Мэгги и Джастина

27

Первым делом Мэгги зашла в отдел галантереи. Сумки, ремни, портмоне, кошельки и прочие изделия из кожи и какого-то непонятного, сверкающего лаком материала присутствовали здесь во множестве. Мэгги оторопело ходила между рядами бесчисленных кожаных изделий, не будучи в состоянии даже на секунду задержаться и начать выбирать. Она была просто потрясена таким изобилием товара, который прежде ей никогда в жизни не приходилось видеть. В джиленбоунских лавках обычно торговали тремя, ну от силы — пятью сумками ручной работы и в придачу к ним предлагали еще парочку кошельков. Ремни здесь были грубые, суровые, именно такие, какие необходимы овчарам, гоняющимся за дикими собаками динго или стригущими овец.

А вещи, которые она увидела в новом супермаркете, просто поразили ее воображение. Не то чтобы она никогда раньше не встречала хороших кожаных вещей. Встречала, но не здесь. Ей казалось, что Джиленбоун навсегда останется маленьким захолустным местечком, известным Новому Южному Уэльсу разве что как место, где располагается огромный склад, куда свозят овечью шерсть со всей округи. О том, что здесь когда-нибудь будет построен огромный современный торговый центр, который впору было увидеть где-нибудь в Лондоне или Риме, Мэгги никогда не думала.

Не думала она и том, что сможет возродиться к жизни после того, как в ней погаснут два таких ярких луча, какими были Дэн и Ральф. Но, слава Богу, ее мысли сейчас были заняты сугубо мирским занятием — она пыталась выбрать себе сумку, но никак не могла остановиться на чем-то одном. Ей нравилось в отделе галантереи решительно все.

Она задумчиво стояла возле полок, прицениваясь и прикидывая, когда услышала за спиной решительные шаги и какой-то непонятный шум. Обернувшись, Мэгги увидела любопытную картину: двое строгих молодых ребят с крепкими затылками и тяжелыми руками («Вот бы мне таких на ферму, отличные получились бы овчары», — подумала Мэгги) вошли в отдел галантереи и, убедившись в том, что, кроме Мэгги и продавца, здесь больше никого нет, встали у выхода под широкой, сверкавшей огнем вывеской. Один из этих дюжих молодцов держал в руке миниатюрную рацию. После того, как он что-то сказал в передатчик, молодые люди демонстративно сложили руки на груди, пропустив в отдел уже немолодого, но эффектного, высокого роста, сухощавого седого человека в светлом, почти белом костюме. Он подошел к полке, где лежали несколько видов искусственных цветов, и принялся перебирать их с таким видом, как будто перед ним были сложнейшие электронные машины, — осторожно и опасливо.

Мэгги посмотрела на мужчину с нескрываемым любопытством. «Интересно, кто это такой, — подумала она, — крупный банкир или кто-нибудь из кабинета министров?» Но кем бы он ни был, судя по внешности, он должен был пользоваться успехом у женщин. Тонкие, но не слишком, губы, чувственный рот, прозрачно-голубые глаза, благородная седина в шевелюре, открытое, хотя уже и морщинистое лицо вполне могли увлечь женщину и помоложе Мэгги. Она же почему-то сразу почувствовала симпатию к этому несчастному, по ее мнению, человеку, который вынужден даже за покупками ходить в сопровождении двух горилл.

Нерешительно потоптавшись перед полкой с искусственными цветами, неожиданный посетитель супермаркета так же неожиданно обратился к Мэгги:

— Простите, вы не могли бы помочь мне выбрать искусственные цветы? Мне нужно положить их на могилу бывшей жены, потому что у меня нет возможности часто бывать на кладбище. А живые цветы быстро вянут.

Мэгги на всякий случай оглянулась, решив, что столь представительный мужчина обращается к молоденькой продавщице, однако, нет он выбрал в качестве советчицы именно ее — и это было первым знаком небес. Нет, разумеется, Мэгги не питала никаких иллюзий на свой счет и даже не думала, что именно с этого начнется ее последняя, но оттого не менее страстная любовь.

Пожилой мужчина в элегантном двубортном пиджаке и дорогих ботинках оказался не кем иным, как генерал-губернатором Австралии Джозефом Уилкинсоном.

В молодости Уилкинсон любил своих ближних. Эта любовь сохранилась в нем на долгие годы, хотя совсем не поэтому он получил свою должность. Генерал-губернатор, как известно, является представителем королевы Великобритании на формально подчиненных ей территориях. А поскольку Австралия была регионом, входившим в состав Британского Содружества Наций, именно он является формальным главой государства. Правда, должность его была чисто представительской. Занимался он больше тем, что открывал многочисленные парусные регаты, скачки и театральные сезоны.

Джозеф Уилкинсон любил своих ближних. Он был убежден, что главное, в чем нуждается большинство людей, — это знание, причем такое знание, которое приносит мудрость, а не только достаток. Он хотел возвысить общество за счет индивидов, а не индивида за счет общества. Более того, он готов был сам стать первой жертвой на этом пути.

При переходе от обычной жизни к жизни высокопоставленного чиновника бывает по меньшей мере две промежуточные стадии, а часто и гораздо больше. И одной из этих стадий обязательно является продвижение вверх по социальной лестнице. Трудно себе представить, чтобы интеллектуальное спокойствие могло сразу же перерасти в благотворительность, не пройдя вначале через изменение социального статуса как переходную ступень.

Особенности интеллектуального склада Уилкинсона заключались в том, что, стремясь к высоким целям, он одновременно не хотел отрываться от простой, в некоторых отношениях даже скромной и аскетической жизни по соседству с простыми людьми. Однако это его стремление причудливым образом контрастировало с его высоким положением на социальной лестнице.

Став несколько лет назад генерал-губернатором, он был вынужден мириться с теми неизбежными неудобствами, которые приносит такое высокое положение. Он не мог сделать и двух шагов без сопровождения личной охраны, которая проверяла даже общественные туалеты в тех гостиницах, где он должен останавливаться. Особенно его охрана усилилась после того, когда пару лет назад какой-то сумасшедший бросился на генерал-губернатора с ножом во время открытия всемирной парусной регаты, начинавшейся на большом коралловом рифе. К счастью, Уилкинсон не пострадал, и не пострадал именно потому, что его тщательно охраняли.

По своему интеллектуальному складу Уилкинсон был своего рода Иоанном Крестителем, но проповедовал не покаяние, а облагораживание человека. Духовно он жил уже в будущем Австралии, иначе говоря, его можно было сравнить с лучшими интеллектуалами своего времени, проживавшими в больших европейских городах. Хотя по происхождению Уилкинсон был англичанином, он испытывал глубокую любовь к Австралии и простым австралийцам. Его привлекали широкие зеленые просторы, на которых паслись громадные отары овец, великолепные песчаные пляжи на побережьях, даже бури и песчаные степи, которые в самые жаркие и засушливые годы превращались в пустыни.

Поскольку у Джозефа было достаточно свободного времени — он был человеком, совершенно не занятым политической борьбой, — Уилкинсон посвящал его размышлениям. Тут он многим был обязан своему образованию, полученному в Кембридже, где во время обучения на политологическо-философском факультете он ознакомился со многими учениями, проповедовавшими этическое просвещение и культурный подъем как единственный источник процветания нации.

Именно это относительно передовое развитие было причиной того, что обстоятельства складывались для Уилкинсона скорее несчастливо. Буколический сельский мир Австралии еще не созрел для него. Свое время следует опережать только частично, быть целиком в авангарде неблагоприятно для славы. Если бы воинственный сын Филиппа Македонского был настолько впереди своего времени, что попытался бы создать новую цивилизацию без массового кровопролития, он был бы вдвойне богоподобным героем, каким казался своим современникам. Но никто не слыхал об его сыне Александре. Джозефу Уилкинсону приходилось мириться с тем, что он слишком интеллектуален для своей должности. Чтобы такое опережение своего времени не вредило славе, нужно, чтобы оно заключалось главным образом в умении придавать идеям форму. Удачливые пропагандисты потому и имели успех, что ту доктрину, которую они так блестяще излагали, их слушатели уже давно чувствовали, но не могли выразить. Человек, который защищает эстетические стремления и осуждает грубо материальную реальность, вероятно, будет понят лишь теми, для кого завоевания материальных благ уже позади. Доказывать сельскому миру возможности культуры прежде роскоши может быть правильным по идее, но это попытка нарушить последовательность, к которой человечество издавна привыкло. Проповедовать австралийским овцеводам, как того хотел Уилкинсон, что они могут возвыситься до ясного и всестороннего знания о мире, не проходя сквозь процесс достижения материальных благ, — это почти то же самое, что доказывать древним халдеям, что, возносясь с земли в чистые эмпиреи, необязательно сперва пройти через промежуточное эфирное небо.

Был ли у Уилкинсона уравновешенный ум? Нет, потому что это такой ум, который не имеет никаких особых пристрастий, а о носителе его можно с уверенностью сказать, что он никогда не будет посажен в желтый дом как сумасшедший, подвергнут пытке как еретик или распят как святотатец. А также, с другой стороны, что ему никогда не будут рукоплескать как пророку и почитать его как водителя душ, возвеличивать как короля. Блаженная доля таких людей — счастье и посредственность.

Блаженный путь таких людей — создавать справедливые законы управления государством, рисовать красивые пейзажи, сочинять лирические стихи. Между прочим, именно такими наклонностями и отличался Джозеф Уилкинсон. На досуге он писал стихи, рисовал картины и думал над справедливым государственным устройством, которое сделало бы равными всех граждан Австралии независимо от их происхождения, материального благосостояния и политических пристрастий. Такие люди обычно находят путь к богатству, завершая жизнь среди общего уважения, с достоинством сходят со сцены, спокойно умирают в своих постелях. Им воздвигают приличные памятники, в большинстве случаев ими вполне заслуженные.

Но будь у Джозефа Уилкинсона уравновешенный ум, он бы никогда не сделал такой нелепости, как бросить блистательно начинавшуюся политическую карьеру на Британских островах и отправиться в далекий доминион, чтобы занять там пост представителя королевы. Да, он был человеком, облеченным большим доверием, человеком, всеми уважаемым. Но время от времени ему надоедало жить хорошо, и он стремился куда-нибудь в глубинку, чтобы самому разобраться в жизни простых людей и помочь им, чем только было в его силах.

Джозеф Уилкинсон приехал в Австралию неженатым сорокалетним мужчиной. Буквально через полгода после начала своей генерал-губернаторской деятельности он нашел себе жену, которая родом была из Нового Южного Уэльса. Простая сельская учительница, правда получившая хорошее образование в Мельбурнском университете. Они жили вполне спокойной семейной жизнью, любя и уважая друг друга, до тех пор пока его жена Патриция не умерла. Это случилось осенью, когда солнце начинало отклоняться от юга, когда поля и леса выцветали, наряжаясь в рыжие и красные одежды, когда приходило время стрижки овец. Патриция умерла четыре года назад, и с тех пор Джозеф Уилкинсон каждый год в это время ездил в Новый Южный Уэльс, чтобы посетить ее могилу и положить свежие цветы на надгробный камень. Конечным пунктом этого ставшего уже традиционным паломничества для Джозефа Уилкинсона был городок Броукен-Хилл, расположенный почти у самой границы Нового Южного Уэльса рядом с Южной Австралией. Это было место на склоне горного хребта Грэйнрендж, и его жители не могли похвастаться ни особым богатством, ни красотой окрестностей. Настоящую асфальтированную дорогу до Броукен-Хилла проложили только несколько лет назад, и то благодаря усилиям самого генерал-губернатора. До этого добраться туда можно было лишь по разбитому каменистому шляху, проложенному еще, наверное, первыми каторжниками, которых королева Елизавета ссылала на далекий засушливый континент. Путь на автомобиле из Канберры в Броукен-Хилл занимал у Джозефа Уилкинсона почти целые сутки, а потому по пути он останавливался в попадавшихся ему на дороге маленьких местечках и городах, подобных Джиленбоуну.

Счастливый знак судьбы был в том, что Мэгги оказалась именно в Джиленбоуне и именно в супермаркете, именно в отделе галантереи, именно в то время, когда туда приехал Джозеф Уилкинсон. Скорее это был даже не знак судьбы, а веление указующего перста божьего, который распорядился, чтобы эти двое одиноких людей встретились.

Мэгги взглянула на него с такой благодарностью, как будто Джозеф Уилкинсон попросил у нее номер телефона. Она еще не знала, кто перед ней стоит, но в мыслях уже примеривала себя рядом с этим человеком у церковного алтаря. Это чувство родилось в ней удивительно быстро, и она еще сама не отдавала себе отчета в том, что влюбилась. Но мысли ее были подчинены именно этому.

— А как давно умерла ваша жена? — с плохо скрытым любопытством спросила она.

— Четыре года назад, — простодушно ответил он. — Она была родом из Броукен-Хилла, и я похоронил ее там.

— А отчего она умерла?

— У нее было слабое сердце. Оно остановилось во сне.

Мэгги печально улыбнулась.

— Завидная смерть. О таком можно только мечтать.

Уилкинсон посмотрел на нее с некоторым недоумением.

— Почему же? По-моему, смерть — это всегда ужасно, когда бы и в каком месте ни настигала она человека.

— Как знать, — задумчиво протянула Мэгги. — Не лучше ли спокойно умереть во сне, не зная о приближающейся кончине, чем долго мучить себя и родных бесконечными болезнями и страданиями? Но в одном вы правы — смерть действительно ужасная вещь. Я хорошо знаю об этом по собственному опыту. Вы долго жили вместе?

Такой интерес к собственной семейной жизни, казалось, ничуть не удивил генерал-губернатора.

— Тринадцать лет, — спокойно ответил он.

— У вас были дети?

Уилкинсон грустно покачал головой.

— Нет. К сожалению, у Патриции было слабое здоровье, и мы не могли позволить себе такую роскошь. Точнее, я запрещал ей. Врачи сказали, что после родов в живых останется только один — либо она, либо ребенок. Мне не хотелось приносить свою жену в жертву. Но, кажется, Патриция до конца жизни так и не поняла меня.

— Ваши отношения перед ее кончиной ухудшились?

Он пожал плечами.

— В общем, я не могу так сказать. Скорее она думала, что недополучила чего-то в жизни, и виновником этого был, разумеется, я. Это выглядело примерно так. Короче, я смирился с тем, что у меня не будет наследника, а Патриция — нет. Мне очень жаль, что все так получилось, но, похоже, Бог не хотел, чтобы у нас были дети.

Мэгги смерила его любопытным взглядом.

— Вы верующий?

Он кивнул.

— Да, я католик. В Англии такое бывает сейчас довольно редко, но мои родители были католиками, и сам я принадлежу к лону католической церкви. В общем, это ничуть не мешает мне жить, потому что в Австралии оказалось довольно много приверженцев католической религии. А ведь когда я только направлялся сюда, меня пугали, что здесь сплошные протестанты, которые сразу же затравят меня.

— Вот как? — удивленно сказала Мэгги. — Вы англичанин?

— Был им когда-то. Вот уже восемнадцать лет я настоящий австралиец и безумно люблю эту страну. Единственное, о чем я сейчас жалею, — это то, что я не родился среди этих бескрайних просторов, а провел свое детство и юность на камнях Британии. Впрочем, это не мешает мне любить и мою родину. А вы коренная австралийка? — спросил он.

Мэгги на мгновение задумалась.

— Почти пятьдесят лет я прожила в Австралии, но не могу считать себя коренной австралийкой, потому что мы переехали сюда из Новой Зеландии, а мой предок был англичанин.

— А кто ваши родители?

— Простые крестьяне. Мы всю жизнь выращивали овец на большой ферме, примерно в сорока милях отсюда. Она называется Дрохеда. А меня зовут Мэгги Джоунс.

В глазах Уилкинсона блеснул неподдельный интерес. Казалось, он уже забыл о той просьбе, с которой обращался к Мэгги, хотя в руках у него были искусственные розы. Похоже, что теперь Мэгги интересовала его значительно больше, чем цель его визита в супермаркет. Потом он задал вопрос, который, наверное, интересовал его больше всего.

— Вы замужем?

Мэгги неуверенно улыбнулась. Она давно не припоминала, чтобы кто-нибудь спрашивал ее об этом. Она даже не предполагала, что такое может быть кому-то интересно. Пожав плечами, Мэгги подошла к полке, на которой лежали искусственные цветы и стала с меланхоличным видом перебирать товар, который совершенно не интересовал ее.

— Да, я была замужем, — это было все, что она смогла из себя выдавить.

Но любопытство Уилкинсона такими скупыми объяснениями не было удовлетворено. Он прямо-таки пожирал Мэгги глазами, из-за чего она испытывала невероятную неловкость. Она уже давно поставила на себе крест как на женщине, и такой интерес мужчины не мог вызвать у нее ничего, кроме смущения.

— А что с вашим мужем? — спросил Уилкинсон.

Между прочим, он до сих пор не представился, а потому разговор выглядел как назойливое приставание. Этого Мэгги не переносила. Слишком уж подобное поведение напоминало ей Люка О'Нила, о котором у нее только и осталось, что плохие воспоминания.

— Мы с ним развелись, — ответила она. — Ну, а о вашем семейном положении мне, кажется, все известно. Вы — вдовец, не так ли?

— Да, с тех пор, как умерла Патриция, я так и не нашел подходящую кандидатуру для нового супружеского союза, хотя, честно признаюсь, такие возможности у меня были. Но к тем дамам, которые предлагали мне свое сердце, я почему-то оставался равнодушен. В основном это были вдовы каких-нибудь богатых промышленников или местных политиков. Мне не хотелось чего-то совсем другого. В общем, я даже могу сказать чего. Эти женщины не знали Австралию, точнее, они знали ее совсем с другой стороны. Их больше интересовал ее фасад, праздничная сторона. А после Патриции я могу связать свою судьбу только с женщиной, которая знает эту страну по-настоящему. Знает, чем живут люди, ее населяющие, и о чем они мечтают.

Увидев смущенный взгляд Мэгги, Уилкинсон неожиданно засуетился и, широко улыбнувшись, сказал:

— Простите мне мою назойливость, но я действительно очень полюбил эту страну и этих людей. Хотя молодость я провел в Англии, и многие даже иногда за глаза называют меня «томми».

Мэгги рассмеялась:

— Да, я знаю, так называли английских солдат во время второй мировой войны. Несколько моих братьев воевали.

— У вас большая семья?

После этого вопроса Мэгги по-настоящему смутилась. Она испытывала какую-то пока необъяснимую симпатию к этому статному седоволосому человеку, который, судя по всему, был совершенно искренен в разговоре с ней. Но он задавал ей такие вопросы, что порой она впадала в растерянность. Этот мужчина как будто решил выяснить все подробности ее биографии и анкетные данные. А Мэгги хотелось услышать от него совсем другое. Ей хотелось, чтобы он сам рассказал о себе, и как можно подробнее.

— А как вас зовут? — для начала просто спросила она.

Казалось, этот вопрос вызвал у ее собеседника смятение.

— Как, разве я не представился? — изумленно протянул он.

Чтобы больше не смущать его, Мэгги улыбнулась кончиками губ и медленно покачала головой.

— Нет.

Ее собеседник начал рассыпаться в извинениях.

— Ох, простите, похоже, старость начинает сказываться. А может быть, это происходит потому, что в том кругу, в котором мне приходится постоянно вращаться, меня представляют другие. Обычно это происходит на разнообразных званых приемах, дипломатических раутах. Меня зовут Джозеф Уилкинсон.

Он предпочел пока не говорить о том, чем занимается, надеясь, что его неожиданная собеседница удовольствуется только именем и фамилией.

Но Мэгги тоже хотела знать чуть побольше, а потому сразу же спросила:

— Вы, наверное, богатый бизнесмен или высокопоставленный правительственный чиновник, правда?

Он загадочно улыбнулся и слегка пожал плечами.

— А почему вы так подумали? Впрочем, извините, что за глупый вопрос я задаю. Достаточно увидеть этих парней у входа, и такой вывод напрашивается сам собой. В общем, вы угадали. Я действительно высокопоставленный чиновник. Впрочем, эта деятельность отнюдь не обременительна для меня, и при желании я мог бы назваться влюбленным в Австралию плейбоем.

Мэгги рассмеялась.

— А по-моему, плейбой гораздо моложе и нахальнее. Впрочем, я не могу отказать вам в некоторой доли привлекательности.

Они оба рассмеялись, как будто такие слова в устах Мэгги звучали словно издевка. Нет, ничего подобного, он действительно нравился ей. Мэгги вполне охотно допускала, что не только в молодости, но и сейчас этот мужчина пользуется успехом. У него были благородные черты лица; высокая подтянутая фигура и благородное серебро на висках в определенном смысле делали его неотразимым. Однако глаза Джозефа Уилкинсона были слишком глубоки и печальны для того, чтобы он мог с полным правом называть себя повесой. В его глазах не было и намека на пустоту.

Это говорило, что он с уважением относится ко всем своим собеседникам, не делая разницы между людьми низкого происхождения и аристократами.

— Послушайте, — неожиданно сказал он, — а почему мы с вами здесь стоим, когда вполне могли бы пообедать в каком-нибудь ресторанчике? Здесь есть рестораны?

Мэгги замялась:

— Я могла бы показать вам место, где неплохо готовят, но…

— Только не говорите, — поспешно воскликнул ее собеседник, — что вы сейчас заняты или куда-то торопитесь. Я вас умоляю, составьте мне компанию. Я ехал на машине пять часов, и у меня отчаянно сводит желудок. Я вас очень прошу, отведите меня куда-нибудь, где кормят простой, грубой, крестьянской пищей, такой, которую едят овчары. Я хочу чувствовать себя мужчиной, а не изнеженной барышней из дамского пансиона, что вскормлена на взбитых сливках и вишенках.

Мэгги взглянула на часы. Была половина второго. Раньше чем в четыре Джимси наверняка не освободится, а потому она может удовлетворить просьбу своего необычного нового знакомого и хорошенько накормить его в трактире неподалеку от церкви.

Немного поколебавшись для приличия, она ответила:

— Вообще-то я хотела еще пройтись по магазинам и сделать кое-какие покупки.

— Я с удовольствием составлю вам компанию, — тут же подхватил Джозеф Уилкинсон, добавив после этого, — но только вначале давайте пообедаем, хорошо?

Мэгги махнула рукой.

— Ну ладно, похоже, вы непременно решили сделать меня спутницей своего обеда, а я и сама не прочь поесть. Мы отправимся в настоящий старый трактир, где готовят так же, как еще при моих родителях. Не знаю, как вы, а я закажу себе бифштекс с кровью и, пожалуй, даже кружку пива. Вы ничего не имеете против пива?

Уилкинсон до того развеселился, что хлопнул себя ладонью по колену.

— Отлично, — воскликнул он. — Никогда не предполагал, что смогу встретить в таком…

Он умолк, подыскивая подходящее слово.

— В таком отдаленном месте такого приятного собеседника. Вы знаете, Мэгги, мои родители ненавидели пиво, они считали, что это национальный позор Британии, и всячески запрещали мне даже смотреть в сторону пабов. В общем, я и сам не склонен к излишнему восторгу перед этим напитком, но под хороший обед и приятную беседу ничего лучше пива мне встречать не приходилось. Прежде чем мы отправимся на обед, я хотел бы обратиться к вам с еще одной просьбой. Помогите мне выбрать подходящие цветы для букета. За всю свою жизнь я так и не научился разбираться в цветах. Все они кажутся мне красивыми. Но предпочитаю доверяться женскому вкусу. Как вы считаете, вот эта роза подходит?

Мэгги помогла ему выбрать несколько самых аккуратных и пышных роз, останавливая свое внимание на тех, бутоны которых были окрашены неброским розовым цветом.

— Вот эти подойдут лучше всего, — сказала она.

— Простите, если не секрет, почему вы так считаете? Мне казалось, что нужно выбирать цветы поярче и эффектнее.

Мэгги наклонила голову.

— Для того, что предстоит этим цветам, не нужен яркий цвет и эффектность. Ведь вы собираетесь положить их на могилу, не так ли? И они должны будут находиться там не меньше года, правда?

Уилкинсон кивнул.

— Да. Я не нахожу в себе сил чаще посещать могилу Патриции. Слава Богу, за ней присматривают и ухаживают. Дело даже не в том, что я слишком занят, как раз свободного времени мне хватает, но воспоминания о нашей совместной жизни еще слишком живы во мне, и каждый раз после посещения кладбища я не могу прийти в себя несколько недель.

— Ну так вот, — рассудительно сказала Мэгги. — Эти цветы будут лежать под ярким солнцем, краска на них все равно будет выцветать, а потому лучше сразу выбрать неяркий цвет, который долго будет оставаться таким, несмотря на дождь, солнце и ветер. Вы согласны со мной?

— Совершенно исчерпывающее объяснение, — удовлетворенно сказал Уилкинсон и, взяв в охапку несколько роз, протянутых ему Мэгги, направился к продавщице.

— Джонни, — окликнул он одного из охранников, протягивая девушке, работавшей в отделе галантереи, букет. — Я сейчас заплачу за цветы, а ты отнеси их в машину.

Молчаливый молодой человек с широким затылком и крепкими плечами, напоминавшими о хорошей борцовской подготовке, подошел к продавщице с таким хмурым видом, как будто его заставляли чистить конюшню.

Взгляд его так и говорил: не мое, мол, это дело — таскать какие-то цветочки. Вот ежели б вы мне предложили скрутить какого-нибудь злоумышленника, то это я мигом. А для переноски цветов мои крепкие руки и плечи совершенно не нужны.

Увидев его взгляд, Уилкинсон извиняющимся тоном сказал:

— Джонни, я еще хочу зайти кое-куда. Ты уж не сердись на старика.

Снисходительно кивнув, телохранитель забрал цветы и без лишних слов покинул супермаркет. Но с Джозефом Уилкинсоном и Мэгги остался второй, такой же молчаливый, но с лицом поулыбчивее и поуже в плечах.

Он неотступно следовал за Мэгги и Джозефом несколько десятков метров, которые им пришлось преодолеть до трактира в центре Джиленбоуна. Всю дорогу Джозеф Уилкинсон расспрашивал Мэгги о достопримечательностях и истории местечка, и она с удовольствием рассказывала ему, как с незапамятных пор проводится здесь ежегодная Джиленбоунская выставка, скачки, соревнования стригалей, приезжают передвижной цирк и аттракционы.

Она делала это не без удовольствия, испытывая вполне законную гордость за то, что принадлежала к уроженцам именно этой округи.

28

В трактире Мэгги, как и обещала, заказала себе большой бифштекс с кровью, кружку пива и порцию жареного картофеля. Меню Джозефа Уилкинсона было более разнообразным. Он заказал себе перьеневый суп, седло барашка, плюс к этому — бифштекс, пиво и двойную порцию картошки. Во время обеда с явной заинтересованностью они поглядывали друг на друга, а потом, с удовольствием расправившись с сытной пищей, заказали себе еще по одному бокалу пива. Все это время второй телохранитель сидел за соседним столиком, внимательно оглядывая достаточно многочисленную публику, собравшуюся в трактире, несмотря на дневное время. Однако вряд ли можно было обнаружить признаки угрозы генерал-губернатору Австралии со стороны полутора десятков пожилых жителей Джиленбоуна, которые составляли подавляющее большинство посетителей. Старики были заняты своими делами, и лишь иногда кое-кто из них поднимал голову, чтобы посмотреть на незнакомого мужчину, который оживленно болтал с многим здесь известной хозяйкой Дрохеды.

— Вы мне так и не сказали, большая ли у вас семья? — понемногу отпивая пиво, спросил Уилкинсон.

Мэгги втайне уже надеялась, что он позабудет об этом и больше не станет спрашивать. Ей сейчас не хотелось ворошить свое прошлое, что неизбежно приходилось делать, отвечая на такой вопрос. А потому она была не слишком многословна.

— Здесь, в Дрохеде, я живу с внучкой, матерью и братьями. А в Лондоне у меня есть дочь.

Уилкинсон удивленно поднял брови.

— Вот как? В Лондоне? И что же она там делает?

— Она актриса. Играет в театре. Между прочим, очень неплохая актриса.

На лице генерал-губернатора выразилось такое изумление, что казалось, будто Мэгги поведала ему о чем-то невероятном.

— Как же она оказалась в Лондоне? Она там училась?

Мэгги отрицательно покачала головой.

— Нет, училась она здесь. Потом играла в одном сиднейском театре, а после этого решила, что вполне в силах продолжить карьеру в Лондоне. И еще она снималась в кино, в Голливуде. Ей всегда казалось, что она создана для чего-то большего, чем спокойная, размеренная жизнь в Австралии.

Уилкинсон бросил на свою собеседницу проницательный взгляд. Судя по его следующему вопросу, он понял, какими сложными были взаимоотношения матери и дочери.

— Вы любите ее?

Мэгги грустно улыбнулась.

— Об этом нельзя рассказать в двух словах. Я даже не могу с уверенностью сказать, что сама определилась в своих чувствах к ней. Мне кажется, это сугубо семейный вопрос, — уклончиво ответила она, предпочитая перевести разговор на другую тему. — Простите, а если не секрет, какой государственный пост вы занимаете? Вы министр?

Теперь пришел черед смущаться Уилкинсону.

— Ну, скажем так — у меня высокая должность, но она не требует особенного напряжения сил и затрат времени. Обычно, когда незнакомые люди узнают о том, кто я, они тут же начинают шумно завидовать мне…

Он умолк, будто не желая продолжать, но Мэгги торопливо задала следующий вопрос, имея в виду только одну цель — избежать ответных вопросов в свою сторону.

— Для вашей должности обязательно нужно быть женатым человеком? Или?..

— Я даже не знаю, что вам сказать… Наверное, мне все-таки повезло. Имея непосредственное отношение к политике, я стою в стороне от нее. Я знаком с одним стариком, министром, который вот уже несколько лет при каждой нашей встрече повторяет, что человек действия ни в коем случае не должен жениться. «Проанализируйте факты, — говорил он мне, — почему я в ходе трудной политической карьеры сохранил спокойствие и ясность духа? Потому что вечером, после целого дня борьбы, у меня была возможность раскрыть книгу и забыться. Потому что возле меня не было честолюбивой и завистливой жены, готовой постоянно напоминать мне об успехах моих коллег или пересказывать те гадости, которые говорили обо мне на разных приемах или светских вечеринках… Блажен одинокий мужчина». Слушая его, я постоянно думаю — какое счастье, что я не политик. Правда, от этого гадостей обо мне говорят не меньше.

— Вы меня все больше и больше интригуете, — сказала Мэгги. — Что же у вас за должность, на которой вы занимаетесь политикой, но избавлены от политической борьбы?

Уилкинсон как-то странно оглянулся и, наклонившись над столом поближе к Мэгги, тихо ответил:

— Я генерал-губернатор Австралии.

Это действительно было поразительное сообщение, и Мэгги, чтобы скрыть свое изумление, потянулась за пивной кружкой.

— Генерал-губернатор? — переспросила она спустя несколько мгновений.

— Да, — подтвердил он. — Забавно, не правда ли? Большую часть времени мне приходится посвящать своему мундиру. У меня ведь есть мундир, знаете? В общем, это чисто представительская должность, и она меня не слишком утомляет. Знаете, нет особой сложности в том, чтобы зачитать торжественную речь на открытии какой-нибудь регаты или сезона скачек. Куда тяжелее посещать эти бесчисленные приемы в посольствах и выслушивать бесконечные пустые разговоры о том, что у какого-то политика завелась очередная любовница или кого-то уличили в перерасходе средств, пущенных на избирательную кампанию. По долгу службы мне приходится часто бывать в Лондоне.

— Вы знакомы с королевой?

Уилкинсон пожал плечами, словно это было чем-то невероятно обыденным.

— Ну да, — ответил он, — и не только с ней. Принц Уэльский вообще считает меня своим другом. Это, наверное, потому, что оба мы любим море. Всякий англичанин рождается в душе мореходом. Именно к этому располагает жизнь на острове. Если бы я родился в другой семье, наверняка стал бы моряком.

