Меч полководца

БЫВШИЙ ПОДПОЛЬЩИК И БЫВШИЙ ГЕНЕРАЛ

Особняк одного из богатейших иваново-вознесенских фабрикантов заняли новые хозяева. В солдатских гимнастерках. В сатиновых косоворотках. В кожаных куртках. Здесь разместилось в 1918 году Управление военного округа.

День и ночь кипит работа в управлении. То и дело хлопает дверь бывшего хозяйского кабинета, где сидит теперь руководитель округа.

— Товарищ Новицкий! Телеграмма! Срочная. Из Реввоенсовета республики.

Немолодой человек в строгом военном кителе нет-нет да и вздрогнет при таком обращении. Соскользнут на стол стеклышки пенсне с золотой дужкой, и Федор Федорович Новицкий, близоруко похлопав ладонью по бумагам, изловит пенсне, начнет смущенно протирать стеклышки носовым платком.

Не привык он еще к новым словам: «товарищ», «Реввоенсовет». Ведь раньше к Новицкому обращались совсем по-иному: «ваше превосходительство».

Нет, он не жалеет о «добром старом времени», как называют всё, что было раньше, при царе, бывшие сослуживцы Новицкого, а также его бывшие друзья и даже бывшие родственники. Наоборот! Самым счастливым днем в жизни генерала царской армии Федора Федоровича Новицкого был тот декабрьский день 1917 года, когда солдаты 43-го армейского корпуса избрали его своим командиром. Сами избрали! Ни одна боевая награда, полученная за германскую войну, не доставляла такую огромную радость, такую истинную гордость, как это солдатское доверие. И пусть отворачиваются все «бывшие». Генерал Новицкий готов служить революционной России.

С 1918 года Федор Федорович Новицкий руководит военным округом, формирует полки, которые рабочий Иваново-Вознесенск посылает на защиту молодой Советской республики. На юг — против Деникина. На запад — против Юденича. На восток — против Колчака. Фронтов хватает.

В один из августовских дней, когда Новицкий вел заседание окружного штаба, в кабинет вошел председатель Иваново-Вознесенского губисполкома Михаил Васильевич Фрунзе.

— Я ваш новый военный комиссар, — представился Фрунзе. И сразу же подсел к столу. — Продолжайте. Я постараюсь быстрее войти в курс дела.

Так бывший подпольщик и бывший царский генерал оказались за одним столом, за одним общим делом.

Новицкий был уже давно наслышан о легендарном подпольщике, ставшем теперь главой Советской власти в Иваново-Вознесенске. Да и можно ли, живя в городе ткачей, не узнать множества необыкновенных историй об Арсении!

Встретил Федор Федорович нового комиссара с уважением, но все-таки немного отчужденно: одно дело — революционная борьба и совсем другое — военная служба. И каково же было удивление Новицкого, когда он вдруг обнаружил, что комиссар совсем недурно разбирается в военной теории, читал в подлиннике труды немецких, французских, английских, итальянских авторов.

При всей своей деликатности Новицкий не удержался, спросил:

— Где вы изучили итальянский? Бывали в Италии?

— Кроме Швеции, где прожил всего две недели, нигде за границей не бывал, — ответил с сожалением Фрунзе. — А языки… Знаете, их можно изучить дома, в России, если есть несколько лет абсолютно свободного времени.

Новицкий догадался, что значит «абсолютно свободное время».

В самой вежливой форме, исподволь, Федор Федорович «гонял» комиссара чуть ли не по всему курсу Академии генерального штаба. «Нет, это удивительно, — думал он. — Какая память, какое умение сразу выделить самое главное».

А самому ему приходилось порой туго — Фрунзе засыпал Федора Федоровича вопросами уже не по теории военного дела, а по управлению войсками, по организации штабной работы.

«Да, у него незаурядное военное дарование!» — размышлял Новицкий после бесед с комиссаром.

Близкой дружбы у них не было — такой, как у Фрунзе со старыми товарищами по революционной борьбе. Но все чаще оба с тревогой обсуждали, как складывается положение на фронтах. Особенно на Восточном, где Колчак уже перешел через Урал и теснил красных к Волге.

— Выпроситься бы на фронт! — возбужденно говорил комиссар. — Мне бы полчишко конной…

Новицкий уже не удивлялся. Видел он своего комиссара в седле: прирожденный кавалерист! Но зря он скромничает. Ему не только полк можно доверить, а бригаду и, может быть, даже армию.

…Бывший царский генерал Новицкий был, пожалуй, первым, кто увидел в бывшем подпольщике Михаиле Васильевиче Фрунзе выдающегося полководца.

В Реввоенсовете республики Новицкому сказали:

— Вас назначаем командующим армией. Фрунзе — членом Реввоенсовета.

— Разрешите возразить? — отвечал Новицкий. — Фрунзе должен командовать армией, я согласен быть у него начальником штаба.

Не было еще такого в молодой Советской республике, чтобы командующим армией назначали человека, не имеющего военного опыта. «Пусть Фрунзе едет на фронт комиссаром», — настаивали в Реввоенсовете.

Фрунзе спорить ие стал — комиссаром так комиссаром. Только бы отпустили на фронт.

Но совсем неожиданно для него в Центральном Комитете партии решили: Фрунзе назначить командующим.

26 декабря 1918 года приказом Реввоенсовета республики Михаил Васильевич Фрунзе был назначен командующим 4-й армией Восточного фронта, командармом-4, как тогда принято было называть.

С этого дня началась его действительная военная служба.

— Федор Федорович, — спросил он Новицкого, — не будем говорить обиняками. Скажите по-военному, по пунктам: почему вы отказались командовать армией? Почему настаивали, чтоб назначили меня?

Новицкий ответил, глядя прямо в глаза:

— Не решился взять на себя ответственность как бывший офицер царской армии, к которому бойцы будут относиться с недоверием. Это раз. Убежден, что вы отличный организатор. Это два. Верю в ваш военный талант. Это три.

КОМАНДАРМ-4

По частям 4-й армии Восточного фронта пронесся слух, что едет новый командующий, бывший царский генерал фон Фрунзе.

В ту пору по всему Заволжью разгулялись бураны. Морозы стояли такие лютые, что не нальешь воды в кожух пулемета — она сразу превращается в лед.

Никакого перемирия между красными и белыми, конечно, быть не могло, ио все же военные действия временно приостановились, части засели по деревням и станицам. Красные больше по деревням, где жил народ победнее, а белые — по богатым казачьим станицам.

Бойцы отдыхали, дисциплина кое-где ослабла, и этим воспользовались кулацкие сыпки, которых немало было среди мобилизованных в Красную Армию крестьянских парней.

Когда пришел приказ начать наступление на белых, в одном из полков 4-й армии вспыхнул бунт. Взбунтовавшиеся убили командира полка и комиссара. На переговоры с полком приехали товарищи из Реввоенсовета армии.

Они были зверски растерзаны…

Михаил Васильевич Фрунзе прибыл в штаб 4-й армии дней через десять после этих трагических событий. Вместе с ним приехал новый начальник штаба Федор Федорович Новицкий.

— В такой ситуации я вам не советчик, — признался Новицкий. — Во всем своем прошлом военном опыте не нахожу примера, как должен поступить военачальник, когда противник нажимает, а наша армия бурлит, митингует и совершенно не готова принять бой.

С немалым беспокойством ждал Новицкий, с чего начнет Фрунзе, как будет действовать в такой отчаянной, опасной ситуации. А новый командарм-4 всего лишь пару дней пробыл в штабе армии, стоявшем в Самаре. Выслушал сообщения штабистов и приказал закладывать сани: он поедет в Уральск.

— Не советую, — предупредил бывший начальник штаба. — Как раз в Уральске самые ненадежные, самые недисциплинированные части. Мало ли что может случиться…

— Я приехал командовать, а не заливать штаб слезами, — резко ответил Фрунзе.

Выехали без охраны, втроем: Фрунзе, Новицкий и адъютант командарма.

Ехали, завернувшись с головой в длинные косматые тулупы. На ночлег останавливались в селах. Михаил Васильевич подолгу расспрашивал хозяев о том, сколько у кого земли, сколько скота.

— Зачем вам все это? — спрашивал Новицкий.

— Надо знать условия, в которых воюем, — отвечал Фрунзе. — В этой войне придется брать не только высоты и водные рубежи. Гражданская война идет внутри каждой деревни. Кстати, вы обратили внимание? Все деревни здесь в низинах, а казачьи станицы — на пригорках. Как крепости стоят; убежден, что у них сверху вся степь пристреляна.

В стороне от дороги они увидели занесенную снегом землянку с плоской крышей.

— Сюда заезжать не стоит, — сказал возница. — Здесь зимовка киргизов[6].

— Почему же не стоит? — оживился Михаил Васильевич.

Сани свернули к зимовке. Навстречу кипулись злые тощие собаки. Приоткрылась дверь, запахло кислым молоком и овечьей шерстью. Выглянул хозяин, развел руками; мол, по-русски не понимаю.

— Аман ба? — приветствовал его Михаил Васильевич на киргизском языке, знакомом с детства. — Мал, джан аман ба? Кол, аяк тынш ба?[7]

— Аман, амап… — обрадовался хозяин зимовки и засуетился, захлопотал, приглашая в дом.

Михаил Васильевич долго разговаривал с ним. Про пастбища, про то, какую весну предсказывают старики.

В Уральск они приехали ночью. Нового командарма никто не встречал. По всему городу шла неугомонная беспорядочная пальба.

— С кем перестрелка? — спросил Фрунзе встретившегося красноармейца.

— Огонь по богу! — засмеялся тот. — Празднуем!

Новицкий ужаснулся.

— Послушайте, они же миллионы патронов за ночь выпустят!

Командарм и его спутники переночевали в гостинице. На другой день Фрунзе приказал вывести на смотр все части Уральского гарнизона.

Б Уральске стояли две бригады. Командир одной из них, Иван Плясунков, был молод, всего 23 года, и имел привычки самые партизанские. Дисциплины не признавал и старался держаться с бойцами по-свойски, чтобы никак не походить на офицера — настрадался он сам от этих офицеров, когда служил в царской армии. Однажды случилась с Плясунковым даже вот какая история. Когда бригада стояла на отдыхе в одной из деревень, красноармейцы, чтобы размяться, затеяли «стенку» — жестокий кулачный бой. Плясунков и не подумал запретить «стенку». Наоборот, кинулся в самую гущу, чтобы показать и силу свою, и отвагу, и крепость кулаков.

При таком характере, конечно, человеку не очень по душе само слово «смотр». Какое-то старорежимное генеральское слово. «Похоже, — думал Плясунков, — что этот Фрунзе и вправду «фон» и вправду бывший генерал».

А назавтра Плясункова с утра взяла горькая обида. Он получил приказ отправить в штаб взятый им в бою у белых военный оркестр — голосистые сверкающие трубы, гулкий барабан, звонкие литавры. Пушку и ту было бы ему легче отдать, чем оркестр.

Мрачный выехал Плясунков во главе бригады на городскую площадь. Там ему указали место на левом фланге. «Почему на левом? — возмутился он. — А кто на правом стоит? Мы Уральск брали — нам и правый фланг».

Обида на обиду. И вот уже показалось Плясункову, что он целый час тут на площади, на лютом морозе стоит. А генерала нет и нет. Да чего его ждать!

Плясунков приподнялся на стременах, скомандовал своей бригаде:

— По квартирам марш!

Бригада ушла. Другие части остались на площади. В назначенный час появился командарм и приказал начать смотр. Части вразброд двинулись мимо сидящего на коне командарма.

После смотра Фрунзе собрал командиров:

— В частях нет порядка, нет дисциплины. Кто разрешил уйти одной из бригад?

Командиры смотрели на Фрунзе неприязненно: «Нечего заводить у нас старорежимные порядки, смотры и парады. Не царское время. В бою мы не подведем. а маршировать перед его превосходительством не желаем».

Плясункову, конечно, рассказали, что новый командарм им недоволен. На другой день к Фрунзе прискакал ординарец из бригады Плясункова, привез запечатанный пакет:

«Срочно. Секретно. Предлагаю прибыть на собрание командиров для объяснения по поводу ваших выговоров нам за парад».

— Передай, что ответа не будет, — сказал Фрунзе ординарцу.

Через два часа тот снова прискакал со второй запиской: «Требуем, чтобы командарм явился на собрание».

Командарм приказал седлать коней. Новицкому предложил остаться. С собой взял только адъютанта.

В городе продолжался беспорядочный огонь «по богу». У штаба бригады никто не встретил нового командарма. Адъютант привязал коней и следом за Михаилом Васильевичем поднялся на высокое крыльцо.

В большой комнате было накурено до синевы. Над единственной лампой поднимался столб копоти.

Когда Фрунзе вошел, все сразу замолчали. Плясунков не скомандовал «встать», не подошел с рапортом. Всем видом показал, что Фрунзе ему не командир.

Командарм сел на скамью.

— Кажется, я кого-то перебил? Продолжайте.

И тут как прорвалось. Закричали, перебивая друг друга:

— Мало вас учили! Царским генералам подчиняться не хотим.

Кто-то демонстративно тащил шашку из ножен, кто-то расстегнул кобуру револьвера. Плясунков со злорадной усмешкой следил за командармом: сейчас заюлишь, ваше превосходительство, запросишь прощения!

