Медичи. Крестные отцы Ренессанса

24. ТЯЖЕЛЫЕ ПОСЛЕДСТВИЯ

Присвоение герцогского титула Алессандро де Медичи возмутило граждан Флоренции, по городу прокатилась волна недовольства, хотя попыток вооруженного бунта зафиксировано не было. Многомесячная осада города и бои собрали свою жатву: Гвиччардини пишет, что «на много миль вокруг Флоренции дома были разрушены, а в городах и деревнях региона хозяйства были полностью разорены». Согласно заслуживающим доверия подсчетам, за время вторжения сил под водительством герцога Оранского и осады Флоренции в городе и всей Тоскане погибло более десяти тысяч человек. Как подчеркивает Гвиччардини, за это время «не было собрано ни одного урожая и ни разу не засеивались поля... так что из города, и без того ослабшего и обессиленного, потекли в дальние края деньги на приобретение зерна и скота». Помимо всего прочего, по настоянию Карла V город должен был оплачивать пребывание испанских солдат, в чью задачу входило пресечение любых попыток свалить нынешнюю власть.

Новый правитель города Алессандро де Медичи, герцог Флорентийский, представлял собой странную фигуру и в физическом, и в духовном смысле. У него была смуглая мавританская внешность и жесткие курчавые, как у североафриканцев, волосы; он был малообразован и имел репутацию человека грубого и неотесанного; в то же время нельзя отрицать, что он обладал известным мастерством политика, хоть проявлялось оно часто весьма экстравагантным образом. Он регулярно принимал в палаццо Медичи просителей, сочувственно выслушивал жалобы бедных, и о щедрости его вскоре стали говорить на каждом углу. Мать Алессандро была рабыней, и, сталкиваясь с обездоленными, он всегда помнил о тяготах, что выпали на ее долю. Была у него и привычка заходить без предупреждения к своим политическим приверженцам и спрашивать в упор их мнение о положении дел; ответы он всегда выслушивал до конца, но с таким равнодушным видом, что трудно сказать, насколько воспринимал услышанное.

С другой стороны, нельзя отрицать, что в нижних слоях общества Алессандро был весьма непопулярен, хотя трудно сказать, насколько глубоко эта непопулярность проникала в popolo minuto. Нельзя также отрицать, что правил Алессандро жесткой рукой. Одним из первых его шагов было изъятие всего оружия, даже того, что было принесено в церковь в виде пожертвования. Далее, в духе, напоминающем миланских тиранов, он разрушил старинный монастырь Сан-Джованни Евангелиста у северной стены города и начал строить на его месте крепость — Фортецца да Бассо. В этом большом мрачном здании как раз и должен был располагаться испанский гарнизон Карла V. Из крепости открывался вид на центр города и все стены, что позволяло подавить, в случае возникновения, любой бунт при помощи артиллерии и защитить город.

Хоть во Флоренции связывали крепость с именем Алессандро, идея строительства наверняка принадлежит императору Карлу V. Более того, он выдвинул условие: пока строительство не будет завершено, он не даст согласия на брак Алессандро и родной дочери императора Маргариты. Со смертью Климента VII Алессандро утратил своего главного наставника и главную сдерживающую силу. Он и без того был склонен к распутству, а теперь вообще пустился во все тяжкие. В компании своего юного фаворита и дальнего родственника Леренцино де Медичи Алессандро впал в самый безудержный разврат, который вскоре стал в городе притчей во языцех. Через стены женских монастырей ночами перекидывались веревочные лестницы, жертвой похоти становились девушки из весьма порядочных семей, компрометировались жены даже самых уважаемых граждан города. Положим, на все эти истории отбрасывает тень непопулярность героя, в которой не последнюю роль играл флорентийский снобизм, да и предубеждения расистского свойства, но нельзя сказать, что они вовсе не имели под собой почвы. Те, кто выступал против Алессандро на заседаниях разного рода комитетов или спорил с его решениями, рисковали финансовым благополучием: проводилось самое дотошное налоговое расследование, за которым, как правило, следовало выставление громадного счета (справедливости ради надо сказать, что к такому методу Медичи прибегали еще с ранних времен Козимо Pater Patriae). Вскоре после своего воцарения Алессандро счел нужным переехать из палаццо Медичи на виа Ларга в лучше охраняемый Палаццо делла Синьория — ныне, после роспуска последней, переименованный в Палаццо Веккьо (Старый дворец). Помимо всего прочего, он, как на самом деле и все граждане Флоренции, рассматривал эту перемену местожительства как символический жест: Медичи сделали своим домом освященный временем центр городской власти.

Через год после смерти Климента VII ведущие граждане Флоренции решили, что с них довольно, и направили депутацию к Карлу V. Миссия нашла поддержку со стороны влиятельных флорентийских изгнанников, осевших в Риме, прежде всего семейства Пацци и представителей старинной банкирской династии Строцци. Тайно был на их стороне и Франческо Гвиччардини, некогда советник Климента VII, а ныне один из приближенных самого Алессандро. Император Карл V был тогда в Тунисе, решившись наконец-то возглавить компанию против наступающих со стороны севера Африки турок (в 1534 году его брат Фердинанд остановил их у ворот Вены).

Решено было, что депутацию возглавит кардинал Ипполито де Медичи, жгуче завидовавший возвышению своего кузена. Собственно, он и был наиболее вероятным претендентом на замену, успев зарекомендовать себя человеком и более умным, и более гибким, чем Алессандро; к тому же он не был подвержен его порокам, во всяком случае, в такой степени. В августе 1535 года кардинал Ипполито двинулся на юг, чтобы далее отплыть в Тунис, но добрался только до Итри, городка в семидесяти милях от Рима, где заболел и умер, почти наверняка отравленный по приказу Алессандро.

Вернувшись из Туниса, император Карл V пригласил в Неаполь как всю флорентийскую депутацию, так и самого Алессандро. Новый глава депутации, историк Якопо Нарди представил императору суть дела, особенно упирая на то, что вновь выстроенная крепость Фортецца да Бассо используется «как тюрьма и бойня для несчастных граждан». Дослушав его до конца, император предложил советнику Алессандро Гвиччардини выдвинуть контраргументы. Члены флорентийской делегации рассчитывали, что опытный оратор, Гвиччардини, при помощи вялых комплиментов и слабых возражений на самом деле тонко загонит Алессандро в угол. Каково же было их разочарование, когда, используя всю силу своего красноречия, Гвиччардини отмел обвинения в адрес своего патрона, подчеркнув, напротив, его достоинства и то уважение, каким он пользуется в городе. Закончил Гвиччардини свою речь весьма эффектно: «Что же касается преследований женщин, изнасилований и иных клеветнических измышлений, то я не вижу смысла даже пытаться их опровергнуть, потому что все это только общие слова, не подкрепленные ни единым конкретным доказательством». Гвиччардини был искушенным политиком и совершенно не желал оказаться в стане проигравших, это грозило опалой. А ведь он давно уже понял, что у Карла V нет ни малейшего намерения смещать Алессандро, который вот-вот должен стать его зятем. Император хотел, чтобы при любых условиях Флоренцией правили жесткой рукой. Стабильность — вот что было для него на первом месте.

Флорентийская делегация вернулась домой несолоно хлебавши, а летом 1536 года во Флоренции, вместе с невестой Алессандро Маргаритой, появился и сам император Карл V. В качестве подачки он привез с собой семьи нескольких флорентийских изгнанников, которым по случаю такого события было даровано помилование. Но когда брачная церемония и последовавшие за ней торжества подошли к концу и император покинул город, жизнь потекла в прежнем русле — и для флорентийцев, и для их правителя, ибо женитьба никоим образом не умерила сексуальных аппетитов Алессандро.

В этом смысле его всячески подстрекал на новые подвиги Лоренцино де Медичи, хотя эти двое гуляк представляли собой странную пару. Лоренцино («маленький Лоренцо») был действительно невысок ростом, но прозвище намекало не только на это: «маленький» — это значит незначительный, бесперспективный, хотя на самом деле у Лоренцино были как раз большие амбиции, и он был преисполнен решимости доказать всем, что имя ничего не значит. В результате сформировался характер сложный и непостоянный. Как носитель имени Медичи, он мог проследить свою родословную от брата Козимо Pater Patriae и рассматривал себя как наследника большого дома; с другой стороны, мать его происходила из семьи Содерини, гордящейся своей приверженностью демократическим традициям. И эта двойственность тоже многое объясняет в его противоречивой натуре.

Лоренцино вырос в Риме, где получил хорошее гуманитарное образование: он страницами цитировал Цицерона и Макиавелли и вообще любил продемонстрировать свои знания. В то же время у него была репутация скандалиста. Любимой забавой его было, напившись, отсекать мечом голову у старинных статуй на римском Форуме; при этом он хвастался, что «наносит удар по имперской мощи».

Об этих подвигах стало в конце концов известно папе Клименту VII, и он пришел в такую ярость, что отослал Лоренцино во Флоренцию. Здесь он, со своей приверженностью к скандалам, оказался в компании Алессандро, эти двое стали неразлучными друзьями, к чему, собственно, Лоренцино и стремился. Только на самом деле он ненавидел и презирал Алессандро, все больше и больше завидовал ему, хотя виду никогда не подавал. Действительно, как это можно стерпеть: безграмотный бастард, всего тремя годами его старше, имеет и деньги, и власть, а он, истинный Медичи, блестящий ум, лишен и того и другого. Чем ближе Лоренцино сходился с Алессандро, тем большую неприязнь к нему ощущал; тот же любовно называл его «своим философом», а взамен Лоренцино исполнял роль сводника.

После того как по приказу Алессандро был отравлен его кузен кардинал Ипполито, ненависть Лоренцино пробрела форму психопатических фантазмов. Лоренцино видел себя Брутом, а Алессандро Юлием Цезарем, положившим конец демократическим традициям Древнего Рима. Подобно Бруту, он мстит Цезарю за все неправедные деяния и закалывает его. Совершив этот благородный акт, он перестанет быть «маленьким Лоренцо» и сделается большим человеком, настоящим героем. Воображение разыгрывалось все больше и больше: если Лоренцино избавит Флоренцию от этого незаконнорожденного деспота, то станет естественным претендентом на его место, в конце концов он-то как раз — законный Медичи.

В какой-то момент фантазии все больше стали сближаться с действительностью: Лоренцино принялся разрабатывать детали покушения на Алессандро. Оно будет отличаться от всех прежних заговоров во Флоренции: Лоренцино намерен действовать практически в одиночку, помогать ему будет только наемный убийца. Заговор был составлен весьма хитроумно. Лоренцино соблазнял Алессандро рассказами о некоей Екатерине Содерини Гинори, жене престарелого синьора. У Екатерины была репутация женщины ограниченной, но скромной и добронравной. Если, по словам Лоренцино, Алессандро удастся соблазнить ее, это послужит доказательством того, что он настоящий мужчина. В то же время Лоренцино заверил Алессандро, что, как настоящий друг, он уже замолвил Екатерине (оказавшейся — еще один любопытный психологический поворот — его сестрой) доброе слово о герцоге.

В первый же день нового 1537 года Лоренцино сказал Алессандро, что Екатерина проявляет к нему интерес, и организовал им свидание в следующую субботу, выпадающую на канун Крещения, когда все веселятся. Алессандро следует прийти в дом к Лоренцино и ждать, пока тот приведет Екатерину; потом он под каким-нибудь благовидным предлогом удалится, и они останутся вдвоем.

Алессандро, как было договорено, пришел в условленное место и, не замеченный празднующей Крещение толпой, проскользнул внутрь. Телохранителю он велел ждать себя на улице. По привычке к этому часу Алессандро успел изрядно набраться. Пошатываясь, он вошел в спальню, отстегнул меч, разделся и, в ожидании Екатерины, лег на кровать, но быстро уснул.

О дальнейшем нам известно со слов Лоренцино, который всякий раз рассказывал эту историю немного по-разному. Впрочем, суть не меняется. По прошествии некоторого времени в спальню, где находился Алессандро, неслышно вошел Лоренцино в сопровождении наемного убийцы, известного во Флоренции под именем Scoronconcolo, быть может, у этого прозвища и есть какие-то зловещие интонации, но вообще-то буквально оно означает «щипцы для орехов»). Лоренцино подкрался к кровати, прошептал: «Ты спишь?», а когда тот повернулся в его сторону, схватил за плечи, — убийца же принялся наносить удары. Сопротивлялся Алессандро отчаянно, вскрикивал каждую секунду, Лоренцино, в попытке заставить его замолчать, зажал губы ладонью, ну a Scoronconcolo продолжил орудовать кинжалом. Обезумев от боли, Алессандро прокусил Лоренцино палец до кости, но тут наконец убийца вонзил ему кинжал в шею. Алессандро забился в конвульсиях и застыл на пропитавшихся кровью простынях.

Лоренцино завернул тело в одеяло и прикрепил к нему клочок бумаги со словами из «Энеиды» Вергилия: «Vincit amor patriae laudumque immense cupido» («Любовь к отчизне и великое стремление к славе побеждают») — таким образом, всем должно быть понятно, что руками незаурядного убийцы свершен героический акт. Затем, выйдя со своим сообщником из спальни, Лоренцино запер дверь и положил ключ в карман: ему не хотелось, чтобы тело обнаружили, пока он не будет далеко от города. Он вскочил на лошадь и стремительно поскакал прочь (по крайней мере один свидетель утверждает, что видел Лоренцино мчащимся галопом по улицам; при этом одна рука у него была то ли перевязана, то ли в перчатке, но, во всяком случае, из нее текла кровь). Лоренцо ехал по Северной Италии кружным маршрутом и в Венеции оказался лишь через несколько дней, когда в городе уже всё знали. Его встретил с распростертыми объятиями Филиппо Строцци. Лоренцино понимал, что должно пройти некоторое время, пока все утрясется, и терпеливо ждал зова из Флоренции: он вернется как герой и правитель города.

Но события там разворачивались не совсем так, как он ожидал. Из-за того что дверь была заперта, труп Алессандро обнаружили не сразу, и подозрения возникли лишь после того, как заволновался его телохранитель: сколько можно ждать? Об исчезновении герцога доложили кардиналу Гибо, представлявшему во Флоренции императора Карла V. Лишь в воскресенье вечером дверь в спальню была взломана, и под окровавленным одеялом обнаружилось тело Алессандро де Медичи.

Кардинал Гибо, который, будучи представителем Карла V, принадлежал также семье Медичи, решил посоветоваться с Франческо Гвиччардини. Оба сошлись на том, что пока убийство следует держать в строгом секрете, и, пользуясь темнотой, тело перевезли и поместили в склеп монастыря Сан-Лоренцо (когда триста пятьдесят лет спустя оно подверглось эксгумации, обнаружившиеся следы от удара кинжалом подтвердили версию Лоренцино). И кардинал Гибо, и Франческо Гвиччардини были убеждены, что если в городе станет известно об убийстве Алессандро, начнутся волнения. Власть захватят республиканцы, а когда бунт будет подавлен, — что неизбежно, — последствия окажутся самыми плачевными. На сей раз Флоренция наверняка утратит независимость, ибо если император Карл V возьмет город, он поставит в нем вице-короля, как это уже было сделано в Неаполе. Одновременно в сторону Флоренции посматривает и новый папа, Павел III, так что представляется совершенно необходимым принять срочные меры к тому, чтобы найти замену Алессандро, пока этого не сделал кто-нибудь со стороны.

Вопрос в том, кто это будет. Единственный прямой наследник, вернее, наследница — Екатерина де Медичи. Но она живет во Франции, а если правитель нужен срочно, то, значит, искать его надо где-то еще. У Алессандро и Маргариты детей не было, хотя у герцога остался незаконнорожденный сын, Джулио; сейчас ему четыре года. Кардинал Гибо предложил его и сделать правителем Флоренции, а регентом при нем поставить самого себя. Но против этого возражал Гвиччардини, чьим фаворитом был семнадцатилетний Козимо де Медичи, сын неукротимого военного героя из Флоренции Джованни де Медичи делле Банде Нере (Bande Nere — Черные Отряды), который погиб, защищая республику против иноземцев, разграбивших Рим. Он был женат на дальней родственнице дочери Лоренцо Великолепного. Казалось, это идеальный выбор, а помимо того, Гвиччардини усматривал в нем возможность самому прийти к власти, править городом от имени неопытного Козимо и укрепить этот союз, женив его на своей дочери.

Для решения вопроса в Палаццо Веккьо созвали городской совет, на котором кардинал Гибо отстаивал свою кандидатуру, большинство членов совета склонялись к провозглашению республики, а Гвиччардини призывал к скорейшему принятию любого решения — время не терпит. На самом же деле он давно отправил депешу в Иль-Треббио, на виллу Медичи в Муджелло, где в это время находился Козимо, призывая его немедленно прибыть во Флоренцию. Гвиччардини переговорил также, поделившись неким планом, с капитаном гвардии Алессандро Вителли, дежурившим со своими людьми на площади, перед дворцом.

После многочасовых ожесточенных споров члены совета, заседавшие в Палаццо Веккьо, вдруг услышали, что на площади, где стояли солдаты, происходит какое-то движение, через открытые окна доносились восклицания: «Голосуйте за Козимо! Козимо — герцог Флоренции!» Затем солдаты начали скандировать: «Козимо! Козимо! Козимо!» Следуя замыслу Гвиччардини, Вителли закричал: «Живее! Я не могу удержать солдат!» Это решило дело: все проголосовали за Козимо де Медичи.

Алессандро был последним представителем семьи Медичи по главной линии, от Козимо Pater Patriae, через Лоренцо Великолепного. Сюда же входили и два понтифика — Лев X и Климент VII. А ветвь, к которой принадлежал новый герцог Флорентийский, шла от Лоренцо, младшего брата Козимо — Отца Отечества, который помогал ему вести дела в банке Медичи и обеспечил поддержку Козимо в сельской местности, когда того держали взаперти в башне Палаццо делла Синьория. К этой ветви принадлежал также Лоренцо ди Пьерфранческо, богатый кузен Лоренцо Великолепного (тот самый, что заказал Боттичелли «Примаверу»), выступивший против Пьеро Невезучего и открывший ворота города Карлу VIII. Формально по этой линии старшим в семье — и годами, и кровной близостью к Козимо де Медичи — был убийца Лоренцино де Медичи, но не зря никто даже не предложил его кандидатуру в качестве очередного правителя города. Пусть он избавил Флоренцию от ненавистного Алессандро, но уж слишком тесно Лоренцино был с ним связан. А все сходились на том, что правлению Медичи должен быть дан новый старт.

25. ВЛАСТЬ АРИСТОКРАТОВ

Козимо де Медичи стал герцогом Флорентийским, и Гвиччардини весьма разумно озаботился тем, чтобы тот вернул свою официальную резиденцию в палаццо Медичи. Мальчику было всего семь лет, когда в сражении погиб его героический отец Джованни де Медичи делле Банде Нере, и все заботы о воспитании Козимо взяла на себя мать, в девичестве Сальвати. Жили они тогда на вилле Иль-Треббио в Муджелло. Впоследствии Козимо учился нерегулярно — то в Венеции, то в Болонье, то в Неаполе, то в Генуе. Он мечтал о карьере отца, хотел сделаться солдатом, хотя по характеру был скорее противоположностью романтичному, порывистому Джованни. В то же время военная жилка у Козимо явно имелась. Он был неулыбчив, советам предпочитал приказы, уважение к должности ставил выше популярности. Если отца всегда окружала некая поэтическая аура, то сын был личностью вполне прозаической: довольно привлекательный на вид молодой человек, с коротко стриженными волосами, лишенный сколь-нибудь приметных черт.

Тем не менее во многих отношениях Козимо являл собой именно то, что нужно было тогда Флоренции, и уже в первые годы своего пребывания там он быстро превратился из неопытного юнца в решительного, уверенного в себе правителя. Он всегда внимательно выслушивал советы Гвиччардини, но чем дальше, тем больше полагался на собственное суждение.

С первым серьезным вызовом Козимо встретился в первый же год своего правления, когда Филиппо Строцци двинулся на Флоренцию во главе крупного отряда, собранного на деньги изгнанников. Он решил, что новый герцог ничуть не более популярен в народе, нежели его предшественник Алессандро, но просчитался. То есть верно, особенной популярностью Козимо действительно не пользовался, но сейчас горожанам ничто не было так нужно, как стабильность.

Дойдя до Прато, Строцци остановился, полагая, что флорентийцы стихийно восстанут против Медичи, но ничего подобного не произошло, напротив, во главе отряда флорентийского ополчения, основательно усиленного испанским гарнизоном, расквартированным в Фортецца да Бассо, ему навстречу двинулся Вителли. Противники сошлись в Монтемурио, рядом с Прато, и Строцци оказался разбит наголову. Многие члены видных семей из числа изгнанников попали в плен; их с позором провели по улицам Флоренции под улюлюканье толпы; и это было только начало, ибо затем пленники подверглись допросу, и шестнадцать из них в общей сложности пошли на плаху. Остальные, включая самого Строцци, получили долгие тюремные сроки, и, как выяснилось, лишь немногие отсидели свое до конца: кто-то быстро исчез, кто-то не выдержал пыток. Филиппо Строцци, по старой римской традиции, бросился на меч, оставив записку с цитатой из Вергилия: «Exoriare aliquis nostris ex ossibus ultor» («Из праха моего восстанет мститель»).

Козимо и его советник Гвиччардини были преисполнены решимости не допустить этого и начали настоящую охоту за врагами, находившимися в изгнании. Несколько лет спустя в Венеции был заколот отравленным кинжалом Лоренцино де Медичи; что же касается тех членов изгнанных семейств (Строцци, Пацци и других), которым удалось избежать удара, то жить им теперь приходилось с постоянной оглядкой. Дома Козимо быстро установил режим автократического правления. Ему не понадобилось много времени, чтобы избавиться от опеки Гвиччардини, и вчерашнему советнику дали понять, что лучше всего для него будет удалиться в свое поместье невдалеке от Арчетри, к югу от Флоренции. Оставшиеся годы он посвятил работе над книгой, которой и оставил след в веках, — заслуженно знаменитой «Историей Италии», ставшей главным источником наших знаний о том времени, когда автору выпало жить. С ее страниц встает патриций, выше всего остального, быть может, ставящий демократическую систему правления в древнегреческом духе, который он усвоил, получив в молодости основательное гуманитарное образование. Суждения Гвиччардини отличаются глубиной и взвешенностью, каких можно ожидать от человека, служившего послом, ближайшим советником двух пап (Льва X и Климента VII) и двух светских правителей (Алессандро и Козимо Медичи). Именно поэтому его «История Италии» не только более надежна в фактическом отношении, но и более точна в оценках, нежели работы его старшего современника Макиавелли. Правда, и Гвиччардини позволяет себе некоторые вольности, как в жизни, так и в историческом труде, однако ни его советы правителям, ни писания макиавеллистскими не назовешь. Иное дело, что рекомендациям вчерашнего наставника, человека опытного, Козимо предпочел именно взгляды Макиавелли. И это было как раз то, что нужно, если, конечно, Флоренция хотела выстоять на ветрах итальянской политики XVI века.

Козимо был преисполнен решимости не просто править городом, но стать правителем Флоренции: сдвиг тонкий, но фундаментальный. Его предшественники были кто хорошим, кто плохим, но руководителями, а не правителями; они налаживали действенную партийную машину, на которую можно было опереться. А Козимо, герцог Флорентийский, стал сувереном, использующим эффективную профессиональную бюрократию, состоящую не из советников, а из институтов. И вновь сдвиг, может, и незаметный, но решающий. Раньше администрация состояла из фракций, борющихся за власть; теперь власть стала монолитом; предшественники присматривали через кого-то, а Козимо повседневно и самым пристальным образом следил за работой своей администрации. Сначала он просто холодно рассчитывал и прикидывал. Он не боялся внушать страх, ибо совершенно не дорожил популярностью, считая себя выше этого. Судя по всему, время такого рода власти как раз и наступило. Флоренция пережила тяжелые времена: позор, унижение, растерянность; Республика Христа подвергалась осаде, следом за которой шли разложение и тирания. Забитому населению пришлось мириться с автократией Козимо: старый республиканский дух утратил свою энергию.

