Меа

ТА ЖЕ ГРУДЬ

Давно охладели, давно окаменели

Те выкрики дня, те ночные слова:

Эти груди, что спруты, тянулись ко мне ли?

Этих бедер уклоны я ль целовал?

В памяти плиты сдвинуты плотно,

Но мечты, зеленея, пробились меж них:

Мастеров Ренессанса живые полотна,

Где над воплем Помпеи рубцевались межи.

Ведь так просто, как счет, как сдача с кредитки,

С любовницей ночью прощаться в дверях,

Чтоб соседка соседке (шепот в ухо): «Гляди-тка!

Он — к жене на постель! я-то знаю: две в ряд!»

И друзья хохотали, кем был я брошен,

Бросил кого (за вином, на авось),

Про то, как выл в страхе разметанный Брокен,

Иль стилет трепетал через сердце насквозь.

Были смерти, — такие, что смерть лишь насмешка,

Были жизни, — и в жизнях гейзер огней.

Но судьба, кто-то властный, кричал мне: «Не

мешкай!»

И строфы о них стали стоном о ней.

Так все камни Эллад — в Капитолии Рима,

Первых ящеров лет — в зигзаге стрижа.

Пусть целую другую! Мне только зримо,

Что я к той же груди, сквозь годы, прижат!

7 июля 1922

ЭТО Я

В годы — дни (вечный труд!) переплавливать

В сплав — часы, серебро в глубину!

Что ж мы памяти жадной? не вплавь ли звать

Чрез остывшую лаву минут?

Сны цветные ребенка задорного

Молот жизни в сталь строф претворил,

Но туманом явь далей задернуло,—

Голубым, где был перл и берилл.

Что нам видеть, пловцам, с того берега?

Шаткий очерк родного холма!

Взятый скарб разбирать или бережно

Повторять, что скопила молва!

Мы ли там, иль не мы? каждым атомом

Мы — иные, в теченьи река!

Губы юноши вечером матовым

Не воскреснут в устах старика!

Сплав, пылав, остывает… Но, с гор вода,—

Годы, дни, жизнь, и, ужас тая,

В шелест книг, в тишь лесов, в рокот города,

Выкрик детской мечты: это — я!

9 июля 1922

У СМЕРТИ НА ПРИМЕТЕ

Когда шесть круглых дул нацелено,

Чтоб знак дала Смерть-командир,—

Не стусклена, не обесценена

Твоя дневная прелесть, мир!

Что за обхватом круга сжатого,

Доступного под грузом век?

Тень к свету Дантова вожатого

Иль червь и в атомы навек?

Но утром клочья туч расчесаны;

Пруд — в утках, с кружевом ракит;

Синь, где-то, жжет над гаучосами;

Где айсберг, как-то, брыжжет кит.

Есть баобабы, и есть ландыши…

Пан, тропы травами глуша,

Чертежник древний, правит план души…

Да! если есть в мозгу душа!

И если нет! — Нам одинаково

Взлетать к звезде иль падать к ней.

Но жердь от лестницы Иакова,

Безумцы! вам всего ценней!

Да! высь и солнце, как вчера, в ней… Но

Не сны осилят мир денной.

И пусть шесть круглых дул уравнено

С моей спокойной сединой.

24 июня 1923

ДОМОВОЙ

Опять, опять, опять, опять

О прошлом, прежнем, давнем, старом,

Лет тридцать, двадцать, десять, пять

Отпетом, ах! быть может, даром!

Любимых книг, заветных лиц

Глаза, страницы, строфы, всклики;

Гирлянды гор, ступни столиц,

Муть моря, плавни повилики…

В земной толпе — я темный дом,

Где томы, тени, сны, портреты;

Эдгаров Янек — я; за льдом —

Ток лавы, памятью прогретый.

Но дом живет, волкан горит,

С балкона — песни, речи, сплетни:

Весенний верх сухих ракит,

В одежде свежей плющ столетний!

Лишь домовой, таясь в углу,

Молчит в ответ пустым гитарам,—

Косясь на свет, смеясь во мглу,—

О прошлом, прежнем, давнем, старом.

3 сентября 1922

АРИАДНЕ

Слышу: плачут волны Эльбы

О былом, о изжитом;

Лодки правят, — не на мель бы;

Пароходы бьют винтом;

Слышу, вижу: город давний,

Башни, храмы, скрип ворот.

Гете помнящие ставни,

Улиц узкий поворот;

Вижу: бюргеры, их жены,

Стопы пива по столам,—

Ужас жизни затверженной,

Дьявол с Гретхен пополам.

