Мечта. Шарлотта Морель

Глава первая

Когда они пришли домой, Тома заявил, что собирается уехать вечерним поездом.

— Нет, нет, — запротестовала мадам Морель, — дорогой месье Бек, даже не помышляйте об этом. Я на вас очень обижусь. Я уже приготовила вам комнату в правом крыле.

Тома стал настаивать на своем. Он ужасно рассердился на Шарлотту и теперь ненавидел этот дом, где чувствовал себя только посторонним.

В это время Элиза, которая бросилась им навстречу через лужайку, неожиданно споткнулась о камень и упала.

Ребенок громко закричал. На его коленке и лице выступила кровь. Шарлотта с криком бросилась к девочке. Мадам Морель, причитая, последовала за ней. Поднявшийся шум заставил ребенка зарыдать еще сильнее. Шарлотта схватила девочку, прижала к себе и стала трясти в попытке успокоить, пока та не заикала.

Из соседних домов к ним спешили соседи. Тома видел на их лицах выражение растерянности. Вся лужайка была наполнена криками и воплями, сквозь которые слышались пронзительные стоны ребенка.

Тома с сердитым видом направился к Шарлотте.

— Дай мне ребенка. Так ты вытрясешь из нее душу. И перестань кричать, ты же ее пугаешь.

— Оставь ее в покое. Она моя дочь, а не твоя. Я знаю, что делаю.

Она не хотела отдавать ребенка, но Тома выхватил девочку из ее рук. Элиза протягивала к нему ручки и звала: «Тома!»

Тома, сопровождаемый растерянной семьей, направился к стоявшему в саду креслу, сел в него и посадил Элизу на колени.

— Давай посмотрим на наши раны. Пустяки, все пройдет.

Он вытер кровь своим платком и затем утер ей слезы. Потом он порылся в кармане и достал конфетку в красной обертке, несколько старых омнибусных билетов и огниво, которым он чиркнул. Ребенок завороженно смотрел на огонь, забыв про слезы.

— Послушай, я еще раз так сделаю, а Люсия в это время полечит тебе коленку. Сиди спокойно.

Люсия присела и обеззаразила ранку так нежно, что девочка даже не почувствовала прикосновения тампона. Тома снова и снова чиркал огнивом. Когда Элиза захотела подержать его, он погасил огонь и она крепко зажала новую игрушку в своем маленьком кулачке, смеясь от удовольствия.

Шарлотта смотрела на них с раздражением, не понимая, что в этот момент между Тома и ребенком установилась прочная дружба на всю жизнь. Элиза была очаровательна, ее глаза искрились смехом, она издавала воркующие звуки. Тома она напоминала птенца ласточки, слишком полного и ленивого, чтобы встать на крыло и полететь.

Наконец, забинтованная, успокоенная и обо всем забывшая, она встала на ножки и пошла по траве по каким–то своим делам. Тома стоял рядом с Шарлоттой, когда остальные отправились к вязу и расселись на стоявшие под ним кресла.

— Вот видишь, — сказал он, — не было причины расстраиваться.

— Когда мне понадобится твоя помощь в воспитании моей дочери, я позову тебя, — фыркнула Шарлотта.

— Мне хочется дать тебе пощечину, — процедил Тома сквозь зубы.

— Посмотрим, осмелишься ли ты на это.

Она повернулась и пошла прочь по полянке, переполненная благородной яростью. Тома сдержал гнев и присоединился к компании, беседовавшей за стаканчиком апельсинового сока. В гостях у мадам Морель была чета Рослен. Молодая мадам Рослен выглядела еще бледнее, чем год назад.

Шарлотта, быстро идя по тропинке, неожиданно замерла и покраснела, увидев, как к ним приближается Жюль Серио в сопровождении своей матери. Шарлотта не разговаривала с ним примерно год, и молодой человек довольствовался лишь приветственным взмахом руки, когда встречал ее на улице.

Вновь прибывших усадили, тех, кто был незнаком, представили друг другу, и мадам Серио стала выспрашивать новости. Тома относился безразлично к Росленам, но Жюль Серио, плотный коренастый мужчина с постоянной улыбкой, спрятанной под пышными усами, сразу же вызвал в нем чувство симпатии.

Серио спросили о его яхте.

— В этом году «Сена» отдыхает, — ответил он, — несмотря на хорошую погоду. Сейчас сильные ветра и течения… Естественно, я не могу покатать вас, как в прошлом году, мадам Флоке, — добавил Жюль, повернувшись к ней.

— А ты ходила под парусами, Шарлотта? — спросил Тома.

— Я не уверен, что мадам Флоке это понравилось, — учтиво заметил Жюль.

Его ясные темные глаза задержались на Шарлотте, которая ярко зарделась и попыталась скрыть свое смущение в неудержимом потоке слов. Однако печать растерянности осталась на ее лице, и Тома с любопытством рассматривал ее.

Жюль тоже рассматривал Тома Бека. Он уже много слышал об этом журналисте. Тома относился к тому типу людей, которые ему нравятся. Он удивился, встретив его у Морелей и обнаружив, что у него только одна рука. Ему было любопытно узнать о его отношениях с обитательницами дома. Перехватив взгляд Тома, брошенный на Шарлотту, он понял часть правды, и в нем инстинктивно пробудилась ревность.

После легкого флирта с Шарлоттой Жюль пытался забыть молодую женщину. Вообще–то он мог заставить себя это сделать. Однако он страдал от ущемления гордости и мужского достоинства и испытывал острое желание увидеть ее снова.

Он равнодушно отнесся к известию о смерти Этьена. Ему даже не пришла в голову мысль, что Шарлотта теперь свободна, и только в начале лета, когда он встретил ее утром одну в Жувизи, он снова стал думать о ней.

Шарлотта сидела, внешне спокойная, под перекрестными взглядами Тома и Серио. Находясь в компании, она любила предаваться своим собственным мыслям, наслаждаясь иллюзией одиночества, основанного в основном на глубоком безразличии к любым разговорам, не касающимся ее непосредственно.

Потом она стала рассматривать заходящее солнце, залившее золотистыми лучами зеленую лужайку, и вспоминала тот же месяц прошлого года, когда Этьен был еще жив. Тем временем беседа оживилась.

— Не думаю, что нам удастся избежать войны, — сказал Рослен. Слово «война» оторвало Шарлотту от ее грез и вернуло к действительности.

— Что заставляет вас придерживаться таких пессимистичных взглядов? — спросил Жюль Серио.

Рослен стал читать им лекцию о франко–прусских отношениях. Он видел, как две страны безрассудно приближаются к неминуемому конфликту. Ему нравилось выглядеть хорошо информированным человеком, который получает надежные сведения от высокопоставленных дипломатов. Тома молчал. Он был не у себя дома и не хотел вступать в спор, который мог обострить их отношения.

Серио скорее по привычке поддерживал дискуссию. Мысль о войне и о людях, погибающих во всем мире, заставляла Терезу Морель непроизвольно содрогаться от ужаса.

Пришла маленькая Элиза и положила головку на колени Шарлотты. Она принесла цветок и держала его в ручонках. Шарлотта крепко обняла ребенка и смотрела прямо перед собой, избегая встречать другие взгляды.

Неужели действительно начнется война? В такой замечательный вечер это трудно было себе представить. Все было таким обычным и спокойным, и она была счастлива, сидя расслабившись в кресле.

После обеда Тома и Шарлотта пошли гулять по саду. В темноте они прошли по дорожке до самого причала и остановились там. Был прекрасный теплый вечер, и огни бара Пьера Остера на другом берегу реки отражались желтыми бликами на водной глади.

Они стояли, опершись о грубую, изъеденную жучками древесину поручней, и чувствовали, как отслаивалась под их руками гнилая кора. Их голоса отзывались еле слышным эхом в необычной тишине. Шарлотте было грустно. Ей хотелось двигаться, бегать, танцевать.

— Серио приятный малый, — сказал наконец Тома.

— Да… но я думаю, он слишком некрасив, — ответила Шарлотта.

Последовала пауза, после чего Тома спросил:

— Что между вами было? Похоже, тебя мучают воспоминания.

— Ничего не было. Просто ты слишком подозрителен.

Она почти поверила в это сама. Она была к Серио абсолютно равнодушна, почти совсем не думала о нем и поэтому не испытывала никакого чувства вины.

Тома замолчал, и Шарлотта задумалась о великолепии спустившейся ночи, о боязни остаться одной и о том, что рядом с ней Тома. Его лицо в темноте было теперь обращено в ее сторону. Их глаза говорили то, что не осмеливались сказать губы из–за присутствия прогуливающихся мимо людей.

— Тома, — произнесла она еле слышно.

Он привлек ее к себе. Она содрогнулась, когда он стал нежно поглаживать ее затылок и шею.

— Тома…

— Пошли, — сказал он ласково, — нам пора, твоя мама будет беспокоиться.

— Нет.

— Пошли…

Им надлежало явиться в дом и для вида попрощаться друг с другом перед мадам Морель и Луизой. Тома думал о потерянном дне, о своем разбитом счастье. Им надо было бы провести эту ночь вместе, чтобы забыть свою первую любовную ссору, но это было невозможно, и его мучило чувство сожаления. Шарлотта приникла к нему, спрятав лицо в его плаще, и так замерла, словно каменное изваяние. Тома пришлось взять ее за руку и повести за собой. Всю дорогу она шла словно в воду опущенная, а он насвистывал песенку Беранже, немного фальшивя.

Следующим вечером они снова встретились дома у Тома в Париже и помирились. Шарлотта быстро успокоилась, будучи полностью уверенной в любви Тома. Некоторое пресыщение его обществом делало ее недостаточно благодарной за эту любовь.

Она продолжала вести жизнь, которая в общем и целом ей нравилась, пытаясь познать все и не вдаваясь в детали. Вокруг нее гудел Париж. Город был украшен в честь дня рождения императора — пятнадцатого августа. Многие парижане уехали отдыхать, однако город оставался экзотичным космополитическим центром, где человеку достаточно выйти на улицу, чтобы насладиться неповторимым городским колоритом.

Парижские бульвары были великолепным достижением той эпохи, отразившей в себе всю пышность и экстравагантность второй империи. От площади Звезды до площади Согласия, от Мадлен до конца Итальянского бульвара было выставлено все, чем Париж мог похвастать с точки зрения элегантности, богатства и экстравагантности. Итальянский бульвар стал центром жизни светского общества, а старые, когда–то богатые улицы отошли на второй план. От Оперы до Тортони бульвар заполняла нарядная толпа. Люди сидели в кафе, устроенных на тротуарах, или фланировали по улице с тросточками в руках.

Шарлотта любила ходить туда одна. Она шла быстро, как будто куда–то спешила. Она еще носила траур, но позволила себе добавить к нему несколько ленточек. Одетая во все черное, от острых носков ботинок до ручки небольшого зонтика, она находила огромное удовольствие в подборе своей одежды. Ее наряды были выдержаны по последней моде, строго по ее фигуре, украшены длинными бусами. На нее обращали внимание. Мужчины, привлекательные и не очень привлекательные, устремляли на нее свои взгляды, и ей это нравилось. Она чувствовала себя неотразимой и ела только один раз в день, чтобы сохранить свою стройность.

К тому времени в моду вместо кринолинов вошли экстравагантные турнюры, в которых женщины порхали, словно кентавры. Шарлотта купила себе два таких наряда и присматривалась к третьему — интригующе–фиолетового оттенка, с белыми розами на поясе. Она часто делала покупки в магазине Гран Мезон на улице Пти–Шамп. Магазин был довольно дорогим, и она была поражена размером счета, на оплату которого пошла значительная часть суммы, полученной ею за новеллу, опубликованную в «Клерон». Поэтому, когда Тома предложил купить ей третье платье, она не отказалась.

Тома нравилось делать ей приятное, хотя он не одобрял наряды, которые она покупала, и стиль, которого она придерживалась. Однако он ничего не говорил Шарлотте об этом, опасаясь, что она обвинит его в плохом вкусе. Затем она захотела продемонстрировать свои наряды и они стали выходить в люди. Они сходили в театр, варьете и оперетту. Не желая портить ей настроение, Тома не возражал, хотя сам предпочел бы другой образ жизни.

Пролетели первые две недели августа. Париж жил своей обычной жизнью. Благодаря хорошей погоде небо над коньками крыш было постоянно голубым, а улицы полны праздно прогуливающимися людьми.

Наступило пятнадцатое августа. Император заболел, но торжества не отменили. Париж оказался в своей стихии. Сверкающий фасад богато иллюминированной Триумфальной арки был украшен светящейся императорской короной и надписью «Наполеон».

— Когда я вижу эту надпись, — сказал, пряча ностальгическую улыбку, пожилой человек в толпе, — мне кажется, что речь идет о том, настоящем человеке.

Люди стояли плотной толпой, смотря на иллюминацию, или бродили под флагами, развивавшимися над площадью Звезды, подобно пиратским вымпелам на мачтах кораблей в гавани.

На протяжении всего дня от площади Звезды до самых окраин города Париж выглядел, как плац для парадов. Всюду маршировали военные оркестры, блистали парадные формы, пели трубы, гремели барабаны. Пуговицы солдат отливали золотом в солнечных лучах, сердца зрителей замирали от звуков бравурных маршей. Вечером на улицах были устроены танцы.

Шарлотта хотела побывать везде и все увидеть, и Тома пришлось сопровождать ее от одного места к другому до самого позднего вечера. На площади Шатле они попали в толпу, и на некоторое время он потерял ее из виду. Люди танцевали, и Шарлотта была в самой гуще событий, счастливая и возбужденная, но немного напуганная тем, что оказалась в плотном людском круговороте.

Она оглянулась, ища в толпе высокую фигуру Тома, и увидела бледного белокурого молодого человека, который наблюдал за ней, прислонившись к столбу. Он стоял в свете фонаря, как бы выделявшего его из окружавшей темноты.

Шарлотта неотрывно смотрела на юношу, чья необычная красота и очень светлые волосы, длинные в соответствии с романтической модой, выдавали в нем иностранца. Свет падал на выдающиеся скулы, страстные темные глаза, короткий прямой нос и четко очерченный рот. Под хорошо пригнанным черным костюмом была свободная рубашка, соответствовавшая, как и прическа, романтической моде. Костюм не мог скрыть крепкую мускулистую фигуру, разительно контрастировавшую с холеными тонкими руками и грациозным наклоном головы. Он внимательно смотрел на Шарлотту, как будто любил или ненавидел ее всю жизнь. «Кто он? — подумала она. — Какое странное лицо. Наверное, он поляк».

Он показался ей совсем молодым и неиспорченным человеком, который может влюбиться с первого взгляда даже в толпе. Она попыталась вспомнить, где она могла встречать его раньше. Он ей явно кого–то напоминал. Возможно, это было в ее мечтах, где–то в прошлом, в другой жизни. Он действительно был неотразимо хорош, и внезапно его красота зажгла в ней ответный огонь. Похоже, что в ее изломанной душе кто–то вдруг тронул туго натянутую струну, и она вся, с ног до головы, внезапно завибрировала в тон низкой и печальной музыкальной ноте.

На миг Шарлотта представила себе фигуру юноши, напоминавшего ей Христа на распятии. Она содрогнулась, подумав об окружавшей его темноте, способной вновь поглотить его и вернуть в прошлое, откуда он появился.

Шум и смех вернули ее из задумчивости. Погасли массивные канделябры за высокими окнами, зажженные для какого–то шикарного бала, вероятно, с которого и явился этот молодой человек в черном костюме. Она отвернулась и снова окунулась в теплую, почти домашнюю атмосферу толпы. Ее схватила чья–то сильная рука, и кудрявая голова с голубыми глазами склонилась к ней.

— О, Тома, — сказала она с облегчением.

— Пойдем домой, ты устала. Я испугался, что тебя здесь задавят. Это какое–то сумасшествие.

Он резко пошел прочь, увлекая ее за собой. Она чувствовала себя спокойно и счастливо, душа ее ликовала. Когда она шла по улицам, наполненным смехом, ей казалось, что она вернулась из другого мира.

Цыгане, разбившие лагерь на равнине Обервиль, оказались в конце большого табора, расположившегося у самых предместий Парижа.

Три потрепанные повозки, две исхудавшие лошади, скудное сохнущее на ветру белье, чайник, кипящий на дымном костре, — так выглядел маленький бедный лагерь, вокруг которого бегали смуглые дети.

Мальчик лет десяти сидел, скрючившись, на ступеньках одной из повозок и щипал струны гитары, наполняя прохладный воздух сентябрьского утра незатейливой мелодией. Сидящая у костра полная женщина что–то ему сказала, но он не обратил на ее слова внимания.

Эти смуглые цыгане оставались одни на пустоши, озаренной лишь слабым отсветом костра.

С ближайшей дороги донесся стук подбитых гвоздями башмаков. Показался крестьянин, коренастый, видимо, уверенный в себе человек, который возвращался из города. Мальчик с гитарой даже не поднял головы. Крестьянин прошел еще сотню ярдов. Он подумал о том, что если пересечет поле и срежет угол до перекрестка дорог, то сэкономит много времени. В этот момент он увидел высокого молодого человека, который шел ему навстречу с мольбертом в холщовом мешке на плече.

Крестьянин довольно вежливо с ним поздоровался.

— Хорошая погода, — сказал молодой человек, — правда, немного прохладно.

— Уже чувствуется дыхание осени, — ответил крестьянин.

Художник оглядел плотную фигуру в просторной блузе, штанах из грубой материи и кепке. С секунду они дружелюбно смотрели друг на друга.

— Приехали на природу? — спросил крестьянин, разглядывая ящик с красками. — Эта земля больше подходит для выращивания свеклы, чем для рисования, вот увидите.

— Хорошо, тогда я займусь посадкой свеклы, — ответил художник, — прямо у этого табора.

— Цыгане упрут ваши часы, не успеете и глазом моргнуть, — язвительно заметил мужчина.

Кивнув друг другу на прощание, оба направились своей дорогой. Фермер пошел через поле, чтобы сократить путь. Он шел, опустив голову, спотыкаясь о стерню, оставшуюся от прошлого урожая. «Поле, — думал он, — должно было бы быть уже вспахано и засеяно к этому времени. Хозяин, старый Дюваль, видно, запил и забыл про свою землю».

Крестьянин шел дальше, свесив голову на грудь. Внезапно его внимание привлек участок вытоптанной земли. «Наверное, эти проклятые цыгане стояли здесь табором, — подумал он. — Если я обнаружу что–нибудь подобное на своей земле, они получат от меня по заряду соли в задницу».

Его глаза остановились на ярко–красной тряпке, наполовину зарытой в землю. Она была похожа на дорогой шарф. Он нагнулся и потянул за материю, однако она не поддавалась.

Заинтересовавшись, крестьянин достал нож и стал терпеливо копать землю вокруг этого куска материи. Внезапно он почувствовал, как холодный пот покрыл его лоб и стал стекать капельками по лицу и спине.

Из земли торчала рука. Рука ребенка.

Мужчина с удвоенной силой принялся рыть землю ножом. Пот лил с него ручьями, как будто он стоял возле раскаленной плиты. Наконец вслед за рукой показалось все тело.

Человек выпрямился и беспомощно оглянулся вокруг. Его охватил ужас. Затем он закричал и бросился бежать во всю мочь в том направлении, откуда пришел.

Его отчаянные крики заставили содрогнуться молодого человека, только что установившего мольберт недалеко от стоянки цыган, которые повылезали из своих повозок, чтобы узнать, в чем дело.

— Месье, месье! — кричал человек. — Тут тело! Я нашел тело ребенка здесь, в поле. Поспешите, мы должны сообщить в полицию.

Крестьянин, с видом сумасшедшего, утирал пот со лба своей огромной рукой. Увидев цыган, он стал кричать, что это они убили ребенка, что все знают о том, что они убивают детей, исполняя свои темные ритуалы.

— Арестуйте их! — голосил он. — Арестуйте их!

На дороге стали появляться люди, привлеченные шумом.

— Арестуйте цыган! — кричал крестьянин. — Убийцы!

— Ну ладно, ладно, — говорил молодой человек успокаивающе, — успокойтесь, пожалуйста.

Цыгане стояли поодаль небольшой группой. Они были настроены явно враждебно. Женщины пытались протестовать. Трое суровых, диковатого вида мужчин вышли вперед, сверкая черными глазами.

Стали подходить люди из близлежащей деревни. Среди них был местный жандарм. Крестьянин снова стал кричать, что нашел мертвого ребенка и что его убили цыгане.

— Хорошо, — сказал жандарм, — сейчас проверим. Я поверю, когда увижу все своими собственными глазами. Где же труп?

Плотной группой все отправились к месту находки, женщины и дети шли впереди. Когда люди увидели наполовину вырытый из земли труп, над которым уже кружились мухи, они быстро отпрянули назад.

Жандарм заявил:

— Такими делами должен заниматься общественный прокурор. Отойдите все отсюда. — Он вытащил большую записную книжку и карандаш.

— Вы нашли это? — обратился он к фермеру. — Ваше имя?

— Пикар.

Жандарм начал записывать его имя и адрес, а крестьянин продолжал обливаться потом: ему вот–вот могло стать плохо.

— Еще есть свидетели? Вы тоже здесь были, месье? — спросил жандарм, повернувшись к художнику.

— Да. Во всяком случае, я находился примерно в двухстах ярдах отсюда и слышал крики месье Пикара. Я встретил его на дороге несколькими минутами ранее.

— Назовите ваше имя, пожалуйста.

— Габен Морель. До конца лета я буду жить в Пантене.

Полицейский закончил записывать и беспомощно соображал, что ему следует сделать в следующий момент, чувствуя, что собравшиеся ожидают от него каких–то действий. Расследование такого рода преступлений обычно не входило в круг его обязанностей. В это время один из жителей деревни вернулся с сержантом и двумя рабочими, которые стали рыть землю лопатами вокруг трупа.

— О, Боже! — неожиданно воскликнул один из них. — Здесь еще один.

Под его лопатой показалось еще одно тело. Рабочие стали остервенело рыть землю, и вскоре показалось еще одно тело, потом еще и еще одно. Женщины стали падать в обморок.

— Боже милостивый, — бормотал рабочий. — Боже милостивый. В это невозможно поверить. Это, вероятно, сделал какой–то маньяк.

Затем, примерно через час, они нашли еще одно тело — это была женщина. Кругом воцарилась гробовая тишина. Тела пяти детей и женщины были наскоро похоронены в поле. Сцена напоминала какой–то кошмар среди белого дня.

На дороге остановилась повозка, и трое хорошо одетых мужчин направились к толпе по грязному полю. Это были два инспектора из отдела криминальных расследований и мэр деревни.

— Так, — сказал мэр собравшимся, — это вам не цирковое представление. Отправляйтесь все по домам.

Габен Морель немного задержался. Ему было плохо от увиденного. Один из инспекторов разрешил ему идти. Если понадобятся его свидетельские показания, с ним свяжутся, хотя он уже все рассказал.

Габен попрощался с полицейскими и отправился собирать свои принадлежности, оставленные на соседнем поле возле лагеря цыган. Группа дочерна загоревших грязных детей молча наблюдала за ним. Габен вытащил монетку и предложил ее худой босой девочке с длинными сальными волосами. Она взяла ее, не произнеся ни слова.

Когда он шел по дороге, ведущей в деревню, его тошнило от увиденного и он чувствовал, что на него накатывается очередной приступ депрессии, столь часто охватывающей его в последнее время.

Он остановился и присел на придорожный камень. День был испорчен, как и многие другие, и опять все будет валиться из рук. Художник смотрел на свежий холст и краски. Он долго сидел так, ни о чем не думая, погрузившись в свой собственный душевный ад.

Затем он снова побрел к деревне, едва ли понимая, что делает. В деревне царил переполох, всюду носились слухи о совершенном преступлении. Габен пошел по главной улице и увидел повозку, стоявшую у ратуши. Возница слез с облучка и разговаривал с группой детей, которые размахивали руками и куда–то показывали. Затем из кареты вышла молодая женщина. Габен побледнел и замер на месте: «Шарлотта».

Молодая женщина быстро повернулась, увидела своего брата и побежала ему навстречу, а кучер снял кепку и в изумлении потер лоб.

— Габен!

— Шарлотта!

Поскольку она не могла позволить себе броситься ему на шею посредине улицы, она крепко взяла его за руки и смотрела на него счастливыми глазами.

— Твое письмо пришло вчера утром, — сказала она. — Я приехала так быстро, как только могла. Но мы с трудом нашли твой дом.

— Он находится за деревней. Его очень просто найти, если знать, где искать.

— Мне надо расплатиться с извозчиком. Я, конечно, останусь. Ты накормишь меня, надеюсь. Когда я думаю, что ты был в Париже в течение двух месяцев, а я об этом даже ничего не знала…

Шарлотта тащила за собой Габена, делая рукой вознице знаки (тот разворачивался на улице, стараясь не задавить детей, шныряющих под самыми колесами), чтобы он подъехал к ней. Расплатившись с извозчиком, она взяла Габена под руку.

— Теперь расскажи мне обо всем. Где ты был все эти годы? Целых два года, ты понимаешь? О, я так счастлива снова увидеть тебя!

Он посмотрел на нее и оценил про себя ее черное платье.

— Ты знаешь об Этьене?

— Да, мама написала мне. Я тогда был в Швейцарии. Я тоже хотел написать тебе, сказать, что…

Его лицо стало озабоченным, и он сжал руку Шарлотты.

— Ты знаешь, — продолжал он, когда они пошли по улице вместе, — Этьен мне никогда не нравился, и его смерть меня не огорчила, но я думал о тебе и о том, какая это была для тебя трагедия, и… ну ты же меня знаешь. Письмо так и не было никогда отправлено. Мне нет оправдания…

— Все это не имеет значения, — сказала она, — ты здесь, и это главное.

Она обернулась и посмотрела на деревню. Это была типичная деревня центральной Франции с небольшой ратушей и скопищем маленьких бедных домишек.

— Как случилось, что ты поселился здесь? И почему ты не написал мне раньше?

— Мой друг художник владеет этим домом, и он сдал мне его на время. Это дешевле, чем жить в городе. Не очень удобно, но вполне можно провести лето. Я никогда не находил ничего хорошего в Париже.

— А как насчет нее? — спросила Шарлотта с улыбкой. — Ты писал о ней в своем письме, но ничего толком не рассказал. Кто она, эта женщина? Она живет с тобой, да? Где ты ее встретил?

— Шарлотта, — сказал Габен, — послушай, я должен тебя предупредить… Илла, ну, эта девушка…

— Ну же, рассказывай. Ты стесняешься ее?

— Илла не француженка, — сказал Габен, — она немка. Я встретил ее в Мюнхене в прошлом году, но ты увидишь, — продолжал он торопливо, — ты увидишь, какая она хорошая.

Шарлотта не ответила, и он продолжал:

— Знаешь, она хорошо воспитана, у нее хорошая семья. Я только не знаю, как объяснить маме, и меня это беспокоит. Люди не понимают, но я знаю, ты меня поймешь.

— А ты… любишь ее? — спросила Шарлотта.

— Да. Мы поженились в прошлом месяце. Я не решился сообщить маме.

Шарлотта нежно взяла Габена за руку. Она удивилась и даже несколько растерялась, услышав эту новость. Прочитав письмо брата, она ожидала услышать совсем другую любовную историю. С ее точки зрения, Габен поступил правильно.

— Ты увидишь, какая она хорошенькая, — говорил Габен. — Я все время любуюсь ее лицом. Она прекрасна, замечательна, удивительна. Все делает с такой грациозностью.

— А как вы общаетесь?

— Она немного говорит по–французски, а я, как ты помнишь, имел удовольствие учить немецкий в школе.

Теперь он был в приподнятом настроении и рассказывал об Илле с воодушевлением любовника и художника. Шарлотта слушала его с чувством удовлетворения, которое всегда испытывала при общении с братом.

— А как обстоят дела с твоим рисованием?

— Кое–чего я достиг, ты увидишь. Я тебе покажу.

— Как ты живешь?

— Не очень хорошо, — признался он, улыбаясь, — но теперь, когда я снова нашел тебя, все пойдет лучше. Я уверен.

Она почувствовала возбуждение в его голосе, но вместо того, чтобы продолжить разговор на эту тему, стала рассказывать ему о своей поездке. Ей пришлось добираться омнибусом до самого Пти–Виль.

— Я как будто попала на край света. Омнибус до Пантена должен был отправиться в середине дня, но это было бы слишком поздно, и я наняла извозчика. Ведь я так люблю старые коляски.

Габен повел ее по узкой пыльной дорожке, в конце которой виднелся дом. Своим потрескавшимся фасадом он выходил на пустырь. Дом был окружен покосившимся деревянным забором.

— Довольно печальный вид, — сказал Габен, — но по утрам в нем много солнца.

— Габен! — воскликнула Шарлотта в изумлении. — Ты здесь живешь? У тебя так плохо с деньгами?

— Это не надолго, — сказал он весело, — скоро мои дела поправятся, а летом здесь неплохо.

Он толчком открыл дверь лачуги, которая была построена из дранки и штукатурки с добавлением гальки. Дом был маленький и тесный, но все же двухэтажный.

— Должно быть, он был построен итальянскими рабочими, — говорил Габен. — Наверное, им нравятся подобные хижины, но они не имеют никакого представления о комфорте. Потолки на втором этаже такие низкие, что задеваешь их головой.

Единственным пригодным для жилья помещением была большая кухня. Пустые стены, никогда не знавшие обоев, были увешаны картинами Габена. Огромные полотна висели друг против друга. На каждом была изображена сидящая девушка.

— Илла, — пояснил Габен.

Пораженная красотой линий и тонов, Шарлотта не могла оторвать от них глаз. С картин на нее смотрело женское лицо с огромными светлыми глазами зеленоватого цвета, обрамленное гладкими каштановыми волосами и с грустным очаровательным ротиком.

— Она прекрасна, — сказала Шарлотта, имея в виду как картину, так и девушку.

— Я ничего не знал, пока не встретил ее, — рассказывал Габен. — Я был в неведении. Она дала мне все — любовь и даже больше, чем любовь, — самопознание. Никто не сможет разлучить нас!

Шарлотта ничего не ответила. Она услышала шаги на дорожке, и затем из кухонной двери вышла Илла, скромно улыбаясь.

Она была такая, какой изобразил ее на своих картинах Габен. Может быть, немного моложе — почти ребенок, но с печальным выражением глаз.

— Это моя сестра, — сказал Габен, положив руку на плечо Шарлотты. — Ты понимаешь? Моя сестра.

— Да, — сказала девушка с какой–то музыкой в голосе. — Да, я понимаю. Это твоя сестра, Габен.

Она протянула обе руки Шарлотте, которая заметила в этот момент необычное возбуждение на лице брата и поняла, какое огромное чувство связывает этих двух людей. Шарлотта была очень тронута, как будто почувствовала какую–то невидимую нить, связывающую ее с их молодостью и их любовью, а их бедность была воспринята ею почти как физическая боль.

— Можно, я поцелую вас, Илла? — спросила она. Шарлотта нежно привлекла девушку к себе и поцеловала. Когда она отпустила девушку, то увидела, что та плачет.

Они провели весь день в прогулках и беседах. Габен, который после неожиданной встречи с сестрой почти забыл страшную сцену, произошедшую утром, рассказал им об обнаруженных трупах на равнине Обервиля, о том, что его могут вызвать для дачи свидетельских показаний, хотя ему уже больше нечего им рассказать.

Вечером Шарлотта уехала омнибусом в Пти–Виль. Маршрут проходил по заброшенному пригороду Комба, по мрачным неосвещенным местам. В прошлом парижане приезжали сюда, чтобы наблюдать за такими зрелищами, как травля привязанного быка собаками. В качестве приманки зачастую использовали осла или даже свиней. Аппетиты кровожадных зрителей все возрастали, из–за чего арена была разобрана по приказу встревоженного монарха — Луи Филиппа.

Омнибус проскрипел по темному бульвару, мимо свалки, заваленной кучами мусора, напоминавшего горы на фоне ночного неба. Это было старым лобным местом Монтфокона, где вешали приговоренных к смерти преступников и оставляли их тела болтаться на ветру. Когда виселицы снесли, место превратилось в огромную свалку для всего Парижа. Старых лошадей приводили сюда целыми табунами и оставляли помирать от голода перед тем, как прикончить. Конский волос срезали, когда животные были еще живы, а их останки оставляли лежать под открытым небом, вскармливая кучи червей, которых потом продавали рыболовам. Затем появлялись крысы, поедая все на своем пути и роя норы в кучах гнилья. В конце концов умерщвление лошадей и свалка мусора были запрещены, как представляющие угрозу для здоровья жителей.

Шарлотта страстно хотела оказаться снова у себя дома, на знакомых, хорошо освещенных улицах. Она перенервничала за эти дни. Нить реальности ускользала из ее рук. Она пила много кофе и работала по ночам до тех пор, пока не начинала чувствовать, что у нее начинаются галлюцинации. Она думала о своем брате Габене, о тех муках, которые он претерпел ради своего искусства, о страшных эмоциональных потрясениях, сделавших его слабым и больным.

Конечно же, это было наследственным явлением. Эта мысль раньше никогда не приходила ей в голову. Вероятно, потому, что мадам Морель была такая спокойная, а Луиза такая апатичная. Но она и Габен были совсем другими, как будто принадлежали к другому виду. Возможно, они унаследовали это от своего дедушки по материнской линии, неудавшегося скульптора. Шарлотта никогда его не видела. Он умер еще до ее рождения, а мать редко про него рассказывала. Однако Шарлотта догадывалась, что эти душевные томления, стремление к чему–то «потустороннему» достались им от него в наследство. Что–то подсказывало ей, что она никогда не будет знать покоя.

Омнибус катился дальше. Наконец она вышла на остановке у Люксембургского дворца. Шарлотта почти бегом устремилась к своему дому. Анник открыла ей дверь и сообщила, что месье Бек уже давно ждет ее.

Шарлотта бросилась к нему в объятия. Она сильно расстроилась оттого, что все ею рассказанное никак не подействовало на Тома, который ждал ее уже больше часа и был в плохом настроении.

— Так ты ездила в Пантен? И не сказала мне ни слова? Я бы поехал с тобой, — кипятился он.

— Ты был слишком занят, да и вообще я не хотела…

Она рассказала ему о Габене и Илле, о той бедности, в которой они жили. Габен хотел рисовать, но его картины не продавались, и до сих пор он перебивался за счет своей доли денег от продажи поместья отца. Но сейчас эти деньги кончились.

— Он талантлив, — страстно доказывала Шарлотта, — но люди не хотят покупать его полотна. Им не нравятся его картины. Они их просто не понимают. Это его убивает, а для меня это просто невыносимо… Послушай, — сказала она нервно, пока Тома сохранял молчание, — я не могу оставить их там. Они должны переехать сюда. Здесь достаточно места для всех.

— И ты собираешься содержать их обоих, да? — сухо спросил Тома. — Ты угробишь себя для того, чтобы он мог продолжать рисовать, не будучи даже уверенной, что у него действительно есть талант.

— Я запрещаю тебе так говорить!

— Но я обязан это сказать. Кто–то же должен это сделать. Ты снова приносишь себя в жертву, как это произошло с Этьеном. У него не было никаких талантов, но ты упрямо продолжала поддерживать его во всех начинаниях. Ты оказала ему медвежью услугу, поддерживая его иллюзии относительно самого себя…

— Успокойся, — сказала она подавленно.

Но, разгорячившись, он продолжал:

— Этьен умер не просто от болезни. Он мог бы быть счастлив и по–другому, но ты лишила его возможности измениться. Теперь ты хочешь столкнуть Габена в ту же яму. Ты хочешь разрушить и свою жизнь… Посмотри на себя, — продолжал он, — ты отказалась от нормальной жизни. Ты хочешь писать. Я знаю тебя. У тебя большие амбиции. Ты жаждешь славы и денег. Ты хочешь пробиться в высшее общество, но все, что ты делаешь, — это погоня за иллюзиями.

Он был сумрачен. Он знал, как неистово, хоть и не признаваясь в этом, она отвергала жизнь, которую он мог ей предложить. Она не допускала даже мысли о том, чтобы жить, подобно многим другим женщинам, в его доме, за его спиной. Она недостаточно любила его для этого, и он понимал это. Тома презирал фальшивые святыни этого картонного мира, которые убивали в людях все лучшее.

— Деньги, — сказал он, — вот где корень всего зла: в деньгах и жажде славы. Ты уважаешь власть, но именно те, в чьих руках она находится, разрушают тебя. Габен умирает, потому что люди не покупают его картин. А твоя сестра Луиза умирает из–за ошибочных принципов и так называемого благородного воспитания, которые не дают ей жить свободно. Оглянись вокруг. Студент Фредерик умирает от бедности, потому что за образование нужно платить. Дельбрез умирает от разврата, потому что он принадлежит к извращенному обществу. И таких примеров много, очень много.

Шарлотта пожала плечами:

— Что ты пытаешься доказать?

— Что вы все сошли с ума в погоне за успехом. Что это погубит вас так же, как и многих других, а ты разрушишь свою собственную жизнь… и мою тоже.

— Габена это не касается.

— Возможно, что и нет, — сказал Тома устало. — Может быть, Габен — гений. Может быть, у него талант. Но такая жизнь погубит его, как и всех остальных. А ты хочешь принести нас обоих в жертву, чтобы помочь ему в этом. Привози их сюда. Мне просто–напросто придется остаться у себя дома. В любом случае мне не место в этой семье.

— Я люблю его, — сказала она тихо. — Он мой брат.

— А я? Ты любишь меня?

— Это не одно и то же.

— Да, — сказал он, — это не одно и то же. Ты ничего мне не даешь, ты ничем не жертвуешь ради меня. Я не твой брат, конечно же, я — никто.

— Ты не можешь меня понять, — сказала она печально.

— Ну, конечно, нет. Я всего–навсего зануда и дурак.

— Ты выходишь из себя и ты несправедлив. Почему? Что я сделала? — спросила Шарлотта, искренне удивляясь.

— Ничего. Вообще ничего.

Он сердито ходил по комнате, и она вдруг рассвирепела оттого, что он позволил себе не сдержаться в ее доме.

— Ну, тогда все. Если ты пришел сюда оскорбить меня, можешь идти. Ты всегда считаешь себя правым. Ты бросаешь свои идеи людям, как будто хочешь оглушить их. А что если кто–нибудь с тобой не согласен? Твои идеи меня утомляют. Ты слишком громко кричишь. Я уже наслушалась этих разговоров о справедливости и справедливом дележе счастья для бедных. Мне наплевать на бедных и на всех остальных. Я хочу жить по–своему и быть счастливой по–своему. Между прочим, ты так громко кричишь о справедливости и благотворительности, но что ты сам сделал для других? Разве ты не пытаешься достичь успеха любой ценой? Ты считаешь себя очень честным и благородным!

Тома выслушал ее, побледнев, но не вымолвил ни слова, пока она в ярости металась взад–вперед по комнате.

— Кому ты приносил какие–нибудь жертвы? — наступала она на него. — Ты колебался хоть чуть–чуть, когда решил оставить Мари и прийти ко мне? Думал ли ты тогда о благе бедных?

— Я могу убить тебя за такие слова, — сказал Тома изменившимся голосом.

Они смотрели друг на друга в упор. Шарлотта подумала, что он ее ударит. Она понимала, что зашла слишком далеко, и сожалела об этом. Она почувствовала смертельную усталость.

— Ну, хорошо, — сказала она быстро, — ты же знаешь, я никогда не задумываюсь о том, что говорю. Я хотела уколоть тебя.

— У тебя это здорово получается.

Он говорил могильным голосом. На смену злости пришло отчаяние, и она испугалась, что он уйдет и оставит ее одну.

— Я не хотела этого. Поверь мне. Ты тоже обидел меня, неужели ты не понимаешь? Я должна была отомстить тебе, я просто должна была.

Она набросилась на него и стала молотить маленькими сжатыми кулачками ему в грудь, стараясь сделать больно, вернуть его из опасного состояния отрешенности, которое означало потерять его.

— Ну, ударь меня! Только не молчи. Скажи, что ты мне веришь.

Он не реагировал, как будто находился где–то в далекой стране и не мог оттуда вернуться. Шарлотта почувствовала страх, хотя и не могла понять, перед чем или отчего. В ее голове была только одна мысль: не отпускать его от себя в этот вечер.

Она хваталась за него усталыми неловкими руками. Желание, которое росло в нем, было отчаянным и дерзким, потому что впервые он не вкладывал в него сердце.

В последующие недели у Тома было много других забот. Его газету «Деман» оштрафовали за оскорбительную статью, посвященную предстоящему визиту императора и его жены на Корсику. Опасаясь, что наложенный судом штраф может подорвать бюджет газеты, Тома выплатил часть суммы из своего кармана.

Он редко виделся с Жюстиной Эбрар, особенно после второй половины июля, когда она уехала в Экс–ле–Бень, но догадывался, что их отношения вряд ли могут оставаться прежними, хотя тираж газеты достиг десяти тысяч, что более или менее покрывало текущие расходы.

Он стал искать работу в других газетах и в конечном счете стал писать для целого ряда небольших оппозиционных газет. Полностью погрузившись в дела и встречая многих интересных людей, Тома перестал возражать против планов Шарлотты в отношении ее брата.

Поскольку она не решалась поселить Габена и Иллу в своей собственной квартире, то постаралась быстро договориться с консьержкой, когда узнала, что на пятом этаже освободилась большая комната с мезонином под самой крышей.

Габен с большим облегчением воспринял предложение занять эту комнату, так как в конце лета ему все равно предстояло освободить домик в Пантене. Они с Иллой переехали на пятый этаж дома на улице Месьеле–Принс, и Шарлотта с радостью стала помогать им обустраивать новое жилье.

Несколько дней она ходила, сияя от счастья: ведь теперь ее брат будет жить с ней в одном доме. Габен дал показания о преступлении в Пантене, но вскоре стало очевидным, что ничего ценного он добавить не может. Убийца был схвачен на следующий день в Гавре, где пытался сесть на пароход, отплывавший в Америку. Он оказался уроженцем Эльзаса по фамилии Тропман, который убил всю свою семью — жену и пятерых детей, а также несчастного отца, чье тело нашла собака несколькими днями позже недалеко от остальных. Мотивом преступления было ограбление.

Нашлись и такие, которые утверждали, что преступление было совершено в удобный момент, чтобы отвлечь общественное мнение от решения правительства отложить созыв парламента до ноября. Преступление Тропмана привлекло к себе большое внимание прессы, а в морге люди стояли в очереди, чтобы увидеть тела жертв.

Финансовые дела очень беспокоили Габена. Он хотел, чтобы Шарлотта попыталась уговорить мать продать то, что осталось от их наследства. Прежде всего речь шла о кожевенном заводе — главной собственности, оставленной отцом. Завод приносил более чем скромный доход. Один из предпринимателей предлагал купить завод за большую сумму, и только Шарлотта могла уговорить мать согласиться на это предложение. Для Габена это был единственный шанс продолжить занятия живописью и завоевать наконец известность.

Шарлотта не хотела сразу сообщать матери о женитьбе Габена и его финансовых трудностях, поэтому единственный путь уговорить мать продать завод заключался в том, чтобы пожаловаться на свои, якобы большие, финансовые трудности. Ужаснувшись при мысли о том, что ее младшая дочь так бедствует, мадам Морель сразу же сделала все необходимые распоряжения. Было решено, что Шарлотта незамедлительно отправится в Ниор и передаст решение всех вопросов в руки адвоката Пелю. Вырученная сумма будет разделена между матерью и ее тремя детьми.

Тома не одобрял ее поездку.

— Может поехать твоя мать, — возражал он.

— Нет, она присматривает за Элизой, да и вообще она ничего не понимает в бизнесе. А мне следует навестить могилу Этьена и побывать у моей свекрови.

Тело Этьена было перевезено в Ниор. Тома совсем забыл об этом.

Он был оттеснен на второй план дорожной суетой и явным удовольствием, с которым Шарлотта предвкушала эту поездку. Она совсем не походила на женщину, которая собирается поплакать на могиле своего умершего мужа.

— Я поеду с тобой, — объявил он неожиданно.

— Ты что, шутишь? Подумай только, что будут говорить люди, когда увидят нас вместе. Что они про меня подумают!

Вечером перед отъездом он отказался пообедать в ресторане и отвел ее к себе домой. Вскоре она забыла про яркие огни. В комнате Тома было тепло и сумрачно. Горели только огни на площади за окнами, и это вполне соответствовало их настроению. Тома снова спросил, любит ли она его, и когда Шарлотта ответила «да», отказался отпустить ее.

— Оставайся здесь, — попросил он тихо. Спокойным голосом он умолял ее родить ему ребенка, их ребенка. Шарлотта заплакала. Он стал целовать ее мокрые глаза, просить прощение и в конце концов овладел ею силой.

— Мы поженимся как можно скорее, — сказал он, — я тебя больше никогда не отпущу. Никогда.

И снова, как обычно, она была в его власти, неспособная побороть непреодолимое влечение.

Глава вторая

На следующий день Шарлотта отправилась вечерним поездом в Ниор. На станцию ее провожали Тома и Габен. В самый последний момент у нее сжалось сердце от дурных предчувствий, и она чуть было не отказалась от поездки. Они почти силой втолкнули ее в купе.

Поездка длилась тринадцать часов, и когда она приехала в Ниор, на вокзале ее встретил Пело. Он отвез ее к себе домой, где при встрече ей выразили соболезнование по поводу недавней тяжелой утраты. Мадам Пело мало изменилась, но Вирджиния располнела. Даже большое приданое не помогло ей найти мужа, и ее жеманное поведение уже выдавало в ней женщину, которой суждено остаться одинокой. Вместе с лишними фунтами Вирджиния приобрела определенную уверенность. «Боже мой, — подумала Шарлотта, — какие же они все старомодные в своих безвкусных нарядах прошлых времен». Женщины критически разглядывали друг друга, каждая из них была почти готова подумать о другой самое плохое.

Было условлено, что Шарлотта остановится в семье адвоката, поскольку мадам Флоке не могла разместить ее у себя, и ее багаж отнесли в свободную комнату. Первый визит, еще до посещения кладбища, Шарлотта должна была нанести своей свекрови. Одетая с головы до ног во все черное, она направилась к вдове. Жанна Флоке представляла собой нагромождение вышивок, складок и пуговиц. Палисадник и пыльная рабочая комнатка были, как всегда, завалены всяким хламом.

Дверь открыла вдова Танги, которая все еще работала с Жанной.

— Входите, моя дорогая, — мать Этьена сидела за большим выскобленным деревянным столом, заваленным тканями и пуговицами.

Жанна Флоке была ужасающе худой и бледной. Она неуклюже поцеловала Шарлотту, и молодая женщина с испугом заметила, как тряслись морщинистые руки, когда старушка трогательно обняла невестку.

Чувствуя на себе взгляд вдовы Танги, Шарлотта села за стол среди разбросанных пуговиц. Они начали говорить об Этьене, и потянулись часы мучительной тоски и скуки. Жанна плакала, а вдова Танги качала своей большой головой, выражая ей сочувствие. Наконец бедная мадам Флоке вспомнила про обязанности хозяйки и предложила Шарлотте немного перекусить. Шарлотта сказала, чтобы она не утруждала себя.

Обе женщины чувствовали себя скованно. Жанна принесла шляпу и плащ, готовясь пойти на кладбище. Она выглядела каким–то жалким черным муравьем.

