Медицина средних веков и эпохи Возрождения

Салернская школа

Салерно, расположенное у Пестийского залива, защищено с севера и востока высокими горными цепями; благодаря такому выгодному местоположению, оно уже в раннюю императорскую эпоху служило местом для отдыха, а, может быть, и своего рода климатическим курортом, о чем упоминается у Горация в 15-м послании его к Вале. Нет, однако, никаких сколько-нибудь серьезных исторических данных, которые говорили бы за то, что там уже в античную эпоху существовала высшая или даже медицинская школа.

Из рассказа Ричера, относящегося к последней четверти 10-го века,[1] следует, что уже в 9-м веке в Салерно существовала врачебная корпорация, пользовавшаяся известным авторитетом и заботившаяся об обучении врачебному искусству. Можно думать, что эта корпорация существовала уже в течение всего 9-го века, хотя монашеская медицина и смотрела на нее косо.

В Салерно, несомненно, были налицо основные условия для развития медицинской науки и искусства. Прежде всего, как уже говорилось, роскошное местоположение города на берегу обширного морского залива; высокие горные цепи защищают его от северного и восточного ветров, в горах много зеленеющих лесных долин, по которым текут свежие родниковые ручьи; над всем — южное небо; в гавани — оживленное движение, которому много способствовал и старинный обычай ездить сюда на богомолье. Многочисленные больные приезжали морем или спускались с гор к местам, где можно было ожидать исцеления. Между духовенством и врачебной корпорацией существовали хорошие отношения; круг обязанностей тех и других был строго определен, и это являлось моментом, служившим на пользу обоим. Развивающаяся школа имела светский характер, но антиклерикальной она от этого не сделалась. Светские и духовные работали мирно рядом; нужно, однако, думать, что большая часть врачей были женаты; для гинекологической и (32/33) детской практики это являлось бросающимся в глаза преимуществом. Кое-какие внешние черты в «Civitas Hippocratica», как скоро стали называть Салерно, напоминают Кос; условия процветания в обоих случаях были во многих отношениях сходны.

О первых педагогических шагах Салернской медицинской школы ничего определенного мы не знаем; можно только допустить, что в первое время она довольствовалась латинизированным античным материалом, имевшимся тогда в южной Италии и в остальной Западной Европе. Но, сверх того, Салерно — и в отношении времени и в отношении пространства — было близко к тем стремлениям усвоить позднейшее греческое медицинское знание, которые проявились в 6–8 веках в тех областях юга Аппенинского полуострова, где говорили на двух языках. Где именно обнаружились эти стремления, мы в точности не знаем. Речь может идти и о Сицилии, и о Беневенте, и о Салерно, или, в особенности, об южнее расположенных областях полуострова. Можно говорить также об области Отранто и Торенто. В Отранто, например, жил и работал Саббатай бен Абраам, который получил прозвище donnolo («господинчик»), в 9-м или 10-м веке он составил сборник противоядий, написанный на еврейском языке.

Мы не знаем в точности, принимал ли Салерно участие в работе по переводу греческих авторов; во всяком случае там немного понимали по-гречески, так как этого требовала торговля с Востоком, а эта торговая деятельность в Салерно никогда не была особенно мала; с концом же 11-го века, когда начались крестовые походы (с 1096 г.), она значительно увеличилась. В это же время имел место и расцвет литературной деятельности в Салерно, начинающийся с опубликования сочинений Константина Африканского. Это совпадение расцвета медицинской школы в Салерно с временем крестовых походов не может иметь характера чистой случайности, и корни этого литературного богатства не только в крестовых походах, но и в других моментах. Если даже в раннюю эпоху 9, 10 и 11 в.в. Салерно и не принимало непосредственного участия в работе по усвоению греческой медицинской литературы путем ее перевода, то, во всяком случае, оно имело полную возможность воспользоваться плодами этой работы. Кажется, однако, что в эти ранние годы Салернская школа видела свою главную задачу в другом, именно в том, чтобы сохранять, культивировать и передавать далее в патриархальной форме ученикам и товарищам по корпорации все то, что оставалось живым во врачебном искусстве от дней старого Рима и Великой Греции и что передавалось путем семейной и корпоративной (33/34) традиции. В Салерно чувствовали себя наследниками античного врачебного искусства, античного умения и гордились почетными именем «Civitas Hippocratica»; для нас это название тотчас вызывает представление об академии Гиппократа «Academia Hippocratica» в Гондешапуре; тогда, однако, этой ассоциации не возникало, хотя Кассиодор свои идеи об университете привез из Сирии, и, руководясь ими, стремился в своем «Vivarium» снова соединить западную науку с восточной.

Ясно, что при преподавании нельзя было обойтись без начал диагностики, прогностики, физиологии и патологии, а также фармакологии и терапии; нужны были, следовательно, учебники. Об этом должна была позаботиться литературная традиция, которая дала переводную литературу. О возникновении одного необходимого очень хорошего пособия для ежедневных практических потребностей школы говорит нам одно смутное известие словами легенды о семи ученых; «tune temporis fecerunt et composuerunt librum, gui vocatur Antrorarium»; дело идет об антидотарии, т.е. о сборнике употребительных формул ходовых лекарственных средств, о книге, в которой содержались испробованные назначения школы, составлявшие весь лекарственный арсенал Салерно. Трудно предполагать, чтобы в нем было много собственного; нужны были еще столетия, чтобы это свое явилось. Ценностью пока же было то, что было унаследовано от предков; нужно было только усвоить его, сделать его своим. Процесс усвоения является наиболее важным; воля школы ясно высказывается в этом смысле. Небольшие собрания рецептов и отдельные указания просеивают и соединяют вместе и радуются успехам, достигнутым отдельными рецептами на приеме или у постели больного, — успехам, число которых ежедневный опыт быстро увеличивает. Совместное обсуждение увеличивает веру школы в свое искусство.

Рис. 8. Изображение Галена в инициале сочинения неизвестного автора «De pulsibus et urinis», бывшего еще в употреблении в раннем Салерно; из Бреславльского кодекса (около 1160 г.). (34/35)

В «Антидотарии Николая» перед нами более поздняя редакция этого «Антрорария», целиком или только частями заимствованного из древности. В рукописном списке, восходящем к 1100 г., он содержит не более 50-60 рецептных формул; позже их число дошло до 140-150; наряду с лекарственными формулами мы находим в книге указания и о способе действия лекарств и о способе их применения, с комментариями; этот отдел постоянно расширяется и дополняется предписаниями, в особенной обработке и сопоставлениях; во всяком случае ничего нового или оригинального в своем первом «Антидотарии» Салерно не создал. Подобные сборники употребительных рецептов были составлены во многих местах, где занимались врачебным искусством, т.е. прежде всего в некоторых монастырях; за время с 6-го до 10-го века нам известно уже более полудюжины таких сборников рецептов, причем все они античного происхождения, часто составные их части одни и те же, но распределение материала в каждом сборнике различное. Основной «Антидотарий» Салернской школы в течение продолжительного времени удовлетворял, очевидно, ежедневным потребностям врачебной практики до тех пор, пока в эпоху после Константина он не был переработан и окрещен именем Николая, — «ego Nicolaus rogatus а quibusdam» гласят вступительные слова в средневековом стиле, — быть может, напоминая о рецептной книге эмпирика Гераклеида из Тарента, которую автор назвал именем своего предшественника «Николая»; так, по крайней мере, рассказывает Целий в своей книге об острых болезнях.

Рис. 9. Начальная страница (стр. 113) Бреславльского Codex Salernitanus (Городская библиотека Ms. 1302), Liber de febribus magistris Ferraril.

В качестве руководства для распознавания болезней и определения плана лечения, в Салерно, как и всюду в ранние средние века, наряду с рецептарием, был в употреблении также пассионарий, причем, по-видимому, в качестве такового пользовались вышеупомянутым «Passionarius Galeni». В этом обстоятельстве позже увидели основание для утверждения того, что автором этого пассионария был один южно-итальянский лангобард. Об этом Гарриопонте или Варимпоте, которого привыкли считать автором, литературная деятельность которого относится к раннему Салерно, я уже высказался выше. По форме и содержанию пассионарий относится к 8-му веку, тогда как, по сообщению Петра Дамиана в его письмах, около 1050 г., т.е. к концу раннего Салерно, жил некто «Гуаримпотус Сенеке», ученый и врач, бывший современником Константина и принадлежавший, по-видимому, к духовному сословию (apprime literis eruditus ас medicus). Что он занимался литературной обработкой пассионария псевдо-Галена, это все-таки (35/36) очень правдоподобно, так как об этом свидетельствуют многочисленные надписи на рукописях; такова, например, запись, которая имеется в колледже Петра (Peterhouse-College) в Кембридже: «Iste liber ex diversis auctoribus scil. Paulo et Alexandra ceterisque a domno Warimpoto compositus», хотя авторы, послужившие источником для этих и других сведений, не одни и те же. Как мало следующий век, являвшийся веком расцвета Салернской школы, в полном смысле этого слова, ценил участие ученого лангобарда в замечательном руководстве медицинской практики, может считаться совершенно точно установленным, так как врач Архиматтей, переработавший Кофо и Иоганна Платеария в своем «Modus medendi», о Гваримпоте не упоминает, хотя цитирует «Galienum in Passionario» и других авторов Салернской школы в пору ее (36/37) расцвета; равным образом, неизвестный автор учения о лихорадке, которым открывается большое согласие (concordie) Бреславльского кодекса Салернских авторов и которое было составлено около 1150 г., говорит просто о «Пассионарии», как называлась эта книга уже около 4 веков. Впрочем, еще в начале 14-го века Джон из Гаддесдер говорит о книге, как о «Galienus in Passionario», а в Дрезденском латинском Галене, относящемся к середине 15-го века, «Passionarius Galeni» признается произведением великого Галена.

Кроме Варимпота, среди врачей ранней Салернской школы можно назвать еще целый ряд лиц, по-видимому лангобардов по происхождению; таковы Рагенифрид, Гримоальд и др.; в качестве писателей они — с полным основанием — имени себе не составили.

К старой литературе раннего переходного времени от древности к средневековью нужно отнести также «Practica Petrocelli, Petroncelli, Petricelli, или Petronii»; уже самое обилие имен призывает к осторожности, но, что это сочинение возникло в эпоху до Константина, следует из того, что оно уже очень рано было переведено на ранее среднеанглийское наречие. По-видимому, дело обстоит здесь таким образом, что старое произведение, редакция которого относится к переходному времени, было приписано какому-либо действительно существовавшему салернцу середины или конца 11-го века; случилось, одним словом, то же, что было с Варимпотом. В этом случае дело, однако, осложняется еще тем, что предполагаемый автор «Practicae Petrocelli» во второй половине 11-го века (после Константина или при жизни его), на самом деле выступил на литературное поприще и, по примеру более ранних авторов Салерно в эпоху расцвета, составил «Curae»; они, в различных местах и в неполном виде, наряду с Феррарием, Бартоломеем и Платеарием, сохранились в Бреславльском Салернском кодексе, относящемся к середине 12-го века: причем здесь им дается имя Петрония. Полностью, под названием «Curae Petroncelli», они содержатся в одной Амброзианской рукописи в Милане; эта рукопись еще ждет основательного исследования и опубликования. «Practica Petrocelli» в Парижской Национальной библиотеке представляет собой псевдонимное сочинение, но во всяком случае в ней мы имеем очень ценное произведение ранней средневековой медицинской литературы; с Салерно и его школой оно не стоит ни в каких отношениях, кроме того, что им пользовались, как в Салерно, в ранний период его истории, так и в других местах. (37/38)

«Варимпотом» и «Петронцеллем» не ограничиваются ранние литературные произведения древнего мира; наряду с ними существовали еще в большинстве случаев небольшие вещи, каковы, например, учение о четырех соках, о комплексиях и т.п. Были в употреблении в Салерно также небольшие по объему работы о болезнях четырех областей тела (соответственно псевдогиппократическим посланиям) и об учении о кровопусканиях; было, кроме того, сочинение о лихорадке, принадлежащее, по-видимому, пневматической школе и приписываемое Магносу, ученику Атеная из Атталеи. «Liber de agnoscendis febribus ex urinis», носящий имя Александра, быть может, Траллейского, входит (на латинском языке) в самый знаменитый кодекс литературы Салернской школы, в неоднократно уже упоминавшийся манускрипт Бреславльской «Magdalenen-Gymnasium»; базируясь на нем, открывший его Хеншель и его последователи сумели заново построить всю литературу как раннего Салерно, так и Салерно в эпоху расцвета, — литературу, которую нам предстоит еще изучить. Этот кодекс написан в Салерно в 1160—1170 г.г.; все вышеназванные небольшие сочинения мы знаем из него; он же дал нам возможность судить о том, что ими пользовались в Салерно. Варимпот, Петронцеллий и также так называемый Antidotarium Nicolai в кодекс не вошли, хотя составителям его они были безусловно известны.

Современником Константина, о котором сейчас будет речь, наконец, некий был Альфан. Сначала он работал в качестве врача в Салерно, а затем вместе с Дезидерием переселился в Монте-Кассино, где поступил в монахи; потом под именем Альфана 1-го (1058—1085) он сделался архиепископом Салернским. Во всяком случае он был ученым человеком, владевшим несколькими языками. Ему принадлежит перевод с греческого на латинский язык известного труда епископа Немезия «О природе человека» (380 год); труд этот издан Альфаном под заглавием «Premnon physicon».[2] Альфан не вышел таким образом из круга своей церковной деятельности и служит оправданием совершенно необоснованного предложения о том, что Салерно и в ранний период своей истории принимал участие в переводе греческой медицинской литературы на латинский, так как Альфан, переводя Немезия, жил в Салерно. Нужно, однако, иметь в виду, что это произошло во второй половине 11-го века, т.е. тогда, когда в Италию прибыл (38/39) врач, который сумел влить в узкое литературное русло Салерно широкую струю греческой и арабской медицины; этим была создана новая эпоха для небольшого городка у Пестийского залива, а с тем вместе и для всего Запада. Таким врачом был Константин Африканский.

Константин родился около 1020 г.в Карфагене. Жажда знания привела его в Египет и Сирию, но вряд ли можно допустить, что он глубоко проник в культурные страны ислама, так как об Авиценне (сконч. 1037) он ничего, по-видимому, не знает. Сведения об его путешествиях по Востоку вне всякого сомнения преувеличены; в частности сомнительно, был ли он в Константинополе. Во всяком случае он довольно хорошо был знаком с арабским, латинским и греческим языками в той степени, в какой это знание было необходимо для деловых сношений Карфагена, Сицилии и южной Италии с Востоком. Познакомившись с арабскими медицинскими сочинениями, главным образом 10-го века, Константин в 50-х годах 11-го века вернулся в Карфаген, но подходящей обстановки для своих стремлений он здесь не нашел. Благодаря необыкновенной глубине его познаний, ему пришлось в Карфагене терпеть преследования, что во всяком случае является красивым вымыслом. Приблизительно около 1060 г. Константин переселился в Италию, вероятно, из Сицилии, где сарацины вели свои последние битвы за власть, и где они ее потеряли. Но еще в течение двух столетий арабская культура в Сицилии и в соседней южной Италии сохранила значение важного фактора, благодаря влиянию могущественных, очень склонных к ней властителей среди норманнов и Гогенштауфенов. Константин сделался первым крупным истолкователем старой медицины ислама для Запада; он является первым известным по имени переводчиком с арабского на латинский, причем переводил он исключительно медицинские сочинения. Ранняя медицина ислама, за время господства сарацинов, продолжавшегося в общем 200 лет, не могла, конечно, остаться совершенно неизвестной как в Сицилии, так и вне ее, но в латинской переработке Константина она действовала подобно откровению; один документ в La Cava от 1103 г. называет его прямо «Constantinus Siculus», т.е. Константин из Сицилии.

