Медвежий вал

Глава первая

Враг засел перед Витебском на новом оборонительном рубеже. Он отгородился надолбами, рвами, проволочными заграждениями. Каждый метр земли перед проволокой был пристрелян, все рассчитано, занумеровано, записано.

Перешли к обороне и войска армии. Через неделю войска успели зарыться в землю, источили ее ходами сообщения, построили блиндажи, крытые наблюдательные пункты, поставили проволочные заграждения и минные поля. Коробки с толом чуть прикрыли дерном в расчете на скорый снег. Шло глухое соревнование с противником в искусстве маскировки, в строительстве более надежных убежищ, в прикрытии подступов к переднему краю огнем из всех видов оружия. Артиллерийские группы поддержки пехоты планировали десятки огней — сосредоточенных, заградительных, дальнего нападения...

Сотни глаз напряженно следили за врагом. Прошел немец, проехала повозка, загорелось где-то строение — все отмечали в своих журналах разведчики-наблюдатели. Выстрелило вражеское орудие, прошил темноту трассирующими пулями пулеметчик, показались в утренние часы дымки над блиндажами — все заносили на схемы, засекали, включали в сводку. Все эти мелочи, как ручьи, сливались в широкий поток, шли в дивизию, корпус, армию...

Оборона. Стена против стены...

С каждым днем все трудней наблюдение за противником. Он тоже успел глубоко зарыться в землю. А знать надо не только то, что он делал сегодня, но и то, что собирается делать завтра. Это закон войны — видеть врага, знать о нем, самому оставаясь невидимым.

Для тех, кто в резерве, период обороны — учеба; для тех, кто на передовой, — тяжелый, до мозолей, труд; для разведчиков — страда, постоянные стычки с врагом, где неумелый может погибнуть, не увидев неприятеля в глаза, где люди, совершив подвиг, читают назавтра в газетах, что у них на участке происходила ружейно-пулеметная перестрелка...

Труднее всего на фронте пехоте. Это она мерзнет в окопах, засыпаемых снегом, она всматривается в темноту ночи, она до кровавых мозолей натирает ладони, отрывая окопы, в которых можно было бы обороняться, а потом подумает о блиндаже в один-два наката. Это к ней позже, чем к другим, приносят дивизионную газету, к ней опасней всего добираться, потому что она на передовой. Лишь через месяц-два окончатся первоочередные работы, и пехота вздохнет свободней, а пока ночью бойцы и сержанты цепочкой выходят на рытье окопов.

До противника рукой подать, и, когда с его стороны взлетает ракета, все приседают и замирают на месте. Гаснет ракета — и снова все принимаются за дело. Пулеметные очереди, выпускаемые наугад, то и дело чиркают по земле, и пули то гаснут в ней, то с треском взлетают к звездам. Бывает, пуля зацепит бойца, и он повалится со стоном. Еще злее работают оставшиеся, вбивая кирку и ломы в мерзлый грунт, метр за метром вгрызаясь в землю.

Раньше с большой неохотой и опаской рыли окопы вблизи противника, зная, что там будет опаснее и труднее обороняться. А сейчас? Сейчас сами подбираются как можно ближе к проволочным заграждениям врага, потому что знают — не он будет наступать, а мы!

Значит, наши жизни будут сохранены на укороченных дистанциях во время атаки.

...Крутов не очень полагался на донесения о ходе оборонительных работ, которые шли из подразделений, и решил начать проверку с участка Глухарева. Ему почему-то казалось, что у Глухарева дела должны идти хуже, чем у других комбатов. Глухарев был молчалив, на вопросы Крутова односложно отвечал «да», «нет», а то подсовывал сводку и тыкал пальцем в нужную графу, будто трудно было повернуть языком.

«Бирюк, — думал Крутов о Глухареве. — Слова не вытащишь. Интересно, за что его только уважает Черняков?»

Но придраться к комбату было не за что: в ротах работа шла полным ходом, без суеты. Видимо, люди понимали его без лишних слов. Вообще в его батальоне царили сдержанность и деловитость. Зато в блиндаже Усанина слышался возбужденный разговор, смех, визг напильника, хватающий за зубы.

Сидевший у самой лампы боец старательно точил лопату, двое других, чуть поодаль, ножами выстругивали новые черенки. Незнакомый Крутову старшина оканчивал цикл — насаживал новые лопаты на черенки.

Усанин, увидев Крутова, стал рассказывать:

— Ты знаешь, как я инструмент отвоевал? Приезжаю на склад к Коновалову и прошу его как человека: «Дай десяток лопат, сам был строевым командиром, понимаешь — оборона». — «Нет, — говорит, — лопат». А я вижу, неправда, потому что глаза от меня воротит. «Ну на нет и суда нет», — отвечаю я, а сам в склад. Прихожу к кладовщику, так, мол, и так, нужно мне кое-что из снаряжения. Пошли по складу. Я будто котелками интересуюсь, а сам высматриваю, нет ли где в закоулках чего мне надо. Смотрю — лежат, и сверху на них палатка наброшена. Тут я прямо вскипел: ах ты, думаю, махинации строить начинаешь, забыл, как сам когда-то в окопах сидел, землю рыл!.. Ну, ты мой характер знаешь. Беру Коновалова за жабры. «Почему не даешь инструмент?» Он туда-сюда, Черняков, мол, не велел, а тут как раз Кожевников подвернулся: «В чем дело, товарищи офицеры?» Я, конечно, к нему. «Где, говорю, у этого офицера партийная совесть? Люди для дела обороны мерзлую землю зубами грызут, а у него в заначке лопаты лежат мертвым грузом». Тот сразу: «Веди, показывай!» Вот смеху-то было, когда Коновалов перед ним завилял: «Да я только получил, да я думал сначала их насадить, да я, да я!..» Проработали мы его там здорово! — засмеялся Усанин. — Завтра сам на передовую инструмент повезет...

Крутов знал Усанина: любит прихвастнуть!

— А случаем не спрашивал, сколько старого за тобой числится? — поинтересовался он.

— Мало ли что старый! — пожал плечами Усанин. — Что я его — на своем горбу таскать за собой буду? Кое-что есть, конечно, не все бросили, а теперь еще новый вырвал. Инструмент есть — живем, быстро управимся с окопами. Ночью всех тыловиков, связистов в роту на самый ответственный участок, а днем пусть на себя работают. Им не то что стрелкам, которые на виду у фрицев...

— Готово, — сказал старшина, насадив на черенок последнюю лопату. — Куда их прикажете?

— Давай во вторую роту! — распорядился Усанин и кивнул Крутову: — Пойдем?

После освещенного блиндажа ночь показалась темной до черноты. Пришлось идти на ощупь.

— Ты говоришь: инструмент, — продолжал Усанин. — Никуда он не денется. Будет время — привезем и тот, что бросили!

— Поздно, дорогой товарищ, хватился! — сказал Крутов. — Глухарев уже все собрал на старой обороне. Сам сказал.

— Уже?! — воскликнул Усанин. — Ну, после него посылать не стоит. Он все к рукам приберет.

— Чудной он какой-то. Молчит.

— Это он переживает, — отозвался Усанин. — Думал, что жена с пацаном на оккупированной территории остались, все ждал, когда город освободят, а теперь и ждать нечего. Город освободили. Выяснил, семья эвакуировалась в сорок втором. Вот теперь какая история — ни там ни здесь, ни слуху ни духу!..

— Вот оно что, — проговорил Крутов, сожалея, что плохо думал о товарище. — Как ни говори, семья!..

Усанин неожиданно вспылил:

— А что семья? Погоревал и будет! Ни черта ты в этих делах не разбираешься. Начитался всякой галиматьи, и мозги набекрень! Это только в романах хорошо охи да вздохи разводить, а нам, брат, некогда. Драться надо, да и пожить успеть хоть немного! Кому он что докажет своей меланхолией? Жизнь наша такая, что некогда во всякие чувства играть! Я, конечно, понимаю — трудно, человек к человеку привыкает, а ты все равно не поддавайся, держись! Потерял жену, так мало на свете хороших женщин?

— Время нужно, чтобы забыть, и то...

— Время! А с людьми в это время кто работать будет? Нет, брат, жить проще надо!

Сколько раз уже Крутов слышал это «жить проще», а как «проще»? Разве сможет он забыть Иринку? И все же было бы страшно, если бы горе не забывалось. К счастью, всему свое время.

Когда офицеры пришли во вторую роту, старшина был уже там и раздавал бойцам лопаты. Командир роты, узнав Усанина, подошел к нему.

— Кирок бы, ломов, — сказал он.

— Может быть, завтра достанем, а пока обходитесь тем, что есть. Ставьте людей на блиндажи, — приказал Усанин.

— Завтра в ваш батальон должны лесу привезти, — сказал Крутов. — Командир полка при мне распоряжение давал.

— Вот видите, — заметил Усанин. — Кругом о нас забота. Действуйте, готовьте котлованы.

Пройдя по фронту батальона, Крутов предложил комбату:

— У Глухарева район обороны трудный. Вы присмотрите у себя местечко для пулемета, чтобы резал перед его окопами фланкирующим. Из-за обратного ската или так...

— Ладно, — согласился Усанин, — мы ведь с ним друзья. Только пусть и обо мне побеспокоятся. У меня в обороте тоже не густо пулеметов.

— Будет сделано, — заверил его Крутов и, попрощавшись, пошел в роты Еремеева, до которых было метров полтораста.

«Ну вот, работа организована», — думал он, а в голове неотступно стояло: «Жить проще». Да, Усанин не прав, но в его словах было что-то такое, что отвечало мыслям Крутова. Разве не казалась непереносимой боль разлуки с Иринкой, когда узнал, что ее нет? Но прошло время, смертная тоска ослабила свою хватку. А сейчас даже появилась Лена...

Впереди послышались голоса людей. Это оказались бойцы из пятой роты. С ними был и комбат, проверявший работу.

— Не спишь, полуночник? — засмеялся Еремеев, крепко тиская руку Крутова.

— Пришел посмотреть да вас послушать, как вы будете петь ту же песню, что и остальные. Как у вас работа, товарищ майор?

— Работа, сам видишь, кипит. Сегодня всех на рытье поставил. Вот только не хватает...

— Лопат, кирок и еще ломов... — подсказал Крутов.

— Ломов бы не худо, нужный это инструмент. А не хватает мне, уважаемый Павел Иванович, толу!

— Толу? Зачем толу?

— Вот видишь, песня-то, оказывается, не та. Значит, терпи, пока сам не скажу, — сказал Еремеев и заговорил о том, как лучше организовать систему огня, чтобы добиться большей плотности. Ряды батальона после наступления поредели, а район обороны дан на полную уставную норму да еще приказано роту держать в резерве.

— Пройдемте посмотрим, — предложил Крутов.

— Погоди, успеем, — ответил Еремеев и повел его в сторону от окопов. Возле небольшого блиндажа они остановились.

— Чудак ты человек, — сказал Еремеев. — День и ночь по окопам шастаешь. Тебя в штабе и с довольствия, наверное, уже сняли?

Крутов пожал плечами.

— Заниматься только бумагами нельзя. Донесения и Зайков напишет не хуже меня. Сейчас главное здесь. Судьба обороны решается в окопах. Вот и толкусь: где помогу, где разъясню, а где и подтолкну. Штаб для того и создан, чтобы помогать командиру. Деревню Шарики небось не забыл? — засмеялся Крутов.

— У-у, я на тебя тогда здорово обозлился. Думаю, какого черта не в свое дело суется! А тут еще Черняков: «Я на вас надеялся!..» Вообще-то законное, справедливое дело. Не подтолкни нас тогда, так до утра и просидели бы... А все чертово самолюбие! Откуда оно только берется? Вроде бы и возраст такой, что пора бы поумнеть, так нет, прорывается, — признался Еремеев.

Говорил он об этом спокойно, как о деле, давно прошедшем, и как человек, оценивший его по справедливости.

— Со стороны глядя, все мы немного чудаки. Тогда, в Ранино, вы за батальоном побежали, думаете, не странно?

— Ну, иначе я тогда не мог!

— То-то и оно! Какие мы ни грешники по мелочам, а про основное не забываем. Все мы одно дело делаем, и хоть спорим между собой по разным вопросам, а все равно воз везем...

— До коммунизма далеко еще тащить...

— Война здорово нас отбросит, но ничего, мы не избалованы — дотащим...

На передовой что-то взорвалось и вдруг загрохотало так, что земля затряслась.

— Налет? — насторожился Крутов. — Надо узнать, что такое!

Мимо ног, шарахнувшись, промчался перепуганный заяц. Еремеев проводил его веселым взглядом.

— Сейчас до немецких окопов добежит со страху, еще сдуру на мину напорется, — сказал он.

— Пойдем узнаем, что такое? — настаивал Крутов.

— Не беспокойся, это мои работают, — успокоил его Еремеев. — Взрывным способом! Я ведь раньше и строителем был, по карьерам мотался. Приходилось породу рвать, чтобы потом экскаватором грузить. Ну, вот опыт и пригодился. Толу немцы в нашу землю насовали достаточно, только подбирай. Надо же его использовать...

Над передним краем взвились ракеты, заговорили вражеские пулеметы.

— Ишь, забеспокоился, — усмехнулся Еремеев. — Еще из минометов жарить начнет...

Однако минометы молчали, и офицеры, постояв немного, пошли к окопам. Бойцы, укрывшиеся было на время, уже приступили к работе.

— Так, пожалуй, дело быстрей пойдет, — сказал Крутов.

— Еще бы! Что иначе с этой мерзлотой делать, да еще без ломов? Костры на ней разводить? А так я спокоен — через три дня у меня все роты соединятся между собой по фронту окопом полного профиля.

— Придется и в другие батальоны об этом сказать.

— А где они толу возьмут?

— Где вы, там и они...

— Ну, мы... — Еремеев засмеялся. — Мы — другое дело! Мои ребята из-под носа у немцев целое минное поле стащили. Они поставили, а мы сняли. Ловкость рук...

В блиндаж, где жили офицеры штаба полка, Крутов возвратился во втором часу ночи. Там горел еще свет, слышался громкий разговор. Среди своих офицеров Крутов увидел гостя — капитана из отдела кадров дивизии.

— Наконец-то явился, — сказал Малышко. — Товарищ капитан, позвольте представить еще одного нашего офицера!

Раздевшись в своем углу, Крутов подошел к столу.

— Мы с вами знакомы. Если помните...

— Еще бы! — протягивая руку, сказал капитан. — У меня память на людей хорошая.

Прерванный разговор возобновился. Речь шла о Москве. Оказывается, капитан только на днях оттуда. Крутов почти не знал Москвы и поэтому, прислушиваясь к разговору. порой с интересом взглядывал на собеседников: как можно удивляться тому, что в каких-то переулках что-то изменилось, исчезло, приняло иной вид. Каждый город меняется и будет меняться. Впрочем, если бы речь шла о Хабаровске, в котором Крутов жил, тут бы и он не утерпел, порасспросил бы... Настроившись на воспоминания, он машинально ел суп из котелка.

Малышко толкнул его в бок и шепнул:

— Завтра генерал приедет, награды выдавать будет!

— Кто говорил?

— Хм, чудак! А капитан зачем здесь, как думаешь?

Гость достал портсигар, протянул офицерам:

— Угощайтесь, товарищи! Московские...

Повертев папиросу, капитан быстрыми ловкими движениями размял ее и потянулся к лампе прикурить.

— Знаете, — улыбаясь, сказал он, выпуская колечко дыма и любуясь им, — я в Москве не был года полтора. Совсем не то, что было в начале войны. Народ по-другому смотрит, понимаете! Уверенно смотрит. Уже поговаривают не об освобождении какого-то города, а о полном изгнании врага за пределы нашей страны.

— Пора!

— В новом году, — продолжал капитан, — надо ждать больших изменений. В Москве сейчас всяких иностранных миссий полным-полно. Погода у нас делается, вот и сидят, держат нос по ветру, боятся, как бы не прозевать, успеть до шапочного разбора...

— А что о нас слышно? Перед Витебском долго еще топтаться будем?

— Вероятно, пока не возьмем, — усмехнулся капитан. — Видимо, и нам войск подкинут. Ну и, как говорится, надо полнее использовать свои возможности. — Он взглянул на часы: — Ого, засиделись! Не пора ли, товарищи, на боковую?

Время и в самом деле было позднее. Потеснившись, офицеры освободили для капитана место на общих нарах. Он положил сумку под голову, завернулся в шинель и почти тотчас захрапел

Глава вторая

Крутов проснулся раньше, чем предполагал. Вскочив, он огляделся. Капитан из штаба дивизии еще спал. В маленькое оконце брезжил тусклый рассвет.

Сбросив нательную рубаху, Крутов вышел размяться и умыться. Потом засел с Зайковым за донесение в штаб дивизии о ходе оборонительных работ. Пришел Бушанов и передал:

— Начальник приказал будить всех и чтобы никто никуда не расходился. В десять часов приедет генерал!

— Раз приказали — буди, — сказал Крутов, продолжая работу.

Вдруг генералу вздумается спросить: а как у вас с организацией батальонных районов обороны? Конечно, Черняков сразу скажет: «Крутов, схемы!» А на схемах еще не нанесены вчерашние работы.

Зайков усердно вычерчивал окопы, ячейки, ходы сообщения, а Крутов поправлял — здесь добавить, здесь перенести. Время за работой шло незаметно, и было полной неожиданностью услышать, как тот же Бушанов доложил скороговоркой:

— Товарищи офицеры, командир полка вызывает!

Крутов пошел в блиндаж командира полка. Там уже собрались все командиры батальонов, рот, батарей. Две мощные лампы-«молнии» из крупных снарядных гильз освещали блиндаж. За столом в окружении полкового начальства сидел Дыбачевский. Перед ним высилась стопка белых коробочек. На красной скатерти весело поблескивали новенькие ордена и медали. Позади стола, за спинами старших офицеров, капитан из отдела кадров перебирал какие-то бумаги.

Знакомая обстановка... При одном воспоминании кровь бросилась Крутову в лицо... Это было недавно, как только перешли к обороне. Коммунистов собрали для разбора персонального дела. Первым выступил Кожевников, он начал издалека: победы Красной Армии на фронтах Отечественной войны в корне изменили внешнеполитическую обстановку, здание фашистского блока трещит по всем швам... Огромны наши задачи. Справедливы и прекрасны наши цели. И вот на этом фоне перед нами нетерпимый проступок коммуниста... Короче — положил Крутова на лопатки по всем правилам, живого места на нем не оставил.

Потом Еремеев: разве можно положиться на офицера, когда ему сам Черняков потакает, поблажку дает. Крутов привык на нп рядом с командиром полка сидеть, про субординацию забывать стал, своевольничает... Вместо того чтобы запретить взводу авантюрные действия, сам туда же полез. Он и еще чего-нибудь натворит, если коммунист Черняков не будет более требователен к нему...

Что греха таить, критикуя, не церемонились с Крутовым. Это уж потом, когда до голосования дошло, по-иному взглянули — в корень!

Что Крутов тогда пережил — не доведись никому.

Потом выступил Черняков, и тут, кажется, произошел какой-то перелом.

— В том, что разбираем персональное дело, — сказал он, — есть доля моей вины. Я считал, что на Крутова можно положиться в серьезных вопросах. Мне хотелось бы только напомнить, что, когда я посылал Крутова в охранение, у меня уже лежал приказ на разведку боем. Высоту мы так или иначе должны были брать, и трудно сказать, когда было бы больше жертв: когда высоту атаковало охранение или когда мы стали бы ее брать ротой, как намечалось?.. Вина Крутова в том, что мы скомкали такое важное дело, и это просто случайность, что высоту мы все-таки удержали. — И Черняков повернул дело другой стороной: — Разбирая проступок Крутова, давайте посмотрим, как у нас в полку с инициативой офицеров. Война чем дальше, тем больше требует от каждого офицера самостоятельности, быстрых решений в бою и энергии. А как у нас получилось во время наступления? Смотрели друг на друга да на начальников. Не беспокоят — тем лучше!.. Быть инициативному нелегко — будут и промахи, как у Крутова, если офицер примет решение, не продумав всей глубины задачи. Но расправляться за это с такими офицерами с плеча не следует. Учить надо на ошибке одного — всех!.

Крутов вздохнул: «Ну, что было, то прошло. Подправили, поддержали — спасибо!»

...По знаку генерала капитан из отдела кадров стал читать приказ о присвоении очередных званий офицерам полка. Когда называли фамилию, имя, отчество, Черняков отыскивал глазами того, кого это касалось, и взглядом, кивком головы поздравлял.

— ...звание капитана — Крутову Павлу Ивановичу!

При этих словах Дыбачевский поднял голову и окинул Крутова серьезным взором.

Потом началось вручение орденов. Награжденных было много. Когда вызвали Крутова, он покраснел и стал неловко протискиваться к столу. Дыбачевский вертел в руках рубиново-красную звездочку.

— Хотел дать тебе за разведку в тылу врага что-нибудь поважней, — с покровительственной улыбкой сказал он, — да вижу, не дорос, еще своевольничаешь... Твое счастье — высоту удержали, а то б я тебе всыпал... Дельбрюки... — он усмехнулся.

— Тогда некому было бы и всыпать, товарищ генерал, — ответил Крутов.

— Ладно, на будущее учти... Служи, старайся. За плохое в армии бьют, за хорошее награждают, поэтому — получай. Поздравляю! — генерал передал орден и пожал Крутову руку.

Немного оправившись от волнения, Крутов нашел глазами Малышко. Тот тоже был награжден, но стоял, о чем-то задумавшись. Лицо без улыбки выглядело по-стариковски усталым.

«Что такое? — удивился Крутов, редко видевший друга таким. — Неужели у него что случилось?»

Черняков о чем-то тихо переговорил с генералом и поднялся, требуя тишины и внимания.

— Товарищи! — сказал он взволнованно. — У нас сегодня редкий и очень хороший день. Мне приятно и радостно видеть, как растут молодые офицеры, набираются сил и знаний, расправляют крылья. Недалеко новые бои. К нам уже прибывают люди. Позвольте мне представить вам двух новых товарищей! Разрешите, товарищ генерал?

Дыбачевский кивнул головой, и по знаку Чернякова вперед вышли два офицера.

— Лейтенант Бесхлебный! — отрапортовал один.

Был он невысокий ростом, худощавый, белобрысый и имел самый обычный, заурядный вид фронтового офицера. Пристальный взгляд и плотно сжатые тонкие губы выдавали в нем характер настойчивый, без ненужной мягкости. На гимнастерке у него пришиты две ленточки — знаки ранений, а под ними орден Красной Звезды.

Бесхлебный встретился взглядом с Крутовым и еле приметно кивнул ему головой: в госпитале они лежали в одной палате. Участник сталинградских боев, Бесхлебный любил инициативных, справедливых начальников и поэтому, наслушавшись отзывов Крутова, добился назначения в полк Чернякова.

— Лейтенант Владимиров! — представился другой офицер, коренастый, живой, порывистый, с румянцем на полных щеках. Улыбка играла у него на губах, глаза смеялись. Видно было, что он и без церемонии представления быстро бы перезнакомился со всеми.

— Я воевал еще мало, но думаю, что успею наверстать с вашей помощью!

Офицеры рассмеялись, а Черняков сказал:

— Они — товарищи и просятся в одну роту. Хорошая дружба на войне не мешает. У Еремеева как раз одна из рот без офицеров, вот мы и направим их туда. Будем надеяться, что они полюбят наш полк! — Он обратился к генералу: — Вы будете говорить, товарищ генерал?

Дыбачевский не спеша поднялся, обвел глазами людей, и все смолкли. Говорил он о том, что недалеко новые бои, что надо учиться воевать так, чтобы заслужить благодарность Верховного Главнокомандующего и чтобы дивизия получила почетное звание «Витебской».

Крутов и Малышко покинули блиндаж командира полка первыми и сразу же свернули с дорожки в лес. Под ногами похрустывал схваченный легким морозцем снежок, не успевший растаять в лесной чаще.

— Ты чего это, будто не в своей тарелке? — спросил Крутов. — Сам не свой!

— Понимаешь, серьезное задание. Могу я тебя, как товарища, просить об одной услуге?

— О любой, лишь бы в моих силах! — горячо ответил Крутов. — И вообще, к чему такое предисловие?

— Организую разведку на Тишково. «Язык» нужен до зарезу. Я сам иду с группой захвата...

— Ну, это ты брось! Ты же не рядовой разведчик, а ПНШ, и полковник этого тебе не разрешит. Дыбачевский и так смотрит на него косо, а случись что с тобой, это же скандал на всю армию. Ты об этом думал?

— Думал. Все улажено. Полковник не разрешал, но генерал сказал: «Ничего, пусть сам идет! «Язык» должен быть...» Все должно получиться. Нужно только организовать огневую поддержку группе и отвлечь внимание противника от того участка, где мы намерены действовать. Тогда все будет в порядке!

— Говори, что я должен сделать?

— Возьми на себя организацию поддержки. Ты изучил передний край и хорошо знаешь, что надо делать. И потом... не уходи из траншеи, пока я не вернусь. Идет? Я буду спокойнее себя чувствовать, если буду знать, что ты за мной смотришь...

В блиндаже друзья набросили на себя маскхалаты, чтобы пойти к месту предполагаемого поиска и там обо всем договориться практически.

— Э-гей, дружки! К восьми вечера быть здесь! — предупредил их дежурный офицер.

— Ладно, — ответил Крутов. — К восьми вернемся!

Однако они задержались. Воспользовавшись сумерками, Крутов предложил осмотреть весь путь почти до самых проволочных заграждений противника. Не долго думая, они вылезли из окопа и ползком спустились в лощину. Подход был удобный до самого противотанкового минного поля. Оно не должно было помешать поиску.

Возвращались они в штаб полка усталые, но очень довольные. Малышко шутил, то и дело подталкивал Крутова плечом и вел себя как мальчишка. Крутов тоже не оставался в долгу.

Дежурный встретил их грозным окликом:

— Эй, «именинники», где вас черти носили до сих пор? Быстрей к столу!

Малышко проголодался и хотел сразу подсесть к закускам, но на него закричали:

— Куда с мочалками? Погоди...

«Мочалками» именовали маскхалаты. Пришлось по случаю торжества переодеваться.

Кроме своих штабных офицеров за столом сидели капитан из отдела кадров и командир минометной батареи Кравченко — веселый и голосистый человек.

Кто-то немало потрудился над организацией ужина: вместо котелков на столе стояла обычная посуда, и, если считать по-фронтовому, было что выпить и закусить.

Кравченко — добровольный тамада — поднялся со стаканом в руке и, тряхнув чубатой головой, гаркнул:

— Поднимем, товарищи, этот тост за удачу нашим друзьям-товарищам, какая кому необходима!

— За удачу! — поднялись остальные и потянулись через стол чокаться с Крутовым и Малышко.

Друзья переглянулись. Неизвестно, о какой удаче говорил Кравченко. Может быть, он подразумевал награды? А они желали себе удачи только в одном, — чтобы поиск прошел благополучно. И потому, что никто не знал того, что знали они вдвоем, товарищи заговорщицки подмигнули друг другу:

— За удачу!

На короткое время установилась тишина. Слышно было, как постукивали вилки и ложки, кто-то, аппетитно чмокнув произнес:

— Эх, мала наркомовская норма. Повторить бы...

В ответ только засмеялись.

За столом заговорили кто о чем. Минометчик Кравченко, не найдя собеседников по нраву, встал со своего места и втиснулся между Крутовым и Малышко.