День был прекрасный, и ярко–желтые хризантемы качали своими тяжелыми головками у подножия могилы. Могила Этьена была хорошо ухожена. Жанна опустилась на колени и стала проворно, по–хозяйски, выдергивать с могилы сорняки.

Горе Шарлотты неожиданно отступило, и она почувствовала некоторое успокоение. На обратном пути они говорили о других вещах. Жанна хотела покинуть Ниор и перебраться к тетке, которая была еще жива и жила в деревне, где когда–то воспитывалась Жанна. Они дружелюбно распрощались у палисадника, как двое случайно встретившихся давнишних соседей.

Остаток дня был посвящен обсуждению деловых вопросов, связанных с продажей кожевенного завода. Казалось, дело решилось по справедливости. Шарлотта подписала все необходимые бумаги. Во время обеда ее спрашивали о замужестве сестры, и Шарлотта объяснила им все, что касалось смерти бедного Жана Дуро де Бойна.

Вечер казался бесконечным. Шарлотта успела забыть нудные провинциальные ритуалы и длительные бесцельные разговоры у камина по вечерам после обеда. Она никогда не была в близких отношениях с семьей Пело и сейчас чувствовала себя посторонней среди них. Она внезапно ощутила, как убога их жизнь, как беспросветно их существование. Бедная Вирджиния! Она все еще старая дева и, похоже, таковой и останется.

Густав, сын адвоката, появился после обеда. Он выглядел более уверенным и преуспевающим, чем раньше. Его круглое лицо украшали внушительные усы. Оказавшись не способным идти по стопам отца, так как он провалился на экзаменах по юриспруденции, Густав занялся бизнесом и теперь держал магазин, продающий книги и предметы культа, на церковной площади. Дела шли хорошо, и он выглядел вполне процветающим бизнесменом. Он проявлял теплое внимание к Шарлотте и за его вежливыми соболезнованиями скрывалось желание проявить галантность, которая бросалась в глаза во время их разговора, как может бросаться в глаза роскошный экзотический цветок в букете скромных первоцветов.

Теперь, когда он стал зарабатывать деньги и занял определенное положение в обществе, он чувствовал себя на одной ноге с Шарлоттой Флоке, хотя раньше она всегда казалась ему стоящей немного выше. Его улыбки ясно показывали, что он не прочь предложить ей руку и сердце, и она может поразмыслить над этим, пока носит траур.

Шарлотта нашла, что он стал лучше, но выглядит немного смешным. Он пыжился изо всех сил, чтобы показаться вполне информированным обо всех последних парижских новостях.

Однако в тот вечер Шарлотта не имела возможности все обдумать. Она была совершенно измотана и сразу же заснула, как только легла в кровать. Следующий день было воскресенье, и они пошли на одиннадцатичасовую службу. Церковь, которую Шарлотта посещала еще в детстве, показалась ей огромной и холодной. Прихожане, выглядевшие скованно и скромно одетые, производили впечатление людей более благочестивых, чем в Париже. Она почти всех знала, и ее поразили их лица, на которых ярко отражался характер. Здесь были скаредная жена доктора, супруга священника — настоящая святоша и сварливая женщина, державшая мануфактурный магазин. Провинциальная жизнь наложила на эти лица характерный отпечаток. Лица парижан были менее узнаваемы. Большой город не выписывал на лицах людей их характер так ярко, как в маленьких, серых, изолированных провинциальных городках.

После вполне будничного завтрака Шарлотта пошла вместе со всеми прогуляться. Как обычно, гуляли по усаженной деревьями аллее, где каждая семья держалась отдельно, словно кучка грибов; сдержанные и торжественные, члены семейств наслаждались своим собственным видом. Внезапно заиграл оркестр, и сердце Шарлотты сжалось. Она вспомнила свои прогулки с Альфонсом Море, симпатичным молодым лейтенантом, который был ее первой любовью.

Многие обращали на нее внимание, но она не замечала направленные на нее взгляды. Они пересекли главную площадь и несколько раз прошлись туда и обратно, затем остановились, чтобы послушать музыку. Народ в это время продолжал прогуливаться мимо них.

По дороге домой они, по заведенному обычаю, остановились у кондитерской, которая почти не изменилась. За стеклянной витриной сидели девушки и лакомились пирожным, наблюдая за молодыми людьми, которые прохаживались по улице. В магазин вошла молодая стройная черноволосая женщина. Ее лицо показалось Шарлотте знакомым. Она попыталась вспомнить, где видела это лицо раньше. Через витрину магазина Шарлотта наблюдала за женщиной, отметив строгий покрой ее платья, тесную шнуровку и высокий воротник. Лицо женщины, на котором выделялся длинный нос, не было приятным; редкие волосы были собраны у нее на затылке в пучок, утыканный шпильками.

Женщина повернулась, Шарлотта увидела красивые темные глаза, в которых было что–то восточное; тогда она и вспомнила эту женщину. Это была Жозефина д'Эспар, с которой они в течение двух лет были в одном женском монастыре.

Сквозь нахлынувшие воспоминания до нее донеслись слова, произнесенные женщиной за прилавком: «Конечно, мадам Море, я отложила ваши пирожные». Шарлотта инстинктивно оглянулась, будто эти слова были обращены к ней, и вдруг в дверях магазина увидела Альфонса.

Альфонс уставился не нее, словно громом пораженный. Что в этой кондитерской делала Шарлотта, когда, по его расчетам, она должна была находиться в Париже? Он, конечно, слышал о смерти Этьена. Но вот она здесь — элегантная, несмотря на свой траур, с еле заметным налетом парижского шика.

Она смотрела не него с не меньшим удивлением. Раньше ей и в голову не приходило, что, приехав в Ниор, она может снова встретиться с Альфонсом. Шарлотта полагала, что он давно уже уехал из этого города. Теперь же, увидев его, она вдруг осознала возможность такой встречи. Если он женился на Жозефине д'Эспар, то, конечно, живет с ней в Ниоре.

Альфонс был в форме с новыми лычками капитана. Свою фуражку он держал в руке. Его белокурые волосы потеряли нежный блеск молодости и стали уже редеть на висках. Прошло два с половиной года, подсчитала она в уме, почти три. Как он изменился! Он больше не выглядел таким героем, как прежде, когда ей было восемнадцать, и уже не был архангелом, который мог ее распять. Он лишился и своей гордой и гибкой осанки, и своего волнующего очарования — очарования полумальчика–полумужчины, которое так сильно действовало на нее в то время.

Он сделал слабое движение. Подойдет ли он к ней? Заговорит ли? Его жена не глядела на него. Но он остался неподвижным. Слишком поздно. Жозефина повернулась к нему и отдала ему пакет с пирожными. Он машинально взял его, удерживая на кончике пальца. Затем они медленно вышли из магазина; Шарлотта, нелепо застыв на месте, провожала их взглядом. Она видела, как они остановились на улице, чтобы поговорить со священником.

Потом женская часть семейства Пело поднялась со своих мест, и ей пришлось уходить. Все вместе они прошли мимо собравшейся на улице группы людей. Альфонс проводил ее взглядом. Она улыбнулась. Это была еле заметная вежливая улыбка. Она удалялась вместе с остальными, теребя в руках сумочку и покачивая специально для него бедрами, отчего волнистый шлейф ее прекрасно сшитого платья подметал тротуар, словно хвост гордого и нарядного павлина.

Альфонс видел, как она скрылась за углом в сопровождении небольшого эскорта семейства Пело.

В ту ночь, лежа в доме Пело на высокой кровати с огромным количеством перин, Шарлотта долго не могла заснуть. Она встала и, не открывая тяжелого железного засова больших деревянных ставень, посмотрела на темную улицу. Неподалеку сумрачным светом светил уличный фонарь. Ночь была тихой и темной.

Шарлотту охватила глубокая печаль. Вдруг она услышала звук чьих–то шагов по узкому тротуару, и из темноты показался человек. Она отпрянула от окна — это был Альфонс.

Он стоял под уличным фонарем и смотрел в сторону дома Пело. На нем был темный цивильный костюм, шляпу он по привычке держал в руке.

Шарлотта смотрела сквозь ставни и думала, как глупо с его стороны разгуливать у нее под окном, как он обычно делал, пока она не вышла замуж. Время шло, а он все стоял под фонарем, явно ожидая ее появления. Это начало ей надоедать.

Она беззвучно засмеялась, подергивая плечами от прохлады, шедшей из открытого окна. Альфонс был просто смешон. На улице становилось холодно, и она видела, как он ежился и плотнее закутывался в плащ. Туман сгущался, и скоро его фигура приобрела очертания привидения.

Он подошел ближе и встал прямо под ее окном. Шарлотта видела, как он поднял голову и что–то поискал глазами. Зачем он оказался ночью один на этой сумрачной улице? Она вспомнила его взгляд при встрече. Это был уже не чистый мальчишеский взгляд, как раньше, а взгляд мужчины, тупой и голодный. Шарлотта знала, что он пришел сюда не просто в силу старой привычки, вспоминая об их прежних романтических чувствах. Он пришел к ней, потому что все еще надеялся, хоть и совершенно безосновательно, увидеть ее, несмотря на бдительность хозяев.

Альфонс нервно прохаживался взад–вперед по тротуару, время от времени бросая сердитые взгляды на серый фасад дома. Для того чтобы прийти сюда, ему, вероятно, пришлось что–то наврать своей жене. Даже на таком расстоянии Шарлотта могла видеть его отчаяние и поэтому была не в силах оторвать взгляд от темной фигуры Альфонса.

Она подумала, что сама она почти не вспоминала об Альфонсе на протяжении прошедших трех лет. Теперь она видела в нем не прежнего героя ее ранней молодости, а просто страдающего человека, разрываемого противоречивыми страстями.

Она чувствовала себя выше всего этого, поскольку жизнь в Париже, потеря мужа и вообще большой жизненный опыт поднимали ее над тривиальными провинциальными заботами. Когда Альфонс, уставший понапрасну мерзнуть, исчез наконец за углом, она вернулась в кровать, чувствуя глубокое удовлетворение от сознания того, что ее красота еще раз произвела большое впечатление.

Шарлотта намеревалась покинуть Ниор с поездом, уходящим в полдень, но прежде она хотела пойти попрощаться с бедной мадам Флоке, так как чувствовала, что вряд ли они когда–нибудь встретятся вновь.

Их свидание было коротким. На прощание женщины неловко расцеловались. На обратном пути Шарлотта решила пойти мимо кожевенного завода по той улице, где она жила еще ребенком. Воздух был напоен различными запахами, и Шарлотта направилась по узким улочкам в надежде воскресить воспоминания молодости, отчего ее сердце сладко щемило.

Не успела она насладиться знакомым с детства видом кожевенного завода и его широких ворот, как услышала за собой тяжелые шаги мужчины, и, даже еще не видя его, догадалась по решительному стуку сапог о гравий дорожки, что это Альфонс. Не говоря ни слова, он схватил ее за руку. Из открытых ворот огромного склада на них равнодушно взирал рабочий с торчащими усами и в кожаном переднике.

— Месье Море, — воскликнула Шарлотта, — зачем, зачем вы так пугаете меня?

— Пойдем со мной, — сказал он нетерпеливо. — Мне нужно поговорить с тобой.

У него было серое и напряженное лицо всю ночь неспавшего человека. Он и не пытался хоть как–то смягчить свой напор, прикрыть его немного более вежливым обращением.

Взяв Шарлотту за руку, он решительно повел ее по пустынной боковой улице, круто спускавшейся к реке. Но вот послышались гулкие звуки шагов и громкие голоса — мимо прошли женщины, возвращавшиеся с рынка. Они удивленно посмотрели на элегантно одетую даму и сопровождающего се офицера. Шарлотта не осмеливалась протестовать.

Наконец, когда они прошли пятьдесят ярдов, она резко остановилась.

— Куда ты меня ведешь? Можно подумать, что за тобой гонятся черти.

Она зло посмотрела не него, и Альфонс ответил ей взглядом, полным такой страсти, что можно было подумать, будто он ненавидит ее.

— Мне надо поговорить с тобой.

— Хорошо, я слушаю.

— Не здесь. Мы не можем разговаривать здесь. Давай дойдем до садов, где нас никто не побеспокоит.

Шарлотта засмеялась:

— Этот ужасный парк с холодными скамейками и глупыми статуями! О, нет! Придумай что–нибудь другое. У тебя по–прежнему бедная фантазия, мой друг. — С этим парком у нее было связано так много неприятных воспоминаний.

Мимо них прошли несколько женщин; все они обернулись и уставились на них. Окружавшие их люди, шум и грохот от находящейся рядом кузницы — все это сильно действовало на нервы Альфонса.

— Пойдем, — сказала Шарлотта. — Думаю, нам пора попрощаться. Мне еще нужно успеть на поезд, у меня нет желания не него опаздывать.

— Одну минуту. Умоляю тебя, Шарлотта…

Она уже успела забыть его голос, приятный и странно привлекательный, когда он говорил, обычно медленно растягивая слова.

— Я думал о тебе все эти три года, и вот ты здесь. Пожалуйста, не перебивай меня. Ты должна выслушать то, что я хочу сказать, даже если тебе это не понравится. Ты помнишь, Шарлотта…

— У меня плохая память, — сказала она сухо.

Она продолжала идти. Он шел рядом, страстно и торопливо говоря ей что–то, поскольку времени оставалось очень мало.

— Я с ужасом думаю о том, что ты скоро уезжаешь, Шарлотта. О том, что ты уедешь и вычеркнешь меня из своей жизни. Но я тебя не забуду.

Она не отвечала. Низко наклонив к ней голову, он перевел ее через улицу. Альфонс изменился. Он возмужал, немного огрубел; вероятно, сама жизнь выгравировала усталые чувственные складки вокруг его рта и серых глаз. Но он все еще был красив. Не так, как раньше, конечно, но теперь его красота стала более опасной.

— Твои появления на званых чаепитиях у жены префекта, должно быть, производили фурор, — заметила она.

— Нет. О, если бы ты только знала, как мало для меня значат эти люди, этот город… Вот ты — совсем другое. Ты затмеваешь их всех, никто из них не может сравниться с тобой. Все они противные. Посмотри на них. Девушки глупы, а замужние женщины — ханжи и невероятно скучны. Мужчина может умереть здесь со скуки.

Его презрение к местному обществу усиливалось еще тем, что ему пришлось снизойти до их уровня, чтобы с помощью выгодной женитьбы проложить себе путь в высшее провинциальное общество. Денег его отца оказалось недостаточно для этого. Женитьба на Жозефине д'Эспар дала ему положение в обществе, и он уже по праву занял свое место в светских кругах. Но потом это его уже не удовлетворяло. Он считал светских людей ничтожествами, и его оскорбляла необходимость угождать им. Теперь он понял, что его состояние добавило мало блеску потускневшему гербу д'Эспаров и принесло сомнительное признание лишь горстки весьма ограниченных людей. Тогда он сказал себе, что с такими доходами он неплохо мог ты устроиться и в столице.

Шарлотта продолжала молчать. Альфонс быстро шел, еле сдерживая смутную жажду мести.

— Если рассказать тебе, как я мучился со вчерашнего дня… Я не спал всю ночь, думая о тебе, о нашем прошлом.

Шарлотта это знала, так как своими глазами видела, как он бродил под ее окнами. Его пылкость ей нравилась, но она предпочла не воспринимать это серьезно, а сохранить вид холодной снисходительности.

— Ты продолжаешь жить мечтами, — сказала она. — Прошлое может быть обманчивым. Я сама пришла на эти улицы в поисках воспоминаний, хотя, — добавила она быстро, — мои воспоминания совсем другие. Но все это заблуждения. Видишь ли, мы всегда в своем воображении приукрашиваем прошлое.

— Ты стала еще красивее, чем была, Шарлотта. Нас связывает не только прошлое. У нас должно быть и будущее.

— Будущее? У нас? Это что–то очень неопределенное, мне кажется. Я вдова. У меня своя жизнь. К тому же ты женат, мой дорогой. — Она весело засмеялась.

— Ты создана быть моей.

— Ты смешон.

— Я люблю тебя, — сказал он печально.

Он схватил ее за руку, в то время как она продолжала идти:

— Я любил тебя, Шарлотта.

— Наверное, я тоже любила тебя. В двадцать лет человек должен быть в кого–то влюблен.

— Я и сейчас люблю тебя, — сказал он.

— Поверь мне, это иллюзия.

— Ты уверена?

— Мне не следовало бы тебя слушать. Я, конечно, не стала бы этого делать, если бы не была уверена, что все это простое ребячество.

— Пойдем со мной, — взмолился он. — Рядом парк. Пойдем.

— Тебе еще повезло, что у меня нет никакого желания показываться с тобой на людях.

Она пошла с ним, уверенная в себе, убежденная в том, что не поддастся прошлому. Она села на старую скамейку возле статуи обнаженной женщины, держащей змею. Альфонс сел рядом, пожирая ее глазами. Она почувствовала, как сердце ее смягчилось.

— Ты прекрасна. Твое платье просто очаровательно. Здешние женщины совершенно не умеют одеваться. Шарлотта, Шарлотта…

Для него она была олицетворением Парижа. От носков туфель до локонов прически она была окутана загадочной дымкой утонченности, и его желание стало каким–то болезненным, приобрело характер навязчивой идеи.

— В скором времени мне придется поехать в Париж, — неожиданно сказал он. — Возможно, я даже получу там должность.

— Это было бы неплохо.

— Смогу ли я тебя видеть?

— Не думаю.

— Как друг…

— Но ты же не друг, — засмеялась она.

— Я могу быть больше, чем другом. — Он положил свою руку на ее, и Шарлотта прекратила смеяться.

— У тебя странное чувство юмора, которое, боюсь, я не могу с тобой разделить…

— Ты меня боишься?

— Конечно, нет.

— Так что же тебя пугает? Мои слова или что–то другое?

— Ничего. И позволь тебе напомнить, что ты женат.

Она смотрела на красивое лицо со следами давно подавляемого честолюбия и чрезмерных увлечений. Альфонс все еще был очень привлекательным, и появившийся в его взгляде оттенок упрямого желания, а также вид его страстно сжатых губ вызывали в Шарлотте ощущение опьянения, какое бывает после выпитого горячего вина. У нее закружилась голова.

— Я не люблю свою жену, — сказал он спокойно. — Я несчастен, так же, как и она. Она не любит меня. Я люблю тебя.

— Любой женатый мужчина говорит, что не любит жену, как только оказывается в обществе другой женщины.

— Какая осведомленность! Ты хорошо знаешь мужчин!

— Достаточно, чтобы не обращать внимания на тебя.

— Ты обманывала старого бедного Флоке?

— Даже если и обманывала, тебе об этом вряд ли сказала бы!

Она попыталась подняться, но он легким движением заставил ее снова сесть. Его глаза наполнились болью:

— Ты любишь кого–то еще?

— Да, — ответила она.

— Кого же?

— Того, кого ты никогда не поймешь.

— Так мы встретимся в Париже?

— Не думаю.

Они стояли и смотрели друг другу в глаза, пытаясь скрыть за своими колкостями то чувство, которое прежде заставляло замирать их сердца. Альфонсу даже страшно было подумать, что она уйдет и оставит его одного наедине с его желанием. Он любил ее. Он всегда любил ее. В прошлом он потерял ее, потому что был трусом; никакая другая женщина не пробуждала в нем столь глубоких чувств. Почему он разрешил ей тогда уйти? О, Шарлотта, вспомни нашу молодость! Ты была создана для меня. Мы ничего не понимали в этом мире, и в своей игре проиграли обе наши жизни. Она была прекрасна и в то время, а теперь, в пору своего расцвета, стала просто великолепна. Какой женой она могла бы для него стать! Какой любовницей она могла стать для него даже сейчас!

— Я приеду, — сказал он. — Я напишу и приеду, чтобы тебя увидеть.

— Меня не будет дома.

— Я все равно приеду.

— Умоляю тебя никогда этого не делать.

Она изо всех сил старалась быть холодной и твердой, но прошлое наплывало на них с новой силой, воскрешая в памяти все очарование любви, которую, как она думала, она уже давно забыла. Но в этот раз счастье должно победить.

Поднялся ветер, и вокруг них закружились засохшие листья, а они все стояли неподвижно друг перед другом. По глазам Альфонса она поняла, что он намерен обязательно приехать в Париж и что, будучи в плену своей страсти и боли, он постарается сделать все, лишь бы превратить разбитые воспоминания в нечто гораздо большее.

Шарлотта села на поезд, уходящий в полдень. Пело проводил ее до станции. В купе, кроме нее, никого не было. Поезд тронулся, и Шарлотта увидела, как мелькнул край платформы, а затем из–под колес потекли бесконечные линии рельсов. Вскоре за окном замелькал сельский пейзаж; монотонные виды, мелькнув перед глазами, убегали в небытие.

Перед глазами Шарлотты вырисовывались очертания лица Альфонса, сначала смутные, потом все более четкие. Его слова, которые, как ей казалось, она не слышала, звучали у нее в ушах неотвязно, с поразительной отчетливостью. Чем дальше уходил поезд от Ниора, тем четче вставала в ее памяти утренняя встреча с Альфонсом.

Чувство, которое она пыталась скрыть от самой себя, теперь наполняло ее грудь. Ее неумолимо тянуло к Альфонсу. Его страсть согревала ее даже на расстоянии. Наконец ее глаза закрылись от изнеможения. Под стук колес она впала в полузабытье и вдруг с удивлением обнаружила, что лицо Альфонса в ее памяти уступило место смутному образу молодого человека, которого она встретила пятнадцатого числа в день рождения императора. Альфонс. Юноша. Альфонс. Он повзрослел. Ему нравятся женщины. Каким любовником он мог бы стать? Он и она — в мечтах. Глупое женское любопытство. Опасные мысли? Конечно, нет! Никому не запрещено мечтать… Женщина отдает только то, что пожелает…

Собачий парикмахер Робинсон почти каждый день располагался со своими инструментами у боковой двери бельвильской церкви. Это был странный человек. Ни дождь, ни ветер не мешали ему, спасаясь от непогоды, прогуливаться под небольшим навесом в стене, чтобы обслуживать дамских любимцев.

Однажды вечером, в конце октября, ежась под моросящим дождем, маленький и грязный уличный мальчишка шагал по темной улице, направляясь к убежищу парикмахера. В это время дня на улице было малолюдно. Из дверей церкви вышел священник и направился домой. Вскоре улицы совсем опустели.

— Привет, босяк, — бодро приветствовал мальчишку парикмахер, — куда держим путь?

— Меня послал Фраппе, — весело сообщил мальчишка. — Ты ему нужен. Он велел мне немедленно привести Робинсона.

— Что ему нужно?

— Пойди, спроси сам. У тебя есть ноги. Или гони монету.

Парикмахер порылся в кармане и бросил мальчугану монетку, которая укатилась в канаву. Мальчик подобрал ее, обтер о штаны и сунул в карман.

— Фраппе просто просил прийти. Ты ему срочно нужен.

— И это все?

— Я только знаю, что это срочно. Может, ему нужно постричь его барбоса, я не знаю.

Направившись дальше вдоль канавы, он бросил как бы невзначай:

— Фраппе тебе сам скажет, что ему нужно. Мне велено было передать, и все.

Робинсон, что–то бурча себе под нос, стал собирать инструменты в старый потрепанный кожаный саквояж. Затем он позвал свою собаку; она подошла к нему и встала, вопросительно подняв свою маленькую морду.

— Шевелись, Робинсон, — кинул ему мальчишка через плечо, — Фраппе ждет.

— Ладно, проваливай.

Робинсон в сопровождении собаки зашагал в другую сторону улицы. Вот наконец и лавка мясника на углу.

Мясник, высокий худой человек с морщинистым лицом, поприветствовал его:

— Это ты, Робинсон?

— Давай сюда мои штучки, — сказал тот.

Робинсон ждал, стоя в маленьком магазинчике с посыпанным опилками полом, в то время как мясник рылся в шкафу. Лицо у собачьего парикмахера, когда он не улыбался, приобретало какое–то напряженное, звериное выражение. Из задней двери магазинчика высунулось женское лицо и принялось его разглядывать, но Робинсон не заметил этого. Его светлые, почти бесцветные глаза невидяще смотрели прямо перед собой.

— Вот, это будет на три су, — сказал мясник.

Робинсон взял сверток, заплатил и вышел вместе с собакой, вертящейся у его ног. Трое мальчишек побежали вслед.

— Старая гиена Робинсон! Жри свои тухлые потроха!

— Старая свинья! Мусорщик! Шакал!

Робинсон ковылял дальше, неся сверток под мышкой. Он был известен своим пристрастием к испорченному мясу, которое продавали некоторые мясники. Он утверждал, что брал его для собаки, но все знали, что он ел его сам.

Голоса ребят смолкли вдали, а Робинсон все шел по улице с собакой, следовавшей за ним словно тень, пока не показались карьеры, сразу за Буате–Шомоном. В этих огромных котлованах добывали гипс, который, как говорили, экспортировался из Парижа в Соединенные Штаты. В течение дня огромные карьеры содрогались от грохота отбойных молотков и лопат, а в тихом мраке ночи эти места превращались в другой мир, обитатели которого находили себе на несколько часов пристанище в меловых пещерах. Кто только не скрывался в каменоломнях Бельвиля: беглые преступники, бездомные бродяги и прочие отбросы общества, присущие крупным городам.

Раздался пронзительный свист, и из темноты за спиной Робинсона возникла чья–то фигура.

— Фраппе?

— Да. Все в порядке. Я жду тебя. Где тебя носило?

Перед собачьим парикмахером стоял худой и бледный юноша в тесно облегающих штанах и куртке и в кожаной кепке. На нижней губе у него висела сигарета.

— Ты можешь сделать мне одолжение? — спросил Фраппе. — Ты знаешь все ходы. Достань мне врача, быстро. Мой напарник попал в беду.

— А кто твой компаньон?

— Не задавай лишних вопросов. Я же сказал — напарник, и это все. Один из тех, кого я знал еще там.

— Хорошо. Это твое дело. Я просто хотел…

— За добро надо платить, Робинсон. В прошлом месяце я вытащил кое–кого из беды. Я оказал тебе эту услугу, и думаю, ты отплатишь мне тем же. Говорят, ты дружишь с доктором Тулузом, который живет возле церкви. Приведи его сюда, быстро.

Они поговорили еще с минуту, и Робинсон отправился обратно, опять в сопровождении своей собаки. Фраппе догнал его.

— У тебя хватит денег, чтобы его подмазать? Не скупись, а то он и с места не сдвинется.

— Я заплачу, — коротко ответил Робинсон, — отдашь как–нибудь потом.

— Кто–то идет, — прошептал Фраппе, внезапно напрягшись. Он всмотрелся в темноту. — Может быть, стукачи?

— У них есть более приятные занятия, чем бродить здесь, — угрюмо ответил Робинсон.

Из темноты показалась фигура мужчины.

— Салют.

— Салют, — ответили двое.

— Это Карл, из Баварии, — сказал тихо Фраппе. — Он все время рыщет здесь в последнее время. Не нравится мне его морда.

— Везде полно немцев, — добавил Робинсон безразлично. — Везде суют свои грязные носы. Шпионы, вот кто они.

— Ну, ладно, иди. Мы теряем время.

— Ладно. Я пошел.

Робинсон заковылял прочь. Было уже совсем темно, на чистом небе мерцали звезды. Дом доктора находился на улице Ребевал, недалеко от церкви, где Робинсон обычно зарабатывал себе на хлеб. Доктор Тулуз, мужчина лет шестидесяти, жил в этом доме со своей женой уже тридцать лет. У них не было детей, но зато была репутация домоседов. Его часто видели прогуливающимся со своей собакой, маленькой дворняжкой, которую он невесть где подобрал, и он часто останавливался поболтать с Робинсоном. Это было уже не в первый раз, когда тот являлся за доктором по срочному вызову. Тулуз часто оказывал такого рода услуги за небольшое вознаграждение.

Вот и старый, обветшалый дом доктора. Хозяева жили наверху и не имели слуг. Заработки доктора оставляли желать много лучшего; платили ему мало, а иногда и вообще ничего. Хозяйство вела жена. Дверь открыл сам доктор — в рубашке с короткими рукавами и расстегнутой жилетке, за воротником у него была засунута салфетка.

Робинсон обворожительно улыбнулся:

— Тут один заболел. Так что нам надо идти, доктор. Человек помирает. Это срочно.

— Мой дорогой, только не в этот час ночи! Я еще не закончил свою трапезу. Ну, ладно, иду. Господи, убери эту собаку из прихожей, Султан с ней сцепится.

Робинсон ждал у дверей, держа на коротком поводке собаку, которая рычала и принюхивалась к половику. Он слышал, как мадам Тулуз спрашивала мужа, когда он вернется и жаловалась на то, что к этому времени жаркое превратится в угли. Наконец появился Тулуз, закутанный в огромный плащ, и они отправились в путь. Доктор еле поспевал за шедшим впереди быстрой вихляющей походкой Робинсоном.

Проходя мимо старого полуразвалившегося здания, они увидели толпу. За высоким окном горел свет. Немного дальше другая группа людей выходила из дверей ярко освещенного и явно переполненного бара.

Хотя сам Тулуз никогда там не был, он знал о репутации этого кафе. И вообще мало кому в этом местечке не было известно о сборищах, которые там устраивают сторонники Жюля Валлеса, а также многие другие социалисты и бланкисты. В прошлом в кафе было всегда полным–полно посетителей, но все знали, что за ним следит полиция, а среди посетителей много агентов, слушающих, что говорят люди за кружкой пива. Довольно часто карточная игра заканчивалась арестом.

В этот вечер было разрешено провести митинг в Бельвиле, возможно, с целью консолидировать общественное мнение в канун ноябрьских выборов. Было намечено выступление целого ряда ораторов, и большое количество людей пришли их послушать — многие из чистого любопытства. Собралась огромная толпа, основная часть которой скопилась у Буте–Шомон.

Тулуз и его нерасполагающего вида спутник вскоре миновали толпу и направились к пустырям возле каменоломен.

— Где же, черт побери, твой больной? — спрашивал доктор с некоторым опасением.

— Не беспокойтесь, доктор, когда вы со мной, вам нечего бояться.

Мимо них прошли четверо полицейских.

— Нас ждут неприятности, — сказал доктор. — Если вмешается полиция, быть беде. Одна зацепка, и мы окажемся в их руках. Надо убираться отсюда, — добавил он нервно. — Покажи скорее своего больного. Мне надо спешить.

Он не хотел надолго оставлять свою добрую жену дома одну, вдруг она чего–нибудь испугается.

— Сюда, — указал рукой Робинсон.

Они пошли по узкой и мягкой песчаной тропинке, петляющей среди низкорослых — не выше коленей — ив. Кроме этих чахлых кустов, залитых лунным светом, вокруг ничего не было, место казалось пустынным и мрачным. Под ногами хлюпала вода, а черные отверстия в каменоломнях напоминали ворота в ад.

Фраппе ждал их, держа в руках большую затемненную лампу, напоминающую шахтерскую.

В приветствии он коснулся рукой кепки:

— Вы доктор? Моему другу нужна ваша помощь. Назовите вашу цену. Мы не будем торговаться. Если у вас есть вопросы, то лучше оставьте их при себе. Помалкивайте, и мы сумеем вас отблагодарить. Договорились?

— Показывайте своего больного, — сказал Тулуз со смешанным чувством раздражения, вызванным бесцеремонным обращением, и желанием рассмеяться. Имея богатый жизненный опыт, он не испытывал никакого страха при встрече с преступниками; ситуация казалась ему смешной. Вместе с тем надо всем этим витала атмосфера приключения, возбуждавшая его любопытство. Проведя большую часть своей жизни у юбки жены, добряк доктор все же не утратил вкуса к приключениям.

Они вошли в каменоломню и пошли вниз по широкой галерее, оканчивающейся целой серией круглых залов с толстыми колоннами, подпирающими потолок. Здесь было холодно, сыро и сумрачно. Тулуз невольно поежился.

При свете фонарей и факелов он увидел прячущихся в тени мужчин, женщин и даже детей, сгрудившихся на голой земле и укрытых тряпьем. У него запершило в горле от едкого запаха мокрой одежды. Лица, иссеченные морщинами, резко обозначившимися при свете пламени, с голодными глазами сразу обратились к пришедшим. Изможденный старик с мольбой в глазах протянул руки к Фраппе, но тот ногой оттолкнул его.

Наконец, Фраппе подошел к входу в небольшую круглую комнату–камеру, которую по какой–то причине рабочие на стали больше разрабатывать. Там в темноте лежал человек. Фраппе поднял фонарь и осветил неподвижное тело, вытянувшееся на груде тряпья. Незнакомец пошевелился и попытался сесть. Тулуз увидел лицо мужчины, еще молодое, несмотря на спутанную бороду и лихорадочно блестевшие глаза.

Доктор удивился. Он ожидал встретить какого–нибудь древнего бедолагу–старика или искалеченного, неспособного передвигаться бродягу, но этот мужчина, несмотря на явную бедность и изможденный вид, выглядел вполне нормально. Высокий лоб мыслителя, умные глаза и тонкие пальцы говорили о том, что он принадлежит к совсем другому миру и только какое–то страшное несчастье привело его сюда и послужило причиной такого плачевного состояния.

— Пришел доктор, Робинсон привел его, — сообщил Фраппе, склонившись, чтобы помочь больному сесть. Однако у него не хватило сил сделать это, и больной остался лежать, прислонившись спиной к шершавой стене. В помещении пахло сыростью и плесенью. Разговор шел под унылый звук падающих с потолка капель.

— Благодарю вас, благодарю за то, что пришли… — бормотал неизвестный, сжимая руку доктора.

Тулуз смущенно закашлял, не зная, что сказать. Мужчина неотрывно смотрел на него глазами, полными тревожного доверия.

— Что у вас болит? Вы можете сесть более прямо?

Человек, сдерживая стон, сделал еще одну попытку сесть. Он был невероятно худым. Когда его грязная рубашка, на которой не было пуговиц, распахнулась, доктор увидел смертельно бледную грудь.

«Он умирает от этих скотских условий, — подумал Тулуз. — Вот в чем дело».

— Прежде всего, — хрипло сказал больной, — я должен рассказать вам… вы должны знать, кто я.

— Оставь свою историю при себе, — перебил его Фраппе, — доктору это неинтересно. Жизнь каждого человека — его личное дело. Кому интересно, кто ты?

Больной стал волноваться, и доктор велел ему лежать спокойно.

— Вы должны знать. Я верю вам… Я должен кому–то рассказать.

— Я не хочу ничего знать.

— Меня зовут Херц… — сказал человек, задыхаясь, — Жан Херц. Возможно, мое имя вам ничего не говорит. Я был журналистом в «Газет» десять или двенадцать лет назад. — Он стал задыхаться, в легких что–то хрипело и свистело.

— Они выслали меня, доктор, послали меня на Дьявольский остров за революционную пропаганду, как они сказали. В наши дни, если вы скажете хоть слово против кровопролития, вас убьют. Я был в Кайенне…

Фраппе выругался:

— Теперь он будет нам это рассказывать, — сказал он и сплюнул почерневший окурок, висевший у него на нижней губе словно деформированный гриб.

— Я бежал, месье, — продолжал больной, нервно хватаясь за руку доктора. — Этот парень, — он кивнул головой в сторону Фраппе, — мой друг. Он был там со мной. Однажды мы вышли впятером… трое теперь мертвы…

— Заткнись! — сердито прервал его Фраппе.

— Продолжайте, — сказал спокойно Тулуз, — и не беспокойтесь. Я никому не расскажу о вашей тайне.

— Не стану вам рассказывать о наших страданиях. Это займет много времени, да и ни к чему. Трое из нас умерли. Фраппе и мне удалось спуститься вниз по реке и через джунгли добраться до бразильской границы. Мы вернулись во Францию в трюме корабля. Нам помогли двое матросов…

— Бедный мальчик, — сказал Тулуз, — какие невероятные мучения.

— Фраппе оказался крепче меня. Он все выдержал. А я уже месяц лежу здесь. Со мной все кончено, доктор. У меня больше нет сил.

— У вас нет родных в Париже? — спросил Тулуз удивленно. — Совсем никого?

— У меня была жена, — сказал Жан Херц, — жена, ребенок, моя мать. Мы жили на улице Риволи. Думаю, они и сейчас там. Меня это просто убивает, но я не могу, вы понимаете, не могу пойти туда в таком состоянии. Они меня не узнают… Я так изменился, так изменился…

Он откинулся на тряпье и закрыл глаза; его лицо было очень спокойным, и доктор подумал, что больной уснул.

— Это просто невозможно, — в ужасе пробормотал доктор. — Убежать из такого места. Говорят, оттуда еще никто не убегал. Бедняга. Что ему пришлось пережить. Бедный, бедный мальчик.

Откинув тряпки, которые наполовину закрывали истощенную грудь больного, Тулуз прослушал его сердце и легкие. Он был изможден до крайности.

«Он не может держаться на ногах, — подумал доктор. — Ему нужен отдых, хороший уход и хорошее питание. И надо бороться с кашлем. Чем я могу помочь ему?»

Он громко сказал:

— В любом случае ему нельзя здесь больше оставаться. — Он сердито посмотрел вокруг себя. — Нужна хорошая комната, постель и соответствующая пища. Бесполезно что–нибудь предпринимать, пока он находится в этой сырой пещере.

В такой ситуации можно сделать только одно — взять больного к себе домой. Позже, когда он встанет на ноги, они вместе подумают, что еще можно сделать. Конечно, мадам Тулуз, бедная женщина, придет в ужас и поднимет страшный скандал. Она не сможет спокойно спать. Ее выводит из себя даже самое маленькое неудобство. Но что еще он мог предложить?

— Вы можете идти? — резко спросил он.

— Сюда же я дошел, — беспомощно пролепетал Жан Херц. — Но не знаю, смогу ли я идти дальше.

— Послушайте, — грубо прервал его Тулуз, — у нас нет выбора. Вы должны встать и пойти. Здесь вы погибнете. Я возьму вас к себе домой. Ваши друзья помогут вам.

— Ну, поднимайся на свои ходули, — бодро сказал Фраппе, пытаясь поднять Жана на ноги.

Несмотря на помощь Фраппе, Херц не мог стоять прямо. Фраппе обхватил его рукой и почти понес на своих плечах.

— Ну, пошли тогда, — сказал доктор, думая о том, что скажет жена, когда их увидит.

— Один вопрос, доктор…

Тулуз повернулся. Херц смотрел на него своими лихорадочно блестевшими глазами.

— У вас нет никаких доказательств того, что я сказал вам правду. Я могу быть вором, убийцей…

— Моя работа — лечить людей, — обрезал его доктор, — а не судить их.

— В любом случае спасибо вам.

— Подождите, посмотрим, что еще скажет моя жена.

Он пошел вперед, остальные двинулись за ним, поддерживая несчастного Херца. Ходьба по узким галереям причиняла больному неимоверные страдания. В конце пути больной обхватил Фраппе обеими руками за шею и тот понес его на спине.

— Мы не можем вернуться домой в таком виде — это привлечет внимание, — сказал Тулуз. — Надо взять извозчика. — Он повернулся к Робинсону. — Пойди возьми кабриолет у кафе. Мы будем ждать тебя в конце улицы.

Робинсон исчез, сопровождаемый своей собакой, которая затем стала терпеливо ждать его на пустыре. С горем пополам все трое добрались до конца дороги. Было холодно, и больного знобило. Фраппе накинул на него свой плащ. Прошло много времени, а Робинсона все не было.

— Что он там копается? — нетерпеливо бурчал доктор. — Разве можно так долго искать кабриолет?

В это время со стороны близлежащей улицы послышались шум голосов, крики, цоканье копыт и стук колес. Люди спешили попасть на широкую улицу, которая была едва видна сквозь кусты. Мимо них прошла молодежь, распевая «Марсельезу». Их звонкие голоса звучали словно вызов надвигавшейся лавине топающих ног и пронзительных свистков.

— Наверное, что–то произошло на митинге, — пробормотал доктор. — Я как раз опасался этого.

Молодые люди скрылись из виду, но их задорные чистые голоса долго раздавались в ночном воздухе.

— Бегите домой! — закричала женщина. — Они рубят саблями! — И, подхватив юбки, бросилась наутек с глазами, полными ужаса.

Молодые люди побежали назад. Мимо промчался полицейский фургон, разгоряченные кони неслись почти по тротуару.

С противоположной стороны показалась другая коляска. Это был кабриолет, рядом с кучером стоял Робинсон. Он спрыгнул на землю, и они усадили больного в кабриолет. Кучер махнул кнутом.

— Улица Ребеваль! — крикнул Тулуз.

Толпа начала редеть, растекаясь от церковной площади во все стороны. Свет, падающий из окон ближних домов, позволял видеть, как разбегались мужчины и женщины, преследуемые полицией. Лошадь отпрянула, и кабриолет повернул направо, кучер изо всех сил натянул вожжи.

— Первая улица налево, — приказал Тулуз, — и мы попадем к моему дому с другой стороны.

Но они и теперь не смогли попасть на нужную улицу, так как люди преграждали им дорогу. Напуганная лошадь заржала.

Тулуз бросил несколько монет кучеру: «Нам придется сойти». Они спустили Херца на землю. Фраппе взвалил его себе на плечи, как мешок с углем, и они стали, локтями расталкивая людей, пробираться сквозь толпу. Первым шел Фраппе с Херцем, болтающимся на его худой спине. Фраппе уверенно прокладывал дорогу вперед, опустив голову. За ним следовал Тулуз. Последним ковылял Робинсон, чья перепуганная собака ни на шаг не отставала от хозяина.

Уличный мальчишка крикнул им: «Не ходите туда. Там избивают людей».

— Грязные свиньи! Смерть полицейским! Долой петушиные шапки! Людское наказание! — раздавалось кругом.

— Теперь направо, — командовал Тулуз. Его дом был уже совсем близко. — Сюда. Второй этаж.

Фраппе вошел в дом. Херц все еще висел на его плечах. В проходе было темно, и Тулуз обо что–то споткнулся. Робинсон, который нес фонарь, поднял его повыше. Яркий свет упал на бледное и перепуганное лицо девушки.

— Кто–то идет, Мари. Подождите. Кто–то идет, — закричала она.

На полу неподвижно лежала женщина, по–видимому, без сознания. К ней–то и обращалась, вероятно, девушка. Заметив красное пятно на голове женщины, Тулуз сразу понял, что она ранена.

Девушка схватила доктора за руку. Ее искаженное страхом лицо было мокрым и грязным от слез.

— Это моя подруга, она ранена. Они били ее дубинками, месье. Помогите ей. Она умирает.

Она кусала губы, а ее ногти больно впивались в руку доктора.

— Кто вы? — спросил Тулуз. — И что вы тут делаете?

— Мы были там. Мы пришли на митинг с братом моей подруги. Это она, — добавила девушка, указав на неподвижную фигуру на полу. — Сперва все было хорошо, но потом появились полицейские и стали избивать людей. Некоторые сопротивлялись, и тогда они вытащили сабли, месье. Ее брат был с нами. Его ударили, и он упал, не произнеся ни звука…

— А где он?

— Не знаю. Они увезли его. Моя подруга чуть не сошла с ума. Она закричала и бросилась на одного из них, и тогда полицейский и ее тоже ударил своей дубинкой. Мари упала…

Девушка заплакала, ее плечики содрогались от всхлипываний.

— Что мне делать? А если она умрет!? — убивалась она. — Не бросайте меня! — закричала она, когда Тулуз сделал шаг в направлении других мужчин, которые ждали его у двери.

— Я вернусь, — успокоил ее Тулуз.

Они подняли Херца вверх по лестнице и позвонили в дверь. Мадам Тулуз открыла дверь и радостно бросилась мужу на шею, даже не заметив стоявшие за ним три другие фигуры. Она много часов просидела у окна, ожидая мужа и с ужасом наблюдая за происходящим на улице.

— Со мной больной, — быстро сообщил Тулуз, — он не может оставаться за дверью. На некоторое время он останется у нас. Я все объясню потом.

Мадам Тулуз, маленькая изящная женщина, имевшая за плечами сорок лег счастливой супружеской жизни, не возразила против неожиданного появления изможденного пациента, которого внесли и уложили на ее диван.

— Я согрею немного молока, — сказала она.

— А мне надо снова выйти, — сказал ей Тулуз.

— Нет! — воспротивилась она. — Нет, я тебя не отпущу. Они убьют тебя.

Но он нежно отстранил ее в сторону:

— Жди меня. Я скоро вернусь. Присмотри за этим беднягой.

С круглыми от удивления глазами она отступила в сторону. Он весело улыбнулся ей.

— Я вернусь, — сказал он снова и стал спускаться по лестнице в сопровождении Фраппе и Робинсона. Девушка стояла внизу, охраняя свою подругу.

— Нам надо отвезти эту женщину в больницу, — сказал он.

Было безнадежно искать свободный кабриолет после таких уличных беспорядков, между тем времени оставалось мало.

Доктор повернулся к собачьему парикмахеру:

— Робинсон, у кого, по–твоему, есть какая–нибудь повозка?

— У мясника, — не задумываясь ответил Робинсон. — Если мы попросим, он может дать нам ее. Но должен предупредить: это далеко не экипаж.

— Тогда беги.

Мясник сидел в ближайшем бистро, спасаясь там от уличных беспорядков. Он согласился за вознаграждение одолжить им свою повозку, которая на поверку оказалась довольно убогой тележкой без рессор. Они запрягли в повозку костлявую лошаденку, и Робинсон взял в руки вожжи.

— Мы не можем везти бедную женщину на такой колымаге. Она не перенесет дороги! — сказал Тулуз, пока Фраппе и Робинсон переносили бесчувственное тело в повозку.

Положив под голову пострадавшей шаль подруги, Тулуз с девушкой устроился рядом, и повозка, невыносимо скрипя, двинулась в путь.

— Стегани–ка эту дохлятину, — сказал Тулуз Робинсону. Но лошадь не желала изменять своим привычкам, тем более что был слишком поздний для нее час, и медленно побрела по улице.

Наконец повозка остановилась у больницы Сен–Луи.

Фраппе, который всю дорогу сидел с Робинсоном на облучке, помог собачьему парикмахеру внести девушку внутрь.

Доктор пошел поговорить с дежурным врачом. Его переговоры закончились небольшим скандалом. Дежурный врач уверял, что в больнице нет свободных коек, так как поступило много пострадавших, и им следует отправиться в какое–нибудь другое место.

— Об этом не может быть и речи, — категорически возразил Тулуз, — женщина без сознания, и я не возьму на себя ответственность везти ее дальше. О, Господи! Но у вас наверняка есть свободная койка.

— Койка, может быть, и найдется, — ответил врач, — но не хватает персонала. Я здесь один, обслуживаю двадцать раненых, а у меня всего две руки.

В конце концов он согласился принять девушку, которая так и не пришла в сознание. Врач посмотрел ее глаза и затем быстро обследовал рану.

— Возможно, у нее повреждение черепа. Надо проверить. Я сделаю все от меня зависящее, — он поднял вверх руки. — А что вы хотите? Даже сам Бог…

Тулуз ушел, бормоча себе под нос о некомпетентности и общей апатии молодого поколения. Он увидел, что подруга пострадавшей ждет его на улице.

