Медынское золото

Урожай на последней росчищи уже два года был из рук вон плох, и, по всему видать, третий год окажется не лучше предыдущих. Погода тут ни при чём, иссохла сама земля, ослабела, потеряла живородную силу. Сколько ни поливай её солёным потом, ничего уже не родит. Прошлые росчищи тоже истощены до предела, а новые выжигать негде. Пришла пора уходить с насиженного места.

Потокм отошёл в сторонку, где на небольшой полянке были вкопаны боги. Одни ликами к полю, другие к лесу. Боги потемнели от дождя и сырых туманов, но покуда не раструхлявились и не погнили. Они ещё постоят, когда люди уйдут с этих мест. Старых богов на новое место не берут, им ещё здесь дел много — следить, чтобы на прежнем жилье не завелось вредной нечисти, чтобы бывшие поля ладно зарастали не крапивой, а медоносным кипреем. Бортники перенесут сюда свои колоды и будут мазать божьи губы свежим мёдом. Так и послужат боженьки второй срок, покуда вконец не раструхлявятся. А сейчас для них самоважнейшее дело: решать людскую судьбу.

Даже посреди капища трава не была вытоптана начисто, хотя изрядно пригнетена людской ногой. Подорожник, кашку и мураву так просто не стопчешь, эти травы, что семя людское, всюду прорастут.

Потокм остановился, обозначив место лишь по ему явным приметам, достал широкий медный нож, взрезал дерновину и, обрывая крепкие корни кашки, заворотил дернину набок. Там, между пронизанной корнями дерновиной и почти бесплодным серым лесным подзолом, лежала сыромятинная звезда. Кожа, когда-то на совесть выдубленная, изрядно погнила, самые упорные корешки пробили её насквозь, к одному из лучей вёл мышиный ход: воровки сгрызли указующий луч едва не до основания. Ну и ладно, с той стороны тянутся непролазные болота, что там искать, кроме лихорадки? Вот и боги недвусмысленно говорят: туда откочёвывать не след.

Остальные семь лучей Потокм изучал придирчиво и внимательно. Сравнивал, где поедено жуком, где обсижено муравьями, где просто потлело. Признаков много, каждый пророчит своё: где вредный червяк рожь потлит, где в стадах от волков потрава случится, где народу убыль от морового поветрия. Нет такого места, чтобы всё хорошо было, жизнь всегда смертью беременна, в какую сторону ни беги, а свою могилу не перепрыгнешь. Боги здесь ничего не решают, решает сам человек, а боги только предупреждают, к чему готовиться свернувшему на ту или иную дорогу.

По всему выходило, что идти следует на юг. Там сторона недобрая, с полудня вечно приходят враги, а это бедствие пострашнее холеры. Но годы ожидались тяжёлыми, а на границе с проклятой степью и недорода не случится, и охота будет удачной.

Жаль, дед Турх той весной умер, он бы с полувзгляда определил, куда следует качнуться народу. Но Турха нет, и люди ждут решения от Потокма. В иных делах приходят к богам громадой, а в самом важном — прислали одного и ждут.

Оставалось последнее средство. Потокм развёл огонь на жертвенном кострище, дождался жаркого угля и уложил звезду в самый жар. Со старанием уложил, чтобы не сбить направление лучей. Долго ждал, смотрел, куда тянет вонючий дым от тлеющей кожи. Так ли, этак, получалось — откочёвывать нужно на полудень.

Отходили всем родом. На новом месте и опасно, и поначалу бездомно, по совести, туда бы отправить тех, кто посильней, пусть местечко приготовят, так ведь вернёшься за стариками и детками, а тех уже нет: или враг побил, или зверь поел, или иная худота истребила. На пожилом месте только бортники ютиться могут, у них волшба особая, они никого не боятся.

Для посёлка место выбрали возле озера, где спадающий к воде холм прикрывал от гнилого угла. В озере окушки и плотва, тоже не лишняя подмога, особенно в дни весенней бескормицы. На склоне же удобно копать погреба и землянки. Нашлась и буреломная чащоба, годная для огненной росчищи.

Пустили пал, начали ковырять освобождённую землю. Хорошая земля была, удобришь её древесной золой — лет десять урожай снимать станешь. Потом это место отойдёт девкам под малинник да земляничник, а под пашню выжгут лес где-нибудь неподалёку.

Поляна ещё дымилась, мужчины ходили по горячей земле с заступами и вагами, корчевали пни, недогоревшие и не желающие вылезать из земли. Корение глубоко впилось в почву, соху на таком неудобье мигом обломаешь. Первый год землю толком не разрыхлить, но самые коряжистые пни выдернуть всё равно надо, иначе и на другой год пахать не получится.

Бились над особо упорным пнищем, корень которого редькой уходил вглубь, когда от временного становища прибежал посыльный мальчишка и сказал, что землекопы, устраивающие дома, зовут к себе.

Склон, выбранный для посёлка, был уже основательно перерыт. Делались ямы для временных землянок и для погребов, по краю вкапывалась городьба. Место для поселения выбрано неспокойное, до степи невеликий конец, здесь не только зверь, но и человек тревожить будет, так что городьбу нужно делать основательно. На строительстве города заправлял Ризорх — колдун бывалый, тёртый жизнью, какого ни лесная нежить не напугает, ни людская волшба. И раз такой кудесник просит помощи, значит, случилось что-то из ряда вон.

Оказалось, работники, рывшие ямы под будущие столбы, наткнулись на плотный слой угля. Древесный уголь на пожилых местах находится всегда. Это и места, где десятилетиями горел очаг, и следы от костров: праздничных, хозяйственных и колдовских. Непременно бывает помечен углем и след остывшего пожара. Основания брёвен, что идут на городьбу, прежде чем вкопать, обжигают и смолят, чтобы древесина не трухлявилась прежде времени. Так что ничего удивительного в находке не было. Но так казалось только простому, непонимающему взору, а Ризорх сразу учуял недоброе и послал за Потокмом. Тому не надо было ничего объяснять, сам понял, едва сжал в горсти сырые, давно потерявшие огненный запах, угли.

— Это не просто пожар, — тихо сказал Ризорх. — Боюсь, не здесь ли Приозёрный погром был.

— Похоже на то, — кивнул Потокм.

— И что делать станем?

— Остерегание учиним.

— На десять лет остерегание... Не многовато ли?

— В самый раз. По совести сказать, и на двадцать лет было бы не дурно.

— А людям что скажем?

— Правду. Людям всегда правду говорить нужно.

— Хочешь сказать, что на погромном месте народ поселил?

— Так уж сразу и на погромном!.. Я этого не знаю. И ты не знаешь. По правде сказать, и боги этого не знают. О Приозёрном погроме одни сказки остались. Тысячу или больше лет, кто скажет, когда это было? Да и было ли? Может, это притча живым, чтобы зорче по сторонам смотрели.

— Так что говорить-то?

— То и говори. Что место горелое и битое. Но иного для нас сейчас нет. Станем жить с опаской, боги не выдадут. А начнём плодить про́клятые места, так скоро во всём лесу поляны годной не останется.

— Отважный ты человек, Потокм.

— На том стоим.

Ризорх в задумчивости почесал нос, оставив на нём чёрные угольные отметины, задумчиво сказал:

— А может, и впрямь не здесь было погромище... Мало ли в лесу битых мест.

— Так думать не смей! — сурово осадил Потокм. — Так бабам можно думать, а нам к худшему надо готовиться. Скажи землекопам, чтобы каждую находку тебе несли.

Ризорх кивнул, но никаких распоряжений отдать не успел. Первую находку принесли тут же, уж больно необычная она оказалась, нельзя такую не показать ведунам.

Скор, молодой парень, ещё не растерявший мальчишескую взъерошенность, подбежал к беседующим колдунам.

— Вот! — выпалил он, разжав кулак. — В земле нашёл!

Потокм принял тяжёлое, чёрное от времени кольцо, поплевал на печатку, потёр о рукав, очищая от старой грязи.

— И не позеленело ничуть, — вставил слово Скор.

— Чего ж ему зеленеть, кольцо, чай, не медное. Золото это, потому и не поржавело.

— Золото?.. — протянул Скор. По всему видать, парень вспомнил, что находка должна принадлежать нашедшему, даже если это волшебная вещица, с которой не каждый ведун управится. А верней, особенно если это волшебная вещица, они сами знают, в чьи руки притечь.

Ризорх заглянул через плечо, покачал головой.

— На печатке Любь-птица. Женское колечко-то. А работа незнакомая, наши так не умеют.

— Сейчас никто так не умеет. Это медынская работа.

— Ой!.. — совершенно не по-взрослому пискнул Скор.

Ещё бы, золото медынское только в сказках поминается, да и то не понять, добром или худом. Карла-чародей — халат парчовый, перстки медынские: каждое кольцо со злой волшбой. Так ведь и Краса Ненаглядная суженому колечко дарит золота медынского, тоже волшебное, чтобы мог суженый пропавшую Красу сыскать. А тут — медынская золотина в земле лежит и сама в руки Скору подкатилась. Вот только не отдадут колдуны найденное сокровище. Похерят крепкое правило: находка — нашедшему. Конечно, чудесина прежде должна быть проверена колдунами, а сколько её времени проверять, один колдун знает, но не скажет.

— Такая вещь так просто не теряется, — веско произнёс Потокм. — Был бы простой пожар, народ бы всю землю ситом просеял, но колечко сыскал бы. Значит, некому было кольцо искать. Скажи людям, Скор, чтобы глаза разули. Место битое, мало ли что тут ещё в земле лежит. А колечко твоё у меня побудет, покуда не прознаю, какая в него сила влита.

Как в воду глядел! Не отдали волхвы кольца!

Скор вздохнул покорно и побежал к землекопам с тревожной вестью.

Ризорх покачал головой, а когда Скор отбежал, произнёс негромко:

— Не вижу я в кольце никакой волшбы.

— То и сомнительно. Кольцо медынское, рука мастера до сих пор чуется, а колдовской силы как нет. Кабы не спрятана глубоко.

— А ты прежде медынской работы вещи видал?

— Не привелось.

— Вот и мне не привелось. С чего тогда решил, что работа медынская?

— Так нынче никто не умеет. Скажи, как мастер кольцо сварил? Чем Любь-птицу чеканил?

— Мне откуда знать? Я же не кузнец. Ты это у Остока спрашивай или у его подмастерьев.

— Осток и близко таких хитростей не может делать. И наманские мастера не могут. И кабашские в прежние времена такого не могли. Значит, медынская работа. Так и будем их величать. А как они сами себя звали, то их мёртвые боги помнят.

Находок на битом месте оказалось изрядно: человеческие кости, инструмент, проржавевший до трухи, черепки гончарной посуды. По ним и определили, что жили тут свои. У каждого рода-племени горшки да миски по-своему украшены, а из чужой чашки никто есть не станет. Гончары в любой деревне есть, и всякий род тут наособицу. Можно было и не гадать, не тревожить предков, но народ просил, и прежде поминальных костров на новеньком капище запылали костры волшебные. Предки откликнулись и рассказали историю своей гибели. Голос их, как всегда, был невнятен: ни кто напал, ни как добрался враг до стен и ворвался в город, было не узнать. Слов таких — «Приозёрный погром» — они не знали, но это как раз и заставляло думать, что здесь и было то самое, в веках оставшееся поражение. Ведь название было придумано потомками выживших, и, значит, погибшим неведомо. У мёртвых память хорошая только на то, что было при их жизни, а про нынешние дела колдун может сто раз рассказывать: пращуры и совет дадут, и делом помогут, а после сразу забудут. Будь иначе, людям и жить бы не стоило: шли бы сразу в мир мёртвых и никакого горя не знали.

С предками разговаривать нужна особая сила: во всём селении таких мастеров раз-два — и обчёлся. Это не молнию с неба свести или заговорить рану, разодранную клыками хищного зверя. Весь народ ждал, что расскажут пращуры.

Те, чьи кости были разрыты на старом городище, принадлежали родне, что и так было ясно. Сколько поколений назад пришла на них ночная напасть, выяснить не удалось, а вот обстоятельства своей гибели запомнили они очень хорошо. Горели дома, кричали женщины, с визгом крутились на узких проулках страшные степные кони, падали люди под ударами кривых сабель... Эти картины Потокм, заправлявший обрядом, показал всему роду, кроме совсем несмышлёных малышей. Теперь люди будут помнить давнюю гибель, как свою собственную, начарованное воспоминание не даст успокоиться в ленивой уверенности, что уж здесь-то, в Дебрянском лесу, никакой враг не достанет. Конечно, будут ночами грезиться кошмары, а быть может, и караульщик, напуганный обманчивой тишиной, попусту объявит в ночи тревогу. На то и остерегание: лучше живым лишку побегать, чем мёртвым лишку полежать.

А погоды, как и обещано было гаданием по кожаной звезде, стояли пригожие. Пожитки перенесли на новое место без порчи и потерь, свиное стадо перегнали почти без урона. Волки, конечно, откочевали вслед за свиньями, но в стае уже давно не было ни одного оборотня, так что серых хищников с лёгкостью шуганули, и только по ночам волчий плач тревожил людской сон.

Урожай, как всегда бывает на свежей выгари, обещал быть обильным. Озеро оказалось рыбным, правда, в глубине обнаружился подкоряжный жаб, но его удалось отогнать. Подкоряжника заметили женщины, колотившие на берегу бельё. Кто-то из них обратил внимание на чуть заметную волну, подползавшую к берегу, где детишки промышляли ракушками. Бабы подняли крик, детишки порскнули из воды, на шум приковыляла ведьма Гапа, и от её волшбы жаб улепетнул как ошпаренный, выпрыгивая из воды и оглашая воздух хриплыми стонами. А кабы удалось ему уволочь в омут хоть одного ребятёнка, то уже подводную погань было бы не отвадить. Нежить, раз испробовавшая человечины, навсегда остаётся людоедом. Такого под силу извести только всем колдунам вместе. Потому, если потонет ненароком кто из рыбаков или купальщиков, народ не успокоится, пока не найдёт погибшего. И хоронят неудачника ото всех отдельно, по особому обряду, будто он и не человек вовсе.

Но покуда обошлось, подкоряжный жаб убрался на дальний, болотистый конец озера, куда без особой нужды никто соваться не станет. Здесь воды наши, там — жабовы. Если с умом подходить, человек с кем угодно ужиться может.