— Эх друзья мои, ползунки-человеки, — обнял он их за плечи. — Люблю я вас больше всех. У меня братан был, ростом с тебя, Павло, рубака-кавалерист. Про Доватора слышали? Так вот, с ним в рейды ходил. Погиб!.. — стиснув зубы, он хватил кулаком по столу так, что посуда подпрыгнула. — Не успокоюсь, — гневно, с затаенной болью воскликнул он, — пока все гитлеровское племя на распыл не пустим. Думаете, я кто? Бахвал? Я — артиллерист! Ты не знаешь, и никто не знает, а я скажу тебе, Крутов, не я, — слопали бы тебя фрицы на той высоте. Черняков мне командует: «Огонь!», а сам забыл, что у меня всего с полсотни мин на батарее. Где взять? А я взял, потому что у меня везде дружки. Только сказал «выручайте», сразу три подводы мин из соседнего полка на огневую пригнали... А ты знаешь мою стрельбу, у меня вторая мина уже лупит прямым попаданием. Вот пусть Малышко скажет, он видел, не даст соврать.

Слушая откровения Кравченко, Крутов был взволнован. Сколько людей болело за исход начатого им дела, за него, за бойцов, стоявших рядом с ним! Что-то большое и теплое подкатывалось у него к горлу, и он в порыве благодарности пожал руку Кравченко. Малышко тоже слушал и смотрел на минометчика поблескивающими глазами.

— Кое-кто говорит: Кравченко храбрец, ему сам черт не брат. А почему я иду без оглядки? Что у меня — две жизни в запасе? Как бы не так! У меня два глаза, но я знаю: за мной еще в двадцать два глаза мои товарищи смотрят. С ними не пропадешь. Поодиночке мы кто?

Он схватил кусок хлебного мякиша и, раскрошив в сильных пальцах, бросил на стол:

— Вот — кустари! А вместе — сила! Я за всех, все за меня. Понял?

В разгар ужина вошел дежурный по штабу, веером развернул несколько писем.

— Почта прибыла. Пляши!

Крутов подскочил, выхватил у него из рук свое письмо: «Лена ответила!» — и, как был, без шапки, выскочил за дверь, в темноту.

— Ответила, ответила, — твердил он, не зная еще, что она написала ему, и переживая тревожные минуты. А вокруг была тихая холодная ночь. Мерцали щедро рассыпанные по небу звезды. Запоздалая луна зацепилась за верхушку сосны и стояла, как пойманная на кукан рыбка. Далеко, где-то в районе станции Лиозно, били зенитки, и в небо плыли цепочки светлячков. Дремал, не шелохнувшись, темный лес.

Крутов прислонился к сосне, достал из кармана зажигалку и при ее трепетном свете вскрыл письмо. Читать было трудно, но он не спешил. «Недавно получила ваше письмо и только что собралась ответить...» Лена почти не писала о себе. Лишь в конце, наспех набросанные строки совсем другого тона. «Сегодня все пришли с задания, отдыхаем. Обычно ребята собираются у блиндажа, играют на баяне, поют, но сегодня не до того, потеряли лучшего разведчика. Не могу себе этого представить: еще вечером он смеялся, шутил, и вот его нет. Хочется не думать об этом, но я не могу ничего с собой поделать. Кажется, еще немного, и я расплачусь, разревусь. Простите, Павел, меня за малодушие. Мне хотелось бы увидеться с вами, поговорить. Вы, наверное, высмеяли бы меня, и это было бы правильно. Однако только теперь я начинаю понимать, что за несчастье война... Пишите хоть вы мне почаще, а то в голову лезут такие мысли, что даже говорить о них страшно. Не знаю, может быть, это лишь глупости, и вам нет до них никакого дела...»

— Милая Лена, — прошептал Крутов. Самые теплые чувства волной нахлынули на него.

Скрипнула дверь блиндажа, узкая полоса света рассекла тьму и пропала.

— Павел, где ты?

Крутов обнял Малышко за плечи:

— Сеня, дорогой мой, друг!

— Ты чего сбежал?

— Я не мог. Ты понимаешь, Сеня, она тоже разведчица, славная девушка...

Они долго, не замечая холода, говорили о том, можно ли полюбить с одной встречи, сильно навсегда, и о многом, о чем в другое время даже не подумали бы. И это было понятно: через сутки один из них должен положить на чашу весов свою жизнь ради победы, а другой — доказать, что верность друга — это не просто слово...

Они говорили еще долго, и, когда вошли в блиндаж, там было тихо и неуютно. Ушел Кравченко, улеглись спать остальные, и только один из офицеров еще сидел за неубранным столом, склонившись чубом на руку.

Заслышав скрип двери, он поднял голову, посмотрел на вошедших и сказал:

— Черти-именинники, сбежали! Я для них старался, картошку жарил... Давайте хоть посуду уберем.

Глава третья

В легкой вечерней дымке угасало солнце. Его последние лучи скользнули над землей, коснулись верхушек сосен в роще, блеснули яркими огоньками на уцелевших стеклах в Ранино, окрасили в пурпурный цвет пучки перистых облаков. Стайка трассирующих пуль пронизала погрузившуюся в сумерки лощину. Бледной звездочкой на светлом еще небе зажглась и, описав дугу, угасла первая ракета. На землю опускалась ночь.

Одетые в темно-пятнистые халаты, разведчики поднялись на пригорок и мягко, пружинисто ступая, скрылись в траншее. Их уже ждали. Нетерпеливо поглядывая, ходил по траншее Крутов, повторял необходимые распоряжения командиру минометной роты Еремеев.

— У тебя все в порядке? — спросил Крутов, когда к нему подошел Малышко. — Здесь все готово!

Он счел излишним рассказывать ему, что произведена перестановка пулеметов; что в первую траншею сели артиллеристы-корректировщики; что с грехом пополам, после долгих разговоров, он уломал врача выйти в батальон на случай, если потребуется срочная помощь или переливание крови; что Еремеев, предоставив врачу свой блиндаж, перешел в роту; что он, Крутов, пользуясь старой дружбой, договорился с командиром дивизиона Медведевым о поддержке и тот не пожалеет снарядов и даст огонька как следует, чтобы прикрыть отход разведчиков...

Минометы и пулеметы уже начали вести беспокоящий огонь по траншеям противника на соседних участках. Казалось, не оставалось такой мелочи, которую не предусмотрел бы Крутов.

В ожидании команды разведчики примостились в траншее на корточках и закурили. Среди них Крутов увидел Григорьева, ходившего с ним осенью на задание в тыл врага, и кивнул ему головой. Большинство разведчиков было набрано из бойцов нового пополнения, и каковы они будут в деле, он не знал, хотя в разведку отбирали на добровольных началах, и народ должен быть хороший. На вид все были крепкие, здоровые парни. Они молча курили, пряча огоньки самокруток в рукава халатов. Все было ясно, все решено, и гадать «выйдет — не выйдет» не полагалось. Может, поэтому разговор не клеился.

— Холодно, аж трясет... — поеживаясь, сказал один.

— Эка новость, трясет! Всегда трясет. А летом не трясет разве? Нервы, браток! — ответил сосед. — Я знал одного, так он, как на задание...

— Хватит! — грубо оборвал его третий, видимо командир отделения, хотя погоны у него, как и у других, были скрыты под маскхалатом.

Разведчики замолчали, уткнули лица поглубже в рукава и, делая глубокие затяжки, стали докуривать цигарки.

— Значит, с огнем все будет в порядке? — еще раз спросил Крутова Малышко. — Сигналы помнишь?

— Все помню, Сеня, сам буду смотреть!

Малышко обернулся к разведчикам и тихо скомандовал:

— Кончай курить! — И несколько выждав: — Вперед!

Пока бойцы выходили из траншеи, он, крепко стискивая руки Крутова, сказал:

— Ну, бывай, Павло! Если что... знаешь мой адрес...

— Удачи, Сеня. Жду тебя!

Малышко, словно борясь с кем-то другим, не желавшим отпускать его из уютной и безопасной траншеи, резко оттолкнул руки Крутова и кошкой, ловкий и гибкий, перемахнул за бруствер траншеи. Пригнувшись, он сбежал по скату высоты в лощину и скрылся в темноте.

Еремеев потоптался в окопе, прислушался и посмотрел вперед. Там было тихо и пока спокойно...

— Пойдем, Павел Иванович, в блиндаж, покурим. Все равно часа полтора ждать еще. Пока доползут, оглядятся... — Он махнул рукой. — Пойдем!

— Вы идите, а я побуду здесь. Не могу! — отозвался Крутов.

— Дружка проводил, вот и сосет, — посочувствовал Еремеев. — Чертова война, сколько ни воюй, а все никак не привыкнешь. Так я пойду, покурю.

Крутов, привалясь грудью к стенке окопа, долго стоял не шевелясь. Стоял и думал: «У Малышко мать и невеста в заводском поселке недалеко от Свердловска. Говорят, материнское сердце чувствует беду на расстоянии. Что она сейчас, думает о своем сыне или нет? Возможно! Все же — мать!.. Не так просто. Случись что, выплачет все глаза... А невеста? Тоже поплачет, погорюет, посетует на свою судьбу...» Сам не заметив, он стал думать о том, что уже полтора года, как не стало его Иринки. Если бы оставалась хоть малая надежда на то, что она вернется, он ждал бы ее еще год, два, до самого конца войны и даже больше! Но если надежды нет и ждать некого?

Усилием воли он попытался направить мысли по старому руслу, чтобы представить себе мать Малышко, но ничего не получилось. Он мог быть ему верным другом, но думать все-таки о своем, пережитом...

Перед глазами стояла своя мать. Она откуда-то издалека смотрела на него печальными глазами. Сколько лет, как он из дому? Семь. Семь лет, как она проводила его на учебу в Свердловск, совсем не предполагая, что проводила сразу на две войны. Ему вздумалось учиться на художника, и отец — старый рабочий — не стал возражать: у молодежи своя дорога; за то и воевали они — отцы, отстаивая советскую власть! Бежали годы учебы, бежали и события. Зашевелились на границе враги. Хасан, Халхин-Гол. Потом освобождение братьев-украинцев и белорусов. Вместе с тысячами молодых людей и он ушел служить в армию, не окончив своей учебы. Он сразу решил, куда ему определиться. «В стрелки!» — сказал он в военкомате и без сожаления подставил свой чуб под машинку парикмахера. Только об одном он печалился, — не было матери на вокзале, когда будущих солдат под залихватские переборы гармошки, плач, громкие напутствия провожающих повезли в далекую Сибирь. Вот тут впервые до боли защемила ему сердце тоска, и он в отчаянии забился на нижние нары, завернулся с головой в пальто, чтобы не думать, не заплакать.

Итак, Сибирь! Кто-то ехал от дома, а он, наоборот, приближался к своей родине — Дальнему Востоку. Но до дому он не доехал. На полпути, в Красноярске, им пришлось выгружаться. Не успел он как следует оглядеться в новой обстановке, еще форма топорщилась на нем, как их часть круто замесили приписным составом — солидными дядьками-сибиряками — и отправили на финский фронт. Однако к фронту не довезли. В Пскове их эшелон разгрузили, и вот тут-то они узнали, что значит солдатская наука. С утра до позднего вечера их заставляли ползать, перебегать, стрелять, метать гранаты, варить суп в котелках, за полчаса ставить палатки на снегу и тут же затапливать железные складные печки.

Зима в тот год была суровая, снежная. На фронт они попали к концу кампании, когда командование нашло, что часть сколочена, обучена и может действовать в условиях сурового финского фронта. Первая кровь товарищей на снегу, первый опыт войны..

После Финляндии служба казалась уже легкой, потому что он окреп, закалился. Для него не составляло труда в нужную минуту подставить спину под неразобранный пулемет «максим» и перенести его за сотню метров; выдолбить в плотной сухой земле окоп; час-другой повертеть в руках винтовку, отрабатывая прием «отбив штыком — вниз направо». На марше он посмеивался над молодыми, нередко выбегавшими из строя из-за того, что у них сползали неумело накрученные обмотки.

В то время он и познакомился с Иринкой. У них все уже было решено, и дело стояло только из-за каких-то четырех месяцев до его демобилизации.

Где та выходная форма, которую он берег, чтобы ехать в ней домой? Пришла война, на этот раз еще более суровая, затяжная. И где ее конец?

Из дому писали мало, но аккуратно. Обычно это были каракули отца. Он еще до войны ушел на пенсию, но, когда люди пошли на фронт, не утерпел, снова спустился в котельную и заменил механика, призванного в армию. Мать тоже бодрилась, хлопотала по хозяйству. Да и как иначе? Скудного пайка, выдаваемого на карточки, не хватало, и надо было держать огород, птицу... Как-то Крутов написал, что ведь он посылает им свои деньги!.. Отец ответил: «За это, сынок, спасибо, только на них ничего не купишь. Вот мать у нас молодец, поработала лучше всех в подсобном хозяйстве и обеспечила нас картофелем...»

Тишина только изредка нарушалась немецким пулеметом, наугад постреливающим перед собой, да гулкими ответными очередями «максима». Крутову казалось, что он уже целую вечность торчит в окопе, а о разведчиках ни слуху ни духу... «Наверное, ползут, — подумал он. — Не так просто!» Он знал, как это делается. Чуть приподнявшись на носках, надо переносить тело вперед и вперед, так, чтобы не шуршала трава. У заграждения дорога дается разведчику с ножницами. Он подползает под заграждение и режет проволоку, свившуюся в спираль Бруно или напутанную вокруг рогаток. До боли стиснешь зубы, ожидая, когда, еле дзинькнув, распадется под ножницами одна, другая проволока... Их, нависших над головой, — десяток... Недаром резку проволоки поручают самым опытным и умелым бойцам. От них зависит жизнь остальных.

— Почему же все-таки так долго? — вслух спросил он. Несколько раз он прошел до блиндажа, где, тихо беседуя, ждали офицеры и связисты. Внезапно глухой взрыв гранаты донесся до него. Крутов насторожился, впился глазами в темноту. Коротко, торопливо затыркали автоматные очереди: тр-р, тр-р, тр-р!

— Еремеев, началось! — крикнул он.

Офицеры выскакивали из блиндажа. Противник, обеспокоенный стрельбой, открыл из пулеметов предупредительный огонь трассирующими, заткав паутиной косоприцельного огня подступы к своему переднему краю. Разведчики сигналов не подавали.

— Даем огонь... Они, видимо, не хотят ракетой показывать немцам место, где находятся, — сказал Еремеев, поднимая над головой ракетницу.

Крутов кивнул головой. Белая осветительная ракета вертикально взвилась в небо, на какое-то мгновение остановилась в воздухе и стала падать обратно. Сразу ожил передний край. Громко и гулко заговорили «максимы», застучали минометы, дружным залпом ударила по вражеским окопам полковая батарея.

В это время там, где находились разведчики, взметнулся и растаял в темноте красноватый клубок огня. Взрыв, а вслед за ним темноту раздвинули вспышки многочисленных ракет. Мертвенно-бледный свет озарил передний край обороны противника.

— Черт возьми, что же там происходит? — воскликнул Крутов. Еремеев только пожал в ответ плечами.

Вскоре послышались голоса, оклик: «Кто идет?» — и в траншею спрыгнули разведчики, оставив за бруствером лежащих на плащ-палатках двоих, не то своих товарищей, не то пленных. Еле переводя дух, разведчик сказал:

— ...Ворвались в траншею... Ранены оба!

— Кто оба? Быстрей! — чуя недоброе, торопил Крутов.

— Наш сержант и фриц!..

— А где же Малышко, что с ним?

— Шел последним... Должен быть! — Разведчик даже оглянулся, не веря тому, что командира может не быть с ними.

Но его не было. «Так вот оно... Крутов до боли закусил губу.

— Как вы смели бросить своего командира?

Еремеев положил ему руку на плечо:

— Спокойно, не горячись. Сейчас разберемся, дай людям отдышаться.

Что-то невнятное забормотал немец и пошевелился, силясь привстать. Рядом с ним лежал раненый сержант, тот самый, что так недавно оборвал разговор разведчиков в траншее. Он дышал с хрипом. Повернув голову, сержант увидел своих и попросил со стоном:

— Братцы, не могу... Добейте меня, что ли...

— Несите его в санпункт. Быстрей!

Стрелки подхватили раненого на руки и скрылись в темноте.

— Предупредите, пожалуйста, врача, чтобы готовился, — попросил Крутов одного из офицеров. — Да скажите, что еще не все.

Разведчики стояли, привалясь к стенке траншеи.

— Григорьев, как же так? Где Малышко? — снова подступил к ним Крутов.

Григорьев глотнул воздух, словно ему перехватило дыхание, и ответил совсем не то, о чем его спросили:

— Товарищ капитан, как бы пленный не кончился, допросить бы его.

Он был прав, прежде следовало подумать о деле, ради которого гибли люди. Ведь Крутов когда-то сам ему об этом говорил. Крутов наклонился над немцем, потряс его за плечо:

— Дойч! Регимент?

Тот приоткрыл глаза, увидел над собой нахмуренное лицо и пробормотал:

— Вассер...

— Воды! — передал Крутов. — У кого есть с собой вода? — Ему протянули флягу, и он приложил ее к губам раненого. Сделав несколько глотков, пленный снова закрыл глаза, но Крутов громко повторил вопрос. Гитлеровец, не открывая глаз, что-то отчетливо произнес, и Крутов уловил в произношении знакомое со школьной скамьи звучание чисел. Ухватив произношение фразы, он тут же в темноте записал ее.

«Завтра разберемся. Запись на всякий случай сохраню», — решил он про себя, в который раз страшно досадуя, что ленился в школе учить немецкий язык, считая его ненужным и нудным.

В это время немец забормотал что-то быстро и несвязно.

— Что он говорит? — спросил Еремеев.

— Он бредит, — громко сказал Григорьев. — Дом вспоминает, зовет Марту...

— Григорьев, ты же понимаешь, — спохватился Крутов, — спроси, нет ли на фронте новых частей?

Пленный, несмотря на старания Григорьева, ни на один вопрос не ответил. Похоже было, что он и в самом деле был без сознания Крутов приказал нести его к врачу.

— А теперь, — потребовал он от разведчиков, — расскажите толком, где вы оставили Малышко?

— С нами не пришел еще один наш.

— Значит, нет уже двоих?

— Выходит. Они шли последними...

Они коротко рассказали, как им удалось незаметно подползти к проволочному заграждению, прорезать проход и проникнуть в траншею. Группа захвата бросилась на часового. Тот выхватил гранату, вырвал из нее чеку, но бросить не успел. Его руку перехватил сержант. Граната, из-за которой они боролись, взорвалась. Малышко приказал хватать обоих раненых и уходить. Тут из блиндажа выскочили гитлеровцы, но по ним дали очередь из автомата...

— Все выскочили за проволоку?

— Честное слово, все, сам видел, — клялся Григорьев. — Фашисты еще не разобрались, в чем дело, и огня не открывали.

— И Малышко выскочил?

— Все выскочили. Когда мы бежали, позади нас что-то взорвалось. Наверное, обстрел начался, и мы только здесь увидели, что нас недостает...

«Это не обстрел, это мина. Неужели они подорвались? — подумал Крутов. — Значит, они остались там!..»

Еремеев неодобрительно вздохнул:

— Командир ваш, может быть, погиб, а вы, значит, и не оглянулись. Вот это «орлы»!

— Нас шестеро, а на руках — двое раненых. Тоже нелегко, — оправдывались разведчики.

— Все равно, так не делают.

— Так мы же их не бросили. Пойдем искать — и найдем!

— Конечно, отыщем! — подхватили остальные и, воспрянув духом, стали было выскакивать из траншеи. Еремеев задержал их.

— Подождите, а то еще на засаду напоретесь. Сейчас огоньку дадим. Может, фашисты вылезли проход заделывать или своего искать, так укроются на время. Как, минометчик, сумеешь дать с гарантией, что недолетов не будет?

— Сколько угодно, — ответил офицер-минометчик. — У меня эти окопы пристреляны.

С быстрым гаснущим стоном пронеслись мины и стали рваться, разбрасывая искры в том месте, где происходил поиск.

Из полка позвонил вначале начальник штаба, потом Кожевников, тут же передавший трубку Чернякову, и все говорили об одном: «Найти!»

А Черняков добавил:

— Оставить Малышко — это неслыханный позор для полка. Не уходить, пока не найдут.

Зайков, узнав про такое дело, примчался на передовую и, как тень, ходил за Крутовым. Поиски тянулись долго. Черняков несколько раз звонил в роту, справлялся, не вернулись ли разведчики. Он тревожился и не ложился спать. Телефонисты приникли к трубкам, прислушивались к разговорам на линии. Полк не спал.

Но вот раздались осторожные шаги, тихий разговор — и перед окопами показались разведчики: они кого-то несли на плащ-палатке.

— Нашли? — нетерпеливо спросил их Крутов.

— Один вот только... — разведчики опустили свою ношу, и он увидел погибшего. Лица нельзя было разобрать в темноте.

— Кто же это? — с тревогой спросил он, склоняясь над убитым, чтобы лучше его распознать.

— Разведчик это, товарищ капитан... Малышко нет! — ответили ему.

— Нет? — глухо от подступившего гнева спросил Крутов. — Так вовсе и нет? Может быть, он и не ходил с вами в поиск?

— Все обыскали. Нет! — хмуро отвечали разведчики. Стояли они усталые, озлобленные неудачей, решительно уверенные в том, что дальнейшие поиски ни к чему хорошему не приведут.

— Что ж, бросить поиски?.. — Крутову стоило невероятных усилий сдерживать себя.

— Подумайте сами, товарищ капитан, — заговорил разведчик. — Немцы наверняка сейчас своего ищут, проход заделывать будут. Тут погибнуть — раз плюнуть!..

В разведке потерять человека нехитро, но оставить даже погибшего на поругание врагу значит подорвать доверие людей в сплоченность своего коллектива, дать повод к сомнениям, а не оставят ли и его у противника в следующий раз, если и он падет от пули или осколка? Вера в нерушимость товарищеской спайки цементирует небольшой боевой коллектив, превращает его в грозную силу. Если разведка потеряла своего человека убитым или раненым и не нашла его, чтобы оказать помощь или похоронить с почестями, такую разведку лучше всего расформировать, как расформировывается полк, потерявший свою святыню — знамя. Все равно из этого коллектива уже не будет проку; червь сомнений начнет подтачивать дух коллективизма, и разведчикам будет не под силу рискованное задание.

Вот они стоят потупившись, шесть молодых, здоровых бойцов. Им можно приказать, и они пойдут еще и еще раз, будут ходить до утра, но что толку? Они потеряли веру в спасение своего командира, а человек, потерявший веру, уже не воин. Слишком хорошо это было известно Крутову, и тем горше было примириться с мыслью, что Малышко погиб...

«Он знал, на что идет, предчувствие не обмануло его. А я еще уверял его, что все будет в порядке», — подумал Крутов, вспоминая вчерашний разговор. Надо действовать самому, иначе все их разговоры о дружбе и верности превращались в болтовню, в лицемерие, в обман. Действовать, а не терять время. Действовать, иначе стыд, презрение к самому себе не позволят ему смотреть людям в глаза. Подлость можно скрыть от людей, но не от своей совести.

Разведчики молчали угрюмо: они считали дело оконченным. Он читал в их душе мысль, которую они не смели высказать ему, но которая угадывалась в упрямо обращенных к земле взорах: «Приказать легко, а попробовал бы сам...»

— Что ж, поищу сам! — с сердцем проговорил Крутов.

Выхватив из кобуры пистолет, он с размаху сунул его за пазуху и, не сказав больше ни слова, выпрыгнул из окопа. Ушел один, гордо, зло.

Зайков опомнился первым и побежал догонять его. Еще один человек — Григорьев — отделился от разведчиков. Вдвоем они присоединились к Крутову.

— Товарищ капитан, чего же вы один?

Григорьеву дорога была знакома, и, когда до проволочных заграждений осталось недалеко, он пошел первым. Поползли. Впереди смутно выделялись березовые колья.

— Вот, — прошептал Григорьев. — Мина!

В земле была небольшая воронка от противотанковой мины. Крутов ощупал ее всю руками и нашел кусок уцелевшей от обшивки доски. Запах сгоревшего тола еще не успел развеяться в воздухе. Мины в деревянных коробках.. То они рвутся только под большой тяжестью, то достаточно легкого толчка, чтобы чека сорвалась со своего места... «И надо же было случиться, что они наткнулись именно на такую!» — подумал он.

— Здесь мы нашли убитого, — шептал Григорьев. — Кругом мины, осторожнее надо.

Оставив Зайкова наблюдать, Крутов и Григорьев метр за метром ощупывали землю вокруг, осторожно минуя чуть примаскированные дерном мины, уложенные с расчетом, что снег прикроет их, а вьюги заровняют поверхность снежного поля.

— Нет? — спросили они друг друга, когда первый круг был замкнут. — Еще разок, чуть подальше возьмем!

И снова поползли, осторожно вслушиваясь в шорохи. Гитлеровцы заделывали проход: то что-нибудь стукнет, то зазвенит проволока, накидываемая на колья, то вырвется приглушенный кашель.

На траве лежал иней. Намокшие пальцы коченели, становились бесчувственными. Тогда Крутов дыханием отогревал руки, чутко прислушиваясь к каждому шороху. Может, поднимется знакомая фигура в халате? «Прости, Павел, я пошутил, остался, — скажет он. — Хотел узнать, крепко ли слово друга, придешь ли на выручку».

«Искать! — сам себе приказывал Крутов. — Не может быть, чтобы он погиб. С ним что-то другое. Не может человек пропасть бесследно! Должна найтись хоть мелочь, по которой можно будет узнать его судьбу».

Григорьев утомился. Он ползал с самого вечера, и у него уже нестерпимо болели колени, натертые о мерзлую землю.

— Давайте немного отдохнем, — попросил он при очередной встрече около Зайкова.

— Побудь здесь, а я поищу один, — тихо сказал Крутов.

«Друг, Сеня, где ты? — думал он. — Что стряслось с тобой?» Ему нестерпимо жаль было товарища. Пусть убитого, но только бы найти его, знать, что он не попал к врагу. Большего он сейчас не желал. Он не мог себе представить, как вернется назад с пустыми руками. «Мы же говорили...» — скажут разведчики. Неужели надо согласиться с ними и прекратить поиски?.. Извинить их, простить им потерю командира?.. «Ну, нет, — упрямо твердил Крутов, — этому не бывать!»

Он почувствовал, как отступает усталость и весь он наполняется дикой необузданной силой. В таком состоянии человек не знает своих возможностей. Он снова пополз. Время, которого он не замечал, шло своим чередом. Опустила хвост Большая Медведица, и над дальним темным лесом узеньким серпом всплыл поздний месяц; уже гитлеровцы закончили свою работу на переднем крае и нет-нет да и прострачивали из пулемета лощину. По всему чувствовался близкий рассвет...

А Крутов полз, отдаляясь все дальше и дальше от места взрыва, ощупывая сотую, тысячную кочку, бугорок, ямку. Прополз десять, двадцать, полсотни метров... Какой-то шорох раздался сбоку, и сразу жизнь властно заявила о своих правах Крутов прилег, выхватил пистолет, насторожился. Прямо на него кто-то полз. «Гитлеровцы, — мелькнула догадка, и он затаился, как зверь, готовый зубами драться за свою жизнь. — Сколько их?» Впереди тоже затихло.

«Сейчас, сейчас», — считал секунды Крутов, ожидая нападения и до боли стискивая рукоятку пистолета.

Раздался тихий, мучительный стон. Крутов обомлел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Дрожь пронизала его.

— Сеня, — чуть слышно позвал он. — Сеня, ты?

Ползущий на него человек поднял голову, и тогда Крутов, ахнув, не помня себя, бросился к нему, прижал, не давая вымолвить слова.

— Сеня, что с тобой? Откуда ты?

— Я уж думал, пропал, — сказал Малышко, слабо пожимая руку Крутову.