Адъютант на самом деле испугался за командарма. Черт их знает, кто там сидит по темным углам, с какими мыслями, с каким тайным заданием от белых, А Михаил Васильевич как нарочно подошел ближе к лампе — весь на свету.

— Я прибыл сюда не как командующий армией. Командующий на такие вызовы не является. Я пришел как коммунист. Пришел, чтобы сказать: самым беспощадным образом буду бороться за дисциплину. Без дисциплины — нет и не может быть армии!

Он помолчал. Тишина была напряженная. И тогда командарм, чуть подавшись вперед, закончил:

— Я в ваших руках. Можете сделать со мной что хотите. Но предупреждаю: если еще раз получу такое приглашение, как сегодня, буду считать это самым тяжким воинским проступком, заслуживающим самого сурового наказания.

Стало тихо. В такие мгновения люди раз и навсегда принимают решение. С кем они. За кого. Против кого. Во имя него.

В такие мгновения испытывается и воля тех, кто берет на себя право распоряжаться судьбами, жизнями тысяч людей. Фрунзе это знал. Ради этого пришел сюда. Пришел, чтобы сразу дать бой анархии, разваливающей 4-ю армию.

Еще не было сказано в ответ ни слова. Но если прятался где-то в углу предатель, то час свой он упустил. Напряжение исчезло. Командарм по-деловому начал рассказывать, какое положение во всей стране, какое на Восточном фронте. Теперь Фрунзе говорил уже не резко, как вначале, а доверительно, спокойно и очень для всех понятно. Когда командарм кончил, какой-то голос, совсем мальчишеский, спросил:

— Кто вы? Генерал или коммунист?

Командарм засмеялся. Он не притворялся, что ему смешно, а хохотал от души, взявшись руками за ремень.

Мальчишеский голос настаивал, и командарм, чуть хмурясь, коротко рассказал о себе. Почему у него такая фамилия? По отцу, молдаванину. Где был в германскую войну? На Западном фронте. Где учился военному делу? На Пресне. Еще вопросы есть?

Вопросов не было. Командиры с восхищением смотрели на Фрунзе.

— Тогда до свидания, товарищи, — Михаил Васильевич пошел к дверям. Все вскочили, а Иван Плясунков отчаянно гаркнул: «Смирно!»

Фрунзе и его адъютант вернулись в штаб за полночь. Федор Федорович Новицкий выслушал рассказ возбужденного адъютанта и пошел к Михаилу Васильевичу.

— Я старый службист, — начал Новицкий. — Для меня дисциплина — это все. Но откуда такое уважение к дисциплине у вас, у… — Новицкий замялся.

— Продолжайте… — кивнул с усмешкой Фрунзе. — У беглого каторжника?

И потом сказал очень, очень серьезно:

— В большевистской партии дисциплина посуровей и построже, чем военная.

…История эта будет неоконченной, если не рассказать, как жил дальше и как погиб отчаянный человек Иван Плясунков.

Неизвестно, как сложилась бы судьба Ивана Плясункова, не встреться он с Михаилом Васильевичем Фрунзе. При таком горячем нраве мог бы Плясунков навсегда проститься с Красной Армией. Но Фрунзе никогда не вспоминал больше про дерзкую выходку молодого командира.

После Плясунков бывал еще во многих боях. В 1921 году часть, которой он командовал, очищала Тамбовщину от кулацких банд. Иван Плясунков попал в засаду и, окруженный бандитами, застрелился, чтобы не попасть им в руки.

ПРИКАЗ ВОЙСКАМ 4-Й АРМИИ № 40/9

31 января 1919 г.

Приказом РВСР от 26 декабря 1918 г. за № 470 я назначен командующим 4-й армией…

Товарищи! Глаза тыла, глаза рабочих и крестьян всей России прикованы к вам. С замиранием сердца, с трепетом в душе следит страна за вашими успехами. Не для захватов чужих земель, не для ограбления иноземных народов послала вас, своих детей, трудовая Русь под ружье.

Здесь, на фронте, решается сама судьба рабоче-крестьянской России; решается окончательно спор между трудом и капиталом. Разбитые внутри страны помещики и капиталисты еще держатся на окраинах, опираясь на помощь иностранных разбойников, Обманом и насилием, продажей Родины иностранцам, предательством всех интересов родного народа они все еще мечтают задушить Советскую Россию и вернуть господство помещичьего кнута.

Они надеются на силу голода, который выпал на долю центральных губерний вследствие отторжения от богатых хлебом окраин. Напрасные упования!

Сильные духом и верой в правоту своего дела — рабочие и крестьяне России идут неуклонно своим путем, и они уже не одиноки в борьбе…

И это наше дело, товарищи, дело Рабоче-Крестьянской Красной Армии! Еще одно-два усилия, и враг будет разбит окончательно.

Под сень красных знамен социалистической Советской России вернутся все ее окраины, и работники города и деревни возьмутся за мирный спокойный труд. Страна жаждет исцеления от мук голода и холода, она ждет хлеба и мира от своей армии.

Вступая ныне в командование 4-й армией, я уверен в том, что сознание важности и святости лежащего на нас долга близко сердцу и уму каждого красноармейца.

Невзирая на все попытки черных сил посеять рознь и смуту в ее рядах, армия должна пробить дорогу к хлебу, хлопну, железу, нефти и углю, должна проложить тем самым путь к постоянному прочному миру. Я надеюсь иметь в каждом из вас верного товарища и сотрудника по исполнению этой великой задачи, возложенной на нас страной. Чем дружнее будет наш напор, тем ближе желанный конец.

Я надеюсь, что совокупные усилия всех членов армии не дадут места в рядах ее проявлениям трусости, малодушия, лености, корысти или измены, В случае же проявления таковых суровая рука власти беспощадно опустится на голову тех, кто в этот последний решительный бой труда с капиталом явится предателем интересов рабоче-крестьянского дела.

Еще раз приветствую вас, своих новых боевых товарищей, и зову всех в дружной, неустанной работе во имя интересов трудовой России.

НАЧДИВ-25

Из Москвы на имя командующего 4-й армией пришла такая бумага:

О Чапаеве в 4-й армии говорили разное. Что он человек исключительной храбрости. Что он самодур и никакой дисциплины не признает. И Фрунзе колебался — вызывать или не вызывать Чапаева. Но потом согласился — пусть выезжает в 4-ю армию.

Признаться, он ждал, что увидит лихого чубатого рубаку. И когда однажды заметил в штабе сухощавого подтянутого командира пет тридцати, то никак не мог предположить, что именно этот командир через минуту войдет к нему и по всей форме отрапортует:

— Разрешите представиться. Чапаев. Прибыл в ваше распоряжение.

Фрунзе внимательно приглядывался к Чапаеву. А тот сел картинно, как перед фотографом, поставил меж колен отличную кавказскую шашку в серебре, положив руку на чеканный эфес.

— Вы были посланы в Академию генерального штаба? — расспрашивал Фрунзе. — Почему решили оставить академию?

— С науками справимся потом. Сначала с белыми. По моим расчетам, сейчас самое время наступать.

— А почему сейчас?

— Весна начинается. Распутица. Она Колчака придержит, особенно артиллерию. Тут можно ударить! — и Чапаев повел рукой, показывая, как славно можно ударить.

— Распутица в этих краях долгая! — оживился Фрунзе. — Местные жители говорят, что месяц, а то и больше. Хорошую обещают нынче распутицу…

— Значит, вы уже спрашивали… — усмехнулся в усы Чапаев.

Разговаривая с Чапаевым, Фрунзе все больше убеждался в том, что Чапаев и есть тот самый командир, который ему сейчас позарез нужен, которого он поставит в острие клина, разрубающего липию белых. И войдет этот клин в колчаковскую армию, как нож в масло…

Фрунзе назначил Чапаева начдивом — начальником 25-й стрелковой дивизии. А комиссаром к нему послал Дмитрия Фурманова, которого знал еще по Иваново-Вознесенску. Фурманов вместе с Михаилом Васильевичем работал в Иваново-Вознесенском Совете, а потом и в военном округе.

В Чапаевскую дивизию направил Фрунзе Иваново-Вознесенский рабочий полк. Бойцы в этом полку были необстрелянные, но Михаил Васильевич верил в своих ткачей. Для него рабочий полк был все равно что гвардия.

Чапаев со своими старыми боевыми товарищами — лихими кавалеристами встретил ткачей насмешками, уж очень потешно иванововознесеицы садились на коней. Но в первом же бою рабочий полк завоевал доверие и уважение начдива. Чапаевские лихие рубаки то устраивали митинги в окопах, то вступали в перебранку с командирами. А у ткачей были четкий порядок и революционная дисциплина.

Поглядывая на ткачей, Чапаев начал подтягивать и другие полки. Именно на это и рассчитывал Фрунзе, когда давал Чапаеву рабочую гвардию.

А вскоре случилось, что с жалобой на Чапаева прискакал один из командиров 25-й дивизии:

— Чапаев застрелил бойца. Без суда. Во всех полках возмущены его самовольством.

Самовольство, самодурство Фрунзе ненавидел.

— Разыщите Фурманова, — приказал он адъютанту.

— Такой случай был… — взволнованно говорил по телефону Фурманов. — Повторяю… Был. Но с жалобой на Чапаева не согласен. Повторяю… Не согласен категорически! Боец не подчинился приказу. Во время боя!.. Чапаев потребовал. Боец вступил в пререкания. Вот-вот могли налететь белые. Чапаев был вынужден стрелять. Иначе из-за этого паникера и труса погибли бы сотни бойцов…

Михаил Васильевич вызвал командира, прискакавшего с жалобой на Чапаева:

— Все, о чем вы написали, вы видели собственными глазами?

— Да! — ответил тот.

Фрунзе испытующе посмотрел на командира:

— На месте Чапаева вы бы так не поступили?

— Разумеется! — воскликнул командир.

— Можете идти.

Командир вышел, уверенно позванивая шпорами. Фрунзе долго сидел один. Потом вызвал адъютанта.

— Доносчика и труса, который только что был у меня, из армии отчислить.

ПРИКАЗ 021

В Заволжье пришла весна — стремительная, как чапаевская конница.

Весна за несколько дней провела разведку — про чертила на белой карте степи черные линии дорог, обозначила проталинами все пригорки, обвела голубыми лунками деревца в небольших степных рощицах. А потом хлынуло обильное весеннее солнце, и вот уже ни пройти ни проехать по дорогам — распутица. Только по ночам топкое месиво сковывал ненадолго мороз, и тогда заледеневшая дорога звенела под конскими копытами как чугун.

Вот такой морозной безлунной ночью мчался по степной дороге всадник, закутанный казачьим башлыком по самые глаза. В его полевой сумке был подписанный Фрунзе приказ 021 — секретный приказ о решительном наступлении, с точными данными о расположении и передвижении всех частей.

Где-то у самой линии фронта его задержал разъезд красных:

— Кто такой? Куда торопишься?

— Комбриг-74, Авалов, — отрывисто бросил всадник.

Посветив спичкой, молодой командир просмотрел документы: все было законно, по форме — Авалов, командир 74-й бригады 25-й дивизии.

— Осторожней, товарищ, — сказал молодой командир. — Тут совсем близко белые.

Не знали красные конники, что при этих словах радостно вздрогнул комбриг Авалов.

Этот человек появился в штабе Фрунзе месяца два назад. Прибыл из Москвы с самыми лучшими рекомендациями. Заявил уверенно, как о чем-то уже решенном там, в Москве:

— Возможно, мне вначале трудненько придется е 4-й армией, но обещаю вам, что не подведу.

— С 4-й армией? — задумался Фрунзе.

Он был тогда только что назначен командующим Южной группой войск и не решил еще, кому доверить свою 4-ю армию. Командиров не хватало — знающих, надежных, дисциплинированных.

Авалов был, бесспорно, знающим. Кадровый офицер царской армии. Уже год, как поступил в Красную Армию. Работал в штабах, командовал боевыми частями. Значит, доверить ему 4-ю армию? Нет… Что-то есть неприятное в этом человеке. Но что?

Михаил Васильевич никогда не отличался излишней подозрительностью. Он был, пожалуй, даже очень-очень доверчив. Умел доверяться самым разным людям, дорою даже тем, кому другой на его месте ни за что бы не поверил.

Но вот Авалову Фрунзе сразу не поверил. Не потому, что тот был царским офицером. В штабе Фрунзе работало немало военных специалистов, прежде служивших в царской армии. Первый из них — Федор Федорович Новицкий. И все же Авалова Фрунзе не оставил при штабе и не поручил ему командование 4-й армией, а отправил в 74-ю бригаду, стоявшую в резерве.

Комбриг Авалов бежал в тот самый день, когда в бригаду пришел из штаба приказ о наступлении, державшийся до того в строжайшей тайне. Бежал к своим хозяевам — к белым, твердо веря, что они все равно победят, потому что за ними сила, за них все правительства Европы, за них богатая Америка. Бежал, рассчитывая, что за выкраденный им приказ будет щедро вознагражден — чинами, карьерой.

В ночной тьме удалось ему проскочить мимо красных застав. И вот уже перед ним солдаты в суконных английских шинелях, в крепких сапогах, с отличными винтовками, с подсумками, полными патронов. Белые. И, вспомнив тех, от кого он бежал — оборванных, разутых, с патронами в обрез, — Авалов усмехнулся.