В городе народу село до полутора тысяч, да на выселках человек полтораста. На выселках обосновались кузнецы, кожемяки, а ещё дальше — бортники, все те, чьё ремесло мешает жить окружающим.

Жизнь налаживалась, люди всё реже обращались к колдунам, разве что к ведуньям, подлечить захворавших. Жертвы заново срубленным богам всякий приносил, как умел, и предки дремали в беспамятстве, не тревожимые никем.

На подсочку сосны и заготовку дубового луба направлялись непременно молодые воины при оружии. Работа вроде бы и не трудная, но в таких местах ведётся, где зевать по сторонам не след. Сосны-то есть где угодно, а вот дубовые рощи шумят лишь по краю степи. Деревья с ободранной корой высыхают на корню, стоят, топорща в небо мёртвые ветви. И там, за этим забором, прячутся заставы, оберегающие людей от недоброй степи. Зорко смотрят, помня, что предки, которых с пристрастием опрашивал Потокм, рассказали, что заставы у них были сделаны на совесть, но враг тем не менее безо всякого сполоха объявился у самых стен.

Скор подрубал толстую дубовую кору, загонял под сочащийся древесной кровью луб вытесанные колышки, поднатужившись, обламывал пласт коры. Женщины обдирали свежий луб, сушили, собирали в вязки. Дубовый луб весь шёл кожемякам, в его отваре вымачивали кожи. Тратить его на циновки и рогожи было бы расточительством.

Дубы можно найти и поближе к новому посёлку, но там деревья берегли и на древесину, и для выпаса свиного стада. А этим деревьям всё равно предстояло засохнуть для сооружения засек. Но покуда кряжистые великаны стояли, топорща в небо ветви, покрытые умирающей бурой листвой, словно поздняя осень пришла к ним в середине июля.

Тысячелетиями новые места осваивались таким образом, и никто не видел в том ничего странного. Дубы потом вырастут новые, а людям надо жить сейчас.

Близкая степь проредила чащобу полянами, покрытыми таким травостоем, что поневоле хотелось пригнуться, притаиться, а лучше того, забиться куда-нибудь в кусты. Открытые места, трава, простор — всегда полны опасности. Человек в степи жить не может, там живут только враги.

Работами заправлял Бессон — человек молодой, но колдун не из последних. Именно он и скомандовал сполох. Потянул воздух тонким носом, хищно оскалился, и каждый из работников, ни слова не услыхав, понял, что дело надо бросать и со всей прыти бежать в лагерь.

Собрались мигом. Бессон сидел на пне, вертел головой, что неясыть, зыркая по сторонам. Потом сказал:

— Перелесками идут. На конях.

Скор поёжился. Он только от деда сказки слыхал, что ездят степные набежники на конях. Конь — это зверь такой, вроде комолого лося. И копыто у него неправильное, в болоте топнет. Зато по степи бегает скоро. Говорят, там, в степи, ни у какой животины раздвоенного копыта не сыщешь. На севере, где прозябает раскосое племя воглов, людишки тоже на зверях ездят: на олешках и собаках. Но воглы, почитай, сами не люди, говорят, они на зиму в спячку заваливаются, как медведи или барсуки. Да и тундра — это, почитай, та же степь, только моховая. Простора много, деревьев нет, так что местному народу не ездить на всяком зверье?

Ждали не долго. На дальнем конце широкой прогалины объявились чужаки. Всё в них возмущало взгляд: и кафтаны нелепого покроя, и чудные шапки, и неловкое оружие, и сапоги с загнутыми носами, в каких не ходить, а только на лошади посиживать. И сидели они и впрямь на косматых степных зверях, малость напоминавших не то косулю-переростка, не то лосёнка, не обзаведшегося по младости сохатым рогом. Колдовство такое было Скору незнакомо, хотя ничего особенного в нём не замечалось. Бывало, дома кто из малышей оседлает из озорства роющую корни свинью, так хавронья визг поднимет и вывалит пострелёнка в грязь. А Манюшка, Скорова сестра, недавно верхом на свинье через весь посёлок проскакала. Что визгу было, что переполоху! Народ совсюду сбежался как на пожар. Но старая Гапа Манюшку прутом драть не велела. Увела к себе и строжила по-своему, по-ведовски. А матери сказала, что получится из девки знатная ведьма.

— Ячер, тебе идти, — негромко скомандовал Бессон.

Это все понимали. Ячер мужчина видный, седина в волосах, голос звучный. Такому самый раз за людей говорить. А что за его спиной невзрачный Бессон, так это степнякам знать не обязательно. Колдунов стараются чужим не показывать.

Ячер вышел на шаг, постоял недолго, чтобы все взгляды собрались на нём, потом направился к незваным гостям.

— Кто такие? — спросил он громко. — Вы пришли на нашу землю.

Иноплеменники человеческого языка не знают, всякий род балаболит по-своему, но есть и особый говор, специально для того, чтобы объясняться, если подойдёт нужда, с безъязыкими соседями. Это биться можно, слова не сказавши, а для торговли и иных дел нужно договариваться. Ячер на островах бывал, купеческий говор знал изрядно, так что чужаки, если не совсем дурные, должны были его понять.

Поняли степняки или нет, Скор не разобрал. На торговом он заучил десяток фраз и знакомых слов в ответной речи не услышал. Зато остального толмачить было не нужно. Привстав на стременах, конник неуловимым движением выдернул саблю и полоснул ею стоящего Ячера. Тут и хотел бы отшатнуться, да не поспеешь. Быстрее кривой сабли только полёт стрелы и мысль колдуна.

Бессон, укрывшись за людскими спинами, продолжал сидеть, сложив руки на коленях, а свистящий клинок вывернулся из вражьей руки, словно в скалу врезался, и упал в траву.

Остальные всадники вовремя придержали коней, сообразив, что сила не на их стороне. Охотники, которых они только что собирались между делом порубить, стояли, сжимая длинные луки, и каждый из набежников был на прицеле. Теперь жизнь кочевников зависела только от доброй воли колдуна.

Скор стоял вместе со всеми, направив стрелу в переносицу крайнего всадника. Целить в грудь было бесполезно, нагрудник из распаренных кабаньих клыков не пробьёт никакая стрела. А от стрелы, летящей в глаз, доспехи не защитят. Лицо кочевника, словно топором вырубленное из морёного дуба, оставалось бесстрастным, лишь капли пота, выступившие на лбу, показывали, каково ему сейчас.

— Почему вы не вывесили бунчук, что среди вас колдун? — пролаял вражеский предводитель.

— Мы на своей земле, — ответил Ячер. Голос его был спокоен, как будто видеть рушащуюся на голову саблю было для него обычным делом.

Набежникам оставалось только извиниться и вертать восвояси, надеясь, что их отпустят добром, но вожак не захотел сдаваться так просто и возразил:

— Мы испокон веку ездим сюда на охоту и считаем эти места своими.

— Может быть, спросим предков? — с усмешкой произнёс Ячер.

Довод прозвучал несокрушимый. Конечно, среди предков разных народов единогласия столько же, что и среди их правнуков, но, чтобы спросить мнение умерших, нужен сильный колдун. Каков колдун у лесовиков, раскосые вражины не знают. Ячер стоит смело, говорит прямо, в бороде седина искрит, а что он и вовсе не колдун, пришлым невдомёк.

И степняк сдался, пошёл на попятный.

— Мы ждём вас на осеннюю ярмарку на островах Атцеля, — произнёс он, словно для того и был послан сюда со своим отрядом.

— Я передам ваше приглашение своим старшим, — ответствовал Ячер будничным тоном, будто не свистела только что над его головой убийственная сталь.

Всадники натянули поводья, звери, на которых сидели враги, попятились, а затем и вовсе развернулись. Недруг уходил, не приняв боя. Но и лица они не уронили, уезжали неспешно, хотя в спины им глядели длинные луки лесных охотников. А предводитель степняков, не соскочив с коня и не коснувшись ногой запретной для него земли, извернулся в седле и поднял вышибленную магическим ударом саблю.

Ох, как хотелось Скору спустить тетиву, чтобы исконный враг, взмахнув руками, рухнул под копыта своему зверю, но приказ колдуна держал не магической силой, а твёрдым знанием, что самовольство в таких случаях недопустимо.

Лесному охотнику не докучно ждать, изготовившись к стрельбе, однако на этот раз Скор изнылся в ожидании. Вроде бы всё, ушли незваные гости, и след простыл, а Бессон всё прислушивается, следя за их бегством. Наконец прикрыл глаза, потёр ладонью лоб, освобождаясь от собственного наваждения. Охотники опустили луки, подошёл Ячер, такой же невозмутимый, как и во время переговоров.

— Зачем ты их отпустил? Перебили бы всех — и дело с концом.

— Эти в разведку были посланы, — ответил Бессон, хотя мог и не давать никаких объяснений. — Не вернулся бы разъезд, на смену других послали бы, на этот раз с сильным магом. И что из того получится — неведомо. А так нас хотя бы на время оставят в покое. Будут знать, что мы их не боимся и так просто нас не взять. Уж не знаю, на ярмарку нас для отвода глаз приглашали или всерьёз, это старшим решать, но дуриком они сюда больше соваться не станут.

Скор только подивился дальновидности колдуна. По годам Бессон Скора не слишком превзошёл, а вон какие задачи разбирает; седобородый Ячер только головой закивал, соглашаясь.

Тем и закончилась первая на памяти Скора встреча с чужими людьми. Постояли с луками на изготовку, словно на детской учёбе, и отпустили врагов, не убивши. Оно, впрочем, и к лучшему: худой мир лучше доброй свары. Жаль, саблей не удалось разжиться; свои такого оружия делать не могут. Хотя, если вдуматься, к чему сабля в лесу? Разве что кусты рубить.

Осенью, как и обещалось, собрались на ярмарку. Шли немалой оравой, перед которой несли три бунчука. Это значит, что в отряде находится три колдуна и лёгкой добычи здесь никому не будет. На самом деле на торги отправились пять колдунов, ещё двое прикрывали своих незаметно.

Скор в отряд торговцев не попал, его вновь отправили на кордон, следить за недоброй степью. Дубы, с которых драли корьё, засохли на корню, понизу, там, где год назад росла свежая трава, теперь взялись непролазные кусты ежевики. Место стало неприветливым, но лес и должен быть неприветлив к степным злодеям.

А злодеи ждать себя не заставили. Видно, решили проверить, все ли колдуны ушли на торговые острова. Случись такое, прибыли может быть куда как побольше, чем от честной торговли. Налетит вражья сила, пограбит, что унести сможет, остальное пожжёт. А самое страшное, что окажутся уведены в полон девки и молодые бабы. Женского пола в степи всегда недостача. От непрерывных кочёвок, от тряски и житейского неустройства жёны у степняков нерожалые, и потому всякий батыр старается иметь три, а то и четыре жены, чтобы его злодейский род не оборвался прежде времени. От того и людям женщин не хватает, тем более что и свои, кто познатней и удачливей, имеют в дому несколько жён. Оттого молодые мужчины ходят в холостяках до седой бороды. Вот и Скор третий год в женихах числится. Отца в доме нет, отец погиб от наманской руки, когда Скор был ещё мальчишкой, а парню из неполной семьи свою судьбу добрым порядком устроить трудно. Да и нет среди подрастающих невест девки, чтобы легла на сердце, заставив добиваться себя что есть силы. А старейшинам это и удобно: куда ни послать — всё Скора посылают, у него семьи нет, его дома никто не ждёт.

В колдунах на заставе опять Бессон. Тоже холостой. Но ему семьи и не нужно, колдуны народ особый, у них всё по-своему. У Ризорха так пять жён, а детям и внукам он и счёт потерял. Колдун, одно слово, ему можно. А Бессону неохота, он при виде бабьего племени губы кривит. Зато на врага у Бессонна нюх, что у свиньи на жёлуди. И когда в самое время торгового перемирия на границе вновь появились набежники, их ждали.

Конный отряд, сотни полторы воинов в островерхих железных шапках, в лёгких доспехах из битых клыков вепря, все с кривыми короткими луками, из каких только и можно стрелять на скаку, с изогнутыми саблями, тайну которых так и не постигли кузнецы лесных племён, — вся эта воинская сила на рысях двигалась по тропе, пробитой торговым караваном, ушедшим на речной остров, торговать с соплеменниками грабителей. Расчёт был прост: колдуны ушли на торги, значит, здесь можно легко поживиться, в первую очередь полоном, до которого так охочи жадноглазые степняки. А что закон растоптан, так какой закон может быть, когда речь идёт о лесных нелюдях? У них и бунчуки мочальные, и головы еловые.

Зато у грабителей впереди отряда на тонкой пике полоскался конский хвост; прошлая наука пошла вражинам впрок: в набег двинулись во всеоружии.

Что умеет вражий маг, на заставе не знали, но нюха на засаду у него не было. Тысячелетние дубы, загубленные полгода назад, разом, при полном безветрии, накренились и рухнули, перегородив дорогу всадникам. Трое кочевников попали под удар и были убиты толстыми ветвями. Раздались крики, отчаянно заржал конь, бьющийся с перебитой спиной.

Скор, вместе с другими охотниками укрывшийся в зарослях, спустил тетиву и увидел, как тонким цветком оперение его стрелы возникло меж бровей одного из конников. Тот всплеснул руками, словно удивляясь своей гибели, и повалился с седла.

Подчиняясь безмолвному приказу, лучники кинулись под прикрытие вставших дыбом корней. Манёвр оказался своевременным, поскольку враги сориентировались быстро, а их маг доказал, что не зря перед ним носят волосяной бунчук на высоком древке. Короткие роговые луки были выхвачены быстрее, чем это можно представить, а каждая стрела в полёте словно расщеплялась на десяток стрел и сама искала живую плоть, так что те, кто не успел под защиту возникших земляных стен, покатились в траву, пробитые вражеским железом. И только сам Бессон продолжал сидеть едва ли не на открытом месте, опустив на колени безвольные руки и глядя в землю. Однако команды его слышали все.

— На раз! И!..