— У вашей подруги есть какие–нибудь родственники, которым следует сообщить о происшествии?

— Только ее брат, но мы не знаем, где он сейчас и что они с ним сделали.

— И некому о ней сообщить? Никаких друзей, которые могли бы ей помочь?

— У нее есть друг. Это журналист, его зовут Тома Бек. Она мне о нем говорила.

— А вы знаете, где он живет?

— Нет, не знаю.

— Ну, тогда ничего не поделаешь.

— Подождите секунду, — сказала девушка. — Мне кажется, я знаю, где он часто появляется. Это какой–то Фистенберт.

Тулуз на секунду задумался:

— Фистенберт? Может быть, это площадь Фюрстенберг?

— Да, именно так! — Тогда ему надо сообщить. Вы сможете это сделать?

— О, Господи, я не осмелюсь. Сообщите вы, месье! Вы так солидно выглядите. Он вас послушает.

— Хорошо, — сказал Тулуз, — я схожу. Тома Бек, площадь Фюрстенберг, это нетрудно найти.

— Я могу пойти с вами, — предложила девушка.

Они не смогли поймать кабриолет, и им пришлось ехать на переполненном омнибусе. Тулуз и девушка ехали стоя. Она опять заплакала.

— Бедная Мари, у нее не было никакой возможности спастись. Она такая хорошая! А ее брат Ипполит? Бог знает, где он сейчас. Должно быть, он умер. Сабля вошла в него, как в масло. Он уже мертв. Крови почти не было. Когда об этом узнает бедная Мари, она тоже умрет, она не выдержит. Ну зачем мы только вышли из дома в этот вечер! Мы собирались на танцы в Кортиль. Ипполит не хотел идти туда, он сказал, что хочет послушать речи. Я смеялась над их болтовней. Ипполита уже не воскресить. Эти черти прикончили его…

Она говорила без умолку. Это был фонтан слов. Звуки ее монотонного тихого голоса показались Тулузу какой–то душераздирающей жалобой — молитвой, вечной спутницей нищеты, убожества, бедности…

Глава третья

Ночью Париж напоминает большую, окутанную туманом мрачную гавань. Редкие фонари уныло освещают своим мерцающим светом зловонные улицы, а темные дома, в тени которых блуждают расплывчатые, бесформенные фигуры, неясно вырисовываются во мгле как стоящие на якоре корабли.

В конце улицы была видна только тускло мерцающая поверхность воды в канале Сен–Мартен да раздавались слабые звуки аккордеона, как эхо доносившиеся с его мрачных безлюдных берегов. На углу над темными домами возвышались массивные контуры больницы Сен–Луи. В тусклом свете входящие туда люди казались какими–то перепуганными и съежившимися.

Неподалеку стоял полицейский фургон, и страж порядка, чеканя шаг, ходил взад и вперед по тротуару перед госпиталем. Из пузатого черного фургона, похожего на жука скарабея из египетской гробницы, выталкивали носилки. Санитары в голубых халатах, наскоро наброшенных на плечи, таскали носилки внутрь помещения, а сами пострадавшие открывали полные ужаса глаза и приходили в сознание, когда их проносили сквозь темный портал в приемную, откуда слышались невнятные голоса и сдавленные стоны.

Большую часть пострадавших в бельвильской бойне свезли в больницу Сен–Луи. Там уже не хватало мест для этих несчастных, которых бесцеремонно оставляли на попечение молодого дежурного врача. Сперва он пытался протестовать, но потом сдался. Приемный покой, и так почти полный, теперь был забит вновь прибывшими до отказа. С началом зимы больницы открывали свои двери для огромного числа бездомных, которые искали убежище и койку вдали от обледеневших улиц и мостов. Как привило, их легко принимали, так как каждый из них страдал какой–нибудь запущенной болезнью, обострявшейся с приходом зимы.

От таких бродяг трудно было быстро избавиться, и пока раненых размещали прямо на носилках в просторной комнате ожидания. Приехавшие с ними родственники толпились в коридорах и возле двери.

Раненые лежали в большой и холодной комнате. Единственная газовая лампа бросала слабый свет на лежащие рядами тела. Носилок было около дюжины. Некоторые люди пострадали от дубинок полицейских, другие от сабельных ударов. Одна женщина и маленькая девочка были почти до смерти затоптаны охваченной паникой толпой.

На следующий день происшествие нашло краткое отражение в нескольких газетах. Лишь немногие журналисты, зная о случившемся, пришли в больницу. Познакомившись с ситуацией, они быстро ретировались. Трое из них проявили большую настойчивость. Они стояли и молча смотрели на раненых.

— Пойдем, Тома, — сказал один из них тихо.

Бек повернулся к своему другу Жозефу Дагеррану.

— Мы не можем оставить ее просто так. Здесь некому даже оказать ей помощь. Нужно что–то сделать.

Он посмотрел на невысокого крепкого мужчину, стоявшего у него за спиной. Это был доктор Тулуз. Он 306 вышел вперед. Все трое молча смотрели на Мари, которая все еще без сознания неподвижно лежала на носилках у их ног. Отправившийся на поиски Тома Тулуз нашел его в кафе на площади Сен–Андре–де–Арт, где тот работал со своими друзьями. Все вместе незамедлительно отправились в госпиталь Сен–Луи, где Мари среди многих других пострадавших дожидалась свободной койки в переполненной приемной.

Тома подошел к ней поближе. Мари лежала, скрючившись на боку. Ее руки были крепко сжаты, и могло показаться, что она спит. Лицо было мертвенно–бледным, на волосах запеклась кровь. На Мари было красивое зеленое платье, которое Тома подарил ей очень давно.

Тома наклонился и взял Мари за руку, но тут же со страхом выпустил ее и выпрямился. Рука была неестественно горячей, но так крепко сжата, что напоминала руку покойника.

Тома оглядел унылую комнату, заваленную скорчившимися ранеными. Где–то застонал мужчина. В одном из окон было выбито стекло, на стенах висели ничего не значащие графики и даты.

Тома тихо позвал: «Мари».

Он смотрел на ее лицо и не смел разбудить ее. Тома думал о тех людях, которые были способны это сделать. Только что врач сказал ему, что в больнице нет коек, не хватает врачей и они вряд ли смогут помочь ей. Остается только ждать. Она может прийти в себя или умереть сразу, не приходя в сознание.

Кровь запеклась в ее темных волосах, и один завиток приклеился ко лбу. Нежная кожа вокруг раны стала иссиня–черной. Тома стало нехорошо.

Дагерран стоял чуть поодаль вместе с Тулузом, и с волнением наблюдал за своим другом. Тома стоял молча, плотно сжав губы. Казалось, он побледнел больше, чем сама пострадавшая. Он так остро ощущал боль, вызванную жалостью к Мари, что она превращалась в его собственную боль, будто рана была нанесена в его сердце.

Дагерран взял его за руку: «Пойдем».

Ему ничего не оставалось, как уйти — уйти и ждать. Тома направился к выходу. В конце ряда на подстилке из нескольких одеял, постеленных прямо на пол, лежала маленькая девочка. Тома остановился, не в силах оторвать от нее взгляд. Потом двинулся к выходу.

Они вышли из больницы. Доктор Тулуз собрался домой. Дагерран еще раз поблагодарил его за то, что он нашел их и сообщил о несчастье, и спросил, как он будет добираться домой. Тулуз сказал, что живет рядом и дойдет пешком. Они расстались, и Бек с Дагерраном пошли в другую сторону.

Некоторое время они шли молча.

— Она может поправиться, — задумчиво сказал Дагерран.

— Возможно, — ответил Тома.

Они шли рядом и молчали, но думали об одном и том же. Несколько дней назад в Обене были убиты двадцать семь шахтеров, потребовавших улучшения условий труда. В течение четырех месяцев над ними издевался грубый надсмотрщик. Префект послал батальон солдат и приказал стрелять по бастующим. Эта новость потрясла всю страну, и газеты, особенно те, которые не поддерживали империю, подняли ужасный шум. Среди них была и «Деман», в которой работали Бек и его друзья. На них был наложен штраф в тысячу франков за оскорбление правительства, что было жестоким ударом для Бека. Жюстина Эбрар не могла без конца оплачивать все расходы на издание газеты и налагаемые на нее штрафы. Вскоре и ее состояние окажется недостаточно для этого. Тома сознавал, что не имеет морального права пользоваться благосклонностью своей бывшей пассии, известной актрисы.

Он думал о Жюстине. Помогала ли она ему из чисто дружеских побуждений или же в память прошлой любви? Разделяла ли она когда–нибудь его взгляды, которые он отстаивал? Можно ли так долго пользоваться материальной поддержкой женщины, тем более бывшей любовницы?

«Я не какой–нибудь сутенер, — говорил он себе, — чтобы жить за счет женщины».

Такое положение было для него крайне тягостным. Вся его гордость, все его принципы восставали против этого. Даже если бы это означало конец газеты «Деман», нужно уметь обходиться без подобной помощи. Или самостоятельно выстоять, или умереть.

К двадцати семи жертвам трагедии в Обене прибавились новые жертвы в Бельвиле. Власти нанесли свой удар, не задумываясь и не пытаясь разобраться, насколько это правомерно: ведь на проведение митинга было получено официальное разрешение. Пострадали ни в чем не повинные прохожие. Где же свобода? Когда они смогут снова обрести ее? Но она нужна всем этим людям, как нужны им воздух и солнце. Они не могут больше жить во мраке, пока женщин будут убивать на улицах озверевшие полицейские, которые за свои преступления получают надбавку к жалованью.

«Если Мари умрет, — думал Тома, — я больше не смогу жить, как прежде». Он чувствовал себя ответственным за происшедшее, за ее искалеченную жизнь. Он предал ее! Но почему? Во имя любви или ради иллюзии любви? Он спрашивал себя: что, кроме удовольствия, дала ему Шарлотта? И все же он любил ее всей душой, он был пронизан этой любовью. Однако он понимал, что теперь у них нет общего будущего. «С ней я одинок. Всегда был одинок. Она не может меня понять», — думал Тома.

* * *

Два дня Мари была в состоянии комы. Ее поместили в конце левого ряда коек в женской палате. Это было единственное свободное место. Доктора ничем не могли ей помочь. Шансы на спасение при операции по трепанации черепа были один к десяти. Она лежала, одинокая и забытая, вместе со стонущими пожилыми женщинами.

Тома получил официальное разрешение навещать Мари два раза в день. Он не долго задерживался в больнице и всегда уходил оттуда в подавленном состоянии. Тома навестил доктора Тулуза, чтобы еще раз поблагодарить его за все, что он сделал для Мари в ту ночь. Тулуз рассказал ему грустную историю бежавшего из заключения журналиста Жана Херца, которого ему пришлось забрать в свой дом. Он сообщил также, что Херцу стало немного лучше, он лежит на раскладушке в кладовой, которая наскоро была переоборудована в спальню.

Тома никогда раньше не встречал Херца, который начал работать в парижской прессе задолго до того, как сам Тома стал журналистом. Однако Шапталь, которому Тома доверительно поведал историю Херца, помнил его. Тома, живший в это время один на площади Фюрстенберг, решил забрать Херца в свой дом, как только тот сможет самостоятельно двигаться. В дальнейшем Тома надеялся найти его семью и постепенно подготовить ее к этой новости.

Ему также предстояло найти Ипполита, тело которого вместе с остальными убитыми было отвезено в морг. Тома знал, что тот был смертельно ранен в живот. Он отправился выполнять эту скорбную миссию.

Он шел по набережной Сены, над водами которой низко склонились позолоченные осенью деревья. Древние камни ажурного Нотр–Дама производили впечатление какого–то одинокого искусно украшенного бастиона, возвышавшегося среди уродливых новых зданий. По реке, с легким шипением рассекая воду, мирно проплывали баржи.

Квадратное здание морга бросалось в глаза своей мрачной чернотой. Оно стало местом паломничества зевак. Целые толпы народа собирались возле него, чтобы поглазеть на жертвы ужасных преступлений. Люди толкались в очереди, чтобы посмотреть на жертвы полицейского разгула в Бельвиле. Смерть все еще была звездой номер один на подмостках парижского социального театра, зрители которого уже более ста лет жили, танцевали и пели близ кладбища Невинных душ и склепов Монфуконов.

Внутри стеклянная галерея отделяла зрителей от рядов покойников. Комната была небольшой, и посетители проходили строем, словно перед витриной магазина. Тома увидел Ипполита. Он лежал рядом со стариком, который, казалось, просто спал. Голова у Ипполита запрокинулась, рот был открыт. Большие усы на восковом лице были словно искусственными. Глаза закрыты, руки сложены на груди.

Большие усы вызывали в памяти облик живого Ипполита — всегда смеющегося и веселого, немного жалкого и неописуемо комичного. Теперь они лишали его той торжественности, которая обычно сопровождает смерть.

Тома вышел. К своему удивлению, он почувствовал себя страшно усталым и опустошенным. Увиденное потрясло его до глубины души. В этот момент ему нужна была сильная рука друга, а лучше всего — покой любви.

Затем он отправился в больницу, где его приветливо встретил дежурный доктор.

— Случилось чудо, — сообщил он. — Сегодня утром наша больная пришла в сознание. Теперь я могу сказать вам, что у нас не было почти никакой надежды. Обычно, когда пострадавший остается без сознания в течение долгого времени… Но никто никогда не знает… теперь можно надеяться, что дело пойдет на поправку.

«Если она выживет, — подумал Тома, — как сообщить ей о том, что ее брат скончался? Что можно ей сказать, чтобы еще раз не показаться предателем? Следует ли снова оставить ее одну наедине со страданиями?» Эти мысли так угнетали его, что он даже помедлил, прежде чем войти в палату. Доктор быстро прошел в комнату, ловко маневрируя между кроватями, и Тома ничего не оставалось, кроме как последовать за ним, хотя у него было сильное желание убежать.

Глаза больных были прикованы к нему. Женщины шептались между собой. Койка Мари была в самом конце ряда. Глаза ее были открыты.

— Только недолго, — предупредил доктор, — через две минуты уходите, ей нельзя утомляться.

Сестра милосердия склонилась над соседней койкой, придерживая судно для пожилой женщины, которая громко стонала.

— Мари, дорогая моя… — произнес нежно Тома.

Она молча взглянула на него. Сперва ему показалось, что она не может говорить. Остановившийся взгляд испугал его. Он подумал, что страшный удар по голове не прошел бесследно.

— Бедная моя девочка.

Больше он ничего не мог вымолвить. Узнает ли его Мари? Ему хотелось наклониться и взять ее руку, однако он не осмелился сделать это, чувствуя на себе взгляды окружающих, наполненные нескрываемым любопытством. Он выругал себя за то, что пришел с пустыми руками, и неуклюже сунул свою единственную руку в карман.

Тома подошел совсем близко.

— Ты пошла на поправку, — с трудом вымолвил он. — Вот увидишь, все опять будет хорошо.

Он осознавал всю абсурдность своих слов и их трагический двойной смысл. Он не осмелился сообщить ей об Ипполите.

Тома наклонился к ней:

— Мари, ты можешь говорить? Скажи что–нибудь.

Рука Мари нервно сжала одеяло.

— Уходи, — четко сказала она. — Убирайся отсюда.

Тошнота подступила к горлу Тома. Женщина, сидевшая на соседней койке, пристально следила за ними.

— Уходи, — повторила Мари.

Она видела его темный силуэт на светлом фоне стены. Он стоял в ногах кровати, опустив курчавую голову и глядя себе под ноги. Ей было невыносимо его присутствие. Этим утром она вернулась к жизни. Ее состоянием интересовались многие, среди них был и молодой доктор, который знал ее историю. Он–то и сообщил Мари, что ее брат Ипполит погиб. Она осталась одна. Тома должен уйти.

Тома подошел ближе, с правой стороны койки Мари, и быстро сказал, не глядя на нее:

— Я хочу помочь тебе. Знаю, что не имею никакого права вмешиваться в твою жизнь, но хочу, чтобы ты знала: если тебе что–нибудь понадобится, только скажи мне. Помни об этом, Мари.

Она ничего не ответила. Она была безразлична ко всему окружающему. Тома понимал, что он здесь не нужен и что даже его сострадание было ошибкой.

Опустошенный Тома вышел из больницы и взял кабриолет, чтобы поехать на улицу Месье–ле–Принс. Ему так не хватало Шарлотты.

Шарлотты не оказалось дома. Анник открыла дверь и извиняющимся жестом указала на пустую квартиру: «Мадам пошла за покупками. Думаю, она скоро вернется».

Тома ушел, хлопнув дверью. Анник из–за дверей кухни смотрела ему вслед выпученными от удивления глазами, словно перепуганная сова.

Оказавшись на улице, Тома испугался своих собственных мыслей и своего мрачного отчаяния, все нараставшего в его душе. Тогда он вспомнил о Жане Херце. Беглый каторжник, которого он встретил в доме доктора Тулуза в Бельвиле, рассказывая ему о своей семье, сообщил ее адрес на улице Риволи. Поддавшись внезапному порыву. Тома решил съездить туда.

Он не очень–то задумывался о том, что скажет семье Херца, если найдет ее. Он легко нашел нужный дом. В конце дворика была дверь консьержки.

— Мадам Херц? Ну, по правде говоря, она жила здесь… я знала ее только неделю или две, но теперь… видите ли, месье, она умерла вскоре после того, как я переехала сюда. До этого я работала прачкой на улице Соммерар.

— Значит, мадам Херц умерла? — переспросил Тома, глядя на уходящую вверх широкую старую лестницу, видневшуюся в конце узкого темного вестибюля.

— Да, как я уже вам сказала, месье. Она была немолода, и ее здоровье оставляло желать много лучшего. Кроме того, у нее были неприятности. Но, если вы знаете их семью, то вы, вероятно, знаете, что… ее сын…

— Я дружил с ее сыном, — торопливо сообщил Тома.

Консьержка с любопытством взглянула не него.

— Говорят, что его посадили в тюрьму…

— Скажите, мадам, — перебил ее Тома, — а жена моего друга все еще живет здесь? Они и раньше жили в той квартире, да?

— Она и сейчас живет здесь.

— Можно ее видеть?

— Позвольте мне заметить, месье, что она снова вышла замуж. Теперь она не мадам Херц, а мадам Ругемон.

Тома с удивлением смотрел на нее, но пристальный взгляд консьержки заставил его быстро собраться с мыслями. Он подумал, что под этим так называемым новым замужеством могло скрываться что–то большее. Мадам Херц, должно быть, вышла замуж фиктивно, чтобы скрыть свое прошлое.

— Она сейчас дома?

Мадам Ругемон оказалась дома. Ее квартира на третьем этаже выглядела весьма уютно. Дверь открыла деревенского вида служанка. Тома сказал, что хотел бы видеть мадам Херц.

Его проводили в небольшую столовую, которая неприятно напомнила ему комнату Шарлотты. Минуту спустя вошла женщина. Ей было лет тридцать пять. Она была темноволоса и весьма привлекательна, несмотря на тенденцию к полноте и некоторую небрежность в одежде.

Она выглядела бледной и обеспокоенной.

— Служанка сообщила мне, месье, что кто–то спрашивает мадам Херц. Я насторожилась, когда услышала это имя. Никто меня теперь так не называет. Скажите мне, откуда… с какой стати… то есть откуда вы знаете мое имя?

— Мадам, ваше имя мне сообщил доктор Тулуз. Цель моего визита, несомненно, удивит вас. Будьте готовы к потрясению, к неприятности, а, возможно, вместе с тем и к радости.

— Что вы хотите сказать?

— У меня есть новости от вашего мужа, Жана Херца.

Лицо женщины стало белым, как лист бумаги. Она прижала руку к сердцу.

— Что вы хотите этим сказать, месье? Мой первый муж, к моему большому сожалению, умер пять лет назад. Возможно, вы знали его когда–то?

— Да, я знал его.

Пристально наблюдая за ней, он понял, что ее замешательство вполне естественное. Может быть все это — огромная ошибка?

— Мой муж был сослан, — продолжала мадам Херц. — Его сослали на каторгу за политические взгляды. Мы ничем не могли ему помочь…

Теперь она говорила спокойней, в надежде, что Тома пришел рассказать ей подробности его смерти. Она явно пыталась отогнать нараставший страх. Над розовой верхней губой появилась испарина. Жизнь не стояла на месте, и эта женщина выбрала себе новый путь. Теперь, вероятно, она любила другого человека и боялась его потерять.

— Я пришел сюда за тем, чтобы рассказать вам не о его смерти, — сказал Тома спокойно, когда она закончила говорить, — а о его жизни. Он жив.

— Что такое вы говорите…

— Он жив. Он спасся. Он здесь, в Париже. Я боялся сказать вам об этом сразу. Для вас это могло быть слишком большим потрясением.

Женщина вскрикнула и оперлась о спинку кресла. Ее лицо стало восковым.

— Вы лжете, — крикнула она, — вы обманщик, месье. Мой муж умер. У меня есть письмо из министерства, где сообщается о его смерти. Как вы смеете?

— Это правда, мадам. Похоже, это ужасная ошибка. Я сказал вам правду.

— Я не верю вам.

— Это ваше право. Я только выполнил свой долг, придя сюда.

Она увидела, что он собирается уходить, и безотчетный страх заставил ее броситься к Тома и схватить его за руку.

— Подождите. Это так ужасно! Вы должны понять мои чувства: Приходите сегодня вечером, месье, и вы встретитесь с моим мужем, месье Ругемоном. Вы обязательно должны прийти…

Тома согласился, страдая от мысли, что ему придется повторить свой визит. Женщина проводила его до лестницы и осталась стоять в дверях, беспомощно глядя ему вслед.

Несмотря на это, любопытство и жалость к несчастному Жану Херцу заставили Тома вернуться вечером на улицу Риволи. Его проводили в столовую, где семья заканчивала обед. Ругемон оказался благообразным мужчиной с хорошими манерами. Его речь обличала уверенного в себе человека.

— Жена сообщила мне, месье, о любопытном известии, касающемся Жана Херца. Кто–то, называющий себя его именем, просил вас сообщить нам, что Жан жив. Ни в коей мере не сомневаясь в ваших благих намерениях, должен сказать вам, месье, что вы стали жертвой обмана. Тот человек жулик. Моя бедная жена, бесспорно, была вдовой, когда я женился на ней четыре года назад.

Он развел руками:

— Конечно, я не прошу вас верить мне на слово. Я могу даже показать вам свидетельство о его смерти. Оно поступило из канцелярии тюрьмы и датировано июнем 1864 года. Оно также заверено министерством юстиции 13 июля того же года. Если вам нужны доказательства…

Бек взял в руки пожелтевшие листы бумаги. Они протерлись на сгибах; было видно, что их много раз вынимали из отделанной вельветом шкатулки, где они хранились среди любовных писем молодых лет. Эти вдруг возникшие бумаги служили неоспоримым доказательством правдивости слов Ругемона, однако на Тома они произвели впечатление какого–то фокуса, когда, например, из шляпы факира выскакивает кролик.

— Похоже, бумаги в порядке, — сказал Тома, возвращая их мужчине.

— Ну вот, месье… Мне остается только сожалеть, что вас обвели таким образом вокруг пальца.

— В таком случае прошу извинить меня.

Женщина смотрела на Тома широко раскрытыми покрасневшими глазами.

— Полагаю, вы были другом Жана Херца, — заметил Ругемон. — Возможно, вы знали его во время… э–э, заключения.

Тома сначала замялся, но потом, сообразив, что он слишком молод для того, чтобы быть знакомым с Херцем до суда, согласился.

— Ну что же, месье, мы не будем допрашивать вас, — сказал Ругемон с некоторым пренебрежением в голосе. — Благодарим вас за визит, хотя, должен вам заметить, мы не стремимся принимать у себя людей, чьи взгляды, мягко говоря, непопулярны.

Глаза Тома сузились, но он, хотя и с трудом, сдержал себя. Этот человек принял его за бывшего заключенного; Тома, однако, считал, что в этом нет ничего зазорного. Многие благородные и умные люди расплачиваются за свои взгляды годами тюремного заключения.

Он саркастически улыбнулся, но Ругемон поспешно добавил с некоторой растерянностью:

— Не принимайте это на свой счет. Понимаете, я занимаю определенное положение в обществе, и мне не хотелось бы его потерять. Как государственный служащий, я должен помнить о своей репутации. Вы, как никто другой, должны знать, какое значение имеет сейчас частная жизнь человека. Министерство — это свой маленький мир. Вы всегда находитесь в поле зрения… Вы не поверите — они ведут досье на каждого…

— Вероятно, вы работаете в министерстве юстиции? — спросил Тома как бы между прочим.

Его собеседник покраснел и произнес что–то невразумительное. В этот момент распахнулась дверь, и на пороге показались дети, которые нервно поглядывали на однорукого незнакомца, разговаривающего с их отцом. Младшая, девочка, подбежала и прижалась к коленям матери, и мадам Ругемон обняла ее, как будто кто–то собирался ее похитить. Старший, мальчик лет двенадцати, стоял на пороге с бледным лицом и наблюдал за Тома. Он был слишком перепуган, чтобы войти в комнату.

Тома вздрогнул. У мальчика были тонкие черты лица, серые глаза и четко очерченный рот. Он был живой копией Жана Херца.

Тома повернулся к мадам Ругемон. Она сидела на стуле и в страхе прижимала к себе младшего ребенка. Ему стало жаль ее. Она смотрела на него с мольбой, и Тома вдруг ясно почувствовал, что какими бы ни были превратности судьбы этой женщины, она невиновна.

Тома быстро вышел. Оказавшись на холодном воздухе, он приободрился, хотя никак не мог избавиться от чувства неловкости, которое испытал в доме Ругемонов.

Он не знал, что и подумать. Ему почему–то не верилось, что произошла ошибка, и канцелярия тюрьмы зарегистрировала смерть Жана Херца. Он хорошо запомнил, как выглядели показанные ему документы: под напечатанными словами были сделаны записи от руки. Не было никакой печати или штампа, которые доказывали бы, что письмо действительно пришло из мест заключения. Теперь Тома был полностью уверен в том, что одна бумага фальшивая. Это было первое, к чему он теперь пришел. Другой документ, полученный из министерства, также мог быть подделкой. Изготовить его могло любое заинтересованное лицо, например, человек, который давно любил мадам Херц. Возможно, это был Ругемон…

Все дело выглядело бы довольно романтично, если бы Тома не чувствовал, что здесь кроется какая–то коварная тайна. В любом случае было уже поздно что–либо изменить. Эта женщина выбрала себе другую судьбу. У нее были дети. Сомнения, поселившиеся в ее сердце, могли разрушить ее будущее. Может быть, следует оставить все как есть, ничего больше не объяснять и просто ждать? Но что он скажет Херцу? Можно попытаться убедить его смириться с таким положением. Но согласится ли он?

Эти вопросы долго мучили Тома, прежде чем к нему с новой силой вернулось желание увидеть Шарлотту. Он направился на улицу Месье–ле–Принс, где уже был в тот день во второй половине дня. Он знал, что найдет ее за письменным столом и помешает ей работать, но в тот вечер это для него не имело значения.

Шарлотта действительно была дома. Она открыла дверь сама, закутанная в старый халат и с распущенными волосами, как будто только что вылезла из постели. Анник уже ушла спать.

Она обрадовалась, увидев Тома. В тот вечер ей не писалось, и она хотела с кем–нибудь поговорить. Он сказал, что уже приходил к ней, и в этот момент увидел лежавшие на диване открытые коробки.

— Я ходила по магазинам. Вернулась совсем разбитая. Надеюсь, ты не стал меня дожидаться. Если бы я знала…

— Хватит извинений. Это неофициальный визит, — сказал нетерпеливо Тома, — мы не на званом приеме.

Ему сейчас больше всего нужна была дружеская поддержка и искренняя любовь. Не успела она опомниться, как он крепко обнял ее и страстно поцеловал.

— Я сегодня плохо выгляжу, — сказала она, смотрясь в зеркало через плечо Тома и заранее зная, что говорит неправду. Ей нравилось видеть в зеркале свое отражение, когда он целовал ее.

Тома медленно отпустил ее и присел на угол дивана.

— Я был в больнице Сен–Луи. С Мари все в порядке. Сегодня утром она пришла в себя, — сказал он устало.

— Это хорошие новости. Почему ты не сказал мне об этом сразу? Я рада за нее, да и за тебя тоже, — нежно сказала Шарлотта, Положив руку ему на плечо.

Она ощущала смутное чувство вины и страха перед трагедией, которая ожидала бы Тома в случае смерти Мари. В общем, она сочувствовала этой женщине, но это было обычное чувство жалости, поскольку она понимала, что сама Мари никогда не испытывала к ней симпатии. Шарлотта вряд ли стала бы сильно горевать в случае смерти Мари. Она вообще не любила печалиться.

Некоторое время Тома молчал, думая о Мари и о том смертельном равнодушии, с которым она попросила его уйти. В ее голосе не было ни презрения, ни злости. Это раздражало его больше всего. Когда он думал о Мари, он начинал опасаться за свое будущее. Он старался отогнать от себя мысли о возможности разрыва с Шарлоттой, о той душевной пустоте, которую он иногда испытывал, находясь рядом с ней, Он чувствовал, что ему необходимо сделать какой–то решительный шаг. Почти подсознательно он искал выход из неопределенного положения, в котором оказался из–за своих чувств к Шарлотте.

— Послезавтра мне необходимо поехать в Брюссель, — сказал он, — ты поедешь со мной?

— Ты шутишь! А как же мой роман? Я ведь обещала сдать первую часть в конце этой недели.

— Если бы ты не тратила все свои деньги на побрякушки, тебе бы не пришлось делать работу в такие сжатые сроки. Нельзя строить свою жизнь так безалаберно.

— Я свободна.

— Да, я знаю…

К нему опять вернулась обида. Ему захотелось ударить Шарлотту, но он не мог заставить себя сделать это. Да и толку не будет.

— Ну, а что же ты собираешься делать в Брюсселе? — спросила она.

— Ты же знаешь. Мне надо встретиться с Рошфором до того, как он вернется во Францию. Я буду работать с ним, если он создаст новую газету, а я думаю, он это сделает.

— В этом случае я тебе не понадоблюсь, и, как уже сказала, было бы глупо бросить все и уехать сейчас.

Тома понимал, что для нее это была бы хорошая возможность увидеть мир, встретиться с новыми людьми. Он мог бы познакомить ее с Виктором Гюго, поскольку Рошфор непременно пригласил бы его к нему. Но какой смысл говорить ей об этом? Она упряма. Тома вспомнил Брюссель, веселый туманный город с его бьющей ключом жизнью, множеством клубов и ассоциаций, члены которых маршировали субботними вечерами по улицам. Ему захотелось пройтись по этому городу, держа Шарлотту под руку.

— Значит, ты не хочешь ехать со мной?

— Нет, это неразумно.

Он не глядел на нее. Он даже не настаивал, но его разочарование было почти пугающим.

Итак, Тома отправился в Брюссель на поезде один, а Шарлотта испытывала так хорошо знакомое многим женщинам чувство приятной освобожденности, которое наступает, когда муж уезжает из дома. Занятие собственными мелкими делами, сопровождающееся множеством маленьких глупостей, которые были бы невозможны при нормальном образе жизни, давало ощущение личной свободы. Но свобода существует только в нашем воображении. Вдовство Шарлотты уже делало ее свободной, а с отъездом Тома, как ей казалось, она может позволить себе все что угодно. Неделя, пока он отсутствовал, показалась ей праздником, а Париж выглядел более привлекательным, чем даже Венеция.

Приближался ноябрь. В университете возобновились занятия, что положило конец праздному времяпрепровождению студентов. Фредерик и Мило вернулись из Прованса. Утром во дворе Шарлотта встретила Фредерика. Он угрюмо поздоровался с ней, и в тот же день Валери ей сообщила, что он получил место учителя в колледже Генриха IV и намеревался полностью посвятить себя юриспруденции.

После этого Шарлотта видела его еще два или три раза. На нем был облегающий костюм и строгий галстук. Он сделал себе очень короткую стрижку и выглядел довольно суровым.

Радостное ощущение свободы сохранялось у Шарлотты два дня, но потом ей стало скучно. Возникло необъяснимое желание отправиться на прогулку к площади Шатле, где она могла встретить светловолосого молодого человека, которого видела вечером пятнадцатого августа. Предлогом для этого послужило открытие нового обувного магазина. Она долго крутилась возле витрины, уходила, потом снова возвращалась.

В отражении стекла она могла видеть то здание с высокими окнами, в котором скрылся этот юноша в карнавальную ночь. Сейчас дом выглядел пустым, и в конце концов она оставила поиски новых ботинок и пошла в направлении к ближайшей площади.

По узкой улице навстречу ей шли два молодых человека, и сердце Шарлотты сжалось — она узнала своего незнакомца. Он шел рядом с другим юношей и по–дружески с ним беседовал. Когда Шарлотта проходила мимо них, напустив на себя строгий и гордый вид, он неожиданно увидел ее и замер на месте. Она торопливо ушла от них. Несомненно, это был он — бледное лицо, светлые волосы и черный костюм. Он был таким симпатичным, что ее сердце бешено заколотилось.

Она услышала за собой быстрые шаги и ускорила шаг, но услышала голос сзади: «Мадам, ваша перчатка».

Это был приятный низкий голос с заметным иностранным акцентом. Шарлотта не оглянулась и быстро перешла через дорогу. Оказавшись на другой стороне улицы, она посмотрела назад и увидела незнакомца. Он стоял и смотрел на нее, держа в руке ее перчатку.

Она бросилась в толпу, будто пыталась убежать от своей собственной глупости. Она была слишком стара для таких игр, ей стало стыдно за свое легкомыслие. Она не могла понять, что на нее нашло, почему ее преследовал образ этого молодого человека. Навязчивая идея, коварный соблазн? Или тяга к романтике, желание познать неведомое — желание, которое оставляет свет звезды, исчезнувшей с небосклона?

В этот вечер она поднялась наверх, на пятый этаж, в скромную комнату Габена и Иллы, всю заваленную красками, холстами и всякой домашней утварью. Габен рисовал все дни напролет, на время освободившись от финансовых забот благодаря получению своей доли от продажи кожевенного завода. Шарлотта подумала о том, что будет, когда и эти деньги закончатся, ведь его картины все еще не находили покупателей.

— К тебе только что приходил посетитель, — сообщил ей Габен. — Чуть не забыл сказать.

— Посетитель? — удивилась Шарлотта и покраснела от невероятного предположения, что это мог быть тот светловолосый юноша.

— Это был лейтенант… я имею в виду капитана Море, — продолжал Габен с издевкой. — Он звонил в твою квартиру, а потом консьержка послала его сюда. Не беспокойся, я был с ним очень вежлив. Он хотел видеть тебя. Похоже, он пробудет в Париже несколько недель.

Шарлотта была ошеломлена: «Альфонс!»

Она уже успела совсем забыть о нем, и вот он объявился. Как забавно! Ей даже нравилось, что он оказался достаточно настойчив и пришел повидаться с ней. Сперва она решила, что не будет встречаться с ним, но в конце концов передумала. Не было причин для отказа. Она тут же представила себя в самых различных своих нарядах; возможно, она наденет даже платье с кокетливым глубоким декольте, чтобы усилить его страдания. Она хотела, чтобы ею восторгались и, возможно, даже любили. К тому же Море несколько напоминал ее незнакомца с Шатле. В общем, все это могло быть интересным приключением.

Во второй половине дня ресторан Мезон Дор на Итальянском бульваре погружался в монастырскую тишину. Каждый день, когда суетное обеденное время заканчивалось и залы пустели, появлялись редкие элегантно одетые молодые люди, которых встречал приветливой улыбкой сам хозяин. Это были молодые люди из хороших семей. Они заказывали отдельный номер, где незадолго до их появления могли происходить совершенно другие сцены. Здесь они располагались, чтобы отдаться своей страсти к азартным играм.

Они играли в покер и баккара. На этот раз Феликс де Белей, претендент на пост в аудиторском бюро, привел с собой незнакомого молодого светловолосого человека.

— Море, — кратко представил его Белей своим друзьям. Эти были Эмиль Меннери, Ролан Мусар и старейший член их кружка граф де ла Пер. Все слегка приподнялись со своих мест и вежливо поклонились, перед тем как вернуться к игре.

Феликс и Море склонились над столом, наблюдая за игрой в баккара. Море был явно возбужден. Похоже, игра его очень интересовала, хотя он часто поглядывал в окно.

Он был в Париже уже пять дней и собирался задержаться еще на три недели — в основном для переговоров в министерстве относительно своего перевода в столицу. Жозефина осталась в Ниоре. Пять дней он болтался по ночным заведениям в компании своего школьного друга Феликса де Белея. Феликс обладал достаточным состоянием, чтобы вести беззаботную жизнь, ни в чем себе не отказывая. Море был им восхищен, но у него не хватало средств, чтобы последовать примеру транжира Белея, тем более что ключик от их семейного кошелька находился в цепких руках Жозефины.

Конец игры ознаменовался громкими выкриками. Граф проиграл шестьсот шестьдесят франков. Они поднялись и отправилась выпить по рюмке, оставив карты лежать на столе. Белей собрал их и стал тасовать опытной рукой.

— А когда я могу сыграть? — спросил Альфонс. — Ты обещал мне, Феликс.

— Если хочешь остаться нищим…

— Брось, Феликс.

— Ну, хорошо. Давай сыграем, — сказал он, с треском перебирая колоду пальцами. — Ты готов?

— Конечно.

С замирающим сердцем Море сел за стол.

— Поставь на кон десять су, — сказал Феликс. — Начнем с малого.

Сдали карты, Море проиграл. Он заплатил деньги, снова сел за игру и снова проиграл.

Карты мелькали в руках Белея. Море постоянно проигрывал — сумма достигла пятисот франков, тысячи, двух тысяч. Море покрылся потом, его лицо стало бледным.

Белей посмотрел ему в глаза и сказал:

— Ты знаешь, я могу сейчас остановиться, если захочу.

— Конечно, можешь, — согласился Альфонс беззвучным голосом.

Если его соперник закончит игру, он потеряет все. Он поставил на кон все, что у него было.

Они сдали карты. Море проиграл.

— Четыре тысячи, — сказал Белей. — Будешь продолжать?

Море затрясло. Белей вскочил на ноги, карты рассыпались по ковру.

— Забери все обратно, идиот! Это все не считается. Я шельмовал.

— Что? — спросил Альфонс еле слышно.

— Ты даже не заметил, как я подтасовывал карты. Этому трюку научил меня старый шулер. Я бы мог ободрать тебя как липку.

— Какая подлость, — сказал устало Море. Он тяжело дышал, а от неожиданного спада напряжения чуть не лишился сознания.

— Не обижайся, — продолжал Белей, — я только хотел преподать тебе урок. Ты хотел сыграть, но не понимал на что идешь. У тебя нет никакого опыта. Ты бросился в игру, как новичок–гладиатор на арену. Ты должен понять, что азартные игры в Париже — это совсем не то же самое, что невинная игра в пикет в твоем Ниоре, где долг в сотню франков считается делом чести. Чтобы играть в Париже, ты должен быть либо мошенником, либо миллионером.

Море молча собрал свои деньги. Он ненавидел себя в тот момент, но у него не было другого выбора. Это были все наличные, которыми он располагал, а ему еще предстояло жить до конца срока. К тому же Жозефина надеялась, что он привезет назад добрую половину из них. Она не могла даже представить себе, на что их можно было потратить.

Несмотря на чувство облегчения, Альфонс был сильно расстроен. Он понимал, что сделал одну большую глупость, когда посвятил жену в свои финансовые дела, а другую, еще большую, когда после свадьбы отдал жене немалую часть состояния своего отца в благодарность за разрешение разделить с ней ее титул, даже не оговорив это никакими условиями. Теперь Жозефина постоянно занималась их бюджетом, и все их дела были под ее контролем. Она придерживалась строгих принципов и вообще была очень экономной. Она сама тратила мало и его во всем ограничивала.

— На улице карета остановилась, — сообщил Белей, стоявший у окна. — Это, наверное, к тебе, Альфонс. Ты говорил, что договорился встретиться здесь со своей любимой женщиной…

Море поспешил к окну:

— Должно быть, это она. Она запретила мне приходить к ней домой, а я не осмелился сказать ей, где остановлюсь. Тогда я подумал, что… ну, этот ресторан будет наиболее безопасным и самым привлекательным для нее местом встречи. Я думал, что мы могли бы здесь пообедать, но сейчас еще так рано…

— Я не знаком с вашей подругой, дорогой месье, — заметил граф, — но я могу понять ее отказ принять вас у себя. При отсутствии добродетели женщина по крайней мере должна иметь благоразумие. Могу даже сказать, что для нее во сто раз важнее иметь благоразумие, чем добродетель.

— Ну, довольно, — прервал его Белей и подтолкнул Альфонса вперед. — Чего же ты ждешь?

Альфонс стоял и смотрел в окно. Его руки дрожали. По–видимому, ему не хватало смелости спуститься вниз.

— Ты ведешь себя, как школьник, — весело сказал ему друг. — Можно подумать, что ты никогда не встречал приличных женщин в Ниоре. Что с тобой? Где твоя смелость? Это первый раз, когда она согласилась встретиться с тобой?

— Нет, ну, не совсем так. Я же рассказывал тебе про нее. Я знал ее очень давно. Я хотел встретиться с ней снова. Она была замужем, но теперь она вдова и свободна. Я думал, что она отвергнет меня бесповоротно, но позавчера она неожиданно и с охотой приняла мое приглашение пообедать.

— И приласкать тебя?

— Нет, еще нет. Слишком скоро. У нас были очень официальные отношения. Я не должен торопить ее, ты понимаешь. Но я надеюсь, что сегодня…

— Ты ее любишь? — спросил Феликс де Белей, с любопытством вглядываясь в лицо друга.

— Да, мне кажется. Я так волнуюсь. Она бывает такой странной и импульсивной.

— Поведи ее обедать в Бои. Всем женщинам там нравится. Дай ей немного выпить, но только немного. Будь очень нежным, но не переборщи. Говори о ней…

— Хорошо, — согласился Альфонс. Его лицо еще оставалось довольно бледным.

Он сбежал вниз и оказался у двери как раз в тот момент, когда Шарлотта поставила ногу на первую ступеньку. Она не хотела сама входить в ресторан и надеялась, что он будет ждать ее на улице.

— А, вот ты где, — сказала она.

— Да, — ответил он поспешно. — Садись обратно в карету. Мы поедем в другое место. Я все объясню по дороге.

— Но мы же собрались…

— Пообедать здесь? Нет, это ужасное место. Позволь мне отвезти тебя в Бои. Там будет намного приятнее.

Он назвал кучеру адрес ресторана, который минуту назад прокричал ему вслед Белей. Затем уселся рядом с Шарлоттой, чувствуя, как его нога прикоснулась к шуршащему шелку длинной юбки. Он удовлетворенно вздохнул. Это была его мечта — назвав адрес модного ресторана, горделиво проехаться в парижском кабриолете, слыша рядом шуршание шелкового платья очаровательной женщины.

Шарлотта, которая не любила ездить в кабриолете и терпеть не могла неудобств, связанных с такими поездками, не разделяла радости Альфонса, но все же улыбнулась ему. Он взял ее руку и украдкой поцеловал ее.

Она отдернула руку и с удивлением взглянула не него. Два дня назад они вместе завтракали, и сейчас она держала себя вполне уверенно. После завтрака они совершили небольшую прогулку по саду Тюильри, где Шарлотта довольно пространно объясняла причины, в силу которых они должны оставаться не более, чем друзьями. Альфонс уговаривал ее как–нибудь пойти пообедать с ним. Чтобы дать согласие, ей потребовалось два дня для раздумий. Она намеревалась во время обеда поставить его в известность, что такое не должно повториться снова.

Шарлотта держалась спокойно, почти равнодушно. Она приложила много усилий, чтобы привести себя в наилучший вид, но только из соображений тщеславия. Сейчас она чувствовала, что полностью владеет собой. В штатском Море выглядел более элегантно, даже казался моложе и привлекательнее, чем в военном. Может быть, радость от встречи с ней помогла ему вновь обрести такой вид? Но лицо его было бледным и серьезным, а темные круги под глазами выдавали усталость.

— Наконец ты здесь, шепнул он страстно, — я так ждал этого момента, Шарлотта…

Он снова взял ее руку и поцеловал ладонь. Шарлотта медленно высвободила руку.

Альфонс сидел, повернувшись к ней, и с преданностью заглядывал ей в глаза. Она отвернулась, пряча свой взгляд, и смотрела в окошко до тех пор, пока наконец они не доехали до Бои. Поскольку время обеда еще не наступило, Альфонс взял Шарлотту под руку и уверенно повел ее по направлению к озеру. Он не шел, а, казалось, летел на крыльях; его взор был устремлен ввысь, в звездное небо, а на лице был написан такой восторг, что она нисколько не удивилась бы, если бы он вдруг стал читать стихи Ламартина.

Шарлотта спокойно шла рядом с ним и смотрела на водную гладь озера. Она не разделяла его восторга. Неожиданно он остановился и взял ее за плечи.

— Как часто я наблюдал за звездами, когда ждал тебя под твоим окном. Помнишь?

Он наклонился, чтобы поцеловать ее в лоб, но Шарлотта недовольно отстранила его.

— Ты обещал вести себя прилично, — сказала она с упреком.

— Конечно, — согласился он угрюмо.

Из ресторана доносились звуки оживления, вдоль прогулочной аллеи желтым светом зажглись газовые фонари. Они направились в обратный путь.

Они выбрали столик возле окна с видом на террасу, залитую светом и увитую зеленью. Им было хорошо видно, как по проспекту между двумя рядами деревьев то и дело подъезжали экипажи, из которых выходили прекрасно одетые женщины в сопровождении модных мужчин, состоятельных бизнесменов, просто снобов и денди в обшитых золотом жилетках и с тросточками, украшенными перламутровыми набалдашниками.

Альфонс и Шарлотта внимательно наблюдали за роскошным миром, который был — одинаково чужд им обоим. Однако в глубине души они испытывали удовольствие. Еда была великолепна, одетые в униформу официанты были вышколены. Прекрасное вино сверкало в хрустальных бокалах.

Шарлотта скромно потягивала вино, стараясь не опьянеть, но вскоре она погрузилась в состояние счастливого безразличия и уже почти не осознавала, что ест, где проводит вечер.

Между тем Альфонс не притронулся к еде. Он сидел, спокойно наблюдая за Шарлоттой. В тот вечер она была прекрасна в своем черном платье, отороченном белым лебединым пухом. Даже в его мечтах она не могла быть более блистательной. Он поедал глазами ее фигуру, красивые плечи, белевшие в свете канделябров, — все, что он потерял из–за юношеской глупости.

«Все равно она будет моей, — думал он, — она будет принадлежать мне». По его спине пробегала дрожь.

Время от времени, когда ее глаза встречались с серыми глазами Альфонса, Шарлотта тоже чувствовала волнение.

— Какая странная штука жизнь, — сказал Альфонс. — Если бы ты тогда досталась мне, Шарлотта, мы так и не смогли бы до конца понять и оценить друг друга. Сейчас мы оба изменились. У меня такое чувство, что я открываю тебя снова; я нахожу тебя даже более восхитительной, чем прежде. Я страдал без тебя, — сказал он серьезно, — я всегда мечтал о тебе. Когда ты уехала, я долго продолжал бродить по вечерам под твоими окнами… Я готов был отдать жизнь, лишь бы снова увидеть тебя в окне.