Его повезли в штаб Колчака. По дороге он видел катившие на запад воинские эшелоны, пушки на платформах, броневики. Штаб Колчака размещался в специальном поезде. На комфортабельных вагонах поблескивали новенькие таблички: «Кунгур — Уфа — Москва». У поезда был праздничный триумфальный вид. Казалось, он без всяких задержек пройдет по намеченному маршруту до самой Москвы.

В салон-вагоне у карты, разостланной на большом столе, офицеры разбирали доставленный Аваловым приказ Фрунзе, Чуть поодаль стояли иностранные советники Колчака — английский и французский генералы. Авалова подвели к ним. Он беседовал с иностранными советниками, а меж тем его тонкий слух опытного штабиста улавливал, что спор офицеров у карты становится все напряженней.

Генералы подошли к спорящим:

— Как складывается обстановка? О, это, кажется, очень опасно?..

Тревога из салон вагона распространилась по всему поезду. Спешно писались и переписывались приказы. Отменялись вчерашние распоряжения, давались новые.

Пять дней оставалось до срока, намеченного Фрунзе для наступления, и колчаковский штаб спешил перебросить части туда, куда нацелился красный командарм.

Пять дней…

Стоя навытяжку перед Колчаком, Авалов без запинки отвечал на вопросы: как вооружены армии Южной группы, каков командный состав, сколько конницы, достаточно ли у красных обозов, чтобы продвигаться вперед.

Вбежал адъютант Колчака:

— Срочная депеша! Фрунзе начал наступление!..

Вспыхнувшая с новой силой штабная суета вытолкнула на перрон уже никому но нужного Авалова.

Фрунзе начал наступление… Значит, обнаружил, что приказ 021 известен штабу Колчака. Торопится, пока белые не успели произвести перегруппировку войск. Начав наступление, Фрунзе выиграл пять дней. Нет, уже не пять, сегодняшний день нс считается. Только четыре дня…

Но раз Фрунзе двинул свои войска — значит приказ 021 в основном не изменен. Фрунзе действует по тому самому плану, который лежит на столе у Колчака? Что это? Отчаянная авантюра? Смелый риск? Уверенность?

РАЗГОВОР У КАРТЫ

По карте, которая здесь дана, не воюют. Не такая была в штабе Фрунзе. Не такую поспешно вычерчивали в штабе Колчака. Те — настоящие военные карты — очень сложны, без специальной подготовки в них не разобраться. А это общая упрощенная схема контрудара, нанесенного Южной группой войск Восточного фронта, которой командовал Фрунзе.

Многие военные специалисты считали тогда, что Красной Армии не под силу удержать Колчака, что надо отходить за Волгу — она и есть тот естественный рубеж, который остановит белых.

Уйти за Волгу? А как потом форсировать эту широчайшую из российских рек? Не станет ли она непреодолимым рубежом и для Красной Армии?

Фрунзе был убежден, что план отхода за Волгу неверен, что Красная Армия может нанести Колчаку решительный контрудар, нацелившись с юга против основных наступающих частей Колчака и вложив в контрудар все свои главные силы.

Замысел Фрунзе привлекал своей смелостью начальника штаба Федора Федоровича Новицкого. Но опытному штабисту казалось рискованным сосредоточивать главные силы на одном участке, ослабив все остальные.

— А если белые в это время захватят Уральск, Оренбург?

— Уральск и Оренбург продержатся! — отвечал Фрунзе осторожному начальнику штаба.

— Как? Вы же заберете оттуда основные силы.

— Уральск и Оренбург — рабочие, пролетарские города. С большими революционными традициями. Это крепости, которыми белым не овладеть.

— А почему вы решили нанести удар шестому корпусу белых?

— Разведка сообщила, что этот корпус состоит из насильно мобилизованных крестьян. Они воевать не хотят.

…Революционные традиции городов. Настроение насильно мобилизованных крестьян. Все это Новицкий раньше назвал бы политикой, не имеющей никакого отношения к высокому искусству стратегии. Теперь же он понимал, что у него на глазах рождается новая стратегия — революционная.

28 апреля 1920 года Южная группа войск начала наступление.

Михаил Васильевич Фрунзе — невоенный человек, ведущий первое в жизни грандиозное сражение, знающий, что его планы известны врагу, — уверенно осуществлял свой стратегический замысел.

Посмотрите: на схеме боя стрелы летят точно в цель, повторяя направление главного удара, намеченное полководцем.

Победно была завершена Бугурусланская операция.

За ней — Белебейская.

Потом — Уфимская.

Не сдались рабочие крепости — Уральск и Оренбург…

К зиме Колчак был отброшен за Урал.

«Контрудар по Колчаку, осуществленный М. В. Фрунзе, — писал много лет спустя Ф. Ф. Новицкий, — представляется настолько искусным, а результаты его явились настолько большими, что, не будь впоследствии победных операций на Туркестанском и особенно на Южном фронтах, все равно за М. В. Фрунзе была бы обеспечена слава великого пролетарского полководца».

БОЙ ЗА УФУ

Из приказа войскам Туркестанской армии

№ 012

30 мая 1919 г, 22 часа 15 минут

Бугуруслан

«…25-й стрелковой дивизии, выйдя на участок от устья р. Дема до Красный Яр, огнем батарей, прекратив всякое движение по реке и железной дороге в тылу города, стремиться взять Уфу с налета на плечах противника…»

По разъезженным степным дорогам Фрунзе на трофейном автомобиле ехал к чапаевцам. Автомобиль то и дело увязал в грязи. Фрунзе и его спутники выбирались из машины, дружно, с «Дубинушкой» тащили ее на руках.

Фрунзе уже знал, что 25-я дивизия захватила плацдарм на левом берегу реки Белой, у села Красный Яр. По ту сторону реки была Уфа. Там сосредоточены отборные офицерские части, вокруг города возводятся укрепления. Но самый трудный рубеж на подступах к Уфе — река Белая…

В штаб 25-й дивизии Фрунзе приехал 6 июня. Штаб стоял в деревушке Авдон, неподалеку от Красного Яра.

Чапаев доложил обстановку. Как всегда, без бумажки, на память, называл деревушки, дороги, число бойцов в каждом полку…

— Как понимаете свою задачу? — спросил Фрунзе.

— Форсировать Белую лучше всего у Красного Яра. Река после весеннего разлива еще в свои берега не вошла. Ширина у нее метров полтораста-двести. Нам удалось захватить небольшой пятачок на том берегу. Переправочных средств никаких не было. Решили было использовать подручные. Да, спасибо, выручили наши кавалеристы. Захватили на реке два парохода. Значит, на пароходах и переправимся…

— Задачу свою понимаете правильно, — одобрил Фрунзе. — Какие новые данные есть у разведки?

— Да, полагаем, что белых тут, на Уфимском направлении, против нас тысяч сорок. Орудий у них полтораста, пулеметов не меньше как семьсот…

Чапаев докладывал не без хвастовства. А почему бы ему и не похвастать перед командармом? У кого еще такая разведка, как в 25-й стрелковой! И кто еще может преподнести командарму вот такую занятную штуку:

— А еще перехватили наши разведчики распоряжение Колчака: в случае, если белым удастся взять в плен командующего красных бывшего полковника генерального штаба Михайлова, по нынешнему прозвищу Фрунзе, то означенного Михайлова, изменившего присяге, данной царю, надлежит немедленно препроводить к самому Колчаку…

— Скажи-ка, — покрутил головой Фрунзе. — Это, значит, я, по их мнению, полковник генерального штаба? Лестно! Очень лестно!

К вечеру в штабе дивизии собрались командиры бригад и полков. Все до самой мелочи было обсуждено и взвешено на этом совещании.

— Начдив будет лично руководить переправой, — сказал Фрунзе. — Командовать полками за рекой назначен комбриг Иван Кутяков.

Ночью Фрунзе, Чапаев и Кутяков поехали на берег Белой. Дул холодный ветер, он гнал по темной воде светящуюся зыбь. Грозной тенью навис над рекой противоположный берег.

— На редкость удобная позиция у белых, — размышлял Фрунзе. — А у нас? Вся надежда — на неожиданность удара. Операция рискованная, но единственно возможная… Уфа — ключ ко всей Сибири…

Чапаев и Кутяков молча стояли рядом. Оба понимали — тем, кто первым высадится на том берегу, предстоит на рассвете вступить в неравный бой и стоять насмерть, чтобы смогли переправиться другие полки. Но ни Чапаев, ни Кутяков еще не знали об одном важном решении, которое принял в эту ночь Фрунзе. А решение складывалось очень последовательно. Сначала Фрунзе взял на себя командование Туркестанской армией, потому что она вышла на решающее направление. Затем отправился в 25-ю дивизию, потому что она была острием армии. Теперь он считал, что ему непременно надо самому быть на том берегу, на решающем участке битвы за Уфу, в самом кончике нацеленного на белых острия.

В ночь на 8 июня началась переправа через реку.

А когда стало светать, артиллерия красных открыла огонь по проволочным заграждениям, по окопам белых.

Фрунзе, верхом на копе, следил в бинокль, как на том берегу вспыхивают разрывы снарядов. Но вот смолкли пушки. Цепочки красных бойцов поднялись, пошли в штыковую атаку. Белые бросили свои окопы, начали отходить к лесу.

Меж тем над переправой появились вражеские аэропланы. Свесившись за борт, белые летчики швыряли бомбы, стремясь попасть в пароходы. Реку заволокло густым дымом. Красным удалось переправить под его завесой пароходы с четырьмя броневиками на палубах, но броневики, съехав на рыхлый песчаный берег, опрокинулись вверх колесами.

— Эх! — махнул рукой стоявший рядом с Фрунзе Чапаев. — Подвели нас броневики. Белые сейчас придут в себя, двинут в атаку.

Фрунзе взглянул на часы: шесть утра. Пора и Кутикову и ему переправляться на тот берег.

Чапаев остался на переправе, а Фрунзе и Кутяков, ведя в поводу коней, поднялись на пароход, и вскоре Чапаев увидел обоих скачущими вдоль того берега в сопровождении ординарцев.

…Иваново-Вознесенский полк уже много раз пытался пойти в атаку, но свинцовый дождь прижимал бойцов к земле. Кончились патроны.

А белые пошли в контратаку. За цепью солдат шагали офицеры, они пристреливали каждого, кто отставал от цепи.

— Утопить красных! Сбросить в реку!

Командир и комиссар рабочего полка поднялись во весь рост:

— Ни шагу назад! Принять в штыки!

Но дрогнул рабочий полк. Иванововознесенцы начали отходить к реке.

Вдруг им навстречу из-за косогора вырвались всадники. На полном скаку спрыгнул один из них с коня, выхватил у кого-то из отступавших бойцов винтовку:

— За мной! В атаку!

Бойцы узнали командарма и со штыками наперевес повернули на белых. Впереди, чуть прихрамывая, бежал с винтовкой командарм.

Белые остановились, начали пятиться.

Кутяков видел, как Фрунзе с одним лишь батальоном продолжал преследовать врага. Цепь бойцов скрылась за гребнем холма. Оттуда доносились крики «ура!», беспорядочные выстрелы.

Из-за гребня показался всадник. Кутяков по посадке издали определил: Фрунзе. А командарм подскакал веселый, разгоряченный, за плечами — две винтовки.

— Видал трофеи? — спросил он Кутикова. — Сам взял! — И тут же принялся торопить комбрига. — Почему не развиваете наступление?

— Подтягиваем резервы, — сурово отвечал Кутяков. Не хотелось ему показывать, как он тут переволновался за командарма. — Это надо же! С одним батальоном в штыки против целого полка!

Конечно, понимал комбриг, что не зря Фрунзе рисковал собой, не зря сам повел бойцов в штыковую атаку. Весь бой за Уфу переломился в тот миг, и повернулась военная удача к красным.

Фрунзе поспешил к переправе. Надо было торопить артиллерию скорее перебираться на правый берег, чтобы гнать отступавшего врага, не давая передышки.

Над переправой по-прежнему вились аэропланы белых.

Два аэроплана скользнули на бреющем полете навстречу командарму, скакавшему к реке в сопровождении ординарцев. Пудовая бомба ударилась о землю за спиной Фрунзе. Коня разорвало на куски, командарма взрывом отбросило в сторону.

Фрунзе, шатаясь, поднялся на ноги. Ему подвели другого коня. Подоспевшшг Чапаев не хуже доктора поставил диагноз: рана пустяковая, зато контузия сильная. Он с трудом уговорил командарма отправиться в Красный Яр. Фрунзе в полубеспамятстве уверял, что ему надо быть здесь, надо оставаться в строю.

Еще сутки длился бой за Уфу. 9 июня, к исходу дня, полки 25-й стрелковой дивизии вошли в город. За Уфимскую операцию многие бойцы и командиры были награждены орденом Красного Знамени. Первый орден революции был вручен и Михаилу Васильевичу Фрунзе.

ДОРОГА В ТУРКЕСТАН

Две дороги открылись перед Красной Армией после победы над Колчаком. Одна — в Сибирь. Другая — в Туркестан. Был создан новый фронт — Туркестанский. Командующим фронтом назначили Михаила Васильевича Фрунзе.

Фрунзе вызвали в Москву, к Ленину. Владимир Ильич сказал ему, что теперь перед Туркестанским фронтом стоит новая задача — очистить Советский Туркестан от контрреволюционных банд, за спиной которых стоят английские империалисты.

…Поезд командующего Туркестанским фронтом шел в Ташкент. За окном вагона тянулись бескрайние заснеженные степи. Стучали колеса, вагон покачивало. На столе командующего лежали книги по военному делу, по истории Туркестана, записки путешественников и даже коран — священная книга мусульман.

