что мобильник его выдаст. Кто-то мог видеть его у парка или у терм. Он возвращается в Тулузу, оставляет телефон и вновь отправляется в Сен-Мартен…

— Вы проверили, чем занимался Жансан около полуночи?

— Проверяем.

Рембо соврал. Он уже знал. Жансан не мог находиться в Сен-Мартене около полуночи, потому что был в приюте с остальными туристами. Когда все уснули, он вышел. Впрочем, есть другая вероятность: Сервас никогда не видел в городе ни Жансана, ни силуэт другого человека, он все выдумал, но каким-то образом узнал, где находится жертва. Смотался туда-сюда, чтобы вышки засекли его въезд и выезд, а вернулся в Сен-Мартен уже без телефона. Алиби кособокое, но непробиваемое: ни один легавый, даже самый глупый, не попрется на дело с собственным мобильником.

Рембо взял в руки фоторобот, сделанный по словесному описанию. Мало что видно, но это вполне может быть Сервас.

Или кто-то другой.

Оружие.

Пистолет заговорит. Если Сервас не заявит об утере. А еще есть следы на снегу.

— Не знаю, не знаю… — Дегранж сцепил руки под подбородком, потер пальцами нижнюю губу. — У меня такое чувство — неприятное! — что вы уперлись в одну-единственную версию и не смотрите по сторонам.

— Но, в конце-то концов, все свидетельствует о его виновности! — запротестовал Рембо. — Он был там в ночь убийства! И у него есть мотив!

— Не разговаривайте со мной как с идиотом! — возмутился судья. — Какой мотив? Совершить самосуд? Пристрелить человека за то, что он посмел упомянуть его дочь? Казнить бывшего насильника? Вас я не знаю — в отличие от Серваса. Это не в характере Мартена.

— Я побеседовал с некоторыми сотрудниками; все утверждают, что кома изменила его.

— Хорошо, я удовлетворю ваше ходатайство. Но! Не смейте отдавать Серваса на съедение прессе. Никаких утечек. Проведите баллистическую экспертизу ВСЕГО оружия, вы меня поняли?

Рембо кивнул, широко улыбнулся и заявил:

— Я хочу побеседовать с майором, его начальством и членами группы.

— Опро́сите их как свидетелей, — отрезал судья и встал, давая понять, что разговор окончен.

Они пожали друг другу руки — более чем прохладно.

— Комиссар, — окликнул Дегранж, когда Рембо был уже у двери.

— Да?

— Журналисты расписывали ваши подвиги в деле роспуска бригады на первых полосах своих газет. В этот раз ничего подобного не будет, вам понятно? Никакой огласки! Во всяком случае, пока.

28. Шале

Дорога извивалась по ледяному склону, прокладывая глубокую борозду в его пестро-переливчатом великолепии. Леса остались у них за спиной: теперь спуск был гладким, голым и заснеженным. Сервас нервничал. Если так ехать, их точно заметят — на горе никого, кроме них и "Вольво".

Внезапно дорога влилась в горную деревню с тремя десятками домов, старой лесопилкой и парой магазинов. Повернув в последний раз, Сервас резко затормозил у гостиницы, а метрах в ста впереди, перед большим альпийским шале, господствующим над всей долиной, остановился "Вольво". Дальше проезда не было.

Мартен припарковался у пустой террасы с закрытыми зонтиками и каменной стенкой, повторяющей изгиб дороги. Водитель и пассажир "Вольво" уже стояли рядом с шале. Большой роскошный дом был построен из нетесаных бревен и украшен несколькими террасами и балконами, как в Межеве, Куршевеле или швейцарском Гштааде [257]. Казалось, что он мог одновременно вместить много людей, но через открытые ворота гаража была видна одна машина. Значит, их всего две.

Пара? Гюстав живет здесь? С этим человеком? Еще с кем-то?

Сервас увидел, как они вошли, и открыл дверцу.

— Хочешь кофе? — спросил он.

Минуту спустя они с Кирстен уже сидели на террасе гостиницы, как обычные туристы: он — с чашкой двойного эспрессо, она — со стаканом кока-колы-"нулевки", лед из которой был выброшен с такой брезгливостью, как будто они находились в одной из стран, где, выпив воды из-под крана или раскусив ледяной кубик, можно подхватить кучу пакостных болезней. Холод стоял собачий, но солнце сияло ярко, и снег сверкал, согревая душу. Сервас, прячась за стеклами темных очков, следил за домом, карауля малейшее движение.

Он щелкнул пальцами, подавая знак отвернувшейся Кирстен, когда на один из балконов вышла высокая белокурая женщина в свитере из небеленой шерсти и коричневых брюках. Точно определить ее возраст не позволяло расстояние, но Сервас дал бы ей лет сорок. Худая, стройная, волосы собраны в конский хвост.

На террасу вышел хозяин гостиницы, хотя клиентов не прибавилось, и Мартен подозвал его.

— Не знаете, то большое шале, случайно, не сдается?

— Нет. Оно принадлежит университетскому профессору из Тулузы.

— Он живет там с женой? — Сыщик изобразил лицом восхищение и зависть.

Мужчина улыбнулся.

— У них есть ребенок. Приемный. У некоторых все получается…

Сервас не был уверен, что стоит расспрашивать дальше и привлекать к себе внимание.

— В гостинице есть свободные номера?

— Конечно.

— Ну что? — спросила Кирстен, когда хозяин удалился.

Сервас объяснил.

Час спустя человек с бородкой вышел из шале вместе с Гюставом, чтобы отвезти его в школу [258]. Очевидно, лекций в университете у него сегодня нет. Пора убираться с террасы, они и так просидели тут слишком долго.

— Поселимся, пойдем прогуляемся, а к вечеру вернемся, — сказал он Кирстен.

— Один номер или два? — поинтересовалась норвежка.

Сыщик посмотрел на женщину. Продолжение сексуальных игр ее явно не интересует. Кирстен была очень хороша сейчас в ярком солнечном свете. Мартен почувствовал легкую досаду. Он не очень понимал, что произошло между ними и что еще произойдет, поскольку не разобрался в этой женщине. Что ею руководит? Гормоны? Страх? Может, Кирстен просто не хочет быть одна в постели? Нет, сигнал она подала совсем другой и совершенно недвусмысленный…

Ладно, потом разберемся.

— Всё оружие? — изумленно переспросил Стелен.

— Всё.

— И судья Дегранж дал санкцию?

— Да.

Директор поднес к губам чашку, сделал глоток, давая себе время подумать.

— Кто проведет баллистическую экспертизу? — спросил он наконец.

— Для вас это принципиально? — вопросом на вопрос ответил Рембо.

— Нет. Но я не могу не думать о том, как именно вы намерены это сделать. Сло́жите в бронированный грузовик? Повезете в Бордо? По шоссе? Серьезно?

Рембо наклонился вперед, поближе к собеседнику.

— Мы не станем разоружать ваших людей одновременно, и оружие не покинет это помещение: все будет сделано здесь, в вашей лаборатории — под нашим контролем.

— Почему мы? Почему не жандармерия? Не общественная безопасность? Почему вы думаете, что виновный работает здесь? Лично я не верю, что один из моих людей может быть замешан. — Стелен почему-то подумал о Сервасе.

Ответ Рембо прозвучал загадочно:

— В шахматах слоны ближе всего к королям…

Всю вторую половину дня они бродили по Оспитале-ан-Комменж и Сен-Мартену, строили гипотезы и выпили столько кофе, что Серваса почти тошнило. Когда начало темнеть, вернулись в гостиницу и ушли в номер, сославшись на усталость. В комнате было две кровати — широкая и поуже, — и они восприняли это как знак. Сервас не захотел привлекать внимание, беря два номера, готовился спать в кресле (если таковое окажется) и вздохнул с облегчением при виде второго спального места. Ситуация все равно была неловкая — для них обоих. Каждое движение Кирстен напоминало передвижение астронавта по МКС, а наличие всего одного окна для наблюдения вынуждало их стоять очень близко, так что он чувствовал жар ее тела и запах духов.

Во время прогулки Сервас получил подтверждение насчет номеров машины и кое-какую информацию о хозяевах шале: Ролан и Аврора Лабарт, сорок восемь и сорок два года. По официальным данным — бездетны. Он преподает межкультурную психологию и психопатологию в университете Жана Жореса в Тулузе, она не работает. Нужно, чтобы Эсперандье выяснил, как они усыновили Гюстава. При каких обстоятельствах? Что известно мэру и руководству школы? Возможно ли в 2016 году выдавать чужого ребенка за своего? Наверное, да. Во всяком случае, на какое-то время. Планетарный хаос и бюрократические заморочки отдали некоторые стороны жизни на откуп произволу.

Ночь стремительно падала на ледяные горы, темнота сгущалась во впадинах, расселинах и на вершинах, во многих комнатах шале зажегся свет, но Лабарт с Гюставом еще не вернулись. Время от времени сыщики видели хозяйку дома, бродившую по комнатам с телефоном возле уха, иногда она писала сообщения. "Нужно попросить у судьи ордер на прослушку", — подумал Сервас. Но вот под окнами заурчал мотор "Вольво". Лабарт медленно вел машину по заснеженному асфальту, опасаясь выбоин. Задние фонари напоминали глаза дракона, горящие красным огнем. На крыльцо вышла улыбающаяся блондинка. Обняла Гюстава, поцеловала мужа. Язык их тел показался Сервасу насквозь фальшивым. Он расчехлил бинокль и передал его Кирстен.

Аврора Лабарт выглядела повелительницей и была очень хороша, но красота ее была светская, холодная: бледная кожа, лебединая шея, тонкие губы, вот только нос длинноват. Не низкая — метр семьдесят пять как минимум, сложена атлетично, тело поджарое. Она была одета в длинную полотняную хламиду и напоминала римскую весталку. Ни туфель, ни тапочек — даже на холодное крыльцо вышла босиком. Сыщику стало не по себе от выражения лица и взгляда этой женщины. Лучше б ее назвали не Авророй, а Умброй или Ноктис [259].

— Взгляни-ка! — позвала его Кирстен.

Она поставила ноутбук на колени и залезла на сайт книжного интернет-магазина. Сервас увидел на обложках фамилию Ролана Лабарта и пробежал глазами названия. "Де Сад: освобождение через заточение"; "Делай, что захочешь: от "Обители Телема" Франсуа Рабле к Алистеру Кроули"; "Похвала злу и свободе"; "Сад наслаждений: от Захер-Мазоха к сексуальным практикам, включая рабство, садомазохизм, господство и подчинение"… Споткнулся он на пятом названии.

"Юлиан Гиртман, или Комплекс Прометея".

Сервас вздрогнул. Вспомнил фразу: "Демоны лукавы и могущественны". Откуда это? Вот она, связь. Да, университетский пижон дал своим книгам трескучие названия, но они устанавливают прямую связь между ним и Гиртманом. Лабарт изучал швейцарца. Неужели интеллектуальное любопытство перешло в страстный интерес, а потом — в слепое поклонение? Он стал сообщником Гиртмана? Доказательство налицо. Сервас знал, что у Гиртмана есть фаны в Интернете, этом чудесном изобретении, изменившем лицо мира. Изобретении, которое позволяет фанатикам заражать смертоносными идеями нестойкие умы, подросткам — доводить до самоубийства ровесников, педофилам — обмениваться фотографиями обнаженных детей, миллионам людей — выплескивать на других свою ненависть под защитой анонимности…

Ему нужна эта книга. "Комплекс Прометея"… Сервас смутно помнил содержание лекций, прослушанных в те давние времена, когда он хотел стать писателем и изучал современную литературу. Комплекс Прометея упоминался в работе Гастона Башляра [260] "Психоанализ огня". Кажется, философ выстроил следующую зависимость: чтобы покорить огонь, то есть знание и сексуальность, маленький Прометей должен был нарушить отцовский запрет и коснуться пламени. Комплекс Прометея обозначал тенденцию, свойственную мальчикам: состязаться умом и знаниями с отцами, стремиться сравняться, а затем превзойти их… Что-то вроде того. Раскопал ли Лабарт нечто подобное в прошлом швейцарца? Или тот прочел книгу и сам связался с университетским профессором?

Сервас посмотрел в окно.

Ночь окончательно вступила в свои права, и лишь голубоватый снег искрился в темноте. В окнах шале горел свет. Гюстав подошел к окну и прижался носом к стеклу, вглядываясь в улицу. Усталый мальчик в пижаме был погружен в печальные мысли. Сыщику показалось, что у его ног разверзлась бездна. Он отвернулся. Есть ли хоть один шанс, что он смотрит на своего сына? Эта перспектива ужасала его сверх всякой меры. Что будет, если это окажется правдой? Он не хотел нежеланного сына. Отказывался от ответственности. Мой сын… Живет с одержимым интеллектуалом и его ледышкой-женой… Нет, это абсурд. Тем не менее он повернулся к Кирстен и сказал:

— Нам нужна его ДНК.

Она кивнула. Не спросила: чья ДНК? И так знала, чья.

— В школе наверняка есть вещи мальчика.

— Слишком рискованно, — не согласился Сервас.

— Как поступим?

— Не знаю, но она нужна.

— Хочешь узнать, отец ты или нет?

Сервас не ответил.

Подал голос телефон норвежки. Первые аккорды Sweet child o’mine хард-рок-группы "Ганз-н-роузиз".

— Каспер?

— Есть новости? — спросил бергенский коллега Кирстен.

В 18:12 в Тулузе Самира Чэн протянула свой "ЗИГ-Зауэр" Рембо. На ней была футболка с логотипом "Мисфитс", давно распавшейся хоррор-панковской группы, лицо украшали два новых пирсинга: маленькие черные стальные колечки в левой ноздре и нижней губе.

— Мне кажется или здесь и вправду воняет дохлой крысой?

— Наверное, вылезла из помойки, — ответил Эсперандье, доставая из ящика оружие.

— А вы поэт, не так ли? — подал реплику Рембо.

— Ну с такой фамилией, как у вас, было бы грешно не разбираться в стихах, комиссар, — съязвила Самира.

— Умерьте пыл, Чэн. Это рутинная проверка. Против вас я ничего не имею, вы хороший полицейский.

— Да что вам известно о полицейском ремесле?! Кстати, будьте осторожны с нашими пистолетами, это вам не игрушки, можете пораниться.

— Где Сервас? — не вставая, спросил Рембо.

— Не знаю. А ты, Венсан?

— Даже вообразить не могу.

— Увидите — передайте, что мне нужно его табельное оружие.

Самира расхохоталась.

— Мартен и в "Черную звезду" [261] промахнется, даже если эта громадина окажется прямо перед ним. Над результатами его стендовой стрельбы ржут все вокруг. Да он скорее себе в ногу попадет, чем в преступника.

Рембо знал, что пожалеет о сказанном, но, как всегда, не сдержался:

— Возможно, именно так он и поступил.

В 18:19 Сервас оторвался от телефона.

— Нужно сходить к машине. Я ненадолго.

— Что происходит?

— Ничего. Хочу курить, а сигареты забыл в бардачке.

Он занервничал после звонка Самиры. С чего бы? Ну проверяют всё оружие, и что с того? Он со своим пистолетом не расставался.

На улице ему в грудь ударил ледяной ветер. Хлопали флаги — их повесили, чтобы заявить о притязаниях отеля на международный уровень, несмотря на обветшавшую обстановку. Сервас сразу замерз в тонком свитере. Надо было надеть куртку. Очередной порыв пнул его, пытаясь загнать назад, но он упрямо продолжил спускаться по лестнице к дороге под террасой, а подняв глаза, увидел их. Лабарта и Гюстава. Они боролись с ветром, громко смеялись и двигались к гостинице, то есть к нему.

Проклятье…

Он не может сейчас вернуться — если Лабарт увидит его вблизи, это осложнит слежку. Майор открыл дверцу со стороны пассажира, влез в бардачок, достал сигареты и, вытянув шею, посмотрел через машину — Лабарт и Гюстав взбирались на террасу по соседней лестнице. Он быстро наклонился, сделал вид, что шарит под креслом, а когда снова поднял голову, они уже исчезли внутри.

Черт, Аврора Лабарт на балконе и смотрит на гостиницу. Заметила его финт или нет? Эта женщина, как и ее муж, наверняка очень подозрительна. Нельзя задерживаться на улице…

Ему придется пройти мимо них: лифт размером со спичечный коробок находится рядом со стойкой портье.

Сыщик исподтишка глянул на женский силуэт. Она наблюдает за ним? Следит за гостиницей? Мартен неверным шагом пересек террасу. Лабарт и Гюстав стояли к нему спиной, мужчина общался с хозяином — тот что-то протягивал ему.

— Спасибо, нас это очень выручит. Сколько я вам должен? — спросил профессор, открывая бумажник.

Сервас вошел в холл, и Гюстав обернулся — должно быть, услышал скрип шагов по снегу. Встретив взгляд больших светлых глаз, майор едва не задохнулся.

Мальчик разглядывал его.

— Ты ведь мой сын?

Ребенок не ответил.

— Ты мой сын, я это знаю.

Он прогнал наваждение. Прошел мимо них. Лабарт повернул голову.

— Добрый вечер.

— Добрый вечер, — ответил он.

Хозяин гостиницы смотрел на сыщика. Тот вызвал лифт, с трудом перебарывая желание оглянуться.

— Извините, — сказал Лабарт.

Он обращается ко мне или к хозяину гостиницы?

— Извините.

На сей раз — никаких сомнений. Сервас обернулся. Лабарт смотрел прямо на него.

— Вам понравилась пытка, вам понравилась боль?

— Что такое?

— Вы оставили фары зажженными… кажется… — повторил профессор.

— О!

Сыщик поблагодарил и вернулся к машине. Авроры Лабарт на балконе уже не было. Сервас выключил свет, закрыл машину и поднялся в номер.

— Что стряслось? — поинтересовалась Кирстен.

— Ничего. Столкнулся с Лабартом. И с Гюставом. Внизу, в холле.

Цехетмайер сидел в одном из венских кафе, оставшихся прежними с тех пор, как Стефан Цвейг, незадолго до своей смерти [262], описал эти заведения во "Вчерашнем мире". Дирижер считал их одними из городских реликтов той Вены, которая была влюблена в театр, литературу и изящные искусства. Тогда в кафе велись куда более возвышенные беседы…

Что осталось от Вены? От евреев, составлявших ее славу? От композиторов Малера, Шёнберга, Штрауса, от писателей, поэтов и драматургов Гофмансталя, Шницлера, Бер-Хофманна, Альтенберга, Цвейга, от актера и режиссера Рейнхарда и даже нюхальщика трусиков доктора Фрейда?

Дирижер сидел на банкетке в глубине старой галереи кафе "Ландтманн" [263] (он ни за что на свете не занял бы место на новой — застекленной — среди туристов), ужинал эскалопом и читал "Кроне", посматривая на здание ратуши, которую на глазах засыпа́ло снегом, — и вдруг поймал свое отражение в стекле: "Выгляжу как старик — кожа желтая, вся в пятнах, взгляд злобный, зато осанка величественная, особенно в этом длинном черном пальто с меховым воротником". Из правого кармана зазвучали первые такты "Венгерского танца № 1" Брамса. У всех его важных контактов был свой рингтон. Эта музыка обозначала крайне важного собеседника.

— Слушаю.

— Ребенка нашли.

— Где?

— На одном пиренейском хуторе.

— А он?

— Пока неуловим. Но рано или поздно покажется.

— Идущему по снегу не скрыть своих следов… — процитировал китайскую пословицу Цехетмайер. — Хорошая работа.

Но собеседник уже отключился — вежливость тоже осталась в прошлом. Наверное, пора набрать другой номер. Дирижер раздобыл его, когда учил музыке заключенных. Помогал им "сбега́ть" с помощью Малера. Он и сам занимался тем же всю жизнь — прятался в музыке от мерзостей современного мира.

29. Беспощадный

В ту ночь в маленьком отеле в горах Сервасу приснился сон. Он в вагоне парижского метро. Замечает среди людей Гюстава. Поднимается с места — сердце колотится как сумасшедшее, — идет по центральному проходу, расталкивает людей локтями, чтобы добраться до мальчика. Поезд въезжает на станцию "Сен-Мартен". На самом деле станции с таким названием нет. "Сен-Мишель", "Сен-Сюльпис", "Сент-Амбруаз", "Сен-Жермен-де-Пре", "Сен-Филипп-дю-Руль" — есть. А "Сен-Мартен" отсутствует. В реальной жизни. Не во сне. Пассажиры смотрят осуждающе, некоторые — зло. Плевать. Он вот-вот доберется до Гюстава, но поезд останавливается, двери открываются, толпа выходит. Сервас вываливается на платформу, видит малыша, тот направляется к эскалатору. Мартен пытается прорваться через толпу, но его отбрасывают назад.

— Гюстав! — кричит он.

Мальчик оборачивается, смотрит на него. Сервасу кажется, что он сейчас умрет от счастья, но видит в детских глазах страх. Гюстав ныряет вниз, между людьми, чтобы… убежать! Пятилетний ребенок. Один в метро. Сервас взбирается по эскалатору через две ступеньки, с энергией отчаяния отпихивая от себя окружающих. Наконец-то развилка коридоров. Никого.

Он один.

На горизонте ни души. Тишина звучит на особой частоте. Сервас оборачивается. Эскалатор пуст, как и платформа внизу. Мартен зовет Гюстава — и слышит в ответ лишь эхо. Он один. Он потерялся. Все коридоры — тупики. Ни выхода, ни надежды. Он заперт под землей на веки вечные.

Сервас хочет закричать — и пробуждается. Кирстен спит. Он слышит ее дыхание.

Они не задернули шторы, и в неземной голубоватый сумрак комнаты через окно проник фосфоресцирующий свет, образовав на полу прямоугольник.

Сервас откинул простыню и пуховое одеяло, подошел к окну. Свет в шале давно погасили, и в его темных очертаниях появилось что-то враждебное, пугающее. Снежный пейзаж навеял сыщику мысли о водяном рве вокруг крепости, защищающем обитателей от захватчиков.

Стекло запотело от его дыхания, и он вернулся досыпать.

— Я останусь здесь, — объявила за завтраком Кирстен. — Посмотрим, удастся ли мне делать два дела одновременно — наблюдать за шале и двигаться на снегоходах. Это лучше, чем сидеть все время взаперти.

— Ладно…

Сервас собирался вернуться в Тулузу, сдать оружие, потом отправиться в медиатеку или книжный магазин, купить книжку Лабарта и к вечеру вернуться. Кроме того, несмотря на субботу, нужно позвонить Роксане Варен — пусть в понедельник, прямо с утра, займется усыновлением Гюстава и узнает все детали. Мартен набрал номер Эсперандье. Тот слушал We are on Fire в исполнении дуэта "Мистер эйрплейн мэн", но ответил сразу.

— Проверь, не было ли у Лабартов в прошлом приводов и судимостей, и пропусти обоих через картотеку правонарушителей, совершивших преступления на сексуальной почве или с особой жестокостью.

"Сочинения" Лабарта свидетельствовали о его интересе к сексуальным практикам такого… толка, которые порой толкают их адептов на нарушение закона.

— Ух ты! Кто они такие, эти клоуны, что ты даешь мне срочное задание в субботу?

— Университетский профессор и его жена. Займешься ими в понедельник, не откладывая. Поцелуй Шарлен…

— Профессор? Серьезно? Что они натворили?

— Вот ты мне и расскажешь.

— Это связано с мальчиком?

— Мы нашли Гюстава. Лабарты его… опекают.

Последовала долгая пауза, потом Эсперандье воскликнул негодующим тоном:

— И ты вот так, между прочим, мне об этом сообщаешь?!

— Мы только вчера всё выяснили, — сказал Сервас, понимая, что Венсан имеет полное право яриться.

— Знаешь, Мартен, с тех пор как появилась эта эскимоска, друзья отошли для тебя на второй план. Я уже ревную… Будь очень осторожен, тебя тут кое-кто ждет… По-моему, он держит тебя на мушке и ногами сучит от нетерпения — жаждет заполучить твой пистолет.

— Знаю. У нас с ним свидание.

Больше Сервас ни о чем не хотел говорить. Лучше повременить.

Он убрал телефон в карман, осторожно тронулся с места и через два часа уже въезжал в Тулузу. В субботу утром комиссариат был на три четверти пуст, но Рембо ждал их разговора в выделенном ему небольшом кабинете. Сервасу этот человек с приплюснутым носом и бульдожьей челюстью напомнил боксера, который за свою спортивную карьеру чаще пропускал удары, чем наносил их. "Ничего, сейчас меня используют вместо груши", — подумал Мартен.

— Ваш телефон, майор, — с ходу попросил Рембо.

— Не понял…

— Отключите ваш телефон, будьте так добры.

Сервас протянул ему мобильник.

— Сделайте это сами. Я не умею.

Рембо недоверчиво покачал головой, нехотя нажал на красную кнопку и вернул телефон хозяину.

— Я намерен побеседовать с вами по поводу убийства Флориана Жансана, — начал он. — Как вы наверняка понимаете, это дело считается исключительно важным вследствие того, что человек был застрелен из полицейского пистолета.

— В каком качестве я выступаю? Меня подозревают?

Рембо не ответил. "Интересно, какую тактику он выберет, — спросил себя Сервас, — конфронтацию или сотрудничество?" Они сидели по разные стороны стола — значит, конфронтация.

— Начните с рассказа о том, что произошло на крыше вагона, потом опишите ночь, когда вы поехали в Сен-Мартен…

— Всё есть в моем рапорте.

— Знаю. Читал. Мне доложили, что вы много дней провели в коме, верно? Как самочувствие?

Так-так, решил задать открытый вопрос, дружок… В учебнике по тактике ведения допросов написано, что открытый вопрос подталкивает собеседника к разговору и выдаче максимального количества информации. После этого рекомендуется переходить к закрытым вопросам: техника воронки. Беда в том, что бандитам эти хитрости хорошо известны, а проблема сотрудников службы собственной безопасности еще серьезнее: они допрашивают полицейских, следовательно, должны быть хитрее, изворотливее, даже коварнее всех.

Посмотрим, как выкрутится Рембо.

— Как я себя чувствую? Вас это действительно интересует?

— Да.

— Бросьте, Рембо; если мне понадобится психиатр, я найду, к кому обратиться.

— Гм-гм… а он вам нужен?

— Решили поиграть? Будете повторять за мной?

— А вы во что играете, майор?

— Сколько это будет продолжаться, черт бы вас побрал?!

— Я с вами не играю, майор.

— Ну да, конечно!

— Давайте оставим препирательства, лучше объясните, что вы делали на крыше вагона, зачем полезли туда в грозу? Могли поджариться, как тост.

— Я преследовал подозреваемого, который угрожал мне оружием, а потом сбежал.

— Но угроза миновала, не так ли?

— Считаете, я должен был позволить ему сбежать?

— Когда вы лезли наверх, пистолет держали в руке? Вы целились в Жансана?

— Что… Да о чем вы? Я не был вооружен! Мой пистолет остался в машине, в бардачке.

— Вы утверждаете, что гнались за подозреваемым, который незадолго до того целился в вас, и не были вооружены?

"Вопрос закрытый, но чуточку слишком длинный и риторический", — оценил Сервас.

— Можно посмотреть на вещи и так, — ответил он.

— Можно посмотреть на вещи и так?

— Вы снова за свое?

— Проехали… Итак, Жансан в вас стреляет, в ту же секунду получает разряд и превращается в новогоднюю елку.

— А вы любитель метафор, Рембо… Фамилия влияет?

— Не идиотничайте, Сервас. Вам и впрямь не повезло: Жансан мог поджариться секундой раньше, и вы избежали бы комы.

— Или он вынес бы мне мозги.

— Считаете, кома вас изменила?

Туше́! Возможно, он недооценил Рембо.

— Все меняются, комиссар, с комой или без нее.

— У вас были галлюцинации? Видели покойных родителей, всякие странные вещи?

"Сволочь", — выругался про себя Мартен.

— Нет.

— Все осталось как было?

— А у вас, Рембо?

Тот молча покачал головой. Он привык к клиентам-хитрованам и не даст выбить себя из колеи.

"У меня тоже…" — подумал Сервас.

— Вы помните первую фразу, которую сказал Жансан, позвонив поздно вечером?

Сервас задумался.

— "Как поживает твое сердце?"

— Хорошо. Дальше.

— Он говорил о той ночи… На крыше вагона… Назвал ее про́клятой или что-то в этом роде…

— Продолжайте.

— Сказал, что из-за меня стал похож на… черт, не помню, имя ничего мне не говорит… И вид имеет соответствующий…

— Понятно.

— Сказал, что видел меня в Сент-Мартене.

— А что вы там делали?

— Приехал в мэрию. По поводу пропавшего мальчика…

— Розыском пропавшего ребенка занимается ваша бригада?

— Нет. Но и с Жансаном это никак не связано.

— Предположим. Как вы отреагировали?

— Спросил, чего он хочет.

— Что он ответил?

— Что хочет поговорить.

Рембо бросил на Серваса удивленный взгляд.

— Я спросил, о чем, — добавил Мартен, не дождавшись ответной реплики, хотя знал, что не должен облегчать инквизитору жизнь.

— А он?

— Сказал, что я сам знаю о чем.

— Это так?

— Нет.

— Ладно. Как протекал ваш диалог дальше?

— Я сказал, что мне есть чем заняться.

— Тут-то он и упомянул вашу дочь… — нанес удар Рембо.

Вот к чему он подводил с самого начала…

— Да.

— В каких выражениях?

— "Знаю, к тебе дочь приехала…"

— И вы тут же решили ехать?

— Нет. Попросил его повторить.

— Вы разозлились?

— Да.

— И он повторил?

— Нет. Сказал, что будет ждать меня в полночь перед термами в Сен-Мартене.

— Он сказал что-нибудь еще о вашей дочери?

— Да.

— Что именно?

— "Передай привет дочурке".

— И вы разозлились еще сильнее?

— Да.

Глаза Рембо превратились в две щелочки. Сервас сохранял внешнюю невозмутимость, хотя воспринимал вопросы и комментарии собеседника как провокацию. Само существование на белом свете такого гада, как Рембо, было для него личным оскорблением.

— Мы проверили, в какое время ваш мобильный телефон находился между Тулузой и Сен-Мартеном. Установили, что в ту ночь вы ехали с недопустимой скоростью, майор. О чем вы думали, летя туда как на пожар?

— Ни о чем.

— Ни о чем?

— Ни о чем особенном. Хотел встретиться с этим человеком и сказать, чтобы не приближался к моей дочери.

— То есть вы намеревались ему пригрозить?

Сервас понимал замысел Рембо — так рыбы издалека чуют сети, — но ничего не мог поделать: они слишком далеко зашли. Оба.

— Я бы выразился иначе.

— Да? Как именно?

— Я хотел его предупредить.

— О чем?

— О неприятностях, которые у него непременно возникнут, если он приблизится к моей дочери.

Рембо довольно улыбнулся, записал что-то в блокнот и начал печатать.

— Какого рода неприятности?

— Зачем обсуждать гипотетические возможности?

— О каких неприятностях вы думали, майор?

— Не старайтесь, Рембо, я имел в виду легальные неприятности.

Комиссар кивнул, изобразив лицом сомнение.

— Расскажите о Сен-Мартене. Что там произошло?

— Я уже все вам рассказал.

— Погода была снежная?

— Нет.

— Луна светила?

— Да.

— То есть все было видно как днем.

— Нет, не так. Но ночь действительно было довольно ясная.

— Хорошо, я понял. Тогда объясните мне следующее: если ночь, по вашему собственному определению, была довольно ясная, почему вы не узнали человека, похожего на Фредди Крюгера?

— То самое имя…

— В каком смысле?

— Ну я ведь говорил, что не могу вспомнить имя человека, на которого стал похож Жансан. Из-за меня.

Рембо раздраженно повел плечами, а Сервас едва сумел скрыть улыбку.

— Ладно, черт с ним, с Фредди, но Жансана вы не узнали — несмотря на обожженное лицо и яркую луну.

— Он стоял под деревьями, метрах в тридцати от меня. Если это был он.

— Вы сомневаетесь?

— А как он мог оказаться в двух местах одновременно?

— Вот именно — как? Значит, вы полагаете, что там был другой человек?

— По-моему, это очевидно.

— У вас есть предположения насчет личности человека, выдававшего себя за Жансана?

— Нет, — соврал Сервас.

— Согласитесь, майор, история странная. — Рембо сделал паузу. — А какой голос был у звонившего?

Мартен ответил, осторожно подбирая слова:

— В первый момент я принял его за Жансана, но теперь, по прошествии времени, не поручусь, что опознал его. В конце концов, все сказанное можно было почерпнуть из газет.

— Но я все равно не могу взять в толк, кому понадобилась такая мистификация.

Гнев разъедал душу Мартена, как кислота, но он понимал, что не имеет права сорваться: Рембо использует это против него, заявит, что майора Серваса подводят нервы и темперамент. Бульдог уподобился матадору, танцующему вокруг быка, чтобы выбрать правильное место и нанести один — смертельный удар.

— Где вы были той ночью около трех утра?

— В постели.

— В Тулузе?

— Да.

— Дочь слышала, как вы вернулись?

Рембо явно знал больше, чем хотел показать.

— Нет. Она уже спала.

— Значит, вы вернулись из Сен-Мартена и легли спать?

— Да.

— Какой у вас размер ноги, Сервас?

— Что?..

— Размер обуви…

— Сорок второй. А что?

— Очень хорошо. Пока это всё. Оружие вам вернут через несколько дней. Буду держать вас в курсе. — Он встал. — Сервас… — Голос Рембо прозвучал едва слышно.

Мартен обернулся.

— Я не верю ни единому вашему слову. И докажу, что вы лгали.

Майор хотел было ответить, передумал, пожал плечами и вышел.

30. Птицы

— Твои Лабарты те еще гуси.

Мартен сидел на террасе "Кафе де терм" на бульваре Лазара Карно в компании Лумо, инспектора бригады по борьбе с сутенерством. Сделав это короткое заявление, тот поднес к губам кружку с пивом. Лумо выходил на улицу после захода солнца, чтобы обнюхать тротуар или проверить ночные бары в секторе Матабьо — Байар — Амбушюр. От такого режима цвет его лица стал серым, а мешки под глазами приобрели размер XXL. Впалые щеки и костистый нос в красных жилках (о любовь к крепким напиткам, до чего же ты коварна!) делали его похожим на ночную птицу. Глаза лихорадочно блестели и смотрели на мир с подозрением.

— Их не раз ловили, когда они покупали шлюх.

— Оба?

— Да. Выбирала женщина.

Сервасу было известно, что на панели в Тулузе работают сто тридцать проституток, в основном болгарки, румынки, албанки и нигерийки. Они принадлежали сутенерам, меняли города и страны. Лумо называл это сообщество порнографической Европой. Он затянулся, пытаясь согреться.

— Еще была жалоба, поданная одной девушкой: она якобы не по своей воле оказалась на садомазохистской вечеринке, где подверглась насилию и жестокому обращению. Позже она забрала свою жалобу, а парочка уехала отдыхать.

— Знаю, — мрачным тоном ответил Сервас.

— Почему ты ими интересуешься?

— Они засветились в одном деле…

Птицеголовый сыщик пожал плечами.

— Понимаю, больше сказать не можешь… Ты должен иметь в виду, что Лабарты — чемпионы среди психов. Рано или поздно на одном из их чертовых сборищ случится несчастье. Я всегда считал, что им не избежать встречи с криминальной полицией.

— Что заставляет тебя так думать? — Сервас положил на стол книгу Лабарта.

Над Тулузой зависло низкое серое небо. В декабрьском свете лицо Лумо напоминало маску.

— Их праздники были очень буйными и жестокими. У Лабартов много знакомых среди тулузских… сексоголиков. Все они жаждут новых ощущений и любят экспериментировать.

Новые ощущения. Звучит вполне пристойно. Сервас вспомнил похожие празднества, которые Юлиан Гиртман устраивал на своей вилле на Женевском озере, когда был прокурором. Еще одно совпадение.

— Как ты все это разузнал?

Лумо отвел взгляд и пожал плечами.

— Просто разузнал, и всё. Это моя работа.

— Насколько жестокими были их игры?

— В обычных пределах, но иногда они заходили слишком далеко. Девушек, хотевших пожаловаться, "разубеждали".

— Как?

— Сначала деньгами. У гостей Лабартов их было полно. За вход, кстати, тоже платили. Участвовали влиятельные люди — судьи, политики, даже полицейские…

"Всё те же слухи, — подумал Сервас. — Этот город жить не может без сплетен". Он прищурился, чтобы лучше видеть собеседника.

— Можешь быть поконкретнее?

— Нет.

Мартен начал уставать от такого стиля разговора. Он подозревал, что коллега преувеличивает и на самом деле знает меньше, чем пытается показать. Метрах в пяти от террасы целовалась молодая парочка: он прислонился спиной к машине, она прижималась к нему грудью.