— Мы были очень молоды и, я бы даже сказала, глупы, — спокойно ответила Шарлотта.

— Как жестоко, — пробормотал он. — О, как я люблю тебя!

Он взял ее за руку, но в это время к ним подошел официант, и он был вынужден отпустить ее. Глядя прямо перед собой, он стал говорить, что не должен был жениться на Жозефине, что он не любит ее, что она действует ему на нервы. Он взял свой бокал и разом опорожнил его до дна.

— Я люблю тебя, — снова сказал он тихо, со стуком поставив бокал на стол.

— Успокойся.

Он снова начал говорить о прошлом, но Шарлотте это показалось скучным. Речь Альфонса была неумной, его прежнее обаяние поблекло. Она любила его когда–то, давно, а теперь это чувство угасло. Она пыталась найти в его лице прежние черты, черты юноши, которого когда–то знала. Но ничего не осталось от былого. Никто не убивал ее любовь, она умерла сама. Шарлотта поняла, что даже ее собственные воспоминания стали стираться в памяти, и это испугало ее.

Она первая собралась уходить. На улице в ночной темноте помимо ее воли к ней снова вернулось волнение от сознания его близости, и она вздрогнула. Альфонс набросил плащ на плечи и поспешил вперед, чтобы поймать кабриолет, один из тех, что медленно кружили вокруг озера.

В кабриолете он обнял ее. Ей было холодно, и она не пыталась освободиться. Альфонс назвал кучеру адрес, и она даже не поинтересовалась, куда он ее везет. Она не спрашивала его об этом до тех пор, пока кабриолет не пересек Сену.

Он еще крепче обнял ее.

— Ко мне домой, дорогая, — прошептал он ей в затылок.

— Я не хочу, — возразила беспомощно Шарлотта.

— Только на секунду. Если ты настаиваешь, мы будем вести себя хорошо. Мы не можем расстаться просто так. Уверяю тебя, я сделаю все, что ты скажешь, я буду слушаться тебя во всем.

Она знала, что он говорит неправду, и это должно было ее насторожить, но этого не случилось. Она понимала, что ей придется играть роль обиженной добродетели до самого конца, и скорее для самой себя, чем для Альфонса. Она чувствовала то возбуждение, то сонливость, то даже некоторое любопытство…

Он привел ее в меблированные комнаты, уныло–уродливое жилье, которое он, должно быть второпях, снял в тот же день. Шарлотта сразу же поняла это, пораженная убожеством комнаты, служившей прихожей. Альфонс достал бутылку и два бокала.

Она устало уселась на диван, чувствуя, как от нее ускользает ее воля. Ей было очень грустно; она понимала, что теперь, зайдя так далеко, она поставила себя в смешное, двусмысленное положение, и ей трудно будет настоять на том, чтобы он просто открыл дверь и выпустил ее. Вместе с тем она знала, что ни чуточки не желает Альфонса.

— Ты расстроена? — спросил он. — Но почему?

Он встал на колено подле нее, а она думала о том, куда подевался тот молодой лейтенант, который так терзал ее душу. Когда она снова заговорила, ее голос дрожал.

— Расскажи мне о прошлых днях. Расскажи о нас.

Ниор с его безлюдными улицами. Она была так молода; брала уроки фортепиано. Ее первые балы и милые воздушные платья, похожие на печальные увядшие цветы. Молодые офицеры, танцующие в залах; девушки, с замиранием сердца ждущие приглашения. Она вспомнила, как в первый раз встретила Альфонса. Он стоял в дверях и выглядел довольно воинственно в своей форме, белых перчатках и с саблей на боку. Он поклонился, и она написала его имя в своей карточке на тур вальса. Воспоминания о Ниоре наполнили ее душу той радостью и болью, которые человек испытывает в девятнадцать лет.

Альфонс нежно приподнял ее с дивана. Она расслабилась, прильнув к нему. Перед глазами поплыл туман воспоминаний.

Она покорилась ему. Она думала о Ниоре и его окутанном туманной дымкой парке. Альфонс поцеловал ее. Это были его губы, которые она так любила когда–то.

Она не осмелилась отвергнуть его поцелуй. Ей было покойно в его руках, как в плену прошлого. Она как бы отдавала дань своей девичьей любви. Он продолжал целовать ее долго и страстно, как будто никогда никого не любил. Казалось, ничего другого между ними и быть не могло.

Внезапно Шарлотта вскрикнула: «Нет!»

— Ну, пожалуйста, — взмолился он, — мы так долго ждали этого случая. Не отталкивай меня.

Его руки были нежны и настойчивы, но она вырывалась, как делала это и тогда. Она чувствовала, как его руки стремились найти ее тело под одеждой, и она, еще продолжая сопротивляться, внутренне сдалась, задыхаясь от возбуждения. Ее сердце готово было выпрыгнуть наружу. Ей казалось, что она слышит, как люди двигаются в соседней комнате, слышит обрывки танцевальной музыки. Кто–нибудь может зайти и застать их. О, Альфонс! О, Ниор!

Он увлек ее в спальню. Мельком заметив ужасную мебель, Шарлотта почувствовала, что лежит на просторной кровати рядом с Альфонсом.

Он был хорошим любовником. Он снова превратился в мужчину, перед которым не могут устоять женщины. Она ценила и ненавидела его страсть, не в силах сопротивляться неистовости его поцелуев. Его страсть граничила с самоуничижением.

Он доставил ей минутное удовольствие, после которого она отрезвела. Их тела остались лежать рядом, словно посторонние друг другу, а души их снова разлетелись в разные стороны. Шарлотта захотела вернуться домой.

— Не уходи, — просил он, — не сейчас.

Она осталась, не в силах собраться с мыслями и оторваться от него. Она могла бы привыкнуть к нему и в конце концов достичь некоторого взаимопонимания, но только в том случае, если бы они встретились еще хоть раз. Но теперь было уже поздно. И когда он снова привлек ее к себе, она подумала, что больше никогда к нему не вернется и что сейчас она видит его в последний раз.

Альфонс хотел проводить ее домой, но Шарлотта попросила его оставить ее у здания университетской медицинской школы. Они стояли вместе на улице, безмолвные, почти как старые друзья. Она думала о том, что все произошедшее уже потеряло свой смысл. Когда он сказал ей, что будет ждать ее на следующий день в пять часов и спросил, придет ли она, Шарлотта ответила: «Возможно».

Он думал, что ее ответ означает «да», она же хотела сказать «нет».

Шарлотта мучительно спрашивала себя, почему ее охватила такая мучительная грусть. Ей не было стыдно. Она чувствовала только щемящую боль в сердце, разрываемом ужасной пустотой любви без Любви. Она ощущала себя разбитой и подавленной.

О, Тома! Она почти вслух произнесла это имя. Она предала его и знала, что это должно было произойти, но не предполагала, что предаст самое себя.

На улице было темно, и лишь редкие освещенные окна отбрасывали на землю длинные блики. Растерянность и страх охватили ее, и она, как сумасшедшая, ворвалась в свою дверь, пряча лицо в пышном воротнике плаща. Во дворе было темно и страшно. Вывешенное на балконе белье напоминало висельника, раскачивающегося под порывами ветра. Шарлотта еле сдержала крик. Ужасное предчувствие зашевелилось у нее в сердце.

Вдали раздался звук колокола. Она с облегчением вздохнула и стала подниматься к себе по лестнице. Услышала, как плачут пробудившиеся дети Арнодов и их успокаивает женский голос. Потом опять наступила тишина. Оказавшись на лестничной площадке, она дрожащей рукой вынула из сумочки ключ и открыла дверь.

Глава четвертая

Шарлотта вскрикнула от неожиданности: в прихожей стояла Анник.

— Тише, мадам. Я не хотела пугать вас, мадам, но я не хотела ложиться спать, мадам. Месье Бек пришел сегодня вечером. Он хотел вас видеть. Я сказала, что мадам нет, но он сказал, что будет ждать.

Шарлотта смотрела на нее с открытым ртом.

— Я сказала месье, что он не должен этого делать, что мадам может вернуться очень поздно… Но он не послушался, мадам. Он был очень странный, как будто больной. Поэтому я решила дожидаться вас, мадам.

— Тома, — пролепетала Шарлотта еле слышно.

— Месье все еще здесь, — продолжала Анник, — он ждет, мадам.

Шарлотта увидела в зеркале свое бледное испуганное лицо и, сделав над собой невероятное усилие, двинулась вперед.

Когда она, бледная как смерть, вошла в залу, Тома сидел в кресле и не сразу обернулся.

— Ты здесь? — сказала она с трудом. Она сделала паузу, но он не ответил.

— Ты вернулся… Даже не сообщил…

Глупые, ничего не значащие слова застревали у нее в горле. Сердце гулко стучало, словно церковный колокол.

Наконец он обернулся и спокойно поднялся.

— Да, как видишь, я вернулся. Мне больше нечего делать в Брюсселе. Я хотел видеть тебя.

Его голос не выражал никаких эмоций, но взгляд был пугающим. Шарлотта почувствовала, как ее лоб покрылся испариной, а одежда прилипла к телу. Она чуть не упала в обморок.

Тома спокойно смотрел на нее. Его пиджак был смят, ворот рубашки расстегнут. Он успел выпить — на столике рядом с ним стояли бутылка и стакан.

— Где ты была? — спросил он хрипло. Его губы еле разжимались, когда он произносил эти слова.

Она схватилась за край стола, почти теряя сознание от ужаса и все же понимая, что ей придется врать, кричать, ежесекундно придумывать какие–то оправдания. Каждая минута молчания была для нее приговором.

— Где ты была? — снова спросил он.

— Выходила, — сказала она первое, что пришло на ум, — с Габеном.

Произнеся эти слова, она поняла, что ее алиби было обречено.

— Я поднимался наверх. Я видел Габена. Ты была не с ним. Кто был с тобой?

Она обреченно опустилась на софу:

— Я была… с другом… Это трудно объяснить… Мы обедали в Бои.

— А потом?

— Что ты имеешь в виду — потом? — спросила она.

Одним прыжком он оказался рядом с ней, схватил ее за плечи и с силой поднял на ноги.

— Да, потом! Что ты делала после обеда? Кто этот человек?

— Альфонс Море.

— Чем вы занимались после обеда?

Несмотря на ее мольбы он крепко держал ее. Его лицо было ужасно.

— Отвечай, — прошипел он сквозь зубы.

— Ты делаешь мне больно.

По ее щекам текли слезы, лицо было мертвенно–бледным. Тома отпустил ее, но остался стоять рядом.

— Что было между вами?

Внезапно она почти успокоилась, однако его сдавленный голос и скорбное выражение лица пугали ее больше, чем его злость. Она должна лгать, лгать во что бы то ни стало. В панике она чувствовала, как уходит время.

Наконец она пришла в себя, сознавая обреченность всего того, что она скажет. Если она признается, он никогда не простит ее, это она хорошо понимала. Его любовь умрет, и он покинет ее навсегда.

Она обошла вокруг столика, налила себе рюмку бренди и одним отчаянным глотком выпила ее.

Тома ждал с лицом приговоренного к смерти.

Вот и наступила развязка. У Шарлотты кружилась голова. В эти решающие минуты она поняла всю силу того чувства, которое связывало ее и Тома. Она вдруг осознала силу, печаль и прелесть их отношений. Да, она любила его. Она любила его и в этот момент готова была умереть, чтобы доказать ему свою любовь. Она любила его больше, чем самое себя, чем кого–либо еще в этом мире. Она была готова пожертвовать всем, отдать все, даже своего ребенка.

Она всегда догадывалась об этом, но только сейчас глубоко осознала. Она часто не признавалась себе в том, что так сильно любит его, иногда из эгоизма, иногда из ребяческого тщеславия.

— Тома! — воскликнула она, протягивая к нему руки.

— Отвечай на мой вопрос!

— Перестань, — взмолилась она, — ничего не произошло, Тома. Я клянусь…

Она врала отчаянно, едва понимая смысл слов. Сильным резким движением он сорвал с нее плащ и бросил его на пол. Его глаза холодно изучали ее.

Он заметил язвительно:

— Ты забыла застегнуть платье.

Его рука дотронулась до ее плеча, и она заметила, что одна пуговица платья осталась незастегнутой, a другая была предательски застегнута не на ту петельку. Тома медленно наматывал материю на руку. Она стала задыхаться и отклонила голову назад, пока не уперлась затылком в стену.

— Посмотри на себя. Посмотри на свою шею, на свое плечо. — Он заставил ее взглянуть в зеркало, где она увидела обнаженную шею и постыдные голубые отметки на ней.

Шарлотта закрыла глаза и откинула голову назад, ожидая удара. Но он отпустил ее. Она зашаталась и ухватилась руками за золоченую раму.

Наступила зловещая тишина. Она чувствовала его присутствие за спиной, как будто стояла перед взводом солдат на расстреле, однако не могла пошевелиться или произнести хоть слово.

— Прощай, — сказал он.

Словно очнувшись, она с криком бросилась к нему.

— Тома!

Она упала перед ним на колени, цеплялась за его ноги. Он оставался неподвижен. Она ощущала теперь не только свою ничтожность, но и его непреклонность. Неожиданно она перестала плакать и застыла, уткнувшись лицом в его ноги, как обиженный ребенок; только время от времени он слышал, как она повторяла почти беззвучно его имя.

— Мы расстаемся, — сказал он, — нам ничего другого не остается.

Неимоверным усилием она заставила себя подняться на ноги и подойти к окну. Облокотившись на подоконник, она стояла не в силах поднять голову.

— Нет, — простонала она, — нет… ты вернешься. Я люблю тебя.

— Поздно, — произнес он медленно. — Я отдал тебе все. Я любил тебя. Но ты все испортила. Что разрушено, то не поправить, дитя мое. Ты должна это понять. С меня хватит.

— Ты не можешь… — воскликнула она.

— Слишком поздно: ты принесла мне слишком много страданий, но я не виню тебя. Просто ты ничего не поняла.

— Нет, — повторила она в отчаянии.

— Все кончено. Я больше не могу.

Она знала, что он уйдет. Впереди были страх, надвигающаяся темнота, горе и одиночество.

— Тома! — закричала она.

Когда дверь за ним закрылась, она издала полный страдания крик и, упав на колени, прижалась лицом к твердому дереву пола. Она ждала, когда кончится эта ужасная ночь, в надежде, что Тома вернется.

В любом отчаянии наступает момент, когда иссякают силы, наши чувства отказывают нам, и приходит усталость. Страдающий человек иногда перестает даже понимать, отчего он страдает.

Шарлотте показалось, что прошла вечность с того момента, когда, обезумев от горя, она погрузилась в состояние прострации. Скорчившись на пахнувшем краской деревянном полу, она тупо смотрела в одну точку. Затем отправилась в спальню и легла, не раздеваясь, прямо на покрывало, несмотря на холод и сырость. За окном висел промозглый туман. Огонь в камине почти погас.

Она заснула, и ее разбудили звуки пробуждающегося дома.

Она снова стала ждать. Этот день и следующий день она ждала письма от Тома. Через два дня письмо пришло, и она почти выхватила его из рук консьержки, но тут же увидела, что адрес на конверте написан не рукою Тома. Это было письмо от Альфонса, краткая записка, которую она с трудом смогла прочитать — слезы застилали глаза. Альфонс не оставлял ее в покое. Он ждал и не понимал, почему она не пришла на встречу с ним. Он хотел ее видеть.

Она смяла записку и положила к себе в карман. У нее не было ненависти к Альфонсу. Ее просто удивлял сам факт его существования. Она снова вытащила письмо и бросила его в камин. Бумага вспыхнула и превратилась в пепел.

Шарлотта стояла, недоуменно оглядываясь вокруг себя. Ей не хватало свежего воздуха. Она нервно надела плащ и вышла на улицу. Тихо накрапывал дождь, дома стояли серые и печальные.

Когда она, промокшая до нитки, через два часа вернулась к дому, у подъезда на тротуаре ее ждал Альфонс.

Он поднялся за ней наверх. Шарлотта захлопнула дверь у него перед носом, и он стал неистово названивать в дверь.

Решив раз и навсегда положить этому конец, она открыла дверь.

— Входи, — сказала она.

— Шарлотта, — прошептал он, пытаясь взять ее за руки, но она оттолкнула его и ушла в столовую. Он последовал за ней.

— Шарлотта, — повторил он.

Она сняла мокрый плащ, поправила прилипшие к щекам волосы.

— Я ждал тебя, — сказал Альфонс, — Шарлотта! Почему ты не пришла? Умоляю, скажи. Мне кажется, у тебя есть причины. Угрызения совести? Я хочу понять. Мне тебя так не хватает.

Он казался очень возбужденным, расстроенным и с трудом подбирал слова. Должно быть, он очень страдал, когда понял, что она не придет на вторую встречу.

— Садись, — сказала она спокойно. — Тебе нужны объяснения? Ну что же, пожалуйста. Ты вправе их получить. Я не пришла, потому что больше не хочу тебя видеть. На это у меня есть свои причины, но я не хочу тебе их объяснять. Мы вели себя глупо, и я прошу тебя забыть все, что между нами произошло. Это была большая ошибка.

— Неправда. Ты просто мучаешь меня.

— Нет, клянусь. И на этом разговор окончен.

Она говорила резко, надеясь побыстрее распрощаться с ним, ненавидя его за то, что он осмелился прийти и напомнить ей о своем существовании. Ее поглотило какое–то испугавшее ее усталое безразличие.

Альфонс вынул платок и вытер лоб. Этот естественный жест вдруг вызвал у Шарлотты неизъяснимое отвращение. Во всем виноват Альфонс, подумала она. Он, и только он виноват в том, что она потеряла Тома. Однако с ее стороны было бы глупо ненавидеть его. Внезапно она почувствовала к нему жалость: его скованность и растерянность напомнили ей Этьена. Это было уже слишком!

Да, ей жаль его; жаль, что он так ошибся и пришел сюда устроить сцену. Ему не следовало этого делать. Что может быть печальнее мужчины, тщетно добивающегося осуществления своей мечты!

— Ты поступаешь жестоко, — сказал он повышенным тоном.

Нет, он это не поймет. Он не поверит, что она говорит правду. Он не способен смириться с тем, что с ее стороны это была игра, причем еще более легкая, чем его игра. Он ждал ее, ждал и страдал. К тому же он чувствовал себя в Париже таким одиноким, никому не нужным провинциалом. И он каждый вечер проигрывал в карты деньги. И этот унылый отель, в котором он остановился, и эти отвратительные кафе! Он видел, как тают его деньги, рушатся его иллюзии. Думая о браке с Жозефиной, он стал понимать, как искалечил свою жизнь.

Теперь ему придется вернуться в Ниор и продолжить там свое бесцельное существование. Он сел и безнадежно уставился в пустоту.

— Ты не можешь вот так просто выгнать меня. Это бессердечно.

Это был крах. Он чувствовал себя несчастным и измученным. Шарлотта заметила, что Альфонс небрит, а воротничок его рубашки далеко не свеж.

— Я всю ночь играл, — сказал Альфонс, — и проиграл. Я одинок. Не знаю, есть ли у меня друзья.

Он встал и подошел к ней.

— Я хочу встретиться с тобой еще. Не верю, что у тебя есть причины избегать меня. В ту ночь тебя не мучили никакие предрассудки.

Взяв ее за руку, он сказал со страстью:

— Ты слишком быстро все забываешь. — Он привлек ее к себе, все еще держа за руку. — Вернись ко мне. Я не могу согласиться на разрыв. Мы можем любить друг друга. Вот увидишь. Нам просто нужно время. Вернись. Ты мне нужна, и ты это знаешь.

В нем все еще горело неудовлетворенное желание. Шарлотта подумала, что, если бы она его любила, он воспользовался бы ее любовью на некоторое время, а затем забыл ради новых удовольствий. Его искаженное страстью лицо и бегающие глаза навели ее на мысль, что он никогда не успокоится и всю жизнь будет несчастным.

Теперь она хладнокровно изучала его. Шарлотта увидела его таким, каким он был, вероятно, всегда, даже когда она была девушкой, хотя он и старался казаться стоиком. Он слишком слаб и безволен, плывет по течению. А благородная внешность лишь скрывает ненасытную жажду наслаждений.

Она спокойно высвободилась из его рук.

— Возвращайся в Ниор, — быстро сказала она. — У тебя хорошая жена, у вас будут дети. Ты получишь повышение и заслужишь уважение своих подчиненных. Ты скоро все забудешь; забудешь и мечты молодого лейтенанта, такого, каким ты себе тогда казался. Уверена, через месяц ты будешь вспоминать обо всем с улыбкой.

— Как ты можешь так холодно рассуждать? — тихо спросил он. — Может, тебе нравится унижать меня, но какое ты имеешь право так меня оскорблять?

— Я не оскорбляю тебя, я тебя успокаиваю.

Они молча смотрели друг на друга.

— Уходи, — сказала она. — Пожалуйста, Альфонс, уходи и никогда больше не возвращайся.

— Я разочаровал тебя, но ты не осмеливаешься сказать это. Ты начиталась плохих романов, полных романтической любви и розовых мечтаний. Ты ждала, что я приползу к тебе на коленях, буду целовать твои руки и бегать за тобой целый месяц. И вот теперь ты мстишь мне.

— Ты совсем не разочаровал меня. Я и не ждала от тебя многого в этом отношении. Могу даже признать, если это сделает тебя более счастливым, что ты доставил мне удовольствие.

— Кто научил тебя так разговаривать? — спросил он, пораженный таким неприкрытым цинизмом, исходящим от женщины. — Ты говоришь, как мужчина, но ты же женщина, со всеми ее слабостями.

Он крепко схватил ее за руки:

— Ты говорила об удовольствии. Если я не разочаровал тебя, то давай попробуем снова.

Шарлотта спокойно отстранила его, взяла шляпу и перчатки Альфонса и протянула ему.

— Уходи, — повторила она. — Ты уже не тот мужчина, которого я однажды любила, а я уже не та девушка, которую ты когда–то знал. Я не могу тебе ничего дать, Альфонс. Я люблю другого человека. Я безумно и страстно люблю его. До настоящего момента я была слишком глупа, чтобы понять это. По твоей и по мой вине тоже этот человек ушел от меня, но я не успокоюсь, пока он не вернется. Остальное для меня не имеет значения.

— Неужели? И кто же этот человек, которому позволено мучить тебя?

— Человек, — сказала она обиженно. — Просто человек.

— Но ты же понимаешь, что я не могу согласиться с таким разрывом. Я могу возненавидеть тебя и навредить тебе!

— Ничем не могу тебе помочь.

Альфонс понял тщетность своих попыток растрогать ее. Он пожалел о том, что пришел сюда, пожалел о крушении тех воспоминаний, которые он мог бы по крайней мере унести с собой. Он ненавидел ее за то, что она оказалась более циничной, чем он сам. Он возненавидел и себя тоже — за то, что так желал ее в течение двух лет. Он слишком сильно желал ее, чтобы теперь презирать.

— Мне хочется убить тебя, — сказал он угрожающе. — Это единственный способ смыть весь позор и презрение, которыми ты меня облила. Я мог бы это сделать, но не сделаю, поскольку, как мне кажется, я еще дорожу своим душевным покоем. Ты права, Шарлотта, во мне не осталось гордости.

Саркастическая улыбка преобразила его лицо. На какую–то секунду Шарлотта даже почувствовала сожаление. Она всегда не любила, когда от нее уходили мужчины. Будучи игроком, Альфонс моментально облачился в броню иронии и пренебрежения и снова стал самим собой. Он учтиво поклонился.

Она подумала о Тома, и желание увидеть его возникло с такой силой, что все сожаления, связанные с Альфонсом, исчезли. Ради Тома она была готова выгнать десять и двадцать Альфонсов. Когда он спускался вниз по лестнице, она уже почти выбросила его из головы.

Из старого буржуазного дома, расположенного на довольно респектабельной улице, Альфонс вышел преисполненный чувством собственного достоинства. Он таким и представлял Париж, он знал, что столица разочарует его. Шарлотта наблюдала за ним из окна, когда он удалялся от ее дома по другой стороне улицы с довольно решительным видом. Бедный Альфонс с его мечтами о фантастических карточных выигрышах, о целых состояниях, приобретаемых за зеленым карточным столом. По его представлениям, даже проигрыш прибавлял человеку достоинство. Он жалел, что не нашел, смерть на какой–нибудь дуэли в прохладное предрассветное утро.

В один из вечеров, видя, как плохо выглядит сестра, Габен решил пригласить ее куда–нибудь. Шарлотте было все равно, оставаться ли дома или куда–нибудь идти, но брат настаивал, и она попросила отвести ее в кафе на улице Сен–Андре–дез–Арт, где можно послушать музыку. Ей хотелось быть поближе к тому месту, где обычно работал Тома.

Надежда встретить его преобразила Шарлотту, и ею вновь овладела какая–то неестественная веселость. Слушая ее нервный резкий смех, брат забеспокоился. А вдруг она заболела? С ними была Илла. В кафе, которое ничем не отличалось от других кафе такого же ранга, играл небольшой оркестр. Мелодии Офенбаха музыканты нещадно исполняли так, что дрожали стекла.

Габен и Илла сидели, взявшись за руки, а Шарлотта смотрела по сторонам — на зеркала, канделябры и, конечно, на публику, стараясь забыться в буйстве шума и огня.

Ей казалось, что она находится не цирковом представлении; не хватало только акробатов. Серебряные канделябры источали потоки света. Какая–то женщина замахала руками, и на ее дешевых браслетах засверкали веселые огоньки. Оркестр заиграл вальс, на сердце у Шарлотты потеплело: у нее появилась уверенность, что скоро придет письмо от Тома или он сам появится здесь.

Каждый раз, когда вращающаяся дверь приходила в движение, пропуская очередного клиента, Шарлотта с надеждой смотрела на нее. Ее надежда увидеть Тома то угасала, то разгоралась с новой силой. Ей хотелось, чтобы люди приходили беспрестанно и чтобы дверь кружилась и кружилась, как карусель на арене цирка, пока наконец не появится Тома.

Это было как мираж, как галлюцинация. Вот он пришел, движется вдоль стены, и его лицо плывет среди огней над столами.

Но наваждение кончилось. Он не пришел. Приходили разные люди, но Тома среди них не было. Однако почему, в самом деле, он должен был прийти? Шарлотте захотелось домой.

— Но здесь так весело, — попыталась возразить Илла.

Шарлотта поспешно покинула кафе, унося с собой свою печаль. Обманутые надежды оказались тяжкой ношей.

Тома! В надежде встретить его она направилась к его бывшему издательству и стала прохаживаться под его окнами, но они были занавешены, и свет не горел. Габен и Илла молча следовали за Шарлоттой, стараясь разгадать причину ее поведения.

Она готова была отдать жизнь, лишь бы встретить Тома. Ей хотелось, чтобы он был здесь. Высокий, с черными вьющимися волосами, демонстративно независимый однорукий человек. Тома! Как я хочу, чтобы ты оказался рядом со мной!

* * *

В следующее воскресенье, когда Шарлотта была в Жувизи, у Луизы начались схватки. Роды были длительными и трудными. Родилась девочка. Шарлотта боялась, что боль напомнит Луизе о ее любви к Этьену, и она выкрикнет его имя, но быстро успокоилась, узнав, что Луиза произнесла только имя Жана. Она так громко звала Жана, что все, кто находился в соседней комнате, были удивлены. Шарлотта вместе с матерью находилась возле Луизы с субботнего вечера, и теперь она в изнеможении упала в кресло. Ей очень хотелось взглянуть на ребенка — дочь Этьена и ее сестры Луизы. Акушерка считала, что, несмотря на преждевременные роды — ребенок родился семимесячным, — дитя выглядит замечательно.

Луиза звала Жана! Шарлотта поняла, как серьезно думала ее сестра о Жане после его смерти, как идеализировала она никогда не существовавшую любовь, превращая в реальность несостоявшееся супружество. Поэтому Шарлотта сделала вывод, что в дальнейшем воспоминания о связи между Этьеном и Луизой будут забыты. Обращение Луизы к памяти «мужа» глубоко всех тронуло, и в конце концов даже она сама стала сомневаться в том, была ли связь с Этьеном на самом деле.

Ребенка назвали Жанной. Жанна Дюро де Бойн — такое огромное имя для такой крохи. Шарлотта долго стояла и смотрела на новорожденную, мечтая иметь такого же ребенка. Ребенка от Тома.

Если Тома вернется к ней, они еще смогут иметь ребенка. В душе Шарлотты опять проснулась надежда, которая настолько заполнила ее, что не давала ни о чем другом думать. Ей нужно немедленно вернуться в Париж. Она почти убедила себя в том, что именно в этот день Тома появится у нее дома.

* * *

С вокзала Шарлотта отправилась домой пешком, повинуясь неожиданно возникшему желанию побродить по улицам. Чем дольше она будет идти, тем дольше в ней будет жить надежда.

Наконец она поднялась на свой этаж и открыла ключом дверь. Когда она вошла, прислушиваясь к тишине пустой квартиры, появилась Анник.

— Мадам уже вернулась! Я не ожидала мадам так рано. Мадам часто остается ночевать в деревне. Что желает мадам на обед?

— Никто не приходил? — спросила Шарлотта.

— О, Господи, я никого не видела, мадам.

«Я не могу оставаться здесь одна, — подумала Шарлотта. — Только не здесь и не сегодня вечером». Она начинала ненавидеть эту квартиру, ставшую похожей на печальный склеп.

Страх остаться одной заставил ее подняться к Габену. Габен и Илла были дома, но к ним зашел их сосед, Фредерик, чтобы поболтать и выпить чашечку кофе.

В последнее время между Фредериком и Габеном возникла дружба, которую нельзя было объяснить только тем, что Габен был братом Шарлотты. Молодые люди нашли много общего и вместе наслаждались радостями своей бедной студенческой жизни.

Разделявшие их тесные комнатки тонкие перегородки имели условное значение, и друзья часто оставляли двери открытыми, тем более что это позволяло получать дополнительно немного тепла от печки соседа. Картины Габена были сложены горой почти до потолка в узкой прихожей, и это всегда вызывало ворчание уборщицы.

Часто Илла готовила на всех троих. Чтобы согреться, они усаживались вокруг печки, выпивали по чашке супа и мужчины выкуривали трубку.

В тот вечер все они были дома и ели тушеное мясо, запивая его красным вином. Когда Шарлотта вошла, зардевшийся Фредерик поднялся со своего места. Они давно не сталкивались так близко. Со времени устройства в колледж его волосы опять отросли. Он больше не приносил свои кудри в жертву таким условностям, как занимаемое положение. Он опять стал носить свой зеленоватый жакет, знакомую всем полосатую рубашку с расстегнутым воротом и постепенно снова превратился в типичного обитателя Латинского квартала.

Шарлотта дружески протянула ему руку. Ее пригласили за стол, она села и взяла предложенную чашку кофе. Прерванная беседа возобновилась.

Нервы Шарлотты были напряжены. Под напускным спокойствием скрывался целый клубок переживаний. В таком состоянии она находилась уже несколько дней. Посидев немного с братом и его друзьями, она собиралась уйти, чтобы побыть одной.

На сундуке стояла новая большая картина Габена — натюрморт, на котором были изображены большой медный чайник, вилок капусты и кувшин. Зелень капусты и желтизна чайника резко контрастировали с бледно–зеленым фоном.

— Хорошая картина, — сказала Шарлотта.

— Нет, — возразил Габен, — плохая.

— Я так не думаю.

— А я думаю, — ответил резко Габен.

В его словах слышалась печальная уверенность человека, пережившего творческую неудачу. Шарлотта с тревогой взглянула не брата. С ней тоже случалось такое, когда она заканчивала свою работу и вместо Удовлетворения чувствовала только глубокую печаль. Но было же время, когда Габен делал успехи в живописи!

Теперь он стал старше, и будущее его было неопределенным. Никто не хотел покупать его картины, и перед молодым художником встал вопрос: «А есть ли у меня талант?»

Шарлотта понимала его сомнения. Ее тоже охватывала тревога, когда она задумывалась о том, какие способности надо иметь, чтобы смело посвятить свою жизнь искусству. Есть ли у Габена такие способности и имеет ли он право рисковать своим собственным будущим и будущим Иллы?

Слова Габена нарушили было атмосферу безмятежного спокойствия, однако через несколько минут все вернулось в прежнее русло, и он продолжил уже другим тоном.

— Мне не следовало делать этот фон зеленым. Я пытался… не знаю, как правильно сказать… выразить идею посредством живописи или, возможно, с помощью живописи вызвать эмоциональную ответную реакцию.

Габен помолчал немного, затем добавил:

— Мне хочется смеяться над всеми этими так называемыми преуспевающими художниками. Я не говорю о рядовых академиках живописи, которые создают свои полотна так, будто штампуют поддельные монеты. Их картины мертвы, хотя они и не догадываются об этом. Я говорю о других, новых фанатиках цвета и света, которые наносят на холст сразу все оттенки радуги. Они что, разлагают свет под микроскопом? Очень передовой метод!

— Зеленый фон на твоей картине возбуждает у меня аппетит, — сказала Шарлотта, — вызывает у меня чувство голода.

— То есть действует так, как запах жаркого, — пылко сказал Габен. — Значит, картину следует выбросить на помойку.

Он взглянул на свои испачканные краской руки и, медленно соединив их, сжал с такой силой, что побелели костяшки пальцев.

— Я все брошу, — сказал он хрипло. — У меня нет таланта.

Фредерик поднял свой бокал и с жестокой улыбкой сказал:

— Выпьем за то, что Габен наконец сдался, а также за его новую карьеру и блистательное будущее, которое перед ним открывается.

Затем он продолжил:

— Куда теперь направишь свои стопы, старик? С твоей подготовкой тебе следует метить на место клерка в каком–нибудь министерстве. Твой диплом дает возможность занять место переписчика документов в какой–нибудь провинциальной юридической конторе.

— Почему бы и нет? — ответил Габен спокойно.

Фредерик засмеялся:

— Продолжай работать дальше и не морочь нам голову. Искусство, как любовь: понять его можно только через страдания.

Они дружно опорожнили свои бокалы. Теперь Фредерик открыто смотрел на Шарлотту своими голубыми глазами с темными длинными ресницами. Она заметила, что он изменился: видно, повзрослел во время каникул. Ее интересовало, любит ли он еще ее.

— Мне пора, — сказала она, почувствовав, что разговоры начинают ей надоедать. Даже тепло и дружба этой тесной компании не могли отвлечь ее от мрачных мыслей. Казалось, охватившая ее тоска по любимому человеку заглушила все мелкие радости.

Впервые в своей жизни Шарлотта поняла, каким жестоким чувством может быть любовь. В то же время она знала, что без этого чувства блекнет весь остальной мир. Вся ее будничная жизнь, наполненная ущемленным Тщеславием и разными опасениями, пошла прахом, Как она будет жить дальше, если любовь Тома угасла окончательно?

У нее снова был порыв уйти, но она продолжала неподвижно сидеть на своем стуле. Кто–то постучал в дверь. Это была Валери, высокая, крепкая, рыжеволосая женщина, которая пришла поесть вместе с ними.

Шарлотте она никогда не казалась такой высокой и массивной, как сейчас, когда на ней было коричневое плиссированное платье со множеством складок. «Какой крестьянин, — подумала Шарлотта, — наградил ее таким могучим телом, и как случилось, что она живет и работает в Париже?»

Ее весело приветствовали, предложив ей последний свободный стул. Ростом примерно с Фредерика, Валери, когда она уселась, перестала казаться огромной. Почувствовав на себе взгляд Шарлотты, она обернулась, и их глаза встретились. Шарлотта в замешательстве отвернулась.

Валери ела, пила и чувствовала себя как на празднике. В ее обычной жизни такой вечер был событием: Вино ударило женщине в голову, и она долго смеялась каждой шутке. Она так искренне отдавалась веселью, что сердце Шарлотты защемило от мысли о том, какую же серую и монотонную жизнь надо вести, какую однообразную работу надо выполнять каждый день, чтобы вот так радоваться обычной скромной вечеринке. Слушая смех Валери, она вдруг испугалась, что может прийти время, когда ей тоже придется распрощаться со своей молодостью и веселостью и удовлетворяться такими маленькими радостями.

«Я никогда не сдамся, — пообещала она себе, — никогда!»

Громкий стук в дверь отвлек ее от этих мыслей. Пришел Мило, вернувшийся с какой–то веселой вечеринки.

— Ага! Оказывается, вы тут едите и пьете, в то время как я брожу по улицам и вымаливаю себе на хлеб. Мне везде подают только одни извинения и отговорки. Подвиньтесь и дайте место благородному человеку, изможденному голодом и воздержанием, а также весьма полезным для здоровья образовательным чтением.

Не найдя на что сесть, он взял ведро из–под умывальника, положил на него кусок доски, придвинул к столу и уселся на него. Затем он занялся тарелкой жаркого из капусты с беконом.

— Вы уверены, что это была хорошая домашняя свинья? — пошутил он.

Мило налил себе вина и снова занялся едой.

— Это не голод, это нервы, — пояснил он Валери, которая наблюдала за его обжорством. Он взял ее руку и положил себе на сердце.

— Я молод, моя прекрасная Валери. Мне надо питаться. О, моя дорогая Валери, ты так часто открывала для меня свою кладовку и свою заботливую душу!

Валери отняла руку и попросила его перестать дурачиться.

С ловкостью крупье Мило стал собирать остатки еды со стола. Остальные с любопытством и некоторым осуждением наблюдали, как он ел. Когда он закончил, он предался мечтательным рассуждениям о том, какая сказочная грудь у официантки с площади Мобер.

Габен открыл еще одну бутылку вина. Звук вынутой пробки и звон бокалов воскресили у собравшихся интерес к жизни. Мило расчувствовался и настоял на том, чтобы спеть песню Шуберта. У него был прекрасный тенор, и во время пения он неистово колотил себя кулаками в грудь.

— Еще, — радостно требовала Илла, тронутая звучанием немецкого языка.

Шарлотта наблюдала за тенями танцующих, отбрасываемыми на скатерть, и скорее почувствовала, чем увидела, как Мило тяжело навалился на стол.

Неожиданно его слабое сходство с Тома вызвало у нее желание разрыдаться. Время, проведенное у Габена, было для нее лишь оттяжкой того момента, когда она сможет встать и снова пойти на поиски Тома.

Ей было все равно, что он теперь думал о ней. Наступила кульминация страданий, и, казалось, терять ей уже было нечего. Простое эгоистичное желание видеть его было сильнее опасения быть отвергнутой.

Она поднялась.

— Мне пора.

— Нет! Никогда! — раздались возгласы.

— Мне еще надо поработать.

— Нет! Только не сегодня вечером. Ты не можешь нас так оставить.

Все смотрели на нее. Их чистые открытые лица выражали удивление, словно она в один момент продемонстрировала им всю пустоту их веселого времяпрепровождения. Они молча смотрели не нее. Шуберт мгновенно улетучился. Шарлотта дружелюбно улыбнулась. Она тихо прикрыла за собой дверь, чтобы не обидеть присутствующих. Фредерик встал и молча посмотрел ей вслед.

Глава пятая

Шарлотта, ни минуты не раздумывая, направилась на площадь Фюрстенберг. Она удивилась, как близко от ее дома живет Тома. Находясь как бы в изгнании, она все время ощущала, будто он находится где–то очень далеко.

Сегодня она не боялась темноты, ее не пугали ни плохо освещенные улицы, ни огромные полуразрушенные дома, ни разбитые стены когда–то счастливых жилищ. Ночь была приятной, но Шарлотте она казалась преддверием ада. Шарлотта чувствовала себя вне времени и пространства.

Она все шла и шла. Площадь была уже близко, как вдруг она почувствовала необъяснимую тяжесть в ногах. «Может быть, я изменилась?» Она уже не была уверена в том, что она молода и красива. Но она любит Тома — это она ощущала каждой клеточкой своего существа.

Затем в конце улицы она увидела площадь и сам дом. В некоторых окнах горел свет. Шарлотта вошла в парадное и стала подниматься по лестнице.

Она позвонила, почти уверенная в том, что Тома пет дома. Но он открыл дверь почти мгновенно после того, как она позвонила. Она вздрогнула от неожиданности, и сердце ее бешено заколотилось. Она уже приготовилась расстроиться из–за того, что его не окажется дома, и это внезапное появление лишило ее дара речи, смешало в ее голове все мысли!

Также удивленный появлением молчаливого посетителя у своей двери, Тома отступил назад. Свет упал на лицо Шарлотты. Увидев, кто перед ним, он инстинктивно отпрянул назад.

— Добрый вечер, Тома. Мне нужно тебя видеть.

Когда она заговорила, ее голос был совершенно спокоен, но руки были холодны, как лед. Все было как во сне, и она сказала себе: «Я здесь, а это — Тома». Но это не помогло, и она стояла, окаменев.

— Так это ты, — произнес он холодно.

— Можно войти? Я тебе не очень помешала?

Ее голос был настолько спокоен, что она даже подумала, кого она обманывает: его или себя? Внутренний голос говорил ей: «Смотри, Тома как чужой, и голос его совсем равнодушный». По спине у нее пробежал холодок. Она подумала, что своим появлением все испортила и лишь сильнее затянула узел противостояния, но отступать было поздно. Она произносила обыденные слова, надеясь на то, что привычка и хорошие манеры помогут ей выйти из затруднительного положения.

Тома впустил ее, закрыл дверь, но остался стоять возле нее, словно не желая пускать дальше в комнаты. Шарлотта вопросительно смотрела на него. Напряженный и враждебный, он стоял посередине узкой прихожей со стойками для зонтиков и огромным книжным шкафом, заставленным макетами кораблей, мачты которых покрывала густая сеть паутины. Шарлотта никогда не обращала внимания на этот огромный шкаф. Слишком большой, чтобы занять какое–либо другое место в квартире, он возвышался здесь, словно огромный зверь.

Ее глаза замечали в прихожей каждую деталь, в то время как ее мысли судорожно метались в последней попытке изменить ход событий.

Тома неподвижно стоял на прежнем месте.

— Я должна была прийти, — сказала она тихо и неуверенно, понимая, что говорит не те слова. Шарлотта хотела войти, сесть и собраться с мыслями. Она была уверена, что, оставшись с Тома наедине, сумеет убедить его в своей любви. Но он не приглашал ее войти.

Тщетно она пыталась отыскать на его лице следы страданий, которые могли бы придать ей больше надежды. Он оставался непроницаем, и ее охватила паника. Его тело под тонкой рубашкой, усталое лицо и взъерошенные волосы были ей до боли знакомы. Она так хорошо знала эту саркастическую складку в уголке его рта, эти чувственные губы. В собственном доме он чувствовал себя спокойно и уверенно.

У Шарлотты начала кружиться голова.

— Тома… — сказала она слабеющим голосом.

Он впервые взглянул ей прямо в лицо, но его синие глаза ничего не выражали.

— Зачем ты пришла? — спросил он холодно.

— Мне нужно было видеть тебя… — она сжала руки, пытаясь сохранить самообладание.

Она ждала. Видно было, что он колеблется. У нее загорелись щеки, побледнели виски. Нежная кожа лица нервно подрагивала. Ее начало колотить, как в лихорадке.

— Извини, — сказал он после некоторой паузы, — но я не могу принять тебя сейчас.

— Я не задержу тебя надолго, только на секунду.

Она умоляла спокойным голосом, и только напряженные глаза выдавали агонию ее души.

Может быть, ей следует броситься ему в ноги? Но это был бы гротеск, почти фарс. Нет причины кричать. Не надо устраивать спектакль. Но этот вежливый разговор выбивал почву у нее из–под ног: душевная боль становилась еще невыносимее, а нужные слова не приходили на ум.

— Я не могу пригласить тебя сейчас, — сказал он, — я не один.

— Не один? — машинально повторила она, пытаясь осознать слова, прозвучавшие как смертный приговор.

— Извини меня, — неуклюже оправдывался он, — но я не могу уделить тебе достаточно времени.

— Я не могу уйти просто так, — сказала она скорее себе, чем ему. Она закрыла глаза, чтобы он не заметил безумия, которое начало охватывать ее.

— Извини, — повторил он.

Он сожалел. Его вежливые извинения были хуже всего. Так вот оно как: «Извини, дорогая, я не могу принять тебя. Приходи в другой раз». Она усмехнулась и застыла на месте.

Тома ждал в нерешительности. Шарлотта ощущала его рядом с собой. Она могла бы стоять тут вечно. Слезы душили ее, но ока не позволила себе заплакать. Чтобы просто услышать свой голос, она сказала:

— Тома… у тебя было достаточно времени…

— Очень сожалею. Не могу тебя принять. Ты вынуждаешь меня быть грубым — у меня женщина.

От неожиданности она слабо вскрикнула. Дальнейший разговор не имел смысла. Это был конец. Глупо и патетично было приходить сюда. Она замолкла. Казалось, перед ней разверзлись двери ада.

— Извини меня, — сказал он таким голосом, каким мог бы обратиться к постороннему человеку на улице.

Шарлотта не двигалась с места. Она все еще стояла, пытаясь выразить свой отказ слабыми неуклюжими жестами. Она не могла в это поверить. Принять эту правду означало бы смириться с новыми страданиями. Она сделала последнюю попытку протестовать, чтобы найти убежище хотя бы в обмане.

Наконец она поняла, что Тома все еще стоит перед ней в замешательстве, и это простить ей было труднее, чем ненависть. Она закрыла глаза, чувствуя огромную жалость к себе.

— Мне не следовало приходить сюда, — пробормотала она, вопреки всему надеясь, что происходящее не что иное, как тяжелый сон, и что не все еще потеряно.

— Да, тебе не следовало приходить.

— Тома… — сказала она со слезами на глазах и протянула ему руки, но он не взял их и направился к двери.

— Тебе пора уходить.

У нее не было сил переступить порог. Пока она оставалась здесь с Тома, она еще могла терпеть душевную боль. За дверью она не сможет с ней справиться.

— Тома, ты не можешь выставить меня. Ты меня обманываешь, это все неправда.

— У меня нет причин обманывать тебя, — сказал он, криво улыбаясь. — Я вижу, ты скучаешь по мне. Не беспокойся, это пройдет.

— Ты просто хочешь меня помучить?

— Нет. Ты меня больше не интересуешь.

Ее поразили эти слова. Ей казалось, она не перенесет этого удара, но она справилась. Она отчаянно цеплялась за последнюю надежду, словно стремясь испытать свои нервы на прочность.

Она развела руками и сказала:

— Но я не хочу.

— В жизни, дитя мое, тебе встретится еще много такого, чего ты не хочешь.

— Тома, ты вернешься ко мне? Не бросай меня. Я никогда больше ни о чем не попрошу тебя. Возвращайся как друг.

— Нет.

— Вернись…

Она глядела широко открытыми глазами, в которых застыла мольба.

— Нет, — повторил он, — я не вернусь. Ты мне не друг.

— Но я люблю тебя, — сказала она с трагическим оттенком в голосе.

— Извини, но для меня все кончено. Я не пытаюсь сделать тебя несчастной. Я любил тебя и думал, что никого больше не полюблю так, но я перестал мучиться из–за тебя в тот вечер, когда ты была с другим мужчиной… Я не смогу полюбить тебя, даже если бы захотел. Ты убила во мне все чувства. Все кончено.

