Морис Симашко «Мaздaк»

Пролог

1

Рык, низкий и страшный, наполняет землю. Тысяча солнц сразу вспыхивает, как от удара кованой персидской палицы. Сенатор Агафий Кратисфен прищуривает глаза, медленно поворачивает голову. Едущие с ним патриции сбиваются в кучу. Тяжеловесные византийские кони с мохнатыми ногами, оседая на зады, пятятся обратно в полутьму заборов. Так было задумано два века назад, когда строили этот дворец: длинный крытый проезд к нему, трубное содрогание и вполнеба отраженное солнце…

Они слезают с коней, отдают поводья в протянутые сзади руки и долго стоят в сухой тишине. Площадь выложена квадратами черного таврского камня…

Сияние, исходящее от парадной стены дворца, нестерпимо и мешает сосредоточиться. Сенатор по давней привычке закрывает глаза…

Зачем он здесь, в великом городе царя персов Ктесифоне, в год четыреста девяносто первый от рождения Спасителя?.. Радужные круги блекнут, из тьмы возникает типично исаврийское лицо с жесткими, неряшливо подкрашенными усами. Нагловатые, навыкате глаза — как мокрые каштаны в луже, большой исаврийский нос разбух и оттягивает веки. Лицо императора Зенона, пославшего его сюда…

Специально носит усы исавриец, чтобы досадить сенату. Когда семнадцать лет назад он волею судьбы сделался императором, то в тот же день оголил лицо, стремясь походить на всех мраморных римских августов сразу. Но варвар на престоле не лучше свиньи за обеденным столом. Прошло немного времени, и он снова отпустил волосы под носом на манер своих диких сородичей. Всех исаврийцев, кто умеет считать до трех, перетащил в Константинополь. Они болтают с ним по–своему и называют императора старым языческим именем, которое не выговорить в один присест…

Нечего удивляться, что поганому исаврийцу зеленый цвет ближе голубого. Вот и сейчас из «голубых»[1] в его посольстве лишь два патриция, да и то потому, что еще не до конца опаскудились персы и ценят голубую кровь. Разве не потому послали к ним его, Агафия Кратисфена, чья фамилия уходит корнями к Ромулу и Рему, а по эллинской линии — к одному из тридцати, в чреве коня проникших в Трою.

Нет, не для Зенона–исаврийца или его предшественника — императора Льва вот уже двадцать пять лет ездит сенатор по миру. Где не побывал он за это время: в обезлюдевшем Карфагене склонял приплывших из Европы рыжих вандалов к Новому Риму, уговаривал и ссорил друг с другом на Дунае туполобых готских конунгов, вел посольские диспуты с персами по всей восточной границе — в Нисибине, Эдессе, Армении, Лазике; трижды был у гуннов…

В старом Риме здоровый белобрысый германец снял штаны и испражнялся прямо посреди форума, валялись на улицах расшибленные статуи без рук и голов, одичавшие собаки разгребали мраморную крошку и пожирали трупы. Поразила его вода в Тибре: из желтой она стала черной и пахла волчьим пометом.

И до конца дней своих не забыть ему Иллирии. На горном перевале варвар припряг в повозку к быкам двух матрон — мать и дочь, которых угонял в свои леса на Север. «Если ты римлянин — убей меня!» — быстро проговорила молодая женщина. Сквозь изодранную тунику светилось благородное тело, и злобный, отроду не мывшийся скот хлестал ее бичом именно по обнаженным местам. Сенатор отвернулся к видневшемуся в стороне морю. Он знал их — патрицианок из самых родовитых семейств побережья. Но чем он мог помочь, если сам накануне убеждал конунга Теодориха повернуть свои орды от Константинополя на Запад империи, к старому Риму.

Вечный Рим!.. Им и пришлось сейчас расплатиться за спокойствие Нового Рима — Константинополя. Где будет третий Рим?..

Трудное время для империи, и поэтому он здесь, Агафий Кратисфен, новоримский сенатор. У персов дела еще хуже, и вот уже тридцать лет не угрожают они Константинополю. Белые гунны теснят их из Турана, желтые гунны — савиры — что ни год прорываются через кавказские перевалы, в Иберии и Армении до сих пор неспокойно. А самое непонятное делается у них внутри. По рассказам перебежчиков и донесениям из пограничных провинций, персы громят имения знатных родов, распределяют между собой их имущество. Такого не было у них от сотворения мира…

В горячей пустоте площади сенатору послышался вдруг тонкий спокойный голос. Пропали исаврийские усы. Умное розоватое лицо с мягким подбородком приплыло и стало на расстоянии вытянутой руки. Подлинный управитель империи — Урвикий!..

Как–то уж так получается в Новом Риме, что евнухи из домашних императорских покоев неслышно переходят в Государственный совет и берут в руки кормило. Может быть, в этом и заключается мудрость. Лишенные ослепляющей человека плотской страсти, они смотрят на мир с холодной рассудительностью и безошибочно различают реальности бытия и политики. Не свидетельствует ли это о зрелости империи?