И тут Мартен понял: инспектор участвовал. Он не первый и не последний легавый, заглядывающий в игорные дома, притоны и бордели.

— Женщина хуже всех, — вдруг сказал Лумо.

— Объясни так, чтобы я понял.

— Она — госпожа. Надеюсь, ты в курсе, что это значит. Но дело не только в этом. Стоило ей заметить, что девушка уязвима, — и она нападала. Заводила мужчин, как пастух своих животных стрекалом. Словами, жестами. Побуждала их не церемониться. Иногда вокруг жертвы собирались человек десять. Настоящий зверинец… Страх возбуждал ее сильнее любого афродизиака. А еще она делала ставки…

— Ты сам видел?

Лумо откашлялся. Сервасу показалось, что его вот-вот стошнит.

— Один раз. Один-единственный. Только не спрашивай, что я там забыл. — Лумо бросил на майора затравленный взгляд и продолжил: — Держись от этой бабы как можно дальше, иначе пожалеешь.

— А что он?

— Интеллектуал. К себе относится очень серьезно. Надменный, самодовольный, с влиятельными гостями — угодливый. Неприятная личность. Воображает себя боссом, а на самом деле — подкаблучник. Решает всё она.

"Прелестная парочка", — подумал Сервас и затушил сигарету. Молодые люди на бульваре разошлись в разные стороны; на прощание девушка влепила парню пощечину.

Сервас подумал о Марго. Эта девочка на несколько лет моложе, но немного похожа на его дочь. Норов такой же крутой. Он был твердо намерен повидаться с Марго, но теперь медлил — опасался, как она отреагирует, услышав, что ему снова нужно уехать. Плохо отреагирует, чего уж там. Углы она сглаживать не приучена. Мартен понял, что не выдержит новой стычки со своей бесценной малышкой.

Он вернулся в конце дня, когда солнце уже спряталось за горы. Небо над вершинами пылало, даже снег окрасился в розовый цвет, а вода в реке, вдоль которой он ехал, напоминала жидкую медь. Сервас покинул долину и начал подъем в гору навстречу пушистым кружащимся в воздухе снежным хлопьям. Снегоочиститель почему-то не проезжал, и пришлось быть очень осторожным, чтобы добраться до гостиницы живым. Раз или два майор здорово испугался, когда задние колеса оказались на самом краю обрыва, а припарковавшись, понял, что ноги все еще дрожат.

Как и каждый вечер, тени окутали лежавшую внизу долину. В деревнях зажглись огоньки, и туман стал похож на подожженный голубой газ. Леса над гостиницей потемнели. Хозяин гостиницы повесил под крышей красно-желтую мерцающую гирлянду, и она казалась единственным живым существом в стремительно опускающемся на землю мраке.

Кирстен болтала в баре с хозяином гостиницы. Она разрумянилась, волосы казались светлее — из-за огней и эффекта отражения. Пила норвежка горячий шоколад. "Хороша, — подумал Мартен. — А впереди еще одна ночь в общем номере…"

— Итак? — спросил он.

— Полный штиль. После обеда приходила женщина — убирала дом. Гюстав лепил снеговика и катался на санках. Лабарт не показывался с утра — наверное, уехал в Тулузу…

Кирстен как будто сомневалась, стоит ли продолжать.

— В чем дело?

— Все слишком нормально…

— Не понимаю.

— Они могли нас вычислить.

— Так быстро?

— Эти люди настороже. А Лабарт мог вчера побеседовать с нашим хозяином.

Сервас пожал плечами.

— Не нагнетай. Туристы и парочки время от времени снимают у него номера, так что ничего особенного он рассказать не мог. И вообще, это нормально, что люди ведут себя как нормальные люди. — Он улыбнулся.

31. Оставь гордыню всяк сюда входящий

Сервас отложил книгу Лабарта. Он был разочарован. Вымысел, накрученный на реальные факты, псевдодневник, неинтересная подделка.

Все изложенное имело место, что было доказано следствием. Лабарт добавил собственные размышления, надев на себя шкуру убийцы. В итоге получилась претенциозная трескучая вещица, выдающая себя за литературу.

Мартен вспомнил совет отца — он получил его, когда писал свои первые тексты: "Не используй умные и слишком сложные слова там, где достаточно самых простых". Много позже Сервас случайно узнал, что это сказал Трумэн Капоте. Сочинение Лабарта было многословно, замысловато и слишком самодовольно.

Неужели Гиртман мог оценить подобную писанину? Гордыня порождает слепоту. Портрет швейцарца, вышедший из-под пера Лабарта, был хвалебной биографией; чувствовалось, что тот заворожен поступками бывшего прокурора. Возможно, мечтал совершить нечто подобное, но не осмелился перейти от слов к делу? Если и так, останавливали его не моральные запреты, а страх перед тюрьмой: ни для кого не секрет, что с ему подобными делают на зоне, а Лабарт уж точно не храбрец. Почему он согласился приютить Гюстава? К чему подвергать себя такому риску? Швейцарец тем или иным способом надавил на супругов? Две связи Сервас уже нашел: садомазохистские вечеринки и книгу…

Он посмотрел на профиль заснувшей Кирстен. Как и большинство взрослых людей, во сне она выглядела совершенно по-детски. Может, мы и вправду каждую ночь возвращаемся к истокам?

Сыщик взял бинокль и подошел к окну. Свет в шале горел лишь в одной комнате, на втором этаже. За стеклом мелькнул силуэт Авроры Лабарт, затянутой в черную кожу, — ну чисто рокерша! Смотрела она на гостиницу. Кожаная "кираса" застегивалась на молнию от шеи до промежности. Женщина медленно потянула за колечко, и Сервас резко отпрянул от окна — не дай бог заметит!

Обнажив левое плечо, она повернулась, демонстрируя ряд шейных позвонков под забранными наверх волосами. Вот показалось правое плечо, потом руки. Это напоминало ритуал бабочки, которая покидает кокон, чтобы явить миру свою красоту. У Серваса пересохло во рту.

Аврора успела обнажиться до пояса и не собиралась на этом останавливаться… Сыщик увидел грудь — два идеальных полушария, обрамленных оконным переплетом, как бесценное художественное полотно рамой. Он едва не подавился и возбудился, как малолетка. Аврора снова повернулась, зажала ладонь между бедрами, не отводя взгляда от гостиницы.

"Ритуал, — сообразил Сервас. — Кто-то наблюдает".

Хозяин отеля?

Эксгибиционизм явно входит в число маленьких удовольствий, которыми иногда тешит себя эта женщина. Интересно, муж знает? Видимо, да. И одобряет.

Сервас снова направил бинокль на женщину — и был потрясен хищным выражением ее лица и плотоядным блеском глаз за полуприкрытыми веками. У нее лицо хищный птицы, колдуньи. Бедняга Лумо… Всех гостей манило к себе черное сердце человечества. Майора затошнило, захотелось оказаться за тысячу километров от треклятого шале. Как далеко готовы зайти подобные люди?

Всё, хватит, он сыт по горло…

Сервас посмотрел на Кирстен. Она укрылась в грезах от ежедневных кошмаров. И правильно сделала.

Он занял позицию на углу рынка Виктора Гюго, в темноте, где его тень растворилась между высокими мусорными баками. Отсюда ему были прекрасно видны балкон, эркеры гостиной и кухни, где горел свет, а заодно и подходы к зданию.

Время от времени по улице кто-нибудь проезжал или проходил — парочка влюбленных или хозяин с собакой. Он давно заметил человека, сидевшего в машине метрах в десяти от него. Тот наблюдал за входной дверью и не мог видеть, кто прячется у него за спиной. Если только не смотрел в зеркало заднего вида. На всякий случай лучше не шевелиться…

Итак, охрану не сняли, хотя Жансан мертв.

В наушниках зазвучала первая часть симфонии № 7 — Langsam (Adagio); Allegro risoluto, ma non troppo [264].

Он подумал о сидящем в номере Мартене и улыбнулся. Интересно, они с норвежкой уже переспали? Гиртман готов был спорить, что нет. Он наблюдал за квартирой, где за окнами то и дело мелькал силуэт Марго, потому что пока не решил, как действовать. Не повторять же трюк с Марианной, это было бы так пошло, да и наблюдение осложняет дело…

Но ему необходим Мартен, значит, придется надавить — тем или иным способом. Ради Гюстава.

"Ладно, — сказал он себе. — Вперед!"

В пентхаусе, двумя этажами выше жилища Серваса, устроили вечеринку, из открытых окон лилась музыка. Гиртман остановился перед стеклянной дверью, сделал вид, что жмет на кнопку и что-то говорит в домофон, хотя на самом деле давно запомнил код — его назвала милая старая дама, когда он в элегантном костюме-тройке и галстуке кричал в телефон, стоя возле дома: "Да, это я, скажи код, твой проклятый домофон опять сломался!"

Гиртман нажал на кнопки, толкнул дверь и обвел взглядом холл. Никаких легавых.

Он вызвал лифт, но пошел по лестнице, которая закручивалась вокруг решетчатой шахты. На третьем этаже, в углу рядом с квартирой, сидел на стуле полицейский. Он оторвался от газеты, поднял глаза, и Гиртман изобразил удивление: не часто увидишь человека, читающего на лестничной клетке.

— Добрый вечер, — поздоровался он. — Вечеринка выше?

Полицейский молча, усталым жестом, указал пальцем на лестницу. Сколько раз за вечер ему пришлось отвечать на этот вопрос? Но он повел себя как профессионал — прищурился, чтобы запомнить внешность.

— Спасибо… — Гиртман кивнул и начал подниматься.

У квартиры он не задержался — дошел до маленькой, низкой, не выше метра тридцати, двери, ведущей на чердак. Устроился на последней ступеньке, открыл бутылку шампанского, вернул на место наушники и сделал глоток. Великолепное шампанское — брют из белого винограда "Арман де Бриньяк".

Два часа спустя он устал сидеть. Встал (колени жалобно хрустнули), стряхнул пыль и, шатаясь, спустился до этажа Серваса.

— Всё еще на посту? — заплетающимся языком спросил он у пившего кофе полицейского. — За каким дьяволом вы тут торчите? Живете здесь?

Страж порядка ответил раздраженным взглядом. Гиртман подобрался ближе, мотая головой из стороны в сторону.

— Жена выгнала или как? — Он глупо хихикнул. — Всю ночь будете сидеть?

— Прошу вас, месье, идите по своим делам.

Гиртман качнулся, насупился с обиженным видом.

— Эй, эй, ты как со мной разговариваешь?

В руке мужчины появилась сине-бело-красная карточка.

— Повторяю — проходите, не задерживайтесь.

— Ладно, ладно, только скажи, кто тут живет?

— Убирайтесь!

Гиртман изобразил неловкое движение и выбил из руки полицейского стаканчик с кофе. Капли попали на голубую рубашку и серый китель.

— Черт, я же велел тебе отвалить, придурок! — Он оттолкнул Гиртмана, и тот шлепнулся на задницу.

Дверь квартиры открылась, на пороге появилась Марго Сервас в халате поверх пижамы, босая, с растрепанными волосами. Несмотря на круги под глазами и усталый вид, лицо девушки было свежим и сияло, как весеннее утро. "Похожа на отца, — подумал швейцарец, — вот и горбинка на носу, в точности как у него".

— Что тут происходит? — спросила она, переводя взгляд с одного мужчины на другого.

Полицейский нервничал все сильнее.

— Вернитесь в квартиру! Вернитесь немедленно! И запритесь! — Он навел пистолет на Гиртмана и поднес к губам рацию: — Поднимайся сюда, у меня проблема!

Напарник появился через несколько секунд — тот, что сидел в машине. Значит, их всего двое.

— Забери этого алкаша и выкини его на улицу к чертям собачьим!

В воскресенье утром в шале началась веселая суета: на крышу "Вольво" погрузили лыжи и сноуборды, в багажник уложили одежду, на заднее сиденье поставили корзину для пикника. Сервас и Кирстен наблюдали за сборами. Потом семейство село в машину, Лабарт развернулся перед домом и проехал мимо гостиницы.

Сыщики переглянулись.

— Очень плохая идея, — прокомментировала норвежка.

Около полудня на землю лег густой туман, и шале превратилось в зыбкий силуэт, плавающий в гороховом пюре. Сервас и Кирстен надели снегоступы и отправились к перевалу Куре — хозяин гостиницы заверил их, что снежный покров плотный и можно ничего не опасаться.

Сервас, совершенно выбившись из сил, остановился на опушке, посмотрел на едва различимые внизу крыши и перевел взгляд на Кирстен.

— При такой погоде они наверняка вернутся, — сказала та, верно поняв его взгляд.

— Возьми машину, — сказал Мартен. — Езжай в долину. Предупредишь меня, если увидишь их. — Он открыл телефон, показал ей экран. — Всё в порядке, сигнал есть.

Затем, нырнув в туман, начал спускаться со склона.

Темная громада шале медленно надвигалась на Серваса. Он обогнул его со стороны, противоположной гостинице, и, оказавшись так близко, понял, что дом — не что иное, как перестроенная ферма. В нижней — каменной — части когда-то обретались люди и животные, а наверху, в деревянной, держали сено, солому и зерно.

Всё переделали, обновили, что можно — застеклили, впустив свет (наверняка поработал модный архитектор, не ограниченный жесткой сметой). Сродни пластической хирургии: все реставрированные фасады похожи один на другой.

Кое-где в Альпах подобное жилище стоило бы миллионы евро, но деревянная обшивка этого шале почернела, и ее давно следовало освежить, дверные коробки и оконные рамы находились в плачевном состоянии. Университетская профессура не бедствует, но покупка и содержание такого владения стоит чертову прорву денег. У Лабартов что, мания величия? Или эти люди — подпольные богачи? Нужно завтра же позвонить ребятам из поддирекции по экономическим и финансовым преступлениям.

Майор вышел на площадку, где стоял дом. Ее сделали из больших валунов, скрепленных цементом. Ступенькой выше начинался помост из мореного дерева, окружавший дом по периметру. В углах и у задней двери, в метре от Серваса, лежал снег. Ни системы охраны, ни датчиков Мартен не заметил, но то, что он собирался проделать, было опасно и неразумно.

Сервас оглянулся — никого. Достал отмычки, подумав, что сможет поменять профессию, если дела и дальше будут идти таким образом. Дверь старая, а вот замок недавно поменяли. Тем лучше, с проржавевшими возни всегда больше. Через семь минут и тридцать пять секунд он оказался внутри.

Маленькую котельную-прачечную оборудовали стиральной машиной и автоматической сушилкой, было тепло и вкусно пахло стиркой. Пройдя по длинному коридору мимо металлических стеллажей, Сервас попал в большую гостиную-студию. В центре главенствовал камин в форме пирамиды, сооруженный над открытым очагом. В светлое время дня из огромных окон наверняка открывался сногсшибательный вид. Обстановку составляли кожаные кресла цвета яичной скорлупы, декор — камень, светлое дерево, черно-белые фотографии, точечные светильники выдержаны во вкусе большинства.

По террасе порхали султанчики тумана, делая ее похожей на палубу корабля-призрака.

Сервас сделал несколько осторожных шагов. Царившая вокруг тишина казалась неестественной. Он поискал глазами красный глазок детектора движения, не заметил ни одного и начал обыск, избегая окон на восточной стороне, которые можно было разглядеть из отеля даже в это время суток.

Шестнадцать минут спустя ему пришлось признать очевидное: ни в гостиной, ни на кухне нет ничего необычного.

Мартен осмотрел и опробовал три пульта: два от домашнего кинотеатра и третий от суперсовременной навороченной стереосистемы.

НИЧЕГО.

Кабинет Лабарта — комната с двумя стеклянными стенами, зажатая между крыльями шале, — разочаровал Мартена почти так же сильно. Библиотека вполне соответствовала пристрастиям хозяина дома: Батай [265], Сад [266], Гийота [267], Делёз [268], Фуко [269], Альтюссер[270]… Сочинения Лабарта стояли на видном месте. На письменном столе — "Макинтош", лампа чертежника, нож для разрезания бумаг с кожаной рукояткой, куча счетов и заметки — то ли к лекциям, то ли к будущей книге.

За кабинетом обнаружился короткий коридор; в самом его конце разместились ванная, сауна и спортивный зал с гребным тренажером, скамьей для жима лежа, боксерской грушей и набором гантелей.

Сервас вернулся к лестнице, поднялся на второй этаж. Так, что у нас тут? Три спальни, ванная, туалет. Первые две комнаты пустовали, третью — если верить надписи, сделанной крупными буквами, — занимал Гюстав.

Сыщик толкнул дверь и оказался в нервном узле пустого дома: его бросило в жар, руки задрожали, ноги стали ватными.

Оборудована комната была, как все детские всех детей на свете.

На стенах висели постеры, на этажерке стояли в ряд иллюстрированные книжки, теплое одеялко со Спайдерменами в акробатических позах, пластмассовые и плюшевые игрушки; одна — метрового роста, то ли лось, то ли карибу — лежала на кровати… Сервас подошел, прочитал этикетку:

Made in Norway

[271]

Уходи отсюда.

Сервас посмотрел на часы. Черт, как быстро бежит время! Он обшарил кровать, детскую одежду в комоде, нашел, что искал — белокурый волос, — достал прозрачный пакетик, спрятал добытую улику и убрал в карман. Пульс частил, хотелось обыскать всю комнату, но пора было убираться. Он вернулся к лестнице, которая вела под крышу, на подгибающихся ногах вскарабкался на узкую площадку. Дверь в супружескую спальню была открыта. На полу лежал толстый буклированный ковер песочного цвета, за окнами расстилался белый туманный пейзаж с высокой сосной. Напоминает вид из камеры Гиртмана.

В комнате господствовал белый цвет: белая лепнина на потолке, белая кровать — неубранная, разбросанная одежда тоже в основном белая. Сервас понюхал простыни, понял, что Аврора спит справа — все пропиталось тяжелым пьянящим запахом ее духов. Он начал выдвигать ящики тумбочки, но не нашел ничего интересного, кроме журналов, коробочки с берушами, наглазной маски, пластиковой трубочки с парацетамолом и очков для чтения.

Жалкая добыча.

Две смежные с комнатой гардеробные, мужская и женская, обе размером со студенческую студию. Джинсы, платья, много дамских кожаных вещей, белых и черных, пиджаки, рубашки, свитера и костюмы месье.

Гадство.

Спустившись вниз, на кухню, Сервас заметил дверь рядом с огромным холодильником. Толкнул ее — и обнаружил бетонную винтовую лестницу. Он зажег свет и принял решение спуститься — может, хоть там что-то найдется…

Внизу обнаружилась металлическая дверь. Майор надавил на ручку — и… почувствовал жгучее разочарование: перед ним был гараж, тот самый, который он видел в бинокль из номера гостиницы. Вторая машина оказалась маленьким паркетным внедорожничком.

Сервас в мгновение ока обошел автомобиль и почти бегом поднялся на первый этаж, расстроенный неудачей, чувствуя тревогу и нетерпение.

День заканчивался, на улице быстро темнело, и тут ему в голову пришла идея.

Ну конечно, почему он раньше об этом не подумал!

Вернувшись на площадку перед супружеской спальней, Мартен поднял глаза и увидел то, что искал, — люк на чердак.

Он принес стул, влез на него и схватился за кольцо. Гюстав достать не сможет. Сервас вытянул металлическую лестницу, отнес стул на место. Ступеньки дрожали под его ногами. Он повернул выключатель, и загорелась лампа дневного света. Еще одно усилие… Есть! Сервас просунул голову в отверстие.

Он нашел.

Тайное логово Лабартов, их сад наслаждений. Никаких сомнений: на стене напротив — табличка с надписью готическими буквами:

ОСТАВЬ ГОРДЫНЮ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ

НЕ ЩАДИ НАС В ЭТОМ ТИРАНИЧЕСКОМ СКЛЕПЕ

АЛКАЙ МУДРОСТИ И НАСЛАЖДЕНИЯ

ПУСТЬ КАЖДЫЙ ЧАС ДОСТАВИТ ТЕБЕ ОСТРОЕ

И ИЗЫСКАННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

СТРАДАЙ И КРИЧИ

КОНЧАЙ

Душа Мартена наполнилась мрачным унынием.

Извращенная фантазия этих людей кого угодно загонит в гроб… У Мартена закружилась голова. Тарабарщина на стене могла бы показаться смешной в любой другой ситуации, но эти слова олицетворяли Зло. Он подтянулся и ступил на пол, покрытый… линолеумом? Наверняка его легче отмывать. На первый взгляд помещение напоминало частный дансинг. Банкетки, танцпол, бар, аппаратура, стены, обитые звукопоглощающим материалом, как в студиях звукозаписи.

Почему так жарко? И запах странный — сладковатый, душный…

Его взгляд привлекла шведская стенка в глубине помещения, и в голову пришла дурацкая мысль: "Вряд ли Лабарты качают тут пресс". К вбитому в потолок крюку крепился шкив, еще два крюка торчали из стены. На некотором удалении на штативе стояла видеокамера и оборудование для видеозаписи в фоновом режиме. Рядом у стены высился старинный дубовый шкаф с гранеными зеркалами, напротив находилась еще одна комната без дверей. Сервас заглянул туда — и обнаружил душ и раздевалку. Вернулся в зал, открыл шкаф — и почувствовал себя вуайеристом: в глубине висели хлысты, многохвостые плетки, кляпы-шарики, кожаные наручники, блестящие цепи и карабины. Все было разложено очень аккуратно, в определенном порядке, как в мастерской ремесленника. Лабарты могли при желании экипировать целый батальон. Майор вспомнил слова Лумо об Авроре Лабарт и задумался: как далеко заходят милые игрища на этом чердаке?

Он провел здесь много времени и не нашел ни малейшего следа Гиртмана.

Тебе пора убираться отсюда…

Майор пошел к люку и услышал звук работающего мотора. Машина. Едет в шале… Нет, уже подъехала. Хлопнули дверцы. Проклятье! Почему Кирстен его не предупредила?.. Нет сети! На чердаке наверняка установлена всечастотная "глушилка".

Открылась входная дверь, и Мартен услышал три голоса. Один из них — звонкий и веселый — принадлежал Гюставу.

Попался, как крыса в ловушку.

Потными руками Сервас осторожно потянул наверх лестницу и закрыл крышку люка, предварительно выключив свет. Постарался успокоить дыхание, но получилось плохо.

32. Пленница со светлыми глазами

Наступила ночь. Кирстен смотрела из отеля на светящиеся окна шале. То в одной, то в другой комнате за шторами мелькал силуэт, но она не могла понять, кто это.

Какого черта ты там застрял, Мартен?!

Увидев проехавший мимо нее "Вольво", она раз десять набрала номер, посылала сообщения, но каждый раз попадала на голосовую почту.

Норвежка уже час сидела в номере, но Сервас не возвращался.

Что-то случилось. Он где-то спрятался или Лабарты его застукали? Чем больше проходило времени, тем важнее становился ответ на этот вопрос. Может, стоить вызвать подмогу? Мартен нарушил все правила, когда влез в дом. Его и так подозревают в убийстве Жансана, а теперь точно вышибут из полиции… Плевать, она не оставит напарника в лапах извращенцев!

Затылок заломило, к вискам подступила мигрень. Кирстен помассировала шею, пошла в ванную, выпила грамм парацетомола и вернулась на пост — к окну.

Сначала они уложат Гюстава. Дождутся, когда мальчик уснет, и только потом займутся Сервасом. Если только… Нет! Прогнала страшную мысль. Говорил ли им Гиртман о Мартене? Нужно действовать, но как? Что предпринять? Она набрала еще одно сообщение:

Где ты? Ответь!

Он не откликнулся. Дерьмо! Какого черта он поперся в шале? За стеклом Лабарт подхватил мальчика на руки, тот вырвался, побежал от него, громко смеясь. Трогательная семейная сценка, мирная и счастливая.

Сервас лежал на боку, прижимаясь ухом к полу. Время от времени начинала вибрировать батарея отопления, раздавалось гудение, и он поднимал голову, пытаясь определить, откуда идет звук.

Иногда сыщик слышал звонкий фальцет Гюстава, голоса взрослых звучали приглушенно. Сейчас они отведут ребенка в детскую. Как скоро все заснут? Не имеет значения — крышка люка находится рядом с дверью их спальни, а металлическая лестница громко скрипит, так что ему не выбраться. Остается одно решение — спрыгнуть вниз прямо из люка и бежать. Нельзя торчать здесь всю ночь, вдруг один из супругов вздумает подняться на чердак?

У Серваса взмокли подмышки — температура на чердаке росла, он ужасно хотел пить, язык распух и уподобился расслоившейся картонке, плечо и локоть потеряли чувствительность из-за лежания на боку.

Сыщик взглянул на экран телефона и понял, что ни одно из его сообщений не ушло. Он вытер пот рукавом и прислушался. Внизу включили телевизор. Мультик. Внезапно этажом ниже кто-то зашел в туалетную комнату, пустил воду, но через пять минут вышел и остановился прямо под люком.

У Серваса дернулся кадык. Он готов был спорить, что Аврора Лабарт совсем рядом. Интересно, эта дама каждый вечер приходит созерцать свой тайный сад, этот маленький зловещий рай? Или она услышала его?

Крышку люка откинули, и он стремительно откатился в сторону.

Кирстен сверилась с часами. Она вернулась в отель два часа назад… Всё, дольше ждать нельзя! Туман рассеялся — остались лишь какие-то лохмотья в самых глубоких впадинах, — но снова пошел снег. Пейзаж с крупными пушистыми хлопьями напоминал виртуальную рождественскую открытку, какие рассылают по электронной почте. Пространство погрузилась в желтоватые сумерки.

В окне гостиной дома напротив мигал синий свет — работал телевизор. У Кирстен затекли ноги; мозг выдавал сценарии событий, один мрачнее другого. Американские психологи утверждают, что неопределенность оказывает на ум и здоровье человека куда более пагубное воздействие, чем ясность со знаком минус.

Она согласна с умниками. Сейчас ее волнует одно: если швейцарец упоминал Серваса в разговоре с Лабартами, поняли ли эти люди, как важен для него Мартен? Маловероятно. Бывший прокурор выдает своим помощникам более чем дозированную информацию.

Свет, проникавший через откинутую крышку люка, напоминал лаву, текущую в ночи из кратера вулкана. Сервас затаил дыхание. Странно, лестницу вниз не спустили… Сыщик испугался — глупо, по-детски: вдруг она услышит, как у него колотится сердце? Внизу стояла Аврора Лабарт — он узнал удушливый запах ее духов.

Она смотрит вверх? Возможно. Почувствовала его присутствие? Догадалась, что кто-то прячется в темноте под крышей?

В этот момент во входную дверь позвонили, и женщина передумала. Потянула за кольцо, люк захлопнулся, и она ушла.

Сервас перевел дух.

Она позвонила еще раз, дверь наконец открылась, и появилась Аврора Лабарт. Женщина была выше, чем казалось из окна отеля. Как минимум метр восемьдесят — без каблуков! На хозяйке был старый пеньюар, теплый и уютный, влажные волосы цвета "сено под дождем" обрамляли строгий овал лица, как шторки. Аврора стояла перед Кирстен, поджарая и мускулистая, бледно-голубые глаза холодно смотрели на визитершу.

— Привет, — сказала Кирстен и лучезарно улыбнулась.

Он прислушался. Новый голос. Знакомый… Слов не разобрать. Только через несколько секунд сыщик сообразил, в чем дело. Английский. Кирстен! Господи, что она задумала? О черт, у него сейчас лопнет мочевой пузырь, нет сил терпеть! Сервас встал, осторожно, на ощупь, добрался до душевого поддона и облегчился, не думая, попадает или промахивается; застегнул ширинку и вернулся на позицию. Все внизу, нужно рискнуть. Немедленно. Мартен на несколько сантиметров приоткрыл крышку люка.

— Вы говорите по-английски? — спросила Кирстен, стоя на пороге шале.

Мадам Лабарт ограничилась кивком.

— Я… Я живу в отеле. Я… архитектор из Осло, это в Норвегии… И с самого утра любуюсь вашим шале.

Блондинка слушала, никак не реагируя.

— Ваш дом просто потрясающий, феерический. Я уже сфотографировала фасад, когда вас не было, и хотела бы получить письменное разрешение опубликовать фотографии в норвежском журнале как пример французской горной архитектуры… И, если позволите, бросить взгляд на интерьер…

Ничего умнее она не придумала. Вряд ли они поверят. У нее одно преимущество — она не похожа на члена французской полицейской команды: ни один из них не говорит на таком безупречном английском и не выглядит "по-иностранному". И тем не менее стоявшая напротив женщина пока что не произнесла ни слова в ответ на тираду Кирстен, и ее лицо оставалось непроницаемым. Она смотрела норвежке в глаза, и у той шевелились волосы на затылке: Аврора Лабарт напоминала ледяную статую. Может, стоит представиться и предъявить удостоверение?

— Я понимаю, уже поздно; простите, что потревожила, вернусь завтра…

Внезапно лицо Авроры Лабарт словно подсветилось — и стало очень милым.

— Нет-нет, входите, прошу вас.

Сервас по-прежнему не мог понять, о чем говорят внизу; тональность не была ни агрессивной, ни угрожающей. Слабое утешение. Одному богу ведомо, на что способны Лабарты в компании одинокой и такой привлекательной женщины, как Кирстен! Она проникла в их логово, отдалась на съедение волкам. Сыщик видел их мрачный "чердачный" арсенал и все время спрашивал себя: хоть кто-нибудь поднимался туда добровольно?

Сервас понимал, что контроль над ситуацией утрачен и он вот-вот сорвется — слишком велико напряжение. Осознаёт ли Кирстен, как все плохо? Нужно что-то делать…

Мультяшные герои в телевизоре выкрикивали: Бэнг! Бам! Враум! Тонк! Скрииинг! Пуааанг! Значит, Гюстав еще не лег, так что за Кирстен они пока не примутся. Мартен откинул крышку, уцепился пальцами за край, раскачался и отпустил руки, почувствовав, как треснула на спине рубашка.

Ковер смягчил падение и приглушил звук. Вряд ли кто-то услышал — телевизор орет, ставни где-то хлопают…

Сервас прислушался: какой неприятный женский смех! Он достал телефон, убрал звук и напечатал по-английски:

Убирайся отсюда!

— Это очень интересно! — сказала Аврора Лабарт, наливая Кирстен сладкого белого вина, как она сказала, "особенного, из Юго-Восточной Азии". — Архитектура — одно из моих увлечений. — Она улыбнулась — мило, по-свойски. — Сантьяго Калатрава [272], Фрэнк Гери [273], Ренцо Пиано [274], Жан Нувель [275]… Знаете эту фразу Черчилля: "Сначала мы придаем форму нашим зданиям, а потом они придают форму нам"?

Ее английский был безупречен. Кирстен вдруг запаниковала — она ни черта не понимает в архитектуре! — и снисходительно улыбнулась, как истинный профессионал, миллион раз слышавший подобные фразы от просвещенного восторженного дилетанта. На ум ей пришла одна-единственная фамилия.

— В моей стране есть выдающиеся архитекторы, достаточно назвать Хьетиля Тредала Торсена [276].

Ну конечно, кто же не знает соавтора здания столичной Оперы!

Аврора прищурилась, сдержанно кивнула, не сводя глаз с гостьи. Кирстен не понравился этот взгляд. Она машинально отметила диспозицию: они сидят напротив друг друга, а Ролан Лабарт стоит чуть в стороне и может в свое удовольствие разглядывать ее. Незаметно. Она поставила бокал, решив, что выпила достаточно. Крякнул ее "Айфон" — пришло сообщение.

— Наверное, стоит уложить Гюстава? — сказала Аврора, и они с мужем переглянулись.

Кирстен насторожилась. Где Мартен? Норвежку все больше тревожило отсутствие напарника. Она снова подумала о том, чтобы признаться, кто она на самом деле, попыталась — увы, безуспешно — уловить хоть какой-нибудь звук, увидеть знак, надеясь, что Мартен услышал ее, воспользовался моментом и попробует убраться из этого дома. А что, если его уже поймали, связали и держат взаперти? Кирстен готова была запаниковать.

Лабарт выключил телевизор.

— Пошли, Гюстав? — спросил он.

Гюстав… Боже, Гюстав!

Белокурой мальчуган встал.

— У вас очень милый сын, — сказала Кирстен. — И такой послушный.

— О да, — кивнула мадам Лабарт — Гюстав — чудесный мальчик. Правда, сокровище мое? — Женщина погладила малыша по волосам, и Лабарты пошли к лестнице, держа Гюстава за руки.

— Мы скоро освободимся и вернемся к вам, — обернувшись, пообещала Аврора.

В доме стало очень тихо. Кирстен достала телефон и увидела сообщение от Мартена. На английском. Коротко и ясно.

Он едва успел спрятаться в одной из комнат, когда увидел, как они идут по коридору к детской.

— Хочу ее, — объявила ледяная блондинка.

— Не при ребенке, Аврора!

— Она мне нравится, — заупрямилась женщина. — Она мне действительно нравится.

— Что ты задумала? — Голос профессора прозвучал мягко и очень вежливо. — Такой "подарок" не кажется тебе подозрительным?

— Доставь ее наверх, — приказала его жена. — Она идеально подходит.

— Не боишься? Наша гостья, если ты не забыла, живет в отеле по соседству!

Они почти дошли до двери детской.

— Завтра она ничего не вспомнит, — успокоила мужа Аврора.

— Ты что-то подмешала ей в вино? — изумился Лабарт.

Сервасу показалось, что его спихнули в ванну со льдом, в ушах зашумело.

— О чем вы говорите? — спросил мальчик.

— Ни о чем, дорогой. Ложись в постельку.

— У меня живот болит.

— Сейчас, милый, я дам тебе лекарство.

— Снотворное? — невозмутимо поинтересовался профессор.

— Да, пойду принесу воды.

Мартен услышал шаги и отпрянул от двери. Женщина налила в ванной воды из-под крана и пошла назад. Серваса мутило. Намерения Лабартов были яснее ясного.

А Кирстен уже выпила вино с наркотиком!

Снизу раздался голос норвежки:

— Можно воспользоваться вашей туалетной комнатой?

— Я пойду, — сказал Лабарт. — Проследи, чтобы Гюстав заснул.

Сервас с трудом удержался, чтобы не наброситься на мерзавца. У него будет секундное преимущество, но женщина сразу прибежит на помощь, и эти двое дорого продадут свою свободу. Он вспомнил тренажеры в зале, тренированное тело белокурой воительницы, а его пистолет не при нем, и Кирстен в полубессознательном состоянии… Нет, силой он с ними не справится. Нужно что-то придумать.

— Можно воспользоваться вашей туалетной комнатой?

На лестнице раздались тяжелые шаги, и появился Лабарт. Почему он так… странно улыбается?

— Сюда, — сказал хозяин дома, указывая на дверь.

Кирстен пустила холодную воду, наклонилась над раковиной и умылась.

Что с ней такое? Она чувствовала себя разбитой. Неужели простудилась? Только заболеть не хватало… Сердце ведет себя как разладившийся механизм — то замедляет ход, то несется вскачь…

Кирстен продышалась и вернулась в гостиную. Лабарты повернулись дружно, как две марионетки. Норвежка хихикнула.

"Не смейся. Эти двое — опасные люди, старушка, — предупредил внутренний голос. — На твоем месте я бы свалила отсюда как можно быстрее".

Она была уверена, что, если рванет к двери, ее поймают в два счета. Да и зачем бежать? Они всего-то и предложили, что выпить еще по бокалу и посмотреть фотографии, сделанные в процессе сооружения дома. Вернее будет сказать — трансформации фермы в шале.

Кирстен думала обо всем этом, пока шла через комнату. Кстати, сколько времени она потратила, чтобы пересечь чужую гостиную? Куда девались пространство и время? А пол почему волнуется, как море?

Аврора Лабарт знаком пригласила ее сесть рядом, и Кирстен тяжело плюхнулась на диван.

Снежная Королева улыбалась, глядя на гостью, профессор не сводил с нее глаз.

Если думаете, что я утратила контроль, ошибаетесь, дружочки…

— Еще вина? — предложила блондинка.

— Спасибо, но мне, пожалуй, хватит.

— А я выпью, — сказал мужчина.

— Держите… — Аврора положила ей на колени планшет. — Здесь все снимки, о которых я вам говорила.

— О!..

Кирстен опустила глаза, попробовала сконцентрироваться — и не смогла: краски казались перенасыщенными, как в плохо отлаженном телевизоре, и налезали друг на друга.

— Странные цвета, вам так не кажется? — спросила она, еле ворочая языком.

Ролан Лабарт в ответ издал сухой ироничный смешок, растянувшийся, как звук на заезженном виниловом диске. Над чем смеется этот тип? Кирстен ужасно захотелось прилечь, она совсем лишилась сил.

В памяти всплыл вопль Мартена:

Убирайся!

"Черт, возьми себя в руки, идиотка!"