Он выждал немного, потом сказал:

— Я любил тебя. Ты не понимала этого, и я тебя не виню. Вероятно, ты и не могла понять. Ты всегда была счастлива, у тебя было все, что ты хотела. Ты считала, что можешь делать все, что тебе заблагорассудится, только потому, что ты молода и прекрасна. Ты жестокий эгоистичный ребенок, но это не твоя вина. Ты сама не знаешь, кто ты и чего ты хочешь. Уходи. Я больше ничем не могу тебе помочь. Существует слишком много проблем, которые нам не дано решать вместе. Ты ничего не знаешь о мире, о бедности, ты не видишь коварства других. В конечном счете такие люди, как ты, и наносят основной вред обществу. Просто потому, что не в силах многое понять.

Он указал ей на дверь:

— Уходи. Я не выгоняю тебя, я просто прошу тебя уйти. Нам нечего больше делать вдвоем. Было время, когда я считал возможным жить, обманывая себя, но я ошибался.

Это было хуже всего. Она предпочла бы, чтобы он ее выгнал. Тогда по крайней мере она знала бы, что он сердит на нее.

— Надеюсь, что та женщина, которую ты привел сегодня, понимает тебя? — спросила она с горечью.

— Разве для тебя это важно? Я теряю с тобой время. Вряд ли ты ожидала, что я постригусь в монахи. Надо всегда пользоваться случаем, и я излечился от любви. И ты мне в этом здорово помогла.

— Я люблю тебя, — упрямо повторила она.

— И что дальше?

После короткого «прощай» он вывел ее за дверь, которую ему удалось закрыть, лишь приложив усилие, так как она, находясь на грани истерики, прижалась спиной к дверной панели.

В темном проходе в нескольких шагах от себя Шарлотта увидела ведущие вниз ступени, но не смогла сразу спуститься и выйти на улицу. Держась за стену, она медленно двинулась вперед. У нее подвернулась нога, и она чуть не упала, но вовремя схватилась за выступ стены. Это была последняя капля. Спазмы сжали ее горло, из глаз потекли слезы. Она с трудом спустилась еще на несколько ступенек, держась за стену, чтобы не упасть.

Внезапно силы покинули ее, и она села на ступени, прильнув лицом к перилам. Она ощущала их гладкую деревянную поверхность и думала о своем горе. Перед ней открывался глубокий лестничный колодец. Перила спиралью уходили вниз, и ей захотелось броситься вниз. Но ей не хватило смелости сделать этот последний шаг.

Она была само горе. Казалось, она будет ощущать его ежесекундно, при каждом неправильном шаге, возможно, даже во сне. Горе будет неотступно преследовать ее, будет душить ее во сне и грохотать в мозгу, когда она попытается думать.

Задыхаясь, она продолжала спускаться вниз. Перед ней была пустота. Наконец она оказалась на улице.

Ей повстречалась группа студентов, вышедших из танцевального зала. Они окружили ее, пели песни и отказывались пропустить дальше. Перед ней мелькал хоровод лиц, чьи–то руки пытались преградить ей путь. В конце концов они оставили ее в покое, и она в каком–то забытье пошла вперед, словно лунатик.

Она шла по хорошо знакомым улицам, где каждая вывеска, каждый дом и каждое окно были словно родные. Но ничего не помогало. Она осталась одна. Ей надо уехать, покинуть этот город, а может быть, и саму Францию. Надо уехать и все забыть. У нее был круг повседневных обязанностей, была своя собственная жизнь.

Когда Шарлотта дошла до улицы Месье–ле–Принс, она увидела свет в рабочей комнате Валери. Не раздумывая долго, Шарлотта поспешно направилась на этот огонек, испытывая отчаянное желание разделить с кем–нибудь свое горе.

Раздался стук в дверь. Валери подняла свое спокойное лицо, обрамленное рыжими кудрями, и спросила:

— Кто там? Шарлотта? Ты была на улице? Ты, наверное, замерзла. Хочешь чашечку чая или рюмочку рома?

Все еще раскрасневшаяся и счастливая после веселого вечера, она достала бутылку рома и с любопытством взглянула на Шарлотту.

— Что–нибудь случилось?

— Ничего. — Ты плохо выглядишь. Вот, выпей.

Она поставила стакан на стол и пошла задернуть занавеску. Шарлотта не прикоснулась к стакану. Она стояла и смотрела на свои руки.

— Ты вся дрожишь. Ты, должно быть, замерзла.

— Вероятно.

— У тебя несчастный вид, — сказала Валери. — Брось печалиться.

— Зачем жить? — спросила Шарлотта, глядя в пустоту.

— Затем, что ты молодая, здоровая и красивая. У тебя есть маленькая девочка, разве это не прекрасно?

— Да, наверное, — устало согласилась Шарлотта.

— Я вижу, что–то случилось. Расскажи мне, доверься. Тебе станет легче, вот увидишь. — Валери сочувственно смотрела на нее. Шарлотта подняла глаза. Ей вдруг стало жаль и себя, и Валери с ее одинокой жизнью, работой и мечтами.

«Бедная Валери. Понимает ли она, как ужасна ее жизнь?»

Шарлотта молчала. Валери продолжала:

— Я видела тебя несколько раз с месье Беком. Из этой комнаты все хорошо видно. Я не любопытная, просто люблю смотреть в окно. Теперь я замечаю только людей, которые мне нравятся. Таких, как ты. — Она улыбнулась. — Это месье Бек так расстроил тебя?

Смотря прямо перед собой, Шарлотта кивнула.

— Ты сердишься на него?

— Все кончено, и во всем виновата я.

— Может быть, ты ошибаешься?

Валери смотрела на нее с нежной заботой, стараясь отбросить сплетни, которые она слышала относительно Шарлотты и Тома Бека. Она хотела бы видеть их счастливыми.

— Все кончено, — повторила Шарлотта. — Он больше не хочет меня видеть. Наверное, я сошла с ума, — продолжала она. — Он любил меня, а я его обманула. Я точно сошла с ума. А теперь все кончено. Безвозвратно.

— Почему же ты обманула его, когда он любил тебя?

— Не знаю. Я ничего не знаю. Да и кто может это знать? Я только знаю, что не люблю того, другого человека. Для меня он больше не существует. Клянусь, я просто ничего не понимаю…

Ей хотелось говорить о Тома, рассказать все Валери. Об их первом дне в Ниоре. Тома был везде и во всем, в любой момент ее жизни. Разве такое возможно? Она вспоминала об их счастливых солнечных днях в долине Бо–де–Бургонь, о том, как они вдвоем катались в тряских кабриолетах, о мимолетных радостях. Тома сидит рядом, криолин ее платья с шуршанием касается его. Шел снег, потом сияло солнце.

Она забыла о Валери и вспоминала вслух, в то время как у нее перед глазами разворачивались картины прошлого. Однажды майским вечером Тома бежал за ней по этому страшному бульвару, а потом они нашли приют в сомнительном маленьком отеле на безлюдной улице…

Наконец она замолчала, закрыв лицо руками. Молчание длилось довольно долго. Валери ждала, когда она поднимет голову.

— Хватит вспоминать, — сказала Валери. — Ты только делаешь себе больно.

— Нет, нет. Наоборот.

Это была правда. Когда она говорила, боль потихоньку стихала. Разговор приносил ей облегчение. Шарлотта даже не могла предположить, как многое связывало ее с Валери.

— Не оставляй надежду, — посоветовала Валери, и он вернется.

— Нет, он никогда не вернется.

— Выпей немного рому.

Шарлотта не двинулась с места, и Валери стала убирать со стола раскрашенные в разные цвета перышки, из которых она изготовляла прекрасных птичек. Шарлотта наблюдала за ней с меланхоличным восхищением.

— Не плачь больше. Ты была неверна ему. Чтобы удержать такого мужчину, как твой Тома Бек, можно пойти на все. А теперь пей ром и надейся, говорю тебе. Безнадежность убивает. Он еще вернется. Ты молода и красива. Ты можешь предложить ему больше, чем остальные женщины. Если ты очень захочешь, ты сможешь сделать так, чтобы он вернулся.

— Бесполезно говорить об этом. Он никогда не вернется.

— Не говори так! Никогда не знаешь заранее, как поступит мужчина. Хочешь, я дам тебе совет? Будь счастлива. Мужчинам нравятся счастливые женщины. Одевайся лучше, чтобы люди замечали тебя. И тогда наверняка в один прекрасный день ты встретишь своего Тома на улице. Ты же знаешь, в Париже все встречаются. Ты обязательно случайно встретишься с ним, когда меньше всего будешь этого ожидать. Подумай, как тебе лучше всего тогда выглядеть. Думай об этом постоянно. Это поможет тебе пережить горе!

Она засмеялась:

— Можешь себе представить, Шарлотта, как однажды вечером, одетая по последней моде, ты встретишь его, возвращаясь домой после вечеринки или откуда–то еще? Он будет потрясен, и это все, что нужно.

Шарлотта представила себе эту сцену.

— Я вижу тебя в голубом платье, — продолжала Валери, — с глубоким вырезом и ниткой жемчуга на шее, в маленькой шляпке с голубой птичкой на ней.

— Почему бы не одеться знатной турчанкой с ятаганом на поясе? — спросила Шарлотта. — Он будет еще больше потрясен. Или вдеть в нос кольцо?

Она рассмеялась, несмотря на свою печаль, и Валери смеялась вместе с ней. Мысль о том, что Шарлотта, одетая, как знатная турчанка, столкнется лицом к лицу с Тома, заставила их долго смеяться. Экстравагантность ситуации снова и снова вызывала у них приступы смеха, пока наконец они не утомились.

Теперь Шарлотта сидела спокойно. Смех несколько облегчил ее горе, но потом это временное облегчение прошло. Шарлотта снова подумала о своей печали, и страшная мысль, словно ножом, полоснула ей по сердцу. «Я осталась одна. Тома никогда больше не вернется. Слишком поздно». Она снова почувствовала себя несчастной.

Однако несмотря на всю печаль, она вдруг ощутила маленький огонек надежды, вновь затеплившийся где–то глубоко в ее душе. Ведь маленькие ростки прошлой любви, бывает, пробиваются даже сквозь толстый слой оставшегося от нее пепла. Над ними не властен никакой смертный приговор.

Будущее! Был ли у нее какой–нибудь выбор? Бороться или сдаться? Надежда предоставляла ей уютное убежище от горя. Но она означала также продолжение страданий.

Жизнь, однако, продолжалась.

Глава шестая

Наступила зима, и плотный туман саваном окутал Париж. Бродяги покидали свои укромные места в подъездах и под мостами и отправлялись на поиски более подходящих пристанищ у перронов железнодорожной станции Гар–д'Аустерлиц.

Они шли порознь, но иногда объединялись по двое или по трое, толкая перед собой свои полуразвалившиеся коляски с неизменной бутылкой красного вина, их любимого напитка и утешителя в минуты отчаяния. Белая непроницаемая пелена тумана, загадочная, как морское дно, не позволяла видеть ничего из того, что находилось дальше двух метров. Они двигались наугад в мерцающей мгле, определяя свой путь на ощупь по низкой ограде набережной, принюхиваясь к кислому запаху вина, витавшему в воздухе у ворот Холь о Вин. Время от времени близ тротуара проезжали заплутавшие в тумане кареты, еле видимые в тусклом свете фонарей. Лошади определяли путь инстинктивно.

— Набережная де–ла–Турнель, — послышался приглушенный голос кучера. Он был закутан в одеяло и шарф и едва различим на козлах.

— Вам в другую сторону, — ответил чей–то голос.

— Оставь его, сам доберется, — сказал хриплым голосом подозрительного вида человек, разрядившийся, словно пугало огородное, в какие–то несусветные тряпки.

— Вот еще! — сказал другой, наполовину спрятанный в огромной армейской шинели, подходя к тротуару.

— В такой темени можно заблудиться, если не помогать друг другу. Да–а. Ну и ноченька. Я бы собаку во двор не выгнал.

Карета стала поворачивать. Кучер попытался ее удержать в тумане.

Бродяги побрели дальше. Белый туман струился вокруг них, как раскручивающийся парус, хотя не было еще и шести часов вечера. Такая погода стояла с утра. Началось это прошлым вечером, когда едкий дым из печных труб неподвижно завис во влажном воздухе и уличные фонари не могли пробить его завесу своим тусклым светом.

Миновав Холь о Вин, они пришли на набережную Дю–Жарден–де–Плата. В темноте раздавался чей–то вой. Это были волки, находившиеся в клетках неподалеку. Несчастные звери, забившись в угол, сверкали глазами и, оскалив зубы, выли на парижскую ночь. Нищие ускорили свой шаг, ощущая присутствие ранее незнакомой опасности, не свойственной городу.

Неожиданно из тумана с противоположной стороны вынырнул кабриолет и чуть было не сшиб одного из бродяг, сошедшего с тротуара на дорогу. Кучер выругался. В ответ ему из тумана послышалась отборная брань. Молодой человек выглянул из дверцы экипажа, а затем выпрыгнул на землю.

— Прими назад, ты съехал влево, — крикнул он кучеру.

Экипаж пришлось толкать, так как одно колесо попало в канаву. Бродяги, чтобы немного разогреться, решили помочь.

— Я бы хотел покинуть вас здесь, — сказал извозчик. — В такую погоду лучше сидеть дома, месье. Я не хочу рисковать своим кабриолетом.

— Еще чего, ты не можешь так поступить! — воскликнул молодой человек. — Ты же взял за это деньги.

— Возможно! Но с меня хватит! Я ослеп от этого тумана, месье. Посмотрите, даже реки не разглядеть. Предупреждаю, мы можем перевернуться.

— Надо рискнуть! Только проедем подальше.

Извозчик проворчал что–то, и кабриолет двинулся дальше, неуверенно петляя посреди дороги. Опасно накренившись, он въехал на мост, под которым переполненная дождями Сена с необычным шумом несла свои пенистые воды.

Возле «Отель–Де–Виль» кабриолет снова остановился, заехав одним колесом на тротуар, и пассажир вышел. Теперь огни «Отель–Де–Виль» и улицы Риволи были хорошо видны сквозь туман.

В центре Парижа туман был не таким плотным. За Тюильри, под натиском огней Пале–Руаяль, зима, похоже, отступила. Кафе де ла Регенс заливали светом все вокруг. За площадью Оперы начинался ярко освещенный Итальянский бульвар.

С четырех часов пополудни сержант полиции Тимолон Фурмель совершал обход своего участка от здания «Оперы До–шез–Тортони». Ничто не может сделать человека более пресыщенным, чем жизнь парижского полицейского. Тимолон Фурмель никогда излишне не волновался по поводу соблюдения закона и порядка на своем участке. Он даже сделал вид, что не замечает прохаживающуюся между фонарями Лорет. Девушка показала ему язык, он заметил это и подумал, не забрать ли ее в участок, но потом передумал. Сержант свернул на одну из узких улиц возле переулка Верду и случайно забрел в общественную прачечную. Это было большое, сырое, пронизанное сквозняками помещение, освещенное закоптелыми лампами. При тусклом свете женщины, стоя на коленях, отбивали свои простыни под оживленный шум голосов, прерываемый стуком вальков по белью.

— Добрый вечер, сержант! Заходите постираться, — крикнула толстая кассирша, сидевшая в маленьком закутке.

— Я просто шел мимо. Ужасная погода сегодня! — сказал ей полицейский. Он оценивающе посмотрел на прачек, и некоторые из них того стоили. Далеко не все они были толстыми обрюзгшими матронами. Среди них было и много молодых женщин, чьи прелестные талии обнажались, когда они вставали коленями на мокрую солому у воды.

В особенности хороша была уже знакомая ему маленькая черноволосая девушка с серыми глазами, которая ходила подрабатывать прачкой в Опера–Комик. Все звали ее Клариссой.

— Кларисса, вот и любовничек твой пришел! — крикнула одна энергичная домохозяйка, выкручивая простыню. — Посмотри, как он глядит на тебя!

— Ну, хватит, успокойся, — ответила ей раздраженно Кларисса, — довольно меня им подковыривать. У меня есть дела поважнее. Он здесь болтается не ради меня.

— Бог мой! Да у него жена и трое детей! — загоготала толстуха. Он по горло сыт любовью, но просто, может быть, хочет чего–нибудь новенького!

Ухватив смысл разговора, Тимолон заколебался, идти ли ему дальше или задержаться здесь. Вскрикнув, одна из женщин подняла вверх свой окровавленный палец.

— Ну вот, еще один оставил булавку в своей рубашке! Она могла бы сделать меня калекой на всю жизнь. — Засунув в рот палец, она рассматривала рубашку. — Так я и думала! Булавка–то острая, как игла. — Она изучала маленькую гравированную штучку, похожую на пуговицу, по–видимому, серебряную. — Вот, возьми ее для своего кавалера, ее можно приспособить как заколку для галстука, — сказала она, протягивая булавку своей соседке. — В конце концов клиентам следует думать, прежде чем оставлять ценные вещи в своих рубашках.

— Гляньте–ка, — воскликнула другая женщина, рассматривая эту безделушку. — Здесь есть штырек и чехольчик на нем. Я видела такие в витрине Бон Марше. Такие булавки стали продавать после дела Тропмана, и сейчас они последний крик моды.

Булавка переходила из рук в руки.

— Штырек и чехольчик! Господи, чего только не придумают! — сказала женщина. — Как будто им мало загубленных вместе с матерью малюток, которые теперь покоятся в земле.

— Я все равно оставлю это себе, как сувенир.

— Убить мало этого зверя Тропмана. Он этого заслуживает. Я не люблю смотреть на кровь, но обязательно пойду смотреть, как ему отсекут голову!

Увидев, что разговор его больше не касается, полицейский козырнул кассирше и отправился дальше. Он шел по переулку Верду. Ему нравился этот уголок Парижа. Эта узкая улица с обилием стекла в домах словно не принадлежала остальному миру и находилась за тысячи миль от бульвара. Это последний уголок Парижа, где еще жили птицы, круглый год наполняя улицу своим щебетом и шелестом крыльев. Ему нравились маленькие магазинчики, тесно прижатые друг к другу.

В двадцати ярдах впереди было кафе, узкое, как коридор, где обычно собирались артисты и журналисты, чтобы отдохнуть от своих репетиций и статей. Кафе примыкало к итальянской парикмахерской с множеством золоченых зеркал, рядом в полуподволе которой располагалась школа фехтования Ларибу. Проходя мимо, можно было видеть отблески света на эфесах сабель, развешанных по стенам, и слышать звон клинков.

Тимолону нравилось это кафе с его провинциальной атмосферой. Напротив витрины кафе, под темной аркой, ведущей на другую узкую улицу, где продавались ленты, стоял прилавок продавца устриц. Сам хозяин был из Алжира, кабил по имени Али. По крайней мере так говорили, но никто точно не знал, откуда он появился.

— Добрый вечер, — сказал Тимолон, подходя к Али, который находился на своем обычном месте и топтался на мокрой земле.

— А, это вы, сержант! Какой сегодня туман! Плохая погода для моей торговли. Клиенты сидят дома и ничего у меня не покупают.

— Здесь тоже мало людей, — сказал Тимолон, кивнув на кафе.

— Вы же знаете, они приходят позже, примерно в семь. И тогда уж, поверьте, здесь будет столько разговоров! Я всех их знаю. И могу вам все рассказать про каждого.

— Хорошо, но что проку разговаривать с ними? Слова, что ветер. Ничего не изменится. Даже разрешение на охоту подорожало с пятнадцати до сорока франков! И ничего хорошего от них ждать не приходится.

— Да, — согласился Али, — но они ловко выступают с речами. По крайней мере умеют находить нужные слова, а это уже кое–что.

— Ты несчастный иностранец и ничего не понимаешь, — сказал Тимолон с улыбкой. Али не ответил. Он неожиданно выпрямился, как солдат, и вскинул руку в приветствии.

— Добрый вечер, месье Нуар…

Проходящий мимо молодой человек дружелюбно махнул рукой кабилу.

— Это месье Нуар, — пояснил Али, — он работает в газете месье Рошфора. Если вы подождете, то увидите и его самого.

Молодой человек вошел в кафе. Пройдя через пустой зал, он заглянул в дверь парикмахерской.

— Бона сера, месье Нуар! Вы ищете месье Рошфора? Он еще не пришел. Он всегда задерживается.

— Я пойду вниз в тренировочный зал, — сказал молодой человек, — мне нужно потренироваться.

Он направился вниз в зал фехтования, куда захаживало много журналистов, одни — потренироваться, другие — для развлечения, но некоторые занимались серьезно, поскольку в трудные времена может случиться и так, что вам придется защищать свое мнение с саблей в руке.

Виктор Нуар часто посещал заведение, и старый сморщенный «мастер схватки» Ларибу питал к нему большую симпатию. Нуар был посредственным спортсменом, но довольно симпатичным человеком, к тому же всегда готовым повеселиться и приударить за девушками.

Нуар оглянулся в надежде встретить знакомые лица. В этих комнатах он всегда встречал много друзей, в частности Жозефа Дагеррана, который был другом его отца и заядлым фехтовальщиком.

Но в тот вечер он никого не увидел. К нему подошел стройный юноша в маске.

— Если вам нужен партнер, месье, то я к вашим услугам.

Нуар согласился. Он был яростным фехтовальщиком, способным нанести сильный удар, который обычно приводил его соперников в замешательство, однако незнакомец оказался очень подвижным и обладал быстрой реакцией. Довольно быстро он отбил атаки соперника, вывел его из равновесия, и наконец его клинок достиг тела Нуара.

Нуар снял маску и, задыхаясь, сказал:

— Месье, вы не дали мне возможности даже произнести молитву. Должен признаться, я вам не соперник.

— Если бы у нас было настоящее оружие, месье, вы бы меня поразили первым, — вежливо ответил юноша.

Нуар с любопытством разглядывал его. Молодой человек не снимал маску и стоял вытянувшись, словно по стойке «смирно». В его манере держаться было что–то не то чтобы враждебное, а суровое и непроницаемое. Нуару показалось, что он немец. Однако акцент незнакомца не был немецким, а скорее славянским, может быть, польским. Они обменялись приветственными жестами. Нуар немного потренировался с другими партнерами, а через четверть часа заметил, что пришел Жозеф Дагерран и встал рядом с Ларибу, наблюдая за схваткой. Нуар подошел к ним. В это время мимо них прошел белокурый юноша; он легким кивком приветствовал Дагеррана и Ларибу. Нуар узнал в нем своего загадочного напарника.

— Кто это? — спросил он у Ларибу.

— Это месье Ворский. Молодой поляк из очень хорошей семьи. И отличный фехтовальщик, должен вам сказать.

— В этом я уже убедился.

Нуар спросил Дагеррана, не желает ли тот сделать несколько выпадов.

— Нет, — ответил Жозеф, — я только что упал и немного вывихнул руку. Этот проклятый туман начинает покрывать все вокруг скользкой влагой.

— Если бы вы знали, что мне пришлось испытать во время поездки в кабриолете из Бельвиля, — усмехнулся его собеседник. — Сперва мы заблудились в тумане, и какие–то бродяги помогли нам выбраться. А закончили мы свое путешествие, напоровшись на дерево.

Они отправились в кафе и заказали два пива. Слушая веселый рассказ Виктора о его приключениях в тумане, Дагерран подумал, что в свои двадцать два года он все еще остался мальчишкой. Затем он вспомнил, что ему самому стукнуло уже тридцать пять, а ведь не так давно он с интересом наблюдал, как его друг Виктор забавлялся игрушечными тележками на полу в гостиной его отца.

Дагерран был дальним родственником семьи Виктора и часто участвовал в их семейных праздниках, таких, как Рождество и Пасха. Он знал семью с давних времен и наблюдал, как рос мальчик. С успехом завершив свое образование, Виктор смело бросился во взрослую жизнь. Это был хорошо образованный пылкий юноша, способный иногда потерять голову, но, как и многие молодые люди его поколения, он был идеалистом до корней волос. Дагеррану это нравилось в нем. После стольких бесполезных кровопролитий должны все–таки оставаться люди, чей светлый ум не поражен цинизмом.

— Скажи мне… твой друг Бек… что он решил делать? — спросил Виктор. — Ты знаешь, если Рошфор придет сюда, то он наверняка захочет с ним встретиться.

— Бек обязательно придет. Но я еще не знаю, что он решил, — ответил Дагерран. Он медленно потягивал пиво, не спуская глаз с входной двери.

Дагерран мысленно перебирал события двух прошедших месяцев. Сперва, в ноябре, Рошфор победил на выборах в районе Бельвиля, намного опередив имперского кандидата. Затем, возвращаясь из Бельгии, Рошфор был арестован по приказу правительства, но потом освобожден благодаря своей огромной популярности. Будучи депутатом, Рошфор вошел в Законодательное собрание, что вызвало панику и ярость в стане его оппонентов. И, наконец, Рошфор создал новую газету «Марсельеза», первый номер которой вышел несколькими днями позже — девятнадцатого декабря.

«Марсельеза» переняла эстафету «Ла Лантерн», у которой уже давно были неприятности с законом, и стала основным оружием в борьбе против режима. Рошфор поселился на улице де Фландр, где сперва проводились предвыборные встречи, а позже обосновалась редакция газеты. Редактировал газету, естественно, сам Рошфор, но вокруг него собралась группа людей, подобных Густаву Флоренсу. Паскаль, Груссе, Мильер, Виктор Нуар и многие другие приложили много сил, чтобы «Марсельеза» завоевала ту большую популярность, которую она сохраняет до настоящего времени.

Жозеф Дагерран знал, что Бек в курсе событий и понимает значение «Марсельезы». Рошфор пригласил Бека поработать в редакционной группе, членом которой был и Дагерран.

Но Бек сомневается. Дагеррану казалось, что он знает истинную причину. Во–первых, это нежелание покидать свою собственную маленькую газету «Демен», которая, несмотря на меньший тираж, тоже имела круг своих читателей. Во–вторых, сотрудники газеты потеряют свои посты. Шапталь, Жернак и Буше окажутся без работы. То же произойдет и с Сен–Вале, который писал для них свои заметки. Дагеррана это беспокоило. «Демен» была дорогостоящей газетой, которую слишком часто штрафовали. Время от времени Бек собирался снять это бремя расходов с Жюстины Эбрар, которая до сих пор их финансировала. Как долго это будет продолжаться?

Ход мыслей Дагеррана прервало неожиданное появление в кафе нового посетителя. Это был Рошфор.

Он быстро подошел к ним и нервно пожал руку Нуару и Дагеррану. Затем он направился в заднюю часть зала. Нуар засмеялся.

— Он отправился к парикмахеру, — сказал он, — нет смысла его сейчас беспокоить. Он всегда в плохом настроении, когда бреется.

Парикмахер Пеппо радостно приветствовал своего нового клиента, кланяясь и потирая руки. Он выдвинул вперед стул, и Рошфор сел.

У него была странная внешность. Из–за худобы он казался намного выше, чем был на самом деле; движения его были неловкими и угловатыми. Его вытянутое длинное лицо походило на клоунскую маску с тонкими, плотно сжатыми губами и глубоко посаженными черными глазами, спрятанными под нависшими бровями. Крупный нос торчал над тонкими усиками, а высокий выдающийся лоб был наполовину скрыт челкой вьющихся черных волос, по бокам спадавшими вниз.

Это было странное, немного театральное лицо. На нем было трудно прочитать какие–либо мысли или чувства. Но глаза с искоркой были способны моментально загораться гневом, что говорило о нем, как об опасном противнике. Никто не видел, чтобы он когда–нибудь страдал, а сам он умел наносить беспощадные удары.

Происходя из аристократической семьи, он никогда не добавлял перед своей фамилией частичку «де» и называл себя просто Рошфор.

Анри Рошфор провел счастливое детство, живя с родителями в парижском районе Сен–Дени. Его отец был приветливым господином, всю свою жизнь сохранявшим старорежимные манеры. Он оставался умеренным роялистом в изменившемся и непонятном для него мире, не питавшим никаких иллюзий относительно монархии. На склоне лет он обратил свой взор к театру и стал писать водевили и комедии.

Возможно, на Анри повлияла захватывающая закулисная жизнь парижских театров, где он провел значительную часть своего детства, а может, добрый юмор, которым был пропитан квартал Парижа, где он родился. Он был знаком со всеми местными владельцами маленьких магазинчиков, с портными и ростовщиками. В молодые годы Анри отличался своей наблюдательностью и острым языком. Он был знаком со знаменитыми артистами и чувствовал себя как дома в любой части огромного города.

После большого перерыва в образовании Анри нанялся клерком в «Отель–Де–Виль». На этой должности он провел несколько наискучнейших лет, находя развлечение только в бесконечных административных нелепостях. От скуки он начал писать, и только непрестанные уговоры друзей заставили его серьезно взяться за перо.

Его заметки начали появляться в сатирической газете «Ле Шаривари», а позже и в «Фигаро». Он оказался хорошим писателем. Читателям нравился его черный юмор, и мало–помалу Рошфор стал самым опасным врагом имперского режима. Это был не человек, а сущий дьявол. Он вслух издевался над такими вещами, о которых люди осмеливались говорить лишь шепотом. Он вскрывал любые язвы общества, пользуясь своим пером, как скальпелем. Всегда готовый к сражению, он открыто выступал против всяких ложных ценностей и авторитетов.

Рошфор вздохнул и отдался в руки парикмахера. Но все время, когда острая бритва уверенно скользила по его худому лицу, руки журналиста нервно стучали по подлокотникам кресла, выдавая его нервозность, спрятанную под весьма флегматичной внешностью.

Между тем маленькое кафе наполнялось людьми. Шустрый официант, балансируя подносом, приносил кружки с пивом и маленькие рюмки с вином. Люди кучками сидели на старых скамейках в клубах сигарного и трубочного дыма. Постояльцы толпились у стойки. Среди обычных посетителей–журналистов можно было встретить любителей поздней выпивки, владельцев местных магазинов, танцоров из Оперы и мальчишек–разносчиков, державших пачки газет под мышкой.

Затем, раздвигая посетителей локтями, в кафе вошли уличные музыканты. Их было двое: мужчина, изображавший целый оркестр, и его жена со шляпой в руке, обходившая посетителей кафе.

— Выставьте этих комедиантов на улицу, — сказал кто–то.

— Не надо, пропустите их! Не раздавите инструменты. Давай, маэстро, играй!

— Кто–нибудь, прочистите ему уши, — послышался сердитый голос.

Музыкант двигался взад–вперед в толпе и, тяжело отдуваясь, старался изо всех сил. Однако хозяин кафе, небольшой плотный мужчина, который целыми днями наблюдал за происходящим из дальнего угла своего заведения, теперь вышел вперед и грубо вытолкал музыканта за дверь.

— Иди играй где–нибудь в другом месте. Я не люблю попрошаек.

Музыкант споткнулся и, загремев всеми своими инструментами, чуть не упал. Бедная перепуганная жена бросилась помогать мужу.

— Проваливайте, — крикнул хозяин кафе. — Если хотите продемонстрировать свои таланты, отправляйтесь лучше в Оперу!

Владелец заведения стоял в дверях. Его поведение вызвало у клиентов бурную реакцию. Некоторые набросились на него с руганью, и ему пришлось извиняться. Другие же, наоборот, в знак одобрения стали аплодировать ему.

— За кого же ты себя принимаешь, мой высокочтимый и всемогущий друг? — послышался молодой саркастичный голос из глубины помещения. — Вот что происходит во Франции сегодня! Каждый считает себя вправе шпынять своего соседа. Надеюсь, господин, вы не гордитесь своим поступком?

— Браво! — послышался голос.

— Блестящая демонстрация политических взглядов. Разрешите пожать вашу мужественную руку!

Послышался смех, и люди, человек шесть, стали собираться вокруг произнесшего эти слова светловолосого молодого человека, который стоял у стойки возле двери. Остальные присоединились к Виктору Нуару и Дагеррану, стоявшим на другом конце зала.

Хозяин кафе с тревогой наблюдал за обеими группами. Но в этот момент в зале появился Рошфор, закончивший бритье в соседней парикмахерской.

— А вот и святой Антоний собственной персоной, покровитель бедняков, — ухмыльнулся светловолосый. — Наше почтение, господа, месье де Рошфору, человеку с челкой, нашему национальному шуту, а в последнее время и депутату!

Пятеро журналистов захихикали. Они не были постоянными посетителями кафе. Молодые люди принадлежали к другой партии и зашли сюда случайно, но теперь они почувствовали запах скандала, который может быть использован для их будущих заметок.

Рошфор неподвижно стоял, некоторое время молча разглядывая своих противников. Он был свежевыбрит, как всегда бледный, лишь темные глаза сверкали из–под нависших бровей. Его губы были плотно сжаты. Настоящий рыцарь эпохи крестовых походов.

Неожиданно один из журналистов схватил газету, которую кто–то из посетителей оставил на стойке бара. Это был утренний выпуск собственной газеты Рошфора «Марсельеза». Молодой человек бросил ее на пол и небрежно вытер об нее ноги.

— В «Марсельезе» работают хорошие парни! Не следует забывать самого месье Рошфора. Эту газету можно использовать как прекрасный половик — к ней отлично пристает грязь!

— Мне лучше уйти отсюда, — прошептал Виктор Нуар, — пока я не засунул его слова обратно ему в глотку.

Он тяжело дышал, как разъяренный вепрь. Однако Рошфор быстрым движением костлявой руки отодвинул его в сторону.

— Не обращай внимание, — сказал он громко. — Если бы этот месье знал, каким образом я использую его собственную газету, он больше не написал бы в нее ни строчки.

В зале раздался громкий смех. Сидевшие за столиками посетители внимательно следили за этой перепалкой.

— Мы все хорошо знаем, что думает месье Рошфор… — ухмыльнулся один из сторонников светловолосого человека.

— Что же, месье, никто не заставляет вас соваться в это, — холодно ответил Рошфор.

Его собеседник вспыхнул и яростно пнул ногой экземпляр газеты, на которой стоял. Вновь послышался смех. Молодые люди не получили ожидаемой поддержки в этом маленьком кафе, наполненном журналистами и художниками левой прессы, чьи редакции располагались главным образом близ Оперы. Даже те из них, кто был безразличен к политике, не могли не выразить чувство восхищения Рошфором.

Рошфор направился к двери, и его оппоненты застыли на месте, будто приготовились к драке.

— Не обращайте на меня внимание, господа, — сказал он, — ухмыляйтесь, сколько вам угодно, ваше карканье только забавляет меня.

В конце улицы его ждала карета, но Виктор Нуар и Дагерран догнали его на полпути.

— Я бы с удовольствием преподал хороший урок этим дурням, — сказал Нуар.

— Нет, — возразил Рошфор, — я бы тебе не позволил. Кроме того, они просто хотели спровоцировать нас. Но мы не имеем времени на такие школьные стычки. — Он дружелюбно положил руку на плечо Виктора, который дрожал от ярости.

— Ты еще слишком молод, мой дорогой Нуар, — продолжал, улыбаясь, Рошфор. Слишком легко выходишь из себя. Но сражаться с несправедливостью лучше с холодной головой.

— Ненавижу этих заносчивых снобов, их цинизм и лицемерие! Мне нужно было бросить им вызов! Я бы заставил их заткнуться! — Он ускорил шаг.

— Видишь, насколько ты юн и зелен, — неожиданно сказал Рошфор.

— Что поделаешь, я же не могу стать старше в один момент!

— Надо иметь терпение. В течение многих лет я каждый день повторял себе слова, сказанные однажды моим отцом: «Очень опасно слишком яростно выступать против чего–либо. В конечном итоге ты тратишь больше сил на зло, чем на добро!»

Нуар с сомнением посмотрел на него:

— Но месье, вы же сами полемизируете с противниками, более рьяно чем кто–либо другой!

— Это только доказывает, что я еще не последовал совету отца. Но я все же думаю, что он был прав. Сражаться — прекрасно, но ненавидеть — это уж слишком. Человек, который ненавидит, не может быть рациональным. Слабость идеалов в том, — продолжал он задумчиво, — что они приводят к навязчивой идее. И только один шаг отделяет героя от параноика.

— Ну, хорошо, значит, я сошел с ума!

— О, Господи, да нет же, мой дорогой Виктор! Тебе еще далеко до этого.

Они дошли до конца улицы, где свет фонаря еле пробивался сквозь пропитанный сыростью воздух. Рошфор в задумчивости грустно смотрел на еле различимые контуры зданий, на стоящий у обочины дороги кабриолет.

— Я думаю, — сказал он, — думаю, что те, кто нас ненавидит, тоже не правы. Их пугают наши идеи, и у них есть причины их бояться. Сегодняшний инцидент подтверждает это. Эти парни чувствуют себя выше музыканта. Именно это чувство превосходства так сильно шокировало нашего друга Виктора. На данной концепции зиждется все их мировоззрение.

Через секунду он продолжил:

— Они боятся, что будут равны со своими соседями.

— Неужели человек не может быть счастливым, не нарушая прав других людей? — спокойно спросил Дагерран.

— Не забывай, мой друг, что человек не просто хочет быть счастливым, он хочет быть счастливее своего соседа. В этом заключается то бессмысленное, ничтожное чувство превосходства, на котором основывается наше несовершенное современное общество.

Они стояли на тротуаре возле кабриолета. Рошфор задумчиво тыкал концом своей трости в сухой лист, валявшийся на дороге.

— К счастью, — продолжил он серьезно, — наши оппоненты делают ошибку и так ненавидят нас, что забывают причины такой ненависти. Затем они начинают сажать нас в тюрьмы и убивать! Они убивают людей, а думают, что убивают идею. Но они ошибаются. Тираны создают святых, а святые создают религию!

Они немного помолчали. В нескольких шагах от них фыркнула запряженная в кабриолет лошадь, из ее ноздрей повалили клубы пара.

— Думаю, что наш друг Бек уже не придет, — сказал Рошфор.

— Похоже на это, — согласился Дагерран. — Жаль. Не понимаю, почему он не пришел? Он никогда не опаздывает.

— Ладно, торопиться некуда. Когда ты его увидишь, скажи, чтобы он зашел ко мне. Я буду ждать. Хочу, чтобы он вошел в наши ряды. И скажи ему, что я уважаю его газету, но она не сможет выжить в таких условиях.

— Он это знает, — сказал Дагерран. — Он продолжает дело только для того, чтобы его сотрудники не потеряли работу.

— Я понимаю. Но однажды это все равно произойдет. Такое маленькое предприятие станет легкой добычей для тех, кто намерен погубить его. Они задавят его налогами. У нас Бек принесет больше пользы делу. Нам нужны такие люди!

Рошфор протянул руку Дагеррану. Он был взволнован. Виктор Нуар, который хорошо его знал, заметил возбуждение по его блестящим глазам.

— До свидания, Дагерран. Я буду на улице де–Фландр. Не забудь поговорить с Беком. — Он дружелюбно похлопал Нуара по плечу и добавил: — Встретимся завтра, Виктор! — Затем он сел в кабриолет и уехал.

— Он обеспокоен, — сказал Виктор Нуар.

— Вижу. Старый черт действительно очень обеспокоен, хотя и пытается это скрыть.

Двое мужчин дошли до бульвара и там сели в омнибус. Около улицы Сен–Андре–Артс Виктор Нуар расстался с Дагерраном, который отправился на встречу с Буше и Шапталем в маленькое кафе, служившее им редакцией. Поль Буше показал им передовую «Демен» с большим заголовком: «Я вернулся из Кайенны». Автор Жан Херц.

— Бек все–таки решил напечатать статью Херца, — сказал озабоченно Дагерран. — До последней минуты я думал, что он на это не решится. Однако он оказался не таким человеком, который оставит свой замысел.

— Люди должны знать о таких вещах, — сказал Шапталь. — Но Тома рискует столкнуться с серьезными неприятностями. Не скрою, дорогой друг, меня это очень беспокоит. Думаю, они предпримут все возможное, чтобы не допустить выхода этого материала в свет.

Буше, Шапталь и Дагерран долго обсуждали положение дел в газете Бека. Они знали, что, пожив немного у доктора Тулуза, Херц перебрался к Тома Беку в надежде, что скоро сам найдет более подходящее жилье. Херц попросил Бека взять его на работу к нему в газету. Правдивый рассказ Херца об ужасах и жестокости, царящих в поселениях ссыльных, о садистском отношении к депортированным лицам произвел на всех большое впечатление. Ряд издателей отказались печатать этот материал, опасаясь судебного преследования, и в конце концов Бек решил напечатать его в виде серии статей в своей собственной газете после пробного издания на своем маленьком принтере тиражом пятьсот экземпляров.

В самый разгар беседы трех журналистов в кафе появился Херц. Он хорошо знал излюбленный уголок, где часто сидели его друзья. Увидев трех журналистов, он подошел к ним.

Заказав стаканчик вина, Херц сел за столик и стал разматывать длинный шарф, обмотанный вокруг шеи. Его дыхание было хриплым.

Дагерран сочувственно взглянул на него и подумал про себя, сколько же ему лет. Возможно, он еще не стар, ему нет и пятидесяти. Однако несмотря на уход и хорошее питание бедняга никак не мог избавиться от последствий своего пребывания в колонии. Лицо его было неестественно бледным, а волосы преждевременно поседели. Трудно скрыть тяжелую болезнь, даже если хорошо одеваться. Когда–то симпатичный нос Херца теперь казался слишком большим для его худого лица. Его светлые глаза странно поблескивали под густыми бровями и крутым лбом.

Все жалели Херца, хотя вид у него был далеко не располагающим. Он глубоко и хрипло закашлялся. Целыми днями Херц методично отправлял себе в нос щепотки нюхательного табаку, крошки которого висели на его пышных, опущенных книзу усах.

— Холодно, — сказал Херц. — Этот проклятый туман попадает мне в легкие. Там я не переносил жару, а здесь не могу переносить туман. Там тоже было влажно, но то была другая влажность. Нездоровая липкая влага джунглей, которой радовались только тараканы и огромные москиты на стенах.

Херц всегда говорил о том, что было «там». Эта метка осталась у него на всю жизнь.

— Не надо нюхать так много табаку, — сказал Шапталь, услышав его кашель.

Херц пожал плечами. Его шарф соскользнул на пол. Дагерран поднял его и, почувствовав мягкость шерсти, стал рассматривать вязку и заметил несколько неправильных петель.

— Это связала для тебя женщина? — спросил Жозеф с улыбкой. — Вижу, что тебя балуют, мой друг. Никто не знает, что думает женщина, когда вяжет вещь мужчине.

Дагерран хотел лишь слегка пошутить, чтобы вызвать улыбку на угрюмом лице Херца. Он предполагал, что шарф связала сострадательная соседка или какая–нибудь, более близкая подруга. Поэтому он удивился, когда Херц побледнел и резко схватил шарф.

— Ты ошибаешься, — сказал он хрипло, — никто мне его не вязал. Я купил его.

Он явно говорил неправду. Вязка была слишком неровная, чтобы такое продавали в магазине. Дагерран ничего не ответил и в замешательстве отвернулся. Все трое замолчали, и шум в зале сразу показался громче.

За соседним столиком сидела компания молодых людей. Один из них, одетый весьма броско — в бриджи для верховой езды экстравагантного покроя и высокие, начищенные до блеска ботинки, — стоял между столиками, бездумно помахивая небольшим кожаным хлыстом.

Неожиданно хлыст просвистел рядом с Херцем. Тот вздрогнул и отпрянул в сторону.

— Уберите свой кнут, — прошипел он сквозь зубы. — Вы находитесь в общественном месте.

Юноша пожал плечами и положил хлыст на стол. Херц замер на своем стуле, уставившись в темноту.

— Херц, — тихо позвал Шапталь.

Херц, похоже, не слышал его. Он сидел, весь напрягшись, и старался подавить в себе страх, который нарастал, казалось, с каждой минутой.

Он закрыл глаза, и на него неудержимой волной нахлынули воспоминания. Вот он на плантации сахарного тростника под жгучим безжалостным солнцем Гвианы. Всегда одно и то же введение. Оно преследовало его. Он идет, согнувшись, между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон. Ветер шуршит пустотелыми стеблями. Вдали между рядами тростника, высоко обступавшего его с обеих сторон, светится полоска голубого неба, безучастно взирающего на их согнутые спины. Он проходит ряд за рядом, словно восходит на Голгофу.

Согнувшись, движется вперед, срубая резаком стебель под корень. Каждое движение руки вызывает мучительную боль. Спина под рубашкой покрыта подсыхающими ссадинами, которые время от времени открываются и начинают кровоточить. Это следы от кнута. Они никогда не заживают. В конце концов человек перестает их замечать, так же, как он перестает замечать тяжелый железный шар, который волочится сзади на цепи, прикованной обручем к ноге. В этом месте нога тоже стерта до крови. Рана кровоточит, день ото дня расширяясь, пока не превращается в ужасную язву, медленно распространяющуюся вверх по ноге. Грубое железо постоянно растирает ее, втирая туда пыль. Наконец начинается заражение; на рану слетаются тучи мух.

…Перед его взором простирается поле, белое под яркими лучами солнца. Сквозь стебли тростника виднеются спины заключенных. Он слышит звон цепей, тупые удары резаков и время от времени пугающий свист кнута надсмотрщика. Хлыст опускается на незащищенные спины, вновь поднимается и со свистом опускается без какой–либо видимой причины. Жертва не кричит, а падает ничком на пыльную теплую землю и прижимается к ней лицом. В смертельной тоске глаза поднимаются вверх, на надсмотрщика. Массивное тело, лицо с грубыми чертами, на котором блестят капельки пота.

Колония. Ад. Солнце. Мухи, жужжащие около открытых ран. Это была самая ужасная пытка в его жизни. А еще жажда и ночные кошмары. Пить, спать, выжить. Мысль о побеге.

Однажды кому–то удалось сбежать. Политический заключенный, пожилой интеллигент, которого все звали профессором — он был учителем, — убежал вместе с негром из Мартиники, с которым подружился. Возможно, их сблизила общая беда. Их поймали. Херц видел клочок вытоптанной земли перед зданием тюрьмы, где их привязали к столбу и оставили на сутки под палящим солнцем. Давать им воду было запрещено. На рассвете они умерли.

Херц видел их застывшие фигуры в первых лучах утреннего солнца. Тела умерших отвязали, поволокли по пыли и бросили в телегу. Всех согнали во двор, чтобы преподать урок на будущее. Он был среди них. В этой толпе политические, которые страдали за свои идеи, находились бок о бок с матерыми уголовниками. Изможденные, в изодранной одежде и цепях, они наблюдали за тем, как тела двух несчастных увозили на телеге. Херц видел измученные фигуры людей с покорно опущенными плечами. Ему казалось, он не раз слышал шепот доносчиков. Находились и такие, которые пользовались тяжелым положением заключенных и находили удовлетворение своим низменным удовольствиям. Херц ненавидел эти неестественные любовные связи. О да, он все знал. Он знал об их интригах и вражде. Однажды один заключенный ударил ножом другого ради снисходительного отношения молодого прощелыги, прибывшего с последним пароходом.

Херц находился там, на участке вытоптанной земли, под палящим солнцем, вдыхая тяжелый нездоровый запах зелени. Среди всей толпы он был одинок, одинок среди этого шепота и ненавидящих взглядов.

Солнце. Он провел рукой по глазам, чтобы стереть в своей памяти огненную картину. У него болела голова. Он открыл глаза и увидел перед собой кафе, своих друзей. Шапталь внимательно смотрел на него.