Константин поступил на службу норманнского герцога Роберта Гюискарда, с 1075 г. устроившего свою резиденцию в Салерно. С Салернской медицинской школой его могли связывать известные отношения, но не доказано и по существу мало вероятно, чтобы его педагогическая деятельность протекала там. В 1076 г. (39/40) Константин переселился на Монтекассино, который в то время, благодаря известному аббату Дезидерию, был своего рода центром научной жизни. Здесь Константин провел последние годы своей жизни (сконч. 1087), потратив их на то, чтобы выполнить свою литературную задачу; она состояла в латинской переработке сочинений, издание которых сделало «Monachum Casinenseni», кассинского монаха, вторым Гиппократом (Orientis et occidentis magister novusque effulgens Hippocrates), как с явным преувеличением называют его касинские хроники. Но если это и не так, если Константин не был Гиппократом, то во всяком случае он стал учителем всего медицинского Запада. Самым важным трудом Константина была отчасти очень вольная латинская переработка «Libri regalis» Али ибн ал Аббаса в ее 10 теоретических и 10 практических книгах; этот труд Константин очень удачно назвал Pantegni (Παντεχνη), т.е. «искусство во всем его объеме». Об имени автора Константин умолчал, и 40 лет спустя после его смерти Стефан из Антиохии в своем дословном переводе той же книги с полным правом упрекает его в этом; заслуга Константина, познакомившего Запад с лучшим арабским руководством по общей медицине, этим все-таки не умаляется.

Эти Pantegni произвели сильное впечатление и пользовались широким распространением; наряду с ними большой популярностью пользовался также краткий учебник врачебного искусства для путешественников Ибн ал Джазара, носивший название «Viaticus»; переводчиком его также является Константин, причем этот небольшой учебник, по-видимому, переведен им до «Pantechne» и частью вошел в их практический отдел. Что касается других его переводов с арабского, то дело идет главным образом о сочинениях Исаака-Иудея по диэтетике, исследованию мочи и лихорадке. Кроме того, Константин подарил Западу целый ряд арабских переработок, а частью и греческих (?) текстов Гиппократа и Галена; в частности им изданы Афоризмы с комментариями к ним Галена, Прогностика, Правила жизни при острых болезнях Гиппократа. Малое врачебное искусство и Терапевтический метод Галена (Tegni и Megategni); все эти сочинения, за исключением последних, более значительных по объему, вместе с латинской переработкой (также Константина) работ Теофила- Филарета о моче и пульсе, в течение веков служили руководствами врачебного искусства, концентрировавшими в себе всю античную медицинскую мудрость, а также служили основой для комментаторской деятельности схоластических учителей высших школ в (40/41) средние века. Это собрание Константиновских переводов древнегреческих и византийских сочинений, под именем Врачебное искусство (Ars medicinae), в Париже было обязательным руководством для преподавания в 13-м и 14-м веках; позже под именем «Articella» еще в течение многих столетий, уже в печатном виде, оно удовлетворяло потребностям врачей в кратком классическом руководстве. Потом к нему присоединилось еще много ходких печатных сочинений: «Isagogae Johannitii in artem parvam Galieni» к ним прибавил еще сам Константин.

Влияние Константиновских переработок арабских, древнеклассических и отдельных византийских сочинений было очень велико; известный французский историк медицины Шарль Даремберг хотел дать внешнее выражение этому значению Константина, предложив соорудить ему памятник в Салерно или на мысе Монте-Кассино, причем в этом сооружении, по его мысли, должен был принять участие Конгресс ученых со всех концов Европы. Наиболее значительно было непосредственное влияние Константина на Салернскую школу. От Константина ведет начало также полное господство одностороннего галенизма в латинской медицине Запада.

Сочинения Константина, писавшиеся в 70 и 80 годах одиннадцатого века в монастыре на вершине Кассино и проникшие оттуда в Салерно, дали повод к совершенно необоснованной легенде о том, будто медицинская школа в Салерно была основана Бенедиктинским монастырем в Кассино. В Салерно уже существовала скромная врачебная школа, известная под своим именем, в то время, когда в монастыре св. Бенедикта, расположенном на горе Кассино более чем в 150 километрах к северу от Салерно, о медицине и других науках еще и не думали. Легенде об основании Салернской школы Кассинским монастырем можно придавать только одно значение: она обязана своим происхождением стремлению разукрасить по возможности воспоминание о том большом влиянии, какое имели труды Константина, написанные им на Монте-Кассино.

До Константина у Пестийского залива врачебным искусством занимались усердно, и методы лечения, переданные классической древностью, постоянно передавались далее ревностным ученикам; но к услугам школы были только немногочисленные латинские отрывочные сочинения, причем некоторые из них вылились в окончательную форму только во времена готов и лангобардов в южной Италии. Теперь со времени Константина ученый мир узнал нечто иное и новое, во много раз превосходившее по полноте учения (41/42) и ясному методическому изложению весь тот учебный материал, которым до сих пор пользовались; этим новым была греческая мудрость, приведенная в систему и упорядоченная выдающимися учеными ислама, изложенная языком, понятным для всех. Ученые стали ревностно черпать из вновь открывшегося источника, и легкая латынь Константина развязала языки и опытным Салернским учителям. Содержание сочинений Константина ежедневно излагалось перед толпой жадных к знанию учеников и повело к возникновению молодого Салернского школьного стиля. Через немного десятилетий в Салерно возникла обширная собственная литература, имевшая преимущественно практический характер; эта литература вначале тесно примыкала к творениям Константина и лишь немного выходила за пределы того круга, который он очертил, причем ее отличительной чертой было то, что она тесно спаивала новое с благоговейно сохраненным старым; в этой литературе, в часто далеких друг от друга вариантах, легко можно заметить происхождение ее из лекций и записей слушателей.

Среди учеников Константина, бывших также и авторами сочинений, первым и быть может единственным, получившим образование непосредственно у Константина, является Иоанн Медик; в Бреславльском Салернском кодексе, столь скупом в отношении имен, он фигурирует под именем Иоанна Аффляция в качестве автора сочинения о моче, практического руководства и сочинения о лихорадке. После смерти Константина, Иоанн был распорядителем его литературного наследства; нет ничего удивительного поэтому, что как сочинение его о моче, так и его «Лечебник» (Curae) и все содержание того, что носит его имя, совпадают в подробностях в сборном руководстве Салернской терапии с сочинением, которое под именем «Золотой книги» фигурирует в Базельском издании трудов Константина. Во всяком случае к концу 11-го века учение Аффляция в общем мало отличалось от изложения его учителя.

В цветущую пору Салернской школы особенной славой пользовались в качестве практических врачей магистр Иоанн Платеарий, магистр Бартоломей, магистр Кофо и магистр Феррарий. Краткое практическое руководство Иоанна из Платеи пользовалось популярностью в течение весьма продолжительного времени и неоднократно перепечатывалось еще в 16-м веке. То обстоятельство, что труды Салернской школы в это время представляли собою соединение античных учений с тем новым, что принес Константин, находит внешнее выражение у Бартоломея, который (42/43) свое практическое руководство озаглавил «Introductiones et experimenta in practicam Hippocratis, Galieni, Constantini». Книга имела раньше очень большое распространение, хотя не все то, что среди немецких книг по фармации, начиная с 12-го и 13-го века носит имя Бартоломея, на самом деле связано с ним; их содержание в большинстве случаев заимствовано из рецептариев, которые восходят к эпохе Каролингов и раньше.

Крупным врачом был без всякого сомнения и Кофо; от него дошло практическое руководство, в котором, после подробного изложения патологии и терапии различных видов лихорадки, излагается местная патология от головы до нижнего конца туловища; в книге содержится и кое-что свое. Кофо, по-видимому, много занимался и фармацией; многие лекарственные формулы окрещены его именем, и позднейшие авторы охотно ссылаются на него, как на своего учителя и авторитетного руководителя. Меньшей известностью пользовался Феррарий, оставивший нам одно сочинение о лихорадке.

Все указанные выше сочинения послужили источником для составленного в середине 12-го века обширного трактата «De aegritudinum curatione», в котором рассматривается лечение всех болезней, начиная с головы и кончая ногами; в трактате излагается и учение о лихорадке; все вышеназванные авторы цитируются, причем приводятся их имена и целые отделы их сочинений, получается сборное руководство, обнимающее все терапевтические знания Салернской школы в эпоху ее процветания. Нужно указать, что этот сборный труд имеется только в известном Бреславльском Салернском кодексе; этот кодекс сразу так расширил наши литературные сведения о Салерно, что неаполитанский врач де Рензи с поддержкой Хеншеля и Дарембертга решился приступить к изданию «Салернского сборника» (Collectio Salernitana) в 5-ти томах. Следует отметить, что до тех пор пока сборник «De aegritudinum curatione» имеется только в Бреславльском Салернском кодексе, трудно отказаться от мысли, что это руководство было только сборным руководством одного человека для собственного употребления и не представляло собою книги, в которой отражалась бы работа всей школы.

Одновременно с Кофо некий Архиматтей также написал практическое руководство, знаменующее известный прогресс в том отношении, что в нем приводятся собственные методы лечения и содержится казуистика. Здесь перед нами таким образом тот род литературы, который в последующие века получил название (43/44) «Consilia medica»; эта книга местами составлена в виде клинических лекций. В оригинальной общей терапии, озаглавленной «De modo medendi», Архиматтей, как он указывает в начале своего труда, ссылается на Иоанна из Платеи и на Кофо. Такое изображение общих принципов лечения было в Салерно, по-видимому, излюбленным родом литературы, так как в нашем распоряжении имеется еще одно сочинение, появившееся раньше, одинаково озаглавленное и также принадлежащее к Салернскому литературному достоянию. Архиматтею принадлежит кроме того первое по времени в средние века введение в практику; оно появилось сперва в сокращенной форме под названием «De adventu medici ad aegrotum» и вызвало общий интерес, так как в нем в такую раннюю эпоху проводятся уже основные принципы здоровой врачебной политики и даются указания, касающиеся исследования больных, постановки прогноза и установления диэтетического и лекарственного плана лечения. Позже в Париже была найдена рукопись подробного оригинального сочинения, носящего заглавие «Liber de instructione medici secundum Archimatthaeum». Сочинение о моче некоего Маттея «de Archiepiscopo» с полным основанием приписывают тому же автору. Нужно отметить, что Салернская школа владеет целым рядом таких работ, посвященных исследованию, — или, вернее, — осмотру мочи; здесь сказалось влияние византийской работы о моче Теофила и раннего арабского сочинения на ту же темуИсаак бен Сулейман ал Израили. Ромуальду и другим принадлежат сочинения о пульсе.

Древний «Antidotarium» во времена расцвета Салернской школы комментировался и дополнялся. Дополнения сделаны по-видимому, Николаем; в качестве комментатора видное место занимает Маттей Платеарий, снабдивший книгу очень ценными примечаниями. Платеария считают также составителем очень важного дополнения к фармацевтической части Антидотария; оно представляет собой составленное в алфавитном порядке подробное руководство, содержащее учение о лекарственных веществах. Под именем «Circa instans» оно пользовалось известностью на протяжении всех средних веков и, подобно папским буллам, носило название по первым двум словам текста: распространение этой книги было очень велико, причем она была переведена на все главные европейские языки, как, например, на немецкий и французский.

В наиболее древней, дошедшей до нас форме это учение о лекарствах состоит в Бреславльском кодексе из 423 отделов, имя автора при том не называется. Подобно псевдогаленовым Dynamidi в (44/45) полной дошедшей до нас форме Бреславльский «Liber simplicium medicinarum» (Книга простейших лекарств) содержит не только лекарственные вещества в собственном смысле слова, но и все питательные вещества, являющиеся «Simplicia» диэтетической терапии. Об этих питательных веществах говорится особенно подробно. Это первое подробное руководство по лекарствоведению и диэтетике было позже сокращено, причем на первый план выдвинуты лекарства в собственном смысле слова, выбор последних был, кроме того, ограничен. Если Бреславльский кодекс верно передает первоначальное содержание руководства и не является расширенным изданием его, то спрашивается, принадлежит ли выбор лекарств, оставшихся в руководстве, Платеарию, — это мне пока представляется неправдоподобным, — или же его большое сборное руководство было сокращено и уже в этом сокращенном виде нашло общее распространение: определенного ответа на этот вопрос мы сейчас не можем дать. Всего вероятнее, что расширение «Circa instans» Платеария обработано кем-либо другим и перешло в сборный Бреславльский кодекс.

Дальнейшим дополнением к «Antidotarium Salernitanum» служили бывшие в ходу уже в половине 12-го века работы, касавшиеся составления (Confectio) рецептов, приготовления лекарственных вод, масел, сиропов, лекарств для наружного употребления, клизм, суппозиторий. Кроме большого «Circa instans», существовали также более краткие руководства, трактовавшие о том же предмете; одно из них приписывается Константину, но, надо думать, оно возникло после смерти Платеария, причем написано Иоанном (Johannes de Sancto Paulo); этому автору принадлежит также «Diatflorilegium», в котором вкратце излагается диэтетика Салернской школы в эпоху ее расцвета. В то же время, вскоре после середины 12-го века, Музандин составил книгу об изготовлении кушаний и напитков для больных.

В энтузиастическом порыве литература Салернской школы, в следующие 50 лет за смертью Константина, достигает очень большой высоты и выдвигает двух ученых, которые были одновременно и превосходными наблюдателями и блестящими врачами- мыслителями, — ими были Мавр и Урсо. Первому принадлежит «Regulae urinarum», представляющие собой лучшее и наиболее обстоятельное изложение учения. Салернской школы о моче, но с заметным уже уклоном в сторону схоластики; ему принадлежит далее небольшое сочинение о кровопускании, причем в нем впервые мысль врача поднимается выше того, что давало небольшое наставление (45/46) к производству кровопусканий, переданное античной древностью и бывшее в широком распространении в Салерно; это наставление (Epistola de flebotomia) приписывалось Гиппократу и в течение веков пользовалось большой известностью. Мавр является далее автором «Комментариев к Афоризмам»; эта книга не только показывает, как высоко ставили великого Гиппократа в «Civitas Hippocratica», но служит также показателем того, как серьезное медицинское мышление умело извлекать пользу из древнего наследства и совершенствовать его. Еще более высокий философский уровень мы находим у Урсо; в Бреславльском кодексе, из эпохи его составления, содержатся небольшие отрывки из Урсо, свидетельствующие об остроте его логического мышления и о понимании им общим естественно-научных вопросов. Его ученик Жилль де Корбейль, оставивший Салерно самое позднее в 1180 г., с удивлением говорит о глубине понимания им естественно-научных проблем:

«Strenuus ambiguos causarum solvere nodos».

Рис. 10. Изображение осмотра мочи (самое старое из до сих пор известных); инициал в трактате о моче Мауруса в Бреславльском кодексе.

Урсо в высокой степени обладал даром наблюдения. Его сочинение о моче, в семиотической части, дает целый ряд отличительных признаков, свидетельствующих о высоко развитой способности наблюдать. Еще ярче эта способность выступает в двух его сочинениях о действии качеств на процессы в природе вообще и на человеческий организм в частности (De effectibus qualitatum) и о действии лекарственных веществ, рассматриваемом с точки зрения учения о качествах (De effectibus medicinarum), а также об общих принципах лечения. Значение Урсо, как врача-мыслителя, станет еще более очевидным, когда будут напечатаны его «Афоризмы», представляющие собой собрание собственных руководящих мыслей о (46/47) врачебном искусстве, а также его обширный двойной Комментарий к ним.

Высшая ступень литературного развития Салерно была достигнута. Мощным порывом Салернская школа стремилась выявить основные принципы своего терапевтического мышления и искусства, — принципы, являвшиеся следствием многовекового культа врачебного искусства: она делает это в собственном обширном литературном творчестве, которое появляется с конца 11-го и до конца 12-го века. По образцу арабской медицины, с которой Салерно ознакомилась благодаря Константину и которая является в сущности лишь вторым изданием греческой, Салерно создает свою собственную литературу, в которой ранние арабские достижения соединяются с тем, что непосредственно перешло от греков, а с середины 12-го века к этому прибавляется стремление научно углубить достигнутое собственными усилиями и усвоенное со стороны. Последняя задача оказалась, однако, не по силам Салернской школе; до нее не доросли еще самые видные ее представители, так как в их распоряжении не было необходимых предпосылок и вспомогательных средств. Поскольку мы можем судить, Салернская школа создала еще следующее: словарь и таблицы, принадлежащие некоему Салерну и комментированные французом из Прованса Бернаром, а также дошедшие до нас медицинские «Consilia» Цезаря Коппуля, время жизни которого нам в точности неизвестно.