— Я не очень хорошо себя чувствую…

Аврора Лабарт погладила Кирстен по щеке указательным пальцем, наклонилась, прижалась грудью к ее руке.

— Смотрите же, — сказала она, перелистывая снимки.

Какие у нее странные ногти, длиннющие и черные…

— Это…

Что она сказала? Смешала норвежский с английским! Хозяева забавлялись, глядя на нее, и Кирстен вдруг испугалась: глаза Лабартов блестели от нетерпеливого вожделения… Они что-то произнесли и рассмеялись, но ее мозг, видимо, на секунду отключился, потому что она ничего не поняла.

В следующий момент Кирстен уже шла к лестнице — как я встала? — не сама, ее вели под руки хозяева дома.

— Куда мы? — спросила норвежка.

— Вам нужно отдохнуть, дорогая. Не волнуйтесь, все будет хорошо, — успокоила Аврора Лабарт.

— Где… да, — проблеяла она, — оставьте… меня… в покое…

Блондинка схватила ее за подбородок и поцеловала, обшарив рот острым языком, и Кирстен не сумела воспротивиться, как будто в мозгу образовался блок.

— Она тебе нравится, — сказал мужчина у нее за спиной.

— О да, очень нравится! Пошли.

Сервас смотрел на Гюстава. Мальчик крепко спал при свете ночника под одеялом со Спайдерменами. Кто он, этот малыш? Кто его отец?

В кармане у майора лежал пластиковый пакет для улик со светлым волосом внутри. Доносившийся снизу голос Кирстен плыл и срывался, она мешала английские слова с норвежскими, жаловалась, что плохо себя чувствует, а Лабарты смеялись, как гиены, и сыщик задыхался от ярости.

Он ясно понимал, что, если кинется грудью на амбразуру, они с Кирстен, скорее всего, умрут закованными в цепи на "пыточном" чердаке. Нужно обхитрить извращенцев.

На лестнице раздался глухой стук, и Сервас спрятался за дверью.

— Помоги мне, — сказал Лабарт, — я ее не удержу.

Они потащили Кирстен, и Аврора сказала:

— А ты красивая…

— Правда? — пролепетала норвежка, как будто комплимент польстил ей.

— Ты должна помочь нам.

— Конечно… Но мои ноги…

— Ничего, милая, — ласково утешала ее Аврора.

— Сходи проверь Гюстава, — велел Лабарт.

Сервас вжался в стену, понимая, что не успеет уйти, но женщина постояла на пороге, глядя на мальчика, прикрыла дверь и ушла. Гюстав что-то пробормотал, повернулся на другой бок и сунул в рот большой палец.

"Если не глотну свежего воздуха, задохнусь", — подумал сыщик и пошел к лестнице, слушая, как скрипит над головой металлическая лестница: Лабарты втаскивали Кирстен на чердак. Он бесшумно спустился на первый этаж, рванул на себя дверь и полной грудью вдохнул ледяной воздух. Спустился по ступеням, зачерпнул ладонью снег, сильно растер лицо и достал телефон.

Пора вызывать подмогу.

Сколько времени они потратят на дорогу? Лабарты успеют хорошенько "развлечься" с Кирстен! Что, если жандармы откажутся войти в дом без ордера? Такое уже бывало… А уж Гиртман после этого точно не покажется.

Нет, он поступит иначе.

Сервас вернулся к двери, собрался с силами и надавил на кнопку звонка.

33. Покерный финт

Дверь открылась только после пятого — бесконечного — звонка.

— Господи! — воскликнул Лабарт. — В чем…

Сервас сунул ему под нос удостоверение и мгновенно убрал его в карман, чтобы профессор не успел задаться вопросом, почему явился не жандарм, а полицейский.

— К нам поступила жалоба из отеля на шум в вашем доме, — сообщил Мартен. — У вас вечеринка? Знаете, который сейчас час?

Вид у Лабарта сделался растерянно-озадаченный. Дом у него за спиной был тихим и темным, и он не понимал, о чем толкует этот легавый.

— Что? Шум? Какой шум? — Он махнул рукой себе за спину. — Сами видите: если кто-то где-то и шумит, то не здесь! — Лабарт явно хотел побыстрее закончить разговор. — Мы собирались ложиться спать, — сообщил он, прищурившись. — Я вас где-то видел, не так ли? Вчера, в отеле… Вы оставили зажженными фары…

— Вы позволите заглянуть в дом? — спросил майор, проигнорировав вопрос.

Профессор не собирался пускать его внутрь: это было написано у него на лице.

— Не думаю, что вы имеете на это право, — ответил он. — Хорошего вам вечера.

Лабарт не успел захлопнуть дверь — Сервас оттолкнул его и вошел.

— Эй, куда вы? Не имеете права! Вернитесь! Этажом выше спит ребенок!

"Которого вы накачали снотворным, сукин ты сын!" — подумал Сервас, решительно продвигаясь в гостиную. Все люстры и лампы были погашены, свет шел от снега за окнами, и он различал лишь очертания предметов. Ну конечно, супруги готовы к своей очень частной волшебный вечеринке! Сыщику захотелось ударить профессора ногой по яйцам и надолго отбить у него желание предаваться опасным утехам.

— Вы не смеете врываться сюда по мифической жалобе и устраивать обыск! Убирайтесь!

Лабарт был напуган и разъярен. Наверху раздались какие-то звуки — видимо, Аврора втаскивала лестницу.

— А это что за шум?

Лабарт напрягся.

— Какой шум?

— Я слышал шум.

Майор сделал вид, что хочет пойти к лестнице, и профессор загородил ему дорогу.

— Остановитесь! Вы не имеете права!

— С чего бы вам так нервничать? Вы что-то прячется наверху?

— Что? О чем вы говорите?! Я уже сказал: наверху спит мой сын.

— Ваш сын?

— Ну да, мой сын!

— Так что там, наверху?

— Ничего! Вы не имеете права…

— Что вы прячете?

— Вы больной! Кто вы такой, черт бы вас побрал? Не жандарм… Вчера я видел вас в отеле… Что вам от нас нужно?

В этот самый момент подал голос телефон Серваса. Он знал, что́ это — его настигли сразу все звонки и сообщения, посланные Кирстен, когда он был на чердаке. Самое время…

— Что… У вас звонок… Почему вы не отвечаете? — Тон Лабарта становился все более подозрительным.

Нельзя дать ему опомниться.

— Ладно, раз так, я сам посмотрю… — Мартен обошел хозяина дома.

— Стойте! Подождите!

— Подождать чего?

— Вам нужен ордер, без ордера нельзя!

— Ордер? Вы насмотрелись детективов, старина.

— Ничего подобного… Комиссия… Как там она называется… Не важно, плевать на название… Вы не можете запросто врываться к порядочным людям: не знаю, кто вы такой, но я звоню жандармам. — Лабарт достал телефон.

— Хорошо, — Сервас кивнул, — валяйте.

Профессор закрыл телефон.

— Ладно. Что вам нужно?

— Почему вы не вызываете жандармов?

— Потому что…

— Что у вас за проблема? Наверху что-то… неположенное? Запрещенное? Опасное? Я все равно выясню что. Съезжу в Сен-Мартен, вытащу из постели судью и вернусь с ордером.

Сервас пошел к выходу, чувствуя спиной взгляд Лабарта.

Профессор открывал крышку люка в полуобморочном состоянии. Он увидел норвежку с поднятыми руками, фактически вздернутую на дыбу. Аврора протирала ей лицо и шею холодным влажным полотенцем — очень нежно, а потом вдруг ударила по лицу, оставив след на левой щеке.

— Все вышло из-под контроля! Она не должна быть здесь! Нужно доставить ее в отель! — Лабарт кричал, срываясь на визг.

Блондинка обернулась.

— Кто приходил?

Ее муж посмотрел на Кирстен, но та мотала головой и часто моргала. Она была в полной отключке.

— Легавый!

Женщина напряглась.

— Зачем?

— Сказал, кто-то в отеле пожаловался на шум в нашем доме. Чушь несусветная! — Лабарт разнервничался, начал махать руками. — Вчера я его там видел. Он пообещал вернуться… Это опасно!

— Что за дичь! — Аврора в отличие от мужа не слишком испугалась.

— Давай уберем ее поскорее! Вернем в отель! Сейчас! Объясним, что выпила лишнего и плохо себя почувствовала.

Аврора бросила взгляд на Кирстен и показала ее телефон мужу. На экране высветилось сообщение:

Убирайся оттуда!

— Я же говорю! Нужно…

— Заткнись! — приказала она. — Расскажи всё, с самого начала. Сделай глубокий вдох. Успокойся. А теперь рассказывай.

Сервас наблюдал за шале, стоя у окна номера. Если через три минуты диспозиция останется прежней, придется вернуться туда. Он спрятал машину за первым поворотом и вернулся в отель пешком.

Еще две минуты. Сейчас ему очень пригодился бы пистолет…

На крыльце шале появился силуэт. Лабарт. Профессор посмотрел в сторону отеля, махнул рукой, и из дома вышла Аврора, поддерживая Кирстен. Супруги помогли ей спуститься по ступеням и повели, медленно и осторожно. Норвежка шаталась, как пьяная.

Сервас посмотрел на часы. Он покинул отель четырнадцать минут назад, и они вряд ли успели причинить ей большой вред.

34. Разговоры

Он обтер потное лицо Кирстен влажной салфеткой, пошел в ванную за еще одним стаканом воды и попытался ее напоить. Она сделала два глотка, и ее затошнило.

В номер Кирстен привел хозяин гостиницы.

Супруги Лабарты, сказал он, объяснили, что его норвежская постоялица, любительница архитектуры, была у них в гостях и перепила: наверное, у нее на родине это обычное дело — забывать свою норму.

Сервас не знал, что ответил отельер, но муж и жена оставили Кирстен и удалились, а по дороге к дому все время оглядывались на окна гостиницы. И каждый раз он отступал за штору.

Они с Кирстен провалили дело. Теперь Лабарты будут осторожны, как никогда.

Они наверняка уже доложили обо всем Гиртману.

Как они связываются со швейцарцем? Через фальшивый электронный адрес, доступный только на скрытом веб-сайте, в мессенджере "Телеграм" или через "Чатсекъюэр"? [277] Шлют перенаправленные зашифрованные сообщения? Венсан однажды продемонстрировал ему многочисленные возможности, которые Интернет предоставляет любителям конфиденциальности.

— Черт, я ужасно себя чувствую, — вдруг сказала Кирстен.

Сервас обернулся. Она лежала на кровати — бледная, с прилипшими к вискам волосами, опираясь на три подушки.

— Плохо выгляжу, да?

— Отвратительно.

— Мы сильно погорели, — хмыкнула Кирстен (во всяком случае, так понял ее слова Сервас). — Эта дрянная садюга Лабартиха нас "сделала". Ух, убила бы обоих…

"Аналогично", — мысленно согласился Сервас.

— До чего же мерзкий кофе, — пожаловалась Кирстен. — Кажется, меня сейчас вывернет.

И кинулась в ванную.

Цехетмайер завтракал в пражском "Шератоне", среди толпы китайских туристов. Как же сильно он это ненавидел! Дирижер переночевал в номере 429, после того как весь вечер бродил по Мала-Стране, Староместской площади и, само собой разумеется, посетил еврейское кладбище. Он постоял среди нагромождения камней, в мрачной тишине сумерек между старыми фасадами, сохранившими память веков. Время упразднилось, и Цехетмайер неожиданно расчувствовался.

На миг он устыдился слез. У него не оказалось платка, и соленая влага, стекая по щекам, намочила воротник рубашки. Стесняться было нечего: за свою долгую жизнь музыкант видел, как плачут храбрецы и остаются невозмутимыми трусы. Меркнущий свет, безмолвие и размышления обо всех погибших и их истории очистили его душу. Цехетмайер думал о Кафке [278], о Големе [279], о своей дочери, обесчещенной и убитой чудовищем. В ненависти, как и в любви, присутствует чистота.

Этим утром он ждал чеха по имени Иржи, и сейчас тот шел к нему, пробираясь между столиками. Чех напоминал бородатого фавна — такое лицо сразу не забудешь, что может оказаться досадной помехой в его профессии: щеки, изборожденные глубокими морщинами, могучая грудь и горящий взгляд. Не наемный убийца — поэт или человек театра. Он мог бы играть Чехова, быть бардом и действительно являлся артистом… В своем роде.

Именно в этом и нуждался Цехетмайер, ненавидевший романтические бредни об убийцах и ворах. В них верят только тупые обыватели, тоскующие по сильным ощущениям.

Иржи сел, подозвал официанта, заказал черный кофе, потом сходил к буфету и взял себе сосиски, яичницу, бекон, булочки и фрукты.

— Обожаю гостиничные завтраки, — сообщил он доверительным тоном и принялся за еду.

— Мне отрекомендовали вас как выдающегося специалиста, — начал разговор Цехетмайер.

— И кто же?

— Наш общий друг.

— Не друг, — поправил музыканта Иржи, — клиент. Вы любите вашу работу, господин Цехетмайер?

— Это больше чем работа, это…

— Вы любите вашу работу? — повторил вопрос его собеседник.

— Да, — ответил насупившийся дирижер. — Страстно.

— Важно любить то, чем занимаешься. Любить… В жизни нет ничего важнее.

Цехетмайер мысленно усмехнулся. Рассказать кому — не поверят: ранним утром всемирно известный музыкант внимает рассуждениям убийцы о любви.

В понедельник утром, в девять с минутами, Ролан Лабарт вошел с "Айфона" в "Телеграм" — по мнению прессы, любимое приложение террористов, через которое каждый день проходит десять миллиардов сообщений, так что о конфиденциальности можно забыть. Однако одна из опций позволяет отсылать закодированные сообщения с предустановленным временем самоуничтожения.

Лабарт активировал акцию закрытый чат. Адресат называл себя Мэри Шелли [280], но профессор знал, что это не женщина. Единственным, что сближало Юлиана Гиртмана с автором Франкенштейна, была женевская коммуна Колоньи, в которой оба жили. Первое сообщение швейцарца появилось практически сразу.

Я получил тревожный

сигнал. Что происходит?

Сегодня ночью случилось

кое-что странное.

Это имеет отношение

к Гюставу?

Нет.

Где случилось?

В шале.

Рассказывай в деталях.

Будь точен. Лаконичен.

Лабарт описал — с минимумом деталей — все, что случилось накануне: визит норвежки — якобы архитектора, приход полицейского — накануне я видел его в гостинице, — который все вынюхивал и высматривал.

Он не признался, что они затащили женщину на чердак и дали снотворное Гюставу. В первый раз идея принадлежала Авроре, сам он был против. У него кровь застыла в жилах при одной только мысли, что будет, если Гиртман узнает. Жена, как обычно, поступила по-своему.

Без паники. Все нормально.

Нормально? А если они

заинтересуются Гюставом?

Они это и делают.

То есть как?

Они приходили из-за Гюстава. И из-за меня.

С чего вы взяли?

Я знаю.

Лабарт мысленно чертыхнулся. Иногда Хозяин действовал ему на нервы.

Что нам делать?

Будьте начеку. Наблюдайте за ними.

Ведите себя как ни в чем не бывало.

Как долго?

Они не начнут действовать,

пока я не покажусь.

А вы собираетесь появиться?

Излишний вопрос.

Вы ведь знаете, что можете

полностью нам доверять.

Ответ пришел с некоторой задержкой.

Полагаете, в противном случае

я бы доверил вам Гюстава?

Продолжайте. Действуйте так же.

Конечно.

Ролан Лабарт ничего не успел добавить — его собеседник закрыл чат. Через несколько секунд их разговор самоуничтожится без следа. Если только "Телеграм" не хранит зашифрованные послания на серверах без ведома пользователей, в чем его обвиняет некоммерческая правозащитная организация "Фонд электронных рубежей", занимающаяся разработкой и развитием новых законопроектов для защиты гражданских прав пользователей.

Швейцарец убрал телефон и поднял глаза. В нескольких метрах от него Марго Сервас гуляла по крытому шумному и ароматному рынку Виктора Гюго, останавливалась у прилавков с фруктами, рыбой, сырами. Вся снедь такая красивая и аппетитная, что рот наполняется слюной. Девушка смотрела, трогала, покупала и шла дальше, а в трех метрах позади следовал полицейский в штатском. "Неправильно действует, — думал Юлиан Гиртман, попивая кофе из стаканчика у круглого столика. — Нужно следить за тем, что делается вокруг".

Он расплатился и продолжил свой путь. Марго застыла перед витриной мясных деликатесов Гарсиа. Он прошел мимо нее, обогнул трехсторонний прилавок и остановился рядом с хозяином, нарезавшим бесценный иберийский хамон pata negra [281]. Дорогущий, но несравненно вкусный.

Швейцарец заказал двести граммов высшего сорта, то и дело поглядывая на Марго, которая складывала продукты в корзину. Он находил ее очень красивой. Даже в зимней куртке она выглядела свежей, как рыба на льду, и нежной, как окорок от Гарсиа. Щеки ее разрумянились и блестели, напоминая самые чудесные яблоки.

"Мартен, мне нравится твоя дочь, — думал он. — Увы, тебе такой зять вряд ли подходит, я прав? Ну хоть на бал разрешишь ее пригласить?"

Сервас наблюдал за шале, а Кирстен застряла в ванной из-за неукротимой рвоты. Майор гадал, чем ее траванули супруги Лабарты. Норвежка почти ничего не помнила и не смогла ответить ни на один его вопрос.

Зазвонил телефон. Сыщик посмотрел на экран и тихо чертыхнулся. Марго! Из-за последних событий он напрочь забыл о дочери. "Сейчас получу очередную выволочку…" — расстроился Мартен.

— Папа… — Голос девушки звучал расстроенно. — Мы можем пообщаться?

В этот момент Кирстен что-то сказала ему через дверь — видимо, на родном языке, потому что он ни черта не понял. Пришлось извиняться перед Марго:

— Конечно. Я перезвоню через пять минут, хорошо? Дай мне пять минут, не больше.

Кирстен продолжала что-то бормотать, но мысли майора были заняты другим.

— Мартен!

— Дочь звонила… — сообщил он, не оборачиваясь.

— Всё в порядке?

— Не знаю. Спущусь позвонить. Заодно подышу…

Он пошел к двери. Поймав вопрошающий взгляд напарницы, спросил:

— Что?

— Купишь мне лекарство?

— Какое? — Он почувствовал себя беспамятным идиотом.

— У въезда в деревню есть аптека, до нее метров триста, не больше. Спроси у провизора что-нибудь от тошноты, — терпеливо объяснила Кирстен.

— Да, конечно.

— Спасибо.

Сервас осознал, что напарница, скорее всего, повторила просьбу несколько раз, а его мозг не принял запрос. Его пробил холодный ужас: неужели это последствия комы? Или он стареет и становится рассеянным? Что, если отказал малюсенький участок (пара-тройка клеток серого вещества — ха-ха!) мозга? Он не помнил, случалось ли с ним такое до ранения…

В полном расстройстве чувств Мартен вошел в лифт и достал телефон. На сей раз все пропущенные сообщения и звонки были от Марго. Она много раз звонила в течение прошлой ночи, а последнюю эсэмэску написала только что:

Папа, не принимай мои слова всерьез. Но умоляю, позвони, я волнуюсь.

В холле к нему подошел хозяин отеля.

— Как ваша напарница? Вчера она явно превысила норму.

— Моя кто?.. — изумился Сервас.

— Вы ведь полицейские?

— …

— Следите за шале?

Сыщик молча смотрел на догадливого отельера.

— Я ничего им не сказал, не волнуйтесь. Когда они привели вашу… коллегу, я ни словом не обмолвился о вас. Держал рот на замке. Не знаю, в чем замешаны эти люди, но мне они всегда казались подозрительными.

Что за мания у современных людей — высказываться на любую тему, даже когда не спрашивают!

35. Желчь

Мы всю жизнь сравниваем. Дома, телевизоры, машины, отели, закаты, города, страны. Сравниваем фильм с его ремейком, интерпретации одной и той же роли. Нашу жизнь "до" и сегодня, друзей, какими они когда-то были, с их нынешними ипостасями. Полиция сравнивает отпечатки пальцев, следы ДНК, свидетельские показания, версии задержанных и даже — если предоставляется возможность — оружие и боеприпасы.

Это называется сопоставительными стрельбами. В Тулузе за подобные… сравнения отвечает секция баллистики полицейской научной лаборатории. Они разместились на четвертом этаже комиссариата.

Стенд и контейнер для боеприпасов держат в подвале. На первом этапе осматривают оружие. Так, наличие или отсутствие пыли может указать, сколько времени прошло с последней стрельбы, и если пыли больше рядом с затвором, значит, оружием давно не пользовались. О "ЗИГ-Зауэре", которым занимался эксперт, сказать этого было нельзя, хотя его хозяин майор Сервас заявил, что не стрелял много месяцев. В последний раз, если верить его словам, он доставал оружие из кобуры в полицейском тире, и результаты были, мягко говоря, скромные. "Странно", — сказал себе Торосьян, хмуря лоб. Ему очень нравился Сервас, но этот "ЗИГ-Зауэр" был в деле совсем недавно.

Он сделал запись в маленьком блокноте и положил пистолет с этикеткой к "собратьям". "Закончу проверку и "отстреляю" сразу все оружие".

Звонок Марго.

Он спустился по ступеням террасы и прошел метров сто по заснеженной улице в сторону магазинчиков, надеясь, что дочь все-таки ответит. Ну наконец-то…

— Папа… Скажи, что у тебя все в порядке. Я ужасно волновалась.

Голос сдавленный… Она сейчас заплачет.

У Серваса скрутило желудок.

— Со мной все хорошо, милая, — поспешил уверить он, неловко обходя сугробы. — Ночь была… беспокойная, а так все хорошо. Прости, я не видел твоих сообщений, только что прочел.

— Это не важно, не принимай всерьез; я злилась, вот и…

— Забудь, детка. Я уже забыл.

Сервас сказал неправду: его расстроили беспричинная грусть и сетования дочери. Марго впервые в жизни открыто задалась вопросом: "Что я для тебя значу, папа? Почему я всегда на последнем месте?" Возможно, она не так уж не права и он никчемный отец…

— Как это забыл?! — возмутилась Марго.

О черт! Только не это… Какой же ты идиот, Мартен! Сейчас она снова заведется… Он хотел бы сказать, что любит ее, что найдет время и пусть она даст ему шанс, а вместо этого всю оставшуюся дорогу терпел выговор, мычал в ответ что-то нечленораздельное, но прервать поток сердитых слов не мог.

Войдя в аптеку, майор спросил "Примперан" [282].

— В деревне была вечеринка? Веселились всю ночь? — Провизор улыбнулся.

Сервас удивленно вздернул брови.

— За последние пять минут этим препаратом интересуется второй человек.

Майор распрощался, пошел назад и сел на террасе, чтобы дослушать монолог дочери.

— Здравствуйте, — сказал подошедший официант.

— Принесите мне кофе…

— С кем ты разговариваешь? — спросила Марго.

— Я в кафе, — чуть раздраженно объяснил Сервас.

— Ну и прекрасно, тогда я прощаюсь. И больше не говори мне — никогда! — что я обращаюсь с тобой по-матерински, потому что это ты ведешь себя как маленький мальчик. С тобой очень тяжело, папа.

— Мне жаль, что ты так это воспринимаешь.

— Не жалей. Меняйся. Целую.

Сервас с удивлением смотрел на телефон: Марго четверть часа читала ему нотацию, воспитывала, не дала вставить ни слова, а потом взяла и просто отсоединилась!

Кирстен стало легче, тошнота не прошла, но ее хотя бы больше не рвало. Куда провалился Мартен, будь он неладен? Прошло уже двадцать минут! У нее начиналась мигрень, рот словно песком набили, между лопатками болело. Она поплелась в ванную — нужно смыть пот, да и воняет от нее, как от бродяжки со стажем.

Кирстен почистила зубы, бросила на пол полотенца, разделась и вошла в кабину. Открыла кран и скользнула под воду.

Ровно через четыре минуты она вышла, брезгливо принюхалась и настежь открыла окно.

Холодный воздух подействовал как лекарство. Солнце ласкало кожу, ветерок-утешитель кинул в лицо горсть снежинок. Вдалеке залаяла собака, раздался колокольный звон, как будто кто-то позвал кого-то. "Приятно быть живой", — подумала она.

Снизу к гостинице поднималась машина. Кирстен перевела взгляд на шале. "Вольво" на месте не было. Проклятье… Она подхватила с неубранной постели бинокль и вернулась к окну.

Машина приближалась, но рассмотреть, кто сидит внутри, не было никакой возможности. Кирстен направила бинокль на окна шале: одно было открыто, и занавески танцевали снаружи, вырвавшись на волю.

Кирстен, как загипнотизированная, наблюдала за этим безмолвным белым сияющим балетом, пока появившаяся Аврора Лабарт не разрушила очарование. Женщина наклонилась, поймала разметавшиеся полотнища и закрыла окно.

Действо продлилась десять секунд, но Кирстен получила нужную информацию. В машине ехал либо придурок Лабарт, либо придурок Лабарт с Гюставом.

Аврора увидела автомобиль мужа, который поднимался от аптеки: из выхлопной трубы вырывался густой темный дым. Что творит этот идиот? Аптека всего в километре; зачем он вообще взял машину, а теперь еще и гонит как подорванный? Этот слизняк дико раздражал ее, но сейчас он прав: они вляпались. И что хуже всего — по ее вине. Она не подумала, что снотворное так подействует на Гюстава, а ведь знала, что мальчик тяжело болен и печень у него хрупкая… Гиртман не раз предупреждал их. Атрезия желчевыводящих путей, вот как это называется, а если человеческим языком — отсутствие желчных протоков либо частичное или полное их зарастание; желчь не выделяется из печени, что приводит к смерти пациента вследствие вторичного цирроза. Поражает одного ребенка из десяти или даже двадцати тысяч.

Узнай швейцарец, что они дважды давали мальчишке наркотик, чтобы тот не мешал играм на вечеринках, она гроша ломаного не даст за их судьбу. Он будет беспощаден. Гиртман дорожит ребенком больше жизни. Аврора часто спрашивала себя: неужели швейцарец — отец? Но кто же тогда мать? Ни она, ни Ролан никогда не видели эту женщину.

Она вошла в комнату Гюстава, поморщилась от запаха рвоты, сорвала с постели испачканные простыни и одеялко, швырнула на пол. Из ванны донеслись характерные звуки: Гюстав стоял на коленках перед унитазом, его мучительно рвало.

Малыш тяжело дышал, волосики прилипли к вспотевший голове, так что просвечивала розовая кожа. Он услышал шаги за спиной, встал и посмотрел на Аврору с печалью и невысказанным вопросом. "Боже, этот мальчик никогда не жалуется, только требует, чтобы приехал отец…" — подумала Аврора и едва не задохнулась от стыда.

Потрогав лоб Гюстава, она поняла, что у него сильный жар.

Внизу открылась дверь.

На лестнице раздались шаги Ролана.

Аврора помогла Гюставу раздеться, попробовала рукой воду и поставила его под душ.

— Давай, милый, тебе станет легче.

— Горячо! — пожаловался он.

— Ничего, зато полезно и сразу станет легче, — повторила Аврора.

В комнату вошел Лабарт, увидел кучу белья на полу, подошел к двери ванной и выпалил с порога:

— Легавый был в аптеке!

Аврора обернулась, полоснула его взглядом как бритвой, не переставая намыливать спину Гюставу, и указала свободной рукой на принесенный мужем пакет.

— Дай сюда.

— Ты слышала, что я сказал? — спросил он, передавая лекарство.

— Посмотри на меня, Гюстав, — мягко попросила Аврора, проигнорировав мужа, открыла бутылочку и поднесла горлышко к губам мальчика. Тот сморщился.

— Оно противное.

— Знаю, солнышко, зато полезное.

— Осторожней! — вскрикнул Лабарт. — Не переусердствуй!

Блондинка убрала лекарство, с презрением взглянув на мужа.

— Я испачкал постель, — виноватым тоном произнес мальчик.

Аврора поцеловала его в лоб, погладила по мокрым волосам.

— Ничего, дружок, мы сейчас всё перестелем. — Она повернулась к Ролану. — Помоги, будь любезен. Приведи комнату в порядок.

Фраза прозвучала небрежно-оскорбительно, но Лабарт молча кивнул и вышел из ванной. Аврора вытерла Гюстава, дала ему чистую пижамку.

— Чувствуешь себя лучше?

— Немного.

— Где болит, покажи…

Он положил ладошку на вздувшийся твердый живот.

— Знаешь, ты очень храбрый мальчик, — сказала женщина, и Гюстав ответил вымученной улыбкой. "А ведь он и вправду храбрый, — подумала Аврора, — наверняка в отца. Сражается с болезнью, как маленький солдат. Что еще, кроме этого свинства, он испытал за свою короткую жизнь?"

Она несколько минут просидела рядом с ним на корточках, ободряюще улыбаясь.

— Ну пошли в постель; бог с ней, со школой, обойдется сегодня без тебя.

Через окно в комнату ворвался свежий ветер, пошевелил шторы.

— Ложись, — велела Аврора. — Я сейчас вернусь. Тебе вправду стало легче?

Гюстав кивнул — очень серьезно, совсем как взрослый.

— Здо́рово! Позови, когда захочешь есть.

Она оставила мальчика одного и пошла вниз, к мужу.

— Тот тип, что заявился сегодня ночью… — начал Лабарт, но она не дала ему договорить.

— Я все поняла, ни к чему повторяться. Зачем ты оставил окно в детской открытым?

— Там воняло…

— Тебе мало, что малыша рвет? Хочешь его смерти?

— Я проследил, куда он пойдет, этот легавый… — Ролан как будто не услышал слов жены. — Он меня не заметил — говорил по телефону и выглядел недовольным. Я хотел посмотреть, вернется он в отель или нет.

— И?..

Аврора включила кофемашину.

— Он сел на террасе выпить кофе. Пришлось оставить его и вернуться… тут… у нас более срочные дела…

Ролан почти извинялся — и сразу об этом пожалел: покажешь Авроре свою слабость, она тут же вонзит тебе клыки в ногу.

— Я подумала, они готовят треклятый сироп при тебе, — уязвила мужа блондинка. — Мальчик навлечет на нас беду, рвота у него не прекращается, не знаю, что и делать… Надеюсь, ты не зря ездил в аптеку.

Ролан хорошо расслышал упрек в тоне жены и спросил себя, с чего вдруг она решила сделать виноватым его. Ну да, он сам предложил Хозяину приютить мальчика, когда директриса предыдущий школы начала задавать "деду" слишком много вопросов, но Аврора тогда восприняла эту идею с восторгом. Они так и не смогли завести детей, и она заботилась о Гюставе, проводила с ним время и делала это с радостью. Но наркотик ребенку предложила дать сама, а он пробовал ее разубедить.

Увы, Лабарт знал, что спорить бесполезно, особенно в напряженные моменты, и сказал одно:

— Наверное, стоит предупредить Его.

Повисшая пауза не сулила ничего хорошего. Ответ прозвучал как удар хлыста:

— Предупредить его? Ты псих или идиот?

Кирстен увидела, что Мартен возвращается, затушила сигарету и закрыла окно. Вернула на вешалку пальто и пошла в ванную.

Отражение в зеркале ничем ее не порадовало: под глазами синяки, цвет лица как у трупа. Она проверила, не пахнет ли изо рта, подышав в ладонь.

Вошедший Сервас протянул ей аптечный пакет. Кирстен достала лекарство, выпила сироп из горлышка, как воду, и сказала:

— Кто-то уезжал из шале на "Вольво" и вскоре вернулся.

— Кто?

— Лабарт. У него был точно такой же пакет…

Сыщик нахмурился.

— Ты уверена? Он нес аптечную упаковку?

— Я не уверена, но похоже на то. Выглядел он встревоженным.

Сервас подошел к окну, посмотрел на шале. Он тоже тревожился — за Гюстава.

На письменном столе завибрировал телефон. Не его личный, не повседневный, другой. Лабарт содрогнулся. Неужели швейцарец уже узнал? Но как? Воистину, с Гиртманом недолго и параноиком стать… Он взглянул на экран мобильника.

Ты там?

Да.

Хорошо, есть изменения.

Какие?

Я хочу видеть Гюстава. Сегодня

вечером. В обычном месте.

О господи… Профессору показалось, что ему в горло вцепилась рысь и не дает ни вздохнуть, ни выдохнуть.

Что происходит?

Ничего. Я хочу видеть Гюстава,

только и всего. Сегодня вечером.

У Лабарта кровь застыла в жилах, захотелось позвать на помощь Аврору, но время заканчивалось, нужно было отвечать, иначе швейцарец насторожится.

Какие-то проблемы?

Проклятье! Отвечай, идиот! Говори же, не молчи!

Гюстав заболел; похоже, что гриппом.

У него температура?

Не очень высокая.

Когда поднялась?

Вчера вечером.

Врач был?

Да.

Сердце Лабарта пустилось вскачь. Он смотрел на экран, ожидая следующего сообщения, как приговора.

Тот же, что всегда?

Лабарт колебался. Гиртман засомневался? Пытается подловить его?

Нет. Другой. Это случилось в воскресенье.

Что вы ему даете?

Аврора занимается Гюставом. Позвать ее?

Ни к чему. Я буду сегодня вечером.

Но как?.. В отеле полицейские,

они следят за шале!

Это моя проблема.

Хозяин, не думаю, что это

хорошая идея.

Об этом судить мне. Сегодня

вечером. В 20:00.

Гиртман вышел из чата.

Черт! У Ролана зачесалось все тело. Ему нужен воздух!

Профессор пошатываясь добрался до окна, толкнул створки и сделал глубокий вдох, уставившись невидящим взглядом на белый сверкающий пейзаж.

Швейцарец будет здесь вечером.

Зачем он, Ролан, сказал, что у Гюстава грипп? Почему не гастрит? Безумие какое-то…

Вдруг мальчик проговорится, что не видел никакого врача? Все время, пока он писал книгу, Ролан Лабарт воображал себя Гиртманом. Он стал им. Ходил по улицам Тулузы и разглядывал женщин, как делал бы швейцарец, и чувствовал себя сильным, могущественным, жестоким, беспощадным. Бред! Идиотизм! Пустые слова! Боялся ли он? Еще как! Швейцарец — не фантазия, а проклятая реальность, вторгшаяся в его жизнь.

Ролан вспомнил их первую встречу в книжном магазине, в Тулузе. Он должен был подписывать книгу, но за полчаса к нему никто не подошел, а потом вдруг появился один читатель. На вопрос "кому?" мужчина ответил: "Юлиану". Лабарт рассмеялся, но собеседник невозмутимо изучал его через стекла очков, и по спине профессора пробежал холодок.

Он собирался сесть в свою машину на втором уровне подземного паркинга Жан-Жорес, когда из темного угла материализовался читатель, напугав его до полусмерти.

— Нельзя так подкрадываться к людям!

— Вы допустили ошибку на странице сто пятьдесят три, — сказал Гиртман. — Все было не так.

Лабарт сразу понял, что перед ним не обманщик и не самозванец, а настоящий Юлиан Гиртман.

— Это вы? — пролепетал он.

— Не бойтесь. Книга получилась хорошая. В противном случае вам следовало бы меня опасаться.

Ролан хотел просто рассмеяться, но попытка вышла жалкая.

— Я… Я… Я не знаю, что сказать… Это такое великое… счастье.

Он поднял глаза, чтобы взглянуть в лицо собеседнику. Ему казалось, что тот нависает над ним, а Гиртман просто был намного выше. Швейцарец протянул ему телефон:

— Держите. Мы скоро увидимся. Главное — никому ничего не говорите.

Но Лабарт, конечно же, рассказал Авроре, у них никогда не было друг от друга секретов.

— Я хочу с ним встретиться, — немедленно потребовала она.

…Он вышел из-за стола, но на первом этаже жену не нашел; услышал голоса, поднялся наверх и увидел Гюстава и Аврору в ванной малыша.

— Ему все хуже, — сказала она, протирая мальчику лоб влажной губкой. — Температура поднимается.

Не может быть!

— Я общался с Гиртманом.

— Ты сам ему написал? — изумилась женщина.

— Нет! Конечно, нет; он вышел на связь, не знаю почему. Хочет видеть сына!

— Что?

— Он будет здесь сегодня вечером!

— Что именно ты ему сказал?

— Гюстав заболел гриппом…

— Но почему гриппом?

— Не знаю! Пришло в тот момент в голову, вот и ляпнул… Он хотел знать, был ли врач.

Аврора бросила незаметный взгляд на мальчика и спросила, понизив голос:

— И ты?..

— Подтвердил.

Она побледнела, повернулась к Гюставу — тот смотрел печально и устало, был на грани слез, но полон нежности и доверия, и эта бессердечная женщина, возможно впервые в жизни, испытала воистину человеческое чувство вины.

