Меч не знает головы кузнеца

Здравствуй же, свет моих тёмных очей! Вот уже всё плохое позади, и уже ничто не может угрожать тебе каждую минуту. Боль ещё остается, но это же та боль, которая со временем проходит? А я неизлечимо болен, болен тобой и не желаю выздоравливать уже никогда. Зачем? Как томительно тянется время от каждой прежней встречи до новой встречи, и как оно несётся вприпрыжку, едва ты позволишь встретиться. День, как миг, пролетает, а я стою под твоим окном. Может, хотя бы рукой помашешь вслед?

О, твоя рука, эти точёные холодные пальчики, к которым я припадаю щекой, ужасаясь их холода, и в порыве согреть! Но ты прячешь руку. Не прячь, я отпускаю, хотя на губах ещё странный терпкий привкус кожи и трепет в груди, который надо унять, во что бы то ни стало. И напрасно…

Потом я ухожу. Медленно-медленно я иду тенистым парком, тем самым, где ты когда-то давно так бесстрашно ответила мне на первый поцелуй новым, таким восхитительным.

Когда ты рядом, я счастливейший из смертных, и я несчастнейший из них, если тебя рядом нет. За что мне это смятение, за что мне это счастье, моя дорогая Марианна? Может, за то, что надеялся до последнего? Может, за то, что не высказал, не допел, недолюбил там, в какой-то иной жизни? Я теряюсь в решении этой загадки, и лишь ты способна дать на неё ответ, ответ, от которого всё зависит для меня в этой, последней…

Но я утомил тебя, я не буду, я умолкаю… сейчас, сегодня… А если всё-таки сломаешь ты молчания печать… Сломаешь ли? Так спи, не смею я тревожить твой сон и твой покой. И я тоже забудусь сладкой грезой, а утром всё растает…

— Ну и погодка, Ридар! — молвил Старик, прислонив посох к плечу, и протянул к огню длинные, белые, как у мертвеца, пальцы.

— Почему ты решил, что я — рыцарь? — удивился тот.

— Потому что там, на перекрёстке, вороны клевали чью-то павшую лошадь. Вот я и решил, что хозяин ушёл недалече по такой слякоти, — объяснил Старик.

— А ты прозорлив, — усмехнулся Ридар и сдвинулся по бревну, давая место гостю. — Одно не пойму, сам-то из лесу вышел, а знаешь, кто нынче у падальщиков на ужин. Впрочем, я уже ничему не удивлюсь. Ты садись, Старик. Держи-ка, согрейся малость!

— Благодарю, путник-странник! Да вознаградят тебя боги! — с этими словами гость приставил посох к высившемуся тут же морщинистому дереву и уселся рядом с хозяином кострища, подобрав полы грязного выцветшего от времени и солнца дорожного плаща.

Потом он принял обеими руками, как велит обычай, баклажку и щедро вылил её содержимое в рот, более похожий на хищную волчью пасть.

Ридар покосился на топор, что был у него за бревном по левую руку.

«Пустое! — успокоил он себя. — Дед, конечно, не слабак, но на татя не похож…»

Старик фыркнул, отёр усы и бородищу, огладил её, стряхивая капли браги, и вернул флягу Ридару.

— Многие отвернулись от старой веры, — сказал он затем, — а ты, должно быть, ездил к самому великому Ясеню.

— Да, я оттуда, и я держусь веры предков моих, и силы прошу у истинных богов наших, — подтвердил Ридар неохотно и, не вставая, подложил в огонь сучьев.

— Добро, — вроде обрадовался его гость. — Но в телеге прошлого далеко не укатишь.

— И так же плохо, коли за спиной пустота, — возразил Ридар, оглядывая Старика.

Долговязый гость оскалился, покачал головой, и снова протянул руки к пламени, разве что не в самый костёр залез. А руки были мощные — жилы, как толстые тетивы — только ещё белее, чем сами ладони.

— Ты ведь не из местных? — спросил Ридар Старика.

— Ну и что? Тут всё окрест мне хорошо знакомо, настоящих драконов здесь нет — а мелочь всю повывели, — неожиданно откликнулся тот, — и Орма, которого ты желаешь найти, тут тоже нет.

…Не успел я выйти за порог, а меня тут же потянуло обратно, к твоему окну, Марианна, и я чуть ли не за волосы развернул себя в сторону своей усадьбы.

И снова весь вечер я метался от стены к стене, комкая баллады, не уложившиеся в размер, как в ложе коварного еллинского Прокруста. То я звал тебя, то проклинал собственное воображение, то снова призывал могучих богов.

Лунный день был ничуть не лучше, я сходил с ума, изыскивая малейший повод увидеть тебя, чтобы убедиться, не совершил ли я ещё какой-нибудь дикой ошибки, задев милое черноокое создание. Твой несносный Ридар большой путаник…

Вот уж скоро настает время Тюра, бога побед. Какой-нибудь час. И с голубем моим почтовым ты получишь эти черты и резы, ты пробежишься по ним взглядом, и подумаешь, что в части рифмоплётства у Ридара получалось лучше. Но стихи — такой хитрый предмет, они, как мёд. Так, напои же меня хоть как-нибудь, хотя бы один глоток, потому что при эдакой жажде я не способен к науке благословенных Одином скальдов! А ты, показывая баклажку, полную сладчайшего напитка, вновь закрываешь горло, измучив меня так, что свет порою меркнет в глазах.

Я сейчас как натянутая струна, я так чутка к каждому твоему жесту, слову, что если он неверен, а оно — холодно — я не смогу больше звучать.

Я — струна, и мечтаю, жажду хоть что-то спеть для тебя и только для тебя, а ты боишься моего звучания. Да, позволь же мне это сделать, потому что рано или поздно я оборвусь, а новая струна, которую ты натянешь — то буду уже не я.

Ведь то единственное, о чём я прошу — быть тебе необходимым. Человек лишь тогда человек, а рыцарь — лишь тогда рыцарь, когда он нужен хоть кому-то, а если же он необходим любимой, то обретает небывалые силы.

Как вырваться к тебе на волю в ещё пущий плен твоих мягких волос, манящих уст и чарующих глаз — разве же это не счастье?

Сейчас же представляю себе внимательные взгляды друзей, когда я войду… Кто-то улыбнётся из них, чисто из любопытства наблюдая за нами. Я приближусь к тебе, я подойду близко, совсем близко, но ты ничем не выдашь себя, и я, как ни в чём ни бывало, целомудренно коснусь твоей ладони иссохшими губами.