Нами дан общий очерк литературной деятельности Салерно в эпоху его расцвета и брошен взгляд на Салерно в более поздрие времена. Этим, однако, наш долг по отношению к самой древней медицинской школе Запада не выполнен; мы должны еще познакомиться с ее анатомией, хирургией и гинекологией, а также отдать себе отчет в ее влиянии, как высшего учебного заведения, на врачебный мир южной Италии и Европы и на врачебное сословие вообще.

Анатомия и хирургия Салернской школы

Салерно стремилась сделать своих учеников в медицинской школе «docti istius professions artifices», — этим подчеркивался практический характер медицинского образования, но признавалась также необходимость учености. В эпоху раннего Салерно, до Константина, эрудиция не была отличительной чертой тогдашнего врача; от него требовалось врачебное умение, искусство, или, по крайней мере, то, что тогда разумелось под понятием об искусстве. (47/48) Варбод-Гариопонт, как мы видели, в первой половине 11-го века пользовался званием: «literis eruditus ас medicus». После Константина положение меняется; стремление к учености, к научности мало-помалу растет, и в Урсо мы близки уже к экспериментальной медицине, к обоснованию тех или иных положений посредством опыта и к проверке путем опыта.

Впрочем, в Урсо нас более поражает логический анализ фактов и вопросов, которыми он занимался; благодаря этому о нем, а отчасти и о Мавре, мы находим частные упоминания в энциклопедии француза Радульфа из Лоншана (около 1216 г.), ученика и комментатора Алануса из Лилля; в этом мы можем видеть доказательство конечного вырождения Салернской школы в схоластику.

В Салерно серьезно думали о возможном научном углублении школьной медицины, развитие которой шло до сих пор только по практическому пути; об этом говорит скромная, правда, попытка разработки в «Civitas Hippocratica» анатомии, причем сначала в ней видели только практическое подсобное знание к врачебному искусству; роль здесь играло новое учение в Theorica Pantegni Константина. Перед нами — анатомия животных, которая в своей древнейшей форме представляет собой наивное перечисление и описание внутренностей, с постоянными экскурсиями в область физиологии, патологии и семиотики. В качестве самого древнего Салернского сочинения по анатомии долгое время считали анатомию свиней Кофо; нужно думать, однако, что имя этого крупного клинициста дано небольшой работе по анатомии без всякого основания. Практический учебный текст мы находим в Бреславльском кодексе; он представляет собой лекцию в школе, читанную на трупе животного, и основывается на Константине; нужно, однако, отметить, что в этой работе видно стремление дать живое, подкрепленное ссылками описание, которое временами приводит автора к небольшим вольностям на словах, как, например, в введении, часто совпадающем с мнениями Константина. Хеншель с полным основанием дал этому анонимному труду название «Demonstratio anatomica», и, быть может, в нем нужно видеть одну из ранних работ Мавра, который позже составил краткий очерк анатомии. Более ранние описания, из которых во втором видно уже стремление к систематизации, относятся, по-видимому, к концу 11-го и середине 12-го века; первое из них, может быть, еще старше. По времени и содержанию, а также и по форме, близко к этим работам небольшое анатомическое сочинение, взятое от Константина, но (48/49) переработанное самостоятельно; в отдельном виде оно имеется только в Мюнхене, в Вюрцбургском же кодексе содержится вместе с древнейшей, так называемой «Anatomia Cophonis». В этой анатомии тенденция к систематизации выражена еще резче, чем в предыдущих сочинениях. Во всех этих трудах бьет ключом живейший интерес к анатомо-физиологическому изучению и стремление взять от него все полезное для практики.

Рис. 11. Операция геморроя, катаракты и носового полипа. Из рукописи 11-го столетия (Британский музей).

Как учебный предмет самостоятельного значения, анатомия выступает в ряде сочинений, связанных с именами Николая и Рихарда. Оба эти автора заимствовали у Константина не только содержание, но и форму изложения. Анатомия, как самостоятельная медицинская дисциплина, становится предметом ученых изысканий и ученых лекций; записи этих лекций, не всегда в одинаковой форме, относящиеся ко второй половине 12-го и началу 13-го веков, сохранились до настоящего времени. Под именем «Magistri Nicolai physici» дошла до нас книжка по анатомии, отличающаяся особенной тщательностью редакции и строгой систематизацией материала; вряд ли есть возможность считать составителем ее того самого Николая, которому принадлежит «Antidotarium» в его (49/50) форме, относящейся к периоду процветания Салерно, так как этот Николай — автор «Антидотария» — является почти неуловимой личностью, время существования которой следует отнести к началу 12-го века, тогда как Николай, автор анатомии (Anatomia Nicolai) был современником Урсо и жил в последние десятилетия этого века. Имя Рихарда носят дошедшие до нас сочинения по диагностике: деятельность этого врача может быть отнесена уже к началу 13-го века, но главным образом она, быть может, протекала в последние десятилетия 12-го века, во всяком случае до опубликования канона Авиценны. Псевдогаленовская «Anatomia vivorum», которую одно время приписывали Рихарду-англичанину, во всяком случае написана в 13-м веке, когда уже познакомились с анатомической мудростью у Ибн Сина. Написана она в Салерно, или, быть может, в каком-нибудь другом центре Италии (например, в Болонье), или даже во Франции, это вопрос, который ждет еще решения. Во всяком случае «Anatomia Nicolai», а также «Anatomia Richardi», со всеми их переработками и вариантами в рукописи и в лекциях, несомненно, принадлежат Салерно, составляя кульминационной пункт его творчества в области анатомии.

Рис. 12. Изображение шести мест прижигания каленым железом. Из рукописи 11-го столетия (Британский музей). (50/51)

Спрашивается, не пошли ли в Салерно дальше вскрытия животных? Ни литература Салерно, ни исторические документы не дают, к сожалению, определенного ответа на этот вопрос, хотя нельзя отрицать возможности, что приблизительно в середине 13-го века время от времени в медицинской школе Салерно производились вскрытия трупов преступников в целях демонстраций. К сожалению, уверенности в этом у нас нет, так как сведение, которое мы находим у Марциана, «протомедика» Сицилии, до сих пор не нашло еще подтверждения; это известие Марциана гласит, что Фридрих 2-ой в 1238 г. приказал, чтобы в Салерно раз в пять лет производилось вскрытие человеческого трупа в присутствии врачей и хирургов. Еще менее вероятно клерикальное измышление, созданное из вражды к светским властям, о производившихся, по приказанию императора вивисекциях людей с целью контроля физиологических процессов; это же приписывали гениальной египетской царице Клеопатре.

Во всяком случае анатомические демонстрации входили в систему преподавания в Салерно, и даже 400 лет спустя в Италии не брезговали для демонстрации положения внутренностей прибегать к трупам свиней; что касается демонстрации трупов людей, то она, по-видимому, представляет собой достижение схоластической Болоньи и относится к концу 13-го века.

Не подлежит сомнению, что усердные занятия анатомией в Салерно принесли пользу клинической медицине, а также много способствовали пробуждению и поднятию научного духа. Наибольшую выгоду извлекала из анатомии хирургия.

В литературном отношении хирургия Салернской школы находит наилучшее отражение в 9-й книге практической части Pantegni, опираясь таким образом на Хали Аббаса в обработке Константина. Нужно, однако, сказать, что оперативная хирургия, с античных времен, практиковалась в Италии и составляла искусство, имевшее характер семейной традиции. В Калабрии и противолежащей Сицилии пластика и камнесечение были разработаны позже очень тщательно и производились с большим успехом; в горах Умбрии многие семьи сделали своей специальностью грыжесечение и операцию снятия катаракты; на Аппенинском склоне, южнее Болоньи, существовали старые семьи врачей, занимавшиеся хирургией и обучавшие ей. Проследить развитие этой хирургии, начиная с древности и до средних веков, трудно, так как до нас дошли лишь неясные указания, но пройти мимо них мы не должны. В манускриптах, относящихся к ранней эпохе средневековья мы часто находим (51/52) изображения двух-трех операций с краткими надписями, указывающими, что собственно изображается на рисунке, но без сколько-нибудь подробного сопроводительного текста. Установить время, когда производились эти операции, а также их происхождение, пока трудно. Дело идет об операциях удаления катаракты (albulae oculorum sic excutiuntur), удаления носовых полипов (fiingus de nare sic inciditur) и геморроидальных шишек (emoroida inciditur sic); эти три операции, по-видимому, производились особенно часто. Иногда эти изображения операций приводятся в связи с широко распространенной серией учебных рисунков, изображающих 26-40 мест на теле, на которых производятся прижигания раскаленным железом при внутренних болезнях. Обе группы рисунков безусловно относятся к поздней античной эпохе. Отношение к хирургии в собственном смысле слова имеют лишь первые три операции; что же касается остальных, то они являются тем малым хирургическим пособием при лечении внутренних болезней, которое пользовалось большой популярностью как у греков и римлян, так и у арабов, и из античной древности перешло в средние века.

О хирургии в раннем Салерно мы не располагаем письменными свидетельствами. Лишь воины, возвращавшиеся домой из крестовых походов, давали повод для позднего лечения их ранений; о подробностях мы ничего не знаем, так как они были профессиональной тайной.

Первая литературная работа Салернской школы по хирургии дошла до нас в «Бамбергской Хирургии»; она сохранилась в нескольких манускриптах (два — в Бамберге и один — в Кэмбридже) и в большей своей части основывается на Pantegni; некоторые ее отделы заимствованы, впрочем, непосредственно из Салернской литературы раннего периода и ведут свое начало таким образом из античной древности; такова ложно приписываемая Гиппократу «Epistula de flebotomia» (см. выше). О самостоятельной хирургической работе, которая несомненно имела место в «Civitas Hippocratica», эта книга представления не дает.

Настоящим хирургом, принадлежавшим к Салернской школе в пору ее расцвета, был Роджер Фругарди, происходивший из лангобардской дворянской семьи; Роджер был салернцем в полном смысле слова, в школе он преподавал хирургию, и в 1170 г. литератор Гвидо фон Ареццо, пользуясь, по-видимому, записками его учеников, как материалом, составил руководство по хирургии в том виде, как она излагалась Роджером. Это руководство состоит из 4-х отделов в 20-50 глав каждый и в самой сжатой (52/53) форме излагает хирургическую терапию, начиная с головы и кончая ногами. Учение Роджера возникло, очевидно, в перевязочной и у операционного стола; оно основано на богатом опыте и на обширной хирургической деятельности. Целый ряд рисунков из итальянских и французских рукописей 13-го и 14-го веков позволяет познакомиться с материалом, находящимся в руководстве Роджера, и дает наглядное представление о технике операций (ср. рис. 13 и 14).

Хирургическое руководство Салернской школы, о котором сейчас была речь, подверглось первому расширению и истолкованию уже в учебном курсе самого Роджера, причем в него были введены казуистика, поучительные замечания и новые рецепты. Дополнениями богаты манускрипты труда Роджера, как сохранившиеся, так и утерянные. При чтении и в руках практиков это первое дополнение и истолкование Роджера все росло; с каждой новой перепиской объем его становился все больше. Этого мало. Руководство Роджера подвергалось и сознательной переработке, причем этим делом занимались не только в Салерно. Для потребностей практики и преподавания Болоньский хирург Роланд из Пармы переработал руководство Роджера в легко доступный учебник, пригодный для школьных целей и ставший признанным пособием в Болонье; окончательная редакция этой книги относится к периоду времени между 1230—1240 гг., она получила название Ролландина (Rolandina). Приблизительно в то же время хирург божьего милостью Вильгельм фон Кондженис из Бурга, приобревший большой опыт в альбигойских войнах, во время которых он состоял при Симоне фон Монфорте, положил в основу своих лекций в Монпеллье руководство Роджера. Два его ученика оставили записки, причем записки одного из них (немца из Höxter, составленные по лекциям в Монпеллье) сообщают особенно важные подробности из операционной комнаты Вильгельма в больнице св. духа в Монпеллье; эти данные показывают, с какой серьезностью Вильгельм относился к задаче обучения будущих хирургов. Несколько позже появилось новое дополненное флорентийское издание Роджера; это издание ясно свидетельствует о том, как много в литературном отношении получила хирургия из трудов Абул Казима и Ибн Сина, несмотря на то, что они стали известны лишь в отрывках.

В самом Салерно дальнейшее развитие хирургии представляется очень скромным; об этом свидетельствует хирургия Иоанна Ямати, которая была составлена после 1250 г. на Пестийском заливе, и (53/54)

Рис. 13. Изображение операций из французского перевода Роджера,

13-го столетия (Британский музей). (54/55)

Рис. 14. Изображение операций из французского перевода Роджера,

13-го столетия (Британский музей). (55/56)

сто лет спустят Гви-Овернцем неудачно названа была «Chirurgia brutalis». Вершины литературной обработки толкование Роджера достигло вскоре после середины 13-го века в так называемой «Глоссе четырех мастеров» к хирургии Роджера и Роландо; об ее позднем происхождении ясно свидетельствует присоединение имени Роландо из Пармы.

Уже во флорентийском издании хирургии Роджера, принадлежащем Пуччинотти, находится указание, что в составлении книги Роджера принимали участи три «magistri» из Салерно, т.е. помимо Гвидо фон Ареццо еще два других писателя. В «Glossulae quatuor magistrorum super Cimrgiam Rogen et Rolandi» в качестве авторов выступают уже, в точном смысле слова, шесть человек, именно оба известные хирурга и четыре интерниста — Архиматтей, Петронцеллий, Платеарий и Феррарий, с которыми мы уже знакомы; период их жизни обнимает свыше века, если не больше, а если мы присоединим сюда обоих хирургов, то получим свыше 200 лет. Здесь перед нами, по-видимому, просто фабрикация ученых без точного знания исторических фактов, так как, как сказано выше, это, в общем очень важное заключительное комментирование Роджера, по всем понятиям, имело место после середины 13-го века во Франции. Один французский стихотворец в ту же эпоху — из Роджера, Роландо и Виллегальма из Бурга, присоединив к ним «Trotula» и др., создал обширную «Роета medicum».

Это толкование Роджера целой массой авторов потребовало целого столетия усердной практической и литературной работы, причем хирургия Роджера возбуждала в Италии и особенно во Франции интерес еще в то время, когда в верхнеитальянской хирургии начала уже проявляться тенденция к более высокому развитию.

С «Trotula» мы вступаем в последнюю область литературной деятельности, имевшую место в раннем Салерно и в Салерно в пору его расцвета, в области лечения женских болезней. Салернская школа имела светский характер; клерикальной она никогда не была, хотя духовные имели в нее доступ и в качестве учителей, и в качестве слушателей; в виду этого в Салерно с самого начала существовала возможность заниматься акушерством и гинекологией. Что касается акушерства, то им в то время занимались исключительно повивальные бабки; лишь в совершенно исключительных случаях помощь оказывалась хирургами. Помощь при родах — самого элементарного характера — оказывалась, насколько можно судить, женами (56/57) и дочерьми учителей врачебного искусства в Салерно. Если мы внимательно проанализируем то, например, что сообщает Кофо о способе лечения «Салернских женщин», то мы увидим, что дело идет в сущности о народных средствах и искусстве повивальных бабок, которым ученый врач в большинстве случаев противопоставляет свое лучшее знание со своим «Ego autem». Равным образом, те сведения о «Салернских женщинах», которые сообщает Бернар из Прованса в 13-м веке, также говорят о том, что помощь, оказывавшаяся ими, была народной медициной чистой воды, или происходила из «корзинки для шитья», служила эротическим и косметическим потребностям и таким образом отчасти была даже вредной. Ничего не меняет в этом тот факт, что уже в 11-м веке одна салернская матрона привела своими познаниями в изумление французского монаха; это свидетельствует лишь о том, что в атмосфере, господствовавшей у Пестийского залива, одаренная женщина могла приобрести солидные знания, соответствовавшие духу времени. Что она была «Trotula» или «Trotula di Rugiero», жена Джованни Платеария, это исторически не доказано. Во всяком случае к рассказам о том, что «Mulieres Salernitanae» в 11 и 12 веках составляли видную часть салернского ученого мира, необходимо относиться с большой сдержанностью, и трудно верить, что дошедшие до нас имена женщин-врачей имеют какую-либо историческую ценность. «Trotula mulierum», как озаглавлена рукописная книжка, это не имя какой-либо определенной женщины-врача, но просто сочинение по гинекологии, носящее название «Trotula»; это сочинение целиком основано на материале, перешедшем из античной древности, и свой окончательный, теперешний вид получило в эпоху после Константина.