Подобной тактике был обучен каждый. Мигом вскочили, подставляясь под самые выстрелы гарцующих степняков. Но именно на этот счёт вражеские стрелы потеряли колдовскую зоркость и полетели невпопад. А уж свои-то не промахивались: привыкли бить зверя в лесу, а тот порскает не хуже степного коня.

Вражий колдун понял, что проигрывает битву. Когда ты на виду, а противник в укрытии, воевать несподручно. И если не выкурить лесовиков на открытое место, они так и перестреляют весь отряд.

В бою колдун старается себя не показывать, незачем противнику знать, в ком именно собрана мощь всего войска, но сейчас у попавших в засаду не оставалось иного выхода. Даже бежать, что у степняков за позор не считается, было нельзя, самый кряжистый дуб, рухнув, перегородил тропу, по которой они сюда пришли.

Один из всадников, не выделяющийся ни повадкою, ни внешним видом, вдруг закричал тонко и страшно, как никогда не провизжать человеческой глотке. Стрела, выхваченная из саадака, полыхнула слепящим огнём и, расщепляясь на сотни пылающих росчерков, обрушилась на лес.

В степи такой удар выжег бы всё живое, но широколистная дубрава не привыкла сдаваться огню. Под дубами, что остались неподсечёнными, и в сентябре росла свежая, не желавшая гореть трава. Запылали ветки поваленных дубов, в лица охотников пахнуло нестерпимым жаром, так что закурчавились опалившиеся брови и бороды, но в целом сырая земля спасла от огненного ливня. Зато всякий теперь знал, в кого следует целить при следующем выстреле. Опытный колдун с лёгкостью отобьёт летящую стрелу, но не дюжину стрел разом.

— На раз! И-и!..

Чародей, только что метавший струи огня, словно превратился в небывалого ежа, так густо утыкали его стрелы. Второго огненного залпа он дать не успел, мешком свалившись под копыта своему зверю.

И хотя набежников и сейчас было втрое больше, чем защитников, судьба их была решена. Они были на виду и могли сколь угодно ловко кружить своих зверей, пытаясь уклониться от выстрелов, надёжно укрытые лесовики отстреливали их на выбор, одного за другим опрокидывая на землю. Оставалось бежать, продираясь сквозь колючий кустарник и наваленные стволы засеки. А это очень неудобная дорога для быстроногой лошади.

Из полутора сотен воинов утёк едва ли десяток. Их Бессон преследовать не велел, пусть бегут и расскажут, что лесной посёлок не взять, даже когда лучшие колдуны покинули город. Никакой тайны беглецы с собой не унесли, лесные жители от века укрывались от незваных гостей неприступной чертой засек. И длинные луки охотников тоже были отлично известны степным удальцам. У себя, в пустом поле, наездники, возможно, и были хозяевами, но лес-батюшка своих не выдаёт, а чужаков не любит. Жаль, у степи память короткая, и приходится такие вещи врагу напоминать.

На месте сражения набрали довольно и сабель, и негодных кривых луков, и всякого обзаведенья. Сталь у вражин хороша, да и узорчатые ткани недурны, хотя, как говорят, они их не сами ткут, а покупают или пограбливают у южных соседей. С теми тоже торги бывают. Оружия своего они, конечно, на рынок не выносят, а вот тонкими полотнами и иным женским рукоделием торговать — самое милое дело.

На долю каждого бойца досталось по шесть убитых степняков. Сами потеряли всего четверых. А что лица опалились и руки в волдырях, то на живом заживёт.

Погибшим выделили лучшую долю добычи, но только из одежды и украшений, семьям в наследство. Оружие, даже негодное, степное, должно быть в деле, или же его следует уничтожить. Говорят, у диких народов в обычае класть воину в могилу его собственное оружие или оружие убитых врагов. Вот уж глупость — так всем глупостям глупость! Колдунам часто приходится спрашивать совета мёртвых, и уж они-то знают, что после смерти ушедшему предку ничего не нужно. Живут люди только в этом мире, а никакого иного мира и вовсе нет. Умершие спят, смотрят смутные сны о прожитой жизни, и лишь слово колдуна может ненадолго пробудить их. Но и в этом случае охотнее откликаются те, кто прожил долгую жизнь и даже в посмертии беспокоится о правнуках, в которых продолжает гореть его кровь. А вещи в посмертии не нужны: ни еда, ни одежда, никакой иной скарб. Наследство следует оставлять живым.

Бессон, которому по праву принадлежала большая часть добычи, забрал себе бунчук из конского хвоста и безрукавку из нежнейшего козьего пуха. Свои такого вязать не умеют, да и коза в лесу не водится, а с косули пуха не начешешь. Поэтому пуховые изделия степняков ценились выше, чем их оружие.

Скору тоже достались и лук, и безрукавка, и пара сабель. Одну он решил сохранить, а из второй смастерить засапожный нож. Вещи всё хорошие, ценные, душу греют. О медынском колечке уже не думалось. Мало ли, что положено, а Потокм прибрал золотинку, и суда на него не найдёшь.

Зато теперь Скор не просто молодой парень, помнящий тепло материнской руки, а воин, побывавший в деле и вернувшийся с трофеями. Жаль, не досталось Скору костяной брони, но это штука дорогая и редкая даже среди степняков. Во всём отряде не было и десятка таких доспехов. Но всё равно, торговать не ходил, а вернулся богатым.

Ещё бы жить своим домом, но для этого нужно жениться. Скор бы и не прочь, жаль, невесты подходящей нету, да и не слишком тянет Скора на это дело, не то что Закрая — младшего Скорова брата. Закрай ещё посвящения не прошёл, в пацанах бегает, а другого разговора, кроме как о девках, у него нет. То ему одна люба, то другая... Как говорят, на всякий день по три зазнобы, а на ночь — ни одной. Молод ещё семью заводить, мечтай всухую.

Тем временем вернулись посланные на ярмарку торгаши. Привезли наменянного добра, привезли и подарки. А степь, как известно, так просто подарки не дарит.

Потокм на торги не ездил, старшему волхву оставлять род негоже. Купцов возглавлял Ризорх, и он же вёл переговоры со степными ханами. На ярмарке собралось немало чародеев со всех стран и углов, хотя колдовать при торге не полагалось. Замеченному в торговом ведовстве ничего не продавали и не покупали у него никакого товара. Оно и правильно, пронырливый колдунишко кому хочешь глаза отведёт и продаст навозную лепёху за ожерелье медынской работы. Поэтому Ризорх на торгах вовсе не появлялся, а второй колдун, Устон, хотя и держал над палаткой бунчук из тонко вычесанной конопли, но, торгуясь, вертелся по-простому, сварился из-за цен, бил по рукам и ежесекундно помнил, что чародеи степных племён следят за ним неуклонно. Степенный Ризорх, перед которым носили бунчук с волчьим хвостом, сидел по ханским шатрам, пил кислое кобылье молоко, поглаживал седую бороду и слушал льстивые речи. В подобных делах чародейства не возбранялись, но Ризорх знал, что и он не оставлен вниманием недругов, и ничего чудесного себе не позволял.

Третий колдун — Напас — торчал безвылазно в шалаше, крытом лосиными шкурами, и, казалось, ничем на свете не интересовался. Хотя с ним как раз всё было ясно: боевой маг следит за безопасностью соплеменников. Пасли и Напаса, да не много выпасли: сидит чародей, оглядывает окрестности магическим взором, копит опасную силу, а в чём та сила заключена, и предки не скажут. Над входом в шалаш — бунчук: медвежья лапа с когтями. Предупреждает — такого лучше не трогать, целее будешь. Но и он ни в какие дела не мешается.

У воинственных степных народов с бунчуками дело обстоит просто: палка, а на ней — лошадиный хвост. А у лесовиков коней нет, и всякий бунчук наособицу выделывается. Степные по этому поводу немало головы ломают. Говорят, чем сильней колдун, тем грозней бунчук. Поэтому волчьему хвосту или медвежьей лапе и уважения больше. А на самом деле колдун вяжет себе бунчук и порой сам не может сказать, почему делает так, а не иначе. У Потокма, набольшего из лесных колдунов, на бунчуке красуется связка беличьих шкурок, каких любому мальчишке настрелять впору. И среди добрых соседей знак этот уважается поболее медвежьей лапы.

А степняки пусть думают, что хотят. На то им головы даны, чтобы догадками мучиться.

Вот у губошлёпистого Ати бунчук такой, что даже свои удивляются. Когда ему нужно выступать перед чужаками, то вперёд выносят резной шест, на котором красуется изогнутый хвост тетерева-косача. Но сейчас священные перья — знак колдовского могущества — надёжно спрятаны. Атя, с видом дурачка, который ему всегда прекрасно удавался, прислуживает Ризорху, промокает ему пот со лба, отгоняет кусачих мух и слова не произносит ни по какому важному делу. Зато и его неприятельские чародеи не высмотрели, а сами они у Ати все как на ладошке. Ну, не совсем как на ладошке, опытный маг такого ни в жизнь не допустит, но великий хан Катум, что удостоил Ризорха долгих бесед, для скромника Ати прозрачен.

Великий хан столь могуч телом, что ни один конь не может его выдержать. Голос у хана трубный, и грудь под парчовым халатом волосатая. На мизинце — другие пальцы со временем оказались слишком толсты — нефритовое кольцо, означающее, что некогда владыка был отменным стрелком, посрамлявшим лучших из лучших. Одна беда, этот великолепный мужчина не был магом. Сам-то он полагал, что избран ханом за свои великие достоинства, но понимающие знали, что хан посажен на престол только потому, что чародеи разных кланов не могли допустить, чтобы великим ханом стал один из них. Нешуточные страсти кипели вокруг белого войлочного шатра, и Атя улыбался своей глуповатой улыбкой, вникая в переплетения многоходовых интриг. Приглашённым лесовикам в этих планах отводились важные, но взаимоисключающие роли. Одни хотели, чтобы лесовики стали ударной силой будущей войны, другие мечтали видеть их жертвами, но в любом случае дело шло к большой войне. Так бывало всегда, когда степь объединялась под рукой одного хана. Оставалось неясным лишь, с кем будет эта война.

Часть раскосых чародеев хотела, соблазнив лесовиков лёгкой добычей и отправив воинов и самых могучих колдунов в поход, обрушиться тем временем на лесные селения, о которых в степи бытовали непредставимо фантастические домыслы. Говорили, будто капища дикарей полны серебра и золота, а скатным жемчугом дети играют в камешки. А сверх того набег на лес обещает мягкую рухлядь и улыбчивых северных красавиц, каких каждому охота иметь в своём гареме.

Речного жемчуга и мехов у лесного народа и впрямь было изрядно, что соплеменники Ати неосмотрительно подтвердили, привезя на торги переливчатый речной бисер, собольи и горностаевые шкурки, росомаху и бобровую струю.

Другие вражьи колдуны, и их было ничуть не меньше, желали и впрямь до времени заключить с лесом союз, чтобы вместе попытать на прочность наманские города. Какие у лесовиков достатки, это одни лесовики знают, да помалкивают, а Наман богатством кичится: в молельнях крыши чистым золотом кроет. Одна беда, стены в наманских городах каменные, их никакому огневику не прожечь, а города эти чуть не у каждого посада есть. И за стенами там всякого народу довольно — и воинского, и чародейного. Пока ты будешь пытаться с каменной стеной совладать, вражий колдун, безопасно сидя в укрытии, пожжёт тебя вместе со всем твоим народом.

Впрочем, хану Катуму доносили, что ныне в Намане чародейное неустройство, императором сел колдун Хаусипур. Соперников своих согнул в бараний рог, а иных, строптивых, к предкам отправил. Города отстроил, армию пополнил и вооружил, торговлю наладил, как никогда доднесь. Казалось бы, сила наманская возросла невиданно, но волшебниками край оскудел, а один чародей, сколь бы могуч ни был, всю страну не оборонит. Значит, можно пощупать жирные наманские посады, а то и саму столицу со златоверхими храмами и неисчислимой казной. Но брать такого зверя в одиночку не с руки, вот и мутит хан Катум воду, соблазняет наманскими достатками степь, а заодно и лесных жителей, немногочисленных, но славных ведовством.

В этот день великий хан был тревожен, а с Ризорхом особенно ласков, едва ли не льстив. Угодливость в устах человека толстого и громогласного всегда подозрительна, так что Ризорх ничуть не удивился тому, что шепнул ему Атя, прислуживающий за трапезой.

Такую новость надо было использовать быстро, и Ризорх, дождавшись, пока Атя отойдёт, важно произнёс:

— Ты говоришь, о светозарный, что дружба между нашими родами отныне нерушима и наши жёны и дети могут спокойно отпустить мужчин в дальний поход, ибо нет надёжней защиты, чем добрый сосед. А между тем мне стало известно, что не далее как три дня назад конный отряд, ведомый боевым магом, вторгся на наши земли. Была битва, и были убитые.

— Ты умеешь слышать на три дня пути? — уважительно спросил Катум.

На три дня пути не умел слышать ни один маг, но Ризорх не стал разочаровывать хана.

— Родной дом всегда в сердце и слышен всегда, — произнёс он ни к чему не обязывающую фразу.

Теперь разговор мог безболезненно перейти на что-нибудь другое, а переговоры на этом прекратиться, но, видимо, после того, как в ставку пришли вести о неудачном набеге, верх одержали те степные чародеи, что действительно хотели союза с лесом. И Катум, благосклонно кивнув, вернул беседу в неприятное русло.

— Это зевены, — произнёс он таким тоном, словно само имя должно исключить всякое непонимание. — Они всегда были непокорным народом. Полагаю, мне придётся их наказать.

— Это лишнее, великий хан. Напавшие, как бы они ни называли себя, уже наказаны. Их колдун убит, а в степь ушли только те, кому это было позволено, чтобы они рассказали всем, какова бывает судьба тех, кто ослушался великого хана.

Хан вновь кивнул, и Ризорх подумал, что владыка степи напоминает детскую игрушку, деревянного болванчика, вечно кивающего приставленной головой.

Однако сколько ни кивай, а слова о грядущем союзе надо подтверждать тем сильнее, чем больше оснований сомневаться в истинности сказанного. И хан, рыдая в душе, снял с пояса кривую саблю, древнюю, как сама степь. Медынский булат, такого нынче делать не умеют. Наилучшие клинки эта сабля перерубала, словно деревяшку, выстроганную малышом, а урони на подставленное лезвие лёгкое пёрышко, и оно распадётся на части, разрубленное своим весом.