Каждый день в вагоне командующего собирались товарищи, ехавшие в Ташкент на военную и мирную работу. Михаил Васильевич читал им лекции о Туркестане, рассказывал о народных обычаях. У карты с указкой в руках разбирал он во всех подробностях походы Александра Македонского, Чингисхана, Тимура.

И вот уже позади заснеженные степи. За окном ташкентская зеленая, буйная весна.

Фрунзе вышел на площадку вагона, невольно сощурил глаза: отвык он от этой южной яркости красок! А ветер какой теплый! Ветер его детства. Где-то совсем близко родной дом. Сколько лет прошло, как он уехал отсюда? Шестнадцать? Почти половина всего, что прожито… И столько же лет не виделся с матерью. А она его не раз уже считала погибшим… После смертного приговора. После побега из ссылки, когда он под чужим именем был на Западном фронте и не мог ни строчки послать матери. Потом, в 1917 году, он написал ей из Шуи. Мать жила в Верном с младшей из дочерей — с Лидой. А Костя был в Пишпеке — доктор К. В. Фрунзе, всеми уважаемый и почитаемый. Но теперь где все они? Что с ними? Два года Верный был отрезан от центра. Два года ни туда, ни оттуда не доходили вести.

Ташкент встречал командующего со всеми военными почестями. Приложив руку к короткому козырьку фуражки, Фрунзе шел мимо бойцов караула, замерших в четком строю. Впереди стояла группа командиров. Но кто это рядом с ними?

Дрогнула поднесенная к козырьку рука, но командующий шагал все так же ровно, глядя в упор на человека, стоящего рядом с командирами. Костя! Старший брат!

Только приняв рапорт, только познакомившись с новыми ташкентскими товарищами, он сквозь окружившую его толпу прошел к брату:

— Где мама? Она приехала с тобой?

— Мама в Верном. И Лида с ней. Я не решился вызвать их в Ташкент. По нашим дорогам очень опасно ездить. Еще столько белых банд бродит…

Ты же знаешь, Верный все время был осажден белыми. Только недавно их отбросили. Сейчас говорят, будто атаман Анненков узнал, что в городе мать Михайлова-Фрунзе, потому так и рвался к Верному.

— А мама догадывалась, что ей грозит?

— Нет. Она считала, что ты в Шуе или в Иваново-Вознесенске. Я тоже так думал. Нам всем даже в голову не приходило, что ты можешь стать военным.

— Правда? — рассмеялся Михаил Васильевич. — Даже в голову не приходило?

Это ему очень понравилось. Воюешь, воюешь, а дома ничего не знают.

В вагоне командующего братья проговорили допоздна, заново привыкая друг к другу. Последний раз Константин Васильевич видел младшего брата на коротком свидании в сводчатой темной комнате Владимирской тюрьмы. Оба считали свидание прощальным. Константина Васильевича мучило ощущение своей вины перед матерью, перед покойным отцом. Они доверили ему воспитание маленького Миши, а он не уследил…

И вот теперь старший брат пристально и удивленно вглядывался в младшего. Что-то солдатское появилось во всем его облике: волосы ежиком, густые, с острыми кончиками усы кавалериста. Широкие плечи обтягивает гимнастерка грубого сукна с красными поперечными полосами. Движения скупые, речь короткая — видно, привык, что любое распоряжение исполняется сразу. Да, полководец. Знаменитый. Говорят — великий! Но у полководца Мишкины глаза, все такие же ясные, доверчивые. Честное слово, сейчас даже озорные. Вот Мишка снимает со стены ружье — славное охотничье ружьецо. Оказывается, специально вез в подарок старшему брату.

— Я уже привык жить в вагоне, — радуясь встрече, рассказывал Михаил Васильевич. — Никогда не надо укладываться. Всегда все с собой. И в любую минуту можно отправиться в путь… Вот кончим воевать, а я по-прежнему буду жить на колесах. Хорошо!

Старший брат молча кивнул головой. Подумал, что настоящего, обжитого дома у Мишки не было с десяти лет. Конечно, можно привыкнуть и к вагону.

А потом Михаил Васильевич сел за письмо к матери. С чего же начать? Как объяснить ей все?

«Дорогая мама! Пишу тебе в первый раз после долгого, долгого перерыва. Ты уже, конечно, знаешь, что я в Ташкенте и состою в роли командующего армиями Туркестанского фронта. Как видишь, я был вынужден силой обстоятельств подвизаться на военном поприще…»

Михаил Васильевич писал, пряча в усах смущенную улыбку. Он уже видел, как мама идет с этим листком к соседкам, чтобы все теперь знали — ее Миша не пропал, не сгинул без вести, а вот каким стал человеком. Красным генералом! Мечтал в детстве генералом быть — так и вышло.

Милая мама… Длинный же путь выбрал твой сын к своей детской мечте. А меч полководца ему вложила в руки революция — только она одна.

РАЗВЕДКА БОЕМ

С ташкентского вокзала отправлялся необычный поезд. Впереди — две платформы, обложенные кипами спрессованного хлопка, заменявшими броню. За платформами — бронеплощадка со стальными бортами, в проемы которых глядели дула орудий и пулеметов «максим». К бронеплощадке был прицеплен паровоз. За ним вагон командующего. Замыкали поезд еще две платформы, обложенные кипами хлопка.

Начальник штаба фронта Новицкий, провожавший командующего на вокзале, оглядел поезд неодобрительно.

— Не доверяете этой броне? — спросил Фрунзе, стукнув кулаком по кипе хлопка. — Напрасно. Я пробовал — пуля не пробивает.

— Броня как броня, — проворчал Новицкий. — Но по всему поезду видно, что вы собираетесь угодить в самое пекло.

Фрунзе смущенно покашлял. Проницателен Новицкий. Ничего от него не укроется.

Поезд командующего двинулся в дальний путь. Через цветущие оазисы, через жаркие пески…

Исколесив весь Туркестан, Фрунзе увидел, что и кишлаки и небольшие города жили в черном страхе перед басмачами. Конные отряды басмачей прятались в горах, в глубине пустынь. Они налетали внезапно с пронзительным кличем: «Ур-р! Ур-р!» Грабили, убивали, жгли и снова исчезали. И не каждый скажет — сколько их было, куда ускакали. Знали все — долгая, злая память у басмачей. Отыщут хоть под землей и отомстят…

Гнездовьем басмачей была Ферганская долина, самая богатая в Туркестане. Отсюда тянулись нити и за границу, и в горы Киргизии, и в пески Туркмении.

…Поезд командующего от станции Урсатьевская повернул на восток — к Ферганской долине.

Наманган остался позади. Фрунзе казалось, что он узнает эти места. Не тем ли ущельем спустились когда-то с гор гимназисты, путешествовавшие по заданию географического общества?

Поезд командующего шел все медленнее, медленнее. Машинист пристально вглядывался вперед. На передней платформе уже никто не сидел поверх кип хлопка. Настороженно поворачивались дула пулеметов.

Из раскрытого окна вагона Фрунзе в бинокль осматривал долину. Он увидел совсем близко развалившуюся глиняную муллушку, заросшую бурьяном. «Вот где каракуртов-то уйма», — вспомнилось давнее приключение.

Муллушка по обычаю стояла близ дороги, но эта дорога была почему-то совсем безлюдна. Еще недавно можно было увидеть из окна вагона то старика, пылившего на арбе, то целую ораву смуглых ребятишек, взгромоздившихся на ишака. А тут никого. Словно все’ попрятались, почуяв что-то неладное.

Стук. Стук. Все тише, все реже постукивали колеса. И вдруг легкий толчок — поезд остановился.

— Впереди разобран путь, — доложили командующему.

Он спрыгнул со ступеньки вагона, пошел по краю насыпи. Бинокль на тоненьком ремешке болтался на груди. У пояса висел маузер.

Путь был разобран совсем недавно. Вывернули рельсы и столкнули их под откос. Придавленные рельсами маки еще не успели завянуть.

— А это что?

Впереди, метрах в ста, стояло на небольшом пригорке длинное одноэтажное здание из красного кирпича с выбитыми стеклами и следами огня на стенах.

— Путевая казарма, — пояснил машинист. — Говорили, что вчера еще целая была.

— И рабочие здесь жили?

— Нет. Тут по всей линии никто не живет — боятся.

— Если нельзя отремонтировать путь, придется возвращаться, — решил командующий.

— Пусть кто-нибудь на задней платформе станет, — попросил машинист.

Поезд покатил назад. Осторожно, как слепой, бредущий на ощупь.

Стук… Стук… Казалось, колеса выстукивают шепотом.

Боец с задней платформы засигналил шапкой. Машинист рванул тормоз.

И с этой стороны рельсы уже были выворочены. Поезд попал в западню. А вокруг по-прежнему было пусто — никого.

Вдруг на горизонте замаячило несколько всадников. Басмачи. На пике развевается зеленое знамя. Всадники в синих и бурых халатах, перехваченных пестрыми кушаками. Головы повязаны красными платками. Это, конечно, разведка. Сейчас появится весь отряд.

Фрунзе спросил красноармейцев из охраны поезда:

— Кто хорошо знает дорогу в Наманган?

— Я! — шагнул вперед один.

— Назначаю вас старшим. Возьмете с собой еще двоих. Ваша задача добраться до Намангана, вызвать подмогу.

Трое по-пластунски поползли в сторону от поезда, скрылись за бугром. Теперь вся надежда на них — чтобы добрались до Намангана.

Фрунзе приказал машинисту двинуть вперед — до самой путевой казармы. Он рассчитывал, что этот маневр очистит дорогу трем гонцам. Ведь басмачи во все глаза следят за поездом и сразу же кинутся аа ним.

Так и вышло. Только тронулись — и с той стороны, откуда следил за поездом конный дозор, выкатилась лавина всадников, помчалась наперерез. Разом заговорили пулеметы поезда, несколько басмачей вылетели из седел, рухнули в траву. Весь отряд на мгновение остановился, потом: круто повернул и умчался обратно в степь. Там они выстроились для новой атаки. Строй был правильный — такие применялись в царской кавалерии. Фрунзе заинтересованно взялся вновь за бинокль. В пестрой толпе басмачей он разглядел человека в белом кителе с золотыми погонами, в офицерской фуражке. Значит, верно говорят, что среди басмачей немало царских офицеров.

Басмачи опять ринулись в атаку. Уже без бинокля можно было разглядеть искаженные злобой лица, разинутые в крике рты.

«Ур-р! Ур-р! — накатывался истошный вой басмачей.

— Подпустить поближе! — приказал Фрунзе, оглядывая бойцов, стоявших рядом с ним на бронеплощадке. Он заметил, как побледнели многие из них. Страшная слава была у басмачей. Ведь не просто убьют. Сначала отрубят уши, выколют глаза, вырвут язык.

— Огонь!

Ударили все пулеметы. И снова, круто развернувшись, умчалась обратно лавина всадников. Сколько их? Не меньше двухсот. А сначала было около сотни. Собирают силы, потому пока не очень настойчивы в атаках. Только разведывают, как вооружен поезд. Знают, что он от них все равно не уйдет.

Взгляд Фрунзе остановился на толстых кирпичных стенах путевой казармы.

— Пулеметный взвод — за мной!

Он повел пулеметчиков от поезда к казарме. Отсюда, с пригорка, долина была как на ладони. И можно было держать под огнем все подступы к поезду.

Снова атаковали басмачи. И снова откатились, оставив в степи убитых.

Фрунзе увидел, как пулеметчик озабоченно ощупал кожух старого «максима». Жарко. И ствол пулемета накаляется сразу. Хватит ли воды? Хватит ли патронов? И дойдут ли те трое — может, их уже перехватили по пути басмачи…

…В банде, напавшей на поезд, было теперь человек триста. Появился всадник в зеленой чалме, в богатом халате, так и сверкавшем на солнце.

— Курширмат, — вздрогнул боец, стоявший рядом с Фрунзе у окна путевой казармы.

— Кто он такой?

— Главарь этих бандитов. Курбаши по-ихнему. Кривой Ширмат — вот как его имя на русский переводится. У него еще до революции банда была. Конокрад известный. За коней ему глаз-то выбили…

Фрунзе навел бинокль на Курширмата. Увидел медно-красное широкое лицо, багровый рубец на месте глаза, перекошенный рот. Увидел, как Курширмат взмахнул камчой, вытянул по спине одного из басмачей.

«Ну, сейчас он их погонит в атаку!» — подумал Фрунзе.

Басмачи озверело мчались на поезд. Степь была усыпана телами в синих и бурых халатах, конскими трупами. И в каждый наскок басмачей все ближе к насыпи, ближе к поезду падали синие и бурые.

И тогда загудел паровоз. Машинист звал на помощь. Сюда! Сю-да! Ско-рей! Ско-рей! Далеко по степи слышен был, наверное, этот страшный крик паровоза. Он заглушил вопли басмачей, заглушил выстрелы…

Солнце скатывалось все ниже. Вот-вот скроется оно за кромкой дальних гор. А ночь отдаст все преимущества басмачам.

…Еще одна атака. Басмачи ринулись разом со всех сторон, беря поезд в кольцо. Оно сжималось все теснее, теснее. Но вдруг лопнуло, рассыпалось. Отчаянно нахлестывая коней, басмачи удирали в степь. Исчез в клубах пыли сверкающий халат Курширмата, исчез белый офицерский китель.