Мы разочаруем их — не так ли? Но весь следующий вечер я буду вновь ловить твой взгляд, внимать твоему дыханию и стараться удержать твои пальцы хоть на секунду в своих, и только лёгкая дрожь самых кончиков выдаст меня с головой…

Чего же мне ещё? Я верю, я чувствую — ты тоже не так невозмутима, как кажешься, потому что между нами есть такое, что и не снилось им, наблюдающим с лёгкой дружеской улыбкой. Светлое, невесомое, непередаваемое словами и, по мне, совершенно немыслимое притяжение.

Но я должен отталкивать тебя, и ты должна меня сторониться. Мы продолжаем друг друга проверять, чтобы ненароком не причинить боль, но я уже согласен испытать и её вновь… когда-нибудь. Потому что сейчас нет большего мучения, и большей радости, чем эта странная неопределённость, назначающая сроки. Сроки до чего?

Ты «не готова», но я с тебя и не брал никакого слова, и ты ничего мне не должна, ты всё уже знаешь про меня и так, и мне было это необходимо, чтобы хоть кто-то это про меня знал.

Я пишу, а по телу — нега, меня качает волна таких переживаний, которые я не променял бы на прежнюю успокоенность и скованность. Мне хорошо настолько, что мне плохо. Нелепо это звучит, и я не понимаю, да и не хочу понимать, как это можно объяснить.

Стоит мне отправить одно письмо — я уж сажусь за новое, и ты опять рядом, здесь, перед моим мысленным взором, и мы вместе. Какой изуверский, но единственно верный путь не потерять тебя — это оттолкнуть до поры до времени!

Ты посмотри мне вслед — я не стану оборачиваться, плохая примета, и хоть я не суеверен — лучше смотреть друг другу в глаза, не отрываясь, чем потом в спину.

А теперь спи, и приснись мне, моя родная Марианна. Это же твоё время, оно уже скоро, оно уже наступило! Ночь.

— … настоящих тут нет, кроме одного, Ридар!

— Ты непростой старик, — сказал Ридар.

Ухватив быстрым движением топор, он вскочил на ноги, развернулся в прыжке, и мигом оказался по другую сторону костра.

— На гостя, да с топором! Как это по-людски! — ухмыльнулся Старик и взялся за посох, длинный, в рост, и чёрный, как сама ночь. — Что стоишь, раздумываешь?

— На старого у меня рука не поднимется! — ответил Ридар.

Ветер качнул макушки нависших над поляной сосен. Они и мокрые заскрипели, засмеялись. Заухал, точно филин, и Старик:

— Дурень! Кабы ты на капище Ясеня не чертил рун — разве кто прознал бы про твою мольбу богам.

— Уф! Так и ты был у Ясеня? — облегчённо вздохнул Ридар, опуская топор. — Значит, ты ведаешь нашу вязь?

— И там тоже был! — ответил Старик, ударив посохом оземь. — И сплетение знаков смыслю. Но я не пытаю свою Судьбу, ибо сказано:

Затем гость сел на прежнее место и продолжил нараспев, покачивая посохом:

— Возьми-ка лучше, да выпей до дна. В остатке, как говорится, вся сила сокрыта, — пробасил дед и, не вставая заново, швырнул Ридару баклажку.

Тот выронил оружие и едва успел ухватить свою флягу обеими руками. Она оказалась на удивление полнёхонькой!

— Пей, глупец! Потому что не надо искать драконов — они сами тебя находят, они бродят меж людей, и главное вовремя распознать их змеиную природу. Распознать прежде, чем они ужалят. Укус дракона не смертелен, но это хуже, чем смерть.

Опростав флягу до дна, Ридар, покачиваясь, двинулся назад.

Старик подложил в огонь еще пару-тройку толстых сучьев, а когда Ридар приблизился, хлопнул ладонью по бревну, на котором сидел. Сюда, мол! Словно уже не Ридар, а он сам, этот Старик, был хозяином места:

— Нас здесь только двое, Ридар! И дракон — из нас двоих — это ты.

Марианна, родная! Я не хочу тебе надоесть, я не могу позволить стать для тебя обыденностью, как уже писал — иначе мне суждено тебя потерять, а это смерти подобно. И всё-таки, если сейчас влетит твой почтовый голубь — я не сумею устоять.

И душа рвётся к тебе, и вырывается, и взмывает в небесную синь каждый день и каждую ночь — ты сумеешь различить её лишь по этим скупым строчкам письма. Она вряд ли надоедлива — моя душа, не то, что бородатое, изрезанное шрамами лицо.

Как бы там ни было — ты не ответила ни на одно из четырёх моих последних посланий за суматохой дел и событий. Это мелочь по нынешним неспокойным временам. А вот, представь себе наши два замка, и я шлю тебе письмо с самым быстрым гонцом. Потом ещё… И ещё одно. А потом, не получив ответа, либо принимаю яд из рук кормилицы, либо еду штурмовать твой замок во главе шайки головорезов. Какая острота!

Первый предмет, брошенный тобой со стен осажденной крепости, убивает меня наповал, и ты даже слезинки не прольёшь над моим бездыханным телом.

Так вот. Если бы спросили меня боги, что надобно мне в этой жизни — я попросил бы заключить тебя в самую высокую башню на Земле, до вершины которой мог бы добраться лишь сам. Будь же прекрасным исключением из общего правила! Поэтому, когда я полезу вверх по лестнице — ты не торопись её ломать, не торопись резать веревки. Лестница ещё слишком длинная, больно стены твоего замка высокие. Тем тревожнее и увлечённее будет моё роковое восхождение. Но ведь не неприступные же они!

Да ты и так гордо взираешь с балкона, как с крепостных стен, к которым я придвинул лестницу. Не отталкивай её сразу царственной ножкой. Дай мне залезть повыше, чтобы при падении сломать шею, а не просто ушибиться.

…Я как представил, что на полмесяца, бесконечно долгих полмесяца ты уедешь — сосчитал по пальцам, на сколько ночей и дней, полных одиночества, я расстанусь с тобой… Лучше бы и не представлять.

Ощущение твоей близости, когда ты рядом — это просто неописуемо, словно какие-то ласковые волны счастья нежно качают меня… И вот лишиться этого на невозможно длинные полмесяца?!

Ах, я бесконечно признателен тебе, милая моя, родная Марианна! Хотя бы только за то, что ты даёшь мне возможность вновь пережить искренние, светлые, не замутнённые никакой корыстью чувства. И сделать хоть что-то для тебя — означает, прежде всего, продлить собственное существование.

Уезжай! Скорее, уезжай прочь — потому что знать, как ты близка и недосягаема — худшая из пыток. Ты будешь там одна, ты многое передумаешь. Суета этого мира схлынет — всё предстанет в истинном свете. Может быть, только там, на тёплом берегу, ты поймёшь, что не будет в твоей жизни другого, более сумасшедшего Ридара. Остальные — они уже будут расчётливы. А я теперь перед тобой, как на ладони. И никто не скажет тебе всё, как есть, кроме меня.

