Медовый месяц у прабабушки, или Приключения генацвале из Сакраменто

2.

Прошел, наверное, месяц, когда у меня раздался звонок. Я даже не сразу сообразил, кто это. Патрик Уоррен вернулся из свадебного путешествия.

— Ну как там озеро Рица, Пицунда, обезьяний питомник, гора Ахун?.. — я попытался вспомнить еще что-нибудь, но мой запас исчерпался.

— Замечательно! Много впечатлений, — сказал он. — Можно мне к вам подъехать?

Я думал, на крышу факультета иностранных литератур сядет полицейский вертолет, но этого не произошло. Уоррен просто пришел и сел напротив меня. Он был такой огромный, что в кабинете сразу стало тесно. Глаз, и часть щеки Патрика были темно-синими. Я не стал спрашивать: Уоррен сам обстоятельно рассказывал.

Собирались они тщательно, везли чемоданы подарков. Люба гостила в Сухуми у прабабушки Манико позапрошлым летом. Двухэтажный дом, который построил покойный муж Манико, служивший садовником на даче товарища Кагановича, стоял на самом берегу моря, окруженный виноградником. Там (у прабабушки, а не только у Кагановича) море очень близко от кровати: проснулся и — бултых. Кстати, трубка, которая так взволновала Патрика, была подарена Сталиным Кагановичу. Когда у Кагановича отобрали дачу, садовник, муж Манико, трубку нашел и взял себе.

Летом дом и сарайчики вокруг заселяли курортники — восемнадцать семей. Сама прабабушка жила там, где было потише: на краю сада, в сарайчике, стеля себе на полу. Ноги ее внутри не умещались и, как старуха говорила, спали на воздухе. Там же, в сарайчике, она держала в ямке большую старую кастрюлю, в которой хранила деньги. Продав фрукты или получив с жильца плату, Манико раздвигала в полу сарайчика две доски и засовывала под крышку кастрюли рубли, украинские карбованцы, грузинские купоны, казахские тенгю, сомы, латы, зайчики и другие свободно конвертируемые валюты. Сбербанкам Манико никогда не доверяла. Она понимала слово «деньги», проблемы же инфляции — это были глупости, которые ее не волновали.

В саду росли персики и виноград, измельчавшие от старости, но сладкие. Прабабушка Манико раньше возила фрукты на рынок, а со старостью ставила лоток на кругу, возле конечной остановки четвертого автобуса. Шоферы выгребали деньги из кассы, снова прилепляли пломбу и покупали у Манико фрукты. С другой стороны дома, за садом, проходило шоссе, за ним железная дорога, а дальше горы, пологие части которых были покрыты виноградниками, пока Горбачев не ввел сухой закон. Местное начальство его выполнило, виноградники вырубив подчистую. Теперь, когда дует ветер, оттуда на поселок и пляжи летят тучи пыли.

Про это Люба рассказывала своему жениху, когда он приезжал на своем «Форде» со службы и садился обедать. Патрику все нравилось. Он говорил, что очень любит экзотику. Он то и дело смеялся и не мог дождаться отъезда в медовое путешествие.

Дозвониться в Сухуми оказалось невозможно, письмо послали, но ответа не пришло, и молодожены решили поднести прабабушке сюрприз. В крайнем случае Манико выселит ради них из одной комнаты жильцов. Так думала Люба и учила мужа:

— Скажи: «Здравствуйте, мы из Америки». А уж я сама добавлю: «Познакомься, Манико, это мой муж Патрик. Он совершенно не говорит ни по-русски, ни по-грузински, ни по-абхазски». Ты скажи: «При-вет!» Прабабушка, конечно, ответит: «Наконец-то! Явились, не запылились». Она всегда это говорит, и ласка так и светится в ее глазах. Тут ты изумишь ее русской фразой: «Очень приятно». А дальше все пойдет само собой…

Глядя на карту, Патрик предлагал лететь через Стамбул или Тегеран, но агентство путешествий предложило им билеты до Сухуми с пересадкой на «Аэрофлот» в Москве. Там они могли навестить Любину тетю, сестру матери.