— Ты, сенатор Агафий, должен ощущать равновесие войны и мира. — Стальные глаза евнуха не были замутнены каким–либо желанием. — Как привязанные друг к другу вот уже тысячу лет Рим и Персия. Враг для нас полезен не менее, чем друг. Если один из нас рухнет, не удержится и другой. Пропадет смысл существования империи…

То, что говорил от имени императора Урвикий в напутствие посольству, было известно сенатору. Когда отец нынешнего царя персов — дьяволом одержимый Пероз попал со всей своей армией в плен к туранским гуннам, этот самый евнух Урвикий пошел на все. Даже выплаты исаврийской гвардии урезал, чтобы собрать золото для персов на выкуп царя Пероза…

Только не в прорву ли сыплется византийское золото? По договору с персами империя должна платить им ежегодно за охрану кавказских перевалов. Прорвавшись через хребет, гунны всегда могут повернуть вдоль Понта в империю. Случалось, чуть ли не до Константинополя докатывались они, оставляя после себя жесткий навоз и головешки. А персы ослаблены безмерно. Тот же Пероз семь лет назад снова предпринял войну в Туране, и до сих пор никто не знает, где упокоились его кости. Четыре года потом правил персами Валарш — слабовольный брат Пероза. Он принялся заигрывать с голодной чернью, и знать ослепила его, лишив тем самым права престола. Теперь на персидском троне совсем юный царь — сын буйного Пероза. Известно, что он был заложником за отца у белых гуннов, в Туране…

Главная задача посольства — выяснить, насколько слабы персы. Способен ли новый царь царей выделить сейчас армию по цене? Кому придется меньше платить: персам — за охрану перевалов, или гуннам — за то, чтобы не сворачивали в империю и грабили только персидскую Армению? И потом: не рухнет ли от всего этого государство персов, обнажив для гуннов Восток империи?..

Совсем уж некстати появилась вдруг пышнотелая императрица Ариадна, улыбнулась сенатору. Или нет, не ему, а здоровенному силенциарию Анастасию, который всегда рядом с Урвикием. Что же, исавриец пьет как язычник, а императрица еще полна страстей. Умом и телом пошла она в свою мать — вдовствующую императрицу Верину. Если так, то не мешало бы поберечься императору Зенону…


Снова тоскливо, из–под земли рычат трубы. Сенатор открывает глаза… Необычное сочетание покоряет волю: зеркальный дворец в черной оправе площади. Какая дьявольская душа придумала это?!..

Закончилось первое «Время Уважения», и они идут: впереди сенатор, а сзади десять ромейских патрициев с голубыми и зелеными партийными повязками у ножен мечей.

Сенатор, хоть и впервые в Ктесифоне, все знает об этом дворце. Парадная стена его облицована плитами зеркального серебра. Каждую ночь накануне последнего — пятого — дня персидской недели их натирают белым евфратским песком. Блеск и грандиозность формы необходимы языческому царю для управления. Но вот когда константинопольские барышники начинают строить дома выше сирийских пальм и разукрашивают их, как господь бог глупую птицу павлина, людей со вкусом тошнит…

Все же правильно, что император включил в посольство торгашей из «зеленых». Речь здесь пойдет о деньгах, а не об умении красиво вытереть нос. У «зеленых» в столице персов больше знакомых. Базары в Константинополе расцвечены персидской парчой. А у эрандиперпата — начальника царской канцелярии, который встречал их вчера, сапоги точно такие же, как у сенатора. Даже кисточки на голенищах у перса — по последней византийской моде…

Дворцовая арка в кольце серебра наливается тяжелым красным огнем. Солнечная стена расходится в стороны, растворяя небо и землю. Пятью поясами врезаны в стену гигантские ниши, и каждая отражает собственное солнце… Сенатор чувствует свою хромоту. Он вспоминает лицо персидского лучника, метнувшего когда–то стрелу ему в правую ногу. Это было давно, еще при Перозе. Как бешеный пес метался огнепоклонник со своими «бессмертными» по всему Востоку, залетая и в пределы империи. Бог и послал тогда желтых гуннов на ум императору Зенону. А путь гуннам через Аланские ворота в персидскую Армению показывал с божьей помощью он, сенатор Агафий Кратисфен. Потому и разорвала стрела сухожилие на ноге, что вместо надежного ромейского сапога с железными пластинами был на ней гуннский кожаный чулок…

Нельзя хромать. Кривые, слепые, горбатые не оскверняют этого дворца. Блаженному царю Валаршу, брату Пероза, не из мести прокололи тут зрачки три года назад. Просто не нужен он стал на престоле, а формальных изъянов не имел. Царь персов должен быть чист телом, пропорционален членами и способен покрывать женщину. Телесное уродство, по их мнению, искажает мысли. И люди, на которых смотрит он, не должны быть безобразны. Сенатор ступает теперь ровно, размеренно… Никто почему–то не рассказывал ему об этом дьявольском свете внутри дворца. Отсюда, с солнца, ничего не видно. Только холодная красная глубина без звука и мерцания. Мертвой радугой перевешивается арка с одного конца земли на другой…

Опять низкий беспощадный рык рвется из–под каменных плит. Нет сил больше слушать его, а он не кончается, долгий, звериный. И запах — сладкий, с дымом и кровью…

Тишина еще хуже. «Время Уважения» не имеет конца. Они стоят уже под аркой, в багровом тумане. Солнце осталось сзади, и глаза различают все дальше. Вот они, трубы, — на высоких подставках, мощные, уходящие под самый верх арки. У начала каждой трубы — мехи и безмолвные синие рабы возле них. Звук ударяет из широких жерл в потолок, сотрясает каменный пол и потом извергается в мир всем этим бездонным залом. Дворец царя персов днем и ночью открыт вселенной, только в глубине его тяжелая ковровая завеса. От нее этот адский свет, ровно отраженный по стенам и потолку листовым серебром…