Но, я надеюсь, до встречи! И раз мне отказано в милости коснуться твоих коленей, считай, что я впился в одних своих мечтаниях в твои молчаливые холодные губы. Ей-ей, даже такие, я бы не оставил их вовек, я желал бы вечно пить из их источника.

А ты, словно Фрейя из пены тёплого моря, сойдёшь на берег и ни разу не вспомнишь обо мне. Ты будешь нежиться в раскалённом песке, и капли терпкого вина заскользят у тебя по груди, пьяня голову ветром свободы.

Я вижу это, как наяву, но я не смею тревожить твоего уединения на том южном берегу. Как много бы я отдал за то, чтобы лишь день провести бы там с тобой, чтобы я мог разбить рядом наши шатры, и, зарывшись в песок, строить немыслимые замки. Они — и шатры, и эти замки — куда приятнее мрачных стен наших северных твердынь.

Одно твоё слово, один твой взгляд, одно твоё касание — мои невероятные сооружения обретут плоть и кровь. Лучшие мои строки — тебе, все победы — тоже тебе. Вся моя жизнь — одной лишь тебе, лишь тебе, Марианна!

А ты всё-таки дремлешь там, под лучами коварного солнца, уже в мечтах и грёзах, и мне нет там места… Наверное… Мечтай же, а я, слишком груб и неотёсан для твоей мечты. Но таким я уродился… и только одной единственной Женщине дано переделать меня, если она загадает.

Душно, как душно в этом тесном мире. Надо вырваться из порочного круга! У нас одна жизнь, а в следующей — коварные боги могут не свести нас вновь.

Хотя я помню, мы не раз встречались там, в глубине веков. У нас были иные имена, и тела были разные, и судьбы. Сведя нас, они — бессмертные — каждый раз нас разводили вновь. Ты взирала на мой силуэт из темноты, ты внимала моему голосу, но на балкон взбирался совсем иной. Я клялся тебе страшными клятвами, но исчезал на много лет, а вернувшись, так и оставался один… Как давно всё это было… Ты выводила меня из лабиринта, ты давала мне яблоко… А мне было надо всё время что-то иное, и я разменивал Твою… Твоё… расположение на мелочи жизни. Я дурак был, поверь мне. Я ничего не понимал тогда.

Сейчас. Здесь, в этот год, век, эпоху, на этом Круге Земном я говорю тебе, Марианна — мне никуда от тебя не деться, прогони — ты останешься со мной. Но, лучше, не спеши с этим. Ведь прозревший мужчина стоит слепца.

Слепец не разбирает, к чьим коленям он припадает, а я обнимаю твои, только Твои, и иных не желаю знать. Я жаждал бы целовать только эти уста, я мечтал бы шептать день и ночь только в твои терпеливые ушки, и только эти чудные ласковые волосы я хотел бы осторожно ворошить грубыми изрезанными пальцами, и только твоему голосу внимал бы я — одно лишь Твоё слово, одно лишь Твоё касание, один лишь Твой жест.

Налетевший ветер швырнул пламя Ридару в лицо, опалив густые брови и посеребрив пеплом рыжую бороду. Ридар рухнул на колени и ударил кулачищами оземь, согнулся, ударил ещё раз.

— Не трудись, крылья тебе без надобности! — пошутил Старик, поглядывая на широкую, одетую в броню спину скорченного человека.

— Ты считаешь, мы поменялись с Ормом местами? — глухо спросил Ридар, думая о своём.

— Я в том уверен! — откликнулся ночной гость. — Но, если ты помнишь: «Головня головне передать готова пламя от пламени; в речах человек познаёт человека, в безмолвье глупеет». Так что вставай…

— Откуда же тебе ведомо про Орма?

— Ты сам про то богам отписал в грамотке! — объяснил Старик. — Ну же, не тяни жилы из себя. Выкладывай всё, как есть. Оно и легче станет…

— Великие боги! Как несуразно вы устроили этот свет! Я любил прекраснейшую из женщин. И не было в мире такого безумства, какое я бы не свершил в её честь и во славу её. Ах, Старик! Если бы ты только видел Марианну! Когда мы встретились впервые — это была несчастная испуганная девушка, мне так казалось, которая искала верности в этом мире! Она обрела и верность, и друзей.

Её мучил тяжелый недуг, причиной которого был все тот же Орм, поранивший её некогда и изливший частицу яда в девичью душу. Тогда я нашел за тридевять земель чудесного лекаря, который исцелил мою Марианну. Мне так думалось, я надеялся на его умение.

— Теперь ты жалеешь об этом? — спросил, прервав Ридара, Старик.

— Нет! Я бы сделал это сотни раз… Один косой взгляд на неё, одно неправильное, невежливое слово о ней — я вызывал наглеца на поединок. Но наглость идёт рука об руку с трусостью. Мне не довелось никого зарубить на её глазах.

— И об этом ты не жалеешь? — ещё раз спросил его Старик.

— Нет! Тысячу раз нет! …Наши усадьбы стояли в одной долине, и хотя семьи не были меж собой дружны и даже знакомы, вскоре я стал желанным гостем в её доме. Не проходило и дня, которого бы я не проводил под её окном, блуждая там под вечер. Я сопровождал её повсюду, оберегая от всех зол, от каких только мог. Впрочем, она уже и сама могла бы постоять за себя. Это была истинная валькирия, только волосы, цвета ворона, отличали бы её от небесных воительниц. Она легко управлялась со строптивой лошадью, стреляла из лука, как сам Одиссей, не считая эту забаву достойной разве только бондов. Однажды я заказал для неё меч, легкий, как пёрышко, он вряд ли подходил мужчине, но пришёлся точно по женской руке…

— Меч не знает головы кузнеца, — молвил Старик и нахмурился.

— Да, и не гоже мужчине делать любимой такие подарки, потому что он не сумеет по обычаю взять с неё монеты. Правда, волхвы подсказали мне способ, как обойти зловещее суеверие. Если оружие напоить кровью дарителя, оно никогда не обратится против него. Я протянул деве клинок, когда она взялась за рукоять, я шагнул к ней так близко, чтобы напороться на него. Так он познал меня, а я — его.

— И ты не жалеешь о том? — вновь был вопрос Старика.

— Я ни о чём не жалею, — ответил Ридар, — кроме одного…

…Ты поразительно счастлива в том, что называют любовью, и совершенно неважно, если сама никого и ничто на этом свете не любишь, моя холодная северная дива!

Важно то, что ты сумела в силу одного своего существования на этом свете увлечь кого-то призрачной надеждой ответа.