— У кого в руке этот меч, — хрипло сказал хан, — у того в руке победа. Я вручаю тебе свою жизнь.

— Мне нечем отдаривать подобное сокровище, — произнёс Ризорх. Он расшнуровал ворот рубахи, снял с шеи бисерную ладанку. Мельчайшим речным жемчугом, белым, чёрным и розовым, на ладанке была вышита волчья голова, а внутри мешочка хранился волчий клык.

— Я могу лишь вручить тебе свою жизнь.

Лесной маг лукавил. Сила волшебника не может быть заключена в постороннем предмете. Волшебные вещицы — помощники колдуна, но не его суть. Бисерный кисет был специально изготовлен мастерицами на тот случай, если понадобится делать совершенно необычный и дорогой подарок. Пусть хан думает, что сердце хотя бы одного лесного колдуна он держит в кулаке.

После обмена такими подарками договор о совместном походе непременно бывает заключён.

Работы мастеру Остоку привалило, как никогда доселе. Кузнецы, собравшиеся под его началом, без передыху ковали ножи, наконечники копий, навершия рогатин, вязали кольчуги, мастерили шапочки-мисюрки, варили клевцы и топоры. Для большого похода оружия нужно много, а там взять будет негде. В чужом краю и оружие чужое.

Железо с великим избытком добывалось в гнилых чащобных болотах. Кровь земли — руда застаивалась там, становилась чёрной. Её вычерпывали большими ковшами, сушили и варили из неё железо. Всякий кузнец знает, что железо — это кровь земли, напитавшаяся чистейшим угольным жаром. Это же известно любому лекарю, даже лишённому силы волшебства, недаром железо помогает в тяжких хворях почти так же хорошо, как и огонь. Раны и горячки лечат водой. Что не лечится водой, то лечат травы. Что не лечится травами, лечат железом. Что не лечится железом, лечат огнём. Что не лечится огнём, то неизлечимо. Недаром хороший кузнец — первый среди знахарей, и со всякой раной люди идут к кузнецу.

Но сейчас Осток ковал не жизнь, а смерть. Добытые из доменки серые пористые крицы заново раскалялись в горне, после чего дюжие молотобойцы проковывали их, покуда не получался плотный кусок мягкого железа. Сверху от крицы отслаивалась отковка, твёрдая и годная во всякое дело. Из отковок кузнецы мастерили ножи, наконечники копий и стрел, навершия рогатин, а в мирное время — сошники и серпы. Мягкое железо можно было заново раскалить в горне и, посыпав угольным порошком, проковывать раз за разом, покуда вся крица не изойдёт наполовину на отковки, наполовину — на окалину. Но сейчас себе оставляли только первые, самые лучшие отковки, а мятые молотом крицы задешево продавали недавним врагам. Они там, в степи, умеют делать прочную и гнуткую сталь; не чета, конечно, медынскому булату, но куда как пригоднее мягкого железа. Зато железа, из которого эту сталь варят, у степняков нехватка.

Теперь конные разъезды часто появлялись у черты засек и уходили, не претерпев никакого урона, тяжело нагруженные лесным товаром. Гости непременно являлись при бунчуках, встречали их по-простому, но все знали, что на засеке колдун живёт постоянно. Ненадёжным друзьям встреча с остереганием. На битом месте живём, и хотя никто не знает, что тут случилось тысячу лет назад, но повторения Приозёрного погрома не хочет ни стар, ни млад, ни предки, ни правнуки.

Весна обошлась без голодовки и без мора; всё, как предсказывала сыромятинная звезда. С осени, пока в степи было мясное изобилие, бывшие недруги в обмен на железо, дубовые слеги и воск пригнали бараньи стада, которых гуляло по степи столько, что и не пересчитать. Люди баранов держать не умели, поэтому, пока в дело не вмешались волки, барашков прирезали, а мясо тут же принялись коптить, как привыкли обходиться со своей свининой. Лучше было бы засолить, но соль покупалась у тех же кочевников и стоила немало. Ну да нет солонинки, сойдёт и ветчинка. Ветхое мясо хуже хранится, но до весны долежит и в голодные дни выручит.

Лето встретили в полной силе и, как обещали, выступили в поход. Шли единой громадой враз под десятью бунчуками. Тут и медвежья лапа, и волчий хвост, и шкурка хищного хоря. Кочевники — народ дикий, вежества не знают, их колдуны друг с другом не дружатся, и каждый при своём войске состоит. Едет конный отряд — при нём один бунчук. Вместе собираются только перед большим сражением. На конях не трудно и по сторонам разбежаться, и в кучу сойтись. Зато в бою конные чародеи друг друга не прикрывают, отчего часто гибнут. А свои идут пеши, большой громадой, и вся сила у них в единстве. Так люди Катума, взвидев десять бунчуков, на всякий случай отворачивали с пути пешего войска и держались стороной.

Из набольших волшебников дома остался Потокм — он старший, ему из города надолго отходить нельзя. Остался Атя, чтобы сидеть на засеках. Со степью дружба дружбой, а остереганье — остереганьем. Да и не стоит чужим колдунам неприметного мага показывать. Случатся вновь переговоры, Атя и пригодится. Осталась дома дряхлая Гапа с двумя помощницами — детишек беречь. А остальные ворожейки, числом семь, ушли с войском. Война — дело кровавое, лекаркам работы будет много. Из всех колдуний бунчук подняла одна Нашта, умевшая не только боль унимать, но и биться не хуже иного колдуна. Бунчук у неё был простенький, из гладко вычесанной кудели. Те из кочевников, что подурней, такой за силу не считают, им барса подавай.

О том, что косолапые двинулись в поход вместе со своими бабами, среди батыров ходили смешки и охальные рассказы. Но спустя недолгое время сменились они другими сказками.

К пешему войску наученные прошлым опытом степняки приближались только по необходимости. Даже по ковыльной степи пройдёшь не везде, а не зная дороги, не сыщешь и толкового ночлега. Родники и ручьи в голых местах прячутся по низинкам и балкам, мимо можно пройти и не углядеть. И чтобы нужные союзники не сгинули прежде времени, хан Катум отрядил специальные разъезды, показывать дорогу медлительному пешему войску. Пастьбы лесовикам не нужно, у них скота нет, а воду пьют все.

Постепенно конники привыкли к виду десяти бунчуков, стали заговаривать, кто торговый язык знал, шутки шутить:

— Эй, медвежья нога! Зачем с бабой в набег пошёл? Всю силу в дороге растратишь!

«Медвежья нога» — вроде и обидное прозвище, и необидное. Старшие велели не обижаться, вот люди и отшучиваются на репьи степняков:

— Это ты, шестиногий, силу в пути растрясёшь, по полю развеешь, а я подберу...

— Я свою силу для наманских девок берегу, победу праздновать. А то дай мне свою бабу, покувыркаться, потешиться!

Это уже обидно. Степняки болтают, будто лесные жители гостям своих жён на ночь дают. Слыхали звон, да не знают, где он. Говорят, такое водится у совсем дальних народов, что на зиму в спячку впадают. А у людей такого нет. Никто ещё не сообразил, как на обидные слова отвечать, а Нашта вперёд выступила и сказала с усмешкой:

— А то, батыр, и верно, покувыркаемся, потешим себя и добрых людей. Одолеешь меня — твоя буду, не одолеешь — не серчай.

Лук и колчан в траву положила, мисюру скинула, позволив косе струиться вдоль спины. Стащила кожан с железными бляхами, оставшись в сорочке, под которой дразняще вздрагивала упругая грудь.

Степняк радостно осклабился, соскочил с коня, положил оружие, скинул доспехи.

— На поясах бороться будем, — спросила Нашта, — или так, медвежьей ухваткой?

— Зачем пояса? В обнимку слаще... — Мягко ступая, парень двинулся вперёд и тут же грохнулся оземь, сбитый толчком столь быстрым, что глаз не способен был заметить его.

— Никак споткнулся на ровном месте? — спросила Нашта. — Крепче на ногах держись, герой.

Степняк вскочил, молниеносным движением кинулся в бой. И снова очутился на земле, придавленный коленом соперницы.

Был бы в конном отряде колдун, он бы понял, что Нашта берёт не столько силой и ловкостью, сколько волшбой, но на каждый разъезд чародеев не напасёшься, а прочие всадники видели только то, что видно глазам.

Нашта хлопнула ладонью по голенищу сапога, за которым ещё недавно торчал ножик. Ласково произнесла:

— Бились бы насмерть, распластала бы тебя сейчас, как икряную сёмгу. Но у нас потешный бой, себе на радость, людям на погляденье. Вставай, батыр, и не серчай за науку.

Поднялась на ноги, протянула руку, помогая встать противнику. Обняла, крепко поцеловала в губы.

После потешного боя соперники всегда целуются, чтобы не было обидно побеждённому. Так то воины целуются, мужчины. А Наште на цыпочки приподняться пришлось, чтобы достать обветренные губы степняка. И от этой ласки побитого богатыря качнуло сильней, чем прежде от удара.

— Как тебя зовут, красавица?

— Людей поспрашай, авось скажут.

— Меня зовут Хисам. Я тебя найду, слышишь?

Слух об удивительной богатырке разлетелся среди конного войска. Все девки у лесовиков такие или одна — никто не знал, но слухи множились, рассказы становились всё удивительнее, а насмешки прекратились.

Наман, или Ном, как они сами себя называли, — великая страна далеко на юге. Шумные посады и при каждом город с каменными стенами. Многолюдные сёла перемежаются дворцами богачей, запросто стоящими на берегу рек и озёр. Край гордый и сказочно богатый.

Вторые сутки отряд идёт не тропами и не степным бездорожьем, а трактом, мощённым каменными плитами. Навстречу неторопливой пехоте двигались скрипучие ордынские телеги, нагруженные грабёжным добром, брели вереницы пленников со связанными руками, прикрученные к длинному аркану. Уходили в неволю под присмотром раненых батыров. Раненых было много, по всему видать, Наман сдаваться не собирался, несмотря на то что граница была снесена конными ордами.

Из южных провинций подходили фаланги обученных воинов, каждую из которых должны вести два, а то и три искусных мага. Такие же войска стояли и в северных гарнизонах, вернее, должны были стоять, но, как известно, каждый чародей думает прежде всего о себе, а не мечтает о скучной гарнизонной жизни. К моменту нападения почти все отряды оказались без магического прикрытия и были разгромлены. Теперь империя запоздало спохватилась и посылала в бой только полностью укомплектованные войска. Но, видать, и вправду под ревнивой рукой могучего Хаусипура колдунов в Намане поубавилось, ибо всё чаще вместо боевых магов под имперскими бунчуками выступали лекари, а то и просто фокусники и иные подколдовки, умеющие навести морок или вызвать беспричинный страх, но не способные причинить реальный вред отряду, в котором есть хотя бы один боевой маг.

И всё же, заметив бунчуки под имперскими орлами, конные отряды степных варваров предпочитали рассеяться и на всякий случай — бежать, выискивая в другом месте более лёгкой добычи. В результате великое наступление начало захлёбываться, как уже не раз бывало до того. Разумеется, это не нравилось хану Катуму, который понимал, что в случае воинской неудачи сидеть ему не на престоле, а на колу. Грабить крестьян — для этого не нужно поднимать великую степь, а города, кроме нескольких приграничных крепостей, оказались неприступны для дикой конницы.

И в это самое время, когда в войне начала накапливаться неизбежная усталость, к городу Литу, столице всех северных провинций, подошло войско лесных лучников.

Война оказалась вовсе не такой красивой, как представлялось Скору. Долгие, трудные переходы под палящим солнцем, без еды, а порой и без воды. Припасы, взятые из дому, давно кончились, а прокормиться в опустошённой местности было нечем. Продымлённое зерно из сгоревших амбаров, жёсткая конина, которой делились кочевники. И никакой добычи, никаких врагов. Идём, а куда — и предки не скажут.

Наконец впереди появилась река и каменные стены Лита. Подойти к стенам на выстрел, хоть бы даже из большого лука, не удавалось; оттуда немедленно вылетали рои золотистых огней, беспощадно выжигавших стрелков. А до метателя злой смерти, укрывшегося за каменным валом, было не достать. Пытались кочевники налететь внезапно, ходили и на ночной приступ, да только людей потеряли. То ли имперский маг вовсе никогда не спит, говорят, бывают такие, то ли нюх у него на опасность, и он заранее знает, когда следует ждать наскока. Да и один ли он там? Посад в Лите большой, народу немало, гарнизон крупный, кабы не теснота и не каменные стены, то не один десяток чародеев мог бы ужиться.

Предводитель степной конницы, недовольно кривя губы, разъяснил положение дел Ризорху. Лесной колдун слушал, кивал, соглашался, но ничего не обещал. Потом собрал своих и, посоветовавшись, решил со всей осторожностью идти на приступ. Главное в таком деле — людей сберечь. Золотые осы — не та вещь, под которую можно безнаказанно соваться, а народу в лесу не так много живёт, каждый человек на счету, за каждого перед матерями и жёнами ответ держать придётся.

Собрали небольшой, но страшный мощью отряд: полсотни лучников и пять магов. Такого и предки не припомнят, не говоря уж о чужинцах, у которых среди колдунов никакого единства не видать. Выходили на бой под одним бунчуком, на котором волчий хвост. Пусть враги думают, что им один колдун противостоит. Остальные чародеи двигались тишком. Это степным да имперским слава нужна, а мы как-нибудь без этого, по-простому обойдёмся. Прикрывали своих Нашта и Анк, а Бессон, Напас и сам Ризорх собирались ударить по стенам и тому, кто за стенами засел.

Скор шагал вместе с другими лучниками и старался не думать, как выглядит их маленький отряд, если смотреть с городских башен. Тут и колдовать не надо: бери да бей всякого, кто вздумает приблизиться к твердыне.