— Холостым моряком? — пошутила Мэгги.

— А вот это вряд ли, — рассмеялся он. — В этом меня не смог бы убедить даже мой друг министр.

— Почему?

— Я отлично понимаю, что в чем-то он прав. Плечи холостяка не обременены дополнительной ношей. Он избавлен от домашних забот, от семейных дрязг, ему не угрожает опасность, что в решительный для него день он будет внезапно выбит из колеи семейной ссорой или болезнью близких.

Уилкинсон задумчиво покачал головой:

— Но подумайте сами, так ли уж свободен холостяк от женских капризов? Если только он не святой, в его жизни непременно будет какая-нибудь женщина. А любовница, между прочим, куда более опасна, чем законная супруга.

Вспомнив о своих взаимоотношениях с кардиналом де Брикассаром, Мэгги болезненно поморщилась, и это наверняка вызвало бы дополнительные вопросы у Джозефа Уилкинсона, однако, к счастью, в этот момент он был занят пивным бокалом, а потому не заметил изменения в настроении своей собеседницы.

— А почему вы так уверены в том, что любовница опаснее супруги? — спросила она.

Джозеф пожал плечами.

— Ну, у жены по крайней мере общие интересы с мужем. Она старится вместе с ним и учится его понимать. А любовница же, выбранная за молодость и красоту, будет вызывать тревогу у человека, которому лет на двадцать-тридцать больше, чем ей. Разумеется, нет правил без исключений. Однажды на открытии театрального сезона в Канберре я видел спектакль, который привозила одна американская труппа. Там играла известная актриса, к сожалению, я запамятовал ее имя. Мне очень понравилась эта тонкая комедия, в которой было показано, как складывается жизнь делового мужчины, разрывающегося между постылой женой, деятельной секретаршей и любовницей, которая покоит и нежит его. В жизни все бывает, и законная жена иногда является постоянным раздражителем. Но в действительности это бывает довольно редко. Обычно все высокопоставленные государственные деятели были женаты. Например, в Англии леди Биконсфильд, миссис Гладстон были превосходными женами. Я могу с полной уверенностью сказать, что таким же прекрасным человеком была моя жена Патриция. Холостяку будет всегда присуща какая-то неполноценность: его взгляд на целую половину рода человеческого останется или романтическим, или критическим. Разве можно считать таких мужчин вполне полноценными? Почти каждому холостяку свойственно незнание реальной жизни, его мир искусственно сужен и напоминает мячик на резинке, который, отскакивая, всегда возвращается на одно и то же место.

— Вы считаете, что женатый мужчина лучше знает мир?

Уилкинсон надолго задумался.

— Женатый мужчина, — ответил он наконец, — уже одним фактом наличия у него жены вынужден разбираться хотя бы в душе одного, близкого человека.

— Чтобы разобраться в душе другого человека, не хватит и целой жизни, — мудро сказала Мэгги.

— В этом вы правы, — охотно согласился с ней Джозеф, — мы прожили с Патрицией больше десяти лет, но я не могу сказать, что до конца разобрался в ней. Каждый человек невероятно глубок, и чтобы более-менее хорошо узнать его, нужно прожить с ним целую жизнь.

— Скажите, а в вашем отношении к женщинам, мистер Уилкинсон, вы ставите на первое место красоту или ум?

— Как это ни печально, Мэгги — можно я буду вас так называть?

Получив утвердительный кивок головой, он продолжил:

— Как это ни печально, ум, конечно, долговечнее красоты, поэтому мы так и стремимся развивать свой ум, ибо знаем, что он будет пребывать с нами всегда. В борьбе за существование мы хотим сохранить хоть что-то устойчивое, прочное, в надежде удержать за собой место в жизни. А красота не ведет ни к чему иному, кроме пресыщения. Со мной бывало так не один раз. Я подолгу смотрел на какую-нибудь красивую молодую женщину, а потом вдруг ловил себя на мысли о том, что в один прекрасный день ты снова взглянешь на нее, и красота ее покажется тебе уже менее гармоничной. Тебе вдруг не понравятся морщинки, появившиеся под глазами, или что-нибудь еще. В душе ты горько упрекнешь в этом ее и самым серьезным образом начнешь думать, будто она в чем-то виновата перед тобой. Хорошо еще, если ты не испытываешь к ней особенно глубоких чувств, потому что, разочаровавшись в ее красоте, ты наверняка будешь холоден и равнодушен к ней, об этом можно будет только глубоко пожалеть.

— Это не слишком пессимистичный взгляд? — засомневалась Мэгги.

— Отнюдь нет, — уверенно ответил Уилкинсон. — Конечно, в молодости об этом не думаешь, но когда становишься стариком, когда твой лоб покрывается морщинами, а губы начинают высыхать, ты понимаешь это с неумолимой ясностью. Разумеется, молодая свежая красавица с чистой нежной кожей пленяет всех, куда бы ни пришла, но разве так будет всегда? Ну да, она удивительно хороша собой, а красота — это один из видов гения. Она еще выше гения, потому что не требует понимания. Она — одно из величайших явлений окружающего нас мира, как солнечный свет, или весна, или отражение луны в темных водах. Красота неоспорима, она имеет высшее право на власть и делает царями тех, кто ею обладает. Но есть и другое мнение. Говорят, что красота — это тщета земная. Может быть. Конечно, красота — чудо из чудес. Всегда приходится судить человека по внешности. Да, боги часто одаривают людей этим несравненным чудом, но боги скоро и отнимают то, что дают. Если надеяться только на свою внешность, то для настоящей, полной и прекрасной жизни будет не так уж много времени. Пройдет молодость, а с нею красота, и всем вокруг становится сразу ясно, что время побед прошло, или придется довольствоваться победами столь жалкими, что в сравнении с прошлым они будут казаться тяжелее поражений. Каждый уходящий день и месяц будет приближать человека к этому тяжелому будущему. Время ревниво, оно тоже предъявляет претензии на лилии и розы, которыми одаривает красавиц Бог. Мир принадлежит таким людям только на короткое время. Многие это понимают, еще больше — нет. Да, молодость проходит очень быстро. Простые полевые цветы вянут, но опять расцветают. Будущим летом ракитник будет так же сверкать золотом, как сейчас. А молодость не возвращается. Если быть слишком притязательным к красоте, то по мере того, как будет дряхлеть тело, люди превратятся в отвратительных марионеток с неотвязными воспоминаниями об ушедшем времени. Вот почему я никогда не обращал внимания на красоту, тем не менее отдавая ей должное. Наверняка многие со мной не согласятся, но тут уж ничего не поделаешь. Я стар, одинок и имею право на собственное мнение.

Мэгги грустно улыбнулась.

— Что уж говорить обо мне.

Уилкинсон поднял голову, и Мэгги заметила в его глазах какой-то странный блеск.

— А вот тут вы ошибаетесь, — спокойно сказал он. — Все, что я только что говорил, относится исключительно к таким людям, которые не осознают ценности любви, потому что красота имеет смысл только тогда, когда рядом с ней шагает любовь. Кто-то из великих сказал, что в жизни по-настоящему важны ни слава, ни состояние, ни талант, а возможность любить и быть любимым.

Уилкинсон надолго замолк, и Мэгги, украдкой взглянув на него, заметила, как в уголках его глаз блеснули слезы.

«Странно, — подумала про себя Мэгги, — неужели в любви нуждается даже такой блестящий мужчина? Впрочем, что это я? Конечно, нуждается. Даже я, после того, что было в моей жизни, все еще хочу этого. Интересно, — это была уже грешная мысль, — а может ли у нас что-нибудь получиться с ним?» Она внутренне устыдилась собственных фантазий и тут же стала упрекать себя: «Ах ты, старая кошелка, мало тебе в жизни было разочарований? Забыла о том, как тебя оставили Люк и Ральф? Да и с Диком отношения не сложились. Совершенно незачем даже думать об этом. Такие мысли не могут привести ни к чему хорошему. Тебе, между прочим, уже пятьдесят пять, и надо думать не о том, как влюбиться, а о том, как доживать до смерти. Смерть? Почему смерть? Нет, зачем же ты себя хоронишь? Да, в твоей жизни было много нелегкого, но ведь это не значит, что нужно заживо положить себя в гроб и закрыть крышку. Ничего подобного, жизнь продолжается. Что из того, что наступила осень? Между прочим, каждая осень приносит бабье лето. Хочешь быть счастливой — будь ей. У тебя еще остались силы, чтобы еще раз, пусть даже напоследок, расцвести».

И опять — упрек: «Да он на тебя даже не взглянет. В лучшем случае вы посидите в этом трактире еще полчасика, а потом твой неожиданный спутник в сопровождении двух своих горилл отправится на блестящем черном лимузине к западной границе штата Новый Южный Уэльс, чтобы положить искусственные розы на могилу своей умершей жены. На этом все ваши отношения закончатся, и он больше ни разу не вспомнит о тебе. Ты останешься одна у разбитого корыта. Но это будет, возможно, только в том случае, если ты будешь питать излишние и совершенно ненужные надежды по этому поводу. А если успокоиться и не воображать себя девчонкой, то все это можно будет вполне спокойно перенести. Да, вы случайно встретились и так же случайно расстанетесь».

Перебрав в голове все эти мысли, Мэгги решила, что ей действительно не стоит возлагать слишком больших надежд на эту случайную встречу, которая и без того принесла немало приятного. Она уже давно вот так не разговаривала по душам о каких-нибудь абстрактных вещах, а ведь иногда так хочется отвлечься.

Мэгги вспомнила, как много лет назад она разговаривала примерно на такие же темы с Ральфом. Правда, тогда их разговоры были больше посвящены Богу, греху, морали. И порой она даже чувствовала себя виноватой в том, что живет с любовью, но без брака; с нежностью, но не к законному мужу; с отвращением — к собственной дочери. Каждый раз после таких разговоров она надолго пыталась забыться и забыть собственную вину. А с этим человеком Мэгги чувствовала себя удивительно легко, хотя он поначалу и задавал ей трудные вопросы. Генерал-губернатор… Кто бы мог подумать, в нашей-то джиленбоунской глуши встретить человека, который знаком с королевой и принцем Уэльским… А чему ты удивляешься? Между прочим, Ральф тоже был не последним человеком в Ватикане. Он фактически определял всю его внешнюю политику. Он был прекрасно знаком с папой римским и с большинством политиков в Европе. Интересно, а ведь они должны были быть знакомы с Джозефом Уилкинсоном.

Мэгги решила отвлечь своего собеседника от мрачных размышлений, задав ему этот вопрос.

— Скажите, а вы не знали кардинала Ральфа де Брикассара?

Казалось, Уилкинсон с трудом оторвался от собственных мыслей.

— А? Вы что-то спросили? Простите, я не расслышал, — пробормотал он. — Наверное, у меня все-таки слишком чувствительная натура. Я кое о чем задумался и пропустил ваш вопрос.

Мэгги повторила:

— Вы ведь по своей должности наверняка знаете многих высокопоставленных людей.

— Ну разумеется, — уверенно кивнул он.

— Не были ли вы знакомы с его высокопреосвященством кардиналом Ральфом де Брикассаром?

Уилкинсон на мгновение задумался.

— Да, кажется, мы когда-то встречались. Кажется, это было на каком-то религиозном празднике. Такой высокий, очень представительный и строгий человек. В общем, мы не были знакомы. Насколько я знаю, он представлял здесь интересы католической церкви еще до войны, а потом бывал здесь наездами. Да, пару раз мы виделись. А почему вы о нем спрашиваете?

Чтобы скрыть свое смущение, Мэгги торопливо ответила:

— Его высокопреосвященство в годы своей молодости работал в местной церкви.

— Что, здесь? В этом городе?

— Да. Не знаю, видели ли вы церковь, которая стоит неподалеку от главной площади. Рядом даже сохранился домик, в котором он раньше жил.

Уилкинсон снова проницательно взглянул на Мэгги.

— Наверное, у вас связаны какие-то хорошие воспоминания с этим человеком, не правда ли? Ведь, насколько мне известно, он умер уже несколько лет назад. Похоже, он был хорошим священником.

— Да, — уклончиво ответила Мэгги. — Здесь очень многие помнят его необычайную доброту и благодарят Бога за то, что он послал им такого пастыря. Да, он служил здесь до войны, и я хорошо помню его. Многие очень сожалели о том, что его повысили в сане и перевели в Ватикан.

— Ну что ж, это вполне можно понять. Насколько мне известно, жизнь в таких местечках очень сильно зависит от церкви, и в особенности от того, кто представляет ее.

Мэгги вдруг пришла в голову странная мысль.

— Ведь вы католик, мистер Уилкинсон, не правда ли? Мне не совсем понятно, почему же вас при вашем вероисповедании назначили представителем британской королевы в страну, где большинство жителей протестанты?

Уилкинсон мягко улыбнулся.

— Мне тоже долго не давали покоя из-за этого. Скорее всего, тут сыграло свою роль то, что королева хотела наладить отношения с католической церковью, позиции которой в Британском Содружестве Наций в последнее время сильно пошатнулись. Наиболее подходящей кандидатурой оказался, очевидно, я. В первые годы моей работы здесь пришлось перенести довольно много неудобств, связанных с моим вероисповеданием. Особенно была недовольна англиканская церковь. Но после того, как архиепископ Кентерберийский в своем специальном послании указал, что я являюсь посланником королевы, а она, как вы знаете, формальный глава английской церкви, нападки на меня прекратились. Но, смею признаться вам, это было очень нелегко. Особенно трудно приходилось Патриции, которая, в отличие от меня, всю свою жизнь была глубоко верующей католичкой. Но она смогла справиться с этим. Вообще Патриция была настоящей женщиной-личностью.

— Вам нравятся именно такие?

Уилкинсон рассмеялся и, загадочно покачав головой, сказал:

— Одно время в молодости мне нравилось, когда меня окружали красивые женщины из разряда вещей. Они напоминали мне породистых собак.

— Из разряда вещей?

— Ну, вы же знаете, наверное, что женщина может быть или вещью, или личностью. Она личность, если сохраняет независимость от мужчины, которого любит, самостоятельна в своих взглядах и мыслях, а вещью она становится тогда, когда позволяет обращаться с собой как с предметом домашнего обихода. Бывает, что женщины обращаются с собой как с драгоценностью. Пусть так, но она все равно лишена собственной воли и похожа на лакомое блюдо, которым угощаются, когда придет охота. Кстати, многие мои знакомые предпочитают именно таких женщин. И часто жалеют о том, что в наше время, когда вы становитесь все более самостоятельными и независимыми, вы перестаете быть вещью. Мужчины, которые предпочитают таких женщин, сразу же после женитьбы начинают заглядываться на других. Меня устраивала Патриция. Она была и по складу ума, и по своему поведению, и в выражении своих чувств настоящей личностью. В этом-то все и дело. С тех пор, как она умерла, я не встречал таких, как она, хотя у меня была возможность выбирать.

— А чем она занималась?

— До того, как вышла за меня замуж? Учила детей в простой сельской школе.

— А потом?

— Потом я предоставил ей возможность выбирать. Разумеется, при моем положении она могла делать все что угодно. Она решила продолжить свою карьеру, хотя и на более высоком уровне. Патриция стала попечительницей совета школ. Она принимала участие в разработке многих школьных программ, и должен сказать, что большинство из них она воплотила в жизнь.

— А вы? Вам нравилось то, что она делает?

— Конечно. Хотя иногда это приносило непредвиденные трудности.

— Какие?

— Знаете, детали некоторых церемоний требуют присутствия генерал-губернатора вместе с супругой. А Патриция довольно часто была занята своими делами, и мне приходилось прикладывать немало усилий, чтобы вытащить ее с какого-нибудь совещания и просить поприсутствовать со мной на приеме в посольстве или встрече важных гостей. Она не любила подобные дела и никогда не скрывала от меня этого. Но супружеская привязанность в ней была выше профессионального голода, а потому я не могу пожаловаться, что Патриция сильно усложняла мне жизнь. В общем, с ней было интересно.

Мэгги взглянула на часы. Было начало пятого, и Джимси уже наверняка ждал ее возле церкви на своем грузовике. Пора было отправляться домой. Мэгги хотелось продолжить этот разговор. Джозеф Уилкинсон был необыкновенно приятным и интересным собеседником, но она не могла заставлять брата ждать ее слишком долго.

— К сожалению, мне пора, — искренне сказала она. — Вам, наверное, тоже нужно ехать, если вы хотите успеть в Броукен-Хилл до темноты. Насколько я понимаю, вам придется ехать еще часа четыре. Это ведь на западной границе штата, да?

— Да, — кивнул Уилкинсон.

Он не скрывал и собственного сожаления по поводу того, что было необходимо расстаться. Эта женщина, Мэгги Джоунс, которую он встретил в такой же сельской глубинке, как и Патрицию, вызывала у него живой интерес. Она даже внешне чем-то напоминала ему покойную жену. Но ему и в самом деле пора было ехать, чтобы успеть в Броукен-Хилл до ночи и остановиться в местной гостинице.

— Я чувствую, что нам с вами еще будет о чем поговорить, — сказал он, улыбаясь. — У меня сложилось такое впечатление, что мы родственные натуры.

— А вам не кажется слишком поспешным такой вывод? — насмешливо сказала Мэгги. — Все-таки мы знакомы не больше нескольких часов. А как вы сами говорили, близко узнать человека не хватит даже целой жизни.

— Вот именно, — радостно подхватил Уилкинсон. — Мне очень хочется продолжить знакомство с вами. Думаю, что на обратном пути я снова заеду сюда. Вы не возражаете?

Мэгги едва сдержала внутреннее волнение. Неужели он заинтересовался ею? Неужели они снова увидятся? Ее всегда интересовали люди высокого образа мышления и тонкого, интеллектуального склада ума. Именно таким был Ральф. Свою связь с Люком О'Нилом Мэгги теперь считала чистой случайностью. Дик, конечно, не шел с ним ни в какое сравнение, но и ему было далеко до Ральфа. И вот теперь Джозеф Уилкинсон.

К тому же знакомство с Джозефом Уилкинсоном давало ей шанс, возможно последний раз в жизни испытать чувство, которое в молодости она бы назвала любовью. Мэгги не хотела заблуждаться и питать излишние иллюзии по поводу того, что она еще способна любить, однако что-то в глубине ее души подсказывало ей, что это знакомство способно многое изменить в ее жизни. А ведь ей казалось, что все уже закончилось. Нет, и еще раз нет. Есть свет, есть надежда.

Надежда — это самое главное. Никогда нельзя терять ощущения того, что в будущем тебя ждет нечто особенное. Нельзя запираться в четырех стенах и со страхом ожидать последнего часа. Нужно пользоваться любым шансом для того, чтобы изменить свою жизнь. Овцы и Дрохеда — это еще не все. Господь должен воздать ей сторицей за те страдания, которые пришлось перенести из-за любви к его слугам.

Ну и что из того, что она несколько раз в жизни обожглась? Что из того, что она осталась одна? В ее жизни внезапно появился человек, которому можно довериться. Который и сам по меньшей мере проявляет интерес к ней. Нет, она еще не так стара, чтобы медленно угасать. Она, Мэгги Джоунс, еще поборется. Ей обязательно нужно бороться, у нее не остается другого выхода. Возможно, если бы на месте Джозефа Уилкинсона был другой человек, она бы так не воспрянула духом, но ведь он красив и умен и, несмотря на прожитые годы, а может быть, благодаря им обладает каким-то неуловимым очарованием.

Мэгги тут же вспомнила о мыслях, которые посетили ее сегодня утром, после того, как посланец Божий сохранил ее жизнь от ядовитой змеи. Да, одно знамение следовало за другим.

Вначале она обрела жизнь, а потом Господь послал ей новую надежду. Нет, все-таки не так все плохо!

— Так как к вам добраться? — деловито поинтересовался Уилкинсон, как будто его вопрос о новой встрече с Мэгги был решен.

— А вам действительно этого хочется? — спросила она.

Он весело усмехнулся и с уверенностью кивнул.

— Да. Если бы мне этого не хотелось, я бы даже не стал заводить с вами столь пространные и откровенные разговоры. Теперь вопрос стоит по-другому — хочется ли этого вам.

Мэгги покраснела так, будто выпила не кружку, а три пинты пива. Она уже давно не чувствовала за собой такого смущения.

— Я бы не возражала, — наконец ответила она. — Если этого вам так хочется, приезжайте. Я уверена, что в Дрохеде вы встретите теплый прием.

— Объясните мне поподробнее, как проехать в Дрохеду.

— Чтобы попасть в Броукен-Хилл, вы едете по южной дороге, — сказала Мэгги. — А к нам в Дрохеду ведет единственная дорога на запад. Вот и все объяснение. Отсюда до Дрохеды — сорок миль. На вашей машине вам понадобится меньше часа.

— Если ехать быстро, то сорок миль мой «роллс-ройс» пройдет за двадцать минут, — с некоторой самоуверенностью сказал Уилкинсон. — Главное — ничего не перепутать.

— Вы ничего не перепутаете, — успокоила его Мэгги. — Отсюда до западной границы штата только две усадьбы — вначале Дрохеда, потом Бугела. Но Дрохеда располагается по дороге первой. И вы уж никак ее не минуете. Езжайте по дороге, никуда не сворачивайте — хотя там и свернуть-то некуда — и попадете в Дрохеду.

— А что вы скажете, если я появлюсь там послезавтра?

Мэгги кивнула.

— Послезавтра так послезавтра. Кстати, это будет воскресенье, и все родственники соберутся дома. Мне будет приятно представить вам их. Они почтут за большую честь познакомиться с самим генерал-губернатором Австралии — если вы, конечно, не пошутили.

Уилкинсон пожал плечами.

— Неужели я похож на человека, который может шутить таким образом? Кстати, неужели послезавтра действительно воскресенье?

— Да.

— Черт возьми… — негромко выругался Джозеф. — Наверное, я потерял счет времени. Между прочим, в воскресенье — если, конечно, будет ясная погода — я смогу организовать вам великолепное зрелище.

— Какое же?

— Затмение луны. Вы никогда раньше не наблюдали затмение луны?

Мэгги недоуменно пожала плечами.

— Нет. В наших местах такого не бывало.

— Главное, чтобы была ясная погода! — с энтузиазмом воскликнул Уилкинсон. — Вы увидите, это — фантастическое зрелище! Сам я лишь один раз в жизни наблюдал полное затмение луны, и оно произвело на меня ошеломляющее впечатление. Вы не поверите. Это было, когда я плыл на корабле в Сидней. Я видел затмение с моря. Очень жаль, что я был тогда один!.. То, что творилось у меня над головой, вообще не поддается описанию. Но если нам с вами повезет, то вы увидите это зрелище собственными глазами.

Мэгги на мгновение задумалась.

— Насколько я знаю, в Джиленбоуне в воскресенье будет праздник. Когда вы планируете приехать?

— Если отправиться из Броукен-Хилла часов в пять утра, то, пожалуй, к десяти я уже буду у вас. Нет, наверное, я слишком оптимистичен… Часам к одиннадцати… Это ничего?

— Ничего, — согласилась Мэгги. — Я буду вас ждать. Вы наверняка проголодаетесь за время дороги, и я угощу вас вкусным завтраком. В Джиленбоуне можете не задерживаться. Мы все равно отправимся сюда после полудня. Кстати, здесь будет народ со всей округи, и, я думаю, многим будет приятно узнать, что на их празднике присутствует не кто-нибудь, а сам генерал-губернатор Австралии — человек, который знаком с королевой Англии и прислан сюда по ее повелению.

Уилкинсон вдруг замахал руками:

— Нет-нет, умоляю вас, Мэгги!.. Не нужно говорить об этом в Джиленбоуне. С меня вполне достаточно того, что вы познакомите меня со своими родственниками.

Мэгги рассмеялась:

— Неужели вы думаете, что они будут молчать? Вам нет смысла таиться. Мои братья, даже если взять с них строжайший обет молчания, обязательно разболтают о том, кто у нас в гостях, за первой же кружкой пива. А вы уж поверьте мне — поститься они не станут. Так что я уверена — знакомства с жителями Джиленбоуна и окрестностей вам не избежать.

— Нет, вы меня не так поняли, Мэгги, — сказал Уилкинсон. — Я совсем не против того, чтобы познакомиться с людьми. Но мне было бы приятнее, если бы они не знали, кто я такой. Вы же сами понимаете, что начнется в этом городишке, если они узнают, что их посетил сам генерал-губернатор. Сразу же возникнут ненужные формальности. Мэр захочет представить мне членов городского совета. Разумеется, я должен буду выслушать скучную речь и остаться на банкет, организованный в мою честь. А мне бы этого очень не хотелось. Во-первых, потому, что у меня есть гораздо более интересный собеседник, — при этом он многозначительно кивнул в сторону Мэгги. — А во-вторых, мы вместе с вами лучше понаблюдаем за лунным затмением. Я, конечно, понимаю, что ваши родственники вполне могут сообщить всем о моем присутствии. Но, право… Лучше пусть будет так, чем в псевдоторжественной обстановке. Ну и к тому же я вполне успею сбежать к тому времени, когда о моем присутствии станет известно на празднике. Повсюду, где только возможно, я стараюсь путешествовать инкогнито. Однако порой это бывает просто невозможно. Особенно тяжело приходится, когда в Австралии затишье политического сезона и газетчикам нечего делать. Тогда они просто преследуют меня по пятам. Слава Богу, что сейчас в Сиднее разразился весьма привлекательный для журналистов скандал, и они оставили меня в покое.

— А что там стряслось? — полюбопытствовала Мэгги.

— Да, в общем, ничего особенного — ну, разумеется, если судить по рамкам Объединенного Королевства. В Англии это вовсе обычное дело. У министра труда обнаружилась любовница, с которой он весело проводил время на яхте. А кто-то из фоторепортеров умудрился сфотографировать их там. Сейчас в палате общин разбираются, что делать с этим бедолагой-министром. А его любовница уже объявила о том, что намерена написать мемуары, за которыми тут же начали охоту крупные издательства.

Мэгги пожала плечами:

— Я бы, наверное, даже в руки такую книгу не взяла.

Уилкинсон понимающе кивнул.

— Ну, это вы. А ведь основная масса читающей публики просто проглатывает подобную макулатуру.

Мэгги снова взглянула на часы, и Уилкинсон понял, что на самом деле пора уходить. Он расплатился за обед, уговорив Мэгги считать себя его гостьей. В сопровождении телохранителя они вышли на улицу.

Остановившись рядом с «роллс-ройсом», сверкавшим полированными боками и новой резиной, Мэгги спросила:

— Вас не утомляют эти молодые люди, которые повсюду неотступно следуют за вами?

Уилкинсон тяжело вздохнул и развел руками.

— Что поделаешь… Такова тяжелая доля высокого государственного чиновника. В те времена, когда я только начинал работу в Австралии, ни о каких телохранителях и в помине не было слышно. И я чувствовал себя тогда намного лучше. Я мог вести себя как простой человек: мог пойти куда хочу, отправиться в любое путешествие или на отдых, и моя персона никого не интересовала. Однако в последние несколько лет произошли события, которые резко изменили мою жизнь. Во-первых, как вы знаете, в шестьдесят третьем году убили президента Кеннеди. Уже одно это заставило британские службы безопасности зашевелиться и организовать охрану высокопоставленных деятелей на более высоком уровне. Но до меня еще не добрались. Потом было покушение на премьер-министра Новой Зеландии. Именно после этого ко мне приставили вооруженную охрану, и теперь я живу под круглосуточным присмотром. Так что — увы… Я буду вынужден приехать к вам в Дрохеду в сопровождении этих молодых людей. Кстати, они отличные парни и хорошо знают свое дело. Они не всегда такие хмурые. Просто пару дней назад мы едва не угодили в неприятную историю, о которой лучше не рассказывать. С тех пор они настороже и, по моему мнению, расслабятся только через пару недель, до какого-нибудь очередного инцидента. Но больше всего их бесят журналисты, которые в Канберре и Сиднее следуют за мной по пятам. Уверяю вас, Мэгги, это действительно отвратительное зрелище. Ну что ж, не буду больше вас задерживать. Встреча с вами была для меня невероятно приятной и очень неожиданной. Мне давно не попадался такой внимательный собеседник и симпатичный человек, как вы. Я очень надеюсь на продолжение нашего знакомства и сделаю все для того, чтобы получилось именно так. Значит, Дрохеда, послезавтра, одиннадцать часов утра.

Он наклонился и церемонно поцеловал руку Мэгги. Она с достоинством приняла этот знак уважения и на прощание сказала:

— Мне тоже было очень приятно познакомиться с вами. Не каждый день встречаешь таких людей, как вы. Приезжайте, я с удовольствием приму вас.

Он еще раз церемонно поклонился и наконец уселся в «роллс-ройс».

— До свидания, Мэгги.

Она помахала платком вслед его машине, которая, подняв тучу пыли, пронеслась по главной улице Джиленбоуна под удивленные взгляды редких прохожих, которые не видели в своем городе «роллс-ройс» с тех пор, как на нем ездила Мэри Карсон. Все остальные жители округи ездили на куда более скромных машинах, а то и вовсе на лошадях. Так было проще, да и привычнее.

Джимси, увидев приближавшуюся к машине сестру, высунулся из кабины и недовольно заорал:

— Ты где была? Я стою здесь уже битый час!..

Мэгги успокаивающе подняла руку.

— Не шуми, я просто решила пообедать. Могу я, в конце концов, позаботиться о собственном желудке?

— Да?.. — подозрительно спросил Джимси. — А кто был этот хлыщ в «роллс-ройсе», с которым ты вышла из трактира? Думаешь, я не видел?..

Мэгги поморщилась.

— Джимси… — укоризненно сказала она. — Ну что это за слово такое? Почему ты решил, что он хлыщ? Вполне приличный человек, между прочим.

— Да? Какой же он приличный, — язвительно сказал Джимси, — если при нем охрана? Небось, какой-нибудь из этих «денежных мешков», которых полно в Сиднее и Мельбурне? Он, небось, к тебе клеился, а ты и довольна!..

Мэгги задумчиво улыбалась, и это еще больше взбесило Джимси.

— Чему ты радуешься? Ты на себя посмотри! — заорал он. — Старуха, а туда же! Зачем он тебе понадобился? Мало, что ли, у нас в округе приличных мужчин? Если тебе уж так невтерпеж, могла бы подобрать какого-нибудь адвоката или врача. Их тут у нас хватает. Этот приехал и уехал, а ты осталась. Неужто тебе такой нужен?

Мэгги уселась в кабину.

— Между прочим, он обещал вернуться, — своенравно заявила она. — А если ты будешь продолжать пилить меня, то я быстро найду способ, как образумить тебя. Лучше помалкивай да на педали дави. Я без тебя разберусь, кто мне нужен, а кто нет.

Джимси что-то пробурчал и, умолкнув, последовал совету сестры — надавил на педаль.

Уже в дороге он спросил:

— Ты не пошутила насчет того, что он приедет?

Мэгги покачала головой:

— Нет. И мы должны организовать ему достойный прием. Он будет у нас в воскресенье, к полудню. Надеюсь, что вы к тому времени будете еще трезвыми.

Джимси лукаво улыбнулся.

— Вот этого не обещаю. В воскресенье все-таки праздник, а это дело святое. Сама понимаешь.

Увидев недовольно нахмурившееся лицо Мэгги, он торопливо сказал:

— Ну ладно, ладно… Конечно, я не собираюсь напиваться с самого утречка. Так что не беспокойся — гостя твоего примем как надо, честь по чести. А он кто? — Джимси повернулся к Мэгги и лукаво подмигнул. — Небось, богатей какой-нибудь? Чем торгует?

Мэгги отрицательно покачала головой.

— Он — просто государственный чиновник.

— А охрана зачем? Простого государственного чиновника так не охраняют.

— Он — важный государственный чиновник, а охрана ему положена.

