Медный кувшин

6. НЕНУЖНЫЕ БОГАТСТВА

Вентимор так убедил себя, что освобожденный джинн был только созданием его собственной фантазии, что, вздрогнув, стал тереть глаза в надежде, не обманули ли его они.

— Пригладь главу твою, о милосердный и достопочтимый, — сказал гость, — и соберись с духом, чтобы внять благовести. Ведь это воистину я, Факраш-эль-Аамаш, кого созерцаешь.

— Я… я… очень рад вас видеть, — сказал Гораций сколько мог сердечнее… — Чем могу служить вам?

— Ничем. Разве не оказал ты мне величайшую услугу, освободив меня! Вырваться из сосуда — приятно! И моим освобождением я обязан тебе!

Значит, все была правда! Он в самом деле освободил пленного гения или джинна — или как его там? — из той бутыли! Он знал, что теперь не спит, хотя желал бы, чтобы это оказалось сном. Впрочем, раз уж так вышло, то лучше всего было принять довольный вид и как-нибудь убедить это нелепое существо, чтобы оно исчезло и оставило его в покое.

— О, это пустяки, мой дорогой, — сказал он. — Не думайте больше об этом. Я… как будто вас понял, что вы хотели отправиться в путешествие в поисках Сулеймана?

— Я был и вернулся. Я посетил различные его владения, надеясь случайно услышать о нем, но воздержался от прямых расспросов, чтобы ими не возбудить подозрений и чтобы Сулейман не узнал о моем освобождении прежде, чем я добьюсь свидания с ним и вымолю у него прощение.

— О, это вряд ли могло случиться, — сказал Гораций. — Если бы я был на вашем месте, то сейчас же вернулся бы п продолжал бы странствовать, пока не нашел бы Сулеймана.

— Мудро было сказано: «Не проходи мимо двери, не постучав в нее, дабы, по несчастью, за ней не оказалось то, чего ты ищешь».

— Именно, — сказал Гораций. — Осмотрите каждый город внимательнее, дом за домом, и не пренебрегайте ни малейшим указанием. «Если сразу нет удачи, — снова, снова начинай», — как учит один из наших поэтов.

— «Снова, снова начинай!» — повторил джинн с почти безумным восторгом. — Поистине божественно одарен был тот, кто сложил подобный стих.

— Он имеет великую славу мудреца, — сказал Гораций, — и этот его стих считается одним из самых удачных. Не думаете ли вы, так как Восток довольно густо заселен, что чем скорее вы последуете совету поэта, тем выйдет лучше?

— Может быть, это так, как ты говоришь. Но знай, о, сын мой, что где бы я ни странствовал, я никогда не перестану измышлять, как бы получше вознаградить тебя за твою ко мне благосклонность. Потому что благородно было сказано: «Если бы я обладал богатством и не был щедрым, пусть моя голова никогда бы не поднялась».

— Мой добрый друг, — сказал Гораций, — поймите, пожалуйста, что если бы вы предложили мне награду за… за простую вежливость, то я должен был отклонить ее.

— А разве ты мне не сказал, что сильно нуждаешься в заказчиках?

— Так было в то время, — сказал Гораций, — но с тех пор, как я имел удовольствие видеть вас в последний раз, мне попался такой, что лучшего я и не желаю.

— Я поистине радуюсь, слыша это, — ответил джинн, — ибо этим ты показываешь мне, что мне удалось оказать тебе первую услугу, которую ты потребовал.

Гораций с горестью принял такую весть — она задела его гордость; сначала он мог только с трудом прошептать:

— Вы… вы послали его ко мне?

— Я, и никто другой, — сказал джинн, сияя от удовольствия, — ибо в то время как я, незримый людьми, кружился в воздухе, решив заняться твоим делом прежде, чем искать Сулеймана (мир ему!), я случайно подслушал, как одно человеческое существо цветущей внешности громко сказало на мосту, что желает воздвигнуть для себя дворец, но не может найти зодчего. Тогда я, заметив тебя издали у открытого окна, перенес его туда в передал в твои руки.

— Но он знал мою фамилию… у него была в карманах моя карточка! — сказал Гораций.

— Я снабдил его ярлыком с обозначением твоего имени и жилища, чтобы он не оказался несведущим.