Гвиччардини начал отходить от Козимо еще до того, как был отправлен в отставку. Последней каплей для него стала готовность Козимо признать Флоренцию чем-то вроде вассала императора Карла V, когда оборона города и даже органы управления зависят от испанских солдат, получающих приказы извне. Но молодому Козимо доставало ума понять, что сейчас у него другого выхода практически нет, надо выждать — правитель, занявший свое кресло совсем еще молодым и неопытным человеком, матерел на глазах. Вот как позднее описывал Козимо венецианский посол во Флоренции: «Это необыкновенно крупный, крепкий и физически развитый мужчина. Ведет он себя любезно, но, если захочет, может внушать страх. В работе и физических упражнениях он неутомим, а развлечения признает лишь такие, что требуют ловкости, проворства и силы... авторитетов не признает, по натуре строг... не допускает фамильярности и держит людей на расстоянии и изменяет этой привычке, только если того требуют интересы дела».

Линия, проводимая Козимо, строилась на нескольких тесно связанных положениях. Главным, к чему он стремился, была вящая слава Флоренции и клана Медичи (впрочем, одно практически неотделимо от другого). Во внешней политике это требовало постепенного освобождения от опеки императора Карла V; во внутренней — эффективной системы гражданского управления, свободного от фракционной междоусобицы и подковерной борьбы семей, надеющихся когда-нибудь захватить власть; стоило положить этим надеждам конец, как семьи объединились в своей поддержке герцога, борясь лишь за то, как быть ему полезнее. Подобного рода эффективную систему удалось распространить и на все области, находящиеся под контролем Флоренции. При Козимо город-государство постепенно превратился в полноправную суверенную территорию с централизованными органами управления. Годы его правления были переходным периодом для Флоренции — как, впрочем, в той или иной степени для всей Европы, ибо время Ренессанса пришло теперь и для власти. Иными нынешними администраторами были прочно приняты на вооружение некоторые гражданские идеалы античности, вроде тех, допустим, что исповедовал Цицерон; были, с другой стороны, те (и в их числе Козимо, герцог Флорентийский), что строили автократию по образцу Римской империи. Но на практике власть в любом случае переживала Реформацию: отжившие средневековые концепции и практика уступали место реформированной системе управления, действующей в соответствии с единой программой. Пример Козимо в этом смысле вполне выразителен: то, что во времена Лоренцо Великолепного было серией шагов, направленных на укрепление власти Медичи, превратилось во внятную политику, направленную на укрепление неразделимых интересов герцога и герцогства.

При всем своем стремлении к независимости, Козимо видел, что интересам Флоренции пока в наибольшей степени соответствует тесный союз с Карлом V. Имея в виду именно это, он обратился к императору с просьбой выдать за него вдову Алессандро Маргариту. Козимо рассматривал это как чисто династический брак, затеянный для того, чтобы укрепить благотворный союз и обеспечить преемственность в политике. Но у Карла V были на этот счет свои соображения. Он знал, что на Флоренцию положиться можно, а вот в новом папе, Павле III, был не настолько уверен, потому и выдал Маргариту не за Козимо, а за внука понтифика.

Тогда Козимо обратился к дону Педро Толедскому, вице-королю Неаполя, с предложением жениться на его единственной дочери, семнадцатилетней Элеоноре. Предложение было принято. Дон Педро получал несметные богатства из Нового Света, так что приданое за Элеонорой дали внушительное. Поскольку банк Медичи занимался теперь только делами частных торговцев, точных цифр «libro segreti» не дают, но в любом случае можно предположить, что приданое выражалось не только в деньгах и драгоценностях. Бракосочетание состоялось в 1539 году в семейной церкви Медичи Сан-Лоренцо и было отмечено с подобающей пышностью; приглашались и простые люди, которых бесплатно угощали вином и пирожными. Это было первое за долгие годы крупное публичное празднество во Флоренции.

После женитьбы Козимо переехал из палаццо Медичи на виа Ларга в Палаццо Веккьо, в самом центре города. Для этого были две причины: во-первых, флорентийскому ополчению там будет легче охранять его и его семью, а во-вторых, ему удобнее контролировать работу администрации, находящейся в том же здании.

В 1542 году неустойчивый мир между Франциском I и Карлом V вновь сменился открытой враждебностью. Козимо сразу же выразил готовность оказать поддержку Карлу, которому были нужны деньги на мобилизацию армии. Герцог Флорентийский выделил крупную сумму из приданого жены, а император в знак благодарности отозвал испанский гарнизон из Фортецца да Бассо, а вместе с ним такие же соединения из Ливорно и Пизы. Не теряя времени, Козимо принялся за объединение управленческих структур этих городов институтами власти во Флоренции, а параллельно за возведение оборонительных сооружений в Тоскане. Помимо того, как союзник Карла V, двинулся на давнишнего врага Флоренции Сиену, где засел сын Строцци Пьеро, намеревающийся использовать город как трамплин для очередного нападения на Флоренцию.

Война между двумя городами растянулась на три года. В конце концов Пьеро Строцци бежал во Францию, испанские отряды, номинально подчиняющиеся Флоренции, а фактически состоящие на службе у императора Священной Римской империи, подвергли разорению большую часть прилегающей к Сиене сельской местности, а сам город осадили. С победой флорентийцев население Сиены уменьшилось с шестнадцати до шести тысяч жителей; убийства, болезни, бегство, изгнание мало что оставили от этого городка и окружающей местности.

Многие во Флоренции сочли эту победу бессмысленной, ведь Сиена приносит герцогству менее 60 000 флоринов в год. Но Козимо был иного мнения: никогда еще Флоренция не добивалась столь существенного приращения к своей территории, и к тому же новые границы были признаны Карлом V. Веками сложная, давно проржавевшая система «демократического» управления Сиеной служила причиной изнурительных внутренних конфликтов и стычек на международной арене, обычно за счет Флоренции, но сейчас наконец местное самоуправление было интегрировано в стабильную и эффективную структуру городской власти Флоренции. Таким образом, Сиена стала, пусть небольшой, частью флорентийской империи. Вошел в эту расширяющуюся империю и остров Эльба, лежащий недалеко от тосканского побережья, — в 1548 году Козимо выкупил его у Генуи с целью превращения в военно-морскую базу герцогства. В мечтах своих Козимо видел Флоренцию крупной морской державой; параллельно, с опорой на Ливорно, он развивал и торговый флот. Стремясь привлечь новых жителей и увеличить объем международной торговли, Козимо I (как он теперь официально именовался) объявил Ливорно городом, в котором уважаются все конфессии; в результате сюда потянулись турки, евреи и даже преследуемые на родине англичане-католики. (В следующем столетии в Ливорно образуется самая крупная во всем западном Средиземноморье еврейская диаспора.)

В отличие от всех Медичи, начиная с Козимо Pater Patriae, герцог Козимо I установил для себя строгий ежедневный режим. Начинался он с раннего, еще до рассвета, подъема, когда герцог читал последние сообщения от различных советников и других членов городской администрации. Козимо свято верил в разного рода папки и досье, часто инициировал статистические подсчеты, переписи, планы будущего развития. Одним из результатов этого стала система каналов, которая вскоре охватила всю Тоскану, служа одновременно орошению местности и целям передвижения. Благодаря его энергичным реформам ожили пришедшие было в упадок университеты Флоренции и Пизы; следует отметить, что Козимо особо поощрял развитие точных и естественных наук. Они, положим, все еще интегрально именовались натурфилософией, но вообще-то просвещение уже было на грани большого разделения наук на гуманитарные и естественные.

Козимо часто засиживался за работой до полудня и позже, но во второй половине дня неизменно занимался физическими упражнениями. Зимой он ездил верхом, а если погода не позволяла, оставался дома и поднимал тяжести; летом же регулярно плавал в Арно. Однажды такое купание едва не стоило ему жизни: прямо на том месте, где он обычно прыгал в воду, неизвестные заговорщики воткнули в дно острые шипы и ножи. К счастью, один из сопровождавших заметил блеснувшее в воде лезвие. На Козимо несколько раз покушались, и он никогда не выходил в город без телохранителей, набранных из числа швейцарских гвардейцев, которые пришли на смену испанцам Карла V. Показательно, что их перевели из Фортецца да Бассо в казармы, расположенные совсем рядом с Палаццо делла Синьория; назвали их Loggia dei Lanzi (последнее слово — испорченная итальянская версия слова «ландскнехт», как неправильно называли швейцарцев). Стоило охранникам герцогских апартаментов подать сигнал — обычно это был горн, — как гвардейцы устремлялись в Палаццо Веккьо.

Но Элеоноре Толедской скоро надоело жить в его тесных помещениях, рядом с казармами вечно пьяных наемников. А еще хуже — близость клетки со львами, на виа дей Леони. Ночами они пугали ее своим ревом, а в жару вонь стояла совершенно невыносимая. Элеонора — горделивая испанская аристократка, выросшая в настоящем неаполитанском дворце, обставленном соответственно сану его хозяина — вице-короля, и ей совершенно не улыбалось менять образ жизни на том лишь основании, что теперь она замужем. Во Флоренции было только одно здание, отвечающее ее требованиям, — недостроенный палаццо Питти: грандиозная затея времен Пьеро Невезучего, когда с грохотом обрушились великие амбиции Луки Питти. В 1549 году Элеонора Толедская приобрела палаццо Питти, заплатив за него всего 9000 флоринов из своих личных средств; после чего архитекторы и инженеры немедленно принялись за работу, приготовляя достойное помещение для герцогини вице-королевской крови. Козимо лично наблюдал за разбивкой садов на большом участке прямо позади дворца, — земля была выкуплена у семейства Боголи. Сады эти, приобретшие известность под искаженным именем — Боболи, — сохранились до наших дней: зеленый рай тенистых, со статуями по обе стороны, дорожек, откуда открывается чудесный вид на отдаленные холмы. И всего лишь — в миле от центра города. Тут все еще чувствуется интерес Козимо к ботанике, ибо он не только поощрял развитие наук, но и сам по-любительски ими занимался.

Вместе с другими членами разрастающейся семьи Козимо и Элеонора в 1560 году окончательно перебрались в палаццо Питти, который теперь официально именовался Герцогским дворцом. Козимо был семейным человеком — настолько, насколько это позволял его холодный, замкнутый характер, а Элеонора мирилась с этими вполне испанскими свойствами. Единственную проблему составляла мать Козимо, Мария де Медичи, в девичестве Сальвиатти, настоявшая на том, чтобы ей предоставили личные апартаменты в Герцогском дворце. Козимо буквально в бешенство приходил, когда мать, любившая вмешиваться во все, не позволяла ему с Элеонорой самим найти общий язык.

У них родилось полдюжины славных, каждый на свой лад, детей. Элеонора установила в доме чисто испанские порядки, три ее дочери воспитывались в строгой изоляции, редко покидая стены дворца. Козимо же, в согласии с традициями Медичи, предпринимал всяческие усилия для сближения со сменявшими друг друга понтификами, добившись того, что второй его сын Джованни стал кардиналом в семнадцать лет, а третий, Гарсия, — годом старше. Семья была большая, но при этом атмосфера, царившая за строгим фасадом Герцогского дворца, не имела ничего общего с непосредственностью и joies de la vie, отличавшими палаццо Медичи во времена его расцвета.

Тем не менее не все было так уж торжественно-мрачно, Козимо изо всех сил старался поддержать семейную традицию устройства публичных зрелищ — и чтобы просто повеселить народ, и чтобы рассеять возможное недовольство, чреватое всякого рода бунтами. Так, например, следуя, не исключено, своим римским пристрастиям, Козимо первым организовал гонки на колесницах, проводившиеся на большой открытой площадке перед церковью Санта-Мария Новелла. Публике они сразу понравились и стали проводиться регулярно.

Следуя опять-таки традиции Медичи, Козимо создавал себе репутацию мецената, хотя в этом случае роль играло скорее чувство долга, нежели чувство прекрасного. Чаще всего заказы художникам давались, когда того требовали интересы дела, — индивидуальный талант тут был ни при чем. Так, герцог Козимо I заказал Якопо де Понтормо посмертный портрет Козимо Pater Patriae, нашедший свое место в портретной галерее Герцогского дворца; рядом с ним висит строгий и странно безликий портрет самого герцога кисти Бронзино: задача состояла в том, чтобы указать на традицию, затвердить величие династии. Боттичелли, Леонардо и Рафаэль давно умерли; Микеланджело, чья слава принесла ему богатство, какое им и не снилось, превратился в старого чудака, постоянно переделывающего в Риме свои незаконченные скульптуры. Высокое Возрождение осталось позади, начинался новый период в развитии искусства — маньеризм с его причудливой изысканностью.

Атмосферу художественной жизни города оживило возвращение Бенвенуто Челлини. Произошло это в самом начале воцарения Козимо. По словам мастера, он стал очень близок и к герцогу, и к его жене, так что «обычная замкнутость и строгость (Козимо)» куда-то исчезали в его присутствии. На сей раз Челлини, кажется, говорит правду; что-то в этом неисправимом и порой симпатичном хвастунишке находило у Козимо отклик, хотя даже Челлини признает, что, бывало, его фиглярские выходки совершенно не забавляли герцога, и тогда ему приходилось выслушивать суровую отповедь.

Заказанные Козимо работы оказались одними из лучших творений художника. Это прежде всего непременный величественный бюст герцога в виде древнего римлянина в доспехах; хоть автор явно и польстил своему герою, этот бронзовый бюст действительно отражает характерные для Козимо эмоциональную холодность и сдерживаемый гнев. Но лучшее произведение Челлини, исполненное по заказу Козимо, — это, несомненно, фигура в рост Персея, победителя мифической медузы Горгоны, чей взгляд превращал людей в камень. Челлини изобразил Персея в шлеме с крыльями, мечом в руке и высоко поднятой отсеченной головой Медузы со свисающими сухожилиями. Это был популярный в эпоху Ренессанса сюжет, а его мифологические корни могут порождать самые разнообразные толкования; например, в глазах Козимо эта скульптура воплощала не только победу Флоренции над врагами, но и способность власти жестоко подавлять общественные беспорядки и бунты.

Работу над этим шедевром прервала характерная для Челлини выходка, когда он вынужден был бежать из Флоренции, спасаясь от обвинений в безнравственности и гнева матери и ее красивого молодого сына. Правда, в данном случае, как ни удивительно, обвинение оказалось ложным, его состряпал кто-то из многочисленных врагов художника. Когда скандал улегся, Челлини возвратился в город, принес Козимо свои покорные извинения и в кратчайшие сроки завершил «Персея».

Приблизил к себе Козимо и еще одного известного художника — Джорджо Вазари, ученика Микеланджело. Он тоже написал льстивый портрет своего патрона, на сей раз в окружении обласканных им живописцев, каждого в более или менее раболепной позе. И все же эта работа несколько лучше, чем картина, долженствующая запечатлеть победу Флоренции над Сиеной. Вазари сделал первоначальный набросок, на котором изображен Козимо, составляющий в окружении своих советников план победоносной кампании; герою он не понравился, и он, в королевском стиле называя себя во множественном числе, поправил художника: «Это исключительно наш собственный замысел. А этих советников вы можете заменить фигурами, символизирующими Молчание и иные Добродетели». Эта мания величия нашла полное воплощение в очередном крупном заказе, который Козимо сделал Челлини: спроектировать большое здание, в котором разместятся флорентийские государственные службы. Так возникли Уфицци (то есть «Учреждения»), чья внушительная колоннада крыльями охватывает длинный двор, начинающийся непосредственно у площади рядом с Палаццо Веккьо. Теперь это всемирно знаменитая галерея Уфицци, где хранится множество шедевров Возрождения, созданных по заказу Медичи.

Не столько архитектурный, сколько некоторый исторический интерес представляет еще одна работа Вазари, связанная с этим зданием, — приподнятый над поверхностью земли и замкнутый проход, известный ныне как Коридор Вазари; он связывает Уфицци и Палаццо Веккьо с новой резиденцией Козимо Герцогским дворцом (Дворцом палаццо), находящимся примерно в полумиле отсюда, по ту сторону реки. Расположенный над Понте Веккьо с его магазинчиками, этот коридор давал герцогу возможность быстро и беспрепятственно попадать в различные учреждения; а помимо того, он давал возможность, в случае необходимости, уйти от преследования.

Но самым значительным достижением Вазари являются, конечно, «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» — цикл ярких портретов целого ряда великих мастеров Возрождения, сопровождающийся глубоким анализом их творчества. Первое издание «Жизнеописаний» увидело свет в 1550 году и произвело такую сенсацию, что сгорающий от зависти и ревности Челлини немедленно принялся за свою, куда менее достоверную «Автобиографию». «Жизнеописания», как сказано, — портретная галерея гениев, изображенных без прикрас, со всеми, как впоследствии скажет Кромвель, бородавками; но попутно Вазари размышляет о меценатской деятельности Медичи, которая в большей или меньшей степени сказалась в их судьбе. Разумеется, так оно и задумывалось: Вазари посвятил книгу Козимо и хотел, чтобы она стала памятником семейству Медичи, которому он служил в самом разном качестве. Именно Вазари составил для Козимо целую программу живописных и архитектурных проектов, сделавшись при нем чем-то вроде министра культуры. Представляя собой гимн во славу уникального вклада, который внесла Флоренция (и Медичи) в то художественное движение, которое мы называем Ренессансом, книга Вазари представляет собой одновременно первую попытку перечислить его завоевания и, главное, осознать суть: что это такое? Первую попытку в чреде многочисленных дефиниций, оценок и переоценок, не прекращающихся и поныне, ибо это был век, которому в большой степени обязан своим рождением наш современный мир, и в том, как и какими мы видим себя, отражается наш взгляд на истоки. Не приходится сомневаться, что «Жизнеописания наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и зодчих» — это, при всей своей удаленности, наиболее верное зеркало и нашего столетия.

Последние годы жизни Козимо сложились совершенно отлично от всего, что им предшествовало; перевалив за сорок, он сделался мягче, и тем труднее ему было выносить череду личных бед, что столь внезапно свалились на него. В 1562 году от малярии почти одновременно умерли сорокалетняя герцогиня Элеонора и двое сыновей, кардинал Джованни и Гарсия, еще подросток. Но мало того, за ними последовали дочери, в том числе любимица Козимо Мария. В 1564 году заболел и он сам, передав бразды правления своему двадцатитрехлетнему наследнику Франческо. Правда, были и хорошие новости. В 1569 году многолетняя обработка, которой Козимо подвергал папу Пия V, принесла свой долгожданный урожай: он стал Великим герцогом Тосканы. Именно Тосканы, а не Флоренции, — это был его собственный выбор, подчеркивающий, что отныне Флоренция является суверенной территорией. Новый титул Козимо предполагал обращение: Vostra Altezza (Ваше Высочество). Теперь Медичи, эта старая флорентийская семья, — суверены, а отсюда — только один шаг до королевского достоинства. Увеличение силы и влияния Флоренции нашло свое подтверждение два года спустя, когда объединенные флоты стран Священной Лиги победили турок в сражении при Лепанто, в южной Адриатике. В этой крупной битве, положившей конец турецкому господству в регионе, новый флорентийский флот, созданный усилиями Козимо, сыграл решающую роль.

Да только мало радости принесла эта победа вновь испеченному великому герцогу, замкнувшемуся теперь в своем гигантском, опустевшем ныне дворце, где он жил в печальном одиночестве, подолгу, нередко часами вглядываясь в одиноко висящую на стене картину — портрет своей любимой дочери Марии. Впрочем, в какой-то момент Козимо встряхнулся и сделал попытку вырваться из круга навязанного самому себе одиночества: он постепенно вернулся к своим спортивным привычкам — охоте, плаванию, поднятию тяжестей. Но теперь, когда государственные дела остались позади, занять себя было особенно нечем, и Козимо стал волочиться за женщинами.

Наконец, на одной из любовниц — юной Камилле Мартелли — он решил жениться. Семья — те ее члены, что пережили эпидемию малярии, — была в шоке; не успели Медичи стать великими герцогами, как глава клана женитьбой на простолюдинке подрывает этот статус. Брак обернулся чистой катастрофой, ибо Камилла из нежной любовницы превратилась в капризную, строптивую, сварливую жену, и жизнь в герцогском дворце превратилась в череду некрасивых шумных свар, в которые оказались втянуты все члены семьи. Козимо вновь удалился в свои апартаменты, а в апреле 1574 года, в возрасте пятидесяти пяти лет, умер от апоплексического удара. Формально его царствование продолжалось тридцать семь лет, в этом смысле он превзошел всех своих родичей-предшественников. Особой популярностью он не пользовался, но оставил по смерти процветающую Тоскану с его главным городом — довольно скучной и сделавшейся провинциальной Флоренцией. Высокая художественная драма итальянского Возрождения подошла к концу, начиналась интерлюдия, которая оборвется следующим важнейшим поворотом, когда Медичи вновь сыграют роль крестных отцов.

26. МЕДИЧИ - ЕВРОПЕЙСКИЕ ВЕНЦЕНОСЦЫ

К этому времени Флоренция уже перестала быть главной опорой власти и влияния Медичи. Когда четырнадцатилетняя Екатерина де Медичи венчалась в 1533 году в Марселе со вторым сыном Франциска I Генрихом де Валуа, никто и подумать не мог, какое славное будущее ей предстоит. Даже папе Клименту VII, который, породнившись таким образом с королевской семьей, больше других сделал для утоления тщеславных помыслов клана, трудно было вообразить, что через тридцать лет она станет во главе этой семьи и всей Франции. Она умрет вдовой одного короля (Генриха II) и матерью трех (Франциска II, Карла IX и Генриха III). А сила ее личности была такова, что на протяжении почти тридцати лет Екатерина и впрямь была фактической правительницей Франции. Притом если великие герцоги Тосканы правили относительно мирным и совсем небольшим (семьдесят пять тысяч человек) населением, то Екатерина де Медичи стремилась навязать свою волю пятнадцатимиллионному народу в один из самых драматических периодов его истории.

Став сиротой еще в младенчестве, Екатерина воспитывалась в основном монахинями; но то была вовсе не тихая, потусторонняя жизнь, ибо отзвуки трудных дней «Республики Христа» были хорошо слышны и за стенами женского монастыря. В ту пору, когда Медичи оказались в изгнании, сама Екатерина сделалась ценным заложником, и ей еще повезло, что она пережила осаду Флоренции.

Четырнадцатилетняя Екатерина, приехавшая в Марсель, чтобы выйти замуж за своего сверстника Генриха, выглядела выдержанной, даже застенчивой девочкой. Но неброская внешность скрывала немалый ум в сочетании с исключительной целеустремленностью; с годами она обнаруживала все больше и больше качеств, свойственных ее удивительному прадеду, Лоренцо Великолепному, хотя парадоксальным образом его почти женское обаяние и любовь к широкому жесту в ее случае обернулись явно мужским стремлением к власти.

После бракосочетания Екатерина с мужем поселились при дворе ее тестя Франциска I. Влияние итальянского Ренессанса сказалось здесь довольно рано, решающую роль в этом сыграл сам король, при дворе которого царило настоящее пиршество ума и духа — на фоне обширной, но довольно-таки отсталой сельской провинции. При этом дворе провел свои последние дни Леонардо да Винчи, умерший как раз ровно за четырнадцать лет до появления здесь Екатерины. У короля Франциска I все еще были большие замыслы, и в 1546 году он решил снести свой старый дворец в Париже и взамен его возвести новое величественное строение, где будет место и семье, и двору, и собранию картин. Так возник замысел Лувра.

Первые годы, проведенные Екатериной во Франции, в атмосфере, пронизанной отчетливо различимым духом итальянского придворного общества, оказались тем не менее нелегкими. В кругу высшей знати, владения иных из которых превышали площадью всю Тоскану, бытовало мнение, что брак Генриха де Валуа — это чистый мезальянс. Екатерину презрительно называли «дочерью коробейника», и с годами, становясь юной женщиной, она нельзя сказать, чтобы так уж расцвела. По описанию одного современника, это была особа «тощая и невысокая, с грубыми чертами лицами и выпученными, как у всех Медичи, глазами».

Мало что изменилось и после смерти в 1536 году старшего сына Франциска, герцога Бретонского, когда наследником престола стал ее муж. Генрих де Валуа был человеком, испытывавшим постоянную угнетенность, он так и не оправился от психологической травмы, полученной в детстве, которое провел в испанском плену. Отец после освобождения оставил двух своих сыновей заложниками, и Генрих так и не смог простить ему этого. Вернулся он домой замкнутым, погруженным в себя молодым человеком, сразу затерявшимся в кругу веселых и остроумных придворных. Генрих не делал тайны из своего отношения к отцу, и в конце концов это непреходящее чувство обиды стало определяющим в его и без того трудном характере. Не получив сколько-нибудь регулярного образования, Генрих не блистал и умом и не обладал даром красноречия, столь потребного в придворной жизни с ее многообразными увеселениями. Да и вообще всячески избегал их, выказывая интерес лишь к охоте и рыцарским поединкам.