— Ох, смотри, сестренка… — погрозил ей пальцем Джимси. — Окрутит он тебя на старости лет.

Мэгги пожала плечами:

— А что в этом плохого?

— Да плохого-то ничего… Главное, чтобы человек был хороший. Последнее время, я смотрю, тебе скучно в Дрохеде. Надоели, небось, наши овцы? В город потянуло?

Мэгги благоразумно решила промолчать, чтобы не ввязываться в разговор, который еще неизвестно чем закончится.

Она и сама твердо не знала, что ее больше волнует — то ли начинавшее просыпаться новое чувство, то ли действительно желание перемен в жизни. Наверное, и то, и другое… Между прочим, она еще совсем не старуха… Джимси вон сам до сих пор в бобылях ходит.

До дома они доехали в полном молчании. А вечером, перед сном, Мэгги снова прокрутила в памяти события сегодняшнего дня, которые во многом изменили ее взгляд на мир.

Прежде чем лечь спать, Мэгги вышла на улицу и прошлась по двору.

Где-то вдалеке, на широких, покрытых начинавшей выгорать травой, в лугах был виден далекий отсвет. Похоже, овчары жгли костер, но ни одной фигуры Мэгги не разглядела.

Неподалеку от усадьбы раздавался легкий шум и хрупанье двух лошадок, усердно щиплющих траву.

Легкий ветерок овевал лицо Мэгги, принося с собой какие-то невнятные надежды и обещания вознаграждения за долгие страдания.

Из груди ее вырвался звук, который не был ни вздохом, ни рыданием. Но еще больше, чем рыдание или вздох, он говорил о мучительном беспокойстве.

— Ох, Мэгги… — горестно прошептала она. — Что ты делаешь? Не лучше ли поостеречься?..

Она остановилась возле ограды и, облокотившись на калитку, стала смотреть куда-то вверх, к звездам. Всеми помыслами она унеслась в безбрежные дали чистого осеннего неба. Похоже, это была последняя чистота и последняя еще жаркая ночь.

Усыпанное звездами ночное небо казалось огромным куском темного бархата. И в его глубине звезды сияли так ослепительно ярко, что даже освещали землю.

Вокруг стояла полная тьма, такая густая, что Мэгги, знавшая здесь каждую выбоину и каждый камень, шла к ограде, осторожно ступая по земле. И даже свет звезд не помогал.

29

Обширные ровные луга тоже как будто уснули в этот поздний час. Выжженная солнцем, золотистая и словно подстриженная трава походила на ворсистый ковер. Среди этой растительности булыжники не остывали ни днем, ни ночью, и в сумерки от них поднимались в ночное небо горячие испарения — весь зной, накопившийся за долгие жаркие дни.

Огромные пустынные поля, согретые теплым дыханием, ширились амфитеатром под безмятежным небом.

Мэгги думала о том, как мелко и неприметно все, что знаешь, в сравнении с тем, что существует там, наверху. Как все-таки тяжела жизнь здесь, на земле! Нужно пробираться вперед ощупью, медленными шагами, и каждую минуту нужно вот-вот ожидать разочарования.

Ее воображение разыгралось. Она рисовала перед собой картины то своего не слишком счастливого прошлого, то воображаемого и совсем уж неопределенного будущего. Нет, все-таки то, что ждет ее, должно быть прекрасным. Иначе нет смысла что-либо менять.

Несколько минут она стояла молча, не шевелясь, устремив глаза к мириадам миров, светившихся на темном небе. Падающая звезда пересекла огненной линией созвездие Кассиопеи. Там, наверху, над ней медленно вращалась вокруг своей оси сверкающая Вселенная, торжественная и великолепная, а с земли, погруженной во мрак, поднималось мягкое дуновение, словно нежное, теплое дыхание уснувшей женщины.

Мэгги уже знала, что не боится жизни. Она будет идти вперед, идти во что бы то ни стало, вместе с тем, что движется непрерывно. Нужно просто любить жизнь, и тогда она отплатит тебе тем же.

Дрохеда окружила ее ночной тишиной, легкими тенями возвышавшихся вокруг деревьев, откуда едва доносилось печальное бормотание речушки. Усыпанное звездами необъятное небо, раскинувшееся над ее головой, казалось, чуть побледнело, хотя стоял глубокий вечер.

Вернувшись в свою комнату, Мэгги еще долго сидела в кресле у окна, пытаясь понять, что с ней происходит и что ее ожидает завтра. Она с удивлением отметила, что в этом пробуждении к жизни виновата как будто не сама она, а какая-то другая, властная и чувственная женщина, которой она не знала и которой была вынуждена повиноваться. Глухие сомнения мучили ее.

Пробило полночь. Мэгги заставила себя лечь. Но когда она очутилась в постели, ее начали терзать мысли о том, что она поступает как-то неправильно, опрометчиво; с полчаса она ворочалась в полудреме, как на раскаленных углях. Ее преследовали все новые и новые образы, распаленные бессонницей. Ральф, Дэн, Дик, Люк, ухмыляющийся Джимси, Фиона, которая еще неизвестно что скажет, маленькая Дженнифер, бегающая с ободранными коленками по двору… Джозеф… Джозеф Уилкинсон… Что же делать? Может быть, лучше отказаться, пока все это не зашло еще слишком далеко.

И снова — нет, нет, она не будет сдаваться. Она слишком сильна и независима. Если понадобится, она уедет из Дрохеды и будет жить одна, или лучше вдвоем с Дженнифер. Она попросит Джастину оставить девочку с ней, и им больше никого не надо будет. Они уедут в Сидней, в Мельбурн или в Канберру. Может быть, отправятся куда-нибудь поближе к Большому Коралловому рифу, а может быть, останутся в Новом Южном Уэльсе. Сейчас это не имело особенного значения. Мэгги все больше и больше убеждалась в том, что должна поступать так, как ей подсказывает сердце. Все остальное будет насилием над самой собой и не принесет ей облегчения. У нее появился шанс, и она должна использовать его. А что подумают при этом братья и мать, уже не имело особенного значения. Главное — действовать.

С этими мыслями она уснула и без единого видения проспала до шести часов утра.

30

После отъезда Лиона в Бонн Джастина ощутила еще больший приступ одиночества, чем когда-либо до этого. Все прежние подозрения и сомнения вдруг снова охватили сердце, и она проводила все более долгие апрельские, а затем и майские вечера у окна, наблюдая за шумевшим жизнью и суетой Лондоном.

Порой ей казалось, что все исчезло навсегда и больше никогда не вернется. Но потом Лион звонил, говорил ей слова любви, и все проходило. Но не надолго.

Теперь Джастина каждый вечер проводила дома, ожидая только одного — звонка из Бонна. Иногда Лион не давал о себе знать, и тогда боль и сомнение с новой силой возникали у нее в душе.

Май был сырым и порой даже прохладным, налетавшие с Северного моря ветры приносили с собой прохладу, которая, однако, длилась недолго: весеннее солнце, выходившее из-за туч, снова нагревало воздух, и Джастина проводила долгие дневные часы в парках и маленьких кафе.

В театре приближалась премьера. Собственно, театральный сезон уже закончился, однако некоторые спектакли еще шли, а работа над пьесой «Девственница в объятиях грешника» подходила к концу.

Иногда Джастине позванивала ее прежняя гримерша, которая сейчас работала с Констанцией Шерард. Судя по ее рассказам, Клайд был в восторге от новой исполнительницы. Каждый день по несколько раз он повторял, что эта премьера в его театре станет гвоздем театрального сезона в Лондоне.

Похоже, что эта Констанция Шерард действительно была хорошей актрисой, потому что Джастине было известно — если Клайд чувствует удачу, он звонит об этом на каждом углу.

Иногда позванивал Марк Симпсон. Его оценки театрального дара Констанции Шерард были более сдержанными, однако, зная Марка, Джастина могла ни секунды не сомневаться в том, что и он вполне удовлетворен работой с новой партнершей. Марк часто приглашал Джастину посетить репетиции, однако она каждый раз отказывалась. У нее не было никакого желания наблюдать за тем, как юная особа с большими ангельскими глазами роет ей могилу.

Однажды после звонка Марка, когда был еще не слишком поздний вечер, Джастина сидела в кресле у окна и, задумчиво подперев ладонью подбородок, смотрела на город.

Воздух был полон влажной мягкости. Джастина открыла окно и, глубоко вдыхая свежий воздух, разглядывала изрезанную линию горизонта. Совсем недавно прошел дождь, и стекла окна с внутренней стороны были покрыты едва видным налетом. Кое-где вдали омытые ливнем здания блестели, словно полированные металлические зеркала. Ряды чистеньких и опрятных домов с бледными фасадами среди крыш казались бельем, разостланным на траве лугов.

Солнце еще не зашло, и над городом было светло.

Молочно-белое сияние сквозило и закрыло тучи еще туманившей город дымкой. Тучи постепенно уходили, и над городом чувствовалась несмелая веселость — кое-где небо было готово рассмеяться. После бурного порывистого ливня улицы вновь ожили и зашумели. Рассекая колесами лужи на мостовых, по Парк-Лейн катились автомобили; прохожие, весело перебрасываясь между собой шутками, не спеша гуляли вдоль богатых фасадов домов. Зонтики закрывались, укрывавшиеся под деревьями прохожие перебирались с одного тротуара на другой среди разливов луж, постепенно стекавших в отверстия водостока.

И вдруг тень, постепенно разраставшаяся на горизонте, заставила Джастину поднять голову. Она ощутила над собой веяние распростертых крыльев гигантской птицы.

Сначала она не увидела ничего, небо оставалось чистым. Но вот из-за угла крыши выплыло темное пятно, расширилось, охватило небо. Это была новая туча, принесенная яростно налетевшим западным ветром. Свет быстро померк, город стал темным в мертвенно-бледном озарении, окрасившем фасады домов в тона старой ржавчины. Почти тотчас же начался дождь.

Улицы снова вымерли. Зонтики прохожий выворачивались наизнанку, гуляющие метнулись кто куда, разлетелись, как соломинки. Какая-то пожилая дама обеими руками удерживала развевавшийся в стороны плащ, в то время как дождь мощной струей, словно из водосточной трубы, поливал ее сверху. По неистовому бегу дождевого потока, ринувшегося на Лондон, можно было проследить полет тучи. Полоса дождя неслась вдоль Темзы, словно лошадь, закусившая удила. Водяная пыль с невероятной быстротой мчалась белым дымком у самой земли.

Пронесшись по пригородам, дождь ворвался в короткие извилистые улочки Сити, одним прыжком заполнил обширное пространство, пустые площади, безлюдные перекрестки. В несколько секунд за этой все более уплотнявшейся тканью город побледнел и как будто истаял, словно от глубокого неба до земли вкось задернулся занавес. Поднимались пары, плеск дождя, все нарастая, ревел оглушительным шумом перетряхиваемого железного лома.

Ошеломленная этим грохотом, Джастина немного отодвинулась. Ей казалось, что перед ней выросла белая стена, но ей вдруг захотелось прикоснуться к этому дождю. Опершись на подоконник, Джастина вытянула руку, чтобы ощутить, как тяжелые холодные капли разбиваются о ее ладонь.

— Ливень, Ливень…

Дождь напомнил ей о Лионе. Ливень… Так ласково любила называть его она. Наверное, больше никому в голову бы не пришло так исказить его имя. А может быть, пришло. Может быть, у него все-таки кто-то есть. Почему же он так редко стал приезжать в Лондон с тех пор, как они поженились? Неужели во всем виновата загруженность делами? А может быть, раньше она просто не обращала внимания на то, что видятся-то они не так уж и часто. Да, она встречала его раз в месяц, и ей казалось это вполне достаточно. Потом встречи были чаще: раз в две недели, раз в неделю. Но ни разу не бывало такого, чтобы она видела его каждый день. Да, он не хотел брать ее с собой в Германию, и это ее вполне удовлетворяло. Она была твердо намерена продолжать театральную карьеру до тех пор, пока ее будет притягивать сцена.

Но вдруг все кончилось. И с чем же она теперь осталась? Театра нет, муж есть, но только формально. Каждый раз, когда он особенно нужен, его нет рядом. Каждый раз, когда она особенно страдает от одиночества, он где-то далеко-далеко, и нет никакой возможности увидеться с ним, обнять его, поцеловать, прижаться к его широкой крепкой груди, положить голову на плечо.

Только сейчас Джастина начала понимать, что чувствовала ее мать, когда, глубоко любя Ральфа де Брикассара, она была вынуждена проводить долгие дни, недели и месяцы вдали от него. А ведь ей наверняка было труднее. Джастина хотя бы замужем, а Мэгги вынуждена была смириться с тем, что ее возлюбленный посвятил свою жизнь служению Богу. У Мэгги вообще не было никаких шансов на то, чтобы хоть когда-нибудь в будущем соединиться с ним супружескими узами.

Джастине повезло больше. Она была замужем и уже хотя бы таким образом могла реализовать свое чувство. Правда, так же как, Ральф был предан Богу, Лион целиком захвачен политикой. С тех пор как он оставил бизнес, все его мысли были посвящены только этой пожилой даме.

От этих мыслей сердце Джастины сжималось несказанной тоской, ей становилось больно, и, стараясь отвлечься, она снова и снова смотрела на высившийся перед ней город.

Дождь редел. Закрывавшая Лондон завеса местами становилась прозрачной. Первым проглянул шпиль Святого Мартина, легкий и зыбкий среди сверкающего трепета ливня. Потом из отхлынувшего потока стали вырисовываться кварталы. С крыш лила вода. Город, казалось, вновь выступил из наводнения, хотя широкие разливы воды еще наполняли улицы туманом.

Но вдруг сверкнуло пламя — сквозь ливень прорезался солнечный луч. Тогда на мгновение грустные складки на лице Джастины разгладились, и сверкнула улыбка.

Дождь уже не лил на центр города, он хлестал в дальние пригороды. Было видно, как капли летели стальными стрелами, тонкими и частыми, сверкающими на солнце.

Справа загоралась радуга. По мере того как луч света ширился, розовые и голубые мазки пестро размалевывали горизонт будто на детской акварели.

Небо запылало. Казалось, на хрустальный город сыплются золотые хлопья. Но луч угас, надвинулась туча, и улыбка на лице Джастины снова померкла. Под свинцовым небом всюду с протяжным рыдающим звуком лилась вода.

Джастину охватил новый приступ тоски, который усиливался по мере того, как ухудшалась погода.

Над Лондоном в предчувствии новой бури распростерлось тревожное ожидание. В потемневшем воздухе нависли тяжелые тучи. В глубине сердца Джастина почувствовала острую боль, и в тот же миг разразилась буря.

В отягощенном тревожным ожиданием воздухе над почерневшим городом провыл ветер. Послышался протяжный треск. Это бились об асфальт ссыпавшиеся с крыши черепицы, гремели о мостовую сорванные ветром дымовые и водосточные трубы.

Наступило мгновенное затишье. Потом снова пронесся ветер, наполнив горизонт таким гигантским вздохом, что океан крыш, потрясенный, казалось, вздыбился волнами и исчез в вихре.

Несколько минут царил хаос. Огромные тучи расползались чернильными пятнами, бежали среди более мелких туч, рассеянных и плывших по ветру подобно лохмотьям, разорванным и уносимым бурей нитка по нитке.

Две тучи набросились одна на другую и разбились в куски, усыпав обломками огромный, залитый медью горизонт. И каждый раз, когда ураган метался по небу таким образом, дуя со всех концов сразу, в воздухе схватывались армии, рушились огромные глыбы, нависшие обломки которых, казалось, вот-вот раздавят Лондон.

Дождь еще не начинался. Внезапно над центром города прорвалась туча. Водяной смерч двинулся над Темзой.

Джастина сейчас не видела Темзу, но это зрелище могло бы посеять в ней лишь еще больший ужас: зеленая лента реки, унизанная и замутненная всплесками капель, превращалась в поток грязи. Один за другим за полосой ливня то исчезали, то появлялись мосты, вырисовываясь в тумане легкими сузившимися дугами. А вдоль обоих берегов пустынные набережные исступленно трясли своими деревьями вдоль серой линии тротуаров.

В глубине, над небоскребами Сити, из раздвоившейся тучи хлынул такой поток воды, что затопил деловую часть города. Только башни небоскребов плыли в просвете над затонувшим кварталом, подобно обломкам кораблекрушения.

Но небо уже разверзлось со всех сторон. Несколько раз казалось, что центральная часть города совершенно исчезла, первая волна ливня ринулась на дальнее предместье, расширяясь, захватывая шпили многочисленных соборов, белевшие над водяными потоками. Две другие волны одна за другой залили Сити и Тауэр.

Порой можно было различить купол Британского музея, дымившийся в брызгах дождя, церковь Святого Георга, шпиль которой катился в глубине тумана подобно потухшей луне. Церковь Святой Маргариты, чья вытянутая кровля походила на свежевымытые плиты разрушенной паперти, а позади них высилась исполинская затонувшая громада Вестминстерского аббатства, вызывая в памяти образ застрявшего между двух скал корабля со сбитыми мачтами, сопротивляющегося бешеному натиску бури.

На дальнем конце города, затуманенном водяной пылью, неясно виднелись несколько острых шпилей и башен далеких церквей. Они вырисовывались смягченными, тающими во влажном воздухе контурами.

Туча расширилась. Повсюду хлестали потоки воды, грозя затопить нижние этажи. И тут уже волны дождя стали налетать во все концы города.

Казалось, небо кинулось на землю. Улицы утопали, идя ко дну, и снова всплывали в порывах, стремительность которых словно возвещала гибель города. Слышался непрерывный рокот, голос разлившихся ручьев, шум воды, низвергавшейся в сточные каналы.

Над Лондоном, забрызганным слякотью, всюду окрасившимся под дождем в грязно-желтый цвет, тучи бахромились, бледнели мертвенной, однообразно разлитой бледностью, без единой щели или пятна. Дождь мельчал, прямой и острый. И когда налетал вихрь, серые полоски дождя изгибались широкими волнами.

Было слышно, как косые, почти горизонтально падавшие капли со свистом хлестали стены. Ветер спадал — и косые струи дождя опять выпрямлялись, упорно и спокойно заливая землю на огромной площади. И гигантский город, словно разрушенный и умерший после исступленной последней судороги, распростерся полем разметанных глыб под тусклым небом.

Перед лицом затопленного Лондона Джастина почувствовала бесконечную усталость, обессиленная, она была заполнена отчаянием, погружавшим ее в непроглядную тьму. Она сцепила руки, перекинутые через перекладину окна, опустила на них голову и широко раскрытыми глазами наблюдала за ливнем.

Дождь шел по-прежнему. Бледное небо истаивало водой. Провеял последний порыв ветра. Слышался монотонный рокот. Безраздельно властвующий дождь среди торжественной неподвижности бичевал без конца завоеванный им город, безмолвный и пустынный. За исчерченным хрусталем этого потопа смутно виднелся Лондон — призрак, трепетные очертания которого, казалось, растворялись в струящихся водах.

Теперь он навевал на Джастину лишь усталость, тревожное ожидание и все то неведомое, что таилось в будущем.

По-прежнему лил дождь. Который мог быть час? Джастина сейчас не сумела бы этого сказать. Наверняка приближалась ночь, но обернуться и посмотреть назад на стену, где висели часы, она не могла — это казалось ей слишком утомительным.

Время шло. Каждая минута, казалось, несла с собой столетие. Дождь падал без перерыва все тем же спокойным падением, как будто чувствуя, что у него достаточно времени — вся вечность, чтобы утопить равнину, на которой стоял гигантский город.

Лондон растаял на горизонте как призрак города. Небо расплывалось в мутном хаосе пространств, серый дождь падал все с тем же упорством.

Охваченная невероятной усталостью, Джастина закрыла окно и, еле добравшись до постели, рухнула на подушку.

Все, она больше не может оставаться здесь, в этом огромном, как спрут, Лондоне. Каждая лишняя минута, которую она проводила здесь без Лиона, приносила ей все новые и новые огорчения, все новую и новую печаль. Она была готова бежать отсюда куда угодно: в Париж, Рим, Вену, только не оставаться здесь. Этот город начал пугать ее.

К Джастине вернулось ощущение из времени младенческих страхов, когда ее пугали дикой собакой динго, и она оглядывалась вокруг, не видя ее — ей чудилось во мраке нечто притаившееся, чтобы кинуться на нее. Именно таким она сейчас ощущала этот гигантский город, который дышал на нее в эту слякотную пору запахом одиночества.

Усилившийся ливень падал с протяжным воплем. Комната была пуста и безмолвна, и огромное зеркало в дальнем углу лишний раз напоминало Джастине о том, что она одна.

Здесь в Лондоне ее уже больше ничто не держало — ни театр, ни этот дом на Парк-Лейн, ни знакомые и друзья. Она вдруг почувствовала себя совершенно свободной от всего, что осталось у нее за плечами после тех лет, которые она провела здесь. Она только должна дождаться следующего звонка Лиона. Он обязательно поймет ее. Причиной тому было глубокое одиночество.

Семейная жизнь не складывается, театр отвернулся от нее, родной дом остался далеко вдали.

Сейчас Джастина чувствовала себя человеком без родины. А главное — ее покинула надежда. Нет ничего, что связывает ее с прошлым, а еще хуже — с будущим.

Она достаточно обеспечена, чтобы позволить себе путешествовать. Да, нужно уехать. Может быть, это ошибка, может быть, нужно предпринять что-то другое — вернуться на сцену, снова поверить в то, что ее ожидает счастливая жизнь… Может быть… Но сейчас у нее не было сил для того, чтобы начать жизнь по-иному здесь, в Лондоне. Только бесконечная усталость, только бесконечное разочарование.

Может быть, уехав отсюда, увидев что-то новое, неведомое, пройдя по каким-то другим, узким или широким, улицам, маленьким или большим площадям, она ощутит в себе и какие-то новые жизненные силы. Кто знает?

Если не получилось здесь, то, может быть, получится где-то вдали. На родину ей возвращаться не хотелось. Там было все известное, пройденное и забытое. Возвращаться к нему Джастина не испытывала никакого желания. Конечно, Дрохеда может успокоить, но она не вернет утраченного равновесия. Мать, наверное, до сих пор живет ощущением утраченного, а прибавлять к этому свои разочарования, свою боль означало только разрушить самую хрупкую, самую последнюю надежду.

Возможно, если бы был жив Дэн, все складывалось бы совсем по-другому. Даже в такой ситуации он смог бы посоветовать Джастине, как поступить, что предпринять, где найти выход. Он всегда находил силу в Боге. Но Джастина на это не способна. Она слишком свободна, слишком независима, для того чтобы полагаться на Бога. Она может найти внутреннюю опору только в самой себе.

А для этого нужно уехать, уехать как можно скорее и дальше отсюда. Лондон медленно и неуклонно убивал ее. Здесь не было ничего, что могло бы подсказать ей выход. Здесь ей были уготованы только одиночество, ночь и дождь.

Все, решено. Осталось только собрать вещи, предупредить Лиона и решить, куда ехать. Остальное покажет будущее.

Наконец-то решившись, Джастина уснула мертвым, свинцовым сном. Только сон сейчас смог принести ей облегчение и заставить забыть о сомнениях. Она замерла в тяжелом долгом забытьи, а вода за окном по-прежнему лила и лила.

Но Джастина уже не слышала хлеставшего вокруг нее ливня и не видела пляшущего вдоль луж отсвета фонарей.

31

В воскресное утро запомнилось Джозефу Уилкинсону главным образом по утомительному и скучному ритуалу открывания и закрывания ворот. Казалось, на пути до Дрохеды их было бесчисленное множество. И всякий раз приходилось останавливаться, отворять ворота, проезжать и снова останавливаться перед следующими воротами. Как ни странно, но не было ни одних ворот, которые оказались бы незапертыми. Очевидно, это было таким же ритуалом для всех окрестных жителей: остановиться, открыть ворота, проехать, закрыть ворота и ехать дальше. Хорошо еще, что в машине с Уилкинсоном ехали двое телохранителей, один из которых одновременно исполнял обязанности шофера.

Самому Джозефу не приходилось выходить из машины, хотя при его возрасте и здоровье это было бы для него не слишком затруднительно.

Вокруг были признаки надвигающейся осени: узкие листья высоких эвкалиптов, окружавших временами дорогу, словно выстроившиеся в торжественном карауле солдаты, покрылись каким-то белесым налетом, словно сединой. Вместе с эвкалиптами и самшитом приготовились к наступлению холодов и перечные деревья.

Наконец черный «роллс-ройс» миновал последние ворота и, проехав милю через зеленый луг, остановился рядом с двухэтажным георгианским особняком, сложенным из плит кремового песчаника с черными ставнями на больших окнах с узорчатым переплетом. Крыша веранды и стены дома были обвиты сетью зеленой листвы, делая дом похожим на мохнатый шатер.

— Да, неплохо, — проговорил вполголоса Джозеф Уилкинсон, выходя из машины и разглядывая особняк вместе с окружающими его одноэтажными строениями, которых обычно не увидишь рядом с английскими усадьбами. Несмотря на британский стиль, в котором были сделаны заботливо ухоженные газоны, во всей архитектуре поместья чувствовалось, что построено оно было австралийцами и для австралийцев.

Уилкинсон, хоть и привык к роскошным особнякам австралийской знати, был немало удивлен, встретив в сельской глуши такое кричащее проявление архитектурного буйства.

Не меньше генерал-губернатора были удивлены и его телохранители, которые, сняв темные очки, внимательно разглядывали огромную веранду, окружавшую дом, резные ставни черного дерева на окнах, огромные высокие эвкалипты, опоясавшие поместье гигантской зеленой изгородью, и огромные заросли розовых кустов.

— Ну и дела, — сказал Джонни своему напарнику, — вот уж не подумал бы, что эти овцеводы могут жить в такой роскоши. Видно, немало денег приносит им шерсть.

— Хм, а ты что думал? На тебе, между прочим, пиджак тоже не из синтетики.

Услышав шум подъезжающей машины, Мэгги вышла на крыльцо. На ней было одето внешне скромное, но дорогое платье из шелка горчичного цвета с высоким горлом и длинными рукавами. На плечи она накинула тонкую вязаную шаль, которую придерживала руками. Следом за ней вышли Боб, Джек и Джимс. Они знали, что к ним приедет какая-то важная государственная особа, и внутренне настроились встречать целый караван машин с огромным количеством сопровождающих, хотя Мэгги и предупреждала их о том, что приедет только один человек вместе с двумя телохранителями.

Улыбаясь, Джозеф подошел к крыльцу. Церемонно поклонившись, он сказал:

— Здравствуйте, Мэгги Джоунс, здравствуйте, господа. Сознаюсь, что не ожидал увидеть в такой глубинке столь внушительную усадьбу.

— Познакомьтесь, — сказала Мэгги, — это Джозеф Уилкинсон. А это мои братья: Боб, Джек и Джимс. У меня есть еще двое братьев, — добавила она, поворачиваясь к Уилкинсону, — Хьюги и Фрэнк, но сейчас их нет дома. Хьюги отправился по неотложному делу на дальнее пастбище, а Фрэнк поехал в Джиленбоун, чтобы поприсутствовать на утренней службе. Надеюсь, что вы увидитесь с ним сегодня.

— А где ваша мать и внучка? — спросил Джозеф.

— Маме тяжело двигаться, она сейчас в гостиной, а Дженнифер готовится к выходу.

Джозеф по очереди поздоровался с братьями Мэгги и, представив им своих молчаливых спутников, отправился вслед за Мэгги в дом.

Он прошел по просторной полутемной прихожей, где пол был выложен мраморной плиткой и поблескивали медные перила широкой лестницы. Мэгги широко распахнула перед ним дверь в гостиную и жестом пригласила его войти.

Фиона сидела в кресле у высокого, от пола до потолка, раскрытого окна с чашкой травяного чая в руках.

По поведению Джозефа Уилкинсона было видно, что он удивлен не только внешним видом усадьбы, но и ее внутренним убранством. Осторожно ступая по шикарному французскому ковру, он так высоко поднимал ноги, словно боялся зацепиться за ворс и упасть.

— Это моя мать, Фиона, — сказала Мэгги, подводя к ней генерал-губернатора. — Мистер Джозеф Уилкинсон. Он занимает важный пост в правительстве.

Она намеренно решила не говорить родным всю правду, чтобы не поднимать лишнего шума. Фиона, зрение которой уже давно было не тем, что в молодости, подслеповато морщась, изучила внешность представленного ей мужчины и, удовлетворенно улыбнувшись, протянула ему ссохшуюся, покрытую коричневыми пятнами старости руку. Не делая никаких исключений, Уилкинсон нагнулся и поцеловал руку, обтянутую морщинистой шершавой кожей.

— Очень приятно.

— Вы никогда не бывали в наших краях? — спросила Фиона.

— Нет, здесь прежде не приходилось. Правда, моя жена была родом из Броукен-Хилла, это примерно в двухстах милях отсюда. Почти на западной границе штата.

Фиона кивнула:

— Да, я знаю. Мэгги рассказывала мне. Вы провели все утро в дороге?

— Да. Но не могу сказать, что устал. Единственное, что меня слегка утомило, — это большое количество ворот по дороге от Джиленбоуна до вашей усадьбы.

Фиона рассмеялась старческим, скрипучим, как рассохшееся кресло-качалка, голосом.

— Помнится, на это жаловался даже преподобный де Брикассар, — сказала она. — Что ж, ничего не поделаешь. Здесь так было всегда. Я думаю, что вам нужно пройти в столовую. Мэгги еще со вчерашнего дня была занята приготовлением торжественного обеда. Кстати, она вам говорила, наверное, сегодня в Джиленбоуне праздник, и после обеда молодежь собирается ехать туда.

Уилкинсон понял, что под словом «молодежь» Фиона имеет в виду собственных детей. Он не смог удержать озорной улыбки, потому что подумал, что с точки зрения этой старухи вполне имеет право назвать молодежью и себя. Отхлебывая чай, Фиона смотрела на человека, который вдохнул новую жизнь в ее, уже казалось, угасшую дочь. Да, он действительно интересный. Высокий, статный, лицо не такое тонкое, как у Ральфа, но глаза не менее выразительные. Что ж, вполне подходит для Мэгги. Можно спокойно сказать, что это ее тип мужчины. Судя по тому, как она расцвела, этот Джозеф Уилкинсон для нее не просто случайный знакомый. Тем лучше. Раз уж так получилось с Диком… В конце концов, Мэгги еще совсем не старуха, вполне способна влюбиться. Да, странно звучит… В пятьдесят пять лет — любовь. А с другой стороны — а почему бы и нет? Все-таки лучше, чем с тоской бродить вокруг дома или целыми часами сидеть в плетеном кресле среди кустов роз. Да, я знаю, почему она там сидела, глядя на розовые и красные бутоны. Слишком уж они напоминали ей кардинальскую сутану. Ей бы отвлечься, позабыть обо всем этом, а она каждый день как на караул ходит к этим цветам. Только вчера отвлеклась, занятая подготовкой к встрече воскресного гостя. Ну и слава Богу. Слава Богу.

— Спасибо за то, что зашли к старухе, — сказала Фиона, снова поднося к губам чашку с травяным чаем. — Вы, видно, проголодались с дороги, ступайте, на столе накрыто. Между прочим, половину блюд делала сама Мэгги. Так что узнаете, как она готовит. Вы-то, видно, давно домашней кухней не баловались.

Благодарно кивнув, Уилкинсон последовал за Мэгги, которая проводила его в столовую. Тут подоспела и Дженнифер. Бабушка ей еще вчера вечером сказала, что к ним приедет в гости важный господин, и девочка все утро посвятила своему туалету. Теперь она вышла в новом голубом платьице и с голубым бантом в пышных волосах. Джозеф Уилкинсон с интересом и восхищением посмотрел на девочку.

— Я знаю, вас зовут Дженнифер, — сказал он, взял ее руку и поцеловал.

Дженнифер была в восторге от нового знакомого, как, впрочем, и он от нее. Джозеф с волнением подумал о том, что эта девочка могла быть и его внучкой.