Все называют это любовью, кроме тебя, и кроме меня. Но ты считаешь взаимность обязательным условием, дабы счесть себя счастливой. А я знаю, что никто из тех, кто признавался тебе в любви под балконом доселе, на самом деле не любил тебя. Это была лишь слабая влюблённость, потом они находили утешение с другими и забывали о вспыхнувшей страсти, и становились мужьями, отцами… Время стирает влюблённость в пыль.

Так вот, я не дам тебе даже повода сказать мне, что я испытывал легкое увлечение. Я верю в то, что мне не нужен никто, кроме тебя… И, наверное, ты вообще последняя из настоящих принцесс ускользающего сквозь пальцы Времени…

Скажи мне, зачем же ты, если в тебе нет ни капли теплоты, поцеловала меня тогда. Зачем ты это сделала, глупая? Зачем ответила мне, ещё и ещё раз? Ты же не понимаешь, что натворила. Я не могу поверить, что ты вот так легко отдаёшь поцелуй мужчинам. Я знаю, что это не так. Зачем?

Да укажи мне того злого волшебника, назови мне того дракона, который околдовал тебя, моя милая. Я найду их, я сражусь с ними, лишь бы снять злодейские чары и найти противоядие. Это снова Орм? Попадись он мне в руки!

Случится так — ты оглянешься, меня уже не будет рядом. Я должен буду уйти, едва ты скажешь, что нашла другого, более достойного — весёлого, доброго, умного, самого лучшего. И даже если ты не скажешь такого напрямую — я пойму это. И я не смогу не то что встречать тебя… Каждый, кто некогда был вместе с нами и рядом с нами — их с того момента просто не смогу видеть, не вызвав в себе приступ давней боли. Я уйду, но не отрекусь ни за что от всего, что было между нами, и я ни о чём не пожалею… Ты свободна от меня, хотя я всё бы положил к твоим ногам… пусть и безответно.

Но всё будет хорошо, если ты и в самом деле ищешь Своего Избранника, но не находишь пока. И почему это я должен так вот запросто предавать свою… Нет, я не могу такого себе позволить. Я не из той породы пажей, что стараются найти утешения с девочками по поводу и без повода. И, может, в том моя беда, да и твоя беда. Ведь мы похожи. Мы сильно зависим от нашего прошлого. А это неправильно.

Марианна! Дорогая! Да впереди ещё целая жизнь. У тебя ещё впереди вся жизнь!

Ах, как прекрасен был тот последний вечер перед отъездом! Ты, как всегда, выглядела очаровательно, если не сказать, что потрясающе. Но в тот вечер ты была совсем иной, чем накануне, ты была теплее. И ты удержала меня там, у себя, хотя я знал, что нам будут сниться разные сны… И эта небольшая прогулка по нашему ночному парку — вот так бы нескончаемо бродить с тобой под вечным звездным небом, не наблюдая за ходом неумолимого времени.

И ещё мне так хотелось стать маленьким серым котёнком, запрыгнуть к тебе на колени, свернуться там комочком, чтобы ты гладила мою шкурку, а я бы мурлыкал, мурлыкал, моя нежная мучительница. Сумасшедшие мысли, безумные идеи и образы. А я всего лишь хотел вновь ощутить эти точёные персты в своей непокорной кошачьей шёрстке. Я мечтал бы день и ночь целовать твои руки, плечики с охранительной руной, гордую шею, приближаясь к роднику томительных губ Марианны.

Какие пустяки эти цветы — да мне бы осыпать твою дорогу их лепестками, мне бы соткать тебе одеяло из них, хотя быть может, соткать его из касаний губ было бы увлекательней, но и тогда бы я не выразил всего восхищения, милая, милая Марианна.

Я шёл просветлённый, я уходил, но ведь это повторится, и такой же вечер, как миг, взятый взаймы у самой смерти приговорённым.

Ты почему ещё здесь? Уезжай! Уезжай скорее, мне невозможно вот так сидеть в пустой-пустой усадьбе и знать, что на другом конце долины ты проводишь этот вечер в таком же одиночестве. И я тянусь к тебе, дорогая моя… И я не хочу очнуться, я жаждал бы чувствовать Твоё дыхание, как дуновение ветерка, и внимать каждому Твоему желанию, как воле капризного бога.

Нет, не бога! Ты — моя единственная богиня, ты — моя радость, ты — боль моя, ты, как сама жизнь, в которой всему есть место. Так прими же мою жизнь, если сочтёшь её ценной! И подумай, на что мне она без такой удивительной женщины в ней? Я у ног твоих, Марианна…

Бушует непогода за окном. Ветер колотит в ставни… Приюти безумца в ночь хоть на миг, я просто сойду с ума. Я буду лежать и бороться с сумасшедшим желанием войти в твою комнату и, упав на колени, поцеловать тебя в уста так, словно предо мной спящая княжна или Белоснежка. Может, это излечит тебя от заклятья, которое ты сама себе придумала.

Хотя, казалось, ещё днем я ненароком касался твоих платьев и любовался моей черноокой валькирией на вороном скакуне. Ах, как хотелось подхватить тебя, закружить в порыве неимоверного восторга. Прижать к самому сердцу, такую родную и неприступную, такую желанную и прекрасную. Прижать, и понять, что погиб — твоё сердце, каменное и жестокое — оно совсем не бьётся, а моё уже выпрыгнуло тебе под каблучок, ещё шаг — ты раздавишь его.

И как же ещё может быть иначе, когда такая весна грозит обернуться вечным морозом? Она бы не имела срока, эта весна, лишь позволь ей продолжиться — ей не будет конца и края. Ты только поверь мне! Марианна, милая, чёрный котёнок мой! Я не обману тебя, как сейчас хочу обмануться сам.

Не надо меня жалеть, пусть остановится это мгновение, пусть я встану пред тобой на колени в том ли парке, на обрыве ли у реки или на вершине самой высокой башни.

— Будь со мной, Марианна! — молю я тебя. — Будь со мной всегда! Ты никогда о том не пожалеешь. Мне не найти иной такой, Ты одна в этом свете.

Но ты молчи, молчи, и слушай, что я еле слышно шепчу, и хотя хочется кричать во всю мочь от восторга встречи с тобой, мой шёпот так похож на стон…

Я прошу у тебя не просто доверия. Я прошу взять мою жизнь, мою судьбу, я их не хочу больше влачить вот так, без тебя, Марианна, и просто не мыслю, как можно жить, прикрывая всякими «великими» целями единственную, затмевающую всё.

Две ужасные недели без тебя, когда, как зверь ходишь из угла в угол по пустым горницам усадьбы, и всё летит из рук…

— Едва она уехала на воды, так прописал лекарь, у нас начались дожди. Проливные — словно, вместе с моей Марианной, укатило на море и солнышко. Пять суток подряд.

На праздник Фригг было ещё светло, но и потом в ночь и весь последующий день, представь, в самой середине лета, идет всё тот же дождь.