Это было так неожиданно, что все оторопели.

И тут с той стороны, где садилось огромное расплавившееся за день солнце, показалась скачущая во весь опор красная конница. Значит, добрались те трое до Намангана!

Бойцы высыпали в степь — собрать брошенное басмачами оружие. Принесли и свалили грудой старинные сабли, кинжалы, английские винтовки, с прикладов которых еще не сошел лак. Фрунзе поднял винтовку, повертел в руках. Вспомнились ленинские слова о том, что контрреволюция в Туркестане опирается на помощь англичан. Что ж, помощь явная, без стеснения.

РАЗГОВОР У КАРТЫ

Огромную территорию занимала Туркестанская советская республика. В нее входили нынешний Узбекистан, Таджикистан, Туркмения, Киргизия и часть Казахстана.

Белых из Туркестана к 1920 году уже выгнали. Последним уходил с советской земли атаман Анненков. Он отступал к границе, уничтожая по пути все села и аулы. А у самой границы, в узкой горной долине атаман выстроил свое войско:

— Кто хочет — пойдет со мной. А кто не хочет — может вернуться домой. Кладите оружие и ступайте с богом.

Многие из тех, кто служил в атамановом войске, решили идти по домам. Чего им, семиреченским казакам, делать на чужой земле! К тому же знали казаки, что командующий Фрунзе обещал прощение каждому, кто придет с повинной. А Фрунзе их земляк, тоже семиреченец. В листовке, попавшей в атаманово войско, так и было написано: «…как командующий всеми вооруженными силами Республики в пределах Туркестанского фронта и сам сын Семиречья… объявляю…»

Для тех, кто не силен был в политике, очень много значило само имя Фрунзе, их земляка. И они решили идти к нему…

Михаилу Васильевичу рассказывали, как все это происходило.

В узкой горной долине, у Джунгарских ворот, ведущих на чужую землю, атаманово войско начало медленно разделяться, раскалываться. К одному краю становились те, что пойдут с атаманом. К другому — те, что вернутся по домам. Все прибывало и прибывало тех, которые решили идти по домам. И совсем мало осталось казаков возле атамана.

— С богом, — сказал атаман на прощание тем, которые уходили от него.

Сотни людей — кто верхом, кто на бричке, кто пеший — двинулись на запад, к родным станицам. Дорога привела их к тесной горловине. Справа — скала. Слева — скала. И когда люди приблизились, с обеих скал застрочили вперекрест пулеметы. Ни спрятаться, ни убежать. Живым от Анненкова никто не ушел.

Такие волчьи повадки были у всех главарей последних белых банд. Курбаши вели войну жестокую и подлую. И постоянно грызлись меж собой: кто сильнее, кому быть амир лашкар баши — главнокомандующим над всеми басмачами. Зарились на этот пост, кажется, все до единого курбаши. И особенно рьяно двое из них — старый грабитель Халходжа и одноглазый Курширмат — тот, что напал в Ферганской долине на поезд Фрунзе. Но у этих двух было уж слишком бандитское прошлое. Англичане повели переговоры с курбаши Мадамин-беком, ему дали и оружие и деньги. И он обещал им взамен весь Туркестан отдать под протекторат Англии на семьдесят пять лет. Это значило, что вся огромная территория, населенная многими народами, должна была стать фактически английской колонией. Так Мадамин-бек получил титул амир лашкар баши.

Война с басмачами была войной без линии фронта, которую можно нанести на карту. Была другая линия, невидимая, она проходила через всю республику. Для боевых действий в этих условиях надо было выработать совершенно новую тактику.

Бессмысленно было гоняться за мелкими подвижными отрядами басмачей но горам и пустыням. Басмачи отлично знали местность, они умели исчезать бесследно, а потом появляться там, где их вовсе не ждали. Но зато в открытом бою они были слабы. В этом Фрунзе убедился на собственном опыте, когда немногочисленная охрана поезда отбилась от банды Курширмата.

Стоило поставить в городе небольшой гарнизон пехоты — и город превращался в неприступную крепость. Такие гарнизоны Фрунзе разместил по всему Туркестану. Во всех городах, на всех железнодорожных станциях были созданы коммунистические отряды. Бедняки кишлаков объединялись в отряды «красных палочников». Они поначалу и в самом деле Сооружены были только палками и самодельными пиками. Огнестрельное оружие «красные палочники» добывали в боях с басмачами.

Летучие кавалерийские отряды начали теснить басмачей из плодородных долин в горы и пустыни. Все чаще красная конница планомерно прочесывала целые районы, где, по сведениям разведки, могли скрываться басмачи.

Случалось, что курбаши, как прежде, налетали внезапно на какой-нибудь поселок или кишлак. И тогда коммунистический отряд, заняв круговую оборону, втягивал басмачей в длительный бой, а вызванная на подмогу конница окружала их с тыла и уничтожала всю банду.

Эти небольшие стычки, вспыхивавшие то здесь, то там, сливались в непрерывное сражение, которое вели в 1920 году войска Туркестанского фронта.

Пустовали хлопковые плантации, стояли заводы и фабрики, бездействовали нефтяные промыслы. Многонациональный Туркестан устал от войны.

Вот почему, одержав первые победы над басмачами, оттеснив их в горы и в пески, командующий Туркестанским фронтом предложил всем курбаши начать мирные переговоры.

И одним из первых принял его предложение Мадамин-бек.

МАДАМИН-БЕК

Тут надо рассказать, что за человек был амир лашкар баши.

Юношей Мадамин-бек очутился в Сибири, в каторжной тюрьме. Его осудили за убийство, и никто по захотел даже выслушать, что он не виновен. В Туркестане царская полиция, чтобы не утруждать себя поисками настоящих преступников, частенько хватала кого-нибудь из местных жителей — и концы в воду.

Эта давняя жестокая обида и привела Мадамин-бека к басмачам. Для пего не было разницы между старой царской Россией и новой, советской.

Мадамин-бек добивался, чтобы весь Туркестан признал в нем нового Чингисхана. Он воскресил древний обычай — собирая всех курбаши, располагался на ханской белой кошме. И торжествовал, видя, как завистливо косятся курбаши на белую кошму.

Года два наслаждался Мадамин-бек своей властью, а потом произошла с ним резкая перемена. Другие курбаши продолжали грабительские налеты на кишлаки и города, а Мадамин-бек затих.

Фрунзе заметил, что Мадамин-бек как будто ищет перемирия. Может быть, ему опостылело быть наемником англичан? Может быть, он понял, что дело все равно проиграно?

Стало известно, что Мадамин-бек готов начать переговоры.

Все знали, как опасно вступать в переговоры с басмачами. Уже не раз случалось, что курбаши приглашал к себе на мирные переговоры красного командира, угощал пловом, занимал цветистой льстивой беседой, а в это время к командиру неслышно подкрадывался один из басмачей и всаживал в спину нож.

Несмотря на это, Фрунзе решил, что поедет на встречу с Мадамин-беком сам. С собой он взял только двух сопровождающих, предупредив их, чтобы никакого оружия у них не было.

Мадамин-бек явился на условленное место в сопровождении целой оравы вооруженных басмачей. Он был в английском офицерском френче, в ферганской тюбетейке — черной с белым. На боку висела сабля в золоченых ножнах, на пальце сверкал крупный бриллиант.

Рассказывают, что Мадамин-бек не сразу определил, который из трех ехавших навстречу всадников — все в одинаковых выгоревших гимнастерках, в фуражках с алыми звездами — знаменитый русский сардар[8] Фрунзе.

Но рассказывают и другое…

До сих пор живет в Узбекистане легенда, будто при встрече Фрунзе и Мадамин-бек узнали друг друга. Будто были они знакомы по Иркутской или Александровской пересыльной тюрьме, где Фрунзе однажды защитил каторжника-узбека от конвойного.

— Я не сомневаюсь, что месяц или два вы еще повоюете, — по-восточному медленно говорил Фрунзе Мадамии-беку. — Но у вас нет поддержки в народе. Вас всего лишь боятся. Как только люди почувствуют, что мы можем их защитить от вас, — никто не даст басмачу и лепешки. Народ хочет мирно трудиться. Мы установим мир в Туркестане. И когда придет для народа счастливая пора, никто добром не вспомнит ваше черное имя. Пока не поздно — складывайте оружие. Я обещаю вам полное прощение…

Михаил Васильевич закончил по-киргизски, зная, что Мадамин-бек поймет:

— Даже если сидишь криво, говори прямо.

В ответ Мадамин-бек коснулся ладонью английского кителя — там, где было сердце.

— Клянусь жизнью, что буду честно служить Советской власти.

«Хитрит он или говорит правду? Согласен сложить оружие или просто прикидывается раскаявшимся, а потом опять повернет свой отряд против Советской власти?» — думали спутники Фрунзе.

— Я вам верю! — сказал Фрунзе Мадамин-беку. — Приводите свой отряд в Наманган.

Фрунзе и двое его спутников прошли мимо басмачей, смотревших исподлобья, вскочили в седла и выехали на дорогу.

Спутники поглядывали на Михаила Васильевича: не прибавить ли ходу? Черт их знает, этих басмачей, вдруг вдогонку полетят пули. Но Фрунзе не торопил коня. Он не лгал Мадамин-беку. Он на самом деле поверил басмачу.

И Мадамин-бек понял, что ему поверили. Понял по открытому взгляду Фрунзе, по тому, как спокойно уезжал этот непонятный ему, безоружный, доверчивый русский сардар.

С доверием Мадамин-бек встретился впервые. Англичане искали своей выгоды. Курбаши обмалывали п предавали.

Мадамин-бек привел свой отряд в Наманган. Фрун зе назначил его командиром красного конного полка.

Англичане назначили нового амир лашкар баши — Курширмата. Но вскоре новый амир лашкар баши прислал гонца к красному командиру Мадамин-беку, сообщил, что тоже решил сложить оружие, и пригласил на мирные переговоры.

Встреча была назначена в кишлаке Вуадиль.

На переговоры Мадамин-бек поехал с комиссаром полка Сергеем Суховым. Их сопровождал небольшой отряд.

— Вуадиль, если перевести, значит чистое сердце. Там святые места, — говорил Мадамин-бек по дороге комиссару. — Тот, кто назначил переговоры в Вуадиле, не посмеет обмануть.

Сухов молчал. Не очень доверял он и самому Мадамин-беку. Все-таки бывший басмач. Кто его знает…

Они ехали крутой горной дорогой. Впереди показались низкие дома с плоскими крышами.

У самого кишлака навстречу отряду высыпала толпа дервишей — нищих странников по святым местам. Дервиши исступленно крутились в дорожной пыли, что-то выкрикивали. Сухов придержал коня, чтоб не сбить ненароком кого-нибудь из этих полусумасшедших людей — в коросте, в грязных лохмотьях. Мадамин-бек ехал так, словно перед ним была чистая дорога, и дервиши сыпали ему вслед визгливые проклятия.

Улочка небольшого горного кишлака была безлюдна. Вдоль нее тянулись высокие глиняные дувалы.

Отряд двигался теперь гуськом, И когда он весь втянулся в узкую улочку, из-за дувалов выскочили прятавшиеся там басмачи.

Завязалась рукопашная схватка. Красноармейцы пробились к ближнему двору, засели за дувалом. Сухов пересчитал — осталось двадцать шесть бойцов. Двадцать седьмой — он сам. Двадцать восьмой — Мадамин-бек.

В конце улочки показался верхом на коне новый амир лашкар баши Курширмат.

— Выходи! — крикнул он Мадамин-беку. — Тебя не тронем!

Мадамин-бек выстрелил мгновенно, почти не целясь. Конь Курширмата рухнул в пыль. Одноглазый басмач с руганью выбрался из-под коня, спрятался за угол дома.

Красноармейцы шашками просверлили в дувале бойницы, чтобы отстреливаться. Бой продолжался неравный. И не было никакой надежды, что кто-нибудь придет на выручку.

Их оставалось все меньше. Был ранен пулей в плечо Мадамин-бек. Сухов оторвал край своей рубашки, перевязал Мадамин-бека.

— Береги последнюю пулю, — хрипло сказал тот.

Сухов понял, о чем хотел напомнить Мадамин-бек. Живым нельзя попадаться в руки басмачей.

Кончались патроны. Не было ни глотка воды. А солнце пекло нещадно.

Теперь их осталось только трое — командир, комиссар и боец Орехов, которого Мадамин-бек всегда особо отличал, потому что Орехов был земляком Фрунзе, тоже родом из города Верного.

Комиссар и Мадамин-бек сражались рядом, плечом it плечу. Последняя пуля не понадобилась Сухову. Он упал, сраженный насмерть. Его последнюю пулю Мадамин-бек расчетливо выпустил по басмачам и уронил суховскую винтовку из ослабевших рук. Жажда жгла его как огнем. В глазах у Мадамин-бека темнело, но он еще увидел, как Орехов поднялся во весь рост и — окровавленный, в истерзанной гимнастерке — пошел к реке, к сверкающей ледяной воде.

Басмачи не посмели тронуть Орехова. Он дошел до реки и упал мертвый у самой воды.

Быть может, в эту минуту Мадамин-бек подумал с отчаянием, что не осталось теперь никого, кто мог бы рассказать всю правду. Мог бы прийти к товарищу Фрунзе и, глядя в его светлые доверчивые глаза, поклясться памятью матери, счастьем детей своих — самыми сильными клятвами, что Мадамин-бек не предал, не обманул, бился с басмачами до последней пули…

Время для последней пули уже пришло. Мадамин-бек нажал на спусковой крючок своего маузера.