Зал быстро светлеет. Крылатые курильницы отделяются от стен. В глазах бронзовых чудищ — рубины, из сжатых пастей струится розовый дымок. Неподвижны гирканские лучники из гвардии «бессмертных». Два безмолвных ряда их уходят вдаль, до самой завесы. Через весь зал ползут отсюда на животе посланники малых царей. Но император Нового Рима признается сейчас богом и братом этого перса за красной завесой. Поэтому лишь белое полотно натягивают на губы патрициям, чтобы не смешивалось их дыхание с дыханием царя. Два писца–диперана делают знаки — слева и справа. Голые эфиопы нажимают ручки мехов, и трубы ревут. Сейчас хоть можно видеть, как опадают мехи…

Они ступают на широкую ковровую дорогу. Все стоят здесь на установленных местах: бронзовые тени с широкими мечами у пояса. Сначала управители провинций — сатрапы и шахрадары, военные правители — канаранги, потом паткоспаны — управители четырех сторон Эрана. Слева — паткоспан Севера, справа — Юга; затем Востока и Запада. Варвары нуждаются в симметрии.

Сенатор узнает длинного усатого эрандиперпата, с которым подробно обговаривал прием. Даже здесь, перед самой завесой, где одни только персидские стратиги и богородственники, они не смешиваются. Эрандиперпат стоит на одной линии с распределителем денег — эранамаркером, марзпан Армении — с хирским царем. Первыми от завесы стоят главный стратиг — эранспахбед Зармихр Каренид и главный вазирг Шапур из Михранов. Это они лишили зрения бесхарактерного Валарша, освободив трон этому царю. Бык и леопард на их родовых кулонах. Куда занесет персидскую колесницу такая упряжка?..

Трубы ударяют в спину. Патриции валятся на пол, касаясь вытянутой правой рукой завесы. Так было оговорено по «Гахнамаку» — «Книге Порядка». «Голубой» патриций с краю косит глазом. В полушаге от него гривастая голова с приподнявшими влажную губу клыками. Теплое львиное дыхание шевелит волосы ромея. Он хочет отодвинуться, но невидимая рука прижимает его к ковру…

Сенатор теперь стоит прямо перед завесой. Только львы остались с ним на одной линии: два могучих зверя на бронзовых цепях. Он снова закрывает глаза… «Хри–сар–гир!.. Прочь хри–сар–гир!» Двадцать тысяч «зеленых» совсем недавно орали это в цирке императору Зенону, требуя отменить городской налог. Попробовали бы здесь!.. Партия — римское слово. По–гречески означает «сторона». Императору следует думать о равновесии…

Впрочем, император Зенон так и не отменил тогда налога. Он привез шестьдесят галер дешевой египетской пшеницы и ввел новый праздник с большими призовыми заездами…

Белые руки протягиваются сзади к лицу сенатора. Прохладное полотно закрывает ему рот и нос. Ревут трубы, приоткрывается завеса, и Агафий Кратисфен падает ладонями вперед, на ту сторону. Правую руку с вытянутым пальцем выдвигает он вверх — за милостью. И лишь когда выдыхаются трубы, поднимает глаза… Фарр — божественное сияние там, в высоте, над головой юноши. Он светится, играя золотыми бликами, покоряя и завораживая. Непосвященному не увидеть цепи, на которой висит над троном большая корона Сасанидов. Прозрачные индийские камни отражают священный огонь. Закрытый красным покрывалом мобедан мобед, главный доверитель духа Ахурамазды, поддерживает горение в высоком жертвеннике. Никого больше нет здесь. Тихо шелестит молитва жреца жрецов Эрана…

Красивое, бронзовое от огня лицо молодого царя неподвижно. Изгиб темных бровей повторяет твердую линию подбородка. Все на месте у персов: парящая в воздухе корона, ровное пламя, шепот мага. Что же разрушает симметрию?.. Глаза царя…

Гром труб. Отрывистые, как волчий кашель, слова вспарывают багровую тишину…


ПОКЛОНЯЮЩИЙСЯ МАЗДЕ КАВАД, БОГ,

ЦАРЬ ЦАРЕЙ АРИЙЦЕВ И НЕАРИЙЦЕВ,

ИЗ РОДА БОГОВ, СЫН БОГА ПЕРОЗА,

ЦАРЯ, ПРИНИМАЕТ ПРИВЕТСТВИЕ

ЗЕНОНА, КЕСАРЯ РУМА!..


Губы царя сжаты. Невидимый голос падает с неба. Только сейчас видит сенатор крылья орла на золотой короне. Тусклые железные пластины перьев в пять рядов — древний царский знак Эрана еще со времен Ксеркса…

Опять перед ними завеса — красная, в тяжелых ромбах. Они отходят спиной. Неподвижны эранспахбед и главный вазирг, ровными парами стоят паткоспаны, канаранги, шахрадары. И вдруг звякает бронза. Лев на правой стороне трясет головой, что–то ищет в своей шерсти. Голый раб пинает пяткой в желтый жилистый зад, и лев прижимает уши, укладывается. Отвратительно гудят трубы…

2

«В четвертом году правления Кавада, царя Эрана; в восемьсот третьем году греков; в четыреста девяносто первом году от рождения Спасителя…» Нет, сенатор Агафий Кратисфен не станет подписывать этот договор от лица императора Зенона, вечного августа и автократора.