Меня охватила безысходность. Музыка не радовала слух, мёды не пьянили, ни одна из прежних забав, никакая из самых нужных работ не приносила мне радости, и не сложилось ни единой баллады, как я ни пытался превозмочь в себе это.

Ах, Старик! И снова к ней, все мысли, все слова, все побуждения. Я ждал заветного голубя, я представлял, как Марианна нежится на горячем песке, как, обнажённая, она загорает, окуная изумительное тело в волны светлоокой Сол.

Всё шло как-то буднично, и только звериная тоска не отпускала меня ни на миг. Снова пусто, и пусто было на душе. И мне снился сон, как пол её неприступного замка я усыпал цветами, чтобы Марианна шла по ним, точно эльфийская княжна из несбыточных грёз, чтобы она купалась бы в них. А я срезал все шипы до одного, лишь бы ни один из них не поранил нечаянным касанием её бронзовую от загара, но всё такую же волнующую, кожу.

Поутру, когда я очнулся, мои ладони были исколоты в кровь. Это было знамением!

— Да, боги предупредительны, в том смысле, что заранее предупреждают смертных о таящейся опасности, — совсем тихо проговорил Старик. — Ты, Ридар, держишься прежней веры, а так ли преуспел в ней? — спросил он погромче. — Вспомни!

Старик поднялся, распрямился, расправив могучие плечи, восстал, точно грозный великан. Потом, ударив в ладоши, в такт ударам он запел тяжёлым густым басом:

— А я вот что отвечу, старец! — разозлился Ридар, и, смело глядя своему гостю в глаза, тоже пропел:

— Это я-то глупец? — расхохотался Старик, схватившись за бока. — Да что же ты, приятель, жалеешь тогда об этой одной-единственной вещи? Ведь ты судишь свою ненаглядную Марианну за её любовь к Орму. А ещё недавно и вовсе жаждал убить его. Уж кто из нас дурак, так это ты, а не я!

— Ты и о том прознал, проклятый колдун! — крикнул Ридар, но опомнился, и продолжил спокойнее. — Да, я теперь другой человек, Старик! Во мне нет больше былого Света. Со мной опасно теперь рядом любой и любому. Но пусть пройдёт месяц, год, много лет. У меня теперь есть две цели — я верну себе похищенную женщину, и я уничтожу Орма, рано или поздно. Я так сказал. Да будет так!

— По-моему, ты обманываешься в сроках? — весело ответил гость. — Да, с кем не бывает?! Лучше, выпьем-ка теперь из моей чаши!

— Выпьем! Но уже как два месяца я только и делаю, что пью, не пьянея.

— Это особый мёд! — возразил Старик, доставая из-под плаща чашу, которая на глазах Ридара стала сама наполняться душистым пенистым напитком.

— Экая диковина! — удивился Ридар.

— Содержимое лучше вместилища! — пояснил его странный гость. — Пей же, и я за тобой, мы пригубим из одной чаши.

— Теперь уже всё едино! — промолвил Ридар и сделал глоток, словно хотел выпить море.

Вот ты и вернулась, моя родная Марианна! Но у отца колесницы наготове. Так, не берём же никого с собой, и прочь отсюда… На все четыре стороны, Марианна! На все четыре, мой холодный чернокудрый демон! Только ты и я.

Или мы, рыцари, слишком радужно смотрим в будущее. Зачем же ты тогда вернулась? Чтобы я мог, наконец, украсть тебя, милая? А я и не могу видеть грядущее иначе, зачем тогда вообще жить? Марианна! Никто из нас не стеснит друг друга никогда. В конце концов у тебя будет время убедиться в моей искренности и честности, а главное, в том, что если я дам тебе слово быть верным до самого конца — я его постараюсь сдержать, коль ты позволишь мне это.

Я видел смерть, не так много, но видел. И я нёс её сам на острие меча. Я знаю предательство и разочарование, может, не в полной мере, но с меня этого было довольно, да, ты тоже всё это видела, наверное… Так неужели ничто не подсказывает тебе, что в этот раз всё уже идёт не так!? А лучше, чище, совсем, совсем по-другому, по-настоящему, как бывает только в детских сказках…

Да, в сравнении с этими горячими арапами, что, проходя мимо, громко обсуждают тебя на своём тарабарском языке — я просто лёд чистейший, я северянин — всё необузданное и дикое прячется во мне. А если что и проявляется — под твоим строгим взглядом я загоняю это вниз, в самую глубину. Может быть, я даже сумею так долго существовать, прежде чем ты разрешишь мне выпустить себя. А коль не суждено… Я не знаю, что тогда.

Позови меня, просто позови, и даже если ты спрячешь пронзительный, ни с чем не сравнимый взгляд этих внимательных глаз за длинными ресницами, я хотя бы обхвачу твои загорелые под южным неправедным солнцем колени. Уткнувшись в них лицом, я поведаю тебе о той нераскрытой, таящейся во мне нежности, которую не доверить никакому пергаменту. О том, как ждал тебя, как схожу с ума, и как счастлив, что ты снова здесь, рядом.

Так повелевай же, любимая! Что же ты медлишь!? Что же ты молчишь?

Я, быть может, и дурак, коль всё это так открыто говорю тебе. Но разве это не лучший способ доказать, что я не лгу. Ты лишаешь меня даже самой надежды быть необходимым. Зачем ты так? Сегодня я и мизинцем не коснулся твоей кожи, а ты так отдёрнула руку, едва я указал на этот странный змеиный браслет… Твоя воля, Твоё слово тут для меня закон. Но, коль я не совсем безразличен, родная, милая моя, да подскажи же путь, который ведёт к твоим ногам, и к твоей руке, извлекающей из струн столь пронзительные звуки грусти и любви.

А мой путь давно безжизнен без тебя, о жестокая валькирия. Если я не нужен, если в тебе не теплится ничего, ни лепестка… то пусть отныне он будет таким.

Но что же ты молчишь, если хотя бы искра, хотя бы уголёк мерцает в тебе, в этих дивных очах?

И я поддался бы им, и я пропал, я хотел бы пропасть, утонув в твоих чудных глазах, потерять в них всё то, что нашел до сих пор, потерять себя и стать иным, пройдя этот сосуд перерождений. Пусть будет тихий вечер, нешумный круг редких друзей, ласковая мелодия божественной лиры, проникающая сквозь полутьму. Я приглашу тебя на танец, медленный и неспешный, вечный танец, как пригласил бы тебя на Жизнь до исхода.

Пусть будет потрескивать костёр, пусть всё повторится, когда, вдоволь накружившись в хороводе, мы взойдём на крутой берег Вислы, и слыша лишь один ту скромную мелодию, я предложу, я прошу, я буду умолять тебя всего об одном танце среди последних зелёных мурав умирающего лета.