Аврора погладила малыша по щеке и, подчиняясь незнакомому доселе импульсу, крепко прижала его к себе. Больше всего на свете ей сейчас хотелось завыть в голос.

— Не бойся, любимый, все будет хорошо. Обязательно будет… Нужно срочно везти его в больницу, — решила она.

— Ты права… как всегда.

— Выходят, — сообщила Кирстен.

Сервас подошел к окну.

— Ты только посмотри, как они закутали Гюстава. Мальчик плохо выглядит, даже отсюда заметно.

Она протянула Мартену бинокль.

— Он сегодня не был в школе…

Сервас беспокоился все сильнее. Лабарт вернулся из аптеки три часа назад (конечно, если он ездил именно туда). Гюставу стало хуже, это очевидно. Сыщик отдал бы все на свете, лишь бы узнать, чем болен мальчик. Он предпочитал ясность — она способна если не победить страх, то хотя бы держать его в узде.

Майор смотрел, как жена Лабарта усаживает Гюстава на заднее сиденье. Она укрыла ему ноги пледом, погладила по волосам. Ролан покосился на отель и сел за руль.

— Как поступим? — спросила Кирстен.

Сервас принял решение мгновенно.

— Пусть едут. Они уже настороже, а на этих дорогах сразу нас заметят. В любом случае ты не в форме, так что будем ждать.

— Уверен?

— Да.

Ответ прозвучал убежденно, но хотелось Мартену одного — бросить все, прыгнуть за руль и следовать за Лабартами. Неизвестность убьет его. Куда они везут Гюстава? Плевать на супругов-извращенцев, даже на Юлиана Гиртмана плевать. Гюстав — вот кто для него важен. Почему я так тревожусь, если он не мой сын?

Аврора сидела сзади, обнимая Гюстава. Она оделась в первые попавшиеся брюки и свитер и в машине почти сразу замерзла. Завернутый в плед мальчик тоже не переставал дрожать.

— Решил нас заморозить? — рявкнула она в спину мужу.

Роман молча поставил обогрев на максимум, не сводя глаз с коварной дороги.

Миновав виражи, он выехал на широкое заснеженное шоссе, свернул к Сен-Мартену и ускорился.

— Меня сейчас вырвет, — сказал мальчик.

Доктор Франк Вассар отдыхал в ординаторской, когда за ним пришла дежурная медсестра.

— Привезли мальчика с неукротимой рвотой.

Врач устало потянулся, сел, сложил руки на груди и посмотрел на женщину. Молодой интерн, он дежурил в отделении "Скорой помощи"; годы и усталость еще не взяли верх над желанием сражаться с двумя непобедимыми врагами — болезнью и смертью. Очень часто к ним добавлялись невежество и недоверчивость пациентов.

Доктор почесал хипстерскую бородку и спросил:

— Возраст?

— Пять лет. Есть легкие симптомы болезни Боткина. Возможно, печеночная недостаточность.

"Проще говоря — желтуха… Если кожа и белки глаз желтые из-за билирубина в крови", — подумал интерн.

— Родители здесь?

— Да.

— Температура?

— Тридцать восемь и пять.

— Иду.

Доктор повернулся к кофемашине. Он надеялся отдохнуть подольше — больница в Сен-Мартене маленькая, отделение "Скорой помощи" редко сталкивается с бедламом больших клиник.

Две минуты спустя Вассар оказался в коридоре, где царила рутинная организованная суета.

Ребенок сидел на носилках; рядом стояла пара, сразу показавшаяся врачу странной, неприятной и какой-то нелепой: женщина была сантиметров на десять выше мужчины.

— Вы — родители?

— Нет, друзья, — ответил тип с бородкой. — Отец скоро будет.

— Очень хорошо. Что с ребенком? — Вассар подошел к белокурому мальчику с лихорадочно блестевшими глазами.

— Дадим активированный уголь и противорвотное, — сказал врач. — Я не люблю промывание желудка, да и делают их теперь лишь в случае тяжелого несварения или сильного отравления, а в данном случае речь идет о седативе (доктор и не подумал скрывать свое решительное неодобрение). Оставим ребенка у нас до утра и понаблюдаем. Меня волнует его печень — с непроходимостью протоков шутки плохи. Кто его лечит?

Ответила блондинка с мрачным взглядом:

— Ему сделали реконструкцию по методу Касаи. Его наблюдает доктор Барро.

Интерн кивнул. Барро — компетентный врач, портоэнтеростомия по Касаи — хирургическая пластика с заменой дефектного протока новой системой, сделанной из куска тонкой кишки. Успешными бывают лишь три операции из десяти, но даже в этом случае цирроз медленно прогрессирует. "Жуткая дрянь эта чертова атрезия", — думал врач, глядя на ребенка.

— Судя по всему, нужного результата процедура не дала, — сказал он. — Возможно, следует подумать о трансплантации… Не знаете, каково мнение доктора?

Мужчина и женщина смотрели на него так, словно он вдруг ни с того ни с сего начал изъясняться по-китайски. Странная пара.

— В следующий раз и думать не смейте о седативных препаратах, даже если он будет очень беспокоен.

Вассару хотелось встряхнуть этих людей. Наконец блондинка кивнула. Глядя на ее высокую стройную фигуру в кожаных брюках и обтягивающем свитере, интерн пытался решить чисто умозрительную проблему: "Что сейчас во мне превалирует — физическое влечение или отвращение?" Впервые он испытывал столь двойственное чувство…

Он наблюдал за входом в больницу и эспланадой, стоя под аркой большого кирпичного дома напротив. Стемнело, зажглись фонари, и на фасаде образовались размытые желтые круги. Редкие снежинки планировали на землю, искрясь и мерцая в электрическом свете. Он сделал нервную затяжку, маленькие глаза за стеклами очков смотрели не моргая.

Вокруг было тихо и темно, по улице никто не шел ни в ту, ни в другую сторону. Куда деваются жители чертова Сен-Мартена с наступлением вечера? Он щелчком отбросил окурок в снег на обочине.

Огляделся.

Сделал шаг.

Спокойно пересек эспланаду, сдерживая грызущее его нетерпение, вошел в приемное отделение и остановился у стойки дежурного администратора.

— Сегодня во второй половине дня к вам привезли мальчика пяти лет, — сказал он, когда женщина соизволила обратить на него внимание. — Его зовут Гюстав Сервас. Я его отец.

Она взглянула на экран компьютера.

— Всё верно, он у нас. Через эту дверь вы попадете в коридор, дойдете до самого конца и повернете направо. Время посещений заканчивается через пятнадцать минут, так что поторопитесь.

Он задержал взгляд на лице женщины, представил, как перегибается через стойку, хватает ее за волосы и перерезает горло.

— Спасибо… — сказал Юлиан Гиртман.

Он последовал указанным путем, справился у следующего поста, и медсестра с усталым лицом и тусклыми волосами ответила:

— Следуйте за мной.

Лабарты стояли в конце коридора. Ролан устремился ему навстречу, Аврора осталась на месте. В глазах женщины швейцарец увидел страх. Он обнял кретина-профессора, как папа римский, благословляющий доброго католика, но смотрел в это время на Аврору, вспоминая, как они развлекались на чердаке, пока ее муж терпеливо ждал внизу.

— Где он?

Лабарт указал на дверь палаты.

— Они дали ему снотворное и противорвотное.

Об активированном угле профессор решил умолчать, хотя знал, что рано или поздно Хозяин все узнает.

— Что произошло? — поинтересовался Гиртман, будто прочитав его мысли. — Ты что-то говорил о гриппе?

Лабарт написал это, чтобы объяснить, почему придется везти Гюстава в больницу.

— Его состояние внезапно ухудшилось, — вмешалась в разговор Аврора. — Мальчик стал очень беспокоен, и я дала ему легкое седативное средство.

— Ты… Что ты сделала? — В голосе Гиртмана зазвенел металл.

— Врач сказал, это не важно, — соврала Аврора. — С Гюставом всё в порядке.

Ему страстно захотелось схватить ее за горло, притиснуть к стене и душить, пока не посинеет лицо.

— Мы к этому вернемся, — пообещал он опасно спокойным голосом. — Возвращайтесь домой. Я буду здесь.

— Если хотите, мы тоже останемся, — предложил Лабарт.

Гиртман перевел взгляд с бородатого коротышки на его дылду-жену и представил их мертвыми, холодными, неподвижными.

— Езжайте. И занесите конверт в отель.

Лабарт прочел имя и фамилию: Мартен Сервас. Конечно он знал, кто такой Мартен Сервас. Вчера, когда в шале пришел посетитель, его лицо показалось Ролану смутно знакомым. Что, черт возьми, происходит?

Гиртман проводил пару взглядом и вошел в палату. Гюстав спал и выглядел спокойным. Швейцарец долго стоял в ногах кровати, глядя на мальчика, потом сел на единственный стул и замер.

Сервас не отходил от окна. Вслушивался в ночь, наблюдал за опустевшим шале и умирал от тревоги.

Где они? Чем болен Гюстав? Прошло много часов, и майор жалел, что не поехал следом за машиной Лабарта. Кирстен уже два раза сказала, что они, возможно, ошиблись; ей тоже не терпелось начать действовать, но теперь она спала — усталость прошлой ночи и отравление наркотиком дали о себе знать.

Внезапно Мартен расслышал звук работающего двигателя. Приближалась машина. "Вольво" притормозила у отеля, но Сервас не мог разглядеть, кто сидит внутри.

Лабарт вышел, а машина поехала к шале. Мальчика в ней не было… У Серваса заныло сердце. Где Гюстав? Что они с ним сделали?

В этот момент зазвонил телефон. Не его сотовый, а большой черный допотопный монстр, стоявший на маленьком столике.

Сыщик быстро снял трубку, чтобы не разбудить Кирстен.

— Для вас есть письмо, — сообщил хозяин гостиницы.

Лабарт… Что происходит?

Он снова почувствовал себя висящей на ниточках марионеткой. Опять я опаздываю…

— Сейчас спущусь.

Через минуту майор был в холле.

На коричневом крафтовом конверте кто-то написал от руки:

МАРТЕНУ СЕРВАСУ

— Его оставил псих из того дома, — сообщил отельер.

Сервас вскрыл конверт, достал сложенный вчетверо листок, и ему показалось, что холл, гостиница, весь мир — планеты, звезды, пустота космоса — завертелся колесом… За долю секунды изменилась система отсчета, сместились все ориентиры.

Гюстав в больнице в Сен-Мартене. Жду тебя. Приходи один. Kindertotenlieder не будет, если мы объединим усилия.

Ю.

36. Г

Сервас оставил Кирстен в отеле, спящей. В висках стучала кровь, как будто ему вкатили сверхдозу адреналина. Машину то и дело выносило на обочину, шины скользили по обледеневшему асфальту.

В голове крутилась одна и та же фраза: "Kindertotenlieder [283] не будет, если мы объединим усилия".

"Песни об умерших детях". Густав Малер. "Ю".

Это мог написать один-единственный человек — значит, Гюстав в смертельной опасности. Спасение мальчика зависит от них. Мартен не верил, что Гиртман заманивает его в ловушку. Швейцарец много месяцев следил за ним, фотографировал, мог устроить любую каверзу. И место выбрал бы поудобнее больницы.

Сервас бросил машину на стоянке для больничного персонала и вбежал в холл.

— Время для посещения закончилось, — сообщила сидевшая за стойкой женщина, подняв глаза от мобильного телефона. Майор наклонился, сунул ей под нос полицейское удостоверение. Она "расстреляла" его взглядом.

— Грубить ни к чему, месье. Что вам нужно?

— Сегодня во второй половине дня к вам привезли мальчика.

Медсестра недоверчиво сощурилась, сверилась с компьютером.

— Гюстава Серваса, — подтвердила она.

Сыщик второй раз услышал это имя и свою фамилию вместе, и у него оборвалось сердце. Разве такое возможно? Теперь, когда страхи и надежды начали обретать реальные очертания, он спросил себя, чего хочет больше — чтобы Гюстав оказался его сыном или чтобы выяснилось обратное. Но одновременно в нем просыпалась иная надежда — более смутная и опасная. Надежда, угасшая много лет назад, но тайно ждавшая срока, чтобы возродиться. Марианна. Узнает ли он наконец, что с ней случилось? Мозг честно пытался задвинуть проклятый вопрос в самый темный угол сознания.

Женщина указала ему на застекленную дверь слева от поста.

— Идите по коридору до конца, потом поверните направо.

— Спасибо.

Она вернулась к своему телефону. Шаги сыщика гулко звучали по кафельному полу. В коридоре стояла гробовая тишина. Еще одна дверь. Еще один коридор. В глубине — светящаяся табличка:

ОТДЕЛЕНИЕ СКОРОЙ ПОМОЩИ.

На стенах маленького тесного кабинета висели графики, поделенные на колонки, размеченные цветными бумажками.

Сервас снова достал удостоверение.

— Гюстав, — сказал он, не сумев выговорить фамилию. — Мальчик, поступивший сегодня, ближе к вечеру…

Женщина смотрела, не понимая, потом кивнула, встала, вышла в коридор и сказала:

— Третья дверь справа.

Где-то прозвучал сигнал вызова, и она пошла в другую сторону.

Ноги у Серваса стали мягкими и непослушными, как у мишленовского снеговика [284]… До указанной медсестрой двери оставалось не больше четырех метров, а его не оставляло чувство, что всё не всерьез, не по-настоящему. У стены стояли две каталки и какой-то прибор на колесиках со множеством кнопок. Внутренний голос кричал: "Беги отсюда!"

Сердце грохотало в ушах, мозг готов был поддаться панике.

Три метра.

Два…

Один…

Шумит вентиляция, дверь распахнута… Силуэт в комнате, человек сидит на стуле, спиной к нему… Мужской голос произносит: …Входи, Мартен… Я тебя ждал. Добро пожаловать… Давно не виделись… Ты не торопился… Наши пути тысячу раз пересекались, и ты тысячу раз меня не замечал… Но теперь ты здесь, наконец-то… Входи, не стесняйся! Взгляни на своего сына…

37. Ребенок делает нас уязвимыми

— Входи, Мартен.

Тот же голос — актера, трибуна. Глубокий, теплый. Тот же учтивый тон. Сыщик почти забыл, как он звучит, этот голос.

— Входи.

Сервас заставил себя сделать несколько шагов. Слева, на медицинской кровати, спал Гюстав. Сердце бухнуло в груди. Вид у мальчика был невинный и умиротворенный, но щеки покрывал нездоровый румянец. Свет фонарей проникал в палату через щели между планками жалюзи, ламп ни на потолке, ни на стенах не было.

Сыщик с трудом различал очертания сидевшего к нему спиной человека.

— Ты ведь меня не арестуешь? Во всяком случае, пока мы не поговорим…

Сервас не ответил. Сделал еще один шаг, оставив Гиртмана слева. Посмотрел на его профиль. Очки, упрямая прядь на лбу, нос другой формы. Встретил бы на улице — не среагировал бы.

Швейцарец повернул голову, поднял подбородок, посмотрел из-за дымчатых стекол очков, и Сервас узнал улыбку и чуточку женственный рот.

— Здравствуй, Мартен. Рад тебя видеть.

Он не отвечал — думал, слышит ли швейцарец бешеный стук его сердца.

— Я отослал Лабартов домой. Они — хорошие солдатики, но ужасно бестолковые. Он — совсем идиот, его книга слова доброго не стоит. Ты читал? Женщина гораздо опасней. Они посмели дать Гюставу наркотик. — Голос Гиртмана превратился в ледяной ручеек. — Надеются отделаться выговором. Но ты ведь знаешь, с рук им это не сойдет…

Сервас молчал.

— Не знаю, как я все устрою. Еще не думал. Предпочитаю импровизировать.

Мартен насторожился, прислушался, но все было спокойно.

— Помнишь наш первый разговор? — спросил вдруг швейцарец.

Еще бы ему не помнить! За восемь лет не было ни дня, чтобы он не возвращался к этому.

— А первое слово, которое ты произнес?

Сервас мог бы ответить, но решил пока не вступать в диалог.

Гиртман понял игру сыщика, усмехнулся и сказал:

— Малер [285]. Ты назвал фамилию "Малер", и я понял: что-то происходит. А музыку помнишь?

О да…

— Четвертая симфония, первая часть, — хриплым, надсаженным голосом ответил Мартен.

Гиртман довольно кивнул.

— Bedächtig… Nicht eilen… Recht gemächlich…

Он по-дирижерски взмахнул руками, как будто и сейчас слышал мелодию.

— "Непринужденно, не торопясь, расслабленно", — перевел Сервас.

— Должен признать, в тот день ты сильно меня удивил. А я человек не впечатлительный.

— Ты назначил встречу, чтобы поговорить о "добром старом времени"?

Швейцарец издал добродушный смешок, больше напоминавший кашель, и повернулся к кровати.

— Говори тише, разбудишь мальчика.

У Серваса упало сердце.

— Чем болен Гюстав?

— А ты еще не догадался? Нет? Я никогда не рассказывал, как однажды — на прежней работе — впервые увидел труп ребенка? К этому моменту мой стаж в Женевском суде составлял три недели. Из полиции позвонили среди ночи; дежурный был потрясен, я слышал это по его голосу. Он назвал адрес, я приехал, увидел жалкий домишко, самовольно занятый наркоманами, вошел и чуть не задохнулся от вони: пахло блевотиной, кошками, протухшей едой, окурками, испражнениями, грязью и жженой фольгой. В коридоре и на кухне по стенам пешком ходили тараканы. В гостиной на продавленном диване сидели два пьяных, обдолбанных мужика, у них на коленях лежала женщина, столик был завален шприцами и жгутами. Они закачали в вены все имевшееся в наличии дерьмо и находились в невменяемом состоянии: женщина, мать девочки, мотала головой, один из наркоманов грязно ругался. Малышка оказалась в соседней комнате, лежала в постели. На вид я дал ей года четыре или пять, потом оказалось — семь. Жестокое обращение и полуголодная жизнь сделали свое дело…

Гиртман посмотрел на Гюстава.

— Судебный врач, пожилой, много повидавший на своем веку специалист, был зеленовато-бледным и осматривал тело почти нежно — в противовес той ярости, с которой избивали несчастную. "Скорая" стояла перед домом, одного из врачей рвало на траву. Ребята сделали всё, чтобы реанимировать девочку; пробовали дефибриллятор, массаж сердца… Ничего не помогло. Так называемая "детская" напоминала помойку, повсюду валялись пустые бутылки, мятые бумажные стаканчики, одноразовые тарелки с засохшими остатками еды, белье на кровати было в подозрительных пятнах…

Швейцарец замолчал, уйдя в свои мысли.

— Для начала мы задержали виновного в побоях. Им оказался отец девочки: заявился в дом, увидел жену в "неприличной позе" и выместил злость на дочери. Два месяца спустя я убил мать. Пытал ее, но не насиловал, уж слишком была омерзительна.

— Зачем мне это знать?

Бывший прокурор как будто не услышал вопроса.

— У тебя есть дочь, Мартен. И ты давно знаешь…

Не смей даже упоминать мою дочь, мерзавец…

— Что я знаю?

— Став отцом, понимаешь, как опасен окружающий мир. Ребенок делает нас уязвимыми, напоминает, какие все мы хрупкие. Взгляни на Гюстава, Мартен. Что с ним будет, если я исчезну? Умру? Отправлюсь в тюрьму? Кто будет о нем заботиться? В хорошей, благополучной семье он окажется или попадет к жестоким ублюдкам?

— Он твой сын?

Гиртман повернулся к Сервасу.

— Да, он мой сын. Я его воспитывал, видел, как он взрослеет. Ты не представляешь, какой это замечательный мальчик.

Швейцарец сделал паузу.

— Гюстав мой сын — но и твой тоже. Я растил его как своего собственного ребенка, но ДНК у Гюстава твоя.

У Мартена зашумело в ушах, горло свела судорога.

— У тебя есть доказательства?

Гиртман достал прозрачный пластиковый пакетик с прядью белокурых волос. У сыщика в кармане лежал точно такой же.

— Я ждал, что ты спросишь. Отдай это на экспертизу. Я уже сделал тест, хотел узнать, твой он сын или мой…

Гиртман помолчал.

— Гюстав… твой сын. Ты ему нужен.

— И поэтому…

— Договаривай.

— …мы так легко нашли его… Ты все для этого сделал.

— Ты догадлив, Мартен. И чертовски хитер.

— Но не хитрее тебя, да?

— Верно. Мы давно знакомы; ты не мог не понимать, что обычно я не делаю такого количества ошибок, и насторожился.

— Я предполагал, что ты дергаешь за ниточки, чувствовал твое присутствие за спиной. И сказал себе: у кукольника свои резоны, рано или поздно он высунет нос… И оказался прав, ведь так?

— Молодец, Мартен, верно рассудил. И вот мы здесь. Что дальше?

— Все выходы из больницы охраняют полицейские. Тебе не сбежать.

— Я так не думаю. Ты меня арестуешь? Здесь? В палате моего заболевшего сына? Это моветон!

Сервас посмотрел на мальчика в тонкой пижамке: его светлые ресницы напоминали шелковистые волоски кисти художника.

Гиртман встал. Он набрал пару килограммов, что было заметно даже при высоченном — метр восемьдесят восемь! — росте. Одет швейцарец был странно — в давно вышедший из моды пуловер с жаккардовым рисунком и потерявшие форму вельветовые брюки, — но магнетизма не утратил и по-прежнему внушал страх.

— Ты устал, Мартен. Я предлагаю тебе…

— Что с ним? — перебил, не дослушав, Сервас.

— Желчная атрезия.

— Впервые слышу. Это опасно?

— Смертельно, если ничего не предпринять.

— Объясни.

— Это займет много времени.

— А я никуда не тороплюсь.

Гиртман оценивающе посмотрел на полицейского, принял решение и заговорил.

— Болезнь поражает одного ребенка из двадцати тысяч; начинается во время вынашивания. Протоки, отводящие желчь, сужаются и зарастают, а задержка желчи в печени наносит непоправимый ущерб организму. Ты, как и все, слышал о циррозе на почве алкоголизма. Так вот: застой желчи приводит к фиброзу, а затем — к вторичному циррозу, от которого и умирает ребенок.

Гиртман сделал паузу и посмотрел на Гюстава, словно нуждался в передышке, чтобы продолжить тяжелый разговор.

— На сегодняшний день причины и механизм развития атрезии желчных ходов до конца не ясны. Дети, которых она… выбирает, имеют множественные проблемы со здоровьем: они, как правило, мельче ровесников, подвержены инфекциям, плохо спят, у них хрупкий желудочно-кишечный тракт, хроническая желтуха. Тот еще букет.

Голос Гиртмана оставался бесстрастным, он всего лишь перечислял факты.

— Первое, что необходимо сделать, — это восстановить проходимость желчных протоков. Процедура называется операцией по Касаи — так зовут хирурга, который ее предложил. Омертвевший участок заменяют анастомозом — протезом — из куска тонкой кишки. Работа хирурга в данном случае сходна с трудом водопроводчика. Гюставу сделали такую операцию, успешную в одном случае из трех. Ему не повезло.

Он замолчал, и Сервасу показалось, что наступившая тишина звенит и вибрирует. Или это у меня в ушах звенит?

— Потом начинается печеночная недостаточность, и, если симптомы обостряются, возможен летальный исход.

— Есть другое лечение?

— Да. — Гиртман посмотрел Сервасу в глаза. — Пересадка печени.

Сыщик ждал продолжения с замиранием сердца.

— Желчная атрезия, как правило, заканчивается пересадкой; проблема в одном — мало доноров нужной возрастной группы.

По коридору мимо палаты прошла медсестра. Чавканье резиновых подметок эхом отозвалось глухому стуку в груди Серваса.

— В случае Гюстава нужно будет преодолеть кучу формальностей, перевести его на, так сказать, легальное положение. Заведомо согласиться на приемную семью и жизнь с незнакомыми людьми, которых выберу не я, а значит, не смогу контролировать.

Сервас мог бы заметить, что выбор в качестве опекунов Лабартов не кажется ему таким уж удачным, но поостерегся.

— Для Гюстава остался один-единственный выход — пересадка от живого совместимого донора. У человека берут шестьдесят-семьдесят процентов печени — это не фатально, печень отрастает — и пересаживают ребенку. Донором не может стать абы кто. Только ближайший родственник: брат, мать, отец…

Так вот оно что… Сервас еле удержался от желания схватить швейцарца за воротник и встряхнуть. "Марианна, — внезапно подумал он. — Мерзавец сказал: "мать, отец…" Почему же не Марианна?"

— Почему не мать? Не Марианна? — спросил он внезапно охрипшим голосом. — Почему она не может отдать сыну часть своей печени?

Гиртман смотрел без улыбки — наверное, подбирал пристойную формулировку ответа.

— Скажем так: ее печень недоступна.

Сервас шумно выдохнул.

— Она умерла?

В глазах швейцарца было столько наигранного сочувствия, что сыщику захотелось совершить смертоубийство.

— А если я откажусь? — спросил он. — Что произойдет тогда?

— Тогда твой сын умрет, Мартен.

— Почему? — неожиданно спросил он.

— Что — почему?

— Почему ты его не убил? Зачем воспитывал как собственного сына?

Они стояли бок о бок в изножье кровати и смотрели на мальчика, что-то беззвучно шептавшего во сне.

— Я не убиваю детей, — холодно ответил бывший прокурор. — Судьба отдала этого ребенка в мои руки. Знал бы ты, в какую ярость я пришел, когда выяснилось, что Марианна беременна. Я много недель морил ее голодом, чтобы вызвать выкидыш. Но дьяволенок зацепился намертво. Марианна была в плачевном состоянии из-за наркотиков, которыми я ее накачивал; пришлось "отлучить" бедняжку от кайфа, кормить диетическими продуктами, делать витаминные капельницы.

— В Польше? — спросил Сервас.

— Марианна никогда там не была. Я решил пошутить — помучить тебя — и поместил ее ДНК среди других.

— Как она умерла?

— Когда родился ребенок, я сделал тест на отцовство и узнал, что он не мой, — продолжил швейцарец, не отвечая на вопрос. — Не мой — значит, твой. Я приехал в Тулузу и без спроса взял образец твоей ДНК. Это было нетрудно. Не труднее, чем позаимствовать твое оружие. В обоих случаях оказалось достаточно вскрыть твою машину.

Сервас пытался думать — и почти перестал дышать.

— Да-да, Жансан убит из твоего пистолета, — подтвердил Гиртман. — Я спустил курок. Пока ты ночью гнался за ним, я подменил твой "ЗИГ-Зауэр" идентичным, а через несколько дней вернул его на место, в бардачок.

Сервас вспомнил чужой запах, который почувствовал, сев за руль после встречи с психиатром, подумал о Рембо, который как раз сейчас проводит баллистическую экспертизу, и посмотрел на Гюстава.

— Заодно я проверил вашу совместимость, — добавил тот.

Майора не покидало чувство нереальности происходившего; ему казалось, что он спит и вот-вот проснется.

— Предположим… предположим, я это сделаю. Где гарантия, что ты не ликвидируешь меня сразу после операции?

Слабый свет неоновой трубки отразился в стеклах очков швейцарца, как отблеск луны на поверхности пруда.

— Никаких гарантий, Мартен, но Гюстав будет обязан тебе жизнью. Скажем так: жизнь за жизнь. Это будет мой способ расплатиться по счетам. Ты не обязан верить, я могу передумать и убить вас обоих — это очень облегчит мою жизнь…

— У меня есть одно условие, — сказал Сервас.

— Не думаю, что в сложившейся ситуации ты можешь позволить себе торговаться. — Гиртман покачал головой.

— Как ты мог доверить ребенка этим извращенцам Лабартам, чертов кретин?! — взорвался сыщик.

Швейцарец вздрогнул, но не огрызнулся.

— И что ты предлагаешь? — спросил он.

— В конце концов, это мой сын.

— И?..

— Мне его и воспитывать.

— Что? — искренне изумился Гиртман.

— Ты в любом случае не сможешь оставить его у себя. Где будут делать операцию?

— За границей. Здесь слишком рискованно — и для него, и для меня…

Настал черед Серваса удивляться.

— Где именно?

— Увидишь…

— Как ты вывезешь его из страны?

— Значит, ты согласен? — вопросом на вопрос ответил Гиртман.

Мартен не сводил глаз с Гюстава. Его терзал давно забытый родительский страх.

— Ну, выбора у меня нет, так ведь?

38. Как волк среди ягнят

— Полагаешь, этого ребенка нам послал Некто? Ты веришь в Бога, Мартен? Кажется, я уже спрашивал однажды… Тебе не кажется, что, если б Он и вправду существовал, это был бы чертовски ненормальный Бог?

Они вышли подышать ночным воздухом; стояли, смотрели, как падает снег, Гиртман курил.

— Ты когда-нибудь слышал про Маркиона [286], Мартен? Этот христианин жил в Риме тысячу восемьсот лет назад. Оглядываясь вокруг и видя мир, полный страданий, убийств, болезней, войн и жестокости, еретик Маркион решил, что Создатель совсем не добр, а зло — составляющая его творения. Сценаристы христианства нашли маловразумительный поворот сюжета, дабы ответить на вопрос "Что есть зло?": они придумали Люцифера. Версия Маркиона была гораздо лучше: Бог отвечает за зло, как и за все остальное. Выходит дело, и за болезнь Гюстава тоже. Зло — не просто часть замысла; оно — один из главных рычагов. Мир, сотворенный Богом, не перестает эволюционировать лишь благодаря жестокости и конфликтам. Возьмем Рим. Если верить Плутарху, Юлий Цезарь взял восемьсот городов, покорил триста народов, пленил около миллиона человек и уничтожил миллион своих врагов. Рим был порочен и склонен к насилию, однако его расцвет позволил миру развиваться, народы объединялись под властью императора, происходил обмен идеями, возникали новые формы обществ.

— Ты утомил меня своими рассуждениями, — бросил Сервас, доставая пачку сигарет.

— Мы мечтаем о мире, но это обман, — невозмутимо продолжил швейцарец. — Повсюду царствуют соперничество, состязательность, война. Отец американской психологии Уильям Джеймс писал, что цивилизованная жизнь позволяет многим и многим пройти путь от колыбели до могилы, не узнав, что есть страх. Вот некоторые и не понимают природу насилия, ненависти и зла. Воистину чудо — жить волком в окружении ягнят, согласен?

— Что ты сделал с Марианной? Как она умерла?

На этот раз Гиртман не скрыл досады — сыщик перебил его второй раз.

— Я говорил, что в возрасте Гюстава ударил молотком родного дядю — брата моего отца? Он сидел в гостиной, рядом с моей матерью. Заявился под смехотворным предлогом, когда отец был в отъезде. Они просто разговаривали. Я до сих пор не понимаю природу того поступка, а тогда забыл о нем — и не вспоминал, пока мать не напомнила мне на смертном одре. Думаю, все очень просто: молоток лежал на виду, вот я и пустил его в ход. Подошел со спины и — бац! — нанес удар по черепу. По словам матери, придурок истекал кровью.

Сервас щелкнул зажигалкой и прикурил.

— За несколько мгновений до того, как рак доконал мать, она прошептала: "Ты всегда был плохим". Мне было шестнадцать. Я улыбнулся и ответил: "Да, мама, и злым, как рак".

Внезапно он вырвал у сыщика сигарету, швырнул ее в снег и раздавил каблуком.

— Какого черта…

— Никогда не слышал, что доноры не должны курить? С сегодняшнего дня — никакого никотина! Ты принимаешь сердечные препараты?

Сервасу очень хотелось ответить грубостью, но он подумал о Гюставе. Неужели все происходящее — реальность и он обсуждает с Гиртманом свои лекарства?

— Не сердечные. Мне не делали ни шунтирования, ни пересадки, так что антикоагулянты не нужны, как и средства против отторжения. Я отменил болеутоляющие и противовоспалительные. Вряд ли печень пострадала, тебя ведь именно это волнует? Где она? Что — ты — сделал — с Марианной?

Они вернулись в больницу через служебный вход. Рядом не было ни души.

— Где она? — повторил Сервас, схватил швейцарца за воротник и прижал к стене.

Тот не сопротивлялся.

— Марианна… — сквозь зубы процедил Мартен, не в силах справиться с гневом.

— Ты хочешь спасти сына или нет? Отпусти меня. Не беспокойся, в свое время узнаешь.

Сыщик надавил сильнее, умирая от желания ударить гадину.

— Твой сын умрет, если мы ничего не сделаем. Ждать дольше нельзя. И вот еще что: если вдруг решишь, что Гюстава смогут прооперировать и здесь, подумай о Марго. Две ночи назад я видел ее в халате: опрокинул кофе на придурка-телохранителя, она открыла дверь и вышла к нам. Твоя дочь очень хороша!

Сервас не сдержался — ударил, сломал Гиртману нос и оттолкнул от себя. Тот взревел, как раненый зверь, и наклонился вперед, чтобы не залить одежду кровью.

— Скажи спасибо, что я не могу тебя тронуть, Мартен, но ты не сумеешь защитить от меня дочь, так что лучше не лезь на рожон! Кстати, тебе не кажется, что Марго в последнее время выглядит усталой? Заметил, какие у нее круги под глазами?

— Ах ты, падаль!

Сервас готов был снова накинуться на швейцарца, но в этот момент — ирония судьбы! — его взгляд упал на табличку на стене рядом с раздвижной дверью:

Любое оскорбление персонала больницы при исполнении служебных обязанностей действием и/или словом будет преследоваться по закону. Статьи 222–7 и 433–33 Уголовного кодекса.

Слава богу, швейцарец не входит в число сотрудников…

Сервас молниеносным движением сорвал с пояса наручники, застегнул один браслет на запястье Гиртмана и рывком повернул его лицом к себе.

— Что ты творишь? Прекрати, не будь идиотом!

Не обращая внимания на угрозы, майор защелкнул второй браслет и потащил швейцарца к выходу.

— Остановись, Мартен, подумай о Гюставе! О времени, которого у нас нет…

Голос Гиртмана звучал спокойно и ровно, и Сервасу почудилось, что он идет по тончайшему льду.

Медсестра, сидевшая в тесном кабинете, увидела их и выскочила в коридор, но Мартен, не останавливаясь, махнул полицейским удостоверением и пошел дальше, подталкивая Гиртмана в плечо.

— Ты выглядишь потрясенным, мой бедный… друг, — насмешливым тоном произнес швейцарец. — Напоминаешь кота, которому прищемили хвост дверью. Сними эту дрянь. Я не тронул твою дочь. И не трону. Если сделаешь, что должен… В конечном счете всё — абсолютно всё — зависит от тебя.

— Заткнись.

Майор толкнул дверь, выходившую в холл, снова показал удостоверение, на сей раз — дежурному администратору, и вышел на улицу, уводя окровавленного, закованного в наручники Гиртмана, спустился по ступенькам, не почувствовав холода, и направился к машине.

— Тебя обвинят в убийстве Жансана, Мартен, и обелить тебя могу только я! — Гиртман не оставлял попыток образумить полицейского.

— Именно так, поэтому я предпочитаю, чтобы ты пока посидел в тюрьме.

— А Гюстав?

— Это моя проблема.

— Неужели? И как же ты отдашь ему часть печени, если сам попадешь в кутузку?

Швейцарец стоял, сложив руки на животе, и в упор смотрел на Серваса.

— Ладно, но действовать будем на моих условиях.

— Каких именно?

— Ты сядешь, я останусь на свободе и буду следовать твоим инструкциям. Поеду в клинику. Отдам столько печени, сколько потребуется. Мы спасем Гюстава. Но все это время ты будешь ночевать в камере.

Гиртман издал странный звук — нечто среднее между смехом и рычанием.

— Почувствовал себя хозяином положения? Зря. У тебя нет выбора, Мартен: ты больше не управляешь своей жизнью… если, конечно, хочешь спасти сына. И дочь… Подумай, что могут сделать с ней Лабарты… Или другие мои… помощники… Почему ты вдруг так побледнел, а, Мартен?

Ветер уносил прочь слова Гиртмана, он сильно щурился, но Сервас видел металлический блеск его зрачков и не сомневался, что это не пустая угроза.

Он ударил швейцарца в печень — так сильно, как только мог, тот закричал от боли и ярости, упал на колени и проскрежетал:

— Ты мне заплатишь. Рано или поздно. Но не сейчас.

Сервас расстегнул наручники.

Он вернулся в отель в четыре утра. Кирстен не спала. Сидела спиной к двери за маленьким столом, глядя на экран компьютера.

— Где ты был?

Сервас не ответил, и она резко обернулась.

— Что стряслось? Ты будто постарел на десять лет.

39. Марго

— И ты не счел нужным поставить меня в известность?

Кирстен разозлилась. Судя по синякам под глазами, она плохо спала и теперь нервничала сильнее обычного.

— Вы провели пять часов в той чертовой больнице, и ты не нашел минуты, чтобы мне позвонить?!