Он это понял, когда раб во дворце пнул пяткой льва. И у молодого царя были быстрые глаза. Что–то совсем неясно стало у персов…

Нисибин — город, который на границе, — приехал формально требовать назад сенатор. На сто двадцать лет уступил его когда–то Эрану император Иовиниан–миротворец. Время отдачи минуло семь лет назад. Сенатор и ездил тогда в Нисибин, чтобы сказать это. И когда послы Эрана снова спросили о деньгах, которые по договору платила персам империя за войну с гуннами, сенатор Агафий Кратисфен лишь передал от лица императора Зенона: «Достаточно тебе подати, бог и царь, что взимаешь с нашей Нисибии».

Так остался персидский царь Валарш без денег. Когда Зармихр с Шапуром–вазиргом прокололи ему зрачки, лучники–гирканцы смеялись и говорили, что от постной еды им все равно не натянуть луки…

Так что Нисибин всегда в запасе. Главное — гунны лезут через все кавказские перевалы. Сенатор отодвинул от себя свиток с договором, который три недели составляли два его патриция и ученые персидские чиновники — дипераны…

Остановились они в загородном дасткарте — личном имении эрандиперпата Картира Спендиата, и возвращаться тогда из дворца сенатор решил через плебейскую часть города. Два диперана из царской канцелярии и четырнадцать персидских латников–азатов в конном строю с пиками сопровождали их. Ктесифон был пустой. Высокие стены из белого камня скрывали за собой дома и сады. Узкие, обложенные кирпичом каналы с желтой водой пропадали в закованных железными решетками нишах. Раза два или три молча проехали мимо них другие азаты. Лишь однажды приоткрылись тяжелые, с бронзовыми зверями ворота в стене, настороженно выглянул старый перс в кольчуге и сразу же притворил ворота. Уже по выезде из дворцовых кварталов увидели мертвого. Человек валялся совсем голый, и внутренности его были выедены птицами. Раньше такого не было у персов. Мертвая плоть считается у них поганой, и нельзя класть ее на чистую землю…

Они проехали каменный мост через главный царский канал. Кони замотали головами и остановились. Люди лежали в светлой пыли, прямо на дороге. Сотник–азат привстал на стременах, и они стали расползаться. Глаза их смотрели на солнце бессмысленно, не мигая. Сразу за проехавшими лошадьми люди снова укладывались в теплую пыль.

Заборы здесь были из глины. За ними висели ветки шахтута с запыленными жирными ягодами. Сенатор подумал, что в Византии и не в голод бы ободрали их до черной коры, если бы торчали так над улицей. Персы не понимают воровства…

На третьем квартале опять забеспокоились лошади. Один из лежащих не ушел с дороги. Открытые глаза его были присыпаны пылью. Сотник рукояткой плети кольнул коня между ушей. Азаты проехали над мертвым не глядя. Служители из дакмы — «Башни Молчания», куда свозят мертвых, просто не успевали управляться. Пока ехали, добрый десяток мертвецов проволокли мимо них, ухватив специальными крючьями под подбородок, в промежность и за ребра…

Потом попались сразу двое, которые не вставали. И сенатор вдруг увидел громадных птиц с грязно–белыми шеями. Они сидели совсем низко: на заборах, башнях, высохших ветках. Тусклые клювы их были испачканы черной кровью…

Седьмой год великий голод в Эране. Бог наказал горделивого Пероза, которого занесло за бешеную реку Окс, в страну белых гуннов. Те помогли ему когда–то сесть на престол Эрана, они его и погубили. Сына своего Кавада, что царствует сейчас, пришлось оставить ему тогда в Туране заложником. По горсти серебра с каждого свободного перса собрал Пероз для его выкупа, да и Урвикий помог от лица императора Зенона. А потом снова пошел Пероз войной к Оксу, и никто не знает, куда делся после разгрома. Половину Хорасана с Мервом забрали себе туранцы. До сих пор по полгорсти серебра с головы собирают дипераны для уплаты им контрибуции…

Частый звон слышался впереди. Это выехали они к большой царской дороге. Медленно шел по ней караван: четыре боевых слона и сотни полторы мулов с поклажей. Хирские арабы с крестами на шее и обручами на головах горячили коней по бокам. На Востоке империи их тоже нанимают для стражи…

Посредине каравана ехал худой бородатый сириец в пропыленном коричневом плаще, под которым виднелись латы. Вдруг Леонид Апион, «зеленый» патриций из посольства, махнул ему рукой, и сириец соскочил с коня. Они слегка стукнулись ладонями и заговорили по–арамейски. Еретический несторианский крест[2] из дерева висел на шее сирийца. Не к лицу было ромейскому патрицию так ронять себя. А впрочем, для того и взял сенатор этого Леонида Апиона, что тот имеет торговые дела в Ктесифоне…

С караваном доехали до площади. От мулов пахло мускусом и еще чем–то приторным, как от новоримских патрицианок. Слоны и мулы свернули в переулок, а они остались на торжище. Не было здесь звонких персидских дынь, мешков с орехами и корзин с виноградом, которые привык видеть сенатор в пограничных городах. Пусто было в шелковых рядах, чернели холодные кузни. А люди продавали что–то, сговаривались, шептались. Как и на границе, много было иудеев и сирийцев. Воркующее арамейское пение вплеталось в четкий язык пехлеви, слышалась и черная византийская божба.