— Тебе плохо, Херц?

— Извините меня, — сказал он упавшим голосом, — на меня что–то нашло. Этот кнут. Я ненавижу кнуты. Я видел, как под ними умирают люди. Вы не можете себе представить. Это невозможно забыть. Кошмар. — Он стал нервно расстегивать пуговицы на рубашке. — Посмотрите, какие следы оставил на мне кнут!

На его бледной груди они увидели глубокие красные рубцы, похожие на ожоги. Переполненные жалостью и ужасом Поль Буше и Дагерран отвернулись, а Херц сидел, склонив голову, зажимая одной рукой свою расстегнутую рубашку. Его лицо было мертвенно–бледным, а на лбу появились капельки пота. Когда он показывал эти отметины, его охватывал смертельный ужас, однако он продолжал демонстрировать свои прежние страдания с каким–то неистовством. Они застыли в оцепенении.

Несмотря на всю свою жалость к Херцу и ненависть к тем, кто может заставить человека так страдать, Шапталь, Дагерран и Поль были смущены и даже немного испуганы. Херц продолжал неподвижно сидеть. Он не мог терпеть фальшивой жалости тех, для кого его страдания являлись абстрактным понятием, и все же продолжал искать в людях эту жалость. Несмотря на сострадание, он оставался для них изгоем, вернувшимся из ада отверженных с печатью прошлого на груди.

Неожиданно его стало тошнить. Он вскочил на ноги, опрокинув свой стул.

— Мне надо выйти на улицу.

Шатаясь, он направился к двери, которая выходила во внутренний двор, заваленный бутылками и ящиками. В конце двора находился туалет.

— Бедный Херц, — сказал Дагерран.

— Да, бедняга, — согласился Шапталь. — Воспоминания преследуют его. Он не может найти себе места в нормальном обществе.

— Что на него нашло, когда ты поднял его шарф? — спросил Буше.

— Ты затронул его больное место, — сказал Шапталь Дагеррану. — Бедный Херц хранит свою частную жизнь в секрете, а между тем вполне вероятно, что этот шарф связала для него жена.

— Жена! — воскликнул Дагерран.

— Бек ходил к его жене, — пояснил Шапталь, — и обнаружил, что она снова вышла замуж, думая, что Херц умер. Бек не хотел рассказывать ему об этом, но в конце концов был вынужден это сделать, чтобы подготовить его к худшему. Эта отвратительная история, в которой мотивы поведения ее второго мужа вполне ясны. Херц обещал временно не искать встречи со своей женой, и все же Бек уверен, что он ее видел. Что касается меня, то могу поклясться, что это она связала шарф.

Они посмотрели на дверь, ведущую во двор. Херц стоял на улице, глубоко вдыхая наполненный едким туманом воздух. Затем он направился к деревянной двери туалета. Дверь оказалась закрыта на небольшой железный крючок, но он не мог с ним справиться, и остался стоять, прижавшись спиной к стене, содрогаясь всем телом в беззвучных рыданиях.

Судорожно ощупывая руками шершавые камни стены, переполненный ужасом воспоминаний, он медленно двигался в дальний конец двора. Забившись в угол, Херц остался там, съежившись в темноте.

Из груди вырвался стон: «Мадлен…»

Шарф душил его. Рывком он попытался его ослабить. Рядом кто–то позвал: «Херц, ты здесь?»

Он не ответил и, тяжело дыша, остался стоять в темноте. Из тумана показалась фигура Дагеррана.

— Херц! Что ты здесь делаешь? Послушай, дорогой, тебе нужно вернуться.

— Оставь меня, — сказал Херц тихим голосом, — оставь меня одного.

— Успокойся, будь благоразумен.

— Мне нужно видеть Мадлен.

Дагерран зажег спичку и слабо осветил измученное лицо Херца. «Его тошнит», — подумал он. Дагерран попытался взять Херца за руку, но тот стал вырываться, как сумасшедший.

— Мадлен! Мне нужно ее видеть, ты слышишь меня. Я намерен…

— Хорошо, хорошо, мой друг, ты так и сделаешь. Но сперва давай войдем в зал.

Однако Херц прижался к стене, и Дагерран не мог сдвинуть его с места.

— Пойдем со мной. — Неожиданно Херц вцепился в его руку. — Я видел ее… Я видел Мадлен. Я написал ей, и она пришла. Она пришла с моим сыном. Она не могла запретить мне повидаться с сыном. Ты согласен? Он же мой сын, кто может отнять его у меня?

— Пошли, — сказал Дагерран и, крепко схватив Херца за плечи, с силой подтолкнул его к кафе. В дверях Херц снова остановился и тупо уставился в залитый ярким светом зал.

— Я должен идти и повидать Мадлен, — сказал он.

— Ты можешь даже вернуться обратно в тюрьму, если тебе так хочется! — сердито сказал Жозеф и один вернулся в кафе.

— Где он? — спросил Шапталь.

— Во дворе. Не желает возвращаться. Я сойду от него с ума!

— Бедный малый! — сказал Поль Буше.

— Я пойду, — сказал устало Дагерран. — Нет смысла ждать. — Тома уже не придет.

Когда он попрощался за руку с Шапталем и Буше, те заявили, что предпочитают оставаться в кафе и работать над своими статьями, чем сидеть в одиночестве в мансарде на улице Сен–Андре–дез–Артс. Собираясь уходить, Дагерран заметил, как Херц прошел через зал, вышел на улицу и, направившись к мосту, растворился в тумане.

Очередной номер «Демен» с первой частью рассказа Жана Херца на первой полосе вышел в назначенное время. В течение трех дней Тома Бек не появлялся ни на улице Сен–Андре–дез–Артс, ни в своем обычном кафе. Его газета выходила два раза в неделю. Статья обеспокоила многих. Журналисты ожидали ответных репрессивных мер.

— Трудно поверить, что они это проглотят просто так, — возбужденно сказал Шапталь.

Через три дня, в субботу, должен был выйти следующий номер газеты с продолжением истории Херца. Дагерран, который написал в этот номер только небольшую статью о внешней политике, до самого вечера не появлялся в кафе. Наконец он пришел, чтобы встретиться со своими друзьями.

— Бек так и не приходил?

— Он в типографии. Он собирался туда примерно в пять часов, когда я ушел от него, — сказал Буше.

— Что он делает в типографии в такое время? — спросил Дагерран.

Всеми ими овладело беспокойство, но никто не решался высказать свои предположения вслух. Чтобы как–то отвлечься от мрачных мыслей, они стали подсмеиваться над Полем Буше, который сгорал от страстной любви к одной графине. Он действительно был влюблен и рассказывал об этом со свойственным ему чувством юмора.

— Как у тебя дела с графиней? — спросил его Жозеф. — Ты по–прежнему таешь в ее объятиях?

— Все в порядке, — ответил Буше, — должен вам признаться. Правда, настоящее имя Авроры оказалось Фурье. Она родилась на Монмартре. Ее мать до сих пор жива. Аврора старается ее забыть, а сама, клянусь вам, живет в роскоши. Да и чего еще можно ждать, если бедная девушка выходит замуж ради титула. Естественно, она предпочитает быть сиротой!

— Это недостойно тебя, Буше, — сказал Дагерран. — Правда, ты слишком большой циник, чтобы в чем–то искренне признаться. Тебе до слез обидно видеть, как эта богачка отказывается от собственной матери, однако ты ни за что на свете не признаешь аморальность этого поступка. В этом заключается твой способ самозащиты.

— Ты прав. Я очень чувствительный человек, — со смехом согласился Поль Буше.

Шапталь вздохнул.

— Что касается меня, — сказал он, — то я считаю, что в любви, как и на кухне, все должно быть доведено до конца. Когда я люблю женщину, я должен быть уверен в том, что она никого до меня не любила. Мне нравится чувство комфорта.

— Зачем расспрашивать женщину о ее прошлом, — вставил Буше, — в конце концов любая женщина вновь становится девственницей, когда в ее жизни появляется новый любовник.

За шутками и смехом они не заметили, как в кафе вошла девушка и направилась к их столику. Первым ее заметил Буше.

— О, Ларетт, что ты здесь делаешь, моя красавица? Присаживайся.

— Нет, месье Поль, я пришла сюда не за этим. Я прибежала, чтобы найти вас, месье Шапталь. Я только что была у Мадлен. В вашей типографии произошло что–то ужасное. Они подожгли ее, месье. На улице я встретила месье Бека, и он крикнул мне, чтобы я немедленно нашла вас, что я и сделала. Вам нужно спешить.

Все вскочили на ноги. Шапталь с трудом выбрался из своего угла за столом. На улице их ждал кабриолет, на котором приехала девушка. Все они забрались в него, и экипаж двинулся вперед сквозь густой туман, который все еще висел над городом.

— О Господи! О Господи! — беспрестанно повторял Шапталь. Остальные сидели молча с напряженными лицами, вцепившись руками в сиденье. При каждом повороте кабриолет сильно наклонялся и они наваливались друг на друга.

Глава седьмая

Кабриолет остановился в конце небольшой улицы за площадью Мадлен. Сквозь туман были видны алые отблески пожара и неясные фигуры людей. Вокруг уже собралась большая толпа, и им пришлось прокладывать путь локтями.

Люди выстроились цепью и передавали ведра с водой из рук в руки. Работали молча, слышно было только потрескивание огня. Прибыла пожарная команда.

Сопровождаемый друзьями, Шапталь пытался пробраться в типографию. Жара была невыносимой.

— Бек! — позвал Шапталь.

Они отпрянули назад, так как сверху упала горящая балка и преградила им путь. Они подбежали к маленькому лысому человеку в комбинезоне. Это был Эмиль, посыльный печатника.

— Где месье Бек?! — прокричал Шапталь.

Маленький человек испуганно указал на темный проход, ведущий в подвал.

— Там. Он побежал вниз. Мы везде искали месье Лероя. Месье Бек думал, что он спасся через заднюю дверь, но кто–то сказал, что босс с самого начала оставался внизу. Месье Бек приказал нам выломать дверь вон той старой железякой.

Перепуганным голосом он продолжал рассказывать, что пожар начался три четверти часа назад у задней стены мастерской, в подвале. Огонь пробрался через комнаты и достиг первого этажа, где хранился резервный запас бумаги и парафина. Все это мгновенно вспыхнуло, как порох. Прогоревший пол рухнул в подвал старого здания, где почти нечему уже было гореть, но к этому времени пламя уже достигло машинного зала и другой половины мастерской, перевалив через толстую стену.

— Бек не мог спуститься вниз, это безумие! — в ужасе закричал Шапталь, задыхаясь в дыму.

— Мы должны найти его, — безумно орал Дагерран.

Рабочие, которые, к счастью, оказались на улице, когда начался пожар, подбежали к ним. Двое из них несли ведра с водой. Все выстроились в цепь и продолжали свою монотонную, но, по–видимому, уже бесполезную работу.

Дагерран подбежал к начальнику и что–то сказал. Затем все увидели, как он направился к ступенькам, ведущим в подвал.

— Осторожно, — крикнул Шапталь, — Дагерран, осторожно!

Но Жозеф уже стоял на ступеньках и звал Бека. От едкого дыма у него перехватило дыхание. Он ничего не видел. Рывком распахнув ворот рубахи, он кинулся вниз в кромешный ад.

— Бек!

Казалось, звук его голоса утонул в дымовой завесе. Он с трудом добрался до конца лестницы и схватился руками за железную станину одной из машин.

За ним шли трое пожарных, держа в руках лампы, свет которых едва пробивался сквозь дым.

— Бек, — снова закричал Дагерран, — Бек! Это я, Дагерран! Ты меня слышишь?

— Я здесь, — раздался слабый голос совсем рядом.

Дагерран бросился сквозь дым. Голос звучал близко, невероятно близко. Неожиданно, не успев даже понять, что происходит, Дагерран натолкнулся на стену и чуть не наступил на Тома, который лежал у стены. Его ноги были зажаты тюками бумаги, из которых пробивались тонкие струйки дыма. Они вытащили его из–под завала. Дагерран поддерживал его под руку. Дым обжигал им горло и слепил глаза.

— Вон там, — прохрипел Тома.

Он показывал на фигуру лежавшего на полу человека, которую другие не видели. Это было тело Лероя, печатника. Он лежал на полу вниз лицом. Один из пожарных перевернул его на спину, и они увидели почерневшее лицо и сильно обожженные руки, торчавшие из под закатанных до локтя рукавов рубашки.

— Он умер, — с трудом вымолвил Тома.

Силы оставили его. Голова Тома откинулась назад, как у убитой птицы, его тело обмякло.

Пробившись сквозь клубы ядовитого дыма, люди вынесли Тома на улицу. Потом вытащили тело Лероя. Оказавшись на чистом воздухе, спасатели чуть не падали от усталости. Дагерран почувствовал неимоверную слабость во всем теле, перед его глазами замелькали огоньки, он потерял сознание.

Очнувшись, Дагерран почувствовал, что лежит на скамье в большой комнате, которую освещают газовые лампы, висящие под потолком. Он понял, что находится в классной комнате. Должно быть, его принесли в здание школы, которая располагалась рядом с типографией. Дагерран повернул голову и увидел Бека, сидевшего в изнеможении на полу возле учительской кафедры. Его голова бессильно свисала. Рука была обожжена, лицо выпачкано кровью и сажей. Одежду покрывала мелкая серая зола.

Остальные люди в комнате молча стояли у окна. Дагерран подполз к ним поближе, чтобы вдохнуть свежего воздуха. Он лежал и вдыхал влажный воздух тумана. Его лицо было черным от копоти. Только стекавшие из обожженных глаз слезы оставляли на щеках белые полоски.

— О Господи, — угрюмо вымолвил Шапталь, — по крайней мере вы оба остались живы. Я боялся, что случится худшее.

Дагерран молчал. Сквозь ветви старого клена в сотне ярдов от окна Дагерран видел все еще горевшую типографию. Теперь огонь уже нельзя было усмирить. Здание было обречено сгореть дотла.

— Это был преднамеренный поджог, — сказал устало Шапталь. Его голос дрожал. — Люди в этом уверены. Огонь вспыхнул неожиданно в южном крыле мастерских. Пламя распространялось слишком быстро, чтобы это могло быть случайным возгоранием. Рабочие убеждены, что кто–то бросил туда парафин.

— Лерой погиб! — с горечью сказал Поль Буше. — Предполагали ли наши враги, что это может произойти?

Они услышали, как за их спиной Тома медленно, с трудом поднялся на ноги и подошел к ним. Сажа и копоть, словно гротесковый грим, придавали его измученному лицу выражение горькой печали.

— Лерой умер! — повторил он. — Они убили его. Это был преднамеренный поджог!

— Но почему? — спросил Буше. Уголок его рта нервно задергался.

— Потому что мы стали у них на пути, — сказал Тома. — Они не вмешивались до тех пор, пока не начали появляться резкие критические статьи. Рассказ о Гвиане затрагивает слишком много людей, всплывает слишком много имен. Они могут вызвать взрыв общественного мнения, и поэтому нашим врагам пришлось действовать незамедлительно. — Тома заморгал. Каждое движение опухших век вызывало боль. У него обгорели ресницы, а глаза были красными и воспаленными. Шапталь озабоченно посмотрел на него.

— Ты обгорел, — сказал он, — у тебя обожжена рука. Тебе необходимо обратиться к доктору.

Тома тупо смотрел на широкий ожог и волдыри, уже появившиеся на ладони. Он молчал. Из–за сильной усталости он не мог даже чувствовать боли. Несмотря на крайнюю усталость, в душе его рождался гнев.

— Лерой погиб, — злобно сказал он, — и это моя вина. Я должен был предвидеть, что, публикуя этот материал, мы вызовем ярость наших врагов. Я считал, что делаю справедливое дело, однако по моей вине погиб человек. Я забыл, на какую подлость могут пойти эти свиньи. — Он взглянул на троих своих друзей, которые с тревогой наблюдали за ним. Они видели, как он распрямил свои могучие плечи и решительно взглянул на них. Его лицо было суровым, но голубые глаза искрились огнем.

— Кто бы это ни сделал, мы его найдем, — сказал он с угрозой, — мы найдем и уничтожим их. Лерой будет отомщен.

Шапталь с испугом сделал шаг по направлению к нему:

— Бек, отвечать насилием на насилие, значит опуститься еще ниже того, кто ведет против нас борьбу.

— Отлично, — закричал Тома, — в таком случае уходи. Я не заставляю тебя следовать за мной. Я буду действовать один, в одиночку. Я не боюсь их. Я не призываю тебя становиться героем. Иди пиши свои успокоительные заметки, веря в то, что ты борешься с преступлением и несправедливостью. Словами ничего не добьешься, теперь я в этом уверен.

— Но Бек, что ты можешь сделать? — спокойно спросил Дагерран.

— Для начала я расскажу об этом всему миру. Все, должны знать, что поджог совершен преднамеренно. Даже сильные мира сего должны бояться закона.

В его глазах появилось такое выражение, словно он их всех ненавидел.

Шапталь вытащил платок и протер очки. Он был в замешательстве. Буше стоял очень бледный. Дагерран неловко комкал воротник своего пальто. Их окутала атмосфера обреченности. Пришел конец всем начинаниям в их маленькой газете, конец их маленьким заметкам о новостях, над которыми они так упорно работали, конец скромным ресурсам и маленькой, скромно обставленной мансарде на улице Сен–Андре–дез–Артс, конец всем надеждам, которые они так пылко обсуждали, собираясь вокруг слабо освещенного столика. Они также чувствовали, сколь бесполезными были многие идеалы и доктрины, красивые слова, которые они так терпеливо пытались довести до сознания людей, жалкие слова, из–за которых в конце концов погибло столько людей. Неожиданно они почувствовали щемящую жалость к самим себе, тщетность своих попыток что–либо изменить.

— Тома, — вдруг сказал Дагерран, — как ты можешь продолжить борьбу сейчас, когда типография сгорела и наша газета умерла. Не обманывай себя. Ты же знал, что когда–нибудь тебе все равно придется оставить «Демен», даже если это будет грозить разорением мадам Эмбар. Ты же знал об этом, правда?

— Я где–нибудь раздобуду денег, — хрипло ответил Бек.

— Где ты сейчас найдешь сумасшедшего, который бы стал финансировать тебя, Бек! Ты должен это понять. Тебя ослепила ненависть.

— Я найду деньги.

Тома отвернулся и быстро пошел к двери. Он был уже на пороге, когда Дагерран бросился за ним.

— Тома, подожди!

Уже на улице он догнал Тома и схватил его за руку.

— Бек, послушай. Ты же знаешь, я всегда буду следовать за тобой. Я твой друг, но будь же благоразумен. Мы больше не можем вести борьбу в одиночку. Они разорят нас. Кто знает, какой следующий шаг они предпримут. Они будут клеветать на тебя и заставят страдать твоих друзей. Сама Жюстина Эбрар уже стала объектом пошлых сплетен, что нанесло большой урон ее карьере. Ты же знаешь об этом. Будь благоразумен, Тома, умоляю тебя.

— Перестань читать мне мораль.

— Бек, они убьют тебя, если ты не отступишься. Есть другие способы борьбы с ними. Три дня назад я встречался с Рошфором. Он ждет тебя. Он хочет, чтобы ты присоединился к нему. Ему нужны такие люди, как ты. Теперь он тебе тоже нужен. Сходи к нему, ты должен это сделать.

Тома смотрел прямо перед собой. На скулах его играли желваки. Дагерран чувствовал большую жалость к другу, страдающему от своего поражения.

— Кого ты теперь осмелишься просить о финансировании? — спросил он в отчаянии.

— Кенна. Я встречался с ним на прошлой неделе. Уверен, теперь он мне не откажет.

— Кенн! Ведь он отказал тебе, бросил в тот момент, когда тебе больше всего нужна была его поддержка.

— Кенн находится под влиянием своей дочери, — холодно сказал Тома. — У Алис Кенн было несчастное замужество. Сейчас она нашла утешение в политике, как многие женщины находят его в вязании. Все это меня мало волнует, если только она даст мне денег.

— Ты не можешь этого сделать, Тома. Не можешь, потому что просить деньги у этого человека ниже твоего достоинства. Я не хочу, чтобы твое имя выпачкали грязью.

— Мне совершенно наплевать, что по этому поводу будут говорить люди!

— Нет, — возразил Жозеф, — ты не можешь обратиться к Кенну, поскольку мадам Флоке работает на него, и все говорят, что она его любовница!

Наступила гнетущая тишина. Тома сердито оттолкнул державшего его за руку Дагеррана.

— Извини меня, — сказал Жозеф виновато, — мне пришлось сказать тебе это. Я вынужден, понимаешь.

— Кто тебе это сказал? — спросил Тома после долгого молчания.

— Я знаю. И я не единственный, кто это знает. Я бы предпочел никогда тебе не говорить об этом. Я не утверждаю, что это правда, но так говорят люди. Он публикует ее новеллы в своей газете. У людей длинные языки, Тома, и ты должен об этом знать.

— Почему ты считаешь, что это каким–либо образом касается меня?

Голос Тома был леденяще холоден. Дагерран виновато развел руками.

— Ну хорошо, — сказал он устало, — отправляйся к Кенну и попытайся воспользоваться влиянием его дочери. Ты увидишь, как они втопчут в грязь твое имя и твои идеи. Твоим врагам будет гораздо легче справиться с тобой, когда на тебя обрушатся потоки грязи, и даже твои друзья больше не будут в тебя верить. Чтобы сломать честного человека, требуется не так много усилий. Ты станешь изгоем, предметом насмешек, и всем будет наплевать на то, что ты думаешь. Теперь отправляйся. Я сделал все, чтобы удержать тебя.

Дагерран быстро отвернулся, у него закружилась голова, когда свежий воздух попал в его пропитанные дымом легкие. Тома непроизвольно протянул руку, чтобы удержать своего друга от падения, и некоторое время они стояли рядом.

— Дагерран, ты спас мне жизнь, — тихо сказал Тома, — я не поблагодарил тебя.

Он посмотрел на испачканное гарью лицо Жозефа и его короткую бороду, обсыпанную золой. Что–то в суровых чертах Жозефа неожиданно напомнило Тома об Антуане Марилье. Ему вновь послышался низкий певучий голос Антуана, который был способен в любое время урезонить его. И этот голос уже никогда ему не суждено было услышать.

Некоторое время оба стояли молча. Бек искренне верил в преданность Дагеррана, и эта преданность до слез трогала его сердце.

— Мне уже лучше, — сказал Жозеф.

Их глаза встретились, и Тома крепко пожал ему руку.

— Дагерран, я хочу, чтобы ты знал, что эта женщина меня больше не интересует. Когда–то она действительно имела для меня какое–то значение, но теперь для меня это не важно, понимаешь. Эта женщина для меня умерла. Я создал себе иллюзорное счастье. Все, что касается лично меня, теперь не важно. Я отдам свою жизнь, помогая другим в борьбе за справедливость, — он снова пожал руку Дагеррану.

— Я знаю, что другие умеют забывать. Я не могу и никогда не смогу. Я научился бороться, и теперь моя жизнь посвящена этому. Существуют вещи, однажды встав на защиту которых, ты уже никогда не сможешь отступить. Я не могу все бросить теперь, не уничтожив самого себя. И все же ты, вероятно, прав. Опасно руководствоваться ненавистью или гордостью. Я не пойду к Кенну. Я отправлюсь на встречу к Рошфору. Если я ему нужен, я буду с ним работать.

— Я рад, Тома…

Бек резко отдернул свою руку, и, когда он поворачивался, Дагерран заметил слезы в его глазах.

— Бек! — окликнул его Жозеф.

Но Тома уже переходил улицу. Дагерран попытался догнать его, но вскоре потерял из виду, ослепленный туманом и хлопьями теплой золы, летевшими от еще дымящегося здания.

В растерянности он стоял среди белого облака, которое цеплялось за камни старого города, оставляло на них мокрые следы. Сырость пронизывала Дагеррана до костей.

Он был совсем один. Он теперь тоже остался в одиночестве. Им овладела гнетущая меланхолия. Он всегда ненавидел туман. Такое же состояние он испытал в Бретани, когда был еще ребенком. Его вновь стали преследовать страхи и сомнения; казалось, жизнь и любовь ничего не стоят, как ничего не стоили отчаянные поиски счастья в женщине.

Он вспомнил о своей жене и двух детях и внезапно почувствовал непреодолимое желание быть с ними. Район, где он жил, находился весьма далеко, и он побежал, натыкаясь в темноте на фонарные столбы.

Было начало января 1870 года. Вперемежку с туманами шли проливные дожди. Париж сделался серым неуютным городом, по улицам которого струились потоки воды. В такую зимнюю погоду парижане предпочитали оставаться дома. Шумные блистательные балы стали редкостью, будто империя находилась накануне своего развала. Наполеон Третий был больным человеком. А его неудержимые амурные похождения наносили еще больший вред его здоровью, влияя даже на умственные способности. Императрица Евгения ввела новый, более аскетичный стиль одежды, заражая своим примером других женщин Парижа. Отказавшись от пышных одежд, парижские жены отбросили также иллюзии в отношении собственной супружеской жизни. Несчастная империя разваливалась на куски, цепляясь — за свои последние надежды.

С начала года газета «Марсельеза» выходила регулярно. Ее редакция располагалась в большой комнате, которую Рошфор снял на улице Де–Фландр для встреч с сотрудниками. Каждый вечер уставленная столами и стульями комната напоминала пчелиный улей. Здесь проходили жаркие дебаты по самым разным вопросам, и в них всегда отличался самый молодой сотрудник Виктор Нуар.

Его часто видели в компании Дагеррана, который вошел в штат редакции «Марсельезы» одновременно с Тома Беком. Несмотря на рекомендации оставаться дома и заниматься лечением обожженной руки, Тома каждый день появлялся в редакции, где продолжал знакомиться с сотрудниками.

Однажды, около пяти вечера восьмого января, в редакции появился молодой человек и попросил встречи с Анри Рошфором. Ему сказали, что Рошфора нет, и тогда он заявил, что желает работать в газете.

Его вежливо попросили рассказать о себе. Оказалось, что у него нет опыта журналистской работы, но он хочет иметь возможность выступить в защиту своих идеалов. Его прекрасный, немного возвышенный французский язык и мягкий акцент выдавали в нем одного из тех чувствительных Иностранцев, которых часто можно было встретить в обществе.

— Странный тип, — вынес свой приговор один из помощников редактора, слышавший весь разговор.

Виктор Нуар, увидев незнакомца, был поражен странностью юноши и его необычно светлыми волосами.

— Вспомнил, — сказал Нуар, — это тот самый юноша, с которым мне пришлось скрестить свою шпагу в школе фехтования Ларибу. Черт возьми, никогда не ожидал встретить его здесь.

Молодой человек, которого попросили прийти на следующий день, собрался было уже уходить, когда Нуар окликнул его. Однако в этот момент появился Тома Бек, и белокурый юноша, заколебавшись, направился дальше к двери.

На следующий день он пришел снова и встретился с Рошфором. После непродолжительной беседы они вместе появились в комнате. Рошфор вел молодого человека перед собой.

— Друзья мои, — сказал он громко, — позвольте мне представить месье Ворского, который только что изложил мне суть своего дела. Месье Ворский желает овладеть профессией журналиста и хочет, чтобы мы стали его учителями. Мы польщены и готовы дать ему этот шанс.

— Добро пожаловать, — сказал кто–то, приветствуя новичка рукопожатием.

Остальные, также скромно поприветствовав его, вернулись к своей работе. Молодой человек в нерешительности стоял посреди комнаты. К нему подошел Нуар.

— Садитесь, пожалуйста. Мне кажется, мы уже встречались. Это вы так ловко обставили меня в школе фехтования на улице Вердю? Итак, вы хотите работать в прессе?

Молодой человек назвался Франком Ворским, польским эмигрантом. В детстве он получил французское образование и жил во Франции уже пять лет.

Нуар слушал его с интересом. Им обоим было примерно по двадцать два года, но Нуар выглядел старше. Возраст Ворского вообще трудно было определить. Его лицо с высокими скулами отличалось исключительно правильными чертами. Его можно было назвать красивым. Мягкая улыбка отражала одновременно и романтическую гордость, и какую–то детскую уязвимость. Он производил впечатление сильного человека. Казалось, это лицо, по–мальчишески задорное, не может состариться, невозможно было представить его дряхлым, иссеченным морщинами. Юноша ко всему проявлял интерес, и в его взгляде чувствовалась уверенность в себе.

Ворский все еще находился в редакции, когда примерно в шесть часов заявился Тома Бек.

— Вы знакомы с Беком? — спросил Виктор.

Ворский уклончиво что–то ответил, а потом, в свою очередь, спросил:

— Это ваш друг?

— Мы все здесь друзья, если хотите знать.

— Я тоже хотел бы стать его другом. Как вы думаете, он мне это позволит? — спросил Ворский.

— Спросите его об этом сами, — сказал Виктор Нуар, улыбнувшись искренности его тона. Поляк понравился ему своим энтузиазмом.

Однако, подумал Нуар, как может такой молодой юноша ценить дружбу человека, с которым почти незнаком и о котором знает только понаслышке. Сам Виктор, несмотря на свою молодость и глубокое восхищение многими своими друзьями, уже не способен был к подобному сентиментальному обожанию.

Через минуту Нуар увидел, что Тома Бек направляется к ним в сопровождении Дагеррана. Тома выглядел озабоченным и усталым, его рука была все еще забинтована.

«Если бедняга Ворский начнет сейчас же предлагать ему свою дружбу до гробовой доски, то все полетит к чертям» — подумал Виктор, с интересом разглядывая лицо Бека.

В редакции «Марсельезы» все хорошо знали, насколько глубоко Бек переживал крах его собственной газеты и пожар в типографии. Теперь, когда он каждый вечер приносил сюда свои статьи, они старались не затрагивать эту тему.

— Бек, разреши тебе представить месье Ворского, нашего нового сотрудника, — сказал Виктор. — Месье Ворский хочет поработать с нами одну–две недели, чтобы обучиться журналистскому мастерству.

Бек кивнул и окинул Ворского взглядом, не проявив особого интереса к внешности поляка.

— Я давно мечтал познакомиться с вами, — пылко сказал Ворский, и глаза его загорелись.

— Прошу извинить, но я должен идти, — ответил Тома, оставив без особого внимания такую демонстрацию преданности.

— Подождите меня, Бек, я тоже иду, — быстро сказал Дегерран.

Ворский и Нуар, который тоже закончил свою работу, ушли вместе с ними. Трое друзей пошли вместе, а Ворский, откланявшись, пошел вперед.

— Хороший парень, — заметил Дагерран, — какие глаза! Как у архангела Гавриила, поджигающего дракона. Все поляки — герои. Этот атавизм вообще свойствен всей их нации.

— Такое состояние духа основывается на страданиях их несчастной родины, — задумчиво добавил Нуар.

Бек шел молча, погруженный в собственные мысли. Ворский уже скрылся из виду. Они шли вдоль хорошо освещенной улицы. Вечером этот район, состоявший в основном из прилепленных друг к другу домишек и маленьких садиков с участками заброшенной земли между ними, был малопривлекательным.

Возле фонтана Ла–Вилетт, на участке заброшенной земли было построено несколько деревянных домишек. Среди этих посеревших от непогоды строений выделялся бар, откуда доносились пение и крики. Трое мужчин непроизвольно ускорили шаг, стараясь скорее преодолеть мрачное место с темными закоулками. Неожиданно ночную тишину нарушил человеческий крик. Звуки ударов и сердитые голоса говорили о том, что неподалеку кто–то затеял драку.

Нуар первым бросился вперед, остальные последовали за ним. Они подбежали к перекрестку, освещенному фонарем, который висел на шесте, прибитом к углу дома.

— Сюда! — крикнул Виктор.

Во мраке ночи мелькали чьи–то фигуры. Нуар закричал, и склонившиеся над чем–то люди выпрямились и разбежались в разные стороны. На земле лицом вниз лежал человек.

Это был Ворский. Он застонал, когда Нуар, встав на колени, перевернул его. Молодой человек не мог произнести ни слова. Его ударили по голове каким–то тяжелым предметом, волосы были в крови. Вероятно, его также были ногами, так как он крепко зажимал бок рукой, впиваясь пальцами в одежду.

— Ворский, с тобой все в порядке? Скажи что–нибудь, старина!

Поляк попытался приподняться. Виктор помог ему.

— Скажи что–нибудь!

Они заметили, как в тусклом свете луны из темноты показался какой–то человек.

— Кто здесь? — угрожающе спросил Виктор и сделал шаг вперед, загородив Ворского.

— Это Стацио, — прошептал тот, — один из моих друзей, цыган.

— Будь осторожен, Франк, — сказал цыган, — твои враги ищут тебя.

— Иди Стацио, не беспокойся, со мной друзья, — ответил Ворский.

— Тебе здорово досталось? — продолжал незнакомец.

— Обо мне позаботятся. Иди и ничего не бойся, — все так же спокойно ответил Ворский.

Сделав какой–то мистический знак пальцами, маленький черноволосый цыган Стацио перепрыгнул через канаву и исчез в кустах.

— Не удивляйтесь… — прошептал поляк, — у меня есть друзья. У меня повсюду много друзей. Я люблю цыган, они свободны…

— Можешь нам не объяснять, — сказал Дагерран. удивляясь про себя необычным связям Ворского.

— Нам надо спешить, — прервал их разговор Тома. — Ворский долго не продержится.

Они нашли дом доктора Тулуза, проживавшего неподалеку. Доктор провел четверых мужчин в маленькую, заваленную множеством книг и инструментов приемную. Он усадил Ворского возле яркой лампы и начал обследовать его рану.

— Черт побери, они хорошо поработали! — воскликнул он. — Это был сильный удар. Я должен наложить шов. Вам повезло, что рассечены только мягкие ткани. — Продолжая разговаривать, он начал смывать кровь со светлых волос юноши.

— Вы знаете, кто напал на вас? — спросил доктор Тулуз, глядя молодому человеку прямо в глаза, но тот молчал. Его бледное лицо оставалось неподвижным.

Доктор хотел передать пиджак Ворскому, чтобы тот надел его, и в этот момент из внутреннего кармана на пол выпала коробочка с визитными карточками. Дегерран поднял ее.

— Это принадлежит вам? — спросил он. — Прошу извинить меня, но после всего, что произошло, я вынужден задать вам такой вопрос.

— Да, — ответил Ворский, — я понимаю.

Дагерран открыл коробочку. На карточке было написано: Франк Штейман, гражданин Пруссии, проживающий в Париже.

Дагерран внимательно посмотрел на молодого человека:

— Эта карточка на имя Штеймана, — заметил он.

— Меня зовут Франк Штейман, — сказал Ворский тихим голосом.

— Вот это новость!

— Может быть, вы объясните мне все, старина, — обратился к нему Виктор Нуар и сел на стул, переложив с него на пол стопку книг.

— Говорите же, Ворский, — сухо приказал ему Тома.

Ворский устало откинулся на спинку стула.

— Я расскажу вам все, — сказал он. — Мое настоящее имя — Франк Штейман. Это фамилия моего отца. Ворская — фамилия моей матери. Мой отец — пруссак, а мать — полька, но мои родители расстались, когда я был еще ребенком.

— Не обманывайте нас, — резко сказал Дагерран.

— Вы должны мне верить. Я говорю правду. Я провел свое детство с матерью в Польше, пока мне не исполнилось двенадцати лет. Потом мой отец забрал меня к себе, чтобы дать мне немецкое образование. До девятнадцати лет я прожил у него. Но я поляк, и всегда им останусь. Я расстался с отцом три года назад. У нас нет с ним ничего общего. Я приехал в Париж.

— Но вы владеете французским почти в совершенстве!

— Я выучил его в Польше. Моя мать тоже прекрасно владеет французским. Я сам сделал этот выбор.

— Почему вы предпочитаете называть себя Ворским?

— Потому что я поляк и останусь им до конца своих дней, — пылко заявил Ворский. Для меня существует только имя моей матери. Но мне нужны официальные документы для властей. Мои предки жили и умерли в Польше. Я был рожден с Варшавой в сердце. Вы не знаете, что значит любить терзаемую врагами страну. Все поляки носят Варшаву в своем сердце.

— Вы же знаете, что за люди живут в этом квартале, — сказал доктор Тулуз. — Вам должно быть известно, что в Бельвиле есть немецкая колония. Немцев можно встретить повсюду, они втираются в доверие к нашим людям.

— Я знаю, — хрипло сказал Ворский. — Я знаю их.

— Что они делают во Франции?

— Они готовятся к войне.

— По какому праву вы утверждаете такое?

— Я просто знаю.

— Они ваши друзья? — спросил Бек, в упор глядя на юношу.

— У меня есть один друг среди них. Его зовут Карл Фуртер, я знаю его по университету.

Дагерран бросил на стол нож, который подобрал после драки на улице.

— Это немецкий нож. Вы можете посмотреть марку. Расскажите нам, что вы знаете, Ворский. Есть у ваших немецких друзей причины преследовать вас?

— Нет.

— А у Карла Фуртера?

— Нет, уверяю вас. Я не разделяю идей Карла, но он мой друг, я доверяю ему.

Тома внимательно изучал Ворского.

— Вы должны быть с нами предельно откровенны, — сказал он, — Присоединившись к нашей газете, даже на испытательный период, вы претендуете на наше доверие. Мы можем вам его оказать, но только в случае полного и взаимного понимания. Что вы думаете о нападении, которое было совершено на вас сегодня вечером? Вы можете рассказать нам все. Не изображайте из себя героя, играя в молчанку, какие бы романтические причины ни заставляли вас это делать. Вы уже не ребенок, и у нас нет времени, чтобы тратить его попусту.

Ворский покраснел.

— Я действительно ничего не знаю. Если бы у меня были доказательства, я бы вам их привел. У меня нет никаких причин для молчания. Я не узнал никого из нападающих. Но позавчера в баре недалеко отсюда у меня была ссора с тремя корсиканцами.

— Что произошло?

— Кто–то грязно отозвался о статье месье Рошфора, посвященной принцу Пьеру Бонапарту.

Ворский рассказал то, что они уже знали. Несколькими днями ранее Пьер Бонапарт, живущий в Париже племянник императора, напечатал язвительную статью в корсиканской газете «Л'Авенир», в которой хвастался, причем в самых непристойных выражениях, что может выпустить кишки всем врагам Империи. В ответ на это грубое и вульгарное выступление Рошфор напечатал в «Марсельезе» острую, но весьма сдержанную статью. Весь Париж узнал об этих статьях, и в целом общественное мнение складывалось не в пользу племянника императора.

— Я не знаю, как началась ссора, — сказал им Ворский, — но один из корсиканцев стал оскорблять Рошфора, и кто–то ему возразил. Корсиканец вскочил, готовый начать драку. Но тут я вмешался. Он этого не ожидал. Когда он вынул нож, я бросил ему в голову стул. Я еле спасся, убежав в карьер, где остановился табором мой друг Стацио с семьей. Они и спрятали меня. Стацио предупреждал меня, чтобы я не возвращался в этот квартал, иначе они могут убить меня.

— Так вот кто это был, — сказал Тулуз. — Они следили за вами. Они попытаются сделать это снова.

Бек сидел молча с озабоченным видом.

— Будьте осторожны, Ворский, — посоветовал Дагерран. — Эти люди не забывают обид.

— Я не боюсь их.

— Он намерен умереть молодым, — попытался шутить Виктор.

Все встали, собрались уходить.

— Вы все–таки должны дать мне шанс отыграться на шпагах, Ворский! — сказал Виктор, когда они спускались по лестнице.

— В любое время.

— Я подожду, пока вы поправитесь, мой бедный друг. Перед нами вся жизнь.

Весело улыбаясь, они вышли на улицу. Простившись с друзьями, которые собирались вернуться на улицу де Фландр, Бек направился к бульвару дю Комбат. Ворский догнал его на остановке омнибуса.

— Месье Бек…

— А, это вы, Ворский.

— Я хотел извиниться.

— Не нужно.

— Я должен попросить у вас прощения… не знаю, как это сказать… я восхищен вашей работой. Я бы хотел работать с вами. Надеюсь, я не прошу слишком много… ваши интересы…

— Тогда не восхищайтесь мной, — сухо ответил Бек, — во мне нечем восхищаться.

Томас смотрел на него суровым взглядом, но Ворский выдержал этот взгляд. Он был бледен и полон достоинства, отчаянного и даже немного смешного.

— Я буду придерживаться своих собственных суждений, — горячо сказал он, — у меня есть долг перед свободой, месье, и я буду за нее бороться, а если надо, умру за нее.

— Замечательные чувства, — задумчиво произнес Тома, которого юношеская горячность поляка почему–то раздражала. Поклонение этого мальчика пугало его. Он взглянул в конец улицы, но омнибуса не было видно.

— Месье, идея свободы человека владеет мною с пятилетнего возраста. Я вырос с ней. Я ненавижу угнетателей. Теперь вы понимаете, почему я хочу бороться с ними.

Бек вздохнул:

— Вы говорите, что хотите бороться так, будто говорите, что хотите умереть. От вас требуются не жертвы, а твердость, энергия, способности и, может быть, даже хитрость. Вы представляете себе борьбу, как схватку на эспадронах.

Ворский побледнел, но Бек продолжал говорить с беспощадной прямотой:

— Вам, может быть, никогда не придется жертвовать своей жизнью. Но вам придется упорно писать, объяснять неясные для многих идеи, вести скрытую борьбу в подполье. Мы живем не в сказочном мире. Нам не нужны дети и герои, нам нужны мужчины.

— Я уже не ребенок, — немного обиженно сказал Ворский.

Их глаза встретились. Ворский не мог знать, что Бека задевают именно его молодость и чистота, так жестоко попранные в период его, Бека, становления как личности. Кто из взрослых мужчин может безоглядно радоваться при виде триумфального шествия бунтующей молодости?

— Вы тоже повзрослеете, — тихо сказал Бек. — Бог дает, повзрослеете…

— Я никогда не изменюсь!

Бек помолчал, потом вдруг сказал:

— Вы очень молоды, Ворский, и я вам завидую. Завидую вашей молодости. Получите от нее все. Хватайтесь за нее изо всех сил, пока еще есть время. Живите, любите! Вы слишком красивы, чтобы стать мучеником.

— Ну, оставьте!

— Нам не нужны бессмысленные жертвы. И никому не нужна ваша смерть. А теперь прощайте.

Подошел омнибус, и Бек вскочил на подножку, прежде чем Ворский успел ему ответить.

На следующий день корсиканская газета «Л'Авенир» напечатала ответ Пьера Бонапарта на статью Рошфора. Племянник императора выплеснул множество оскорблений в адрес журналиста. Никогда еще газетная пресса не допускала на свои страницы такие потоки вульгарности и оскорблений. Все это напоминало обыкновенную провокацию.

Вне себя от гнева Рошфор решил вызвать на дуэль Пьера Бонапарта и послать ему своих секундантов — Мильера и Артура Арнольда, которые были его друзьями.

Они условились поехать в Отой, где жил принц, во второй половине дня. Однако в это время возникло неожиданное осложнение. Корреспондент другой газеты, «Ла Реванш», некий Паскаль Гросэт, принял оскорбления Пьера Бонапарта на свой счет и решил потребовать сатисфакции.

Вероятно, за такими действиями Гросэта стояли личные цели. По крайней мере его недоброжелатели утверждали, что он стремился достичь известности любыми средствами, включая дуэль. Несмотря на это он нашел поддержку у некоторых своих друзей, среди которых были Виктор Нуар, некий Ульрих де Фонвиль и Жозеф Дагерран, который знал Гросэта еще по колледжу.

Виктор Нуар согласился поехать в Отой вместе с Фонвилем. Вместе с ними отправился Дагерран, но он ждал своих друзей в кафе, пока те исполняли свою миссию.

Нуар и Фонвиль подошли к старому красивому дому, который во времена Реставрации выглядел гораздо лучше, чем теперь, и позвонил в дверь. Их провели в маленькую захламленную приемную, где было холодно и неуютно.

Фонвиль сел, а Виктор Нуар, волнуясь, стал ходить взад–вперед по комнате.

— Успокойся, Виктор, присядь, — сказал Фонвиль.

— Никогда в жизни у меня не было такого страстного желания кого–нибудь ударить, как Пьера Бонапарта, — сказал Нуар в бешенстве.

— Ты должен взять себя в руки. Это неприятный тип, но он горяч и ни перед чем не остановится.

Нуар подошел к окну и отдернул занавеску. Лучи заходящего солнца освещали вершины деревьев, и маленькие птички в поисках корма прыгали по посыпанной гравием дорожке. В отдалении чья–то девочка играла сама с собой в классики.

— Сколько дней мы уже не видели солнца, — сказал Виктор. Он приложил ладонь к теплому стеклу и подумал, что, когда наступит весна, он обязательно отправится кататься на лодке по реке.

Неожиданно за его спиной распахнулась дверь. Нуар обернулся.

В дверях стоял принц Пьер Бонапарт. Он был среднего роста, довольно плотный, грубые черты его лица не говорили о благородном происхождении, а сильно выдающийся нос свидетельствовал о принадлежности к роду Бонапартов. Густая борода скрывала рот. На лице было фальшивое выражение доброжелательности, однако за ним внимательный наблюдатель мог прочитать жажду удовольствий и неуемное тщеславие. Нуару он напоминал какого–то дикаря, затянутого в слишком тесный для него дорогой костюм.

Фонвиль и Нуар спокойно стояли, пока Бонапарт рассматривал их.

— Вас послал Рошфор? — резко спросил принц хриплым голосом, который трудно было бы забыть из–за странного тембра.

— Нет, мы пришли от имени месье Паскаля Гросэта, — сказал Ульрих де Фонвиль.

На лице Пьера Бонапарта отразилось удивление. Он прочитал письмо, которое ему протянул Фонвиль. Нуар молча наблюдал. Оба ожидали реакции принца.

Принц прочитал письмо, отложил его в сторону и подошел к ним, держа одну руку в кармане.

— Я нелестно отозвался о месье Рошфоре, — сказал он, — потому что он представляет собой рупор толпы. Я не ссорился с месье Гросэтом. Но вы выступаете от лица этих мерзавцев?

Это было неприкрытым оскорблением. Виктору Нуару с самого начала стоило большого труда сдерживать себя. Теперь, при слове мерзавцы, он угрожающе сделал шаг вперед.

— Мы выступаем от имени наших друзей, — ответил он принцу холодно.

Бегающие глазки принца Пьера Бонапарта смотрели мимо него, и инстинкт Нуара подсказал ему, что надо быть настороже. Но было уже поздно. Неожиданно Пьер Бонапарт сделал шаг вперед и рукой наотмашь ударил Виктора Нуара по лицу. Затем, также неожиданно, он вытащил правую руку из кармана. В руке оказался пистолет, и он выстрелил почти в упор.

Виктор упал ничком. Бледный от гнева, Пьер Бонапарт выстрелил в Фонвиля и промахнулся.

Фонвиль выхватил свой револьвер и нажал курок, но произошла осечка. В приступе гнева принц выстрелил снова. Фонвиль закричал и бросился к двери. Он почувствовал, как пуля, задев за ткань его пиджака, пролетела мимо.

Он пронесся по коридору и вылетел из дома на улицу. Выбегая из дома, он споткнулся о тело Виктора Нуара, который лежал лицом вниз на тротуаре близ двери.