В общих чертах мы познакомились уже с тем, что перешло в монашескую медицину и в медицину раннего Салерно из лучших гинекологических источников классической древности; в частности с тем, что получили они из катехизиса для повивальных бабок Сорана, переработанного Мусцио. В «Trotula» мы снова находим заимствованные оттуда сведения о защите промежности и шве при разрывах промежности. В косметической части книжки (Trotula minor) интересны данные, свидетельствующие о культурном взаимодействии между Салерно и Сицилией во времена господства мусульман; постоянно повторяются указания на те или иные косметические приемы, практикующиеся у сарацин, — ранний интернационализм в сфере ухода за красотой и потребностей женского туалета. (57/58)

Работ, посвященных детским болезням, эпоха расцвета Салерно нам не дала. Нужно, однако думать, что два небольших текста, опубликованных в «Janus»’e в 1909 и 1916 гг. и посвященных детским болезням, именно «Practica puerorum adhuc in cunabulis jacentium» и «Liber de passionibus puerorum (Pseudo) Galieni» в раннем Салерно были в ходу; оба эти текста ведут свое начало от классической древности.

К началу 13-го или к концу 12-го века относится, наконец, «Practica oculorum» Бенвенуто Граффео, принадлежавшего к одной торговой фамилии в Сицилии. Книга эта, дошедшая до нас в многочисленных списках, имеет сильно выраженный индивидуальный характер и излагает строение и заболевание глаз с лекарственным и хирургическим их лечением; различные отделы составлены с различной степенью обстоятельности. Автор называет себя «Salern»; позже, когда маленькая медицинская школа была забыта, это слово стали читать «Salem», переделав затем его в легкопонятный «Иерусалим». Рукописи книги отличаются удивительным разнообразием как в отношении объема, так и в отношении даже текста. Но знакомство с рукописями средних веков вообще показало, что манускрипту Граффео свойственны все черты, характеризующие литературное творчество Салерно в эпоху расцвета; там господствовали следующие формы литературного творчества: лекция, доклад, записки слушателей. Практическое наставление, приложенное к книге и составленное в слегка рекламном тоне, нашло широкое распространение также и на местных языках. Подобно Роджеру, Бенвенуто под именем Бенвенто из Салерно стал известен и в Провансе и сохранил эту известность до тех пор, пока его не вытеснили лучшие руководства, пришедшие с Востока; с этими сочинениями мы уже знакомы, Запад с ними познакомил — частью, по крайней мере, — Константин. Во всяком случае как в этой области, так и в других, можно пренебречь тем, чем кичится Салерно; вскормленный античной медициной, ранним исламом и Византией, от себя Салерно прибавил очень немного.

Но и в пору упадка Салерно, который жил тогда почти славой своего 12-го века, когда в Civitas Hippocratica начали появляться уже признаки «facies Hippocratis», сумел оказать всему врачебному сословию Запада очень существенную услугу. Продолжая мудрые начинания своих норманнских предков, великий император Фридрих II дал Салернской школе, как старейшей из медицинских школ империи, исключительное право давать звание врача в пределах государства лицам, окончившим курс лечения. Это право получила (58/59) только Салернская школа; была обойдена даже только что основанная тем же Фридрихом высшая школа в Неаполе, — ясный признак того, что Салернская школа в проницательных глазах императора и его канцлера стояла еще высоко. Срок обучения в школе был определен в пять лет; затем следовал еще один год практического усовершенствования под руководством опытного практика, и только тогда давалось звание врача. Для хирургии предписывался отдельный годичный курс обучения. И дальнейшая практическая деятельность врача осуществлялась под определенным правительственным контролем. Бедные получали врачебные советы бесплатно; наряду с этим устанавливалось высокое вознаграждение за труд; приготовление лекарств в аптеках, открытие которых в зависимости от местных условий, стало только прививаться, было подчинено контролю, причем были приняты меры к недопущению преступного соглашения между врачами и аптекарями. Для южноитальянской империи Гогенштауфенов Салерно получило даже нечто вроде монополии на преподавание медицины, хотя эта монополия сохранилась за ним лишь в течение короткого времени. Упорядочение всего медицинского дела, начатое в середине 12-го века норманнским королем Рожером II, к 1240 г. было закончено, а 1268 г. был годом, когда Италия ушла из-под власти Гогенштауфенов; место Салерно занял Неаполь, и в 14-м веке слава Салерно в устах Петрарки звучит уже как бы легендой.

«Regimen Sanitatis Salernitatum», о котором так много говорилось, представляет собою не что иное, как попытку воскресить старый блеск Салернской школы; в 15-м и 16-м веках этот «Regimen» пользовался большой известностью и широким распространением, но в манускриптах 14-го и 15-го веков его роль очень скромна, а в более раннюю эпоху о нем вообще не слышно. Арнальд из Виллановы в начале 14-го века составил небольшую — в 360 стихов — поэму, представлявшую выборку из стихотворного медицинского наследства Салерно, остальной Италии и Франции; содержание этого произведения, снабженного прозаическим комментарием, с которым оно вначале всегда печаталось, составляют частью вопросы диэтетики и фармации, а частью — прогностики.

«Anglorum Regi scripsit tota schola Salerni» которое многих ввело в заблуждение, представляет собой, по-видимому, чистейшую выдумку мистификатора, очень симпатизировавшего тогда южноитальянскому Аррагону. В 14-м и 15-м веках любили поэзию, медицинские и диэтетические стихотворения охотно вносились тогда небольшими порциями в манускрипты, а в 15-м и особенно в 16-м (59/60) столетиях, когда собрание Арнальда потеряло свой комментарий, эти стихи приписали Салернской школе и внесли их в труд Арнальда. А в 19-м веке этот «Florilegium», прозванный «Flos midicinae» уже в рукописях, сильно увеличился в объеме и превратился в детальный компендий всей медицины. Его стихи все более и более отдалялись от старой стихотворной формы, и великолепное сооружение в 3520 стихов, разделенное на 10 отделов и многие главы, которое мы находим у де Рензи, также отличается от Салернской школьной мудрости, как большой ботанический сад от цветущего лугового участка в глетчерах Альп или в горной долине Аппенинских гор у Валломброза.

У Арнальда, с которым нам придется еще иметь дело, было более верное понимание простоты старого Салерно, чем у авторов «Салернского собрания» (Collectio Salernitana) в середине 19-го века, — авторов, которые думали вновь возродить вечную славу «Civitatis Hippocraticae», причем хотели сделать это при помощи такого стихотворного балласта.

Развитие хирургии в Северной Италии в XIII веке

Скромное развитие врачебного искусства в Салерно в течение 10 и 11 веков испытало мощный толчок, благодаря влиянию ранней арабской медицины в последние десятилетия 11-го века; проводником этого влияния был Константин. Благодаря этому влиянию арабской медицины на медицину Запада начался первый период расцвета западно-европейского врачебного искусства, длившийся целое столетие и закончившийся затем ранней Салернской схоластикой Мавра и Урсо, не оставшейся без влияния на натурфилофоскую схоластику Франции в 13-м веке. Между тем в Сицилии, при дворе норманнских королей, началась усердная работа по переводу — при посредстве Византии — произведений греческих авторов. Возникла школа, которая занималась почти исключительно естествознанием; с середины 12-го века она окрепла и приобрела влияние и на материке, где в течение 13-го и 14-го столетия она получила возможность и полнее высказаться и шире действовать.

Более важное значение для медицины, как и вообще для развития духовной жизни в средние века, имели переводы с арабского; ими широко занимались в 12-м и 13-м веках в Испании и притом по преимуществу в Толедо. То, что с начала 12-го века в Испании было переведено вне Толедо, имело отношение главным образом к (60/61) математике, а не к медицине. В Толедо же, уже в начале второй четверти 12-го века, крещеный еврей Авендехут (ибн Давид), прозванный Иоанном Толедским или Иоанном-Испанцем, перевел с арабского диэтетическую часть «Королевского зеркала» под заглавием «Epistola Aristotelis ad Alexandrum de observatione diaetae» и посвятил книгу одной испанской княгине. Это письмо, ложно приписываемое Аристотелю, произвело сильное впечатление, получило широкое распространение, скоро появилось и в Салерно и сделалось основой для обширной западно-европейской литературы всякого рода регламентов здоровья. Даже спустя 100 лет после его появления на него указывает императору Фридриху II в диэтетическом письме его лейб-медик и придворный философ магистр Теодор.

В конце третьей и начале четвертой четверти 12-го века медицинский мир Запада имел возможность познакомиться с наиболее высокими достижениями ислама в области врачебного искусства, благодаря ломбардийцу Герардо из Кремоны; жажда знания привела его около 1170 г. в Испанию и здесь вокруг него — он поселился в Толедо — образовалась целая школа любознательных переводчиков, которые обратили свое внимание прежде всего на астрологию и другие тайные знания, а также и на медицину. Герард умер в 1187 г., веком позже Константина. Еще до конца столетия один из его учеников, англичанин Даниэль из Марлея, написал астрологический компендий под заглавием: «Kiber de naturis inferiorum et superiorum»; эта книга дала импульс к новому развитию «иатроматематики», т.е. астрологической медицины, и во всяком случае она дает ясное представление о пути, на который вступила или готовилась вступить медицина.

Среди медицинских произведений, переведенных Герардом и его учениками с арабского, находится целый ряд сочинений, носящих имя Галена; среди них имеются также сильно ориентированные в сторону астрологии сочинения о кризисах и критических днях. Кроме того, были переведены компендий всей медицины, написанный для Мансура, и «разделения» Ap-Рази, рецептарий Ибн Вафида, бревиарий Яхиа ибн Серафион (Seraphion), комментарий Али ибн Ридванна к «Малому искусству» Галена и прежде всего «Канон» Ибн Сина и хирургия Абул Казима.

Трудно представить себе все значение этого потока новых знаний; влияние этих работ на развитие медицины было не меньше влияния вновь открытых или, вернее, ставших известными (61/62) естественно-научных сочинений Аристотеля (в 13-м веке) на развитие философии и всего западно-европейского мышления. В 13-м веке, наряду с другими, менее значительными сочинениями, особенное значение имело опубликование большого греко-арабского сборного руководства «Continens Rasis»; оно сделано было евреем Фарадшом бен Салимом (1279) из Джирженти в Сицилии; врач этот получил образование в Салерно.

Ибн Сина, Абул Казим и, рядом с ними, Ap-Рази не остались без влияния на хирургию, т.е. ту область медицины, которая, благодаря Роджеру из Салерно, достигла уже известной степени самостоятельности; хирургия в 13-м веке была в верхней Италии уже на такой высокой степени развития, как ни одна другая область медицины.

Из одной лангобардской дворянской фамилии в Лукке Боргониони происходят два выдающихся хирурга, заложившие фундамент для развития хирургии; речь идет о Гуго из Лукки и его сыне Теодерике. Гуго, хирург от рождения, хирург божьей милостью, сам, подобно Роджеру, литературным трудом не занимался; роль писателя взял на себя поэтому его ученый сын, принадлежавший к духовному сословию; он перенес на пергамент результаты их совместного опыта. Практический опыт отца был велик; гениальным чутьем он понял, что в течение тысячелетия лечение ран было на ложном пути, и что излечение ран достигается не возбуждением «pus bonum et laudabile»; наоборот, последним словом врачебной мудрости является стремление к негнойному заживлению, к естественной prima intentio, а для этого необходима простая спиртовая повязка (cum solo vino et stupa et ligatura decenti). Этому искусному хирургу медицина обязана еще одним крупным завоеванием в области хирургии; для общего наркоза при хирургических операциях он стал применять губки для усыпления, приготовленные по рецепту позднего греческого периода Рима или Александрии. Его биография связана также с возобновлением на итальянской почве важных античных установлений, поведших к созданию городской медицины. В 1211 г. Гуго из Лукки получил приглашение в Болонью в качестве городского хирурга, причем на него одновременно была возложена обязанность судебно-медицинской экспертизы; в качестве хирурга он сопровождал далее Болонский контингент в Святую Землю и принимал участие в осаде Дамиетты. Вернувшись в 1221 г. из Леванта, он работал еще в течение свыше трех десятилетий в Болонье, причем занимался также и химией изготовления (62/63) лекарств; в этой отрасли знания он, подобно некоторым прогрессивным хирургам средневековья, обладал известным опытом.

Хронологически учебнику хирургии сына Гуго предшествовала книга калабрийца Бруно из Лонгобурга или Лонгобукка, написанная им в Падуе в 1252 г. и представляющая собой мало систематизированную «Cyrurgia magna», «omnia vestigia veterum sapientum perscrutans», как подчеркивает сам автор. Эта книга появилась раньше, чем облеченный высоким духовным званием и тем не менее долго занимавшийся практической хирургией сын его Теодорих из Боргоньона (1206—1298) окончил свой учебник хирургии в 4-х книгах; в нем, в отношении формы изложения, он примыкает к своим предшественникам, но строит свой труд на своем опыте и опыте отца, причем всюду самым достойным образом отдает должное отцу. Возвращаясь к работе Бруно, необходимо отметить следующее: можно предположить, что в своем отечестве Калабрии он был в известном контакте с тамошней старой хирургической школой; во всяком случае, его книга никаких следов этого не содержит; нет его и в его небольшом руководстве «Chirurgia minor». Наоборот, в его книге впервые ясно сказывается — и притом в чисто схоластической форме — влияние хирургии Авиценны и Абул Казима; это влияние выражено здесь очень сильно. Бруно не только предоставляет слово фактам, но и рассуждениям (oportet aliquantulum disputare).

В Болонье Роландо и Уго работали рядом, причем в практической деятельности имели возможность сталкиваться друг с другом; там же Теодорих, где бы потом ни пришлось ему действовать в качестве князя церкви, провел значительную часть своей жизни, занимаясь хирургической практикой, причем написал большую книгу, посвященную лечению ран; там же, рядом с ним — как в высшей школе, так и у постели больного — работал в 60-х и 70-х годах 13-го века Вильгельм из Пиаченты, прозванный по имени местности, лежащей вблизи этого ломбардского города, Вильгельм из Саличето. Он написал большое, для его времени, глубоко оригинальное сочинение по медицине, хирургическая часть его составлена еще в Болонье. «Specialis amor» к оперативной хирургии был причиной того, что в последние 4 года своей деятельности в Болонье он главным образом занимался ею, а в первые месяцы после вступления в должность городского врача в Вероне (1275) написал последние главы своей хирургии и 8 июня 1275 г. закончил этот труд. Свою хирургию он посвятил Буоно ди Гарбо, известному хирургу в Болонье, где Вильгельм, согласно документам, (63/64) жил в 1269 г. Что касается остальной части своего медицинского труда, озаглавленного «Summa conservationis et curationis», то Вильгельм окончил его уже в Вероне после 1275 г., где он оставался еще и в марте 1279 г.; об этом можно судить на основании казуистического включения в его хирургию, которую он, работая над диэтетическим и терапевтическм отделами своего руководства по медицине, продолжал разрабатывать. Это тяготение к хирургии и является характерной чертой для того вклада в медицину, который он сделал.