На гуннском базаре кучами лежали нечистоты: скотские и человеческие. Лошадей продавали туранской породы — поджарых, с сильной грудью, а рабов всяких: худощавых аланов, широкоскулых жужаней, рыжих мясистых готов, еще каких–то приземистых и долговолосых в волчьих шкурах. Сразу за деревянными загонами без всякого порядка продавались рабы–персы, в основном дети. Но их не покупали, а лошадей торговали только сбивших ноги, на мясо…

И вдруг базар заколебался. Вздох прошел по толпе. Лежавшие начали подниматься, отряхиваться от пыли. Дехканы торопили приведенных на продажу рабов. Сенатор перехватил взгляд сотника. Непривычное волнение было в нем…

Они поехали за всеми. С разных улиц люди двигались в одном направлении. Пробиваться становилось все труднее, но азаты теперь не шпорили лошадей. Когда ехать дальше уже было нельзя, они тоже остановились…

Черным кубом стоял посреди толпы громадный языческий храм без дверей и окон. Все смотрели в его сторону. Потом люди качнулись и стали молча отступать, освобождая посыпанную мелким белым камнем землю у ступеней…


— О Маздак… о–о!..

Такой мучительный стонущий звук одновременно вырвался у тысяч и тысяч людей, что заныло сердце. Все было в нем: жалоба, беспредельная горесть, надежда. Даже кони перестали мотать головами…

Человек в красном вышел откуда–то сбоку. Лишь потом сенатор понял, что это мобед — жрец огня. Сначала он увидел только глаза человека. Словно вспыхнуло что–то — большие, серые, с умным спокойным вниманием оглядели они толпу, задержались на нем, Агафии Кратисфене, на патрициях. А может быть, не было этого. Наверное, каждому на площади казалось, что глаза мага остановились на нем.

Неожиданно впереди, под самой мордой своего коня, увидел сенатор лежавшего лицом кверху перса. Солнце тускло отражалось в его глазах. А маг уже шел к нему быстрым легким шагом. Подойдя, присел, положил ладонь на глаза мертвому. Не было самоосквернения хуже этого по законам Мазды. Площадь молчала.

Подержав руку на лице мертвеца, маг встал и возвратился к храму. Он поднялся по ступеням, стремительно повернулся. Снова вспыхнули глаза, и он быстро заговорил о темных силах зла, которые довели до жестокой смерти этого человека. Они оживают, мрачные чудовища, во лжи, ненависти и разрушении. Но самые отвратительные из них — жадность и своекорыстие. Как в сите, которым отделяет мельник светлые зерна хлеба от горьких черных плевел, смешались сейчас в мире тьма со светом, зло с добром…

Это было что–то вроде манихейства — старой бестолковой ереси, с которой когда–то покончили в империи. Да и в Эране огнепоклонники изгнали ее из государства, а самого ересиарха не то сожгли, не то четвертовали. Но нет, те скорей блаженные: до сих пор манихеи в таврских лесах живут без женщин и не едят мяса. Есть даже такие, что не срезают себе сами растений в пищу…

Маг резко выбросил вперед руку, указывая на мертвого. Кто съел хлеб этого человека? Кто забрал у него природой определенную женщину?

Уж не зардуштакан ли это? Омерзительное учение, которое отдает женщин во всеобщее пользование. Старый Рим заразился им отсюда, с Востока. Писано у отцов церкви, как совокуплялись на улицах подобно вавилонским блудницам, спали все под одним одеялом. Рухнул Рим, как Вавилон!..

В быстрой речи мага был легкий дефект, присущий северным персам. Он скрадывал звонкое рыканье языка пехлеви. Но голос его был звучный, сильный, освобождающий от сомнений. Ровными кольцами укладывалась цепь страстной варварской логики… Разве принадлежат кому–нибудь огонь, вода, земля, из которых составлен мир? Справедливо ли, чтобы один имел больше другого? Зло случайно. Оно исчезнет, когда все на земле будет распределено поровну!..

Яркие серые глаза притягивали. С трудом отвел сенатор взгляд. Люди стояли безмолвно, подавшись вперед, лица их осмыслились. В белой толпе желтели армянские одежды, провалами выделялись черные иудейские плащи. Рядом терлось о стремя потное коричневое плечо с набухшим тавром. Раб тоже слушал, приоткрыв рот с коричневыми зубами!..

Сенатор дернул повод. Толпа выпустила их, не заметив. Азаты снова ехали с ничего не выражающими лицами.

— О–о–о Маздак!..

Звук теперь доносился откуда–то с неба, и казалось, что стонут пустые улицы, деревья, вода в каналах. Да, упование, неистовая надежда были в нем…

По дороге к дасткарту сенатор свернул в сторону видневшегося селения. Кривая улица поросла верблюжьей колючкой. Заборы местами рухнули, и в проломах виднелись пустые дворы. На жердях верхних этажей сидели совы. Персы и в голод не едят ночных птиц…

3

На следующий день Леонид Апион поехал в Ктесифон по своим делам. Сенатор вдруг решил ехать с ним. Патриций с некоторым удивлением посмотрел на него, но ничего не сказал. Они тронулись на восходе, когда сморенные поздним ужином другие посольские ромеи спали.