— Ничего, ничего, — утешал его Крутов, обнимая за плечи. Одежда липла к рукам, и он забеспокоился: — Ты ранен?

— Не знаю. Болит все...

Зайков и Григорьев, заслышав шорохи и тяжелое дыхание двоих, поспешили навстречу.

— Живы? А мы вас, товарищ командир, искали, искали, думали, и не найдем. Как же вы потерялись?

— Григорьев? — узнал его по голосу Малышко. — Спасибо, что искал... Что со мной? Очнулся — лежу и не помню где. Один! В глазах резь, и не открываются — заплыли. Опамятовался немного, отполз в сторону, боялся, чтобы немцы не захватили. Шорохи слышал, а окликнуть побоялся, — вдруг враги! Наугад, на выстрелы к своим полз.

Подхватив отяжелевшего Малышко, Крутов поднялся и в рост пошел к своему переднему краю. Душа его ликовала.

Разведчики, обеспокоенные долгим отсутствием Крутова, в третий раз за ночь покинули свои окопы. Совесть не позволила им оставаться в бездействии, когда кто-то другой отыскивал их командира. Невдалеке от того места, где велись поиски, они залегли, готовые в нужную минуту прийти на помощь.

— Товарищ капитан, вы? — встретили они Крутова. — Нашли? Где же он был?

У Крутова не было к ним обидных слов. На душе отлегло, и ему даже было немного неудобно за то, что погорячился, не поговорил с ними как следует, а то бы, пожалуй, Малышко удалось найти гораздо раньше. «Сразу надо было с ними идти, не ждать. А то получилось, что вроде себя выставить захотел: вот, мол, какой хороший! А в сущности — дурак, и все получилось страшно глупо. Не умею еще находить тропку к сердцу людей!» — подумал он с досадой.

— Сам нашелся, — ответил он. — Помогли бы нести!

— Вы на нас сердца не держите, товарищ командир, — сказали ему разведчики, принимая на руки Малышко. — Нам тоже нелегко.

— О чем речь? Нашли, и ладно!

Когда Малышко был внесен в блиндаж и Крутов взглянул на него при свете лампы, он ужаснулся. Все лицо было черно от копоти, а халат порван и окровавлен.

Врач долго возился с ним. Из-за коленкоровой занавески доносились то стоны, то тихие, но отрывистые, как команды, слова врача.

Крутов терпеливо ждал, сидя возле жарко топившейся печи. Сон и усталость одолевали его, и голова то и дело падала на грудь. Тогда он брал кочережку и начинал помешивать в печке угли. Наконец врач вышел из-за занавески. На лбу у него посверкивало круглое зеркальце о маленьким отверстием посередине. Он вытащил из кармана папиросы и жадно закурил.

— Ну как? — тревожно спросил Крутов, поднимаясь со своего места и уступая его врачу.

— Ничего, бывает хуже... Вот у сержанта, например...

— А зрение?

— Глаза целы. В общем, можешь считать, что твоему другу повезло. — И вдруг сердито сказал: — Не понимаю я вашей тактики!

— Какой?

— Да хотя бы с разведкой!.. Каждую ночь под проволокой у немца лазит столько людей, а зачем? Взяли одного пленного, и тот по дороге помер, а сколько своих погубили... И каждую ночь, и самых лучших причем!..

— Но ведь надо вести разведку!

— Надо! А вы уверены, что именно так надо, а не иначе? Если только сосчитать, сколько на это тратим силы по всему фронту, так ведь можно прорыв делать...

Крутов пожал плечами:

— Как-то не приходилось задумываться...

Поблагодарив врача, он пожелал Малышко скорейшего выздоровления и вышел из блиндажа. В полк идти было далеко, к тому же брезжил рассвет. Крутов постоял, подумал и вошел в соседний блиндаж. У коптилки сидел один телефонист, остальные вповалку спали на нарах. Крутов, не говоря ни слова, втиснулся между ними, сунул под голову планшет, надвинул шапку на глаза и мгновенно уснул.

Глава четвертая

В тот день, когда Черняков представил их офицерам полка, лейтенанты Бесхлебный и Владимиров, прихватив свои вещевые мешки, пошли в батальон вместе с комбатом.

Дорогой речь зашла о роте, в которую они получили назначение — один ее командиром, другой — командиром взвода.

— Роты у нас малочисленные, — неторопливо говорил Еремеев. — Ваша — четвертая — тоже. Двадцать семь человек. Народ хороший. В основном — пожилой, серьезный. Сейчас война, и я от человека требую прежде всего, чтобы он был предан делу, за которое мы боремся, и умел владеть оружием. К примеру, есть в роте два бойца — Кудри, старший и младший, отец и сын. Как я могу потребовать от старшего, чтобы он в пятьдесят лет был таким же строевиком, как сын? Зачем это мне сейчас?.. Я знаю одно: в трудную минуту на старшего можно положиться, как на самого себя. Возьмите других, Мазура, например: не боец — золото! В тыл к фашистам ходил, разведчик был отменный. Смелый, исполнительный боец и, я бы сказал, практического складу человек. Конечно, не молод, в годах, потому и из разведки ушел. Недавно ранен был, еще как следует не поправился, а вернулся в полк. Бабенко — тот совсем другой человек. Хитрый, черт, с подковыркой, но молодец! Руки у него умные, все умеют. Если что с оружием случится, так вы никуда не ходите, а прямо вызывайте его, он исправит.. Рабочий человек, одним словом, с металлом дружит. В общем, познакомитесь со всеми. Рота сейчас в резерве, поэтому времени у вас на это хватит...

Вечером, когда солдаты вернулись с оборонительных работ, Бесхлебный приказал построить роту. С переднего края глухо доносилась перестрелка. Старшина подал команду «Смирно!» и четким строевым шагом пошел к Бесхлебному с рапортом.

Лейтенант поздоровался с бойцами. Те ответили вразброд, но он сделал вид, что иначе и быть не могло.

— Я назначен к вам командиром роты. Будем вместе учиться воевать, а для начала давайте познакомимся.

Он обошел строй, интересуясь отдельными подробностями биографий бойцов. Затем достал из кармана вчетверо свернутую бумажку и стал читать сводку Совинформбюро, принятую в дивизии по радио.

Бойцы прослушали сообщение с большим вниманием.

— Вопросы есть? — спросил Бесхлебный.

Бойцы переглянулись, но никто не поднял руки, не произнес ни слова.

— Значит, все ясно?

— Ясно, конечно, — ответил Кудря, пожилой боец с рыжеватыми, коротко подстриженными усами, пожалуй, старше всех в роте по годам. — Вы бы, товарищ лейтенант, лучше узнали, как там насчет теплых портянок? В других-то ротах уже выдали!

— Чего ты, Кудря, беспокоишься? — не вытерпел старшина. — Сказано — будут, значит, будут. Жди и не лезь к командиру.

— Погодите, — остановил его Бесхлебный. — Правофланговый, ко мне!

Правофланговый — крепкий жилистый боец с темными широкими бровями, в короткой шинели, не достававшей ему до колен, неловко вышел из строя и подошел к Бесхлебному.

— Мазур, — пробормотал он, и в горле у него что-то сорвалось (не привык человек докладывать начальникам), — по вашему приказанию...

Оттого, что пришлось стоять перед строем лицом к лицу с незнакомым командиром, ему было неловко, сквозь черноту небритых скул проступил румянец. Пальцы рук беспокойно шевелились.

— Распахните шинель, — скомандовал Бесхлебный, — покажите нательную рубашку... Повернитесь! Снимите шапку! Старшина, записывайте: бойцу Мазуру обменить шинель по росту, подстричь волосы, побриться, выстирать гимнастерку и научить его докладывать начальникам.

Это было что-то необычное для бойцов, и они молча ждали, что будет дальше.

— Боец Мазур, в строй, следующий ко мне! — продолжал Бесхлебный.

Старшина едва успевал записывать, что кому обменить на новое, починить, почистить, чему кого научить.

Бойцы были удивлены. Куда проще было самому сказать: «Вы, Грицай, пришейте хлястик, а вы ботинки налощите так, чтобы блестели ярче генеральского сапога...»

— Порядок знает, не в свои дела не вмешивается, — шепнул один боец другому.

Первое знакомство с ротой состоялось. Бесхлебный чувствовал: бойцы отнеслись к нему с недоверием. Он-то распорядился хорошо, а вот выдадут ли на складе все, что он заказал? «Надо будет — до командира дивизии дойду, а своего добьюсь!» — твердо решил он.

Вся рота размещалась в двух просторных блиндажах с накатником в один ряд бревен. До переднего края не более одного километра, но здесь уже был тыл батальона, и люди старались устроиться по возможности удобней.

Чтобы быстрей и ближе сойтись с людьми, Бесхлебный решил устроиться с бойцами. Бойцы ужинали. В печке весело потрескивали дрова, и было по-домашнему тепло и приятно. Отсвет пламени играл на темных стенах, на лицах солдат. Бесхлебный, не снимая с плеча мешка, остановился, не зная где ему расположиться.

— Сюда, товарищ лейтенант, — сказал Кудря-отец. — Ну-ка, мил человек, подвинься, — подтолкнул он соседа. — Не видишь, командиру сесть надо!

— Темновато тут у вас, — сказал Бесхлебный, присаживаясь.

— Это с непривычки так кажется, а мимо уха ложку никто не пронесет. Кстати, может, вы еще не ужинали? Тогда давайте котелок, сынишка сбегает...

— А что ж, дело, — ответил Бесхлебный, доставая из мешка котелок и кружку. — Пускай сбегает, перекушу.

Ночью в блиндаже было жарко и даже душно. Кто-то во сне кашлял, словно бухал кулаком в пустую бочку, кто-то поднимался среди ночи курить и сидел возле печки, пошевеливая в ней головешки... Под боком у Бесхлебного оказались еловые ветки, было жестковато, но он спал как убитый. Не больно много времени надо, чтобы снова привыкнуть к быту передовой.

Утром старшина уехал на склад, а Владимиров увел роту на окопные работы, чтобы дооборудовать батальонный узел обороны. Бесхлебный остался один. Он решил составить план боевой подготовки и заглянуть в наставления. В это время к блиндажу кто-то подъехал верхом, заговорил с дневальным. Дверь отворилась, и вошел Кожевников.

— Ну, как вы тут устроились?

— Еще только устраиваюсь, товарищ подполковник, — ответил Бесхлебный, — присматриваюсь.

Он рассказал, с чего начал свою работу в роте, как его встретили, как прошел осмотр. Не утаил, что отнеслись к нему с холодком, недоверчиво.

— Правильно начали, — сказал Кожевников. — А насчет холодка — не обижайтесь. Авторитет сверху не дается, его приходится зарабатывать собственным горбом. Сумеете твердо держаться взятого курса — будет и авторитет. Не думайте, что только вы к бойцам присматриваетесь. Они к вам еще больше приглядываются. Вы сейчас с ними бок о бок живете, это хорошо, но остерегайтесь крайностей — и панибратства и отчуждения. И то и другое роняет престиж офицера, а вам он будет нужен, когда придется вести людей в бой. Старайтесь сколотить роту, как боевую единицу. Главное для этого — доверие бойцов друг к другу, бойцов — к своим командирам, уверенность офицеров в своих бойцах, боевая дружба...

— С завтрашнего дня роту начну учить...

— Учить и сколачивать не одно и то же, — заметил Кожевников. — Со временем вы это поймете...

Бесхлебный высказал опасение, как бы начальник снабжения не отказал в обмене вещей.

— Я поговорю с Коноваловым, он сделает, что возможно. Но я приехал к вам не за этим, — сказал Кожевников. — В роте надо создать партийную группу. База для пополнения партийных рядов у вас есть. Мы недавно наградили за храбрость шесть человек из вашей роты... Присмотритесь к ним, побеседуйте, а тогда поговорим более подробно на эту тему. Я еще парторга полка пришлю к вам, он поможет.

К полудню приехал старшина с ворохом ботинок, шинелей, белья. Как только рота пришла с работы, он стал по одному вызывать бойцов к себе в блиндаж. Мазур вышел от старшины в исправной длинной шинели, с улыбкой, которую хотел, но не мог скрыть.

— Вот теперь ты, как солдат, — сказал Кудря-отец, бесцеремонно поворачивая и осматривая его со всех сторон. — Ладная одежонка, на человека стал похож. Побрился бы по такому случаю, а то, как головешка, черный до самых глаз...

— Ладно, обскребусь, — бормотал Мазур. — Это командиру спасибо. Сразу видно — человек, спроть нашего старого — ку-уды!

— «Спроть», — отозвался с усмешкой Кудря-сын. — Таких и слов-то нету.

Мазур огрызнулся:

— Не учи ученого... В жизни еще никакого понятия, а к словам цепляется, как репей к собачьему хвосту!..

Кудря-сын фыркнул было, но тут вмешался Бабенко:

— А, пожалуй, тебе опять придется шинель менять.

— Это еще почему?

— Очень просто, по уставу для пехоты положено, чтобы от земли до полы было сорок пять сантиметров. Хочешь, пойдем командира спросим да сразу и подрежем ее?

— Еще чего захотел... Так тебе командир и разрешит казенную одежу портить, — сказал Мазур. Однако, побаиваясь, что шинель и в самом деле могут подрезать, он скинул ее с плеч и, бережно свернув, положил в изголовье.

— Правильно, от греха подальше, — усмехнулся Кудря-отец.

После обеда всей ротой пошли в батальонную баню, выстроенную в глубине рощи, возле ручейка. Баня была жаркая, добрая, и люди выходили из нее разомлевшие, красные, утирая пот. В расположение роты брели медленно, поодиночке.

Мазур наломал молодого ельника, окрутил какой-то бечевкой зеленый лапник и пришел позже всех.

— Ну-ка, товарищ командир, посторонитесь, — сказал он, протискиваясь в дверь со своей ношей. — Будем вашу постель перестилать. Свежий ельничек, во какой пахучий да мягкий, сразу по всему блиндажу дух пойдет легкий.

Бесхлебному стало неудобно, что этот пожилой человек ухаживает за ним, как за малым ребенком.

— Ну, зачем было беспокоиться, товарищ Мазур...

Мазур только знающе ухмыльнулся в ответ.

Поздно вечером, когда Бесхлебный заканчивал у коптилки свои записи-конспекты к занятиям, подсел Кудря, поджав под себя босые ноги. Долго гладил усы и наконец спросил:

— Разрешите обратиться, товарищ командир?

— Говорите!

— Правда, что вы под Сталинградом участвовали?

— Пришлось гам побывать, только недолго. Ранили тяжело. Там люди долго не задерживались. А что?

— Так, к разговору пришлось, — ответил Кудря и вернулся на свое место на лежанку.

Проходили дни, внешне похожие один на другой. По утрам дневальный по роте, как в колокол, бил железякой о подвешенную снарядную гильзу и будил всех. Подъем, завтрак, занятия тактикой и огневой подготовкой... Обед, снова занятия тактикой до ужина... Ужинали, когда становилось совсем темно. И с каждым днем все лучше и лучше узнавал Бесхлебный людей своей роты.

Почему-то изменился Мазур: ходил, опустив голову, и все валилось у него из рук. Ночью он о чем-то шептался с Кудрей-отцом. До Бесхлебного долетали обрывки фраз, но смысл их был неясен. «Ладно, сам скажет, в чем дело», — подумал он.

Бабенко с утра начал охать и с жалобной миной пошел к старшине отпрашиваться в санчасть к врачу. Старшина отказал, и Бабенко, сбиваясь с ноги, поплелся в хвосте роты на занятия, всеми силами стараясь показать, как это ему тяжело. В поле он обратился к командиру роты:

— Товарищ лейтенант, вы спросите у меня, что положено знать, и отпустите к врачу на полдня.

— Заболел?

— Что-то мутит... — Бабенко покрутил рукой по груди и животу и состроил такую страдальческую гримасу, что в строю не удержались, прыснули.

— Ну, что ж, — сказал Бесхлебный, — правильно ответите — отпущу. Вот, представьте себе, вы — командир отделения...

Он дал ему небольшую вводную для решения тактической задачи, и Бабенко толково, не путаясь, отдал приказ на атаку высоты отделением.

— Правильно, ничего не скажешь, — должен был отметить Бесхлебный. — Остается практический урок. Рукопашный бой знаете?

— Маленько.

— Тогда — к бою!

Легким скачком на месте Бабенко стал в позицию, пружинисто покачиваясь на ногах. Живот и грудь убраны, плечо подалось вперед, жало штыка, как искорка, поблескивает на уровне глаз.

Бесхлебный взял в руки длинную палку, скомандовал себе: «Длинным — коли!» — и сделал выпад.

Штык, качнувшись вправо, кажется, лишь чуть коснулся палки, а она отскочила в сторону, и снова жало хищно поблескивает перед глазами. Боец преобразился. Куда делись его медлительные, вразвалочку движения. Глаза заиграли, каждый прием был быстр, неуловим, полон силы. Палка, пущенная в колено, была отбита таким великолепным ударом «вниз направо», что разлетелась, перебитая штыком надвое. Лейтенанту сразу стало ясно, что Бабенко чувствует себя отлично. Зачем же он просится в санчасть?

— Не следовало бы вас отпускать, — сказал он, — но слово — закон.

— Справку приносить?

— Какая там справка! — Бесхлебный махнул рукой. — Идите, куда требуется, но в другой раз без притворства. Да смотрите, без фокусов там!..

Бабенко вернулся вечером с двумя светильниками в руках.

— Сам делал, — объяснил он товарищам. — Знаете, соскучился по работе, а тут, думаю, без света сидим. Часа два с ними провозился. У меня в боепитании земляк служит, у него всякого инструмента хватает... Смотри! — и он показывал, как убавлять и прибавлять фитиль без помощи иглы.

В роте создали партийную группу из трех членов партии и одного кандидата. Командира взвода Владимирова выбрали парторгом. Теперь у него прибавилось забот: кроме обычных занятий он стал проводить информации.

Красная Армия наступала, и что ни день в освобожденных районах обнаруживались страшные следы фашистской расправы с населением. Там — сожгли, там — расстреляли, там — повесили, уморили в лагерях — сотни, тысячи советских граждан. Обо всем этом сообщали газеты, и нельзя было пройти мимо. Мрачнели лица бойцов: учтем! Отплатим! Радостные вести шли из освобожденных районов страны, и лица солдат прояснялись: «Налаживается дело!»

Вечером после ужина бойцы занимались своими делами: кто чинил одежду, кто чистил оружие. Кудря-старший, мурлыкая себе под нос немудреный мотивчик, мастерил подобие стола. Пулеметчикам положено иметь топорик, а он, кроме этого, обзавелся рубаночком, ножовкой, подпилочками и другим инструментишком и держал это все при себе в небольшой сумке на правах оружия. Если что потребуется сделать, — все под рукой.

Старшина на каком-то пепелище нашел полуразвалившийся стол и привез его в роту. Вот Кудря и взялся пилить и рубить, укорачивать и подгонять его к размерам блиндажа. Конечно, склеить бы ножки, тогда другое дело, а так... шатаются, проклятые, хоть и забил он в царги приличные ржавые гвозди. Но Кудря не унывал:

— Кабы не клин да не мох, так и плотник давно бы сдох, — шутил он, прибивая крышку к стенке. — Навечно, чтобы не колыхнулся!

Бесхлебному легко и приятно. Он сидел и ждал, когда Кудря закончит остружку крышки, чтобы подсесть к столу, а не писать на коленях, как раньше. В лицо струится тепло от печки, сквозь приоткрывшуюся дверку пробивается свет пламени. Связной принес из штаба батальона несколько писем. Все сгрудились около него. Счастливцы поспешно выхватывали свои треугольнички, и Бесхлебный мог, не глядя в лица, только по рукам узнать всех, кому достались письма. Мазур, схватив письмо, скрылся в темном углу. Наконец-то ему пришло!

— Слышь, дай-ка фонарик на минутку! — донесся его голос.

Кудря-молодой тоже получил письмо, но отец равнодушен к посланиям, которые получает сын, и, посмеиваясь, спросил:

— Ну, что пишут твои девчонки?

— Ничего!

— То-то и я смотрю — ничего. Только бумагу зря переводите!

Столик готов. Кудря еще раз огладил его рукой, на ощупь проверяя, не торчит ли где неправильно забитый гвоздь.

— Глаз — барин, а уж если рукой пройдешься, все заусеницы почувствуешь, — пояснил он, устанавливая на стол светильник.

Белая крышка стола кажется каким-то чужеродным пятном в блиндаже, где все прокурилось, прокоптилось и приобрело темно-коричневый оттенок.

Бойцы стали укладываться на отдых, а Бесхлебный подсел к столу поработать. За дверьми холодно: по стеклу единственного оконца мороз начал рисовать причудливые перья загадочной серебристой птицы. Ночь.

С нар поднялся Мазур и стал осторожно пробираться к печке, стараясь не разбудить спящих товарищей.

— Товарищ командир, разрешите обратиться? — шепотом спросил он.

— Говори!

— Понимаете, товарищ командир, — Мазур положил на стол измятый листок письма: — дома-то у меня плохо. Второе письмо получаю — жена слегла, а дети малые, зима... Вот почитайте.

В письме на полстраницы шли поклоны от родных и знакомых, и только после этого какая-то соседка от имени жены сообщала мужу о бедственном положении семьи.

— Чем же я могу помочь тебе?

— Товарищ командир, письмишко бы на сельсовет: так, мол, и так, нельзя ли помочь семье бойца дровишками и чем возможно. Не посчитайте за труд, черкните, век благодарить буду!

— Чудак, стоило ходить, мучиться, от товарищей таиться, — с укором сказал Бесхлебный. — Давно бы уже написали куда следует.

— Так разве у меня одного беда? Думал, перемелется, обойдется!

Бесхлебному не впервые писать для солдат такие письма. Они, пожалуй, даже стандартны: «Командование части просит оказать всемерную поддержку семье бойца, оказавшейся в тяжелом положении...» Но Мазур следил за его рукой с благоговением, затаив дыхание.

— Нет такого права у нас, чтобы забыть о человеке, бросить его в тяжелую минуту, — успокаивал Бесхлебный бойца. — Сельсовету за всеми не досмотреть, так ведь жена не в лесу живет, соседи-колхозники всегда помогут. Сосед — это, брат, великое дело! Вот завтра отнесем письмо в штаб, там подпишут, — полковник немного поавторитетней будет, чем лейтенант, — и пойдет оно к тебе на родину... У вас как, хороши места? Я-то из Сибири, недалеко от Омска жил. Хорошо у нас! Березнички веселенькие, а уж поля... Здесь не видел таких, тут все лоскутки, клинушки, кусочки какие-то... Простору мало.

Он еще долго толковал с солдатом.

Днем в роту пришел Еремеев.

Бесхлебный скомандовал «Смирно!» и отдал рапорт.

— Здравствуйте, товарищи! — обычным голосом произнес комбат, В ответ рота гаркнула, как один человек:

— Здра... жла... товарищ майор!

Еремеев удивленно покачал головой, усмехнулся:

— Ах, черт побери, здорово! А если бы вас с полгодика поучить?.. Вот что, товарищи, — строго обратился он к бойцам, — вижу, вы не теряли даром времени, и это хорошо. Завтра перед нами встают новые задачи. Но что бы там ни было, держитесь крепким коллективом, строго слушайтесь своих командиров, добивайтесь победы над врагом.

Рота выслушала сообщение комбата, не шелохнувшись: люди стояли твердо, боец к бойцу, с посуровевшими лицами. Бесхлебный с радостью ощутил, что он теперь накрепко связан с ними, что они дороги ему, как родные братья, и с ними он готов идти на любое задание.

Глава пятая

Войска Первого Прибалтийского фронта перешли в наступление. Им удалось вбить широкий клин в основание белорусского выступа, и теперь они стремительно шли от Невеля на юг, в сторону Витебска. Вместе с этим сообщением, распространившимся по армейским каналам связи, ходили слухи о тысячах взятых в плен гитлеровцев. Гром событий, развернувшихся там, докатился и до войск, стоявших под Витебском. Армии Березина было приказано нанести фронтальный удар в направлении города и овладеть им. Однако сил было мало, это каждому было ясно, и поэтому в приказе следовало уточнение: «Наступление вести со всей решительностью, чтобы сковать силы противника».

...Черняков сидел у стереотрубы, два «глаза» которой смотрели через узкую прорезь в бревенчатой стене. Полковник — в который уже раз! — разглядывал неприятельскую оборону. Армия начала бой: шла артиллерийская подготовка. Тяжелый гул пальбы рокотом отдаленной грозы докатывался до наблюдательного пункта, перекрывая расстояние в пятнадцать километров. Черняков, прислушиваясь к канонаде, вспоминал о последних двух днях. Полк был поспешно снят со своего участка и переброшен сюда, за большак, где сменил находившихся в обороне гвардейцев.

Участок полка начинался от идущего из Лиозно на Витебск шоссе. Нехоженое, покрытое ровным слоем снега, оно светлой полосой убегало в темную рощу, мимо небольших домиков, приютившихся у опушки. Мощные рогатки, густо опутанные колючей проволокой, перекрывали дорогу перед окопами противника.

Черняков повернул стереотрубу. В окулярах мелькнули домики, высоты с пологими склонами, парковая роща на холме в Поречках. На деревьях шапками держались галочьи и вороньи гнезда. Еще левее в глубь неприятельской обороны уходила заболоченная лощина. Ни окопов, ни блиндажей на ней не было, лишь одно проволочное заграждение из спирали Бруно и рогаток. Пересекая равнину, заграждение уходило к гряде невысоких холмов, густо заросших сосняком и ельником. Против холмов начинался участок, где действовал сосед — полк из дивизии Безуглова.

Черняков устал сидеть и спустился от стереотрубы на пол. В белом полушубке и ватных брюках он казался неуклюжей обыкновенного. Немного размявшись, полковник шутя подтолкнул в плечо первого подвернувшегося под руку офицера:

— Ну-ка, выскочи, послушай, гремит ли еще справа?

Сев на освободившееся место, он вздохнул:

— Стареть, что ли, начинаю? Устаю.

Вернувшийся офицер сообщил, что артиллерийская подготовка, по-видимому, закончилась, начались большие пожары. Вероятно, противник при отходе поджигает деревни.

— Что-то нам скажут в дивизии? — Черняков взялся за телефонную трубку. — Заняты Яськово, Хотеенки, Белыновичи... — дублировал он вслух, а офицеры отыскивали и отмечали на карте названные пункты. Достал свою карту и Черняков, подчеркнул красным карандашом занятые деревни, раздумчиво сказал: — Так мы можем и Витебск взять, если от Невеля еще поднажмут да выйдут в тыл всей витебской группировке. Дороги на Полоцк перерезать — зашевелился бы фронт...

Ночью дивизионная разведка захватила пленного. Черняков не утерпел, поинтересовался:

— Ну, как там, есть что-нибудь интересное?

— Кое-что есть, — ответил начальник разведки. — Присылайте нарочного.

В тот же день связной полка принес Чернякову пакет из разведывательного отделения дивизии с грифом «секретно». К письму начальника разведки была приложена запись показаний пленного. Пленный сообщил, что во время ноябрьского отступления командиры полков поссорились из-за того, что один, не предупредив другого, отвел свою часть. Полк, к которому принадлежал пленный, еле-еле избежал окружения и потерял тогда всю тяжелую артиллерию. Кроме того, пленный показал, что стык полков приходится на заболоченную лощину и прикрывается отдельно стоящей в глубине ротой.

Черняков прикинул по карте: рота могла находиться только на высотках, где когда-то стояла деревня Ковшири. Как раз против его полка.

— Прекрасно, — сказал Черняков. — Над этим следовало бы подумать!

В голове его зрел заманчивый план.

Когда на наблюдательный пункт заглянул Кожевников, полковник повел его в окопы, чтобы там переговорить наедине.