Взметнулось над гребнем стены золотое сияние, понеслось навстречу, но не дотекло, опало, заставив дымиться вытоптанную траву. На мгновение Скором овладел безотчётный страх, почудилось, что за стеной копится нечто чуждое всякой жизни, сейчас выхлестнет и затопит... Тут уже сам старайся. Превозмогай морок, насланный подручным главного чародея. Своим на такое размениваться не с руки. Скор сжал зубы и твёрже пошёл, равняя шаг по идущим впереди. И сразу полегчало, влажный туман окутал бойцов: сквозь такой огненные мухи не летают, а что там копится за стеной, так же и рассосётся. Главное, не бояться, пусть они нас боятся. Мы на них напали, значит, сила на нашей стороне.

Шли без выстрела, издали стрелять — только стрелы тратить. Каков ни есть длинный лук, а бить лучше по видимой цели, разве что колдун иное прикажет.

Рядом со Скором шагает Бессон: в руках такой же лук, на голове такая же мисюрка, за сапогом — такой же нож. Понадобится ли колдуну это снаряжение, знает только он сам, но в открытом бою волшебник от простого воина должен быть неотличим, чтобы не били по нему прицельно, как по тому набежнику у засеки. Одно непонятно, зачем тогда бунчуки выставлять? Вроде как и хвастает силой чужой волхв, и прячется, чтобы никто не угадал. Старики говорят, что если колдун бунчук не выставляет, то в нём сила застаивается и слабнет. Так ли, нет — не Скору судить. Ведуны промеж себя разберутся, чей бунчук и когда поднимать, а что в других народах колдуны о таком договориться не могут, то это людям на руку. Скорово дело стрелять без промаха и держаться поближе разом и к Бессону, и к Наште. Бессон укажет, куда стрелу пускать, а Нашта убережёт, чтобы не прожгла грудь пущенная из-за каменного заплота огнёвка.

— Крепко стоит, не сдвинуть! — просипел Бессон.

Это он что же, крепостную стену вознамерился опрокинуть? Это тебе не подсечённые дубы, всякому ясно, что стена крепко поставлена, вон какие каменюки вмазаны, да не просто валуны, а все обтёсаны, щёлки меж ними не сыскать.

— На раз! И!.. — кто скомандовал — не понять, да и куда стрелять — не видно. Но послушно натянул лук, и Скорова стрела вместе с полусотней других стрел ушла в сторону города. На стене защитников не видать, так Скор стрельнул намётом за гребень, надеясь, что напоённая волшбой стрела сама отыщет жертву.

За стеной звонко ударило, словно степной пастух хлопнул своим бичом. Оттуда вылетел пущенный баллистой камень, взрыл землю неподалёку от идущих.

— По зубцам! И!..

Бьёшься рядом с колдуном, помни, что ты его рука. Не рассуждая, Скор выпустил вторую стрелу в гребень стены.

Что может сделать пусть даже тяжёлая боевая стрела с поставленной стоймя каменной плитой? Но когда за спиной стрелка стоит маг, меняется очень многое.

Брызнул камень, несколько зубцов обрушилось, хотя вся стена пострадала не сильно. А уж что произошло в колдовских сферах, Скор мог только догадываться. Но, наверное, произошло что-то серьёзное, потому что кто-то из магов мысленно скомандовал: «Отход!» — и все побежали к холмам, которые обещали защиту и некоторую безопасность.

Бежали молча, воину в битве, если рядом колдун, положено молчать, разве что иной приказ будет. Так и прибежали в укрытое место, словно на учёбе, не понимая, что там случилось у стен, по которым и стрельнуть-то успели всего пару раз. Лишь потом Устон, ожидавший своих в укрытии, выдохнул не то испуганно, не то восхищённо:

— Ну, он дал! Как вы только ноги унесли...

— Больше не даст, — отозвался Напас, растирая огрубелой ладонью лицо. — Лопнул, бедняга.

Скор представил, как вражеский маг раздувается, словно лягушка, попавшая в безжалостные мальчишеские руки и надуваемая через соломинку, а потом лопается, заляпав стену кровавыми шматками плоти. Кто же его так? Неужто Напас?

— Одного не пойму, — произнесла Нашта. — Зачем он это сделал? Ведь сколько силы впустую извёл. Дрался бы по уму, глядишь, и отбился бы.

— Анагос, — кратко сказал Ризорх. Пожилой маг ещё не мог отдышаться после бега и слово выдохнул, как бы продолжая колдовать.

— Я сама вижу, что анагос, но зачем?

— Своих боялся больше, чем нас. Вот и заложился против домашнего убийцы. Верно хан говорил, поизвратились здешние маги, вместе жить не могут, каждый на себя одеяло тянет. А таких только ленивый не бьёт. Подходи и бери голыми руками.

Ризорх поднялся с камня, на который уселся при первой возможности, вышел на пригорок, осторожно глянул в сторону города, покачал головой:

— Ишь, как корёжит...

Скор тоже глядел на стену и на поле, по которому они только что бежали, но не видел ничего.

— А ты бы тут не торчал, — не оборачиваясь, произнёс колдун. — Это ведь по твою душу анагос горит. Там сейчас любому смертынька уготована, но тебе и Бессону — особо. Бессон наколдовал, а твоя стрела супостата достала. А он, мерзавец, анагос на себя наложил, чтобы после смерти стократ сильней колдовать. И вся эта волшба уходит на то, чтобы убийцам отомстить.

Только теперь Скор понял, что происходит. Вроде бы бой кончился, народ от стены отошёл в тихую укромину, а глаза у волхвов как неживые, хотя сами колдуны сидят себе и беседуют как ни в чём не бывало. Но на самом деле они до сих пор бьются против убитого мага, спасают себя и своих товарищей от его мести. Один Бессон лежит, как неживой. Оно понятно, на него направлено главное зло. А что Скору этого зла не видать, так оно и к лучшему, спокойней спаться будет.

— Долго он горит, этот анагос? — рискнул спросить Скор.

— А то сам не знаешь? — Колдун отвечает как бы разумно, но в действительности его здесь нет, и слова звучат пустые. — Сказки-то слыхал, про предсмертную анагонию?

Ещё бы не слыхать?! Вох, колдунок, убитый злым Карлой, из-под камня могильного вышел, к обидчику явился, двери вышиб, запоры посбивал. Карла его мечом волшебным рубит, а колдунок ему говорит: «Ты, Карла, меня уже убил и больше ничего поделать не можешь, а я тебя в предсмертной анагонии на мелкие клочки порву». И сколько Карла ни сражался, а порвал его Вох и куски на восемь сторон раскидал. А сам домой вернулся и жил в предсмертной анагонии долго и счастливо.

А теперь сказочка обернулась к Скору, и не бабушкиной улыбкой, а волчьим оскалом. Раньше думалось как? Мол, словечко «анагония» — попорченное детским лепетом слово «агония» или «предсмертие». А оказывается, штука это и впрямь колдовская, и скоро от анагоса случится со Скором то же, что с Карлой в сказке. А злой имперянин проживёт в своей анагонии весь век сполна. Вот и думай, стоило ли тогда его убивать?

Ризорх вернулся на свой камешек, Скор, боясь отойти и остаться наедине с вражеской анагонией, последовал за ним. Тут в занятый колдовскими делами разум Ризорха проникло воспоминание о том, что он, не думая, сказал Скору, и старый колдун с той же напевной отрешённостью добавил:

— Ты не бойся. Анагония — это недолго. Пока у чародея кровь в жилах не остыла, он и мёртвый колдует. А как свернётся кровушка, тут и волшбе срок сворачиваться.

— А он нас за этот срок на куски не порвёт?

— Не... Одного бы порвал, а всех вместе не осилит. Сейчас ещё наши подойдут, утихомирим анагоса. Бить не будем. Что его бить, мёртвого? Успокоим, и пусть спит вместе со своими предками.

Так и вышло. Через час подошли те колдуны, что не участвовали в вылазке, а к вечеру следующего дня смертная напасть отступила. Появилась возможность отдышаться и глянуть по сторонам. Тут-то и оказалось, что славный город Лит этой ночью был взят конными союзниками и разграблен начисто. Анагос — штука такая, своих от чужих не отличает. Не потрафил покойнику кто-то из подручных чародеев, так в предсмертной анагонии ему достанется, что лютому врагу. Но враг всегда наготове и может защититься, а свой удара в спину не ждёт, особенно когда варвары у ворот стоят. Совсем побило в городе младших магов или нет, уже никого не интересовало. Перед закатом конные сотни подошли к городу со стороны реки, раскосые чародеи вышибли ворота, и пока лесные увальни береглись анагоса, кочевники выгребли город подчистую, ничего не оставив тем, кто одержал победу над главным защитником стен. Утешало только, что никто из своих не погиб, а степняки на другой день устроили великий погребальный костёр для тех, кто погиб в ночной резне и кто неосторожно попал в чёрное облако анагоса, ещё не вполне рассеявшееся.

На следующий день возле павшего города появился хан Катум. Проехал среди дымящихся развалин, раздувая ноздри, вдыхал запах гари и мертвечины. Разбил ставку на берегу реки, выше по течению, где не грозили болезни — спутники войны. Со всех племён немедленно понесли владыке причитающуюся долю добычи. Без даров явились только вожди лесного народа.

Хан сделал вид, будто не заметил такого невежества. Знал, что без медлительной мощи леса не был бы взят Лит и впредь не будет взят ни один сильный город. И тем неприятнее было ему услышать, как Ризорх, после обмена непременными любезностями, объявил, что пешее войско собирается возвращаться в свои дебри.

— Поиздержались, есть нечего. Пока мы бьёмся, твои батыры о двуконь успевают всю добычу собрать. Спрашивается, что тогда толку воевать?

— Ты обещал вместе иди на Ном, — напомнил хан. — Там добычи на всех хватит.

— Не дойдём, — постно пожалился колдун. — Отощали. Люди ног не волочат.

— С другом, — возгласил хан, — я готов поделиться последней лепёшкой!

Последняя лепёшка оказалась испечена из захваченных в Лите наманских припасов. Мешки с незнакомыми крупами, мука, солёное сало, которым кочевники брезговали, а нормальные люди такому подарку весьма обрадовались. Под котлами закурились огни, войско повеселело. Колдуны посовещались промеж себя и решили идти дальше, но впредь быть умнее, ввязываясь только в такие битвы, где будет чем попользоваться.

Первая серьёзная добыча досталась уже через четыре дня. К Литу подошло запоздалое подкрепление: фаланга копейщиков под тремя бунчуками. Колдуны в фаланге оказались нестойкими, гром, который они обрушили на противника, удалось развернуть на них же самих, и оглушённые ветераны не смогли сопротивляться лесным дикарям, о которых в империи страшные сказки рассказывают. С первой минуты было ясно, что получится не сражение, а безжалостная резня. Решалось лишь, кто кого резать станет. Последний имперский чародей, единственный, кого можно было бы назвать боевым магом, засел среди трупов своих товарищей и долго отплёвывался струями зелёного яда, сильно обжёгши двоих ратников и перепортив прорву трофеев. Силой его решили не брать, а подождать, пока изнеможет. Конечно, десять магов одного завсегда скрутят, но обойдётся ли без потерь? К тому же пусть и союзнички видят, что бой не окончен, и, хотя воинская сила разбита, мародёрствовать могут лишь те, кого свои колдуны прикрывают.

Конный разъезд, издали следивший за перипетиями сражения, решил присоединиться к тем, кто раздевал убитых. И не то чтобы их стали прогонять, но получилось так, что чародей сумел-таки брызнуть ядом как следует, накрыв незваных помощников.

Белеги — а пострадавшие степняки были из племени белегов — на следующий день явились было с пеней, но отошли ни с чем. Война на то и война, начнёшь раньше времени о добыче думать, останешься и без добычи, и без головы. Впрочем, Ризорх к бедам белегов снизошёл и обещался по возможности помочь пострадавшим. У самих степняков лекарским делом занимаются только мужчины, а они не больно любят возиться с язвами, им подавай кровавую рану. А у людей лекарка — женский промысел. Чуть не каждая баба знает заговоры и умеет помочь недужному. А если судьба прижмёт, то и порчу может навести, лишить, например, человека мужской силы. Чтобы поднять над шалашом знак колдовской власти, этого недостаточно, но обижать лесных старух никому не рекомендуется. Зато в дружбе с ними польза есть немалая.

Вечером привезли белегов, неосторожно сунувшихся под ядовитый взгляд вражеского колдуна. Лекарки к тому времени уже знали, как лечить пострадавших от необычной волшбы, и с бедой бороться обучились. Заранее были приготовлены примочки, припарки и притирания, без которых сухие заговоры действуют вдесятеро хуже. Но и примочки без должного заклятия лечат плоховато. А вместе оно в самый раз будет, так что те батыры, которых довезли живыми, к утру открыли глаза, а некоторые и на ноги встали.

С тех пор о лесных ведуньях в степи пошла опасливая, но добрая слава. И первый серьёзный прибыток получился именно у баб и девок, отправившихся в воинский поход. Спасённые батыры отдаривались перстеньками, цветным каменьем, знаменитым наманским серебром. Особенно ценились судейские шапочки из синего и зелёного бархата, искусно украшенные серебряной чеканкой. В империи это был символ грозной судебной власти, а теперь внушающие трепет знаки доставались черноглазым степным и синеоким лесным красавицам. И трепет властительные символы внушали совсем иного рода.

В скором времени все лекарки щеголяли по-судейски и в разговорах полушутливо звались сударушками. Одна Нашта ходила в мужской мисюре, а дорогие наряды прятала в заплечный сидор. Воинских столкновений на её долю доставалось не так много, а прибыльного лекарского дела — весьма порядочно. Потому никто и не мог разглядеть в девушке боевого мага, считали простой ворожейкой.

Побитый Хисам появлялся несколько раз, просился на излечение.

— Что же у тебя болит, воин? — спрашивала Нашта с чуть приметной усмешкой.

— Тут болит... — Хисам прикладывал руку к груди. — Днём сильно болит, а ночью и вовсе сил терпеть нет. Ушибла ты меня в самое сердце.

— Ай-ай, — притворно вздыхала Нашта. — Иди, герой, к Азёре, она хорошо ушибы лечит.

Азёра — высокая худая старуха — и впрямь славилась умением лечить всякого рода ушибы и побития.

Хисам улыбался, качал головой:

— Старики говорят, чем рана нанесена, тем и лечить надо. Не пойду к старой, к тебе пойду.

Вынимал из тороков подарки: узорчатые наманские редкости, радующие глаз и женскую душу. Нашта качала головой: нельзя, не заслужила. Кого лечу, у того беру, а тебя, сам говоришь, ранила.