Два стражника с нашитым на левую часть груди золотым слоном — родовым знаком дома Спендиатов — раскрутили ворот. Окованные железом двери раздвинулись, и сенатор с Леонидом Апионом выехали наружу. Серые фаланги олив стояли по обе стороны мощенной гранитом дороги. Их насадил здесь когда–то дед эрандиперпата — знаменитый Михр–Нарсе Спендиат, великий вазирг Бахрама Пятого и Ездигерда Второго. Деревья были ухожены, вымазаны зеленой глиной — от червей, земля поблескивала от ила. Сразу за вторыми воротами вразброс стояли глиняные дома с садами и огородами. На плоских крышах подсушивались прошлогодние абрикосы, во дворах копались куры. Рабы Спендиатов отрабатывали свое у закрепленных за каждым олив и жили лучше свободных персов. Сенатор вспомнил свое македонское имение и вздохнул. Вор на воре рабы его, и палка для них как похвала. Не государственное содержание, быть бы ему нищим…

В город поехали другой дорогой — вдоль реки. Вода в Тигре была мутная, нечистая. С того берега, из старой Селевкии, медленно плыл паром, укрепленный по краям надутыми козьими шкурами. По дорогам, тропинкам, через поросшие колючкой поля двигались люди. Некоторые гнали перед собой ослов с поклажей, но таких было немного. Охрана в узких каменных воротах задерживала только цыган. Они яростно ругались, а маленькие белые собачки у них на руках выворачивались наизнанку от усердия. Голый мальчишка швырял сухие комья земли в стражников. Когда один, рассвирепев, пустил в него дротиком, тот увернулся и показал задницу.

Долго ехали пригородом, где пришлось держать платок у носа. Через заборы виднелись бассейны с ядовитой водой, в которых вымачивались скотские шкуры. Это был квартал скорняков. Дома здесь стояли одинаковые — глинобитные, на каменном фундаменте, с маленькими, мазанными глиной дворами. Медные шестиугольные звезды или кресты над калитками отличали дом иудея от дома христианина.

Проехали кузнечный и оружейный кварталы, где больше жили огнепоклонники, свернули через переулок на большую площадь. На той стороне у ворот ходил раб с лопаткой, подбирал навоз. Другой разбрызгивал воду из ручной лохани.

Впереди Леонид Апион, а за ним сенатор въехали на широкий двор. Там уже было подметено и полито. По правую руку вдоль длинного склада с открытыми дверями рабы расстилали широкие полотнища, высыпали на них белые коконы, укладывали мотки пряжи. Шелк молочно искрился на солнце. Слева за глиняной загородкой мерно жевали слоны из вчерашнего каравана. За складом виднелся проезд на другой, еще больший двор, оттуда на третий. Где–то в дальних конюшнях всхрапывали, били копытами о доски мулы…

В главном складе, куда зашли они, было прохладно. Земляной пол пахнул зелеными вениками. На тахте за низким сирийским столиком сидели несколько человек, среди них хозяин вчерашнего каравана. Леонид Апион поздоровался со всеми и сразу заговорил о деле. Как понял сенатор, речь шла о крупной партии китайского шелка, который сушился сейчас во дворе. Часть его предназначалась для отправки в Константинополь, но Леонид Апион сразу стал настаивать, чтобы в империю отправили весь шелк. Сейчас перемирие с европейскими варварами, и многочисленные конунги их платят наворованным в Риме золотом не считаясь. Компания выиграет дополнительно по четыреста, а то и по четыреста двадцать драхм на мешке сырца.

С самого начала внимание сенатора привлек большой иудей с властным лицом, которого называли мар Зутра. Все склонились к тому, что сырец следует сразу отправить в Византию. Ромейские мастера лучше знают вкусы своих патрицианок. А отходы они так раскрашивают, что готские королевы визжат от радости. К тому же персидские шахрадары платят столько, сколько сами пожелают…

Мар Зутра внимательно выслушал всех. Нет, сказал он, мы не можем все переправить ромеям. Царь царей охраняет нашу торговлю и мастерские, которые дают ему доход. Но разве один он над нами? Если мы перестанем отделять из своих товаров знатным людям государства Эраншахр, то усилится их ропот против нас. И гонения снова пойдут на христиан и иудеев, как при великом Шапуре или еще недавно — при Бахраме Пятом и вазирге его Михр–Нарсе. Сможет ли сейчас молодой царь защитить нас? Жены и дети наши здесь, прах наших отцов в этой земле. И разве не лишим мы еды своих единоверцев, которые ткут парчу в Ктесифоне и Бет–Лапате?.. Вот если бы уважаемый сотоварищ Леонид Апион из Рума организовал в императорской Антиохии или Киликии выкормку этих шелкородящих червей, компания на одних пограничных сборах выиграла бы вчетверо. Другой наш уважаемый сотоварищ Авель бар–Хенанишо привез вчера из своего долгого пути саженцы тутовника с гигантскими листьями, который растет на островах за Китаем, в стране Восходящего Солнца. Тепло и влага на тех островах чередуются так же, как в Сирии…


Сенатор сам не заметил, как пересел к столу и начал ощупывать плотные коконы, похожие на птичьи яйца. Лишь пальцами можно было ощутить невидимые волоски, которые тянулись из них. Когда–то из–за этих червей великий вазирг Михр–Нарсе закрыл границу для христианских богомольцев. Будто бы они в посохах пронесли коконы для расплода в империи, и казна царя царей лишилась трети серебра за провоз шелка из Китая.

Нет, не в том дело. Граница Эрана с империей тянется от одного конца света до другого, так что посохи для тайного проноса были ни к чему. Просто надо было персу отвадить своих христиан от Византии…

— А сколько времени нужно, чтобы выросли саженцы? — спросил неожиданно для себя сенатор.

