Майская ночь, или Утопленницы

Глава 1. НАСТИНА ГОЛОВА

В шайке малолетнего Стеньку уважали — знали, что дурак, береглись. Ты ему слово, а он тебя — кистенём. В разбойники проситься пришёл — решил его атаман попытать: способный ты к душегубству, али как? Иди, говорит, покажи себя, каков ты охотник на дикую птицу о двух ногах. Ради смеху, понятно: малец, пятнадцать годков, куда ему! Пошёл. Вернулся с платом, а в плат голова девичья завёрнута, да такая личиком раскрасавица, что крякнул атаман:

— И как только у тебя у Ирода рука поднялась?

А вьюнош этот смотрит и вроде бы не ухватит никак, об чём толк.

— Так и поднялась, — отвечает. — Сабельку перекрестил, помолился: помоги-де, Боженька, булату моему…

— Денег-то хоть много взял?

Изумился Стенька, глянул с укоризной. Ты, дескать, чаво, атаман? Каки-таки деньги? Об деньгах и уговору не было.

Тут-то и смекнули разбойнички, кого к ним Волга примыла.

Встрял есаул (сам из татар):

— Перва встреча, — толкует, заступничает. — Перву встречу и без денег режут. Иначе счастью не бывать.

Насупился атаман. Один глаз прикрыт, другой мигает — и под глаз тот лучше не попадать, потому как атаман Ураков ещё и чародейству был учён.

— Кем служить мыслишь? — спрашивает.

Стенька возьми да и брякни:

— Кошевым.

Усмехнулся Ураков:

— Ишь! Кошевым!.. Тебе тута чаво, Запорожска Сечь? Кашеваром будешь.

Посопел малец, согласился.

А каша у него завсегда пригорала. Хотел его есаул уму-разуму поучить, а тот его уполовником! Заступника-то своего.

Хворосту в костерок не подбросили ни разу, но он почему-то всё не гас и не гас. Огромная сутулая тень трепетала на бугристой стене пещерки.

— Степан Тимофеевич, — жалобно сказал я. — Но ведь ничего этого не было…

— Чаво не было? — встрепенулся старик.

— Атамана Уракова не было… Головы отрезанной не было… Это ж народное сказание…

— Народу не веришь? — Седые брови шевельнулись угрожающе.

Народу… Тут себе-то поди поверь! Смириться с происходящим означало признаться в собственном сумасшествии.

«Больной! — вспомнилось вдруг. — Не занимайтесь самолечением!»

И поступил я подобно старой моей знакомой. Грибочки она любила. Нажарила однажды целую сковородку, отведала — и чувствует: траванулась. Вызвала «скорую», отомкнула входную дверь, а сама села доедать — уж больно вкусно было. Всё равно ведь приедут — откачают.

Так и я. Мысленно пообещал себе непременно показаться, вернувшись в город, дружку-психиатру, а сам с замиранием продолжил беседу.

Независимо от того, представлял ли собой старикан физическое явление или же существовал исключительно в моём мозгу, кое-какие выводы из его речей прямо-таки напрашивались. Было уже, к примеру, ясно, что передо мной отнюдь не историческая ипостась Стеньки Разина, а именно фольклорная, хотя ещё поди пойми, которая из них хуже.

— Степан Тимофеевич! Я ведь это всё у Садовникова читал…

— Садовников?.. — озадаченно переспросил он. — Чавой-то не помню…

— Да как же вам его помнить!.. — вскричал я, истово прижимая к голой груди влажную одёжку. — Он аж через двести лет родился после того, как вас… на Красной площади… ну… четвертовали…

— Четвертовали, да не того… — зловеще усмехнулся старик. — Четвертовали они… Мне Богом суждено до последнего дня клады хранить да от змеёв страдать… Ну и чаво он? Этот твой Садовник…

— Книжку издал, — растерянно сказал я. — «Сказки и предания Самарского края». Песню про вас сочинил… «Из-за острова на стрежень…»

— А-а… — смягчился, покивал. — Песню слыхал… — вздохнул и добавил сокрушённо: — Раньше-то её чаще играли…

— Так что у вас на самом деле вышло? С девушкой этой…

— С которой?

— Ну… чья голова…

А сам подумал: во даю! Допытываться у легенды, как оно всё было не по легенде, — до такого ещё додуматься надо!

— С девкой-то? — Совсем закручинился старик, брови свесил. — С девкой оно, конечно, всё поиначе… Иду энто я в ту сторону, куды атаман велел, а сам мамыньку с тятенькой споминаю. Не стерпел — заплакал. Малой был ишшо… Тут она. Я слёзыньки-то утёр, говорю: «Здравствуй, красна девица, перва моя встреча!» Шапку снял, перекрестился, вынул сабельку из ножны…

— «Взвилася могучая рука с вострою шашкой кверху…» — в восторге подхватил я, вспомнив, как там дальше.