— Видишь изрытую высотку? Это Ковшири, — сказал он. — Как ты думаешь, если мы пошлем туда роту? Ночью это вполне возможно.

— Рискованно! Туда она может пройти, а назад? Закроют ей выход.

— Выходить назад ей будет незачем. Мы пошлем вслед за ней батальон, а возможно, двинем и полком, только сначала распахнем «ворота» как следует.

— Но может произойти и такое, что полка будет недостаточно. Шутка ли, забраться в глубину на несколько километров! Попробуй там удержись! А что, есть приказ?

— Нет... Просто сам прикидываю, — сознался Черняков. — А вообще-то жаль... Такая ситуация: стык полков и командиры в ссоре... — Черняков сожалеюще вздохнул. — Ладно. Наше дело пока смотреть.

— Я понимаю вас, сидеть сложа руки, когда рядом бьются, — не к лицу, но что говорить, коль нет приказа! — Кожевников развел руками.

Ночью Черняков долго не ложился спать, сидел, подсчитывал, составлял план разведки боем силами одного батальона. Он надеялся, что Дыбачевский заинтересуется и передаст его на рассмотрение командующему.

Утро выдалось морозное, немного туманное: сыпался сухой, мелкий снежок. Деревья, оттаявшие во время оттепели, будто стеклом покрылись ледяной корочкой.

До самого штаба дивизии Черняков ехал шагом, только изредка понукая лошадь.

Врезанные в откос оврага штабные блиндажи были хорошо замаскированы. Чернякова сразу же проводили к генералу. В блиндаже было жарко натоплено, чисто, на полу лежала ковровая дорожка. Черняков разделся в приемной и постучал. Генерал откликнулся. Он стоял у стола в белой сорочке, заправленной в высокие брюки. Пестрые шелковые подтяжки плотно охватывали его крепкие плечи. Высокий покатый лоб был усеян мелкими бисеринками пота.

Китель, небрежно кинутый на спинку стула, свисал до самого пола. Чуть-чуть отливали на свету зеленые, шитые шелком полевые погоны с большой белой рельефной звездой. Карта-двухсотка занимала весь стол. Дыбачевский вертел в пальцах синий карандаш: видно, только что работал над картой. Тут же лежал раскрытый блокнот.

Линия фронта была обведена, и громадная вмятина в обороне противника севернее города Витебска нависла над ним, как налитый водой пузырь. На том месте, где обозначался город, рядом с пепельницей стоял стакан с недопитым еще горячим чаем.

Дыбачевский был в хорошем настроении: увидев Чернякова, он сделал два шага навстречу, сразу перекрыв чуть не трехметровое расстояние от стола до порога, и крепко потряс ему руку, показывая, что, поскольку он в домашней обстановке, можно обойтись без формальностей.

— Легок на помине! — воскликнул он. — А я только что думал: уж не послать ли за тобой? Ну садись, гостем будешь! — Он жестом указал Чернякову на стул.

— Я не в гости, товарищ генерал, — улыбнулся Черняков, присаживаясь. — Есть кое-какие соображения...

— Постой, постой, — перебил генерал. — Задачу, сам знаешь, какую получили: «В случае отхода — незамедлительно преследовать». Даже «сковать огнем» не упомянули. А какое там преследование, когда противник сидит и носом не ведет?

— Спокойно сидит, — согласился Черняков. — Сам он никуда и не пойдет, — вышибать надо.

— А здесь-то, видал? — генерал показал на карту. — Красивое положение у соседей может получиться. Кстати, воюют славно: взяли двадцать тысяч пленных за один день и генерала, всю гитлеровскую группировку по лесам разогнали. Хотел бы я там быть! — Он подсел к столу, кликнул адъютанта и распорядился подать чай.

— Тут такая интересная обстановка, что удача прямо сама в руки плывет, — начал было Черняков.

— Подожди, — прервал его генерал. — Давай сначала чайком побалуемся, а потом и о деле. Погодка-то промозглая, замерз поди...

— Не откажусь, — согласился Черняков, надеясь, что за непринужденным разговором ему скорее удастся заинтересовать генерала своим планом.

— Ну, давай, по законной — наркомовской, — поднял стакан генерал.

Черняков чокнулся.

Чаевали не спеша. Разговор вертелся вокруг пустяков. Но положение на участке армии глубоко интересовало обоих. Вот почему, когда Черняков в третий или в четвертый раз заговорил о своем предложении, генерал отодвинул стакан в сторону:

— Ну что ж, к делу так к делу. — И спросил неожиданно: — Вам не надоело в полку?

— Служба не спрашивает нашего желания. Куда кого поставили, там и приходится выполнять свой долг, — не спеша ответил Черняков.

— Давайте говорить прямо, — предложил Дыбачевский и подался туловищем к столу.

— Я вас слушаю, товарищ генерал!

— Не считаете ли вы, что вам, с таким опытом войны и руководящей работы, пора подниматься выше? Если вы дадите согласие, я добьюсь вашего назначения на должность заместителя. Мне одному просто беда, никуда не могу отлучиться, а для вас это будет переходная ступень к самостоятельному командованию дивизией. Что вы на это скажете? — Он ждал ответа, следя испытующим взором за тем впечатлением, которое произвел на Чернякова.

Перспектива служить непосредственно под началом Дыбачевского совсем не устраивала Чернякова. Он достаточно знал характер генерала и догадывался, чем вызвано его предложение. Дыбачевскому хотелось держать Чернякова «при себе», загрузить его всякими незначительными, мелкими делами, чтобы тот отныне не вносил в жизнь дивизии тот беспокойный, новаторский дух, который так не нравился генералу.

И, понимая все это, Черняков, пытаясь говорить как можно равнодушнее, ответил:

— Я ведь уже в годах, товарищ генерал. Иной раз придешь в блиндаж, так и другой заботы нет, как скорее бы до нар добраться. К тому же ответственность и так большая, а тут еще прибавится. Нет уж, увольте, товарищ генерал!

«Ишь, хитрец!» — подумал Дыбачевский.

— Конечно, дело это такое, что не горит. Можно кого и помоложе найти, — вслух сказал он. — Время терпит, подумаете, потом скажете.

Дыбачевский, словно вспомнил что-то необходимое, озабоченно сдвинул брови. Он встал, набросил на плечи китель и начал неторопливо застегиваться на все пуговицы.

Поскольку перед Черняковым находился уже не скучающий в час отдыха генерал, а прежний Дыбачевский, одетый по форме, полковник встал тоже и уже официально спросил:

— Разрешите изложить вам суть моего дела?

— Говори, послушаю, — ответил генерал. — Да гы чего встал — садись!

Черняков рассказал о показаниях пленного, о ссоре двух гитлеровских полковников, о том, как можно полно использовать эту ссору, чтобы наказать обоих Дыбачевский расхохотался:

— Здорово! Как это я не подумал об этом!

Черняков обрадовался: наконец-то генерал заинтересовался! Но, оказывается, Дыбачевского привлекла лишь анекдотичность ситуации. Черняков достал из папки карту, записки и с жаром стал доказывать, какой счастливый козырь плывет в руки дивизии. Но генерал снова стал холоден.

— Чего ж ты хочешь от меня?

— Мне думается, что такие обстоятельства можно использовать, товарищ генерал...

Дыбачевский задумался. Казалось, он все свое внимание сосредоточил на руках, забыв о первопричине размышления. Черняков ждал. Наконец генерал поднял голову:

— Попробую передать твои соображения командующему, хотя и не уверен, что из этого что-либо получится. В моей власти разрешить действия в пределах разведки боем одной стрелковой ротой. А ты замахнулся на такое, что и дивизией не управиться. Между прочим, я считаю, что в твоем плане основная задача ляжет в дальнейшем на соседа слева. А наша дивизия уже имеет боевую задачу... Не так ли?

Чернякову жаль было расставаться с тем, что приняло в душе осязаемые, зримые формы.

— Разрешите мне доложить свои соображения командующему?

— Погоди, — сказал Дыбачевский и взялся за телефон. — Вызовите Безуглова!

Ему ответили. Дыбачевский вкратце спросил, не сможет ли он — Безуглов — рассмотреть один вариант.

— Вот что, — сказал генерал, окончив телефонный разговор. — Завтра Безуглов приедет ко мне в десять утра. Посоветуюсь. Может, он согласится взять дело на себя, ведь это больше его коснется, чем нас... Ну... — Дыбачевский протянул руку и встал, давая понять, что разговор исчерпан

Глава шестая

Войска Первого Прибалтийского фронта вышли к магистрали Витебск — Полоцк в районе Старого Села северо-западнее города, создав серьезную угрозу для Третьей танковой армии противника, в которую входил и 53-й армейский корпус Гольвитцера.

На острие вбитого клина шли ожесточенные тяжелые бои. Нажимом с востока надо было не допустить переброски сил противника с неатакованных участков фронта, и Западный фронт тоже начал наступление юго-восточнее Витебска. Главный удар теперь наносил сосед Березина, а ему предлагалось все силы с правого крыла, где наступление было остановлено на линии пунктов Руба, Бибиничи, Загоряне, перебросить налево, для взаимодействия с соседом.

В такой беспокойный, тревожный период, когда еще неясно было, где и как наносить новый удар, какими силами, Березин получил записку Безуглова.

Развивая более смело мысль Чернякова, он предлагал превратить разведку боем в прорыв оборонительной полосы противника с тем, чтобы сколько возможно приблизить позиции армии к стенам Витебска.

Это предложение совпадало с новой задачей армии, и Березин живо им заинтересовался. Он сразу приказал своему штабу разработать план боя.

Если учесть, что армия неделю назад прорывала фронт противника и не успела пополнить запасы боеприпасов, можно было понять, насколько кстати пришлось предложение Чернякова.

В тот же день в войска были разосланы приказы. Дыбачевский, увидев, что действовать ему предстоит лишь одним полком, был вполне удовлетворен этим и поспешил позвонить Чернякову.

— Приезжай, тут на тебя «письмо» пришло! — передал он ему по телефону.

Ночь выдалась темная. Завывал и свистел ветер в близком бору, и многоголосый шум деревьев глушил все другие звуки. Клочья сброшенных еще с осени немецких листовок птицами проносились над землей, яростно трепетали, зацепившись за колючую проволоку. Небо нависло тяжелое, темное, словно готовое слиться с землей, растворить в своем мраке чуть заметную светлую полосу снежного поля.

В такую погоду немцы могли ожидать чего угодно, только не наступления. И тем более они не ждали внезапного нападения роты Бесхлебного на опорный пункт Ковшири, находившийся в глубине обороны.

Бой, которого Черняков так добивался, начался с большим, чем он предполагал, размахом. В проделанный ротою Еремеева проход, в «огневой мешок», за который немцы меньше всего беспокоились, вошли остальные роты Еремеева и батальон от дивизии Безуглова.

Внезапным ударом, возникнув из тьмы, как привидения, они распахнули «ворота» и вправо и влево. Передний край обороны противника был взломан почти на три километра по фронту. Начало хорошее, а дальше? Не будь жалкой нити телефонного провода, рота Бесхлебного была бы отрезанным ломтем, брошенным в самую пасть зверя. С рассветом противник перешел в контратаки. Черняков перегруппировал силы: в окопы, захваченные ночью, он ввел батальон Усанина, а Еремеева послал на соединение с Бесхлебным. Но что было возможно ночью, стало невозможно днем. Роты залегли на заснеженном болоте.

Черняков поднялся к стереотрубе. Сердито раскачивались оголенные сучья искалеченного в недавних боях леса, и завывания ветра доносились сквозь амбразуру.

— Что там сообщает Еремеев? — спросил он у Крутова.

— Пока ничего нового, товарищ полковник.

— Запроси как следует, не стоит же он на месте?

— Говорит, что огонь мешает, из Поречек пулеметы бьют.

— Что у него — нечем их подавить? Поречки... — Внезапно ему пришла в голову новая мысль: «Если нельзя подавить пулеметы, так можно закрыться от них дымовой завесой. Бесприцельный огонь будет не так уж страшен...

— Начальника артиллерии! — крикнул Черняков.

Полковая батарея ударила дымовыми снарядами по высотам вокруг Поречек. Вычертив в небе белый след, они взметнули на земле клубы сизого дыма. Ветер подхватил эти клубки, рванул, размотал от них длинные шлейфы, сразу закрывшие и деревню и высоты, на которых сидел противник.

Черняков схватил телефонную трубку, закричал:

— Еремеев, вперед! Ты меня слышишь? Вперед! Я буду прикрывать!

Стрелковые цепи поднялись и снова двинулись к высоте, на которой вела бой рота Бесхлебного.

Неожиданно на пути пехоты стеной встал лес тяжелых разрывов. Пехота залегла.

— Вот сволочь. — Черняков от досады так стиснул зубы, что по лицу разлились красные пятна. — Заградительный огонь!

В блиндаж вошел командир приданного гаубичного дивизиона капитан Медведев, тот самый, что поддерживал полк в ноябрьских боях. Его наблюдательный пункт находился в траншеях неподалеку.

— Будем давить? — обратился он к Чернякову.

— А сумеем?

— Снарядов маловато... Может случиться, что прижмет посильнее, тогда нечем будет даже поддержать...

— Что будет — еще неизвестно, а пока надо выручать.

— Дивизион против дивизиона... Малоперспективное дело!

— Все равно. Другого выхода нет!

Артиллерии, находившейся в распоряжении полка, не положено вести контрбатарейную борьбу, ее для этого попросту недостаточно, но и оставить свою пехоту без поддержки Черняков не мог. Вот разве обратиться за помощью к командующему артиллерией дивизии?.. Черняков размышлял: помогут там или нет? Слева, нарастая, докатился гул артогня. Работала своя артиллерия, но явно не медведевского дивизиона. Минутой позже Чернякова подозвали к телефону и все разъяснилось.

— Там твои залегли, — сказал ему Безуглов, — так я решил помочь огоньком.

— Как я вам благодарен! — с искренним волнением вырвалось у Чернякова. — А я только что хотел просить своих об этом...

— Ничего, дело общее, не стоит считаться в мелочах, — пророкотал Безуглов. — Считай — квиты за Королево. Давай, поднимай там своих, чего им залеживаться!

— Вот человек! — восхищенно проговорил Черняков, возвращая трубку Крутову. Вдруг тот досадливо чертыхнулся, стиснув зубы.

— Что произошло? — тревожно спросил Черняков.

— Еремеева зашибло.

— Как? Чем?..

— Говорят, снаряд близко разорвался...

Черняков болезненно свел брови: потерять такого комбата!

— Крутов!

Тот взглянул на полковника и, кажется, понял все без слов.

— Идти? — он кивнул в сторону передовой.

— Да, надо помочь. — Черняков был рад, что ничего не надо объяснять. — Только будь осторожен. Да возьми с собой минометчика, скажи, что я приказал! — крикнул ему вслед Черняков.

Поднявшись снова к стереотрубе, он увидел, что Крутов, размахивая руками, скорым шагом шел к передовой. Рядом с ним шагал широкоплечий приземистый командир минометной батареи Кравченко.

Едва стало светать, Бесхлебный приподнялся над бруствером окопа, чтобы полнее представить себе характер обороны. По восточному склону высоты, занятой ротой, полукольцом окопы и проволочные заграждения. Ходы сообщений от окопов ответвлялись в глубину, смыкались за вершиной и могли быть приспособлены для круговой обороны.

Большая часть бойцов уже работала там, оборудуя позиции.

Бесхлебный прислушался. С оставшегося далеко позади переднего края доносилась перестрелка, — там все еще шел бой, и ждать обещанного подкрепления пока не приходилось. Бесхлебный вздохнул, сжал кулаки до хруста в пальцах: «Раз надо, будем держаться столько, сколько необходимо. Надо!..» Где-то вблизи за ближними холмами гулко ухнули орудия. Сердце неприятно сжалось. Снаряды, шипя как рассерженные гуси, прошелестели над окопами и унеслись в сторону передовой. Однако следующие пришлись на высоту.

Бесхлебный сообщил Чернякову, что на роту готовится контратака, и снова вышел в траншею.

Опираясь на винтовку, навстречу ковылял, волоча ногу, первый раненый. Он мотнул головой назад:

— Немцы... Нажимают, проклятые!

— Отобьем!.. Давай в блиндаж, там тебя перевяжут. Если в силах, снаряжай диски.

Лощиной перебегали гитлеровцы. Из окопов открыли беспорядочный винтовочный огонь. Бесхлебный видел, что бойцы нервничают и с такого расстояния зря ведут огонь.

— Спокойно, не торопиться! — закричал он.

Рядом кто-то вскрикнул, но Бесхлебный не оглянулся. Прислонившись плечом к окопу, он старался вернее поймать на мушку бегущего гитлеровца. В руках короткими толчками забился автомат. Гитлеровец опрокинулся на снег. Только тогда Бесхлебный обернулся и увидел кровавое пятно, расходившееся под убитым рядом бойцом. Холодом пробрало по всему телу...

...Сколько времени прошло? То оно мчится испуганной сибирской козой, то ползет улиткой, томительно долго отсчитывая секунды. Час прошел или пять?

Бесхлебный взглянул на небо. Оно было такое же серое, хмурое, как и тогда, когда гитлеровцы в первый раз пошли в атаку. По-прежнему ветер гнал полем поземку, заметая трупы убитых. Хотелось пить.

Рота разбилась на отдельные группы. Людей было мало, и бойцы жались друг к другу. Дело уже дважды доходило до гранат.

Поддерживая гитлеровцев, по окопам било самоходное орудие. Снаряд шел со страшным визгом и, ударившись, вспарывал глубокую канаву, разворачивая смерзшуюся корку земли.

Черняков передал по телефону:

— Держитесь во что бы то ни стало! Сейчас вам поможем...

Бесхлебному стало ясно, что если удастся удержаться на высоте, так только объединившись всем вместе. Для этого надо было пробиться к Кудре и Бабенко. Мешкать было нельзя — немцы вскочили в траншею.

Подав команду, лейтенант первый ринулся по окопу, почему-то уверенный, что все, кто жив, последуют за ним.

...В ближнем бою никто не знает, что будет через мгновенье. Выстрелы и брань, грохот взрыва и свист осколков. Негде маневрировать, узкий окоп не дает развернуться, не дает встать рядом с тобой твоему товарищу. Увидев перед собой врага, знаешь одно: не мешкай!

До Кудри недалеко, но между ним и Бесхлебным были враги. Умолк пулемет. Лишь одиночные выстрелы говорили, что пулеметчик жив, что он продолжает отбиваться. А отбивался Кудря-старший. В тот момент, когда раздался зловещий, мгновенно нарастающий свист мины, он успел крикнуть «Ложись!» и упал на землю. Оглушительным взрывом опрокинуло пулемет, посекло осколками тело сына.

Кудря, старый солдат, перевидавший столько смертей на своем веку, едва очнувшись от потрясения, растерялся. Он не знал, что ему делать: звать ли кого на помощь или самому перевязывать раны сына.

— Сыночек, родной, — тряс он сына за плечи, стараясь пробудить его к жизни, увидеть его взгляд, дыханием отогреть коченеющие пальцы. Но не хотели раскрываться запавшие глаза, не размыкались для дыхания слипшиеся посинелые губы...

Горе нестерпимой болью сдавило старому Кудре грудь. Он глухо застонал.

Кудря сразу осунулся и постарел. Хотел сложить руки сына на груди, как положено отправлять в последний путь у русских людей, но близкий топот заставил его отпрянуть и схватиться за винтовку сына.

С выкриками бежали по траншее гитлеровцы. Ярость огнем полыхнула в груди Кудри и кинула его на противников. С невероятной силой он ткнул штыком набежавшего гитлеровца: слезы крупными горошинами выкатились из молодых голубых глаз, но это были слезы врага, и они не произвели на Кудрю никакого впечатления. Он даже злорадно усмехнулся, и винтовка в его жилистых, привычных к топору руках обратилась против следующего.

...Но, крадучись, бесшумно подобрались к нему гитлеровцы, вскинули свои черные автоматы, и, прошитый сухой очередью пуль, надломивших старое тело, охнул и опустился наземь солдат. Винтовка вывалилась из ослабевших рук

...Бесхлебный пробился к Кудре через трупы гитлеровцев. Вместе с ним прорвались Владимиров, Мазур да два легкораненых бойца. Рядом с разбитым пулеметом лежали отец и сын. Владимиров склонился над ними, осмотрел.

— Кудря, Кудря! — потряс он его за плечо, но ни один мускул не дрогнул на лице старика. Только свежа еще была кровь на шинели, еще не приняло смертного оттенка лицо. Владимиров прислонился ухом к его груди. То ли показалось ему, то ли уловило чуткое ухо слабое биение сердца, но только он выпрямился и радостно сказал: «Жив!..»

— К блиндажу! — скомандовал Бесхлебный, и, подхватив Кудрю-старшего и оставшиеся нерасстрелянные пулеметные ленты, они бросились туда, где должна была еще держаться группа Бабенко.

На самой вершине холма Бесхлебный выглянул над бруствером окопа. Через лощину, уже не пригибаясь, шли гитлеровцы.

— Где же помощь?

Он приподнялся повыше, чтобы посмотреть в сторону своего переднего края и тех растворенных «ворот», которыми должна подойти помощь. Болотистая равнина, словно крупной оспой, была побита воронками от разрывов. По ней, перебегая и падая, двигалась цепью пехота.

Сердце радостно вздрогнуло: «Идут, родные! Не забыли!»

Глава седьмая

Положение у роты Бесхлебного создалось очень тяжелое. Бойцы с тревогой посматривали на своего командира: ведь он их сюда привел, он должен знать, как им уберечь себя Бесхлебный ловил на себе быстрые, тревожные взгляды.

Но что он мог им предложить? Пути назад не было. Не было потому, что — выйди они из окопов — враги перестреляют их на открытом месте...

Бесхлебный не уклонялся от опасности, стараясь личным примером приободрить бойцов. Как ни зорко он следил за полетом вражеских гранат, чтобы вовремя прильнуть к земле, а не уследил, откуда упало черное круглое яйцо. Лишь когда оно глухо стукнулось о мерзлый бруствер и скатилось к его ногам, Бесхлебный увидел гранату. Не раздумывая, он поддел ее ногой, но она лишь скользнула вдоль широкого обледенелого носка и, чуть откатившись, завертелась на месте. Мысль о том, что надо отшвырнуть от себя этот кусок черной смерти, молнией мелькнула в голове, но он понял — не успеть. И такое отчаяние отразилось на его лице, что Мазур, вывернувшийся из-за поворота, в одно мгновение, раньше, чем подумал, понял все. Солдат сделал прямо-таки невероятный прыжок, всей тяжестью тела сбил Бесхлебного с ног и, не удержавшись, сам тяжело упал на него.

В тот же миг оглушительно рванула граната, и мелкие осколки в клочья изорвали шинель на спине Мазура, ту самую, новую, которой он так радовался...

Боец пошевелил могучими плечами, приподнялся и потряс Бесхлебного за плечо.

— Товарищ командир, а товарищ командир...

По бледному лицу лейтенанта медленно растекались желтые пятна.

— Товарищ командир! — дико закричал Мазур и, подхватив его, как ребенка, на руки, кинулся с ним в блиндаж.

— Командира убили! — вскрикнул первый, кто их увидел, и эта весть была последней каплей, залившей теплившийся у всех огонек надежды.

— Стой! — рванул Мазура за плечо Владимиров. — Стой!

— Пропало все, товарищ лейтенант.

Остановить, поддержать то, что рушилось, было свыше человеческих сил. Владимиров, почерневший от копоти, с пятнами своей и чужой крови на шинели, яростно выбранился и, сверкнув белками глаз, высунулся над окопом, чтобы посмотреть в сторону своей обороны. Совсем близко, перебегая и падая, двигались цепи батальона. Уже можно было различить лица.

— Сюда-а! Быстрей! — что есть силы закричал он и, сорвав ушанку, закрутил ею над головой. — Сю-у-да, братцы-ы!..

А позади уже гомонили немцы, и Владимиров кинулся в блиндаж, где находилось последнее прибежище. Гитлеровцы, укрывшись в окопе, закричали в несколько голосов:

— Русс Иван, плен!.. Капут!..

— Как бы не так, держи! — Владимиров выкинул в окоп гранату.

От взрывов ответных гранат сорвалась с одной петли дверь. Дым и пыль заполнили блиндаж так, что стало трудно дышать. Владимиров ждал, что гитлеровцы кинутся на приступ, и приготовился к последней схватке.

И тут, нарастая, послышалось родное, многоголосое «Ур-ра-а!»

Захлопали беспорядочные выстрелы, раздался топот ног.

— Живем! — радостно закричал Мазур, когда понял, что гитлеровцы бросились наутек. — Товарищ лейтенант, жи-ве-ом!

— Сдурел человек, а чего? — проговорил Бабенко, осторожно выглядывая за дверь.

— Ну, что? — спросил его Владимиров. — Что видать?

— Пока ничего. Смотрю, как бы своих предупредить, а то вгорячах не разберутся, дадут гранатой. Жалуйся потом...

По склону высоты взбегали стрелковые цепи еремеевского батальона.

Вечерело. Покрасневшее над холмами небо постепенно гасло. Раненые, снесенные в блиндаж, ждали отправки. Свет от картонной плошки выхватывал из темноты лица, руки, белые повязки. Причудливые, несуразно большие тени метались по стенам.

Вскоре у блиндажа раздался собачий лай. Фельдшер из санитарной роты полка доложил:

— Товарищ майор, прибыли две упряжки. Кого прикажете везти?

— Ну что ж, товарищ Бесхлебный, в путь, — произнес Еремеев, еще не совсем оправившийся от контузии. — И ты, Мазур, — тоже!.. Поправитесь, — сразу ко мне назад!

— Не знаю, как удастся, товарищ майор, — ответил Бесхлебный. — Дышать не могу.

— Это Мазур вас гак?

— Сам не помню, как получилось, — глухим голосом оправдывался Мазур. — Вижу, командир с жизнью уже прощается, а граната еще вертится, шипит... Ну, я и прыгнул. Как получилось, что я его чуть не до смерти зашиб — ума не приложу.

— Ничего, Мазур, обойдется. Ну, что ж, поезжайте, товарищи! — попрощался с ними Еремеев.

— До встречи, товарищ майор!

Бесхлебного подвели к первой упряжке. Крутов помог добраться Мазуру, — как ни говори, старые знакомые! Собаки нетерпеливо взвизгивали и путались в постромках, пока раненые укладывались на носилках, поставленных на обычные лыжи.

Проводив их, Еремеев вздохнул, сказал Крутову:

— Такая-то жизнь наша, Павел Иванович! Не успеешь с людьми свыкнуться, как глядишь, нет их Кудрю жалко. Хороший он человек и большой мастер своего дела. Другого такого пулеметчика мне уже не видать.. Довезли бы его только благополучно, уж больно он безнадежен. Шутка ли, четыре дырки в нем просверлили.. Побольше бы таких людей, как он. Это человек — кормилец, на таких, как он, земля держится. А Мазур! Смотри, медведь медведем, а сумел и его Бесхлебный расшевелить.

— Мазура я всегда считал надежным человеком!

— Что ни говори, а мне все-таки везет, хороший у меня народ подбирается, — проговорил Еремеев и задумался.

Безмолвие переднего края, тревожные всполохи осветительных ракет над неприятельскими окопами действовали удручающе.

— Эх, и надоела мне эта война, Павел Иванович! Только и знаешь, что хороших людей хоронить да по госпиталям отправлять. Ведь каждый раз сердце в груди переворачивается, как приказ получаешь: кого-то я теперь не досчитаюсь, кого первого на смерть пошлю? И что странно, выбираешь как раз тех, кого больше всего любишь, кому больше всего доверяешь. Тяжело, брат...