Мар Зутра так, словно ждал этого вопроса, объяснил, что на третий год уже можно использовать крайние листья. От нормальных подстриганий тутовник лучше растет. А белые коконы идут в один вес с червонным эфиопским золотом.

— Торговля — не просто барыш, — добавил он вдруг по–гречески с чуть слышной арамейской певучестью. — Напрасно стараетесь забыть вы своего Одиссея…

При этом иудей покосился на партийную повязку сенатора. Уезжая, Агафий Кратисфен протянул ему руку. Сегодня он все делал помимо своей воли…


Обратно поехали через базар, и сопровождал их Авель бар–Хенанишо, сириец из каравана. Возле несторианской церкви сенатор спросил, почему она без приличествующих украшений.

— Для нас Христос был страдающим человеком, а не богом, — тихо и убежденно ответил Авель бар–Хенанишо. — Наша церковь гонимая. По заветам Учителя противостоит она скверне мира. А есть ли скверна хуже власти? Кнут в руки взяли вы в Риме и Константинополе, забыв, что подлинная сила — в сострадании. Логика кнута самым коротким путем приведет вас к дьяволу.

— Но интересы пропаганды учения среди язычников требуют золотить купола божьих храмов, — заметил сенатор.

— В пещерах одержало победу слово божье, — возразил сириец. — Идолы нуждаются в позолоте, не бог.

Авель бар–Хенанишо свернул в ковровые ряды базара по своим делам. Сенатор почему–то поехал к языческому храму. Но пророка с удивительными речами там не было. Люди на площади лежали тихо. Куб храма был слеп и холоден…


Уже подъезжая к наружным воротам дасткарта Спендиатов, они увидели толпу. Рабы волокли кого–то, пиная ногами и встряхивая. Это был голый цыганенок, что дразнил стражников возле Ктесифона. Он так, видно, и не попал в город. Седая растрепанная женщина с плачем тащила за крыло придушенную курицу, которую хотел он украсть. Дети забегали с боков и бросали в цыганенка камни.

На вытоптанной площадке перед домом старшины поселка стоял раб с топором. Принесли горшок с земляным маслом, которое останавливает кровь. Цыганенка прижали коленом к земле, а правую руку растянули на пне карагача. Раб примерился взглядом, приподнял топор. Гибкая плеть перехлестнула вдруг ему руку, рванула кверху. Топор врезался в песок…

Всадник с полузакрытым лицом сделал знак отпустить вора. Он выехал, видимо, из ворот дасткарта. Сзади на дороге ждал его другой всадник, тоже без отметок на одежде.

Надсмотрщик с плоским неприятным лицом, который держал коленом цыганенка, стал кричать, что они по закону наказывают вора. Всякий порядок нарушится, если спускать с рук. Они — люди Спендиатов и сердце вырвут тому, кто станет мешаться в их дела. Трое здоровенных рабов подступили сзади. Всадник молча поднял коня на дыбы и протянул плетью через все лицо кричавшего. Тот сразу успокоился и стал отступать спиной к калитке. Цыганенка и след простыл…

Поворачивая коня к дороге, всадник бросил быстрый взгляд на ромеев. Башлык сдвинулся в сторону, и сенатор увидел красивое твердое лицо со светлым пушком вокруг рта. Агафий Кратисфен вздрогнул, потер себе глаза, но всадник уже поскакал…

Перед самыми воротами их шепотом окликнули. Сенатор обернулся и под стеной в колючих кустах разглядел цыганенка. Тот весело скалился, стирая листьями мяты кровь с лица и трогая надорванное ухо.

— Богатый дядя, дай что–нибудь… Дай, а то они мою курицу отняли!..

Леонид Апион бросил несколько монет. Цыганенок поймал их все сразу и тут же исчез…


Рабы окапывали оливы, пропускали к ним воду. Мутными пенящимися ручейками текла она под могучие старые деревья. Сенатор медленно ехал по узкой дороге и никак не мог вспомнить, где видел он быстрые глаза всадника…

4

К концу недели посольства их позвал к себе эранспахбед Зармихр, главный стратиг персов. Пир проходил в большом белом дворце Каренов, первом от дворца царя царей. На воротах, дверях, в простенках угрожали широкие бычьи головы с бронзовыми завитушками между рогов. У главного входа темнел недоделанный рельеф: Зармирх Карен на тяжелом коне принимает венок покорности от царя Иберии Вахтанга. Такое в Эране до сих пор высекалось лишь прямыми потомками Сасана, основателя династии…

Все западное изгоняли у себя в последний век персы и от парфян оставили только греческие и римские ложа. Очень уж много варварской бронзы сияло на стенах и потолке, даже толстые каменные колонны были выкрашены ею сверху донизу. Для почетных гостей стоял, уже на гуннский манер, высокий помост с отдельной тахтой. Туда, к большому Зармихру, и сел сенатор.

В первый раз он ел белую болотную пшеницу из Индии. Продолговатые жемчужные зерна разбухли и пропитались жиром. В сочетании с сочным мясом и сладкими кореньями они таяли во рту и не отягощали желудка. Как всегда, у персов горами были насыпаны белый и цветной виноград, колотый миндаль, фрукты. Пили выпаренное армянское вино, настоянное на таврском дубе. Рабы бесшумно разносили узкогорлые благородные кувшины с восковой печатью города Двин. На этом вине разорялись когда–то римские кутилы. Персы выпивали его целыми кубками. Обычное вино они тоже пили из золоченых рогов по–варварски, не разбавляя в необходимой пропорции водой. Оттого и произошел скандал…

Когда персидский певец — гусан — начал первую по закону песню в возвеличение царя царей, то Фаршедвард Карен, младший брат Зармихра, прыгнул с ложа и вырвал у него из рук чанг для аккомпанирования.