А теперь ты спи, и смотри свой сон, о сумасшедшем, поверившем в случай, судьбу, сказку. О том, кто создал себе богиню, и о том, что она не должна быть так безжалостна и неумолима.

Целую твои пальчики, да воссияет на каждом из них кольцо или перстень. Тогда будет предлог ещё раз перецеловать их все до единого. Ответь же хоть что-нибудь! Потому что та пустота, куда уходили мои письма эти последние месяцы, меня приводит в такое же страшное опустение. Словно какой-то чёрный коршун бил влёт этих милых голубей, раздирал их на клочья и выклёвывал маленькое сердце.

А со мной? Что будет со мной? Ничто не обессиливает так, как нежелание принять помощь. Великие боги! Да скажи хоть одно слово! Я молил бы тебя только о том, чтобы принять на себя ту боль, хотя бы малую толику боли, что ты испытываешь последнее время. Незнание, непонимание, что с тобой происходит. Возможность быть одним лишь зрителем — эта роль изводит меня, доводит до полоумия. Сказать, что ты прекрасна — это оскорбить тебя. Марианна, ты сама не представляешь, насколько ты очаровываешь людей, то сияя воинственной валькирией, то щекоча им нервы хитрым чёрным котёнком, а то просто убивая холодной рассудительностью. Зачем же ты губишь себя, ввергая в какую-то странную небыль, из которой возвращаешься вот уже не первый месяц с такими потерями.

Ты будешь счастлива, я клянусь, что сделаю для этого всё… и даже выше моих сил. Я облеку тебя в царственные одежды, ведь украсить каждый из этих перстов — это так мало и естественно. У тебя будет величественный замок, и в нём всё самое лучшее, если это так необходимо для счастья.

Но, ради всего святого, не замыкайся в своём замке. Ты думаешь, это ты в нём заключена? Нет, это я узник одинокого замка, названного, словно в насмешку, твоим благословенным именем. Марианна! Марианна! Марианна! Я произношу его нараспев, мне становится теплее на душе.

Я восславлю тебя в моих балладах, я пронесу славу твою на острие меча.

И я… Что я? Да оживи же меня, выпусти всё лучшее во мне, и запри всё худшее! Ты одна, одна в целом свете можешь это сделать со мной. Я не хочу, чтобы это была не ты!

Пусть же моё чувство застынет на пике, на взлете, пусть я продолжаю парить… А ты, … неужели ты не взлетишь, не поднимешься ко мне в эти выси, где мне так одиноко, Марианна? Или ты просто спустишь тетиву, пока я на излёте? Что ж, стреляй! Я даже не успею удивиться, я приму эту стрелу от тебя, как должное, и не спрошу, за что. Что плохого я сделал Тебе, родная!?

Если это так случится, то вдруг, когда-то, много лет спустя, ты, быть может, услышишь одну из тех баллад, которых я не спел тебе у костра в нашем лагере — и тогда ты вспомнишь об этом выстреле, убивающем без промаха.

И если я не сумел разбудить тебя — то горе мне, то моя вина, а не твоя. Значит, я просто не так талантлив, не так добр, не такой… словом, каким ты хотела бы видеть рядом верного рыцаря.

Если бы ты указала только путь. Я постарался бы стать таким, каким хочешь ты. И, наверное, из третьего котла с кипящим молоком я всё-таки выйду на божий свет. Не надо варить меня, душа, в кипятке первого. Я тебе ещё пригожусь. Позови меня, ты только позови! Позови, как-нибудь, через сотни веков. Или вот сейчас, прямо сейчас, Марианна-Марианна, моё чудо и спасение моё.

— Я проведал, что есть некто по имени Орм, — продолжал свой рассказ Ридар, глоток за глотком отхлебывая из непустеющей чаши, — Орм, который полтора года назад обманул её. Хоть и дракон, как выяснилось, но она была к нему сильно неравнодушна. Именно тогда мы и встретились. Орм был горяч, весел, талантлив, любвеобилен. Это и положено дракону, он не такой, как мы, люди.

— А главное, драконы совсем не такие, как рыцари! — поправил Старик, отпивая в свою очередь.

— Первые признаки её превращения я заметил слишком поздно. Ещё в Великий праздник Тора она была той самой славной Марианной, к которой я привязался… Да что там, которую я полюбил так искренне и чисто. Ещё до праздника уставшей к исходу года Сол она оставалась всё тем же милым, родным человеком, которому я был нужен. Я её ни в чём не торопил, зная немного девичью историю или догадываясь о том, чего она мне не говорила… Двенадцатого дня после Громницы мы встретились — отметить год с того самого момента, когда я первый раз предложил ей кубок. До того мига я лишь издали вздыхал о ней, и мы наблюдали друг за другом украдкой. Итак, это был год, самый лучший в моей жизни, и такого уже не будет никогда…

Ридар сделал ещё глоток, качнулся и уронил голову. Но пламя полыхнуло, и он очнулся, точно задремавший путник.

— О чём это я? Ах, да! У меня был обручальный перстень белого золота с аметистом, камнем вечной любви. Это было уже особое кольцо, я неспроста ходил к волхвам. Мы сидели по разные стороны стола, и я опустил на её глазах этот перстень в бокал красного вина. Он оказалось на дне. Марианна выпила вино и примерила кольцо на тот палец, где ему и суждено было находиться.

Потом были цветы и долгие неспешные слова уже у самого её дома…

В благословенный день Фрейи накануне праздника Сол, она была всё ещё тем самым человеком с изломанной судьбой, которого я выхаживал, как мог, пытаясь притупить боль от драконьего яда.

Прости, Старик, я выхаживал её для себя. То, что я ей был нужен, придавало мне колоссальные силы, такие, что сейчас мне дают ярость и боль. Но тогда это были светлые силы, у меня получалось решительно всё. Я ввёл её в круг людей, близких мне, которым я безраздельно доверял, я придумал для неё и для себя радужный мир, в котором, мне верилось, не может быть ни драконов с их ядом, ни предательства.

Итак, в пятницу, накануне, она была всё ещё тем единственным человеком, потеря которого стоила бы мне себя и Удачи.

Мы встали лагерем близ капища, где это было и в прежние времена, разбили шатры — гости праздника ещё не все съехались, а я не люблю шумных сборищ. К тому же лишь посвящённые могут прибыть на праздник.

Ночь прошла замечательно. На груди, в ладанке, я давно носил ещё одно кольцо, таким можно лишь раз в жизни украсить персты избранницы. Они жгло меня, но я терпел. Когда Марианна отошла от костра, мы оказались бок о бок с её матерью, удивительно похожей на дочь, словно бы между ними не было двух десятилетий. И я сказал ей, что хотел бы сделать Марианне предложение.