Оказалось, не так.

— Ага… — враждебно отозвался старикан. — Взвилася она там! Развилася… Гляжу на неё, на девицу эту — и не жалаю в разбойники. К мамыньке с тятенькой жалаю…

— Ну? А она?

— Сперва вроде как спужалась…

— Вроде?

— А то! Спужашь таку…

Замолчал. Почему-то внимание моё привлекла глиняная плошка чуть ли не с тазик величиной, притулившаяся возле одной из бочек. Пустая. Для кого ж это, интересно, поставлено?.. А ведь по преданию один из Стенькиных кладов охраняется большим медведем… Вот только медведя здесь не хватало!

— Дальше-то что было? — спохватившись, прервал я затянувшуюся паузу.

— А сам смекай. Обычай каков? Первой встрече, кто бы ни был, голову долой… Ну тут чаво? Тут хитрость одна есть хитрая. Гляжу: шест лежить. Взял я его, смерил в рост девки энтой, что лишнее — от шеста отсёк, и ну его в мелку щепу сабелькой крошить… На удачу.

— А! То есть вы её как бы… символически?.. Позвольте! А откуда ж тогда голова? Вы ж голову принесли… в плат завёрнутую…

— Ты слухай!.. Поглядела — руками сплеснула. «Болезный ты мой! Да куды ж те в душегубцы-то, недовыростку? Чаво те надо? Голову? На…» Берёть, слышь, собе за уши — и голову-то, прикинь, с собе сымаеть…

— Да ладно!.. — вырвалось у меня.

— Вот те и ладно…

— А вы?

Покряхтел, одолевая неловкость.

— Абдраган вдарил.

— Кто-кто вдарил?

— Ужас объял, — угрюмо перевёл он на общепринятый.

— А-а… как же… кровь?

Замолчал старик. То ли припоминал, то ли придумывал.

— Кровь была… — решил он наконец. — Но, знаешь, така… засохша уже… «На, — говорит, — отнеси атаману Уракову…»

— Стоп! — вконец утратив робость, перебил я. — Чем говорит? Она ж без головы…

— Ну, стал-быть, голову в руках держит, а голова говорит… «Отнеси, — говорит, — атаману Уракову, только верни потом. Плат не забудь…» — и даёть мне плат. Повернулась и пошла, безголовая… С тех пор и стали меня в шайке опасаться… А я вижу уважають, ну и давай озорничать! То кистенём кого брязну, то уполовником… Вот они, бабы-то чаво творять, — крякнув, присовокупил он. — Все, почитай, беды от них…

Раздавшееся снаружи шипение было настолько громким и неожиданным, что меня подбросило с плахи. На границе кромешной черноты и подвижного розоватого полусвета обозначились две огромные змеи: одна чёрная, другая пёстрая. Я не слишком хорошо разбираюсь в пресмыкающихся, но таких у нас точно не водится. Без пяти минут удавы.

— Полночь, что ли, уже?.. — недовольно спросил хозяин пещерки, тоже приподымаясь со своего седалища.

Я вспомнил, что сейчас должно произойти, и стало мне дурно. Согласно преданию каждую ночь, едва пробьёт двенадцать, к великому грешнику Стеньке Разину приползают эти исчадья ада и терзают — грудь сосут. Потому она у него и разбухла — в бабью. Таково уж ему наказание от Господа Бога.

— П-пошли… в-вон… — неуверенно выдавил я, метнув испуганный взгляд в сторону пистолета. К счастью, сообразил, что резких движений лучше не делать… Кроме того, оружие-то — историческое, я ж не знаю, как с ним обращаться! Если это вообще оружие…

Змеи вопросительно повернули друг к другу гранёные головы. Похоже, моё присутствие несколько их смутило. Выскочили и спрятались раздвоённые язычки. Такое впечатление, будто рептилии коротко о чём-то посовещались.

Степан же Тимофеевич тем временем грузной поступью приблизился к бочонку, возле которого стояла пустая глиняная плошка, и извлёк с той стороны вполне современную пластиковую канистру. Отвинтил крышку, наполнил посудину всклень.

— Да все свои… — успокоил он приползших. — Снедайте…

Пресмыкающиеся поколебались чуток, потом, решившись, устремились к вожделенному молочку. Припали к миске с двух сторон.

— Так вы тут… — начал я — и, не договорив, тяжко осел на плаху.

— Дык… за столько-то годков, — раздумчиво промолвил старик, завинчивая канистру и снова пряча её за бочку, — свыкнесси, чай… сдружисси… Им-то, болезным, тоже ведь не мёд… Это ж тока мстится, что терзать кого — удовольствие…

Вернулся, сел.