— Имени жугута пусть не слышат благородные стены! — закричал Фаршедвард и по–арийски мерзко выругался.

Сенатор все понял. Жугутами здесь в поношение звали иудеев. Сыном Ездигерда Первого от иудейки был Бахрам Пятый — знаменитый прадед нынешнего царя царей. Бахрам Гур, дикий осел, как прозвали его за буйство в бою и в постели. И Гург называли его, что значит волк… Тянет персидских царей на иудеек. Еще предок их Ксеркс Ахеменид влил иудейскую кровь в царские жилы. Эсфирь, как явствует из писания, была ему дороже первого министра. Персы освободили народ божий из вавилонского плена, и особый день в честь персидского царя празднуют иудеи…

Стратиг Зармихр сидел прямо, неподвижно. Лицо усмирителя Кавказа было мясистое, широколобое, с солдатскими морщинами у рта. И вправду в нем проглядывало бычье. Эрандиперпат тоже молчал, глядя куда–то вверх. Кроме быка, на родовых кулонах сидящих скалились в большинстве тигр и черная пантера. Не видно было ни одного леопарда Михранов. Из знатных людей Эрана не было знаков гирканских Испахпатов, Суренов, Зиков. Молодой Карен продолжал выкрикивать что–то плохое, теперь уже о главном вазирге Шапуре. Непрочно все было в государстве персов…

5

«В четвертом году правления Кавада…» Да, не станет сенатор подписывать этот договор, который сейчас перед ним на сирийском столике в родовом дворце Спендиатов. Леонид Апион с самого начала сказал, что деньги персам за охрану перевалов пропадут впустую. Другое дело — не бросятся ли туранцы на империю, если рухнет Эран? Действительно, как привязанные друг к другу две вселенские державы!..

Маг на площади перед храмом огня утвердил сенатора в решении не надеяться на персов в кавказских проходах. Когда такое говорят открыто, да еще священнослужители — значит, государство непрочно. Еще два раза слушал сенатор красноречивого пророка и не мог уйти…

Эрандиперпат Картир, внук Михр–Нарсе, с первой встречи понял, что не подпишут ромеи договора в Ктесифоне. Его умное безразличное лицо со староперсидскими усами ни разу не изменилось, пока сенатор день за днем копался в бесчисленных пунктах старых соглашений о Нисибине, городе на границе. Персам придется ехать в Константинополь к самому императору Зенону.

Весь Ктесифон объездил сенатор за эти дни, побывал на том берегу, в Селевкии. Голодные все прибывали. Они шли уже из Мидии и Хузистана. В прошлый год бешеный Пероз открывал для дехкан амбары знатных людей. Делал это на свою беду и Валарш. В дасткартах вокруг Ктесифона есть старый хлеб. На заднем подворье Спендиатов видел сенатор широкие каменные хранилища, полные зерна и кувшинов с маслом. Сможет ли приоткрыть их молодой царь для свободных дехкан, которые бросают свои деревни — дехи и вместе с рабами бегут в города. Из них ведь его азаты — всадники и пешие латники. Что без них царь царей против быков и тигров, скалящихся на трон Сасанидов. Поберечь бы ему свои красивые глаза…

То, что говорил голодным людям маг на площади, было неслыханно. Не пробиться уже стало к храму в день жрецов персидской недели… Отнять у богатых и разделить поровну. Вечный языческий идеализм. Все то же персидское величие духа при забвении грешной материи. Мертвых они утаскивают поскорее с глаз и сваливают в смрадные каменные ямы. Так здесь избавляются от всяких реальностей. Восток не понимает равновесия…

Темнеть стало в комнате с золотыми слонами под потолком. Агафий Кратисфен подошел к узкой оконной нише, сдвинул плетенные из камыша ставни и невольно потянулся рукой к глазам. Прямо перед ним в родовом саду Спендиатов стоял тот самый маг из храма огня!..

Да, это был пророк, которого все называли Маздаком. В своей обычной красной тоге, он говорил что–то, как и на площади выбрасывая вперед правую руку. Эрандиперпат слушал, сидя на тахте у водоема, и лицо его было безразлично…

Только потом обратил сенатор внимание на третьего. В саду стоял юноша, который защитил цыганенка. Темный огонь вспыхивал в его глазах при каждом взмахе руки мага Маздака. Снова почудилось сенатору, что он видел уже где–то этот твердый арийский подбородок, резкий изгиб бровей. Бронзой уходящего солнца осветилось лицо юноши. Фарр засиял над его головой… Сенатор Агафий Кратисфен узнал. Это было лицо царя персов!..


Как можно скорей захотелось сенатору покинуть Ктесифон. Уже через день тронулись они в обратный путь. В сопровождении двух сотен азатов ехало с ними посольство персов. Сам эрандиперпат Картир Спендиат возглавил его для пути в Константинополь. Впереди шел большой белый слон — личный подарок царя царей и бога Кавада вечному августу — императору и автократору — самодержцу Зенону.

Когда проезжали базар, увидели пеших латников, теснивших толпу от храма огня. Знак быка был на их щитах. С гиканьем и свистом носились по площади конные гирканцы с волчьими хвостами на башлыках…

Загрузка...