Быть женой такого человека — доля нелегкая; тем острее ощущалась необходимость в наследнике, но брак долгое время оставался бесплодным. По прошествии нескольких лет при дворе упорно поползли слухи, что развод не за горами, однако Франциск I заверил Екатерину, что он этого не допустит. В эту трудную для нее пору король стал Екатерине родным отцом, которого у нее фактически никогда не было; она усвоила его взгляды, уверовав постепенно в силу монархического правления. Со своей стороны, стареющий Франциск I относился к Екатерине с большой симпатией; ему нравилось смотреть, как она танцует и охотится, он ценил ее ум, энергию, постепенно крепнущую уверенность в себе. Всему этому, несомненно, способствовало постоянное присутствие в Париже и Фонтенбло итальянских художников. В 1537 году в Париже ненадолго появился Челлини, в 1540 году он вернулся и осел на ближайшие четыре года; в «Автобиографии» он упоминает о встречах с Екатериной, но больше пишет о впечатлении, которое произвел на короля, скромно отмечая, скажем: «Осыпав меня столь многочисленными знаками внимания, что их здесь и не перечислить, король вернулся во дворец... Что за человек! — воскликнул король» (увидев одну из работ Челлини), ну и так далее. Именно в этот период Челлини создал свою заслуженно знаменитую золотую солонку. Екатерину тоже воодушевляло восторженное отношение Франциска I к итальянской культуре, которая привлекала все большее внимание по мере проникновения идей Ренессанса в глубь высшего французского общества.

В 1544 году, после одиннадцати лет замужества, двадцатипятилетняя Екатерина родила своего первого ребенка. Всего у нее родится десять детей, выживут четыре мальчика и три девочки. Через три года после рождения первенца умер Франциск I, и на французский престол взошел муж Екатерины, Генрих II. Но гораздо больше этого нескладного двадцатидевятилетнего мужчину занимала его сорокавосьмилетняя возлюбленная Диана де Пуатье; когда-то ее зрелость оказывала неотразимое воздействие на инфантильного Генриха, но теперь, с годами, когда красота начала увядать, Диану все больше беспокоила прочность занимаемых ею позиций. Именно поэтому она изо всех сил доказывала свое превосходство над Екатериной, даже заботу о воспитании ее детей пыталась взять на себя. Ну а самообладание, которое демонстрировала Екатерина, заслуживает всяческого восхищения — многие даже объяснения ему не находили. Новая королева никогда не теряла чувства собственного достоинства, никогда не сомневалась в преданности мужа, при всех недостатках его характера; и в этом не ошибалась — конечно, насколько можно судить о столь интимных вещах со стороны.

В это время Екатерина уже вводила итальянские новшества в жизнь французского двора. Самый яркий пример в этом смысле, пожалуй, — гастрономия; говорят даже, что самим своим происхождением нынешняя французская кухня обязана именно Екатерине. До нее тут готовили на средневековый лад: запах несвежего мяса приглушал густой, вредный для здоровья соус, тяжелые для желудка блюда изобиловали кисло-сладкими приправами, а главным деликатесом считались острые специи. Екатерина привезла с собой во Францию несколько флорентийских кухарок, хорошо знакомых с особенностями итальянской кухни — куда более легкой и утонченной, чем французская. Отличалась она также и большим разнообразием: с Ренессансом пришел вкус к здоровым овощам, которые перестали считаться пищей бедных.

Итальянское отношение к еде настолько изменило французский стол, что затронуло даже тех, кто за ним сидит. Доныне французская знать считала еду занятием грубым, на которое тратишь время просто по необходимости; женщин же приглашали к столу лишь по особым случаям. Ну а итальянское застолье — дело семейное, собирающее мужчин, женщин, детей и даже слуг. С появлением Екатерины де Медичи женщины стали непременными участницами застолий при французском дворе. Точно так же и сам стол выглядел теперь иначе, изящнее, что ли. Самое яркое тому подтверждение — солонка Челлини, это настоящий художественный шедевр, но были и иные новшества: на место пивных кружек и стаканов пришли красивые винные бокалы и графины. До Екатерины французы резали мясо и дичь ножом, но ели руками; теперь за столом появились вилки, показавшиеся, впрочем, французам явным излишеством (настолько, что вскоре после смерти Екатерины они надолго исчезнут из обращения и вернутся на французский стол лишь в XVIII веке). Расширила Екатерина и меню, с ней пришли такие новшества, как «сладкое мясо» и заливные блюда; из Италии доставлялись овощи, в том числе артишоки и трюфели. И уж настоящей диковиной сделалось мороженое, а также коктейль из взбитого яичного желтка, сахара и марсалы — zabaglione. Неудивительно поэтому, что с годами Екатерина изрядно пополнела, чего не могли скрыть даже льстивые придворные портретисты. Правда, благодаря танцам ей удалось сохранить талию, которой она весьма гордилась; именно Екатерина привила французскому двору вкус к балету, постоянно приглашая итальянских танцовщиков и балерин.

В годы царствования Генриха II Екатерина почти не участвовала в политике, сосредоточившись на жизни двора. Но, судя по всему, это нелегкое дело обострило ее политическое и общественное чутье. Она приглядывалась к деятельности мужа, прислушивалась к его словам, но сама не говорила ничего; во внутренней политике Генрих II выступил решительным противником протестантизма, который теперь, когда учение Лютера набрало силу во всей Европе, проник и во Францию (Англия объявила себя протестантской страной в том самом году, когда Екатерина переехала во Францию). В международных же делах Генрих II проводил антииспанскую политику, что следует объяснить нестершимися воспоминаниями о юности, проведенной в плену; впрочем, в конце концов политика эта оказалась тупиковой и оборвалась заключением в 1559 году Като-Камбрезийского мира.

В честь этого события был устроен большой рыцарский турнир, на личном участии в котором настоял и сорокалетний король. В ходе поединка деревянное копье пробило его шлем и, вонзившись в череп, разлетелось на куски. Из разных концов Европы были призваны лучшие медики, в том числе великий Андреас Везалиус, но тщетно. Через несколько дней Генрих II скончался.

Под именем Франциска II на трон взошел слабый здоровьем пятнадцатилетний сын Екатерины, но царствование его было лишь номинальным, на самом деле страной правили два вельможи — братья Гизы. Кардинал Карл де Гиз занимался внешней политикой, а герцог Франсуа де Гиз командовал армией. Братья отличались крайней непримиримостью к протестантизму, находя в этом поддержку в Испании и у понтифика.

По мере того как это движение все больше проникало в Европу, оно начало находить приверженцев в среде бесправного бедного крестьянства; находясь в приниженном положении со времен раннего Средневековья, крестьяне в лице Лютера и его Реформации обрели собственный духовный Ренессанс. В этом смысле Реформация обнаружила явственный политический оттенок, особенно когда, с распространением новых религиозных идей по городам Франции, в их сторону повернулись задушенные налогами лавочники и купцы. Гугеноты (как по преимуществу называли кальвинистов — французских протестантов) теперь видели в католической церкви своего врага; а когда гугеноты выступили против короны и правительства, религиозная трещина превратилась в трещину политическую.

Правда, поначалу бунт был быстро подавлен, но начиная с 1559 года положение стало меняться — к гугенотам присоединилась знать, недовольная возрастающей силой монархии. У разрозненных низших классов появились вожаки, и недовольство выплеснулось наружу; тайные домашние сходки поменявших веру торговцев превратились в большие демонстрации на городских площадях. И первую скрипку тут играли гугеноты из аристократических семей.

Они обратились к Екатерине де Медичи, как к королеве-матери, с просьбой оградить их от преследований Гизов, которые осуществляли политику от имени ее юного сына. Екатерина взяла было на себя посредническую миссию, но в 1560 году Франциск II умер, и его сменил на престоле десятилетний брат — Карл IX. Если первый сын принес матери одни лишь разочарования, то второй — тем более: гены отца, соединившись с генами Лоренцо, герцога Урбино, — деда-сифилитика, образовали дурную смесь. Подобно старшему брату, Карл IX был слаб физически, но мало того, оставляло желать лучшего и его душевное здоровье.

На сей раз Екатерина решила, что в стороне оставаться нельзя. Став регентом, она делала все от нее зависящее, чтобы любой ценой обеспечить мир в стране. У протестантов появились некоторые юридические права, однако на деле они не соблюдались, дух нетерпимости все больше и больше охватывал Францию. Екатерина могла издавать законы, но обеспечить их исполнение было не в ее власти. В 1562 году страна была охвачена гражданской войной. Через год, во время осады Орлеана, этой опоры гугенотов, был предательски убит герцог Франсуа де Гиз. При допросе убийца признался, что был нанят лидером протестантов адмиралом де Колиньи.

По окончании гражданской войны — это случилось в следующем, 1563 году, — парламент, собравшийся в Руане, официально объявил Карла IX достигшим совершеннолетия, и следующие два года Екатерина и ее сын провели в разъездах по стране, дабы молодой король мог показать себя народу и добиться его расположения и верности.

Но партия Гизов и их сторонников из числа непримиримых католиков желала продолжения гражданской войны, вспышки которой были вновь зафиксированы в 1567 и 1568 годах. Екатерина делала все возможное, чтобы достичь примирения. Она вела переговоры с Гизами, а однажды даже пригласила на встречу с королем воинственного адмирала де Колиньи. Случилось так, что, когда тот приехал в Париж, Екатерина навещала свою заболевшую дочь Клод, герцогиню Лотарингскую. При встрече с бесхитростным, восприимчивым юным венценосцем адмирал пустил в ход все свое обаяние, и они засиделись за разговором в королевских апартаментах Лувра чуть не до рассвета. Выяснилось, что де Колиньи пытался обернуть влияние Екатерины на короля себе на пользу; узнав об этом, та пришла в ярость, поспешно вернулась в столицу и быстро поставила на место своего слабовольного сына.

В стремлении примирить две партии Екатерина обвенчала свою дочь Маргариту с молодым лидером протестантов Генрихом Наваррским из королевского рода Бурбонов. В августе 1572 года вожди католиков и протестантов собрались в Париже на бракосочетание. Народ ликовал, колокола Нотр-Дама и других церквей звонили вовсю, но атмосфера в задыхающемся от зноя городе оставалась неспокойной. Папа дал знать, что он против этого брака — союза между католиками и протестантами быть не может. Поэтому церемония была проведена не в самом Нотр-Даме, но на прилегающей к нему площади. В кульминационный момент, когда служили литургию, протестанты поднялись и якобы «вышли прогуляться».

Через четыре дня, в среду 20 августа, когда еще продолжались народные гуляния, на адмирала де Колиньи было совершено покушение. По нему стреляли из аркебузы из окна на втором этаже, когда он прогуливался по улице Бетизи (ныне улица Риволи). Но в момент выстрела де Колиньи наклонился завязать шнурок на ботинке и был только ранен. Дом, из которого стреляли, принадлежал, как выяснилось, одному из членов семьи Гизов; ясно, что они жаждали отомстить за смерть Франсуа.

Екатерина и Карл поспешили навестить Колиньи. Адмирал попросил оставить его с королем наедине.

На обратном пути в Лувр Екатерина угрозами заставила сына рассказать, о чем шла речь, — судя по всему, де Колиньи убеждал молодого короля не доверять матери. Париж был охвачен волнениями: двести гугенотов захватили дом Гизов на улице Бетизи, а вооруженные группы их единоверцев кружили по городу. Рынки и лавки закрылись — горожане искали убежища у себя дома.

Требовались срочные действия, иначе ситуация в столице могла выйти из-под контроля, и от этой искры в стране вполне мог разгореться костер новой гражданской войны. На следующий день Карлу IX были предоставлены доказательства того, что де Колиньи действительно что-то замышляет против него, и, узнав об измене нового друга, король, говорят, полностью утратил самообладание. Действовал ли он далее по собственной инициативе или по подсказке матери — неясно, но в воскресенье 24 августа, на рассвете Дня святого Варфоломея, королевские гвардейцы во главе с одним из представителей партии Гизов ворвались в дом де Колиньи и, забив его до смерти, вышвырнули тело на улицу. Это был сигнал к началу резни. Гугенотов — мужчин, женщин, детей — хватали прямо в постелях, вытаскивали на улицу и убивали. Оргия длилась два дня, на протяжении которых было убито две с половиной тысячи человек. О Варфоломеевской ночи стало известно по всей стране, и нечто подобное повторилось в Орлеане, Руане, Лионе, Бордо и Тулузе; общее число жертв достигло восьми тысяч. Так было положено начало религиозным войнам, которые опустошали Францию в течение ближайших тридцати лет.

Представляется весьма вероятным, что Екатерина де Медичи принимала по крайней мере некоторое участие в организации Варфоломеевской ночи. То ли она утратила обычное самообладание, то ли иного выхода не видела, сказать трудно, хотя можно не сомневаться, что, не нанеси она удара первой, и ее жизнь, и жизнь короля были бы в серьезной опасности. В любом случае Екатерина де Медичи повинна в этой кровавой мясорубке, одной из самых страшных в европейской истории. Отныне ее стали считать лидером католической Франции в ее борьбе с гугенотами.

Свидетельства о том, насколько эти события оказали воздействие на Екатерину де Медичи лично, расходятся. Иные утверждают, что она от них так и не оправилась. После пятидесяти в ее властном характере стал все больше и больше проступать цинизм, а плотная фигура пожилой женщины стала рыхлой и отталкивающе тучной. Другие утверждают, что она по-прежнему сохраняла живость, охотилась, танцевала, была, как и ранее, остроумна в разговоре. Франция оказалась непримиримо расколота на две части — даже в оценке своей королевы.

В 1574 году, двадцати четырех лет от роду, Карл IX умер, и на престол взошел его брат Генрих III. В Карла IX Екатерины веры было мало, но вот с двадцатитрехлетним Генрихом, своим любимцем, хоть и был он некрепок здоровьем и королева вполне отдавала себе в этом отчет, она связывала большие надежды. Это был довольно замкнутый молодой человек, почти не выходивший за пределы тесного круга друзей, которых называли миньонами. По словам одного современника, они «все как один одевались в яркие костюмы и благоухали духами». Екатерина вроде бы мирилась с этими гомосексуальными наклонностями, полагая их, наверное, неизбежными для слабого сына столь властной матери. Правда, эта патология в совокупности с нездоровым интересом к религиозным фанатикам, предающимся самобичеванию, указывает и на более существенные отклонения от нормы. Через два дня после коронации Генрих сочетался браком с Луизой Лотарингской — дому Валуа остро требовался наследник. Но он долго не появлялся.

Екатерина де Медичи оставалась фактической правительницей Франции, хотя даже в эти нелегкие годы у нее оставалось время заниматься культурным просвещением своей новой родины. Именно она в конце концов узаконила во Франции стиль итальянского Ренессанса: построила Тюильри, большой королевский дворец, примыкающий к Лувру на правом берегу Сены (он будет сожжен в 1871 году, в дни Парижской коммуны, оставив после себя лишь Тюильрийские сады в самом центре города). При Екатерине также были спроектированы и построены несколько величественных замков, в том числе самый поразительный из них, тот, что нависает над рекой у Шенонсо. Он символизирует нерасторжимый союз итальянского и французского стилей, североевропейской готики и южного Ренессанса, являя собой удивительную метафору чистого Зазеркалья (не напрасно говорят, что один из замков на Луаре считается первоначальным местопребыванием Спящей Красавицы). Это — Флоренция, перенесенная к северу от Альп, и это также заальпийский дом Медичи: здесь расцвел самый дух семьи. Эти замки — не дворцы, в которых живут правители городов-государств, это Зазеркалье высшей власти; во Франции — как, впрочем, и во Флоренции, — Медичи стали суверенами, оставив позади все представления о демократии.

Но вопрос о том, сколь долго это будет продолжаться, оставался открытым, ведь у Генриха II и его несчастной жены Луизы детей все еще не было. Это делало вероятным наследником престола протестанта — Генриха Наваррского, и в таком случае его брак с дочерью Екатерины Маргаритой представляется еще одним проявлением столь характерной для Медичи предусмотрительности. В 1586 году Екатерина направляется на юго-запад, в Коньяк, чтобы договориться о процедуре наследования; тогда же она предпринимает последнюю попытку примирить протестантов и католиков. Попытка оказалась неудачной — Франция все глубже и глубже погружалась в хаос, и не видно было никаких способов его превозмочь. Измученная многолетней борьбой, оплывшая от жира, Екатерина де Медичи умерла в 1589 году. Ей было шестьдесят девять лет.

Почти тридцать лет — больше, чем кто-либо иной — она фактически правила Францией: четырнадцать от имени Карла IX и пятнадцать — от имени Генриха III. Она неизменно находилась на авансцене, хотя вопрос о том, насколько она в действительности управляла судьбами Франции, еще не решен. Междоусобица, возникшая при ней, скорее всего была неизбежна, но справедливости ради надо признать, что, если бы не Екатерина с ее влиянием, страна могла погрузиться в хаос раньше и на более долгое время.

В конце XV века Франция — персонифицированная в Карле VIII — осуществила военное вторжение в Италию. В первые десятилетия XVI века итальянская культура начала проникать во Францию, и этот процесс продолжался на протяжении всего столетия. Екатерина Медичи сыграла немалую роль в последних актах этой пьесы, оставив по себе неизгладимую культурную память — от замков и балета до основанной ею великолепной кухни. Но принесла она с собой не только свет, но и тени итальянского Ренессанса: ее политика — политика макиавеллистская, ибо, даже если бы она и не читала «Государя», сам дух этого трактата был, несомненно, ею впитан — и благодаря молодости, прожитой во Флоренции, и благодаря принадлежности к самому клану Медичи. Она, должно быть, наизусть заучила легенды о своем прапрадеде Лоренцо Великолепном, и, как у него, в тяжелые минуты ее рациональный, в гуманистическом духе, трезвый, расчетливый ум уступал место иррационализму, также порожденному Ренессансом. Когда ничего не помогало, она обращалась к астрологии; известно несколько случаев, когда Екатерина прибегала к помощи знаменитого французского провидца Нострадамуса, отвечавшего на ее вопросы типичными для него загадочными предсказаниями. Однажды мелькнувшее в зеркале отражение заставило его предсказать, что род Валуа пресечется (хотя когда именно, Нострадамус не уточнил). И все же, когда возникала потребность в действии, Екатерина полагалась больше на методы Макиавелли, нежели на магию, что и превратило ее в одну из крупнейших фигур французской истории: многие ее уважали, многие поносили, не любил почти никто. Сирота, брошенная во время осады Флоренции, она не знала любви: легендарные рассказы о предках и треск выстрелов — вот и все, что она слышала в нежные года детства.

Через три месяца после смерти Екатерины де Медичи силы Католической Лиги вошли в Париж и попытались сместить Генриха III на основании его якобы терпимости к гугенотам. В ходе возникших беспорядков король был убит фанатиком-монахом, и на престол взошел — под именем Генриха IV — Генрих Наваррский. Дочь Екатерины Медичи Маргарита стала королевой Франции. В 1593 году, в отчаянной попытке объединить Францию, Генрих IV принял католицизм, а семь лет спустя замыслил оборвать связи французского королевского дома с семьей Медичи, затеяв бракоразводный процесс с Маргаритой, под предлогом ее бездетности. К тому же, помимо наследника, Генриху IV нужна была богатая жена: война с Католической Лигой практически опустошила государственную казну.

Узнав об этом, Фердинандо I, великий герцог Тосканы (сын Козимо I), связался со своей отдаленной родственницей Маргаритой; на кону, говорил он, — будущее династии Медичи, а это выше чьих бы то ни было личных интересов. В конце концов Маргарита согласилась дать Генриху IV развод, на том, однако, условии, что он женится на ее кузине, Марии де Медичи, племяннице Фердинандо I. Последний же обещал Генриху IV, что в этом случае он даст за ней хорошее приданое — 600 000 флоринов, чего будет достаточно, чтобы вооружить армию для защиты французской монархии. В октябре 1600 года Генрих IV женился на Марии де Медичи, и уже в следующем году она родила сына, крещенного Людовиком. Линия наследования восстановилась.

Мария де Медичи родилась во Флоренции в 1573 году и уже в пятилетнем возрасте фактически осиротела: мать умерла, а отец почти сразу снова женился и уехал из палаццо Питти, оставив в нем Марию со старшим братом и двумя сестрами под присмотром гувернанток. Через четыре года брат и одна из сестер умерли, а другая вышла замуж и тоже уехала. Так, в девять лет Мария осталась одна в огромном дворце с пышно обставленными, но пустынными комнатами, салонами и палатами (нынешние свои гигантские размеры палаццо Питти приобрел лишь в 1616 году, но и раньше это было весьма внушительное сооружение). Пребывая почти все время в полном одиночестве, Мария глубоко привязалась к девочке по имени Леонора Дори, дочери своей кормилицы. Леонора была тремя годами старше Марии; впоследствии она станет одной из ее самых доверенных подруг, на кого всегда можно положиться.

Сама Мария была довольно флегматичным, хотя и упрямым ребенком, с бесцветными волосами и снобистским чувством гордости своим происхождением: мать — из Габсбургов, отец — великий герцог, и никому не позволено об этом забывать. Если разозлить, она демонстрировала крутой нрав, но быстро отходила, особенно если обидчиком оказывался кто-нибудь из ее любимцев. Подобно Екатерине, своей предшественнице на французском троне, Мария де Медичи была сильной личностью, хотя и с крупными недостатками. Ей не хватало — уже в отличие от Екатерины — ума, образованности, энергии, ее отличала душевная вялость, более того: Мария нередко просто впадала в летаргию. Мари (как ее теперь стали называть) де Медичи обвенчалась с Генрихом IV заочно, и по приезде во Францию для двадцатисемилетней — возраст немалый — невесты оказалось неприятным сюрпризом обнаружить, что она стала женой сорокасемилетнего волокиты: несмотря на свой солидный возраст и соответствующую внешность, Генрих сохранил данное ему при дворе прозвище «молодого петушка» — намек на неиссякаемое любвеобилие. Генрих IV, со своей стороны, был столь же неприятно задет невзрачной внешностью итальянки, а Марии не понравились неотесанность и исходящий от него дурной запах (итальянцы сохранили древнеримскую традицию часто мыться в бане, в то время как в более прохладном климате к северу от Альп эта привычка в Темные века сошла на нет). Разочаровало Марию, женщину невысокую и крепко сложенную, то, что ее седобородый муж оказался еще меньше ростом.

Мария де Медичи привезла с собой во Францию двух близких людей — Леонору Дори и ее спутника, выскочку-гомосексуалиста Кончино Кончини, за которого та вышла замуж по обоюдному согласию: оба цинично решили, что так им будет легче достичь своих целей. По контрасту с роскошью палаццо Питти Лувр поражал своим убожеством, а прилегающий к нему дворец Тюильри, строительство которого было начато при Екатерине, оставался далек от завершения. Лувр был разорен гражданской войной, многие комнаты опустели, кое-где даже крыши не было, а ремонтировать не на что — казна пуста. В ход пошли деньги из приданого Марии, на что Генрих IV ответил поселением во дворце своей любовницы Генриетты, которую он сделал маркизой де Верней. Вскоре после того, как Мария произвела на свет наследника мужского пола, Генриетта последовала ее примеру, и мальчика тоже воспитывали в Лувре, как, впрочем, и еще целую ораву незаконнорожденных детей короля. Генриетта сразу начала плести интриги, направленные на то, чтобы наследником был объявлен ее сын, но кончилось это, к облегчению Марии, обвинением в государственной измене. Последовало показное судебное заседание, на котором Генриетта была приговорена к смертной казни; это не помешало ей некоторое время спустя вернуться в Лувр, но от дальнейших династических притязаний она отказалась.

Как ни странно, главные участники этого беспокойного королевского хозяйства по-настоящему сблизились друг с другом, склоки были большой редкостью. По мере того как Мария стала, что ни год, рожать новых детей, Генрих IV научился не замечать ее тусклой внешности, более того, как он великодушно сказал одному из своих приближенных, если бы Мария не была его женой, он сделал бы ее любовницей. Мария явно восприняла это как комплимент и с еще большим старанием принялась строить дом, в котором ее неугомонному мужу-королю жилось бы максимально комфортно. Ну а за тем, чтобы не оскудевал королевский стол, следили итальянские повара, которых Мария привезла с собой из Флоренции.