Так и уходил командир конной сотни ни с чем.

Между тем война продолжала оставаться всё такой же странной и на войну не похожей. Орды, вошедшие в мирный край, упивались разбоем, но старались не сталкиваться с высланными навстречу войсками. Степняков до поры спасала подвижность, которая с каждой воинской удачей всё уменьшалась. Обозы, нагруженные чужим добром, сковывали манёвр, лишая конное войско главного преимущества — внезапности.

У пешего войска тоже появился обоз: шатучие арбы, запряжённые неторопливыми быками. Ухаживали за быками и управляли повозками бывшие наманские рабы. Им честно был предоставлен выбор: отправляться на все восемь сторон или служить в обозе возницами и иметь в будущем свободу и долю добычи. Те из рабов, кто посообразительней, мгновенно поняли, что сейчас следует держаться сильного отряда, иначе легко остаться и без свободы, и без добычи, и без головы. Повозки медленно заполнялись бронзовой и медной посудой, редкими тканями, благовониями и пряностями, привезёнными из жарких краёв. Вещи такие, без которых можно прожить, но жить скучновато. Конечно, все эти удовольствия можно было купить, но зачем покупать, если отнять проще и быстрее?

Но и быстрый способ заставлял платить цену: самую малую или самую большую — смотря как считать. По мере того, как множились и заполнялись повозки в обозе, множились и потери. Во всяком бою ратников прикрывали по меньшей мере два мага, но ведь к каждому стрелку отдельного колдуна не приставишь, а потери бывают не только в больших сражениях.

Чем дальше в глубь страны, тем ожесточённее становилось сопротивление южан. Тут начинались их родные земли, которые наманцы не могли и не хотели сдавать чужакам.

Ещё в те давние времена, когда о наманской империи не только разговору, но и самого поименования не было, предки нынешних гордых номеев успешно отбивались от воинственных соседей в горных теснинах, отгораживающих Ном от всего остального мира. Говорят, медынские рати, завоевавшие полмира, впервые сломались именно здесь. И потом, когда у Намана ещё были враги, достойные его могущества, никто из них не смог преодолеть горы, прикрывавшие наманскую долину. Конечно, со стороны моря не раз высаживались пираты, но их быстро научились топить, с помощью сильного флота и колдовскими методами.

Теперь орды Катума, разлившиеся по северным равнинам, подошли к Наманскому хребту, за которым прятались самые лакомые для грабителя места. Как и следовало ожидать, передовые разъезды сунулись в ущелье, ведущее к перевалу, куда теперь шёл мощёный тракт, и были отогнаны с большими потерями. Отряд пращников, усиленный боевым магом, так плотно накрыл передовую сотню, что не ушёл, кажется, ни один всадник, хотя никакое колдовство не убивает всех подряд, и хотя бы пара человек должны были спастись. Но, как известно, есть колдовство, а есть и мастерство; пращники были хорошо обучены и не выпустили из ущелья никого.

Подошли основные силы, в предгорье закурились бивачные дымы, перед шатрами заполоскались внушающие трепет символы колдовской власти. Лезть в ловушку поодиночке степные чародеи не пожелали, сговорившись, пошли втроём, но тоже ничего не добились. Колдовство разбилось о колдовство, сила о силу, а жадность о твёрдость духа.

Стали ждать лесных колдунов. Уж эти придут, всё переломают...

Подошёл Ризорх со своим отрядом, огляделся, тоже сходил в разведку. Брать ущелье лесовики не собирались, все силы направив на то, чтобы уберечь воинов, поэтому обошлись малой кровью. Казалось бы, экая безделица — камень-голыш с куриное яйцо, а наладишь таким камешком в лоб — никакая мисюра не спасёт. Работы в тот день Азёре привалило много — лечить побитых камнями. Но волхвы сумели выяснить, что отряд пращников — лишь первый из гостинцев, приготовленных для пришлых варваров.

В былые века ущелье было почти непроходимым, теперь по нему проложена дорога, Северный тракт, но в самом узком месте горная горловина забрана каменной стеной высотою в тридцать локтей. По краям две могучих башни с узкими бойницами. Башни вплотную примыкают к отвесным утёсам, нависающим над дорогой. Наманцы называют эти утёсы Стражами и верят, что, если враг сумеет одолеть стену, Стражи рухнут ему на голову, сделав удобную дорогу совершенно непроходимой. Так ли это, нет, сказать трудно, поскольку никто до сих пор стены одолеть не мог. Кому себя не жалко, может под градом камней на стену лезть. В стене проход, узкий, две повозки не разъедутся, перекрыт воротами. Ворота деревянные, окованы стальными полосами. Железные ворота только в сказках бывают, потому как они или тонкие, хорошему топору поддаются, либо окажутся столь тяжёлыми, что их в мирное время никто ни открыть, ни запереть не сумеет. А стальные полосы поверх дерева дают наилучшую защиту. Если таран или магический удар расщепят древесину, железо, скрученное и измятое, всё равно не позволит войти в проём. А уж что ждёт за воротами, можно только гадать. Но ясно, что пращниками дело не ограничится. И гарнизон велик, и магов несколько. Четверо по меньшей мере, а это значит, что если дружно будут действовать, то их снизу не одолеть, а они со стены кого хочешь переколотят.

В лоб такую твердыню взять можно лишь огромной кровью, сбоку не подобраться, с горжи не подойти. Смотри, волхв, на дразнящий призрак богатства, обкусывай с досады ногти, думай, как прехитрить и чем превозмочь противника.

Десять колдунов сидели, собравшись в одном шалаше, крытом, как от предков заведено, лосиными шкурами. Костерок-дымник курился в наскоро слепленном очаге, хотя не было в этих краях ни комара, ни злого гнуса. От того, что решат сейчас ведуны, зависела судьба и тех, кто засел в крепости, и тех, кто собирался их оттуда выкурить, что мошку из шалаша. Но это только кажется, будто ведун всё ведает, а на деле ни люди, ни предки, ни боги будущего наверное знать не могут. Даже судьба, и то не решает окончательно, допуская в человеческую жизнь случай и свободный выбор.

— Поднять стрелков на утёсы и побить вражину сверху, — предложил Устон.

— Утёсы заворожены, — возразил Бажан, колдун угрюмый и неприветливый. — Только побьёмся зря.

— А что там? — спросила Нашта. — Я чуяла, что заворожено, но толком не разобралась.

— Камнепад заготовлен на тех, кто пращников пройти сумеет. А если мы наверх людей пошлём, то и спустят камни вместе с людьми. А может, и ещё что есть, это сблизи смотреть надо.

— Огневик в крепости изрядный, — сообщил Ризорх. — Каков из себя, не сказать, пока он в бой не вступит. Кто ещё есть, не скажу, а огневика я учуял.

— Тогда им и камнепад спускать без нужды, — заметил Анк, с бунчука которого скалилась рысья голова. — Людей наверх поднимать — дело мешкотное, он за это время всех в воздухе пожжёт.

— А если подальше от зачарованных скал? — спросил Инейко, самый молодой из колдунов, почти ещё мальчишечка, добывший тем не менее для своего бунчука гриву седого лося. Беречь соплеменников Инейко толком не умел, а вот врага бил зло и хлёстко, так что на войну его взяли безо всяких разногласий.

— Обвала, может, и не будет, — согласился Бессон, — но огневик наших всё равно попалит. Чем ты защитишь человека, когда его другой маг по воздуху переносит? А сжечь — это пожалуйста, ломать не строить...

— А если подальше, где он не достанет...

— Если подальше, то и мы не достанем. Будем сидеть на горке, что ворона на ёлке... — Бессон замер, не договорив, и, видимо, эта же мысль пришла разом в головы нескольким из собравшихся, потому что все замерли, объединяя мысли в единый разум. Минута прошла в полном молчании, затем Ризорх, как старший, подвёл итог, медленно произнеся:

— Может, и получится... Ещё думать надо, смотреть... и пленник нужен, лучше несколько... из крестьян и солдат.

То, что здешние мужики не воюют, даже оружия в руках держать не умеют, а воины землю не пашут, уже знали все, и никого такие слова не удивили.

На следующий день люди Хисама приволокли на арканах пятерых схваченных наманцев. Четверо были работниками из окрестных хозяйств, пятый — гоплит из разгромленного недавно гарнизона. Солдат на все вопросы отвечал, что силы их неисчислимы, воинство непобедимо, а маги по меньшей мере всемогущи. Хисам, присутствовавший при допросе, взялся было за камчу, обещая, что сейчас непокорный пленник выложит всё, что знает, а в придачу то, о чём и не слыхивал, но Ризорх остановил ретивого кочевника.

— Я узнал у него всё, что хотел. К сожалению, знает он мало, а то, о чём он и не слыхивал, мне не интересно. Если он тебе нужен, можешь забрать его себе, а нет — пусть идёт на восемь сторон. Прежде он был храбрым солдатом и бодрится до сих пор, потому что считает себя уже мёртвым. Но его душа сломлена, и, если ты отпустишь его, он не сможет воевать против нас.

— Пасти овец и защищать их от волков он сможет?

— Если в стае не окажется оборотней, то сможет.

— Тогда он станет рабом. Люди не должны болтаться без дела или умирать без пользы.

С поселянами Ризорх беседовал куда как дольше. Вопросы задавал, к воинскому делу касательства не имеющие: что и в какую пору сеют, каков бывает урожай, достаточны ли цены на зерно, у кого и почём покупают земледельцы потребные для жизни товары. Пленники отвечали сначала нехотя, потом разговорились и едва не перебивали друг друга. Для лесных жителей, которые разом были и землепашцами, и воинами, и охотниками, дико было слышать, что поля, оказывается, здешний народ не меняет, а чтобы земля не потеряла силы, перед пахотой вывозят на пашню конское и коровье дерьмо. Дикари, одно слово! Куда как проще бросить истощённую землю, а взамен выжечь новый участок, который лет пять будет плодороден безо всякого назьма. Хотя хлеб и особенно всевозможный овощ в Намане хорош. Тут край тёплый, и такие кудеса растут, о коих в лесу не слыхивали.

О войне Ризорх словом не поинтересовался. Поговорил и велел пахотников отпустить. Пусть и дальше землю ковыряют, а то она от навоза, вся как есть, бурьяном зарастёт.

Хисам не возражал. Рабов его соплеменники и без того захватили больше, чем нужно кочевому народу. Странному допросу он не удивлялся; Ризорх — колдун, он лучше знает, о чём спрашивать пленников. Свои тем более не удивлялись. Обсуждали одно: как получается, что всякий наманец разбирает торговый язык? Неужто у них даже малые дети к этому делу приставлены?

Тайну раскрыл Ризорх, пояснив, что торговый язык как раз и есть наманский, разве что с малой подмесью других языков. А получилось так, потому что торгуют наманские купцы по всему свету. Скору такое дело понравилось, он за последний год в торговом наречии изрядно поднаторел, а многие недоумевали: нет чтобы наманцам, раз они такие умные, говорить по-человечески, как мы говорим, а не придумывать свой наманский говор, на котором только язык ломать.

Меж тем волхвы велели войску сниматься и быть готовым к большому переходу. С утра маг Инейко, под прикрытием пяти самых опытных колдунов, вышел к крепостным воротам. Камнепад на одного стрелка осаждённые спускать не стали, а старания пращников пропали зря. Пытался из-за стены кто-то и молнию послать, но тоже неуспешно. Инейко только усмехнулся, вытянул из колчана единственную бывшую там стрелу и всадил её в полотнище ворот. Заворожённая стрела вонзилась в твёрдую древесину едва не по оперение и тут же вспыхнула негасимым копотным пламенем. Прожечь ворота одна горящая тростинка не могла, но защитников изрядно встревожила. Негасимое пламя поливали водой, пытались перерубить стрелу секирой, спущенной на верёвке, применяли, должно быть, и колдовские способы. Одна беда, полыхнуть огнём умеют многие, а чтобы загасить чудесное пламя, нужна особая волшба. Такого чародея в крепости не оказалось, либо он не захотел себя обнаруживать.

Покуда гарнизон увлечённо тушил стрелу, лучники покинули лагерь и отошли на добрую половину дневного перехода, где, судя по рассказам крестьян, через горы не было даже пастушьих троп и путей контрабандистов. Ризорх справедливо рассудил, что если в тех краях не могут пройти воры, то и воинских заслонов там не окажется. Не рассчитал только одного: до какой степени непривычному человеку неспособно ходить по горам. И если бы не колдовская помощь, то и попросту невозможно.

В горы ринулись вместе с обозом, но очень скоро волов пришлось бросить, а повозки поднимать где своим руками, где магической силой. Переносить предметы по воздуху умели всего семеро из пошедших на войну магов, на них и пал основной труд. Инейко, который ещё в детстве любил покувыркать в воздухе приятелей, похудел и изнемог так, что на себя похож не был. Нашта спала с лица, но бабье войско перетаскала через хребет в одиночку, разве что лекарка Айса малость помогла. Силы в тётке Айсе было с куропачий хвост, но оказалось, что с утёса на утёс она перепархивает наподобие той же куропатки. А телеги с добром, которое было жаль бросить, пришлось ворочать Напасу и Милону. Эти двое вздымали тяжесть на такую высоту, что и глазом не ухватишь, и только кряхтели натужно:

— Ничо! Пень коряжный из огнища тянуть труднее!

Зато потом оказалось, что Милон сам летать не умеет, а высоты боится до ужаса, так что на всякий уступ его приходилось поднимать впятером, потому как седой волшебник при виде пропасти с собой совладать не мог и отбивался со всей дури.

Наверху оказалось холодно, разве что снега посреди лета не лежало. Ратники жаловались на усталость, которая не отпускала даже самых выносливых. Знахарки сказали, что усталость оттого, что дышится в горах натужно, воздуху не хватает. И кто только придумал эти горы? Мать-Земля, когда здорова, гладкая да чистая бывает, а горы на ней, что парша на неухоженном теле. Оттого и человеку в горах жить нельзя.

Однако управились и с горами. Потеряли часть обоза, но спустились вниз, все шестьсот бойцов и десять магов.