— Повремени, Ридар! — молвила она. — Я и сама вижу, к чему идёт дело, но с дочкой сейчас творится неладное.

— Значит, я не ошибся! Это ведь Орм? — проговорил я.

— Она справится сама! Не мешай ей, такие раны не заживают скоро, — ответила мать.

Мы ещё немного поговорили, и она ушла спать вслед за дочерью.

На другой день был ритуал, и каждый, кто принимал в нём участие, говорил сокровенные слова богам пред ликом кумиров:

— Время поворачивается, скоро завертится новый круг, — произнёс я, — падут на землю великие снега, покроют её пушистым одеялом. Грядёт великая охота — и пусть каждый ловчий догонит своего зверя, но пусть самый хитрый и умелый зверь избежит своего охотника! — Потом я добавил, глядя на Неё. — Это и время свадеб, так пусть же каждый суженый найдет свою суженую, а она обретет его. Да будет так!

— Нельзя бросаться клятвами, потому что сказанного не воротишь, Ридар! — только и вымолвил Старик, но рассказчик прервал его.

— Подожди, и мне это ведомо. Но слушай же дальше, ты, в самом деле, напоил меня, Старик, и в наказание за это услышишь историю до конца. Пусть она покажется тебе бессвязной, но язык уже заплетается, путаются мысли, и пока я не свалился тут…

Впрочем, и она в следующую ночь выпила не в меру напитков. И когда я попытался с ней поговорить, она от меня просто убежала. Я лёг в шатёр и стал слушать лес.

Вскоре Марианна вернулась к костру, ещё более хмельная. Мёды, приготовленные загодя, выпили в первую же ночь, но это был чистый напиток. Кто и что наливал ей в кубок?

Она сказала, как ей хорошо сейчас, но почему-то очень холодно. Я никогда не поверю, что мёд вызывает озноб. Наконец, она спросила у оставшихся при костре, где это Ридар. Но они были тоже пьяны. Ты слушай, Старик! И молчи! Это весьма поучительная история, а меня, когда я сам напьюсь, пробивает на душещипательные разговоры.

Я взял топор и двинулся в лес. Я повалил высокое живое, красивое дерево — простите меня, боги — и приволок его к костру.

Когда я вернулся, она сидела на прежнем месте, укутавшись в одеяла. Я попросил её перейти в шатёр к матери, но Марианна возразила, что там холодно, а здесь её греет огонь. Потом она легла прямо у костра.

Как одержимый, я расправился с сосной. Пламенело страшно. Футов пять, а то и шесть в длину — полыхающие угли.

Она лежала, чуть приоткрыв глаза, и смотрела на небо, куда возносились искры. А я сидел всю ночь у её изголовья, изредка поворачивая поленья и поливая угли, норовившие то и дело добраться до неё. Тогда я укрыл её плащом, а утром оказалось, что он прожжён в нескольких местах случайными искрами, что не может не случиться у костра…

Мы уже стали сниматься, когда в лагерь пришёл один наш общий знакомый. Старик, он нес в руках рог с мёдами. Ты, конечно же, знаешь эту замечательную историю, и слышал об Одине, который похитил мёд поэзии у великанов — этим он украл у них Удачу.

Это был чужой рог, Старик! И это были чужие мёды!

Одно дело, когда рог принимается из рук хозяина, и ты пьёшь с ним на равных. Но сакральный напиток был у кого-то унесен, украден, а может это позволили сделать намеренно. И выпитое тогда может сравниться по действию разве лишь с драконьим ядом.

Прежде чем я успел что-либо сделать, рог пошел по кругу сидящих у костра. Из рога испили все, кроме меня, когда я добежал — было уже поздно. Пили все, великие боги! И первой — Она, моя Марианна, принимая отравленную заклятием брагу из этого сосуда. Да, рог был, несомненно, защищён от непрошеного человека. На нём не было надписей, но серебряные змеи оплетали его сверху донизу…

— … Приходи к нам завтра, — сказала её мать, помня о моих словах.

И снова лунный день, а мне везёт разве что в среду, — сбивчиво продолжал свой рассказ Ридар. — Но я не мог больше медлить.

Марианна была не в настроении. Она была просто подавлена, и первый раз, по словам матери, улыбнулась, только завидев меня. За разговорами — доброе вино, вкусная пища — мы кое-как привели её в чувство. Она отошла, стала неожиданно приветливой, и я подумал, что надо скорее делать ей предложение.

Играет музыка, эти восхитительные виолы.

Вот сейчас, уже сейчас…

Вдруг среди танцующих появляется высокий светловолосый, бледный парень. Я видел его несколько раз, но никогда бы не подумал, что это мог оказаться сам Орм. Он делает знак Марианне. Они отходят в сторону и обмениваются парой фраз. Я срываюсь с места и уже иду к ним. Но разговор завершён, Орм исчезает, а Марианна возвращается к нам. Затем, сказавшись больной, она поднимается к себе и пропадает навсегда…

Три дня я пытаюсь встретиться с ней. Она назначает время и место, но не приходит. В пятницу утром у меня идёт горлом и носом кровь, хотя я не слабого десятка.

Я беру злосчастное кольцо и мчусь к ней, загнав коней. На пороге у её дома одна из роз ломается, и в руке уже чётное число. Но я не внимаю предостережениям богов.

Наконец, меня принимает её матушка. Она в крайнем недоумении, как, неужели я ещё ничего не знаю? И она сообщает мне новость. И белый свет меркнет в глазах. Я ухожу, оставив кольцо новобрачной. Я бреду, не разбирая пути, через спящую долину, а с того её конца мне весело подмигивает огонёк. Это горит мой дом, а в нем все дурацкие вирши.

Да, как смешно! Утром следующего же после явления Орма дня, они тайно обручились. А сегодня у них свадьба, настоящая свадьба, Старик. И он уже обвивает её кольцами, как тот злодейский рог.

Теперь самое страшное. Я привык доводить дела до конца, Старик — меня несёт, но ты потерпи, ведь сейчас самое интересное!

Я решил, что всё-таки встречусь с Марианной в последний раз, до того, как она выйдет замуж. А вдруг, всё-таки, случится чудо… Но плоды любых дел отныне будут зреть долго, и не один год, как я понял.

Мне, конечно же, не хотелось незваным викингом прийти к ней на свадьбу, там бы я просто не ручался за себя.

…В горнице никого не было, кроме неё и матери. Та предупредительно вышла, едва я приблизился. Потом я опустился у ног Марианны на колено и сказал всё, что себе сочинил, глядя в мутные, безжизненные глаза змеи.

Старик! Это была совершенно иная женщина. Она была одета не так. И не так причёсана. И в глазах её не было ничего от той любимой и родной женщины, которой я слагал баллады. Ничего от той поразительной женщины, о которой мечтал, во имя которой я перевернул бы мир…

Это была нежить, передо мной сидела нелюдь! И впервые за всю свою жизнь я по-настоящему испугался. Это была подмена, великие боги!