— Виктор! — закричал Фонвиль.

Он попытался привести своего друга в чувство, но руки молодого человека свисали как плети. Фонвиль стал яростно трясти тело, слезы бежали у него по лицу. Тогда он схватил Виктора под руки и, напрягаясь изо всех сил, потащил мертвое тело за собой.

Он миновал ворота и передвигался по направлению к кафе. Вокруг него стала собираться толпа. Захлебываясь слезами, Фонвиль стал объяснять, что произошло. Тут он увидел, что к нему бежит Дагерран.

Подхватив тело Нуара с обеих сторон, они протащили его еще сотню ярдов до ближайшей аптеки. У дверей собралась толпа. Перепуганный аптекарь провел их в маленькую комнату, наполненную запахами лекарств. Нуар был недвижим. Фонвиль в изнеможении рухнул на стул.

— Он умер, — сказал фармацевт. — Должно быть, пуля прошла через легкие.

— Нет! — простонал Дагерран. — Этого не может быть! Только не он! Он был так молод!

— Он мертв, — повторил фармацевт. Это был маленький, опрятный, лысый человек со светлыми глазами за стеклами очков. — Он убил его. Убийца! — сказал он. Его голос дрожал. Он погрозил кулаком в направлении дома Бонапарта, и этот жест выразил всю глубину гнева рядового человека, беспомощного перед лицом тирании.

Новость молниеносно разнеслась по всей улице, а потом и по всему городу.

Толпа за дверями аптеки все росла, и, наконец, люди ворвались внутрь, разбивая на своем пути сосуды и бутылочки. Полиция выкрикивала приказы, но никто не слушал ее. Раздались крики, что тело Нуара надо отвезти в редакцию «Марсельезы». Другие настаивали на том, чтобы его доставить домой на улицу Пероне. Кто–то даже предложил посадить труп в кабриолет и сунуть ему в рот сигару, чтобы усыпить бдительность полиции.

Тело вынесли на улицу. Приехала «скорая помощь» и увезла Виктора Нуара домой. Толпа разошлась, и гомон на улице стих. Полиция наблюдала за возбужденными горожанами.

Фармацевт выглянул на улицу. Последние лучи заходящего зимнего солнца блестели на осколках битого стекла, валявшегося на полу аптеки. Солнце освещало и замок Тюильри, где еще никто не знал, что в этот момент империя подписала себе смертный приговор.

Император узнал новость, когда сошел с поезда, доставившего его в столицу из Сен–Клу. Когда ему о ней доложили, он непроизвольно сделал шаг назад; на его лице выступил румянец. Он задумчиво смотрел в пустоту, как будто увидел призрак на залитой солнцем платформе.

Сопровождавшие его приближенные стояли поодаль и в замешательстве наблюдали за ним. Они видели в императоре стареющего мужчину, рыхлого и пухлого от невоздержанности в еде и любви. Элегантные одежды уже не могли скрыть до предела ожиревшее тело, нездоровую бледность кожи и следы последних страданий на тщательно напудренном лице. На быстро лысеющей голове почти не осталось волос.

В этой развалине теперь никто бы не узнал человека, который когда–то отличался стройностью, подвижностью и романтичностью. Его погубили любовь к женщинам, необузданная жажда удовольствий.

Приближенные смотрели на стоявшего неподвижно императора и увидели в нем обычного человека со следами увядания на лице. «С ним все кончено», — думали они. У них не было чувства жалости к нему, а было лишь отчаянное желание сохранить свое социальное положение в надвигающейся катастрофе. Лица, однако, оставались бесстрастными.

Луи Наполеон Бонапарт собрался с силами и зашагал прочь. Он вновь ощутил тупую и всюду проникающую боль. Неизвестная болезнь, похоже, глодала его изнутри, высасывая последние соки жизни. Его охватило ужасное чувство одиночества, ему хотелось крикнуть этим людям: «Оставьте меня одного, убирайтесь!» Но это было невозможно. Его ждала карета с охраной.

Карета тронулась, кони понесли галопом. Молчаливый и неподвижный, император смотрел прямо перед собой, погруженный в свои мысли. Но теперь сквозь усталость пробивалось острое жало страха, страха перед Парижем, перед толпой и ее гневом. Пьер Бонапарт убил Виктора Нуара. Наполеон III всегда ненавидел своего племянника и изо всех сил старался держать его подальше от двора из–за его злой и необузданной натуры. И все же их связывала фамильная честь. Преступление одного неминуемо бросало тень на другого.

Несмотря на усталость от прожитых лет и болезней, император продолжал цепляться за трон, стремясь к чести и богатству. Его душа разрывалась на части. Он не желал ни от чего отказываться. Ему вспоминались любимые им когда–то женщины: Анна Дезлион, которую он совсем недавно осыпал золотом, Марго и многие, многие, многие. Он обладал неуемной и даже грубой натурой и привык, получая удовольствия, не обращать внимания на предрассудки, поэтому ненавидел окружавших его людей с их жеманством, притворной набожностью и напускной скромностью, особенно со всеми ее молитвами, вуалями и целомудрием.

«Они могут изгнать меня, — подумал он, — но что бы они ни сделали, я всегда буду утешаться тем, что любил всегда самое лучшее в жизни. Они хотят лишить меня всех моих удовольствий и оставить мне взамен лишь скорбное осознание собственного бессилия».

Глава восьмая

Вечером одиннадцатого января более пятисот человек собрались у дома, где находилось тело Виктора Нуара. Рабочие, студенты и представители многих других слоев населения пришли холодным сырым вечером, чтобы попрощаться с погибшим.

Похороны должны были состояться на следующий день. И уже с утра огромные толпы народа стали сходиться к дому. В этот день мастерские и лекционные залы были пусты, а огромная толпа мужчин, женщин и детей, объединенных ненавистью к режиму, все прибывала и прибывала.

Была предпринята безуспешная попытка организовать погребение на кладбище Пер–ла–Шез, однако власти настояли на том, чтобы Нуара похоронили там, где он жил, в Нейли. Правительство явно нервничало, были приняты соответствующие меры, приведена в готовность полиция. Привлекли версальский гарнизон, войска сгруппировались на Шамп–де–Мар и на площади Индустрии.

Армия, не знавшая, против кого ей предстоит выступать, являла собой странное зрелище. Среди военных бродили женщины, угощая солдат вином. В Законодательное собрание были принесены ружья, депутаты вскакивали со своих мест каждый раз, когда хлопала дверь, принимая этот звук за грохот начавшейся канонады. Группы полицейских стояли по обеим сторонам улицы.

Между тем толпа у дома Нуара все росла. Начался мелкий холодный дождь, но никто не уходил. Соседние переулки заполнились народом. Вскоре возле дома уже находилось более двухсот тысяч человек.

Было уже почти два часа, когда Рошфор добрался до дома Виктора Нуара, с трудом пробившись сквозь людское море. Многие друзья Нуара уже собрались в комнате, рядом с залом, где находился гроб с телом Нуара. Рошфор нашел здесь многих своих коллег: Гюстава Флоренса и других. Старый Делесклюз прибыл немного позже.

Бек пришел вместе с Дагерраном. Все стояли молча. За окном было слышно, как толпа требовала возмездия.

Лицо Рошфора было серым, глаза припухли. Он устало присел и попросил стакан воды. Его плечи вздрагивали каждый раз, когда он слышал крики на улице.

Он выпил воды, но нервное напряжение не проходило. Он оглянулся в поисках поддержки. Бек стоял у двери, под глазами у него были черные круги, время от времени на его лице вздрагивал мускул.

Человек, стоявший в другом конце зала, подошел и заговорил с Рошфором.

— Граждане, что вы собираетесь предпринять? Вы пойдете маршем на Париж или нет?

Этого человека звали Бриосн, он был профессиональным оратором. Рошфор не совсем доверял ему.

— По какому праву вы задаете такой вопрос? — спросил он сухо.

— Это право мне дал народ, — ответил он. — Вы представитель народа и должны повести людей за собой.

— Я не нуждаюсь в ваших советах.

— Мы выбрали вас, и ваш долг стать во главе народных масс. Толпа за окном ждет только сигнала, чтобы пойти за вами. Если вы отступитесь сейчас, люди скажут, что вы их предали.

Он поклонился и вышел из зала. За ним захлопнулась дверь. Рошфор поднялся и подошел к окну.

— Если бы мы были в центре Парижа, у нас был бы шанс, — сказал взволнованно Делесклюз, — но здесь, за пределами города нас просто раздавят.

— Я согласен с тем, что только что сказал Бриосн. Мы должны отомстить за Виктора Нуара, — вспыльчиво заявил Гюстав Флоренс, который до этого молчал, — мы должны идти на Париж, у нас больше не будет такой возможности.

Бек тоже подошел к окну, где стоял Рошфор и взволнованно посмотрел на толпу, в которой было много женщин и детей. Два маленьких мальчика, которым еще не было и десяти лет, стояли, прижавшись к молодому человеку в вельветовом пиджаке. Они ежились под холодным дождем, подняв воротники своих тонких плащей.

Сотни глаз неотрывно смотрели на дом, на то окно, где сейчас стояли Бек и другие и решали судьбу города. Стоявшая под дождем огромная толпа безмолвствовала. По спине Бека пробежал холодок. Он вдруг представил себе войска на Шамр–де–Мар, пули, слепо летящие в людское море, безумные крики и потоки крови. Панику и ужас бойни можно было легко представить. Имеют ли они право подвергать всех этих людей такой опасности, чтобы отомстить за друга? Это было бы сумасшествием.

— Час пробил! — раздался звонкий голос за их спинами. Бек повернулся и встретился глазами с Гюставом Флоренсом. Это был бледный молодой человек с горящими глазами и неукротимой жаждой социальной справедливости. Его благородные стремления уживались с фанатизмом и нетерпимостью.

Отвернувшись от рвущегося в бой Флоренса, Бек увидел усталое лицо Рошфора и понял, какая огромная ответственность ложится на плечи его друга.

— Откуда ты знаешь, что пришло время? — хрипло спросил он, снова повернувшись к Флоренсу. — Ты хочешь поднять народ на революцию? У солдат есть ружья, а эти люди безоружны, и ты должен об этом помнить!

— Когда две тысячи человек встанут грудью против этих ружей, отступать им будет уже некуда, — прошипел сквозь зубы Флоренс.

— Ты сошел с ума, — с горечью заметил Бек.

— Я не боюсь борьбы, — отпарировал Флоренс.

— Но позволь тебе заметить, — воскликнул Бек дрожащим от гнева голосом, — ты собираешься за что–то бороться, а за что — не понимаешь. Ты рассуждаешь о бедности, которую никогда не знал, говоришь о голоде, которого сам тщательно избегал.

— Вы еще пожалеете о своих словах. Я докажу вам. Я могу сражаться так же, как и вы, и даже умереть. Я не трус! — с этими словами он вышел из зала.

— Я обязан поговорить с народом, — сказал Рошфор усталым голосом. — Люди должны выслушать меня.

Они поднялись на этаж выше и попросили жившую там женщину разрешить им обратиться к народу из ее окна, которое лучше всего было видно снизу. Она испугалась, но согласилась. Рошфор с бледным лицом открыл окно и стал говорить громким голосом, уговаривая людей успокоиться.

В комнату ворвался Гюстав Флоренс.

— У вас нет никакого права говорить людям такие слова! — закричал он, пытаясь отогнать Рошфора от окна. — Мы должны идти на Париж. Мы должны сражаться!

— Как вы смеете командовать мной? — крикнул Рошфор.

— Вы этого заслуживаете! — Флоренс резко повернулся, выбежал из комнаты и помчался по лестнице вниз. Бек бросился за ним.

— Флоренс, вернись, ты сошел с ума. Ты не можешь бросить Рошфора в такой момент!

— Рошфор предатель! — истерично закричал Флоренс. — С этого момента у меня больше нет ничего общего с ним, и я больше не работаю в его газете. Все это лишь пустые разговоры и хвастовство.

Его лицо было мертвенно–бледным, а стального цвета глаза горели болезненным огнем.

Бек посмотрел, как он бросился вниз по лестнице, и пожал плечами.

Гроб с телом Виктора Нуара стали выносить по узкой лестнице. У двери его друзья остановились. Во дворе стоял Флоренс в окружении нескольких весьма решительного вида мужчин.

— Последний раз, — громко заявил Флоренс, — призываю вас отнести тело Виктора Нуара на Пер–ла–Шез и пройти маршем через военные заслоны!

На улице толпа, до этого с сомнением выслушавшая успокоительную речь Рошфора, угрожающе задвигалась.

Бек предостерегающе закричал. Пользуясь всеобщим замешательством, кто–то на улице выпряг лошадей из катафалка и теперь остервенело старался втолкнуть его во двор, пробив кордон охранявших гроб людей.

— Вперед, ребята! — раздался чей–то голос.

На Рошфора и его друзей набросились какие–то люди, намеревавшиеся силой отобрать у них гроб, погрузить его на катафалк и катить перед толпой, идущей на Париж.

Маленькая группа сторонников Рошфора отчаянно сопротивлялась. Какой–то человек с силой ударил Бека кулаком в грудь. Поскользнувшись на мокрой мостовой, Тома упал на землю. Он быстро пришел в себя и вскочил на ноги. Нападавший на него человек не отступал, предчувствуя легкую победу над одноруким инвалидом. Но Бек бросился вперед и, размахнувшись сплеча, ударил его по шее. Человек упал, увлекая за собой своего напарника. Оба покатились в грязь.

Неподалеку лежал Дагерран с глубокой раной на лбу, полученной от удара каким–то острым предметом. Бек помог ему подняться и, прислонив к стене, дал возможность прийти в себя. Рошфор, прижатый спиной к катафалку, спрятался за его открытой дверью и что есть силы отбивался от нападающих, дрыгая ногами. Тома бросился назад и столкнулся с огромного роста рабочим, одетым в комбинезон. Рабочий махнул в воздухе кулаком, они вместе упали и покатились к гробу, который стоял на земле возле катафалка. Схватившись за деревянные спицы колеса, рабочий изо всех сил стал колотить ногой по гробу.

Тома с ужасом понял, что они продолжают бороться, лежа на трупе. С большим усилием ему удалось вскочить на ноги. Собрав все силы, он схватил своей одной рукой рабочего, оторвал его от колеса и тряхнул головой о гроб так, что у того оказались выбиты зубы и разбито в кровь лицо. Затем он вновь рывком приподнял его за воротник и бросил на булыжную мостовую.

Бек бросился к Жозефу Дагеррану, который еле стоял, прижавшись к стене дома. Они оглянулись, оценивая ситуацию во дворе. Еще с десяток человек прибежали на помощь группе Рошфора, и сражение, похоже, было выиграно.

— Слава Богу, — сказал Дагерран, тяжело дыша, — Флоренс повел бы народ на верную смерть.

Наконец катафалк тронулся в путь. Во главе процессии шли Рошфор и Делесклюз. За ними шли их друзья. Бек поддерживал Дагеррана.

Огромная колонна людей мрачно шествовала сквозь дождь и грязь к кладбищу Нюиль. Двести тысяч мужчин, женщин и детей из всех слоев общества — рабочие, буржуа, школьники и студенты — несли транспаранты с требованиями свободы.

Друг Нуара Ульрих де Фонвиль шел за Рошфором рядом с Беком и Дагерраном. Под напором толпы он потерял равновесие и чуть было не упал, но друзья поддержали его. Он был бледным и уставшим, а его черный плащ был разорван руками тех фанатиков, которые хотели иметь сувенир от человека, ставшего свидетелем убийства Виктора Нуара. Теперь же, уставший от переживаний, избитый толпой, Фонвиль еле держался на ногах.

— Несите его сюда! — крикнул кто–то.

Фонвиля подняли на руки и отнесли к бакалейной лавке на ближайшем углу. Рошфор оглянулся и увидел, как его, словно мертвое тело, положили на тротуаре. Рядом с Рошфором шел Дагерран, голова которого была замотана тряпкой, пропитанной кровью.

— Рошфор, что случилось? — спрашивали друзья.

Рошфор молчал, его уже давно замутило от вида крови. Он испытывал ужас при мысли о том, что за ним следует слепая толпа, готовая в любой момент повернуться против него, если он не выполнит ее волю.

Перед его взором медленно колыхалось море людских лиц, и он потерял сознание. Его положили в карету, где через некоторое время он пришел в себя.

Вскоре толпа пришла на кладбище, где тело Нуара было предано земле.

Когда первые комья земли ударили о крышку гроба, люди в нерешительности замялись и были готовы разойтись. Момент фанатичного героизма миновал, и все хотели вернуться домой. Тем не менее вновь была сформирована колонна, которая под предводительством активистов двинулась к улице де Нюиль.

Было уже темно, и тяжелые облака плыли по серому небу, когда огромная толпа направилась в Париж, распевая «Марсельезу» и «Шант дю Депар». К небу взмывала зовущая на бой революционная мелодия.

За Порт–Майо их ждала небольшая группа полицейских. Спрятав свои дубинки под плащами, они молча отступили перед толпой. Как только основная часть колонны прошла мимо, полицейские обрушили дубинки на головы демонстрантов.

Трое человек упали и были растоптаны толпой. Пение стало громче. Люди были опьянены звуком своих собственных голосов. Дети падали, но их подхватывали сильные руки взрослых. Девушки в изнеможении падали коленями в грязь, мужчины поднимали их. Пожилая женщина, шедшая во главе колонны, крикнула: «Да здравствует республика!» — и, потеряв сознание, упала к ногам Дагеррана.

Шедшая рядом с Беком молодая женщина, потеряла ботинки в грязи и теперь стояла в розовых шелковых чулках в грязной жиже. Она попыталась нагнуться, чтобы подобрать ботинки, но толпа понесла ее дальше. Она ничего не могла сделать в этом людском потоке. Она вцепилась в плащ Тома, и он обхватил ее рукой за талию, чтобы поддержать. Так они и шли вместе по холодной уличной грязи.

Неожиданно она показала рукой вперед.

— Солдаты, — сказала девушка дрогнувшим голосом, — они собираются стрелять.

Колонна уже достигла Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе. Перед кавалерийским эскадроном с саблями наголо стояли несколько человек, очевидно, официальные лица.

«Она напугана, — подумал Тома. — Сейчас все напуганы». Он почти физически ощутил страх, который, подобно невидимому свирепому зверю, заметался в толпе. Вокруг все затихло, слышались только слабые шорохи и шевеления толпы.

Тут он снова почувствовал, как к нему кто–то прижался. На этот раз это был мальчик лет двенадцати, очевидно школьник, с аккуратной прической и ясными глазами. Тома положил руку ему на плечо.

Напротив них стояли кавалеристы с саблями наголо. Их лица под низко надвинутыми шлемами были бесстрастны. Перед ними остановилась карета Рошфора. Он вышел из нее и подошел к старшему полицейскому офицеру, стоявшему впереди.

Некоторое время оба мужчины молча изучали друг друга, понимая важность того, о чем они будут сейчас говорить. За спиной Бека по толпе прошел шумок.

Бек с ужасом подумал: «О Господи, всю свою жизнь я думал о том, что, по моему мнению, является справедливостью. Но какими идеями можно оправдать смерть всех этих людей, смерть этого мальчика, который стоит рядом со мной?»

Бек почувствовал, как за его спиной толпа заволновалась. Перед видом оружия тела инстинктивно сжимались.

Он закрыл глаза и представил себе, как армия обрушивается на народ.

Бек вновь с ужасом подумал: «Никакими идеалами нельзя оправдать смерть невинного ребенка».

Он еще крепче обнял за плечи стоявшего рядом мальчика.

Незадолго до появления этого людского потока в окне одного из больших частных домов, выходящих фасадом на Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе, можно было видеть человека. Мужчина смотрел на пустую площадь, черное небо и мокрую от дождя мостовую. Справа на площади стояли ряды конных солдат. Их шлемы тускло поблескивали в надвигающейся темноте. Несколько пеших человек прогуливались взад–вперед перед войсками. Вдали возвышались высокие тонкие деревья, силуэты которых были хорошо видны на фоне неба.

Этот высокий и крепкий человек был одет в ливрею слуги, его приятное лицо украшали бакенбарды. Светло–серые глаза неотрывно смотрели на площадь, придавая лицу выражение глубокой сосредоточенности. Дождь усилился. После неудачной попытки протереть стекла изнутри мужчина наконец оторвался от своих мыслей и пошел зажигать лампы. Немного покоптив, огонь разгорелся и стал отбрасывать танцующие отблески на полированную поверхность мебели.

Справа находилась дверь, ведущая в другую комнату, меньшую по размерам и более интимную: оттуда доносились тихие звуки вальса Шопена. Слуга открыл дверь, и перед его взором предстали сумрачные фигуры людей, сидящих в низких креслах. Он молча прошелся по комнате, зажигая лампы под розовыми абажурами, и в их неясном свете лица сидевших как бы ожили. Облокотившись на изогнутую ручку дивана, сидела молодая женщина. На другом конце дивана лицом к ней расположился мужчина с густой седой шевелюрой и такими же бакенбардами. Еще несколько мужчин покоились в креслах, а хозяйка дома, симпатичная стройная женщина в голубом платье, сидела за роялем.

— О, Виктор, еще рано зажигать лампы, — вежливо заметила молодая женщина, — я ненавижу свет ламп пока не стемнеет. Меня это раздражает.

— Прикажете погасить, мадам?

— Да, те, в дальнем углу. Оставь одну на рояле.

Комната снова погрузилась в приятный полумрак, нарушаемый только светом одной лампы на рояле. Молодая женщина поднялась со своего места и скромным, но в то же время кокетливым жестом поправила платье.

— Как, вы больше не будете играть, дорогая? — послышался резкий звучный голос с сильным русским акцентом. Он принадлежал человеку в бакенбардах, который таким образом попытался выразить свой учтивый протест против того, что музыка прекратилась.

— Уже поздно, — сказала молодая женщина, — и я не смею вас больше задерживать. Небо совсем затянуло, и я боюсь, начнется ливень.

В задумчивости она подошла к окну и поглядела на площадь. Когда она вновь заговорила, ее лицо выглядело озабоченным, голос звучал неуверенно.

— Шарлотта, — сказала она, обращаясь к женщине, сидящей на софе, — тебе надо идти. К сожалению, моя карета сейчас в ремонте, и я не могу отправить тебя домой. В такой поздний час тебе следует взять кабриолет, — она вновь посмотрела на площадь. — По–моему, бесполезно ждать, когда эти солдаты уйдут, они уже несколько часов стоят здесь, и наиболее разумным для нас будет сейчас разойтись.

Она повернулась к молодому человеку, который пытался размять свои длинные ноги, затекшие от длительного сидения на низком стуле.

— Месье Морель, мне хотелось бы, чтобы вы задержались, но, к сожалению, это невозможно. Я была очень рада, наконец познакомиться с вами. Если бы наш дорогой друг Бодар не опоздал, мы могли бы более приятно провести этот день…

— Я очень сожалею, дорогая, но поверь мне, меня могли задержать только самые неотложные дела, — послышался приятный грудной голос. Его обладатель с нежеланием оторвался от шахмат, которыми он был весьма увлечен.

— Интересно, что бы мужчины придумали в свое оправдание, если бы у них не было работы, — с укором произнесла Аврора. — Дорогой Бодар, вы же знаете, как я восхищаюсь вашим служебным рвением.

Проходя за спинами играющих в шахматы, она на секунду подняла свою руку и мимолетным ласкающим движением дотронулась до шеи Бодара. Это был тот непроизвольный жест, одновременно интимный и безразличный, который лучше всяких слов говорил о царящей в небольшой компании атмосфере раскованности.

Габен Морель нехотя поднялся с мягкой кушетки. Он чувствовал себя не в своей тарелке в этом напыщенном обществе, был неловок и даже стеснялся своего большого роста. Он вынужден был провести много часов в ненавистном салоне и нещадно ругал себя за то, что согласился сопровождать туда свою сестру Шарлотту.

Он снова посмотрел на Аврору Дюмулен и снова спросил себя: и что в ней так привлекает Шарлотту? Габен знал, что его сестра познакомилась с ней через Дельбреза, который также был другом Авроры. Шарлотта настояла на том, чтобы Габен сопровождал ее на этот ужин. Долгое время она с энтузиазмом убеждала его в том, что Аврора восхитительная женщина, что она вхожа в высшие аристократические круги и может помочь Габену найти покупателей на его картины. Инстинктивно Габен не доверял богатым патронам, чей интерес к искусству зачастую был не чем иным, как позерством, имевшим целью поднять свой престиж в обществе. Однако это был один из тяжелых периодов его жизни, у него не было денег, и к тому же Илла ожидала ребенка. Если ему не удастся продать несколько картин, то может наступить день, когда ему придется забросить искусство и найти какую–нибудь обычную работу, чтобы создать для Иллы нормальную жизнь.

Габен не мог избавиться от чувства раздражения, которое вызывала в нем Аврора Дюмулен, вероятно еще и потому, что он был предубежден против нее. Во–первых, его шокировал ее облик. По рассказам Шарлотты, у него сложился образ эксцентричной, высокой, вызывающе красивой современной женщины. Аврора же оказалась совсем другой. Это была маленькая хрупкая женщина, которой на первый взгляд можно было дать не больше двадцати двух лет. Когда он вгляделся в нее, она показалась ему гораздо старше. Мелкие черты лица создавали впечатление молодости и непорочности. Ее густые каштановые волосы были стянуты на затылке в пучок, от которого на шею спускались мелкие локоны.

Габен считал, что наиболее отталкивающими у нее являются глаза. Водянисто–голубого цвета, они казались глазами наивного ребенка и придавали Авроре особенно хрупкий и беззащитный вид.

Габен терялся под ее взглядами, которыми Аврора, возможно слишком часто, одаривала его. Бледные и прозрачные, как опал, ее глаза как бы не имели живого яркого зрачка и казались незрячими.

Что же представляла собой Аврора Дюмулен? Габен знал все, что о ней было известно в ее кругах. Говорили, что она пятнадцати лет убежала из дома, чтобы жить самостоятельно, зарабатывая на жизнь, как натурщица. По прошествии двух лет она встретила в доме Арсена Хуссе своего нынешнего мужа, некого Кларка Брайена, американского газетного магната, у которого был бизнес в штате Миссури.

Арсен Хуссе был хорошо известен в парижском обществе. Директор «Комеди франсез», писатель и археолог–любитель, он прославился своими вечеринками, о которых ходили бесконечно разные слухи. На одну из них Брайена пригласил его друг, и там Брайен влюбился в Аврору. Он тут же предложил ей руку и сердце. Хуссе помог ей, распространив историю о том, что Аврора была якобы незаконной дочерью одного знатного француза, о чем, по понятным причинам, она никому не могла рассказывать. Брайен проглотил эту историю с детской наивностью. Он был весьма богат и щедр. Авроре достался дом на Ронд–Пуа–дю–Шанзе–Лизе, дом в Динаре, где летом собиралась вся американская колония Парижа, а также собственность в Виль д'Аврай. Она убедила Кларка присоединить к его фамилии фамилию его матери Дюмулен, француженки. Аврора считала, что так будет лучше, и постепенно начала писать свою фамилию раздельно — Дю–Мулен, присвоив этот символ принадлежности к аристократии, который никто не посмел оспаривать, хотя у многих это вызывало удивление.

Жалея о потерянном дне, Габен не мог простить Авроре, что она заставила его принять участие в этой жеманной комедии. Он сразу же заметил, что Аврора взяла на себя роль королевы салона, и ее желание считалось законом. Даже Шарлотта подсознательно подчинялась ей. Габена раздражал верноподданнический тон, каким она разговаривала с Авророй. Остальные разговаривали с ней так же. Всюду только и слышалось: «дражайшая Аврора», «милейшая Аврора».

Габен понимал, что его собственные, довольно грубые манеры, неуместны в этом пропахшем духами улье, который представлял собой двор Авроры Дюмулен.

«Так вот он какой, путь к успеху, — с горечью думал Габен. — Если бы я потратил половину своего свободного времени на танцы с этой женщиной, став ее постоянным партнером, то вполне вероятно, она могла бы сделать мне карьеру, но, естественно, только в том случае, если бы мое лицо ей не наскучило слишком быстро. Нет, я лучше совсем заброшу искусство и наймусь писарем в контору, чем буду раболепствовать перед этой кокеткой, строящей из себя благородную даму!»

Он был не очень любезен с Авророй, которая, однако, делала все, чтобы ему было приятно. Возможно, она делала это даже слишком явно, заставляя его задуматься над тем, почему она проявляет к нему такой интерес, какие цели преследует. Ей нужен новый обожатель, новый любовник? Конечно же, ей нравилось видеть нового мужчину у своих ног.

Она была не глупа, получала обширную информацию и могла со знанием дела рассуждать даже об искусстве. Но всегда и во всем она играла только отведенную ей кем–то роль. Она становилась самой собой лишь в редких случаях, когда спадала маска, и она вдруг делала какое–нибудь полное цинизма замечание о жизни или человечестве, производившее впечатление разорвавшейся бомбы.

Так или иначе для Габена день был потерян.

На ужин ожидали друга Авроры Эрнеста Бодара, широко известного торговца произведениями искусства. Бодар не пришел, и все остались сидеть в компании старого дурака с пышной седой шевелюрой и бакенбардами извозчика, которого им представили как графа Козлова, сказочно богатого русского, приехавшего в Париж в поисках развлечений, а также бледного, почти прозрачного молодого человека в очках, который, по его собственному заявлению, был музыкантом. Габен не запомнил его имени.

Было примерно три часа, когда, наконец, появился Бодар. Он извинился за опоздание, объяснив это тем, что к нему в последнюю минуту пришел богатый клиент. Он жадно поцеловал руку Авроры, назвал ее самой дорогой и любимой. Они поговорили об искусстве, и, наконец, Бодара повели смотреть картины Габена, которые заранее были развешаны в гостиной. Сжав руки в карманах, Габен изо всех сил старался скрыть свое волнение, пока Бодар рассматривал его картины, словно генерал, инспектирующий войска.

Торговец, мельком взглянув на работы Габена, сказал что–то о смелости их концепции и ничего не пообещал. Габен молча собрал картины.

— Ну, хорошо, — внезапно услышал он рядом с собой резкий голос Авроры. — Я в любом случае решила приобрести вашу картину с тюльпанами, месье Морель. Это эффектное сочетание желтого и голубого будет хорошо смотреться в моем будуаре.

Черт побери, опять этот стеклянный взгляд, это просто невыносимо! Он поблагодарил ее, пожалев о том, что не может ей отказать. Об этом не могло быть и речи! Он старался не глядеть на нее, но она уселась напротив него на диван, продолжая внимательно наблюдать за ним. Чтобы покончить с этим, он бросил на нее яростный и, как он надеялся, обескураживающий взгляд. В этот момент он понял, как близко она находилась, и ясно увидел толстый слои пудры на ее нежных щеках. Кожа у нее под глазами была припухшей и сморщенной, как осенний листок. И сейчас Габен окончательно убедился в том, что Аврора приуменьшает свои годы. Но такая слабость показалась ему вполне простительной.

Заметив, как изменилось лицо Габена, увидевшего ее вблизи, Аврора встрепенулась и быстро отпрянула назад. Лицо ее залилось краской, наплывающей как бы изнутри, подобно свету китайского фонарика. «Так вот в чем ее секрет, — подумал Габен, — вот какой «недуг» постоянно преследует ее». Ей не удалось отодвинуться достаточно далеко в тень. Ее лицо все еще было хорошо видно, и он продолжал рассматривать его. Ей хотелось встать и отойти в сторону, но она не могла этого сделать и поэтому стойко выдержала пытливый взгляд молодого человека. Было очевидно, что молодой человек сделал унизительное для нее маленькое открытие, и это испортило ей настроение, однако она смотрела на него в упор с легкой, но злобной ухмылкой на губах, продолжая изучать его.

Настала очередь Габена покраснеть. Легкая улыбка блуждала по губам Авроры, когда она отмечала про себя признаки его бедности: поношенные брюки, ботинки, испачканные грязью парижских улиц. Кожа на одном из его ботинок прохудилась настолько, что в нем образовалась дыра, пропускавшая воду.

Шли минуты, а они продолжали сидеть, глядя друг на друга. Габен ненавидел ее и ненавидел себя — за то, что предоставил ей удовольствие презирать себя. Ничто другое, сказанное за этот вечер, не могло так бесповоротно убить надежду на какую–либо дружбу между ними, как эта молчаливая схватка их взглядов.

Между тем события, ранее происходившие за пределами этой комнаты, на площади Ронд–Пуа, теперь практически не развивались. Дождь закончился, но небо оставалось свинцово–черным. Кавалерия оставалась на своем месте.

Габен встал и подошел к окну, в то время как Аврора вышла из комнаты. Он почувствовал, что за его спиной кто–то стоит. Это была Шарлотта. Стоя рядом с братом, она рассматривала Ронд–Пуа и не могла скрыть охватившего ее волнения.

— Почему они не уходят? — глядя на солдат, задала она вопрос, который мучил ее последние два часа и заставлял нервничать.

— Не бойтесь, дорогая, — раздался голос Бодара, в котором слышались нотки сарказма. — Ничего плохого не случится, уверяю вас. Просто время от времени те, которым поручена охрана режима, должны чувствовать необходимость потешить себя иллюзией того, что они действительно этим занимаются. Что касается друзей Виктора Нуара, то они не такие уж дураки, чтобы броситься сломя голову на сабли. Кроме того, все знают, что эти газетные революционеры не идут дальше пустой болтовни.

— Вы слишком оптимистичны, — холодно заметил Габен, — на вашем месте я бы не был так уверен!

— Да, один–другой из них действительно вбил себе в голову идею переворота, — снисходительно усмехнулся Бодар, — но уберите их лидеров, и все, что останется, — это несколько пьяниц!

Габен повернулся к Бодару. Склонившись над шахматной доской, тот продолжал сидеть, злобно поблескивая глазами.

— Да, пьяницы, но только в том случае, если вы хотите сказать, что они опьянены. Но их опьяняет не алкоголь, месье Бодар, их опьяняет надежда! А это самое опасное.

Шарлотта знала, что означает этот суровый взгляд Габена и его плотно сжатый рот. Она видела, как в нем закипает гнев, и это вызвало в ней ненависть к брату. Ту ненависть, которую она всегда испытывала к членам своей семьи и к своим друзьям, когда они начинали открыто отстаивать подобные взгляды перед людьми, принадлежащими к другим, высшим кругам. Это было низменное чувство, замешанное на уязвленном тщеславии и стыде. Габен холодно посмотрел на свою сестру. Ее умоляющие глаза вызвали в нем приступ гнева. Бодар на секунду оторвался от шахматной доски — только для того, чтобы бросить на Габена взгляд, полный удивления. Общество, в котором он привык проводить время, редко давало ему возможность встретиться с людьми, имеющими собственное мнение. Его язвительное замечание фактически основывалось на полном безразличии.

Почувствовав бесполезность дальнейшего спора, Габен пожал плечами. Бодар вернулся к игре, а Шарлотта осталась стоять рядом со своим братом у окна.

— Мне не нравятся эти люди, так же, как не нравится твоя подруга, — с горечью сказал Габен, даже не понизив голоса. — Не могу понять, почему ты ходишь сюда, в эту безвкусную гостиную, где все фальшиво. У тебя нет ничего общего с этой Авророй.

— Она была добра ко мне. Она помогла мне напечатать мои статьи в газете. Полагаю, тебе больше нравится твоя мансарда!

— Это мое дело.

Они замолчали. Каждый переваривал свою злобу внутри себя. Габен понял, что был обыкновенным неудачником, которому легко выражать презрение к роскоши, потому что он никогда не сможет предложить ее собственной жене. Шарлотта, чувствуя угрызения совести за нанесенное брату оскорбление, не могла заставить себя произнести ни слова. Габен чувствовал себя так, словно с него живого содрали кожу. Она подумала, что теперь он не сможет рассчитывать на чью–либо помощь, и в скором времени никто уже не сможет ничего сделать для него.

— Останемся друзьями… — тихо сказала она несчастным голосом, замявшись на секунду.

Габен с облегчением улыбнулся. Он нежно посмотрел на нее и вдруг с удивлением заметил, как она изменилась за эти последние несколько недель. Она сильно похудела, отчего ее орлиный нос приобрел какой–то хищный вид. Она также изменила прическу, сделав пробор посередине. Теперь ее волосы спадали двумя большими волнами с обеих сторон лица, делая его печально–нежным. В результате ее глаза с длинными ресницами казались необычно большими.

Некоторое время он с любопытством изучал ее. Он знал, как трудно судить о Шарлотте по ее внешнему виду. Ее легкие манеры обманули многих. Наблюдая за ней с детства, он знал, что под ее пассивной внешностью скрывались большая энергия и сила.

Задумавшись над этим, Габен удивился, какую большую работу Шарлотта проделала за эти прошедшие годы, удивился ее смелости и упорству. Она принадлежала к числу тех людей, у которых все получается легко и о которых никто не скажет, что они себя перегружают. Тот факт, что она собственным трудом зарабатывала на жизнь себе и своей дочери, было ее огромным достижением. Вместе с тем многие считали ее пустой и легкомысленной женщиной.

— Ты сегодня хорошо выглядишь, такая модная, моя старушка! — сказал он нежно и вдруг заметил ее новое платье, строгое и облегающее, со шнуровкой на лифе. Должно быть, она тратит целое состояние на свою одежду. Это платье весьма шло ей, но придавало какой–то мальчишеский вид, который ему не нравился. Ему стало любопытно, какие действительно отношения связывают Аврору и его сестру. Он попытался убедить себя, что явная тяга Авроры к мужчинам делает маловероятным какие–либо другие интересы, однако ему удалось убедить себя только наполовину, и он остался в плену своей обиды на эту женщину и ее компанию. Но он понимал, что не вправе что–то советовать Шарлотте. Она свободна, и вполне взрослая, чтобы выбирать себе друзей. Она выросла без него, и что бы он ни предпринял сейчас, она все равно поступит по–своему.

Стоя возле брата, Шарлотта даже не предполагала, что он думал о ней в этот момент. Делая вид, что она смотрит на улицу, она в действительности рассматривала свое отражение в окне, черты своего лица, которым темнота за окнами придала какую–то изысканность.

«Красивое лицо», — подумала она со смешанным чувством радости и муки, меланхолии и гордости. Она представила себя мраморной статуей, у которой где–то глубоко внутри еле слышно билось сердце. Есть ли у статуй сердца?

Она слышала, как Аврора вернулась в комнату, и ее резкий голос разорвал тишину.

— Тебе пора идти, моя дорогая.

Шарлотте так не нравился этот голос! Но что же тогда ей нравилось в Авроре? Нет, этот вопрос лучше не задавать, поскольку она не желает на него отвечать. Что она делает здесь? Нет, лучше об этом не думать. Но почему же в конце концов она чувствует себя здесь легко и спокойно. Уже в течение нескольких недель Аврора и ее круг занимали большое место в ее жизни. Она не пыталась дать им оценку, но визиты к Авроре походили на поездку в сказочную страну, необычные краски которой захватывали дух и воображение.

— Этим солдатам уже пора убираться в казармы, — сказал Бодар. — Друзья Нуара наверняка уже давно прошли окольным путем.

— Вы, должно быть, правы, — сказал Габен, с некоторым страхом рассматривая площадь.

— Я ненавижу толпу, — прошипела Аврора, и это чувство заставило ее вздрогнуть.

— Будем надеяться, что большинство из них разойдутся по домам, еще не дойдя до центра Парижа, — сказал Габен, — и они не предпримут попыток ворваться во что бы то ни стало сюда.

Почувствовав возбуждение Габена, Аврора подошла к нему поближе, не в силах скрыть свой страх. Инстинктивно она искала защиту вблизи этого сердитого молодого человека, будто его молодость может послужить в опасный момент надежной защитой.

— У вас есть там друзья? — спросила она, кивнув в сторону окна.

— Да, у нас там есть друзья, — ответил Габен.

Аврора посмотрела на Шарлотту.

— Ваш приятель Тома Бек, наверное, тоже пошел на похороны этого несчастного Нуара.

— Наверняка, — ответил Габен сдержанно.

На этом разговор закончился. Аврора задумалась, вглядываясь в темноту за окном. Габен не мог заставить себя взглянуть на сестру. В течение всего дня он не осмеливался упомянуть имя Тома. Теперь же, когда его имя было названо, мысль о Беке не выходила у Габена из головы.

Шарлотта замерла на месте, пытаясь собраться с мыслями в потоке захлестнувших ее эмоций. С какой целью Аврора упомянула имя Тома, размышляла она. Однажды она рассказала ей о нем во время одного из приступов женской откровенности, о которой, как правило, женщины тут же сожалеют.

Сейчас она была уверена, что Аврора упомянула о нем преднамеренно. «Что на меня нашло, — думала она, — зачем я рассказала обо всем этой женщине?» Конечно, Тома на похоронах, Шарлотта чувствовала это сердцем. От этой мысли ее охватил ужас, но она не хотела, чтобы ее состояние заметили, и поэтому глупо улыбнулась.

Тома! О, Господи, как она могла жить без него? Как могла жить, сгорая от желания видеть его? Она пыталась обмануть себя — отдавалась работе, покупала новые наряды, завязывала новые знакомства. В компании Авроры и ее друзей она могла забыть о своей тоске. Их ненавязчивый цинизм успокаивал ее, давал ей возможность передохнуть, а оценивая по достоинству их снобизм, их ложное чувство над другими, она могла позволить себе роскошь даже презирать их.

Однако в душе оставалась боль. С ужасом она поняла глубину своего падения. Она даже не предприняла попытку излечить себя. Вместо этого, закрыв глаза, бросилась в новый для себя мир, чтобы заглушить свое горе. Однако вера и надежда никогда не оставляли ее.

Шарлотта поняла, что ей пора идти. Другие гости тоже собирались расходиться. Судьба неумолимо вела ее навстречу Тома. Она чувствовала, что он где–то рядом. И уже люди в салоне не интересовали ее. Каждый удар сердца напоминал ей о любимом. Какая–то невидимая сила подталкивала ее к двери.

Уже у порога следовавший за ними Бодар как бы мимоходом взял Габена за руку.

— Месье Морель, мне пришла в голову одна мысль. Хотя, в определенном смысле, у меня есть некоторые сомнения по поводу ваших работ… Как я уже говорил вам, покупатели сдержанно относятся ко всему модернистскому, и ваши работы вряд ли можно назвать модными… но все равно я бы чувствовал себя плохо, если бы не помог художнику, который обратился ко мне за помощью.

Он замолчал. Габен посмотрел на него с плохо скрытой враждебностью. Шарлотте стало обидно за брата: она поняла, что сейчас будет разыгрываться какой–то спектакль между ним и Бодаром, где брату будет отведена унизительная роль.

— Мы можем прийти к определенному соглашению… своего рода контракту, — продолжал Бодар, — я мог бы гарантировать вам некоторое ежемесячное вознаграждение в обмен на исключительные права продажи ваших работ.

— Какого рода вознаграждение? — тихо спросил Габен.

— Ну, скажем, что–то около ста пятидесяти франков, может быть, двухсот. Это даст вам возможность спокойно работать…

— Но только что вы утверждали, что мои работы невозможно продать!

— Это правда, но мне не обязательно обращаться к своим обычным клиентам. Я могу найти контакты с коллекционерами в провинции, попытаться продать их за границей. Естественно, вам надо получить известность. Без имени нельзя добиться настоящего успеха.

— Вы предлагаете мне нищенскую плату в обмен на исключительное право распоряжаться моими работами, — холодно ответил Габен. — Другими словами, я буду умирать с голоду, пока вы будете продавать мои работы и оставлять все доходы себе.

— Мне придется пойти на риск, — возразил Бодар обиженным голосом.

— Действительно? Как же это?

— Если мне ничего не удастся продать, я потеряю все, что собираюсь уплатить вам.

Габен с трудом сдерживал себя.

— Я еще никогда не слышал о перекупщике, который разорился бы, помогая художникам, — спокойно сказал он. — Но я знаю многих художников, которые живут в нищете.

— Вы неправильно понимаете ситуацию. Вашим художникам просто нужны посредники. Я же предлагаю вам гарантированную оплату вашего труда.

— Лучше сказать, вы предлагаете мне бедность в надежде получить большую прибыль.

Ответ Габена прозвучал, как удар хлыста. Шарлотта быстро схватила брата за руку. Иронически улыбаясь, он посмотрел на по–детски румяное круглое лицо Бодара и с трудом продолжил.

— Прошу меня простить, но я по–другому рассматриваю свою работу. Если мне придется голодать, то я предпочел бы делать это свободно, имея хоть какую–то надежду на успех.

Бодар нехотя улыбнулся.

Габен слегка поклонился Авроре, и в этот момент с улицы неожиданно донесся мерный нарастающий гул, похожий на шум приближающейся толпы. Все встрепенулись. Окна задрожали от звука тысяч голосов.

Глава девятая

Все, как по команде, бросились к окнам. Войска выстраивались поперек площади.

— Это толпа возвращается с похорон Виктора Нуара, — сказал Габен. — Их всех разрубят на кусочки, сети они попытаются прорваться.

Он отодвинул занавеску. Рука его крепко сжалась в кулак, сердце громко стучало.

Лицо Авроры стало белым, как полотно.

— Прислушайтесь, — прошептала она, — похоже, на улицы выходит армия. Они всех поубивают.

Она вцепилась в руку Габена. Ее лицо исказил какой–то первобытный страх: уголки рта опустились вниз, глаза стали неподвижными, стеклянными.

«Вот ее настоящая сущность, — подумал Габен, — все остальное — только маска».

Он смотрел на темную массу народа. Над площадью нависла зловещая тишина. Побледнев, Шарлотта наблюдала за плотным морем мужчин и женщин, край которого, ближе к ним, слегка колыхался, словно приводимый в движение каким–то подводным течением. Кавалерию в другом конце площади из окна не было видно. Гул толпы зловеще нарастал, напоминая звук обрушивающейся старой стены.

До боли напрягая глаза, Шарлотта всматривалась в темноту, но ничего не могла разобрать. Она с трудом сдерживала желание закричать и броситься вниз в толпу. Тома должен быть там, среди них, но где?

Шарлотта начала молиться, шевеля губами, как старушка. «Тома, любовь моя,» — повторяла она про себя, стараясь страшным напряжением воли послать свои чувства туда, в пропитанную запахом смерти ночь. Внезапно она почувствовала, что Тома не погибнет сегодня вечером, что их любовь не закончилась. Всем своим существом она ощутила: судьба еще не отвернулась от них, и однажды, она не знала когда, они снова встретятся и навсегда останутся вместе.

Она закрыла глаза и на секунду забылась. Усилившись, шум вернул ее к реальности. Толпа снова пришла в движение.

Габен отворил одну створку окна и выглянул на улицу.

— Я пойду к ним, — сказал он быстро.

— Нет! — закричала Аврора, пытаясь удержать его. Шарлотта замерла, не в силах оторвать глаз от людского потока. Она была готова броситься вслед за братом, но Аврора вцепилась в ее платье.

— Они ворвутся в дом! Они все растащат! — визжала Аврора за ее спиной.

Шарлотта оглянулась. Они остались в комнате вдвоем. Бодар и граф Козлов удалились в соседнюю гостиную, которая была ярко освещена. Неожиданно в комнату вошел Бодар.