— Что поделаешь... Кому не тяжело? Черняков, как услышал, что тебя зашибло, — побелел весь...

Оба примолкли. Безрадостная тишина ночи объединяла их крепче всяких слов.

— Пойду я, однако, — сказал Крутов. Еремеев не отозвался, и Крутов устало побрел на наблюдательный пункт. Хотелось упасть, где идешь, лишь бы сомкнуть глаза, забыться, уснуть, на минутку отвлечься от гнетущих мыслей. Навстречу, громыхая, ехала батальонная кухня.

— До наших далеко? — спросил повар.

— Прямо, — махнул рукой Крутов, — уже близко!

На наблюдательный пункт командира полка попасть ему так и не пришлось. Встретившийся на пути связист сказал, что Черняков ушел в штаб, а линию приказал снимать. Не раздумывая, Крутов пошел в штаб.

По дороге, параллельной фронту, сплошным потоком двигались войска: артиллерия, машины, обозы, стрелковые части. Колонна шла за колонной, и Крутову пришлось постоять, прежде чем представился случай перескочить через дорогу. Он не решился спрашивать, что это за части, откуда, так как все двигались в молчании, без огней.

Откуда ему было знать, что командующий армией в предельно короткий срок — в одну ночь — производил рокировку войск по фронту, перебрасывая гвардейские части с правого крыла на левый, где у Безуглова наметился прорыв. Внезапность перемены направления восполняла в какой-то мере недостаток сил.

Едва Крутов переступил порог, как сразу почувствовал — получен новый боевой приказ. Начальник штаба диктовал приказание писарю, Зайков торопливо «поднимал» карту командира полка и наносил на нее обстановку.

— Ага, пришел! — кивнул головой в ответ на приветствие начальник штаба. — Ознакомься с приказом да пойдешь проверять. Батальоны уже выходят на исходное...

— Я только что оттуда! — сказал Крутов.

— Все равно, больше посылать некого. Отдохни с полчасика да готовься...

Зайков, оторвавшись на минутку от карты, шепнул на ухо:

— Товарищ капитан, Малышко вернулся!

— Что ты? Когда? — обрадовался Крутов.

— На него не надейся, он у нас сегодня еще гость, — по-своему поняв радость Крутова, сказал начальник штаба. — Пусть малость освоится, а тогда и его запряжем...

Крутов кинулся в жилой офицерский блиндаж. Малышко почти не изменился, был только чуточку бледнее да почище, чем обычно. Он сидел у стола один и молча поправлял иглой фитиль самодельной окопной «молнии».

— Сеня, здорово!

Малышко вздрогнул и бросился навстречу, широко расставляя руки.

— Павел, а ведь я ждал тебя, о тебе думал! — Они крепко расцеловались и так, не выпуская рук друг друга, присели на лавку у стола.

— Ну, как здоровье? — нетерпеливо спросил Крутов.

— Порядок, Павел, полный порядок! Спасибо, дружище, что не бросил меня тогда... Я ведь даже не в состоянии был поблагодарить тебя... Нет, нет. Павел, — оборвал он попытку Крутова замять разговор на эту тему, — ты для меня сейчас больше, чем брат, чем... В общем, вот моя лапа, и верь слову, я для тебя сделаю все, чего, может быть, не сделаю даже для себя.

Он с чувством потряс еще раз Крутова за руку.

— Ну, вот и хорошо... и будет об этом, — тихо отозвался растроганный Крутов. — А у нас вот опять... — Он махнул рукой.

— Ничего, Павел, — бодро проговорил Малышко. — Будем брать и не такие высоты, как сегодня.

Крутову очень хотелось поговорить, но времени было в обрез.

— Прости, Сеня, побегу!

— Подожди, я тебе еще самого главного не сказал. Угадай, кого я видел?

— Непосильная задача. Кого?

— Лену! — испытующе глядя на друга, сказал Малышко. — Помнишь, о ней ты мне говорил в тот вечер?

— Неужели? Где? Да рассказывай же, не тяни! — затормошил его Крутов.

— Где? В нашей дивизии, конечно. Да и ты ее еще увидишь, если...

— Чего если?

— Если на новогодний концерт пойдешь...

— Какой концерт?

— Ладно, потом расскажу. Впрочем, что я тебе говорю, ты и сам все, наверное, знаешь. А может, забыл уже о ней?

— Сеня, чертушко! — закружил его Крутов по блиндажу. — В том-то и дело, что ничего не знаю. Уже давно ни одного письма. А ты говоришь...

— То-то, скажи спасибо, что я ей от тебя приветов кучу передал.

— Милый дружище, какой же ты умница! Сейчас я бегу, а завтра ты мне все-все расскажешь!

У Чернякова находился командир батальона Усанин. Они вели тихий разговор. Увидев Крутова, полковник подозвал его к себе:

— Вы очень устали, капитан?

— Нет.

— Я знаю, что это неправда, но, поскольку вы держитесь на ногах и здоровы, рад вам поверить. Придется вам еще немного сегодня потрудиться. Я поставил Усанину задачу занять Поречки, Дрюково. Удар противнику во фланг, понимаете? Вы пойдете с Усаниным и будете обо всем меня информировать. Обо всем, что сочтете важным! Усанин будет выполнять главную задачу полка. Вы должны проследить, чтобы все началось своевременно. Возможно, начальник штаба поручит вам еще что-нибудь, вы зайдите к нему. Я частенько заставляю вас выполнять более широкий круг обязанностей, но иначе не могу — у меня нет заместителя.

Гитлеровцы не ожидали ночного наступления, и батальон Усанина без потерь занял высоты перед деревней Поречки. Немцы бежали из окопов к большаку. Преследуя противника, батальон занял парковую рощу в Поречках и стал там закрепляться. Внизу, в лощине, лежала деревня Дрюково.

Утром гитлеровцы сделали попытку вернуть утерянные позиции. Бой с самого начала принял ожесточенный характер. По большаку, со стороны Витебска, к противнику подходили крытые машины, подвозившие какую-то резервную часть.

Видя, что дело принимает очень серьезный оборот, Черняков приказал Крутову подыскать наблюдательный пункт с хорошим обзором местности. Крутов остановил свой выбор на высоте, захваченной ротой Бесхлебного. Все батальоны полка стояли теперь фронтом на север, под прямым углом к старой линии обороны.

Черняков понимал, что устойчивость полка при серьезных контратаках врага может быть обеспечена только с помощью артиллерии, поэтому пришел на нп с командирами своих батарей и приданного дивизиона.

Гитлеровцы едва начали понимать, чем грозит им этот небольшой, лишь слегка наметившийся прорыв, когда из-за фланга дивизии Безуглова вступила в бой гвардия, столь неожиданно переместившаяся с правого крыла армии на левый. В действие вступила тяжелая артиллерия противника, которой давно не было слышно. Батареи 210-миллиметровых орудий били издалека, из-под самого Витебска. Холм в Поречках, где засел батальон Усанина, был весь в дыму. Тяжелые снаряды вспарывали мерзлую землю, с корнем вырывали большие деревья. Блиндажи сразу завалились от сотрясения, окопы позасыпало. Бойцы батальона, скатившиеся под таким огнем с вершины холма, укрылись за крутыми обратными скатами в наспех вырытых окопчиках.

Едва отгрохотали батареи, как гитлеровцы устремились к холму. В небо взлетали красные ракеты: батальон просил помощи. Теперь заговорила вся артиллерия Чернякова Атака гитлеровской резервной части была отбита.

Из батальона с чьим-то автоматом на НП пришел Кожевников в разорванной, осыпанной землей шинели.

— Жуткий огонь! Он там все перемешал с землей. Единственное спасение на этом пятачке — сразу за обратные скаты. Бойцы так и приноровились.

Прислонив автомат к стенке окопа, он вызвал к телефону командира санитарной роты полка.

— Немедленно организовать эвакуацию раненых от Усанина Они там не должны накапливаться. Что? Помощь оказывается? А я веду речь об эва-ку-а-ции! Вечером? Ни в коем случае! Пройдут. Лощина не простреливается!

— Федор Иванович, полюбуйся, — протянул ему Черняков свой бинокль.

На большаке, в том месте, где недавно разгружалась резервная гитлеровская часть, к машинам ковыляли раненые. Они лезли в кузовы, туда же наспех вталкивали носилки с тяжелоранеными.

— Ты видишь, мы им тоже пустили юшку из носу, — сказал Черняков.

Вслед за новым налетом гитлеровских батарей снова зашевелилась пехота противника. Опять красные ракеты прочертили небо и утонули в дымной пелене, медленно сползающей с холма.

— Атакуют, проклятые! — стиснул зубы Черняков. — Огня!

Загрохотали полковые орудия, вызвав на себя шквал вражеских снарядов. Султаны разрывов вырастали и перед окопом, где находился Черняков, и позади. Свист и шелест снарядов в воздухе. Тяжелые удары разрывов. Хлесткая пальба дивизионных пушек, поставленных на прямую наводку. На вершине холма перебегали бойцы батальона.

— Кажется, отобьют, — сказал Черняков и, облегченно вздохнув, взялся за телефон: — Усанин, ну как у тебя? Тяжело? Держись! Чем могу, помогаю!

Настал вечер. Неузнаваем холм. Весь изрытый снарядами, он стал ниже. Которая это за день атака? Едва ли кто их считал. Не до этого! Тяжело вздохнув, полковник взялся за телефон:

— Усанин, жив?.. Ну что ж, ничего не поделаешь: забирай раненых и отходи сюда в окопы, а я пока попридержу немца!

Поднялись и утонули в дыму ракеты, на этот раз вражеские: сигнал к атаке. Неистовствует артиллерия.

Первый батальон оставил холм в Поречках.

В последние дни декабря у Чернякова установилось затишье. Далеко за его спиной гвардия билась за деревню Синяки, а у него лишь изредка громыхнет вражеское орудие, и все.

Молчал враг, молчал и Черняков, рассматривая холмы и рощи, окопы и проволоку перед своим ослабевшим малочисленным полком.

Глава восьмая

Выпал свежий мягкий снежок. Ни одно дыхание ветра не коснулось пушистых шапок, лежавших на ветвях елей, на кустарниках; даже на самых тонких былинках каким-то чудом удерживались рыхлые комочки снега.

Лес, одевшийся в сверкающие на солнце кружевные одежды, спокойно засыпал, изредка вздрагивая и роняя с ветвей белые крохи. Россыпью алмазных искр переливались роскошные шубы елей и узорчатые снежные арки, переброшенные с одного дерева на другое. Еще ничьей самой искусной кисти не удалось передать великолепия, с каким природа украшает иногда землю. Старый год во всей красе передавал свои владения новому.

В этот день Черняков получил приглашение от Дыбачевского явиться на встречу Нового года в штаб дивизии с десятком — двумя своих офицеров. Предстоит концерт художественной самодеятельности — об этом рассказал Крутову Малышко.

В штаб дивизии офицеры шли строем. Командовал свой штабной офицер, налегая на звучную букву «р» — «пр-р-рямо!» Впереди, шагом, ехали в кошевке Черняков и Кожевников.

Предстоящая встреча с Леной не выходила у Крутова из головы. «Давненько не видел, — думал он, — изменилась, наверное, — не узнать», — и счастливая улыбка блуждала у него на губах; забываясь, он прибавлял шагу.

Сосед, шагавший с ним в одной шеренге, подталкивал его плечом, а то и просто осаживал за рукав и возмущался:

— Ну куда ты летишь? — И на ухо тихо: — Между нами... Ты влюблен?

— Ага, в кашу с блинами!

— Черт! Вот увидишь, тебе не повезет. Женщины не любят скромников вроде тебя, поверь. Что от тебя толку, когда ты даже другу не хочешь ни в чем признаться?

— Заткнись!.. — беззлобно обрывал его Крутов.

— Попомнишь мое слово...

— Р-р-азговор-рчики! — гаркнул офицер, да так, что лошадь Чернякова с перепугу прянула в сторону и едва не вывернулась из оглобель. В строю засмеялись, и кто-то сказал: «Ого, голосок!»

— Пр-р-рекратить!..

— Послушай, — придерживая лошадь, сказал голосистому офицеру Черняков, — если мы доживем до мирных дней, обязательно возьму тебя в свои заместители. Будешь командовать на плацу, на строевых занятиях.

...Около штаба дивизии, между рослых ветвистых елей, была раскинута большая медсанбатовская палатка. Позади нее стояла маленькая — для артистов.

В сопровождении командиров полков и дивизионного начальства со стороны штаба показался Дыбачевский. Он шел неторопливо и важно, как, по его мнению, подобало в такой торжественный день. В отдалении зататакал движок, и яркий электрический свет озарил палатку.

Дыбачевский громко поздоровался и пригласил всех занимать места. С шумом и смехом офицеры повалили в палатку и стали рассаживаться за накрытые столы.

Гул одобрения и аплодисменты покрыли голос конферансье, объявившего начало программы. На небольшое возвышение в конце палатки вышел хоровой коллектив. Первой зазвучала песня, самая популярная в стране во время войны:

Суровая мелодия хватала за сердце, звала к подвигу...

Крутову тревожно, он взбудоражен, будто в предвидении чего-то необычайного. Песня-птица подхватила его на свои широкие могучие крылья. Но чьи глаза, как звезды в ночи, зовут и манят его к себе?

Лена! Ее взгляд устремлен поверх столов, заставленных посудой, она не видит перед собой никого из тех, кто смотрит на нее, она вся поглощена только песней. Но это лишь кажется, а на самом деле она изредка, украдкой окидывает взором палатку. Вдруг лицо ее зарделось, она встретилась взглядом с ним и опустила глаза. Девушка долго не поднимала их вновь, пока не справилась со смущением. Только тогда снова посмотрела на него.

«Здравствуй, радость моя! Как я ждал этой минуты...»

«Молчи и слушай! Разве ты не видишь, что я пою только для тебя?» — переговаривались они одними глазами, и никому не понять было их безмолвных речей.

«Я пришел сюда единственно, чтобы видеть тебя!»

«Знаю. Но не надо говорить об этом!»

Хор покинул помост. Генерал взглянул на часы и медленно поднялся из-за стола, высокий и широкоплечий.

— С наступающим Новым годом, товарищи! Именно, с наступающим!

Гулкие залпы батарей потрясли воздух. Крутову видно, как в полосе света, падавшего через раскрытую прорезь палаточного окна, долго сыпался с ветвей потревоженный серебристый сверкающий снег. В небе — легкие всполохи ракет, которые сейчас повисли над передовой, в десятке километров отсюда.

Гомон разговоров стоял вокруг. Пар от дыхания белым облаком скопился вверху палатки. Было морозно, но никто не ощущал холода.

— Сеня, если бы ты мог...

— Говори. Или я не друг?

— Я должен увидеть ее! Ты понимаешь?..

Улыбка скользнула по губам Кожевникова, когда он заметил, что Крутов сунул своему другу записку и тот сразу встал из-за стола.

От этих наблюдений его отвлек голос Чернякова:

— Федор Иванович, не пора ли домой? Как думаешь?

— Пора, — согласился Кожевников.

Посидев еще немного, Черняков извинился перед генералом за ранний уход, попрощался и стал протискиваться к выходу. За ним пошел Кожевников. Мельком взглянув в сторону Крутова, он увидел, что место за столом опустело.

— Офицеров возьмем?

— Пускай еще повеселятся! Не часто бывают такие праздники. Тем более, генерал все равно скоро «отбой» скомандует, — ответил Черняков.

Они вышли из палатки. Стояла ясная ночь. При свете луны, казалось, можно было читать. Легкая кошевка стояла на месте. Кожевников подтянул подпругу, взнуздал лошадь и, обождав, пока усядется Черняков, тронул вожжи. Застоявшаяся лошадь сразу пошла рысью, звонко поекивая на бегу. Санки полетели, оставляя еле приметный в лунном свете блестящий следок.

— Много бы я отдал, чтобы встретить Новый год в своей семье, — тихо промолвил Кожевников.

— Да, конечно, — задумчиво подтвердил Черняков. Оба замолчали. Слишком погружены были каждый в свое, далекое, такое, что и объяснить другому трудно, а порой и невозможно.

Они одновременно увидели впереди на дороге двух человек, и в одном из них, высоком, несколько нескладном, Кожевников сразу узнал Крутова. Кто был рядом с ним — он догадался.

— Парочка, — улыбнулся Черняков.

Это было столь необычно в обстановке близкого фронта, что он заинтересовался, кто бы это такие?

— Садитесь, подвезем! — предложил Кожевников, когда санки поравнялись с Крутовым и его спутницей, и придержал лошадь.

— Спасибо, товарищ, подполковник, нам и пешком успеется, — глуховатым от смущения голосом ответил Крутов.

— Вы? — удивился Черняков, наконец узнав Крутова. — Вот не ожидал!

Крутов пробормотал в ответ что-то невнятное.

— Что же вы нас не знакомите со своей лесной нимфой?

— Виноват, товарищ полковник. Прошу!.. — Крутов легонько подтолкнул свою спутницу.

— Лена Лукашова! — смутясь, представилась девушка.

— Где служите? — пытливо рассматривая ее и не выпуская руки, спросил Черняков.

— В полковой разведке!

— Нехорошо, не женская это профессия! И давно?

— С сорок второго года. Я санинструктор!

— Все равно, я бы этого не допустил, тем более сейчас. Впрочем, оставим разговор! Садитесь!

— Почему?

— Товарищ полковник, нам не по пути, ведь нам возвращаться, — взмолился Крутов.

— Я это знаю, — ответил Черняков и потеснился, давая рядом с собой место девушке. — А вы, Крутов, садитесь с Федором Иванычем!

Санки быстро домчались до штаба полка.

— Сегодня большой праздник, — сказал Черняков. — и я привык отмечать его в кругу близких людей, по-домашнему. Но семья далеко, а здесь — кто мне ближе? — грустные нотки скользнули в его голосе. — Я уже стар и не люблю менять своих привычек. Приглашаю вас на чашку чаю.

В блиндаже он усадил Лену за стол, поближе к свету.

— Вот теперь я ручаюсь, что узнаю вас при следующей встрече, — сказал он.

Вошел повар, накрыл на стол. Черняков достал из чемодана бутылку портвейна. Налив рюмки, он поднялся:

— Позвольте по старинке провозгласить: с Новым годом, с новым счастьем! Только послушайте меня: не теряйте головы. Война не кончится завтра, она еще потребует больших жертв... Но не об этом я хотел бы сказать в такой день, а о том, чтобы вы сумели пронести свое счастье по трудной военной дороге. Сберегайте его для будущей мирной жизни!

Все чокнулись и выпили. Черняков был внимательным, душевным человеком, Кожевников не отставал от него, и некоторая принужденность быстро покинула Лену и Крутова. Полчаса пролетели, как одна минута.

— Как я вам благодарна, — говорила Лена, прощаясь. — Мне просто неудобно, что мы причинили вам столько хлопот...

— Вот она, самонадеянная молодость, — засмеялся Черняков. — Послушать, так мы отмечали Новый год лишь ради них. А знать того не хотят, что мы в одинаковом положении: они вступают в жизнь, мы — перевалили через ее лучшую половину. И то и другое в равной мере заслуживает внимания. Так, Федор Иванович?

Кожевников пыхнул трубкой и спрятался за клубом дыма.

Через полчаса те же санки мчали Лену в ее полк, только правил теперь лошадью Крутов.

Над темным лесом нависло небо, сплошь усеянное чистыми, крупными звездами. Придерживая лошадь, Крутов обернулся к девушке:

— Лена, помните, вы обещали ответить на мой вопрос?

— Зачем вы спрашиваете?

— Ответьте только: да или нет?

— Да, — смеясь, ответила она. — Вас это устраивает?

Хмельной от счастья, он вскочил на ноги и взмахнул, закрутил вожжами над головой. Лошадь бешено рванулась вперед. Легкие санки летели, взрывая пушистый снег, морозный воздух запел в ушах, ударил, обжигая, в лицо. Засыпаемая фонтанами искрящегося снега, Лена вжалась в угол саней, ухватилась за сиденье. Крутов, крепко держась на ногах, обернулся к ней, увидел смеющееся лицо, волосы, выбившиеся из-под шапочки и побелевшие от снега, и воскликнул.

— Лена, ведь хорошо, а?

Когда в овраге мелькнули огоньки землянок, Крутов сдержал лошадь Лена выскочила из санок и, подавая ему руку, тихо сказала:

— Это самая счастливая моя ночь, самая прекрасная... Неужели все это правда, а не сон? — Она, робко заглянув ему в глаза, спросила: — Павлик, вы не забудете меня? Никогда-никогда?

— Никогда!

— Ни за что?

— Ни за что! — повторил он.

Тогда она внезапно крепко обняла его и поцеловала теплыми мягкими губами.

— Вот... за все! — еле переводя дух, вымолвила она и, резко выскользнув из его объятий, отбежала на несколько шагов. — Вам пора возвращаться! — сказала она строго.

— Лена.

— До свиданья! Слышите?

— До встречи! — он понял, что спорить бесполезно.

Она побежала по тропинке к своей землянке, а он еще долго истуканом стоял на месте и смотрел ей вслед. Он не в состоянии был думать, рассуждать. Как удивительно хорошо быть в плену такого чувства! К нему пришло счастье. Пришло впервые...

«Почему впервые? — неожиданно спросил он себя. — Разве Иринка не доставляла тебе такой же окрыляющей радости, как Лена? Почему же такая нечестность?»

Глубоко задумавшись, Крутов медленно поехал в полк.

Глава девятая

Березин зашел в блиндаж разведывательного отдела, чтобы посмотреть на захваченного ночью «языка». Он увидел за столом офицера-переводчика, начальника отдела и пленного, который, сгорбившись, сидел против них на скамье. На гитлеровце была пятнистая, серо-зеленая куртка с капюшоном, которую зимой носили, вывернув для маскировки белой подкладкой наружу.

— Встать! — скомандовал начальник отдела, и пленный послушно вскочил.

Березин присел к столу, прочел записанные при допросе показания. Пленный солдат принадлежал к сто девяносто седьмой дивизии, которую после ноябрьских боев свели в отдельную боевую группу из трех батальонов.

— Кто командует группой? — спросил Березин.

Пленный вопросительно уставился на переводчика и, когда тот сказал, о чем его спрашивают, с готовностью ответил:

— Полковник Прой!

— Там же был Рихтер?

— Он улизнул с восточного фронта во Францию, — пояснил начальник разведывательного отдела. — Боится суда. Рихтер попал в списки военных преступников, а на западе таким безопаснее.

— Что думают немецкие солдаты о перспективах войны?

Пленный охотно заговорил. Переводчик едва успевал за ним:

— Он говорит, что за укреплениями Медвежьего вала можно сидеть годы, что русским лучше отказаться от мысли овладеть им, потому что во главе немецких войск стоят опытные генералы под общей командой Гольвитцера. Об отступлении никто и не помышляет. Все войска Витебской группы принесли недавно Гитлеру отдельную присягу, как войска укрепленного района, имеющего особое значение...

— Особое значение, — усмехнулся Березин. — По-прежнему Москва не дает ему покоя. Гитлер спит и во сне ее видит, а наш участок фронта самый близкий к Москве, вот и получил особое значение... Выходит, что разговора об отступлении из Витебска не слышно?

— Витебск вы не возьмете! — заученно зачастил пленный. — Город защищают гренадеры. Все ваши атаки захлебнутся, как и те, которые вы уже предпринимали. Мы поклялись фюреру стоять до последнего человека!

— Однако вы все-таки предпочли сдаться, чем умереть за Гитлера. Жизнь показалась дороже. Где же логика? — спросил очень спокойно, не повышая тона, Березин на хорошем немецком языке.

— Верно, я сдался, но другие будут защищать Витебск. Это говорят все! Скоро немецкая армия получит новое секретное оружие.

— Поживем — увидим, — сказал Березин.

Упрямство пленного долго не выходило из головы командующего. Значит, есть еще немало немцев, склонных верить, что поражения их войск — результат случайностей, а не политический провал всех замыслов. Для них все еще прочность фронта, прочность вала не вызывает сомнений! Моральное состояние противника — серьезный фактор, и с ним приходилось считаться.

После допроса пленного он долго сидел, задумавшись, у себя, размышляя над событиями последних дней. По отдельным перемещениям, слухам, намекам, собственным и чужим предположениям он понимал, что скоро должны развернуться крупные наступательные операции на северном и южном участках советско-германского фронта. И, конечно же, его армия тоже не останется в стороне. Вероятнее всего, ее задачей будет — сковывать силы противника. Это значит — армии опять спланируют фронтальные удары, и повторится то, что не раз уже бывало. Вместо удара сжатым кулаком будет удар растопыренными пальцами.

Березин вздохнул. Витебск — вот что привлекало его. Надо тысячу раз все пересмотреть и обдумать, чтобы изыскать внутренние резервы, использовать все возможности для решительного удара по Медвежьему валу. Боевой дух войск, их богатый боевой опыт, растущее мастерство командиров — это главное. Но не менее важны и материальные средства, все то, что зовется в армии необходимым для жизни и для боя...

Ночью, когда все дневные дела были окончены, у него состоялся разговор с Бойченко.

— Да, — подтвердил Бойченко. — Вероятно, нам опять придется действовать на вспомогательном направлении и, конечно, ни о каких пополнениях не придется помышлять.

— Вот нам и надо подумать, как лучше использовать то, что есть в наших руках! — воскликнул Березин.

После долгого молчания Бойченко произнес:

— Но даже у нас, на вспомогательном направлении, должны быть созданы резервы, должно быть направление главного удара. И тогда, только тогда — бить! Но для этого нужна смелость, смелость и смелость! В крайнем случае — хотя бы подхватывать успех там, где он наметится...

— Не исключено, что успех определится именно в нашей армии, — согласился Березин. — Только...

Он вспомнил последние события: удачно начатая разведка боем у Безуглова и Чернякова переросла в большое наступление. Почему? Была быстро подхвачена! Рокировка войск — перемещение гвардии с правого крыла на левое — была совершена за одну ночь, в самом стремительном темпе. Войска вклинились в оборону противника даже без организации артиллерийской подготовки. Пока элемент внезапности не был исчерпан, удалось захватить несколько населенных пунктов, и продвижение задержалось лишь у Синяков Несколько дней вокруг деревни гремели такие бои, словно она представляла собой ключ к Витебску. Березин специально ездил смотреть, что собой представляет опорный пункт, у которого противнику удалось приостановить наступление. Оказалось, деревня стоит на чрезвычайно выгодном для обороны рубеже. В любую сторону от нее простиралась открытая местность — поля. Березин понял: если удастся взять Синяки и хотя бы частично развить успех — гитлеровцы отойдут на другой рубеж по всему фронту, если нет — никакого продвижения нельзя ждать ни справа, ни слева от Синяков. Не случайно Кожановский, взявший по соседству деревню Васьково, доносил: огонь из Синяков такой, что днем нельзя ступить шагу...

Березин побывал на командном пункте Кожановского и там, не сдержавшись, наговорил ему резкостей:

— Вам Синяки не дают ходу? А когда вы их оставили в ноябре, они вам тоже мешали?

— У меня тогда создалось тяжелое положение, и я докладывал вам об этом. Синяки были оставлены с вашего разрешения, — мягко напомнил Кожановский.

— Я мог на это согласиться потому, что не видел их. Но ведь вы-то были рядом! Куда смотрели? Оставить такой великолепный рубеж, такую командную высоту, тем более в новой оборонительной полосе!

— Недоучел, товарищ командующий!

— Так вот, чтобы в следующий раз учитывали, я вам и поручу брать Синяки! — сказал Березин и, едва кивнув головой на прощанье, уехал.

На следующий день Синяки были взяты. Ну, а дальше?.. На дальнейшее не хватило сил, и фронт опять замер на месяц.