Подобно Екатерине, она тоже внесла свой вклад в развитие французской кухни. Да, повара Екатерины оказали на нее сильное влияние, но именно во времена Марии французская кухня обрела свой неповторимый стиль, и случилось это только после того, как местные повара усвоили саму концепцию итальянского поварского искусства. Состояла она в том, чтобы не приглушить, а как раз усилить аромат мяса или рыбы; соусам надлежало выявить, подчеркнуть уже имеющиеся природные элементы блюда, потому мясо готовилось в соусах, извлеченных из него самого, а рыба варилась в бульоне, изготовленном из ее же отходов — головы или хвоста. Раньше французские повара просто следовали итальянским рецептам, теперь же, усвоив основы итальянского приготовления блюд, они взялись за создание собственной национальной кухни.

Первым крупным французским шеф-поваром стал Франсуа ла Варенн. Он прошел школу итальянской кухни Марии де Медичи, а двадцать лет спустя написал книгу «Le Cuisiner francais» («Французский шеф-повар») — первое систематическое и полное описание французских блюд и рекомендации по их изготовлению. Ла Варенн завоевал себе известность в основном новым способом использования грибов для усиления вкуса говядины и телятины: именно в королевских кухнях было опробовано и названо в честь Марии де Медичи классическое ныне блюдо Tournetdos Medicis — бифштекс в винном соусе.

В 1610 году, отправляясь на войну с Испанией, Генрих VIII был убит фанатиком-католиком, и Мария стала регентом при своем восьмилетнем сыне Людовике XIII. Мария никогда не одобряла антииспанской политики своего мужа, и теперь у нее появилась возможность отойти от нее — при содействии своего фаворита Кончино, которому она присвоила титул маркиза д'Анкра и который сделался ее близким советником. В 1614 году Людовику исполнилось двенадцать, и по закону он мог вступить в свои королевские права, но регент и ее советник этим обстоятельством предпочли пренебречь; запугать юнца-короля оказалось несложно, и править Францией от его имени продолжала Мария. Власть пьянила ее, что порой заставляло делать необдуманные шаги и идти на сомнительные сделки с врагами в кругу высшей аристократии; иное дело, что растущую непопулярность компенсировало наличие тесного круга итальянских лизоблюдов.

Вскоре свой фаворит появился и у Людовика XIII — властный и набирающий все большую силу Шарль д'Альбер де Люинь; они вместе стали прикидывать, как бы отодвинуть Марию в сторону. В 1618 году маркиз д'Анкр был убит, после чего Марию де Медичи сослали в Блуа, где она безуспешно пыталась затеять бунт против своего сына. Теперь у нее появился новый советник — молодой одаренный священник аристократического происхождения Арман Жан дю Плесси де Ришелье, который, отправившись к Людовику XIII, пустил в ход свое незаурядное мастерство дипломата и политика и сумел примирить его с матерью.

Вскоре после этого Людовик XIII вступил в вооруженный конфликт с гугенотами и их иноземными союзниками. Де Люинь погиб в сражении[8], и его место советника короля занял Ришелье. К этому времени продолжающаяся борьба католиков и протестантов уже оказывала все более заметное воздействие на династические и территориальные конфликты, возникающие повсюду на континенте, и в Европе началась страшная и опустошительная Тридцатилетняя война, в которую были втянуты армии отовсюду — от России до Франции, от Австрии до Балтийского моря. Ришелье изо всех сил пытался уберечь от участия в ней Францию, но добился лишь частичного успеха. В 1622 году Людовик XIII добился назначения Ришелье кардиналом — в знак его заслуг. Мария де Медичи возмущалась, как она считала, «изменой» Ришелье — он не только предпочел ей сына, но ради тактических соглашений с протестантскими силами отошел от ее происпанской, прокатолической политики.

Потерпев поражение на иных направлениях, Мария де Медичи направила свою энергию на решение культурных проблем и в этой области преуспела не меньше, чем Екатерина. Еще в 1615 году она заказала видному французскому архитектору Соломону де Броссе разработать проект Люксембургского дворца на левом берегу Сены. Он должен был стать копией палаццо Питти, и Мария даже послала во Флоренцию за соответствующими чертежами. Де Броссе принял их с благодарностью, но действовал по собственному усмотрению. Заказывала Мария работы и целому ряду живописцев, включая молодого Николя Пуссена, хотя любимым ее художником был, бесспорно, Питер Пауль Рубенс, которого Мария пригласила из Голландии в Париж в 1622 году.

В искусстве Высокий Ренессанс тогда уже уступил место барокко с его избыточностью, при которой техническое совершенство и блеск превозмогают структурную определенность, роднившую его некогда с наукой. Искусство оставило позади свою научную фазу, точно так же, как наука переставала быть просто «искусством». По прошествии столетия со дня смерти Леонардо уже невозможно было долее представить себе существование личности, чей гений разом и охватывает, и объединяет искусства и науки. В студии Леонардо его помощники часто болтались без дела, в то время как мастер опробовал открытые им новые сочетания пигментов или украдкой заполнял свои шифрованные дневники мыслями об искусстве-науке. В противоположность этому студия Рубенса представляла собой улей, в котором трудолюбивые помощники, «соавторы» и ученики, — все работают под руководством мастера; здесь на практике осуществлялось разделение труда и предпринимались совместные усилия, потребные для создания огромных холстов, что превратило студию в процветающее предприятие, а ее хозяина — в миллионера. Рубенс тоже был многообразно одаренным человеком и представлял собой во многих отношениях барочную разновидность ренессансной личности; но его таланты проявляли себя скорее не в научных открытиях, а в дипломатии и широкой учености, а в творчестве ощущался скорее взрывной темперамент, нежели интеллект. Барочный ренессансный человек расцветал как импресарио, воплощающий полноту своей натуры, а не исследователь тайн природы. Как нам предстоит скоро убедиться, это исследовательское начало, унаследованное от Ренессанса, также требует для своего осуществления особого гения.

Мария де Медичи поручила Рубенсу украсить две большие галереи уже почти полностью достроенного Люксембургского дворца, для чего он написал больше двадцати крупных холстов, каждый из которых отражает, в мифологическом плане, главные события долгой жизни королевы. Умение Рубенса писать пышную женскую плоть как воплощение почти неземной красоты идеально отвечало запросам Марии, и художник добросовестно выполнил свой долг перед королевой-заказчицей и благодетельницей — эти картины принадлежат к числу его лучших работ.

В 1629 году Ришелье убедил Людовика XIII вторгнуться в Италию, что вызвало решительные протесты со стороны габсбургских католических держав (Австрия и Испания). Это позволило Марии потребовать от короля отправить своего первого министра в отставку; одновременно она подстрекала на бунт против него своего второго сына Гастона, принца Орлеанского. Столкнувшись с оппозицией в собственной семье, Людовик XIII поначалу не на шутку перепугался, потом бросился к Ришелье. В результате Мария де Медичи подверглась в 1631 году изгнанию и отправилась в Испанские Нидерланды, где дни ее протекали в унылом одиночестве. Рубенс, быть может, единственный ее настоящий друг, умер в 1640 году. Вскоре после этого Мария уехала в Англию — одна из ее дочерей была замужем за Карлом I, но, быстро обнаружив, что там ей никто не рад, вынуждена была вернуться в Нидерланды. Отныне где бы Мария ни оказывалась, всем она только мешала; даже ее пребывание в Испанских Нидерландах стало смущать Испанию, ибо король стремился уладить отношения со своим французским собратом. В 1642 году, шестидесяти девяти лет от роду, одинокая и никем не любимая, Мария де Медичи умерла в Кельне. Умерла из-за своего сумасбродства банкротом и в финансовом, и в духовном смысле, власть же Медичи за пределами Италии истончилась, хотя благодаря детям Марии кровь Медичи текла теперь по жилам хозяев всех крупнейших королевских домов Европы.

27. КРЕСТНЫЕ ОТЦЫ НАУЧНОГО РЕНЕССАНСА

Летом 1605 года, через пять лет после того, как Мария де Медичи отправилась из Флоренции во Францию, к своему мужу — королю Генриху IV, великий герцог Фердинандо I нанял своему сыну Козимо временного домашнего учителя. Пятнадцатилетний Козимо был подросток живой и общительный, но, увы, на редкость ленивый. Умом он был отнюдь не обделен, однако занятиям предпочитал развлечения. Учитель, весьма понравившийся Фердинандо, был сорокалетним профессором математики Падуанского университета, его звали Галилео Галилей, и ему предстояло сделаться первым великим ученым Нового времени.

Галилеи были гражданами Флоренции, происходившими оттуда же, откуда и Медичи, — из Муджелло, горной долины, расположенной к северу от города. Сам Галилео родился в Пизе 15 февраля 1564 года, за три дня до смерти восьмидесятидевятилетнего Микеланджело, последнего героя Высокого Ренессанса. Это совпадение знаменательно: знамя Ренессанса переходит от искусства к науке. Отец Галилео Винченцо, оказавший на сына большое воздействие, и сам был человек незаурядный. Он происходил из знатной, но обедневшей семьи, обладал скромным состоянием и воинственным характером, что обещало сохранение этого положения. В то же время этот человек был одаренным музыкантом, играл на лютне и писал композиции, безошибочно выдающие математические способности.

По возвращении в 1572 году из Пизы во Флоренцию Винченцо стал придворным музыкантом великого герцога. Помимо того, он возобновил связи с Camerata Bardi — кружком одаренных исполнителей и теоретиков музыки, которых опекала эта старая семья банкиров. У Винченцо были собственные музыкальные идеи, так, он яростно восставал против догматов контрапункта, столь почитаемого в средневековой музыке; в противовес этому он утверждал, что мелодия должна ласкать ухо и не важно при этом, соответствует ли она формальной математической красоте нотной записи. Более свободная композиция, которую отстаивали Винченцо и его флорентийские единомышленники того времени, предваряла Ренессанс в музыке.

Главное же — флорентийские музыканты положили начало оперному искусству, которое выросло из двух вполне определенных источников. Один — средневековая литургическая драма: библейские сюжеты, разыгрываемые на публике и приуроченные к различным праздникам церковного календаря. Другой — классическая драматургия Древней Греции, возрожденная на театральной сцене флорентийскими гуманистами. Союз этих двух начал и породил оперу — произведение светского содержания, объединяющее музыку и драму. Само слово происходит от итальянского выражения opera in musica (музыкальное произведение), а сюжеты и декорации ранних опер опирались обычно на легенду или миф, что требовало более свободной музыкальной формы, вроде той, что отстаивал Винченцо Галилей.

Первой оперой обычно считается «Дафна» — драма флорентийского поэта Оттавио Ринуччино, положенная на музыку певцом и композитором Якопо Пери, служившего тогда при дворе Медичи. Премьера состоялась на фестивале во Флоренции, накануне Великого поста 1598 года. Либретто и партитура в основном утрачены, но стоит отметить, что самая старая из дошедших до нас опер, музыкальная версия пьесы того же Ринуччино «Эвридика», была исполнена в палаццо Питти в 1600 году. Таким образом, Медичи, как выясняется, были и крестными отцами ренессансной музыки.

На рубеже XVII столетия Ренессанс начал обнаруживать себя в самом широком спектре человеческой деятельности. Времена менялись, даже в буквальном смысле: когда было замечено, что времена года не совпадают с античным календарем, папа Григорий XIII отказался от юлианского календаря, введенного еще при Цезаре, в 46 году до нашей эры, и в 1582 году заменил его григорианским, сместив даты сразу на десять дней. Правда, многим это нововведение чрезвычайно не понравилось, и, по мере того как григорианский календарь охватывал всю Европу, все чаще вспыхивали стихийные бунты, когда разъяренная толпа требовала вернуть украденные десять дней жизни. После долгих столетий средневекового застоя и достаточной определенности в самых разных областях жизни перемены воспринимались многими как угроза и далеко не повсеместно встречали теплый прием.

В молодости рыжеволосый Галилео Галилей был темпераментным бунтарем, унаследовавшим многие свойства отца; разница же заключается в том, что он рано уверовал в собственные таланты, хотя в какой именно области они могут проявиться, сказать было трудно. В семнадцатилетнем возрасте он вернулся в город, где родился, чтобы продолжить образование в Пизанском университете, но вскоре заскучал: здесь зубрили средневековую схоластику, которую слово в слово надо было повторять на экзаменах. Места для игры воображения, независимости мысли, новых идей не оставалось — пусть Ренессанс радикально изменил живопись и архитектуру, пусть перемены эти коснулись и иных сфер, но в университетах все еще господствовали выхолощенные положения аристотелевской натурфилософии.

Терпеливо выслушивать глупости было не в духе Галилея, он даже не пытался скрыть презрения к своим учителям, прерывая их лекции каверзными вопросами, долженствующими вывести профессуру на чистую воду. Почему, например, градины падают на землю с одинаковой скоростью, независимо от их размеров, в то время как Аристотель утверждает, что тяжелые тела падают быстрее легких? Лектор поясняет, что вероятнее всего маленькие градины падают из более низких слоев туч, так что только кажется, будто скорость у них та же. Галилей высмеивал подобные резоны, что явно не прибавляло ему друзей. Вскоре всем, в том числе и студентам-однокашникам, стало ясно, что он просто потешается. Не находя, чем бы еще занять ум и утолить любознательность, Галилей принялся искать стимулы в иных местах — например, в тавернах и борделях.

К счастью, сонная, провинциальная Пиза оживала, когда по традиции, заведенной еще Козимо I, пытавшимся сократить расстояния между городами Тосканы и объединить великое герцогство в нечто целое, между Рождеством и Пасхой великий герцог Тосканы переезжал сюда вместе со всем двором. На короткое время Пиза становилась общественной гостиной целой страны, здесь устраивались многочисленные увеселения, от концертов до бегов и лекций на самые разные темы. Как-то раз Галилео оказался на лекции, читанной для узкого круга придворным математиком (новая должность, введенная почитателем наук Козимо I) Остиллионом Риччи. Услышанное буквально пленило Галилео; его давно занимали умозрительные исчисления, но университетское начальство считало, что математика студентам не нужна, и исключило ее из программы обучения. За несколько лет до появления Галилея в Пизе профессор математики умер, и должность его оставалась вакантной все университетские годы Галилео.

Вскоре он занялся математикой под руководством Риччи, который познакомил его с великими греками Евклидом и Архимедом, их теоремами, системой доказательств, аргументами. После того как Риччи со всем двором вернулся во Флоренцию, Галилео продолжал заниматься в Пизе уже самостоятельно.

К большому неудовольствию отца, в 1585 году он вернулся во Флоренцию без степени и каких-либо перспектив получить работу. В конце концов Винченцо удалось нажать на кое-какие пружины при дворе великого герцога, и Галилео получил возможность время от времени читать лекции во флорентийской Академии. Четыре года спустя ему была предоставлена должность профессора математики в его старом университете — назначение, конечно, странное для человека с его репутацией, но в данном случае, наверное, в его пользу обернулась средневековая снисходительность. Другим фактором могло оказаться жалованье — всего 60 флоринов в год, меньше, чем доход лавочника. Когда это обнаружилось, Галилео пришел в ярость, но выхода у него не оставалось, на счету была каждая копейка. Постаревший отец работать уже не мог, и Галилео должен был содержать всю семью; для заработка он брал в Пизе учеников, но оставалось время заниматься и исследованиями.

Проводил он их на свой особый манер. По знаменитой легенде, Галилей взобрался как-то на кренящуюся Пизанскую башню и сбросил оттуда два предмета разного веса, продемонстрировав, таким образом, собравшимся студентам и профессорам, что падают они с одинаковой скоростью, что противоречит аристотелевским представлениям, согласно которым более тяжелые тела падают быстрее, чем легкие. Имел место такой эпизод в действительности или нет (многие считают, что это фантазия), он наилучшим образом показывает, насколько методология Галилея отличается от методологии последователей Аристотеля. Галилей проводил опыт для обнаружения истины, а последние верили в свою правоту, потому что так говорится в сочинениях Аристотеля. Разумеется, если два тела различного веса на самом деле сбросить с одинаковой высоты, с землей они соприкоснутся в разное время. Это объясняется разным сопротивлением воздуха; сторонники Аристотеля же утверждали, что это расхождение доказывает их правоту, что заставило Галилея выдвинуть тезис, согласно которому эти два объекта будут в действительности падать с одинаковой скоростью в условиях вакуума (должно было пройти почти 400 лет, чтобы эта версия нашла выразительное подтверждение на глазах многомиллионной аудитории. Ступая в 1969 году на поверхность Луны, Нил Армстронг уронил молоток и перо; оба достигли поверхности одновременно, и Армстронг заметил: «Ну вот, Галилей был прав»).

На основании проведенных опытов Галилей вывел некоторые законы движения, например: «При падении скорость тела при его приземлении пропорциональна времени падения». Такой вывод стал возможен благодаря сделанному им революционному шагу: он применил систему исчислений к физике, что в конце концов привело его к введению фундаментального понятия «силы».

В этом и заключалась гениальность прозрения Галилея — методы математики он использовал в физике. Это сейчас кажется самоочевидным, но в те времена физика и математика были двумя разделенными и автономными областями знания. И в тот момент, когда они соединились — дав толчок появлению таких понятий, как поддающаяся измерению сила, — появилась физика нового времени. Предметы можно взвесить, расстояния измерить, время зафиксировать — все в точных цифрах, — и подобное применение математического анализа к физическим явлениям знаменовало возникновение самого понятия «эксперимент». Все то, о чем идет речь, может быть установлено и измерено только на практике. Так было положено начало экспериментальной науке. Конкретный опыт можно выразить в абстрактных концептуальных терминах, результаты зафиксировать, затем сравнить их с другими результатами, полученными и зафиксированными в сходных условиях, — и таким образом сформулировать общие законы. Cimento — вот слово, которым обозначил Галилей подобного рода эксперименты, и в переводе с итальянского оно означает «испытание»; собственно, и столь привычный нам «эксперимент» представляет собой перевод со старофранцузского, на котором он означает «подвергнуть испытанию». Интуиция и практические опыты Галилея заложили основы современной науки. Это он сказал: «Книга Природы написана на языке математики. Персонажи этой книги — треугольники, кубы и другие геометрические фигуры, без помощи которых... мы бесцельно блуждаем по темному лабиринту».

Прозрения подобного рода возникали уже в античности. «Мир сотворен из чисел», — утверждал Пифагор. Но как это осуществляется на практике, он не знал. Галилей стал в этом смысле первооткрывателем, что позволило совсем по-иному взглянуть на картину мира. Ренессанс античной философии и искусства породил доверие к индивидуальной личности и гуманистическому учению. Ренессанс античной науки продемонстрировал, каким образом это учение может быть осуществлено на практике. Ренессансный гуманизм позволил иначе взглянуть на человека, ренессансной науке предстояло выработать новый взгляд на мир.

В непродолжительном времени Галилей стал в Пизе популярной личностью. Студенты боготворили своего молодого, задиристого, не считающегося с авторитетами лектора. Об университетском начальстве того же, правда, не скажешь. Большинство преподавателей в Пизанском университете были братьями-монахами, и, по мнению Галилея, которое он ни от кого не скрывал, идеи его коллег-монахов были столь же плоски, сколь и ортодоксальны. Равным образом презрительную насмешку вызывало у него академическое платье, он даже стишок на эту тему сочинил:

Естественно, терпение у начальства скоро лопнуло, и в 1592 году Галилею было предложено поискать какое-нибудь другое место. По удачному стечению обстоятельств в это время оказалось вакантным место профессора математики в престижном Падуанском университете, которому Галилей и предложил свои услуги. В это время его работы уже стали известны в научном мире, о нем высоко отзывались ведущие итальянские ученые, а великий герцог Фердинандо I называл его «одним из лучших математиков Тосканы». Во всеоружии — с такими-то рекомендациями — Галилей получил искомую должность.

В Падуе, этом крупном городе Венецианской республики, жилось ему неплохо, зарплата составляла 500 флоринов в год. Со своим обычным презрением к условностям, Галилей поселился с пылкой молодой любовницей Мариной Гамбиа, родившей ему троих детей. Равным образом и исследования его тоже вскоре дали нестандартные результаты. Именно в ту пору Галилей начал переписываться с немецким математиком Иоганном Кеплером, жившим в Праге. Галилей признавался Кеплеру, что разделяет теорию Коперника, но боится сказать об этом вслух из-за страха сделаться посмешищем в глазах своих падуанских коллег, почти поголовно придерживающихся взглядов Аристотеля. Впрочем, в ту пору уже и сам Кеплер, хотя Галилей этого еще не осознавал, и подтверждал, и развивал гелиоцентрическую концепцию Коперника. Используя наиболее точные из имеющихся на тот момент — телескоп изобретен еще не был — измерительные приборы, Кеплер постепенно приходил к заключению, что планеты вращаются вокруг Солнца по эллиптической, а не круговой, как считал Коперник, орбите.

В 1604 году Галилей обнаружил на небе новую звезду; это была так называемая nova (тело, образовавшееся в результате ядерного взрыва) — всего лишь вторая в этом роде после той, что появилась в 134 году до нашей эры. Ортодоксов это явление повергло в ужас, ибо, согласно учению Аристотеля, новых звезд быть не может, как не могут исчезать и старые. Аристотель учил, что земля состоит из четырех элементов (земля, воздух, огонь и вода), небеса же отделены от земли и представляют собой «квинтэссенцию», пятый элемент — совершенный и неизменный. Такие объекты, как кометы, противоречащие как будто этому взгляду, попросту отметаются в сторону как тела, не принадлежащие небу, они существуют в подлунном пространстве, наиболее тесно приближенном к земле, и потому являются не звездами, а просто неким метеорологическим явлением.

Человек, ничего не принимающий на веру и всегда готовый к спору, Галилей прочитал о nova цикл лекций, указывая на то, что ее появление опровергает аристотелевскую концепцию звездного неба. При этом у него завязалась публичная полемика с профессором философии Падуанского университета Чезаре Кремонини. Последний придерживался традиционных аристотелевских воззрений, будто законы физики, а равно любые измерения применимы только на земле, к небесам же с их звездами и планетами никакого отношения не имеют: квинтэссенция переменам не подвержена и не подчиняется законам, применимым к земле, воздуху, огню и воде. А если все же звездное небо измерять, то результаты лишь кажутся противоречащими законам Аристотеля, на самом же деле это не так, уже по той простой причине, что там они не действуют. Галилея сильно смущало то обстоятельство, что он не может опровергнуть подобный аргумент привычным для себя способом — при помощи эксперимента. Тогда он не знал, что Кеплер занят именно этим — он исчислял эллиптические орбиты планет, демонстрируя таким образом, что математика применима-таки и к звездному небу.

Тщеславного Галилея начало снедать нетерпение. Ему уже исполнилось сорок, а слава и преуспеяние все не приходили. Даже у Кремонини жалованье было вдвое больше, чем у него, что же касается имени, то его сделали себе люди, у которых и половины его способностей нет. Галилей все время придумывал что-то новое, включая сельскохозяйственные приспособления, военные машины, медицинские инструменты, — тщетно, успеха так и не было. Всю работу делал он, а урожай снимали другие. Между тем потребность в деньгах нарастала с каждым днем: надо было содержать любовницу и троих детей, не говоря уже о семье, оставшейся во Флоренции. Приходилось залезать в долги.

Хватаясь за последнюю соломинку, Галилей написал письмо великому герцогу Тосканы Фердинандо I с просьбой найти ему какую-нибудь должность при дворе. Письмо пришло в удачный момент — герцогу как раз нужен был на лето учитель для своего пятнадцатилетнего сына и наследника Козимо. Галилей получил это место и поселился со своим подопечным на вилле Медичи в Пратолино, горной деревушке близ Флоренции. Здесь он провел несколько славных месяцев, наслаждаясь роскошью и бездельем и в то же время восхищая своего ученика научными опытами и яркими идеями. Но лето кончилось, и пришлось возвращаться в Падую с ее заимодавцами.

В 1609 году Галилей снова попал на службу семье Медичи, только на сей раз он понадобился жене Фердинандо I, великой герцогине Кристине. К сожалению, она почему-то решила, что Галилей — это не прославленный астроном, а прославленный астролог, и попросила его составить гороскоп мужа. Фердинандо I сильно болел, и надо было знать, встанет ли он на ноги, а если так, долго ли проживет. Галилей дорожил благорасположением семьи и сразу принялся за работу. Гороскоп получился на редкость оптимистическим: «звездочет» заверил великую герцогиню, что звезды располагаются наилучшим образом, Фердинандо I скоро оправится и проживет еще долгие годы. Увы! — через неделю великого герцога не стало, и перспективы дальнейшей службы Галилея у Медичи сделались весьма туманными.