— Ну, слушайте, г. Факраш, — сказал несчастный Гораций, — я знаю, вы действовали с добрым намерением, но… иногда больше не делайте ничего подобного! Если бы мои собратья по профессии как-нибудь узнали об этом, меня обвинили бы в нарушении профессиональной этики. Мне и в голову не приходило, что вы предоставите мне клиента таким путем, иначе я бы не допустил до этого.

— Это была ошибка, — сказал Факраш. — Но ничего! Я отменю все это и придумаю другие средства послужить тебе.

Гораций простонал. Отменить это! Как же можно все это расстроить без явного скандала?

— Нет, нет, — сказал он. — Ради Бога, оставьте все как есть, а то напортите еще более. Простите меня, дорогой г. Факраш, я боюсь, что кажусь неблагодарным, но я так был поражен. И в самом деле, я вам чрезвычайно обязан. Хотя способ, который вы употребили, был… был немного некорректен, вы все-таки оказали мне огромную услугу.

— Это ничего, — сказал джинн, — в сравнении с теми услугами, которые я надеюсь оказать такому великому благодетелю.

— Нет, право, вы не должны стараться сделать еще что-нибудь для меня, — настаивал Гораций, чувствуя необходимость раз и навсегда пресечь все дальнейшие попытки джинна к оказанию ему благодеяний. — Вы уже достаточно сделали. Ведь благодаря вам мне поручено строить дворец, вследствие чего я долгое время буду очень занят и счастлив.

— Значит, сыны человеческие очень любят тяжелый труд? — спросил изумленный Факраш. — У джиннов это совсем не так.

— Я люблю свое дело ради него самого, — сказал Гораций. — А кроме того, приведя его к концу, я получу много денег, что особенно важно для меня теперь.

— А почему, сын мой, ты так желаешь себе богатства?

— Потому что, — сказал Гораций, — кто недостаточно обеспечен в наше время, тому нельзя жениться.

Факраш улыбнулся со снисходительным состраданием.

— Как превосходно сказал один из древних: «Кто вознамерился жениться, подобен человеку, опускающему руку в мешок, где сидят много тысяч змей и один угорь. Однако же, если так решит рок, то он может вытащить угря». Ты благообразен и находишься в тех летах, когда естественно желать любви девицы. Итак, мужайся духом и гляди весело: возможно, что когда у меня будет больше свободного времени, я найду тебе подругу, которая порадует твое сердце.

— Пожалуйста, не беспокойтесь и не ищите для меня ничего подобного! — поспешно сказал Гораций, мысленно представляя себе какую-нибудь беспомощную и оскорбленную незнакомку, существо, кинутое в его жилище, как мешок с углем. — Уверяю вас, я предпочту найти себе жену обычным путем, что я и надеюсь вскоре сделать благодаря вашей доброте.

— Разве есть уже какая-нибудь дева, по которой томится твое сердце? Если так, не бойся назвать мне ее имя и жилище, и я достану ее для тебя.

Но Вентимор уже ознакомился с восточными методами джинна и усомнился в его такте и скромности по отношению к Сильвии.

— Нет, нет, конечно, нет. Я говорил вообще, — сказал он. — Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, но я хочу дать вам понять, что я и так слишком награжден. Вы меня поставили на путь к славе и богатству. Если я их не добуду, то виноват буду сам. Во всяком случае, от вас мне больше ничего не нужно. Если вы думаете найти Сулеймана (мир ему!), то вы должны совсем удалиться на Восток, потому что, без сомнения, здесь его нет. Вы должны посвятить все свое время этому делу, быть как можно спокойнее и не терять мужества, какие бы до вас ни дошли вести. Но самое главное: не тревожьте себя мыслями обо мне или о моих делах.

— О ты, премудрый и красноречивый, — сказал Факраш, — твой совет превосходен. Итак, я удаляюсь. Но пусть я выпью кубок погибели, если не буду полон мыслями о твоем благодеянии. Говоря так, он сложил ладони над головой, его ноги начали проваливаться сквозь ковер, и он исчез.