Хирургия Вильгельма представляет собой наиболее важный отдел его ценного труда. Содержание ее изложено кратко, но исчерпывающе, причем предмет разрабатывается совершенно самостоятельно. Всюду виден опытный хирург, умеющий во время операции находить собственные приемы, если опыт и учения других оказываются недостаточными.

Самостоятельность Вильгельма, основанная на его личном опыте, находит выражение также в казуистике, вкрапленной в его книгу; еще ярче выступает она в работе его ученика Ланфранка, представляющей собой кульминационный пункт хирургического творчества в средние века. Хирургическую анатомию Ланфранк оставляет в стороне, довольствуясь небольшим отделом, излагающим общую анатомию «membra consimilia», т.е. простых тканей. Прекрасный очерк топографически-хирургической анатомии своего учителя Вильгельма, украшающего его хирургию, Ланфранк не надеялся превзойти.

Происходя из дворянской семьи Ланфранков в Милане, этот наиболее знаменитый хирург средних веков прошел прекрасную школу у Вильгельма из Саличето и развил широкую практику в своем родном городе; ею он занимался до тех пор, пока несчастная вражда партий, в которой его семья, выступавшая в качестве противников Висконти, потерпела поражение, не повела к его изгнанию; возвратиться на родину ему уже не было суждено.

Ланфранк со всей своей семьей отправился во Францию, причем сперва поселился в Лионе; здесь он всецело — ив практическом и литературном отношениях — посвятил себя хирургии, написал краткое руководство и продолжал свой главный труд по хирургии же, начатый им еще в Милане. В 1295 г. Ланфранк переехал в Париж и в 1296 г. закончил свою большую работу под заглавием «Ars completa totius cirurgiae». Ланфранк имел связи и в Монпеллье, где его сын Бонетус работал в качестве хирурга, и очень возможно, что Бернард, которому он с глубоким почтением (64/65) и дружбой посвятил оба свои произведения по хирургии, был тот самый Бернард Гордон, который служил в то время красой Монпеллье. В Париже Ланфранка приняли с распростертыми объятиями, причем особенное расположение оказали ему Жан де Пассаван и Жан Питар. Парижские врачи, а также юная коллегия de St. Come, по-видимому, отнеслись к нему весьма благожелательно, своим расположением дарил его и король Филипп IV Красивый (1285—1314). Занимаясь педагогической деятельностью и хирургической практикой, он прожил в Париже еще более десяти лет, пользуясь всеобщим уважением. Лишившись отечества, изгнанник сохранил глубокую благодарность к своей приемной родине, в особенности же к ее столице, «terra pads et studii»; его похвалы этому земному раю и мудрости ее врачей — почти неистощимы.

В своей большой хирургии Ланфранк довольно широко пользуется тем материалом, который дала ему миланская практика. Он составляет главную ценность его книги и, опираясь на него, он стремится поднять на высоту науки искусство лечения ран, — искусство, которому так много дал уже его учитель Вильгельм. Несмотря на сжатость изложения, на труде лежит печать клинической хирургии; собственный опыт позволяет ему относиться, в случае необходимости, критически к мнениям уважаемого учителя. Правда: великое открытие Гуго и Теодориха о необходимости заживления ран без нагноения, с применением вина для перевязок, забыто, но зато в хирургию вновь введены перевязка сосудов и остановка кровотечения посредством перекручивания сосудов. Ланфранк применял сшивание нервов; он знал употребление желобоватого зонда, о котором он говорит при описании операции кишечной фистулы; он обладал собственным опытом в лечении сложных переломов; накладывая шов на рану живота, он считался уже с возможностью возникновения грыжи в рубце. Одним словом, благодаря этому великому итальянцу, Франция — его второе отечество — на многие столетия стала страной, которой мир обязан прогрессом в хирургии.

Медицинская школа Монпеллье

Начальный период медицинской школы в Монпеллье скрыт от нас; Монпеллье разделяет в этом отношении участь Салерно. По-видимому, медицинские книжки в кафедральных и монастырских школах в Шартре, Туре, Мармонтье и др. ничего общего с Монпеллье (65/66) не имели, и невольно рождается мысль, что в развитии этой школы играли роль совместно влияния римской медицины с еврейской и арабской, пришедшими из-за Пиренеев. Нужно, однако, сказать, что о влиянии Рима мы не располагаем никакими определенными данными, а что касается до еврейско-арабских влияний, то они несомненны и значительны, но тоже весьма неопределенны.

В 12-м веке в Монпеллье существует уже преподавательская корпорация. Ученые немецкие монахи, посещавшие этот город, рассказывают, что научная жизнь уже кипела там в первой половине этого века. К январю 1180 г. относится эдикт, изданный графом Вильгельмом VIII из Монпеллье и создавший для школы условия академической терпимости; легенда говорит, что медицинская школа в Монпеллье уже раньше была открыта для евреев и сарацинов. Соперником школы в 12-м веке и соперником, стоявшим выше Монпеллье было Салерно; к Салернской школе там испытывали известное нерасположение, и энтузиасту, поклоннику южно-итальянской высшей школы Жиллю из Корбейля (близ Парижа), пришлось горько поплатиться за свое пристрастие к Салерно. Когда, вернувшись в 1180 г. оттуда, он вздумал учить в Монпеллье салернской мудрости, он подвергся избиению. Надо думать, что эти наглядные доказательства нерасположения корифеев школы в Монпеллье, которые не могли выставить из своей среды ученых калибра Урсо и Мауруса, к школе в Салерно, были не по сердцу властям, и этим объясняется вышеназванный указ; датой указа можно было бы самым точным образом установить время возвращения на родину из Салерно Эгидия Корбейльского (1179 или 1180 г.). Нужно, во всяком случае, иметь в виду, что, как это следует из «Бедного Генриха» Гартмана из Ауе, к концу 12-го столетия медицинская школа в Салерно, несомненно, стояла выше, чем школа в Монпеллье, и свобода дискуссии и учения для Монпеллье была только полезна.

В Салерно изучал медицину провансалец Бернар, происходивший из Арля; ему, как об этом уже говорилось выше, принадлежат объяснения к «Таблицам» магистра Салерна; Бернар позже занимался преподавательской деятельностью в Монпеллье, но считать это доказанным нельзя. В качестве профессоров школы в Монпеллье Жилль называет Ренодуса, Матеуса Саломона, Ригорда, Рихарда старшего; все эти имена в литературном отношении, подобно ранним именам салернской школы, не говорят нам ничего. Уже в раннюю эпоху Иоганн из Сен-Паоло приобрел в Салерно литературную известность; с этим автором мы (66/67) уже знакомы; мы считаем его южным французом, который вернулся на родину, вероятно, вскоре после Эгидия. Здесь же нужно назвать Вальтера Агилона, автора трактата о моче, небольшой работе о дозировке лекарств и общего медицинского практикума, в основу которого положено исследование мочи; есть известные данные, говорящие за то, что он преподавал в Салерно, но его деятельность нужно отнести к более поздней эпохе, именно к 13-му веку. Еще теснее, по-видимому, связан с Салерно Иоганн из Квила, автор написанного в стихах трактата о кровопусканиях; он, вероятно, также является южным французом, жившим в начале 13-го века.

В 1220 г. в Монпеллье составлен был статут, дополненный в 1240 г. Управление школой получило иерархический характер; во главе стояли епископ и канцлер. Строго различались ученые степени: бакалавра, лиценциата, магистра или доктора. С 1230 г. право практики в Монпеллье давалось лишь после испытания у двух магистров факультета. Права давать звание хирурга Монпеллье не имело.

Вторая половина 13-го и начало 14-го века были эпохой процветания Монпеллье как в научном, так и в литературном отношениях.

Константин и его школа, основанная на арабской медицине ранней эпохи, все еще встречали в Монпеллье оппозицию, хотя ничего своего, сколько-нибудь ценного, им противопоставить не могли; игнорируя Салерно, Монпеллье тем с большим рвением принялось за изучение более зрелой мудрости ислама, притекавшей через Пиренеи из Толедо и других частей Испании. В Монпеллье обнаруживалась только весьма малая наклонность к пользованию переводной арабской литературой, хотя к этому имелась полная возможность, так как к услугам школы были евреи-переводчики, как например, Арменгод, сын Блэса (Armengaldus Blasii). Он сделал, наряду с испанцем Арнальдом, серьезную попытку обогатить отечественную переводную литературу: с помощью еврея Профация из Марсели он перевел с арабского или еврейского (1280—1303) несколько трудов, ложно приписываемых Галену, небольшое сочинение Ибн Сина и работу Маймонида; по причинам, нам неизвестным, факультет исключил его.

Первым профессором в Монпеллье, получившим сколько-нибудь солидную литературную известность, был магистр Кардиналис, написавший в 1240 г. для учебный целей комментарий к афоризмам Гиппократа; литературное имя приобрел также Жильберт, бывший в 1250 г. канцлером факультета; ему принадлежат (67/68) комментарии к Эгидию и к «Viaticus». Более неопределенный характер имеют известия о некоем Роже де Барон, который работал в Монпеллье около 1280 г. или позже; возможно, что он является автором книги под заглавием «Rogerina», попавшей по недосмотру в качестве «Practicae Rogerii» в «Collectiones Chirurgicae» эпохи Ренессанса; это — работа по терапии; книга, без сомнения, не без достоинств; салернский хирург Роджер, во всяком случае, не является ее автором. Фламандец Жан де Сен-Аманд упоминает о ней в конце 13-го века. Наиболее замечательными учеными, служившими украшением медицинского факультета в Монпеллье в исходе 13-го и начале 14-го века, были каталонец Арнальд и Бернард Гордон.

Рис. 15. Здание медицинской школы в Монпеллье, рядом с нею собор.

Арнальд из Вилланова родился около 1235 г. в окрестностях Валенсий и Испании и долго находился в близких отношениях с Аррагонским двором; в течение приблизительно десяти лет (от 1289 до 1299) он работал и учил в Монпеллье, но из рамок этой школы он, во всяком случае, выходит. Арнальд, несомненно, является наиболее передовым врачом средних веков этой эпохи, но, чтобы играть руководящую роль, у него не хватало выдержки. В Монпеллье им написаны «Parabolae medicationis secundum instinctum veritatis aeternae» — наиболее глубокое его творение; оно представляет собой канон лечебной деятельности врача, рожденный из инстинктов вечно живой истины, широко задуманный и все-таки согласный с действительностью. Еще большее влияние имел его «Бревиарий», представляющий собой (68/69) сжатый очерк терапевтической практики; его достоинствами являются как описание и разработка явлений болезней, так и использование всевозможных целебных средств. Уже Арнальд признавал большое значение за учением о приготовлении лекарств алхимии, которая совершала свое победное шествие на Западе; правда, развить эту часть знания он еще не мог. Во всяком случае, у него мы находим первые нити, связывающие внутреннюю медицину с химией, хотя он отвел слишком много места тайному значению; во всех областях его гений поднимался до больших высот, хотя часто он впадал в эксцентричности. Твердой почвы в медицине он, впрочем, не терял; среди его сочинений видное место занимает диэтетика; много ценного содержат его работы о сохранении здоровья и о борьбе со старостью. Как мы уже видели, он не счел ниже своего достоинства собрать медицинские стихи, составленные в Салерно и других местах Запада, не обратив при этом внимания на шедшие из Неаполя и Аррагонского двора в Сицилии указания на скромную роль Салерно; из этих стихов он составил практический компендий, содержащий в стихах ряд мудрых советов и наставлений, касавшихся образа жизни с врачебной точки зрения. Эта книжка, освободившись с течением времени от подробного комментария в прозе, которым ее снабдил Арнальд, существовала в течение многих веков, сделавшись руководством к здоровому образу жизни не только для одних врачей, причем имя автора было забыто.

Арнальд умер в 1311 г.; его роль в Монпеллье — роль профессора и ученого, стремившегося улучшить мир, была велика. Более длительным и более полным было влияние другого замечательного врача Бернарда Гордона; его влияние было более продолжительным, так как в его деятельности отсутствовали элементы беспокойства и экстравагантности, которые так свойственны Арнальду. О происхождении его достоверных данных у нас нет; во всяком случае, сомнительно, чтобы он был шотландцем, за которого его принимают. В его лице перед нами южно-французский врач, очень опытный и научно-образованный, и, наряду сАрнальдом, он, несомненно, является наиболее выдающимся ученым врачом Монпеллье в средние века.

Гордон начал свою профессорскую деятельность в 1282 г. и жил до второго десятилетия 14-го века (сконч. ок. 1318 г.). В своем юношеском сочинении он примыкает к испанцу Авенцоару, но в позднейших работах является вполне оригинальным; из этих работ наиболее важными являются следующие: трактат о диэтетике при лихорадочных болезнях (1294), сочинение прогностического характера (69/70) о кризисах и критических днях (1295), общая терапия (De ingeniis curandorum morborum, июль 1299), большое руководство по внутренней медицине (Lilium medicinae, июль 1303 г.) и сборный труд об учении о крови (кровопускание, учение о моче, о пульсе и сохранении жизни, февраль, 1308 г.). В методологическом отношении «Lilium» резко отличается от «Бревиария» Арнальда, в котором намечаются новые пути в разрешении вопросов, но, во всяком случае, эта книга, состоящая из 7 отделов, занимает равное место с работой Арнальда. В книге Бернарда мы находим уже следы схоластической методики в некоторых академических вопросах; в ней содержатся также предписания и назначения «тайного» порядка, а также рецепты, касающиеся продления жизни; этими сторонами учебник Бернарда непосредственно соприкасается с работой Арнальда, хотя расстояние между ним с хилиастическими измышлениями и планами религиозного усовершенствования экстатика Арнальда очень велико.

Возможность, что в лице Бернарда Гордона перед нами не француз по происхождению, но шотландец, все-таки существует, хотя лично я считаю это мало вероятным; в виду этого здесь уместно перечислить еще некоторых врачей 13-го и 14-го веков, англичан по происхождению; к таким врачам относятся пользующийся известностью Ричард английский (из Wedowre или Wendmere, сконч. 1252), родившийся в Оксфорде, бывший в течение некоторого времени папским лейб-медиком в Риме и работавший затем в Париже; он является автором целого ряда сочинений. Далее, англичанин Жильберт, современник Ричарда, был в Монпеллье и Салерно. Ему принадлежит «Compendium medicinae» для врачей и студентов, в котором содержатся некоторые важные указания, касающиеся, например, патологии инфекционных болезней (проказа, оспа, корь и т.п.). Современником Бернарду Гордону был также Джон Гаддесденский (ок. 1320 г.). Им написан учебник практической медицины, которому он дал название «Английская роза» (Rosa anglica); этот учебник появился вскоре после «Лилии» Бернарда и сильно напоминает его. В работах вышеназванных авторов ясно проглядывает связь с Провансом.

Из профессоров школы в Монпеллье начала 14-го века следует назвать Вильгельма де Безье (сконч. 1323 г.), канцлера высшей школы и автора врачебной «годегетики»; итальянца Вильгельма Корви из Брешни, автора знаменитого практического руководства (Practica) и лейб-медика пап Бонифация VIII и Климента V в Авиньоне. Этот врач имел слабое отношение к Монпеллье. Магистр (70/71) Джордан де Тур был профессором в 1313—1335 г.г.; он писал о беременности, причем необходимо указать, что целибат в Монпеллье не был таким строгим условием профессорской деятельности, как это имело место на медицинском факультете в Париже. Стефан Арнальди был вице-канцлером в 1319 г., но о нем имеются упоминания и в 1340 г.; он занимался хирургией, как об этом можно судить на основании его сочинений, предметом которых были анатомия Гиппократа, Галена и Мондино, кровопускания и катаракта.