По возвращении в Падую он узнал, что в Голландии изобретен телескоп. Еще и в глаза его не увидев, Галилей быстро понял принцип работы двухлинзовой камеры и за какие-то несколько дней сделал собственную модель, в десять раз превышающую мощность прежней. «Открытие» свое он преподнес венецианскому дожу — неглупый политический ход. Сколь важен телескоп для морской державы вроде Венеции, скоро стало ясно всем: появилась возможность засекать враждебные суда на далеком горизонте, выигрывая таким образом несколько ценнейших часов для подготовки обороны. В знак благодарности дож предоставил Галилею пожизненный контракт в университете, хотя надежды на повышение жалованья не оправдались, а ведь он был по-прежнему опутан долгами.

Галилей быстро сообразил, как можно еще более увеличить мощность телескопа, и последний из созданных им экземпляров дает по сравнению с первым тридцатидвухкратное увеличение. Но что еще важнее, он сразу понял, какие преимущества дает этот увеличительный инструмент, если взглянуть через его стекла на звездное небо. Его оно, во всяком случае, изумило — ему открылась совершенно новая вселенная. Такое же чувство, наверное, испытал Колумб, открывший нежданный материк. В непродолжительном времени Галилей сделал несколько сенсационных открытий.

По большому счету за последние примерно три с половиной тысячелетия человечество не узнало о звездном небе ничего нового; возможности наблюдения при помощи невооруженного глаза были исчерпаны вавилонянами, наблюдавшими со своих зиккуратов строение созвездий. Все переменилось в тот момент, когда Галилей припал к телескопу и сфокусировал его на лунной поверхности. Раньше Луна казалась всего лишь светящимся диском, то увеличивающимся, то уменьшающимся. Теперь взгляду предстало большое загадочное сферическое тело, уже не прибывающее-убывающее в размерах, но разделенное на свет и тень. При ближайшем рассмотрении выяснилось также, что эта сфера покрыта кратерами, горами и даже чем-то похожим на моря. Галилей понял, что по аристотелевской астрономии нанесен окончательный удар: небесные тела — это, разумеется, никакие не безупречные, не подверженные изменениям сферы-квинтэссенции, это просто совершенно новые миры со своими свойствами и недостатками — точно так же, как и мир, населенный людьми.

Сделанные открытия Галилей описал в книге «Звездный вестник», посвященной не без умысла его бывшему ученику, а ныне великому герцогу Тосканы Козимо II. В Европе это сочинение произвело сенсацию. Выяснилось, в частности, что у Юпитера есть спутники. Эти новые луны Галилей окрестил — в честь того, кому посвящена книга — «Sidera Medici» («Звезды Медичи»). Таким образом, семья обрела бессмертие в небесах! С точки же зрения науки всего важнее оказались наблюдения «фаз Венеры»: планета расширялась и сужалась в точности как Луна, а поверхность, если смотреть на нее с земли, то светилась, то уходила в тень. Это неопровержимо свидетельствовало о том, что, подобно Земле, Венера вращается вокруг Солнца, других объяснений этого феномена просто нет.

Помимо того, Галилей наблюдал за Солнцем (используя для защиты глаз дымчатое стекло) и в процессе этих наблюдений обнаружил, что на нем есть темные пятна, принимающие форму облаков, которые «как будто наползают одно на другое». Это еще одно доказательство того, что звездное небо отнюдь не является вневременным и неизменным, как утверждал Аристотель. Неудивительно, что выводы Галилея вызвали яростное сопротивление последователей Аристотеля и церковников. Вот характерный отзыв одного аббата из Баварии, который писал автору: «Я прочитал все работы Аристотеля и не нашел в них ничего похожего на то, что утверждаете вы... Ваши пятна на Солнце — просто дефект ваших инструментов или зрения». Хуже всего то, что Галилей не мог ответить своим критикам — по той причине, что они просто отказывались признавать его точку зрения.

Впрочем, реакция Галилея была не менее характерна: сторонники Аристотеля, церковь, кредиторы — все они заключили против него союз. Чем смелее и оригинальнее становились его идеи, тем больше его преследовала паранойя. Ответы критикам становились все более нетерпимыми и резкими, Галилей повсюду наживал себе врагов.

Но появление «Звездного вестника» принесло и несомненный успех: девятнадцатилетний великий герцог Козимо II был явно польщен тем, что бывший наставник вспомнил о нем, и щедро отблагодарил Галилея, объявив его «первым философом и математиком» Тосканы; эта должность принесла с собой внушительное жалованье и роскошные условия работы на вилле Беллосгвардо, близ Флоренции, идеально расположенной для проведения астрономических наблюдений. Галилей немедленно оставил Падую, взяв с собой детей; Мария, явно по взаимному согласию, осталась на месте. Галилей оставил ей некоторую сумму на приданое, чтобы она могла выйти замуж (так оно через год и случилось).

На этот период пришелся высший взлет в жизни Галилея. Он же знаменовал и триумф Медичи в качестве крестных отцов научного Ренессанса. Под их крылом и при их поддержке Галилей получил возможность проводить свои исследования беспрепятственно, не обращая внимания на критиков. Непосредственным следствием этого стало быстрое распространение и усвоение его идей во всей Европе. Именно изучение работ Галилея вдохновило голландского философа и математика Рене Декарта на написание его эпохального «Рассуждения о методе», где под открытия Галилея была подведена философская база.

Галилей составил целую программу экспериментальных исследований, которые сопровождались далеко идущими теоретическими обобщениями. Рассуждения о тесной связи между физикой и математикой привели его к мысли о разграничении между двумя различными свойствами объектов. С одной стороны, это физические свойства, поддающиеся измерению, — длина, вес и так далее, они принадлежат самим объектам. С другой — свойства, измерению не поддающиеся: запах, цвет, вкус. Это уже не свойства самих объектов, но впечатления от наблюдений за ними. Это критически важное разграничение будет впоследствии развито английским мыслителем Джоном Локком, составив основу эмпирической философии, первой действительно научной школы в философии, постулирующей, что истина опирается на опыт.

Учения Декарта и Локка вдохнули новую жизнь в философскую мысль, положив начало, как принято считать, современной философии. И то и другое учения — рационалистическое и эмпирическое — в большой степени обязаны научным открытиям Галилея, ну а он, своим чередом, обязан поддержке и покровительству Медичи. Эти открытия и сами по себе знаменовали ренессанс философских идей античности, что, правда, в данном случае способствовало революции скорее в естественных науках, нежели в философии. Опираясь на собственные опыты, Галилей начал размышлять о природе вещества, и это привело к возрождению идеи, впервые выдвинутой Демокритом еще в начале IV века до нашей эры. Демокрит утверждал, что в конечном итоге материя состоит из неделимых частиц, которые он называл атомами (от греческого atomos, что и означает «неделимое», «нерассекаемое»). Со временем эта идея проникнет в физику и химию, вытеснив аристотелевское учение о четырех элементах материи.

И хотя должно было пройти много столетий перед тем, как атомы можно будет увидеть и сосчитать, сама идея стала основой революции в науке. В отличие от смеси земли, воздуха, огня и воды, представляющих собой скорее свойства, нежели числа, атомы, как неделимые частицы, хотя бы теоретически можно сосчитать. Новая научная революция означала переход из мира качеств в мир количеств, в тот мир, где применимы методы математики.

Размышляя над сутью новой гелиоцентрической теории, Галилей пришел к выводу, что инерционное вращение планет вокруг Солнца должно вызываться некими магнитными силами, притягивающими объекты друг к другу. Из его рукописей явствует, что он остановился на самом пороге открытия гравитации как всеобщего закона Вселенной. Применение законов физики к феномену движения планет знаменовало собой эпохальный шаг. Кеплер применил ко Вселенной математические законы, и вот теперь Галилей показал, что и физические законы имеют всеобщий характер. Он формулировал прямо: «Земные законы применимы к небесам».

Постепенно он приближался к опасной территории, и Ватикан начал проявлять все больший интерес к революционным идеям Галилея. Но остановить его уже было невозможно. В 1611 году Галилея пригласили к папскому двору показать свой новый телескоп, и его мысли, как ни удивительно, произвели весьма благоприятное впечатление. Воодушевленный этим, Галилей решил в полной мере разъяснить суть своих открытий, раз и навсегда продемонстрировав истинность гелиоцентрической системы. Он написал трактат, где описываются пятна на Солнце, отвергается идея, согласно которой центром Вселенной является Земля, показывается, что наука способна объяснять явления. Трактат вскоре сделался известен в Европе и даже стал чем-то вроде учебного пособия в университетах.

Почуяв размеры угрозы, сторонники Аристотеля, хоть и с запозданием, предприняли сокрушительную контратаку. Они упирали на то, что, развивая идеи Коперника, Галилей не только выступает против учения церкви, но и прямо противоречит Библии. Церковь решила, что пришла пора действовать: идеи Галилея — это безусловная ересь.

Но даже и тогда у него оставались друзья и союзники в кругу высших иерархов церкви. Папы и кардиналы сыграли свою роль в распространении ренессансных воззрений, и многие видные церковники стояли на стороне интеллектуального прогресса (показательно, что завершенный двадцать лет назад новый величественный купол собора Святого Петра, эта гордость католической церкви, воспринимался одновременно как продукт искусства и науки). Среди этих последних был влиятельный кардинал Маффео Барберини. Он дал знать Галилею, что до тех пор, пока он будет выступать как чистый математик, ему ничто не грозит. Совет этот прозвучал юмористически, хотя и невольно: дело в том, что церковь воспринимала математику в чисто платоновском духе, как явление сугубо идеальное и абстрактное, не имеющее отношения к реальному миру. Ну а Галилей исходил из прямо противоположных позиций.

Оборачиваясь назад и глядя на конфликт церкви и науки в историческом контексте, следует признать, что он был и неизбежен, и в — интеллектуальном смысле — совершенно не нужен. Корнями своими он уходит в ту роль, которую христианство сыграло в сохранении западной цивилизации. В Темные века, наступившие после распада Римской империи, античное знание существовало только в окраинных христианских общинах. С приходом более стабильных времен, в Средние века, оно получило распространение в Европе, но оставалось достоянием монастыря.

Это привело к относительному застою позднего Средневековья, когда церковь по-прежнему полагала всю философию, все знание, все просвещение своей собственностью: знание и учение церкви — это одно и то же. С оживлением интеллектуальной энергии, чему способствовало наступление Ренессанса, церковь оказалась в трудном положении. Не желая отказываться от монополии на знание, она постановила, что любой прорыв в нем должен сообразовываться с теологическим учением, из чего парадоксальным образом следовало, что открытия науки приемлемы для церкви только в том случае, когда открывается уже известное! Прогрессивная мысль сдерживалась отсталой практикой интеллектуальных институтов, и, по мере того как напряжение между этими полюсами нарастало, все явственнее становилось, что кто-то с неизбежностью должен уступить. Беда Галилея заключалась в том, что он оказался в самом центре этого неуклонно развивающегося процесса.

В 1616 году церковь включила работы Коперника в «Индекс запрещенных книг», а Галилею было официально предписано «отказаться и не защищать» подобного рода идеи, иначе он предстанет перед судом инквизиции. Этот институт был учрежден как часть общего движения Контрреформации, жестоко подавляющей ныне любое выступление против католической церкви. Цель инквизиции состояла в выявлении ереси, с применением в случае необходимости пыток; предполагалось, что таким образом любые побеги протестантизма в католических странах будут быстро выкорчеваны.

Галилей рассылал отчаянные письма кардиналу Барберини, великому герцогу Тосканы, другим влиятельным друзьям. В письме вдовствующей великой герцогине Кристине он осторожно обронил: «По моему мнению, запретить сейчас Коперника значит запретить истину». Но отклика эти обращения не возымели, и Галилею пришлось удалиться на виллу Беллосгвордо, где он и пребывал под защитой великого герцога Козимо II.

Семь лет спустя друг Галилея Маффео Барберини стал папой Урбаном VIII, и Галилей, преисполненный оптимизма, направился в Рим. Новый папа выслушал его более или менее сочувственно и дал соизволение написать книгу «Диалог о двух системах мира». В ней он мог изложить обе точки зрения на строение Вселенной — коперниковскую и церковную, при том, однако, условии, что читателю будет ясно дано понять: правда на стороне церкви. Так увидел свет «Диалог о двух системах мира», в котором воззрения Коперника вложены в уста остроумного интеллектуала Сагредо, а церковь с ее аристотелевскими воззрениями представляет персонаж по имени Симплицио — Простак. К сожалению, Галилей опять увлекся, и Простак получился как-то уж слишком простоватым. Хуже того, многим читателям показалось, что за этим псевдонимом скрывается сам папа. Урбан VIII пришел в ярость, а тут еще приближенные нашептывали, что новые идеи служат лишь тому, чтобы подорвать все движение Контрреформации. В Европе продолжалась Тридцатилетняя война с ее кровопролитными сражениями между католическими и протестантскими армиями, и в этой обстановке галилеевские взгляды казались более опасными, чем «Лютер и Кальвин, вместе взятые».

На беду Галилея, в 1621 году умер его покровитель и бывший ученик великий герцог Козимо И. Беззащитный отныне Галилей в 1633 году был вызван в Рим и предстал перед судом по обвинению в ереси. Всего тридцать лет назад здесь же, в Риме, и за то же судили и приговорили к сожжению на костре философа и естествоиспытателя Джордано Бруно. Чувствуя, что над ним нависла смертельная угроза, старый (ему уже было шестьдесят восемь лет) и больной Галилей направился в Рим, где, избегая пытки, вынужден был быстро капитулировать. Его заставили торжественно отречься от своих «богопротивных» воззрений, хотя легенда гласит, будто в последний момент он все же проговорил вполголоса: «И все-таки она вертится».

Галилея приговорили к пожизненному тюремному заключению, но, приняв во внимание возраст и состояние здоровья, позволили вернуться в Тоскану. Здесь, покровительствуемый новым великим герцогом Фердинандо II, он отбывал свой домашний арест в небольшом поместье Арчетри к югу от Флоренции. Четыре года спустя он начал слепнуть, но чувствовал себя лучше, чем выглядел. Громкое имя привлекало видных визитеров из северной Европы. Так, среди его гостей были английский философ Томас Гоббс и поэт Джон Мильтон. Буквально накануне полной слепоты Галилей наблюдал в телескоп, как, вращаясь вокруг Земли, Луна колеблется на своей оси. Несколько позже он завершил свой классический труд «Беседы и математические доказательства двух новых наук», представляющий собой полное изложение его идей. Рукопись была тайно доставлена в Голландию, отпечатана там и начала циркулировать в ученом мире Европы. Умер Галилей в возрасте семидесяти семи лет, 8 января 1642 года, буквально за несколько месяцев до того, как в Англии родился Исаак Ньютон. А три с половиной столетия спустя Ватикан наконец признал, что в случае Галилея «была допущена ошибка».

«Помилование» означало крупную уступку, ибо даже и по смерти Галилея церковь была вовсе не склонна прощать его «заблуждения», и наиболее непримирим к своему бывшему другу был в этом смысле папа Урбан. Так, он воспротивился решению великого герцога Фердинандо II похоронить Галилея в Санта-Кроче, рядом с такими великими флорентийцами, как Гиберти, Макиавелли и Микеланджело. Лишь через семьдесят пять лет он будет удостоен этой чести.

Великий герцог проявлял острый интерес к исследованиям Галилея, и после того как в 1632 году Фердинандо II достиг совершеннолетия и взошел на престол, в палаццо Питти, где жил ученый, то и дело появлялись курьеры с заданием изготовить для его высочества самоновейший телескоп. Особо гордился Фердинандо «Звездами Медичи», которые любил показывать своим высоким гостям. В 1635 году, после того как папа осудил «Диалог о двух системах мира», Фердинандо приложил немалые усилия к тому, чтобы трактат сохранился и получил распространение. Это он способствовал тому, чтобы его младший брат Маттиас де Медичи тайком переправил экземпляр рукописи в северную Европу, где он был переведен на несколько языков и быстро опубликован. Работа попала на глаза Томасу Гоббсу, о чем он и сообщил во время визита к находящемуся под домашним арестом стареющему ученому.

Так почему же Фердинандо II не защитил Галилея сразу после первоначальной публикации «Диалога» в 1632 году? И почему не воспрепятствовал поездке больного ученого в Рим, хотя на кону стояла его жизнь? Фердинандо II наследовал своему умершему в 1621 году отцу в десятилетнем возрасте, и все годы его несовершеннолетия Тосканой правили властная и суровая вдовствующая великая герцогиня Кристина и ее сноха — жена Козимо II. Когда ему исполнилось семнадцать, Фердинандо отправили в большой тур по европейским столицам для пополнения образования, но даже после обретения в 1632 году полной власти он продолжал оставаться под каблуком вдовствующей великой герцогини — до самой ее смерти, последовавшей в 1636 году. Когда в 1632 году Галилея вызвали в Рим, папа Урбан VIII порекомендовал Фердинандо II не вмешиваться, иначе может возникнуть крупный дипломатический скандал. И это была не просто угроза. При вдовствующей великой герцогине Тоскана полностью попала под влияние папы, в эти годы во Флоренцию буквально хлынул поток священников. Множество почти опустевших в свое время флорентийских монастырей теперь оказались заполнены до предела. При Кристине священники занимали крупные административные посты, что запретил еще, выстраивая новую бюрократическую систему, великий герцог Козимо I.

Фердинандо II был полноватый добродушный юноша с вьющимися волосами и тонкой стрелкой загибающихся вниз усов. Даже на раннем портрете Юстуса Сустерманса он, облаченный в блестящие доспехи, рука покоится на эфесе шпаги, предстает фигурой несколько нелепой — этакий наполовину денди, наполовину воин, впрочем, на воина непохожий. Но за вялыми манерами и неизменно приветливой улыбкой скрывались воля и незаурядные способности. Могло показаться, что к выполнению своих обязанностей Фердинандо относится как к приятному времяпрепровождению, однако же именно при нем Тоскане удавалось сохранять добрые отношения и с Австрией, и с Францией, и с Испанией, и с папой, при всем конфликте интересов последних.

В 1638 году Фердинандо II женился на Виттории делла Ровере, в явном расчете на скорое появление наследника мужского пола — Медичи нуждались в продолжении рода. Но дело с самого начала не заладилось. Женщина не только строгая и властная, но и крупная, хорошего сложения, Виттория тем не менее рожала с трудом. Первенец умер при рождении, та же несчастная судьба постигла и дочь, при появлении которой она сама едва не умерла. Возникли опасения, что наследника не будет вообще, тем более что Фердинандо II как будто предпочитал своей пышнотелой жене компанию смазливых придворных. Все же эти симпатии не помешали ему выполнить свой династический долг, и в 1642 году на свет появился долгожданный наследник мужского пола.

Влиятельную силу в Тоскане представляла пребывающая в тени трона мать Фердинандо II Маддалена. Особое внимание она уделяла чистоте нравов, и такое распределение обязанностей великого герцога вполне устраивало. Правда, вскоре после рождения внука, названного при крещении Козимо, вдовствующая великая герцогиня Маддалена предстала перед сыном с длинным списком гомосексуалистов, занимающих высшие административные посты в великом герцогстве, и призвала его к ответу: какие меры собираетесь предпринять, ваше высочество? Фердинандо II взял список, молча прочитал его и добавил в него свое имя. Маддалену это не смутило, она заметила лишь, что герцог сделал это, чтобы спасти грешников от заслуженного наказания. А что это за наказание, поинтересовался Фердинандо II. Костер, ответила мать. Тогда Фердинандо II смял лист бумаги, швырнул его в огонь и сказал: «Ну вот, ваше повеление уже выполнено».

Показательный анекдот — хотя бы тем, что за внешним добродушием герцога угадывается растущая решимость. Но важнее, пожалуй, — намек на господствующий во Флоренции моральный климат. Несмотря на то что при великих герцогах нравы в городе сделались проще и свободнее, у многих это вызвало недовольство; те силы, что привели к возвышению Савонаролы и Республики Христа, могли в любой момент вновь собраться под знамена.

Подобно многим Медичи — своим предшественникам, Фердинандо II любил устраивать для народа разного рода зрелища. Флоренция, как и прежде, гордилась своими художественными завоеваниями, но день сегодняшний был лишь бледной тенью великой эпохи; мир и преуспеяние, казалось, бессильны были породить гениев, каких вдохновляли времена непокоя и насилия. Даже прославленный вкус, каким всегда отличалась Флоренция, и тот пошатнулся — неопределенность обостряла его, а стабильность нуждалась лишь в развлечениях и сладостных воспоминаниях о «старых добрых временах». Это, пожалуй, лучше всего видно на примере самого популярного художника той поры Луки Джордано. В кои-то веки любимцем Флоренции стал даже не флорентиец. Джордано родился в Неаполе, и талант его был талантом копииста. Как пирожки, пек он подражания картинам Микеланджело, Рафаэля и других великих творцов Возрождения. Остались позади дни, когда Флоренция была законодательницей моды, теперь центры искусств рассеялись по всей Европе — Рим, Париж, Амстердам. Высокий Ренессанс, которому столь усердно подражал Джордано, стал достоянием истории, и все же флорентийцы предпочитали его подделки-анахронизмы господствующему в Европе стилю барокко.

Говорят, этот стиль, с его мелодраматизмом, склонностью к пафосу, любовью к избыточности, эмоционально чужд флорентийскому вкусу, предпочитающему четкость линий и классические формы. Но это весьма спорно. Ведь именно Флоренция породила и полюбила Микеланджело, чьи творения, исполненные драматического напряжения и муки, на самом деле торят путь барокко с его избыточностью. Флорентийский вкус развивался от Мазаччо к Боттичелли и, далее, к Микеланджело; но сейчас он, этот славный вкус, пошатнулся. И именно этим, а не какими-то изъянами барочного стиля объясняется неспособность города удержаться на волне художественного прогресса.

Тем не менее вовсе не все флорентийское искусство этого периода отличается вторичностью. Кардинал Джанкарло де Медичи, младший брат Фердинандо II, делал заказы неаполитанскому живописцу и поэту Сальватору Розе, чей значительный талант так и не нашел полного воплощения.

В противоположность запоздавшему Луке Джордано Роза как художник опередил свое время. Иные из его стихов, а также пейзажей и портретов безошибочно воспринимаются ныне как отдаленное предчувствие ненаступившей эпохи романтизма. На «Автопортрете философа» с его суровыми, мрачными красками художник сделал такую надпись:

К сожалению, сам Роза не всегда был верен этому призыву, сочиняя, в угоду массовому вкусу, слабенькие сатирические пьесы либо рисуя батальные сюжеты. Подобно времени и месту, когда и где он жил, Роза был не уверен в себе; как художник он хватался буквально за все, даже комические роли на сцене исполнял. Лишь небольшая часть его наследия сохраняет значение, но говорит куда больше, чем молчание его второстепенных работ и отсутствие художественного вкуса, что ощущалось во Флоренции его времен.

Другой брат Фердинандо II — самый младший — Леопольдо также в будущем стал кардиналом, но еще до отъезда в Рим на церемонию возведения в сан сделал шаг, знаменующий последнюю вспышку Ренессанса Медичи — покровителей искусств, вернее, в данном случае наук. В 1657 году он основал Accademia del Cimento, в самом названии которой содержится прямой отклик на излюбленный научный метод Галилея (cimento — «испытание», «эксперимент»). «Экспериментальная академия» Леопольдо ставила своей задачей именно такое развитие науки. Ее лозунг: «Опыт, и еще раз опыт», эмблема — сооружение, напоминающее печь для пробы металлов. Академики, а в круг этого десятка или около того энтузиастов входил и сам Фердинандо II, встречались время от времени либо в палаццо Питти, либо, с летним переездом двора, в Пизе.

Эксперименты проводились в самом дворце, иногда в большой печи, поставленной в садах Боболи. Строго говоря, постоянных членов, а также устава в Академии не было, — просто участники неформальных встреч. Результатами своих разысканий они делились в переписке с учеными из разных городов Европы — в то время это был единственный способ распространения научных знаний.