Бабушка Любы, дочка Манико, давно умерла, а дедушки вообще почему-то не было. Родители у Любы погибли пять лет назад, когда отец купил «Жигули» и по дороге на Кавказ врезался в бензовоз. Или бензовоз врезался в них— сумма погибших от перестановки участников не меняется. Тетя с мужем оба преподавали в МГУ. Они и помогли Любе попасть на практику в Америку и были очень рады теперь, что их приемная дочь попрактиковалась не вхолостую. Простые русские слова иногда ошеломляют меня своим ясновидением.

Перед отъездом Патрик искал в Сакраменто подходящую майку, и продавец убедил его, что моднее всего будет носить двуглавого орла с надписью по-русски:

Значение текста Патрик не очень понимал, хотя Люба ему перевела, но орел ему нравился. В Москве Патрик пришел в восторг от вечно живого Ленина в гробу. Он хотел также зайти в Макдоналдс, но Люба была не в силах стоять в еще более длинной очереди.

Самолет на Сухуми долго не вылетал, а когда долетел, долго не приземлялся «по метеоусловиям». Патрик был очень доволен, что их в полете не кормили.

— Русские лучше нас следят за диетой, — объяснил он жене, — мне это так нравится!

Прилетели ночью, когда ветер разогнал тучи. На летном поле после грозы пахло полынью, а звезды светили так же ярко, как в Калифорнии. Любу никто не встречал. Наверное, прабабушка Манико не успела получить телеграмму, которую они дали из Москвы. Такси тоже не было, но шофер мусорной машины аэропорта, узнав, что это американцы, согласился их подвезти. Люба провела переговоры о сумме. Шофер попросил пятьсот долларов, но согласился за три, потребовав эти три доллара вперед.

Луна прислонилась к краю горы, тихо освещая поселок и заменив уличные фонари, которые не горели. Люба разыскала круг, где делал конечную остановку четвертый автобус, а возле него дом прабабушки Манико. Они выгрузили из мусоровоза чемоданы с подарками.

Люба с малолетства проводила здесь все летние каникулы и знала не только каждое дерево и каждый кустик, но все трещины в асфальте и каждый выпавший сучок в высоком покосившемся заборе. Через этот забор они перелезали вдвоем с Гиви, соседом, сыном продавца из ювелирного магазина, когда Манико не пускала Любу вечером погулять. С этим соседом у Любы кое-что было, и не вечером, а днем, когда ювелирный магазин на набережной работал, а дома, кроме Гиви, никого не было. Но сейчас она не хотела это вспоминать. Она шла вдоль забора, за ней Патрик нес два огромных чемодана.

Вот кривая калитка. Люба на ощупь просунула руку в щель, отодвинула засов и подумала, что сейчас залает Тимур. Он всегда лаял при шорохе, полагая, что охальники норовят сорвать персики, свисающие через забор.

Заскрипели петли, а Тимур не залаял. Вдоль тропинки висели веревки, но на них не сушились трусы и купальники многочисленных обитателей. Сарайчики, обычно заполненные дикими курортниками, как пчелиные ульи, были мертвы. Если не считать крика птицы, потревоженной в гнезде, стояла мертвая тишина.

— Ой, смотри! — прошептала Люба.

Дом зиял черными провалами выбитых окон. Луна освещала черепицу, часть которой была проломлена.

— Может, они построили новый дом, а этот разрушают? — предположил Патрик.

Люба, не ответив, заспешила к сарайчику, в котором летом спала Манико. Дверь сарайчика была открыта, изнутри доносился запах примуса и сырости. Потревоженные мухи жужжа роем вылетели в дверь.