Ко второй половине 14-го века относится деятельность Бернарда Альберти, о котором говорится в 1353 г.; он писал по поводу мочи и лихорадки и составил в схоластическом духе введение в практику, вполне примыкающее к одному отделу канона Ибн Сина; его современник Геральд де Соло, бывший профессором в Монпеллье в 1335—1371 г.г. и одно время исполнявший обязанности канцлера высшей школы, написал комментарии к 9-му отделу Манзурийской книги Ар-Рази и к Изагогу Хонейна (Iohannitus), а также введение в изучение медицины (Introductorium juvenum), сочинение о лихорадке и т.п. В 1364 г. в роли соперников из-за канцелярского достоинства выступают Иоганн Якоби (сконч. 1384) и Иоганн фон Торнамира (1329—1396); оба они являются выдающимися людьми как в научном, так и практическом отношениях. Первому принадлежат сочинения о чуме, камнях мочевого пузыря и краткий очерк практической медицины (Secretarium practicae medicinae); Жан де Турнемир, из верхнего Лангедока, является автором введения в практику (Introductorium), комментария (Clarificatorium) к 9-й Манзурской книге и сочинения о лихорадке. Наконец, в качестве последних по времени крупных ученых средневекового Монпеллье следует назвать Иоанна де Писцис из Лангедока и испанца (или гасконца) Валескуза де Таранта (Balescon de Tharante). Иоанн де Писцис был канцлером в 1396 и 1426 г.г.; ему принадлежит практическое руководство (Practica). Такое же название носит книжка Валескуза, известная также под именем «Philonium», написанная в 1418 г.; она сохраняла свое значение в качестве руководства практической медицины в течение 16-го века и часто перепечатывалась. Этому автору принадлежит также книга по хирургии; это служит доказательством того, что в Монпеллье, как и в Болонье, был достаточно силен интерес и к искусству лечения ран.

Мы уже говорили, что в середине 13-го века Виллегальм фон Бург (de Congenis), в период комментариев Роджера, читал (71/72) в Монпеллье лекции по хирургии и в больнице Св. духа обучал слушателей оперативной хирургии. На границе между 13-м и 14-м веками хирургией занимался в Монпеллье Бонето Ланфранк, сын знаменитого хирурга средних веков. В то же время хирургию и анатомию в Монпеллье (ок. 1304 г.) читали Генри Эмондевилль (Мондевилль), ученый врач-схоластик и хирург-практик в Париже, занимавшийся хирургией как во время войны, так и в мирное время. Его большое, по изложению вполне схоластическое, руководство хирургии, оставшееся, к сожалению, в виде одного остова, составлено им по возвращении в Париж; в книгу включена и анатомия; Мондевилль умер в Париже в 1317 или 1320 г. Книга его особенно замечательна в том отношении, что анатомические таблицы, которыми он иллюстрировал свой курс в Монпеллье, знаменуют существенный прогресс в анатомической графике (см. ниже). Большой заслугой его, как хирурга, служит то, что он снова и с большой настойчивостью указал на лечение ран без нагноения Боргоньони и сообщает при этом — с большой определенностью — о своих больших успехах, достигнутых при лечении по этому способу; нужно, однако, оговориться, что последователей у него было не больше, чем у Гуго и Теодериха, о методе лечения ран которых оба великие мастера в Болонье — Вильгельм из Саличето и Ланфранк — не упоминают с достаточной настойчивостью, хотя Теодерих работал с ними.

Судьба Генри, этого убежденного сторонника лечения ран без нагноения, не лучше. Самый выдающийся хирург-писатель во Франции в средние века Гюи де Шольян, получивший медицинское образование в Монпеллье и Болонье (сконч. 1368), почти не упоминает о лечении ран по Генри в своем знаменитом «Сборнике по хирургии» (Collectorium cyrurgiae, 1363 г.), представляющем собою плод многолетнего собственного опыта и добросовестного, критического использования западной и восточной хирургической литературы, поскольку она была доступна в латинских переводах. Еще меньше говорит он о том собственном оригинальном, что имеется по этому поводу в хирургии Гуго и Теодериха. В оценке литературы, бывшей в его распоряжении, Гюи проявляет много критического чутья, хотя он и не чужд партийности, и с большой самостоятельностью излагает предмет во всем его объеме, не давая, однако, возможности читателю самому разобраться в материале путем анализа казуистических случаев. Излагая предмет, Гюи постоянно ссылается на Авиценну и Абул Казима; кроме того, приводит и свои собственные наблюдения, отнюдь не подчеркивая этого. (72/73) У читателя, несмотря на всю зрелость его суждений, все время остаются сомнения, занимался ли Гюи хирургической практикой. Труд в целом имеет, несомненно, очень большое значение, но ему свойственны многие недостатки, присущие схоластическому методу вообще. Ясности и законченности, которые отличают «большую хирургию» такого мастера хирургии, каким был Ланфранк, в труде Гюи нет; это не помешало, однако, его сочинению — и притом не без заслуг — сделаться учебным руководством по хирургии на исходе средних веков и сохранить это значение до Пьера Франко и гениального Амбруаза Парэ.

Если бросить взгляд на педагогическую и научную работу высшей школы в Монпеллье, — школы, которая в течение трех веков сохраняла характер исключительно врачебной школы, то нужно подчеркнуть, что, несмотря на близость Испании с ее арабской ученостью, она сумела в течение продолжительного времени остаться свободной от мучительных тонкостей схоластики, и лишь с 14-го века они начинают проникать в нее. Трудно отделаться от впечатления, что здравый медицинский смысл, основанный на собственном опыте и наблюдении и подкрепленный, быть может, последними отзвуками уходящей классической древности, сам в себе заключал противоядие против схоластики, и, благодаря этому, школа в городе, расположенная на поздно заселенном холме, в 10 километрах от берега Средиземного моря, в городе со старейшим ботаническим садом Франции, долго могла противостоять схоластике, которая с литературой арабов широким потоком разлилась по Франции и свила себе прочное гнездо в высшей школе в Париже. У Гюи де Шольяк мы встречаемся со смутным сознанием только что сказанного; о Генри д’Эмондевилле он говорит, что, когда в Монпеллье уже господствовало схоластическое направление в медицине, он был «Parisiis nutritus inter philosophos», т.е. вырос под влиянием парижской схоластики.

Схоластика в медицине – Париж, Болонья, Падуя

В конце 12-го и начале 13-го века Жил ль де Корбейль пытался перенести медицину Салерно в Париж; для этой цели он воспользовался стихотворной формой, т.е. той формой, которую со времени «псевдо-Мацера» так любили во Франции. Учение о моче, о пульсе, о лекарственных средствах, очерк терапии, — все в духе Салернской школы, — было изложено им в стихах и, как видно из комментариев, все это встретило довольно хороший прием. Как мы (73/74) видели, однако, гораздо большее влияние в широких философских кругах имело непосредственно знакомство с трудами Мауруса и Урсо. В начале 13-го века в Париже работал врач и философ Жан де Сан-Жилль (Joh. de Sancto Egidio), бывший лейб-медиком короля Филиппа-Августа. Этот врач учился и затем сам учил в Монпеллье; ему принадлежит трактат о строении и образовании человеческого тела. Несколько позже жил Понтий де Санто Эгидио, прибывший в Париж из Монпеллье и написавший медицинский компендиум. Магистр Жерольд из Буржа (Giraldus Bituricensis) составил себе имя комментарием к Viaticus Constantini; медицинское образование он получил в Салерно и Монпеллье и занимался практикой в Париже.

Таким образом, между этими тремя высшими школами существуют нити, связывающие их, и вполне понятно, что португалец Петр Юлиани во время своих путешествий посетил как Монпеллье, так и Париж, причем в обоих городах он изучал медицину и затем учил ей; после этого он в 1247 г. попал в Пизу, где, по-видимому, в течение продолжительного времени работал в качестве врача и преподавателя до тех пор, пока не получил приглашения в Рим. Там возникла часть его литературного наследства, в том числе пользовавшееся широким распространением «Сокровище бедняка» (Thesaurus pauperum); он был несколько месяцев (1276 г.) папой под именем Иоанна XXI.

Париж вначале не пользовался значением города, в котором можно было бы учиться медицине; напротив, цех хирургов, «Коллеж де Сен-Ком» (College de St. Come) возник уже в 13-м веке, а с начала 14-го века его значение мало-помалу возросло, причем в нем одинаково культивировались как теория, так и практика хирургического искусства: большое значение в этом отношении имели Жан Питар, на долю которого выпала честь проложить путь великому Ланфранку. Генри Эмондевилль также много способствовал славе учреждения; подобно Ланфранку, он с успехом читал в Париже хирургию. Это вызвало ревнивое отношение со стороны врачебной коллегии; борьба обоих корпораций длилась целый век и закончилась, да и должна была закончиться, победой хирургов.

Парижская высшая школа приобрела славу и влияние благодаря своему факультету искусств, тогда как медицинский факультет долгое время был только гостем факультета искусств на улице Фуар (du Fouarre) и лишь в 1369 г. обзавелся собственным домом на улице Бюшери (de la Bucherie), представляя собою вначале (74/75) очень небольшую величину в научном отношении. Парижский университет вначале сильно противился проникновению в него из Толедо естественно-научного учения Аристотеля; тем не менее, он в скором времени стал центром всего схоластического и философского направления в естествознании. В течение многих лет здесь писали и работали почти все, которые составили себе имя в схоластике; среди них были представители самых различных национальностей; французы, англичане, немцы, а также итальянцы. Некоторые из них, побывав в Толедо и Сицилии, сумели расширить свой кругозор; таков, например, Мишель Скотт, труд которого по физиогномике имел значение и для медицины. В течение короткого времени там жили также Роджер Бэкон, Альберт фон Больстедт и Винценц де Бовэ; последний составил самую большую энциклопедию средних веков, в которой надлежащее место отводится и медицине.

Рис. 16. Медицинская лекция в Болонье

(с саркофага профессора медицины Микеле Берталиа), 1328 г.

Роджер Бэкон (1214—1292) хорошо усвоил все знание неоплатоников, Аристотеля и арабов; но пришел к убеждению, что этим окончательные границы естественно-научного знания далеко еще не достигнуты, и поставил своей задачей принять участие в дальнейшем развитии его. В его «Opus majus» содержатся в большом количестве зародыши прогресса в области точных естественных наук. Меньше значения имеют его медицинские сочинения; (75/76) часть из них это — нагромождение иатроматематических выдумок, как, например, его работы о критических днях; в другой части сильна критическая — о медицинских заблуждениях (De erroribus medicomm) — и слаба положительная сторона; такой характер имеет его сочинение о продлении жизни, так как у него, энергично защищавшего опыт против авторитета и рассуждений, совершенно не было собственного опыта, приобретаемого у постели больного. Для него неоплатонизм имел математический характер, вел его в сторону от Аристотеля с его органическим естествознанием и с исследованиями животного организма и его жизненных проявлений; все это делает его антагонистом крупнейшего немецкого естествоиспытателя средних веков, Альберта Великого, значение которого для медицины заключается в его работах по изучению растений и животных.

Шваб граф Альберт Больштедт (1206—1280) учился в Падуе; преподавал несколько лет в Париже (1254—1248), а затем был профессором в Кельне, в тамошней «Общей студии» (Studium generale); в 1268 г. к нему обратились с просьбой снова занять кафедру в Париже, но согласия от него не последовало. Из работ этого универсального мыслителя в нашей книге уместно говорить лишь о творчестве его в области биологии. В ней он исходит от идей Аристотеля и Авиценны и в естественной истории животных дает многочисленные доказательства того, что он был первоклассным наблюдателем, благодаря чему сумел проложить в биологии пути, к которым вновь эта наука пришла лишь в 16-м веке.

И ботанические исследования Альберта принадлежат к числу таких, которые делают эпоху; с полным основанием можно назвать его первым научным работником в области ботаники — со времени Теофраста, ученика Аристотеля.

В эпоху Альберта во Франции был сделан перевод «Circa instans» (Около настоящего), т.е. расположенной в алфавитном порядке лекарств фармакологии, возникшей в Салерно и носящей, как выше было сказано, имя Платеария. Это французское «Circa instans», начинающееся словами: «В настоящей работе» (En cette presente besoigne), впоследствии (в 14-м веке) было снабжено иллюстрациями растений, заслуживающих внимания в области ботанической графики; в сущности здесь перед нами первые — со времени Диоскурида или Кратейаса, настоящие научные ботанические иллюстрации; их предшественниками являются многочисленные превосходящие изображения растений на французских миниатюрах в «Livres d’heures» (Часовник) и т.п. 14-го века. Нужно, (76/77) однако, сказать, что изображения растений, которые мы находим у французского Платеария, оказали большое влияние на графику Франции и Германии, вплоть до 16-го века. Здесь они во всяком случае составляют одну из больших заслуг Франции в конце средних веков.

Тот, кто в 13-м и 14-м вв. хотел изучать медицину, редко отправлялся в Париж, чаще он ехал в Монпеллье, всего же чаще — в Падую и Болонью, т.е. туда, где была главная резиденция медицинской схоластики.

Рис. 17. Галлереи в старом университете (Archiginnasio) в Болонье.

В Болонье сперва была только школа права; возникновение медицинской школы в ней относится к концу 12-го века, но врачи получают известное значение только в 13-м веке. С эпохой расцвета хирургии в Болонье мы уже познакомились; она связана с именами Абу л Казима и Ибн Сина, и без знакомства с литературными работами этих врачей болонская хирургия никогда не приобрела бы того объема и значения, которое она имела. Нельзя, однако, видеть в верхнеитальянской хирургии 13-го века просто ветвь арабской хирургии; несомненно, в ней мы должны видеть искусство, в значительной мере опирающееся на медицинскую схоластику, но, наряду с влиянием ислама, в ней ясно видно влияние собственных наблюдений и результатов собственного опыта; в этом смысле она непосредственно, хотя и бессознательно, примыкает к поздней александрийской хирургии Павла. У Гюи де Шольяка эта (77/78) связь с Павлом видна уже из самого текста, хотя с хирургией Павла он мог познакомиться только у Абул Казима.

Является вопрос, как обстояло дело в Болонье с внутренней медициной и анатомией? Начальные стадии развития этих дисциплин в Болонье для нас пока неясны; в особенности неясен вопрос, существовал ли в Болонье такой же антагонизм по отношению к Салернской школе, какой имел место в Монпеллье. В Болонье были знакомы, конечно, с литературой досалернского периода и ранней салернской литературой, — поскольку эта литература происходила из поздней классической и, в качестве «монашеской медицины», циркулировала тогда всюду на Западе. Трудно отрицать также влияние ранней арабской медицины Константина. Спрашивается, далее, каково было влияние салернской медицины в эпоху ее процветания? Насколько велико было ее влияние в Болонье? Для внутренней медицины мы должны в сущности ждать того же, что было с хирургией; что же касается последней, то мы должны иметь в виду, что хирургическая «Роландина» (Rolandina) в Болонье представляла в сущности не что иное, как школьный учебник лечения ран, написанный Роже и применявшийся в Салерно; в Болонье он подвергся небольшим изменениям, был переделан на новый лад и получил новое название, но остался в сущности тем же, чем был в Салерно. Нужно, однако, отметить, что о простых переделках какой-либо салернской «Practica» (Практика) в руководство практической медицины в Болонье нам пока ничего неизвестно; с другой стороны, литература начала 13-го века в Болонье пока еще не изучена; не начато также изучение и литературы конца 12-го века. Роль учебника в Болонье играла, по-видимому, «Practicella», написанная специалистом по внутренним болезням из Пармы; во всяком случае ее нельзя серьезно сравнивать с «Rolandina» Роланда Пармского, так как она не имеет ничего общего с частной патологией и терапией, а представляет собой просто-напросто краткий справочник по фармакологии и терапии. Время его возникновения — вторая половина 13-го века; он связан с другим большим трудом, неизвестным нам, «Mesue Junior’a», а этот последний имеет в основе вторую большую волну арабской литературы, проникшую к концу 12-го века из Толедо благодаря Герардо из Ломбардии; возник «Mesue», по-видимому, в Верхней Италии и, быть может, даже в Болонье. Необходимо спросить себя, можно ли в смелой мистификации «Mesue Junioris» видеть главное достижение Болоньи в деле полного усвоения Западом арабской литературы; нужно при этом иметь в виду, что «Mesue» является и «Антидотарием», в (78/79) котором тогда чувствовалась особенная потребность, и практическим руководством.