Ворвавшиеся во двор басмачи пинали сапогами его тело, плевали в застывшие глаза. Злейший враг — Халходжа клинком отрубил голову Мадамин-бека и надел на пику.

А Курширмат послал своих людей по кишлакам распускать слух, будто Мадамин-бек снова с басмачами. Об измене Мадамин-бека заговорил весь Туркестан.

Прошло немало времени, пока кто-то из попавших в плен басмачей рассказал о том, как погибли комиссар Сухов, боец Орехов и Мадамин-бек. А после стало известно, что голову Мадамин-бека таскают на пике басмачи Халходжи. Долго еще мертвая голова Мада-мин-бека сопровождала отряд Халходжи, пока старый бандит не выкопал однажды награбленное золото и не подался с ним через горы к границе. Там, в горах, под снежной лавиной сыскал Халходжа свой конец.

ШТУРМ БУХАРЫ

Фрунзе не раз приходилось проезжать землями Бухарского эмирата, вклинившегося в Туркестанскую республику. И всегда было ощущение, словно попадал он из сегодняшнего дня в далекое прошлое.

Бухара уже давно была частью России, но царскому правительству было удобно, чтобы правили Бухарой эмиры. Под властью эмира Сеид-Алим-хана народ жил, как тысячу лет назад. С бедняков собирали непомерную дань. Ослушников били палками. Врагов эмира вешали, сажали на кол. Под огромными конюшнями эмира помещалась огромная, всегда переполненная тюрьма, куда сверху, из конских стойл, сочились нечистоты.

Но ни тюрьмами, ни пытками нельзя было удержать в Бухаре прежние порядки: рядом жил по-новому Советский Туркестан.

Из Бухары в Ташкент потайными путями пробирались гонцы молодой, только что организовавшейся Бухарской коммунистической партии. Они приходили к Фрунзе за советом — и как к командующему Туркестанским фронтом и как к опытному подпольщику. Говорили о явках, о листовках, о том, что народ Бухары готов восстать против власти эмира.

Эмиру Сеид-Алим-хану удалось захватить руководителей бухарских коммунистов. Палачи применили самые зверские пытки, но коммунисты не назвали ни одного имени. Эмиру не удалось разгромить партию.

Фрунзе обратился к Сеид-Алим-хану с просьбой освободить арестованных, Эмир отмалчивался.

Фрунзе понимал, что эмир уже давно выжидает удобного момента, чтобы напасть на Советский Туркестан. Это через него, через Сеид-Алим-хана англичане снабжают басмачей оружием и золотом. Это к нему прислали англичане своих военных инструкторов — обучать многотысячную армию эмирских сарбазов. Это ему доставили из Индии на боевых слонах современные скорострельные пушки…

Из Индии на боевых слонах. Когда Михаилу Васильевичу принесли это сообщение разведки, ему на минуту показалось, что он читает страницу древней рукописи. Как при Александре Македонском, бредет горными дорогами караван серых медлительных великанов… Но за этим караваном, пришедшим из далекой сказочной Индии, — хитрые планы врагов революции.

Фрунзе приказал перевести штаб фронта из Ташкента ближе к Бухаре — в Самарканд.

Ничего не изменилось в Самарканде с той поры, когда Фрунзе побывал тут гимназистом. Среди старинных куполов, высившихся над городом, он отыскал глазами голубой купол мавзолея Гур-Эмир, где была гробница Тимура…

Товарищи, сопровождавшие Михаила Васильевича, невольно заговорили шепотом. Провожатый поднес свечу к темно-зеленому полированному камню.

Все было так, как когда-то… О чем размышлял, оставшись тут на всю ночь, гимназист Миша Фрунзе? Кажется, о чем-то романтическом. А если бы кто-нибудь сказал ему тогда, что он придет сюда, в Самарканд, во главе армии, что здесь он будет разрабатывать планы освободительного похода на Бухару, планы штурма этой древнейшей из крепостей. Разве поверил бы гимназист? Он мечтал тогда совсем о другом. Он думал о путях, какими пойдет Россия… Но что-то все же привлекало его в Тимуре, в Железном Хромце…

Лето было на исходе. Мелели арыки, небо из голубого стало пепельно-серым, на раскаленных глиняных крышах Самарканда сушили оранжевый урюк, темно-красный виноград, тонкие сахарные ломти дынь.

Несмотря на гнетущую жару, командующий жил в вагоне. Он ждал вестей, готовый немедленно тронуться в путь.

Августовским днем примчались в Самарканд два запыленных, усталых гонца из Бухары.

— Эмир казнил руководителей Бухарской коммунистической партии. Весть о казни возмутила всю Бухару. Народ восстал! Идут бои с сарбазами эмира. От имени народа Бухары просим Туркестанскую республику о помощи.

ПРИКАЗ ВОЙСКАМ

ТУРКЕСТАНСКОГО ФРОНТА

№ 00204/пш

Самарканд

28 августа 1920 г.

В ряде местностей Бухары вспыхнуло революционное движение. Настал час решительной схватим подавленных и порабощенных трудящихся масс Бухары с кровожадным правительством эмира и беков. Полни нарождающейся бухарской Красной Армии двинулись на помощь родному народу. Красные полки Рабоче-Крестьянской России обязаны стать подле них. Приказываю всей нашей вооруженной мощью прийти на помощь бухарскому народу в этот час решения.

Командиры, комиссары! На вас смотрит сейчас вся Советская Россия и ожидает от каждого исполнения его революционного долга!

Вперед, за интересы трудящихся Бухары и России!

Да здравствует возрождающийся бухарский народ!

Да здравствует нарождающаяся Бухарская Советская Республика!

29 августа красные полки подошли к степам Бухары.

Позади был трудный путь через раскаленные пески, через долины в путанице садов, арыков, извилистых дорог, глухих дувалов.

В солнечном зыбком мареве встала перед глазами красноармейцев древняя крепость. Стены восьмиметровой высоты и почти такой же толщины были сложены из глины, окаменевшей за века. А за ними поднимались купола мечетей и узкая башня минарета Калян.

Старинная крепость была заново оснащена дальнобойной артиллерией, пулеметами. Но не менее сильным было древнейшее оружие бухарских эмиров. По обычаю всех восточных властителей они держали в своих руках ключи от воды — владели головным сооружением, откуда бежала вода по всем большим и малым арыкам Бухарского оазиса. А теперь эмир защелкнул этот тысячелетний замок — и высохли сразу все арыки вокруг крепости, и для красных полков зеленый оазис стал как безводная пустыня.

Фрунзе предвидел этот маневр, и но его приказу наступавшие части взяли с собой запас воды. Но запаса было в обрез.

В ночь на 1 сентября Фрунзе приказал начать штурм Бухары. Это был один из немногих в истории всех войн штурм крепости, когда осаждающих было вчетверо меньше, чем осажденных. Красных частей не хватало, чтобы окружить крепость. По плану командующего они взяли Бухару в клещи, штурмуя одновременно трое ворот.

Снаряды ударялись в глиняные стены, но вышибали лишь легкие облачка пыли. Сарбазы эмира, обученные английскими инструкторами, палили из орудий и пулеметов. Но все же красным удалось прорваться под самые стены, куда не доставал артиллерийский и пулеметный огонь. Саперы начали вырубать в крепостной стене штурмовые ступени, по которым могла бы подняться пехота. Окаменевшая глина не поддавалась. Сверху на саперов летели гранаты.

А солнце поднималось все выше. Зной был нестерпимый. Губы бойцов потрескались и сочились кровью. Особенно тяжело было командам броневиков, На солнце стальная обшивка до того накалилась, что нельзя было прикоснуться к броне — обожжешься. А внутри было как в печке. Но броневой отряд продолжал штурмовать ворота крепости.

Снаряды красной артиллерии били в одну точку. Стена начала крошиться, появились широкие черные трещины. Наконец образовалась брешь. Красноармейцы готовы были ринуться в атаку. Но сарбазы заставили мирных жителей заделывать брешь. Подгоняемые ударами прикладов, люди таскали камни, глину. А когда сарбазы отворачивались, кто-нибудь вместо того, чтобы починять стену, кетменем выламывал кусок глины. Видно было, что пригнаны сюда бедняки, сочувствующие Красной Армии. И красная артиллерия перестала бить по пролому в крепостной стене.

Штурм затягивался. Наступила ночь.

По всей долине светлячками горели костры. И слышно было бойцам, лежавшим у костров, как гортанными голосами перекликаются на стенах крепости сарбазы.

Зорко поглядывали кругом сарбазы. Но не уследили за десятком красноармейцев, которые ползком подобрались к самой стене, таща за собой плоские деревянные ящики с динамитом.

А на рассвете ударили взрывы. Крепость окуталась желтой едкой пылью. И когда пыль рассеялась, красноармейцы увидели пролом в крепостной стене. Не дожидаясь, пока опомнятся сарбазы, красные ворвались в город.

Но и это еще была не победа. Темные, узкие, запутанные улочки старой Бухары разделили сражение за город на тысячи боев. Так арыки делят мощный поток на тысячи ручейков.

Бои шли за каждую улочку, за каждый двор. Рядом с красными бойцами сражались бедняки Бухары. Над городом полз удушливый дым. Это сарбазы по распоряжению эмира подожгли все запасы хлопка.

Бой приближался к центру Бухары. Отряду кавалеристов передали приказ Фрунзе: «Разыскать главный распределительный канал!»

Кавалеристы метались по лабиринту улиц, стучались в дома. Немногие жители Бухары знали тайны воды. Это доверялось лишь избранным. Наконец нашли чиновника эмира, который указал им, где головная магистраль. Ту часть Бухары сарбазы защищали с особой яростью. Шашками расчистили кавалеристы дорогу к распределительным щитам, гранатами сбили замки.

Вода хлынула по арыкам, и кавалеристам, вставшим на карауле у щитов, казалось, что они слышат, как смолкает гул боя там, куда добежала вода.

Бой и вправду затихал. Город и его окрестности были в руках красных войск. Последние защитники эмира засели в бухарской цитадели — Арке. Это была крепость в крепости. Штурм Арки длился несколько часов. Наконец на одной из ее башен повис белый флаг и из распахнувшихся ворот начали выходить сарбазы.

Самого Сеид-Алим-хана в Арке не оказалось. Он успел удрать с кучкой приближенных, оставив и казну свою, и обоз, и дареных боевых слонов.

В Бухаре была провозглашена народная республика. К Михаилу Васильевичу Фрунзе явилась делегация жителей города.

— За братскую помощь в освобождении, — сказал глава делегации, старик с длинной и узкой белой бородой, — вручаем тебе меч, достойный воина.

И тотчас вошли двое юношей, неся на шелковых платках меч и кинжал работы искуснейших бухарских мастеров.

Михаил Васильевич смутился: не принять нельзя, кровная обида. Он взял в руки меч, потом кинжал и залюбовался — до чего же хороши! Его восхищенный взгляд не укрылся от зорких глаз старого мастера-оружейника.

— Меч, достойный воина, — повторил старик.

НА ВРАНГЕЛЯ

ПРИКАЗ АРМИЯМ ЮЖНОГО ФРОНТА

27 сентября 1920 г.

Приказом Революционного военного совета республики я назначен командующим армиями Южного (врангелевского) фронта.

Вступая ныне в исполнение своих обязанностей, с первой мыслью и первым словом я обращаюсь к вам, товарищи красноармейцы.

Прежде всего передаю вам привет наших боевых товарищей только что оставленного мною Туркестанского фронта, где красные полки этого фронта, славно выполнив свои боевые задачи, стоят ныне грозной стражей рабочей России в далеких степях, пустынях и горах Азии, у самого преддверия Индии.

Передаю вам привет и от имени верховного органа Российской Республики — Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов рабочих, крестьянских, красноармейских и казачьих депутатов, а также от имени высшего командования Красной Армии.

Товарищи! Вся рабоче-крестьянская Россия, затаив дыхание, следит сейчас за ходом нашей борьбы здесь, на врангелевском фронте. Наша измученная, исстрадавшаяся и изголодавшаяся, но по-прежнему крепкая духом сермяжная Русь жаждет мира, чтобы скорее взяться за лечение нанесенных войной ран, скорее Дать возможность народу забыть о муках и лишениях ныне переживаемого периода борьбы. И на пути к этому миру она встречает сильнейшее препятствие в лице крымского разбойника — барона Врангеля.

Это тот самый барон Врангель, который, несмотря на крушение контрреволюционных затей своих черносотенных предшественников — адмирала Колчака, генералов Корнилова, Юденича, Деникина и др., все еще продолжает пробивать себе дорогу к царскому трону через горы рабочих и крестьянских трупов.

Это тот Врангель, который запродал всю Россию — все железные дороги, рудники и другие богатства — французским ростовщикам и тем купил их подлую, кровавую помощь против родной страны.

Это тот Врангель, который в последние дни глубоко вонзил свой разбойничий нож в спину России, сорвав победный марш армий Западного фронта и наш мир с Польшей. В тот момент, когда наши красные полни стояли под Варшавой, когда белая Польша готова была подписать с нами мир, когда требовалась хотя небольшая поддержка с нашей стороны, дабы славно закончить борьбу, — в это самое время крымский разбойник наносит удар с юга, отвлекая все силы и средства страны, лишает нас возможности поддержать Западный фронт в решающий момент и тем вновь приводит к затяжке борьбы.