Мэгги пригласила его к столу, и Уилкинсон, погладив девочку по голове, пошел за Мэгги.

Братья Клири вместе с телохранителями генерал-губернатора уже сидели за столом, и Боб, как самый главный в таких делах, разливал по небольшим рюмкам из старого стекла темно-коричневый напиток из невысокой пузатой бутылки.

— Ого, — сказал Уилкинсон, — вот уж чего не ожидал встретить в вашей глубинке, так это «чивас-ригал».

— Что ж, по-вашему, мы тут только пивом пробавляемся? — добродушно пробурчал Джимси. — Овцы наши неплохой доход приносят, а потому мы можем позволить себе хотя бы разочек в год шотландский виски двенадцатилетней выдержки. Усаживайтесь за стол, мистер Уилкинсон, а то горячее скоро остынет.

Стол был, действительно, полон самых настоящих яств: тушеные бычьи хвосты с чесночным соусом, жареный гусь, традиционный рисовый пудинг, яблочный пирог и запеченная в тесте рыба. На первое был овощной суп с гренками по-валлийски. Ко всему этому прилагался отличный шотландский виски, стоимостью в полторы сотни долларов за бутылку, и разнообразные фруктовые напитки.

После столь сытного обеда были поданы еще фруктовый торт по-австралийски, свежеиспеченные булочки и чай.

Мэгги успела шепнуть на ухо Уилкинсону о том, что никто в доме не знает его настоящей должности, а потому было бы неплохо, если бы и он об этом помалкивал.

Разумеется, братья Клири живо интересовались делами в Канберре, и гость подробно рассказывал им о тонкостях нынешней политической ситуации, а также о последних скандалах, что особенно интересовало окружающих.

Было уже два часа пополудни, когда праздничный обед подошел к концу.

— Ну что ж, — вставая из-за стола и довольно похлопывая себя по переполненному животу, сказал Джимси, — пора, видно, и в Джиленбоун ехать, пока доберемся, глядишь, и праздник закончится.

— Не бойся, — сказала Мэгги, — к вечеру там начинается самое главное — танцы.

Это заявление сестры вызвало едва ли не истерический смех у брата.

— Ишь ты, — расхохотался Джимси, — вспомнила о танцах. Мне сейчас только пиво и на скамеечку присесть. А танцуют пусть другие. В Джиленбоуне молодежи хватает.

На праздник, кроме Мэгги и Джозефа Уилкинсона, вызвались ехать только Боб и Джимси. К тому же они наотрез отказались воспользоваться «роллс-ройсом» генерал-губернатора, предпочитая свой грузовичок. Никакие доводы Мэгги о том, что после виски не стоит садиться за руль, на Боба не действовали.

— А сколько я выпил? — самоуверенно заявил он. — Сущая безделица. Да и в Джилли я пить не буду. Так, проветриться поеду. Вот Джимси может нагрузиться сколько захочет. А меня ведь ты знаешь — я никогда не беру лишнего.

Хотя эти слова брата были для Мэгги слабым утешением, ей пришлось смириться с тем, что своенравные Клири всегда поступают так, как им взбредет в голову. Она успокоила себя тем, что Боб и в самом деле выпил совсем немного и на проселочной дороге, ведущей из Дрохеды в Джиленбоун, способен разве что протаранить ворота.

— Черт с вами, что тут можно поделать, — махнула она рукой. — Только смотри, Боб, езжай поосторожнее.

— Ладно, Мэгги. Ты за нас не слишком волнуйся. К тому же тебе есть чем заняться. — Он лукаво подмигнул и, обменявшись взглядом с остальными братьями, сидевшими за столом, рассмеялся.

Уилкинсон, поблагодарив хозяйку и всех сидевших за столом за прекрасный обед, предложил Мэгги свою помощь в уборке.

Это было нечто неслыханное в Дрохеде — мужская работа есть мужская работа, женская есть женская. Джимси даже с притворным осуждением собирался что-то сказать, но, перехватив властный взгляд Боба, только протянул:

— Не стоит, Мэгги сама управится. Разве это стол? На пять минут работы.

Кряхтя после сытного обеда, братья Клири стали разбредаться по дому, а Боб вместе с Джозефом Уилкинсоном вышли во двор.

— У вас здесь замечательные места, — с искренним восхищением сказал генерал-губернатор, обводя взглядом окрестности Дрохеды, покрытые почти выгоревшей на солнце травой.

— Жаль, что вы приехали к нам осенью, — сказал Боб, — посмотрели бы вы, что здесь творится летом. Настоящий рай на земле, да и только.

Они успели обменяться только несколькими фразами о Дрохеде, когда на пороге показалась Мэгги, торопливо поправлявшая на плечах сетчатую шаль.

— Я готова, — с улыбкой обратилась она к Уилкинсону. — Можно ехать.

Путь от Дрохеды до Джиленбоуна на сей раз показался Мэгги совсем коротким. Она почти ничего не говорила сама, только с огромным любопытством слушала своего собеседника, который рассказывал ей о своей молодости в Англии, годах войны, которую он провел добровольцем в батарее береговой обороны, и о том, как складывалась его жизнь в Австралии после назначения сюда на должность генерал-губернатора. Уилкинсон рассказывал обо всем подробно и откровенно. Правда, не слишком охотно рассказывал о годах супружеской жизни с Патрицией. Как всякий мужчина, он понимал, что женщине не слишком интересно знать о своей предшественнице.

В пять часов пополудни они уже приехали в Джиленбоун и, остановив машину на главной площади, вышли из «роллс-ройса». На улицах было много гуляющих, и те из жителей городка, которые знали Мэгги, были удивлены, видя ее в прекрасном настроении и улыбающейся. Наверное, никогда за последний десяток лет она не была так хороша. Казалось, обаяния в ней сейчас хватило бы на двадцать новых побед. Грусть, слишком заметная в ней, когда она приезжала из Дрохеды, чтобы посетить церковь, теперь была замаскирована и смягчена ее сегодняшним нарядом, каким-то словно бы туманным, без единой жесткой линии, так что ее лицо выглядывало из платья, как из нежного облака, без заметной черты между телом и одеждой.

Дневная жара начала спадать, и Мэгги шагала вместе с Джозефом Уилкинсоном под руку по направлению к еще зеленой лужайке за домами.

Это место, выбранное для Джиленбоунского празднества, было одним из тех травяных оазисов, которые часто встречаются на черноземных равнинах Нового Южного Уэльса. Ни коровы, ни овцы не тревожили зеленый покров лужайки, и травянистый ковер нигде не был нарушен.

Здесь уже началось всеобщее веселье, залихватские звуки Джиленбоунского оркестра безошибочно вели гуляющих к месту празднества. Вскоре Мэгги и Джозеф увидели и самих музыкантов. Они сидели на ломовом полке, синем, с красными колесами, отмытом и отчищенном до блеска и украшенном арками из прутьев, к которым были прикреплены цветы и зеленые ветки. Прямо перед полком танцевало около двадцати пар — это был главный, или срединный, круг. А по бокам танцевало еще несколько малых кругов из гостей попроще, вращательные эволюции которых не всегда совпадали с тактом.

Все молодые парни носили голубые или белые розетки и с раскрасневшимися лицами напропалую отплясывали перед девушками. А те от возбуждения и быстрой пляски заливались таким румянцем, что рядом с ним бледнели их многочисленные розовые банты. Красотки с длинными буклями, красотки с короткими кудряшками, красотки с локонами, кокетливо спущенными на щеку, красотки с косами — все кружились и кружились без устали. И можно было только подивиться, как удалось в такой, казалось, малонаселенной округе набрать столько приятных молодых женщин, сходных по росту, годам и расположению духа.

На заднем плане какой-то счастливый смертный плясал в одиночку, с закрытыми глазами, в полном забвении от всего окружающего. В стороне под остриженным терном был разложен костер, и над ним рядком висели три котла. Тут же чуть подальше стоял стол, за которым пожилые дамы разливали чай, и среди них Мэгги встретила несколько знакомых и приветствовала их кивком головы.

Мэгги вдруг почувствовала какое-то смущение, словно опасалась, что ее неправильно поймут. Ну да, в ее-то возрасте — и с новым хахалем! Для многих простых жителей Джиленбоуна это было бы хорошим поводом для шуток. Присоединиться к празднику стало для Мэгги непростым делом, хотя, конечно, если бы она вместе с Джозефом подошла, веселые матроны предложили бы ей чаю и всячески обласкали свою давнюю знакомую. Они с Джозефом остановились в стороне от основного празднества и, обмениваясь короткими замечаниями о танцующих парах, наблюдали за молодежью.

Порой им казалось, что цивилизация сюда даже и не добралась, все на этом празднике выглядело так, как будто происходило не в шестьдесят девятом году двадцатого столетия, а в середине девятнадцатого века. Незамысловатые, но веселые мелодии, простые деревенские танцы, чай, пиво — наверное, так веселились первые английские переселенцы, прибывшие в Новый Южный Уэльс. Прошло уже часа полтора с тех пор, как они приехали в Джиленбоун, и солнце уже клонилось к закату. А оркестр тем временем играл с еще большим, если это возможно, энтузиазмом. С другой стороны неба уже поднималась круглая желтая луна, правда, еще не имея силы перебороть своими лучами оранжевый свет на западе. Танцы шли по-прежнему, но теперь собралось больше зрителей, пришедших любопытства ради. Они стояли кольцом вокруг танцующих, и на Мэгги с Джозефом уже мало кто обращал внимание.

Столько чувственных эмоций, сколько целая округа тратила по мелочам за весь год, сейчас сосредоточилось, как вскипающий бурун, на этой малой площадке и на несколько часов времени. Несколько десятков этих кружащихся пар вились так, как не доводилось им виться ни разу за все двенадцать месяцев, прошедших с прошлогоднего такого же увеселения. На время язычество возродилось в их сердцах, радость жизни стала их единственным законом, и они не поклонялись ничему, кроме самих себя.

Многим ли из этих объятий, страстных, но временных, суждено стать постоянными — этот вопрос, возможно, задавал себе кое-кто из тех, кто сейчас обнимались, равно как и Мэгги, которая на них смотрела. Она уже начинала завидовать их пируэтам, жаждала тех надежд и того счастья, которое магия танца зажигала в их сердцах.

Тем неожиданнее для нее было услышать из уст Джозефа тихие слова:

— Вы любите танцевать?

Она на мгновение замерла.

— Я так давно этого не делала, что даже и не знаю, что вам ответить.

— Хотите потанцевать со мной?

— Очень приятно было бы встряхнуться. Но не покажется ли это странным для женщины в моем возрасте?

Уилкинсон улыбнулся, пожал плечами:

— А что странного в том, что пожилым людям тоже хочется потанцевать?

Мэгги и вправду не знала, что ответить. Рассеянно глядя на извивы хоровода, она пробормотала:

— Пожалуй…

— Если вы стесняетесь, то мы можем потанцевать где-нибудь вдали от главного круга. Но я бы, честно говоря, хотел попробовать свои силы и рискнуть поплясать вместе с молодыми.

Она протянула руку, и это было молчаливым согласием на его предложение.

Уилкинсон взял ее ладонь и, обойдя круг танцующих, стал в конце их вереницы. Через две минуты они уже выполняли очередную фигуру, постепенно передвигаясь вперед к голове хоровода, и пока они двигались от хвоста к середине, Мэгги не раз каялась, что уступила его уговорам. Но, двигаясь от середины к голове, она уже убеждала себя, что совершает пусть и неожиданный для самой себя, но вполне естественный поступок. А уж когда пошли без роздыха повороты, скольжения, пируэты, к чему их обязывала позиция в голове хоровода, то кровь у Мэгги разгорелась, и для долгих раздумий не хватало времени.

Сквозь вереницу в двадцать пар они пробирались своим извилистым путем, и новая жизнь закипала в ее жилах. Бледный вечерний свет усиливал обаяние этой минуты. Есть такая степень и такой оттенок света, который имеет свойство колебать душевное равновесие и давать опасное преобладание нежным чувствам. В сочетании с движением он очень быстро доводит их до высшей точки, в то время как разум, наоборот, становится сонным и невосприимчивым. И такой свет сочился сейчас с полного диска на этих двоих.

Наверняка все танцующие девушки испытывали какие-то похожие чувства. Но Мэгги, которой в своей жизни пришлось пережить многое, — сильнее всех.

Трава у них под ногами уже была выбита и стерта, твердая утоптанная поверхность, если смотреть наискосок по направлению к лунным лучам, сияла, как полированный стол. Воздух был совершенно неподвижен. Флаг над полком с музыкантами словно прилип к древку, а сами музыканты виднелись, как темные контуры на фоне неба, за исключением тех моментов, когда раструбы тромбона, серпинта и английского рожка вдруг вспыхивали, словно огромные глаза, в черноте их фигур.

Нарядные платья девушек утратили свои разнообразные дневные оттенки и все казались туманно-светлыми. Мэгги плыла и плыла по кругу, поддерживаемая рукой Джозефа, с лицом, застывшим и невыразительным, как у статуи. Душа ускользнула из ее черт и забыла их, и они остались пустые и спокойные, какими всегда бывают, когда чувства превышают их способность выражения.

Джозеф был так близко к ней, что она даже боялась об этом думать. Она чувствовала его дыхание, а он, конечно, чувствовал ее. Да, они были уже совсем немолодыми, и такие развлечения не могли продолжаться долго. А все-таки они сейчас несутся в одном ритме. Она дивилась колдовству танца, словно ощутимая граница отделяла ее переживания внутри этого круга от всего, что она испытывала вне его. Когда она начала танцевать, воздух как будто сменился, там, снаружи, осталась ее прежняя жизнь, в которой она была закована, как в полярной мерзлоте, по сравнению с тропическими ощущениями здесь. Она вступила в танец из сумрачных часов своей недавней жизни, как входят в ярко освещенную комнату после скитания в ночном лесу. Она уже начинала задыхаться, сердце ее билось в учащенном ритме от энергичного танца, но все это вместе с лунным светом становилось упоением. Может быть, Джозеф был главным составляющим в этом сладком и сложном чувстве или же танец и все окружавшие их были в этом повинны больше — это было слишком тонкое различие, которого Мэгги сейчас никак не могла бы установить.

Жители Джиленбоуна и округи уже начали задавать друг другу вопросы: кто он? И, прихлопывая в ладоши, подзадоривали единственную немолодую пару среди плясавшей молодежи. Разумеется, если бы Мэгги появилась здесь одна и стояла в стороне, ничего подобного ее бы не ожидало. Но теперь было по-другому.

Оба они вместе с Джозефом чувствовали себя помолодевшими лет на тридцать, хотя каждый пируэт, каждое движение давались им со все большим и большим трудом. Таким образом, то, что для всех было просто бодрящим движением на свежем воздухе, для этих двоих — по одинаковым причинам — стало вихрем, уносившим их в неведомое. Танец пробудил в них чувства и заставил забыть о таких условностях, как возраст и здоровье.

Но они вскоре сами напомнили о себе. Не прошло и пяти минут с того момента, как они начали танцевать, а сердце Мэгги уже готово было выскользнуть из груди.

Наконец, утомленная непрестанным движением, она повернулась, чтобы выйти из круга, в котором и так слишком долго оставалась. Джозеф отвел ее в сторону к травянистому пригорку, где стояла пустая скамейка, и, усадив ее, остался стоять рядом. С той минуты, когда он заговорил с ней перед началом танца, они больше не обменялись ни словом.

— Устали? — нежно спросил он. — Наверное, мне не следовало бы приглашать вас. Все-таки мы уже далеко не молодая пара.

Тяжело дыша, она махнула рукой.

— Нет, что вы, мне очень понравилось.

Он увидел ее блеснувшие в вечернем свете глаза, ее плохо скрытое волнение и сам с трудом смог сдержать в узде свои чувства.

Так он стоял рядом с ней несколько минут, пока наконец оба не пришли в себя после короткого, но энергичного танца. Наконец Мэгги поднялась и, мягко улыбнувшись, сказала:

— Давайте немного прогуляемся.

Они пошли рядом, осторожно ступая по уже влажной от росы траве, провожаемые отзвуками веселья, так как танцы еще продолжались. Луна уже стала яркой и серебряной, но луг за Джиленбоуном на удивление был темным и непроницаемым даже для такого освещения. Сейчас уже здесь можно было наблюдать удивительную картину — темная, гасящая все лучи полоса земли под небом, полным от зенита до горизонта белого как снег блеска. Если бы чей-то глаз смотрел на Джозефа и Мэгги сверху, с высоты, их лица среди этого темного пространства были бы как две жемчужины на столе черного дерева. Джозеф крепко держал ее под руку, уже не скрывая серьезности своих намерений по отношению к Мэгги.

Они шли медленно, держа друг друга за руки, слыша тихое ровное дыхание наступающей ночи. Каждый из них думал над тем, какой следующий шаг ему предпринять.

В этот сумеречный час на равнине вокруг Джиленбоуна только так и можно было что-нибудь делать — постепенно, обдуманно, шаг за шагом, потому что на самой равнине в это время появлялось что-то похожее на медлительное, осторожное, полное колебаний раздумье. Таково было свойство объемлющего ее в этот час покоя. Это не был абсолютный покой неподвижности, а только мнимый покой невероятно медленного движения.

Вокруг была здоровая жизнь, внешне сходная с оцепенением сна, застылость и одновременно такая полнота сил, которая свойственна разве только лесу.

Они и сами не заметили, как обошли по кругу всю западную часть Джиленбоуна и оказались на стороне города, противоположной той, где проводилось празднество.

Внезапно их взорам открылся высокий огненный язык. Веселое пламя расписывало золотом внутреннюю сторону людского круга — нескольких молодых людей, собравшихся вокруг костра. Отсветы огня отбросили на темную траву под ногами дрожащее сияние, которое редело и гасло через несколько метров.

Люди, озаренные пламенем костра, как будто стояли в каком-то верхнем ярусе мира, отдельном и независимом от темноты вокруг. Со всех сторон их словно окружала бездна. Так чудилось из-за того, что взгляд, привыкший к свету, с трудом проникал в окружавшие его черные глубины. Иногда взревевшее с внезапной силой пламя забрасывало туда быстрые отблески, словно высылало разведчиков в неведомую страну. И тогда какой-нибудь пучок высокой травы на миг ответно вспыхивал таким же красноватым огнем, а потом снова все терялось во мраке.

Это внезапно возникшее перед Мэгги и Джозефом зрелище напомнило им о каких-то сказочных, давно ушедших англосаксонских обрядах и жертвенных огнях их далеких предков — древних бриттов.

А на самом деле все объяснилось очень просто. Осенью всякого тянет разжечь костер. Это естественное побуждение человека в ту пору, когда во всей природе звучит сигнал гасить огни. Это бессознательное выражение человеческого непокорства, стихийный бунт Прометея против слепой силы, повелевшей, чтобы каждый возврат зимы приносил непогоду, холодный мрак — страдания и смерть. Надвигается черный хаос, и скованные боги земли провозглашают: «Да будет свет!»

Яркие блики и черные, как сажа, тени, падая на лица и одежду стоявших вокруг людей, придавали всей этой сцене чисто дюреровскую выразительность. Но уловить подлинный склад каждого лица было невозможно — быстрые языки пламени взвивались, кивали, разлетались в воздухе. Пятна теней и хлопья света беспрестанно меняли место и форму. Все было неустойчиво, трепетно, как листва, и мимолетно, как молния.

Впадины глазниц, только что глубокие и пустые, как в голом черепе, вдруг до краев наливались блеском. Худая щека миг назад была темным провалом, а теперь она сияла. Изменчивый луч то углублял складки на лицах, то совершенно их сглаживал. Ноздри казались черными колодцами, загорелые руки — позолоченным лепным орнаментом. То, что по природе своей лишено было блеска, вдруг покрывалось глазурью, а глаза вспыхивали, словно фонарики.

У молодых людей, собравшихся вокруг костра, явно было хорошее настроение, и один из них отплясывал джигу, подпевая сам себе. Правда, голос у него был хлипкий и тонкий, похожий на жужжание пчелы в дымоходе:

Потом он задохнулся, и песня оборвалась. Остальные рассмеялись.

— Славная песня, да только не под силу твоим легким. Тебе еще тренироваться и тренироваться.

— Зато я знаю эту песню, а вы нет.

Он спел еще один куплет и наконец-то окончательно умолк.

Мэгги и Джозеф остановились в нескольких десятках метров от костра. Это произошло скорее по его желанию — рука Джозефа внезапно обвила пояс Мэгги, прежде чем она успела понять его намерения, и он страстно поцеловал ее.

Она не сопротивлялась, но после того, как он отпустил ее, губы ее задрожали, в лице мелькнула радость, потом сомнение. Все ее обрывки мыслей обозначились с предельной четкостью в этой бегущей смене выражений. Казалась, вся ее долгая, сложная жизнь струится сквозь нее, открытая взгляду, как прозрачный до дна ручей.

— Джозеф, что вы делаете, — тихим, слабым голосом сказала она, — ведь мы знакомы с вами только три дня.

Он озорно улыбнулся:

— А вы считаете, что три дня слишком малый срок для того, чтобы испытать такие чувства? Не забывайте о том, что мы с вами находимся в таком возрасте, когда слишком затянувшиеся переживания могут только навредить.

— Но ведь это же глупо. Глупо и смешно. Да, вы правы, мы с вами пожилые люди, но ведь это же не значит, что нужно так торопиться.

— А почему, почему нет? — с жаром воскликнул Джозеф. — Если мы не сделаем этого сейчас, то следующего раза может просто не быть.

Хорошо еще, что из-за алых отсветов костра, издалека падавших на ее лицо, Джозеф не видел, как она покраснела.

Смешно сказать — Мэгги чувствовала себя девчонкой, которая боится продемонстрировать свою любовь только потому, что еще слишком молода для этого. Ведь ей пришлось столько пережить, перенести, а она по-прежнему стесняется.

— Нет, я так не могу, — отказывая самой себе и Джозефу, сказала она, — так не должно быть, так не бывает. Только, ради Бога, не обижайтесь, Джозеф. Но в этом есть какая-то неправильность.

— Какая неправильность?

— Не знаю. Не могу объяснить. Когда мы встретились с вами впервые, я даже не смела об этом думать, а теперь, когда все это произошло…

Ее волнение нашло исход в безмолвных слезах: почти неслышимые и незримые, они покатились по ее щекам. Бок о бок в ее душе лежали два почти противоположных чувства: снова зарождавшаяся любовь и страх. Она отдавалась то одному, то другому без всякого перехода.

— Я не знаю, не знаю…

— Послушайте, Мэгги, — с нежностью сказал Уилкинсон, — выходите за меня замуж.

После этого она разрыдалась и, закрыв лицо руками, отвернулась.

— Что вы делаете со мной, Джозеф? Я не могу так, не могу… Это слишком тяжело.

Он подошел сзади, осторожно обнял ее за плечи и прижал к себе. Мэгги почувствовала, как в душе ее всплывают воспоминания о близости с Ральфом. Это было почти то же самое, и от этого ей было еще больнее. Правда, Ральф говорил ей о том, что не может быть с ней рядом, потому что душой и телом всецело принадлежит Богу, а Джозеф предлагает ей совершенно другое.

— Поймите, Мэгги, — торопливо говорил он, — я всегда старался быть разумным, я всегда пытался сдерживать свои эмоции, я хотел быть рассудительным, трезвым и, наверное, всегда так и поступал. Но сейчас я уже не могу сдерживаться. Мне осталось не слишком много времени для того, чтобы быть скупым на выражения чувств. Хотите, я сейчас стану перед вами на колени и буду умолять вас, чтобы вы не отвергли меня, не разбили мне сердце?

Он говорил, а она задумчиво смотрела на него полными слез глазами, и весь ее вид показывал, что она готова согласиться с каждым его словом.

— Да, я всегда мечтала о чем-то в этом роде. Таком красивом, радостном и неожиданном. Я никогда не просила у жизни слишком много. Честно, я всего лишь хотела дом, и чтобы рядом был человек, который любит меня. Я так старалась! Почему же у меня все отняли? Чего мне было еще ждать от жизни? Еще один одинокий день и одна одинокая ночь?! Мне много лет. Я хочу жить на земле, где нет проблем. Конечно, такая земля есть, а иначе зачем люди верят! И вот теперь появились вы, такой красивый и жизнерадостный. Мне очень хорошо с тобой и я боюсь в это поверить…

Джозеф хотел ей ответить, но в это мгновение до их слуха от костра донеслось не слишком стройное пение. Это был тот же самый сиплый дрожащий фальцет, который совсем недавно поведал о королеве и ее отчаянном возлюбленном.

32

Слова прозвучали словно издевка. И в то же время они принесли такое облегчение и успокоение, что Мэгги и Джозеф одновременно рассмеялись.

— Ну, вот видите, — сказал он, — все складывается так, что вы должны поверить в мою искренность; конечно, если я таким образом врываюсь в вашу жизнь, нарушаю ваш покой, вы вправе сразу же отказать мне. Вам достаточно только сказать «нет», и я навсегда исчезну.

Она долго молчала, а потом наконец прошептала:

— Вы требуете от меня невозможного. Вы же знаете, что я не смогу отказать вам, Джозеф. Но я не могу сказать «да».

— Но ведь вы не говорите «нет»? — с надеждой спросил он.

Она посмотрела куда-то вдаль, в пространство, как бы надеясь найти там ответ. По щекам ее покатились слезы. Увидев, что она плачет, он обхватил ее за плечи.

— Черт возьми! — внезапно воскликнул он. — Я совсем забыл о том, что сегодня будет лунное затмение! Взгляните, Мэгги.

Она подняла голову. И действительно, на нижнем крае луны возникло коричневатое пятно. Затмение началось. Мэгги проходила взором вдоль и поперек по этой дальней стране — по Заливу Радуг, мрачному Морю Кризисов, Океану Бурь, Озеру Снов, обширным циркам и удивительным кратерам. Ей стало мерещиться, будто она путешествует на луне среди этих диких ландшафтов, стоит на ее полых внутри горах, пробирается по ее пустыням, спускается в ее долины и на высохшее дно ее морей, восходит на края ее потухших вулканов. Луна стала постепенно гаснуть, тень на ней заметно расширялась, а потом наконец все погасло.

Мэгги охнула от внезапно охватившего ее благоговейного ужаса и, сама того не замечая, прижалась к Джозефу. Он заключил ее в объятия, и вот так, обнявшись, они стояли посреди темного луга до тех пор, пока сияние лунного света снова не озарило небо.

— А что вы сказали своим парням? — неожиданно спросила Мэгги. — Почему они не маячат, как обычно, у вас за спиной?

Уилкинсон рассмеялся:

— Я сказал, что у них сегодня выходной. Ну, в общем, дело даже не в этом. Просто здесь никто не знает о том, кто я такой. А потому бояться нечего. Послушайте, Мэгги, по-моему, стало немного прохладно. Не пойти ли нам в машину?

— Да, становится холодно. И нам уже пора возвращаться в Дрохеду. Если вы, конечно, собираетесь остаться там до утра.

— Ну разумеется. Я непременно воспользуюсь вашим гостеприимством. Что касается моих слов, то я, разумеется, не стану вас торопить. Меня вполне устраивает то, что вы сказали. Мое предложение остается в силе, и вы можете воспользоваться им в любую минуту, вам стоит лишь сказать мне «да», и я тут же буду рядом. Надеюсь, что ваша семья не станет возражать, если вы примете мое предложение.

— Я слишком самостоятельна, — задумчиво сказала Мэгги, — не думаю, что кто-нибудь из них станет возражать. Но сейчас дело не в этом.

— А в чем же?

— Мне надо подумать, это во-первых. А во-вторых, не забывайте, что у меня здесь мать.

— А я и не забываю об этом, — весело откликнулся Уилкинсон. — Мы сможем забрать ее с собой.

Мэгги с сомнением покачала головой.

— Мама не уедет из Дрохеды. Она, конечно, очень любит меня, но Дрохеда — единственное, что у нее есть; нет, мне нужно подумать. Все это слишком неожиданно и слишком быстро. Я понимаю, что мы уже не в том возрасте, когда можно долго ждать. И все-таки…

Воспоминания обо всех этих месяцах и днях, попусту потраченных и ушедших безвозвратно, вдруг нахлынули на нее. «Да» — только таким должно быть решение. Просто быть с ним, а там — будь что будет. Она будет с ним каждую минуту, каждую секунду — сколько ей отведено.

Она заглянула Джозефу в глаза.

— Просто любите меня — это все, о чем я прошу. Любите так, как можете и позволяйте мне любить себя. Просто принадлежите мне — это все, о чем я прошу вас.

Не говоря ни слова, он развернул ее и посмотрел ей прямо в глаза:

— Никто в моей жизни не был мне так близок, как вы. Я желаю знать все о вас и не хочу, чтобы между нами были какие-то тайны. Мы с вами две части одного целого, Мэгги. Я принадлежу вам. Вы дали мне бесконечно много. И даже если завтра все кончится, я все равно буду благодарен вам за эти несколько лучших дней в моей жизни. Я встретил вас и с первого же раза понял, что вы — именно та женщина, которая мне нужна. Вы должны поехать со мной, я не смогу без вас жить. Я хочу знать, любите ли вы меня, потому что любовь может быть только дана — ее нельзя купить ни словами, ни жалостью, ни даже с помощью разума.

Несколько мгновений он смотрел на нее с необыкновенной нежностью, а затем протянул руки, и Мэгги бросилась к нему, к его губам, холодным после ночного воздуха, но таким твердым и требовательным, когда они коснулись ее губ. Руки ее обвились вокруг его шеи. В ее голове мелькнуло: «Всю жизнь я ждала именно такого поцелуя!»

— Держите меня крепче, — прошептала она.

Он поцеловал ее еще раз и еще.

«Господи, сделай так, чтобы это никогда не кончалось. У меня нет сил пройти это еще раз».

Мэгги вся трепетала, охваченная ни с чем не сравнимым счастьем одного только его прикосновения.

— Мэгги, вы любите меня? — прошептал он.

— Мне кажется, я влюбилась в вас, как только увидела, — задумчиво отозвалась она. — Просто я не позволяла себе думать об этом.

— Сколько же времени пропало зря, вы только подумайте, — весело перебил он ее.

— Вы сами виноваты. В конце концов как женщина может вести себя в такой ситуации? Нельзя же подойти к мужчине и прямо сказать: «Хочу обратить ваше внимание, что хотя мы и познакомились всего полчаса назад, но вы именно тот мужчина, о котором я мечтала всю жизнь».

— Мэгги, я не хочу, чтобы это стало просто мелким загородным романом. Я люблю вас, — тихо сказал Джозеф, — и всегда буду любить.

И это было все, что он сказал.

33

Джозеф Уилкинсон уехал из Дрохеды вечером следующего дня.

С раннего утра братья разъехались по делам, и Джозеф завтракал в компании Мэгги.

— Вы не возражаете, если я закурю? — спросил он после того, как был подан кофе. — Сегодня ваших некурящих братьев нет, а я привык сопровождать хороший кофе хорошей сигаретой.

— Конечно.

Уилкинсон задымил, а Мэгги сидела, Подперев ладонью щеку и отвернувшись в сторону.

За внешним спокойствием и даже некоторой безучастностью скрывались глубокие переживания. Мэгги провела бессонную ночь, мучительно раздумывая над событиями вчерашнего вечера. Что же делать? Что делать?.. Если принять предложение Джозефа, то придется уехать из Дрохеды, и, может быть, навсегда… Этого ли она хотела? Мэгги, а если ничего не менять?

Остаться в Дрохеде для Мэгги означало одно — похоронить себя заживо. А она хочет возродиться к жизни! Она хочет еще раз полюбить… И Бог предоставляет ей этот шанс. Бог дает ей возможность одним махом покончить с бесцветным существованием и испытать вторую молодость. Если не сейчас, то никогда.