«Слава Богу, — думал Вентимор, — он понял наконец. Кажется, больше я его не увижу. Чувствую себя неблагодарным животным, потому что говорю так, но ничего не могу поделать. Не могу выносить благодеяний какого-то джинна, который сидел в отвратительной медной бутыли со времен Соломона, вероятно, имевшего достаточные основания, чтобы закупорить его туда».

Потом Гораций спросил себя, не следует ли по чести открыть обстоятельства дела Вакербасу и дать ему возможность отказаться от уговора, если бы он нашел это нужным.

Нет, он не видел необходимости рассказывать ему о чем-либо: единственный результат был бы тот, что его клиент заподозрил бы его к умственной ненормальности: и кто захотел бы иметь дело с невменяемым архитектором? Затем, если отказаться от этой работы безо всяких объяснений, что можно сказать Сильвии? Что сказал бы отец Сильвии ему? Тогда уж, конечно, свадьбе не бывать!

В конце концов, его но в чем упрекнуть: Вакербасы были совершенно довольны. Он был положительно уверен, что окажется достойным их выбора, он не причинит никому вреда, приняв на себя это дело; тогда как он только бы оскорбил их, повредил себе навсегда и потерял всякую надежду добыть Сильвию, если бы сделал попытку открыть им правду.

Факраш исчез, чтобы никогда не вернуться. По всем этим соображениям, Гораций решил, что молчание — единственная возможная для него политика, и хотя некоторые моралисты могут осудить его поведение, как недобросовестное и уличающее в недостатке истинного мужества, я осмеливаюсь усомниться, чтобы какой-либо читатель, самый независимый, прямолинейный и равнодушный к славе и к насмешкам, поступил иначе в том крайне щекотливом и трудном положении, в каком находился Вентимор.

Прошло несколько дней, в которых каждый рабочий час был полон для Горация восторгами творчества. Каждому человеку с душой художника является иногда — хотя, в большинстве случаев, слишком редко, — откровение собственного скрытого могущества, такого, на какое он не смел и надеяться. Теперь все годы ученичества и теоретизирования, которые он уже начинал считать потерянными, стали приносить золотые плоды. Он придумывал и чертил быстро и своеобразно, с полным сознанием своего мастерства в разрешении представлявшихся задач, и с таким упоительным наслаждением погружался в разработку как общего плана, так и деталей, что ему почти становилось страшно, не является ли он жертвой самообольщения.

Конечно, вечера он проводил у Фютвоев, открывая в Сильвии все новые в более восхитительные качества. Словом сказать, он был очень влюблен, очень счастлив и очень занят — три состояния, не так часто встречающиеся вместе.

Как он и предвидел, он в самом деле избавился от Факраша, который, очевидно, был слишком поглощен разыскиванием Сулеймана, чтобы думать о чем-нибудь другом. Да и не было оснований, почему бы ему не продолжать своих поисков в течение жизни одного или двух поколений, так как могло потребоваться не меньше времени для убеждения его в том, что этого могущественного монарха уже нет на престоле.

— Было бы так грубо, если бы я это сказал ему, — думал Гораций, — когда он был так озабочен пересмотром своего дела. И это дает цель жизни бедному старикашке да и удерживает его от вмешательства в мои дела. Оно и лучше для нас обоих.

Маленький званый обед Горация уже откладывался два раза, пока им не начал овладевать суеверный страх, что он никогда не состоится; но, наконец, профессора заставили окончательно назначить определенный день.

Накануне этого дня, после завтрака, Гораций призвал свою хозяйку для совещания насчет обеда.

— Пожалуйста, ничего замысловатого, г-жа Рапкин, — сказал Гораций, который хотя и желал бы устроить для Сильвии настоящий пир из самых тонких блюд, однако должен был считаться с предрассудками ее отца. — Совершенно простой обед, безукоризненно приготовленный и красиво сервированный, — то, что вы так прекрасно умеете делать.

— Я полагаю, сударь, вы потребуете Рапкина для услуг?

Так как бывший буфетчик при подобных обстоятельствах впадал в трансы, во время которых мог только улыбаться и кланяться с безмолвной учтивостью, роняя соусники и тарелки, то Гораций ответил, что он имеет в виду другого, чтобы не затруднять г-на Рапкина; по жена выразила такое доверие к способностям своего мужа выйти изо всяких затруднений, что Вентимор оставил этот вопрос открытым и предоставил ей взять лишнего помощника, если она найдет это нужным.