— Вы сошли с ума, — закричал он. — Закройте сейчас же окно!

— Я пойду вниз, — решительно заявила Шарлотта.

— Опомнитесь, дорогая, — удерживала ее Аврора.

Оттолкнув Шарлотту, Аврора отчаянным усилием заперла задвижку окна.

— Бодар, позовите Виктора! Скажите ему, чтобы принес револьвер из библиотеки.

— Хорошо, хорошо, успокойтесь, — сказал Бодар и направился обратно в гостиную.

Обе женщины остались одни. Аврора в страхе прижалась спиной к стене.

— И куда запропастился Виктор? Он должен спуститься и прогнать этих людей. Это мой дом. Я вызову полицию.

— Это бесполезно, — тихо произнесла Шарлотта. — Их там более пятидесяти тысяч.

— Что там думают эти солдаты? Они должны открыть огонь!

Обычно спокойный голос Авроры теперь трудно было узнать. Панический страх исказил ее лицо, губы тряслись.

Неожиданный взрыв песни на улице заставил Аврору бессильно опуститься в кресло на другом конце комнаты.

— Они поют! Зачем они поют? Почему солдаты не стреляют?

— Успокойтесь, — сказала ей Шарлотта с укором.

— Что они там делают? Вам не видно? Шарлотта, я так боюсь. Вы не знаете, что такое толпа! А я знаю, я видела ее, когда была еще девочкой. Это разъяренный дикий зверь. Я видела, как толпа сжигала людей, мучила женщин…

Шарлотта сидела молча. Ее глаза были закрыты. Напряженные нервы словно вибрировали в унисон с гулом толпы.

Во тьме послышались отдельные голоса. Аврора нервно пошевелилась.

— Что они говорят? — спросила она.

— Они кричат: «Да здравствует республика!» — сдержанно ответила Шарлотта.

— Однажды мне пришлось видеть толпу, — пролепетала Аврора. — Это было ужасно. Во время революции я жила на Монмартре с мамой. Мне было пятнадцать или шестнадцать, ночью раздавались выстрелы, погибали люди. Моя мать прятала меня под бельем в шкафу. Я слышала, как кричали люди, падая под пулями.

Помимо своей воли Шарлотта подсчитала: если речь идет о революции 1848 года, значит Авроре должно быть лет тридцать семь или тридцать восемь, хотя сама она говорила, что ей только двадцать девять. У Авроры явно разошлись нервы, и она ни с того ни с сего вдруг начала исповедоваться Шарлотте.

— Я никогда не любила, — сказала она с каким–то безумием в глазах. — Что значит любить? Ты любишь, Шарлотта, ты всегда любила Тома, но не догадывалась об этом. Ты готова отдать жизнь, чтобы вернуть его, но он не вернется. Ты останешься одна, как я.

— Успокойся! — сказала Шарлотта, холодно посмотрев на нее.

— Я ненавижу насилие. Я ненавижу мужчин, потому что они все насильники. Я познала мужчину, когда мне было пятнадцать. Это было животное. Он овладел мной, когда я была еще глупым ребенком, а потом бросил меня беременную.

— Зачем говорить об этом сейчас?

— У меня родился мальчик, но я отдала его. Он живет где–то в деревне. Он никогда не узнает, что я его мать. Я никогда даже не думаю о нем. Я просто чудовище.

— Тебе не следует рассказывать мне об этом, — беспомощно возразила Шарлотта, — ты будешь ненавидеть меня за то, что я это знаю. Я больше ничего не хочу слушать.

Однако Аврора, стоя на коленях на ковре и вцепившись обеими руками в спинку кресла, погрузилась в воспоминания детства. Страх смерти читался в ее глазах.

Крики за окном смолкли, и на улице воцарилась тишина. Тишина была еще ужаснее, чем шум. Не обращая внимания на всхлипывания Авроры, Шарлотта снова отворила окно и увидела множество людей во дворе дома за железными воротами. Толпа начинала волноваться, как будто над ней пролетел штормовой ветер. Обе женщины замерли на месте, их нервы напряглись до предела. Дверь в гостиную открылась, и показался запыхавшийся дворецкий Виктор.

— Мадам, вам больше нечего бояться, толпа разбегается. Слава Богу, этот сброд, простите за грубость, мадам, при виде солдат разлетелся в разные стороны, как стая перепуганных птиц. Если мадам соизволит выглянуть в окно, то увидит, что они полностью побеждены!

Все высунулись в окно и с интересом стали наблюдать, как разрозненные группки людей, среди которых были женщины и дети, метались по открытому пространству площади.

По спине Авроры пробежал мороз.

— Я поставлю свечку святой деве Марии — за то, что она предотвратила бойню, — сказала она.

А Виктор продолжал информировать присутствующих.

— Их лидеры удалились в направлении реки, — сказал он. — Их примерно человек тридцать. Мадам может мне поверить на слово, они далеко не уйдут. — Он монотонно, с разными вариациями повторил это утверждение несколько раз, словно заученный урок.

— Бедняги, — проговорила Аврора, поправляя перед зеркалом прическу.

Шарлотта продолжала смотреть в окно. Ее сковало внезапное чувство пустоты. Она видела, как во всех направлениях разбегались люди, но путь им преграждали то полиция, то омнибус, пытавшийся пробиться через площадь.

Она думала о Габене и Тома. Где сейчас ее брат? Что случилось с Тома? Они, должно быть, сейчас вместе с остальными людьми, лидеры которых, как сказал привратник, направились к реке, где по ним могут открыть огонь солдаты.

Даже не взглянув на присутствующих в комнате, она открыла стеклянные двери и побежала вниз по лестнице к воротам.

Кто–то окликнул ее, но она не оглянулась. Оказавшись на улице, Шарлотта быстро зашагала в сторону реки. Было уже темно, и люди разрозненными группами все еще спешили куда–то. Мимо нее промчался всадник: из–под копыт его лошади летела грязь. Шарлотта быстро шла вперед. Казалось, все было пропитано страхом. Он витал в воздухе над улицей, в темных облаках, несущихся над головой и отражался на лицах окружавших ее людей. Мимо нее быстро пробежала какая–то женщина, из проулка неожиданно выскочил мужчина с искаженным от ужаса лицом. Под деревьями мелькали какие–то фигуры, похожие на призраков. Что она может найти там, в конце улицы? Черный занавес ночи опускался перед ее глазами. Нет, теперь ей не найти Тома. Как вообще можно было кого–либо найти среди теней, мелькающих во мраке ночи?

Она остановилась, чтобы перевести дыхание, но затем снова бросилась вперед. Чем дальше она уходила в темноту, тем больше убеждалась в том, что осталась совершенно одна.

Наконец Шарлотта остановилась. Вокруг нее была кромешная тьма. Она чувствовала себя беззащитной и ничтожной. Надежда покинула ее. В течение многих дней она сохраняла способность бороться, упрямо цепляясь за свою веру в счастье, но сейчас непроглядная темнота заставила ее сдаться. Все оказалось бесполезным. Она удивилась, что не поняла раньше все безумие своей надежды.

Она дошла до конца улицы, где переполненная сточная канава образовала огромную лужу. Остановившись у обочины дороги перед этой преградой, она окончательно поняла свое поражение, и это привело ее в отчаяние.

Шарлотта медленно побрела назад к дому Авроры, чувствуя себя посторонней в этом бурлящем городе, посторонней во всей вселенной. У нее было странное ощущение, будто она не участвует в жизни, а наблюдает ее со стороны. Казалось, она утратила способность страдать. На смену любви и амбициям пришла душевная пустота.

Перед домом Авроры она на секунду остановилась. В главной гостиной ярко горел свет.

Как хорошо она теперь узнала Аврору и ее друзей, их цинизм и трусость пред лицом жизни, их примитивные и эгоистичные моральные устои. Но она уже больше не презирала их. Она не считала себя вправе судить их. Она не хотела возвращаться домой, ей хотелось вернуться к ним и вновь почувствовать их фальшивую, но успокаивающую дружбу.

Там она могла отдохнуть душой. Привычная атмосфера успокоит ее сердце, уймет ее гнев и воинственный Дух. Это был способ самозащиты.

Внезапно к ней вернулась жажда жизни, ей захотелось наслаждаться своей молодостью. Она хотела изо всех сил схватить обеими руками что–то или кого–то. На этом ее жизнь не должна закончиться, ее ждут новые приключения. Может быть, то, во что она верила, вовсе не было счастьем? И любовь тоже не счастье? Она будет приветствовать любые ласки, любые ухаживания.

Войдя в гостиную, она увидела, что приехал Жюль Дельбрез. За ним появился Поль Буше. Бодар отправился домой, а Козлов спокойно спал в кресле. Аврора потягивала бренди, с каждой минутой становясь все более оживленной и шумной.

— Я беспокоился о вас, — обратился Дельбрез к Шарлотте.

Шарлотта попросила что–нибудь выпить, и кто–то дал ей бокал.

— Я только что вернулся из Пале Бурбон, — рассказывал Дельбрез, — все закончилось спокойно. Рошфор и его друзья разбежались, не поднимая шума. Это была просто буря в стакане воды. Хорошо, что Рошфор спасовал перед войсками, иначе бы им устроили хорошую кровавую баню.

Буше молчал. Он выглядел болезненно усталым.

С насмешливой улыбкой Дельбрез повернулся к нему.

— А вы разве не были с ними? — спросил он. — Только не говорите мне, что вы бросили своих друзей в такую минуту, мой дорогой.

— Я не люблю толпу, — сказал Буше странным голосом, — и, поскольку вы требуете объяснений, не буду скрывать, что они напугали меня. Это все, что я могу сказать вам по этому поводу, мой дорогой.

— Давайте куда–нибудь поедем, — неожиданно предложила Аврора, — давайте развлечемся и забудем этот ужасный вечер.

Под глазами Буше были черные круги. Наблюдая за Авророй, он отметил про себя, что необходимость расслабиться может заставить ее сделать какую–нибудь отчаянную глупость. Его близорукие глаза за толстыми стеклами очков с сочувствием и нежностью встретили ее вопросительный взгляд. Он улыбнулся, Аврора подошла и склонилась под ним почти с сестринской заботой. Они были примерно одинакового роста, но рядом с ней он выглядел несколько обрюзгшим. Когда она находилась рядом, он часто искал свое отражение в зеркале и с горечью убеждался, как несуразно и даже глупо он выглядит.

— А зачем вы выходили на улицу? — неожиданно Дельбрез обратился к Шарлотте.

— Мне так захотелось.

— Вы гоняетесь за мужчинами, словно уличная женщина. Вы искали Бека?

— Нет!

— Она влюблена в него, — вмешалась опьяневшая Аврора. — Бедняжка, ее страдания вызывают у меня слезы!

Поль сочувственно взглянул на Аврору.

— Вы слишком много пьете.

Аврора налила себе еще бокал.

— Шарлотта — скрытная маленькая киска, — засмеялась она. — Но она глубоко страдает, позвольте вам сказать. И не надо меня винить за то, что выдала ваш секрет, мой котеночек, все давно знают ваши тайные страсти!

Взгляд Шарлотты стал суровым.

— Все тайное когда–нибудь становится явным! — не унималась Аврора.

Вдруг она застыла, открыв рот. С сожалением она вспомнила о том, как при виде толпы, охваченная страхом, недавно изливала душу Шарлотте. Потом она сделала движение рукой, словно отбросив это воспоминание. Два бокала бренди сегодня ударили ей в голову сильнее обычного.

— Ну, хорошо! — возбужденно продолжала она — Давайте играть в открытую. Что вы на это скажете, месье? Перед всеми вами я признаюсь в своем постыдном прошлом. Я родилась в семье бедняков и вышла замуж за этого дурака Кларка только ради денег. Я эгоистична и корыстна. Я закоренелая лгунья. Огласите свой приговор, друзья мои. Я никого и ничего не люблю, не люблю теперь даже деньги.

Она замолчала, повернув свое маленькое белое личико к собравшимся. Ее странный невидящий взгляд блуждал по комнате. Она пошатнулась; стоявший рядом Поль схватил ее за руку и с силой привлек к себе, словно пытаясь сделать ей больно в отместку за ту боль, которую она причиняет ему, выставляя себя в таком свете.

Со слабым стоном она прижалась к нему и руками обхватила его за шею. Дельбрез засмеялся.

— Никаких публичных признаний. Дорогая моя Аврора, вы пьяны. Вы не понимаете, что говорите.

Аврора продолжала прижиматься к Полю.

— Поль, вы любите меня? — жалобно прошептала она.

— Да, — ответил он.

Он нежно прижимал ее к себе, дивясь тому, как сильно он любит эту женщину. Он был бессилен сопротивляться этой любви.

— Поль, простите меня, — сказала Аврора с закрытыми глазами. Лицо ее было измученным.

— Придите в себя, Аврора. Посмотрите на меня.

Шарлотта внимательно рассматривала эту пару, в обнимку стоявшую посредине комнаты. Уже не первый раз она видела Аврору в таком состоянии, но только теперь она видела всю ее без прикрас. На сердце медленно ложилась томящая грусть.

Неожиданно к ней наклонился Дельбрез и игриво пощекотал у нее за ушком.

— Вы маленькая обманщица, — прошептал он. — Я уже говорил вам и скажу снова. У вас есть особый дар видеть слабости других, оставаясь самой в стороне. Если бы вы страдали непостоянством или кокетством, это было бы более честно.

Шарлотта ничего не ответила.

— Когда вы наконец пересилите свою любовь к этому глупому инвалиду?

— Я никого не люблю.

— Вы любите Бека. У вас все симптомы неразделенной страсти. Даже искусство самообмана. Но вы весьма уязвимы, бедняжка. Вы напрасно тратите время в погоне за несбыточной мечтой. В конце концов страсть иссушает сердце и мозг. Я был о вас лучшего мнения. Уверен, вы способны избавиться от этого бремени любви.

— Поедем куда–нибудь, — вновь воскликнула Аврора, выпустив Поля Буше из своих объятий, — поедем куда–нибудь все вместе. На Монмартр или в Кортвиль. Мне хочется сотворить что–нибудь ужасное.

— Аврора… — взмолился Поль, пытаясь сдержать ее.

— Вы поедете с нами? — спросил Шарлотту Дельбрез.

— Почему бы и нет!

Она была готова на все, только бы не возвращаться домой. Нужно же как–то жить! Она поднялась со своего места. От выпитого бренди ее тянуло в сон, и, поднявшись, она почувствовала легкое опьянение. Комната поплыла перед глазами. Дельбрез взял ее под руку.

— Я хочу, чтобы вы были счастливы, — прошептал он с какой–то угрожающей ноткой в голосе, — но со мной…

Она посмотрела на него ничего не видящими глазами.

— Счастье? — сказала она. — Мы не можем определить счастье, даже когда встречаемся с ним. У нас есть только воспоминание о нем.

— Интересное наблюдение.

Шарлотта подняла глаза и заметила оттенок раздражения на узком лице Дельбреза. Она стала придирчиво всматриваться в его порочно красивое лицо: правильные черты, длинный нос, тонкие губы с презрительной складкой в углу рта, маленькие бегающие глазки темно–серого, с металлом, цвета. И все же это лицо источало какой–то магнетизм. «Почему бы и не Дельбрез?» — подумала она про себя с каким–то сатанинским отчаянием.

— Поехали! — снова позвала Аврора.

— И немедленно! — поддержала ее Шарлотта.

Они быстро нашли кабриолет и отправились в сторону Бельвиля.

Аврора пожелала отведать чашку супа в одном из уютных кафе отдаленной улицы, чтобы, как она выразилась, посидеть плечом к плечу с пролетариатом. Шарлотта, пребывая в состоянии лихорадочно–отчаянной веселости, настояла на том, чтобы они остановились у мрачного заведения на одной из улиц возле ля Вилет.

Даже Аврора не предполагала встретить здесь такое убожество, и они уже были готовы уехать, как Шарлотта решительно направилась внутрь. Остальные волей–неволей последовали за ней. Несколько опухших пьяниц недовольно зашевелились у бара, освобождая им места, а суетливая хозяйка бара поспешила навстречу, вытирая сальные руки об еще более сальный передник.

Компания устроилась в углу, зажатая толпой работяг в выцветшей грязной одежде. Попросили омлет, который пришлось запивать дерущим горло красным вином.

— Это просто какая–то глупость, — возмутился Дельбрез. — Давайте уедем отсюда.

Буше положил свою руку на руку Авроры и слегка сжал ее. Он заметил, как она побледнела.

Когда они поднялись, чтобы уйти, в зале воцарилась гробовая тишина. Наконец за ними захлопнулась дверь.

— Поедем теперь в Куртиль, — предложил, улыбаясь, граф Козлов. Похоже, ему одному пришелся по душе этот район.

Когда они проезжали мимо знаменитых каменоломен, Дельбрез неожиданно предложил остановиться и взглянуть на них. Он взял Шарлотту за руку и почувствовал, что она дрожит.

Женщины с трудом шли по грязи, и у самого входа в каменоломни они увидели несколько больших цыганских повозок, поставленных кругом. Посередине горел костер. Остановившись поодаль, они наблюдали, как под звон гитары отчаянно плясала девушка в ярком платье. Музыкант выделывал со своим инструментом что–то невообразимое, притопывая ногой по ступеньке повозки. Завывающая и страстная музыка, казалось, взывала ко всем бродягам мира. Шарлотта хотела подойти поближе, но Дельбрез удержал ее.

Ее глаза смотрели недобро.

— Что они могут мне сделать, успокойтесь, — сказала Шарлотта.

— Будьте благоразумны!

— Кажется, вы трусите? — был ответ.

Дельбрез молча взглянул на нее и, демонстративно игнорируя ее иронию, вышел вперед, остановившись почти рядом с танцовщицей.

Вдруг в воздухе блеснул нож и воткнулся в мягкую землю у ног Дельбреза. Он отпрянул назад. Раздался смех, и из темноты вышел граф Козлов, который вместе с Полем и Авророй решительно направился к каменоломням.

Дельбрез резко повернулся и пошел прочь от пылающего костра. Шарлотта не сдвинулась с места. Она внимательно вглядывалась в фигуру человека, стоявшего в темном проеме между повозками.

Она была почти уверена в том, что именно этот прятавшийся в тени наблюдатель бросил свой нож. Когда он отступил немного в сторону, она заметила его светловолосую голову.

Внезапно музыка оборвалась на одной заунывной ноте. Светловолосый перепрыгнул через ступеньки повозки и скрылся за ней. Шарлотта непроизвольно двинулась за ним. Кто это? Конечно, не цыган. Она заметила темный плащ и белую рубашку под ним. Она шла вперед, зачарованная странной ночью. За повозками был пустырь. В сумраке она видела, как молодой человек стоял среди цыганских лошадей, ласкал их и нежно разговаривал с ними. В этот момент из–за облаков выглянула луна. Шарлотта заметила, что юноша увидел ее и молча разглядывает.

К своему удивлению, она узнала в нем белокурого незнакомца, которого впервые встретила вечером во время торжеств пятнадцатого августа. Шарлотта от неожиданности открыла рот. Она не могла оторвать от юноши глаз. Их разделяло ярдов десять. Она не знала, что делать: уйти или остаться, заговорить или нет?

На фоне окутанного дымкой печального пейзажа эта сцена казалась странно чарующей. Одна из лошадей мотнула головой, и ее уздечка просвистела в воздухе прямо перед глазами Шарлотты. Она резко отвернула голову и отступила назад. Юноша поймал лошадь за уздечку и заговорил тихим голосом.

— Спокойно, Чора. Ну, ну, тихо. Успокойся, злюка. Не бойтесь, она вас не тронет, — обратился он к Шарлотте.

По спине у Шарлотты пробежали мурашки: и от холодного ветра, и от того, как мягко, но властно этот юноша сказал «не бойтесь».

Молодой человек продолжал так же серьезно и внимательно рассматривать ее. Было что–то магнетическое в испытующем взгляде его темных глаз. Она помнила их, и сейчас они снова заставили ее смутиться. В его глазах, словно в зеркале, она могла видеть свое собственное отражение.

Внезапно она почувствовала радость от встречи с ним, в ее голове всплыли воспоминания об их встрече, когда она впервые увидела его лицо и была удивлена странным ощущением того, что уже где–то его видела.

Тишину нарушили голоса, Шарлотту позвали. «Должно быть, зовет Дельбрез», — подумала она с полным безразличием.

— Вас зовут, — сказал юноша.

— Да.

Все еще сдерживая лошадь, он повернулся к ней.

— Один из них ваш муж?

— Нет, это мои друзья.

— Я ненавижу ваших друзей.

— Да, иногда они несносны, — медленно произнесла она, разглядывая темные фигуры у каменоломни, — но я такая же, как они.

— Нет, — сказал он, — вы на них не похожи.

— Что вы знаете обо мне? — быстро спросила она.

Он увидел, что она дрожит, и подумал, что ей холодно. Дрожь не оставляла ее, она ждала его ответа. Его большие темные глаза были прикованы к ее лицу. Она продолжала дрожать всем телом, удивляясь своей смелости.

Дельбрез снова позвал ее, и чары распались. Она пожала плечами.

— Мне пора идти. Прощайте. Считайте меня своим другом.

Он молча стоял и провожал ее взглядом. Шарлотта присоединилась к остальным. Она вновь стала самой собой и с удивлением думала, что заставило ее искать этого человека, почему она его запомнила.

«Теперь мы отправимся домой, — думала она, — и я смогу выспаться».

Однако граф Козлов был в отличном расположении духа и намеревался посетить Кортиль. Остальные, хотя и без энтузиазма, последовали за ним. Знаменитый квартал, улицы которого были когда–то наполнены шумом карнавальных процессий и куда весь Париж собирался по воскресеньям на танцы, давно утратил свою былую привлекательность.

Прежняя мода прошла, и теперь открытыми остались лишь несколько небольших увеселительных парков. В одном из них, у Бон Лапине, кто–то справлял свадьбу, и они решили зайти. Дельбрез настоял, чтобы заказали шампанское, и по мере того, как его бокал наполнялся снова и снова, его поведение становилось все более грубым. Шарлотта тоже много пила, но голова ее оставалась холодной и ясной.

— Шарлотта, вы должны выйти за меня замуж, — сказал Дельбрез. Она посмотрела на него и встретила пылающий взгляд его серых глаз. Он взял ее руку и прижался губами к ее гладкой ладошке. Она почувствовала, как в ней растет раздражение.

— Выходите за меня.

— Вы недостаточно богаты, — ответила она холодно. Он засмеялся.

— Тогда будьте моей любовницей, счастье мое. Я бы все равно на вас не женился. Это так, к слову пришлось.

«А если я останусь с ним сегодня? — подумала она. Он или другой, какая разница? Это даже к лучшему, что я не люблю его».

Она подняла глаза и вдруг увидела, что белокурый юноша тоже пришел в танцевальный зал и стоит в нескольких ярдах от них. За его спиной был смуглый цыган.

Сердце Шарлотты замерло. Она снова почувствовала приятное томление, какое бывает при встрече с чем–то опасно–привлекательным.

Это было давно забытое и ценное чувство молодости, которое, как ей казалось, она утратила навсегда. Она продолжала наблюдать за юношей с другого конца зала. «Он все–таки последовал за мной, — думала она, — несмотря на презрение к моим вульгарным друзьям, несмотря на свою ребяческую трогательную гордость». Внезапно она почувствовала счастье от своей тайной связи с этим юношей. Его глаза искали кого–то среди танцующих.

Пока он подходил к их столу, она смогла лучше рассмотреть его. Он весь был каким–то неестественно светлым и ярким. На нем были облегающий черный косном и романтическая старомодная кружевная рубашка, белизна которой подчеркивала красивую посадку головы. На лице застыло странное выражение скованности и внутреннего беспокойства. Он заметил ее и замер среди танцующих. Цыган стоял рядом с ним. Затем он подошел к пустому столику неподалеку.

Он сел за столик. Даже не смотря в его сторону, она чувствовала на себе его взгляд, и вся трепетала от страха и удовольствия. Юноша заказал две бутылки пива и, не прикасаясь к стоявшему перед ним стакану, сидел и смотрел в сторону Шарлотты.

Притворяясь, что она не видит его, Шарлотта несколько раз тайком взглянула на его стройную фигуру. У нее защемило в груди от сладостного ощущения своей молодости. Ей захотелось продлить эту радость до бесконечности. Она бросала на него взгляды, и ее восхищение им все возрастало, пока восторг не превратился в ощущение счастья, в сверкающий, но несмелый луч надежды.

Дельбрез что–то говорил ей, но она ничего не слышала. Ее захлестывала идущая откуда–то изнутри буря восторга. Прошлое и настоящее перестало для нее существовать. По сравнению с этим ярким чувством даже ее любовь к Тома показалась ей чем–то обыденным.

Дельбрез заметил, что ее взгляд прикован к незнакомому молодому человеку.

— Кто это? — раздраженно спросил он.

— Друг, — игриво ответила ему Шарлотта.

— Правда? — воскликнула Аврора. — Ты должна представить его нам, дорогая. Он выглядит весьма положительным молодым человеком.

Аврора встала и направилась к столику поляка.

— Аврора, — хотел ее удержать Буше.

— Месье, — сказала Аврора, — подойдя к соседнему столику, — друг нашего друга — наш друг. Прошу вас к нам за столик.

Юноша поднялся и подошел к ним. Дельбрез посмотрел на него с нескрываемой враждебностью.

— Фрэнк Ворский, — коротко представился незнакомец.

Граф Козлов приходил в себя после алкогольного оцепенения и, заметив Ворского, попытался оторвать свое тело от стула.

— Вы поляк, месье?

— Да, месье.

Козлов пошатнулся, схватился руками за стол и плюхнулся обратно на свое место. Он уставился на грубую поверхность деревянного стола, и его плечи затряслись, словно в приступе беззвучного кашля. Неожиданно он громко сказал:

— Разрешаю вам ударить меня, Ворский.

Ворский стоял неподвижно.

— Я русский, — промычал Козлов, — говорю вам, месье поляк, вы можете даже оскорбить меня!

— Козлов… — умоляюще произнес Дельбрез, знакомый с подобного рода выходками Козлова, испытывавшего, вероятно, потребность в самоунижении.

Шарлотта закрыла глаза, чтобы не видеть этой сцены. Но она не видела также ни оркестра, ни танцующих в страстных объятиях людей, ни слабого мерцающего света. Она только чувствовала близкое присутствие Ворского, отчего по коже у нее бегали мурашки.

— Козлов, вы сошли с ума! — резко повторил Дельбрез.

— Ударьте меня, прошу вас. Или вы трус, поляк?

Ворский побледнел и поднял руку. Звук совпал со звуком цимбал в оркестре. Козлов моргнул налитыми кровью глазами и сел на место, содрогаясь всем телом. Пронзительный смех Авроры потонул в веселом ритме вальса.

Ворский повернулся к Шарлотте.

— Мадам, — сказал он, — я пришел засвидетельствовать вам мое почтение. Считайте меня своим другом!

Он поклонился. Шарлотта окинула его торжествующим взглядом, полным удовлетворения. Рядом с Ворским Дельбрез выглядел жалким и незаметным. Она восхищалась благородными чертами его лица под шапкой необычайно светлых волос, ей нравились его высокий лоб, прямой нос, в меру чувственные губы и темные пылкие глаза, огромные и печальные, как восточная степь.

— Я пришел, — снова сказал Ворский, — чтобы проводить вас домой, мадам.

Их глаза встретились, и Шарлотта встала.

— Шарлотта! — окликнул ее Дельбрез. Его лицо стало безобразным от прилившей крови.

Даже не взглянув в его сторону, Шарлотта последовала за Ворским.

Глава десятая

На улице их ждала карета, запряженная двумя черными лошадьми. Ворский подал руку, и Шарлотта расположилась в карете. Она чувствовала себя как во сне. Она спросила, кому принадлежат карета и лошади, и он ответил, что это карета мадам Левиц. Она полька и была подругой его матери. В Париже он живет в ее доме. Его мать была графиней Ворской. Она умерла, когда ему было двенадцать.

— У вас ее улыбка, — добавил он.

Оставшуюся часть пути они проехали молча; он не сказал больше ни слова, но Шарлотте казалось, что окружающая темнота была наполнена теплыми хрипловатыми звуками его голоса. Она наслаждалась его близостью. Одно его присутствие наполняло ее чувством неземного восторга.

Это была не любовь, а более опасное страстное увлечение, от которого у нее замирало сердце. Куда он ее везет и что намерен делать? Она не осмеливалась спросить его об этом из опасения нарушить волшебную прелесть ночи. Она готова была не рассуждая следовать за ним, позволить ему делать с ней все, что он пожелает. Внезапно ей в голову пришла мысль о том, что они никогда не будут принадлежать друг другу полностью. И все же если он любит ее, то он сможет разжечь в ее сердце пожар страсти, который поглотит ее воспоминания о Тома и обо всем, что было раньше. Она сама превратится в один самопожирающий факел без прошлого и будущего, лишенный воли и честолюбивых замыслов. В глубине души она понимала, что значит любить такого человека. Это будет море страданий, море несбыточных надежд.

Карета остановилась у старого дома в пригороде Маре. Это был пришедший в упадок когда–то великолепный дом. Одно крыло его уходило в сад, полный огромных деревьев, толстые стволы которых в лунном свете напоминали стадо слонов. Шарлотта увидела стертые ступеньки и открытые створки высоких окон. Ворский повел ее внутрь дома. Она сделала несколько шагов по старому мраморному полу, который был весь в трещинах и выбоинах, словно сама земля продолжала дышать сквозь этот древний камень. Шарлотта остановилась и, оглядевшись вокруг, поняла, что находится в просторном, похожем на церковь зале со сводчатыми потолками. Ворский прошел мимо нее и стал зажигать огромные канделябры, расположенные вдоль стен.

Комната как бы ожила и приобрела реальные очертания. Шарлотта разглядела готический сводчатый потолок и огромную кровать, смутно вырисовывавшуюся в тусклом свете; она напоминала огромный катафалк со свечами по углам. Шкуры животных, разбросанные на кровати и полу, вызывали в памяти картины какого–то первобытного жилья. Старинный комод в дальнем конце зала был превращен в домашний алтарь. На нем сточи портрет женщины в круглой рамке и две иконы Божьей матери.

— Вы первая женщина, которая вошла в эту комнату, — сказал Ворский. — Я был здесь всегда один. Мне нравится быть одному.

В его голосе прозвучали гордые нотки. Похоже, эта гордость возвышала его над обычными чувствами и эмоциями.

— Иногда хорошо кого–то или чего–то ожидать, Ж ответила Шарлотта.

— Мне так и не удалось освоить искусство ожидания.

Он стоял к ней спиной, и она могла видеть его гордую осанку, говорившую о его уверенности в себе. Это ее восхищало, удивляло и настораживало.

Некоторое время она оставалась стоять в растерянности посреди комнаты. Овальные пятна сырости были на стенах в тех местах, где горели свечи, старое дерево покоробилось и в дверях зияли щели. Комнату наполнял кладбищенский запах прошлого века, который, словно какой–то смрадный ладан, пропитывал вещи, забивая наружный свежий воздух.

Шарлотте показалось, что она превратилась в существо из другого мира, в какую–то глиняную статуэтку. В этом почти пустом зале среди поблекшего сказочного великолепия старого обветшалого дома, среди этой неземной загадочной ночи ее собственный мир показался ей обыденным и ничтожным. Ворский все еще молчал. Она подумала, уж не забыл ли он про нее. Время, казалось, остановилось. Все, что было создано ею в этот вечер, собрано по кусочкам — драгоценным моментам проведенного вместе времени — сразу развалилось, словно карточный домик.

Ворский снял куртку и остался в облегающих брюках и рубашке с длинными рукавами. Шелковые складки рубашки не скрывали стройность его сильного торса, словно высеченного из камня. Мерцающий свет канделябров плясал вокруг его мужественной и надменной фигуры, как яркие птички вокруг фокусника.

Наконец он повернулся, очевидно, вспомнив о ней. Необыкновенная белизна его волос создавала впечатление, что на нем надет парик. Он стоял слишком картинно, его шея, словно мраморная колонна, поднималась из кружевного воротника старомодной рубашки. Шарлотта была поражена этой красотой, но вместе с тем ей не нравились его позерство, его игра и нереальная обстановка, которой он себя окружил.

Она была в замешательстве. Но она не могла судить Ворского. Время еще не пришло. Она продолжала цепляться за свою мечту. Ворский был не от мира сего. Он такой, какой есть. Причина заключалась в ней: это ее собственный вульгарный здравый смысл заставлял ее делать переоценку жизненных ценностей. Неужели она так постарела со времен Ниора, когда под каждой белокурой шевелюрой ей виделся бог, а под каждой военной формой — герой?

«Теперь я начинаю думать, как моя мать,» — подумала она в изумлении.

«Мне следует хотя бы что–нибудь сказать,» — подумала Шарлотта.

— Кажется, вы сказали, что живете здесь один?

— Да, — сказал Ворский. — В другом крыле дома живет мадам Левиц. Как я вам уже рассказывал, она была подругой моей матери. Она и мой очень хороший друг. Она верит, или притворяется, что верит, будто в меня воплотился ее собственный сын, который умер в Польше. Это одно и то же — верить или притворяться, что веришь, правда?

В том, что он сказал, не было ничего необычного, но иностранный акцент и то старание, с которым он подбирал французские слова, придавали его речи какое–то особое очарование. Время от времени его глаза останавливались на ней, но тут же взгляд перескакивал на что–нибудь другое.

Он спросил, как ее зовут. Она не нашла в себе сил ответить и промолчала.

— Значит, у вас нет имени, — сказал он и засмеялся, показав свои белоснежные зубы. Его смех резко оборвался, но его звук как бы звенел в воздухе пустой комнаты.

— Не будьте моим врагом, — попросила Шарлотта.

— Не буду.

Когда она направилась к двери, он крикнул ей:

— Мне кажется, я люблю вас!

Она засмеялась.

— Не смейтесь, — сказал он несчастным голосом. Что–то в его тоне заставило ее остановиться. Она в удивлении остановилась и с тревогой заметила, что он весь дрожит.

— Я мог бы овладеть вами сейчас, — хрипло сказал Ворский, — я мог бы, не правда ли?

Шарлотта молча смотрела на него.

— Но я этого не сделаю, — сказал он. — Я не могу поступить с вами так, как обычно поступают с девкой–служанкой или с уличной женщиной. Только не с вами. Любовь — это преступление.

— Вы еще ребенок, — пренебрежительно сказала она. Потом пожала плечами и добавила: — Какой вы еще ребенок. Вы не знаете жизни.

— Вы действительно так думаете? — ее слова задели его за живое. Он раздраженно посмотрел на нее и рассмеялся, но смех его был полон боли и насмешки.

— Вы ошибаетесь, — хрипло сказал он. Он близко пододвинул к ней свое лицо. — Я уже давно не ребенок. Вы не знаете, о чем говорите. Я был во многих странах, видел, как мучают, убивают людей. Когда мне было восемь лет, я видел, как мою мать схватили солдаты. Похоть, насилие и грубость — вот что окружало меня. Женщины любили меня. Они стали бегать за мной, как только мне исполнилось четырнадцать лет, Женщины были повсюду. Я был замаран их страстями, как убийца кровью своей жертвы. Не смотрите на меня так. Я не сошел с ума. Но если сумасшедший, то я этим только горжусь. Я свободен, и горжусь своей свободой. В конце концов они возненавидели меня. Однажды ночью пьяный солдат ударил меня ножом. Вот он, здесь, мой шрам.

Он распахнул рубашку и показал белый вертикальный рубец, такой прямой, будто сделанный клювом какой–то хищной птицы.

У нее вырвался крик сострадания:

— О, Фрэнк!

Кто он был на самом деле? Кто любил его? Или он все лжет? Что в его словах миф, а что — реальность? Он был ускользающим, как вода, и, по–видимому, в прошлом пережил много странных и кровавых любовных трагедий. Его любили, за него боролись, возможно, даже погибали. Глядя на его прекрасную фигуру и ангельское лицо и чувствуя внутреннюю напряженность — наследие трудного детства, Шарлотта испытывала ревность и тревогу. Несмотря на все его неописуемое обаяние, она видела в нем проповедника страшной роковой красоты.

Он стоял совсем близко от нее, его рука гладила ее лоб. У него был низкий, волнующий голос и, терзаемый мукой, он продолжал говорить, словно возбуждаясь от звука собственных слов. Шарлотта боролась со странной усталостью, как будто ей приходилось идти против сильного ветра. Все кончено, все потеряно. Она уже больше ничего не могла сделать для Ворского. Может быть, он действительно был сумасшедшим? Между ними ничего не могло быть. От этой мысли ей стало бесконечно грустно.

Он был теперь так близко, что его тело, казалось, искало в ней успокоительное тепло. Будучи слишком усталой, чтобы сопротивляться, она расслабилась рядом с ним. Может быть, это была некая снисходительность, а может быть, она все еще надеялась, что, несмотря на свою ложь, он все–таки не устоит перед неожиданной нежностью ее губ.

В какой–то момент ей показалось, что она прикоснулась к нему. Все физическое естество Ворского источало такое напряжение, такую глубокую многостороннюю чувственность, что Шарлотте вдруг пришла в голову мысль о том, что вся эта демонстрация чистоты и благородства было не чем иным, как самообороной, и он старался казаться таким героем, потому что был слаб и знал это. Вся поверхность его кожи была наэлектризована желанием. Его рот и губы затрепетали от охватившей его неистовой страсти. Чувствуя, как его тело прижалось к ней с отчаянием и мукой существа, всецело созданного для любви и ощущений физического удовольствия, она на секунду представила себе, какая глубокая бездна чувств разверзлась перед ними.

Она почувствовала, что достаточно одного поцелуя, одного прикосновения тел, чтобы разрушилась цитадель гордыни и затаенная сила выплеснулась наружу, Она медленно погладила его щеку, стараясь не спугнуть его. Он весь напрягся. Шарлотта нежно обняла его за шею. Грудь, к которой она прильнула, была массивной и твердой, как античная колонна. Мышцы на его спине казались отлитыми из стали и лишь подчеркивали тонкость его талии и бедер, которые были уже, чем ее собственные. Его ноги оказались короче, чем она предполагала. Мускулистые, как у атлета или акробата, они так плотно стояли на земле, что без напряжения могли бы выдержать вес их обоих.

Она закрыла глаза, чтобы избежать пристального взгляда Фрэнка. Она прижалась к его рту губами. Губы Ворского были теплыми и плотными, как недозревшая винная ягода.

Так они и стояли. Шарлотта, не в силах оторваться от него, чувствовала, что его зубы за нежными губами были крепко сжаты, а все тело в ее объятиях как–то враждебно напряглось. Наконец, понимая, что она совершает некое святотатство, она медленно расцепила руки и на секунду замерла так, уткнувшись лицом ему в плечо. «Он прекрасен, — думала она обреченно. — Я не люблю его, но все же в нем есть какая–то непостижимая сила, которой я никогда не смогу противостоять. Я могла бы умереть от нее, но так и не полюбить его».

Наконец она целиком высвободилась. Он печально смотрел на нее, его лицо было мертвенно–бледным, как мрамор. Ей стало стыдно за себя, за них обоих, за ту страсть, которую он не в силах был подавить и продолжал скрывать, как какой–то нелепый порок. Всем своим существом она ощущала его тело, его тепло и еле заметный животный запах, его прерывистое дыхание. Внезапно из какого–то далекого идола он превратился в живого человека.

Она закрыла глаза, ее захлестнула волна горькой обиды и разочарования, которые уже не имели ничего общего с Ворским, а были связаны с ее собственной трагичной неспособностью любить. Она с трудом выдавила улыбку. С нежной иронией она погладила его по затылку. Фрэнк был трагической и немного смешной личностью. Возможно, он страдал даже больше, чем она.

— Ты мне очень нравишься, — сказала она, но ее слова прозвучали как–то оскорбительно.

— Ты должна меня ненавидеть!

— Для этого я недостаточно люблю тебя. — Она взяла свои перчатки с маленького столика. — Ты проводишь меня домой?

Не дожидаясь ответа, она направилась к двери. Ворский, как был в рубашке, последовал за ней в туманный сумрак сада. Они молча подошли к воротам, где у тротуара их ждала запряженная карета. Конюх мирно спал на козлах.

— Поехали, — приказал Фрэнк.

Лошади в клубах пара помчали по мостовой, выбивая копытами искры. Воздух был пропитан туманом.

Ворский стоял на подножке, подставляя лицо холодному ветру.

— Забирайтесь внутрь, — попросила Шарлотта, чуть не плача.

Он сел рядом с ней, дрожа от холода. Кони мадам Левиц уносили Шарлотту прочь от загадочного дома. Ворский сидел, повернувшись к ней спиной. Страдающий чужестранец. Она старалась забыть о его присутствии, но не могла. Ни он сам, ни ее собственное разочарование не шли у нее из головы. Теперь она понимала, что его образ жил в ней всегда. Это была романтическая, несбыточная мечта школьницы, которую, как любимую куклу, можно пронести через всю жизнь, так и не выбросив и не забыв ее окончательно.

Из–за такого же обманчивого образа она исковеркала свою юность. Из–за него она цеплялась за Альфонса и отвергла Тома. Из–за него она не смогла любить Этьена. Под влиянием этого романтичного призрачного лика строилась и ломалась ее жизнь. Теперь она поняла, какую огромную роль играл этот образ в ее жизни, как сильно он владел ею.

Ворский зашевелился у нее под боком.

— Прощайте, — отрывисто бросил он. — Любите Бога! Любите только его! Мы безответственные создания.

В сумраке кареты его обращенное к ней лицо казалось бледным пятном. Ветер трепал рукава его белой рубашки, заставляя дрожать от холода. Он открыл дверь кареты.

— Не прыгайте, вы сломаете себе шею! — закричала она. — Вы с ума сошли!

Но он напружинил колени, прыгнул, пробежал немного и исчез из виду. Порыв ветра чуть не сорвал с петель дверь кареты, и Шарлотте стоило больших усилий захлопнуть ее.

Перепуганные лошади промчались мимо площади Сан–Мишель. Шарлотта попросила остановить карету и отправилась пешком сквозь ночной холод.

Ей хотелось узнать, встретит ли ее Фредерик. Вероятнее всего, в этот час он еще будет, поджидая ее, прогуливаться по бульвару перед домом.

Она заставляла себя не бежать и шла быстрым шагом неся, словно знамя, свою новую надежду на встречу с Фредериком. Шарлотта заходила в одно, потом другое кафе, быстро оглядывалась там, затем снова возвращалась на улицу. Большинство столиков были пусты. В такое позднее время посетители обычно перебираются к стойке бара, чтобы немного поболтать с официантом, пока тот моет стаканы. Несколько девушек все еще продолжали сидеть, респектабельного вида мужчина утешал себя стаканом вина, размышляя о том, как уладить домашнюю ссору, какие–то студенты стояли у печки, пытаясь согреться.

В одном из кафе Шарлотта увидела студента, которого она как–то видела вместе с Фредериком. Она послала ему лучезарную улыбку, и он с удивлением поднялся со стула, на котором сидел верхом.

Шарлотта снова вышла на улицу и уже собиралась оставить поиски, когда вдруг заметила Фредерика, который шел со стороны Вашет. Она бросилась за ним, но увидела, как молодая блондинка вышла из кафе и присоединилась к нему.

Девушка попыталась взять его под руку, но в это время он заметил Шарлотту и инстинктивно попытался высвободиться от нее. Потом он просто стоял с девушкой, размышляя над тем, может ли вообще так случиться, чтобы Шарлотта искала именно его.

Оставив на время свою девушку, Фредерик несколько нерешительно направился к Шарлотте. Он был все тот же: вельветовый пиджак, накинутый на плечи, жилетка, на которой не было ни одной пуговицы, и мятая поношенная рубашка. Полинявший старый шарф был повязан узлом на шее на манер галстука. Внезапно Шарлотту осенила мысль, которая раньше никогда не приходила ей в голову: таким небрежным видом он просто пытался прикрыть свою бедность. С этой же целью он носил и свое старое пальто, накинув его на плечи, так как в глазах посторонних людей человек, который носит пальто в накидку может быть либо испанцем, либо просто благородного происхождения бездельником.

— Шарлотта, — сказал Фредерик, — не ожидал встретить тебя здесь так поздно. — Видно, он был шокирован встречей с ней в такой час.

— Я была с друзьями. Карста сломалась, и мне пришлось добираться пешком. Это было не очень удобно, — добавила она, покривив душой, надеясь, что он предложит проводить ее.

Она искоса поглядела на него, стараясь найти в его серых глазах знакомое выражение нежной мольбы, но его лицо оставалось бесстрастным. В темноте он выглядел моложе. Он вынул из кармана свою трубку и выбил ее о ствол дерева.

— К сожалению, я не могу проводить тебя. Я не один.

Он отвел глаза, а Шарлотта посмотрела туда, где в нескольких ярдах в ожидании его стояла девушка. В это время она позвала его: «Фредерик!». У Шарлотты сложилось впечатление, что она уже где–то видела эту белокурую девушку.

— Ничего страшного, — сказала она.

— Я сожалею, — повторил Фредерик, и по его голосу она поняла, что это правда.

— Ну, хорошо, до свидания.

— До свидания.

— Ты тоже гуляешь так поздно… — немного замявшись, сказала она в надежде узнать что–нибудь побольше о его личной жизни.

— Это верно, — согласился он задумчиво.

Он выглядел смущенным и ковырял носком ботинка землю у себя под ногами, от чего отслоившаяся на ботинке кожа поползла еще выше.

— Ну, ладно. Мне надо идти. Я ужасно устала.

Она протянула ему руку и тут же задумалась — почему она сделала это? Обычно они не прощались за руку. Фредерик неуклюже пожал ей руку. Их обоих смутила неуместность этого жеста.

Шарлотта перешла улицу, стараясь держаться прямо. Оглянувшись, она увидела, как он удалялся, держась бок о бок с маленькой белокурой девушкой. Они шли к улице Шампольон, и в свете уличного фонаря она увидела ржавую вывеску второсортной маленькой гостиницы. Парочка остановилась как раз перед ней.

Шарлотта в спешке шла вдоль улицы, не замечая никого и ничего, даже того, что один молодой студент проводил ее взглядом, полным досады и отчаянной надежды. Она почувствовала себя всеми брошенной, лишенной даже горько–сладкой ночи любви с Фредериком, любви, которой теперь будет наслаждаться эта белокурая девочка в маленьком и грязном номере гостиницы.

Фрэнк Ворский, на которого она возлагала такие надежды, не смог утешить ее, а только заставил мучиться. Она натолкнулась на стену дома, и прошедший вечер встал в ее памяти, как страшный сон, наполненный искаженными образами. Она вспомнила свою отчаянную попытку по темным улицам добраться до реки, чтобы найти Тома, и вновь осознала всю тщетность своих надежд. Где же все–таки был Тома? Не растоптала ли его кавалерия, сверкавшая своими саблями? Жив он или мертв?

Она понимала, что только один он мог спасти ее от смертельного отчаяния, которое еще раз грозило поглотить ее. Неужели она окончательно потеряла его? В это невозможно поверить. Нахлынувшие воспоминания отогрели ее замерзшее сердце. Она шла по направлению к улице Месье–ле–Принс, и слезы тихо катились из ее глаз. Этим вечером они были так близко друг к другу. Но наступит день, когда они снова встретятся.