Округ горной страны землю ещё долго вздымает холмами, но уже не корёжит и не выламывает. Двигаться там можно ходом, хотя и трудно с непривычки. На пологом косогоре остановились и два дня отдыхали, приходя в чувство после горных мытарств. Место прилучилось удобное: порожистая речушка скакала по валунам, омывая их чистой водой; на лугу, который, на удивление, не выгорел под палящим солнцем, паслись овцы. Двое пастухов защищать животных и не пытались, тем более, как оказалось, стадо и вовсе принадлежало не им, а кому-то, кто владел овцами, хотя их и не пас.

Разбираться в таких хитросплетениях люди не стали. Барашков за два дня поприели, благо что привыкли за последний год к баранине, а пастухов допросили, но обижать не стали. Зря губить даже иноплеменников боги не велят. А чтобы пастухи не подняли прежде времени тревоги в низовых селениях, Ризорх их малость зачаровал, так что одурелые наманцы продолжали пасти на склоне четырёх оставленных им овечек, не замечая, что прочее стадо варится в котлах.

Через два дня, выслав вперёд лазутчиков, войско двинулось в долину. Было там, по рассказам пастухов, что-то такое, что следовало проверить в самую первую очередь.

Людям уже приходилось видеть усадьбы наманских богатеев: огромный дом белого камня, спасающий не столько от холода, сколько от летнего зноя, позади множество отдельных построек для прислуги, домашних животных и иных надобностей, а рядом — небольшая крепостца, где все могли укрыться в случае нежданной беды. Такое же устройство встретилось и здесь, и, казалось, пастухи могли просто сказать, что внизу расположена вилла, и назвать имя владельца. Вместо того они дрожали крупной дрожью и в ужасе закатывали глаза, хотя и сами имели отношение к таинственной вилле, поскольку съеденное стадо принадлежало не им, а было частью усадебного хозяйства.

Взять крепость с налёту не удалось. Потом уже выяснили, что внутри сидел мажонок, боевой силы не имевший, но учуявший подходившее войско. Ворота оказались заперты, стража наготове.

Кочевники в таком случае принимались грабить усадьбу и лишь потом шли на вражескую твердыню. Ризорх немедля сообразил, что усадьба, зажатая между цитаделью и горами, никуда не денется, а вот в крепости таится и копится недобрая, тёмная сила, а значит, поворачиваться к ней спиной никак нельзя.

Войско выстроилось напротив ворот на приличном отдалении, поскольку никто ещё не мог знать, кто или что скрывается в цитадельке. Как обычно выделили отряд в полсотни луков. На этот раз с передовыми пошёл один Инейко, остальные волхвы прикрывали стрелков, стоя в общих рядах. Расстояние казалось близким, делиться не было нужды.

— По воротам, на раз! И!..

Туча стрел, настоящих и наколдованных Инейкой, бьёт в дубовые створки, по здешнему обычаю окованные стальными полосами, и ворота слетают с петель, зашибая тех, кто прятался за ними, лопается вершковой ширины железо... проход открыт, можно рваться внутрь, сокрушая цепочку защитников, но именно в это мгновение из тёмного провала вышибленных ворот навстречу нападавшим выплеснулась несуразно вопящая волна. Это были не защитники крепости, наманский воин, даже умирая, помнит о дисциплине. Сейчас на волю вырвалась дикая толпа, лишь наполовину состоящая из существ, которые, пусть с трудом, могли бы называться людьми. Мохноногие сатиры, минотавры с могучими загривками, оскаленные псоглавцы, шипящие ехидны и гипоандры с безумно выкаченными глазами. Каких только монстров не родится под безжалостным южным солнцем, и все они, сгорая от жажды убийства, мчались на замершее в растерянности войско. Кто-то из чудищ сжимал в узловатой руке дубину или топор, кто-то размахивал простой палкой, хотя большинство рвались в бой безоружными, ужасные только природной мощью и нечувствительностью к магическим ударам.

Первыми опомнились колдуны.

— На раз! И!.. — скомандовал Инейко.

Полсотни стрел в упор и целая туча намётом, через головы своих — казалось, нежить должно было выкосить, не оставив ничего живого, но по-настоящему живого в толпе и не было. Повалился лишь первый ряд, а в глубине рухнуло несколько фигур, а остальные, на долю которых достались наколдованные стрелы, продолжали бежать, и через секунду передовые лучники оказались смяты ревущей волной. Второго залпа дать они не успели, а колдовская защита не отбросила никого из нападавших. Толпа нежити даже не задержалась, ударившись о группу людей, упавшие уроды были растоптаны своими же.

— Так, значит, так! — проревел Милон и шагнул в первый ряд, уперев в землю рогатину.

Поняв сигнал, войско мгновенно перестроилось. Ратники с рогатинами, копьями и топорами очутились в первом ряду, а лучники, уже привыкшие быть на острие атаки, кинулись под защиту тяжеловооружённых воинов. Кто-то задержался, чтобы выпустить лишнюю стрелу, и был стоптан, кто-то успел раньше других и теперь стрелял из-за спин, прикрытый не колдовской мощью, а рукой товарища.

Скор оказался позади Милона и успел всадить стрелу в вытаращенный глаз гипоандра. Уже мёртвый, тот подкатился под ноги Милону, но сбить колдуна с ног было делом невозможным; когда Милон ходил, бывало, на медведя, то зверя он брал не колдовской, а человечьей силой. Милон лишь пригнулся и принял на рогатину следующего монстра, какие допрежь в леса не забегали и у людей названия не имели.

Тем временем Скор уже вновь изготовился к стрельбе.

Всё сражение длилось не более минуты, задние ряды нападавших попросту развернулись и кинулись наутёк. Потом уже люди разобрались, что произошло, а покуда они били и отбивались, кололи и стреляли вдогонку бегущим, пока последняя кошмарная тварь не скрылась или не была убита. Тогда пришло время осознания происшедшего и подсчёта потерь.

Нежить не могла и не может быть войском. Они привыкли рвать и бить людей, но это должны быть беспомощные поселяне, в крайнем случае, отдельные охотники. Встретив серьёзное сопротивление, каждое из чудищ предпочло бежать, чтобы в другом месте искать себе более лёгкой поживы. По-настоящему дрались лишь те, кто не мог свернуть, будучи зажатым в общей толпе.

Тем не менее потери оказались велики, как никогда. Из шести сотен бойцов, подошедших к стенам крепости, на ногах оказалось чуть больше пятисот. Три десятка раненых отнесли к лекаркам, а остальные ушли к предкам в мир сна, где не нужны ни добыча, ни воинская слава. И ничуть не утешало, что на поле боя осталось валяться полторы сотни чудовищ, могучих дикой силой и неуязвимых для магии. В родных лесах, основательно вычищенных, подобную тварь удавалось загнать раз в десять лет, и каждый случай пересказывали потом зимними вечерами замершим от страха и любопытства детишкам.

Потери могли быть куда как больше, но неожиданно оказалось, что в передовой группе, нацело стоптанной бегущими уродами, выжило больше половины стрелков. Все они были оглушены и помяты и не помнили ничего, но ни коготь, ни копыта, несущие верную смерть, их не коснулись. Загадка разрешилась, когда подобрали изувеченное до неузнаваемости тело Инейко. Молодой маг, умевший бить врага, но знать не знавший охранной магии, за секунду до смерти понял, что такого противника магией не остановишь, и последнее своё заклятие наложил не на врага, а на соплеменников, сбив людей с ног и закрыв их, всех разом, своим телом. И сотня монстров пробежала, растоптав одного человека и не тронув остальных. Инейко был уже мёртв, но продолжал колдовать, безо всякой анагонии, просто потому, что надо было выручать тех, кто пошёл за тобой.

Теперь все взгляды были обращены на приземистую крепость, откуда был выпущен этот ужас. Неудивительно, что пастухи на горных склонах начинали икать от страха при упоминании этого места. Чем бы ни кончилась война, жить в этом краю отныне невозможно. Даже одно чудовище может превратить существование целого края в непрестанный кошмар, а против пришельцев была выпущена по меньшей мере тысяча монстров. Часть из них была убита, но гораздо большее количество сумело скрыться. Теперь отсюда по всему свету начнёт распространяться дьявольская зараза. В хорошо обжитых и обустроенных местах люди повыбили бы чудовищ, но в стране, разорённой нашествием, некому устраивать облавы на монстров и людоедов.

Впрочем, пусть это беспокоит наманцев, устроивших в своих владениях рассадник потусторонней мерзости. Пришедшие люди хотели сейчас одного — отомстить за погибших. Они рвались в бой, и только строгий приказ колдунов удерживал их. Волхвы понимали, что даже если в крепости нет иной чародейной защиты, осаждённые не сдадутся. После того как они выпустили на волю адское воинство, пощады им не будет. Поэтому первыми пошли в бой чародеи, и гнев их был неудержим.

Вышибленные ворота уже были подняты и вновь закрыты, но их вынесли духом, обрушив град камней, каждый с доброго быка размером. Вблизи от гор камней долго искать не приходилось. Трещало дерево, гнулся металл, раскалывались и падали циклопические плиты стен. Следом ударили молнии и колдовское пламя. Но даже после этого, когда в широкий пролом двинулись ратники, в них полетели стрелы и свинцовые шарики пращников. В ущелье пращники отбивались камнями, свинец берегли, а тут его тратили щедро, не считая.

Месть местью, но ярость глаза волхвам не ослепила, когда в бой вступили люди, колдуны уже старались не столько бить, сколько защищать, поэтому новые потери среди своих были невелики. Стрелы свистели мимо, свинец падал, не долетев. А вот защитников злой крепости не щадили, брали живьём только тех, в ком подозревали командиров, и их судьба была тем более незавидна. Ризорх, обычно отпускавший пленников, на этот раз твёрдо обещал, что живым не останется ни один.

Оглушённые колдовскими громами наманские воины тем не менее продолжали сопротивляться, пусть в десятую долю возможного, но поскольку гарнизон состоял сплошь из ветеранов, то и этого было достаточно для успешной обороны. В плен попадал лишь тот, кого выхватывала из рядов рука колдуна.

Солдатские казармы, внутренний двор, помещения для прислуги, которую тоже изрубили в клочки... На первом этаже — пышно убранные покои... там ни души, и лишь в закоулках второго дворика в отхожем месте был сыскан последний обитатель крепости. Карлик в пышном златошивном одеянии забился в самую глубь, мог бы — и в поганую яму нырнул. А увидав бородатые лица лесных ратников, карла (вот он кто! — карла из старой сказки!) завизжал так, что все невольно попятились. Человеческой глотке таких звуков не издать, тут явно не обошлось без чародейства.

— Сокрушу! — визжал уродец. — Не подходи!..

Меж скрюченных пальцев зазмеились тонкие огни — предвестники молнии, но в ту самую минуту Нашта, оказавшаяся поблизости, резко шагнула вперёд, ухватила карлу за ворот его хламиды и вздёрнула вверх, только ножки, обутые в солдатские калиги, замолотили беспомощно воздух.

— Фокусник! — В этом слове было столько презрения, что карлик беспомощно обвис и даже лягаться прекратил. — Мажонок! Ну, давай, сокруши нас, покажи свои умения.

На вытянутой руке, как волокут, стараясь не запачкаться, нечистого и кусачего зверька, Нашта вынесла уродца во двор и кинула перед Ризорхом.

— Вот. Это он тут всем заправлял.

— Вижу, — произнёс Ризорх, уставясь на пленника колючим взглядом.

Карла попытался отползти на карачках, но пинок сапога вернул его на место.

— Нашли вход в подвалы! — крикнул подбежавший ратник. — Анк говорит, там что-то есть. Ещё какая-то нежить.

— Туда не суйтесь! — предупредил Ризорх. — Сначала допросим этих.

Двое охотников выдернули из кучи связанных пленников одного, которого выделяло обилие позолоты на доспехах. Поставили его перед Ризорхом.

— Что скажешь, воин? — спросил колдун.

— Вы все умрёте! — пролаял наманец.

— Ты умрёшь раньше.

— Я не боюсь.

— Хорошо, не бойся, раз ты такой храбрый. А о чём ты думал, когда выпускал из клеток нежить? Ты что, не видел наших бунчуков? Сдался бы по-доброму, никто бы тебя сейчас не казнил.

— Потому и выпускал, что видел. Подобное — подобным. Все вы нежить лесная!

— А ты подумал, что мы-то уйдём в свои земли, а чудовища будут жрать твоих соплеменников?

— Мне всё равно. Народ, не способный защитить своего императора, не достоин жизни.

— Я слышал, что император живёт в Номе. Тут его нет.

— Императора следует защищать всюду!

— Красиво говоришь. И всё же, что у тебя здесь?

Наманец попытался плюнуть в ответ, но лицо перекосила судорога, и плевок не получился.

— Не хочешь говорить? Тогда я узнаю сам. И это будет тебе достаточным наказанием, о котором ты будешь помнить даже в посмертии.

Любой серьёзный маг может выпотрошить человеческую душу, если на неё не наложено особых заклятий, требующих сохранить тайну, но на коменданта невзрачной крепостцы оказалось наложено что-то вовсе небывалое, и лишь троим колдунам, взявшимся за дело всем вместе, удалось переломить его упорство. Но и с самим наманцем никто не церемонился. Выкручивали его так, что и впрямь помнится о таком и после смерти. Вздумай потомки спросить умершего хоть о чём-нибудь, ничего, кроме криков боли, они не услышат. Но сейчас наманец не мог даже кричать. Трое колдунов недвижно стояли, а связанный человек в центре этого круга бился, хрипел, выгибаясь в немыслимых корчах, изо рта, носа и ушей у него сочилась кровь, глаза выпирали из орбит, грозя лопнуть. Он ничего не мог бы сказать, даже если бы захотел, да его ни о чём не спрашивали, а просто рвали на куски, чтобы самим увидеть, что прячется в душе человека, выпустившего на волю легионы нечисти.

Наконец тело перестало дёргаться, и волхвы отвели сумрачные взгляды.

— Вот оно как... — протянул Ризорх. — Подобного следовало ожидать. Скажите Анку, что в подвале гидра. Пусть не вздумает туда соваться. Этих, — он кивнул на остальных пленников, — уберите, они не нужны. А вот с мажонком поговорим.

Связанных оттащили в сторону и с видимым облегчением прирезали. Наблюдать ещё раз жуткую экзекуцию никому не хотелось.