— Ты спала…

— Да пошел ты!

Сервас понял, что лучше ее не злить, и промолчал.

— Где он теперь?

— Не знаю…

— Как это?

— А вот так — не знаю.

— Ты… Ты позволил ему уйти?

— Ты плохо слушала? Гюстав, возможно, мой сын, и он в смертельной опасности…

— И что?

— Гиртман все предусмотрел. Нашел клинику за границей, хирурга…

— Прекрати, Мартен! Если донор — ты, ребенка можно прекрасно прооперировать и здесь! Не стоит…

— Нет! — отрезал он.

Кирстен посмотрела ему в глаза.

— Почему?

— У меня есть на то причины.

— Какие, упрямая ты скотина?

— Он угрожал Марго.

— Попроси усилить охрану.

— Тебе не хуже меня известно, что обеспечить человеку стопроцентную безопасность невозможно, — ответил Сервас, вспоминая слова Гиртмана о дочери. — Даже имея лучшее в мире оборудование. И уж тем более силами двух-трех не обученных этому делу инспекторов. И потом, кто знает, сколько времени потребуется на улаживание дел с операцией Гюстава… Он болен. Времени не осталось. Оперировать нужно сейчас, а не через полгода…

Тон сыщика был категоричен, и Кирстен обреченно кивнула.

— Значит, ты отпускаешь преступника и собираешься следовать его указаниям?

— Пока да, у меня нет выбора.

— Выбор есть всегда, — упрямо возразила Кирстен. — Когда вы должны встретиться?

— Он сказал, что свяжется со мной сам.

Кирстен в очередной раз кивнула, метнув в Серваса недобрый взгляд исподлобья.

— Я должен идти.

— Куда? — изумилась норвежка.

— Повидаться с дочерью.

Он сел в машину, включил печку на максимум и настроил радио на новостную станцию. Самопровозглашенный эксперт — один из тех, кто не сумел предсказать избрание Дональда Трампа, — объяснял, как такое случилось и почему то же самое может произойти здесь, хотя много месяцев он и его коллеги по цеху утверждали прямо противоположное.

Было еще темно, когда Сервас въехал в Тулузу, оставил автомобиль на стоянке рынка Виктора Гюго, спустился на улицу, махнул рукой полицейскому, сидевшему в машине у его подъезда, подумав: "Интересно, давно он тут?" Было 06:12 утра.

— Как насчет кофе? — спросил он офицера, дежурившего перед квартирой, бесшумно открыл дверь, чтобы не разбудить дочь, и вдруг услышал, что в кухне кто-то есть.

— Марго?

Девушка выглянула в коридор.

— Папа? Что ты здесь делаешь?

— Добрый вечер, мадемуазель, — поздоровался из-за спины Серваса агент.

— Здравствуйте, — ответила девушка. — Выпьете кофе?

— А ты уже встала? Совсем? — как дурак поинтересовался майор, вглядываясь в усталое лицо дочери.

Она молча посмотрела на отца и вернулась к плите. "Что-то и вправду не так", — подумал он, глядя на ее хрупкую фигурку в стареньком халате.

Сервас не спал всю ночь и, как всегда в подобной ситуации, был вялым, а все, что творилось вокруг, казалась ему нереальным. Он словно заблудился между сном и явью, разделил участь "ранних пташек", обреченных каждый день подниматься ни свет ни заря, в том числе несчастных мигрантов, убирающих кабинеты и сметающих пыль с кресел, чтобы служащие могли поместить в них свои бесценные задницы.

— Пойду снова лягу, — сообщила Марго, с трудом подавив зевок. Она поцеловала отца и поплелась к себе.

Мартен смотрел ей вслед, отмечая произошедшие в дочери перемены. Ей не по себе, да и праздность не идет на пользу: вернувшись в Тулузу, она поправилась, даже лицо округлилось. Неужели Гиртман знает больше, чем сказал?

Гюстав останется в больнице до конца дня, потом вернется домой. То есть к Лабартам… От этой мысли на душе стало совсем погано.

Сервас проголодался, но пиццы в морозилке не обнаружил; исчезли и все упаковки готовых блюд для микроволновки. Он даже зашипел, поняв, что гамбургеры тоже "аннигилировались", уступив место овощам и фруктам в промышленных количествах. Экологически чистым, само собой разумеется. Мартен принял душ, потом заглянул к дочери. Марго спала, но все равно выглядела утомленной.

— Твой сын, — изумленно-недоверчивым тоном повторил Венсан Эсперандье и заглянул на дно чашки, как будто собирался прочесть послание, написанное кофейной гущей. — Дикая история, Мартен. Твой сын…

— Возможно, — подтвердил Сервас и подтолкнул к заместителю два пакетика с уликами: белокурой прядью и одним волоском. — Блеф не исключается, поэтому результат нужен максимально быстро. Оба результата…

Эсперандье схватил один из пакетиков.

— Почему? Я не понимаю.

— Сейчас объясню.

День был холодный; они ушли с террасы внутрь и сели у окна, глядя на редких прохожих на площади Капитолия [287].

— Может, стоило рассказать мне?

Сервас молча посмотрел на своего зама. Эсперандье гребло к сорока, но время не имело над ним власти, это был все тот же Венсан с кукольно-юношеским лицом, который десять лет назад впервые перешагнул порог отдела.

Лейтенант, истинный гик с жеманными манерами, долго был объектом грубых шуток и гомофобных издевок, пока Сервас не положил этому конец. Они стали лучшими друзьями. Эсперандье стал единственным по-настоящему близким Мартену человеком — не только на службе, но и в жизни. Майор даже принял на себя почетную обязанность крестного его ребенка.

— Прости меня.

— Поверить не могу! Сколько мы знакомы?

— Странный вопрос…

— Вовсе нет. Ты больше ничего не рассказываешь ни мне, ни Самире.

— Не уверен, что понимаю, куда ты клонишь, Венсан.

— После комы ты изменился.

Сервас ощетинился.

— Глупости! Нужны доказательства? О… сыне ты узнал первым.

— И слава богу. Не знаю, что сказать… Ты видел Гиртмана… Ты с ним встретился, находился в одной комнате и отпустил… Это безумие, Мартен!

— А что бы ты сделал на моем месте? Думаешь, я отказался от намерения арестовать его? Но мальчик в смертельной опасности… И он, вероятно, мой сын…

— Нет никакой возможности лечить его здесь?

— Ты будешь помогать или нет?

— Что от меня требуется?

— На каком этапе находится тип из Генеральной инспекции?

— Рембо? Уверен, что Жансана кокнул ты.

— Смешно…

— Конечно, смешно, но другой версии у придурка нет, вот он и упирается, — сказал Эсперандье, не сводя глаз с Мартена. — Но дергаться не стоит — после баллистической экспертизы у него ничего против тебя не останется.

Сервас отвел взгляд. Что, если Венсан прав? Неужели он действительно так сильно изменился после комы? Настолько, что даже друзья его не узнают?

— Тогда вопрос, — продолжил Венсан, — кому было выгодно ликвидировать этого подонка?

— Кроме меня — ты это хотел сказать?

— Да пропади ты пропадом, Мартен, ничего я не хотел…

Сервас закивал, но лейтенант не собирался останавливаться.

— …с каких пор ты переиначиваешь все, что говорят твои друзья? После того как ты вернулся… оттуда, я все время спрашиваю себя, с кем имею дело — с тобой или кем-то еще.

Я и сам себя об этом спрашиваю.

— Можешь присмотреть за Рембо? — попросил он своего заместителя.

— Будет непросто. Он не доверяет нам с Самирой.

— Кому поручили баллистику?

— Торосьяну.

— Ну этот — наш человек; попробуй выяснить, на какой он стадии.

— Хорошо, посмотрим, что удастся сделать, — пообещал лейтенант и помахал перед носом шефа двумя пакетиками. — Что предпримешь, если он твой сын?

— Понятия не имею.

— Как поживает Марго?

Сервас мгновенно насторожился.

— А почему ты спрашиваешь?

— Потому что встретил ее два дня назад в центре, и она плохо выглядела.

— Ты тоже заметил? — Сервас помолчал, собираясь с духом, посмотрел на Эсперандье и признался: — Я чувствую себя виноватым. Она все бросила, чтобы быть рядом, но мы почти не видимся… И я спрашиваю себя… мне кажется, есть что-то еще… Марго утомлена, нервничает, но молчит. У нас не все ладно. Не знаю, что и делать.

— Все очень просто.

Сервас удивленно посмотрел на собеседника.

— Задай прямой вопрос, без экивоков и полицейских подходцев — ведь она твоя дочь, а не подследственный.

Сыщик кивнул. Венсан, безусловно, прав.

— Что у тебя с норвежкой? — полюбопытствовал Эсперандье.

— Тебе-то что за дело?

Лейтенант вздохнул.

— Раньше ты бы ни за что так не ответил… — В его голосе прозвучал намек на раздражение. — Мне страшно, Мартен. — Он встал. — Я должен идти, насчет ДНК буду держать тебя в курсе.

Кирстен видела, как около трех вернулись Лабарты с Гюставом. Она смотрела на них в бинокль, потом вдруг почувствовала сильнейшее раздражение — ни к чему заниматься бессмысленным делом! — и решила прилечь. Но тут зазвонил ее телефон.

Каспер. Жаждет узнать новости.

Она не стала отвечать — разговаривать с бергенским коллегой не хотелось. Казалось бы, интерес к делу свидетельствовал в его пользу, любой ретивый полицейский вел бы себя точно так же, но регулярные звонки стали ее настораживать. В Бергене Каспер не проявлял особого интереса, так почему усердствует сейчас? Она не поделилась с ним новостью о Гиртмане, понимая, что он тут же доложит начальству. Сервас, кстати, тоже не сообщил своим шефам, что швейцарец объявился. Почему? Не хотел, чтобы у него отобрали дело или по другой причине? Да она и сама мало о чем информирует Осло — Крипо незачем совать нос в здешние события.

Кирстен смотрела в потолок и размышляла о Лабартах. О том, что эти люди заставили ее пережить, и — главное — о том, чего не успели сотворить… Мысли будили в ней жажду убийства. Такого не должно было случиться, только не с ней! Кирстен вспомнила, как начиналась ее полицейская биография. Она патрулировала город и однажды на улице имени единственного норвежского барона Людвига Розенкранца вынуждена была вмешаться в драку, которую затеяли в баре вусмерть пьяный мужик и его приятель. Алкаш начал с плевка ей в лицо и ругательств, которые у некоторых мужчин автоматически слетают с языка, стоит женщине оказать им сопротивление.

Он дебоширил, оскорбил полицейского при исполнении, но на следующий день его выпустили, и, выходя из комиссариата, он обидно "пошутил" с дежурным на ее счет.

Мерзавец, конечно же, не понял, откуда взялась зловещая тень, набросившаяся на него, когда он следующим вечером, шатаясь, возвращался домой. Грубияну сломали несколько ребер, свернули челюсть, выбили плечо и вывихнули три пальца на правой руке. Он наверняка до сих пор гадает, кто его так отделал.

Всё, хватит! Кирстен надела сапоги, куртку, шапочку и вышла прогуляться по свежему снегу, продолжая думать о Мартене и ночи, которую они провели вместе. Она не просто поддалась физическому влечению, в ее душе в тот момент родилось чувство. Какое? Кто знает… Интересно, что ощутил он?

— Что будем делать? — спросила Аврора Лабарт.

— В каком смысле?

Женщина бросила на мужа измученный взгляд. Было девять вечера, она только что уложила Гюстава, и в шале воцарилась тишина.

— Ты разве не заметил, как он посмотрел на нас в больнице? — изумилась она. — Он вернется. И покарает нас.

Ролан Лабарт побледнел, у него задрожал подбородок.

— Что значит — покарает?

— Ты долго будешь изображать попугая?! — осадила она мужа и отвернулась к окну, проигнорировав его взгляд. — Нужно смываться!

— Что?

— Мы должны успеть, пока он не появился.

— Но зачем? Зачем… ему это делать? — Ролан начал заикаться.

Тряпка! Слабак!

— А ты как думаешь? У него мания величия. Он одержим желанием казнить и миловать. Ты — его биограф и должен был бы понимать это. — Аврора издала горький смешок. — Мы провалили дело.

— Ты провалила, — поправил жену Лабарт. — Ты предложила дать мальчишке наркотик и совершила первую ошибку. Второй было сказать ему об этом.

— Думаешь, интерн промолчал бы? Перестань ныть! Может, ты от страха уже и в штаны наложил?

— Не хами, Аврора.

— Закрой пасть! У нас есть один-единственный выход: собрать все, что сможем, и бежать.

— А как же мальчик?

— Как только окажемся достаточно далеко, позвонишь Гиртману, скажешь, чтобы приехал, взял ключи из выхлопной трубы моей машины, разбудил Гюстава и забрал его.

— Но куда мы поедем?

— Далеко. На другой конец планеты. Купим новые документы, денег хватит.

— А университет?

— Забудь!

— Хочу напомнить, что этот дом мы купили благодаря моей работе и…

Они замолчали, услышав шум мотора. Аврора повернула голову к окну, и Лабарт впервые увидел на лице жены страх. По снегу медленно ехала машина; ее фары светили, как два мощных солнца.

— Это он…

— Что же делать?

— То, что не успели с норвежкой. Потом убьем его… после того как развлечемся…

Аврора посмотрела на мужа, и он похолодел — таким жестоким был ее взгляд.

Кирстен смотрела, как он поднимается по заснеженному крыльцу.

Юлиан.

В одном из окон второго этажа появилась Аврора Лабарт. Ее лицо выражало озабоченность, хитрость, коварство и свирепое желание выйти победительницей из схватки с опасным противником…

Кирстен насторожилась: Лабарты явно что-то замышляют! Аврора наверняка понимает, что они в опасности, но и Гиртман не наивный простак. Мысли норвежки омрачились, будто гигантский осьминог плюнул ей в лицо черными чернилами посреди океана. Что делать? У нее даже оружия нет, а Мартен наверняка в дороге. Она набрала его номер и попала на голосовую почту.

Дерьмо!

Аврора Лабарт облачилась в атласный черный пеньюар с красными басонами [288], который всегда нравился Гиртману, но на этот раз тот не оценил ее выбор.

— Добрый вечер, Аврора, — сказал он, глядя ей в глаза.

Тон его голоса был ледяным, как ночь в горах. По спине женщины пробежала дрожь; ей показалось, что кто-то провел костлявым пальцем вдоль позвоночника, от шеи до крестца. "Что с его носом?" — подумала она, заметив ватные тампоны в ноздрях швейцарца.

— Здравствуй, Юлиан. Входи, пожалуйста, — пригласила Аврора, отступив в сторону.

Гиртман не сделал попытки наброситься на хозяйку дома прямо на пороге и последовал за ней в гостиную. Аврора представила, как трясутся руки у ее слабака-мужа, пока он смешивает коктейли на кухне. Только б не ошибся с дозой…

Юлиан прошел в комнату, и она против воли ощутила привычную пьянящую смесь возбуждения и страха. Гиртман напоминал зверя — он принюхивался, посапывал, приглядывался и оценивал, был уверен в своей силе, но держался настороже и мог в любой момент начать действовать.

Аврора потуже затянула пояс пеньюара и подошла ближе. Из кухни появился Ролан, и она сразу поняла, что муж для храбрости глотнул виски. Он поставил поднос со стаканами, почтительно поклонился и сделал приглашающий жест.

— Садитесь, Хозяин, прошу вас.

— Перестань идиотничать, Ролан.

Швейцарец снял промокшее под снегом пальто и бросил его на софу. В толстых стеклах его очков отражалось пламя камина, взгляд выражал ледяное высокомерие. Лабарт покорно кивнул, не глядя на Гиртмана, и поставил перед ним белый пенистый коктейль.

— "Белый русский" [289], как обычно?

Швейцарец кивнул, и Лабарт передал Авроре коктейль с шампанским. Себе он сделал "Олд фэшн" [290]. Коктейли были еще одной страстью Ролана, которая не раз "помогала" гостям дома раскрепоститься и вступить в игру.

— Я не рассказывал вам о моих русских корнях? — спросил бывший прокурор, поднимая бокал.

Ролан пялился на его коктейль как зачарованный, и Авроре хотелось крикнуть "Отвернись, идиот!" — но ее внимание отвлек швейцарец, не донесший бокал до губ.

— Русские и аристократические, — продолжил Гиртман. — Мой дед по матери был министром Временного правительства. Семья жила в Санкт-Петербурге, на Большой Морской, в двух шагах от Набоковых.

Он сделал глоток "микстуры" со взбитыми сливками, задумался, глотнул еще.

— Восхитительно, Ролан. Идеальный вкус.

Гиртман поставил бокал, и Лабарт бросил незаметный взгляд на Аврору. Он добавил в "Белый русский" почти три грамма "колпачка" [291], гигантскую дозу, которая должна была подействовать через несколько минут. Настроение швейцарца изменится, появится эйфория, двигательные функции ослабеют, страх и паранойя исчезнут. Он станет более легкой добычей, но не надо заблуждаться — этот человек опасен в любом состоянии.

Аврора села напротив Гиртмана, намеренно широко разведя колени, и на сей раз в глазах швейцарца появилось вожделение.

— То, что вы сделали, непростительно… — Тон был острее опасной бритвы.

У Ролана душа ушла в пятки, Аврора перестала дышать и подумала об оружии, лежащем сейчас в приоткрытом ящике комода, за спиной гостя.

— Вам не стоило… Это… Вы меня… очень разочаровали…

Его голос — медовый, нежный, как ласка, — напоминал ватный тампон, которым врач протирает кожу пациента перед уколом.

— Юлиан… — начала было Аврора.

— Заткнись, мерзавка.

Женщина возмутилась — никогда еще он не позволял себе такого тона в разговоре с ней. Никто не позволял. Никто не имеет права, даже он. Но она смолчала.

— Я не могу… простить подобное. Сами знаете, кто должен понести наказание.

Аврора поняла, что слова излишни. Спасти их может только наркотик. Если подействует вовремя…

Швейцарец переводил взгляд с жены на мужа, не выказывая ни малейших признаков помутнения сознания.

— Вы…

Гиртман замолчал, закрыл лицо ладонью, потер веки, а когда снова открыл глаза, не смог сфокусировать взгляд: зрачки расширились и напоминали бездонные черные дыры.

— Этот коктейль, — пробормотал он, — этот коктейль совершенно… исключительно… прекрасен.

Он откинулся на спинку, уперся затылком в подушки, посмотрел на потолок и улыбнулся.

— Вам известно, что у людей, как и у крыс, контроль стимулирует мышление? Отсутствие контроля может парализовать умственные способности. Но иногда бывает так приятно утратить контроль, согласны?

Хихикнул, сделал большой глоток и расхохотался.

— О черт, не знаю, что там намешано, но я никогда не чувствовал себя лучше!

Его тон больше не был угрожающим.

— "Теперь я знаю, когда наступит рассвет последнего утра: когда Свет перестанет тревожить… и Ночь, и Любовь… когда… когда единственной… единственной, вечной и нескончаемой… мечтой станет… оцепенение… Я чувствую блаженную усталость…"

Гиртман поставил бокал, лег на бок и подтянул колени к груди.

— Кажется… я сейчас засну…

Аврора наблюдала за швейцарцем. Он то открывал, то закрывал глаза, снова открывал и тут же закрывал. Она взглядом позвала мужа на кухню, и Ролан подчинился, но тут Гиртман поднял веки и уставился на него. У профессора заледенела кровь, но голова гостя упала на подушку, и Ролан на подгибающихся ногах последовал за женой.

— Что ты натворил, идиот?! — сдавленным голосом спросила Аврора. — Видел, в каком он состоянии? Как мы затащим его наверх?

— Зачем? — изумился Лабарт. — Зачем нести его на чердак? Убьем монстра здесь. Сейчас же!

Она покачала головой.

— Я ведь сказала, что хочу с ним поиграть.

Профессор не поверил своим ушам. Она совсем рехнулась? Лицо Авроры стало злым и упрямым.

— Этот человек опасен даже в обдолбанном состоянии! Нужно с ним кончать, Аврора, сейчас же! На тот случай, если ты еще не поняла, я говорю об убийстве.

— Какой же ты трус, Ролан! Все твои дурацкие фантазмы ничего не стоят, ты вечно все портишь!

— А что он испортил?

Голос прозвучал от двери за спиной профессора. Лицо Авроры, смотревшей через его плечо, превратилось в маску ужаса. Ролан обернулся — и едва не потерял сознание. Юлиан Гиртман смотрел на них с широкой улыбкой на лице. Неужели он слышал начало их разговора?

— Я подумал, мы можем немного развлечься, пока Гюстав спит, — сказал швейцарец заплетающимся языком. — Что думаете? Напоследок… На прощание, так сказать… Идем?

Ему с трудом удавалось держать голову прямо, он моргал, вращал глазами. Аврора недоверчиво посмотрела на него и расплылась в улыбке. Кретин сам стремится в ловушку, великий Юлиан Гиртман в полном ее распоряжении! От возбуждения у нее мурашки побежали по всему телу.

— Конечно…

Лабарт посмотрел на жену, как будто хотел сказать: "Ну а я что говорил?"

Швейцарский великан неверной походкой направился к лестнице.

— Уверена, что он не притворяется? — прошептал Ролан в спину жене. Аврора кивнула на пустой бокал.

— Сколько ты всыпал?

— Почти три грамма.

— После такой дозы даже он не смог бы симулировать.

Гиртман споткнулся на первой же ступеньке, как будто хотел подтвердить правоту Авроры, гоготнул, сделал еще шаг и снова чуть не упал.

— Ну я и набрался!

Лабарты переглянулись, Ролан подошел к швейцарцу, обнял его за талию, тот положил ему руку на плечо и притянул к себе. Профессор рядом с ним выглядел лилипутом. Захоти Гиртман, он одним движением свернул бы Лабарту шею.

— Друг мой, — пропел швейцарец, — мой верный и преданный друг…

— Навеки, — ответил Ролан, которого против собственной воли охватило странное и очень сильное чувство, состоящее не только из страха.

— Навеки, — повторил Гиртман, с торжественной убежденностью пьяницы.

Они начали взбираться по лестнице. На площадке, перед открытой дверью спальни, швейцарец поднял руку, открыл люк, и металлическая лестница развернулась с противным лязгом. Он начал карабкаться, как ребенок, которому не терпится поиграть, на середине внезапно остановился и спросил озабоченным тоном:

— Вы уверены, что Гюстав спит?

Аврора бросила взгляд на мужа.

— Схожу проверю, — сказал он. — Начинайте без меня.

Ей вдруг захотелось, чтобы Ролан не оставлял ее наедине с Гиртманом, но тот наблюдал, и она нехотя кивнула.

Лабарт спустился этажом ниже; Аврора слышала, как муж идет по коридору. Гиртман повернул выключатель и исчез на чердаке.

Она нехотя поставила ногу на последнюю ступеньку. Почему у меня такое чувство, что я иду на эшафот?

В недобрую минуту она заупрямилась; нужно было в кои веки раз прислушаться к Ролану и покончить со швейцарцем внизу. Он стоял у края люка и наблюдал за ней маленькими блестящими глазками.

Аврора заметила свое отражение в стеклах очков, и на полсекунды ее охватило желание сбежать. Она прочла висевшее на стене претенциозно-нелепое послание:

ОСТАВЬ ГОРДЫНЮ ВСЯК СЮДА ВХОДЯЩИЙ

НЕ ЩАДИ НАС В ЭТОМ ТИРАНИЧЕСКОМ СКЛЕПЕ

АЛКАЙ МУДРОСТИ И НАСЛАЖДЕНИЯ

ПУСТЬ КАЖДЫЙ ЧАС ДОСТАВИТ ТЕБЕ ОСТРОЕ

И ИЗЫСКАННОЕ УДОВОЛЬСТВИЕ

СТРАДАЙ И КРИЧИ

КОНЧАЙ

Еще одна идея ее болвана-мужа! Он всегда был "головастиком", мастером фантазмов, но никак не человеком действия. Даже на их буйных вечеринках не лез в первые ряды, всегда пропускал вперед других.

Она подтянулась, вытолкнула наверх тренированное тело. Гиртман смотрел на нее с неприкрытым вожделением. Под крышей завывал ветер — должно быть, сильно похолодало, — но на чердаке Аврора сразу взмокла, от жары закружилась голова.

— Сними это, — приказал швейцарец, и халат, прошелестев, упал к его ногам. Он долго смотрел на тело женщины, и в его взгляде не было ничего, кроме плотского желания.

— Не забыл, здесь командую я? — с вызовом спросила она.

Он кивнул, с трудом удерживая открытыми тяжелые веки. Она положила ладонь ему на грудь рядом с сердцем, сильно толкнула, и Гиртман отступил назад. Аврора поймала кожаный браслет, прикрепленный к тросу, потянула и закрепила на его левом запястье. Он не сопротивлялся — улыбался и пожирал ее глазами.

— Иди сюда, — вдруг шепотом попросил он. — Поцелуй меня.

Она засомневалась, но послушалась, почти коснувшись его грудью. Юлиан положил правую ладонь женщине на затылок и поцеловал в губы. Она ответила, ощутив вкус водки и кофе; сердце заколотилось так сильно, словно решило вырваться на волю. И в этот момент длинные сильные пальцы Гиртмана сжали ей шею.

— Что вы подмешали в коктейль?

Аврора открыла рот, но не смогла произнести ни слова — он перекрыл ей доступ воздуха. Кровь прилила к голове, перед глазами заплясали черные точки.

— Отпусти меня!..

— Отвечай.

— Ничего… я… клянусь тебе…

Аврора ударила Гиртмана кулаком — сильно, хотя замахнуться не смогла, — но он не ослабил хватки. Единственный звук, вырвавшийся из ее горла, напоминал нечто среднее между шипением и хрипом. Мужские пальцы давили на сонную артерию, мозг, лишенный кислорода, кричал "караул", сознание уплывало. Гортань болела невыносимо. Потом он вдруг ослабил хватку, но отпрянуть она не успела: Гиртман нанес удар кулаком, сломав ей нос, на линолеум хлынула темная, почти черная кровь, и Аврора потеряла сознание.

Швейцарец взял горящую свечу и "прогулял пламя" от одного глаза жертвы к другому, как офтальмологическую лампу.

— Блестят ярче моих, — констатировал он.

Аврора слабо отбивалась — голая, дрожащая, с руками, связанными над головой, кляпом-шариком во рту и плачущими глазами. Сломанный нос дергало, во рту был вкус крови.

На шаткой лестнице раздались шаги Ролана, и Гиртман подошел к люку.

— Поднимайся скорее, — пригласил он, — мы тебя ждем.

Из-за его спины доносились стоны Авроры. Глаза Лабарта округлились от ужаса, но Гиртман поймал его за воротник, без малейших усилий втащил наверх, толкнул, дав тычка, и профессор полетел на пол.

— Умоляю, Хозяин, не делайте мне больно! Это она! Я не хотел!

Лабарт зарыдал. Гиртман повернулся к Авроре и встретил ее взгляд, полный убийственной ненависти. Он почти восхищался этой женщиной.

— Вставай, — велел Юлиан Лабарту.

Профессор подчинился. Ноги у него подгибались, нижняя губа распухла и дрожала, он не переставая хныкал. На мгновение Гиртман испугался, что шум разбудит Гюстава; он прислушался, но все было тихо. Швейцарец положил руку Ролану на плечо и повел его в центр помещения. Тот не сопротивлялся — шел, как агнец на заклание. Позволил привязать себя. Баран, возомнивший себя волком… Теперь он рыдал в голос, стоя в той же позе, что и жена, — правда, был полностью одет. Гиртман вынул кляп изо рта Авроры, она плюнула ему в лицо, он утерся и со смешком взглянул на кровь на тыльной стороне ладони.

Аврора повернулась к мужу:

— Ты говнюк, Ролан! Сраный педрила!

Ее глаза метали молнии.

— Тихо, тихо, успокойся, — произнес Гиртман бодрым голосом, — урегулируете все разногласия позже. Или нет…

— Трахни себя, ублюдок!

— Нет, дорогая, это я трахну тебя, а потом убью, — спокойно изложил свой план швейцарец.

— Сдохни, сволочь!

Гиртман, оказавшись рядом со скоростью гремучей змеи, перочинным ножиком крест-накрест располосовал ей щеки. Кровь потекла по подбородку и шее на грудь Авроры, и она издала пронзительный вопль.

Женщина обливалась по́том, все поры тела раскрылись, она тяжело дышала; белокурые пряди прилипли к вискам, живот вибрировал, как диафрагма вакуумного усилителя [292].

— Сама видишь, не стоило мне противиться, — спокойно произнес Гиртман. — Ваша хренова наркота подействовала, у меня голова идет кругом. Пора убираться из этого дома. Хорошо, что перед визитом сюда я съел гору топленого сала и принял амфетамины — это очень действенная смесь, дорогая. Замедляет всасывание наркотиков в желудок. Амфетамины ослабляют действие "колпачка". Или рогипнола [293]. Вы ведь накачали меня чем-то подобным, да, милая? Как и норвежку вчера вечером. Хорошенькие дела творятся в вашем шале… — Швейцарец посмотрел на Лабарта. — Вернусь через минуту.

Прошло три, и все это время Аврора осыпала мужа оскорблениями. Гиртман появился с канистрой бензина, и пленники пришли в ужас. Швейцарец поставил канистру у ног Авроры, зажег свечу и поднес ее к тяжелой бархатной портьере. Пламя лизнуло ткань и устремилось вверх, к потолку. Он вылил весь бензин на Аврору, и она закричала:

— Нет! Только не так! НЕ ТАК!

Швейцарец, словно бы не услышав ее вопль, повернулся к Ролану.

— Может, ты и выберешься, кто знает…

Профессор смотрел на убийцу со смесью надежды, сомнения и ужаса. Он открыл рот, собираясь умолять о пощаде, но перочинный нож проткнул ему сонную артерию. Три секунды Гиртман глядел в глаза Лабарту, потом выдернул нож и снова ударил — на этот раз в подключичную артерию, — и два рубиновых фонтанчика брызнули в разные стороны, как из продырявленной бочки. Профессор смотрел с изумлением и недоверием — такое часто случается с людьми на пороге смерти. Потом его жизнь закончилась.

— …но я так не думаю, — добавил Гиртман, бросил окровавленный нож на пол и пошел к люку.

40. Двумя меньше

Высокие языки огня тянулись к небу, освещая ночь и пожирая остатки шале. Мелкие угольки, похожие на колонны светлячков, летели навстречу хлопьям снега. Отблеск пожара добрался до самых высоких деревьев на опушке. Кирстен стояла, привалившись к полицейской машине, закутанная в одеяло выживания [294]. В руке у нее был стаканчик с горячим кофе. Метрах в десяти валялись брандспойты. Вода, соприкасаясь с огнем, превращалась в пар, пламя гасло в одном месте и тотчас возрождалось в другом.

Кирстен наблюдала за стихийным бедствием, понимая, что должна будет объясниться, что Мартен потребует от нее отчета. Она слышала нечеловеческие вопли Авроры, когда та горела заживо и ее тело плавилось, как воск. Кирстен почти не дышала и едва не оглохла; потом крики стихли, и бо́льшая часть шале обрушилась. Сирены пожарных машин заглушили все остальные звуки.

— Что случилось? — спросил чей-то голос рядом с ней.

Кирстен повернула голову и увидела его.

— Он оставил их поджариваться; наверное, привязал. Где ты был?

— А с тобой что стряслось? — вопросом на вопрос ответил Мартен, глядя на измазанное сажей лицо напарницы.

— Хотела войти, когда пожар начался…

— Чтобы… спасти их?

Расслышав изумление в голосе Серваса, норвежка с вызовом ответила:

— А что? Пусть они…

— Ты видела Гиртмана?

Она поморщилась.

— Да. Он забрал Гюстава и исчез, когда дом был уже весь в дыму.

Сервас молчал, не сводя с нее глаз.

— Я ничего не могла сделать без оружия. В смысле арестовать… Он прошел мимо меня — молча, с мальчиком на руках, уложил его на заднее сиденье и уехал.

Кирстен заплакала.

— Он убил их, Мартен. А я его упустила!

Сервас промолчал.

— Отойдите подальше, сейчас все рухнет! — приказал один из пожарных.

Они пошли к отелю. На террасе собрались зеваки — набежали из деревни, как на праздник святого Жана [295], приключившийся на сей раз не летом, а для разнообразия зимой.

Сервас обнял Кирстен за плечи.

— Не беспокойся, скоро все закончится, — сказал он и услышал, как крякнул его телефон. Сообщение было коротким — время, место и два слова: приходи один.

Сыщик посмотрел на Кирстен.

— Это он. Хочет, чтобы я был один.

— Где?

— Скажу позже.

Кирстен замкнулась, в глазах полыхнул гнев — Сервас едва ее узнавал. Но она взяла себя в руки и нехотя кивнула.

41. Доверие

— Ты мне доверяешь, сын?

Гюстав посмотрел на отца и кивнул — конечно. Швейцарец оценил взглядом стометровую пустоту у подножия большой плотины, верхушки замерзших сосен, утесы в снегу, русло реки, укрытое белым саваном и залитое лунным светом.

Он подхватил Гюстава и поднял его вверх, держа спиной к себе.

— Готов?

— Мне страшно, — признался мальчик дрожащим голосом.

Ребенок был в теплой пуховой куртке с надвинутым на голову капюшоном, завязанный поверх шарф делал его похожим на матрешку.

— Мне страшно! — повторил Гюстав. — Не хочу этого делать, ну пожалуйста, папа!

— Преодолевать свой страх — вот главное, чему ты должен научиться в жизни. Тот, кто ему подчиняется, многого не добьется. Ты готов?

— НЕТ!

Гиртман перенес мальчика через обледенелую ограду, и тот повис над бездной. Ветер свистел у них в ушах.

Гюстав издал пронзительный вопль, эхом отозвавшийся в кольце заснеженных гор. На многие километры вокруг некому было услышать истошный детский крик. Разъяренный ветер устроил охоту на облака, и в разрывах между ними засверкали алмазы звезд. Луна мчалась по небу, как яхта между рифами.

Гиртман заметил фары машины, медленно двигавшейся по горному серпантину, и улыбнулся. Машина Мартена не приспособлена для такой езды. Среди зимы сюда поднимались только спецавтомобили: заграждение внизу полагалось держать опущенным, так что швейцарцу пришлось сбить замок.

Он поставил Гюстава на землю. Мальчик прижался к нему, обнял за ноги и попросил:

— Не делай так больше, папа, никогда не делай, пожалуйста!

— Хорошо, сын.

— Хочу вернуться!

— Потерпи, скоро поедем.

Машина Серваса преодолела последний отрезок пути и въехала на маленькую стоянку, где в теплое время года работал ресторанчик с террасой.

— Идем, — сказал швейцарец.

Он смотрел на майора, слишком легко одетого для царившего на этой высоте почти сибирского холода. Сервас заметил их, оставил дверь открытой и снова сел за руль. "Решил взять оружие", — подумал прокурор. Но Мартен развернул машину и осветил фарами людей и плотину.

Гюстав заслонил глаза ладошкой, Гиртман заморгал. Сервас начал спускаться по лестнице, ведущей на площадку, но они видели лишь его силуэт, длинную черную тень, а он мог разглядеть их во всех подробностях.

— Почему здесь? — спросил он, подойдя. — Эта дорога в зимний сезон — аттракцион не для слабонервных. Спускаться будет еще опаснее. Я думал, моя печень — VIP-персона…

— Я тебе доверяю, Мартен. У меня в багажнике лежат цепи; "обуешь" колеса, и все будет в порядке. Иди сюда.

Сервас подчинился, но смотрел он не на швейцарца, а на мальчика; тот тоже не сводил с него глаз.

— Здравствуй, Гюстав.

— Здравствуйте.

— Знаешь, кто это? — спросил Гиртман.

Ребенок помотал головой.

— Я скоро тебе расскажу. Это очень важный для тебя человек.

Сервасу показалось, что кишки ему сжала рука филиппинского хилера — и тянет, пытаясь вырвать. Воющий ветер уносил прочь слова швейцарца. Гиртман сунул руку в карман, достал листок бумаги и паспорт.

— Завтра утром в аэропорту Тулуза-Бланьяк тебя будет ждать арендованная машина. Поедешь в Австрию, в Халльштатт. Время в пути — пятнадцать часов. На Рыночной площади, у фонтана, тебя будут ждать. Послезавтра в полдень. Не беспокойся, ты узнаешь встречающего.

— Халльштатт? Город с открытки…

Гиртман улыбнулся.

— Снова "Украденное письмо" По, — сказал Сервас. — Никто не станет искать его там.

— Во всяком случае, теперь, — швейцарец кивнул, — после того как полиция перевернула городишко вверх дном.

— Клиника там? — спросил Сервас.