Борьба с Врангелем приковывает внимание не только России, но и всего мира. Здесь завязался новый узел интриг и козней, при помощи которого капиталисты всех стран надеются подкрепить свое шатающееся положение. Успехи Врангеля окрылили их надеждами и поддерживают бодрость в борьбе с надвинувшейся вплотную волною пролетарского движения в их собственных странах.

На нас, на наши армии падает задача разрубить мощным ударом этот узел и развеять прахом все расчеты и козни врагов трудового народа. Этот удар должен быть стремительным и молниеносным. Он должен избавить страну от тягот зимней кампании, должен теперь же, в ближайшее время, раз навсегда закончить последние счеты труда с капиталом. Командованием фронта все меры, обеспечивающие его успех, приняты; очередь за вами, товарищи.

Мне известно, что эту задачу нам придется разрешать в тяжелой обстановке разного рода недочетов и нехваток.

Это известно и всей России, напрягающей последние усилия, чтобы помочь фронтовикам. И тем не менее мы ее должны разрешить.

Врангель должен быть разгромлен, и это сделают армии Южного фронта.

Товарищи красноармейцы, командиры и комиссары! Именем Республики обращаюсь к вам с горячим призывом дружно, как один, взяться за работу по устранению всех существующих в частях недочетов и по превращению их □ грозную, несокрушимую для врага силу. Обращаюсь ко всем тем, в ком бьется честное сердце пролетария к крестьянина; пусть каждый из вас, стоя на своем посту, выявит всю волю, всю энергию, на которую только способен. Шкурников, трусов, мародеров, всех изменников рабоче-крестьянскому делу — долой из наших рядов! Долой всякое уныние, робость и малодушие! Победа армии труда, несмотря на все старания врагов, неизбежна. За работу, и смело вперед!

Приказ прочесть во всех ротах, эскадронах, батареях и командах.

РАЗГОВОР У КАРТЫ

Это карта самого последнего и, быть может, самого Трудного из больших сражений гражданской войны.

На севере — Каховка, крепость красных.

В шестидесяти километрах от Каховки — Перекоп, крепость белых.

За Перекопом, в Крыму, готовилась к нападению на Советскую республику армия «черного барона» Врангеля.

Врангель был из молодых царских генералов. В военном деле он оказался человеком далеко не бесталанным. Реорганизовал белую армию, доставшуюся ему от Деникина. Создал «бронированную конницу», придав кавалерийским частям танки, броневики, аэропланы. Оружием и боеприпасами его щедро снабжали и Франция и Англин. Врангель был последней надеждой интервентов. Французские военные инженеры помогли Врангелю создать в Крыму мощные оборонительные сооружения. Главным из них был Турецкий вал на Перекопском перешейке — земляная насыпь, которой некогда загораживались от России крымские ханы. Турецкий вал был заново укреплен, забетонирован, защищен рядами колючей проволоки, весь утыкан орудиями и пулеметами. Французские инженеры заявили, что Перекоп неприступен.

Летом 1920 года Врангель вылез из своей крепости. Его стратегический план был основан на действиях «бронированной конницы». Врангель рассчитывал разбить по частям силы красных до подхода подкреплений, а потом ударить конницей по подкреплениям, которые начнет перебрасывать командование Красной Армии.

Под натиском отлично вооруженных врангелевских войск красные отступали.

Вот в эту самую пору по настоянию Ленина Михаил Васильевич Фрунзе был срочно вызван из Туркестана и назначен командующим Южным фронтом.

Перед отъездом из Москвы Фрунзе виделся с Лениным. Доложил, что считает главной задачей Южного фронта разбить Врангеля в степях Таврии, не дать ему уйти в Крым.

Сообщил, что разрабатывает планы штурма Крыма — на случай, если Врангелю все же удастся ускользнуть. Из военной истории известно, как брал Крым двести лет назад русский фельдмаршал Ласси. Он не стал атаковать в лоб Турецкий вал, а прошел по Арабатской стрелке и ударил по войску хана с тыла…

Ленин сказал:

— Главное — не допустить зимней кампании. Мы не можем обрекать парод на ужасы и страдания еще одной военной зимы. Если не победим Врангеля в этом году, весной он начнет новый поход… Как вы полагаете, когда вы сможете закончить операцию по разгрому Врангеля?

— К декабрю все будет кончено, — отвечал Фрунзе.

За действиями Врангеля он пристально следил, еще находясь на Туркестанском фронте. Противник был ему известен. Когда Фрунзе воевал с белоказаками в уральских и оренбургских степях, то с юго-запада его частям приходилось удерживать Кавказскую армию белых, рвавшуюся на соединение с Колчаком. А командовал Кавказской армией генерал Врангель…

Было это в 1919-м. А теперь на исходе 1920-й. Трудно живет Советская республика — бедно, голодно.

И Красная Армия все так же плохо одета и скудно вооружена. Конечно, лучше, чем в 1919-м, но по-прежнему во много раз скуднее, чем белая армия. Зато какие боевые части дает Красная Армия Южному фронту. Семен Буденный и Клим Ворошилов ведут с Западного фронта Первую Конную. Из Сибири прибыла легендарная 51-я стрелковая дивизия — начдив 51-й Василий Блюхер первым в республике был награжден орденом Красного Знамени за лихой партизанский рейд по тылам Колчака.

В осенних, пожелтевших степях Северной Таврии сошлись в боях многотысячные армии. И одновременно начался невидимый поединок. С одной стороны — барон Врангель, воспитанник Академии генерального штаба, имеющий опыт русско-японской войны и русско-германской. А с другой стороны — большевик Михаил Фрунзе.

Фрунзе начал готовить фронт к решительному наступлению. Местом сосредоточения основных ударных сил Фрунзе выбрал Каховский плацдарм. Командующий был уверен, что Врангель не пойдет к центру России через рабочий Донбасс, а предпочтет сельские районы Украины.

В СТЕПЯХ СЕВЕРНОЙ ТАВРИИ

Штаб Южного фронта разместился в Харькове. В сущности, никакого штаба накануне еще не было. Фрунзе, приехав в Харьков, заново создавал всю систему управления фронтом.

Верный своим походным привычкам, он жил в вагоне. На запасных путях станции Харьков формировался целый поезд командующего: в вагонах поселялись и сразу же брались за дело командиры, вызванные Фрунзе на работу в штаб.

Невнимательному наблюдателю показалось бы, что командующий фронтом действует уж очень неторопливо, слишком спокойно. Врангель наступает, 29 сентября белые заняли Мариуполь, они явно прорываются в Донбасс!.. Л тут, в штабе, чертят карты, разрабатывают какие-то дальние планы, пишут приказы о переброске войск — не к Мариуполю, а к Каховке, у которой сейчас затишье.

Нелегко давалось командующему его спокойствие. Как всегда бывает, отступление породило бесчисленные слухи об измене. Настроение в частях было вовсе не боевое. Свежими резервами фронт не располагал.

«Чувствую себя со штабом фронта окруженным враждебной стихией», — писал Фрунзе Владимиру Ильичу Ленину 3 октября 1920 года. Но с прежним упорством не вводил в бой группу войск, сосредоточенных на правом берегу Днепра, у Каховки.

А на левобережье Днепра, прикрывая Донбасс, билась 13-я армия красных.

В Харькове, в штабном вагоне, Фрунзе за сотни километров от линии боев пытался определить направление ударов белых частей.

— «…следует ожидать, что противник обрушится сосредоточенными силами на части 9-й стрелковой дивизии…» — телеграфировал он командарму-13.

И через день приходило сообщение, что 9-я дивизия ведет ожесточенные бои с бешено рвущимся вперед противником.

Фрунзе понимал, что, угадывая замыслы врангелевского штаба, он шаг за шагом вырывает у него из рук инициативу.

13-я армия не пустила белых в Донбасс.

6 октября Фрунзе телеграфировал Ленину: «…Угрозу Донбассу можно считать ликвидированной… в общем ходе борьбы перелом наметился и мы можем без излишней нервозности продолжать подготовку решающего удара…»

По-прежнему, с виду неторопливо, на деле напряженно, работал штаб Южного фронта. Фрунзе знал, что все будет зависеть от тщательной подготовки операции и твердого управления ею.

А неподалеку от Перекопа, в Джанкое, разрабатывал свои планы штаб Врангеля. «Черного барона» не очень беспокоила неудача наступления на Донбасс.

Главный удар он готовился нанести совсем не там. Не там…

8 октября белые войска начали переправу через Днепр у острова Хортица. По расчетам врангелевского штаба здесь, на правом берегу Днепра, должны были стоять незначительные силы красных: «бронированная конница» разобьет их и выйдет в тыл Каховскому плацдарму.

Медленно пересекали осенний туманный Днепр понтоны и лодки белых. Еще не просвистела ни одна пуля. И шашки еще лежали в ножнах, но сражение Врангелем было уже проиграно. Фрунзе предугадал планы белых и ждал решительного наступления именно здесь. Именно здесь, у Никополя, стояла наготове Вторая Конная армия.

…Неожиданным, ошеломляющим был для Врангеля удар Второй Конной. Выйти в тыл Каховке не удалось. Врангель отдал приказ своим частям атаковать Каховку в лоб. «Бронированная конница», танки, авиация — все отлично снаряженное войско должно было исправить промах врангелевского штаба.

Несколько дней белые штурмовали Каховку, но красная крепость устояла. А потом защитники Каховки перешли в наступление. Армия Врангеля покатилась назад, к Перекопу. Наперерез белым ринулась Первая Конная.

Ровная степь простиралась от Каховки до Перекопа. Ровная как стол.

Фрунзе склонился над картой Северной Таврии. Стрелки к Перекопу, стрелки к Чонгару. Ворота в Крым надо захлопнуть перед самым носом у белых.

Судя по донесениям передовых частей, врангелевцы отступают образцово, по всем правилам военной науки. Когда-нибудь отступление Врангеля можно будет рекомендовать для подробного изучения в Академии Красной Армии. Когда-нибудь. А сейчас надо гнать Врангеля, гнать без передышки. Не дать ему опомниться…

3 ноября на исчерченную стрелками карту Северной Таврии лег листок со срочным сообщением: неся колоссальные потери, врангелевцы разорвали кольцо, пробились к Чонгарскому перешейку, ушли в Крым…

Поезд командующего шел на юг. Догорали степные станции. Пути были забиты вагонами, паровозами. По сторонам дороги валялись повозки, орудия, сотни конских трупов.

На маленькой станции Фрунзе вышел из вагона. В облаке черной гари плыл сладкий запах, будто где-то неподалеку пекли хлеб. Михаил Васильевич оглянулся. Горели вагоны с зерном, подожженные отступавшими белыми. Десятки вагонов! Вот откуда шел запах печеного хлеба.

Жгут хлеб! А в Москве, в Иваново-Вознесенске голодают дети. Показать бы этот хлеб бойцам. Они с голыми руками на любую крепость пойдут. Станция давно осталась позади, а Михаил Васильевич не мог успокоиться. Все время стояли перед его глазами вагоны с горящим зерном.

Пути были разрушены, поезд застрял. Дальше ехали на автомобилях. У разбитого моста работники штаба оставили автомобили, переправились на лодках, пошли пешком, обгоняя колонны красноармейцев. Узнавая Фрунзе, бойцы кричали:

— Даешь Крым!

Настроение у всех было веселое. Боевое настроение наступающей армии.

— В Крыму будем отдыхать, — шутил с бойцами Михаил Васильевич.

— Переобуемся в английские ботиночки! — отвечали ему.

Красноармейцы шли по замерзшей грязи, по колючей степной траве в разбитых сапогах, из которых торчали пальцы. У многих и сапог не было. Шли в лаптях, в самодельной обуви из сырой кожи, содранной с убитых лошадей.

«Остановить их не смогла бы теперь ни одна армия в мире, — думал Фрунзе. — Наступление — это тоже часть военной силы, которой мы сейчас располагаем».

ПЕРЕКОП

Бурая степь, выжженная солнцем, оголенная осенними ветрами, к утру стала седой. Трава и чахлый кустарник — все оделось хрустящим инеем. В седой степи темнели лишь островки незамерзшей земли. Они остались там, где вповалку, чтобы теплее было, проспали эту ночь бойцы — не зажигая костров, не позволяя себе даже закурить, чтобы ни единой вспышкой не выдать своего пребывания белым.

Штаб Фрунзе стоял в селе Строгановка на берегу Сиваша — Гнилого моря. От Сиваша тянуло болотным запахом. Ветер гнал воду на восток, обнажались топкие серые отмели.

Командующий не спал уже несколько суток. В штабе рождался план штурма последней крепости белых. Первоначальный замысел Фрунзе — прорваться по узкой Арабатской стрелке — оказался невыполнимым. Песчаная полоса Арабатской стрелки была под огнем артиллерии белых. А Таганрогская красная флотилия, орудия которой могли бы подавить артиллерию белых, оказалась из-за ранних морозов в ледовом плену.

Оставалось одно — штурм. Прямая лобовая атака Перекопских п Чонгарских позиций. И удар в тыл врангелевцам, обороняющим Перекоп, — через Сиваш, на Литовский полуостров, единственное уязвимое место Крымской крепости.