В эпоху Ренессанса возникло множество обществ для популяризации философских, литературных и теологических идей, но собственно научные общества появились лишь в XVII веке. Первое из них образовалось в 1603 году в Риме — Академия дей линсей (рысь). Тогда же членство в ней было предложено Галилею, а на одном из заседаний сооруженные им occhiale (очки) были названы телескопом. Но после осуждения Галилея церковью Академия была распущена. Таким образом, позднейшее — 1657 года — основание Экспериментальной академии было смелым шагом. Ну и новаторским, разумеется. Королевская академия в Лондоне появилась лишь в 1662-м, Академия наук в Париже еще четырьмя годами позже, а Берлинская — в 1700 году.

К тому же Экспериментальная академия была все же чем-то большим, нежели просто вольным клубом любителей-ученых из аристократического сословия, проявляющих интерес к новейшим научным открытиям. Среди ее активных членов был великий итальянский физик Эванджелиста Торричелли. В 1641 году, будучи тридцати четырех лет от роду, он занял пост помощника Галилея во Флоренции — честь немалая. А на следующий год, по смерти Галилея, Торричелли стал профессором математики во Флорентийском университете.

В 1643 году он занялся проблемой, подсказанной ему Галилеем. Он взял закрытую с одного конца U-образную трубку и наполнил ее ртутью; затем перевернул и открытым концом опустил в сосуд также с ртутью. Ртуть перетекла в сосуд, но не до конца, со стороны закрытого конца трубки образовалось пустое пространство. Это был вакуум, и Торричелли оказался первым, кто создал его в устойчивом виде. Изучая этот вакуум — торричеллеву пустоту, — ученый заметил, что уровень ртути день ото дня меняется. Он решил, что это объясняется изменениями в давлении воздуха, — так Торричелли изобрел барометр.

Разумеется, не все идеи академиков были столь существенны, но даже самые на вид причудливые из них они разрабатывали с большим энтузиазмом. Продолжая семейную традицию, заложенную еще прадедом Козимо I, Фердинандо II интенсивно занимался биологией, проявляя особый интерес к экзотическим животным. Так, по его указанию во Флоренцию из Индии было доставлено несколько верблюдов, — поначалу их поместили в сады Боболи. Фердинандо был убежден, что терпением и выносливостью верблюды превосходят других вьючных животных, например, мулов, и намеревался использовать их в тягловой торговле. К великой радости местных жителей, верблюды вскоре зашагали по всей Тоскане, хотя в конце концов пришлось признать, что это скорее экзотика, коммерческой выгоды они с собой не принесли. Что ж, идея не сработала, но верблюды остались надолго, чуть не до середины XX века, когда вышагивающие по прибрежному герцогскому парку в Сан-Россоре близ Пизы двести примерно верблюдов могли бы служить напоминанием о неудавшейся затее.

Фердинандо II намеревался дать сыну естественно-научное образование, но этому воспротивилась великая герцогиня Виттория, считавшая науку ересью. Она настаивала на том, чтобы сын получил сугубо теологическую подготовку. Не лучший, оказалось, выбор, ибо он лишь усилил склонность мальчика к набожности и меланхолической задумчивости — склонность, которая в отрочестве привела к навязчивой идее сближения с христианскими мучениками. Фердинандо II все это не нравилось, но он решил не вмешиваться: покой он ценил выше всего на свете. Многие усматривают в этом слабость характера, и трудно отрицать, что порой она действительно сказывалась. Отказ выступить в защиту Галилея, когда тот попал в беду, как и нежелание оградить сына от церковного мракобесия, трудно толковать иначе как слабохарактерность. Но в широком плане неудержимое стремление Фердинандо II к мирной жизни обернулось для Тосканы благом. На протяжении всего его продолжительного — всего года до полувека не хватило — правления Тоскана почти не знала войн. При этом нельзя сказать, будто эти годы были вполне безмятежны, ведь уже самое начало царствования Фердинандо II было отмечено стихийными катастрофами. Полная потеря урожая 1621 года, при том, что и предыдущие несколько лет тучными не назовешь, привела Флоренцию на грань голода; далее, три года подряд, вплоть до 1633 года, город страдал от вспышек чумы, выкосившей почти десять процентов населения. Личное появление Фердинандо II в квартале Санта-Кроче, где он в это время раздавал милостыню, сильно способствовало его популярности.

Отныне он правил как добросердечный деспот, меж тем как великое герцогство постепенно погружалось в долгий экономический застой, что было вызвано, в частности, упадком мировых цен на шелк и продукты текстильной промышленности. Были, правда, и светлые пятна: Флоренция привлекала все больше туристов. Распространение искусства и идей Ренессанса в Северной Европе привело к оживлению интереса к классическому Риму и итальянскому Ренессансу. Большой тур по Италии сделался частью обучения молодых людей из богатых семей, а Флоренция с ее ренессансным зодчеством, скульптурами, живописью стала непременной остановкой на пути в Рим.

В годы правления Фердинандо II Флоренция оказалась втянута лишь в одну военную кампанию, когда в 1641 году папа Урбан VIII занял крохотное квазинезависимое государство Кастро на южной границе Тосканы. Фердинандо II провел осторожную дипломатическую разведку и выяснил, что в случае контрудара ни Испания, ни Франция в конфликт не вмешаются. Вот он и надел в 1643 году свои блестящие доспехи и во главе многочисленной, хотя и пестрой армии добровольцев и наемников двинулся в сторону Кастро, где папские войска были быстро обращены в бегство. Флоренция ликовала, но радость жителей сильно поумерилась, когда стало ясно, что этот поход практически опустошил казну великого герцогства. Оно уже не могло больше платить проценты по государственным облигациям, что обесценило вклады многих граждан, крупные и мелкие. Возникла реальная угроза банкротства целой страны, но предполагаемая лихорадка продаж государственных облигаций так и не наступила; рост экономики замедлился настолько, что, кроме них, вкладывать было просто не во что. В сельской местности возникший недостаток наличных денег компенсировался при расчетах с работниками бартером, а в городе экономику кое-как удерживал на плаву увеличивающийся наплыв туристов.

К тому времени основные доходы семьи Медичи шли от церкви, и когда настали тяжелые времена, Фердинандо II основал несколько своего рода благотворительных фондов для поддержки безработных. Таким образом, подаяния, поступавшие в церковь от бедных, к ним же и возвращались. При этом уровень семейного благополучия с неизбежностью понижался, ибо он самым тесным образом был связан с благополучием государства. Лоренцо Великолепный мог залезать в городскую казну для удовлетворения своих разнообразных капризов, но Фердинандо II не было никакой нужды покушаться на общественные фонды, ибо казна великого герцогства — это его казна. Отсюда, например, следовало, что продолжающаяся реконструкция палаццо Питти проводилась за счет общественных работ, частные подрядчики к ней не имели никакого отношения. Далеко позади остались времена, когда главным источником преуспеяния семьи Медичи было банковское дело, и именно Фердинандо II полностью положил ему конец: Медичи стали аристократами, они вошли в королевский круг Европы и не имели никакого желания, чтобы им напоминали о коммерческом прошлом.

В отчаянной попытке оживить экономику Фердинандо II запустил несколько общественных проектов, самым крупным из которых было строительство домов в Ливорно, остро нуждавшемся в новом жилье. После того как Козимо I издал декрет о свободе вероисповедания, этот порт начал стремительно превращаться в процветающий многоязычный город, так что в 1634 году здесь открылось английское консульство, а сладкозвучное название Ливорно англичане грубо превратили в Легхорн. Сюда потянулась самая разнообразная публика — крупные негоцианты и мелкие торговцы, моряки, люди, бегущие от церковных преследований, дезертиры и прочие изгои. Торговля здесь не облагалась налогами, но опосредованно приносила великому герцогству немалый доход — в форме мелких ремесленных хозяйств, которыми обрастала городская окраина. С другой стороны, Ливорно заслужил печальную известность крупнейшего центра работорговли в северном Средиземноморье. Посетивший его в 1644 году английский путешественник Джон Ивлин записывал в дневнике: «Количество рабов, турков, мавров, людей иных наций, поражает воображение; кого-то продают, кого-то покупают, кто-то пьет, кто-то играет, иные работают, иные спят, дерутся, поют, рыдают, все раздеты до пояса, все в цепях». В соответствии со своей общей политикой Фердинандо II строил новые дома вдоль каналов, в районе, известном ныне под названием Новой Венеции; нежелательная же публика сгонялась в одно место и высылалась в Алжир.

По достижении пятидесяти лет Фердинандо начал страдать от водянки, мучили его учащающиеся апоплексические приступы. В 1670 году, когда ему исполнилось пятьдесят девять лет, великий герцог заболел всерьез, на помощь были призваны лучшие медицинские силы того времени. Но, по словам очевидца, «это ни к чему не привело, личный врач пустил ему кровь и извлек из мочевого пузыря большой камень... Затем попробовали прижигание, затем порошки в нос — никакого эффекта... Наконец разобрали на части четырех живых голубей и внутренности приложили ко лбу». Вскоре герцог умер. Фердинандо II не особенно любили в народе, но флорентийцы привыкли к его щедрому самодержавному правлению и смерть оплакивали пусть не безутешно, но повсеместно.

28. УЖЕ НЕ КРЕСТНЫЕ ОТЦЫ?

В качестве великого герцога Тосканы Фердинандо II сменил его двадцативосьмилетний сын Козимо III. Царствование его было отмечено только продолжительностью — пятьдесят три года, столько не правил ни один из Медичи, — в остальном же ничего примечательного не произошло, и современники стали свидетелями долгого, медленного, порой печального заката и Тосканы, и ее правителя. Козимо был у отца вторым сыном, и, быть может, лучше всего для него было бы последовать обычным для вторых сыновей Медичи путем и сделаться иерархом церкви; но его старший брат умер при рождении, что автоматически и превратило его в наследника престола, хотя он был совершенно не готов к исполнению этой роли.

Все знавшие молодого Козимо отмечают его мрачность и набожность, а посол Луки утверждает даже, что никогда не видел великого герцога улыбающимся. Его властная мать Виттория всячески укрепляла в сыне эту набожность, которая казалась скорее неким психологическим ущербом, нежели проявлением истинной духовности. Говорил Козимо только о мучениках и спасении; читал только теологические трактаты и рассказы о чудесах; а всем иным занятиям предпочитал ежедневное посещение мессы и прогулки по святым местам в сельской местности. Когда ему исполнилось девятнадцать, даже флегматичный отец понял, что пора что-то предпринимать. Наиболее очевидным решением проблемы представлялся брак.

Фердинандо II занялся поисками вариантов, и в конце концов ему удалось устроить чрезвычайно выгодный брачный союз сына с племянницей короля Франции Людовика XIII. Таким образом, разделенные прежде потоки французской и итальянской королевской крови Медичи опасно сближались: жена Фердинандо I француженка Кристина была внучкой Екатерины де Медичи, а теперь правнук Фердинандо I женился на внучке Марии де Медичи, дальней родственницы Екатерины. Другие Медичи, через династические браки, уже успели породниться с крупнейшими королевскими дворами Европы — Габсбургами, Валуа и Бурбонами. Там тоже многие уже переженились внутри себя, и над королевскими семьями, стремившимися сохранить свою благородную родословную исключительно путем браков с равными себе, нависла опасная тень кровосмешения. Безумие, дегенеративность, отталкивающие физические черты (например, печально знаменитый габсбургский подбородок, когда нижняя челюсть выдается далеко вперед) становились все более и более характерными для королевских домов всей Европы, да и для не столь высоких, нередко внутренне связанных кланов, допустим, для великогерцогской ветви Медичи, стремившихся породниться с самыми знатными и самыми сильными. В этом своем стремлении Медичи играли в опасные игры.

Будущая жена Козимо Маргарита Луиза была дочерью Гастона, герцога Орлеанского, а посредником в заключении брака выступил кардинал Мазарини, первый министр Людовика XIV, взошедшего на французский трон в 1643 году, после смерти своего отца, Людовика XIII, сына Марии де Медичи. Мазарини хотел стать папой и частным образом дал понять Фердинандо II, что ценой брака будет поддержка Медичи на выборах понтифика.

Во Флоренции слышали, что Маргарита Луиза — девушка «с каштановыми волосами, зеленовато-голубыми глазами и добрым, кротким нравом». Что касается нрава, то дело обстояло прямо противоположным образом. Маргарита Луиза была своенравным, исключительно испорченным подростком, привыкшим всегда стоять на своем. В ту пору она была влюблена в своего восемнадцатилетнего кузена Шарля Лотарингского и хотела выйти за него замуж. Даже мать Маргариты Луизы герцогиня Орлеанская выступала против брака дочери с неведомым итальянцем, но Мазарини путем подкупа привлек ее на свою сторону.

Брачный контракт был подписан в январе 1661 года, церемония бракосочетания (заочная) была намечена на апрель. В ту пору королевские бракосочетания радикально отличались от нынешних и даже в лучшие времена порождали, должно быть, немалые психологические трудности.

По заключении этого заочного брака Маргарита Луиза должна была проследовать в Италию, почувствовать вкус замужней жизни и только потом познакомиться с мужем.

С самого начала Маргарита Луиза страстно противилась будущему замужеству. В марте 1661 года умер кардинал Мазарини, после чего герцогиня Орлеанская сразу же обратилась к королю с просьбой расторгнуть этот брак. Людовик XIV и слышать ничего не хотел. Тогда Маргарита Луиза сама отправилась к нему и, упав на колени, умоляла не заставлять ее выходить за Козимо. Но король оставался непреклонен, заочный брак был торжественно «отпразднован» в Лувре, и Маргарита Луиза, «рыдая у всех на глазах», отбыла во Флоренцию. Юной девушке и впрямь выпал тяжелый жребий, и упрямый характер только усугублял его. Ненадолго она ожила, лишь когда в Марселе проводить ее неожиданно для всех появился Шарль Лотарингский, но в конечном итоге от этого стало только хуже. Когда Маргарита Луиза отплывала на украшенной гирляндами и разноцветными лентами галере в Ливорно, происходящее могло показаться сказкой, только с дурным концом.

Вернувшись во Флоренцию, Фердинандо II с удовлетворением отметил, что в поведении его сына произошли некоторые перемены. Козимо начал следить за своей внешностью и даже, готовясь к встрече с женой-француженкой, одевался теперь по французской моде. Но даже и за этой маской трудно было скрыть угрюмого и полного девятнадцатилетнего юношу с тяжелыми, как у всех Медичи, веками и губами в форме луковицы.

Молодые впервые увидели друг друга 15 июня на вилле Амброджина, в пятнадцати милях от Флоренции, где Медичи охотились. Это было невеселое свидание: угрюмый вид Маргариты Луизы обескуражил Козимо, он даже не смог себя заставить поцеловать жену. При всех недостатках характера и мужа, и жены, трудно в этой ситуации (которая раз за разом повторялась во всей Западной Европе) не посочувствовать им обоим.

Таковы были эти персонажи, которым предстояло сыграть главные роли в самом ярком представлении, которое когда-либо разыгрывалось на флорентийской сцене. Празднества в городе, каждая улица которого была соответствующим образом украшена ввиду предстоящего события, начались через пять дней после прибытия Маргариты Луизы. За минувшие полтора столетия, со времени торжественного въезда во Флоренцию папы Льва X, город не выглядел так празднично. На пьяцца Сан-Галло поставили ряды скамеек, через улицу, ведущую к собору, перебросили триумфальные арки. Вслед за швейцарскими гвардейцами, в черной тунике, украшенной сверкающими бриллиантами, на площадь въехал Козимо. Его сопровождали сто оруженосцев в мундирах, расшитых цветами Медичи. За этой процессией, в открытом экипаже с белыми мулами в упряжке, ехала Маргарита Луиза. На ней было свадебное платье с серебряными нитями, на котором выделялись «бриллианты и сорок конусообразных жемчужин, прикрепленных к плечу с помощью еще двух, каждая величиной с небольшое голубиное яйцо». Защищал невесту от солнца большой золотистый балдахин, также украшенный жемчугами, — несли его, высоко подняв, тридцать два молодых человека, отпрыски старинных флорентийских семейств. Процессию сопровождали не менее трехсот экипажей с остальными представителями тех же самых кланов. Жених и невеста ступили на землю и направились к собору, где у входа на них прыснул святой водой епископ Фьезоле; в ту же самую минуту два больших хора запели «Те Deum». На протяжении всей церемонии отекшее лицо жениха было совершенно бесстрастным, невеста также не могла выдавить из себя даже подобия улыбки.

После венчания флорентийцы отмечали это событие так, как умеют только они; празднества продолжались без перерыва все лето. Гонки на колесницах, проходившие на пьяцца Санта-Мария Новелла, сменялись рыцарскими турнирами на пьяцца Санта-Кроче; за конными скачками следовала целая ночь фейерверков; а в промежутках — костюмированные балы палаццо Питти по мотивам древнегреческих легенд и с участием исторических героев. Даже на Маргариту Луизу произвел впечатление один роскошный маскарад, разыгранный в присутствии двадцати тысяч зрителей, заполнивших амфитеатр садов Боболи, — сцены из исторических сюжетов, танцовщики выделывают антраша на лошадях, а в финале всего представления появляется в инкрустированных драгоценными камнями доспехах сам Козимо в обличье Геркулеса. Но стоило празднествам закончиться, как Маргарита Луиза погрузилась во все увеличивающееся уныние, а Козимо замкнулся в своем обычном постном благочестии. Дворцовые слуги шептались даже, мол, муж с женой настолько терпеть друг друга не могут, что даже не спят вместе. Впрочем, это только сплетня, ибо на третьем году замужества Маргарита Луиза родила сына, которого назвали Фердинандо.

А вот потом брак действительно фактически распался. Маргарита Луиза делала все от нее зависящее, чтобы оттолкнуть от себя Козимо, а он, своим чередом, целиком погрузился в молитвы, находя в них единственное утешение. Однажды, когда он вошел в спальню жены, та схватила стоявшую на ночном столике бутылку и пригрозила разбить ее о череп мужа, если он немедленно не оставит ее покои. Маргарита Луиза окружила себя французскими слугами и чуть не каждую ночь меняла спальню, чтобы муж не мог найти ее, — благо их в огромном дворце было величайшее множество. Какое-то время назад она вынудила Козимо подарить ей драгоценности из казны Медичи, являющиеся собственностью короны, и сразу велела слугам переправить их во Францию (Фердинандо I удалось перехватить посланцев еще до того, как они достигли побережья). После рождения ребенка Маргарита Луиза засыпала Людовика XIV письмами, умоляя его воздействовать на папу, чтобы тот согласился на расторжение брака. В ответ король велел ей замолчать и не утомлять его далее такими просьбами. Тогда она написала Шарлю Лотарингскому, заверяя в своей неизменной любви и призывая навестить ее во Флоренции. В конце концов он сжалился над ней и нанес краткий визит, результатом которого стал лишь поток любовных посланий, сопровождавший его на всем обратном пути во Францию. Слухи о происходящем дошли до Фердинанда II, и он велел перехватывать отныне письма невестки. В 1667 году Маргарита Луиза вновь забеременела и в надежде избавиться от плода принялась, что ни день, подолгу скакать на лошади. Это не помогло, и в августе 1667 года она родила дочь Анну Марию Луизу.

Но ничего не изменилось. У Маргариты Луизы вспышки ярости перемежались долгими полосами уныния, а Козимо почти все время молился, получая, кажется, удовольствие лишь от обильной еды. Наконец Фердинандо II все это начало надоедать, и, в стремлении обрести покой, он предложил сыну отправиться в долгое путешествие по Европе — одному. Помимо отдохновения от семейных свар, это даст ему возможность завести полезные знакомства, что понадобится, когда он сам станет великим герцогом.

Таким образом, в 1668 году Козимо совершил продолжительную поездку по Австрии, Германии и Нидерландам, но с его возвращением домой ничего не изменилось, и на следующий год Фердинандо II отправил его в новое путешествие, на сей раз в Испанию, Португалию и Лондон. Его появление в английской столице было отмечено в дневнике Сэмюэля Пипса, которому Козимо показался «приятным на вид, полным мужчиной в траурном платье». Козимо был принят королем Карлом II и сам устроил несколько пышных приемов для лондонской знати, на которых присутствующие — судя по их собственным признаниям, — как и сам хозяин, весьма приятно провели время. На пути домой через Францию Козимо остановился в Париже, где, по отзывам, «с блеском рассуждал на самые разные темы и обнаружил близкое знакомство с образом жизни всех европейских дворов». Судя по всему, эти поездки все же во многом переменили Козимо, новое окружение заставило его отказаться от скучного благочестия и просто наслаждаться жизнью. Но эта светлая интерлюдия продолжалась недолго: вскоре после возвращения из второго путешествия по Европе умер его отец Фердинандо II. Великим герцогом Тосканы стал его двадцативосьмилетний сын Козимо III.

К удивлению двора, свое правление новый государь начал с осуществления финансовой реформы, призванной оживить застойную экономику Тосканы. План был смелый, но выяснилось, что осуществить его труднее, чем казалось поначалу, и Козимо II обратился за советом к своей матери Виттории. Убедившись, что сын постепенно утрачивает интерес к государственным делам, властная Виттория постепенно прибрала вожжи управления Тосканой к своим рукам, и по прошествии недолгого времени даже заседания кабинета министров великого герцогства стали проводиться в ее личных апартаментах.

В 1671 году Маргарита Луиза родила второго сына, которого в честь его французского деда, герцога Орлеанского, назвали Жаном Гастоном. Год спустя Маргарита Луиза писала Козимо: «Заявляю со всей откровенностью, что больше не могу жить с тобой. Я являюсь источником всех твоих несчастий, как и ты моих». В том же письме она извещает мужа, что обратилась к Людовику XIV с просьбой разрешить ей удалиться в один из женских монастырей Парижа.

Взбешенный Козимо III приказал великой герцогине немедленно покинуть Флоренцию. Ей было предписано направиться на виллу Медичи Поджио в Кайано, в двенадцати милях к востоку от города у подножия Монте-Альбано, и оставаться там вплоть до дальнейших повелений. Демонстрируя свое величайшее неудовольствие, Маргарита Луиза взяла с собой на виллу более ста пятидесяти кухарок, грумов и прочую обслугу. По распоряжению Козимо III ей разрешалось покидать виллу исключительно для конных или пеших прогулок, при этом всегда в сопровождении вооруженной охраны.

О происходящем стало известно Людовику XIV, и он написал резкое письмо Козимо III по поводу фактического пленения жены: король не привык, чтобы с его родственниками обращались подобным образом. В конце концов было решено, что Маргариту Луизу беспрепятственно отпустят во Францию, где она удалится в монастырь на Монмартре, на северной окраине Парижа. Такое решение как будто удовлетворяло всех: дети, все трое, остаются с Козимо III, и он сохраняет лицо; у Людовика становится одной заботой меньше; ну а Маргарита Луиза приобщается к монашеской жизни — так, как она ее понимает. Едва достигнув монастыря, она тут же предприняла очередную попытку снестись с Шарлем Лотарингским, но выяснилось, что он уже женат и счастлив в браке. Тогда Маргарита Луиза основала в монастыре танцевальный класс и «игры в помещении», в которых участвовали приставленные к ней охранники. Время от времени, нацепив светлый парик и обильно нарумянившись, она наведывалась в Версаль и наслаждалась азартными играми. Перестав получать от Козимо III регулярное содержание, она потребовала возобновить его, сопроводив послание таким признанием: «Не проходит и дня, и часа, чтобы я не мечтала о том, что тебя повесят». В конце концов аббатисе надоели выходки новой монахини, и она пожаловалась своему начальству. В ответ последовала угроза сжечь монастырь, после чего Людовик XIV перевел племянницу в другое место — Сен-Манде, на восточной окраине города. Здесь Маргарита Луиза — а было ей уже за пятьдесят — с удовлетворением обнаружила, что одна из отдаленных родственниц оставила ей небольшое наследство. В какой-то момент мать-аббатиса Сен-Манде, любившая разгуливать за стенами монастыря в мужском костюме, исчезла, и ее место заняла Маргарита Луиза, управлявшая отныне монастырем по собственному усмотрению. С годами ее буйный темперамент поутих, и в качестве матери-аббатисы она вела тихий домашний образ жизни в окружении одного попа-расстриги и часто менявшихся монашенок. В старости она с удовольствием вспоминала свои славные тосканские годы. Умерла Маргарита Луиза в 1721 году, семидесяти шести лет от роду.