Там, где Эльбы полногрудой

Два сосца впились в мосты,

Там, задавленная грудой

Всех веков немецких, — ты!

Ты, с кем, два цветка, мы висли,

Миг, над пропастью двойной,

Ты, с кем ник я, там, на Висле,

К лику лик с Земной Войной.

8 июля 1923

МЕРТВЕЦ

Как странно! Круг луны;

Луг белым светом облит;

Там — ярки валуны;

Там — леса черный облик.

Все, что росло в былом,

Жизнь в смене лет иначит:

Храм прошлых снов — на слом,

Дворец жить завтра — начат.

А лунный луч лежит

Весь в давних днях, и в этом

Былом мертвец межи

Ведет по травам светом.

Ведет, как вел в века,

В сон свайных поселений,

Чтоб в тайны Халд вникал,

Чтоб Эллин пел к Селене.

Что годы! тот же он!

Луг в светоемы манит;

Тот бред, что был сожжен,

Вновь жжет в его обмане.

Как странно! Лунный круг,

Банальный, бледный, давний…

И нет всех лет, и вдруг

Я — с Хлоей юный Дафнис!

28 августа 1923

ТАК ВОТ ГДЕ…

Так вот где жизнь таила грани:

Стол, телефон и голос грустный…

Так сталь стилета остро ранит,

И сердце, вдруг, без боли хрустнет.

И мир, весь мир, — желаний, счастий,

(Вселенная солнц, звезд, земель их),

Испеплен, рухнет, — чьи-то части,—

Лечь в память, трупа онемелей!

Я знал, я ждал, предвидел, мерил,

Но смерть всегда нова! — Не так ли

Кураре, краткий дар Америк,

Вжигает в кровь свои пентакли?

И раньше было: жизнь межила

Пути, чтоб вскрыть иные дали…

Но юность, юность билась в жилах,

Сны, умирая, новых ждали!

И вот — все ночь. Старик упрямый,

Ты ль в сотый круг шагнешь мгновенно?

А сталь стилета входит прямо,

И яд шипит по тленным венам.

Я ждал, гадал, как сердце хрустнет,

Как рок меж роз декабрьских ранит…

Но — стол, звонок да голос грустный…

Так вот где жизнь таила грани!

16 ноября 1923

ДВА КРЫЛА

После тех самых путей и перепутий,

Мимо зеркала теней, все напевы в мечтах,

Под семицветием радуги медля в пышном приюте,

Где девятой Каменой песнь была начата,—

Я роком был брошен, где миг всегда молод,

Где опыты стали — не к часу, в тени,

Где дали открыты на море, на молы,—

В такое безумье, в такие дни.

Здесь была наша встреча; но разные видения

За собой увлекали мы с разных дорог:

Рим и мир миновал я, ты — первое предупреждение

Объявляла, вступая в жизнь едва на порог.

Но в оклике ль коршунов, в орлем ли клекоте

Мы подслушали оба соблазн до высот,

Словно оба лежали мы, у стремнины, на локте, и

Были оба бездетны, как стар был Казот.

И в бессмертности вымысла, и в сутолоке хлопотной,

И где страсть Евредику жалит из трав,

Ты — моя молодость, я — твоя опытность,

Ты — мне мать и любовница, я — твой муж и сестра.

Два крыла мощной птицы, мы летим над атоллами

К тем граням, где Полюс льды престольно простер

И над полыми глубями в небе полное полымя

Бродит, весть от планеты к планетам, в простор!

24 марта 1923

ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят лестниц;

Медленный всход

на высоту;

всход на виду

у сотен сплетниц.

Прямо ли, криво ли

лестницы прыгали,

под ветром, под ношей ли,—

ярусы множились,

Узкие дали

вдруг вырастали,

гор кругозоры

низились, ожили.

Где я? — высоко ль? —

полвека — что цоколь;

что бархат — осока

низинных болот.

Что здесь? — не пьяны ль

молчаньем поляны,

куда и бипланы

не взрежут полет?

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят всходов.

Что день, то ступень,

и стуки минут —

раздумья и труд,

год за годом.

Вышина…

Тишина…

Звезды — весть…

Но ведь знаю,

День за днем

будет объем

шире, и есть —

даль иная!

Беден мой след!

ношу лет

знать — охоты нет!

ветер, непрошен ты!

Пусть бы путь досягнуть

мог до больших границ,

прежде чем ниц

ринусь я, сброшенный!

Пятьдесят лет —

пятьдесят вех;

пятьдесят лет —

пятьдесят лестниц…

Еще б этот счет! всход вперед!

и пусть на дне —

суд обо мне

мировых сплетниц!

27 ноября, 15 декабря 1923