— Помните, — начал опять Березин, взглянув на члена Военного совета, — в ноябре мы просили у фронта резервы? Нам сказали, что другие армии выполняют такие же задачи. В результате ни мы, ни другие не довели дело до конца. А жаль, ведь какое выгодное положение было, когда мы влезли в этот Лучиновский пузырь! Уж его-то можно было раздуть как следует, — в голосе Березина прозвучало искреннее сожаление. — Но, знаете, всему есть предел, и выше своих полномочий не прыгнешь...

— Вот в этом-то вы не правы, — живо возразил Бойченко. — Непременная черта советского человека — способность видеть дальше чисто служебного горизонта, в нем сильно развито чувство государственности. Если мы с вами не добились того, что считали нужным, правильным, значит, не полностью использовали свои возможности, права, мало этого желали. Дальше командующего фронтом мы не пошли, а ведь есть ЦК! Думаю, сейчас, когда промахи нам стали ясны, следует довести их до сведения Центрального Комитета партии. Ну, а насчет наших собственных резервов, кому, как не нам самим, их искать!

— Да, надо искать, — подтвердил Березин. — Взять ту же артиллерию. Как мы ее используем, как организуем взаимодействие с пехотой, особенно в низовых звеньях: стрелковая рота — батарея, взвод — орудие? Пока плохо! Если использовать нашу наличную артиллерию с закрытых позиций, то нам попросту не хватит снарядов, да и по времени не уложиться в установившиеся сроки артподготовки. Думаю — следует поставить всю дивизионную артиллерию на прямую наводку. Тогда все цели на переднем крае будут попросту сметены огнем. Сложнее будет вести бой в глубине. Придется так построить боевой порядок, чтобы командир роты сам мог решать огневую задачу. Дадим ему в руки целый оркестр наших ударных инструментов, и пусть он, как дирижер, управляет ими. Это будет ансамбль, огневой ансамбль! — добавил Березин с воодушевлением, радуясь, что нашел подходящие слова для полного выражения своих мыслей.

Он стал подробно развивать свои соображения по организации огневых групп в частях прорыва, насыщенных всеми видами вооружения — от станкового пулемета до дивизионной гаубицы.

— Что касается войск — будем учить. Поначалу проверим организацию боя на батальонных учениях, а потом начнем подготовку всей массы войск.

Приказ об организации огневых групп пришел в гвардию, когда там вступил в должность новый командир корпуса — генерал Безуглов. За его плечами был большой боевой путь. В 1941 году, командуя воздушно-десантным соединением, он встретил войну вблизи границы. Массовое отступление с боями, окружения, арьергардные бои... Десантники отбивались от своих подразделений, вливались в создаваемые по всей Белоруссии партизанские отряды, и соединение фактически перестало существовать, оно словно растаяло на длинном пути от границ к Подмосковью. Летом сорок первого года выход из окружения разрозненными группами был делом не редким, но к Безуглову подошли строже — у него были отборные войска, хотя опыта, как их правильнее всего применять, в армии не было. Он долго оставался без должности и лишь осенью получил назначение на вновь сформированную из московского ополчения дивизию. С нею и пришлось ему осваивать опыт войны...

Свежий, бодрый, с поблескивающей бритой головой, Безуглов сидел за небольшим столом-раскладушкой и выслушивал утренний доклад начальника штаба корпуса. На столе лежала аккуратно сложенная стопка документов. Генерал взял один из них, мельком взглянул в убористый, отпечатанный на машинке текст.

— «Инструкция по организации управления в бою и сигналы взаимодействия», — прочел он вслух. — Откуда? Ага, из штаба армии от начальника связи. Очень важно для огневых групп! Посмотрим, что здесь хорошего.

Прочитывая, он отчеркивал карандашом строки, привлекавшие его внимание, иногда одобрительно кивал головой.

— А как у нас с ракетами, достаточно? — спросил он, когда дошел до средств связи, рекомендуемых для управления огневыми группами и взводами.

Начальник штаба порылся в папке и достал справку о наличии ракет Безуглов тут же распределил их по дивизиям, сказал, чтобы зря не жгли, и снова углубился в чтение.

С неослабевающим вниманием он прочел всю инструкцию до конца и обратился к полковнику:

— Вот что — сигналы рожками и свистками пусть остаются, но учить в основном на ракетах и флажках. Все остальное мало пригодно. Тут такой гром грянет — собственного голоса не услышишь, а не то что свистки... Давай ближе к делу!

— Данные об организации огневых групп, — подал ему нужную справку начальник штаба.

— Так... Квашин организовал девятнадцать групп. Многовато. Надробил. Кожановский и Бабичев — по восемь. Сколько же это будет стволов?

Безуглов начал в уме подсчитывать, сколько орудий и минометов вошло в состав огневых групп, прикинул, сколько придется на километр фронта, когда боевой порядок корпуса будет построен для прорыва.

— Сто два ствола на километр только на прямую наводку. Как думаешь, прорвем оборону? — обратился он к полковнику с вопросом.

— Такой высокой плотности у нас еще никогда не бывало. Должны!

Размышляя, Безуглов постукивал по столу карандашом.

— Должны-то должны, только чтоб чехарда не получилась. Посмотрю сам, разберусь! — решительно сказал он и стал собираться в Лучиновку на первое батальонное учение.

По сигналу атаки большое поле — полигон — огласилось дружным треском автоматных очередей, разрывами мин. Хоть и на учениях, а войска стреляли боевыми. Только орудия били холостыми зарядами. Пехота шла хорошо. Вспыхивали, как красные молнии, взмахи флажков, чертили небо ракеты.

В поле было многолюдно. Прямо по целине, увязая в снегу, артиллеристы вручную катили орудия. Снег, влажный, тяжелый, оседал до самой земли, комьями прилипал к колесам и сапогам. Расчеты с трудом поспевали за стрелковыми цепями, так как, подкатив орудия, надо было подносить еще и боеприпасы. В большинстве же расчетов не хватало людей.

— Много орудий сопровождения. По одному дивизиону надо оставить в руках командиров дивизий для маневра огнем, — предложил Безуглов командующему.

— Ничего, так они больше пользы принесут пехоте, — нехотя ответил Березин, которому жаль было ослаблять огневые группы. — Собрать их в батареи всегда успеете!

— Но артиллеристы могут не справиться с тяжелыми гаубицами, отстать от пехоты.

— Пусть пехота помогает. Доведите до ее сознания, что без орудий и она не сможет продвинуться. Я считаю, что сопротивление противника будет возрастать по мере нашего продвижения вперед. Поэтому работа орудиям будет все время.

— А чем мы будем давить огонь батарей? — спросил Квашин, до сих пор молча прислушивавшийся к разговору, — А он будет!

— Сведите полковые минометы в дивизион, и для вас хватит. Всю тяжесть контрбатарейной борьбы возьмет на себя армейская пушечная бригада, — сказал Березин.

— Хорошо, — согласились генералы, — только чтобы у каждого из нас были от нее офицеры-корректировщики.

— Ну, об этом мы еще договоримся. Скажите лучше, как смотрят офицеры на огневые группы? — поинтересовался Березин.

— Командиры взводов и рот довольны, что с ними идет столько орудий, а артиллеристы — нет.

— Почему?

— Во-первых, сопровождение пехоты колесами — дело трудное, и, во-вторых, многие из артиллеристов остались не у дел. Ведь отдельные батареи, особенно гаубичные, разойдутся поорудийно среди огневых групп.

— Пусть такие командиры батарей следят за работой своих орудий, а некоторым поручите командование группами, — предложил Березин.

— Придется так и сделать. Людей вот маловато.

— Да, да, — подтвердил Березин, — где надо, заставьте и артиллериста пулеметами покомандовать, в том беды не будет. На своей шкуре узнает, каково пехоте, в будущем охотней помогать будет. Дело это новое, а новое сразу без шероховатостей не бывает. А насчет пополнения — что ж, поищем. Может, понемногу дадим.

Возвратясь с учения, Березин первым делом вызвал к себе Семенова и приказал пополнить гвардейские части за счет обычных стрелковых дивизий, которые не будут участвовать в прорыве.

Это распоряжение коснулось и полка Чернякова. Несмотря на его жалобы командиру дивизии, офицеры из отдела укомплектования прошли по подразделениям и взяли лучших бойцов и сержантов. Такое было впервые: перед наступлением — и вдруг, вместо пополнения, отдавать своих людей!

— Как же я буду воевать? — возражал Черняков и отступал перед неумолимым: «Приказ Березина!»

— Общипали, — огорченно сказал он, когда большая команда ушла из полка.

— Ничего не поделаешь, нужда, — успокаивал его Кожевников.

— Так сказали бы: дай сто человек, я бы выбрал и дал, а зачем так?

— Нечего греха таить, сам ты этих людей в другие дивизии не отдал бы, а сказал бы: «На тебе, боже, что мне не особенно гоже!» — И Кожевников рассмеялся.

— А ты хотел бы, чтобы я сам отдал всех лучших? Тебе смешно, а тут вот-вот гром грянет... Сам в атаку пойдешь, тогда запоешь по-другому!

Продолжая бурчать, Черняков схватил с вешалки шинель, надернул ее на себя так, что она затрещала по швам, надвинул на лоб папаху.

— Пойдем, — все еще сердясь, сказал он Кожевникову. — Затыкать щели надо... — И добавил досадливо: — Хоть себя ощипывай.

— В природе такое явление наблюдается, — невозмутимо произнес Кожевников. — На севере есть гагары, так они выщипывают пух со своей груди.

— Поди ты со своими гагарами!..

Особенно опустошены были разведка полка, батареи, в меньшей степени — стрелковые роты.

Черняков зашел в штаб, чтобы взять строевую записку о численности личного состава, и уже собирался ехать в подразделения тыла, когда к нему подошел Зайков.

— Разрешите обратиться по личному вопросу? — лихо козырнул он полковнику.

— Говори, — остановился Черняков.

— Товарищ полковник, — Зайков покраснел и от волнения сразу потерял вид лихого служаки. — В батарее место освободилось, отпустите?

— Какое место?

— Во взводе управления старшего сержанта взяли, и комбат говорил, что согласен принять меня на его место. Разрешите?

Черняков весь был во власти одной думы и теперь с некоторым удивлением продолжал смотреть на стройного черноглазого юношу, не понимая, что тот от него хочет.

«А ведь люди там нужны, — была первая мысль, которая пришла ему в голову. — Где угодно, а надо найти туда людей, чтобы батарея не молчала. Но справится ли там Зайков? Молодой, еще слабый. К тому же на передовой ему не просто жить — командовать людьми придется. А это не то что писать донесения...»

— Разрешите? — нарушил затянувшееся молчание Зайков.

Черняков положил ему на плечо тяжелую, сильную руку, спросил, усмехнувшись:

— А справишься?..

Зайков даже покраснел:

— Товарищ полковник, да я... честное комсомольское!

— Ну, ладно. Тонкое, говорят, хоть и гнется, да не так скоро ломится. Разрешаю. Воюй и учись. Потребуется мой совет, моя помощь, приходи в любое время, не стесняйся! — Черняков крепко пожал ему руку и вдруг спохватился: — Да, а Крутов как, ты с ним говорил?

— Он себе другого писаря подберет. Найдутся такие, что сюда с полным удовольствием. Как ни говорите, в штаб — не на передовую!

— И то верно! — засмеялся Черняков. — Желаю успеха!

Зайков бросился собираться на батарею, боясь, как бы командир полка не передумал.

— Вот и есть начало! — усмехнулся Кожевников, молча наблюдавший за всей этой сценой. — Так и пойдет!

Вечером, утомленный, но довольный проделанной работой, Черняков возвращался из тыловых подразделений в штаб полка. С трудом, но все же удалось выбрать и в хозяйственных мастерских и разных службах кое-кого из рядовых и сержантов и послать их в батареи и батальоны. Если бы еще с недельку продержалось затишье, они бы стали неотличимыми от остальной массы бойцов строевых подразделений.

Лошадь трусила легкой рысью, Оттаявшая за день дорога стала подмерзать. Тонкий и хрупкий ледок покрыл лужицы, похрустывал и шуршал под полозьями. Светом далекого пожара пробивалось меж деревьев солнце, небо было светлое, чистое, и только над головой тянулась гряда легких, высоких облаков, ставших совсем золотыми в лучах уходящего солнца.

Чувствуя, что полковнику приятно побыть в тиши вечернего леса, ездовой только по привычке помахивал вожжой, не собираясь погонять лошадь.

Сколько красоты в природе, а человек вечно вынужден куда-то торопиться, вертеться в кругу привычных забот, ничего не замечая вокруг. Вот он, Черняков, уже на склоне лет, а не помнит, когда ему доводилось видеть такой красивый закат. А закаты были, только некогда было ему любоваться ими...

Без всякой связи с закатом в голову пришло последнее письмо жены: «Юрик утерял хлебные карточки и талоны в столовую. Теперь вся надежда на козу, без нее пришлось бы совсем голодно, а конец месяца еще не скоро...

«Голодно!» Даже странно слышать такие слова. Раньше жена никогда не жаловалась. Эх, Саша, Саша, стареешь и ты, видно!.. Впрочем, должно быть, действительно голодно, иначе бы не сообщала. Вот и Юрка осенью как-то писал: «Ты, папа, города не узнаешь, по всем газонам растет одна картошка, даже привокзальная площадь занята под огороды, и оставлены только узкие проезды...» Не от добра эти козы и такие огороды. Сколько людей бьется в нужде, в последнем куске себе отказывая ради победы!

Правда, его семье все же легче, чем другим, потому что он каждый месяц отправляет почти все деньги домой по аттестату. Вот на что их хватает, — он как-то не узнавал. Во всяком случае, можно прикупить немного хлеба к тем двумстам пятидесяти граммам, что выдают по карточкам на иждивенцев. Ах, да, карточки утеряны!..

Ну, что ж, туго не им одним, всем достается! В другой раз не будут терять карточек! Но ведь Саша и не жалуется, а просто пишет: «Хоть бы скорей вы заканчивали эту войну». Это уже по-деловому, об этом надо подумать...

Тихий, ласковый вечер не располагал к мыслям о войне. Помимо воли в голове рисовались мечты о мирной жизни, простом человеческом счастье, для которого, в сущности, так мало надо: работу, чтобы кормить семью, может быть, — домик да маленький клочок земли, на котором можно было бы отвести душу, успокоиться, когда устанешь или почему-либо станет муторно... «Вот кончится война, вновь придет спокойная работа, станем жить где-нибудь в районном городке, где нет шума, где пыль и гарь не заслоняют чудесной красоты зорь и закатов, где можно, взяв в руки палочку, пройтись по притихшей улочке, среди тополей, палисадников, по мягкой зеленой травке. Поработать бы еще годиков пять, пока дети крепко встанут на ноги...

Нет, не надо отдаваться таким мечтам. Они усыпляют ум, размягчают сердце. Не будет тебе спокойной работы, потому что позади остались печные трубы и землянки на месте деревень, руины вместо городов. Придется строить все заново, много, быстро. Будет нехватка рабочих рук, материалов, будет много больших забот, а у тебя беспокойное сердце, и ты не умеешь смотреть на работу со стороны...

Думай лучше, думай, полковник, о том, что скоро новое наступление, которое не продлится долго, но, возможно, унесет много жизней и ряды полка вновь поредеют, а оборону держать все равно придется; думай о том, что в батальонах люди в поношенной обуви, а на носу весенняя слякоть. Погонит с полей вешние воды, затопит окопы, и люди станут, выбиваясь из сил, черпать и черпать грязь сотнями и тысячами ведер. Измученным работой, им негде будет отдохнуть и обсушиться, потому что и в блиндажах поплывет со стен сырость. Ночами надо будет удвоить, утроить количество разведгрупп, посылаемых за передний край, так как у утомленных людей падет бдительность... Думай об этом, полковник!

Уже сейчас надо вместе с Кожевниковым основательно пересмотреть план политической работы в полку, так как придет весна, дохнет теплым ветерком и разбудит в людях щемящую тоску по семье, по полям, что оставлены на слабые женские руки, по мирной жизни, которая еще неизвестно когда придет. Это очень трудное время — весна. Много, много забот на тебе, командир полка, и не пришло еще время любоваться закатами!

Черняков вздохнул и, встряхнув головой, расправил плечи.

— Ты что, уснул? — крикнул он ездовому.

— Малость задумался, товарищ полковник! — вздрогнул тот от неожиданности и, поднявшись на сиденье, взмахнул вожжами, гикнул. Лошадь рванулась по дороге, засыпая санки комками смерзшегося снега.

Вдруг впереди послышались совершенно неожиданные звуки. Черняков насторожился, прислушался. Спереди, из-за поворота дороги, постепенно нарастая, неслись звуки гармошки.

— Душевно играет... — промолвил ездовой и высунулся из санок на сторону, чтобы увидеть, в чем дело.

Навстречу шла группа людей, занимая дорогу во всю ширину. Черняков велел придержать лошадь.

— Да это же наши разведчики, — узнав их по халатам, сказал ездовой. — И куда это такой компанией настроились?

— Вы куда? — спросил их Черняков.

— Друзей провожаем, товарищ полковник, — обступая санки, отвечали бойцы.

Он сразу узнал Григорьева и еще одного разведчика, фамилии которого не помнил, но знал в лицо. Утром они ушли с командой, набранной из подразделений полка.

— Что же вы так: ушли, пришли, опять уходите? — поинтересовался Черняков.

— Мы в гвардию попали, товарищ полковник... Стоим недалеко, вот и зашли проститься к своим, а то, говорят, скоро начнется, так больше, может, и не увидимся.

Разговаривая, Григорьев приблизился, и Черняков сразу угадал: проводы не обошлись без выпивки. «Как они ухитряются доставать? — подивился он. — Сам приказывал никому до боя вина не выдавать, а гляди-ка, нашли».

— А гармонист? — спросил он.

Боец лихо перебросил гармонь на левую руку, козырнул и ответил:

— Гвардии ефрейтор Раевский из гвардейской разведроты!

— Мой новый товарищ, — добавил Григорьев.

«Так их, оказывается, к Кожановскому определили», — сразу понял Черняков.

— Смотрите, — обратился он к провожаемым, — чести своего полка не роняйте. Пехота царица и хозяйка полей. Наш полк боевой, у него хорошая репутация, и мне будет просто жаль, если скажут, что бойцы нашего полка вели себя в бою недостойно. Я был доволен вашей службой в полку, и если вы, не уронив чести, после боя явитесь ко мне, я буду вам рад, как желанным гостям. Вот уж тогда поиграем да и спляшем на радостях. Счастливо служить на новом месте!

Разведчики стояли, провожая взглядами командира полка, пока санки не скрылись за поворотом дороги.

— Справедливый человек этот полковник, — тихо сказал Григорьев. — Его в полку, наверное, все любят!

Он посмотрел на убегающий след санок, вздохнул, на мгновенье грусть защемила ему сердце:

— Прощай, мой полк, хотел бы я еще в тебе побыть...

— Григорьев, пошли! — окликнули его товарищи.

Глава десятая

Армия Березина сосредоточила силы для нового удара. План его был очень простой. Гвардейский корпус, собранный в узкой полосе, должен был словно тараном пробить брешь в обороне врага и, придерживаясь большака Коопти—Васюты, как оси наступления, прорваться к Витебску. Решение строилось в согласии с общим фронтовым планом наступления, в котором главная роль была отведена соседней с Березиным армии, действовавшей левее. Вся артиллерия полков и дивизий была предназначена для сопровождения пехоты колесами, а для удобства управления сведена в огневые группы. Несомненно, теперь все цели на переднем крае противника будут подавлены и уничтожены и стрелковые цепи получат открытую дорогу в глубину обороны.

Разглядывая схему неприятельской обороны, испещренную синими значками пулеметов, орудий, батарей, Березин поинтересовался: не оживут ли они в момент атаки пехоты, как бывало не раз?

— За это могу поручиться, — ответил командующий артиллерией. — Все, что есть на переднем крае, будет буквально сметено. У нас приходится несколько орудий прямой наводки на одну цель. Около десяти. Это небывалая плотность.

Однако Березин не обольщал себя радужными надеждами. В конце концов сотни живых гитлеровцев в траншеях — это тоже цели, только не учтенные на этой схеме. Спору нет, огонь прижмет их к земле, но при малейшей задержке наступающих они окажут сопротивление. Вот тогда и должны будут сыграть свою роль гибкие огневые группы. Забота о защите пехоты от огня противника в глубине обороны являлась для него главной целью во всех размышлениях и перед этой новой операцией.

В ночь на третье февраля артиллерия заняла позиции на переднем крае. Боеприпасы были уже поднесены заранее и разложены по нишам.

Пехота размещалась в окопах. Приглушенный шум, тихий говор сотен людей, готовящихся к бою, стояли над передним краем. Больше всего забот было у связистов и артиллеристов. Пехота знала, что ее дело впереди, и пока старалась по возможности отдохнуть, хоть и находилась в узких окопах, нишах, стрелковых и пулеметных ячейках.

Противник изредка выбрасывал ракету, давал на всякий случай пулеметную очередь. Бойцы не обращали внимания на это, каждый занимался своим делом: кто разговаривал с товарищем, кто доделывал окоп, а кто просто посвистывал носом. Плотные плащ-палатки не пропускали ветра, и под ними, несмотря на мороз, можно было ненадолго вздремнуть.

Вместе с выходом пехоты все командиры полков заняли свои места на наблюдательных пунктах. Только старшие начальники еще оставались в своих штабах, и дежурные офицеры нет-нет да позванивали оттуда, проверяя, все ли в порядке и не заподозрил ли чего противник.

Утром, едва посветлело небо, в окопы возвратились продрогшие разведчики: на этот раз они не ловили «языков», а вели предупредительную разведку на случай появления разведчиков противника.

Когда стало еще светлее, над окопами рассыпались гроздья красных ракет. Грохот первых выстрелов потряс землю, всколыхнул свежий морозный воздух, разметал тишину зимнего утра. Шквал огня обрушился на неприятельские позиции, страшными ударами разметал рогатки, накатник блиндажей, вихрем осколков вымел из траншей все живое...

Пятнадцать минут. Шквал не утих, а, наоборот, нарастает с каждой минутой. Сотни молний сверкают в грязно-желтом от дыма воздухе.

Полчаса. Земля содрогается от гула, а ему нет конца. Тяжелый черный вал дыма, клубясь, поднялся над гитлеровской обороной в небо и, тихо колеблемый слабым ветром, поплыл в сторону Витебска.

Сорок пять минут. В клокочущий гул орудий мощно вторгается скрежет и вой гвардейских минометов. Земля крупно вздрагивает, черный лес разрывов встает над Скиндеровкой...

Оглохли от хлестких выстрелов артиллеристы, но лишь еще яростнее трудятся у своих орудий, черные, вспотевшие, среди огня и дыма, среди блеска молний.

Новый залп гвардейских минометов обрушился на траншеи противника, в небо взвились зеленые, мерцающие холодным светом ракеты, и из окопов по всему переднему краю на протяжении двух километров поднялась многочисленная пехота. Наступала минута атаки. Тысячи людей цепью пошли снежным полем за разрывами снарядов и мин, за бушующим артиллерийским валом, расчищавшим перед стрелковыми подразделениями дорогу через ненавистный рубеж. Вслед за стрелками тронулись в путь со своих позиций и орудия огневых групп. Они будут теперь молчать, пока не появятся цели на поле боя, пока пехота не столкнется с противником. В борьбу с ожившими вражескими батареями вступила пушечно-артиллерийская бригада Березина.

Черной землей, взбитой тысячами мин и снарядов, обозначился бывший рубеж фашистской обороны. Бойцы без выстрелов заняли две первые линии неприятельских окопов и, не задерживаясь в них, спустились в глубокий овраг, проходивший параллельно фронту. За пехотой, ушедшей вперед, потянулись связисты, повозки с боеприпасами, отставшие от нее орудия прямой наводки...

Командиры дивизий сообщили Безуглову, что пехота движется, не встречая сопротивления. Противник, бросая убитых и раненых, бежит перед нею.

Однако вслед за первыми радостными сообщениями пришли тревожные вести:

— Артиллерия топчется перед оврагом. Дороги через него нет! Что делать?

— Пехоте продолжать наступление, пушки и гаубицы перебросить через овраг как угодно, хоть на руках! — приказал Безуглов Квашину и остальным командирам дивизий — Идите и сами обеспечьте переброску!

Положение создалось серьезное, угрожающее.

Пехота одна шла в наступление, лишившись своей главной ударной силы, своего щита — артиллерии. Сотни орудий всех систем спустились в овраг, сбились в глубоком метровом снегу, нанесенном сюда зимними ветрами. Расчеты грудью налегали на снег, приминали его к земле, разгребали ногами и руками в стороны и с неимоверными усилиями подталкивали пушки, пробиваясь на другую сторону. А впереди, на высоком крутом подъеме, нависал сугроб со сверкающей ломаной кромкой.

На единственной пешеходной дороге через овраг, которой пользовались гитлеровцы, впритык одно к одному стояли десятки орудий всех систем. В невероятной толкучке суетились, надрывая глотки, офицеры и рядовые, мешая друг другу. Среди серых шапок мелькала папаха с красным генеральским верхом.

Это Квашин, бросив все, примчался сюда, чтобы своей твердой рукой навести порядок. Запыхавшийся, красный, потный, он пробился на высокий противоположный берег оврага. Здесь уже было положено начало организованной переправе. Облепив пушку со всех сторон, расчеты подхватывали очередное орудие и с криком: «Давай, давай, пошло!» — навалясь, бегом вкатывали его по крутому склону. К Квашину подскочил командир артиллерийского полка и доложил:

— Товарищ генерал, семь орудий уже переправлено!..

— Ты что мне здесь творишь? — разъяренный, потрясая кулаками, закричал на него Квашин. — Ты думаешь до вечера вытаскивать по орудию? Я же предупреждал! Где тросы, тягачи? Немедленно!.. Бегом!..

— Слушаюсь, товарищ генерал, — бормотал офицер. — Слушаюсь.

Под горячую руку Квашин мог разнести, разбранить кого угодно. Он бы еще ярился, да с того берега в овраг на полной скорости спустился тягач на гусеничном ходу и, врезавшись в снег, пошел целиной, пробивая новую дорогу. Квашин махнул рукой подполковнику: «Организуй дело!», и тот побежал, придерживая на ходу сумку.

Пока велась долгая и трудная переправа орудий, пришли сообщения, что батальоны заняли Скиндеровку, Горелыши и Бондари, за которыми столкнулись с пехотой гитлеровцев, задержанной у артиллерийских позиций эсэсовской командой. Был полдень. Узнав об этом, Квашин поручил переброску орудий своему командующему артиллерией, а сам помчался на новый наблюдательный пункт в Скиндеровку. То, что он увидел оттуда, превышало все его опасения. Его бойцы залегли по огородам, за плетнями на окраине сгоревшей деревни, а вся инициатива огня, от которого содрогалась земля, находилась у противника. Разрывы снарядов тяжелой артиллерии, мин и мощные, как при бомбежке, удары «скрипух» остановили наступающих.

Черные клубы дыма взвивались над Бондарями все чаще и чаще, канонада нарастала с каждой минутой.

— Что у соседей? — словно от этого зависела вся его судьба, с тревогой спросил Квашин своего офицера-оперативника.

— Залегли в Горелышах и перед Заболотинкой!..

— Ч-черт! — выругался Квашин.

Пора было докладывать обстановку. Сказать прямо, что пехота лежит под жестоким обстрелом и ее сейчас не поднять, значило навлечь на себя упреки и несправедливые выговоры. Он взял трубку телефона и стал перечислять Безуглову, откуда и сколько бьет батарей, какой огонь в Бондарях, откуда стреляют пулеметы противника...