— Погром какой-то… Просто ума не приложу, что случилось и что нам делать, — в глазах у Любы появились слезы. — Два часа ночи, соседи спят, спросить не у кого…

— Постой-ка…

Патрик опустил на дорожку чемоданы, вынул из кармана фонарик и, посвечивая себе под ноги, пошел в дом. Через несколько минут он вернулся.

— Похоже, это взрыв. Там внутри разрушенная мебель, детские игрушки на полу. Может, звякнуть в полицию?

— В милицию, — поправила Люба. — Телефон был на кухне, но летом Манико его отключала, чтобы жильцы не звонили. Сейчас я погляжу.

Патрик осветил ей дорогу, и они вошли в дверной проем. Дверь лежала тут же рядом, в траве. Небо с луной было видно сквозь крышу. Слева газовая плита, за ней кухонный столик. Рядом с ним была тумбочка, на которой стоял телефон. Люба взяла у Патрика фонарик. Телефон оказался на месте. Она сняла трубку и услышала гудок — телефон работал.

Она набрала 02, долго никто не брал трубку, потом кто-то, откашлявшись, произнес что-то по-абхазски. Люба объяснила по-русски, что она приехала к прабабушке в гости, а прабабушкиного дома нет. То есть он есть, но разрушен. И как узнать, где прабабушка и что вообще теперь…

— Слушай, дарагая, — хриплый голос перешел на русский. — Ты что, одна такая? У всэх тут дома разрушены. У всэх нэту прабабушки. Что это вообще такое? Звонишь посреди ночи, дэжурным спать не даешь, понимаешь! Арэстуем тебя, эсли еще будешь звонить!

В трубке раздались короткие гудки.

Люба прижалась к Патрику.

— Может, разбудить соседей? С этой стороны жил ювелир, с той — дедушка Резо, сын Манико…

— Знаешь что, — решил Патрик, — до утра недолго, какие-то четыре-пять часов. Я привык ночью не спать, мне это легко. В конце концов, впереди у нас целый медовый месяц. Сейчас я положу чемоданы плашмя, постелю мою куртку, ты ляжешь. А я посижу, посмотрю на луну. Луна здесь сказочно красивая.

Утром в доме, где жил Резо, сын прабабушки Манико, то есть, так сказать, двоюродный дедушка Любы, послышались голоса. Сонная Люба, вскочив и на ходу проверяя прическу, побежала туда. Боже мой, что там началось! Ее сразу узнали, запричитали. Вокруг нее крутились дети и женщины, большинство из них она не знала. Побежали за Патриком, который ничего не понимал, привели его, принесли их чемоданы.

— Здрасвюйте, мы из Америка, — сказал всем Патрик. — Ошшен приятно.

— Где же Манико? — спросила Люба.

— Сейчас приведем твою прабабку, — отозвался дедушка Резо. — Никуда она не делась.

Он был горбатый, беззубый, седой и давно не бритый.

— Так она здесь? Слава Богу!

Резо ушел в сарай и медленно вывел седую лохматую старуху в белой ночной рубашке до полу. Она шла, опираясь на костыль.

— Манико! — крикнула Люба и бросилась к ней на шею.

— Кто это? — спросила Манико.

Лицо ее перекосила судорога.

— Это же Люба, — сказал Резо.

— Какая Люба?

— Твоя Люба, правнучка.

— Не помню.

— Манико после взрыва память отшибло, — объяснил Резо, обращаясь почему-то к Патрику, — она немножко не в себе. Да тут все не в себе. Видите, что делается? Ты пока садись, генацвале, в ногах правды нет.

Патрик улыбался, но не понимал и поэтому не реагировал.

— Он что, глухой? — спросил Резо.

— Нет, он американец.

Патрик уселся на скамейку, за большой стол под деревом.

— Он настоящий американец? — поинтересовалась черноглазая девочка с двумя тоненькими косичками.