Не успела она в 1675 году начать в Париже свою монашескую жизнь, как Козимо III заскучал по жене. Пусть одиночество его оживляли письма Маргариты Луизы, в которых она от всего сердца желала ему погибели, все равно что-то в глубине души оставляло его безутешным. Козимо III глубже и глубже погружался в тоску, находя отдохновение лишь в застольях, все более и более обильных; и по мере того как эти гастрономические марафоны приобретали все более героические пропорции, все величественнее выглядел их главный участник. Пиры окрашивались в национальные цвета, обслугу всякий раз наряжали в соответствующие национальные костюмы. На восточных пиршествах — в халаты и фески; на застольях в британском стиле — в черные гетры и парики; на мавританских заставляли покрывать лицо черной краской. Точно такое же внимание уделялось блюдам: окорока и жареная дичь, перед тем как украсить стол, взвешивались в присутствии Козимо III и, если что не так, отправлялись назад, на кухню. Мороженое подавалось в форме лебедей или лодок, конфитюр — в форме крепостей с зубчатыми стенами, для «строительства» которых хитроумно использовались такие экзотические фрукты, как ананас. Особое предпочтение Козимо III отдавал засахаренным фруктам; впервые отведав их в Лондоне, он специально отправил туда повара, чтобы тот постиг тайну изготовления этого деликатеса.

Простой склонностью к обжорству такого рода излишества не объяснишь, скорее всего у них была психологическая основа, ведь ни чувственными наслаждениями, ни иными явными проявлениями декаданса они не сопровождались. Совсем наоборот, при всей своей неуклонно увеличивающейся тучности, Козимо был убежденным — хотя на вид и не всегда убедительным — пуританином. Это был человек глубоко верующий и стремящийся к тому, чтобы нравы Тосканы отражали его благочестивое поведение. В этом смысле он оставался верным сыном своей матери Виттории, и в результате столь привычный к развлечениям флорентийский люд, который с таким энтузиазмом праздновал бракосочетание Козимо III, начал чувствовать себя весьма неуютно в стылом моральном климате, который становился чем дальше, тем строже.

Университет Пизы, уступавший по своему авторитету лишь Падуанскому собрату, получил следующее предписание: «Его высочество воспрещает кому бы то ни было... читать или обучать, будь то в аудитории или частным образом, в письменной или устной форме, философию Демокрита, атомарную теорию, а также все, что отклоняется от учения Аристотеля». От этой цензуры было не уйти, ибо тем же самым декретом гражданам Тосканы запрещалось поступать в университеты за ее пределами, а философам и ученым, которые нарушат его, грозили большие штрафы или даже тюремное заключение. Времена, когда Медичи покровительствовали поэтам и ученым, остались позади; Флоренция, некогда один из крупнейших интеллектуальных и культурных центров Европы, ныне стала местом гонений мысли и погрузилась во мрак невежества.

Установления подобного рода укрепляли моральное учение церкви; последующие декреты охраняли ее повседневную деятельность. Ежегодный майский фестиваль был запрещен под предлогом его языческого происхождения, а девушкам запрещалось распевать веселые майские песни под страхом телесного наказания. Запрету подверглась и давняя традиция ухаживания, когда юноши окликали девушек через окно, ибо это ведет к «насилию и абортам». Была даже предпринята — правда, неудачная — попытка возродить давний закон, запрещающий женщинам выступать на сцене. Точно так же не удалось упразднить такое явление, как проституция, хотя отныне оно было взято под строгий контроль. Всем проституткам вменялось в обязанность приобретение лицензии стоимостью 6 флоринов в год (сумма, равная ежемесячному жалованью неквалифицированного рабочего); одновременно они должны были носить на голове желтую ленту и ночью, выходя на улицу, держать в руках фонарь. Нарушительниц раздевали до пояса и ударами кнута гнали по городу. Грех содомии карался смертью, а с годами все шире входили в практику публичные казни. Даже за сравнительно мелкие проступки людей приговаривали к галерам, откуда возвращались немногие, да и те — бледные призраки.

Как это нередко бывает в таких случаях, новые законы вскоре приобрели отчетливо расовый характер. Запрет на проживание во Флоренции евреев действовал уже давно, теперь он стал со всей строгостью применяться на всей территории Тосканы. Антисемитизм был узаконен — евреям не разрешалась вступать в брак с христианами и даже жить под одной крышей. Точно так же евреям запрещалось вступать в связь с проститутками христианского вероисповедания, последние же, в случае нарушения этого правила, подвергались публичной порке и тюремному заключению. Особенно сильно действие этих законов ощущалось в Ливорно, где еврейская колония достигла двадцати двух тысяч человек; многие евреи эмигрировали, что привело к значительному снижению налоговых поступлений от торговли между этим свободным портом и внутренними районами Тосканы. В такой атмосфере, особенно во времена всеобщей нужды и аскезы, расцветают все ксенофобские предрассудки, и неудивительно, что евреи, турки, давно проживающие во Флоренции славяне с Балкан оказались преследуемыми национальными меньшинствами. Просвещенная деспотия прежних великих герцогов сменилась самой откровенной тиранией, и пока Козимо III мрачно отсиживался у себя во дворце, ночные улицы обнищавшей Флоренции все больше погружались во тьму и молчание. В связи с продолжающимся экономическим упадком великого герцогства Козимо III ввел дополнительные налоги, понадобившиеся для поддержания бюрократии, которая правила страной от его имени. Предоставленная сама себе, она могла бы и впрямь стать спасительницей Флоренции, однако же и сама чувствовала тяжелую длань тирании; с повседневными делами администрация справлялась вполне, но была лишена возможности инициировать реформы, потребные для оживления экономики. И лишь церковь процветала; священники и религиозные институты были в большинстве своем освобождены от налогов, и, более, чем когда-либо, Флоренция сделалась городом монахов и монахинь. Количество последних в годы правления Козимо III достигло двенадцать процентов от общего женского населения страны.

Меры, направленные на то, чтобы выжать деньги из немногих сохранившихся прибыльных отраслей экономики, привели лишь к ее дальнейшей стагнации. Купцам продавалось монопольное право на продажу основных продуктов, таких как соль, мука, оливковое масло, но при этом оптовым торговцам разрешалось покупать так называемые «освобождения», которые обеспечивали некоторую защиту от монополии. Тем не менее подобные монополии были для них весьма тягостны. Взять хотя бы монополию на торговлю солью: незаконная добыча соли, например, выпаривание ее из рыбного рассола, считалась одним из крупных нарушений закона.

Мелкая торговля и ремесленные работы, на чем всегда держалась экономика великого герцогства, пришли в упадок, а пахотные земли в деревнях превратились в пустошь. Достоверной статистики нет, но, судя по многим признакам, население Тосканы за долгие года правления Козимо III уменьшилось более чем на сорок процентов. Гилберт Вернет, епископ Солсберийский, путешествовавший по Италии в 1685 году, отмечает: «Тоскана кажется настолько опустевшей, что трудно поверить, будто едешь по стране, где некогда было так оживленно, где прогремело столько войн».

Козимо III тоже наверняка наблюдал подобные картины, ведь и он много путешествовал по Тоскане, хотя и не с целью изучения состояния дел в великом герцогстве. Козимо III верил в целительную силу поездок по заброшенным захоронениям, разбросанным по разным местам Тосканы, а в дни, свободные от этих душеспасительных путешествий, часами выстаивал на коленях в своей личной, тускло освещенной часовне палаццо Питти.

Не только поваров рассылал Козимо с различными поручениями в Европу; рассылал он по континенту и людей в поисках всякого рода реликвий. На их приобретение шли деньги из неуклонно тощавшей государственной казны. А когда ее возможности вовсе были исчерпаны, Козимо III начал подбираться к семейным накоплениям Медичи. Приобретение дорогостоящего церковного антиквариата, многие из предметов которого оказались излишними в протестантских странах, можно рассматривать как прощальный жест Медичи-покровителей искусств, хотя следует признать, что и дома эта деятельность иссякла не до конца. Козимо III находил удовольствие в прямой поддержке любимого художника, сицилийца Гаэтано Замбо, лепившего из воска чрезвычайно жизнеподобные фигуры грешников, мучающихся в аду, святых, подвергающихся самым страшным испытаниям, наконец, ужасных, поражающих воображение жертв чумы. Последним нашлось бы место в собранной Козимо коллекции рисунков, изображающих самые разнообразные природные вывихи, вроде телят и собак о двух головах, горбатых карликов, а также всевозможные экзотические существа; примыкали к этим рисункам и медицинские изображения всяких болезней. Эти последние подпитывали его увеличивающуюся склонность к ипохондрии, которую Козимо III лелеял также с помощью необычных медицинских средств и загадочных эликсиров. К счастью, все это не оказывало никакого воздействия на его физическое здоровье, остававшееся на удивление крепким, особенно если иметь в виду тучность великого герцога и как раз весьма нездоровый образ жизни; а вот душевное его состояние, как говорят, оставляло желать лучшего, его все больше и больше преследовал страх смерти.

Более двух с половиной столетий понадобилось Медичи, чтобы дойти до такого плачевного положения. Достаточно сравнить его с временами знаменитого тезки Козимо III — Козимо Pater Patriae. Да, этого первого из семьи Медичи правителя Флоренции мучила тяжелая, изнурительная болезнь, да, он жил в страхе перед адским пламенем, которое ожидает его за нарушение библейского запрета на ростовщичество. Однако же испытываемый им страх смерти и проклятия породил церкви и приюты, библиотеки — эти центры античного знания, он, этот страх, способствовал появлению первых носителей гуманистического учения и художественных шедевров раннего Ренессанса.

В 1694 году умерла властолюбивая и набожная мать Козимо Виттория, оставив сына править великим герцогством в одиночку. Теперь ему просто приходилось проявлять хоть какой-то интерес к государственным делам: пусть бюрократия управляла сама собой, но внешняя политика требовала решений, для бюрократии неподъемных. В этом смысле Козимо III оказался неожиданно искусным последователем своего отца Фердинандо II с его линией вялого нейтралитета. Продолжение этой политики означало, что Тоскана оказалась на задворках международной сцены. Раньше правителя Тосканы задабривали (и ему угрожали) короли Франции и Неаполя, с ним советовались (и понуждали к тем или иным действиям) императоры Священной Римской империи и римские папы; теперь его просто никто не замечал. Правда, это, к счастью, касалось и самой Тосканы, отчего она оказалась в стороне от такого, скажем, крупного события, как война за испанский престол[9], продолжавшаяся c 1701 по 1714 год, когда в борьбе Франции, Англии и Голландии за немецкие, испанские и австрийские территории Священной Римской империи вся Северная Европа оказалась разодранной буквально на куски. Из итальянских государств Савойя и Неаполь оказались втянутыми в эту распрю, а Козимо III не сделал ничего такого, что поставило бы под угрозу судьбы Тосканы, — просто потому, что он вообще ничего не делал.

Нейтралитет был для Тосканы не только мудрым выбором, но и необходимостью, ибо в ту пору великое герцогство было просто не способно вести военные действия. Чтобы убедиться в этом, достаточно бросить хотя бы беглый взгляд на подробную военную документацию, которую вела пунктуальная, как обычно, бюрократия. Если судить по списочному составу, то военный гарнизон Ливорно составлял тысячу семьсот человек, но при ближайшем рассмотрении оказывается, что многим из них было больше семидесяти, а кое-кому и все восемьдесят лет. Комическое впечатление производят такие, например, записи: «потерял зрение»; «не видит из-за преклонного возраста и ходит, опираясь на палку». Что же до некогда могучего тосканского флота, то он ныне сократился до трех галер и нескольких судов сопровождения, с общим составом в сто девяносто восемь человек.

При всем при том политику Козимо III нельзя называть полностью нейтральной. Еще в первые годы своего правления он наладил тайную переписку с больным и стареющим императором Священной Римской империи Леопольдом I. Долгое царствование последнего было омрачено чредой свар, предшествовавших войне за испанский престол, но Козимо III больше интересовало другое. Он настаивал на том, чтобы великим герцогам тосканским был предоставлен королевский статус и чтобы соответственно к ним обращались не «Ваше Высочество», а «Ваше Королевское Высочество». Чтобы положить конец этой грозившей стать бесконечной переписке, в 1691 году Леопольд I предоставил великим герцогам Тосканским искомое право «trattamento real» («королевское обращение»). Получив в руки такое оружие, Козимо III мог теперь сосредоточиться на решении проблемы наследования внутри собственной семьи. Это предполагало, в частности, попытку заключения династического брака в кругу какой-либо из королевских семей Европы, хотя осуществить ее было нелегко, в основном по причинам генетической наследственности.

На первый взгляд наибольшие династические возможности открывались перед Фердинандо, старшим сыном Козимо. Несмотря на то что ранние годы его были омрачены тесным общением со своенравной и непредсказуемой матерью, Маргаритой Луизой, вырос он развитым молодым человеком, с хорошим, быть может, лучшим в кругу семьи художественным вкусом. Прежние великие коллекционеры из клана Медичи всегда занимались меценатством с умыслом: оно было для них либо инструментом укрепления власти, либо попыткой примириться со своей совестью, либо мостом дружбы. В общем, неизменно существовали внехудожественные мотивы. Фердинандо же занимался коллекционированием из чистой любви к искусству, хотя, увы, и само это искусство, и художники, и доступные ему финансовые средства были на порядок ниже, чем у его предшественников. Вот почему собрания в его апартаментах, будь то дворец Питти или резиденция Медичи в Поджо в Кайяно, включают в себя лишь малые шедевры — в отличие, допустим, от великолепного собрания картин Боттичелли, написанных при Лоренцо Великолепном. Собрание Фердинандо — торжество чистого вкуса, а не результат некой политической стратегии.

Сыграл он немалую роль в музыкальном расцвете своего времени, ставшем естественным продолжением более раннего Ренессанса в других искусствах. Особого упоминания в этом смысле заслуживает его тесная связь с уроженцем Сицилии, композитором-сочинителем опер Алессандро Скарлатти. Зародившись за полтора столетия до того во Флоренции, оперное искусство быстро вышло за пределы Италии, сделавшись при Людовике XIV если не достоянием Франции, то достоянием Версаля, который при Людовике XIV стал культурным центром Европы, а при императоре Священной Римской империи Иосифе I — Вены. И все же итальянская опера, особенно в Венеции и Неаполе, оставалась недосягаемой. Скарлатти был ведущим оперным композитором своего времени, он расширил возможности жанра, открыв ему путь от ранних барочных образцов к новой музыкальной эре, именуемой ныне предклассицизмом. Он придал опере законченную форму, построил ее вокруг речитатива и арий, когда сюжет замирает, а исполнитель, нередко на протяжении довольно долгого времени, дает своим чувствам чисто музыкальный выход. Так начиналась эпоха певцов-виртуозов. Женские партии обычно исполнялись кастратами, и по характеру роли это были первые примадонны, настолько, что вскоре они прибрали к рукам большинство ведущих мужских ролей!

В 1702 году Фердинандо пригласил Скарлатти во Флоренцию, где тот написал пять опер, исполненных на вилле Медичи в Пратолино (там, где некогда Галилей обучал юного Козимо II). В свое время эти оперы получили высокую оценку, хотя до нас дошли лишь отдельные их фрагменты. Два года спустя Скарлатти переехал в Рим, затем в Венецию, но на протяжении ближайшего десятилетия регулярно переписывался с Фердинандо, и именно эти письма стали основным источником наших знаний о жизни композитора этого времени.

Еще молодым человеком Фердинандо быстро убедился, что делами великого герцогства его отец интересуется мало, но когда обратился к нему в надежде взять какое-либо из этих дел на себя, получил категорический отказ. Последовала ожидаемая психологическая реакция, и с тех пор способный и развитой сын делал все от него зависящее, чтобы разозлить своего ограниченного и нетерпимого отца. К несчастью, это начало оказывать на молодого человека разрушительное воздействие, и то, что началось страстным протестом, быстро выродилось в пустой разгул, чему немало способствовал наследственный темперамент Медичи. Фердинандо отправился в Венецию, представлявшую намного больше возможностей для такого рода поведения, но вскоре вернулся домой в сопровождении надменного певца-кастрата по имени Чеккино.

После венецианских развлечений Флоренция показалась ему тусклой и скучной. На улицах полно святош — монахов и монахинь, на каждом углу толпятся нищие. В попытке хоть как-то оживить затхлую атмосферу города (и к вящему гневу отца) Фердинандо организовал накануне Великого поста 1689 года большой рыцарский турнир. Он прошел на пьяцца Санта-Кроче при большом скоплении публики. Главной темой спектакля, организованного Фердинандо со страстью и мастерством, достойными самого Лоренцо Великолепного, стала война между Европой и Азией. Одна сторона была загримирована под воинов Востока — на иных были даже доспехи, взятые в качестве трофеев во время войн с Оттоманской империей; другие были одеты как европейские рыцари. Быть может, все это зрелище задумывалось как знак того, что Фердинандо пришла пора самому стать великим герцогом? Или то была последняя вспышка прежнего величия семьи Медичи?

Фердинандо продолжал вести рассеянный образ жизни. Сегодня он затевает переписку с немецким композитором Генделем, уговаривая его посетить Флоренцию, завтра принимает участие в попытках спасти от разрушения расписанный Рафаэлем алтарь в одной из городских церквей, послезавтра ударяется вместе с Чеккино в очередной загул по злачным местам Венеции, где подхватывает сифилис, весьма вероятно, от того же Чеккино. Тем временем Козимо III упрямо продолжает поиски выгодного брака для сына, итогом которого станет появление на свет наследника мужского пола и, таким образом, продолжение династии Медичи. В конце концов ему удалось сговорить в невесты баварскую принцессу Виоланту, которая оказалась довольно тусклой и к тому же несколько напуганной девицей шестнадцати лет. Тем не менее Козимо III настоял на браке, хотя сейчас уже можно было с большой долей вероятности сказать, что распущенность и гомосексуальные наклонности Фердинандо сводили его шансы на отцовство практически к нулю.

Убедившись в этом, Козимо сосредоточивает свои усилия на дочери — Анне Марии Луизе, довольно-таки мужеподобной и неуклюжей девице с длинными черными волосами. Поиски мужа велись во множестве королевских семей Европы. Испанцы не проявили интереса к этим поползновениям, как и португальцы; французы и Савойский дом вежливо, но твердо отклонили сделанное предложение; их примеру (во второй раз) последовала Испания. А вот в Германии Козимо III улыбнулась наконец удача — в мужья дочери был обещан пфальцграф Иоганн Вильгельм — весьма достойная пара. Выяснилось, увы, что и он заражен сифилисом, так что у Анны Марии Луизы случилась лишь целая серия выкидышей.

Тогда неунывающий Козимо III делает ставку на младшего сына — Жана Гастона, одаренного, наделенного художественным чутьем юношу, который любой компании предпочитал собственное общество. В глазах европейских правителей он оказался еще менее привлекательной партией, чем старший брат, — был этот молодой человек тучен, болезненно чувствителен, а столкновения с грубой действительностью приохотили его к пьянству. К тому же явное отвращение к женскому обществу ясно свидетельствовало, что и он тоже гомосексуалист. Впрочем, даже и этими помехами можно было пренебречь, не окажись выбор Козимо III невесты для своего чувствительного отпрыска столь катастрофическим.

Он решил, что лучше только что овдовевшей принцессы Сакс-Лауэнбургской Анны Марии Франчески ему никого не найти. Она наделена различными титулами, а претензии (по линии покойного отца) на саксонское курфюршество означают, что в один прекрасный день ее муж может стать императором Священной Римской империи. Иное дело, что, по описаниям, Анна Мария «на редкость своевольна, толста и некрасива». Говорят, именно ее властное поведение и нетерпимость за какие-то три года превратили ее мужа в горького пьяницу, от чего он и умер. В отличие от своего будущего мужа — утонченного эстета Анна Мария была женщиной необразованной и безнадежной мещанкой, обожавшей сельскую жизнь. По словам историка той эпохи Якопо Галлуцци, «больше всего она любила верховую езду, охоту и долгие беседы с лошадьми в конюшне».

Уже одни только слухи, касающиеся будущей жены, заставили Жана Гастона содрогнуться от ужаса, но отец был непреклонен: брак должен быть заключен. Уныло и покорно Жан Гастон направился через Альпы на север, навстречу своей суженой, обладающей столь высокими династическими достоинствами. По прибытии в Дюссельдорф он был буквально потрясен, обнаружив, что будущая жена так же грузна, как и он, и столь же, хоть и по-своему, физически непривлекательна. Более того, если Жан Гастон был просто некрасив, то Анна Мария — уродлива. К тому же вскоре выяснилось, что, помимо отталкивающей внешности, у них нет решительно ничего общего.

В июле 1697 года епископ Оснабрюкский обвенчал эту странную пару в часовне дюссельдорфского дворца курфюрста; считалось, что обоим было по двадцать пять лет, хотя выглядела жутковатая невеста постарше. Свадебные торжества были, помимо всего прочего, отмечены большой программой деревенских плясок; сельское одеяние, пронзительная музыка и голосистое пение оскорбляли слух Жана Гастона, привыкшего к классическим мелодиям, но жена его аплодировала артистам от всей души.

Новобрачная настаивала на немедленном — по окончании свадебных торжеств — отъезде из Дюссельдорфа, упирая на то, что она терпеть не может городской жизни и не переносит умных разговоров. Ухабистыми дорогами королевский экипаж направился в долгий путь через Баварию и богемские леса в Прагу, и далее в деревушку Райхштадт, где над хибарами и покосившимися домиками нависали зубчатые стены полуразвалившегося родового замка новобрачной. Счастливая от возвращения домой, Анна Мария сразу же удалилась в конюшни, гораздо более приспособленные для жилья, нежели сырые и холодные помещения, где Жан Гастон остался наедине со своими печальными мыслями. Вскоре стало ясно, что о наследнике или наследнице и мечтать не приходится. Анна Мария Франческа вновь отдалась прерванным было беседам с лошадьми, а Жан Гастон искал утешения в обществе итальянского грума по имени Джулиано Дами. По прошествии некоторого времени они стали наведываться в Прагу, приобщаясь к жизни местного дна. По словам одного мемуариста, «в Праге было немало дворцов, принадлежащих богатой знати. А в них служили целые роты лакеев, поваров, кухарок и иных людей низкого звания. Джулиано ввел его высочество в этот круг, побуждая его искать здесь развлечения и находить любые, по вкусу, особи».

Со временем Жан Гастон осмелел и однажды даже предпринял поездку в Париж. Узнав об этом, Козимо III сильно расстроился и отправил сыну письмо, в котором осыпал его упреками за дурное поведение и небрежение обязанностями отца будущего наследника престола. К этому времени Козимо III сделался еще более набожным и аскетичным, даже есть стал меньше. По словам английского путешественника Эдварда Райта, остановившегося на некоторое время во Флоренции, Козимо III «в последние двадцать лет своей жизни пил только воду и довольствовался самой простой пищей. Состояла она из одного блюда, и садился (Козимо) за стол всегда один, за исключением Дня святого Иоанна и других праздников, когда к нему присоединялась семья».

Столь же аскетический образ жизни вела и Флоренция. Население города уменьшилось наполовину и составляло теперь около сорока двух тысяч жителей. Мостовые в переулках проросли сорняками, дома покосились. Спад экономики задел все слои общества. Нищие липли к туристам, ибо видные люди из местных не выходили из своих опустевших дворцов, заказывая еду в ближайших тавернах. Уволенные повара и слуги болтались у ворот, самим своим видом удостоверяя положение, в котором пребывают их прежние хозяева, а также тот факт, что они свободны для найма. Холодными зимами и во времена сбора скудного урожая у окон палаццо Питти собирались группы людей, жалобно выпрашивая хоть кусок хлеба. Козимо III удалялся в часовню помолиться за этих несчастных, а стража тем временем гнала их прочь. К 1705 году государственная казна Тосканы опустела полностью.

Вскоре о положении дел во Флоренции стало известно за границей. Австрийцы начали посматривать на Италию, явно покушаясь на Парму и Феррару, а вскоре стало ясно, что Иосиф I намеревается присоединить к Священной Римской империи и Тоскану. Перспективы Медичи выглядели весьма печально: Фердинандо, сын и наследник Козимо III, пил беспробудно, страдая то от галлюцинаций, то от амнезии, хотя население, в своем большинстве, об этом не подозревало, ибо бодрствовал он только ночами и почти не выходил из дома. Точно так же, чем дальше, тем очевиднее становилось, что Жан Гастон просто не в состоянии управлять великим герцогством. С другой стороны, Иосиф I был убежден, что при австрийском правлении Тоскана вновь превратится в процветающую провинцию, а это, в свою очередь, поспособствует экономическому росту всей империи.