То обстоятельство, что такие выдающиеся итальянцы, как Пиетро из Абано и Франц из Пьемонта, занимались дальнейшей разработкой «Мевиё Junior’a», ясно говорит, что этим книгам придавали большое значение в восточных областях Северной Италии; в этом факте можно видеть также указание на возникновение их в Северной Италии. Нужно однако признать, что здесь мы имеем дело с самым невыясненным фактом так мало известного средневековья вообще. Во всяком случае Болонья и Падуя во второй половине 13-го века были городами, где пышно расцвела медицинская схоластика; ее признанным главой был флорентинец Таддео Альдеротти (1223—1303).

Мы должны теперь перейти к вопросу, который несомненно давно уже возник у читателя, — к вопросу о том, что мы должны понимать под схоластикой в медицине.

Жалкая наука и жалкое искусство — вот та печать, которая лежала на медицине раннего средневековья. Салерно в пору его расцвета внес под влиянием ранней арабской литературы первую новую струю в эту печальную пустыню; виновником этой перемены к лучшему был Константин. Медицину в это время уже можно назвать «схоластической», более того — уже в конце античного периода знание имеет схоластический характер постольку, поскольку отличительными чертами всякой схоластики служат отрешенность от жизни и одностороннее школьное направление. На высоте средних веков к этому присоединилась еще одна особенность, которой можно дать имя «mesalliance’а знания и веры».

Рис. 18. Прокаженный с рогом (для предупреждения встречных) перед Христом. Из немецкой рукописи до 1000 г.

Сперва богословие, а затем все знание вообще затопляется философией Аристотеля; с (79/80) греческого она переводится на сирийский; с сирийского — на арабский; с арабского — с еврейской помощью — на латинский и т.д.; переводы сопровождаются переделками; наконец, в сопровождении арабских комментариев и прежде всего Аверроэса (сконч. 1198), Аристотель попал во Францию. Из натурфилософии Аристотеля, дошедшей до Запада в таком виде, с массой наслоений, Запад прежде всего упорным трудом должен был выделить ее собственное ядро, ее сущность; кроме того, он поставил себе задачей привести мировоззрение Аристотеля в полную гармонию с христианской церковью.

Перед медициной также выросла проблема — установить гармонию между различными учениями; эта проблема была разрешена очень просто тем, что доверились, без всяких возражений и сомнений, умнейшему врачу ислама персу Ибн Сина. Лишь у Таддео сильнее выступает религиозная сторона дела.

Решающим для медицины было то обстоятельство, что, подобно теологии и «искусствам», ей пришлось в университетах одеться в схоластические одежды и перенять полностью дедуктивный метод, т.е. определение, классифицирование, аргументирование при помощи силлогизмов и аксиом, систематизирование при помощи авторитетов и гармонизирующих принципов. Основой преподавания служила лекция, объяснение данного текста; регулярно, обычно каждые две недели, чтение прерывалось «очередными диспутами» (Disputatio ordinaria) о прочитанном и разъясненном по правилам искусства ведения диспутов; два раза в год устраивались большие диспуты о чем угодно, «Disputationes de quolibet» или «quodlibetariae»; на этих диспутах каждому студенту и каждому члену университетской корпорации предоставлялась возможность ставить какие угодно вопросы и настаивать на их обсуждении; отсюда развилась обширная литература «Quaestiones disputatae» и «Quaestiones de quolibet», или — короче — «Quodlibeta». Характерны, далее, постоянные ссылки на авторитеты; в них, а не в наблюдениях, устраивают доказательства всего; способ доказательства благодаря авторитетам получает характер истины; в борьбе «pro» и «contra» рождается неоспоримая истина: они разрешаются в виде «Solutio» (развязка), представляющей собой гармоническое сочетание противоположных начал. Арсенал ученого спора — tabulae, florilegia, собрания изречений; результат его — concordanciae (соглашения), conciliatores controversiarum (посредники в разногласиях) и т.п.; естествознание и врачебное искусство оторвалось от опыта и плавало по морю «Conclusiones» и «Deductiones» (умозаключений и (80/81) дедукции). Нужда в индуктивном мышлении являлась лишь у немногих; она была у Альберта; была также у Роджера Бэкона, который, весь принадлежа схолатсике, в своем мышлении выходил все же за пределы ее.

Типичным представителем медицинской схоластики служит Таддео Аль деротти, который уже по своему низкому происхождению является противоположностью аристократам Салерно; умер он в Болонье богатым человеком.

Рис. 19. Осмотр прокаженного. Врачи и банщики (смывающие свертки крови), 1517 г.

Ученым врачом Таддео сделался поздно. Около 1260 г. он стал преподавать в Болонье, причем его лекции имели тот характер, который описан выше, и составлялись по образцу, усвоенному юристами в Болонье. Его хитроумные комментарии дошли до нас; кроме «Isagogae» их предметом служат только греческие сочинения; он комментирует Гиппократа (Афоризмы, Prognostica, Regimen acutorum) и Галена (Tegni, Кризы, De interioribus и т.п.), что, конечно, заслуживает большого внимания. Наряду с фолиантами Галена, его библиотека содержит Канон Авиценны, Liber mansuricus Рази и Пандекты Серапиона. Из сочинений Таддео характеры для этой эпохи некоторые «Quaestiones» (исследования), которые также примыкают к комментариям; сюда относятся «Regimen sanitatis» (правила здоровья) в стиле послания Аристотеля к Александру и многочисленные (156) «Consilia» (советы); среди них имеется работа о винном спирте и его приготовлении, причем здесь впервые описывается приспособление для охлаждения. Таким образом, и у этого ученого, в котором видят прототип всякой медицинской силлогистики, но который несомненно был крупной личностью, мы находим стремление к прогрессу; (81/82) ему нечужда была таким образом и пользующаяся плохой репутацией схоластика, несмотря на тысячи препятствий, которые ставила ему схоластическая методика.

Рис. 20. Рисунок из рукописи учебного анатомического вскрытия (около 1400 г.). У трупа диссектор и демонстратор, на кафедре (почти совершенно разрушенной) лектор.

Одним из многих известных учеников Таддео был Вильгельм Корви из Брешии (1250—1326), о котором была уже речь; он начал с преподавания логики в Падуе, был затем в течение продолжительного времени папским лейб-медиком в Авиньоне, работал затем в Париже и увековечил свое имя в Болонье, учредив стипендию в благодарность за полученное там медицинское образование. Его «практика внутренней медицины» принесла ему многозначительное прозвище «Aggregator Brixiensis». Другой ученик, Бартоломей Вариньяна (сконч. 1318) долго был профессором в Болонье, где оставил составленные в схоластическом духе комментарии к Авиценне и Галену. Шурин Таддео, по имени Буоно ди Гарбо, занимался хирургией и был другом Вильгельма из Саличето, его сын Дино (Алдебрандино) ди Гарбо (сконч. 1327) был первым по времени из целого ряда известных комментаторов Авиценны; он начинает собой ряд их, ряд непрерывно продолжавшийся до начала 17-го века и насчитывавший немало замечательных ученых, которые в своих трудах комментаторского характера скорее скрывали, чем обнаруживали, и свое прогрессивное мышление и даже свои открытия. Кое-что интересное в этой длинной серии комментариев Авиценны и Разеса уже открыто; многое предстоит еще найти. Дино не ограничился этим; в целях преподавания, он во время своей профессорской деятельности в многочисленных высших школах Италии составлял комментарии также к Гиппократу и Галену. Почетный титул «Expositor’a» был вполне им заслужен. Сын его Томмазо ди Гарбо, более независимый в своем образе мыслей и в своих (82/83) сочинениях, был практическим врачом, пользовавшимся уважением даже со стороны ненавистника врачей Петрарки; о своем отце Томазо говорит, что он следовал Галену, как евангелию. Наследством Томасо является неоконченная «Вся медицина» (Summa medicinalis). Петр Торриджано (Trusianus) также был учеником Таддео; в течение некоторого времени он работал в Париже. В своих объяснениях к «Tegni» Галена он имел притязание, быть больше, чем комментатором, так как он вносил туда все, что только можно было; благодаря этому его назвали — одни в похвалу, другие в насмешку — «Plusquam Commentator».

Падуанская медицинская школа 13-го и 14-го веков, несколько более юная, чем Болонская, приобрела особенную славу благодаря Пиетро из Абано (1250—1315); с большим успехом он работал также в Париже. Пиетро был человеком, ищущим и стремящимся «вперед»; подобно Арнальду, у него была склонность к тайным знаниям; из-за псевдоаристотелевских «Problemata», и чтобы расширить свой кругозор греческим знанием, он между прочим посетил Константинополь. Объявленный, особенно в Париже, еретиком, он написал труд под заглавием «Посредник в разногласиях, существующих между философами и медиками» (Conciliator differentiarum, quae inter philosophos et medicos versantur), представляющий собой типичный труд по медицинской схоластике; в нем, однако, имеются и более глубокие физические, анатомические и медицинские суждения. Если мы захотим считать недостатком Пиетро его астрологические наклонности, то мы покажем, что не понимаем духа времени. Со времени Даниеля Морлея астрология снова приобрела права гражданства на Западе; в ней видели математическую дисциплину, и даже Роджер Бэкон отдал дань увлечению ею. Так или иначе, но в середине 14-го века в Болонье читалось три курса врачебного искусства: практическая медицина, теоретическая медицина или медицинская философия, и медицинская астрология (общая астрология и «иатроматематика»).

Учениками Пиетро были многочисленные члены падуанских врачебных фамилий Санта София и деи Донди. Джакомо деи Донди (сконч. 1359) обследовал целебные источники в Abano; ему принадлежит также «Aggregator de simplicibus» о свойствах лекарственных веществ, этот труд доставил ему имя «Падуанский собиратель» (Aggregator Paduanus). Астроном Джованни (сконч. 1380), сын Джакомо, посвятил шестнадцать лет составлению «Планетария»; во всей Италии он пользовался репутацией знаменитого врача и был другом Петрарки. (83/84)

Наиболее выдающимся сторонником Пиетро из Абано был Жентиле де Жентили да Фолиньо, которого необходимо считать лучшим комментатором Авиценны. Его комментаторская деятельность принесла ему имя Anima Avicennae; это был многосторонний ученый, преподававший во многих высших школах; последним местом его деятельности была Перуджиа, недалеко от его родины Фолиньо; здесь летом 1348 г., в цвете лет, он погиб от чумы. За глубину его мудрствующего мышления ему дали и другое прозвище «Исследователя» (Speculator). Наиболее выдающимися его трудами с давних времен привыкли считать многочисленные «Советы» (Consilia), вне всякого сомнения принадлежащие к лучшему, что дал этот род литературы, в котором со времен Таддео клиницисты схоластического направления, начиная с 13-го века, излагали свои наблюдения. В этих работах можно видеть показатель прогресса в эпоху средних веков на их исходе; частью они входят уже в эру Ренессанса, но и в эпоху зрелости средневековой медицины, — а этой эпохой можно считать два-три века медицинской схоластики, — он и с самого начала являются путеводными вехами. Такие работы оставлены Таддео и Мондино, Бартоломеем Вариньяна, Жентилем, Антонио Чермизоне (сконч. 1441), Уго Бенчи, Барт. Монтаньяна (сконч. 1470), Маттео Феррарио (сконч. 1480) и Баверио (сконч. 1486); во всех этих сочинениях время от времени встречаются наблюдения, имеющие значение.

Рис. 21. Типичный урок анатомии в Болонье. Рисунок, резанный на дереве, 1535 г. (Carpi, Isagogae breves).

Комментаторами Авиценны, Гиппократа и Галена были также Джакомо делла Toppe из Форли (сконч. 1413) и (84/85) современник его Жак Деспар из Хеннегау, бывший профессором в Париже. Николо Еалкуччи во Флоренции (сконч. 1412) изложил в начале 15-го века схоластическую медицину во всем ее объеме, в семи больших книгах медицинских рассуждений; этот труд составился из учения арабов, из «схоластических» новшеств, внесенных Западом, из теорий и учений, дошедших от классической древности, и из всех специальных областей медицины. Приблизительно в 1450 г. Микель Савонарола, профессор в Падуе и Ферраре, написал сжатое оригинальное и наглядное руководство по внутренней медицине, причем образцом при составлении этой книги был Канон Авиценны.

Еще в первой половине 14-го века появились два ценных труда, написанные с определенной целью внести систему и порядок в многочисленные «Антидотарии» и «Libri simplicium» и создать фундамент для идентифицирования растительных лекарственных веществ, дошедших от классической древности и с Востока; этими книгами были «Ключ здоровья» (Clavis sanationis) Симона из Генуи (Januensis, сконч. 1303), получившие также название «Synonyma medicinae», и «Pandectae medicinae» Матеуса Сильватикуса (сконч. 1342), который написал свою книгу в Салерно и посвятил ее королю Роберту Сицилийскому. Книга Симона является в высшей степени ценной; она представляет собой не только перечень всех лекарственных растений, которые встречаются у греческих, арабских и латинских писателей, — перечень, который Симон составил во время своих многочисленных путешествий, — но в ней мы находим также точные ссылки на тех писателей, которыми Симон подкрепляет свои данные. Из этой книги мы узнаем, что в конце 13-го века, пользовались не только арабами, но и Галеном, знали Диоскурида в двух латинских переводах, «Пассионарий» Плиния, «Практику» псевдо-Демокрита, Кассия Феликса, Феодора Присциана, «Genetia» Мустио, Павла Эгинского, «Synopsis» Орибазия, «Глазные средства» (Ophthalmicus) Демосфена, не дошедший до нас, и впервые познакомились снова с А. Корнелием Цельзом. Практически Ренессанс классической древности начался уже в значительном объеме за несколько десятилетий до Петрарки.

Выше нам, говоря о Жентиле ди Жентили, пришлось вспомнить о чуме 1348 г., т.е. о «черной смерти»; этот момент был эпохой испытания медицинской схоластики и средневековой медицины вообще, — эпохой, когда средневековой медицине предстояло доказать, воплощает ли она в себе идею прогресса, или, по (85/86) крайней мере, способна ли она к развитию или нет; в общем можно сказать, что этот экзамен средневековая медицина выдержала. В эти тяжелые времена эпидемия бубонной и легочной чумы ясно обнаружилось, что в области понимания и борьбы с заразными болезнями наметился определенный прогресс. Если мы заглянем вглубь истории, в эпоху чумы при Юстиниане в 6-м веке — чумы, произведшей колоссальные опустошения, мы ничего не найдем о ней в медицинской литературе; она молчит; никаких мер борьбы с эпидемией со стороны властей тогда не предпринималось. Что касается эпидемии «черной смерти» (с середины до конца 14-го века), то здесь с самого начала принимаются строгие меры ограждения, сопровождавшиеся частичным успехом, и сразу возникает обширная литература во всех странах Европы. В одни только последние полтораста лет средневековья появилось несколько сотен трактатов, посвященных чуме. Далее, в немногие десятилетия, в странах, находящихся непосредственно под угрозой распространения эпидемии с востока по Средиземному морю, главным образом в Италии и Южной Франции, возникла целая система борьбы с чумой: она слагалась из закрытия гаваней, устройства изоляционных пунктов, карантинов, обязательства сообщать о каждом заболевшем, изоляции больных и ухаживающего персонала, дезинфекции постелей, сжигания всего, что было в непосредственном соприкосновении с больным или умершим, ничего нельзя было дезинфицировать, дезинфекции товаров, денег и писем, циркулировавших в торговом обороте. Как мы видим, опасности контактной инфекции ясно сознавались, и меры борьбы логически вытекали из них; в сущности 18-й и 19-й века едва ли прибавили сюда что-либо принципиально новое, и мы должны подчеркнуть, что это все делалось в последние десятилетия 14-го века. Является вопрос, как могла произойти такая перемена? Корни этого прогресса необходимо искать в «монашеской медицине», являющейся предметом стольких насмешек; на монастырской почве выросла медицина, давшая такие блестящие результаты.