— Ты просто следуй инструкциям — и всё. А если вздумаешь позвать на помощь норвежскую подругу… Не советую — баллистики вот-вот идентифицируют твой пистолет как орудие убийства, так что даже близко не подходи к Генеральной инспекции.

"Можно было не заводиться с тестом ДНК, — подумал Сервас. — Гиртман на 100 % уверен, что я отец Гюстава, иначе не выбрал бы меня в доноры".

У майора закружилась голова.

— Папа, это он отдаст мне печень? — спросил мальчик, как будто прочитав мысли сыщика.

— Да, сын.

— И я поправлюсь?

— Да. Я ведь говорил — это очень важный человек. Ты должен доверять ему, как мне, Гюстав.

Кирстен смотрела на долину у подножия заснеженного склона: электрические огни создавали подобие сверкающей лавы, заполнившей все пространство. В номер вошел Мартен, и по лихорадочному блеску его глаз норвежка сразу поняла: что-то произошло.

— Он и вправду мой сын, — сказал сыщик, растерянный и потрясенный до самых основ.

Кирстен промолчала.

— Завтра я уезжаю, — продолжил он.

— Завтра? И куда же?

— Не могу сказать.

Лицо норвежки окаменело, и Мартен обнял ее за плечи.

— Дело не в недоверии, Кирстен.

— Но выглядит именно так.

Она насупилась, взгляд светлых глаз стал ледяным.

— Я не хочу рисковать; возможно, за нами обоими следят…

— Полагаешь, есть кто-то еще, кроме Лабартов? Это полная чушь, Мартен! Ты переоцениваешь возможности Гиртмана; не командует же он армией, в конце-то концов! Кроме того, ты ему жизненно необходим. Вернее, твоя печень…

Кирстен права: пока не проведут трансплантацию, Гиртман его не тронет. А потом? Что будет потом? Не исключено, что швейцарец захочет ликвидировать другого отца, ставшего слишком неудобным.

— Халльштатт, — сказал Сервас.

— Деревня с открытки? — удивилась она.

Сыщик кивнул.

— Дьявольски хитро… Где назначена встреча?

— На Рыночной площади, послезавтра, около полудня.

— Я могу отправиться туда сегодня ночью. Осмотреться на месте…

Сервас встревожился: что, если хозяин отеля — один из подручных Гиртмана?

— Как будешь добираться? — спросила Кирстен.

— В аэропорту будет ждать арендованная машина.

— Давай вернемся в Тулузу. Лабарты мертвы, Гюстав исчез. Здесь нам больше делать нечего. Завезешь меня в гостиницу, а там уж я сама разберусь. Исчезну незаметно и буду иметь несколько часов форы…

Сервас согласился. Норвежка смотрела на него, как женщина, нуждающаяся в близости; он чувствовал то же самое. Их пальцы переплелись, губы встретились.

Кирстен ласкала шею Мартена, пока он раздевал ее. Они занялись любовью — не так, как в первый раз, нежнее, не торопясь, хотя она снова кусалась и царапалась.

— Я кое-что тебе не рассказала…

Сервас посмотрел на нее.

— У меня есть сестра. Младшая… художница.

Сыщик молчал, почувствовав, что Кирстен готова сделать важное признание.

— Она похожа на Кирстен Данст [296] — такую, как в трилогии о Спайдермене; в "Фарго" она другая. Внутренне напоминает героиню "Меланхолии". — Сервас не признался, что не видел ни одного из этих фильмов. — Блистательная внешность — тебе наверняка знакомо клише: "Она вошла в комнату, и взоры всех присутствующих обратились на нее…" — и темное нутро. Мою сестру всегда привлекали тени и темнота, не знаю почему. Периодически она впадает в депрессию, хотя имеет все, но ей всегда нужно больше. Больше любви, секса, наркотиков, внимания мужчин, опасности… Она рисует, фотографирует и, несмотря на малый талант, выставлялась в Осло, Нью-Йорке, Бергене, потому что знакомства важнее способностей. О ней даже писали лучшие искусствоведческие журналы: американский "Арт ньюс", уважаемое британское издание "Фриз" и международный журнал по дизайну "Уоллпейпер"… Хуже всего, что моя младшая сестричка плевать хотела на искусство как таковое; были бы гонорары, остальное — туфта! Когда умер наш отец, она не приехала в больницу, не была на похоронах. Заявила, что боялась слишком огорчиться. Вместо этого "создала" серию картин в стиле "Бэкон глазами Дэвида Линча" [297]. На этих полотнах наш отец выглядит чудовищным, огромным, гротескным, высокомерным. "Так я вижу", — заявила она нам. Наша мать так и не оправилась от этого оскорбления.

Кирстен поежилась.

— Не подумай ничего плохого… Я люблю сестру. Даже обожаю, хотя провела все молодые годы, исправляя ее глупости. Морочила голову родителям, "подчищала", обеспечивала алиби, когда она бегала на свидания со всякими психами. А потом… Это случилось в прошлом году… Мне показалось, что она изменилась.

Кирстен оперлась на локоть и продолжила:

— Я не удержалась от вопросов, и сестра призналась, что встретила кое-кого… Блестящего, очаровательного, забавного мужчину… Правда, он старше ее. Она никогда ни о ком так не говорила, но знакомить нас не захотела, и я почуяла неладное. Подумала: очередной наркоман, психопат из тех, что всегда привлекали сестру. А в марте она исчезла. Фьють — и нет ее; испарилась, улетела… Ее так и не нашли.

— Гиртман?

— Кто же еще? После случая с моей сестрой в Осло и вокруг исчезло много женщин; кроме того, внешность сестры соответствует его излюбленному типу.

— Поэтому ты так выкладываешься… Дело не только в твоем имени на листке, который нашли в кармане женщины, убитой в церкви… Для тебя дело имеет личный характер. Я должен был догадаться. Но почему Гиртман выбрал тебя? Зачем заставил приехать в Тулузу? Как это связано с Гюставом?

Кирстен не отвечала — только смотрела с печалью и отчаянием. Сервас взглянул на часы и сел на краю кровати.

— Подожди, Мартен, подожди, прошу тебя. Знаешь, что Барак Обама ответил одной из подружек на ее слова: "Я тебя люблю"?

Он обернулся.

— И что же?

— "Спасибо". Не благодари меня, пожалуйста…

Цехетмайер вернулся в свою гримерную, закончив репетицию симфонических поэм Сме́таны. Попросил — как всегда — принести шоколадных конфет, бутылку японского виски и розы. Нужно поддерживать легенду о себе… Дирижер был тщеславным и верил, что она его переживет, но это не смягчало ужаса перед вечной ночью. В последнее время мысли о неизбежности смерти лишали его сил и мужества. Болезнь, этот страшный краб, дважды ослабляла смертельную хватку, но третьего раза не будет.

Очень долго Цехетмайер, подобно толстовскому Ивану Ильичу, прятал мысли о смерти за позолотой концертных залов, гиперактивностью и славой. Последняя рассеивает тьму, как мощный прожектор, но до поры до времени. Теперь, даже когда переполненный зал взрывался аплодисментами, он видел перед собой пустынное безмолвное пространство и сидящие в креслах скелеты. Сто миллиардов человек умерли за время существования человечества. Эта цифра в четырнадцать раз превышает число живых. В армии мертвых солдат состоят Моцарт, Бах, Бетховен, Эйнштейн, Микеланджело, Сервантес. Вспоминаешь эти имена — и сразу осознаешь свое место, понимаешь, что рядом с ними тебе не встать. Так кто же ты? Один из бесконечного множества скелетов, которым суждено забвение.

Цехетмайер не верил в бога — гордыня не позволяла. Его старческий ум был чудовищно ясным, но эта ясность граничила с безумием. Зимняя венская ночь была ветреной и снежной. В такую погоду дирижер часто думал, что не увидит следующей весны.

В дверь постучали, и старик вообразил Командора, который явился за душой Дон Жуана прямиком из адского пекла. Интересно, тот человек, что стоит сейчас в полутемном коридоре, человек, так часто отнимавший чужие жизни, хоть иногда вспоминает, что он тоже смертен? Разве есть люди, не думающие о смерти?

Иржи, несмотря на внушительные габариты, тенью проскользнул внутрь и как будто привел следом сразу все театральные тени.

Дирижер вспомнил их первый разговор в тюрьме. Безобидный, даже невинный. Он и подумать не мог, что однажды свяжется с ним по зловещему поводу, но сразу понял: Иржи не "перевоспитается"; освободившись, он вернется к прежней "деятельности". Такова его природа. Настоящий музыкант тоже не расстается с музыкой.

— Добрый вечер, Иржи. Спасибо, что пришел.

Убийца не утрудился ответом — лишь спросил, кивнув на открытую коробку конфет:

— Можно?

— Угощайся, — нетерпеливым тоном ответил музыкант. — Есть новости. Они едут. Сюда, в Австрию.

Иржи слушал рассеянно, вопросов не задавал и, прожевав первую шоколадку, тут же положил в рот вторую.

— Куда? — спросил он наконец.

— В Халльштатт. Судя по всему, ребенок, Гюстав, болен. Его везут оперироваться.

— Почему здесь? — спросил чех.

— Полагаю, у Гиртмана есть знакомый врач из его прошлого. До ареста он часто бывал в Австрии.

— Что я должен делать?

— Мы поедем в Халльштатт.

— А потом?

— Решим на месте.

Старик помолчал. Поднял глаза на Иржи.

— Оставляю выбор за вами: можете убить его. Или ребенка. Мне все равно.

— Что?.. Повторите.

У Цехетмайера дернулась нижняя губа.

— Если не сумеете ликвидировать самого, уберите мальчишку. Решайте сами.

— Вы псих, — сказал чех.

— Я уверен, способ найдется.

Иржи покачал головой.

— Способ всегда есть. Я больше не хочу этим заниматься.

Дирижер широко улыбнулся.

— Я предполагал подобный вариант. Миллион евро.

— Где вы возьмете деньги?

— Откладывал. Детей у меня нет. Теперь вот представился случай потратить сбережения на стоящее дело…

— Сколько лет ребенку?

— Пять.

— Уверены, что действительно хотите…

— Миллион. Аванс — сто тысяч, — ответил старик. — Остальное после дела.

Внезапно дверь гримерной приоткрылась, и мужчины увидели усталое женское лицо. Оно выпало из темноты, как театральная маска с горящими угольками глаз. Рядом стояла тележка с чистящими средствами, щетками, губками и тряпками.

— Простите, я думала, все уже ушли…

Уборщица осторожно потянула створку двери на себя, и чех с дирижером остались одни. Они помолчали, потом киллер спросил:

— Почему? В чем перед вами провинился ребенок? Я хочу понять.

— Он отнял у меня дочь, я заберу у него сына, — дрожащим голосом ответил дирижер. — Простая арифметика. Гиртман дорожит мальчиком больше, чем собой.

— Вы так сильно его ненавидите?

— Меру моей ненависти не выразить словами… Ненависть — кристально-чистое чувство, молодой человек.

Иржи пожал плечами. Старик, конечно, чокнутый, но кто платит, тот и заказывает музыку.

— Не знаю, не знаю, — ответил он. — Я не позволяю эмоциям управлять моими действиями. Миллион евро — достаточный… гонорар. Но аванс пусть будет двести пятьдесят тысяч.

42. Альпы

Наутро инженер Бернар Торосьян нехотя покинул свой дом в пригороде Тулузы Бальма и свое маленькое семейство — пятилетнюю дочь, больше похожую на ртуть, чем на девочку, чуть более спокойного сына двенадцати лет, анорексичного грейхаунда Уинстона, жену — и отправился в комиссариат полиции. Машину он бросил на стоянке и пересел в метро; доехал по наземной части линии А до станции "Жан-Жорес", где перешел на линию Б в направлении "Бордеруж".

Бернар вышел на станции "Каналь-дю-Миди" и проделал оставшиеся до комиссариата метры на налившихся свинцом ногах. Никогда еще он не входил в здание с таким тяжелым сердцем.

Торосьян показал пропуск, миновал турникеты, вошел в лифт и нажал на кнопку четвертого этажа, где сидели баллистики. В кабинете он повесил куртку на плечики, сел перед компьютером и велел себе думать. Последние часы стали тяжелым испытанием для его нервов, и заснул он только в четыре утра. Жена допытывалась, в чем дело, но инженер отказывался отвечать. Сразу после пробуждения он почувствовал ком в горле и понял, что просто подавится словами, если попробует хоть что-то сказать.

Накануне Торосьян закончил экспертизу, и результат оказался удручающим для человека, которого он очень уважал. И не только как коллегу, ставшего легендой после Сен-Мартена и Марсака, но и как обитателя этой про́клятой планеты, что случалось нечасто.

Увы, физика и баллистика не берут в расчет человеческие эмоции. Они холодны, информативны, опираются на факты и неопровержимы. Именно за это инженер и ценил свою работу — до сего дня: ему не приходилось разбираться в джунглях человеческих чувств, интуиций, гипотез, вранья и полуправд. Сегодня он ненавидел факты, потому что они говорили: Жансан убит из оружия Серваса. Наука не лжет.

Бернар посмотрел на дождевые струйки, печально льнувшие к оконному стеклу, покачал головой — Сервас не мог хладнокровно застрелить человека, это абсурд! — снял трубку и набрал номер бульдога из Генеральной инспекции.

Мартен высадил Кирстен у гостиницы и через несколько минут въехал на стоянку у комиссариата. Скоро рассветет, а ему нужно успеть поговорить с Эсперандье, чтобы тот в его отсутствие присматривал за Марго. Пока он в городе, ее сторожат посменно, у дома, у квартиры, на улицах, но стоит ему уехать, и людей отзовут — их, как всегда, не хватает.

Сервас вспомнил слова Гиртмана на подходе к зданию. Неужели он и вправду бросается в пасть к страшному волку? Не имеет значения, деваться все равно некуда, да и Венсан позвонил бы, если б результаты баллистической экспертизы уже стали известны.

Майор пересек холл, миновал очередь жалобщиков и турникеты с левой стороны и поднялся на лифте на этаж бригады уголовного розыска. Первым, кого он встретил, стал Манжен из службы криминалистического учета, не так чтобы очень приятный ему человек. Обычно они соблюдали ритуал вежливости, коротко кивая или произнося "привет-привет", но сегодня Манжен одарил его растерянным взглядом и молча прошел мимо.

Не растерянным: недоумевающим.

Сервас занервничал, а произнесенные тихими голосами ответы на его приветствия вызвали желание развернуться и пойти назад. Сваливай! — верещал внутренний голос. — Сейчас же. Вали отсюда. Он достал телефон. Никаких сообщений. Ни от Рембо. Ни от Венсана. Ни от Самиры. Майор прибавил шагу. Открыл дверь их кабинета и спросил с порога:

— Что здесь происходит?

Венсан стоял за спиной Самиры и, склонившись через ее плечо, смотрел на экран компьютера. Услышав его голос, они умолкли, обернулись и уставились на майора с таким изумлением, как будто увидели не шефа, а гориллу.

И он понял.

— Я собирался тебе звонить… — блеющим голосом начал Эсперандье. — Собирался звонить… Твое оружие…

Сервас все еще стоял в коридоре; у него зазвенело в ушах, в глазах потемнело. Венсан пялился на начальника как на призрак.

Он почувствовал движение слева, повернул голову… и увидел в коридоре Рембо. Тот почти бежал, и его лицо не предвещало ничего хорошего.

— Это твое оружие… — повторил Эсперандье. — Из твоего оружия… Черт, Мартен, ты…

Он не дослушал. Шагнул назад и начал удаляться от двери. Свернул к лифтам. Ускорился, пытаясь не бежать.

— Эй, Сервас! — орал ему в спину Рембо.

Двери были открыты. Мартен шагнул в кабину. Предъявил системе распознавания свой значок.

— Сервас! Куда вы? Вернитесь!

Рембо бежал, выкрикивая слова, которых майор не слышал, люди оборачивались, а лифт все никак не трогался с места.

Пошел, ну пошел же! Рембо оставалось преодолеть несколько метров. И тут двери наконец закрылись; Мартен успел увидеть разочарование и злость на лице своего преследователя.

По пути вниз он отдышался, попробовал привести мысли в порядок. Спокойствие рвалось из него, как воздух из проколотого колеса. Сейчас Рембо объявляет тревогу, звонит, организует погоню. Нужно успокоиться, иначе откажет сердце…

Внизу тебя возьмут — заблокируют выход, и привет.

После терактов 13 ноября 2015 года на дверях не просто стояла охрана: дежурные контролировали их с пульта.

Его загнали, как крысу, но одно преимущество все-таки есть: здание большое, а связь между службами налажена не лучшим образом.

Лифт остановился перед турникетами, но Сервас не вышел; снова предъявил значок и нажал на другую кнопку. Кабина поехала вниз.

В подвал.

Здесь находились камеры, куда сажали задержанных.

Нельзя думать об убывающих секундах…

Они наверняка уже позвонили дежурному. Как скоро станет ясно, куда он направляется?

Двери открылись, и Сервас вывалился в холодное, без окон, пространство с неоновыми трубками на потолке.

Повернул направо.

Застекленные отсеки, одни освещенные, другие нет. Задержанные лежат на уровне пола, как щенки на псарне, смотрят равнодушно, устало, с яростью или любопытством.

Чуть дальше — в большом стеклянном стакане — охрана в светлой униформе.

Сервас поздоровался, ожидая, что его кинутся задерживать, но они ответили на приветствие и занялись своими делами.

Утро выдалось вполне спокойное. Никто не буянил, не шумел, но трое ребят из бригады по борьбе с преступностью привели задержанного — его как раз обыскивали на посту. Возможно, судьба дает ему шанс. Он прошел контрольную рамку. Повернул направо.

…Дверь на стоянку. Открыта… Черт!

Фургон "Форд Мондео" ждал возвращения патрульных около выхода. Внутри никого… Мартен проглотил слюну, обошел машину, наклонился, заглянул в окно.

Господь милосердный, ключи на приборной доске!..

У него есть полсекунды на принятие решения. Он пока что не совсем беглый преступник, но если угонит эту машину, возврата не будет.

Сервас оглянулся: дежурные занимались новым "клиентом" и не смотрели ни на майора, ни на фургон. Где-то зазвонил телефон.

Решайся!

Мартен открыл дверь, сел за руль, включил зажигание. Сдал назад. Увидел изумленный взгляд бригадира и сорвался с места.

Колеса взвизгнули, и "Форд" помчался между рядами машин к пандусу.

Тридцать секунд…

Столько нужно, чтобы добраться до верхнего шлагбаума, который автоматически открывается перед машинами, идущими снизу и спешащими…

Сервас ехал быстро, слишком быстро и едва не утратил контроль над машиной; задел правым боком мотоциклиста и вильнул влево. Большой двухколесный зверь завалился на машину-соседку, та — на следующую, и на подземном пространстве сотворился хаос из грохота, лязга и ругательств.

Сервас ничего этого не слышал: он на полном ходу вылетел по извилистой траектории к заправочным колонкам, ударил по тормозам, повернул направо и рванул к выезду на бульвар.

Майор Сервас бежит из родного комиссариата, как бандит! Все сотрудники слышат натужный рев двигателя.

Мартен вцепился в руль потными скрюченными пальцами, гоня от себя страшные мысли: шлагбаум не поднимется, кто-нибудь встанет на пути, все плохо кончится, он закончит свои дни в…

Соберись, кретин!

Шлагбаум…

Поднимается! Он не верил своим глазам. Надежда вернулась, адреналин наподдал ему по заднице.

На бульваре Сервас подрезал "Мини"; водитель возмущенно загудел, а он свернул налево, чиркнув колесом по бровке тротуара, тянущегося вдоль канала, и поехал к мосту Миним.

Двадцать секунд.

Приблизительное время, за которое он преодолел триста метров, оставшиеся до моста.

Через пятнадцать секунд машина оказалась на другой стороне канала. Так, теперь на проспект Оноре Серра [298].

Еще пятьдесят нескончаемых секунд из-за затора — ни одна сирена пока не завыла — его сердце уподоблялось тамтаму, и в какой-то момент он почувствовал искушение вернуться в комиссариат. "Ладно, парни, я сделал глупость, мне очень жаль…" Невозможно, он сам взошел на эшафот.

Ну вот, еще двести метров… Он повернул налево, на улицу Годолен — здесь ему послышался звук сирены, — потом направо, через сто пятьдесят метров, на улицу де ля Баланс, и затерялся в лабиринте квартала Шале. Бросил "Форд" и побежал.

Жутко хотелось курить и еще увидеть дочь, но и это теперь невозможно. Дверь — невидимая — захлопнулась и с этой стороны.

Сервас подумал о Гиртмане, который запретил ему курить. Полжизни отдал бы за сигарету! Он достал пачку, смял ее в кулаке и продолжил одинокий путь по тротуарам.

Майор стоял в очереди за группой азиатов (он не отличал японцев от китайцев или корейцев). Пункт проката автомобилей находился в центре стоянки перед въездом в аэропорт Тулуза-Бланьяк. Когда подошла его очередь, он предъявил паспорт на имя Эмиля Каццаниги, заполнил бумаги, получил машину, положил в багажник вещи, купленные в "Галери Лафайет" в центре города, и сел за руль.

Пятнадцать минут спустя Мартен взял курс на Средиземное море. Совершенно новый "Пежо 308 ЖТ" был заправлен под завязку, на небе сияло солнце, и майор ощутил пьянящее чувство свободы, предварительно убедившись, что едет намного медленнее допустимой скорости. В памяти неожиданно всплыло указание докторов: "Избегайте длинных маршрутов!". Ему предстояло провести за рулем не меньше пятнадцати часов. Что, если он умрет, не доехав до места назначения? Вдруг у него остановится сердце на скорости сто тридцать километров в час?.. Стоп. Лучше подумать о Гюставе и Гиртмане на плотине, о дочери, которая почему-то выглядит уставшей, о Рембо, пригрозившем: "Я не поверил вам ни на секунду и докажу, что вы солгали", о сестре Кирстен, художнице и поклоннице теней, ушедшей, как видно, в мир иной… Он вспомнил слова норвежки: "Не говори мне спасибо, пожалуйста".

Она сказала то, что думала? А он, что он почувствовал? Сервас не был влюблен, но не мог не признать, что в последнее время много думал о своей временной напарнице. Как все повернется теперь? Он в бегах, она должна вернуться в Норвегию. Разойдутся ли их пути окончательно или они еще встретятся?

Несколько часов спустя, миновав Ним и Оранж, Сервас оказался в долине Роны, где дул резкий мистраль, и возле Валанса [299] перебрался с А7 на А9 в южном направлении. Пришлось остановиться и перекусить сэндвичем с тунцом и майонезом и выпить двойной эспрессо на площадке для отдыха неподалеку от Бургуэн-Жальё. Потом он продолжил свой путь к Альпам, Аннеси и Женеве, куда добрался к вечеру.

Теперь он ехал по северо-восточному берегу Женевского озера в сторону Моржа, потом взял севернее к Невшательскому озеру. Впереди его ждала нетронутая белизна бернских Альп. Горы выделялись на фоне ясной ночи, как огромные меренги на черном покрывале. Оставив за спиной Цюрих, Сервас покинул Швейцарию, в девять вечера пересек австрийскую границу возле Лустенау, потом немецкую в Линдау, обогнул Боденское озеро и через час оказался в пригороде Мюнхена.

В начале двенадцатого Сервас вернулся к австрийской границе близ Зальцбурга и поехал по Зальцкаммергуту — озерному краю, со времен палеолита охраняемому величественными вершинами Дахштайна.

В Халльштатт сыщик въехал в начале первого ночи. Озеро было окутано туманом и мраком. Узкие мощенные булыжником улочки, фасады тирольских шале, фонтаны и бельведеры — все напоминало декорации фильма "Хайди" Алена Гспонера.

Он нашел рекомендованный Гиртманом пансион "Гёшльбергер" и через двадцать минут погрузился в сон на высокой кровати, словно бы сошедшей со страниц сказки "Принцесса на горошине".

— Он использовал свою кредитку вчера утром в Бланьяке, в агентстве по аренде автомобилей, — сообщил сыщик по фамилии Кентар. — Несколько часов спустя расплатился на заправке около Бургуэн-Жальё и последний раз — на развязке Анмас — Сен-Жюльен, перед швейцарской границей.

— Вот это да! — воскликнул Рембо.

— Машина, триста восьмой "Пежо", взята напрокат на имя Эмиля Каццаниги…

— Гениально, — признал комиссар. — Сейчас он может находиться в любой точке Европы.

— Сервасу хватит наглости даже вернуться во Францию, — высказался еще один "охотник за головами".

Мрачный Стелен слушал, не вмешиваясь в разговор; все происходившее казалось ему дурным сном.

— Кто-нибудь представляет, куда мог направиться майор? — спросил Рембо, обведя присутствующих цепким взглядом. — Проезд по автобанам в Швейцарии платный; он должен был купить виньетку на границе и, возможно, попал на заметку швейцарским таможенникам или полиции. Кто с ними свяжется?

Атмосфера сгустилась: все понимали, что ни один суд не доверит скомпрометировавшей себя службе мало-мальски серьезного расследования. Эсперандье подумал, что нечто похожее началось в вашингтонской администрации после прихода в Белый дом чиновников Трампа. Плевать, он всегда может попросить о переводе… Но что будет с Мартеном? Неужели шеф и вправду застрелил Жансана? Невозможно поверить. Венсан посмотрел на Самиру, и молодая француженка китайско-марокканского происхождения на мгновение коснулась ладонью его колена. Лейтенанту было очень грустно. Что пошло не так после происшествия на крыше вагона? Эсперандье повидал немало сломавшихся полицейских, но Мартен был его лучшим другом — во всяком случае, до комы.

— Где сейчас норвежская сыщица? — поинтересовался Рембо, глядя на Стелена.

Тот покачал головой с обреченностью приговоренного к смерти, которому задали вопрос о последнем желании.

— Гениально… — повторил Рембо. — Мы попросим Интерпол объявить майора Серваса в общеевропейский розыск.

"Ни больше ни меньше", — с горечью подумал лейтенант. Пресса называет это "международным ордером на арест", что не соответствует действительности. Полицейские одной страны не могут произвести арест исключительно по решению национальной юстиции. "Красные уведомления" [300] — сигналы тревоги, имеющие целью определить местонахождение субъекта, чтобы местные власти могли его задержать.

— Мне нужны биометрия, фотография, отпечатки пальцев, короче — полный джентльменский набор.

Рембо посмотрел на Венсана с Самирой.

— Можете взять это на себя? — спросил он неприязненным тоном.

Повисла пауза, потом Самира ответила на вопрос, показав средний палец с кольцом в виде черепа, резко поднялась, оттолкнула стул и вышла.

— Аналогично, — сообщил Эсперандье и последовал за коллегой.

Все утро Мартен бродил по узким улочкам и гулял по берегу озера в темных очках, дешевой бейсболке, купленной в сувенирной лавке на площади, и толстом шерстяном шарфе, обмотанном вокруг шеи. Он сидел на террасах, заказывал кофе и в итоге выпил так много, что последнюю чашку с отвращением отодвинул в сторону.

Привлечь внимание сыщик не боялся: туристов вокруг было в сто раз больше, чем местных жителей. Они веселыми толпами разгуливали по городку, примостившемуся между горами и озером. Немецкий язык слышался реже других.

Панорама и окружающий пейзаж были так хороши, что впечатлили даже Серваса: нагромождение заснеженных крыш, нарядные улыбчивые фасады, деревянные понтоны, а напротив — враждебное, подавляющее присутствие — покрытая льдом стена с горизонтальными белыми насечками, будто рисунок, сделанный дрожащей рукой; стена, уходящая в холодные туманные воды Халльштаттерзее на манер могильной стелы.

За пять минут до полудня майор двинулся к Рыночной площади, расположенной в пятидесяти метрах от лютеранской кирхи. Там тоже оказалось полно туристов, снимавших "мыльницами" и телефонами все, что хоть чуть-чуть напоминало старинный камень или кусочек подлинной Австрии.

Сервас простоял несколько минут почти неподвижно, изображая интерес к фонтану и окрестностям, и думал о Кирстен. Где она сейчас? Он несколько раз пытался найти ее глазами, надеялся, что она появится, замаскированная под туристку, но норвежка не показалась. Мартен забеспокоился, но потом сказал себе: так и должно быть; Гиртман мог приставить "наблюдателя", а она не хочет рисковать.

— Вы знали, что Малер бывал здесь? — неожиданно спросил один из туристов, не переставая фотографировать.

Сервас посмотрел на незнакомца.

Загорелый блондин в смешной желтой шапочке с помпоном напоминал спортсмена. Он был чуть ниже майора, но явно крепче и сильнее.

— Вы собрали чемодан? — Мужчина зачехлил фотоаппарат.

Сервас кивнул.

— Вот и хорошо, давайте его заберем.

Через несколько минут они покинули городок в древнем "Рейнджровере", плевавшемся черным дымом, и покатили по узкой дороге вдоль западного берега озера.

Самира Чэн посмотрела на Венсана. В этот день она так жирно подвела глаза черным карандашом, что стала похожа на вампиршу из фильма о доме с привидениями.

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Уточни…

— О докладе Кентара насчет маршрута Мартена в Швейцарию. Это недалеко от…

— Австрии… Да, я знаю. Халльштатт…

— Думаешь, он и вправду может быть там?

— Кажется абсурдом, да?

— Да, но это направление… — заметила Самира.

Лейтенант размышлял, разглядывая украшения напарницы: кольца-черепа и кожаные браслеты с крестами, гвоздями и миниатюрными черепушками.

— Правильно, направление… В том числе на Женеву, город Гиртмана. Что насчет норвежки? Думаешь, она с Мартеном? — спросил Эсперандье.

Самира не ответила — стучала по клавишам компьютера.

— Взгляни.

Он подошел. На экране была открыта весьма посредственная домашняя страница полиции Халльштатта. Электронный адрес оканчивался на polizei.gv.at. Имелся веб-сайт. Самира кликнула по ссылке, и они ухмыльнулись, несмотря на напряженность момента: две топ-модели с внешностью Барби и Кена, одетые в полицейскую униформу, стояли рядом с патрульной машиной… такие же "аутентичные", как Стивен Сигал в роли президента США.

— Говоришь по-немецки? — поинтересовалась Самира.

Венсан покачала головой.

— Я тоже нет.

— Зато я знаю английский, — похвастался Эсперандье и достал телефон. — Австрияки, надеюсь, тоже, как думаешь?

Кирстен задернула штору. Из окна гостиницы "Грюнер Баум" она видела, как с Мартеном заговорил тип в желтой шапочке и они ушли вместе. Норвежка выбежала на площадь и успела заметить, как мужчины свернули за угол, но не последовала за ними, выбрав противоположное направление.

Лейтенант повесил трубку. Австрийский полицейский по фамилии Регер (или как его там) оказался на удивление внимательным и проявил готовность сотрудничать с французской полицией. Более того — он был в восторге, хотя ничего не понял, но Эсперандье пообещал, что это поможет разогнать рутинную скуку. Сколько убийств в год происходит в Халльштатте? Что вообще может произойти в этом райском месте? Альпинист-синофоб прихлопнет китайского туриста ударом ледоруба? Ревнивый муж утопит в озере жену, привязав к ее ногам цветочный горшок? Регер говорил с ярко выраженным австрийским акцентом, но его английский был грамотным и бойким.

Эсперандье сделал знак Самире, и она вбила электронный адрес, выловленный на австрийском сайте, добавив к тексту на английском языке снимок Мартена.

Сервас с провожатым вернулись в Халльштатт около двух часов дня. Проехали через туннель под горой, оставили машину на стоянке Р1 и пошли пешком в центр города. Было холодно, над озером кружился снег, а день имел свинцовый оттенок вечера.

— К чему этот маневр? — спросил сыщик, волоча за собой чемодан.

— Я должен был убедиться, что за нами никто не следит…

— Что теперь?

— Возвращайтесь в отель и никуда не выходите: за вами придут. И никому не звоните, ясно? Не курите. Никакого алкоголя и кофе, только вода. И как следует выспитесь.

Ни Сервас, ни его Вергилий не заметили зеленую "Ниву" с пражскими номерами, которая приехала на ту же стоянку через несколько минут после них. Первым вышел Цехетмайер в пальто с бобровым воротником и фетровой шляпе на лысом черепе. Шикарный вид дирижера забавно контрастировал с простецким внедорожником. На Иржи была самая обычная куртка, джинсы и сапоги на меху, так что он не привлекал к себе внимания. Они тоже бросили машину и отправились в центр, сели за столик в кафе и стали наблюдать за туристами, такие же непохожие друг на друга, как волк и лисица.

Через три часа заточения в номере Сервас начал кружить по комнате и не мог остановиться. Думал он о Марго. О том, почему она выглядит такой усталой и чем удручена. Он уехал тайком, как вор, и дочь сейчас сходит с ума от беспокойства, злится, кроет его последними словами… Нужно с ней поговорить.

Неизвестно, дал ли судья разрешение на прослушку за такое короткое время. Вполне возможно, учитывая обстоятельства, но полной уверенности нет. Французские полиция и юстиция функционируют совсем не так, как в сериалах. Они часто терпят неудачи — достаточно вспомнить террористов, которых безуспешно разыскивают спецслужбы всей Европы, а те неделями разгуливают на свободе, перебираются из одной страны в другую и ездят поездом, оставаясь невидимками.

Нужно рискнуть. Сервас достал телефончик с предоплаченной картой, который купил в Тулузе, прежде чем ехать в аэропорт, и набрал номер.

— Алло…

— Это я.

— Папа? Где ты?

Голос Марго дрожал от огорчения.

— Не могу сказать, детка.

Пауза.

— Ты — что?!

Дочь была в бешенстве. Боже, это никогда не кончится… Он заметил белый кораблик, шедший сквозь туман по серым водам, увозя туристов с железнодорожного вокзала на другой берег озера.

— Слушай внимательно. Тебе будут задавать вопросы… Насчет меня. Полицейские… Назовут преступником…

— Полицейские? Ты сам полицейский, папа! Я ничего не понимаю.

— Это сложно объяснить в двух словах. Мне пришлось уехать…

— Уехать? Куда? Ты не мог бы…

— Слушай внимательно и постарайся понять. Мне подстроили ловушку и теперь обвиняют в том, чего я не делал. Пришлось бежать. Но я… вернусь…

— Ты меня пугаешь, папа, — после долгой паузы призналась Марго.

— Понимаю, милая, и меня это мучает.

— Ты нормально себя чувствуешь?

— Да, детка, не волнуйся.

— Как я могу не волноваться?!

— Мне нужно сказать тебе еще кое-что…

Марго замолчала. Сервас колебался, потом все-таки решился.

— У тебя есть младший брат. Его зовут Гюстав. Ему пять лет.

Снова образовалась глухая тишина.

— Младший брат? Гюстав?

Мартен легко представил, каким недоверчивым стало выражение лица дочери.

— Кто его мать? — вдруг спросила она.

— Это длинная история, — севшим голосом ответил сыщик, налил в стакан воды из бутылки и залпом выпил.

— Времени у меня полно, — холодно сообщила Марго.

— С этой женщиной я был знаком когда-то давно, потом ее похитили.

— Похитили? Марианна? Ты говоришь о Марианне?

— Да.

— Боже… Он вернулся, да?

— Кто?

— Сам знаешь…

— Да.

— Господи, папа, этого просто не может быть! Скажи, что ты пошутил… Теперь снова начнется кошмар!

— Марго, я…

— Этот… ребенок… где он?

Сервас вспомнил наставления Эсперандье: "Спроси напрямик, забудь о каверзных подходцах, это не допрос…"

— Не имеет значения, — сказал он. — Что сделано, то сделано. А теперь скажи правду, не увиливай: что с тобой такое? Я хочу знать.

На этот раз молчание на другом конце затянулось.

— Ладно. Похоже, у тебя не только есть второй ребенок, но ты еще и дедом станешь.

— Что?

— Скоро три месяца… — добавила девушка.

Какой же он идиот! Его дочь изменилась физически и психологически, по утрам ее тошнит, она стала обидчивой, настроение меняется, как погода в марте, холодильник забит здоровыми продуктами…

Даже Гиртман, смотревший на Марго с другой стороны улицы, догадался, а он…

— Я знаком с отцом?

— Да. Это Элиас.

В первый момент Сервас не вспомнил, кто такой Элиас, потом в памяти всплыло наполовину занавешенное прядями волос лицо молодого парня, слишком быстро пошедшего в рост, молчаливого одноклассника Марго, ее верного помощника в расследовании, которое она "вела" в Марсаке, когда в их лицее убили преподавательницу [301]. Элиас сопровождал его дочь, когда она приехала за отцом в испанскую деревню, куда он сбежал после исчезновения Марианны и беспробудно пил день и ночь. Элиас тогда говорил мало, но всегда по делу.

— Я не знал, что вы все еще видитесь.