— А молоко откуда берёте?

— Малец один приносит. С Красного Стрежня. Матря евойная коровёнок держит…

Некоторое время мы с ним молча смотрели, как насыщаются обе инфернальные твари. Вскоре вычистили они плошку досуха, разочарованно потрогали язычками керамическое донышко и, помедлив, отползли, словно бы выбирая, где прикорнуть.

— Так девка, выходит, колдунья была?

— Настя-то? Та ишшо… Спать не давала.

— Это как?

— Ну… жили мы в землянках всей шайкой. Я собе отдельну выкопал…

— А с головой-то что?

— Голова, в плат завёрнута, в уголке лежит. И наладилась она, ты слухай, со мной по ночам гутарить. «Эй, — надсмехается, — недовыросток! Так и будешь атаману Уракову кашу варить? Самому в атаманы пора…»

— На карьеру подбивала? — рискнул пошутить я.

— А то! Я ж и толкую: всё бабы, всё от них… А Ураков, видать, подслухал. «С кем энто ты, — пытает, — по ночам балакаешь?» — «С мамынькой покойной, — вру, — да с тятенькой покойным…» — «А иде голову девкину дел?» — «Закопал с молитовкой…» — «Айда, — велит, — отроем…» Пошли на бугор…

— Это Настин, что ли, бугор? — уточнил я. — Тот, который вы потом битым стеклом завалили, чтоб блестел?

Собеседник уставился на меня с недоверием.

— А ты почём знашь?

— Да я там преподавал…

— Чаво делал?

— Детей учил.

— В бурсе?

— Н-ну… можно сказать и так… Восьмилетка… Верхняя Добринка Камышинского района.

— И чаво? До сих пор блестить? Бугор-то!

— Блестеть не блестит, а слухи ходят. И битого стекла там много. Копнёшь — скрипит.

— Ну дак!.. — самодовольно ухмыльнулся он в бороду. — Три воза стёкол туда ухнули… А возчикам серебром уплатили.

— Вы дальше, дальше! — изнемогая от любопытства, подбодрил я.

— Чаво дальше? — сердито ответил он. — Дальше ему… Стали копать — ничаво, ясно дело, не выкопали. Ураков обратно меня пытать: «Иде голова?» — «Нету, — гутарю. — Видать, на сорок сажён в землю ушла…» — «Чаво б энто она ушла? — сумлевается. — Голова ж — не клад!» — «Как не клад? Покладено — значит, клад…»

Что-то скользкое и холодное коснулось моей голой ноги, и я чуть не заорал от неожиданности. Уставился, отшатнулся. Одна змеища (та, что пёстрая) примащивалась поуютнее на моей правой ступне, лениво свёртываясь в узел. Вторая подбиралась слева — явно с той же целью. «Как чёрная лента вкруг ног обвилась…» Я сидел ни жив ни мёртв. Ужас объял. Абдраган вдарил.

— На тепло ползуть… — с нежной грустью заметил старик. — Ты уж их не забижай, не брыкай. Пушшай подремють…

— Ну и ползли бы к костру… — исступлённо просипел я.

— Не-э… — Он лукаво качнул головой. — Обожгёсси об костёр-то…

Нет, интересное дело! Сидит рядом великий грешник с пожизненным сроком вплоть до Страшного Суда — вот и грелись бы об него… Хотя… Собирательный образ, легенда. Об неё ещё поди погрейся! А тут живой человек пришёл… тёплый…

— Ты, знай, слухай… — отвлёк меня плод народного (да и моего, надо полагать) воображения. — Смотрить атаман Ураков мигучим своим глазом — и всё смыслит. «Ох, — толкует, — и шельмец ты, Стенька… А ну кажи, чаво у тя там в балаганушке!» Ай, думаю, худо дело… Возвернулись в стан, слезли в яму. Глядь: нет головы! Плат на месте, а головы нету. Укатилась, видать, — почуяла…

Я, каюсь, слушал его вполуха — не до того было. Обездвиженный, почти парализованный, сидел и думал об одном: как бы невзначай не шевельнуться. Змеюки, кстати, оказались тяжеленные. Осторожно переместил барахло с колен под мышку — вдруг капнет на них, побеспокоит…

А старик, увлёкшись, продолжал:

— Засмурел атаман. «То-то, — кумекает, — личико ейное знакомо показалось… Да уж, угораздило тя таку перву встречу сыскать… А плат-то чаво ж забыл? Голову прикопал, а плат забыл! Вернётся ведь за платом… Ох, Стенька-Стенька! Натерписси ты от энтих баб…» Мудёр был — ровно в воду глядел…