Но Мэгги все еще не могла поверить в то, что такое возможно. После всего, что ей пришлось испытать в жизни, такая радость была бы просто невозможной — так ей казалось. Поэтому она все еще не могла свыкнуться с мыслью о том, что кто-то обратил на нее внимание и больше того — предложил руку и сердце. Именно поэтому сейчас ей больше всего хотелось, чтобы ее оставили в покое.

Словно услышав ее мысли, Джозеф тихо сказал:

— Я понимаю, что мое предложение вчера вечером явилось для вас неожиданностью. Но я очень прошу вас поверить в искренность моих намерений. Я уже далеко не мальчик и не привык разбрасываться словами. У меня действительно нет времени ждать, но я не буду настаивать на том, чтобы вы дали мне немедленный ответ. Каждый должен приходить к собственным решениям, согласуясь только с тем, что говорит ему сердце. Я знаю, что вы сейчас думаете. И прошу только об одном — сделайте все так, чтобы потом не изводить себя упреками. Меньше всего мне хочется силой заставить вас согласиться.

Мэгги немного помолчала, а потом ответила:

— Возможно, я смогла бы сделать так, как вы просите. Но вначале мне нужно поговорить с мамой и братьями.

Плечи ее поникли.

— Вы боитесь выйти за меня без их согласия? — спросил он.

— Нет, — в голосе ее не было ни силы, ни уверенности. — Я боюсь выйти замуж потому, что в жизни мне пришлось испытать нелегкое супружеское счастье. Я просто слишком сильно обожглась.

— Может быть, мы могли бы поговорить с ними вместе?

— Я не могу идти против их желания. У нас слишком большая семья, и я слишком уважаю мнение своих близких.

У Мэгги было какое-то испуганное, смятенное лицо. Казалось, что ее переполняли какие-то чувства, с которыми она не могла совладать. Она смотрела не на Джозефа, а в окно.

Уилкинсон терпеливо ждал, когда она заговорит снова.

Мэгги молчала.

Он встал из-за стола и подошел к окну, неглубоко затягиваясь сигаретой.

Мэгги по-прежнему не двигалась. Она держала руку у горла. Казалось, что ей трудно дышать. Казалось, после бессонной ночи у нее просто не было сил заговорить.

Джозеф затушил сигарету и в растерянности вертел окурок в руке, не зная, куда его деть.

Мэгги придвинула к краешку стола блюдце из кофейного сервиза.

— Кладите сюда, — сказала она тихо.

Джозеф воспользовался ее приглашением и, стоя у стола, внимательно посмотрел на Мэгги.

Она сидела еще секунду, глядя в его прозрачно-синие глаза, такие проницательные, понимающие, такие ласковые. Потом с отчаянным рыданием, которое вырвалось из самых глубин ее существа, она закрыла лицо руками и опустила голову.

Но это продолжалось недолго. Мэгги вдруг отняла руки от лица и посмотрела на Джозефа с таким выражением, какого он никогда еще, наверное, не видел в глазах женщины.

— Что? — удивленно спросил Уилкинсон.

Он не знал, что сказать, как вести себя.

— Только не думайте обо мне плохо, — тихо проговорила она.

— Плохо?.. А почему я должен так думать?

— Вы можете мне не верить, но я боюсь.

— Почему же? Как раз в это я охотно верю. Потому так настойчиво предлагаю стать моей женой. Вам не в чем сомневаться.

— Я ничего не могу с собой поделать, — сказала она. — Если бы не семья, то я бы не удержалась и приняла ваше предложение сразу же, немедленно. Но… Я не понимаю, почему вы обратили внимание именно на меня? Ведь вы обо мне ничего не знаете.

Он мягко улыбнулся.

— Если вы имеете в виду подробности биографии, то сейчас для меня это не имеет существенного значения. То есть я совершенно уверен в том, что у нас еще будет время для того, чтобы поговорить об этом. Главное не это. Главное то, что мы испытываем по отношению друг к другу чувства. Может быть, это любовь. Может быть, это что-то другое. Я часто слышал расхожее мнение о том, что люди в нашем возрасте не способны на любовь просто из-за тяжести перенесенного жизненного опыта. Но я никогда не верил этому. Я знаю, что и мы способны полюбить. Я понимаю, что все происходит слишком быстро, слишком неожиданно. Тут любой смутился бы.

— Вы так думаете?

— Да. Трудно только добиться взаимности.

Мэгги медленно покачала головой.

— А по-моему это почти невозможно. Я любила по-настоящему только в молодости. Потом это чувство куда-то ушло, исчезло, стерлось. Может быть, я просто загнала его глубоко внутрь. Но так мне было легче.

Джозеф снова отошел к окну.

— Жизнь женщины пуста, если в ней нет любви, — торопливо добавила Мэгги, словно боялась, что своими последними словами она отпугнула его. — Знаете, Джозеф, в моей жизни был период, когда я страстно хотела влюбиться в кого-нибудь и таким образом забыть обо всех неприятностях, которые со мной случались. Каждое утро, просыпаясь, я твердила себе: «Сегодня я обязательно кого-нибудь встречу и полюблю. Ведь однажды я уже любила. Неужели у меня не получится еще?» Проходил день, все было по-прежнему. Потом наступала ночь, и я чувствовала себя одинокой и несчастной. И так очень много дней. Без конца… Чем бы я ни занималась дома, в усадьбе, каждый мой час был исполнен тоски по любви. Каждый вечер я говорила себе: «От такой жизни впору умереть. И все-таки ты живешь…» Меня поддерживала мысль, что когда-нибудь я все же встречу человека, которого еще раз полюблю. Проходили годы. Мне исполнилось сорок, потом сорок пять, потом пятьдесят. У меня появился муж, и, мне кажется, я любила его, но он оставил меня. И, наконец, я отметила свой пятьдесят пятый день рождения. Я думала, что для меня все закончено. Но пришли вы, Джозеф, — она снова умолкла и, чтобы скрыть волнение, сделала несколько глотков кофе. — Но все получилось не так, как я ожидала. Я молила Бога лишь о том, чтобы полюбить самой. Я не смела и мечтать, что кто-то полюбит меня. Мне казалось, что важно любить, а не быть любимым. Ведь это так?

Джозеф задумчиво пожал плечами.

— Все зависит от того, как к этому относится сам человек. Когда я был моложе, Мэгги, я думал, что все на свете зависит от случая, от мелких пустяковых недоразумений. Во всяком случае, именно на эти мысли наталкивали меня размышления о моей карьере. Но с годами я стал понимать, что на все есть глубокие причины. Такова неизбежная участь большинства людей — нам долго приходится искать света.

Очевидно, ему было очень тяжело разговаривать на эту тему, и он неожиданно сказал:

— Осень на дворе. И, похоже, скоро хорошей погоде наступит конец.

Как ни странно, но эта фраза совершенно успокоила Мэгги.

Она мгновенно отвлеклась от своей неопределенной безысходности и, встав из-за стола, подошла к окну, рядом с которым находился Уилкинсон.

— Похоже, что так. В Дрохеде будет много работы.

— Да-да, я понимаю…

Он неожиданно повернулся к Мэгги и положил руки ей на плечи.

— Я буду ждать вас, Мэгги. Мне осталось не слишком много времени для любви. Но я буду счастлив, если вы разделите со мной мою жизнь.

Это было похоже на прощание, и Мэгги, словно боясь, что он сейчас же покинет ее, торопливо ответила:

— Я хочу быть с вами, но не могу так быстро покинуть Дрохеду. Вы должны понять меня.

34

После отъезда Джозефа прошло несколько дней, прежде чем Мэгги смогла поговорить с матерью и братьями. Семейный совет Клири собрался в гостиной.

К этому времени погода стала уже заметно портиться. Поднялись осенние ветры. Временами из туч, свинцовыми покрывалами висевшими над Дрохедой, сыпался мелкий холодный дождь, и все говорило о приближающейся зиме. Овец понемногу стали собирать в овчарни, потому что травы уже совсем не осталось.

Разговор происходил вечером.

Чувствуя на себе внимательные и испытующие взгляды братьев, Мэгги долго не могла начать.

— Я хочу уехать из Дрохеды, — наконец сказала она.

Джимси сразу же осуждающе покачал головой.

— Я сразу же понял это, когда увидел, каким взглядом ты смотришь на своего нового хахаля. Интересно, чем же он околдовал тебя?

— Ну зачем ты так? — обиженно сказала Мэгги. — Я ведь не собираюсь навсегда покинуть вас только из-за того, что кто-то поманил меня пальцем.

— А выглядит все именно так, — вставил Боб. — Этот, как его там… Уилкинсон пробыл здесь не больше суток. А ты ведешь себя как влюбленная девчонка.

— А что случится, если я уеду? В Дрохеде налаженное хозяйство. Я уже давно не занимаюсь какими-либо важными делами, и с моим отъездом здесь ничего не рухнет.

Фрэнк и Хьюги не вступали в разговор, предоставив Джеку и Джимси сомнительное удовольствие пререкаться с сестрой.

Боб, как хозяин Дрохеды, также не вступал в разговор, играя роль молчаливого старейшины.

— И где же ты будешь жить? — спросил Джимси. Мэгги не была готова ответить на этот вопрос.

— Не знаю. Наверное, в Канберре. Там у Джозефа дом. Я возьму с собой Дженни.

— А почему ты думаешь, что ему это надо? — спросил Джек. — Мне вообще не понятно, что он делал здесь. Неужели у него в Канберре нет красоток помоложе?

— Он совсем не молод, — возразила Мэгги. — И, по-моему, ему уже давно не до красоток.

Она поймала себя на мысли, что защищает Джозефа, хотя в подобной ситуации принято оправдываться самим.

— Ну, не знаю… — протянул Джимси.

Мэгги не могла понять причин недовольства братьев тем, что она собирается уехать из Дрохеды. Они наверняка хотели бы получить в члены семьи человека с таким положением, как Джозеф. Но семейная гордость Клири, похоже, не позволяла им сделать этого.

В разговор вступил Хьюги. Он всегда был тихим, незаметным молчуном, и потому каждое его слово особенно ценилось.

— По-моему, Мэгги должна поступить так, как ей хочется, — сказал он. — Если она считает, что ей будет хорошо с мистером Уилкинсоном, значит, так тому и быть. И вообще, мы еще не выслушали маму.

Сидевшая в сторонке Фиона после небольшой паузы подняла руку.

— Мне все понятно, — сказала она. — Я только хотела бы, чтобы Мэгги немного рассказала нам о своем избраннике. Все-таки мы его знаем не слишком хорошо.

После того, как все взоры обратились на Мэгги, она, немного смущаясь, рассказала братьям и матери все, что ей было известно о Джозефе Уилкинсоне: о том, что он по происхождению англичанин, много лет живет в Австралии, занимает важный государственный пост — она не распространялась особенно, какой именно; о том, что он был женат на сельской учительнице из небольшого городка в штате Новый Южный Уэльс, о том, что та умерла четыре года назад и похоронена в Броукен-Хилле, о том, что у них не было детей и, наконец, о том, что Джозеф очень хороший человек.

Последний аргумент произвел на братьев особенно убедительное впечатление, потому что они знали — Мэгги никогда не ошибается, говоря о мужчинах.

После того, как она умолкла, слово взял Боб.

— Сестра, если ты считаешь, что тебе лучше уехать из Дрохеды, то ни минуты не сомневайся в этом. Всем нам будет спокойнее, если мы будем знать, что ты нашла человека, который тебе по душе. Кроме того, он сам сделал тебе предложение, и не будет ничего дурного в том, если ты примешь его. Мне хотелось бы только одного — чтобы ты не забывала Дрохеду и приезжала сюда при каждой удобной возможности. Ты же знаешь, что здесь будут скучать по тебе.

Когда он откинулся на спинку кресла, давая понять, что сказал все, внимание братьев обратилось к матери. Теперь все зависело от ее слов.

И Фиона встала на сторону Мэгги:

— Я понимаю, почему он торопит тебя. Вы уже совсем не молоды, и каждый лишний день приближает вас к тому моменту, когда смерть может нарушить течение жизни. Вам осталось не слишком многое. Не теряй времени даром.

Мэгги встала из-за стола и, подойдя к матери, с благодарностью поцеловала ее сухую морщинистую руку.

— Спасибо, мама, — она выпрямилась и обратилась к братьям: — Спасибо вам, родные. Конечно, я буду очень скучать без вас. Но думаю, что вы справитесь без меня. Дел в Дрохеде хватит на всех. Я хочу попросить вас только об одном — присматривайте за мамой.

Фиона слабо махнула рукой.

— Мэгги, можешь не беспокоиться. Когда вокруг столько народу, трудно чувствовать себя брошенной. Слава Богу, у нас большая семья, а я еще не так стара. Ты лучше присматривай за своим Джозефом.

35

Джастина не слишком долго задержалась в Лондоне. Дождавшись возможности поговорить по телефону с Лионом, она рассказала ему о том, что собирается уехать в путешествие по Европе.

— Тебе очень плохо? — спросил Лион.

В его голосе чувствовалось глубокое сожаление по поводу того, что он не может сейчас быть рядом с женой.

— Это не имеет значения, — пытаясь бодриться, отвечала она. — Я уже все решила. Здесь мне делать нечего.

— А как же премьера в театре?

На несколько мгновений к Джастине вернулись ее прежние привычки. Она надменно фыркнула и, стараясь сдерживать нервный смех, ответила:

— Ливень, дорогой, по-моему, ты забываешь, что эта премьера не моя! Я, конечно, не столь злонравный человек, но все-таки это выше моих сил — я не пойду в театр. Пусть Клайд радуется своему успеху в одиночестве. Впрочем, у него будет с кем разделить эту радость. Наверняка он сейчас валяется в постели с этой самой Констанцией Шерард. У меня нет никакого желания осчастливить их своим присутствием на премьере.

— Куда же ты поедешь?

— Не знаю. Париж… Мадрид… Рим… Я пока еще не решила точно, куда поеду вначале, но то, что я не останусь в Лондоне, — это точно.

Лион немного помолчал.

— Если уж ты так решила, — глухо ответил он, — то я бы посоветовал тебе для начала съездить в Геную. Все-таки у меня там есть друг, Луиджи Скальфаро. Если вилла Баньярелло сейчас свободна, то ты расположишься там. Луиджи — отличный парень. Он покажет тебе город, и ты наверняка влюбишься в него, как влюбился я.

— В кого? В Луиджи? — переспросила Джастина с насмешкой.

Лион совсем не был склонен разделить радостное настроение с женой.

— Нет, я имел в виду Геную, — серьезно ответил он. — К сожалению, я сейчас не могу присоединиться к тебе. В ближайшие несколько месяцев я буду неимоверно занят. Порой мне кажется, что двигатели моего самолета сгорят в тот самый прекрасный момент, когда я буду находиться в воздухе, где-нибудь между Парижем и Лисабоном.

Джастина немного успокоилась. Ей больше не хотелось ерничать и едко шутить.

— Ты, наверное, устал, дорогой, — с грустью сказала она. — Боже мой, как я мечтаю о том дне, когда ты наконец сможешь уйти в отставку и мы уедем с тобой куда-нибудь далеко-далеко, но обязательно вместе.

— Тобой овладела охота к перемене мест?

— Наверное. Хоть я и бывала кое-где в Европе, но по-настоящему ее не знаю. Мне более-менее хорошо знаком только Рим. И то лишь из-за Дэна.

— Ну что ж, обязательно позвони мне из Генуи, как только приедешь туда. А я немедленно свяжусь с Луиджи и попрошу его встретить тебя. Только прошу тебя, будь осторожна. Все-таки Италия есть Италия.

— Что ты имеешь в виду? — не поняла Джастина.

— Я только хочу, чтобы ты берегла себя. Не слишком часто разгуливай там по вечерам.

Джастина принужденно рассмеялась.

— Не бойся, меня не украдут. Я слишком экзотична для итальянцев.

— А я бы не стал так утверждать. Итальянцы очень любят рыжеволосых англо-саксонских женщин. Ты наверняка будешь пользоваться там успехом, как и раньше.

— У кого? Я ведь не собираюсь заводить там широкий круг знакомств и тем более флиртовать с мужчинами. Мне вполне достаточно самого города.

— Ну, ладно, Бог с ним. Надеюсь, что Луиджи поможет тебе.

Джастина рассмеялась.

— Похоже, что этот Луиджи ничем не отличается от твоего верного слуги Фрица. Он будет во всем исполнять твои просьбы и будет присматривать, чтобы я не сбилась с пути истинного.

Лион наконец тоже смягчился.

— Да нет, что ты. Луиджи совсем не такой. Во-первых, он значительно моложе Фрица, а во-вторых, гораздо разговорчивее, как все итальянцы. Вряд ли из него может получиться ангел-хранитель. А вот гид-переводчик он прекрасный. Луиджи очень хорошо знает свой родной город и то, как живут там люди. Единственное, что меня беспокоит, — это летняя жара, в которую ты сразу же окунешься, как только прибудешь в Италию.

— А мне кажется, что это очень хорошо, — сказала Джастина. — После Лондона мне будет полезно отогреться. Кстати, на вилле Баньярелло есть телефон?

— Да.

— Ну, тогда тебе вовсе не о чем беспокоиться. Я буду звонить тебе каждый день и рассказывать о своих впечатлениях. Но это, конечно, только в том случае, если мне удастся найти тебя.

— Да, я часто бываю на заседаниях бундестага, а в остальное время мне приходится в основном совершать перелеты между европейскими столицами. Возможно, мы могли бы увидеться с тобой в Риме или Париже. Но даже я сам не знаю, когда и где окажусь. Слава Богу, что человечество изобрело телефон. Иначе мы с тобой были бы совершено отрезаны друг от друга.

— Кстати, а как твои дела на политическом поприще? — поинтересовалась Джастина.

— По-прежнему. Вскоре будут выборы, и, как ты сама понимаешь, политики вынуждены сражаться за место под солнцем. Но я и вправду не стану особенно горевать, если вылечу из своего кресла. По-моему, я уже немного устал за последнее время, а усталость — это самое худшее, что бывает в жизни политика. Ты теряешь свежесть восприятия и остроту чувств, а без этого в нашей работе очень трудно.

— Ну, что ж, — грустно сказала Джастина, — слава Богу, ты устал не от меня.

Этот намек на шутку Лион воспринял едва ли не как оскорбление.

— Не надо так, дорогая, — сказал он с такой серьезностью, которая была присуща только ему. — Я очень сожалею о том, что не могу быть рядом с тобой. Но надеюсь, что это вскоре закончится.

— Я тоже на это надеюсь. А пока погуляю по Италии.

36

Джастина прибыла в Геную через два дня.

В аэропорту ее встретил Луиджи.

Джастина тут же прикинула, что ему, должно быть, столько же лет, сколько и ей. Ну, может быть, с разницей в один-два года.

Он был не таким смуглым, как остальные итальянцы, может быть, из-за того, что много времени проводил за работой в небольшом старинном здании, служившем резиденцией епископальному управлению.

Его гладко выбритое лицо сияло в широкой улыбке, когда он увидел сошедшую с трапа самолета симпатичную рыжеволосую женщину в широкополой шляпе и темных очках.

Сомнений быть не могло. Это была Джастина О'Нил — жена его друга Лиона Хартгейма.

Луиджи прекрасно говорил по-английски (равно как по-немецки и по-французски).

— Здравствуйте, — сказал он, подходя к вышедшей из самолета Джастине. — Вы, наверное, жена мистера Хартгейма.

Джастина не ожидала увидеть перед собой столь привлекательного молодого человека, а потому, сняв солнцезащитные очки, несколько мгновений внимательно разглядывала его.

— Да. А вы, наверное, Луиджи?

— Луиджи Скальфаро. К вашим услугам, — представился он. — Вы уже, наверное, знаете обо мне от вашего мужа. Я отвезу вас на виллу Баньярелло, где вы сможете жить хоть несколько месяцев. Наше епископальное управление построило новую гостиницу, и на вилле Баньярелло гости теперь бывают очень редко. К сожалению, из слуг там остался только старик Антонио, и я не советовал бы вам слишком полагаться на его помощь.

Джастина махнула рукой.

— Ничего. Я привыкла присматривать за собой сама. Правда, я никогда не любила мыть посуду и возиться на кухне.

— Не беспокойтесь, Антонио сам будет стряпать. К тому же вы сможете в любое время дня и ночи посетить любой из множества ресторанчиков, которыми полна Генуя.

— Ну, вот и отлично. Где мы можем получить багаж?

— А у вас много вещей?

— Один чемодан. Я решила, что нужно путешествовать налегке. Нет никакого смысла таскать с собой лишние вещи. Тем более, если их можно при необходимости купить. Я взяла с собой только кое-что из одежды и разную женскую мелочь.

Дождавшись багажа, они сели в немало позабавивший Джастину зеленый автомобильчик, по виду напоминавший жука. Размерами он не намного превосходил своего природного собрата.

Луиджи, хоть и не был высок ростом, головой едва не упирался в крышу автомобиля. Это был настоящий музейный «фиат», который должен был покоиться на автомобильном кладбище уже лет двадцать.

— Наверно, эту машину выпустили еще во времена Муссолини, — шутливо сказала Джастина.

Луиджи сконфуженно улыбнулся.

— Епископальное управление нашего города не настолько бедно, чтобы не позволить своим сотрудникам ездить на новых машинах. Однако монсеньор Гальярдо, с которым я вас при случае обязательно познакомлю, считает, что служители церкви должны подавать другим пример скромности. Тем более, если это касается нашей страны — и без того не самой богатой в Европе. Вы должны принять мои извинения и не сердиться за то, что я не могу предложить к вашим услугам «бентли» или «роллс-ройс».

— По-моему, в вашем городе — во всяком случае я сужу так по рассказам Лиона о Генуе — на «бентли» или «роллс-ройсе» вообще невозможно проехать по улицам.

Луиджи рассмеялся, показав ровные белые зубы. Джастина снова машинально отметила про себя, что этот Луиджи — весьма симпатичный парень.

Возможно, что в какой-нибудь другой обстановке, будь она помоложе или пошаловливее, она вполне могла бы пофлиртовать с этим итальянцем. Да? А почему бы и нет?.. Обыкновенный флирт без особых обязательств друг перед другом, без особых чувств… Просто так, для развлечения…

Но она тут же отогнала от себя эту мысль, как что-то чужое, как воспоминание о какой-то далекой прежней жизни, когда она могла жить как настоящая свободная женщина, меняя любовников, заводя романы едва ли не с каждым, кто хотя бы на мгновение ей понравился.

Наверное, в этом у нее было что-то общее с матерью. Та тоже не любила вспоминать события собственного прошлого. Это было тем более странно, что Джастина никогда в жизни не стремилась быть похожей на Мэгги. С самого детства она ощущала неприязнь по отношению к себе и инстинктивно стремилась поступать так, как ей запрещает это делать мать.

Наверное, вся сознательная жизнь Джастины была в той или иной степени вызовом матери. Даже эта мысль о том, чтобы завести роман с Луиджи, служителем церкви, была подсознательным спором с Мэгги. Только ее мать совершенно серьезно любила священника, а она, Джастина, хочет сделать это легко, просто — как на театральной сцене.

Хочет? Так ли уж она хотела этого? Нет. Пока рано об этом говорить. Прошло всего лишь несколько минут ее пребывания в Генуе, а в голову ее уже лезут разные легкомысленные идеи. Джастина, не торопись. Ты еще успеешь подумать над этим. А пока смотри в окно и любуйся городом.

Луиджи вел машину по главным улицам.

Теперь Джастина собственными глазами видела Страда Нуова и Страда Бальбе, застроенные почти сплошь дворцами. Было просто поразительно, как могли такие огромные строения поддерживаться в такой чистоте и порядке.

У Джастины складывалось такое впечатление, будто эти дома каждый день мыли вручную водой с шампунем. Сплошная белизна.

Белый мрамор дворцов вызывал в ее памяти какие-то детские представления о том, что именно должно быть раем. Кусты великолепных роз, жасмина, цветущие побеги плюща буквально затопляли эти огромные, словно плывущие над землей дворцы с их аркадами, колоннами, резными окнами и покрытыми черепицей крышами.

— Здесь кто-нибудь живет? — спросила Джастина.

Луиджи улыбнулся:

— Здесь живут почти те же, кто жил здесь и пятьдесят, и сто, и даже двести лет назад.

Джастина приподняла брови.

— Они что, бессмертны?

— Да нет, конечно, — рассмеялся итальянец. — Просто эти дворцы принадлежат нашей аристократии. Ну, в общем, если сравнить с Англией, откуда вы приехали, то это то же самое, что замки ваших лордов. Только те расположены обычно среди лесистых холмов Британии, а в Италии князья, бароны и графы привыкли жить в городах. Кроме того, английские лорды обычно принимают деятельное участие в общественной жизни, если можно так высокопарно выразиться. Итальянская же аристократия привыкла проводить время в праздности и не слишком любит чем-то заниматься. И только в последнее время, не без огромных усилий церкви, к чему ваш покорный слуга тоже приложил руку, — Луиджи церемонно наклонил голову, — наши аристократы стали хоть что-то делать для своей страны.

— Вы очень любите свою работу? — спросила Джастина.

Машина свернула с главных улиц Генуи и поехала по узким переулкам, с обеих сторон которых стояли громадные виллы.

Здесь, как ни странно, повсюду наблюдались следы беспорядка и неухоженности. Несмотря на то, что дома были огромными, стены их выглядели так, как будто последний раз они встречались с краской лет двести назад. Возможно, что виной тому был морской воздух, насыщенный солью, который разъедал краску. Возможно, хозяевам этих домов было не до того, чтобы думать об их внешнем виде.

Увидев некоторое удивление на лице Джастины, Луиджи проигнорировал ее вопрос о работе и принялся объяснять:

— Вас, наверное, интересует, почему эти дома выглядят так… — он замялся, подбирая нужное английское слово, — не… непрезентабельно.

Джастина пожала плечами:

— Я воспринимаю все это достаточно спокойно. Даже в Лондоне полно домов, на которых обваливается штукатурка и сырые пятна покрывают стены. И все это несмотря на то, что рядом с ними стоят великолепные ухоженные особняки с громадными зелеными газонами.

— Хозяева этих домов уже давно здесь не живут. Большинство из них переехало в крупные города, где можно найти работу. Сейчас особенно бурно развиваются Милан и Турин. То есть я хотел сказать, что переехали не все жители этих домов, а только люди, которые надеялись найти работу. Старики остались в Генуе. Обычно на летний сезон эти виллы сдаются туристам, приезжающим сюда отдохнуть. Но Генуя не может сейчас похвастаться их изобилием. Все дело в том, что рядом с Генуей находятся несколько мест, известных во всем мире как великолепные итальянские курорты. Один из них — Сан-Ремо — мы с вами обязательно навестим. Он располагается совсем недалеко, в часе езды от Генуи. Но если вы хотите узнать, что такое настоящая Италия, что такое настоящий итальянский характер и особенно — какой была эта страна раньше, вам обязательно нужно побывать в Генуе. Здесь сохранился какой-то неповторимый дух Средневековья. Я каждый день чувствую его, особенно когда посещаю церковь.

Джастина, не скрывая своего любопытства, смотрела на молодого человека, который временами даже чем-то напоминал ей постаревшего Дэна. Ну, разумеется, постаревшего не настолько, чтобы считать его не подходящим для флирта, но все-таки… Было в нем нечто спокойное и в то же время восторженное, зрелое и по-детски непосредственное, чем отличался Дэн. Ну что ж, Луиджи, мы еще посмотрим!..

— Я поняла, — кивнула она. — Вы любите не только свою работу, но и свой город.

Скальфаро ничего не ответил, сделав вид, что очень занят за рулем.

Впрочем, ему на самом деле приходилось быть очень внимательным. Казалось, будто никто из генуэзцев, находившихся на улице, даже не подозревает о том, что такое правила уличного движения. Они переходили мостовые так, словно это были дворики их собственных домов. Никто даже не задумывался о том, чтобы посмотреть в сторону и убедиться в том, что поблизости нет машин.

Водители автомобилей тоже ведь были генуэзцами. А потому они предпочитали даже не сигналить. Просто терпеливо дожидались, пока улица перед машиной освободится хотя бы на несколько метров, проезжали и снова останавливались, чтобы пропустить очередных беспечных горожан.

Иностранцев в этом городе легко можно было определить только по тому, что они останавливались на перекрестках, поглядывая по сторонам, пытались переходить улицу только по пешеходным переходам.

37

Громкий шум и толчея, стоявшие на улицах, совсем не пугали Джастину. Просто она ожидала увидеть в Генуе именно это. Во всяком случае Лион именно так описал ей этот город.

Правда, она уже начала пугаться такого огромного количества перекрестков и переулков, через которые им с Луиджи пришлось проезжать, подумав, что здесь наверняка, можно заблудиться раз двадцать за день.

Однако ее страхи быстро рассеялись, когда они приехали на виллу Баньярелло.

Выйдя из машины, Джастина убедилась в великолепии этого здания и, удовлетворенно кивнув головой, повернулась к своему спутнику, который доставал из багажника ее чемодан.

— Я буду жить здесь? — спросила она.

— Да.

— Это и есть вилла Баньярелло?

— Да, теперь она принадлежит епископальному управлению. Сейчас я отведу вас в дом, познакомлю с Антонио, и он покажет вам все внутри. К сожалению, сегодня я не смогу составить вам компанию, если вы захотите сделать прогулку по городу. Но завтра, с самого раннего утра, я к вашим услугам.

— У вас будет машина? — спросила Джастина.

— Этот «фиат» постоянно находится в моем распоряжении. Так что мы обязательно съездим за город, и вы сможете искупаться в одной из самых чистых бухт Средиземноморья, которую я только знаю. Она располагается километрах в тридцати от Генуи. Правда, ехать туда придется вдоль довольно высокого обрыва. Так что запасайтесь мужеством — и вы будете по справедливости вознаграждены. Ручаюсь вам, что такого красивого места вы еще не видели.

Джастина надменно подняла голову.

— Я многое видела за свою жизнь, — заявила она.

Правда, в голосе у нее не было особой обиды. Ее просто немного покоробило несколько снисходительное, как ей показалось, заявление ее спутника.

— Простите, я не хотел вас обидеть, — мгновенно почувствовав ее настроение, сказал Луиджи. — Но это действительно великолепная бухта, и я очень хочу, чтобы вы там побывали. Вообще-то купаться можно совсем неподалеку отсюда. И вы совершенно спокойно можете делать это, когда я буду занят делами и вам придется проводить время одной.

Они прошли по неширокой дорожке к дому, и Луиджи открыл дверь своим ключом. Представив ее пожилому слуге, Скальфаро откланялся и, пообещав приехать завтра в девять часов утра, удалился.

После дороги Джастина немного проголодалась, но решила перекусить не на вилле, а где-нибудь в городском ресторане. Она много слышала об итальянской кухне, и сейчас ей хотелось посидеть в каком-нибудь тихом местечке за стаканчиком белого виноградного вина и попробовать несколько рыбных блюд.

Так она и сделала.

Оставив на втором этаже, в спальне, свой багаж, Джастина переоделась и, немного изменив свой макияж, отправилась в город.

Она провела здесь только несколько часов, но уже успела убедиться в том, что этот город полон противоречий и контрастов. На каждом шагу перед ее взором представало прекрасное и безобразное, величественное и жалкое, чарующее и отвратительное. Увидев крысу, перебегавшую перед ней мостовую, Джастина даже не успела взвизгнуть от ужаса. И тут же мимо нее по улице прокатила шикарная золоченая карета с огромными колесами, в которых ездили, наверное, еще генуэзские купцы в годы независимости этого города-республики.

Поймав себя на мысли о том, что она уже забыла дорогу назад к вилле, на которой расположилась, Джастина махнула рукой и решила, что будет проще взять такси. Правда, их было не слишком много на улицах, но все они были такими же маленькими по размерам, как тот «фиат», в котором Луиджи привез ее из аэропорта. Во всяком случае, можно было надеяться на то, что они смогут протиснуться через узкие улочки, ведущие к вилле Баньярелло.