Безуглов долго слушал его, не перебивая, а затем, теряя терпение, резко спросил:

— Что с пехотой, где она?

— Ведет огневой бой с противником, — увильнул Квашин от прямого и неприятного ответа.

— Знаю я эти «огневые бои», — сердито проговорил Безуглов. — Подтягивай свои «колеса» и атакуй!

— Есть, — облегченно вздохнул Квашин и вытер рукавом вспотевший лоб. — Буду атаковать!

Он был доволен, что Безуглов не кричал, не требовал неприятных признаний, а сразу понял обстановку в Бондарях. Березин, получив сообщение Безуглова о том, что гвардейский корпус остановлен перед артиллерийскими позициями противника, почувствовал угрозу всему наступлению. Вся продуманная им до мелочей система взаимодействия с огневыми группами рушилась из-за оврага, вставшего на пути орудий. Не смог добиться предварительной авиаразведки местности! Впрочем, раздумывать по поводу того, чего уже нельзя исправить, было некогда, надо спасать положение. Пока порыв войск не иссяк, а гитлеровцы не засели как следует, любыми мерами нужно поднять бойцов в атаку. Тотчас же он начал переговоры с командирами дивизий. Квашину, как и остальным, он приказал:

— Не ожидайте, пока подтянется вся артиллерия, а немедленно, с тем, что есть, под личную ответственность поднимайте людей в атаку. Под личную ответственность! — подчеркнул он.

— Слушаюсь, товарищ командующий. Будет исполнено, — ответил Квашин.

Если Березин разговаривал с Квашиным довольно спокойным тоном, то последний повторил его приказ в совершенно иной форме. Он учинил целый разнос командирам полков, взвинтил им нервы и закончил тем, что приказал им лично поднимать полки в атаку. Дальше приказ шел до низшего звена в различных выражениях, в зависимости от темперамента командира, но имел одно непременное условие: лично поднять людей в атаку!

В этот день Черняков находился на наблюдательном пункте. Он нервничал. Причины были: нельзя видеть, что делается у наступающих, а информации не поступало. Он считал, что ему, непосредственно охраняющему фланг гвардии, следует знать, что происходит у наступающих.

На попытки добиться толковой информации начальник штаба дивизии ответил:

— Могу вас заверить, что никто не ответит на ваши вопросы. Гвардейцам сейчас не до нас, у них своих забот по горло!

— Так что же, я должен сидеть, ничего не зная? — вскипел Черняков.

— Как вам угодно, — сухо ответил начальник штаба. — Попробуйте получить информацию сами — узнаете!..

Черняков возмущенно бросил трубку телефона и, посапывая, стал ходить по блиндажу. «А почему и не попробовать?»

— Вызовите соседа, — приказал он телефонисту.

С готовностью схватив сразу две трубки, покрикивая на невидимых связистов, работавших на коммутаторе, тот с завидной быстротой вызвал Нагорного.

— Товарищ Нагорный! — закричал Черняков, заранее предполагая плохую слышимость. Но ответный голос был четок и близок, и Черняков сразу заговорил спокойно: — Я ничего не могу добиться от своего верха, а мне хотелось бы знать, как идут ваши дела. Чтобы не отрывать вас от обязанностей, позвольте прислать к вам своего офицера? Пусть он находится при вас, а там он и сам доложит мне все, что необходимо. Вы не возражаете? Не обременит, говорите? Вот и отлично все уладилось! Как у вас работа? Хорошо? В случае нужды моя скромная соседская помощь к вашим услугам!

Закончив разговор, Черняков присел на дощатые нары, накрытые плащ-палаткой, и придвинул к себе карбидный фонарь. Из горелки упругой струйкой выбивалось яркое пламя.

— Вызовите мне Крутова, — приказал он адъютанту. Тот козырнул и выскочил за дверь, а Черняков принялся вышагивать по блиндажу. Три шага вперед, три назад. Почему перед гвардией все затихло? Что там? Замечательный успех или опять что-нибудь непредвиденное встало перед армией? До каких пор будем биться под Витебском? На других фронтах мощные удары следуют один за другим, скоро подойдут к государственной границе, а здесь? Здесь наступаем день, два, неделю, оглянемся — и видим окопы, из которых вышли...

Крутов вошел, остановился у входа, почти касаясь головой накатника. На свежих бревнах, разогретых теплом маленькой печки, выступили бисеринки смолы.

— По вашему приказанию!..

— Пойди к Нагорному, — сказал Черняков, останавливаясь. — Будешь все время с ним, прислушивайся и приглядывайся ко всему, чтобы я знал обстановку не хуже, чем в своем полку. Понял? Тут пока обойдутся без тебя. Но помни, ночью, возможно, придется и нам крепко нажать, чтобы выровнять свой фронт с гвардией. О наступлении днем с нашими силами нечего и думать, а ночью вполне возможно...

Чтобы побыстрее пройти на командный пункт Нагорного, Крутов пошел не по дороге, а полем, придерживаясь проложенной линии связи. Колючая проволока, наброшенная на колья и шесты и заменявшая в обороне второстепенные линии, которые в случае быстрого перехода не жаль было и бросить, привела его на полковой узел связи Нагорного. Целый пучок проводов протянулся от него в сторону передовой. Не расспрашивая, Крутов повернул вслед за проводами.

На переднем крае, откуда поднялась пехота, было нарыто бесчисленное множество окопов, щелей, пулеметных гнезд, валялись пустые ящики и стреляные орудийные гильзы разных калибров, оставленные поспешно снимавшимися и ушедшими вперед войсками.

«Как это гитлеровцы ничего не заметили? — удивился Крутов. — Столько у них под самым носом нарыли, наставили орудий, а они прохлопали. Значит, маскировочка была что надо!»

Невдалеке чернела полоса земли, на которую обрушился первый шквал огня наступающих. Провода привели Крутова к оврагу, в котором артиллеристы бились еще над переправой орудий, а оттуда и на командный пункт Нагорного.

Подполковника он нашел возле наскоро оборудованного наблюдательного пункта. Толстый, с рябоватым лицом, Нагорный чем-то отдаленно напоминал Чернякова, только черты лица у него были грубее, без того мягкого выражения, которое так располагало людей к Чернякову. Он стоял, широко расставив ноги, обутые в простые яловые сапоги. Его фигуру облегала зеленоватая бекеша, причем так плотно, что казалось, будто сукно растягивается на нем при вдохах, как резина, и, натянутое до предела, вот-вот разойдется по швам. Как ни странно, смотрел он не в сторону передовой, а назад. Лицо его было озабоченно.

Вместе с Крутовым подошел еще один офицер и подал командиру полка какие-то бумаги. Подполковник недовольно отмахнулся от них.

— Где там артиллерия? — сурово спросил он. — Не видели?

— Торопился, не приметил, — сконфузился офицер.

— С безделицей торопитесь, а дело без внимания. Беда с вами, — проговорил подполковник, легко и быстро поворачиваясь в сторону Крутова.

— Офицер связи от Чернякова, — доложил Крутов, видя, что на него уставились колючие, цепкие глаза подполковника.

— Знаю, — буркнул Нагорный, — звонил Черняков!

Ни о чем больше не спрашивая, он снова уставился в белые, испещренные ударами мин и снарядов холмы, не обращая больше внимания ни на своего офицера, ни на Крутова.

«Беспокоит положение с переправой орудий, — догадался Крутов. — Разве сказать, что видел?»

— Ваша артиллерия еще в овраге, — не выдержал он. — Там переправой руководит высокий полковник со светлыми усиками.

Нагорный, не меняя своего положения, а только чуть скосив глаза, заинтересовался.

— Командующий артиллерией дивизии, — подсказал он.

— ... и среднего роста рыжеватый генерал...

— Квашин, — опять подсказал подполковник.

— ...десятка полтора орудий уже выкачены из оврага и находятся в пути. Впереди всех два полковых орудия.

— Расчеты усатые? — живо спросил Нагорный.

— Усатые, как один!

— Мои!

— На пути глубокий снег в лощинах, могут застрять еще раз.

— Мои орлы нигде не застрянут. Это же гвардия! — гордо сказал Нагорный.

— Дай бог, — усмехнулся Крутов и, желая уязвить загордившегося подполковника, добавил: — Только раньше, чем часика через два, они к вам все равно не доберутся.

— Ты, я вижу, глазастый парень, — весь подобрев, сказал Нагорный. — Но с обстановкой я тебя все равно знакомить не буду. Ты и сам увидишь все, что надо, а телефоном пользуйся в любое время.

— Спасибо, я постараюсь не мешать вам!

— Так вот, — обратился к своему офицеру Нагорный, — капитану нет никакого дела до наших орудий, но он видел все, что нужно. Наблюдательность военного человека. Вот и тебе нужно так же ко всему присматриваться, во все вникать.

— Учту, — пробормотал смущенный офицер.

— Для того и говорю. Твоя служба вся еще впереди, — сказал Нагорный и, опять удивительно легко повернувшись, прошел в блиндаж.

Крутов последовал за ним.

В блиндаже он осмотрелся. За небольшим столиком сидел Нагорный; против него, согнувшись у рации, настраивался на волну радист. Здесь же было полно офицеров, телефонистов, занятых каждый своим делом. Крутов прислушался к разговорам. Положение наступающих было тяжелое. Батальоны, оказавшись без поддержки, залегли в Бондарях по огородам. Разрывы тяжелых снарядов сотрясали блиндаж, и мелкий песок сыпался через накатник. Воспользовавшись тем, что Нагорный вышел, Крутов попросил телефониста соединить его с Черняковым.

— У него Савчук отстал, — сказал он, подразумевая под Савчуком, пушкарем-сослуживцем, артиллерию. Черняков понял намек.

— Смотри, от Нагорного ни на шаг, докладывай мне обо всем почаще, — сказал он Крутову.

Командир гвардейского полка приказал своим офицерам следовать за ним в Бондари, к батальонам, так как в Скиндеровку уже вышел Квашин. В Бондарях для Нагорного был найден большой блиндаж, оставленный немцами. В нем и разместился весь командный пункт Нагорного.

Остро встал вопрос: как поднять полк в атаку?

— Я говорил, не надо всю артиллерию сводить в огневые группы, — сказал майор-артиллерист. — Теперь у меня ничего нет!

— Задним умом мы все сильны. «Говорил, говорил», — передразнил его Нагорный. — Что-то я не помню, когда вы мне об этом докладывали. Враг засел в роще, надо атаковать, а с чем? Вот вопрос!

Он всей пятерней яростно поскреб затылок, сдвинув шапку на самые глаза.

— Квашин! — телефонист сунул трубку в руки Нагорному.

Разговор был большой и, видимо, неприятный для подполковника, так как, несмотря на молчание, лицо его приняло гневное выражение, а глаза засверкали из-под нахмуренных темных бровей. Люди в блиндаже притихли, насторожились.

— Под личную ответственность? — вдруг вскричал он. — Так дайте мне в руки мою артиллерию!..

Он еще что-то слушал, пытался возражать, потом в сердцах произнес:

— Хорошо, я атакую! Посмотрим, что из этого получится!

Он так бухнул трубкой телефона по столу, что казалось удивительным, почему она не разлетелась вдребезги.

Телефонист, проверяя слышимость, принялся свирепо продувать микрофон.

— Приказано немедленно атаковать! — сказал Нагорный и стал передавать команду в батальоны. Видимо, командиры батальонов восприняли приказ несколько недоверчиво. Нагорный вдруг рассердился и заорал: — Да, да, да, лично поднимайте людей в атаку! — Он отер разгоряченное лицо и уже спокойно приказал: — Капитан, идите сюда!

Офицеры посмотрели друг на друга, недоумевая, кого подзывает подполковник.

— Вы, офицер связи!

Крутов подошел.

— Где ваши батареи, можете указать точно? — спросил его Нагорный и подвинул ему карту.

— Могу. Вот минометная, — Крутов поставил карандашом точку, — вот полковая семидесяти шести, а здесь — позиции поддерживающего гаубичного дивизиона.

— Значит, достанут! Вы золотой человек, капитан, — благодарно произнес Нагорный. — Ну-ка, вызывайте Чернякова! Товарищ полковник, — заговорил он, когда к телефону подошел Черняков. — Ради дружбы и общего дела окажите помощь своими большими «трубами». Небольшой налет, — он посмотрел на часы, — минут через двадцать. Я прикажу немедленно возместить вам расход «огурцов». Сейчас же отправляю подводы. Можно? Вот и спасибо. Как и куда, мои артиллеристы с твоими сами столкуются.

Гвардия поднялась в атаку. Раздался треск выстрелов батальонных минометов, шипели и стонали летевшие со стороны полка Чернякова тяжелые мины. Роща окуталась рыжим дымом разрывов... Но тотчас с ревом и свистом встала перед атакующими стена заградительного огня противника. Закипел пулеметный огонь. Бросок пехоты захлебнулся в самом начале. Падали убитые и раненые, живые, отыскивая защиту от пуль и осколков, залегали в воронках. На почерневшем поле уже не видно было бегущих в атаку бойцов, но артиллерийский огонь противника продолжал бушевать с прежней яростью. Даже привычный к обстрелам Крутов ежился, когда весь блиндаж встряхивал падавший близко снаряд. Связисты выбегали сращивать перебитые провода, и грохот врывался через раскрытую настежь дверь.

Нагорный разговаривал с командирами батальонов, не отрываясь от телефона даже тогда, когда накатник встряхивало. Выяснилась неприглядная картина. Батальоны понесли большие потери в офицерском составе. Нагорный доложил обстановку Квашину.

— Атака отбита. У меня «хозяйствами» командуют адъютанты. Без артиллерии не смогу противника выбить из рощи!

Квашин рассвирепел:

— Вы не знаете, что делается в вашем полку! Разве так поднимают людей? Я лично наблюдал, как проводилась атака, — без настойчивости, неорганизованно, а вы засели в своем блиндаже, вместо того чтобы возглавить... Поднимайте полк в атаку!

Генерал бросил трубку.

Лицо Нагорного побледнело от незаслуженной обиды. Черные косматые брови сошлись над переносьем.

— Поднять полк в атаку лично? Что ж — подниму!

Сурово окинув взглядом своих офицеров, он встал, надвинул шапку на лоб и сказал:

— Передайте в батальоны, пусть готовятся повторить атаку. Я сам поведу полк!

Не говоря больше ни слова, он твердым стремительным шагом вышел из блиндажа. Молча, торопливо хлопнув дверью, выскочил за ним адъютант.

«Куда же это они?» — подумал Крутов. Он уже хотел отворить дверь, но замешкался и тут услышал, как снаружи кто-то незнакомый негромко, но властно говорил:

— ...без артиллерии равносильно самоубийству. Вы просто не отдаете себе отчета, что собираетесь делать...

— Я не трус, товарищ генерал, — глухо произнес кто-то другой, и Крутов узнал голос Нагорного.

— Вы непринципиально к этому относитесь. Вы — командир полка и хотите повести за собой сотни. Но людей в бой ведет надежда и вера в победу! А здесь?!

— Я иначе не могу.

Крутову стало неудобно, что он невольно подслушивал чужой разговор, и он решительно толкнул дверь. Круглолицый, плотный генерал бросил на него быстрый взгляд и, желая закончить разговор, повысил голос:

— Нет, можете! Обязаны суметь иначе, надо только думать не о себе, а прежде всего о выполнении боевой задачи. Идемте!

Твердым шагом он прошел мимо посторонившегося Крутова в блиндаж. За ним молча, с угрюмым выражением лица, проследовал Нагорный Крутов тоже вернулся на свое место.

Генерал прошел к столу с телефонами, стряхнул с папахи песок и спросил Нагорного:

— Чем вы располагаете?

Нагорный доложил: артиллерия на подходе.

— Вас в первой атаке кто-то поддерживал?

— Сосед!

— Вызовите его, — приказал генерал телефонисту и взял трубку. — Черняков? С вами говорит Бойченко! Знаете такого? Ну вот и добре. По сигналу повторите работу всеми своими трубами и поддерживающими. Расход — половина боекомплекта. Поняли? В деталях договоритесь между собой сами. Дыбачевский? Передайте ему, что это мое распоряжение, этого будет достаточно. Готовьтесь!

«Так вот какой Бойченко!» — думал Крутов, с любопытством разглядывая члена Военного совета, о котором много слышал до этого. А Бойченко, обернувшись к Нагорному и прихлопывая ладонью по столу, раздельно сказал:

— Роща должна быть взята во что бы то ни стало! Ясно?

— Ясно, товарищ генерал!

— Если необходимо, возьмите с собой знамя!

Нагорный гордо вскинул голову и распрямил плечи:

— Не нужно. Еще не время его развертывать. Гвардия и без знамени поднимется в атаку и вышибет гитлеровцев из рощи! Разрешите начинать.

— Готовьтесь!

Вбежал артиллерист и доложил, что прибыло пять орудий.

— Ставьте на прямую наводку, пусть готовятся поддержать атаку, — распорядился Нагорный. — Товарищи офицеры, всем в подразделения.

Он быстро перечислил, кому в какой батальон идти, чтобы личным примером воодушевить бойцов. Офицеры вставали со своих мест.

Нагорный взглянул на Крутова и, когда тот поспешно вскочил, ожидая, что ему будет поручение, отвел глаза в сторону: офицер из чужого полка.

— Пошли, товарищи! — скомандовал подполковник, и все стали выходить из блиндажа, надевая на ходу каски. Радисты поднялись тоже, но Нагорный от них отмахнулся:

— Оставайтесь. Когда займем рощу, сразу туда!

Блиндаж опустел. Крутову стало тревожно, неловко, тоскливо. Он был здесь как чужой, не у дела. А ему не хотелось быть лишним, хотелось включиться в общую работу, чтобы Нагорный, который пришелся ему по душе, не отводил от него взгляда, как от человека, которому ничего нельзя приказать. Минутное раздумье кончилось тем, что Крутов выбежал вслед за Нагорным.

Он не сразу догнал подполковника. Нагорный шагал быстро, с какой-то злой и отчаянной решимостью, не обращая внимания на артиллерийский обстрел. Адъютант едва поспевал за ним, не имея времени даже прильнуть к земле, когда с воем летел снаряд.

Командный пункт батальона, куда пришел Нагорный, размещался в подполье сгоревшего дома на окраине деревни. Печка с отшибленной трубой уродливо возвышалась над землей. На грудах обвалившихся кирпичей, засыпанные красноватой пылью, жались к завалинкам телефонисты и адъютант батальона. Окровавленные бинты и тряпье свидетельствовали о том, что здесь побывали раненые. В дальнем углу из-под пыльной плащ-палатки торчали чьи-то ноги с поблескивающими подковками на каблуках легких хромовых сапог. По неловкой позе, в которой лежал человек, Крутов сразу определил — мертвый.

Нагорный взялся за телефон и переговорил с остальными своими батальонами. Заместителю он передал, что за ними наблюдает Бойченко и нужно не осрамиться. Сообщение о том, что командир полка лично пойдет в атаку, обошло полк, залегший по вспаханному снарядами полю.

Нагорный поднялся на завалинку осмотреться, чтобы определить, где удобней пройти до рощи, которую надлежало взять.

Подходило время атаки. Выскочил из подвала и перебежал в роту адъютант батальона. Подполковник взглянул на часы.

— Что они копаются? — сказал он, имея в виду артиллеристов, но в это время гулко ударили пушки, часто, как кузнецы по наковальне, застучали батальонные минометы. Казалось удивительным, что расчеты справляются с такой частотой выстрелов.

В воздухе звонко заголосили снаряды, летящие издалека, от полка Чернякова. Роща сразу окуталась дымом, вверх взлетали отбитые сучья, комья мерзлой земли. Разрывы тяжелых мин, дружно ложившихся по опушке, вздымали рыжий песок.

— Теперь пора! — сказал подполковник и легко выскочил из укрытия.

По всему полю из окопчиков, воронок поднимались бойцы и офицеры его полка.

— Гвардия, вперед! — кричал он зычным голосом, призывно взмахивая рукой, хотя вой, визг снарядов и гром разрывов заглушали его голос.

Крупная фигура Нагорного хорошо была видна отовсюду. Он шел прямо, смело, несмотря на огонь, бушевавший вокруг, не прячась, не перебегая. Шел, как раньше, еще в первую германскую, на его памяти водил их в атаку ротный командир.

Среди грохота нельзя было разобрать, кто же стреляет больше — свои или противник? Только когда снаряд или мина с внезапно возникающим свистом рвались вблизи, угадывалось: противник отбивается, ставит заградительный огонь.

— Вперед! За мной! — оборачиваясь, призывал Нагорный. Лицо его багровело от напряжения, но, согретое внутренним волнением, приобретало что-то орлиное. Крутов с трудом удерживал себя от желания встать рядом, плечо к плечу с Нагорным, и, если понадобится, сгореть с ним в бушующем огне боя.

Подхватив оставленный кем-то карабин, Крутов бросками кидался от воронки к воронке. Изредка стреляя, он перебегал, падал, словом, двигался по полю боя с оглядкой, разумно, как когда-то сам учил наступать бойцов. Командир полка вел полк в атаку, а он был здесь залетным человеком, никто его здесь не знал, и ему незачем было выставлять себя напоказ. Он любовался Нагорным и в то же время в душе не одобрял его за то, что он сейчас так демонстративно рискует жизнью. Однако, довелись до него, и он сам поступил бы только так, не иначе. Это была крайняя мера, которая могла еще спасти положение в дивизии Квашина.

Вот Нагорный выхватил пистолет и, еще раз призывно взмахнув рукой, бегом устремился вперед. До рощи — считанные полторы сотни метров. Бегут в атаку гвардейцы. Наверное, у них, как и у Крутова, одна мысль: только бы скорее преодолеть это проклятое поле. Сердце колотится, готовое выскочить из груди. Скорей, скорей! Крутов мчится, не разбирая дороги, лишь бы только вперед, и вдруг, зацепившись о что-то, кувырком летит на землю. Тут же с хрястом, одна за другой, разорвались мины. Втянув голову в плечи, он прижался к земле. Кажется, цел. Сейчас перевести дух и одним махом догнать Нагорного. Потирая ушибленное колено, он приподнял голову и не увидел знакомой фигуры.

Дымилась земля, оголенная от снега ударом мин. Возле воронки неподвижно лежали двое — один в зеленоватой бекеше» другой в телогрейке.

Крутов подскочил к ним. Тело адъютанта изрешечено осколками. Нагорный застонал и попытался приподняться, но снова бессильно уронил голову. В рваных дырах бекеши начинала кровяниться вата.

— Вы можете двигаться? — спросил Крутов, припадая к Нагорному вплотную.

— Черт возьми... Боюсь, что нет... Совсем отшибло ноги, — ответил, не открывая глаз, подполковник.

— Ноги целы, в спину ранены, — сказал Крутов. — Метрах в пяти воронка, попытаемся туда.

Он изо всей силы потянул за собой сразу отяжелевшего Нагорного Если бы подполковник не упирался руками, слегка приподнимаясь. Крутову не удалось бы дотянуть его до укрытия.

Налет своей артиллерии кончился. Только сейчас видно, насколько плотная стена разрывов поставлена противником «Ура!» — донеслось издали. Нагорный силился приподняться, посмотреть.

— Гвардия... сынки.. Смотрите же у меня!

Голова бессильно опустилась, добрая улыбка сменилась гримасой боли и неожиданного гнева.

— Черт бы вас побрал! Куда вы меня затащили? Я ничего отсюда не вижу! — ругал он Крутова. — Что вы торчите, как пень? Встаньте, посмотрите, где они?.. В роще?

Крутов встал посмотрел вперед.

— Успокойтесь, товарищ подполковник, они уже в роще!

— Ну, вот... — сказал Нагорный, и силы, перегоревшие в нечеловеческом напряжении нервов, покинули его. Он лежал неподвижный, безучастный, раскинув могучие руки и закрыв сразу ввалившиеся глаза.

В воронку, где укрылись Крутов и Нагорный, спрыгнул незнакомый лейтенант.

— Тяжело ранен? — спросил он у Крутова, указывая на командира полка.

— По-видимому, тяжело! Надо было бы перевязать, да нечем.

— Сейчас, — пообещал лейтенант и метнулся из воронки. Через несколько минут он привел за собой еще двух бойцов.

Уложив Нагорного на плащ-палатку, они вчетвером подхватили его и бегом понесли к подполью, из которого вышли. Те три-четыре сотни метров, что отделяли их от командного пункта, удалось миновать благополучно. Здесь Нагорного усадили и перевязали. Воспользовавшись тем, что каждый занялся своими делами, Крутов подсел к Нагорному:

— Как вы себя чувствуете?

— Вообще скверно, но скажите, чего вы здесь толчетесь?

Крутов пожал плечами:

— А что же, надо было прятаться в блиндаже?

— Странный вы человек, — покачал головой Нагорный. — Хотя... — Не договорив, он с интересом взглянул на Крутова.

— А вот скажите, — обратился Крутов, — неужели не было иного выхода, как только самому идти в атаку? Тут... — Крутов повертел пальцами, подыскивая подходящее слово, чтобы не обидеть человека, — тут я чего-то недопонимаю.

— Для меня — не было! — ответил Нагорный, и брови его сурово надвинулись на глаза, как тогда, когда он шел поднимать полк. — К черту!.. Не время говорить... — Он сделал нетерпеливое движение, хотел повернуться и со стоном закусил губу: — До чего же больно!.. Хоть бы скорее там...

Вскоре пришли санитары. Крутов пошел рядом с покачивающимися носилками. Роща была взята, но противник все еще обстреливал Бондари — вернее, место, где когда-то стояла деревня. Частые разрывы ложились порой близко, но теперь, когда Крутов шел назад, а не вперед, они не производили того впечатления, что раньше, и он лишь невольно ускорял шаги. Наверное, и санитары чувствовали облегчение, покидая поле боя. С красными от натуги лицами они тоже спешили и даже ни разу не остановились перевести дух, пока не донесли Нагорного до санитарной машины.

Крутов попрощался с Нагорным.

— Пойду в свой полк, — сказал он. — Здесь обстановка сегодня больше не изменится. Желаю вам скорейшего выздоровления!

Нагорному было трудно говорить, и он только кивнул головой на прощанье.

С необъяснимой тяжестью возвращался Крутов в полк. Судьба столкнула его с Нагорным всего на полдня, а тот успел завладеть его думами и сердцем, стал ему близок и понятен. Ему было жаль этого прямодушного, немного грубоватого, удивительно честного воина. Сколько еще встретится ему по военной дороге таких, что не уйдут из памяти до конца жизни?

Навстречу, по проторенным дорогам, артиллеристы катили пушки к передовой. Гаубицы были снова сведены побатарейно и, угрожающе уставив жерла в небо, стояли на закрытых огневых позициях среди поля. Некоторые уже вели огонь. Бойцы хлопотали возле орудий, рыли щели, разгружали с машин ящики со снарядами. Связисты разматывали катушки с проводами, ставили шестовку.

Наступление продолжалось, но что-то изменилось, а что — еще было неизвестно, да Крутов и не стремился это узнать. Он чувствовал себя опустошенным, ему все теперь казалось маловажным, и он даже завидовал раненым, которые хотя бы на госпитальной койке увидят покой...

Глава одиннадцатая

Ясный февральский день подходил к концу. От ослепительно сверкавшего снега резало глаза. Потянул ветерок. Своим холодным дыханием он сразу сковал разомлевшие было дороги, заледенил отпотевшие за день кустарники, растянул по небу длинные белесоватые полосы высоких перистых облаков. Словно за дымчатым стеклом опускалось к горизонту бледное солнце, сразу ставшее далеким и холодным. По мере того как оно прижималось к земле, по бокам его все отчетливее обозначались два радужных сгустка. Ветер дул из «гнилого угла».