— Какой же суп вы дадите нам? — спросил он г-жу Рапкин, которая стояла перед ним совершенно бесстрашно, ожидая его распоряжений.

После долгой душевной борьбы она нехотя предложила мясной бульон, что Гораций нашел слишком простым; он отклонил его в пользу супа.

— Ну, потом — рыба, — продолжал он. — Как относительно рыбы?

Г-жа Рапкин несколько секунд рылась в недрах своей кулинарной памяти и, наконец, извлекла оттуда то, что она назвала «вкусной жареной камбалой». Гораций и слышать не хотел о камбале и настаивал на том, чтобы сварить лососину. Она предложила корюшку, которой он, по счастливому наитию, противопоставил палтуса иод соусом из омаров. Однако соус представлял для нее непреодолимые трудности, и она предложила компромисс в виде трески, на что он, наконец, согласился, так как на эту рыбу профессор вряд ли мог посмотреть, как на проявление тщеславия.

Очередь дошла до менее трудных вопросов: быть или не быть закуске, жарить ли мясо или птицу.

— Что теперь есть по сезону? — спросил Гораций. — Вот посмотрим… — и при этом выглянул из окна, как будто ища указаний на улице…

— Верблюды, ей-же Богу! — воскликнул он вдруг.

— Верблюды, г. Вентимор? — повторила г-жа Рапкин, совершенно обалдев, потом вспомнив, что он имеет склонность к неуместным шуткам, она снисходительно кашлянула.

— Пусть я умру, если это не верблюды! — сказал Гораций. — А вы как думаете, г-жа Рапкин?

Из слабого тумана, который висел над дальней частью площади, выдвигался караван высоких серых животных с длинными, изящно изогнутыми шеями и жеманной походкой. Даже г-жа Рапкин не могла не признать в них верблюдов.

— Какого черта нужно каравану верблюдов на Викентьевой площади?! — сказал Гораций с внезапным испугом, в котором не мог себе дать отчета.

— Скорее всего, это из цирка Барнума, сударь, — говорила хозяйка. — Я слышала, что в этом году опять будут представления в Олимпии.

— Ну, конечно! — воскликнул Гораций с явным облегчением. — Здесь им по пути от Доков… по крайней мере, все в ту же сторону. Или же, вероятно, на той дороге ремонт. Значит… они повернут налево, за угол. Посмотрите, при них арабские погонщики. Удивительно, как эти люди правят ими!

— Мне кажется, сударь, — сказала г-жа Рапкин, — что они идут к нам; они как будто останавливаются у подъезда.

— Не говорите такой дьявольской… Прошу прощения, г-жа Рапкин, но почему же?.. Господи, верблюды Барнума и Белея должны свернуть с дороги, чтобы зайти ко мне? Ведь, знаете, это смешно! — сказал Гораций в бешенстве.

— Это, может быть, и смешно, сударь, — возразила она, — но они все легли на землю против нашей двери, как видите, и их негры делают вам знаки, чтобы вы вышли поговорить с ними.

Так оно и было. Один за другим верблюды — очевидно, самые чистокровные — подогнули ноги, точно складные скамейки, и улеглись в ряд по знаку своих вожатых, которые теперь обратились с глубокими поклонами к окну, где стоял Вентимор.

— Кажется, мне лучше сойти вниз и узнать, что им нужно, — сказал он с несколько болезненной улыбкой. — Может быть, они не нашли дороги к Олимпии…

«Хочу только надеяться, что здесь не заметан Факраш, — думал он, спускаясь по лестнице. — Но он явился бы сам… во всяком случае, не стал бы посылать мне вестей на таком количестве верблюдов!»

Как только Вентимор появился па пороге, все проводники бросились ниц, своими плоскими черными носами уткнувшись прямо в камни.

— Ради Бога, встаньте! — сказал Гораций сердито. — Это не Гаммерсмит. Поверните налево, к Вокзальному Мосту, и спросите полицейского, где ближайший путь к Олимпии.

— Не гневайся на рабов твоих! — сказал главный погонщик на превосходном английском языке. — Мы здесь по повелению Факраша-эль-Аамаша, нашего господина, которому мы обязаны повиноваться. Мы привезли тебе все это в дар.