Иосиф I вступил в дипломатические переговоры со стареющим Козимо III. Фердинандо тем временем впал в эпилепсию — дни его были сочтены. Население, однако же, возлагало на него большие надежды, полагая, что его восхождение на престол будет означать возвращение к лучшим временам. В глазах многих Фердинандо был «хорошим Медичи». Иосиф I пригрозил Козимо III, что смерть его сына может породить массовые беспорядки, а это, в свою очередь, чревато свержением Медичи. Если же в Тоскану войдут австрийские войска, всего этого можно избежать.

Козимо III упирался, а Иосиф I стоял на своем. Он уведомил великого герцога, что, изучив родословную крупнейших королевских домов Европы, его юристы пришли к выводу, что Тоскана является частью Священной Римской империи. (Одна из дочерей Фердинандо II в свое время вышла замуж за австрийского кронпринца Фердинанда Карла, а другая — за герцога Пармы, являющейся ныне территорией Австрии.) Эта новость потрясла всю Италию: обоснованы претензии Иосифа I или нет, в любом случае весь полуостров может быть охвачен войной, грозящей опустошить Тоскану.

Папа Иннокентий XII, над чьими владениями также нависла угроза, срочно связался с Козимо III, предложив ему откупиться от императора Иосифа I. Козимо III не оставалось ничего, кроме как отговориться отсутствием денег, в ответ на что папа сразу же дал ему разрешение лишить налоговых льгот церковь на территории Тосканы. В результате Козимо III удалось собрать 150 000 флоринов. За эту сумму Иосиф I был готов отказаться от своих требований.

Однако же австрийская оккупация Пармы и Феррары все равно представляла для Тосканы постоянную опасность. Более того, угроза нависала со всех сторон — не только с австрийской. В своем нынешнем жалком состоянии тосканский флот был бессилен противостоять возможному вторжению французов, а на юге, в опасной близости к границе, были расквартированы испанские войска. В такой обстановке лишь перспектива защиты Тосканы со стороны Австрии, казалось, удерживала другие государства от воинственных шагов. Все это время Козимо III только и знал, что дрожал от страха, и в конце концов это полное отсутствие всяких активных действий чудесным образом окупилось. В 1711 году умер император Иосиф I, и это привело к временному затишью в войне за испанский престол. Поумерились и территориальные претензии Священной Римской империи. Два года спустя умер Фердинандо, но это вопреки угрозам и ожиданиям не привело ни к каким волнениям; жители были настолько запуганы и подавлены, что даже на улицу выйти сил не было.

Так и тянулось царствование Козимо III — в 1720 году он отметил пятидесятилетие восшествия на герцогский престол. Встречавшийся с ним в том же году английский путешественник Эдвард Райт оставил следующее описание:

«Его высочеству было около восьмидесяти лет. Состояние здоровья не позволяло ему выходить из дома, но когда такая возможность была, он ежедневно посещал пять-шесть церквей. Говорят, в кабинете у него было какое-то механическое приспособление в виде календаря, на каждой странице которого были оттиснуты в серебре небольшие изображения святых. Переворачивая их, он молился тому или другому святому, в зависимости от дня. Ел он и ложился очень рано, как, впрочем, и вставал».

Религиозная одержимость давно уже сделала Козимо III игрушкой в руках узколобых советчиков, большинство из которых составляли люди церковного звания. Все обнаженные статуи были убраны с улиц и из галерей под предлогом того, что они «пробуждают похоть». Даже «Давид» Микеланджело, этот великий символ Флоренции, был упрятан под брезент. Козимо редко отваживался покидать пределы палаццо Питти, но когда все же выходил на улицу, собиралась толпа любопытствующих, чтобы хоть краем глаза посмотреть в угрюмом молчании на своего ненавистного правителя. В сентябре 1723 года с ним случился за письменным столом странный припадок, продолжавшийся два часа, совершенно обессиливший его и сочтенный им дурным предзнаменованием. С октября Козимо III уже не поднимался с постели и целыми днями молился об отпущении грехов (хотя один декрет — о повышении подоходного налога на территории великого герцогства — все же подписал). 31 октября, в возрасте восьмидесяти одного года, Козимо III скончался, положив тем самым конец самому продолжительному и самому разрушительному в истории семьи Медичи царствованию.

29. FINALE

В отсутствие других претендентов очередным великим герцогом Тосканы стал второй сын Козимо III Жан Гастон. Было ему пятьдесят два года, и, поскольку все надежды его отца на наследника мужского пола пошли прахом, казалось, род Медичи пресекается.

В годы, последовавшие за его женитьбой на жуткой принцессе Анне Марии Франческе Сакс-Лауэнбургской, Жан Гастон вынужден был безвыходно находиться в ее обветшавшем замке в Богемии, ибо жена отказывалась даже говорить о переезде во Флоренцию. Она вбила себе в голову, что мужчины из рода Медичи отравляли своих жен. По свидетельствам современников, у Анны Марии Франчески вошло в привычку расхаживать по холодным залам своего замка в охотничьем костюме из грубой кожи и сапогах, всячески понося своего жалкого мужа. Когда она отправлялась охотиться на диких кабанов, он подходил к окну и часами смотрел на дымящиеся трубы райхштадтских хижин; и по пухлым его щекам у него катились слезы жалости к самому себе. Он пристрастился к карточной игре со своим итальянским любовником-грумом и его приятелями, проигрывая при этом крупные суммы, ибо они его бессовестно обжуливали. Чтобы расплатиться с долгами, ему приходилось тайком залезать в шкатулку своей жены и закладывать драгоценности, которые она никогда не надевала, в ломбардах Праги, куда он теперь наведывался все чаще и чаще. Здесь Жан Гастон находил свои удовольствия: «Переодевшись в простого горожанина, он сливался с разношерстной компанией лакеев и бродяг, шатавшихся, постепенно напиваясь, по притонам и тавернам Праги... Тут он приучился скандалить и дебоширить, курить табак и жевать под выпивку, как это принято в Германии, перец с хлебом и семенами тмина».

Наконец у Козимо III иссякло терпение — сын и наследник ему был нужен во Флоренции. Узнав, что жена отказывается ехать с ним в Италию, он разработал план, как выманить ее из замка. По просьбе Козимо III папа Климент XI направил в 1707 году в Райхштадт архиепископа Пражского, который в самых категорических выражениях напомнил принцессе, что долг жены обязывает ее сопровождать мужа во Флоренцию. Принцесса пришла в ярость и наконец, все более распаляясь, вполне недвусмысленным образом заявила архиепископу, что никакого смысла в этой совместной поездке нет, потому что муж ее — «полный импотент».

В 1708 году Жан Гастон вернулся домой один. Жену ему больше не суждено было увидеть, и принцесса Анна Мария Франческа Сакс-Лауэнбургская весь остаток жизни провела в своих захолустных богемских имениях. Уже достигнув пожилого возраста, она по-прежнему оставалась страстной охотницей, но в старости сделалась отшельницей с весьма своенравным характером. Умерла Анна Мария Франческа в 1741 году семидесяти лет от роду. Родственные ей семьи продолжали исправно поставлять королей и королев для Пруссии и Англии, но ее прямая линия пресеклась, как и род Медичи.

Жан Гастон поселился в Тоскане вместе со своим неразлучным Джулиано Дами, взявшим на себя организацию его быта. Исключительная чувствительность заставляла Жана Гастона по-прежнему искать одиночества. Ночами он подолгу молча сидел на кровати, не отрываясь от бокала с вином и глядя на луну. Оставшееся время Жан Гастон проводил в переездах с одной семейной виллы на другую, тщательно избегая при этом встреч с родичами. Его отталкивала религиозность отца, и он не любил свою невестку (вдову старшего брата Фердинандо) за ее постоянные поучения. Несколько позднее, по смерти своего немецкого мужа-сифилитика, во Флоренцию вернулась его любящая сестра Анна Мария Луиза де Медичи, но теперь и она вызывала у него крайнее отторжение, ибо именно ее он винил в своем неудачном браке (и действительно, как жена курфюрста, Анна Мария действовала в качестве посредницы Козимо III при европейских дворах и в конце концов порекомендовала в жены Фердинандо принцессу Сакс-Лауэнбургскую). Так, в безделье протекали во Флоренции дни наследника великого герцога Тосканы, жившего в трепетном страхе наступления того дня, когда отец умрет и бремя правления ляжет на его плечи.

Известный французский путешественник Гийо де Мервиль, живший в ту пору во Флоренции, отмечает «редкостную апатию (Жана Гастона). Он настолько ленив, что, говорят, даже писем не читает, чтобы не отвечать на них. При таком образе жизни он мог бы прожить до глубокой старости, если бы не астма, которая к тому же усугубляется сильными сердечными средствами, которые он принимает в больших количествах. Некоторые опасаются даже, и не без оснований, что он уйдет раньше отца». Но получилось иначе.

К моменту смерти Козимо III Жан Гастон превратился в настоящую развалину. Во многих отношениях он был гораздо старше своих пятидесяти двух лет; в то же время в его расплывшейся от жира фигуре было что-то удивительно детское. Случалось, он целыми днями не вставал с кровати, и его полусонное состояние могло даже навести на мысль о преждевременном старческом слабоумии. Джулиано Дами набрал целую команду бродячих артистов, призванных развлекать Жана Гастона; как правило, это были миловидные молодые люди — выходцы из обедневших флорентийских семей. Называли их ruspanti — от ruspi (монеты), которыми с ними расплачивались, хотя у этого слова имеются и иные коннотации: уборка мусора, подметание дворов. Жадность этих артистов не знала никаких моральных пределов. Жан Гастон лежал на своей необъятной кровати, рядом с ним сидели двое или больше ruspanti, а остальные, по указке Джулиано Дами, разыгрывали импровизированные эротические сценки. Жан Гастон осыпал их грязными ругательствами, заставлял развратничать самым бесстыдным образом, а потом засыпал с открытым ртом. Его маленькие толстые губы прикасались к округлому двойному подбородку.

Ко всеобщему удивлению, новый великий герцог Тосканы начал свое правление весьма энергично; он даже всерьез отнесся к своим обязанностям. Памятуя о том, сколь много вреда принесло великому герцогству долгое царствование его отца, Жан Гастон начал с целого ряда реформ. Прекратил публичные казни. Резко уменьшил властные возможности священства. Отменил антисемитские законы. В попытке оживить анемичную экономику резко уменьшил налоги с рабочих и ремесленников, организовал учет нищих и направил их на общественные работы. Разрешил университету Пизы расширить образовательную программу, не ограничиваясь долее окостеневшим учением Аристотеля: теперь можно было даже пользоваться работами Галилея, на многие из которых до сих пор распространялся церковный запрет.

Естественно, для осуществления всех этих реформ требовалось время, и все же постепенно Флоренция обретала хотя бы подобие былой живости. Скандальная частная жизнь Жана Гастона давно перестала быть для кого-либо секретом, но воспринималась теперь с добродушной терпимостью. Он был лучше своего отца-ханжи; по крайней мере по городу перестали шнырять шпионы, выискивающие отклонения от установленных правил поведения. В своем роде новый великий герцог даже сделался популярной фигурой: он делал все, что мог.

К сожалению, мог Жан Гастон немного. Постепенно он вернулся к своему привычному безделью, и реформы начали сворачиваться. Тоскана обнищала настолько, что, посетив ее, французский писатель Монтескье заметил: «Нет города, в котором люди были бы настолько же лишены роскоши, как во Флоренции». При этом он парадоксальным образом добавил: «А вот власть во Флоренции исключительно либеральна. Никто не знает и даже не подозревает о существовании государя и его двора. Одного этого достаточно, чтобы признать редкостную чистоту атмосферы в этой маленькой стране».

Подобного рода неведению вряд ли следует удивляться, ведь Жан Гастон теперь, случалось, неделями не поднимался с кровати. И жизнь его по преимуществу протекала не на публике: он просыпался в полдень, после чего советники могли хотя бы попробовать добиться аудиенции и решить текущие дела. Как правило, Джулиано Дами должен был останавливать их еще у входа во дворец, но иногда, ценой взятки, кое-кому удавалось проникнуть внутрь через боковую дверь. Аудиенция продолжалась максимально краткое время и часто напоминала игру в испорченный телефон, после чего великий герцог, нащупав где-то в простынях колокольчик, звонил Джулиано, чтобы тот выпроводил надоедливого гостя. В пять подавался обед, затем, после продолжительной трапезы, начинался «спектакль» в исполнении ruspanti, в ходе которого Жан Гастон, откинувшись на подушки, рыгал и грязно сквернословил. Около двух ночи подавался обильный ужин; герцог выходил к нему, надев длинный муслиновый шарф, вскоре покрывавшийся сальными пятнами и крошками табака, который он нюхал в паузах между переменами блюд. Под конец Жан Гастон, случалось, повелевал открыть окна и всем удалиться, задумчиво взирая на луну, отбрасывавшую свой бледный неземной свет на крыши домов, башни и купола городских соборов. Звон стекла от выпавшей из его рук бутылки указывал слугам, сторожившим вход в спальню, что его королевское высочество заснул.

В попытке хоть как-то вывести Жана Гастона на люди его невестка принцесса Виоланта организовала несколько официальных приемов, на которых великий герцог должен был играть ведущую роль. Цель ее состояла в том, чтобы оторвать Жана Гастона от его ruspanti и ввести в цивилизованное общество. Остроумные, светские друзья принцессы, составляющие аристократический круг Флоренции, обмахиваясь веерами, с некоторой настороженностью смотрели, как великого герцога ведут к креслу во главе стола. К сожалению, в новом для себя обществе великий герцог почувствовал себя настолько неловко, что начал опрокидывать в себя один бокал за другим и в конце концов «расслабился» так, что повел себя, словно был в компании ruspanti. Парик его сбился на сторону, он выкрикивал какие-то ругательства, которые, к счастью, было почти невозможно разобрать. Конец социальному эксперименту, предпринятому принцессой Виолантой, положил следующий эпизод: в самый разгар застолья великий герцог обильно отрыгнул себе на салфетку половину только что отправленной в рот пищи и принялся вытирать рот развевающимися локонами своего напомаженного парика, не обращая внимания на скрип стульев и шелест платьев поспешно удаляющихся дам.

После того как Жан Гастон практически перестал подниматься с кровати, по Европе — что неудивительно — поползли слухи о его смерти. Дабы положить им конец, его сестра Анна Мария Луиза настояла на его появлении на скачках 1729 года в Порта аль Прато, приуроченных к Дню святого Иоанна Крестителя.

Приготовившись психологически к встрече со своими подданными, Жан Гастон с трудом поместил свое тучное, китообразное тело в экипаж, поджидавший его у входа в палаццо Питти, и тронулся через прилегающую к нему просторную площадь. Последовало то, чего можно было ожидать: на глазах у любопытствующих граждан, провожающих глазами удаляющийся экипаж, его пассажир то и дело высовывался в окно, изрыгая на улицу очередную порцию рвоты. Достигнув западных ворот, Жан Гастон немного оправился и вскоре, заняв в окружении сливок флорентийского общества почетное место на трибуне и с интересом наблюдая за скачками, принялся по привычке весело сквернословить. В конце концов он впал в глубокую дрему, и в палаццо Питти его пришлось переносить на носилках, — так что те из горожан, что вышли на улицы встретить его, имели возможность сами убедиться, что их постанывающий, распростертый на носилках великий герцог отнюдь не мертв, просто пребывает в бессознательном состоянии.

К этому времени уже стало вполне ясно, что наследника мужского пола в семье Медичи не будет. Кто же тогда может претендовать на титул великого герцога Тосканы? Сложившаяся ситуация таила в себе немалую опасность, и европейские державы отдавали себе в этом отчет. По окончании войны за испанское наследство европейские престолы, не имеющие бесспорного наследника, распределялись более или менее поровну между двумя крупнейшими королевскими домами континента: Бурбонами и Габсбургами. В 1731 году в Вене собралась международная конференция, которой предстояло решить, кто взойдет на тосканский престол после смерти Жана Гастона, каковая, судя по сообщениям дипломатов, была уже не за горами. На конференцию съехались представители Англии, Голландии, Испании и Савойи. Самого Жана Гастона не только не пригласили, но даже не сочли нужным посоветоваться по этому вопросу. В конце концов было решено, что во главе великого герцогства встанет пятнадцатилетний дон Карлос, уроженец Испании, из рода Бурбонов; ему следует как можно скорее направиться во Флоренцию, дабы обеспечить максимально гладкую процедуру передачи власти. Это решение было закреплено в Венском договоре.

Таким образом, Жана Гастона полностью лишили каких бы то ни было полномочий, хотя дон Карлоса для вида назначили опекуном и предложили подписать соответствующий документ, подтверждающий это. Судя по всему, Жан Гастон был вполне доволен таким оборотом дел и при подписании бумаг небрежно бросил: «Один росчерк пера — и у меня появился наследник. Я добился того, чего не смог добиться за тридцать четыре года семейной жизни».

В 1732 году дон Карлос, сопровождаемый шеститысячным вооруженным отрядом испанцев, появился в Тоскане и беспрепятственно проследовал во Флоренцию. Граждане города, чрезвычайно довольные, судя по всему, тем, что за престол никто не будет воевать, восторженно приветствовали юного испанского государя. Больше всего им явно нравилось то, что у них теперь есть властитель, которого они могут публично прославлять (по иронии судьбы, это была традиция, утвержденная в кругу флорентийских республиканцев представителями клана Медичи). Приветствовал дона Карлоса и Жан Гастон, преподнесший наследнику обитый бархатом экипаж, запряженный двумя белыми осликами, а также расшитый золотом зонт от солнца. Это был прежде всего символ щедрости Медичи: нелепая детская игрушка для использования в садах Боболи. А ведь дон Карлос уже вышел из детского возраста, этот государь-подросток был заядлым охотником. Тем не менее странный и в какой-то степени унизительный подарок он принял с полным достоинством.

Тем не менее нельзя утверждать, будто проблема наследования тосканского престола была решена полностью: на нее оказывали влияние известные европейские события. Дело в том, что не повсюду династические проблемы решались с той же легкостью, и вот уже континент вновь оказался на грани катастрофы. В 1733 году умер король Польши, что вызвало войну за польское наследство, которая, своим чередом, побудила Францию и Испанию выйти из Венского договора и вступить в конфликт с Австрией. К счастью, на сей раз распря продолжалась недолго, ведущие державы подписали новый договор — Туринский, по которому произошло перераспределение королевских венцов. Юный дон Карлос стал королем Неаполитанским, в Тоскане ему на смену пришел младший брат, Франциск Лотарингский. Последний был помолвлен с наследницей Габсбургского трона Марией Терезией, из чего следовало, что Тоскана отныне переходит из испанских в австрийские руки. Таким образом, в 1737 году дон Карлос вместе со своими шестью тысячами испанцев покинул Тоскану, а несколько позже на их место пришли те же шесть тысяч, но уже австрийцев во главе с принцем де Краоном, представителем Франциска Лотарингского.

Жан Гастон был недоволен этими переменами — он успел привязаться к дону Карлосу, но сделать ничего не мог, ему оставалось лишь удостоверить своей подписью согласие с той процедурой передачи трона, что предусмотрена Туринским договором. Принц де Краон делится своими впечатлениями о Жане Гастоне с Франциском Лотарингским: «Я нашел этого государя в весьма жалком состоянии. Он не мог подняться с постели. Борода не подстрижена, простыни и пододеяльники грязные, без кружев. Вид бледный, слабый, голос едва слышен. В общем, выглядит он как человек, которому осталось не больше месяца жизни». Так и видишь, так и обоняешь эту сцену: не зря под конец жизни спальню хозяина густо опрыскивали благовониями.

Граждане Флоренции, со своей стороны, были подавлены своевольным назначением Франциска и выказывали всяческое нерасположение к австрийским военным, презрительно именуя их не иначе как «лотарингцами». Новые военные заметно отличались от тактичных испанцев и вскоре начали активно вмешиваться в жизнь города, вытесняя флорентийцев с влиятельных административных постов. Символическая оккупация утратила свой формальный характер и начала вызывать все большее неудовольствие местных жителей. Посетивший Флоренцию в 1739 году французский ученый Шарль де Боссе отмечает: «Тосканцы отдали бы две трети своих богатств за возвращение Медичи, а оставшуюся треть — за удаление лотарингцев. Они ненавидят их». Публичные торжества, какими встречали некогда Медичи, подверглись запрету. Это был удар по всему, чем так дорожили флорентийцы, — по их уникальной истории, завоеваниям, традициям. Раньше этими общественными празднествами отмечали день рождения Козимо Pater Patriae, восхождение Джулио де Медичи на папский престол в качестве Климента VII, избрание синьорией Козимо I первым великим герцогом Тосканы. Австрийский военный отряд закрепился в Фортецца да Бассо, артиллерия, защищавшая Флоренцию, была передислоцирована к зубчатым стенам, окружающим город.

Жан Гастон был теперь едва ли не единственным представителем рода Медичи. Его невестка принцесса Виоланта умерла, правда, здравствовала еще проживающая в палаццо Питти старшая сестра курфюрстина Анна Мария Луиза. Ей сейчас было далеко за семьдесят: престарелая дама, защищающая достоинство семьи. Невзирая на запрет Жана Гастона, она приходила к нему в апартаменты и энергично наставляла немощного великого герцога на путь истинный. Жан Гастон умирал долго и медленно, но никто (в том числе и он сам) не сомневался, что он действительно умирает. В конце концов Анне Марии Луизе удалось привести брата в лоно веры, которую он отвергал на протяжении всей жизни. Ослабевшими руками великий герцог поднял к посеревшему, с клочковатой бородой лицу распятие и прошептал: «Sic transit gloria mundi» («Так проходит слава мира»). 9 июля 1737 года, после тринадцати лет постыдного царствования, он умер. У него была возможность оставить Тоскану в лучшем состоянии, нежели он нашел ее после многолетней тирании Козимо III, но его полное — во всех смыслах — бессилие привело к тому, что великое герцогство утратило свою независимость. Так ушел из жизни последний правитель Флоренции из рода Медичи.

Когда Жан Гастон умер, Франциск Лотарингский находился на Балканах, где шла война с турками. В качестве жеста вежливости принц де Краон предложил Анне Марии Луизе исполнять обязанности регентши до возвращения Франциска. Разумеется, это был бы чисто символический пост, ибо все инструменты власти находились в руках принца. Мария Луиза гордо отклонила предложение.

На протяжении следующих шести лет она продолжала жить в палаццо Питти; лишенная власти, Анна Мария, однако, не утратила богатств Медичи и помнила о своем положении последней в длинном и славном ряду. Женщина старая, она редко показывалась в обществе, покидая палаццо Питти лишь для посещения церкви да редких прогулок летним вечером, когда в сопровождении личного телохранителя курфюрстина проезжала по улицам в экипаже, запряженном восьмеркой лошадей. Английский дипломат сэр Гораций Манн сообщал в Лондон: «На закате жизни она представляет полную противоположность своему бездельнику и неряхе-брату. Достоинство не позволяет ей даже улыбаться... Обстановка в ее спальне — сплошное серебро: столы, стулья, табуреты, ширмы». Зрителям эта обстановка, наверное, казалась «скорее необычной, нежели... красивой». Редких визитеров Анна Мария Луиза — курфюрстина — встречала, стоя под большим черным балдахином: последняя из Медичи кончала жизнь строгой и надменной гранд-дамой.

В конце 1742 года она подхватила легкую лихорадку, которая, однако же, изрядно обессилила ее. В феврале следующего года Анна Мария Луиза скончалась. Сэр Гораций Манн писал: «Простые люди уверены, что ее унес ураган; в то утро задул сильнейший ветер, он продолжался два часа, а теперь солнце сияет вовсю — вот и все доказательство... И никого в этом не разубедишь, люди считают себя свидетелями случившегося. Ее оплакивает весь город».

После ее смерти обнаружилось завещание, в котором содержались распоряжения, касающиеся всех принадлежащих Медичи «галерей, картин, статуй, библиотек, ювелирных работ и иных драгоценностей». Говорилось, что «во благо народа и для привлечения интереса иностранцев ничего из вышеперечисленного не должно отчуждаться либо вывозиться из столицы и вообще с территории великого герцогства». Сокровищам Медичи и их культурному наследию предстояло навсегда остаться во Флоренции, городе, которому они столь многим обязаны и который столь многим обязан им.