Как ни странно, рестораны с рыбной кухней никак не попадались Джастине, а потому, устав их разыскивать, она зашла в первое же заведение за ближайшим углом.

Ей повезло: она попала в великолепную генуэзскую таверну, или тратторию, как их называют итальянцы, где было совсем немного народу и кушанья разносила улыбчивая черноволосая девушка.

Она подала усевшейся за столик Джастине довольно потертое меню, из которого гостья узнала, что такое настоящая генуэзская кухня. Множество из этих названий она никогда в жизни не слышала, но кое-что было ей знакомо: тальярини, равиоли, чесночная колбаса. Кстати, итальянцы делают чесночную колбасу, очень похожую на немецкую, но ее нарезают ломтиками и едят со свежими зелеными маслинами. Это создает совершенно непередаваемый вкус. В меню также были петушиные гребешки и бараньи почки, которые предлагались вместе с бараньей котлетой и печенью.

Джастина решила выбрать на свой страх и риск, назвав официантке несколько абсолютно незнакомых ей названий.

К сожалению, итальянка совершенно ничего не смыслила в английском языке, а потому даже не смогла толком объяснить Джастине, что та заказала. В общем, пришлось надеяться на то, что все это окажется съедобным.

Первое заказанное ею блюдо оказалось кусочками какой-то неизвестной части телятины, свернутыми колечком, поджаренными и выложенными на большом блюде, как это делают с мелкой рыбой. Кстати, это оказалось очень вкусно. Следующее блюдо, на радость Джастине, оказалось креветочным салатом, заправленным мелко нарубленными кусочками овощей. Еще одно блюдо оказалось обыкновенными спагетти, правда сверху донизу нашпигованными моллюсками.

Джастина устроила настоящий праздник для своего желудка, запивая кушания генуэзской кухни не крепкой, но хорошо выдержанной марсалой. Все было необычайно вкусно, и, уходя, Джастина сунула официантке в качестве чаевых бумажку достоинством в пять тысяч лир. Учитывая, что весь обед обошелся ей в пятнадцать тысяч, это были неплохие чаевые.

Она ходила по городу еще несколько часов, разглядывая гигантские дворцы и маленькие магазинчики, узкие улочки и великолепные церкви на небольших площадях.

Вечером она без особых происшествий вернулась на виллу Баньярелло и, разумеется, сразу же позвонила в Бонн Лиону. Ей повезло — он оказался на месте, но разговор между ними продолжался лишь несколько минут. Лион торопился на прием в какое-то посольство, куда он и так уже невероятно опоздал. Но, по его словам, его присутствие было там необходимо, и Джастина не смогла как следует поделиться с ним своими первыми впечатлениями от пребывания в Италии. Они снова обменялись несколькими дежурными фразами по поводу тех чувств, которые испытывают друг к другу, и на этом разговор закончился.

Утром следующего дня приехал Луиджи, и на его маленьком «фиате» они отправились за город, в ту самую волшебную бухту, которую ей обещал показать Скальфаро.

Они ехали по знаменитой дороге, которая называлась Карниз. Это была очень узкая лента, тонкой полоской вившаяся по каменистым склонам холмов. Повсюду стояли огромные пальмы и рощи апельсиновых деревьев, смотревшиеся в воду, сверкавшую золотыми искрами под лучами яркого и жгучего солнца.

Дорога то шла высоко над сверкающим морем, которое плескалось внизу обрыва, то отступала, чтобы обогнуть изрезанную утесами бухту, то пересекала каменистое ложе горной речки, несшей свои воды в море, то проходила по каменистым пляжам, то вилась среди расколотых скал самых разнообразных форм и окрасок, то преграждалась одинокой разрушенной башней — одной из башен, возведенных в давние времена, чтобы защищать побережье от африканских корсаров, — и, что ни миг, раскрывала перед Джастиной все новые и новые краски.

Вначале дорога шла пригородом, растянувшимся вдоль изрезанного утесами берега, а затем Джастина увидела перед собой быстро сменяющиеся картины с изумительными пейзажами.

Здесь же, в окрестностях Генуи, между холмами протянулись огромные виноградные плантации. Разглядев четырехугольные каменные столбы, которые поддерживали шпалеры, увитые виноградной лозой, Джастина с удивлением спросила:

— Что это?

— Если хотите рассмотреть получше, то мы можем свернуть в одну из таких долин, — сказал Луиджи. — Здесь выращивают виноград еще с незапамятных времен. Наверное, с тех пор, как Геную основали римские поселенцы. Многие столбы остались еще от них. У нас выращивают виноград совсем не так, как в Германии.

Они остановились возле виноградника и вышли из машины.

— Вот смотрите, — сказал Луиджи, — здесь виноградники располагаются вдоль каменных столбов. А сейчас мы с вами проедем еще пару километров, и я вам покажу совсем другой виноградник.

Спустя четверть часа они стояли в гигантском саду, который своей красотой вызвал у Джастины восхищение.

— А вот здесь, — объяснял Луиджи, — виноградную лозу обвивают вокруг деревьев и пускают по изгородям. Так что виноградники полны деревьев, и на каждом дереве вьется и разрастается своя собственная лоза.

Джастина, с восхищением разглядывая выгоревшие на жарком солнце Италии листья деревьев и винограда, ходила по саду. Она уже давно не видела ничего столь чарующе-изящного и полного красоты. Что-то в этом саду ей напомнило о Дрохеде. Правда, между Австралией и Италией не было ни малейшего сходства в растительности, кроме одного — буйства природы.

Этот виноградник растянулся еще на несколько километров, которые они с Луиджи пересекли в автомобиле. И на протяжении этих километров дорога кружила посреди восхитительных форм и красок: причудливые завесы, изысканные венцы, венки, гирлянды самых разнообразных очертаний, волшебные сети, наброшенные на деревья, словно взятые в плен только забавы ради, спутанные груды и клубки самого необычайного вида, лежавшие на земле, создавали впечатление роскошества. Иногда целый длинный ряд деревьев был связан и скован гирляндами в одно целое, точно это деревья взялись за руки и завели хоровод посреди поля.

Спустя полчаса они наконец прибыли на место.

Это была действительно великолепная бухта с мягким песчаным пляжем, пышной зеленью, спускавшейся почти до самых подножий холмов, окружавших бухту, и невероятно чистой голубой водой.

Разумеется, Джастина тут же сбросила с себя платье и, заставив стыдливого Луиджи покраснеть и опустить голову, — она была в очень откровенном купальном костюме, — бросилась в воду.

Испытывая изумительное ощущение легкости и спокойствия, она плавала не меньше чем четверть часа, в то время как итальянец терпеливо дожидался ее на берегу.

Когда она наконец вышла, Луиджи гордо спросил:

— Ну, как? Понравилось?

Нисколько не задумываясь над тем, что делает, Джастина бросилась ему на шею и поцеловала. Правда, только в щеку.

— Благодарю вас! Это было просто великолепно! Я не плавала в море уже, наверное, лет пятнадцать. Порой мне хотелось утонуть, чтобы остаться здесь навечно.

Луиджи покачал головой.

— А вот этого делать не нужно. Такие женщины, как вы, созданы только для жизни.

— Вот-вот… — весело подхватила Джастина. — Именно об этом я и подумала. А потому не стала тонуть.

Они сидели на солнце еще не меньше часа. Джастина уговорила Луиджи снять его строгий темный костюм и подставить обнаженные плечи мягким ласковым лучам.

И солнце здесь было другое, не такое, как в Австралии и уж тем более в Англии, — нежное и мягкое, его лучи грели, но не обжигали.

Джастина неожиданно взяла Луиджи за руку и, пристально посмотрев ему в глаза, спросила:

— Скажите, почему вы не женаты?

— А откуда вы знаете, что я не женат? — удивился он.

— Для меня достаточно один раз посмотреть в глаза мужчине, и я безошибочно определяю его семейное положение, — с улыбкой ответила она. — У вас, холостяков, совсем другой взгляд.

— А почему вы спрашиваете?

— Мне интересно. Ведь вы молоды, симпатичны, я бы даже сказала, что очень симпатичны. Пусть небогаты, но вполне обеспечены… И дом у вас наверняка есть. Ведь вы же не священник, правда? Почему вы не женились?

— Может быть, я не встретил ту, которая смогла бы овладеть моим сердцем, — уклончиво ответил Луиджи.

— А все-таки? — настаивала она.

Но откровенности ей было очень трудно добиться. Все-таки они были знакомы лишь несколько часов. К тому же Луиджи Скальфаро был, несмотря на свое итальянское происхождение, не из тех мужчин, которые любят рассказывать о подробностях своего прошлого.

Он пожал плечами:

— Ну, если вам так хочется знать, то могу предложить вот такое объяснение. Когда я был совсем молодым человеком, цыганка нагадала мне, что женщина, в которую я влюблюсь, увезет меня в пустыню.

— Какую пустыню? — непонимающе мотнула головой Джастина.

Луиджи улыбнулся.

— Не знаю. Может быть, это какое-то иносказание… В любом случае это пока не исполнилось. Как видите, я живу в Генуе и до сих пор холост.

Вернувшись после долгих путешествий по окрестностям Генуи и по самому городу, Джастина засела вечером за письмо домой. Она и так уже давно не писала матери, а за последние несколько дней у нее накопилось столько новых впечатлений, что она просто не могла не доверить их бумаге.

«Здравствуй, мама, Лион по-прежнему занят делами в Бонне, и я решила ненадолго уехать из Лондона, чтобы немного отдохнуть и освежиться. Сейчас я в Генуе. Это прелестный итальянский городок, в котором можно целыми днями ходить по улицам и не замечать, что ты уже сто раз прошел мимо одного и того же магазинчика. Я пробыла здесь только пару дней, но мне уже кажется, что, когда мой отдых закончится и настанет пора уезжать, мне будет совсем не легко расстаться с этим городом.

Это место, к которому привязываешься с каждым днем все больше, в нем всегда можно найти что-то новое. Здесь можно бродить по самым невероятным переулкам и закоулкам. А заблудившись, снова найти дорогу, сталкиваясь с самыми неожиданными и невообразимыми трудностями. Ты представляешь, какое это удовольствие, когда тебе нечего делать? Я отдыхаю уже только потому, что совсем позабыла о делах, оставшихся в Лондоне.

Я хожу по всяческим ресторанам и набиваю живот разнообразной итальянской снедью.

Мама, ты не поверишь, но теперь я, если не смогу удержаться, то невероятно растолстею. Представляешь — твоя дочь Джастина, размерами полтора на два метра, в цветастом шелковом сарафане?

Здесь, между прочим, все итальянки ходят в однотонной одежде. Я была этим невероятно поражена, когда впервые приехала. Мне всегда казалось, что для такого солнца и неба нужно одевать все самое яркое и кричащее. А вот им почему-то так не кажется. Полная ерунда!

Ну, это так, что касается итальянок. Но сам город произвел на меня ошеломляющее впечатление. Если захочешь насладиться красотами ближайших окрестностей Генуи, нужно взобраться на Монтефаччо — это такая гора рядом с городом — или хотя бы проехаться вокруг города. Сверху открывается прелестный живописный вид на гавань и на долины двух рек, открывающийся с высот, вдоль которых тянутся крепкие стены. Это очень похоже на Китайскую стену, только в миниатюре. Как называются эти речки, я забыла. Но это не имеет особого значения.

С городской стены открывается совершенно потрясающий вид. Самое невероятное, что здесь сохранились улицы еще со времен Средневековья. Но большинство их так узко, как только могут быть узки улицы, где людям (даже если они итальянцы) надо жить и передвигаться. Это скорее проходы, местами расширяющиеся вроде колодца — наверное, чтобы было где вздохнуть. Уж на что я привычна к лондонским закоулкам, но такой теснотищи, как в Генуе, наверное, нигде не сыскать. Находясь здесь, я все время вспоминаю просторы Дрохеды, где можно было дышать полной грудью, не боясь, что в следующую секунду ты упрешься боками в стены.

А какие здесь великолепные улицы дворцов — Страда Нуова и Бальбе! Особенно Страда Нуова в летний солнечный день, когда я впервые увидела ее под самым ярким и самым синим, какое только бывает, летним безоблачным небом.

В просвете между громадами зданий она имела вид узенькой драгоценной полоски яркого света, смотревшей вниз, в густую прохладную тень.

А если в такой день оказаться на берегу моря, то увидишь воду и небо, слитые в одну нераздельную густую сверкающую синеву.

Самая заметная деталь этих роскошных дворцов — это большие и тяжелые каменные балконы, один над другим и ярус над ярусом. А местами какой-нибудь больше других — целая мраморная платформа — громоздится выше всех.

Между прочим, мой друг Луиджи Скальфаро… Ах, да! Я забыла написать тебе о том, что я здесь не одна. Меня водит по городу и показывает все Луиджи Скальфаро, друг Лиона, который работает в местном церковном управлении. Он отличный парень, мы с ним очень хорошо ладим. Он даже сводил меня в один из этих дворцов, где живет какой-то его знакомый князь.

Ты знаешь, что я там видела? На стенах в этом дворце висят картины Ван Дейка! Ты можешь себе такое представить? Я это видела только в Британском музее! А здесь — просто так! В каком-то, пусть даже древнем, дворце такие штуки… Просто потрясающе!.. Невероятно!..

Но сам дворец!.. Я такого еще не видела. Вестибюли без дверей, огромные полукруглые окна нижнего этажа, огромные парадные лестницы, широченные мраморные опоры, здоровенные, похожие на крепостные ворота, арки и безумно просторные сводчатые комнаты, среди которых теряется взгляд. Честно сказать, я такое даже не ожидала увидеть…

А ведь там целая улица таких дворцов. И за одним тут же возникает другой, а между ними на высоких уступах на двадцать, тридцать и сорок футов выше улицы — сады с зелеными арками, увитыми виноградом, рощи апельсиновых деревьев и еще какие-то неизвестные мне растения с красными листьями. Но мало того! Все дворцы расписаны снаружи всякими фигурами с венками и гирляндами, летящими вверх или вниз. В нишах стоят мраморные статуи, правда, не всегда слишком хорошего вкуса, какие-нибудь купидоны с крылышками, богини победы и тому подобное… Иногда попадаются забавные вещи. Возле одного из дворцов я видела такого огромного жирного мальчишку с крыльями и луком со стрелами за плечами, который держал в руках что-то похожее на одеяло, но стоило мне присмотреться, и я поняла, что это циферблат солнечных часов. Вот смеху-то было!..

А еще здесь очень крутые улицы. На них тоже есть дворцы. Только размерами поменьше. А мраморные террасы нависают над тесными закоулками. Очень много церквей. Наверное, души Дэна и кардинала де Брикассара с огромным удовольствием поселились бы в этом городе — столько здесь церквей, церквушек, часовен, статуй мадонн, каких-то святых и монахов на улицах. Луиджи говорит, что здесь есть капуцины и иезуиты. Внешне их очень легко различить. Капуцины одеваются в очень грубую одежду, и их можно встретить во всех частях города. Обычно они ходят целыми группами. А иезуиты всегда ходят парами и передвигаются так неслышно, как будто черные коты.

Я живу на огромной вилле, которая называется Баньярелло, но в основном бываю здесь только ночью. Слишком много интересного в самом городе, чтобы днем я сидела взаперти. Через несколько дней здесь будет какой-то церковный праздник. Об этом я напишу отдельно. И вообще, меня стали посещать странные мысли. Нет-нет, мама, не подумай, что я схожу с ума. Просто иногда я подумываю о том, что мне хотелось бы заняться новым делом. И дело это для себя я уже нашла. Ты же знаешь, как я любила всегда писать письма. Так вот, я поняла, что могу быть не только актрисой. Знаешь, это очень интересно — путешествовать по миру и описывать свои впечатления. Теперь я очень многое доверяю своему дневнику. Не обижайся, если станешь получать от меня меньше писем, чем обычно. Просто знай, что теперь я пишу не только для тебя, но и для огромного множества остальных людей, которые когда-нибудь прочитают мои книги.

Наверное, я назову их „Странствиями английской актрисы“ или еще как-нибудь в этом роде. В общем, я еще не придумала. Но мне кажется, что это будет интересно. Во всяком случае, мне интересно писать. К тому же это означает, что у меня появится новая цель в жизни.

Прежде я все время рвалась на сцену и чувствовала, что могу сделать там многое. Сейчас меня точно так же тянет к бумаге и перу. И чувствую, что могу очень многое сказать. Жаль, конечно, что Лион еще этого не читал, но как-нибудь при удобном случае я ему обязательно покажу свои опусы. Если ему понравится, я, конечно же, продолжу. Сейчас для меня главное — его мнение. Если он скажет, что я бездарная бумагомарака, то я в тот же вечер торжественно сожгу свой дневник и больше никогда даже не подумаю о том, чтобы взять в руки перо.

Но я думаю, что он так не скажет.

Поцелуй от меня Дженни. Я обязательно напишу и ей, только попозже. А сейчас прощаюсь, потому что слуга, который присматривает за мной на вилле Баньярелло, старик по имени Антонио, принес ужин».

38

«Добрый день, Джастина. Я была очень удивлена, узнав о том, что ты оставила театр и уехала из Лондона, — писала Мэгги. — Но потом, подумав, решила, что, наверное, так лучше. Главное, чтобы ты делала то, что тебе нравится. Я думаю, что ты поступаешь правильно.

У меня тоже есть кое-какие новости для тебя. И я надеюсь, что ты не будешь осуждать меня за то, что я сделала.

Нет-нет. С нашей семьей все в порядке. Дженни здорова. Фиона чувствует себя как обычно, братья занимаются Дрохедой, а вот я завтра уезжаю отсюда в Канберру вместе с Дженни.

Может быть, тебе сейчас покажется смешным то, что ты прочтешь, но это правда.

Я выхожу замуж за генерал-губернатора Австралии. Его зовут Джозеф Уилкинсон. Правда, ни братья, ни мама еще не знают, что он занимает такую высокую должность. Я просто сказала им, что он важный государственный чиновник.

Наша встреча произошла случайно в Джиленбоуне, куда он заехал на пути в Броукен-Хилл.

Джозеф раньше уже был женат, но его жена Патриция умерла четыре года назад. Она похоронена там же, в Броукен-Хилле. Каждый год он ездит на кладбище, чтобы положить цветы на ее могилу.

Джиленбоун уже понемножку разросся и превратился из захолустной деревни во вполне приличный, пусть и маленький, городок. Мы познакомились в новом супермаркете, куда Джозеф зашел, чтобы купить искусственные цветы на могилу. Потом мы встретились еще раз, и он предложил мне выйти за него замуж.

По происхождению он англичанин, но уже давно живет в Австралии и считает себя настоящим коренным австралийцем.

Не знаю, возможно ли это в моем возрасте, но я, кажется, влюбилась.

И мама, и братья согласились с моим решением покинуть Дрохеду. Слишком многое для меня здесь связано с Дэном и Ральфом, а в последнее время и с Диком. Наверное, так всем будет легче. Джозеф приезжает через несколько дней, и без лишнего шума мы зарегистрируем наш брак в джиленбоунской церкви.

Он не хочет устраивать никаких пышных церемоний, и я согласна с ним в этом.

Потом мы уедем в Канберру, где у него дом. Теперь мы с Дженни будем жить там. В следующем письме я сообщу тебе свой новый адрес. Пока я его и сама не знаю.

Джастина, дорогая, у меня к тебе будет очень большая просьба. Напиши в Дрохеду бабушке и моим братьям. Они очень переживают за тебя, и твои письма будут для них настоящим подарком. Сама понимаешь, жизнь в Дрохеде однообразна и совсем не похожа на ту, которой живешь ты. Теперь вот и мы с Дженни уезжаем отсюда. Конечно, мне очень жаль оставлять здесь Фиону, но она, разумеется, никуда не поедет. Она прожила почти всю свою жизнь в Дрохеде и хочет умереть здесь. Я обязательно буду навещать ее. Мы будем приезжать вместе с Джозефом, он прекрасный человек и хорошо понимает меня.

У нас уже наступила зима. В этом году она довольно холодная и ветреная. Ночью бывают заморозки.

Ну вот, пожалуй, и все новости. Пока можешь мне не писать, потому что к тому времени, как придут твои письма, меня уже не будет в Дрохеде. Я напишу тебе в Геную, на виллу Баньярелло, как только узнаю свой новый адрес. Надеюсь, что мы с тобой в скором времени увидимся, если, конечно, твои путешествия не затянутся надолго. Впрочем, в этом нет ничего плохого. Если тебе интересно и если ты чувствуешь в себе силы описать это для книги, то, не раздумывая, занимайся этим.

Желаю тебе всяческих успехов».

39

«Невероятно обрадовало меня то, что ты сообщила мне в последнем письме, мама. Я даже не предполагала, что в наше время такое еще возможно.

Неужели нашелся рыцарь, который, не обращая внимания на опыт и оставшиеся за спиной годы, решил связать с тобой свою судьбу?

Я очень хочу, чтобы ты была счастлива хотя бы сейчас, после всего, что тебе пришлось пережить. Думаю, что и Дэн одобрил бы этот брак. Ведь он всегда желал тебе счастья.

К тому же генерал-губернатор — это же ого-го какой человек!

Одно я могу тебе сказать точно: скучно с ним не будет. Ему не положено скучать по должности. Вы наверняка тоже начнете путешествовать. Неважно, что это будет связано с его делами, главное, что ты теперь не обречена сидеть в четырех стенах.

Ты мне не написала, как он выглядит. Но я себе представляю, что это парень хоть куда. Все-таки интересно, почему же он выбрал именно тебя?

В общем, как бы там ни было — ты поступаешь правильно.

Как удивительно, мы с тобой, казалось бы, такие разные люди. Но и тебе, и мне всю жизнь хочется одного — любви. Эх, если бы твой прежний возлюбленный не был слугой Божьим!.. Ну да ладно, что это я…

Между прочим, я тут тоже вожу дружбу с одним парнем, который служит в церкви. Правда, он не священник. Ах, да! Я же писала тебе о нем. Его зовут Луиджи.

Нет, ты, конечно, не подумай ничего дурного. Я не собираюсь его соблазнять. Хотя порой, признаться честно, меня так и подмывает сделать что-нибудь эдакое.

Уж не знаю, что чувствует он, но, по-моему, ему тоже не хочется провести всю свою жизнь в сутане.

Знаешь, Бог играет с нами какую-то непонятную игру. Он отнимает у нас мужчин. Представляешь себе, если бы Ральф не пошел в священники? Вы бы сейчас жили с ним в Дрохеде, растили овец и радовались жизни.

А Дэн? Как было бы неплохо, если бы он стал адвокатом или врачом… Жил бы себе тихонечко в Джиленбоуне, нет, конечно, не в Джиленбоуне. В Сиднее или Мельбурне… Женился бы, завел кучу детей и стал бы образцовым папашей.

Да, Дэн, Дэн… Мне жутко не хватает его. Когда он был жив, я могла спросить у него совета. Между прочим, это именно он посоветовал уехать в Лондон и продолжить там театральную карьеру. Сама бы я до такого никогда не додумалась. А может быть, так было бы и лучше… Может быть, тогда бы мне не пришлось испытать тех разочарований, которыми я жила последние несколько месяцев.

Но все это, конечно, из области фантазий.

Если бы… Если бы мы не родились на свет, то мы не знали бы мук и душевных сомнений. Было бы еще проще. А если уж мы появились, то хочешь не хочешь — придется жить. У одних это получается лучше, у других хуже, некоторым, по-моему, вообще лучше сразу умереть, но они живут и живут… О чем это я?..

Ладно, мама, извини. Меня, как всегда, заносит. Иногда я и сама не знаю, что со мной происходит. Я твердо уверена только в одном — мне отчаянно хочется любви. Мои чувства по отношению к Лиону остаются нереализованными. Я словно сосуд, который хранит все в себе и так и умирает, не растратив все, что в нем было. Какое-то неуклюжее сравнение получилось… Но я, пока писала это письмо, совсем расстроилась.

Нет-нет, не подумай ничего плохого. Я всем сердцем рада за тебя и желаю тебе добра. А расстроилась я, наверное, потому, что моя жизнь с Лионом складывается не совсем так, как я ожидала.

Его почти никогда нет рядом со мной. И всякий раз, оставаясь одна, я думаю о том, что он больше никогда не приедет. А если приедет, то будет чужим, далеким, отстраненным. Да, я понимаю, конечно, у него важные дела, он политик. Но я бы многое отдала за простое домашнее счастье, за обыкновенный уют, когда твой муж сидит в кресле перед камином и ты можешь подать ему тапочки. Когда вы вместе по утрам пьете горячий кофе, а потом ненадолго расстаетесь, чтобы снова встретиться. Нет, лучше всего было бы совсем не расставаться. Но я могла бы и потерпеть. Все-таки это лучше, чем жить в формальном браке, но не встречаясь с родным тебе человеком по нескольку месяцев. Это невыносимо…

Нет, разумеется, я не собираюсь снова разводиться с ним. Мне очень хорошо с Лионом, но только тогда, когда он рядом. Без него я теряюсь и начинаю совершать опрометчивые поступки.

Знаешь, мама, иногда я жалею о том, что бросила кино и сцену. Но я не могла поступить иначе. Лиона не было рядом, а без него я могла сделать только то, что сделала. Теперь уже поздно сожалеть о происшедшем. К тому же я нашла себе неплохое занятие и в доказательство этого посылаю пару страничек из своего дневника. Собственно, это не дневник, а что-то вроде путевых заметок. Мне очень хочется услышать твое мнение о том, как это написано. Тот же самый отрывок я отсылаю Лиону. Правда, я теперь и не знаю, когда у него найдется время для того, чтобы прочитать это. В последние дни он непрерывно перелетает из города в город, из столицы в столицу, ведет какие-то переговоры, участвует в каких-то совещаниях. А кроме того, у него куча дел в Бонне. Мне кажется временами, что он променял меня на политику и с упоением наслаждается ею. А вот что будет, когда ему придется вернуться ко мне — одному Богу известно. Ну, насчет Бога… Это я, конечно, шучу, потому что мне кажется, что даже он не знает, какое будущее ждет Лиона. Он все время говорит мне о том, что, выйдя в отставку, начнет писать мемуары, но, зная его натуру, я скорее готова поверить в то, что он начнет писать музыку. И дело не в том, что он не способен на такое. Мне кажется, что он слишком активная и деятельная натура и, оказавшись вне своей любимой политики, он будет только медленно угасать. Наверное, лучше всего отвлечь его от этого. Хорошо было бы, если бы он принял мое предложение и отправился вместе со мной путешествовать. Я, конечно, понимаю, что он за свою жизнь уже так много повидал, что ему вряд ли захочется в пятисотый раз посещать Рим или Париж. На этот счет я уже разработала хороший план — мы отправимся с ним и с Дженни туда, где ни он, ни я никогда не бывали и где, наверное, мечтает побывать любой человек, имеющий склонность к путешествиям. Может быть, мы поедем с ним в Африку. Правда, я еще не решила, куда именно. Может быть, в какие-нибудь джунгли Камеруна, а может быть, в Кению, в национальный парк Серенгети. Говорят, там совершенно потрясающие стада диких животных. Это рядом с горой Килиманджаро. Там можно увидеть живых львов, прямо рядом с твоей машиной. Еще мне хотелось бы увидеть египетские пирамиды и проехать по пустыне на верблюдах. Уж не знаю, что из этого получится, но я надеюсь, что на будущих выборах в бундестаг партия Лиона проиграет. Да, может быть, я эгоистка. Может быть, я хочу делать только то, что мне нравится, но я уверена, что ты не стала бы осуждать меня за такие мысли. Тебе ведь наверняка тоже хотелось, чтобы Ральф когда-нибудь, в один прекрасный день, снял с себя кардинальскую мантию и приехал к тебе в Дрохеду в обыкновенных брюках и рубашке. Но только чтобы он сделал это не на два дня, а навсегда, на всю жизнь. Я верю в то, что когда-нибудь мы вместе с Лионом отправимся в далекое и долгое путешествие, из которого вернемся переполненными впечатлениями и счастливыми. Вот тогда мы будем настоящей семейной парой. Именно такую поездку я буду считать настоящим свадебным путешествием».

Только теперь Мэгги поняла, почему конверт, пришедший от Джастины, оказался таким толстым. Вместе с письмом в него были положены несколько листков бумаги, покрытых мелкими бисеринками букв. При желании это можно было бы назвать целой главой книги о путешествии англичанки в Геную.

Не то чтобы в Генуе до этих пор не бывало англичан… Но, похоже, взгляд Джастины отличался от взгляда многих других праздношатающихся туристов.

Мэгги интересно было, что же нового могла увидеть Джастина в Италии, ведь она и до этого много раз бывала там и даже жила в Риме. Правда, в Генуе впервые. Ну-ка, чем же там поразил тебя этот город? Мэгги уютно устроилась в кресле и начала читать.

«В горячие летние вечера генуэзцы любят заполнять собой — как их предки заполняли домами — каждый доступный им квадратный дюйм пространства как внутри, так и вне города. Во всех переулках и закоулках, на каждом бугорке, на каждой стенке, каждом пролете лестницы они роятся как пчелы.

При этом, особенно в праздники, неумолчно гудят церковные колокола. Но это совсем не такой звон, как в Англии или Австралии. Здесь почти не услышишь мелодичных звуков специально подобранных колоколов. Скорее это нервный и беспорядочный трезвон с паузой после десяти ударов.

Часто этим занимаются мальчишки, которые дергают за язык колокола или за привязанную к нему короткую веревку и стараются трезвонить громче всех других, кто занят тем же самым. Считается, что поднимаемый колоколами гул чрезвычайно неприятен злым духам, но, посмотрев вверх, на колокольню, и послушав этих юных христиан, легко впасть в ошибку и принять их самих за бесов.

Летом праздники здесь следуют один за другим. Я нахожусь в Генуе около месяца и за это время была свидетелем, наверное, не менее десяти праздников. По их случаю торговцы запирают лавки и магазины и украшают их огромным количеством цветной материи и горящими свечами.

Особенно впечатляют эти свечи. Я где-то слышала, что вот так же отмечают праздники только в Южной Америке, где живут особенно правоверные католики.

Однажды вечером все дома, расположенные по соседству с прекрасной церковью, не помню имени какого святого, были ярко украшены фонарями. Саму церковь снаружи освещали ряды горящих свечей, а на открытом месте неподалеку от городской стены в землю был воткнут целый лес факелов.

Эти праздничные огни выглядят еще красивее и необычнее в итальянских деревнях, где можно увидеть по всему склону крутого холма цепочку украшенных горящими лампочками домов или пройти мимо целых гирлянд свечей, которые в звездную ночь тают перед каким-нибудь домом у дороги.

Особенно тщательно украшают церковь того святого, который почитается в данный праздник. С арок свешиваются расшитые золотом полосы материи всех цветов радуги, выставляется всякое алтарное добро, и даже колонны иногда сверху донизу туго пеленают тканями.

Ах, да! Я вспомнила! Этого святого звали Лоренцо. Я имею в виду именно того святого, которому был посвящен последний, самый красочный праздник.

Как человек, закончивший католический колледж, я считала себя достаточно хорошо знакомой с церковными обрядами католиков. Однако здесь очень своеобразные понятия о том, что такое служба и как нужно отмечать праздники святых.

В этот день церковь нужно обязательно посещать перед заходом солнца.

Я не могу сказать, что внутреннее убранство здешних церквей очень уж удовлетворяет требованиям строгого вкуса. Конечно, Рим в этом смысле остается совершенно непревзойденным местом. Правда, говорят, что очень эффектны изнутри католические соборы в Испании. Но там я, к сожалению, еще не бывала и не могла своими глазами убедиться в верности этого утверждения.

Во всяком случае, в день святого Лоренцо я ходила в собор его имени и почувствовала, что именно таким должен быть религиозный праздник.

Все здание было задрапировано красным, и лучи заходящего солнца, проникая сквозь большой красный занавес в дверях, придавали всему этому настоящее великолепие.