Она сказала мне, что очень жаль, мол, так получилось. И что ей надо было давно признаться: «Я использовала тебя, Ридар, когда Орм был холоден и не прилетал ко мне. Но теперь он мой и только мой!»

Наконец, её уста произнесли, что никаких, совершенно никаких чувств она ко мне не питает, и надеется на крепкую дружбу впредь. Потом Марианна, словно оправдываясь, заговорила о достоинствах Орма.

Я прервал её и молвил, что дружба и любовь — разные вещи. Я сказал, что приду к ней на помощь, когда она меня позовет, я сказал, Старик, что когда этот Орм, будущий муж, не сумеет помочь ей, я приду, а пока…

Она остановила меня в дверях. Она удивилась: неужели мы больше никогда не сядем в большой зале у камина, и я не поднесу ей кубок вина. «Мне так не хватает наших вечерних посиделок», — вздохнуло то, что было некогда Марианной.

Увы, родная, но дружба не состоит в приятной выпивке и развлечениях. Потом я добавил к сказанному, чтобы она никогда не пила впредь из чужих кубков чужих напитков. Марианна отвернулась.

Я продолжил, что мне не в чём её винить, что она чиста передо мной, и что я мечтал бы всю оставшуюся жизнь о такой Женщине. Нет! Не той, какой она теперь стала, а какой была.

То, что прежде называлось Марианной, протянуло мне кольцо. Оно сказало, что я, мол, оскорбляю чужую невесту этим свадебным подарком.

— Кольцо проклято отныне, и никто его без ущерба для себя не наденет! — был мой ответ.

И я вышел вон. На мне словно бы не было кожи, я почуял, что и сам начинаю покрываться чешуёй. А потом… Да ты и сам все знаешь, как хотелось встретиться с Ормом, который так умело избегал меня эти полтора года. Я бы засунул в его глотку меч по самую гарду… Да что-то подсказывает мне, в мире не бывает случайностей, а подобное всегда стремится к подобному. Может, и не яд тому виной, может, Орм и не так виноват, как мне представлялось прежде.

И всё-таки в день их свадьбы я поехал к Ясеню, я молил богов вернуть её, и тогда я начертал те руны…

— … которые были прочтены. — Довершил Старик. — А потом ты снова бежал, как сумасшедший… Может, хватит бегать от себя, пора и честь знать? И цену себе. А, Ридар? Ты не дракон, ты просто устал. Ни один дракон не ест сам себя… Кожа, конечно, погрубеет, но это даже к лучшему.

— Видел, как испортилась нынче погода!? — вдруг спросил Ридар своего странного гостя.

— Ещё бы. Ни с того, ни с сего — снег! — подтвердил гость.

— Это боги услышали мою мольбу

— Возможно, — улыбнулся Старик и встал. Укутавшись в плащ, он взялся за посох. — Мне пора, Ридар! И желаю тебе хорошенько выспаться, а Орма выкинуть из головы. Это не самый последний дракон, которого ты встретишь, хотя каждый раз у него будет иное обличие, но суть от этого не меняется.

Ридар кивнул, сползая с бревна на четвереньки.

— Да, чуть не забыл! Слушай-ка! — хохотнул Старик и обернулся, — Ты руны-то в другой раз черти отчётливей. Маленькая неточность чревата самыми неожиданными последствиями. Помни об этом! Хотя, другого раза уже не будет, — ещё раз ухмыльнулся он. — Прощай! И никогда не говори женщинам без глаз, что они неповторимы.

Как Старик уходил, Ридар уже не видел, иначе бы сильно поразился тому. Он повалился тут же, у костра, и забылся мёртвым сном.

Миновав сквер с вечно зелёным Пушкиным, он спустился в печально известный подземный переход и уже через пару минут оказался на другой стороне Тверской.

— Ещё и шести нет, а как темно! Пусть лучше темнеет снаружи, чем внутри, — думал он, продолжая путь. — А неплохо бы сейчас по непогоде завалиться в какой-нибудь кабак… Не каждый день и не каждую ночь случаются такие знаменательные события.

Бронная была на удивление пуста, и если, конечно, мерзкий моросящий дождик служил тому виной — он всё равно пройдёт по этой темной улице от начала и до конца. А потом, как бог на душу положит — может, всё-таки в кабак, или будет вот так бродить по Москве до самого утра.

— Отстаньте от меня! — раздалось совсем близко.

Он остановился, пригляделся, проклиная разбитые фонари, и пошел на голос.

— Придержи её! — послышалось из темноты.

— Мерзавцы! — ответила женщина.

Ридар зашагал быстрее, нет, он уже бежал.

— Так, красавица, поглядим, чем мы богаты!

Первый — белобрысый, коротко стриженный, в кожаной куртке с блёстками — стоял к Ридару спиной, он успел обернуться на звук шагов, все еще держа в руках дамскую сумочку. Второй прижимал к стене небольшого росточка, хрупкую, как эльф, девушку. Но она яростно пыталась вырваться, и, наверное, ей бы это удалось и самой.

Ридар молча ударил. Ударил зло и резко. Белобрысый отлетел к двери подъезда. Его напарник мигом утратил пыл и бросился наутёк.

— Трус! — крикнула девушка и тут же поправила ладонью волнистые волосы.

Белобрысый выругался, отшвырнул сумку и кинулся на обидчика, но Ридар свалил его расчётливым ударом в челюсть и тут же добавил ногой «под дых».

— Пшёл отсюда! — процедил Ридар, почти не раскрывая рта.

Белобрысый не заставил себя долго упрашивать, и тоже показал спину, прошипев что-то на местном наречии.

— Надо же, как приятно! Полегчало!? — удивился Ридар. — Даже пальцы не раскровил.

Затем он нагнулся, чтобы подобрать кредитки и прочую дребедень.

— Спасибо вам.

Великие боги! Что это был за голос! Какой сладчайшей музыкой он прозвучал. Ридар поднял глаза на незнакомку и встретил такой же настороженный взгляд. Но то были очи чистейшего Человека, в них никогда бы не спрятался яд измены, в них был Свет, в них была надежда. Там было всё!

— Марианна, — просто сказала она и протянула ему маленькую ладонь.

Он принял её, озябшую, в свою, широкую и горячую.

В следующий же миг Ридар опустился на колено, и его губы лишь слегка коснулись пока ещё холодной нежной кожи, под которой дрогнула какая-то жилка.

— Ты сумасшедший! — медленно, нараспев произнесла она и свободной ладонью провела по его мокрым волосам.

Всё, что минуло — прах и тлен! Прошлого уже нет!