Она подошла к Уоррену и потрогала его за колено. Патрик погладил девочку по голове.

— Настоящий, настоящий, — ответила за него Люба. — А где Тимур?

— Собаку танк раздавил, — ответила девочка. — Совсем недавно.

— Что Ти-мууур!.. — протянул Резо. — Соседа-ювелира со всей семьей убили. Золото у него искали. А мы вот живы пока…

— И Гиви убили? — вырвалось у Любы.

— Гиви первого убили, он отца от них закрыл…

Любе стало страшно, она прижалась к Манико.

— Кто это? — спросила опять прабабушка.

— Говорят тебе, это Люба! — рассердился Резо.

Люба поцеловала Манико, вздохнула и решила раздать подарки, которые они привезли. Открыв чемодан, она увидела, что он наполовину пуст. То же случилось со вторым чемоданом. В обоих чемоданах лежало по паре крупных камней для веса. Патрик потрогал замки.

— Видишь, поломаны? Кто-то в аэропорту, в Москве или Сухуми, отобрал часть вещей себе.

— Это теперь часто бывает, — сказал дедушка Резо. — Хорошо еще, не все взяли. Кастрюлю с деньгами у Манико из рук вырвали, хорошо, что руки целы…

Всем подарков не хватило, начались слезы. Две девочки подрались, одна сказала:

— Лучше бы вы ничего не привозили, тогда было бы всем одинаково.

Люба не стала это переводить Патрику. А тот, увидев, что калитка покосилась и вот-вот рухнет, поднял с земли топор и, подперев плечом столб, стал соображать, как его закрепить. Резо молча принес ему пару досок и гвозди.

Потом сели за стол завтракать. Резо долго извинялся, что у них ничего, кроме брынзы, хлеба да персиков с дерева, нет.

— Война тут идет, — сказал он. — Брат на брата… К маме в дом снаряд попал. Хорошо, что днем, все были кто где, двоих только ранило, их в больницу увезли, и вот маму… Ее немного контузило.

— К врачу ходили? — спросила Люба, пытаясь обнять Манико, но та отстранилась от Любы, как от чужой.

— Доктор обещал, может, Манико оживет, — продолжал Резо. — Она еще хорошо отделалась… Абхазские ополченцы выгоняли грузин из своих домов на улицу. Свои хуже фашистов, звери какие-то. Бог разум у них отнял. Собственных родственников готовы убивать за правое дело. Кто их знает, чье правое? Кто грузин, кто абхазец, кто русский, кто осетин, кто половинка, кто четвертушка? Вон, я и еще два моих брата женаты на абхазках. Наши дети кто? Понимаешь, генацвале?

Люба переводила, Патрик кивал.

— А вы отдыхать приехали? О-хо-хо! Какой-такой здесь теперь отдых? Дом разрушен, есть нечего. Канализацию прорвало, все идет на пляжи. Конечно, мы вам очень рады. Но я вам так скажу: лучше от греха подальше уезжайте из Сухуми куда-нибудь еще.

— Как ее зовут? — спросила прабабушка Манико и тряхнула кипой давно нечесанных седых волос.

— Люба она, Люба! — рассердился дедушка Резо и повторил:— Уезжайте, пока здесь опять не началось…

— Куда же? — растерянно спросила Люба.

— Думаю, — сказал Резо, — лучше ехать в сторону Сочи, поближе к России. Там меньше убивают.

— Спроси у них, Луба, — поинтересовался Патрик, — где здесь ближайший пункт проката автомобилей? Это для нас сейчас самое удобное…

Услышав перевод, Резо грустно улыбнулся.

— Тогда, может, кто-нибудь продаст подержанную машину? — не унимался Уоррен.