— Привет вашему господину, — сказал Гораций сквозь зубы, — и скажите ему, что лондонскому архитектору верблюды не могут пригодиться. Скажите, что я весьма благодарен, но принужден отказаться от них.

— О, высокородный господин, — объяснил погонщик, — верблюды не дар, но они навьючены дарами. Так как мы не смеем ослушаться приказа нашего господина, то дозволь внести в твое жилище эти ничтожные знаки его благоволения и отбыть с миром.

Гораций и не заметил, что на всех верблюдах были тяжелые вьюки, теперь снимаемые погонщиками.

— О, если это необходимо! — сказал он не слишком-то любезно. — Только, пожалуйста, поторопитесь: вот уже собирается толпа, и я не хочу, чтобы сюда пришла полиция.

Он вернулся в комнаты, где застал г-жу Рапкин, остолбеневшую от изумления.

— Все… все в порядке, — сказал он. — Я забыл… Это только несколько восточных вещей оттуда же, откуда и медный кувшин, знаете. Они присланы мне… на осмотр.

— Уж как-то чудно посылать товары на дом на верблюдах, сударь, не правда ли? — сказала г-жа Рапкин.

— Вовсе не чудно, — сказал Гораций. — Это очень предприимчивая фирма, которая придумала такой способ рекламы.

Один за другим, вереницей, входили смуглолицые погонщики; каждый складывал свой груз на пол с каким-то гортанным восклицанием и удалялся, пятясь, пока гостиная не была завалена горами мешков, тюков и ящиков, после чего явился главный погонщик и сообщил, что по числу подарки уже все.

«Интересно знать, сколько ждет себе на чай этот парень, — думал Гораций, — одного золотого как-то мало, но это все, что я могу. Попробую дать».

Но надсмотрщик отказался от всякого вознаграждения с благодарным достоинством. Когда же Гораций проводил его до ворот, то застал у ограды полицейского.

— Знаете, это не годится, — говорил полицейский. — Верблюды загородили всю улицу… Пусть проходят, а то я обязан…

— Да ладно уж, служивый, — сказал Горации, всовывая ему в руку тот золотой, от которого отказался погонщик, — они сейчас двинутся дальше. Они привезли мне несколько подарков от… от одного приятеля с Востока.

Тем временем проводники влезли на ставших на колени верблюдов, которые затем поднялись вместе с ними, двинулись по площади и, колыхаясь на ходу, скоро оставили за собой толпу, которая тупо таращилась на караван, пока верблюд за верблюдом исчезли в тумане.

— Я бы рад иметь таких знакомых, — сказал полицейский. — Ваш приятель, видно, из тароватых, не так ли?

— Очень! — сказал Гораций с яростью и вернулся к себе в комнату, откуда г-жа Рапкин уже ушла.

Его руки тряслись, но не от радости, когда он развязывал мешки и тюки и открывал ящики чужеземного вида, при взгляде на содержимое которых у него занялся дух.

В тюках оказались ковры и ткани, которые он определил по внешнему виду, как баснословно древние и выше всякой цены; в мешках заключались золотые кувшины и посуда чужеземной работы и невероятных размеров, ящики были полны драгоценных камней: нитей молочно-розоватого жемчуга величиной со среднюю луковицу, снизок нешлифованных рубинов и изумрудов, самые мелкие из которых едва поместились бы в обыкновенную коробку для воротников; и бриллиантов, грубо ограненных и отшлифованных, каждый величиной с кокосовый орех, в центре которых искрилось прозрачное призматическое сияние.

По самому скромному счету общая стоимость этих подарков едва ли могла быть меньше нескольких сот миллионов; по всей вероятности, никогда, во всей истории мира, ни одна сокровищница не содержала в себе таких богатств.

Было бы трудно для каждого, кто увидал бы себя внезапно обладателем такого громадного, неисчислимого богатства, сделать какое-либо замечание, вполне достойное такого случая, но, конечно, ни одно из них не оказалось бы таким неподходящим и действительно неуместным, как восклицание Горация, которое, хотя и было глубоко прочувствованно, но заключалось только в единственном слове: «О, черт!»