— А мы и не виделись — почти три года. А прошлой весной он приехал в Монреаль, сказал, что хочет посмотреть страну. Пробыл четыре недели и отбыл в Париж. Мы переписывались. Потом Элиас вернулся. Просто так.

Марго всегда умела описывать самые сложные ситуации в нескольких фразах.

— И вы…

— Нет, папа, нет, вовсе нет! Пока.

— Но вы… живете вместе?

— А это важно? Папа, ты должен вернуться — что бы там ни было. Ты не должен бегать, как преступник.

— Я не могу вернуться. Во всяком случае, сейчас. Слушай, я…

В трубке послышался шум… Стук в дверь… Чей-то голос произнес: "Марго, дорогая, это я!" Александра, его бывшая…

— Не говори матери! — успел крикнуть Сервас.

Внезапно в памяти всплыло давнее счастливое воспоминание: та, которая теперь стала молодой беременной женщиной, щебечет и что-то болтает на своем, ей одной понятном языке, карабкаясь на кровать родителей. Она почти всегда делала это, когда ее мать спала. Кровать была горой Килиманджаро, и она покоряла эту вершину и устраивала себе норку между родителями. Сервас обожал щекотать носом ее круглый животик, вдыхать младенческий аромат ребенка, смешанный с запахом грудного молока и одеколона. Запах пробуждения. Его дочь… У которой скоро снова будет круглый живот.

Он надеялся, что она станет хорошей матерью и все у нее получится. Что они с Элиасом не расстанутся и ребенок будет расти в полной семье.

Сервас пытался думать, но у него кружилась голова, а перед мысленным взором стояли планеты — две большие и две маленькие. Или была одна планета и одно солнце. Черное солнце… А место дочери заняла другая Марго. Незнакомая.

Мартен подошел к окну. Отражение его лица в стекле наложилось на белый кораблик и серые волны.

"Моя дочь, — подумал он, нервно сглатывая. — Я знаю, ты станешь хорошей, превосходной матерью. А ваш ребенок — счастливым человеком. Понятия не имею, сколько меня не будет рядом, но я… Надеюсь, что ты время от времени будешь думать обо мне и поймешь…"

Телефон Кирстен зазвонил, когда она с чашкой кофе и булочкой вернулась на наблюдательный пост за столиком.

— Привет, Каспер.

Ее собеседник молчал, и ей чудился звук бергенского дождя.

— Где ты? — спросил он наконец.

— Пью кофе.

— Всё еще в отеле?

— Почему ты спрашиваешь?

— Что?

— Зачем тебе знать, где я нахожусь?

— Не понимаю вопроса.

— Неужели? Ладно, я повторю: с чего вдруг такой интерес к месту моего пребывания и моим занятиям?

— Что за чушь ты несешь? — возмутился бергенский коллега Кирстен. — Я просто хочу знать, как продвигается дело…

— Каспер, я вчера звонила в Осло. И поняла, что они не в курсе. Никто не сообщил им, что мы нашли след мальчика. А ведь я тебя проинформировала. Так почему же ты никому ничего не сказал? Не доложил начальству?

Ей ответил шум дождевых струй.

— Не знаю… Хотел, чтобы ты сама это сделала… Судя по всему, ты тоже умолчала о происходящем.

"Очко в твою пользу", — подумала она.

— Не только у тебя есть профессиональная совесть. Я так же сильно, как и ты, хочу, чтобы мерзавца нашли, но мне никто не оплатил командировку во Францию…

"Два очка".

— Ладно. Извини. Я сейчас на взводе, очень устала.

— Почему? — Пауза. — Нет, не может быть… Только не говори, что он снова появился.

— Мне надо идти.

— Что ты будешь делать?

— Не знаю.

— Береги себя.

— Хорошо. Спасибо.

Каспер закончил разговор и посмотрел на порт. Он сегодня не был на службе — взял день, чтобы закончить наконец собирать мебель. Какой сильный дождь…

В голову пришла мысль о счете в банке. О деньгах, полученных за информацию. О тех деньгах, благодаря которым он уже расплатился с частью долгов. Не со всеми, но это лучше, чем ничего…

Каспер посмотрел на часы и набрал номер, не имевший никакого отношения к полиции.

43. Приготовления

— Ты хорошо себя чувствуешь, Гюстав?

Гиртман посмотрел на мальчика, лежавшего на медицинской кровати и подошел к окну. Белые крыши Халльштатта высились над заметенной снегом парковкой и серой озерной гладью. Клинику построили на холме.

— Да, папа, — сказал за его спиной Гюстав.

От противоположного берега отошел кораблик.

— Тем лучше… — Швейцарец обернулся. — Все случится сегодня вечером.

На этот раз мальчик промолчал.

— Ты не должен бояться, Гюстав. Все будет хорошо.

— Идемте, — позвал Серваса провожатый. — Берите чемодан.

— Куда? — спросил сыщик.

Он был по горло сыт тайнами. Всю вторую половину дня и весь вечер, как зверь, кружил по своему номеру, потом лег и заснул тяжелым рваным сном.

— В клинику, — ответил блондин.

— Чем вы занимаетесь? В жизни? — спросил Сервас.

— Что? А… Я медбрат, — удивленно объяснил мужчина. — Странный вопрос. Медбрат в клинике… Мне поручили забрать вас и устроить.

— Вчерашнюю маленькую прогулку вы затеяли, чтобы проверить, нет ли за мной слежки? Это тоже часть "устроения"?

Провожатый Серваса озадаченно улыбнулся, майор запер дверь, и они пошли к крошечному лифту.

— Я следую инструкциям, только и всего, — пояснил он.

— И никогда не задаете вопросы?

— Доктор Дрейсингер сказал, что вы — знаменитость из Франции и хотите избежать шумихи, журналистов, ну и все такое…

К великому облегчению Серваса, двери лифта открылись, и он пошел к стойке, чтобы вернуть портье ключ. В голову пришла неожиданная мысль.

— С чего бы мне избегать огласки? — спросил Сервас. — Чем обычно занимается ваша клиника?

Желтую Шапку изумил его вопрос.

— Ну, подтяжками, ринопластикой, веками, имплантатами, пластикой груди — и даже фаллопластикой и нимфопластикой…

Теперь изумился Сервас.

— Хотите сказать, что работаете в клинике пластической хирургии?

Они проехали несколько сотен метров по красивым улочкам до небольшой больничной парковки. Провожатый первым вышел из машины, открыл багажник, достал чемодан и отдал его Сервасу. Майор с тяжелым сердцем взялся за ручку. Он прочел в Интернете, что пересадка печени — очень сложная и опасная операция, как для донора, так и для реципиента, а длится она может до пятнадцати часов. Сервас… дрейфил. Боялся так, что впору было начинать молиться. В утешение себе он подумал, что Гиртман слишком дорожит сыном, чтобы доверить его абы кому.

Его сын… Он пока даже не начал привыкать к мысли, что у него есть сын. Я здесь, чтобы отдать часть печени моему собственному сыну. Напоминает фразу из научно-фантастического романа.

— Что такое фаллопластика? — поинтересовался Сервас у блондина.

— Хирургическая операция на пенисе.

— А нимфопластика?

— Редукция малых половых губ.

— Прелесть какая…

Лотар Дрейсингер был живой рекламой пластической хирургии. В жанре "до/после". Он олицетворял "до", потому что был одним из самых уродливых людей, которых встречал Сервас. Его лицо казалось мешаниной из исключительно плохих генов. Нос и уши слишком большие и мясистые, глазки маленькие, челюсть слишком узкая, губы жабьи, а череп лысый и овальный, как пасхальное яйцо… Добавьте сюда желтоватые, в красных прожилках, белки и изрытую оспинами кожу.

"Интересно, увидев милого доктора, клиенты устремляются в операционную или бегут от него, как от чумы, поняв, что пластический хирург не всесилен? Если хозяин клиники не сумел исправить допущенные Природой ошибки, зачем подвергать себя риску?" — думал Сервас, разглядывая врача.

А вот руки у человека в белом халате были ухоженные и очень красивые — майор заметил это, когда Дрейсингер сложил их под подбородком.

— Хорошо доехали? — спросил он.

— Это важно?

Взгляд у желтоглазого доктора был неприятно неподвижный.

— Вообще-то нет. Для меня важно одно — состояние вашего здоровья.

— У вас прекрасная клиника, — сделал комплимент Сервас. — Здесь делают пластические операции, я прав?

— Правы.

— Тогда скажите, насколько вы компетентны. Сумеете провести пересадку?

— До того как заняться более… прибыльной медицинской практикой, я был известным специалистом, можете навести справки. Меня знали не только в Австрии.

— Вам известно, кто я? — спросил Сервас.

— Отец ребенка.

— А помимо этого?

— Остальное меня не интересует.

— Что он вам сказал?

— О чем?

— Об операции…

— Сообщил, что Гюстав нуждается в пересадке. Как можно скорее.

— И всё?

— Нет. Мне известно, что вы получили пулю в сердце всего несколько месяцев назад и много дней были в коме.

— Вас это не беспокоит?

— С какой стати? Вас ведь ранили не в печень.

— Вам не кажется, что это слегка… рискованно?

— Конечно, рискованно, как и любая другая операция. — Дрейсингер взмахнул своими "музыкальными" руками. — А речь идет об очень тонкой операции. По сути — тройной: сначала у вас возьмут две трети печени, потом извлекут некротизированную печень Гюстава, а на последнем этапе пересадят ему здоровый трансплантат и зашьют. Риск всегда есть.

Майора затошнило.

— Но разве тот факт, что два месяца назад я перенес операцию на сердце, не делает этот риск… неуместно большим?

— Для ребенка — нет. Чаще всего пересадку делают от мертвого донора.

— А я рискую?

— Безусловно.

Сказано было шутливым тоном, но у майора мгновенно пересохло во рту. Ему плевать, выживу я или умру… А Гиртману?

— Вы укрываете убийцу, — вдруг сказал он. — И не рядового.

Лицо хирурга превратилось в маску.

— Вы знали?

Врач кивнул.

— Тогда почему?..

— Скажем так — я ему должен…

Сервас вздернул одну бровь.

— Какого рода долг может заставить человека так рисковать?

— Это трудно объяснить…

— И все-таки попробуйте.

— С какой стати? Вы легавый?

— Верно.

Дрейсингер удивился — искренне.

— Не волнуйтесь, я здесь в ином качестве. Приехал, чтобы отдать кусок печени. Итак?..

— Он убил мою дочь.

Ответ был дан без задержки и очень спокойно. Сервас смотрел на коротышку-врача — и не понимал. Тень печали коснулась уродливого лица и испарилась — Дрейсингер справился с чувствами.

— Не понимаю.

— Он убил ее… По моей просьбе. Просто убил, ничего другого… восемнадцать лет назад.

Сыщик не мог поверить в услышанное.

— Вы попросили Гиртмана убить вашу дочь? Но почему?

— Достаточно взглянуть на мое лицо, чтобы понять: природа вовсе не так совершенна, как утверждают некоторые. Моя дочь унаследовала мою внешность, и ее это очень… угнетало. Мало этого — она страдала редкой неизлечимой болезнью, доставлявшей ей невыносимые страдания. Лечения до сих пор не существует, люди не живут дольше сорока, и их муки с каждым днем лишь усиливаются. Однажды я рассказал об этом Юлиану. И он предложил решение. Я сам много раз думал о подобном выходе, но в этой стране допустима лишь пассивная эвтаназия, а в тюрьму садиться не хотелось. Так что с этим долгом я никогда не расплачусь.

— Но вы рискуете; вас могут арестовать, если…

Хирург прищурился.

— Вы собираетесь меня выдать?

Сервас похолодел: на операционном столе он будет в полной власти этого человека, а донору необязательно быть живым.

— Хотите узнать больше о том, как все будет? — вкрадчиво поинтересовался Лотар Дрейсингер.

Сервас кивнул, хотя ни в чем не был уверен.

— Сначала мы возьмем у вас часть печени, потом сделаем и гепатэктомию…

— Что вы сделаете?

— Экзерез, ампутацию больной печени Гюстава. Нам придется рассечь связки, кровеносные сосуды — печеночную артерию и воротниковую вену, — а также желчные протоки. Принимая во внимание печеночную недостаточность, придется удвоить бдительность — могут возникнуть проблемы со свертываемостью. Дальше начнется непосредственно пересадка. Кровеносные сосуды будут сшиты в первую очередь, чтобы орган начал омываться кровью. Затем мы займемся желчными протоками и установим дренажи. Все это, естественно, под общим наркозом. Подобная операция может продлиться пятнадцать часов.

Сервас не был уверен, что понял данные по-английски медицинские разъяснения Дрейсингера, да и волновало его другое. Где швейцарец? Где Гюстав? Его сразу отвели в кабинет хирурга, и он их не видел; успел заметить только надписи на дверях: "Анестезия — Операционный блок 1 — Операционный блок 2 — Рентген — Аптека".

Все было белым, обеззараженным, безупречно чистым.

— Утро потратим на анализы, — добавил маленький доктор. — Потом вы будете отдыхать до самой операции, не есть, не пить и, естественно, не курить.

— На когда назначено операция?

— Сделаем сегодня вечером.

— Почему не завтра, при свете дня?

— Потому что я сова, а не жаворонок, — улыбнулся Дрейсингер.

Сервас не понимал, что происходит, а от доктора его бросало в дрожь.

— Сейчас вас проводят в палату. Увидимся в операционной. Отдайте мне ваш телефон, пожалуйста.

— Что?

— Я должен забрать у вас телефон.

Лотар Дрейсингер дождался, когда затихнут шаги в коридоре, вышел из кабинета и открыл соседнюю дверь. За ней находилась комнатушка, заставленная стеллажами с картонными коробками и кляссерами; в глубине имелось маленькое окно. Высокий человек стоял спиной к нему, глядя на горы.

— Ты уверен, что он выдержит операцию? — спросил хирург, прикрывая дверь.

— Мне казалось, тебе нужна его печень, — не оборачиваясь, ответил Гиртман. — И с мертвым донором дело иметь проще, разве не так?

Дрейсингер слегка кивнул, словно бы против воли — ответ ему не понравился.

— Предположим, этот тип выжил и вернулся домой. Как он поступит? Заявит на меня? Ты не сказал, что он полицейский!

Высокий друг доктора пожал плечами.

— Это твоя проблема. В операционной его жизнь будет в твоих руках. Выбери решение: жизнь или смерть.

Дрейсингер заворчал:

— Если выберу второе, мне придется заявить о его смерти и отчитаться о том, что он здесь делал. Назначат расследование. Рано или поздно правда выплывет. Этого я допустить не могу…

— В таком случае пусть живет.

— И потом, я никогда никого не убивал, — бесцветным голосом добавил австриец. — Я врач, будь оно все неладно… я… не такой, как ты…

— Ты убил дочь.

— Нет!

— Да. Я стал инструментом, но решение принял ты. Ты ее убил.

Гиртман обернулся, и директор клиники похолодел, встретившись с ним взглядом. Он отдал бывшему прокурору телефон сыщика.

— Напоминаю на всякий случай, мой дорогой Лотар: если что-нибудь случится с Гюставом, я за твою шкуру дорого не дам.

Дрейсингеру показалось, что у него в животе проснулось семейство ужей, но показывать свой страх было нельзя.

— Вот что я скажу, Юлиан: операция достаточно сложная, и твои угрозы вряд ли помогут мне сосредоточиться.

— Испугался, дружище? — Швейцарец усмехнулся.

— Конечно, испугался. Я буду вечно благодарен тебе за Жасмин, но в день твоей смерти начну лучше спать.

Громовой хохот Гиртмана заполнил узкое пространство архива.

Этим утром полицейский по фамилии Регер вышел из пансиона Гёшльбергер с улыбкой на губах. Его французский коллега будет доволен. Он проверил пять гостиниц и уже попал в точку. Можно забежать в "Майслингер", выпить капучино и съесть булочку. Вряд ли дело такое уж срочное. Регер откусил кусок эклера и с досадой подумал, что за последнее время набрал несколько лишних килограммов, и если не займется спортом, за грабителями бегать не сможет. "За какими грабителями, болван?" — одернул себя полицейский. Правонарушения в Халльштатте, конечно, случаются, особенно летом, с притоком туристов, но за двадцать лет службы он ни разу ни за кем не бегал.

Ублажив желудок, Регер пошел дальше, к клинике Дрейсингера. Хозяин отеля опознал не только человека с фотографии, но и назвал того, с кем он ушел. Это был местный житель по фамилии Штраух, медбрат из клиники пластической хирургии. Регер знал его с детства и посчитал настоящей удачей, что выполнять задание оказалось так легко и приятно, не то что рутинную полицейскую работу.

Сервас посмотрел на вторую — детскую — кровать, стоявшую у окна палаты. На ней недавно лежали — угол одеяла был отогнут. За стеклом тихо колыхались ветки, царапая серое небо, машины на парковке стояли неподвижно. Убедившись, что провожавшая его медсестра вышла, сыщик достал из носка маленький телефон с предоплаченной картой. Он предполагал, что у него всё отберут: если швейцарец и доверял ему, то весьма умеренно — и временно. Он бесшумно переместился в ванную, поднял крышку унитаза, проверил, нет ли "жучков", и вернулся в палату.

Над кроватью висела неоновая лампа. Сервас провел ладонью над изголовьем кровати: в пластиковой панели была куча разъемов. Он убедился, что звук на сотовом отключен, проверил сеть, спрятал телефон под крышкой панели и начал раздеваться, чтобы облачиться во все больничное.

Регер улыбнулся женщине за стойкой: ее звали Марайке, и они были членами одного бридж-клуба. А еще он знал, что она разведена и одна воспитывает двух детей.

— Как мальчики? — спросил он. — Матиас все еще хочет стать полицейским?

Двенадцатилетний старший сын медсестры мечтал однажды надеть полицейскую форму — или любую другую, были бы сапоги, портупея, оружие и прилагающаяся к ним власть.

— Заболел гриппом. Лежит в постели.

— Понятно… — Он положил на стойку фотографию, полученную от французского коллеги. — Есть у вас похожий пациент?

Марайке замялась, но все-таки ответила:

— Да, а что?

— Когда он прибыл?

— Сегодня утром.

Это подтверждало сведения, полученные от хозяина пансиона, и Регер почувствовал азарт охотника.

— Назовешь номер палаты?

Она заглянула в компьютер.

— Под какой фамилией он зарегистрирован?

— Дюпон.

Французская фамилия!

— Пригласи, пожалуйста, доктора Дрейсингера, — попросил он, достал зазвонивший телефон и ответил недовольным тоном: — Слушаю… Авария? Где? На Халльштаттерзее? Где точно? Последствия тяжелые? Уже еду… — Он растерянно посмотрел на Марайке. — Передай доктору, что я вернусь.

— Плохо дело?

— Да уж хорошего мало: грузовик и две легковушки. Один погибший.

— Местные?

— Не знаю.

В бинокль были четко видны окна клиники. Высокие и во всю ширину палат, так что там, где жалюзи не были опущены, он различал интерьер в свете неоновых ламп, зажженных, несмотря на белый день. "Свет не горит в пустых палатах", — предположил он.

Иржи насчитал полдюжины занятых — во всяком случае, с этой стороны. "Нива" была припаркована в пятидесяти метрах от клиники, у каменной стенки, слегка нависающей над дорогой. Он переводил бинокль с одного окна на другое — и вдруг замер, заметив в палате на первого этажа французского полицейского. Чех едва не прозевал его, потому что первая кровать пустовала. Детская кровать…

Мартен бросил взгляд на заснеженные крыши машин. Спросил себя, где может быть Кирстен. Он трижды набирал ее номер, но та не ответила. А Гюстав? И Гиртман? Все вдруг улетучились. Ему не терпелось увидеть мальчика. Он страшился встретиться с ним уже в операционной, отлетающим в края, не такие уж далекие от тех, где он сам побывал во время комы. Это картина пугала его гораздо сильнее собственного присутствия в том же месте и даже наркоза: один раз он уже сумел вернуться.

Сервас хотел быть уверен, что проснется и ему скажут: "Операция прошла успешно, ваш сын жив…"

Его сын.

Он снова оттолкнул от себя эту мысль. Слишком странно думать так о Гюставе. Мальчик пробрался в его жизнь, и никто не поинтересовался, нравится это Сервасу или нет. Иногда он думал — несправедливо! — о Гюставе как о болезни, которая будет бесшумно развиваться до тех пор, пока Мартен больше не сможет игнорировать ее. Что случится потом, если операция удастся и оба они с Гюставом выкарабкаются? Вряд ли Гиртман отпустит их. Мальчика придется забирать у него силой. Ты этого хочешь? Сервас понимал, что будет очень слаб после очередного хирургического вмешательства и не сумеет применить к швейцарцу силу. Где тот прячется? Почему не показывается? Наверное, он с Гюставом, ждет результатов анализов…

В дверь постучали и вошел давешний блондин. Он был без шапки.

— Идемте…

Решительно, это его любимая фраза.

— Начнем с электрокардиограммы, потом сделаем эхокардиографию, — объяснял он по пути, — чтобы выявить возможное сердечное заболевание. Мне сказали, что вы курите, поэтому сделаем рентген легких и УЗИ брюшной полости. Нужно посмотреть на желчный пузырь и измерить печень. В конце вы встретитесь с анестезиологом. Это займет несколько часов. Выдержите?

— Сколько здесь сейчас пациентов? — спросил сыщик, чувствуя себя нелепым в больничном одеянии, бумажном чепчике и полиэтиленовых носках.

— Человек десять, — ответил блондин.

— Этого достаточно для безбедного существования такой клиники?

Провожатый усмехнулся.

— С такими счетами, которые им выписывают, — более чем, поверьте мне.

Она получила пакет, вернувшись в отель. Хозяин достал его из-под стойки и протянул ей со словами: "Это оставили для вас…" Кирстен поднялась в номер, развернула оберточную бумагу, открыла коробку, откинула тряпицу и увидела оружие, обмотанное промасленной пленкой. Полуавтоматический "Спрингфилд XD". Хорватский пистолет, легкий, надежный. И три обоймы по пятнадцать патронов калибра девять миллиметров.

Его вернули в палату в 16:00. Он сразу проверил чемодан и заметил, что в нем копались: вещи лежали по-другому. Они даже не дали себе труда скрыть это. А вот телефон оказался на месте.

Сервас подошел к окну и выглянул на улицу. С гор наползали тучи; они уже закрыли весь пейзаж темной вуалью, обесцветив его. Над озером поднимались фумаролы, как будто под поверхностью вызревал огромный пожар.

Воздух обещал снегопад. Мартен обернулся на звук открывшейся двери.

Медбрат подвез каталку к детской кровати и велел Гюставу перебираться, а когда тот все сделал, улыбнулся, накрыл его одеялом и подставил ладонь, чтобы ребенок хлопнул по ней. Из коридора в палату шагнул другой человек.

— Привет, Мартен, — сказал Гиртман.

У Серваса волосы на голове встали дыбом. Высоченный швейцарец с четырехдневной щетиной и покрасневшими веками выглядел угрюмым, отсутствующим и озабоченным. "Растревоженным, — вспомнил правильное слово Сервас. — Его мучит какая-то тайная мысль".

Майора обдало жаром; он приписал это температуре в палате, хотя понимал, что дело в другом. Насторожился. Спросил:

— Что происходит?

Швейцарец не ответил, подошел к кровати Гюстава и погладил его по волосам. Майор почувствовал укол ревности, увидев доверчивую улыбку мальчика, встретился взглядом с бывшим прокурором и похолодел. Юлиан Гиртман чего-то боится. Или кого-то. Сервас впервые видел страх в его глазах и поразился. Он понял, что причина состояния этого человека кроется не только в опасениях за жизнь ребенка. Вспомнил, как швейцарец подскочил к окну, бросил беглый взгляд через стекло и опустил жалюзи.

Что-то происходило — там, возле клиники.

Кирстен стояла у католического собора и смотрела в бинокль на "Ниву". Политый поливальщик [302]. Она ясно различала человека за рулем — тот тоже держал у глаз бинокль, но наблюдал за клиникой. Свой пистолет Кирстен сунула за ремень и прикрыла курткой. Перевела окуляры на окно палаты Мартена — и замерла, увидев Гиртмана. Сервас стоял у него за спиной, а Гюстав лежал на кровати. Потом Гиртман опустил жалюзи.

16:30. Скоро стемнеет; нужно решить, что делать.

Регер смотрел вслед удалявшимся по Халльштаттерзее машинам спасателей. Шуршали шины, вращались на крышах синие фонари, обстановка смахивала на конец света. Искореженный металл, искалеченные тела, сломанные жизни, свет, подобный пожару, треск раций, завывание болгарок, которыми потерпевших вырезали из попавших в аварию автомобилей…

Теперь, когда наконец-то стало тихо, об адском происшествии напоминали лишь пятна масла и крови да следы торможения на асфальте. Регер почувствовал приближение мигрени.

К счастью, он не знал ни погибшего на месте водителя "Форда", ни трех других, тяжелораненых пассажиров. Придется составить рапорт. У него все еще дрожали ноги. Водитель грузовика ехал слишком быстро, не справился с управлением и вылетел на встречную полосу, как Сисси Шварц [303] на лед. Произошло лобовое столкновение, и "Форд" получил смертельный поцелуй. Ехавший следом "БМВ" — за рулем сидел пастор — врезался в "Форд". Чудо, что погиб один человек…

Регер вспомнил, что делал этим утром — до аварии. Бросил все дела в клинике и ринулся сюда. Боже, что за день! Всегда так бывает. Неделями ничего "вкусненького" не происходит, а потом — нате вам, хлебайте большой ложкой!

Его мысли вернулись к клинике, и в душу закралось ужасное сомнение. Вдруг тот тип сбежит? Что о нем подумают французские коллеги? "На кону репутация австрийской полиции", — сказал он себе и, не заходя в участок, отправился в клинику; по пути позвонил Андреасу, ветерану федеральной полиции Нижней Австрии, и объяснил ему ситуацию.

— Кто он, этот тип? — спросил тот. — В чем его обвиняют?

Регер признался, что и сам толком не знает, но оставлять пациента без присмотра нельзя.

— Приезжай в клинику, — сказал он, — организуем пост у двери палаты, и если он вдруг выйдет, ты пойдешь следом. Он ни в коем случае не должен покинуть здание. Ясно? Нена сменит тебя через несколько часов.

— А через окно он уйти не сможет?

— Я проверил: окна первого этажа всегда заперты.

— Ладно, но французский коллега сказал, чего хочет от своего… соотечественника? — не унимался Андреас.

Заместитель иногда раздражал Регера, особенно когда задавал правильные вопросы, до которых Регер сам не додумался.

— Пообещал объяснить все на месте — мол, дело слишком сложное и деликатное.

— Тогда понятно. Но он под арестом?

Регер вздохнул и дал отбой.

— Он там, — сообщил Эсперандье, закончив разговор.

Было пять часов вечера. Самира крутанулась на стуле.

— Переночевал в пансионе, — продолжил лейтенант. — Потом собрал чемодан и уехал с каким-то мужчиной.

Она терпеливо ждала продолжения.

— Хозяин гостиницы узнал этого человека. Он местный. Фамилия Штраух. Медбрат в клинике.

— В клинике… — задумчиво повторила Самира.

Венсан кивнул.

— Этот Регер поговорил с сотрудницей и узнал, что Мартен прибыл туда сегодня утром.

— Что будем делать?

— Мы — ничего, — ответил он. — Я возьму отгул и отправлюсь к Мартену… До моего приезда он будет под наблюдением.

Самира нахмурилась.

— Что ты задумал?

— Постараюсь убедить его вернуться и сдаться.

— После вчерашнего, — Самира имела в виду инцидент, о котором знал весь комиссариат, он стал единственной темой для разговоров, — ты решил, что это он застрелил Жансана?

— Конечно, нет.

— А если он откажется?

Эсперандье колебался недолго.

— Я попрошу австрийских коллег арестовать его, — процедил он.

— Они захотят получить официальный запрос…

— Скажу, что мы обязательно всё им пришлем, но Мартен должен оставаться под "надзором" полиции.

— А что будет, когда они ничего не получат?

— Посмотрим. Я буду там. Кроме того, австрийцев наверняка известил Интерпол, хотя я не удивлюсь, если они проверяют "Красные уведомления" не каждый день… Лейтенант уже что-то печатал на своем компьютере. — Черт! — выругался он.

— В чем дело?

— Рейс Тулуза — Вена через Брюссель есть только через три дня, Тулуза — Зальцбург и Тулуза — Мюнхен тоже недоступны.

— Можешь полететь через Париж.

— Лучше уж я сразу сяду в свою машину и поеду со всеми удобствами.

— И финишируешь только завтра, — скептическим тоном заметила она.

— Точно, — отозвался лейтенант. — Еще одна причина стартовать немедленно. — Он встал и сдернул куртку с вешалки.

— Держи меня в курсе, — попросила Самира.

Марайке переводила взгляд с Регера на его коллегу, высоченного краснолицего полицейского. Они спросили, где сейчас француз, и она ответила:

— В оперблоке.

— Операцию можно прервать?

— Ты издеваешься? Он под общим наркозом, проснется лишь через несколько часов.

Регер нахмурился — он не ожидал таких осложнений. Что же делать? Ладно, успокойся, никуда француз не денется в таком состоянии.

— Останешься у дверей оперблока, — приказал он Андреасу. — Потом проводишь этого м… э-э… Серваса в его палату…

Сам Регер вернулся в участок, который в точности соответствовал представлению Эсперандье: если б не пандус для людей с ограниченными возможностями, он выглядел бы в точности как альпийское шале. Даже цветочные горшки на подоконниках стояли. Муниципальный служащий сметал снег с пандуса, и Регер жизнерадостно его поприветствовал.

Внутри он сразу набрал номер французского коллеги и понял, что тот говорит из машины.

— Я в пути. Вы взяли его под наблюдение?

— Он в операционной, под наркозом, — ответил австриец. — Я оставил в клинике человека, который ни на шаг от него не отойдет. Скажите наконец, что совершил этот тип? Вы назвали его преступником, но это несколько расплывчато…

— Мы подозреваем, что он стрелял в человека, — ответил Эсперандье. — Серийного насильника.

— Значит, на него выписан международный ордер? — поинтересовался австрийский сыщик.

— Таковых не существует, — поправил его собеседник и добавил после паузы: — Есть "Красное уведомление" для Интерпола.

— В таком случае я прошу помощи у федералов из Зальцбурга, — сообщил Регер.

— Ни в коем случае — по крайней мере, пока я не доеду до вас, — заволновался француз. — Этот человек не опасен для окружающих. Оставьте его мне.

Регер насупился — ибо перестал понимать что бы ты ни было.

— Как скажете, — вздохнул он, решив непременно связаться с начальством.

Марайке ошиблась: Серваса пока не "загрузили", хотя он лежал на операционном столе, под капельницей, с кислородной маской на лице, напуганный, расстроенный, плохо соображающий. Вокруг занималась своим делом медицинская бригада, мониторы показывали цифры артериального и венозного давления, температуру и еще что-то.

На соседнем столе лежал Гюстав. Он был уже под наркозом, нужная температура тела поддерживалась с помощью специального одеяла и латексного матраса. Мальчика окружала современная волшебная машинерия — мониторы, стойки с висящими на них пакетами с кровью, прозрачные трубки, закрепленные пластырем и помпы с препаратами. Сервас закрыл глаза. Наркотики начали действовать, и сильнейший стресс первых минут уступил место странному блаженству. Странному, учитывая, в каком жестко враждебном окружении он находился. Сознание в последнем проблеске ясности шептало ему, что ощущение это обманчивое, ложное и доверять ему нельзя; но наконец умолкло и оно.

Сервас снова посмотрел на руку мальчика — туда, где кровь пыталась вырваться на волю. Так всегда бывает: кровь борется, чтобы обрести свободу. Красная на белой коже, красное в прозрачном пакете. Красная. Красная. Красная — как из отрезанный лошадиной головы, красная — как вода в ванне, где вскрыла себе вены Мила Болсански [304], красная — как его собственное сердце, пробитое пулей, но не остановившееся.

Красная…

Красная…

Он вдруг понял, что отлично себя чувствует. Вот и ладно. Это конец, как говорит Эсперандье. Не говорит — поет. This is the End My Friend [305]. Ну что же… Это конец… Гюстав, сын Кирстен. Нет, не так: Гюстав, сын… Чей сын?

Перестаешь соображать.

Мозг бастует.

Красный…

Как падающий занавес.

— Где они? — спросил Рембо.

В Тулузе комиссар Генеральной инспекции смотрел в лицо Стелену, бледное, до жути бледное лицо человека, вспоминающего свой безупречный доселе послужной список. Увы, пятно, расползающееся сейчас по его репутации, уничтожит все годы добросовестной честной службы, и очень скоро все будут помнить только об этом. Годы стараний, честолюбивых помыслов и компромиссов полетят к черту за один день. Вот так же жестокий циклон уничтожает за несколько часов прибрежный рай.

— Не знаю, — признался он.

— Вам неизвестно, где находится Сервас? Никаких идей? Догадок?

— Нет…

— А это норвежка… Кирстен, как ее там…

— Нигаард. О ней я тоже ничего не знаю.

— Один из ваших людей — убийца, пустившийся в бега, а норвежская коллега, его временная напарница, исчезла. Вас это не беспокоит?

Тон был резким, почти оскорбительным.

— Мне очень жаль; мы делаем все, что можем, чтобы найти обоих…

— Все, что можете… — Рембо фыркнул. — Один из сотрудников бригады уголовного розыска хладнокровно пристрелил человека… В ваших рядах находится душегуб! Это подразделение — настоящая катастрофа, стыд, позор, пример всего худшего в полиции, а поскольку руководите им вы, полная ответственность ложится на вас, — добил Стелена Рембо. — Можете мне поверить — с вас спросится по полной. — Он встал. — А пока постарайтесь найти Серваса и Нигаард. И не облажайтесь.

Стелен набрал номер Эсперандье. Если кто и знает Мартена, это его заместитель. Ответила Самира.

— Патрон…

— Где Венсан?

— В отпуске… — через паузу ответила она.

— Что?..

— Он взял день…

— День? В такой момент? Найдите его! Передайте, что я хочу с ним поговорить. НЕМЕДЛЕННО!

Иржи убрал звук радиостанции, передававшей исключительно классические симфонии, концерты, кантаты и оперы.

— Верните, — приказал сидевший рядом Цехетмайер.

— Нет. Пока я в машине, ваша любимая музыка звучать не будет. Она мне надоела.

Он понял, что старик задыхается от негодования, и его это радовало: дирижер начал действовать ему на нервы. Бинокль лежал у Иржи на коленях — смотреть было больше не на что: на клинику опустились вечерние сумерки, жалюзи на окне подняли, палата опустела. Операция, судя по всему, началась — легавого с мальчишкой увезли. Чех ждал их возвращения, чтобы выполнить заказ. Отходя от наркоза, француз вряд ли сумеет помешать ему.

"Но где же Гиртман? — спросил он себя. — В операционной, конечно. Следит. Стережет, как ястреб". По информации их осведомителя, швейцарец больше жизни дорожит ребенком.

Все правильно, но почему ему так тревожно? Иржи любил держать дело под контролем, но не хотел все время оглядываться; хуже того — ему стало казаться, что швейцарец знает, что они рядом, и играет с ними в прятки. В кошки-мышки, и кот — он!

Нужно успокоиться, у них на руках все козыри. А у него к тому же есть джокер — любимый нож, которым он перережет горло Гиртману. Покажет этой сволочи, кто из них двоих лучший.

Цехетмайер закашлялся. Значит, сейчас что-нибудь скажет… Чех рассеяно прислушался.

— Можно переводить остаток денег "К", — сообщил старик. — Он выполнил свою часть договора.

В Бергене Каспер Стрэнд прошел мимо освещенных фасадов комплекса ресторанов и баров "Захариасбригген", стоящего в самом центре порта. Он спустился пешком с холма с фуникулером, свернул за сто метров до Рыбного рынка, пересек широкую эспланаду и направился к маленькому пабу на другой стороне площади Торгет. Это было последнее работающее заведение — в Бергене все закрывается рано.

Накрапывал мелкий дождичек — морось, много дней не оставлявшая в покое город и холмы вокруг него. Совсем как чувство вины, мучившее Каспера с того дня, когда он согласился продавать информацию, которую получал от Кирстен Нигаард.

Тщетно инспектор убеждал себя, что выбора не было: он чувствовал себя куском дерьма, продавшим душу за несколько десятков тысяч крон.

Каспер вошел. В пабе сидели только бергенцы. Стойка находилась слева от входа, столики теснились справа, в глубине крошечного зала. Посетители выглядели болезненными и возбужденными, почти все дамы имели усталый вид и щеголяли слишком ярким макияжем. Мужчин было втрое больше, чем женщин.

Его "контакт" сидел за угловым столиком, в стороне от завсегдатаев.

— Привет, — поздоровался Каспер.

— Привет, — ответил журналист.