Колдуны медленно направились в сторону забившегося под стену карлы. Тот пытался было завизжать, но в присутствии настоящих волшебников даже это невеликое умение покинуло его.

— Будешь говорить, — спросил Ризорх, — или тебя тоже, как вот этого?.. — Маг мотнул головой в сторону останков золотодоспешного наманца.

— Вы не смеете... — срывающимся голоском проблеял мажонок. — Великий Хаусипур жестоко накажет вас! Я его близкий слуга, и он не позволит тронуть меня!

— Так ведь я тебя уже тронула, сморчок ты этакий! — удивилась Нашта.

— Вы не смеете...

— Смеем. Сперва пойдём поглядим твоё хозяйство. Да знаю я, что ты под смертным заклятием и ничего рассказать не можешь. А мне ничего этого и не надо, я тебе сам всё расскажу. Вставай да пошли.

Встать карла не сумел или не пожелал, его пришлось волочить двум охотникам. Так он и прочертил сандалиями дорогу к колодцу посреди двора.

— Оно? — спросил Ризорх.

— Не-ет!.. — визг немедленно вернулся к карле. — Вы не смеете!..

— Опять за своё, — недовольно протянул Напас. — А дверь как поднимать? Я не больно понял.

— Так вот же ворот. Это не колодезный, а дверной ворот. Дверь бронзовая, поднимается на цепях. Я правильно понял, дурошлёп?

— Вы не смеете... — квакал карла уже не своей волей, а силой наложенного на него заклятия.

— Вижу, что правильно. Когда гидра заползёт в колодец, дверь можно будет опустить и спокойно пройти в подземелье. Видишь, как всё просто?

— Нет, нет! Всё не так! Она не переползёт, с чего бы ей переползать? Это просто колодец, и никакой двери там нет. Этот дурак ничего не знает, и он вам всё наврал. А меня вы не смеете... великий Хаусипур раздавит вас как клопов!

— Ты сам-то ври что-нибудь одно. А то заладил, что кукушка в мае: она не переползёт, это просто колодец, а двери и вовсе нет. Как ты её переползать заставлял, я тоже знаю. Гидра-то не кормленная, она за лакомым кусочком бегом побежит, со всех ног, или что у неё там вместо ног имеется. А покуда расскажи, сколько ты в этот колодец народу спустил, гидре на поживу? Это ты сказать можешь?

— Вы не смеете...

— Это мы уже слыхали. Тогда посоветуй, как нам тебя туда поосторожнее спустить. Ты ведь в колодце живой нужен, чтобы гидру в дальний конец увести. Верёвки какие-то были... ты небось знаешь, где они хранятся, а то что же, нам их по всем чуланам искать?

— Вы не смеете... — просипел карлик чуть слышно.

— Ну, не хочешь говорить, так и не надо. Сами управимся. Полезай-ка, милок, в колодец, гидра ждёт. Она у тебя там проголодамши сидит.

Ризорх плавно повёл рукой, как делал в горах, когда одного за другим переносил соплеменников на гребень отвесной стены или осторожно спускал их с обрыва. Карлик, вздрыгивая ногами, поднялся в воздух и поплыл к тёмному отверстию колодца. Голос вернулся к нему, уродец верещал так, что непривычного человека могло с ног сбить, но Ризорх лишь морщился досадливо, а руки не опускал. Бьющаяся фигурка скрылась в колодце. Визг затих. Ризорх наклонился над тёмным провалом и крикнул:

— Не забудь подальше отползти. Сейчас открывать будем!

Четверо ратников ухватились за ручки ворота. Загремели цепи, где-то внизу дрогнула и поползла наверх тяжёлая бронзовая дверь, способная удержать самое жуткое из чудовищ, о каких доводилось слышать людям.

Некоторое время ничего не происходило, потом из глубины ударил приглушённый стенами визг, вскоре оборвавшийся на невыносимо высокой ноте. Ратники поспешно крутили ворот, отсекая гидру, забравшуюся в колодец, от остального подвала. Снизу донёсся глухой удар, цепи провисли.

— Вот теперь в погреба можно и спуститься, — сказал Ризорх. — Сам хозяин именно так и ходил, каждый раз кидая чудищу живого человека.

Но, даже отогнав гидру, люди не смогли так просто войти в подземелье. Стены подвала были густо заляпаны ядовитой слизью, любое прикосновение к которой грозило скорой смертью. Это не зелёный яд имперского мага, от которого исцеляет отвар лопушника вкупе с доморощенными заговорами шептуний. От яда гидры спасения нет.

Двери подвала открыли, и Устон, лучший огневик среди лесного народа, долго выжигал со стен вонючую слизь, даже сейчас не желавшую поддаваться колдовскому пламени. Потом подвал силком проветривали и, наконец, сочли достаточно чистым. Хотя и сейчас касаться руками стен народу не велели.

С факелами в руках люди ступили в подвал. Четверо магов — остальные ждали наверху, — да три знахарки, да десять простых воинов. Подвал напоминал трёхлучевую звезду, на концах которой располагались двери. Через одну из дверей люди сюда вошли, за второй ожидала пленённая гидра, а третья, как нетрудно догадаться, вела в подземелья, что располагались ещё глубже подвала. Все три двери были из позеленевшей от времени бронзы. Бронза — это не железо и не золото, на неё не наложишь заклятия, она просто не замечает ни человеческого волшебства, ни чар нежити. Кузнецы, лучшие чародеи среди всех мастеровых, варят бронзу из меди и только им ведомых камней. Варят без единого заговора, и полученный металл оказывается напрочь чужд колдовству. Из всех лесных мастеров один только Осток умел правильно варить бронзу.

Подчиняясь данному знаку, один из воинов сдвинул засов и распахнул натужно заскрипевшую петлями дверь.

Вниз вела широкая лестница, вырубленная в скале. Через два пролёта спуск закончился ещё одной бронзовой дверью. Распахнули и её и остановились на пороге, ожидая новых каверз, подстроенных хозяином подземелья.

— Заклятие есть, — сказал Ризорх, щуря глаза, — но слабое. Походя снять можно.

— Не тронь, — предупредила Азёра. — Там ещё что-то виднеется.

— Оюшки! — протянула тётка Айса. — Гапу бы сюда, она бы мигом смекнула, что там наготовлено. Никак лихоманка какая, кабы не чёрная оспа...

Все невольно отшатнулись от распахнутых дверей.

— Тогда понятно, — произнёс Ризорх. — Оспа там или не оспа, но она под заклятием. Туда зайти можно и положить можно, что хочешь. А взять — заклятие не позволит. И, если кто вздумает заклятие снимать, тот лихоманку на свет выпустит и первый же от неё сгинет.

— Да что же это так запрятано, — не выдержала Азёра. — Смерть, что ли, чародеева?

— Хуже, — с усмешкой ответил Ризорх. — Тут, Азёрушка, наманская казна хранится. Их набольший колдун боялся у себя в городе казну держать, вот и запрятал в потаённом месте. Человечка верного приставил да всяких ужасов наколдовал, чтобы никто, даже верный человечек, его нажитками не покорыстовался. Не думал только, что мы через горы перепорхнём, да прямо сюда.

— Казна — это хорошо, — напомнила Азёра, — а взять-то как? Мы в этом деле не помощницы, от чёрной оспы лекарства не знаем.

— От всего есть лекарство. Что не лечится железом, лечится огнём.

— Это мудрость мужская. Мы зря не мудруем, нам людей лечить, а каждую оспину огнём не выжжешь, от такого лечения хворый быстрее помрёт, чем от самой оспы.

— Значит, так надо делать, чтобы никто не захворал... — Ризорх отвечал словно уже не Азёре, а самому себе. Так говорит чародей, готовясь к трудному волшебству. Телом он здесь и вроде как отвечает на спрос, но душой где-то далеко. — Нашта, доченька, у тебя рука лёгкая, сможем мы с тобой всю эту путаницу на свет вынести, заклятия не повредив? Одному такое сделать сильно неудобно, а вдвоём если?

Нашта прищурилась, разглядывая хитросплетения чародейства, невидимые простым знахаркам.

— Отчего же? Можно попробовать. Ступеньки наверху крутые, но хозяин как-то справлялся. Да, поди, и в одиночку. Ему в таком деле помощников звать не с руки.

— Как хозяин справлялся, я знаю, но нам его путь не годится, хватит и того, что карлу гидре скормили. Тут придётся по-простому обходиться. Ну, что, возьмёшься?

— Возьмусь, дед Ризорх. Одна бы не решилась, а вдвоём управимся.

Стараясь ступать осторожно, люди вышли из подземелья и принялись готовиться к небывалому действу. Хотя нечто похожее, видимо, происходило здесь не однажды, потому что в крепости обнаружился запас дров, совершенно не нужный в жарких краях, где зимы, почитай, не бывает, так что жители разучились даже печи по-человечески складывать.

Рядом с колодцем, где гидра сыто переваривала своего смотрителя, сложили огромнейший костёр из кипарисовых поленьев. После этого трое колдунов вернулись в подвалы. Остальным делать там было нечего, только под руками мешаться.

Первыми под землю ушли Ризорх и Нашта. Третьим пошёл Устон, чтобы в случае неудачи сжечь всех, но смерть наружу не выпустить. В руке огневик держал факел, не ради напоминания об опасности, а просто чтобы освещать товарищам дорогу.

В прошлый раз никто в глубину подземелья не проходил, стояли на пороге, разглядывая ряды сундуков и не пытаясь прикасаться к ним. Сейчас двое чародеев приблизились к самому большому сундуку и, не притронувшись, повели руками вверх. Устон видел, как паутина заклятия, застилавшая подвал наподобие тумана, приподнялась, сжимаясь в небольшое облачко. Заклятие и впрямь оказалось очень слабым, порвать его даже неопытному волшебнику было так же легко, как и паутину, но под нитями заговора было что-то ещё, чего огневик не мог разобрать. И оно, если верить знахаркам, несло в себе смерть. Лишь когда все нити оказались собраны в один ком, Устон увидел, как с крышки сундука всплывает что-то чёрное, скорченное и сухое. Сперва показалось, что это обезьянка, есть в совсем уже жарких землях такие звери, и в Наман их привозят ради забавы, но потом стало понятно, что это останки ребёнка, младенца лет пяти. Кокон заклятия и мёртвое дитя поплыли к выходу, Устон поспешно попятился, уступая дорогу.

Наружу выбрались благополучно. Страшная ноша повисла над сложенными поленьями. Устон наклонил факел, и костёр запылал. Ризорх и Нашта стояли у самого огня, не дозволяя рассыпаться заклятию до той минуты, пока тщедушное тельце не обратилось в пепел. Теперь уже никто не узнает, от оспы умер малыш, от чумы или иной повальной болезни. Огонь лечит всё.

Лишь тогда колдуны разом опустили руки, и горстка пепла, взвихрившись, смешалась с остальным дымом.

Нашта поспешно отошла от огня. Коснулась пальцами ошпаренного лба, поморщилась. Толстуха Айса, поняв несказанное, протянула девушке зеркало, которое повсюду таскала с собой.

— Хороша! — признала Нашта, разглядывая себя в гладком серебре. — Увидал бы меня сейчас Хисам, мигом бы разлюбил.

— Что-то ты, девонька, сама к нему неровно дышишь, — усмехнулась Айса.

— А что, парень он видный, наездник, не чета нашим. Мне куда податься, когда свои боятся? А он не боится.

— И губы сладкие, — подначила Айса, — прямо хоть второй раз с ним дерись, чтобы потом снова поцеловать...

— Не городи ерунды! — вспыхнула Нашта. — Губы как губы.

— Ладно, не злись. Тебе не идёт. — Айса раскрыла сумку, достала берестяночку с мазью. — На-ко, помажь личико, в одну неделю брови отрастут. Ещё краше станешь. Сам великий хан по тебе вздыхать начнёт.

— Нужен мне твой великий хам, — протянула Нашта, взявшись за притирание. — Только о нём и печалуюсь.

Пока женщины беседовали о своём, Ризорх подозвал к костру остальной народ.

— Дело не окончено! — громко объявил он. — Давайте, пока не погасло, валите уголье в колодец. Нечего гидре там сидеть, ещё вылезет в недобрый час.

Наманские щиты быстро приспособили к делу, и в колодец полетели горящие головни и уголь. Снизу не донеслось ни звука, даже умирая, гидра молчит.

Снова уже большой группой спустились в очищенное подземелье. Колдуны обошли весь подвал и, не найдя больше никакой каверзы, велели открывать сундуки.

Поодиночке лесные колдуны в чужой стране не ходили, поэтому усадьбу отправились проверять двое волхвов — Бессон и Бажан. Взяли малый отряд — три десятка человек — и побежали. Путь не длинный, духом домчать можно.

Защитников в усадьбе оказалось немного: то ли поразбежались, увидав дым над крепостью, то ли заранее были предупреждены хранителем наманской казны и поспели в цитадель, найдя там свой конец.

Тех, что остались, Бажан долбанул громом, после чего их можно было резать, как кочевники режут овец. Это тебе не ветераны, охранявшие сокровищницу, те дрались, как их ни оглушай.

Первым делом проверяли конюшни и скотный двор. Нашли и лошадей, и тягловых волов — всё то, что потеряли в горах. Теперь вновь обоз мог двигаться сам, а не людской силой.

Послали за обозниками — бывшими наманскими рабами, которые понимали, как следует обращаться с тягловым скотом. В битвах обозники не участвовали, и за людей их никто не считал, а в остальном им доверяли, поскольку каждый из бывших рабов в любую минуту был волен уйти, куда ему заблагорассудится, получив при этом долю добычи.

Сами тем временем стали смотреть господский дом. Первый раз довелось поглядеть не разграбленную покуда усадьбу. Нижний этаж — просторный, изобилующий прохладной тенью, украшенный мраморными фигурами. Такие фигуры уже попадались людям. Колдуны смотрели и сказали, что ничем мрамор не зачарован, просто камень — и всё. Воины подумали и решили от греха подальше статуи разбить. Мало ли что не зачарован, а глядит, как живой, и, значит, опасен. Там, где войско проходило, целых фигур не оставалось. А тут стоят целёхонькие, непонятно зачем. Неужто и впрямь для одной красы?