Гвардейская разведывательная рота отдыхала вблизи наблюдательного пункта командира дивизии, расположившись в небольших блиндажиках и просто в нишах и закоулках окопов.

Днем, когда шел ожесточенный бой, рота в нем не участвовала. Первых пленных привели полковые разведчики и бойцы из стрелковых подразделений. Командир роты с завистью посматривал на «счастливчиков», приводивших пленных. Он несколько раз обращался к начальнику разведки дивизии с просьбой дать задание и его бойцам, но тот не желал и слушать.

— Подожди, всему свое время.

Кожановский весь день простоял в открытом окопе, не выпуская из рук бинокля и телефонной трубки. В общем наступлении войск на Витебск ему достался очень трудный участок. От деревни Горелыши на юг, до самой насыпи железной дороги и дальше, тянулась широкая лощина с редкими кустарниками, и все, что делалось на этом большом снежном поле, до одинокой кирпичной будки на месте станции Заболотинка, было хорошо видно.

Взять станцию днем не удалось. Над кустарниками, где накапливалась пехота, то и дело рваной завесой поднимался дым артиллерийских разрывов. Сильный огонь вражеских пулеметов прижимал людей к земле. Сближаться с противником в таком неудачном месте было почти невозможно.

Может быть, станцией и удалось бы овладеть с ходу, да артиллерия отстала от пехоты в глубоком, оставшемся теперь уже позади овраге. Снова поставить орудия на прямую наводку можно было только ночью.

— Ночь, ночь!.. — Кожановский гневно нахлобучил папаху и приказал вызвать к нему командира разведывательной роты.

— Подготовьте роту к действиям. Ночью пойдете на Заболотинку!

Командир роты хотел о чем-то спросить, но генерал махнул рукой:

— Иди, иди, готовь пока людей! Задачу разъясню потом.

Кожановский решил взять станцию внезапным ночным ударом, силами одной разведывательной роты. Он шел на это, нарушая инструкцию об использовании разведчиков, так как был решительно уверен, что если не овладеет Заболотинкой ночью, то завтра она испортит ему все дело. Кто знает, что тогда получится дальше с наступлением? С такими мыслями, голодный, продрогший и раздраженный неудачами дня, генерал отослал командира разведроты.

Разведчик Григорьев, которому, как и многим другим, не хватило места в блиндаже, укрылся в нише и, тесно прижавшись к своему новому другу Раевскому, спал под одной с ним плащ-палаткой, подложив под голову автомат и вещевой мешок с нехитрым имуществом.

Возможно оттого, что палатка, окутывавшая их головы, не давала доступа свежему воздуху, ему приснился странный сон. Откуда-то, будто из темноты, выплыло светлое пятно. Расширяясь, оно приобрело очертания лица Чернякова и вот уже смотрит на него большими глазами: «Чести своего полка не роняйте...»

Потом какие-то вообще нелепые видения, которые прекратились только тогда, когда кто-то настойчиво стал трясти его за плечо.

— Вставай, — услышал он голос Раевского. — Ужин принесли, а тебя не добудишься. Мычишь только...

Откинув палатку, Григорьев увидел над собой потемневшее небо, услышал шелест ветра, холодные порывы которого долетали даже до дна глубокого окопа. Где-то вдали, чуть слышно, тарахтели пулеметы. Как долго он спал!

Быстро вскочив на ноги, он со стоном опустился на землю.

— Что с тобой? — участливо спросил Раевский.

— Ног не чую!

— Отлежал?

— Ага, совсем как чужие... — Григорьев засмеялся, с трудом двигая непослушными, словно налитыми свинцом, онемевшими ногами. — Будто деревянные! И мурашки...

Зябко поеживаясь, Григорьев прихватил свое оружие, вещевой мешок и по темной траншее пошел к блиндажу, где старшина выдавал ужин.

— На двоих, — протянул котелок Раевский.

— С кем, с новичком? — спросил, вглядываясь, старшина.

— С Григорьевым!

Доедая густой, еще теплый суп-лапшу с мясными консервами, Григорьев спросил:

— Не знаешь, куда пойдем?

— На Заболотинку!

— За «языком», должно быть?

— «Языков» и до нас привели достаточно. Станцию брать! Всей ротой пойдем...

— Здорово!

— Что здорово? Станцией, что ли, интересуешься?

— А разве плохо, что станцию брать? Тем более — ротой... Вместе веселей, чем порознь, группами.

— Чудак! Станцию целый день не могли взять дивизией... Не подступишься к ней!

— Так мы же разведчики, ночью пойдем, втихаря...

— Могут и ночью наклепать!

— Вполне, — согласился Григорьев. Немного погодя он снова возобновил разговор: — А ночка для такого дела расчудесная. Лучше трудно придумать.

— Да уж генерал знает, когда нас лучше в дело посылать! — И Раевский, испытывая своего нового друга, с которым познакомился несколько дней назад и которого еще хорошо не знал, неожиданно спросил: — Не страшно?

— Не знаю... А тебе?

— Ты не знаешь, а мне не положено страшиться!

Тронув гимнастерку, он ощутил, как под рукой к сердцу прижалась твердая корочка партийного билета.

— Я кандидат партии, — как бы невзначай, но с гордостью сказал Раевский. — Еще месяца два, и буду переходить в члены!

— О! — произнес Григорьев, выражая этим и свое уважение к заслугам еще такого молодого товарища, и согласие с тем, что человеку с партийным билетом не должно быть страшно.

— А ты?

— Комсомолец.

— Ну, это — рядом с партией. Сходишь с нами несколько раз, тогда тоже вступишь. У нас — только не трусь! Сам замкомдива рекомендацию даст.

— А командир дивизии рекомендации не дает? Вот было бы да!

— Не знаю, не просили! — ответил Раевский. — Но мне кажется, если совершить подвиг, то и он даст. А так — больно он знает. У него таких, как мы, — тысячи!

Подали сигнал сбора.

Командир взвода Шеркалов, только что окончивший ускоренные армейские курсы младших лейтенантов, ожидал, когда сойдутся все бойцы. Он ничем не отличался от тысяч других молодых людей, таких же круглолицых, курносых, с веснушками и без веснушек, не прошедших суровой жизненной школы, которая накладывает отпечаток на лицо, характер и позволяет судить о качестве человека. Он присматривался ко всем и всему, старался держаться серьезно, степенно, подражая старшему начальству, и был твердо уверен, что найдет свое место в жизни.

Собравшиеся к блиндажу разведчики ждали, что скажет им командир взвода, не торопившийся с разъяснением задачи.

Поддерживая левой рукой блокнот и фонарик, бросавший бледный скуповатый свет, он что-то записывал, прислонясь к косяку блиндажа. Наконец поднял голову и оглядел собравшийся взвод.

— Слушайте боевую задачу! — громко произнес он и снова зачем-то заглянул в блокнот. — Перед нами противник, предположительно подразделение гренадерского полка, занимает оборону на станции Заболотинка...

Приказ он отдавал такой, что за него впору было получить отличную отметку на занятиях по тактике на курсах младших лейтенантов. Не забыл упомянуть и про ориентиры, «которые есть, но временно не видны».

Григорьев толкнул локтем товарища, шепнул:

— Он же, наверное, не воевал еще. Как же поведет нас?

— Ничего, научится, — успокоил его Раевский. — Что нас, за ручку водить надо? Наши сержанты на разведке собаку съели, маху не дадут. А командир роты? О!.. Ты еще его не знаешь!

Приказ занял много времени, и бойцы, какими-то неведомыми путями уже успевшие узнать задачу роты в целом, беспокойно переминались с ноги на ногу, ожидая, когда кончит говорить командир и можно будет сдавать вещевые мешки и документы на хранение да проверить исправность оружия.

Подбежавший связной передал приказ командира роты: «Немедленно выступать!» Шеркалов, недовольный тем, что его перебили, когда он еще не кончил разъяснение задачи, все же скомандовал взводу: «Марш!»

— А мешки? — посыпались вопросы. — Документы?

— Приказано сегодня все держать при себе, — начал объяснять он, — так как...

Но тут раздались короткие очереди: «тр-трр» — кто-то опробовал свой автомат. Вслед за ним другой, третий... Разведчики так всегда выходили на задания.

«Порядка нет, — подумал Шеркалов, приученный на курсах видеть согласованные движения людских масс, скованных дисциплиной строя. — Ничего, я их приучу!» Впервые идя на ответственное задание, он недовольно думал: «Как может взвод с такой строевой дисциплиной успешно справиться с боевой задачей?» Однако немного погодя он понял, что никакого беспорядка в роте нет. Бойцы, как гуси за вожаком, тянулись за своими сержантами. У него отлегло от сердца. Откуда ему было знать, что у разведчиков уже вступили в силу суровые, неумолимые законы, продиктованные их нелегкой профессией.

Шагая рядом с Григорьевым и считая его хоть и не новичком, но непроверенным парнем, Раевский решил про себя взять его под опеку.

— От меня не отставай, — наказывал он ему. — Все время следи, чтобы справа свои были. Как поползем, так ногами об землю не бухай, живот подбирай, чтобы не особенно шуршало, а то снег сегодня подмерз, звонкий стал...

— Знаю, — ответил Григорьев, — ползал не раз!

— Знать-то вы все знаете, а как под носом у фрица окажешься, так все и перезабудешь!

— Не беспокойся, бывал!

— А самое главное, — не унимался Раевский, — как только командир сигнал подаст, — ворон не лови, а вскакивай и скорее в окоп! Фашист все по тем целит, кто еще по верху бежит. Того, кто в окоп вскочить успеет, он не видит...

Вместе с шорохами ветра из темноты доносились неясные разговоры, стук, изредка лязгнет где-нибудь железо. Подразделения, наступавшие днем, теперь под покровом ночи получали обед, боеприпасы; на разведчиков никто не обратил внимания. Идут и идут, у каждого свои дела!..

Когда командиры остановились уточнить положение противника и разведчики полегли на снег, к ним подошли оказавшиеся поблизости бойцы, чтобы закурить чужого табачку, поскольку свой не был еще получен.

— Что, прижучил вас немец здорово? — отсыпая махорки на добрую завертку, спрашивали бойцов разведчики.

— Ничего, — ничуть не обидевшись, отвечали те, — завтра опять долбанем его порядком. «Колеса» поотстали немного, вот и заминка, а так бы...

Подали команду «вперед». Все свое, родное, близкое осталось позади. Даже земля, по которой теперь шли разведчики, была уже как бы не совсем своя, называлась «нейтральной полосой» и могла таить на каждом шагу множество опасностей.

Поползли.

Тихонько, по-охотничьи подбиралась к Заболотинке гвардейская разведрота. Шорохи одежды скрадывались шелестом ветра. Разведчики в своих замызганных, замаранных глиной и копотью халатах сливались с потемневшим снегом.

«Как просто, — думал Григорьев, — живот подбирай, ногами не бухай, знай себе ползи вперед... А тут одежда стягивает тело, руки устали от подтягивания, шея занемела, и дыхание рвется с каким-то хрипом... А еще надо всматриваться и вслушиваться. — Он покосился на Раевского. — Ползет, хоть бы что! Неужели я хуже его? Ага, прилег! «Настоящий разведчик не должен снег хватать, а то потом хрипеть и чихать будет». Меня учил, а сам?»

У него даже уверенности прибавилось, когда увидел, что хотя он и новичок в роте, но не отстает от опытных разведчиков.

«Брать Заболотинку! Значит, назад не пойдем, недаром и мешки нам оставили. Хорошо! Хорошо бы сразу взять ее, чтобы о роте заговорили в дивизии и сам «хозяин» пришел поздравить нас с подвигом... Воображение рисовало замечательную картину: генерал выдаст ордена самым храбрым. Среди них будет Григорьев.

— Откуда ты? — поднимет он на Григорьева глаза. — Что-то я тебя раньше не видел.

— Я пришел к вам из стрелкового полка Чернякова, — ответит Григорьев.

— Как же, как же, — скажет генерал, — очень хорошо знаю полковника Чернякова. Уважаемый командир, и люди у него стоящие.

А когда орден будет зажат в левой руке, Григорьев перед всеми людьми роты скажет что-нибудь простое и ясное о своей любви к Родине.

Перед ним встали воспоминания детства, родной дом, скамеечка у калитки с нависшими через забор ветками березы, где всегда отдыхала мать после работы, играя с ним, еще совсем маленьким мальчиком. Потом, когда он подрос, понятия о Родине стали шире, сюда присоединились школа, и пионерский отряд, и увлекательные рассказы о вождях революции и легендарных полководцах гражданской войны.

Перелеты Чкалова, бои на далеких сопках у Хасана постепенно оформили в нем представление о границах громадного государства, населенного такими же, как все близкие Григорьеву, простыми людьми. Потом окончание десятилетки и война...

Он хорошо помнит, как тогда впервые почувствовал нечто новое. Это было внезапно и сильно вспыхнувшее понимание своей ответственности за судьбу Родины, за целостность государства, в котором он живет, за ту власть и порядки, без которых немыслимо его существование, неосуществимы его уже четко оформившиеся взгляды на будущую жизнь. Он понял: любить Родину — значит защищать ее от врагов. Так пришла его настоящая любовь к Отчизне.

С одним только не мирилось его сознание — с возможностью умереть. Видя смерть многих, он не мог представить себя несуществующим. Это шло вразрез с его понятиями о жизни, о будущем. Он верил, что останется жив, а когда все же являлись мысли о том, что его могут убить, старался отогнать их.

Внезапно раздавшийся выстрел заставил Григорьева вздрогнуть, оборвал его думы.

Следом за выстрелом взвилась ракета, и при ее ослепительном свете стали видны застывшие на мгновенье разведчики, почерневший бруствер неприятельского окопа, такой близкий, что Григорьев даже удивился, как это им удалось так незаметно подползти.

Ракета, помигав в воздухе, описала большую дугу и упала далеко позади разведчиков. Ударившись о заснеженную твердую землю, она вспыхнула в последний раз ярким пламенем, и ночь взмахнула своим непроглядно-черным крылом, скрыв под ним и людей, и снежное поле, и близкий бруствер окопа.

«Сейчас начнется!» — успел подумать Григорьев, напрягаясь перед командой, которой не могло не быть. Считанные секунды, отделявшие момент падения осветительной ракеты от вспышки сигнальной — красной, показались вечностью. Если первая заставила разведчиков замереть, вторая звала вперед, туда, где уже всполошились гитлеровцы.

Мгновенно вскочив на ноги, Григорьев хотел закричать: «За Родину!», но подумал, что в роте, где он новичок, может быть, не принято кричать в ночных атаках, и смолчал. «Лучше быстрей добегу до окопа», — решил он, отыскивая взглядом Раевского, поднявшегося справа.

Захлопали беспорядочные выстрелы, грохнула и рассыпалась искрами чья-то граната, что-то кричали в окопах гитлеровцы; перекрывая их крики, раздались русские команды и стрекот автоматов. Звуки смешались, стали неотделимы один от другого, слились в нарастающий шум ночного боя.

Чтобы вскочить в траншею, надо было сделать еще сколько прыжков. В этот момент над бруствером показался высокий гитлеровец в каске и что-то поставил на землю. Раздался металлический щелчок.

«Пулемет», — весь похолодев, подумал Григорьев, продолжая по инерции нестись навстречу выросшей перед ним опасности.

Выстрелы пулемета были оглушающе резки и сильны, будто стреляли возле самого уха, и самое главное, не в него, Григорьева, а вдоль окопа. «Эх, гад, он же скосит всю роту», — ужаснулся он, поняв намерение гитлеровца кинжальным огнем отбить атаку.

На мгновение ему представилось, что он видит и командира роты, и Шеркалова, и всех славных ребят, с которыми успел уже подружиться, убитыми перед этой траншеей. Он не мог допустить этого! Бросать гранату было поздно, она могла поразить своих. Григорьев хотел очередью срезать пулеметчика, но в этот момент что-то сильно и хлестко ударило его по автомату. Нажав спусковой крючок, он не почувствовал в руках привычной дрожи от выстрелов, и тогда решение пришло само собой.

Размахнувшись изо всей силы, славно городошной битой, он запустил автоматом в пулемет и услышал, как лязгнуло железо о железо, и выстрелов не стало. В тот же миг он прыгнул на плечи гитлеровца, сбил его с ног и уже нащупал пальцами колючее горло, когда сильная жгучая боль пронизала все его тело. А кругом раздавались выстрелы, шум борьбы и чьи-то крики: «Сюда, за мной!» Григорьеву почудился голос Раевского. Хотелось сказать: «Видишь, я не отстал и не хуже других, но почему ты медлишь и не поможешь мне встать?» И ему даже показалось, что он так и сказал, а на самом деле еле слышно пошевелил губами

...Бой затих так же внезапно, как начался. Станция Заболотинка была взята. На смену разведывательной роте в окопы входили стрелковые подразделения. Наступление продолжалось. Разведчики, сделав свое дело, уходили обратно на командный пункт генерала Кожановского. Позади всех, спотыкаясь, шел Раевский. Он шел один, некого было наставлять, не за кем было смотреть «в оба». Слезы, горячие и соленые, застилали ему глаза, скатывались по щекам, мешали видеть дорогу.

Раевский шел сзади, чтобы никто, кроме темной ночи, не видел его слабости. Пусть будут звезды свидетелями: за каждую слезинку враг еще расплатится жизнью...

— Подтянись! — донеслась до него команда.

Раевский встряхнул на плечах мешок, отер рукавом халата глаза и ускорил шаги.

Командир роты доложил про обстоятельства боя, и Кожановский в волнении заходил по блиндажу... Бойцы роты были обязаны жизнью малоизвестному пареньку, неделю назад появившемуся в дивизии. Да полно, только ли роты? А если бы Заболотинку пришлось брать днем, снова?

Один за другим входили в блиндаж те, кто знал Григорьева. Но что они могли сказать? Да, был скромный боец... Пришел из стрелкового полка... Каков в бою, до этого никто не знал.... Родственники? Говорил, что есть мать... Только Раевский знал товарища чуть больше, но и он мало что мог прибавить к этому...

Кожановский прошел к столу, развернул документы Григорьева. Комсомольский билет получен еще в «гражданке». Копеечные взносы — человек еще не работал на производстве. Между корочкой билета и дерматиновой оберткой лежала какая-то вчетверо сложенная бумажка. Он развернул ее, поднес к огню, чтобы лучше разобрать слова, на сгибах затертые от времени.

Старая листовка. Обращение Военного совета армии к бойцам, сержантам и офицерам: «Товарищи! Знайте, что за враг перед нами! Пусть письмо этой безвестной белорусской девушки зажжет в вас великий огонь ненависти к подлым врагам!»

Кожановский прочел письмо-жалобу девушки, попавшей в рабство в неметчину, и ему показалось, что он обнаружил еще один источник тех сил, что вели бойца на подвиг.

Утром в армию был направлен пакет с документами Григорьева и ходатайством о посмертном присвоении ему звания Героя Советского Союза как бойцу, повторившему подвиг Матросова.

Час был поздний.

Когда захлопнулась дверь за последним из посетителей, начальник штаба армии генерал Семенов достал из ящика бумаги, придвинул к себе настольную лампу и стал читать

«...В результате бесед с генералами и офицерами, главным образом с теми, кто принимал участие в проведении артиллерийского наступления в первый день прорыва и кто имеет за плечами большой опыт войны, мы берем на себя смелость суммировать данные, касающиеся организации огневых групп на поле боя...

...Первый день боя показал, что успех в начале наступления явился результатом значительного превышения потребного количества орудий прямой наводки на одну цель...

Семенов легким взмахом платка отер лысеющую голову, что всегда было признаком возросшего внимания к читаемому документу, и подивился резкости и прямолинейности изложения.

«Полное распыление артиллерии поорудийно среди наступающих стрелковых цепей лишило командиров полков и дивизий возможности влиять на ход боя, а сама артиллерия потеряла возможность маневра в бою траекториями, а не колесами...

...Задержка орудий при переправе через овраг — случайность, но она всегда сопутствует тем действиям, которые спланированы без учета конкретного театра боевых действий, без должно организованной глубокой разведки».

Это уже было упреком ему, так как он возглавляет работу штаба, и Семенов поморщился, подумал немного, а затем жирно подчеркнул карандашом весь абзац.

Докладная записка была написана мелким почерком, была очень длинная, так как излагала многочисленные факты, которыми авторы записки подкрепляли свои выводы... А выводы были беспощадно убедительными...

Семенов задумался, глядя в темное пространство поверх абажура настольной лампы. Анализируя последние распоряжения Березина, он вдруг почувствовал, что в самом деле в его действиях не было на этот раз присущей ему напористой последовательности. Видимо, и командующий армией остался недоволен действиями групп, так как на второй день наступления приказал снова поставить всю артиллерию на прямую наводку, но уже побатарейно, без деления на огневые группы, а просто массируя ее на главном направлении. Налицо был скачок от полной децентрализации управления артиллерией в первый день до жестокой централизации в последующие дни, когда руководство артиллерией взял в руки сам командующий, направляя ее работу по месту, времени, цели.

Семенов положил голову на руку так, что рука, как козырьком, закрыла от света лицо. Было над чем глубоко призадуматься! Снова миновал целый этап в боевой жизни армии, а Витебск не взят. Нельзя сказать, что успеха не было. Операция выиграна, хотя не в тех масштабах, какие планировались.

Взгляд его упал на карту, всю испещренную отметками. Как ни говори, а это уже третья карта за небольшой промежуток времени! И третья уже износилась, протерлась от поправок. Правда, там, где войска наступают в быстром темпе, карты меняются чаще, оставаясь в то же время свежими, неизношенными. А эта вся затерта, так как бои шли за каждую высоту, за каждую деревню, а что ни бой, то перегруппировка сил.

Пройдено небольшое расстояние. Но когда на каждый километр пути требуются напряженная работа мысли, воля не одного человека, а сотен и даже тысяч людей, как все это расширяет линейные меры расстояния.

Вот перед ним докладная записка. Несколько небрежно сколотых листков бумаги. Но разве это фантазия двух офицеров, не имеющих к тому же завершенного военного образования? Нет! Такие листки — сокровище, величайшая ценность Советских Вооруженных Сил! В них собран добытый кровью опыт массы людей. Придет время, и из него будет извлечено все полезное, чтобы научить войска победам малой кровью.

Да, следует признать, что организация огневых групп в этом бою не оправдала возлагаемых на них надежд. Следовательно, Березин что-то сделал не так, как требовала обстановка. Не все попытки сделать лучше сразу дают ожидаемый результат. Упрека заслуживает не тот, кто в стремлении достичь победы над врагом не достиг полностью своих целей, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии. Будь он на месте Березина, он также искал бы новых приемов ведения боя, потому что тактика противника, несмотря на его пристрастие к шаблонам, меняется.

Военное искусство, как никакое другое, не терпит застывших форм, догматизма, а каждый раз, основываясь на достигнутом, требует свежей мысли, новаторства, смелого шага. Неправ тот, кто думает, что каждое движение можно предусмотреть буквой устава, инструкцией, и надеется, что стоит только знать их, держаться за них — и действия твои непогрешимы!

Может быть, Березин и ошибся в своих расчетах. Но, видя, что первый день не принес ожидаемых результатов, он стал искать другое, более правильное решение, и следующий день боя дал продвижение войскам. Сейчас уже целая дивизия находится на западном берегу Лучесы, южнее Витебска.

Форсирование Лучесы не просто преодоление по льду небольшой и неширокой речки. Это — скачок на рубеж, который противник хотел сделать непреодолимым препятствием. Кто знает, может быть, именно с этого небольшого плацдарма, где отбито столько настойчивых вражеских контратак, и начнется будущее наступление?

Дверь легонько скрипнула.

Семенов взглянул на вошедшего.

— К вам член Военного совета, — быстро доложил адъютант.

— Что же ты? Проси скорей! — сказал Семенов и встал навстречу входившему Бойченко.

— Что сообщают в последних донесениях? — спросил Бойченко, усаживаясь на предупредительно придвинутый стул.

— Ночь обещает быть спокойной, — сказал Семенов. — Противник, видимо, смирился с наличием нашего плацдарма.

— Бдительность ослаблять не следует!

— Разведка в этом районе действует активно, неожиданностей не может быть.

— Вы, кажется, посылали в войска своих офицеров-опытников? — спросил Бойченко, увидев на столе объемистую докладную записку. — Что они вам доложили?

— Пока лишь сырой материал... Пожалуйста, — протянул ему записку Семенов.

— Вы с этим согласны?

— Кое в чем приходится...

— Любопытно, — сказал Бойченко, бегло просматривая написанное. — Что же вы намерены делать с этим документом?

Семенов замялся, отыскивая наиболее осторожную формулировку.

— Говорить сейчас об исканиях правильного пути в сложившейся здесь, под Витебском, обстановке — только нанести вред армии. У нас есть еще люди, не умеющие отличить частного случая от общей закономерности истории, и они, неправильно истолковав критику, могут потерять уважение к авторитету старших начальников.

— Вы имеете в виду офицерский состав? — спросил Бойченко, отлично понимая, что речь в докладной записке идет о немаловажной ошибке командования.

— Да!

— Но таких очень мало! Наша обязанность научить офицеров правильно оценивать обстановку. И следовательно, такой документ им очень необходим и довести его надо скорее.

— Спешить с выводами не следует. Время покажет, что дала войскам эта операция.

— Офицеры горячо реагируют на результат боев, и будет этот документ или нет, толкований не избежать. Тем большая необходимость для нас дать им правильное направление, чтобы не было кривотолков. Правды не следует бояться. Она всегда учит людей.

— Но как на это посмотрит командующий? Ведь это все же его идея, он в ней был кровно заинтересован. Его престиж...

— Командующий — большой души человек, — спокойно перебил Бойченко. — Сомневаться, думать, что он некритически относится к проведенной операции, — значит, просто не уважать его.

— Все-таки неудобно...

— Разрешите мне подробней ознакомиться с этой запиской. Я думаю, что смелость, которой вам в данном случае недостает, найдется у Военного совета в целом. К тому же это наши общие ошибки. Войне ще не кинец, — произнес Бойченко.

Он не успел выйти, как адъютант снова приоткрыл дверь:

— Командующий!

В комнате появился Березин.

— Я забыл вам сказать, товарищ Семенов, напишите приказание, чтобы все командиры частей и соединений готовились к теоретической конференции по тактическим вопросам. Тема: «Наступление на сильно укрепленную оборону противника...»

Семенов записал и спросил:

— Срок?

— Чем быстрее вы ее подготовите, тем лучше. У нас накопилось много жизненно важных для нас вопросов, которые нельзя дальше решать в одиночку. Пусть люди выскажутся, поделятся опытом, потому что я тоже могу ошибиться. У вас есть что-нибудь ко мне?

— Рапорт начальника разведотдела, — сказал Семенов, — о неправильном использовании разведчиков.

— Решение подготовлено? — спросил Березин, бегло просматривая рапорт.

— Так точно: предупредить Кожановского о неполном служебном соответствии, — сказал Семенов и подал Березину другой документ — проект приказа.

Березин крупно, с нажимом вывел свою подпись и передал приказ Бойченко.

— Людей надо учить, иначе уроки забываются.

— Ну и нам, разумеется, тоже надо учиться... Самим! — И Бойченко тоже подписал приказ.

Березин остановился над картой, лежавшей на столе у Семенова. Линия фронта огибала Витебск. Почти на две трети окружность была уже проложена вокруг города, но Витебский укрепленный район еще оставался как краеугольный бастион Медвежьего вала. Гитлеровцы еще беспрепятственно питались по двум артериям — шоссейным дорогам, убегавшим в глубь Белоруссии на запад и юго-запад от Витебска.

Бойченко неслышно встал рядом с Березиным, побарабанил пальцами по столу, со вздохом сказав:

— Витебск, Витебск, скильки ще життя визьмешь ты за себе?