Уже во времена классической древности по берегу Атлантического океана, в Испании, Франции и севернее, спорадически появлялась проказа (или то, что тогда понимали под проказой), заносимая обычно на кораблях; в 5-м и 6-м веках эта болезнь свила себе прочное гнездо на юге и западе Франции и приобрела большое значение. Бедствия народа, доверенного епископам, не могли оставить их глухими; вспомнили про обязанности священников в ветхом завете, вспомнили про восточных отцов церкви и прежде всего о (86/87) Василии Великом, который указал пути в борьбе с проказой, создав для них изоляционные дома-убежища в Цезарее и т.д. Лионский собор, имевший место в 583 г. издал предписания, коими ограничивалось свободное передвижение прокаженных; последующие соборы дополнили эти предписания. Эдикт лангобардского короля Ротари, изданный в 644 г., декретирует изолирование прокаженных. В течение нескольких столетий была разработана подробная система борьбы с проказой, причем в основу ее было положено стремление избежать всякой возможности заразы путем контакта или путем вдыхания; эта система была настолько последовательна, что в церквах для прокаженных стали отводить особые места и употреблять особые священные сосуды; позже для них стали строить особые часовни. Особенно строгий характер имели правила, касавшиеся торговли пищевыми продуктами. Осмотр больных и оценка результатов врачебными корпорациями были в 14-м веке регламентированы самым детальным образом. К 1400-му году во Франции и Германии было около 10000 изоляционных домов для прокаженных. В упорной борьбе у коварной болезни почва отнималась шаг за шагом, и в конце концов она была побеждена. Благодаря этим результатам, кругозор врачей сильно расширился; создалось и скоро прочно перешло в сознание врачей 13-го века, — независимо от того, чему учил в этом отношении Восток, — понятие о «заразной болезни» (morbus contagiosus), т.е. о болезнях, заражение которыми происходит путем непосредственного переноса инфекции. Сперва этих болезней было 5, затем 8, 11 и, наконец, 13; это число и попало в медицинские стихотворения. К проказе, инфлуэнце, бленоррее глаз, трахоме, чесотке и импетиго скоро присоединили сибирскую язву, дифтерию, рожу, тифозную лихорадку, чуму и даже легочную чахотку; все эти болезни были признаны заразительными; о заболевших ими необходимо было сообщать и их изолировать. Когда сифилис сумели и привыкли отделять от других хронических болезней кожи с общими явлениями — факт, которого достигли главным образом de juvantibus et nocentibus при применении ртутных мазей, — его постигла та же участь, что и другие заразные болезни, и больные сифилисом были включены в категорию лиц, подлежащих изоляции. С середины 14-го века чума начала новую серию своих эпидемических нашествий; ее — этот ужасный бич человечества — немедленно включили в канон новых учений о «morbi contagiosi», и стали бороться с ней всем тем арсеналом мер, который был описан выше. Система мероприятий была, впрочем, расширена и доведена почти до исчерпывающей полноты, так как не (87/88) были забыты ни крысы, ни мелкий рогатый скот, ни очистка городов. Как холера 1380 г., так чума 1348 г. поставила на ноги городскую гигиену и соединила врачей и власти в совместной работе, которая дошла даже до контроля ванных комнат.

Рис. 22. Две анатомические миниатюры из французской хирургии Генри д’Эмондевилля.

Время тогда было особенное; оно резко отличалось от того, что было недавно, и лучшим доказательством перемены служат два слова, которыми самый схоластический из всех медицинских факультетов того времени начинает свой ответ на обращение властей по поводу чумного регламента 1348 г. Мы находим здесь не «так говорит Гален» или «так гласит Авиценна» (sicut dicit Galienus, или sicut ait Avicenna), как это полагалось по правилам схоластики, но «Visis effectibus», т.е. после того как мы увидели то, что делает чума. А немного лет спустя один нижнегерманский врач говорит: «мы, европейские врачи 14-го века, теперь знаем о чуме больше, чем все врачи древности и ислама».

Литература о чуме второй половины 14-го и всего 15-го века опирается на другую литературную группу, на которую мельком мы уже указали; дело идет о «regimina sanitatis»; первым по времени из произведений этого рода на Западе было письмо «псевдо-Аристотеля» к Александру в переводе Иоанна Толедского, относящееся к 1130 г.; за ним последовало бесчисленное множество аналогичных сочинений и, по их образцу, сам великий Таддео Альдеротти не счел ниже своего достоинства написать «Правила здоровья» (Regimen sanitatis) на народном языке. Этим плотина была прорвана, и число врачебных сборников правил жизни все росло; из авторов их можно назвать только несколько более известных, таковы: Арнальд из Вилланова, Альдебрандино из (88/89)

Рис. 23. Анатомические рисунки (артерии, вены, кости, нервы, мышцы) из монастыря Prufening, 1158 г.

Сиенны, Джакомо Альбини ди Монкалиери, Виталь дю-Фур, Жаокобини де Конфленциа и др. К общим руководствам присоединились вскоре «regimina sanitatis» для определенных случаев; например, для беременных, для путешествий по суше и по морю (в особенности для поездок в св. землю), для выздоравливающих от лихорадочных заболеваний, для предрасположенных к тем или иным болезням, каковы, например, ревматизм, подагра, апоплексический удар, камни пузыря и т.п., т.е. болезней, появления (89/90) которых следовало опасаться. Если какая-либо болезнь угрожала целому народу или тому или иному городу, то правительство страны или власти города, князья и княгини обращались к придворным врачам или коллегиям ученых врачей с поручением составить план предупредительных — личных и общественных — мероприятий, которые получали затем правительственную санкцию. Все это приобрело обширные размеры уже в эпоху медицинской схоластики и продолжалось в 16 и 17 веках; как «Ренессанс» отнюдь не покон-

Рис. 24. Анатомические рисунки из Провансальской анатомии 13-го столетия в Базеле (вены, артерии, кости, мужские половые органы). (90/91)

Рис. 25. Шесть персидских анатомических рисунков (вены, артерии, кости, нервы, мышцы, беременная женщина).

чил вполне со схоластикой, так и в схоластике были уже элементы прогресса.

Как обстояло дело в повседневной практике и у постели больного в конце 14-го и начале 15-го веков, об этом говорит книга заметок, относящаяся все к тому же сверх-схоластическому Парижу; эта книга одним молодым немцем, — история, к сожалению, не сохранила его имени, — составлена в том же Париже. В «сообществе в практике» (Consortium in practica) двух членов парижского (91/92) медицинского факультета, ординарных профессоров Гильом Буше (Carnificis) и Пьера д’Оксонна (Danszon), один «magister de Almania» делал в течение продолжительного времени систематические записи относительно распознавания и лечения многочисленных случаев, которые поступали под их наблюдение в их приемные часы дома или при посещении больных как днем, так и ночью. Вольфенбюттелевский манускрипт сохранил этот поликлинический дневник, и, читая его, мы должны признать, что эти ученые врачи того далекого времени обладали и знаниями, и осмотрительностью, и опытом.

Особенной заслугой схоластической медицины в Болонье — в исходе 13-го и начале 14-го века — служит, наконец, преподавание анатомии в том виде, как об этом свидетельствуют вскрытия трупов, производившиеся Мондино и его преемниками. Производились ли вскрытия человеческих трупов в Салерно — даже в царствование Фридриха II — остается сомнительным; что они производились в Болонье, является совершенно несомненным. С 1306 г. во всяком случае Мондино деи Люцци сопровождал свои лекции анатомическими демонстрациями на трупах. Вильгельм да Вариньяна производил вскрытия трупов с целью демонстрации уже с 1302 г. Большое значение имеет в анатомической литературе учебный курс Мондино 1316 г.; будучи издан в виде отдельной книжки, строго выдержанной в практическом духе, он произвел большое впечатление, хотя в сущности представляет только анатомию Галена в арабской версии, изложенную в сжатой и живой форме; иными словами, в книге перед нами только традиционная анатомия, проверенная на трупе. На что-нибудь большее, чем подтверждение на трупе традиционного знания, demonstratio ad oculos, нельзя было рассчитывать еще в течение столетия и даже больше: для Средних веков такая демонстрация была очень крупным приобретением. На кафедре профессор излагал предмет (позже — объяснительная «lectio» книги Мондино); внизу в середине «короны» (позже анатомического театра в форме амфитеатра) помещался «диссектор», а между обоими (и слушателями) находился демонстратор со своей палочкой. В Болонье число участвующих в «anatomia» мужского трупа было ограничено 20 и женского — 30. При большем числе зрителей вскрытие несомненно не дало бы им многого. Такое вскрытие (anatomia) продолжалось тогда четыре дня. В первый день вскрывался живот и изучались мышцы брюшной стенки и внутренности; на второй день — грудь и ее содержимое (membra spiritualia), на третий — голова и содержимое черепа (92/93) (membra animata) и на четвертый — конечности с их мышцами, сосудами и костями и позвоночный столб. Таким образом здесь впервые, подобно тому как это имело место 1 1/2 тысячи лет тому назад в Александрии, производили настоящее исследование трупов. Предметом преподавания теперь, как и позже, не была анатомия в строгом смысле слова: она была смешана с физиологией и практической медициной, причем в курс входили и болезни органов живота, включая водянку и прокол живота, и болезнь почек, и камни почек и мочевого пузыря и т.п. Домашние демонстрации и самостоятельные анатомические упражнения, с похищением трупов для осуществления их, были в Болонье обычным явлением.

Рис. 26. Анатомические рисунки из Гвидо де Виджевано, 1345 г.

Продолжателями дела Мондино (сконч. 1327) в Болонье были его ученик Бертучо, учитель Гюи де Шольяка, названный уже Томмасо ди Гарбо, Джованни да Конкореджо, в трудах которых мы находим собственные открытия, а также Габриэль Церби (около 1470—1505), Алессандро Акиллини (1463—1512), Джакопо Беренгарио да Карпи (1470—1550); их учебники представляли в большинстве случаев только расширенные и дополненные издания Мондино; особого упоминания заслуживает последний (Беренгарио), который составил очень обширные комментарии к Мондино и, как это видно из его анатомии, заслуженно пользовался репутацией хорошего хирурга. (93/94)

Первое вскрытие человеческого трупа в Падуе было произведено в 1341 г.; в нем принимал участие Жентиле ди Жентили. В 15-м веке в Болонье вскрытия производились регулярно 2 раза в год; в Падуе в конце 15-го века стремятся к той же цели. Там работал в это время сильно пропитанный гуманистическими веяниями Алессандро Бенедетти (сконч. 1525) из Леньяно, «Анатомия» (Anatomice) которого была закончена в 1503 г. Ему принадлежит открытие выводных протоков Бартолиниевых желез во входе во влагалище. Флоренция была ареной деятельности в особенности учителя Бенедетти, выдающегося гуманиста Антонио Бенивиени (сконч. 1502), сделавшего очень много вскрытий. В Сиенне первое вскрытие было произведено в 1427 г.; в Ферраре — в конце 15-го века, в Павии — несколькими десятилетиями раньше; Джаматео Феррари (1432—1472) из Градо, о котором уже упоминалось, описал яичники и трубы; в Павии же возбудил большие надежды Маркантонио делла Toppe, но он умер в 1506 г., едва достигнув 33 лет; он также хотел писать «в угождение Галену» (ех placitis Galeni). В Пизе первое вскрытие было произведено в 1507 г.

Генри д’Эмондевилль, получивший медицинское образование в Болонье, будучи (с 1303 г.) хирургом королевской семьи в Париже, прочел в Монпеллье ряд лекций по анатомии и хирургии (1304 г., см. выше); эти лекции особенно замечательны в том отношении, что, не имея возможности сопровождать их демонстрацией на трупе, лектор иллюстрировал их 13 анатомическими рисунками собственного изготовления. Некоторые из этих рисунков приводятся здесь (рис. 22). Они представляют изящные миниатюры, которые отнюдь не дают всех подробностей таблиц, употреблявшихся при чтении лекций и положенных в основу миниатюр; чтобы оценить рисунки д’Эмондевилля по заслугам, мы приводим здесь наудачу несколько образцов анатомической графики средних веков, относящихся к эпохе до Генри (рис. 23-27). Несомненно, здесь мы имеем дело с учебными таблицами, заимствованными из Александрии и Рима; из них до нас дошла серия из пяти рисунков — как в европейской, так и в восточной передаче — в значительном числе отдельных серий, которые я имел возможность опубликовать. Две самые древние происходят из баварской равнины Дуная (рис. 23 и 29-а); одна, несколько уклоняющаяся от них и приближающаяся к рисункам Генри, исполнена приблизительно в 1250 г. в Провансе (рис. 24). В этой серии анатомические фигуры представляются несколько вытянутыми, тогда как на древнейших западноевропейских рисунках фигуры, как бы сидящие на корточках, фигу- (94/95)

Рис. 27. Изображение органов из рукописи в Пизе, около 1220 г. (95/96)

Рис. 28. Изображение беременной женщины (а-с) из рукописей в Лейпциге, Копенгагене и Мюнхене, d — из печатного Fasciculus medicinae 1493 г. (96/97)

ры, в которых особенно сильно выражена не длина, но ширина; подобные же отношения мы находим на всех известных в настоящее время персидских сериях рисунков (рис. 25); эти серии содержат, помимо пяти рисунков, известных на западе (артериальная, венозная, мышечная, костная и нервная системы), еще один, шестой, рисунок, изображающий беременность.

Наряду с этими анатомическими рисунками, изображавшими организм в целом и преобладавшими в анатомической графике вплоть до 17-го века, сохранились также, хотя и реже, графические изображения отдельных органов; важнейшие из них находятся в Пизе и Оксфорде. Графически это доходит вплоть до инкунабульных рисунков в Peylick и в «Антропологии» Магнуса Гундта; в некоторых манускриптах Мондевилля также (без достаточного основания) помещены такие изображения органов. Что касается рисунков, изображающих весь организм и находящихся в «Fasciculus medicinae» (медицинском сборнике) некоего (предположительно) Иоганеса де-Кетам (Ketham, Kirchhain?), то они, включая и рисунок беременности, должны быть отнесены в трактуемую серию рисунков; на Западе также часто встречались отдельные изображения беременности (рис. 28).

Рис. 29. Изображение брюшных мышц из Венецианского печатного сочинения Petri Aponensis «Conciliator», 1496 г.

Прочие же рисунки всего организма, которые мы находим у «Ketham’a», — человек, которому делают кровопускание, раненный, больной, схемы, которые я часто находил в рукописях и которые несомненно представляют собою оригинальные графические учебные схемы, должны быть отнесены к древнему времени. «Ketham» 1493 г. содержит изображение беременной, которое происходит из Болоньи и вследствие этого имеет большое значение, так как здесь впервые, с александрийских времен, изображен человеческий орган, срисованный с трупа; дело идет о беременной — на четвертом месяце — матке, кбторую (97/98) художник мог нарисовать только с натуры. Наоборот, рисунки мышц брюшной стенки, которые мы находим в многочисленных венецианских изданиях «Советодателя» Пиетро д’Абано (Conciliator Pietro d’Abano) с 1496 г., вряд ли обязаны своим происхождением непосредственной работе на трупе; вернее, они представляют собой схематические рисунки, обязанные своим возникновением устным указаниям анатома.

Такой же характер рисунков, возникших искусственным путем, по указаниям анатомов, с использованием к тому же рисунков Генри д’Эмондевилля, имеют 16 анатомических изображений, которые мы находим в анатомии Гвидо де Виджевано, врача королевы Жанны Бургонской (1345, рис. 26); эти рисунки служат доказательством прогресса французской научной графики даже тогда, когда она не могла основываться непосредственно на природе.

Рис. 29а. Скелет, 1323 (Дрезден). (98/99)