Солнце село, и храм понемногу опустился во тьму, потому что считать освещением те несколько фонарей, которые горели на площади перед собором, конечно, нельзя.

Внутри же было вообще потрясающе…

Представляете — несколько сотен человек, их лица выхватываются из тьмы лишь теми свечами, которые установлены у главного алтаря. Там еще было несколько маленьких висячих лампад.

Именно здесь я почувствовала, что питаю большую склонность к мистицизму. Все было очень таинственно и торжественно.

Только теперь я стала по-настоящему понимать, что сидеть в любой церкви под вечер — это то же самое, что принять небольшую дозу наркотиков».

«О Боже! Джастина — и церковь. Непостижимо!» — Мэгги уже не могла оторваться. Читая мелко исписанные почерком дочери страницы, она как будто воочию видела ее саму, испытывала те же самые впечатления. Но чем же так привлекала Джастину церковь?

«Это завораживает, приподнимает и выдергивает тебя из обыденности, — писала Джастина. — Очень жаль, что современный человек, так занятый своими повседневными делами, редко находит время для того, чтобы побывать в церкви. У меня вообще сложилось такое впечатление, будто итальянцы специально отмечают так много праздников, чтобы люди как можно больше ходили в церковь и не забывали, таким образом, о Боге.

Деньги, собранные в такие праздники, идут на украшение храмов, на оплату музыкантов и на свечи. Если за вычетом этих расходов остаются излишки, то церковь обязана отправить их в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Любопытно, окажется ли там когда-нибудь моя собственная душа?

Еще в дни церковных праздников на улицах очень много маленьких детей, которые потряхивают церковными кружками перед таинственными крошечными строениями, похожими на будки деревенских застав, которые обычно наглухо заперты, а в дни, отмеченные в календаре красным, отпираются настежь и выставляют напоказ все свое содержимое, обычно очень небогатое: какой-нибудь образок, убранный цветами.

Правда, есть места, где стоят постоянно открытыми маленькие домики с алтарями и постоянными денежными кружками. Как объяснили мне, здесь тоже собираются деньги в пользу душ, пребывающих в чистилище.

Кроме того, ради еще большего впечатления на милосердного человека, на стене по обе стороны зарешеченной двери нарисована ужасная картина, изображающая избранную компанию поджариваемых душ. Меня ужасно рассмешило, что у одной из этих душ седые усы и седая голова с настолько тщательно сделанной прической, как будто эту душу отправили в ад прямо с витрины парикмахерской. Все это выглядит удивительно нелепо и смешно — пожилая душа, навеки обреченная корчиться под настоящим жгучим солнцем и гореть в намалеванном пламени в назидание генуэзским грешникам (и ради сбора их пожертвований).

Может показаться невероятным, но до сих пор на улицах Генуи стоит множество алтарей различных святых и, конечно, девы Марии. Их можно встретить везде, особенно на перекрестках. И чем оживленнее перекресток — тем больше алтарь.

Среди католиков Генуи наибольшей популярностью пользуется картина, изображающая коленопреклоненного крестьянина, возле которого лежат лопата, грабли и еще что-то. А сверху нарисована мадонна с младенцем, явившаяся ему в облаке. Эта легенда о мадонне Де Ла Гуардия.

Так называется знаменитая часовня, которая стоит на горе в нескольких милях от города. Старик Антонио, у которого я спрашивала об этой легенде, рассказал мне, что крестьянин, изображенный на картине, одиноко жил на вершине горы, трудясь на своем крохотном поле. И будучи набожным и покорным Богу, ежедневно возносил под открытым небом молитвы деве Марии. Я спросила, а почему он не делал этого дома. Оказывается, что у этого крестьянина была такая убогая хижина, что он считал для себя позорным молиться там пресвятой деве.

Однажды мать Иисуса явилась ему в облаке, как показано на картине, и сказала: „Почему ты молишься под открытым небом и без священника?“ Крестьянин объяснил, что поблизости нет ни священника, ни церкви. Вообще-то эта жалоба мне показалась странной в такой стране, как Италия, где церкви, храмы, соборы, часовни, баптистерии натыканы, по-моему, на каждом углу. Иногда вообще складывается такое впечатление, как будто Господь Бог сеял храмы в свою честь, как семена, и они дали очень благодатные всходы.

„Раз так, — заметила небесная посетительница, — то я хотела бы, чтобы здесь была выстроена часовня, в которой верующий мог бы обращаться ко мне с молитвой“.

Крестьянин ответил: „Но, пресвятая мадонна, я человек бедный, а часовню нельзя построить без денег. К тому же ее необходимо поддерживать. Потому что иметь часовню и не поддерживать ее щедрой рукой — это кощунство и смертный грех“.

Разумеется, такие чувства пришлись по душе посетительнице, она сказала: „Иди, налево в долине стоит деревня такая-то, направо — такая-то, а подальше — еще одна. И все они с радостью соберут деньги на постройку церкви. Ступай туда. Расскажи, что ты видел, и не сомневайся, что получишь достаточно денег и на постройку моей часовни, и на то, чтобы потом содержать ее в надлежащем виде“.

Как ни забавно выглядит такой рассказ, но легенда утверждает, что все так и сбылось. В подтверждение этого предсказания и откровения на том самом месте до сих пор стоит богатая и прославленная церковь мадонны Де Ла Гуардия.

Но, несмотря на то, что эта церковь отличается богатой отделкой и росписями, мне больше всего понравился храм Благовещения. Эта церковь была построена, подобно многим другим, на пожертвования какой-то княжеской семьи и была окончательно восстановлена только после второй мировой войны.

От входных дверей до самой верхушки самого высокого купола церковь Благовещения очень впечатляюще расписана и покрыта не чем-нибудь, а настоящим золотом.

Когда я впервые увидела ее, у меня сложилось такое впечатление, будто я разглядываю огромную эмалевую табакерку, подобную тем, которую я видела в Британском музее среди вещей, когда-то принадлежавших королю Георгу III.

В большинстве богатых церквей встречаются просто изумительные картины — Караваджо, Тинторетто и других известных художников. Но тут же рядом с ними можно увидеть сделанные машинным способом грубо намалеванные изображения слезливых монахов и прочую низкопробную чепуху».

Мэгги с изумлением читала записи дочери. Она и не предполагала, что Джастина так хорошо разбирается в живописи, хорошо знает искусство. Как все-таки хорошо, что она не осталась в Дрохеде, что бы она здесь узнала? Где нанять дешевых работников и как выгоднее продать шерсть? Мэгги снова углубилась в чтение.

«Возможно, что это средство для призывов к народной совести (и карманам) не забывать о душах, находящихся в чистилище.

Но отдельного разговора заслуживает тема о телах умерших.

Большинство граждан хоронят своих умерших сородичей на больших площадках, располагающихся высоко над холмами, на которых расположена Генуя. Это ровные квадратные площадки со сплошь уложенными на них мраморными плитами и памятниками. Часто на могилах горят свечи. Могилы расположены так тесно, что для того, чтобы пройти на другой конец кладбища, приходится ступать по могильным плитам. На меня это произвело какое-то гнетущее впечатление, как будто я шла по телам своих истлевших предков. Правда, итальянцы относятся к этому спокойно и не обращают внимания на подобные, по их мнению, мелочи.

Когда умирает пожилой кавалер какого-нибудь ордена или кто-нибудь в этом роде, например князь, которых здесь хоть пруд пруди, в ближайшем соборе воздвигают возвышение из скамеек. Его накрывают черным бархатом, изображающим гроб умершего, сверху кладут шляпу и ордена. Вокруг возвышения расставляют стулья и посылают приглашение его друзьям и знакомым прийти и выслушать заупокойную мессу, которую служат у главного алтаря, украшенного по этому случаю огромным количеством свечей.

Если умирают или находятся при смерти лица высшего круга, их ближайшие родственники чаще всего, наверное, ради смены впечатлений уезжают куда-нибудь за город, возлагая заботы о покойнике на посторонних и предоставляя им неограниченную свободу действий.

Вынос тела и распоряжение похоронами поручается обычно членам особого братства, которое в качестве добровольной епитимьи возлагает на себя обязанности служения мертвым, выполняя их строго по очереди.

Однако, примешивая к своим религиозным чувствам некоторую гордыню, они облачаются в просторные балахоны до пят и прячут лица под капюшонами с прорезями для глаз. Это одеяние производит жуткое впечатление, особенно от генуэзского синего братства. Впервые встретив их на улице, я была жутко потрясена таким зрелищем и вообще подумала, что оказалась где-нибудь на юге Соединенных Штатов во время шествия куклуксклановцев.

Оказалось — ничего подобного. Это были просто похороны. Но скорее можно было подумать, что это какие-то вампиры, уносящие труп себе на поживу.

Антонио рассказал мне, что этот обычай почти уже не сохранился и соблюдается только потому, что не все представители старинных итальянских родов желают, чтобы их родственники были похоронены обычным скучным способом.

Но мне все это показалось очень неприятным. И неприятным потому, что слишком уж много в этом религиозной фальши. Здесь считают, что такие похороны — это верный способ открыть себе текущий счет на небесах на случай будущих грехов и во искупление прежних.

Когда я рассказала об этом своему собеседнику, старик начал убеждать меня в том, что такой обычай является, напротив, хорошим и полезным, и несомненно приносящим много добра. Он объяснил это тем, что добровольное служение вроде такого бесспорно лучше, чем возлагаемая священником епитимья (не такая уж и редкая), предписывающая столько-то раз вылизать такие-то плиты на полу собора или обет мадонне не носить год или два одежду других цветов, кроме синего. Все тут убеждены, что сверху на подобные вещи взирают с большим удовольствием, потому что синий цвет, как известно, любимый цвет божьей матери. Правда, женщин, посвятивших себя такому подвигу самопожертвования, я почти не встречала на улицах Генуи.

Все-таки религия, несмотря на ее постоянное и назойливое присутствие вокруг, не занимает в умах и душах итальянцев столько места, чтобы священники могли быть довольны.

Мне вообще кажется, что люди в куда менее набожных местах — например, у нас в Австралии — больше верят в Бога, чем здесь, на родине католицизма.

Уж слишком все это строго, а итальянцы — народ, который не может находиться в состоянии благоговейного отношения к Господу. Они предпочтут лучше поспать после обеда, чем сходить в церковь».

«Интересно, — подумала Мэгги, — Джастина никогда раньше не была так резка в оценке итальянцев. А может быть, тогда у нее были другие мерки. Хотя это ее наблюдение любопытно».

«Только пожив какое-то время в Италии и сейчас вернувшись сюда, я поняла, чем отличается южный характер от северного. Сами неторопливые и бесцельные прогулки по улицам города, дремлющего и греющегося на солнце, — это какой-то странный и сладостный сон.

Я поняла, что значит быть скованным ленью, когда сидела на самом высоком и самом веселом из генуэзских холмов — Монтефаччо.

Передо мной в красочном беспорядке лежала вся Генуя, со своими бесчисленными церквями, соборами и монастырями, устремленными в озаренное солнцем небо. А внизу, где начинались крыши, протянулась одинокая стена женского монастыря, построенная примерно так же, как хозяйственные пристройки в больших австралийских усадьбах — по типу галереи с железным крестом в конце. Здесь туда-сюда снуют печальные монахини в темных покрывалах, время от времени останавливаясь, чтобы украдкой бросить взгляд на дремлющий вокруг мир, который, казалось, был совершенно чужим для них.

Меня охватило такое странное чувство, что я поначалу подумала, будто схожу с ума. Таково, наверное, состояние мышки-сони, когда у нее наступает пора зарыться в шерсть своей клетки, или черепахи перед тем, как она закопается в песок на разогретом пляже.

Я почувствовала, что вся покрываюсь ржавчиной. Что всякая попытка пошевелить мозгами будет сопровождаться отчаянным скрипом, что делать решительно нечего, да и не нужно, что не существует человеческого прогресса, движений, усилий, развития — ничего, кроме ничем не нарушаемого покоя. Мне казалось, как будто весь механизм остановился тут много столетий назад и будет пребывать в неподвижности до Страшного суда.

Это ощущение не могли нарушить ни доносившийся сюда снизу шум машин, которые передвигались по улицам с такой же ленью, ни проплывавшие мимо в бухте корабли. Можно было подумать, что они прокладывали себе путь не в воде, а в едва расплавленном масле, которое обволакивало их борта и гасило все усилия гребных винтов.

Просмотрев все, что я только что написала, я поймала себя на мысли о том, будто в моем представлении Генуя — сонный, наполненный средневековой тоской город. Нет, все обстоит совершенно другим образом. Наверное, просто в моем сознании вся картина сложилась именно так, потому что мое пребывание в Генуе было вызвано не слишком радостными причинами. Это тем более странно, если учесть, что в основном меня здесь посещали радостные мысли, как любое открытие нового.

Особенно меня порадовал генуэзский театр кукол. Правда, во время моего пребывания здесь в этом театре играла знаменитая миланская труппа. Но, по моему мнению, это было шикарное зрелище.

Куклы кажутся ростом футов четыре-пять. Но в действительности они намного меньше, потому что, когда музыкант в оркестре случайно положит на сцену свою шляпу, она приобретает угрожающие размеры и заслоняет собой актера.

Обычно тут ставят комедии и балет. Комический персонаж в одной из пьес, которые я смотрела, был трактирным слугой. Я никогда в жизни не видела такую подвижную куклу. В нее было вложено огромное количество труда. У этого трактирного слуги были какие-то сверхсуставы ног и очень хорошо сделанные, совсем как живые, глаза, которые подмигивали публике так, что новому человеку, вроде меня, становилось не по себе. Зато местная публика принимала это и все остальное как нечто совершенно естественное, как если бы эта кукла была действительно живым человеком. Смотреть на нее было одно удовольствие.

Самое прекрасное место в Генуе, где мне довелось побывать за последнее время, — это дворец Рыбных Садков, или палаццо Пескьерре.

Он стоит на возвышенности в черте города, но несколько в стороне. Его окружают потрясающие сады со статуями, вазами, фонтанами, мраморными бассейнами, террасами, аллеями апельсиновых и лимонных деревьев, кустами роз и камелий. Это самое настоящее произведение архитектурного искусства.

Каждая комната и зал в этом дворце отделаны так, словно над ними трудились лучшие художники Италии. А самое замечательное в нем — большой зал футов пятьдесят в высоту с тремя огромными окнами в задней стене, откуда можно обозревать весь город, всю генуэзскую гавань и море, откуда открывается один из самых прекрасных видов на свете.

При том, что дворец Рыбных Садков просто огромен по размерам, в нем не чувствуешь себя потерянным и заблудившимся.

Тут можно бродить из комнаты в комнату, и тебе никогда не наскучит рассматривать огромное количество фресок на стенах и потолках, ярких и свежих по своим краскам, точно лишь вчера написанных.

В этом дворце около десятка комнат, каждая из которых вполне достаточна для того, чтобы устроить прием на пару сотен человек.

А еще мой гид Луиджи показал мне виды с каждой из четырех сторон здания. И все они были совершенно разными. Это были не просто панорамы города, а какие-то дивные видения. Это просто невозможно нарисовать в своем воображении.

Дворец окружает такая прекрасная природа, что на память невольно приходят строчки из „Тысячи и одной ночи“, где описывались обиталища султанов.

Если посмотреть вниз с той стороны, где располагается море, то можно увидеть безбрежные воды, а полоска побережья начинается возле маяка и, постепенно сужаясь, исчезает в розоватой дали. Дорога отсюда ведет в Ниццу.

Сейчас в Генуе слишком жарко для того, чтобы это место можно было считать раем земным. Но мне будет очень тяжело расставаться с этим городом, потому что я привыкла к нему и полюбила его. В Рим я отсюда точно не поеду.

Но куда именно — я пока еще сама не решила.

Правда, у меня есть одна мысль. После сонной Италии мне хотелось бы посетить не менее жаркую, но более кипучую Испанию. Я хочу побывать на корриде…

Все итальянцы, которым я говорила об этом, только брезгливо морщили носы и отмахивались. По их мнению, это низкое зрелище, хуже которого может быть только работа.

Ну что ж, посмотрим!»

Мэгги с огромным любопытством прочитала эти несколько страниц из дневника дочери и удовлетворенно хмыкнула.

— Нет, все-таки Джастина способна на нечто большее, чем просто поток сознания, каким обычно представлялись все ее письма. У нее вполне зрелый литературный стиль. Видно, что она владеет пером. И хотя ее иногда заносит в сторону от основного повествования, Джастина, несомненно, должна продолжать писать. А что, у нее вполне может получиться… В конце концов, она получила хорошее образование в колледже, а всю остальную жизнь имела дело с прекрасными литературными произведениями. Все-таки лучше учиться на Шекспире и Библии, чем на дешевых книжках в бумажных обложках, которые во множестве стали проникать и сюда, в Дрохеду и Джиленбоун.

Мэгги тяжело вздохнула. Эх, где остались те времена, когда Ральф де Брикассар основал с помощью непоседы Уильямса и его почтового грузовика целую странствующую библиотеку?

Мэгги вспомнила свои любимые стихи «Клэнси с Разлива». Конечно, с течением времени Мэгги поняла, что это были совсем не Теннисон или Дилан Томас, но зато в этих стихах был настоящий дух Австралии.

Может быть, и не такие блестящие стихи с точки зрения рифмы и стиля, но ведь их любила вся семья Клири. Все это было близко и понятно, ведь Разлив был совсем рядом с Дрохедой. Отары овец, которых прогоняли по большому скотопрогонному пути, были их буднями.

Но это было раньше. Теперь все по-другому. Нет перегонщиков скота, нет большого скотопрогонного пути возле берегов Баруона. Теперь уже Дрохеду нельзя назвать краем света. Машины, радио, телефоны, а в последнее время и телевидение превратили Дрохеду в обычное сельское, пусть даже и очень богатое, поместье, отделенное от остальных частей земли всего лишь несколькими десятками миль.

Всего лишь — потому что машины преодолевали это расстояние меньше чем за час. Дорога от Дрохеды до Джиленбоуна была уже совсем не той пыльной проселочной дорогой с выбоинами, по которой прежде приходилось ездить, беспрерывно чертыхаясь. Но ворота на дороге остались. Это была не только дань традиции, соблюдение всегда существовавшего обычая. Это была сама Дрохеда: Убери эти ворота — и что от нее останется? Будут наезжать туристы, распугивая птиц и кенгуру.

А с другой стороны, что в этом плохого? Может быть, для того, чтобы вдохнуть в Дрохеду новую жизнь, ей нужны шум и запах гари… От одной такой мысли Мэгги передернуло, и она выругала себя — правда, не вслух — за подобное святотатство. Нет уж, пусть лучше Дрохеда остается заброшенной сельской глубинкой, чем здесь будет стойбище для туристов!

Мэгги знала, что многие овцеводческие фермы в далеких и не слишком далеких окрестностях для того, чтобы поднять свои изрядно пошатнувшиеся в последнее время доходы (спрос на шерсть медленно, но неуклонно падал), занялись тем, что возят туристов по живописным окрестностям и даже — это вызывало у Мэгги особый ужас — позволяют охотиться на собственной территории.

Нет, пока Джек, Боб, Хьюги, Джимс и Фрэнк живы, с Дрохедой ничего подобного не случится. Они просто не допустят этого. На этот счет Мэгги могла быть совершенно спокойна.

Конечно, Мэгги было очень жаль покидать давно ставший родным дом, мать и братьев. Но она уже твердо решила для себя, что будет жить с Джозефом.

Теперь ее желание исполнилось. Прошла уже неделя с тех пор, как она переехала вместе с Дженнифер в Канберру и поселилась в огромном доме, который все окружающие почтительно именовали резиденцией.

Это была действительно резиденция. Здесь Джозеф организовывал приемы, которые, однако, были не настолько частыми, чтобы Мэгги могла утомляться. К тому же здесь ей не приходилось делать ничего собственными руками. Генерал-губернатору Австралии по его статусу был положен целый штат прислуги, в которую входили повара, горничные, управляющие делами и даже личный доктор. Все они жили в нескольких комнатах на первом этаже огромного двухэтажного особняка, построенного в викторианском стиле — с колоннами из белого мрамора, просторным вестибюлем и огромным залом, где можно было организовать весьма солидные вечеринки.

Мэгги уже успела познакомиться с послами нескольких государств, в том числе Англии и Соединенных Штатов, побывать на открытии традиционного мельбурнского конного сезона, несколько раз посетить небольшой, но очень уютный оперный театр Канберры, где выступали, между прочим, артисты из Метрополитен Опера и Ла Скала.

Перечисление же других, мелких и более крупных, событий, которые произошли за последнее время в жизни Мэгги, могло бы наверняка утомить читателя.

Правда, если бы саму Мэгги сейчас спросили о том, счастлива ли она, она не могла бы ответить с полной уверенностью. Дело было не в том, что ей не нравилась такая жизнь. Наоборот, слишком уж все было хорошо.

Привыкнув за многие годы к тому, что все хорошее когда-нибудь обязательно заканчивается, Мэгги теперь каждое утро просыпалась с плохо осознанным, но явственно ощутимым тревожным чувством.

Ей казалось, что все это не может так долго продолжаться. Какой-то неотвратимый фатализм овладел ею.

Несмотря на то, что ее со всех сторон окружали веселые, радующиеся жизни и часто беззаботно веселящиеся люди, Мэгги внутренне всегда была настороже.

Она не знала, что ее ожидает — ее или Джозефа — болезнь, внезапное несчастье с близкими, засуха или землетрясение… Но тяжелые чувства почти ни на минуту не покидали ее.

Джозеф был великолепен. Мэгги не ожидала, что человек в его возрасте может быть таким энергичным, доброжелательным и внимательным, каким был он. Казалось, он знал имена всех, с кем ему хотя бы один раз в жизни доводилось встречаться, помнил подробности их биографий. Знал, кто исполняет партию Тоски лучше всех в мире, разбирался в лошадях и типах яхт, прекрасно знал историю дипломатии, религии и политики.

Он блистал остроумием на дипломатических приемах и разнообразных торжествах. Помнил обо всех, кому должен был отослать приглашения и поздравления. Галантно, как рыцарь, ухаживал за собственной женой, не забывая при этом делать комплименты другим дамам.

Мэгги все шире и шире открывала ему свое сердце. Она рассказала Джозефу о том, что было за предыдущие пятьдесят пять лет ее жизни. Рассказала о Ральфе, Дэне, Дике, Джастине, о жизни Дрохеды десять, двадцать, тридцать, сорок лет назад.

Джозеф не просто заинтересованно слушал ее рассказы, он делал кое-какие пометки для своей будущей книги об Австралии, которую планировал написать в следующем году.

— Это будет история Дрохеды и ее обитателей, — с улыбкой говорил он, когда Мэгги рассказывала ему о том, что было до войны и во время ее, как ее братья ходили воевать и чем жила в это время Австралия, о том, какие перемены произошли после войны.

Поскольку вечера в доме Уилкинсонов — а Мэгги теперь стала миссис Уилкинсон, потому что со связями Джозефа нетрудно было добиться упрощенного прохождения некоторых формальностей, связанных с церковью — так вот, вечера в доме Уилкинсонов были в основном заняты делами. Поэтому Мэгги рассказывала Джозефу о своей жизни по утрам, после завтрака, когда они сидели за столиком в гостиной, украшенной картинами и гобеленами.

Мэгги никогда не думала, что станет такой вдохновенной рассказчицей. Казалось, она копила в себе это целую жизнь.

Да, когда-то она должна была все это рассказать, чтобы Дрохеда осталась не только в ее памяти, чтобы о ней знали другие, чтобы ничего, что произошло с ней за последние пятьдесят лет, не забылось. Именно поэтому она так долго и подробно рассказывала обо всем.

40

Временами Джозеф откладывал в сторону ручку и, с восхищением глядя на Мэгги, произносил:

— Я всегда был согласен с утверждением о том, что у мужчины должно быть будущее, а у женщины — прошлое. Мне невероятно повезло, когда я встретил тебя в Джиленбоуне. Даже не знаю, что бы я мог делать без такой женщины, как ты.

Он наклонился и поцеловал Мэгги руку. Такая нежность исходила от этого человека, такая любовь и преданность, что у Мэгги даже затрепетало сердце.

Неожиданно раздался телефонный звонок. Джозеф подошел к трубке и, несколько раз повторив «да», произнес: «Скоро буду».

Закончив разговор, он обратился к Мэгги:

— Через полчаса нам нужно быть в аэропорту.

— А что случилось? — обеспокоенно спросила она.

Джозеф улыбнулся:

— Ничего особенного. Приезжает принц Уэльский. Если ты помнишь, через два дня мы должны открывать традиционную ежегодную регату королевских яхт в Мельбурне. Принц Уэльский будет присутствовать на торжественной церемонии.

— А почему он так рано приехал?

— Он хочет посетить базу военно-морских сил и встретить там два военных корабля королевских ВМС Великобритании, они заходят к нам с дружественным визитом. Как, должно быть, тебе известно, принц Уэльский является номинальным главнокомандующим королевскими военно-морскими силами Великобритании, а это, разумеется, возлагает на него определенные обязанности. Еще вчера вечером я разговаривал с ним по телефону, но он планировал прибыть в Австралию только завтра. Очевидно, какие-то планы изменились. Мне нужно встретить его личный самолет. Разумеется, там было бы желательно и твое присутствие.

Мэгги не слишком охотно поднялась со стула.

— Ну что ж, если это необходимо, я буду готова через пять минут.

— Хорошо, — кивнул Уилкинсон. — Я буду ждать тебя в машине. А пока спущусь вниз, скажу телохранителям, чтобы были сегодня особенно внимательны.

— Нам что-то угрожает?

— Нет. Надеюсь, что нет. Но во время последнего пребывания принца Уэльского в США была сделана попытка покушения на него. Насколько мне известно, это уже не первый такой случай. Наверное, это один и тот же человек. Служба безопасности предполагает, что раньше он работал в охране принца, а затем был уволен по причине профессиональной непригодности. Считают, что он таким образом пытается свести счеты со своим обидчиком, которым, конечно, считает принца Уэльского. Нужно быть предельно осторожными.

Мэгги торопливо направилась к себе в спальню, снова почувствовав ту необъяснимую тревогу, которая терзала ее в последнее время. Однако теперь причины этих мучительных сомнений обретали более ясный и отчетливый характер. Да, над ними нависла угроза. Вряд ли есть смысл копаться в предположениях о том, что случится в следующий час, день, неделю. Просто нужно знать, что опасность где-то рядом.

Может быть, все обойдется. Может быть, не стоит придавать этому столь большого значения. Но совсем забывать о том, что с Джозефом что-то может произойти, ей нельзя.

Однако церемония встречи принца Уэльского в аэропорту Канберры прошла совершенно спокойно. Принц, высокий мужчина средних лет в военно-морском мундире и фуражке с большой кокардой, медленно спустился по трапу самолета, который вырулил на специально отведенную полосу в дальнем углу аэропорта.

Служба безопасности сработала четко, и ни одного лишнего человека среди встречавших главу британских ВМС не было. Поскольку визит принца носил неофициальный характер, государственным чиновникам было необязательно присутствовать на его встрече, а это значительно облегчало жизнь охране. Здесь были лишь посол Великобритании и генерал-губернатор с супругой.

Мэгги поздоровалась с принцем Уэльским, который, к ее удивлению, оказался значительно моложе, чем она предполагала. Очевидно, Джозеф был в близких дружеских отношениях с британским гостем, потому что принц с такой радостью бросился к нему в объятия, что человек со стороны мог бы подумать, что наблюдает за встречей родных братьев.

Из аэропорта принц Уэльский направился в дом генерал-губернатора Австралии, где и отобедал. Мэгги с огромным любопытством слушала разговоры за столом, которые касались в основном современной политической ситуации в Британии и Австралии, а также здоровья королевы-матери и остальных членов правящей фамилии.

Принц оказался остроумным и тонким собеседником, который с присущим, наверное, только англичанам юмором рассказывал о последних событиях в Лондоне и Букингемском дворце.

После обеда в доме Уилкинсонов принц пригласил Джозефа вместе с ним посетить британские эсминцы, которые зашли с визитом вежливости, а Мэгги, сославшись на плохое самочувствие, осталась дома. Не то чтобы она действительно плохо чувствовала себя, однако тревожные ощущения последних дней и напряжение, связанное с этим, сказались на ее здоровье.

Они с Дженнифер поужинали в одиночестве, и Мэгги рано легла в постель, но так и не могла заснуть до самого утра. Ужасно болела голова, а стоило закрыть глаза — ее начинали тут же навещать какие-то ужасающие видения, и она мгновенно подскакивала на подушке.

Уже начинало светать, когда в очередной раз провалившаяся попытка уснуть заставила ее подняться с постели. Несмотря на то, что стояла ранняя весна, было еще прохладно. Ветер дул с северо-запада, и Мэгги, распахнув окно, долго стояла, вглядываясь в начинающую светлеть темноту.

Может быть, она прислушивалась к ветру, который не смущала опустившаяся ночь и который все больше набирал силу и все настойчивее вторгался в сознание. В этом шуме ветра было что-то особенное. Его порывы налетали с северо-запада бесчисленными волнами, и когда такая ветровая волна проходила мимо, в ее общем звучании ясно выделялись три тона: дискант, тенор и бас. Словно три голоса разговаривали с Мэгги, пытаясь рассказать ей о чем-то.

Удары ветра о землю рождали самые низкие ноты этого трехголосья. Одновременно возникал баритональный жужжащий гул в лишь недавно появившейся листве деревьев. И, наконец, самый маленький по силе, более высокий по тону, трепетный подголосок силился вывести свою собственную приглушенную мелодию. Это был какой-то особенный звук, которого Мэгги прежде никогда не слыхала. Тонкий и не столь заметный, как первые два, он, однако, производил на нее наибольшее впечатление.

В шумных напевах весенних ветров этот звук больше всего был похож на полуиссякший человеческий голос, каким он еще сохраняется в горле девяностолетнего старца. Это был шепот, сухой, как шелест бумаги, но отчетливо касавшийся слуха, и привычный человек мог не хуже, чем осязанием, распознать, какая мелочь его производит. Это был результат игры ветра с какими-то растениями. Может быть, он рождался в высохших колокольчиках, оставшихся от прошлого лета, когда-то пурпурных и нежных, но теперь вымытых и вымороженных зимними дождями и ветром. Каждый отдельный звук был так слаб, что только сочетание сотен таких звуков едва-едва нарушало молчание, а миллиарды их, приносимые ветром со всех окрестных склонов, достигали ушей Мэгги как прерывистый, чуть слышный лепет. И все же ни один из ночных голосов не обладал такой властью приковывать внимание, не будил столько мыслей о его источнике. Человек, слушавший его, словно охватывал внутренним зрением все эти неисчислимые множества — так ясно видел, как ветер накидывается на каждую из этих крошечных трубочек, врывается внутрь, обшаривает ее всю и снова вылетает наружу, как будто любой колокольчик был размером с кратер вулкана.

«Дух носился над ними». Эти слова вставали в памяти Мэгги, переводя ее мысли на другую, более высокую ступень, потому что чем пристальнее она вслушивалась, тем чаще ей начиналось казаться, что не голоса высохших цветов доносятся откуда-то справа, или слева, или спереди, но какой-то один голос, голос чего-то другого, звучит сразу со всех сторон, говоря что-то свое всеми этими крошечными языками.

Если бы в спальне оказался еще один человек, он услышал бы внезапно влившийся в эту стихийную ораторию ночи звук, который неожиданно возник и затем с такой же неожиданностью замер.

Этот отклик Мэгги был как будто бы еще одной фразой в этой общей речи ветров. Брошенный ею звук слился с ними и вместе с ними перенесся прочь.

Это был всего-навсего протяжный вздох — может быть, ответ на переживания, охватившие ее душу и заставившие ее стоять в эту глубокую ночь у окна. А может быть, этот прерывистый вздох говорил о внезапно наступившей душевной расслабленности. Как будто позволив его себе, Мэгги тем самым уже выпустила кормило судьбы из рук и покорилась чему-то, над чем ее сознание больше не имело власти.