Папарацци был молод — ему едва исполнилось тридцать лет, — рыж и напоминал то ли ласку, то ли лиса. Очень светлые голубые глаза чуть навыкате внимательно смотрели на собеседника, а с улыбкой он не расставался никогда. "Интересно, он и после смерти будет скалиться?" — подумал полицейский.

— Ты уверен, что Гиртман появился? — с ходу спросил журналист.

— Да, — соврал Каспер. Он ни в чем не был уверен, но голос Кирстен, ее слова и умолчания убеждали его, что швейцарец действительно нарисовался.

— Вот черт, это будет бомба! — ликовал рыжий. — Говоришь, он воспитывал этого мальчишку, Гюстава, как собственного сына?

— Именно так.

— А где они?

— Ну… Во Франции. На юго-западе…

— Ребенок, Гиртман и твоя коллега, которая их преследует, да?

Парень делал заметки.

— Да.

— Круто! Серийный убийца спасает ребенка от смерти. Наша легавая его выслеживает. Дольше ждать нельзя, материал пойдет в завтрашний номер.

— В завтрашний?

— Да. Мы опубликуем все досье по теме.

Каспер судорожно проглотил слюну.

— А мои деньги?

Журналист незаметно огляделся, достал из кармана пальто конверт и протянул его полицейскому.

— Под расчет. Двадцать пять тысяч крон.

Каспер смотрел на шмыгающего носом молодого писаку, который не считал нужным скрывать презрение к "продажному легавому". На миг ему захотелось оттолкнуть конверт с гонораром, выкупить свою честь. "Вранье, — подумал он. — Кого ты хочешь обмануть? Себя? Достоинство все равно не вернешь…"

Каспер взглянул на конверт. Цена предательства. Плата за то, что отрекся от профессиональной этики и мужской чести. За то, что систематически передавал журналисту все, что рассказывала ему по телефону Кирстен Нигаард.

Он убрал конверт в карман промокшей куртки, встал и, не простившись, шагнул в дождь.

А в Тулузе мучился бессонницей Стелен. И виной тому был не только худший за всю его профессиональную карьеру день. Незадолго до тог, как он вернулся домой, усталый и пришибленный, случилось кое-что еще.

В пять утра комиссар спустился на кухню своего дома в Бальма, чтобы выпить стакан воды, и вспомнил разговор, состоявшийся у него незадолго до 19:00.

— На проводе норвежская полиция, — сообщила его помощница, и он подумал, что таким тоном разговаривала мать, когда бывала недовольна. — Мой рабочий день закончился. До завтра.

На самом деле подразумевался совсем другой текст: "Уже поздно, а я еще здесь; я жертвую семейной жизнью, чтобы всегда быть в вашем распоряжении; надеюсь, вы это понимаете".

Стелен поблагодарил женщину и взял трубку. Звонили не из Крипо. На проводе был норвежский коллега Рембо.

— Вам что-нибудь говорит имя Кирстен Нигаард? — спросил он.

— Конечно, — ответил Стелен.

— Мы со вчерашнего дня пытаемся с ней связаться. Вы знаете, где она находится?

— Нет.

— Очень жаль. Она должна как можно скорее вернуться в Норвегию.

— Могу я узнать зачем?

Его собеседник ответил не сразу.

— Ее подозревают… в нападении на пассажирку в поезде…

— Что?

— Нигаард обвинила некая Хельга Гуннеруд, севшая в вагон на линии Осло — Берген.

— В чем конкретно она ее обвинила?

— В жестоком избиении. Жертву пришлось доставить в больницу, и она не сразу решилась подать жалобу, боясь мести женщины, работающей в полиции. Хельга объяснила, что они с Кирстен Нигаард познакомились и сначала мило общались, но в какой-то момент та вдруг стала агрессивной. Хельга тоже пришла в ярость — она признает, что "довольно легко заводится", — и они начали ругаться, после чего Кирстен Нигаард стала избивать ее, нанося удар за ударом…

Стелен не верил своим ушам. Красавица-норвежка, такая холодная и недоступная, — до полусмерти поколотила другую женщину… Абсурд, да и только.

— Вы уверены, что… пострадавшая не сочиняет? — спросил он норвежца и угадал его раздражение.

— Мы провели расследование и получили веские доказательства преступления Кирстен Нигаард, о чем я очень сожалею, уж вы мне поверьте. Неприятная история… Более чем неприятная. Очень скоро о ней напишут все газеты — Хельга ужасно болтлива. Репутацию нашей полиции это не улучшит. Вам вправду неизвестно, где сейчас Нигаард? Она очень нам нужна.

Стелену пришлось признаться, что он ничего не знает, что Кирстен исчезла, растворилась в пейзаже, а у тулузской полиции в настоящий момент много своих проблем и мелких заморочек.

— Судя по всему, мир сошел с ума, — подвел итог разговора норвежец, и они распрощались.

"Да, — сказал себе Стелен, допивая на кухне воду. — Мартен в бегах, его подозревают в убийстве, а норвежская сыщица, очевидно, страдает некоей формой психопатии… Воистину поверишь, что мир сошел с ума".

Эсперандье пересек австрийскую границу на два часа раньше предусмотренного времени. Он ехал быстро. Наплевав на все радары и патрули, пулей проскочил и Швейцарию, и Германию, а теперь мчался через Зальцкаммергут в направлении Халльштатта. Снова пошел снег, но дороги пока не замело. Фары машины пронзали ночь, как глаза одинокого волка: в этот час обитатели города отправлялись на работу, а грузовые доставщики начинали развоз товаров. Нервы лейтенанта были на пределе. Он не знал, что его ждет. Придется уговаривать Мартена вернуться и сдаться, это единственное разумное решение. Они прошли весь путь до конца. Вот только услышит ли его шеф? Эсперандье мучило предчувствие — он боялся опоздать, приехать слишком поздно. Вот только для чего?

44. Приманка

Все пошло не так с самого начала. Когда Иржи тронулся с места, с неба посыпались пушистые влажные хлопья снега. Он бросил "Ниву" и отправился в тревожный рассвет. Над клиникой кружила армада грозовых туч.

Небо категорически не желало проясняться, хотя на часах было десять минут девятого. Санитары привезли в палату легавого и ребенка: Иржи успел заметить, как они перегружали мужчину с каталки на кровать.

Чех перелез через стенку, осторожно спустился по обледенелому склону между дорогой и парковкой, проскользнул между машинами ко входу. Деревья под ледяным ветром махали ветками, как регулировщик на перекрестке.

Иржи стремительно преодолел ступени крыльца и вошел в здание. Он побывал здесь уже дважды и прекрасно знал расположение всех помещений. В первый раз пришел с букетом цветов, как посетитель, во второй — с пустыми руками: как и в большинстве больниц, гражданские для персонала оставались невидимками, до тех пор пока не проникали в запретные для них зоны — например, в операционные блоки.

Иржи обогнул стойку и толкнул створки двери с деловым видом человека, точно знающего, куда и зачем он идет. Повернул направо. Сунул руку в карман. Там лежало оружие. Мелкий калибр; небольшой, но вполне достаточных габаритов. Повернул налево: еще один коридор.

Иржи остановился. Кто-то сидел на стуле. Перед дверью. Женщина. В полицейской форме…

Проклятье!

Этого он не предусмотрел.

Убийца развернулся, надеясь, что она не успела его заметить, вжался в стену и задумался. Он хорошо играл в шахматы и умел просчитывать ходы. Сидя в "Ниве" и глядя в бинокль на окна, перебирал возможности и удары — свои и противника.

Иржи вышел на техническую лестницу, поднялся на второй этаж. В этот час медсестры развозили по палатам лекарства, во всех углах стояли тележки. Нужно было действовать очень быстро.

Он устремился вперед по коридору, считая двери.

Эта…

Закрытая дверь. Иржи прислушался, осторожно нажал на ручку, вошел, узнал женщину с лицом в бинтах, которую заметил в бинокль, шагнул к кровати, увидел в ее глазах удивление, выхватил из-под головы подушку, положил на лицо и надавил. Она застонала, ноги под одеялом задергались, как стрелки сейсмографа.

Убийца ждал — и ослабил давление, лишь когда она затихла.

Время поджимало.

Он подставил спинку стула под ручку двери, перенес легкое, как перышко, мертвое тело под окно и открыл его, впустив ветер со снегом; холод улицы и тепло помещения смешались, как воды моря и реки в ее устье.

Так, теперь шторы. Иржи надел подхваты на шею трупа, обернул — раз, другой, третий… сорвал с кровати простыню, завязал один конец узлом вокруг ручки, второй — вокруг шеи, поднял тело и опустил через открытое окно вниз, в серый снежный рассвет.

Потом снял пальто и остался в форме австрийского полицейского, купленной через Даркнет — теневую, анонимную сеть. Забрал стул от двери, поставил в центре комнаты под детектором дыма, влез на сиденье и достал из кармана зажигалку.

Гиртман стоял в начале коридора. Верзилу на посту перед дверью палаты Мартена сменила женщина, судя по форме — из местной полиции. Нужно найти способ избавиться от нее, иначе ловушка не сработает. Чертовы легавые спугнут дичь. Безопасность Гюстава после операции он обеспечил. Ключ от стальной двери есть только у него. Обычно в этой палате лежат самые знаменитые знаменитости. Цехетмайер и его подручный считают, что мальчик в другой комнате, где швейцарец несколько раз поднимал и опускал жалюзи. Туда из операционной привезли Мартена. Там он сидел и ждал окончания процедуры. Если они увидят эту "сторожиху", развернутся и уйдут. Если только… Вряд ли их остановит простой муниципальный полицейский.

Неожиданно раздался сигнал пожарной тревоги. "Гюстав!" — подумал Гиртман и кинулся бежать.

Иржи направлялся к палате ребенка и французского полицейского. Дверь была открыта. Охранница смотрела на него.

— Вы кто? — спросила она.

— Кто-то включил сирену, — спокойно бросил он. — Женщина повесилась на окне своей палаты. Мне сказали, что это здесь.

Она нахмурилась. Из открытой двери донесся крик, появилась медсестра.

— Кто-то… висит за окном! — пролепетала она и побежала по коридору.

Сотрудница полиции уставилась на чеха подозрительным взглядом.

— Вы кто? Я вас не знаю… Что это за форма?

Он ударил ее рукояткой пистолета по голове.

Звуки: они проникают в его затуманенное сознание. Пронзительные звуки. Разрывают туман у него в голове. Веки дрожат, но не поднимаются. Он чувствует свет — и запах антисептика, когда делает вдох.

Он часто моргает. Осознает боль в зрительных нервах, которую причиняет сверкание снега. Резкий, раздражающий звук беспрестанно возвращается, перекрывая регулярное "бип-бип" монитора. Наверное, он дома, звенит будильник… но это не так. Звук громче, агрессивнее.

Он открывает глаза.

Смотрит в белый потолок, видит белые стены. Что-то колеблется на стене. Это тень, она похожа на маятник ходиков на фоне бело-серых полос, наслаивающихся друг на друга.

И тут он понимает, где находится. И почему.

Правая рука медленно откидывает одеяло, осторожно тянет вверх больничную рубаху. Приходится чуть приподнять нижнюю часть тела, чтобы было лучше видно. Живот забинтован… Тянет. Его вскрыли, вынули половину печени, всё закрыли и зашили.

Он жив… Кошмарные звуки не прекращаются. Топот множества ног в коридоре. Хлопают двери. Голоса.

Он поворачивает голову. Там что-то есть… за шторами, по ту сторону окна, какая-то форма, разрушающая монотонность нарождающегося дня, она тихо колышется: как маятник. Тело… За окном висит тело…

Охваченный паникой, он смотрит на вторую кровать. Мальчик здесь. Лежит под простыней и одеялом. Нужно разбудить Гюстава, узнать, как он. Нельзя — ребенок дольше оставался на операционном столе. Пусть отдыхает.

Та длинная тень… То тело… Чье оно?

Раскачивается все медленнее.

Может, это ветки шевелятся под тяжестью снега? Или причиной всему наркотики, гуляющие по венам?

Нет, нет, это тело…

Он трогает рану через бандаж, слегка надавливает. Откидывает одеяло, начинает шевелиться. Он знает, что делать этого не нужно, но передвигает ноги ближе к краю кровати и садится. На секунду роняет подбородок на грудь и закрывает глаза. Выдержат ли его внутренности? Вдруг что-нибудь порвется, оторвется? Черт, он же только что очнулся! Все равно, нужно узнать, что это за тень за окном.

Он делает вдох. Открывает глаза, поднимает голову и распрямляется.

Снимает с пальца прищепку-датчик. Снова начинается трезвон.

Он опирается о тумбочку и встает. Очень медленно.

Ноги ватные, но держат его. Он знает, что, если упадет, нанесет себе непоправимый вред, но делает шаг. Еще один. Еще. Идет к окну. Ему кажется, что неподвижная теперь тень занимает всю комнату, забирается внутрь его тела, заполняет все свободное пространство затуманенного мозга.

Он видит еще одну тень, похожую на большую черную зловещую бабочку на самом верху канатной дороги.

Покалывание в животе напоминает: ты стоишь, а должен лежать! Кружится голова. К горлу подступает тошнота. Но он продвигается вперед. Один метр. Еще один. Он хочет поднять гребаную штору и увидеть тело за ней.

Когда у него наконец получается, открывается дверь, и раздается женский голос:

— Что вы делаете? Зачем встали? Идите сюда! Вам нельзя даже шевелиться! Вас сейчас эвакуируют! Всех эвакуируют!

Он тянет за шнур, и жалюзи ползут вверх.

Появляются ноги…

Мне это снится? Я все еще под наркозом, на операционном столе? Он видит тело, каким-то чудом плавающее в воздухе. Женщина. Левитирует… Потом появляется голова. Голова мумии в бинтах. На шее завязана простыня, выкинутая из окна верхнего этажа.

У него за спиной вопит женщина. Она убегает, а звон становится громче, ведь дверь открыта.

Он оборачивается. В палату вошел человек. В форме австрийского полицейского. С лицом бородатого фавна и острым взглядом. Нехороший взгляд. Мужчине нужен не он, он ищет кого-то другого. Смотрит на кровать Гюстава, и Мартен все сильнее настораживается. Он идет к незваному гостю. Слишком быстро. Голова снова кружится, ноги отказывают.

Он опирается о стену и только поэтому не падает. Его кидает в жар, в холод, снова в жар… Открыть рот. Сделать вдох. Пришелец уже у кровати Гюстава.

Он протягивает руку, хочет задержать, но тот отталкивает его. На этот раз Мартен падает, опрокидывается на спину. Боль электрическим разрядом раздирает кишки, он корчится.

Поднимает глаза. Убийца достает из кобуры оружие, смотрит на дверь, откидывает простыню и одеяло. Он хочет закричать, но по взгляду мужчины все понимает.

Бородач изумленно смотрит на кровать без Гюстава, поворачивается, кладет пистолет, хватает его за рубаху, поднимает. Острая боль перепоясывает тело. Преступник трясет его, и в живот как будто втыкаются раскаленные шампуры.

— Где они? — кричит киллер. — Где мальчишка? Где Гиртман? Где они?

Открывается дверь…

45. Мертв или жив

Он видит, как открывается дверь за спиной мужчины. Кирстен! Она выхватывает оружие, направляет в их сторону.

— ОТПУСТИ ЕГО! — рычит норвежка.

Она держит пистолет двумя руками, и он сразу понимает: эта женщина стреляет намного лучше его.

— Fuck, я сказала — отпусти его!

Мужчина подчиняется, и Сервас шлепается на задницу. В животе происходит очередной взрыв. Он сейчас сдохнет от внутреннего кровотечения прямо на полу этой палаты. Пот течет со лба, как вода, заливает глаза; он судорожно моргает, потом утирает лицо рукавом. В кишках творится новый Чернобыль.

— Я из полиции, — говорит незнакомец. — Перед окном висит женщина.

— Повернись, — приказывает Кирстен, — руки держи за головой.

— Я же говорю…

— Заткнись и подними руки!

Сервасу на секунду показалось, что Кирстен обращается к нему, он собрался было выполнить приказ, но стряхнул наваждение и остался лежать, а бородач спокойно подчинился. Кирстен двинулась вперед, не спуская с него глаз. Оружие киллера так и лежало на кровати, но он даже не смотрел в ту сторону.

— Всё в порядке, Мартен?

Он кивнул, хотя больше всего на свете ему хотелось заорать: "Нет, не в порядке! Мне плохо! Я умираю!" Он сцепил зубы до боли в деснах.

В коридоре раздались шаги, знакомый голос произнес от двери:

— Гюстав…

И тут началось. Ситуация стремительно ухудшается, события развиваются по непредусмотренному сценарию, колесо крутится и крутится, время ускоряется и несется вскачь. Вперед, вперед, вперед. Хаос. Энтропия. Стоп-кадр. Перемотка. Сервас видит Гиртмана, застывшего в движении. Краем глаза отмечает ошибку Кирстен: она отвлеклась всего на полсекунды, и в этот роковой момент дуло пистолета слегка отклонилась от цели. Убийце хватило этого времени. Половина секунды обозначила разницу между жизнью и смертью.

Киллер не ринулся к своему пистолету, как сделал бы на его месте менее опытный человек. Он инстинктивно понял, что не успеет и что нужно завладеть другим оружием, отнять его у этой бабы.

В неразберихе, последовавшей за появлением швейцарца, он подскочил к Кирстен, вывернул ей запястье, выдернул пистолет, прицелился, но не выстрелил: в дверях никого не было.

Гиртман исчез.

Убийца продолжил выворачивать руку норвежке, заломил ее за спину, приставил к виску дуло и прошипел ей в ухо:

— А теперь мы уйдем отсюда.

Сервас смотрел им вслед, пока они не скрылись за дверью. Попытался встать, на полусогнутых добрался до кровати и рухнул на нее, едва не лишившись сознания. Живот горел, сердце колотилось, на бинтах расплывалось красное пятно.

— Куда мы? — спросила Кирстен.

— Здесь есть пожарный выход. — Иржи кивнул на металлическую дверь в конце коридора. — Через нее и выйдем.

— А дальше что?

Не ответив, он толкнул ее в плечо, гоня вперед, а сам то и дело оглядывался на врачей и медсестер, благоразумно державших дистанцию. Те смотрели им вслед, как зомби из сериала "Живые мертвецы". Женщина-полицейский, которую он ударил по голове, находилась среди них.

Гиртмана видно не было…

— Я с вами, — произнесла вдруг заложница Иржи — так тихо, что он едва расслышал.

— Что?

— Это я сливала информацию твоему боссу. Благодаря мне вы нашли его. Отпусти меня.

Чех не послушался. Куда девался этот швейцарский выродок, будь он трижды неладен?! Потом до него дошло.

— Ты — источник?

— Ну слава богу, очнулся! Говорю же: я на вашей стороне. Спроси Цехетмайера. Да отпусти же, кретин!

— Где другой? — спросил чех, открыл дверь и вытолкнул Кирстен наружу.

Вокруг засвистел ветер, снежинки устроили хоровод, холод вцепился в щеки.

— Кто?

— Где Гиртман?

— Понятия не имею!

Киллер дал ей тычка, так что она едва не полетела вниз по скользким ступеням.

— Держись! — прикрикнул он и дернул ее за руку.

— Мне больно, скотина!

— Шевелись!

Они пошли направо вдоль задней стены клиники к дороге, где осталась "Нива". Вокруг них стоял белый лес, сосны тянули макушки к небу, как караульные на посту у королевского дворца. Снежинки закручивались в вихре на манер роя шершней, окуренных дымом.

— Шагай!

— Куда мы?

— Заткнись!

Сирены полицейских машин пока не были слышны, но за этим дело не станет. Баба в клинике наверняка подняла тревогу. Мозг Иржи отчаянно искал выход, сильный ход, который изменит ситуацию в его пользу. К черту Цехетмайера, к черту легавого, ко всем чертям Гиртмана с мальчишкой! В тюрьму он больше не вернется. Мысли его метались, как лошади в горящей конюшне, бились под черепом, пока он шел, утопая в снегу.

Охваченный смятением, Иржи слишком поздно заметил скользнувший им навстречу из-за ближайшей сосны силуэт. Человек прицелился и выстрелил. Кирстен тихо вскрикнула, когда из дула вырвалось пламя, и не успела отклониться: пуля попала ей в правое плечо на уровне дельтовидной мышцы, вышла наружу, не встретив сопротивления, и впилась в плечо Иржи. От боли тот уронил на снег и оружие, и женщину. Кирстен со стоном откатилась в сторону. Гиртман спокойно прицелился, киллер поднял руки.

— Будь ты проклят, Юлиан! Ты меня подстрелил! — взревела Кирстен Нигаард.

— Уверяю, красавица, я целился в плечо, — ответил бывший прокурор, подошел и подобрал пистолет убийцы. — Впрочем, считай себя счастливицей: я не был уверен, что попаду в цель.

46. Мертвец

— Пошли, — сказал Гиртман и протянул оружие Кирстен, которая пыталась подняться, кривясь от боли.

Он зна́ком указал Иржи на тропинку под соснами, и тот подчинился — после секундной задержки. Теперь чех мог как следует рассмотреть своего врага и оценить его. Интересный человек — и опасный…

Киллер пока не представлял, как обыграть Гиртмана, и пока что все складывалось безысходно плохо. Но по опыту Иржи знал: будет одно-единственное мгновение, один шанс, и он его обязательно использует.

Они шли по лесу, похожему на сибирскую или канадскую тайгу; вокруг царило безмолвие, такое полное, какого не бывает на свете. Иржи удивляло одно: почему не слышно полицейских сирен? Сколько раз за свою "карьеру" он наблюдал эту странно замедленную реакцию легавых? Всех, без исключения. Хотя… Возможно, они были на другом конце своей территории, когда получили вызов. Жаль. Раз в жизни он был бы не против их присутствия. С поднятыми руками Иржи карабкался по невысокому склону следом за швейцарцем и его… статисткой.

— Направо, — скомандовал Гиртман перед великанской сосной.

Кто-то побывал тут до них: туда шли два человека, а обратно…

Иржи понял все прежде, чем увидел его — привязанного к стволу, дрожащего, почти такого же белого, как снег вокруг, и совершенно голого. Одежда кучей лежала у ног пленника. В пятидесяти метрах от клиники!

Цехетмайер.

Дирижер трясся всем телом и так сильно стучал зубами, что Иржи слышал звук с того места, где стоял. Император утратил всю свою спесь. В стоячем положении его тело удерживала только обвязанная вокруг дерева веревка; голая грудь тяжело вздымалась, бедра посинели и покрылись инеем. Старику было страшно, очень страшно. "Древнейшие человеческое чувство", — подумал Иржи. Куда подевался надменный и тщеславный шеф оркестра?

— Кирстен… — пробормотал Цехетмайер. — Кирстен… что… что ты…

Ему было очень трудно говорить.

— Что я здесь делаю? — помогла норвежка.

Она ответила не сразу, только посмотрела на швейцарца. Пауза затянулась.

— Так ты не понимаешь?

Дирижер смотрел на нее — и не верил.

— Я заманила вас сюда — тебя и твоего наемника. Подстроила вам ловушку. Использовала твои фантазии о мести, твой сайт в Интернете, твои деньги… Я вступила с вами в контакт с единственной целью — завлечь вас сюда.

Гиртман покосился на голого старика, и Иржи понял — это его идея. Он с самого начала дергал за ниточки. Киллер почувствовал уважение к врагу. Да, он нашел достойного соперника. Жаль, что поздно…

— Раздевайся, — приказал швейцарец.

— Что?

— Не тяни время, ты отлично меня слышал.

Иржи посмотрел на мужчину и женщину. Эти двое знают, что делают, так что шанса может и не быть. Наверное, это конец пути.

Чех снял куртку, бросил взгляд на норвежку. Она забрала свое оружие, но держала его в левой руке; куртка на правом плече набухла от крови. Долго ей не продержаться, но он умрет раньше. Жаль… Один на один с Гиртманом он мог бы попытаться. Или нет. Не с таким противником.

— Теперь ботинки, — сказал швейцарец. — И поторопись.

Киллер подчинился, и оставшись в носках, ступил на снег. Ноги мгновенно промокли и заледенели. Он снял свитер, рубашку, майку… и холод прилепился к голому телу, как вторая кожа. Влажный предрассветный холод. Холод, который чувствуют выжившие солдаты, глядя на поле боя, усеянное телами погибших товарищей. Он застыл на месте, выдыхая пар.

— Всё остальное тоже. Брюки, трусы, носки. Всё…

— Да пошел ты, Гиртман…

Выстрел разорвал тишину, и тело Иржи отлетело назад на два метра.

— Умоляю… — пролепетал Цехетмайер. — Прошу вас… не… не убивайте меня… пожалуйста…

Гиртман смотрел на изрезанное морщинами старческое лицо с синими от холода губами: из его покрасневших глаз по щекам текли слезы, превращаясь в ледяные капли; колени были согнуты, пенис совсем съежился, веревка врезалась в грудь.

— Я убил твою дочь, ты должен был меня ненавидеть, — сказал Гиртман.

— Нет… нет… я вас… не ненавижу… я… я…

— Хочешь знать, что я с ней сделал, прежде чем убить?

— Умоляю… Не убивайте меня…

Старик твердил одно и то же, монотонно, без остановки.

Кирстен увидела на снегу дымящееся желтое пятно. Седые волосы за лиловыми от мороза ушами показались ей похожими на крылья раненой птицы, которая никак не может взлететь. Она выстрелила. Тело содрогнулось и обвисло.

— Что ты творишь?! — возмутился Гиртман.

И увидел, что дымящийся пистолет теперь наставлен на него.

— Сам видишь: избавляюсь от свидетелей.

Швейцарец держал оружие в опущенной руке.

— Во что ты играешь? — спросил он. Тон был спокойным, как будто разговор зашел о погоде.

Кирстен насторожилась — ей послышался звук полицейской сирены.

— Я думал, тебе нравятся наши игры…

— Нравились. Скоро здесь будет полиция, Юлиан, а я не собираюсь доживать свой век в тюрьме. Даже ради тебя. Он, — норвежка кивнула на мертвого Цехетмайера, — сделал меня богатой, а скоро я еще и медаль получу. За твою поимку.

— Не будешь по мне скучать? — съязвил он.

— Мы хорошо проводили время вместе, но в живых я тебя не оставлю.

Кирстен держала Гиртмана на мушке; его рука с пистолетом по-прежнему висела, как плеть, но она знала, что должна вогнать в него две пули, иначе он останется непредсказуемым, опасным. Смертельно опасным.

— Но старик убит из твоего оружия… — Швейцарец кивнул на привязанный к дереву труп.

— Я найду объяснение для коллег. Мартен засвидетельствует, что я ему помогла, а тот хрен, — она имела в виду Иржи, — взял меня в заложницы. Это видела толпа народу…

— Мартен? Уже так фамильярно?

— Прости, Юлиан, но времени на болтовню не осталось.

— Ты помнишь сестру? — вдруг спросил он.

Она напряглась, в глазах появился странный блеск.

— Ты терпеть не могла сестру, ты ее ненавидела… Я редко встречал столь сильное чувство между сестрами. Она была чертовски талантлива и успешна, могла получить любого мужика. И родители любили ее больше, чем тебя. К тебе сестра относилась как к своему довеску; способностей ты была средних и так и прожила бы всю жизнь в ее тени, если бы… Я убил твою сестру ради тебя, Кирстен. Это был мой подарок. Я вернул тебе гордость. Открыл тебя тебе. Я передал тебе все мои знания и умения, и ты зашла так далеко, как и не мечтала…

— Это правда, из тебя вышел хороший наставник. Но ты забыл, что изначально хотел изнасиловать меня на том заброшенном заводе…

Гиртман посмотрел ей в глаза, перевел взгляд на черный зрачок дула и снова на нее.

— Всё так. Но ты убедила меня ничего не делать. Ты даже не испугалась. А я ведь выбрал мрачное место. Ни души вокруг, кричи сколько хочешь — никто не услышит… Любая другая на твоем месте умерла бы от страха. Но не ты. Меня почти оскорбляло, что ты ждешь смерти как избавления. Я сказал, что причиню тебе боль, — ты не отреагировала. Я пришел в бешенство. Я не собирался быть орудием самоубийства. Ты подбадривала меня, бросала вызов, науськивала — на себя. Я бил тебя — и чувствовал, что проигрываю. А потом ты предложила мне обменять твою жизнь на жизнь сестры. Это было так неожиданно, так… извращенно коварно… Знаешь, как я ее убил? Ты никогда не спрашивала. Хочешь знать, сильно ли она кричала?

— Надеюсь, что да, — холодно ответила Кирстен. — Надеюсь, эта мерзавка хорошо все прочувствовала.

— Можешь быть уверена… Значит, всё? Мы с тобой прошли наш путь до конца? Полагаю, другого способа расстаться не существовало изначально. Преступление свело нас, оно же нас и разлучит.

— Каким ты вдруг стал романтичным, Юлиан…

— Ты не была столь иронична, когда умоляла взять тебя на это дело, дорогая. Ты напоминала маленькую девочку, которой пообещали самые потрясающие подарки. Видела бы ты, как блестели твои глаза! Похищать женщин, используя тебя как приманку, и вправду было проще. Женщина, служит в полиции… Кто будет ее опасаться? Они чувствовали себя в безопасности и последовали бы за тобой куда угодно.

— Не повезло, — согласилась Кирстен, прислушиваясь к далекому голосу полицейских сирен. — Не одной — многим.

— Забавно получилось: тебе поручали расследовать похищение тех, кого ты заманивала в ловушку. Одно плохо: осенью и зимой в Осло слишком холодно для такого рода развлечений.

— Ты, случайно, не заговариваешь мне зубы? Не собираешься молить о пощаде, как тот, другой?

Он расхохотался, и лесная тишина отозвалась ему эхом. Сирены приближались.

— Возможно, я бы попробовал, если б верил, что сумею тебя уговорить. Подумать только — я сам принес оружие в твой отель!

Он цеплялся за стойку кровати, пытаясь двигаться к выходу из палаты, когда в проеме двери нарисовалось знакомое лицо. Сервас изумился, спросил сам себя: "У тебя, часом, не глюки, майор?" — потом улыбнулся и скривился от боли.

— Привет, Венсан.

— Боже, Мартен, куда это ты собрался?

Эсперандье обхватил своего шефа за пояс, чтобы поддержать и уложить в кровать.

— Ты не должен вста…

— Нам сюда, — перебил его Сервас, кивнув на дверь запасного выхода.

Лейтенант остолбенел.

— Делай, что говорю, Венсан, пожалуйста. Помоги мне.

Эсперандье покачал головой.

— Не знаю, могу ли…

— Заткнись! Но спасибо, что приехал.

— Не за что. Приятно, когда тебя так хорошо принимают. Я успел вовремя; кавалерия на подходе.

— Идем.

— Ты не сможешь, Мартен! Ты отдал здоровенный кусок печени, у тебя трубки из брюха торчат, это безумие!

Сервас сделал шаг к двери, пошатнулся. Эсперандье поймал его "в полете".

— Проклятье, да помоги же мне!

Они брели к двери, как двое калек, возвращающихся с войны.

— Могу я узнать, куда мы направляемся? — поинтересовался лейтенант.

Сервасу было так больно, что он ответил не сразу.

— Кирстен там… С другим типом… Он вооружен… а ты оставил оружие в Тулузе…

Венсан ухмыльнулся, сунул руку под куртку.

— Вообще-то, нет. Думаешь, оно мне понадобится?

— Надеюсь, что нет… Но будь готов, этот… этот тип опасен.

Эсперандье обошел Мартена, чтобы освободить правую руку.

— Какой еще тип? — спросил он. — Гиртман?

— Нет… Другой…

— Может, дождемся подкрепления?

— Времени нет…

Его помощник смирился. Когда-нибудь Мартен объяснит ему. Эсперандье надеялся, что это случится прежде, чем все станет совсем плохо. Крестный его сына выглядел просто ужасно, но оказаться один на один с опасным и вооруженным человеком совсем не хотелось. Они осторожно спустились по лестнице и пошли по свежим, протоптанным в снегу следам. Сервас обулся и набросил на плечи одеяло, но порывы ледяного ветра закручивались вокруг ног, странным образом уравновешивая жгучую боль в животе. Он вдруг наклонился, и его вырвало.

— Черт, Мартен! — воскликнул лейтенант.

Сервас почувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Венсан был прав — это безумие. "Но мужчины способны на невозможные подвиги, так? — спросил он себя. — Телевизор каждый день кормит нас подобными сказками. Так почему бы и мне не совершить один?"

— Тебе не кажется, что в этой рубахе я напоминаю монаха-отшельника? — спросил он, попытавшись улыбнуться. Получился кривой оскал…

— Не хватает бороды.

Серваса снова затошнило.

В лесу совсем близко, прозвучали два выстрела, и полицейские застыли на месте. Воздух вокруг завибрировал, потом все стихло.

— Дай мне твое оружие.

— Зачем?

Мартен выхватил у лейтенанта пистолет и, хромая, кинулся бежать по следу.

— Напоминаю, из нас двоих я стреляю лучше! — крикнул Венсан.

Чуть дальше, за соснами, раздался смех. Майор узнал голос Гиртмана, сделал еще несколько шагов и увидел всех четверых: двух мертвецов и Кирстен, целящуюся в швейцарца.

— Чертовщина какая-то! — выругался Эсперандье.

У подножия холма, с другой стороны клиники, завывали сирены.

— Мартен… — сказала Кирстен, и ему показалось, что она раздосадована. — Ты должен быть в клинике, в постели…

— Мартен, — перебил норвежку Гиртман. — Скажи ей, чтобы не стреляла в меня.

— Он убил мою сестру! — Голос Кирстен звенел от ненависти. — Пусть сдохнет…

— Послушай меня… — начал Сервас, но она не дала ему договорить.

— Он мучил ее, насиловал, а потом убил… — Нижняя губа норвежки дрожала, как ствол пистолета в ее руке. — Не хочу, чтобы он доживал свой век в психушке, понимаешь? Там он будет отвечать на вопросы докторов и журналистов… Издеваясь над всеми нами…

— Опусти оружие, Кирстен, — велел Сервас, наведя на нее пистолет.

— Она выстрелит, — сказал Гиртман. — Опереди ее!

Он посмотрел на Кирстен, на Гиртмана, снова на Кирстен.

— Ее зовут Кирстен Маргарита Нигаард, — заторопился швейцарец, — у нее есть татуировка, идет от паха до бедра, и она моя любовница и сообщница. Ты спал с ней, Мартен? Тогда ты знаешь, что…

Ствол пистолета норвежки переместился в сторону Серваса. Согнуть палец, надавить на спуск… Ее рука дрожала — от холода, усталости, потрясения, боли и ярости, — дрожала слишком сильно, чтобы как следует прицелиться… Слишком сильно, чтобы выиграть дуэль…

За десятые доли секунды Мартен с ослепительной ясностью увидел и ощутил все детали окружающего пейзажа: заснеженные сосновые ветки качнулись под ветром… Один голый мертвец привязан к дереву, его подбородок опущен на грудь; другой лежит, раскинув руки крестом, и смотрит остекленевшими глазами в небо, холод морозит его икры, а пистолет в руке Кирстен ходит ходуном…

Он выстрелил.

Почувствовал отдачу в плечо, боль в животе, услышал, как шлепнулся на землю снег, сорванный звуковой волной, увидел недоверчивый взгляд Кирстен, устремленный на него. "Спрингфилд" выпал из ее руки, рот округлился. Потом колени норвежки подогнулись, по телу пробежала дрожь, и она рухнула своим прекрасным лицом в снег.

— Отлично исполнено, Мартен, — похвалил Гиртман.

Издалека донеслись гортанные вопли. Кричали по-немецки.

Наверное, нужно бросить оружие — будет глупо схлопотать сейчас пулю. Сервас задержался взглядом на теле Кирстен. Почувствовал горечь предательства. Снова.

Он идиот. Наивный, доверчивый, измотанная болью развалина.

Жизнь снова отобрала у него то, что сама дала. Снова пролилась кровь, выплеснулся гнев, родилось горькое чувство сожаления. Ярость и печаль. Ночь снова победила, тени вернулись — более могущественные, чем всегда, — и перепуганный день убежал далеко, туда, где нормальные люди живут нормальной жизнью. А потом все исчезло. Мартен больше не чувствовал ничего, кроме ужасной усталости.

— Но ты мог бы не стрелять, — добавил швейцарец.

— Не понимаю…

У него за спиной все громче, все повелительнее звучали крики на немецком. Совсем близко. Наверняка приказывают бросить оружие. Если он не подчинится, они начнут стрелять.

— У нее был один патрон, в стволе, и она его отстреляла. А обойма была пуста. Так что всё зря.

Сервасу захотелось упасть на снег, смотреть на падающие с неба хлопья, а потом уснуть.

Он подчинился приказу, бросил оружие. И потерял сознание.