— Люба, объясни ему, как это все сложно, — терпеливо сказал Резо, поколебался и предложил:— Знаете что? В сарае стоит «Москвич» Отара, моего сына. Он в Тбилиси и вряд ли сюда сейчас приедет. Его здесь врагом объявили. Машина все равно без пользы стоит, бензина нет. А еще говорили, что будут для армии машины забирать… Езжай на ней, сынок. Если только завести ее сможешь. Американцу они, может, бензина дадут?

— А как мы ее вам отдадим? — спросил Патрик. — Сюда вернемся?

— Ни в коем случае! Отар мой женат на русской, мать ее живет в Дагомысе под Сочи, Люба ее знает. Вот у нее в саду машину и поставишь, когда будете уезжать. Ты поняла, Люба?

Молодые посоветовались. Патрик засмеялся и долго тряс дедушке Резо руку.

«Москвич» стоял в сарае. Нельзя сказать, что он был новый, но голубой его цвет еще можно было угадать в отдельных местах. Патрик видел такие автомобили на выставках старых машин, они стоили дорого.

— Так и быть, — решил Резо. — Полканистры у меня есть припрятанной. Ты ее вернешь полной, идет? Если ГАИ спросит доверенность на машину, дашь им немножко долларов — это даже лучше, чем доверенность, понял? Еще вот вам два одеяла на случай, если гостиницу не найдете. В машине тоже можно неплохо спать, особенно с молодой женой, так?

— Спасибо, вы очень добры к нам, — вежливо сказал Патрик, и Люба перевела. — Я этого никогда не забуду. Приезжайте к нам в Калифорнию, я тоже дам вам свой «Форд», и поедете путешествовать на озеро Тахо.

— Дети! — крикнул Резо. — Хлеб по карточкам, они его нигде не купят. Принесите им из подвала буханку хлеба и банку абрикосового варенья…

— Можно хотя бы разок взглянуть на море? — осторожно спросил Патрик.

Поняв, чего хочет американец, Резо взял его за локоть, повел за кусты к обрыву. Патрик остановился и замер, разинув рот. Там открывалась голубая даль, чистая и тихая. Где-то на самом горизонте шел кораблик, дымя из трубы. Под обрывом шелестел о камни прибой.

— Посмотреть-то можно, — стоя позади, Резо качал головой. — Вот море. Но купаться ни в коем случае нельзя: вода отравлена канализацией.

Они вернулись в сад.

— Луба, — сказал Патрик, — у меня есть важный вопрос к Манико. Можно увидеть трубку, которую курил господин Сталин?

Прабабушка молча пожала плечами. Ответил за нее дедушка Резо:

— Как же, знаю хорошо эту трубку. Мама ее очень бережет как память об отце. Я, когда молодой был, ее курил потихоньку от матери. И друзьям давал покурить, потому что всем было интересно. Говорили даже, что она волшебная.

— Где же она?!

— Мама увидела, что я ее курил, и куда-то спрятала. Но куда именно, память у нее теперь начисто отшибло. Я уже искал… Может, она придет в себя и вспомнит… Извини, генацвале!

На прощанье слегка приунывший Патрик вынул видеокамеру и стал снимать все подряд: море, заросший, неухоженный сад, разрушенный дом Манико, замечательный автомобиль «Москвич», который еще не знал, что ему предстоит медовое путешествие, и всех своих новых родственников, выстроившихся с вдруг окаменевшими лицами в длинную шеренгу вдоль забора.

Самым сложным для Патрика оказалось влезть в машину. Дверь была маловата. Он занял полтора передних сиденья, и Любе осталась только половинка. Ноги нельзя было распрямить, но ехать было можно. Мотор не хотел заводиться; Патрик, посмеявшись, открыл капот, повозился полчаса со свечами и карбюратором, и «Москвич» ожил.

Все стояли и махали им вслед. Прабабушка Манико плакала, хотя так и не узнала Любу. Они выехали на круг четвертого автобуса. Наконец-то медовый месяц начался. Этот месяц теперь, когда Патрик мне про него рассказывал, походил на кино, хотя то была просто жизнь.