Подъезжая к Перекопу, Фрунзе издалека увидел длинный вал, поднявшийся над степью метров на двадцать. Перед валом тянулся широкий ров, и вся степь заросла паутиной колючей проволоки. И все подступы к валу белые заминировали. И вся равнина перед валом простреливалась из их орудий и пулеметов. Кроме обычных орудий, на Турецком валу стояли дальнобойные, морские, снятые с военных кораблей. К тому же крейсировавший в Каркинитском заливе флот белых тоже мог обстреливать весь перешеек.

51-я дивизия, преследовавшая врангелевцев от самой Каховки, уже пыталась с ходу ворваться на Турецкий вал. Но после нескольких неудачных атак отошла. Впереди остались только части боевого охранения.

Начдив-51 Блюхер доложил командующему, как будет организован штурм. Сначала пойдут саперы и гранатометчики, они сделают проходы в проволочных заграждениях. За ними двинется основная цепь пехоты. А за нею — еще три цепи. Словом, штурмовать Ту-редкий вал будет пять волн. Сейчас бойцы обучаются расправляться с колючей проволокой.

В Строгановке, в штабной хате Фрунзе беседовал с Иваном Ивановичем Оленчуком, местным жителем, добытчиком соли.

— Сколько верст от Строгановки до того берега? — спрашивал Фрунзе Оленчука.

— В узком месте верст десять, — отвечал Оленчук. — Если на Литовский полуостров держать.

— Вот, вот, на Литовский, — сказал Фрунзе, измеряя по карте, — и у меня получается восемь верст. Проведете наших красноармейцев через Сиваш?

— Можно, — согласился Оленчук. — Был бы ветер западный, чтобы воду в Азовское море согнал. Тогда пройдем. Отчего же не пройти.

Он топтался, неловко размахивая руками, хотел, чтобы Фрунзе поверил, что он, Оленчук, надежный и расторопный проводник. Но где-то в глубине души прятался страх. Гиблое место этот Сиваш. Да и на Литовском белые сидят — не пряниками встретят.

Ветер дул с запада. Все больше обнажалось серое дно Сиваша. Мороз подсушивал топь. В ночь на 6 ноября Оленчук с саперами начал ставить вешки вдоль брода.

— Главное дело, — говорил Оленчук, — чтобы в прогноину не угодить. Враз засосет.

Черные ямы — прогноины — попадались все чаще. Кто-то, вскрикнув, провалился по горло.

— Тихо! — цыкнул шепотом командир. Они были уже под самым носом белых.

В этот самый час Фрунзе выехал из Строгановки в штаб 51-й дивизии. Подъезжая, услышал отчаянную пальбу.

— Нервничают белые, — докладывал командующему начдив Василий Блюхер. — Темно, так они кусты за цепи красных принимают и давай палить. Снарядов-то у них хватает.

Насчет снарядов было сказано неспроста. Боеприпасов у красных бойцов, как всегда, недоставало. Не помнил Фрунзе такого сражения, чтобы вдосталь было у его армий и снарядов и патронов. И тут еще застряла где-то в степях Таврии тяжелая артиллерия, а без хорошей артиллерийской подготовки ни один военачальник но решится идти на штурм. Но артиллерия застряла безнадежно, Фрунзе видел сам, что белые, отступая, разрушили все железнодорожные пути, взорвали все мосты. Значит, надо было начинать теми орудиями, что смогли подтянуть.

Фрунзе собрал командиров частей, стоявших перед Турецким валом. Он сказал слова, каких еще никогда не говорил перед боем:

— Или я увижу вас на валу, или не увижу совсем.

Один из командиров ответил за всех:

— Мы будем на валу.

Наступило 7 ноября. На 7-е Фрунзе назначил штурм. Он знал, что в день третьей годовщины революции бойцы будут биться беззаветно.

Штаб фронта оставался в Строгановке, откуда должна была начаться переправа через Сиваш.

В десять часов вечера Фрунзе вышел из штабной хаты. Был он в кожаной куртке, в любимой туркестанской папахе. Ветер швырнул ему в лицо снежные иглы. Зима. Никогда не приходила она так рано в Крым.

С митинга в честь третьей годовщины Октября бойцы уходили к Сивашу. Шел с ними и Оленчук. Под ногами похрустывал тонкий лед. Над Сивашем сгущался серый туман. Передние скрылись в туманной мгле. Они уже ступили на илистое дно Сиваша.

Войцы двигались узкой колонной, орудия тащили на руках. Ночь была морозная, а с бойцов градом лил пот. Запрещено было курить, разговаривать. Под ногами чавкала грязь. Сквозь дыры в обуви соль жалила стертые в походе ноги. Над головами бойцов в тумане путались лучи прожекторов — белые настороженно прощупывали Сиваш. Время от времени их пулеметчики посылали в туман длинные очереди. Одна очередь случайно полоснула по колонне бойцов. Раздался приглушенный стоп.

— Умирать, не вскрикнув! — полетел по рядам приказ.

Передние уже подходили к Литовскому полуострову. В воде стояли колья, опутанные проволокой. На проволоке были подвешены пустые консервные банки, они предательски загремели, и сразу же сюда, как огромный меч, опустился луч берегового прожектора, К нему сбежались другие лучи. С берега ударили орудия. Снаряды рвались, взметая столбы соленой жижи.

Бойцы резали проволоку, закидывали ее шинелями. Падали на гнилое дно и снова поднимались в атаку.

К двум часам ночи Фрунзе получил донесение: выбрались на берег Литовского полуострова, выбили белых из укреплений, залегли, ожидая подмоги. Теперь, когда завязался бой в тылу у врангелевцев, надо было решительно атаковать Турецкий вал. Фрунзе сел в автомобиль, сказал шоферу:

— На Перекоп.

…Утром все пушки, какие были, начали обстреливать Турецкий вал. Саперы подорвали первые линии проволочных заграждений. Цепи бойцов поднялись в атаку. Ураганный огонь противника отбросил их назад. Еще одна атака. Еще! Когда откатывались назад, пулеметчик Ермаков потерял курок своего кольта. А без курка куда он годится, пулемет. Ермаков под пулями пополз искать. Его ранило в руку, но он упрямо шарил по траве и нашел курок. А когда нашел, отодрал лоскут от нижней рубахи, смочил его собственной кровью, поднял на палке и пошел во весь рост, крича в сторону белых:

— Эй вы, паразиты! Убейте меня, но красного знамени вам никогда не убить!

Красного знамени не убить. С этими словами сражались и умирали дружинники Пресни. Святые бессмертные слова! Они напомнили командующему, как давно начата война, которую он должен нынче завершить победой — окончательной и бесповоротной.

…Все яростнее атаковали Турецкий вал полки 51-й дивизии. С каждой атакой отчетливей обозначались ходы, пробитые в оборонительных укреплениях белых.

В штаб Блюхера позвонили из Строгаиовки:

— Где командующий?

Телефонист протянул Михаилу Васильевичу накалившуюся в кулаке трубку.

— Ветер переменился! Вода прибывает! — сообщили из Строгаиовки.

— Сейчас выезжаю к вам, — сказал командующий. Автомобиль командующего летел на предельной скорости. Вот показалась Строгановка, а за ней Сиваш.

…По дну Сиваша с шорохом ползла вода. Она затопила брод, по которому продолжали двигаться к Литовскому полуострову узкие колонны бойцов. Части, сражавшиеся там, могли оказаться отрезанными.

— Связь с Литовским есть? — спросил Фрунзе.

— Есть, — ответили в штабе. — Связисты стоят в воде, держат провод в руках. Иначе нельзя — соль его съест.

— Передайте на Литовский. Высылаю им на подмогу конницу из своего резерва.

Конница спустилась в Сиваш. Кони шли по брюхо в соленой жиже. Вода продолжала прибывать, но по-прежнему живыми вешками стояли от Строгановки до Литовского связисты.

По приказу командующего из ближних сел потянулись к Сивашу телеги с соломой. Мужики начали возводить поперек Сиваша преграду наступавшей воде. Но долго ли простоит их преграда.

— Что на Литовском?

— Белые нажимают. У наших боеприпасы на исходе. Подвозить их все труднее. Вода уже по грудь человеку.

Фрунзе приказал вызвать но телефону штаб Блюхера.

— Сиваш заливает водою. Наши части на Литовском полуострове могут быть отрезаны. Необходимо захватить вал во что бы то ни стало.

— Будет исполнено, товарищ командующий, — коротко ответил Блюхер. Много тяжелых, жестоких боев прошел он со своей дивизией. Но такого жестокого еще не было. Старые товарищи — с кем вместе партизанил, с кем брал Пермь, с кем отвоевывал Сибирь, кого пуля, казалось, и взять не могла, — погибли на его глазах, на узкой просоленой полосе земли под названием Перекоп. Но начдив знал: еще два-три часа безуспешных атак, и тогда неизвестно, кто возьмет верх, красные или белые. И он отдал приказ своим полкам идти на приступ, на последний и решительный, как поется в «Интернационале».

Ночной плотный туман опустился на землю. Красная артиллерия смолкла, боясь обстрелять своих же бойцов. Белые били вслепую, и от этой ночной слепоты, от страха все сильнее и сильнее становился их пулеметный огонь. А командирам даже не видно было, кто упал из красных бойцов, а кто еще идет.

Перед цепью бойцов, идущих на правом фланге, открылась черная глубина — ров. Они скатились в ров и поняли, что здесь нет никакой возможности выбраться на вал. Стены были крутые, выложенные плотно кирпичом. Пошли по дну рва к морю. Не увидели, а почуяли по сгустившейся сырости, что выходят к воде. Залив был у берега опутан колючей проволокой. Красноармейцы брели по пояс в воде, пока не кончилась колючая изгородь, и тогда свернули на огонь вражеских батарей, в тыл Турецкому валу. Мокрые, закоченевшие вылезли на берег метрах в ста позади вала. С хриплым «ура» пошли в штыки. Гранатами глушили блиндажи. Вырвались на вал. А там уже шла рукопашная схватка. Бились с белыми те, кто поднялся на вал по штурмовым лестницам, по ступеням, вырубленным саперами, по плечам товарищей… В ночной тьме красные бойцы узнавали своих по хриплому: «Даешь Крым!»

В 3 часа 30 минут 9 ноября Фрунзе вручили донесение: «Турецкий вал взят. Противник отходит к Юшуньским позициям».

С того времени, как полки спустились в Сиваш, прошло двадцать девять с половиной часов. Сутки и еще пять с половиной часов. Самые трудные часы в жизни Фрунзо.

В штабной хате стояла широкая деревянная лавка. Фрунзе лег на лавку, укрылся с головой шинелью. До рассвета оставалось совсем немного. И никто но знает, заставил ли он себя уснуть на короткие эти часы, как заставлял когда-то в камере смертников, тоже на рассвете.

Когда за окнами посветлело, командующий вышел, одетый в дорогу. Он поехал на автомобиле к Чонгару. Там, иод огнем противника, шла подготовка к переправе. Саперы вязали к уцелевшим сваям сожженного белыми моста зыбкие мостки в два бревнышка. У берега стоял тяжелый плот, обложенный мешками с песком.

Чтобы окончательно сокрушить Врангеля, нужно было ворваться в Крым и отсюда, через Чонгар…

МОСКВА. В. И. ЛЕНИНУ

№ 0097/пш

16 ноября 1920 Г.

ст. Джанкой

Сегодня нашей конницей занята Керчь. Южный фронт ликвидирован.

Михаил Васильевич знал, что длиннее писать не надо. Ои обещал Ленину кончить к декабрю, не допустить зимней кампании. Так и вышло. И совершила это армия, какой не было еще ни у одного полководца. Совершили бойцы, которые под пулями и снарядами шли на Турецкий вал, переправились через Сиваш, пробились через Чонгар, рубили белую конницу в крымских степях, вонзали клинки в амбразуры бронепоездов, сутками не спали и не ели, но рвались вперед, вперед…

ПРИКАЗ ВОЙСКАМ ЮЖНОГО ФРОНТА

№ 226 (00105) пш

гор. Симферополь

17 ноября 1920 г.

…Боевые товарищи красноармейцы, командиры и комиссары, ценою ваших героических усилий, ценою дорогой крови рабочего и крестьянина взят Крым. Уничтожен последний оплот и надежда русских буржуа и их пособников — заграничных капиталистов. Отныне красное знамя — знамя борьбы и победы — реет в долинах и на высотах и грозным призраком преследует остатки врагов, ищущих спасения на кораблях. 50 дней прошло с момента образования Южфронта; за этот короткий срок благодаря нашей стойкости и энергии была ликвидирована угроза врага Донбассейну, очищено все Приднепровье и занят весь Крым.

Честь и слава погибшим в борьбе за свободу, вечная слава творцам Революции и освободителям трудового народа.

Особо отмечаю исключительную доблесть 51-й и 15-й стрелковых дивизий в упорных боях под Юшунем, героическую атаку 30-й стрелковой дивизии чонгарских переправ, лихую работу 1-й и 2-й Конармий, выполнивших задачу вдвое скорее поставленного срока, и всех многих героев, давших новую великую победу нашей Советской Республике.

Да здравствует доблестная Красная Армия!

Да здравствует конечная мировая победа коммунизма!

Приказ прочесть во всех ротах, командах, эскадронах и батареях.

«Объявляется постановление Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета Советов Рабочих, Крестьянских, Казачьих и Красноармейских депутатов от 25 ноября 1920 г. о награждении почетным революционным оружием: командующего Южным фронтом тов. Фрунзе Михаила Васильевича…