Одно можно было сказать твердо — даже внешнее спокойствие прятало под собой лишь ее подавленное возбуждение, а не вялость или застой.

Однако ночь, обнимавшая Мэгги, не выдавала ее тайн, потому что тьма скрывала ее лицо.

41

Сильный ветер держался до утра следующего дня. Все это время Мэгги провела с Дженнифер, потому что Джозеф вместе с принцем Уэльским должен был прибыть из поездки только к моменту открытия регаты королевских яхт. Однако вечером он позвонил Мэгги и попросил ее прибыть к десяти часам утра в аэропорт, куда он пришлет свой личный самолет.

Не было еще и полудня, когда Мэгги сошла по трапу в аэропорту Мельбурна, где ее уже ожидал автомобиль мужа.

За рулем сидел молодой человек, которого вместе со вторым телохранителем Мэгги видела еще в Джиленбоуне в момент своего знакомства с Джозефом. Только сейчас она как следует смогла рассмотреть его. Это был высокий темноволосый парень с короткой стрижкой, в черном строгом костюме. Черты его лица явно говорили о том, что его предки были выходцами откуда-то из Южной Европы — пухлые губы, нос с горбинкой, проницательные, глубоко посаженные темные глаза.

Усаживаясь в машину, Мэгги спросила:

— Как вас зовут?

Тот с некоторым удивлением посмотрел на жену генерал-губернатора и, немного помолчав, ответил:

— Чарльз Конти.

Мэгги улыбнулась. Значит, в своих предположениях она не ошибалась.

— Ваши родители были итальянцами? — спросила она.

— Дедушка, — неохотно ответил Чарльз.

Мэгги почувствовала, что довольно бесцеремонно вмешивается в личную жизнь этого молодого человека, однако любопытство все-таки пересиливало ее.

— А как зовут вас друзья? Чарли?

— У меня не слишком много друзей, — уклончиво ответил телохранитель.

— Простите, почему?

— Работа не позволяет.

— А ваш напарник, Джонни — разве вы не дружите с ним?

Чарли пожал плечами.

— Я не могу сказать, что мы с ним друзья. Напарники — да, но не друзья.

Мэгги понравились спокойствие и скромность этого молодого человека, а потому она решила больше не мучить его расспросами.

— Где мой муж?

— Сейчас я отвезу вас на пристань, где все это произойдет, но мистера Уилкинсона и его гостя там еще нет. Они пока что не прибыли.

Мэгги стала чувствовать беспокойство.

— Но ведь уже пора? — озабоченно проговорила она. — На какое время назначена церемония открытия?

— Два часа пополудни, — ответил Чарли. — Сейчас двенадцать. Пока мы с вами доберемся до места, будет половина первого. До того момента, как прибудет мистер Уилкинсон, вы можете подождать его в машине. Он поручил мне присматривать за вами.

Озабоченно покачав головой, Мэгги отвернулась к окну.

— Ну хорошо, поехали, — тихо сказала она, — будем надеяться, что с ними ничего не случилось.

— Не беспокойтесь, — сказал Чарли, — у них в охране надежные ребята.

— Ваш напарник тоже с Джозефом?

Чарли кивнул.

— Да. Джонни работает сегодня последний день.

— Как последний день? Почему?

— Его переводят в управление охраны премьер-министра, — сказал Конти. — Похоже, что там тоже серьезные дела.

Мэгги раздраженно мотнула головой:

— Послушайте, Чарли — это ничего, что я вас так называю?

— Ничего, — ответил он.

— Хорошо, — улыбнулась Мэгги, и тут же лицо ее стало серьезным. — Послушайте, Чарли, я ничего не понимаю. Почему началась такая паника с охраной? В чем дело? Неужели из-за какого-то маньяка нужно городить такой огород?

Конти медленно покачал головой.

— Вы, похоже, действительно не понимаете всей серьезности происходящего. Соединенные Штаты ведут войну во Вьетнаме. Соединенное Королевство, а соответственно все государства, входящие в Британское Содружество Наций, формально являются союзниками США. Вы понимаете, что это означает?

— Нет, — искренне призналась Мэгги. — Мне очень жаль, что идет эта война, но я не понимаю, какое отношение к ней имеет генерал-губернатор Австралии и может ли он нести ответственность за нее?

Чарли медленно покачал головой.

— К сожалению, этого не понимают вьетконговцы и их союзники. Вы знаете, что такое политический терроризм? Чтобы не вдаваться в подробное объяснение, могу вам сказать, что мы с вами живем во времена террористической революции. Ведь это же очень просто — обезглавить государство одним ударом, особенно если это глава воюющего с тобой государства. Вот и все объяснения.

Пока Мэгги пребывала в глубоком раздумье, Чарли завел мотор, и машина медленно покатилась по серому бетону. Здесь, в Мельбурне, было не так прохладно, как в Канберре, которую она покинула сегодня утром. Очевидно, сказывалась все-таки близость океана, который не успевал остыть за пару коротких зимних месяцев. Мэгги автоматически отметила про себя, что и ветер здесь был слабее. Люди на улицах ходили уже в коротких летних костюмах, женщины с удовольствием подставляли лица, плечи и руки все сильнее и сильнее гревшему солнцу.

Здесь, в Мельбурне, весна уже полностью вступила в свои права. Цвели глицинии и кусты роз, ярко-зеленая трава украшала газоны перед домами.

Через несколько минут после того, как они покинули аэропорт, Мэгги поняла, куда направляются празднично одетые горожане и следует поток машин. Сегодня в городе был праздник — открытие регаты королевских яхт. Очевидно, на пристани будет очень много народу.

Наверное, именно поэтому хмурился Чарли. Его нетрудно было понять — в такой многочисленной и разношерстной толпе легко укрыться любому маньяку. Чарли не любил подобные мероприятия. Это неизбежно означало головную боль для охраны и полиции. Оставалось надеяться лишь на то, что все пройдет благополучно.

По специальному пропуску, который Чарли предъявил полицейским, стоявшим в оцеплении вокруг причала, машина, в которой сидела Мэгги, въехала на специально отведенную стоянку рядом с пирсом. Неподалеку от себя, по правой стороне, Мэгги увидела установленную на набережной трибуну с микрофонами и несколько десятков стульев вокруг нее для почетных гостей. Трибуна, разумеется, пока еще была пуста, однако половина стульев вокруг нее уже была занята.

Мэгги знала кое-кого из этих людей. Здесь были несколько послов со своими женами, которых ей уже приходилось встречать на различных приемах, которые посещал Джозеф Уилкинсон вместе с женой, а также пара известных бизнесменов и деятелей культуры.

Мэгги не испытывала ни малейшего желания покидать машину и занимать отведенное и для нее место рядом с трибуной. Учитывая, что ее муж вместе с принцем Уэльским являлся сегодня главной фигурой на предстоящем торжестве, Мэгги знала, что на нее будет обращено самое пристальное внимание, а вот этого она ужасно не любила.

Одно дело — обычный дипломатический прием или вечер в опере, где можно просто ходить под руку с мужем и чинно раскланиваться. Нет, разумеется, в этом тоже нет ничего приятного, но во всяком случае там можно при желании улизнуть куда-нибудь, чтобы постоянно не маячить на глазах у любопытствующей публики.

Здесь Мэгги чувствовала себя как в паноптикуме, где ты, словно наколотая на булавку бабочка, торчишь под стеклом, а тебя пристально разглядывают сотни и тысячи глаз. Обсуждению подвергалось решительно все — от заколки в волосах до имени модельера, который делал браслет на руке.

Теперь Мэгги прекрасно понимала, почему Джозеф не хотел брать себе в жены женщину из так называемого высшего света. Эти дамы были озабочены только одним — сплетнями, слухами и пересудами.

Эти дамы, с которыми Мэгги неизбежно приходилось встречаться на разнообразных приемах и праздниках, встретили ее настороженно, как обычно замкнутое, и того хуже — богатое сообщество встречает чужаков. Да, разумеется, она была чужой для всех, кто жизнь проводил в дамских салонах, обсуждая моды, прически, любовниц своих и чужих мужей и прочую дребедень. Разумеется, Мэгги не могла чувствовать себя среди них своей. А потому сторонилась этого общества. Ей отвечали той же любезностью. Временами Мэгги думала: «Слава Богу, что хоть не клюют».

А ведь такое вполне могло бы случиться, если бы Мэгги с самого начала не смогла выработать верную линию поведения. Она поняла, что неразумнее всего будет вести себя подобно тихоне, прячась за плечами мужа и надеясь на то, что его авторитет поможет защититься от клеветы и наговоров. Нет, нужно было быть смелой, наглой и решительной.

Мэгги даже сама не подозревала, насколько она может быть желчной.

Когда дамочки с массивными бриллиантовыми ожерельями на шее, с глубокими декольте, говорили ей сомнительные комплименты, которые являлись плохо скрытой издевкой, Мэгги отвечала им не менее едко и язвительно.

Выглядело это примерно так:

— О, миссис Уилкинсон! У вас сегодня прекрасное платье, оно так подчеркивает ваш возраст.

— Благодарю вас, миссис Смит, вы очень любезны. Вы не могли бы дать мне один совет?

— Ну разумеется.

— Расскажите мне, пожалуйста, где можно купить самые дешевые бриллианты, ведь вы же наверняка знаете этот секрет?

Получив вполне достойный отпор, дамы высшего света хоть и не приняли Мэгги в свою среду, но больше и не трогали ее. А ее вполне удовлетворяла такая роль. Это женское общество было ей не по душе, да и ни к чему. Она предпочитала проводить все свое свободное время дома или в опере.

Небольшой оперный театр Канберры очень нравился Мэгги. Разумеется, в дни премьер здесь было шумно и многолюдно. Однако в остальное время зал хоть и заполнялся целиком, но был свободен от той публики, которая ходит в театр только ради того, чтобы показать свои драгоценности. Только сейчас Мэгги открыла для себя по-настоящему мир оперы. Особенно потрясли ее «Кармен» и «Норма» в исполнении артистов из Ла Скала, которые гастролировали в Австралии.

К сожалению, Джозеф очень редко мог составить компанию Мэгги, когда она собиралась посещать театр. И дело было не в том, что в такие вечера как назло генерал-губернатор был занят, нет, существовало гораздо более простое и от того невероятное объяснение — Джозеф не любил оперу. То есть он любил отдельные спектакли и арии, но не любил жанр в целом. К тому же он был занят подготовкой к написанию книги об Австралии и потому предпочитал проводить свободное время за письменным столом, разрабатывая предварительную схему.

Но, если говорить честно, это не слишком сильно расстраивало Мэгги, которая предпочитала ходить в театр одна, иногда с Дженнифер, без телохранителей и сопровождения. В собственной безопасности она ни капли не сомневалась. И в самом деле — кого может интересовать пожилая… нет, скажем так — немолодая женщина из австралийской глубинки, пусть даже ставшая на склоне лет женой государственного чиновника?

Мэгги сидела погруженная в раздумье, когда наконец спустя примерно сорок минут рядом с ней не остановился черный «роллс-ройс» в сопровождении еще одной машины охраны, оттуда вышли Джозеф Уилкинсон и принц Уэльский. Джозеф сразу же направился к автомобилю, в котором сидела его жена. Открыв дверцу, он подал ей руку, и она вышла на пирс.

Светило яркое солнце, легкий ветерок шевелил разноцветные флажки и приспущенные паруса на двух десятках океанских красавиц — королевских яхт, прибывших со всех концов света для того, чтобы принять участие в ежегодной мельбурнской регате. Зрелище было неописуемой красоты. Казалось, сам Бог осчастливил сегодня эту землю и воду. На причале вокруг ограждения, за которым стояла трибуна и места для почетных гостей, собралось, наверное, несколько десятков тысяч человек. Здесь были не только жители Мельбурна, но и многочисленные туристы, прибывшие по такому случаю в столицу штата Виктория на юго-востоке Австралии. Вездесущие японцы щелкали фотоаппаратами, американцы меланхолично жевали, а немцы, вопреки мнению о них как о сдержанной, молчаливой нации, экспансивно размахивали руками и громко обменивались друг с другом мнениями по поводу предстоящего праздника. Если бы не долетавшие до Мэгги обрывки фраз на немецком, то их можно было бы по поведению вполне посчитать итальянцами или другими представителями юга Европы.

Теперь уже почти все места для почетных гостей были заняты. Джозеф усадил принца Уэльского и Мэгги на стулья, стоявшие прямо позади их трибуны, а сам подошел к мэру Мельбурна, с которым ему нужно было обсудить последние приготовления к открытию регаты.

Пока Джозеф был занят, принц Уэльский рассказывал Мэгги о том, как вместе с ее мужем они посетили военно-морскую базу неподалеку от Сиднея, куда зашли два британских корабля. В отличие от Мельбурна, в Сиднее было прохладно, и принц шутливо пожаловался на контрасты австралийской погоды.

Спокойствие Мэгги было только внешним. Гнездившееся в ее сердце предчувствие говорило ей о том, что сегодняшний день станет особенным в ее жизни, но особенным не в лучшую сторону.

Время текло, и наконец стрелки часов показали два часа пополудни.

Первым на трибуну поднялся мэр Мельбурна. Он поздравил горожан с праздником и предоставил честь открытия регаты генерал-губернатору Австралии Джозефу Уилкинсону. Публику от трибуны отделяло около десятка метров и невысокая металлическая ограда, по периметру которой через каждые три метра стояли полицейские, обшаривавшие внимательным взглядом толпу. Джозеф коротко приветствовал собравшихся на открытие регаты и сообщил о том, что для участия в торжествах в Мельбурн прибыл наследник британского престола принц Уэльский. Толпа ответила на это восторженным ревом и аплодисментами.

После того, как генерал-губернатор объявил традиционную Мельбурнскую регату королевских яхт открытой, стоявший у пирса военный оркестр заиграл вначале гимн Соединенного Королевства, а затем гимн Австралии. Гости и публика стоя прослушали торжественные звуки военного оркестра, после чего генерал-губернатор и принц Уэльский вместе направились к натянутой над пирсом красной ленточке, изображавшей импровизированную точку старта.

Все это время Мэгги обеспокоенно следила за мужем, чувствуя нараставшее в душе с каждой минутой напряжение. Правда, тревога немного отхлынула от ее сердца в тот момент, когда Джозеф сошел с трибуны и в сопровождении охраны вместе с принцем Уэльским направился к месту старта. Похоже, опасность миновала. Все-таки одно дело стоять на трибуне перед огромным количеством публики, подставляя себя под возможный удар, и другое дело — быть окруженным телохранителями.

Джозеф Уилкинсон предоставил честь перерезать красную ленточку на старте почетному гостю из Великобритании. Принц Уэльский разрезал ленточку пополам и, придерживая пальцами оба конца, подал ножницы Джозефу. Тот отрезал кусочек ленты, который был торжественно возложен на большое серебряное блюдо, и таким образом возвестил о начале регаты. Главный судья соревнований, стоявший у пирса немного в стороне, медленно поднял вверх руку со стартовым пистолетом и после небольшой паузы нажал на курок.

Раздался выстрел, и яхты, которые уже четверть часа стояли с натянутыми парусами, рванулись вперед в открытый океан.

Толпа восторженно заревела, в воздух полетели шутихи, на пирсе был устроен даже небольшой фейерверк.

Из-за этого шума никто не услышал легкого хлопка. Это был пистолетный выстрел. Джозеф, который вместе с принцем Уэльским стоял у пирса, вдруг схватился за бок и стал медленно заваливаться в сторону. Мэгги, которая вместе со всеми наблюдала за стартом королевских яхт, находясь в стороне от мужа, с ужасом увидела, как на белой рубашке под застегнутым пиджаком Уилкинсона стало расплываться красное пятно. Словно в полусне она услышала вопли телохранителей и увидела, как ее мужа, подхватив на руки, быстро несут к машине.

Публика вначале в оцепенении замерла, а затем ринулась в разные стороны. Больше Мэгги ничего не помнила. Последнее, что мелькнуло у нее перед глазами, — лицо Чарльза Конти, который подхватил ее на руки.

42

Гнетущая жара над Генуей спала, и в один из прохладных дней Джастина стала собирать вещи. Ей было жаль уезжать из этого города, но задерживаться больше уже не было смысла. Она и так провела в Генуе два месяца. За это время она успела изучить город и его окрестности так подробно, что вполне могла бы составить путеводитель для туристов, навещающих родину первооткрывателя Америки.

Несколько раз она пыталась — безуспешно — флиртовать с Луиджи, а затем, потеряв к этому интерес, стала целиком посвящать свободное от прогулок и экскурсий время работе над будущей книгой, замысел которой постепенно созревал у нее в голове. Теперь она знала, что поступает совершенно правильно, решив заняться писательским трудом. Многие, кто хотя бы раз выехал за пределы своего города, считают себя путешественниками. Однако такой жанр, как путевые заметки, совсем не изжил себя. Главное здесь — свой особенный взгляд. Именно в таком случае книга, посвященная путешествиям, будет интересной. В конце концов, о государственном устройстве и природе можно всегда прочитать в географическом справочнике, а вот обычаи, образ жизни, даже маленькие незаметные подробности каждодневного существования до сих пор для многих остаются тайной за семью печатями.

Нет, Джастина, конечно, не надеялась на коммерческий успех будущей книги. Она даже не знала, издаст ли ее вообще, но она чувствовала в себе потребность писать, делиться своими впечатлениями — пусть для начала хотя бы с бумагой. Мать одобрила ее намерения. Странно, что до сих пор нет ответа от Лиона. Джастина отослала и ему несколько страниц из своего дневника и просила обязательно почитать и высказать все, что он думает по этому поводу. Она напомнила ему об этом в телефонном разговоре, и Лион обещал в первую же свободную минуту, как он шутливо выразился, вынести приговор писательским способностям жены.

Но похоже, что дела не позволяли ему ни на секунду оторваться от работы.

Джастина, конечно, переживала по этому поводу, но продолжала терпеливо ждать. Тем временем ее пребывание в Генуе подошло к концу. Главной виной тому был сезон корриды в Испании, который заканчивался в конце лета. Если Джастина хотела исполнить свое давнее желание и посетить бой быков, то ей пора было уезжать. Багаж Джастины за это время разросся не намного, потому что, увлекшись творчеством, она почти совершенно забыла о покупках. Она ехала в путешествие не для того, чтобы загружать свои чемоданы вещами, приобретенными в лавках и магазинах. Она хотела смены впечатлений и обретения новой цели в жизни.

Луиджи вызвался отвезти ее на своей машине в миланский аэропорт. Только оттуда летали самолеты в Мадрид. Всю дорогу до Милана Джастина оживленно болтала, рассказывая о том, что ей особенно запомнилось за время ее пребывания в Генуе и ее окрестностях.

Несмотря на то, что Луиджи ни разу даже намеком не проявил своих особенных чувств по отношению к Джастине, она ощущала какую-то глубокую доброжелательность, исходившую от него.

То время, которое оставалось у них до ее отъезда, больше всего подходило для легкого, ничего не значащего разговора. Джастина понимала, что если бы Луиджи собирался о чем-то сказать ей, то другой возможности для этого у него бы просто не было.

Поэтому, рассказывая ему о своих планах и надеждах, Джастина не спускала глаз с Луиджи. Все-таки ей интересно было бы узнать, что он чувствует по отношению к ней и какими словами он сможет это выразить.

Однако, в отличие от множества экспансивных итальянцев, которых Джастина знала раньше и которых ей пришлось встретить за время своего пребывания в Генуе, Луиджи был спокоен и совершенно невозмутим. Он лишь с улыбкой слушал ее рассказы, изредка перемежая их короткими комментариями. Но предпочитал не вдаваться в подробности и уж тем более ничего не рассказывать о собственных чувствах.

— Надеюсь, что когда-нибудь я еще раз приеду к вам в Геную, — сказала она.

А затем многозначительно добавила:

— Но теперь уже в компании мужа. Вы не возражаете?

Луиджи, который сидел за рулем и внимательно следил за дорогой, даже не повернул в ней голову.

— Ну разумеется, — с улыбкой ответил он. — Я давно не видел герра Хартгейма. Впрочем, для вас он просто Лион.

Джастина решила рискнуть и попробовать докопаться до сердца Луиджи окольным путем.

— Вы давно знакомы с моим мужем? — спросила она.

Луиджи на мгновение задумался.

— Я уж и не припомню. Несколько лет, это точно.

— А где вы познакомились?

— В Риме…

Он вдруг умолк, а потом обескураженно улыбнулся:

— А может быть, в Генуе. Я уж и не помню, честно говоря. Нет, кажется, все-таки в Генуе. Но тогда я еще не работал в епископальном управлении.

— А где же вы работали?

Луиджи пожал плечами и едва ли не в первый раз за всю дорогу взглянул на Джастину.

— А почему это вас так интересует?

Ни на секунду не смутившись, она выпалила:

— Потому что мне интересны вы.

— А что во мне интересного?

— Вы молоды, симпатичны, и в то же время я ни разу не слышала о том, что у вас есть девушка.

Луиджи смутился.

— У меня действительно нет девушки.

Джастина, на мгновение вспомнив о своей детской непосредственности, которая всю жизнь была ее характерной чертой, бухнула:

— Вы случайно не голубой?

Этот вопрос вызвал у Скальфаро громкий смех. Он смеялся так заразительно и громко, что Джастина поневоле почувствовала себя в глупом положении.

— Что, я сказала что-то не так? — торопливо переспросила она. — Вы уж извините, я не хотела вас обидеть. Я никогда не применяла это слово в дурном смысле. Но я просто хотела узнать, может быть, девушки вас просто не интересуют из-за того, что вы предпочитаете мужчин? Ну, сейчас же это модно. В Лондоне шагу нельзя ступить, чтобы не наткнуться на мужскую парочку, которая ходит по улицам в обнимку. А вот у вас в Генуе я такого еще не видела. Может быть, вы просто стесняетесь признаться в этом. Не бойтесь, я ведь все равно уезжаю и вообще не собираюсь никому об этом рассказывать. Мне просто интересно.

Луиджи наконец успокоился.

— Именно этого вопроса я и ждал.

Джастина укоризненно покачала головой.

— Так вот почему вы смеялись! Ну что ж, каждый имеет право гордиться своей проницательностью, — полушутливо-полусерьезно сказала она.

— Дело в том, что этот вопрос возникает у каждого, кто узнает о том, что я до сих пор не женат и у меня нет постоянной подруги. Дело совсем не в том, что у меня противоположная сексуальная ориентация.

— А в чем же?

— Просто у меня до сих пор нет подруги, — безыскусно ответил Луиджи. — Я много времени провожу на работе и часто бываю в разъездах: в Риме, Милане, Турине, Неаполе. Мне просто не хватает на это времени. Но я был бы совсем неискренним, если бы сказал, что дело только в отсутствии времени. Когда-то я был влюблен, и очень сильно, но это ничем не закончилось, и я очень долго не мог прийти в себя. А теперь… Ну, что теперь, вы знаете.

Джастина сочувственно посмотрела на итальянца.

— А вы так и не сказали мне, чем занимались раньше, до того, как стали работать на церковь.

Луиджи улыбнулся.

— Я работал на себя.

— Как это?

— Очень просто. Я занимался бизнесом и в общем сколотил довольно неплохой капитал. Это были довольно рискованные биржевые операции, и когда я вышел сухим из воды, мне захотелось послужить церкви. Знаете, такое часто бывает. Правда, обычно это происходит с людьми на склоне лет.

— А с вами случилось раньше?

— Вот именно. Так что можно сказать, что я отрабатываю свои долги и перед Богом.

— Это нечто вроде епитимьи?

— Да, только наложенной на себя добровольно.

— И как долго вы собираетесь отрабатывать свои долги перед Богом? — полюбопытствовала Джастина.

Луиджи пожал плечами:

— Не знаю, наверно, до тех пор, пока не посчитаю, что Господь вполне удовлетворен. Если быть совсем откровенным, то я близок к тому, чтобы завершить свою службу в епископальном управлении. Все-таки это не для меня. Я люблю свет, а не церковную тьму — в прямом, конечно, смысле. И вообще, церковь очень сильно ограничивает человека в его желаниях. А у меня с годами накопилось довольно много желаний.

— Например?

— Например, я бы с удовольствием составил вам компанию в ваших путешествиях. Деньги у меня есть, и мы вполне могли бы провести пару лет вдали отсюда.

Джастина с изумлением смотрела на своего спутника. Вот уж чего она совершенно не ожидала, так это таких настроений у Луиджи Скальфаро, всегда скромного, молчаливого, замкнутого в себе, правда, если это не касается экскурсий по городу.

— И куда же вы хотите уехать, если не секрет? — спросила она. — Уж не в Австралию ли?

Луиджи отрицательно помотал головой:

— Нет, это место расположено гораздо ближе. Всего лишь через море.

— В Африку? — в изумлении протянула Джастина.

— Вот именно. Вам может показаться странным, но католическая религия пробудила во мне интерес к мусульманскому миру.

— Почему именно к мусульманскому?

— Потому что я не могу понять многого из того, чем они живут. Меня просто распирает от любопытства. Я хочу увидеть Египет, Ливию, Алжир.

Джастина на мгновение задумалась.

— Но ведь там, кажется, недавно была война? По-моему, между Египтом и Израилем, или, может быть, я ошибаюсь? Честно говоря, я не очень хорошо разбираюсь в политике, даже несмотря на то, что мой муж политик.

— Да, вы правы, — согласился Луиджи, — там была война. Но, во-первых, она закончилась, а во-вторых, можно поехать и не в Египет. Например, в Алжир.

Это так совпадало с внутренними настроениями Джастины, что она просто подняла брови от удивления.

— Там ведь наверняка есть пустыня, да? — спросила она.

— Пустыня там везде, — ответил Луиджи. — Просто Алжир располагается ближе всех других арабских стран к Италии. Туда очень просто добраться.

— А что, есть какие-то регулярные рейсы?

— Пассажирских нет, но грузовые суда ходят. Можно просто договориться с капитаном и пересечь Средиземное море на каком-нибудь сухогрузе или танкере.

— А это не слишком сложно?

— Да нет, почему же. Главное, чтобы были деньги. А они у меня есть.

— Ну, в общем, я тоже не могу считать себя бедной, — сказала Джастина. — Но мне очень хотелось бы совершить такое путешествие вместе с Лионом. По-моему, он давно заслужил отдых. В последнее время он настолько занят, что мы созванивались только раз в две недели. Он постоянно торчит в самолете или на каких-нибудь переговорах. Честно говоря, все это меня ужасно угнетает.

— В Германии скоро выборы, — полувопросительно, полуутвердительно сказал Луиджи. — Вашего мужа можно понять.

— Кстати, а когда именно?

— По-моему, в первое воскресенье сентября, если мне не изменяет память, — ответил Луиджи.

— И как вы думаете, кто победит? Вы ведь, кажется, разбираетесь в политике?

— Насколько мне известно, Лион Хартгейм сейчас является депутатом бундестага от свободной демократической партии. Она-то уж точно не победит. Но если у двух главных политических сил Германии — социал-демократов и христианских демократов — не наберется в парламенте абсолютного большинства, то тот, у кого будет относительное большинство, попытается привлечь на свою сторону депутатов от партии, в которой состоит ваш муж. В таком случае у него есть вполне реальные шансы продолжить политическую карьеру.

Лицо Джастины исказилось в недовольной гримасе.

— А я-то думала, что он наконец-то уйдет в отставку, — разочарованно протянула она.

— Для человека в его возрасте уйти из политики сейчас означало бы разрушить для себя будущее. В общем, как бы то ни было, время покажет. Ждать осталось совсем недолго, две недели.

Джастина долго молчала.

— Ну что ж, — наконец сказала она, — в это время я буду в Мадриде.

— Очень жаль, что я не смогу составить вам компанию. Я давно не бывал в Испании, и мне было бы очень интересно посмотреть, как она выглядит сейчас.

— Если хотите, я могу написать вам оттуда, — предложила Джастина.

Луиджи улыбнулся:

— Не стоит. Если мне захочется узнать что-нибудь об Испании, я смогу побывать там и увидеть все собственными глазами. Но пока мне нужно закончить свои дела в Генуе. Нет, разумеется, если вы захотите написать, то я с удовольствием буду читать ваши письма. Адрес вы знаете.

Они приехали в аэропорт за четверть часа до отлета самолета в Мадрид.

Луиджи помог Джастине отнести багаж и пройти регистрацию, а затем, когда она уже собиралась отправиться на посадку, неожиданно произнес:

— Вы хороший человек, госпожа Хартгейм. Возможно, в другое время и в другом месте у нас что-то могло бы получиться. Возможно… Но всем распоряжается Бог. Во всяком случае так говорят те, кто ему служит.

— И вы им верите?

— Не знаю. Я хотел бы распоряжаться собой сам.

На прощание она поцеловала его в щеку и, повесив на согнутую руку небольшую сумочку, зашагала к прозрачной стеклянной двери, на которой горела надпись «Посадка».

43

Прилетев в столицу Испании, Джастина сразу же из аэропорта направилась на улицу Алькала, где остановилась в отеле «Дель соль» («Солнце»). Луиджи, который однажды уже бывал в Мадриде, рассказал, что в этом отеле часто останавливаются прославленные тореадоры.

Джастине очень хотелось познакомиться с одним из этих мужественных, героических парней, которые всегда находятся под угрозой опасности.

На следующее утро с блокнотом в руке — теперь она решила повсюду ходить с блокнотом, чтобы записывать мгновенно возникающие в голове ассоциации и впечатления — она спустилась в ресторан и заказала крепкий черный кофе. Осушив чашку едва ли не залпом, она жестом попросила официанта принести еще кофе, а затем оперлась локтями на стол и, опустив подбородок на руки, стала разглядывать посетителей, постепенно заполнявших ресторанный зал. Неподалеку от нее сидел щеголеватый молодой человек с длинными волосами, собранными в пучок на затылке. Джастина каким-то внутренним чутьем ощутила, что рядом с ней находится тореадор.

Когда официант принес еще одну чашку кофе, Джастина попросила его нагнуться и шепотом спросила по-английски:

— Кто этот человек?

Официант оказался вполне сообразительным и, лишь мельком взглянув в ту сторону, куда смотрела Джастина, ответил тоже по-английски, но с очень забавным мягким акцентом:

— Это Хуанито Мартинес, тореро.

Джастина кивнула, давая понять, что на этом ее любопытство вполне удовлетворено, и в знак благодарности протянула официанту бумажку достоинством в десять песет. Джастина тут же открыла блокнот и записала туда это экзотическое имя — Хуанито Мартинес. Джастина уже собиралась подняться из-за стола и подойти к тореро, чтобы познакомиться с ним, когда вспомнила, что ни черта не смыслит в испанском языке. Скорее всего, он точно так же знает английский. На этом ее энтузиазм иссяк, и она стала медленно потягивать густой черный кофе, наблюдая за происходившим в ресторане. Посетители непрерывно сновали туда-сюда, и Джастина немало повеселилась, наблюдая за тем, как приезжие — а в гостинице наверняка жили не местные жители — равнодушно проходили мимо, даже не взглянув на Хуанито. А потом с любопытством оборачивались, узнав от официантов, что этот молодой человек с по-детски круглыми глазами — не кто иной, как Хуанито Мартинес, знаменитый матадор, которого здесь все запросто называли Хуанито. Молодой человек заказал себе кусок жареного мяса, две чашки черного кофе и закурил толстую сигару. Похоже, что он сам купался в лучах собственной славы. Окруженный облаком душистого дыма, Мартинес сидел за столом и время от времени не без кокетства поглядывал на молоденьких девушек, с интересом наблюдавших за знаменитым тореро. Джастина сразу же поняла, что это тщеславный кумир толпы. Как всякий человек, привыкший рисоваться перед публикой, он невольно принимал изящные позы, стряхивая кончиком ногтя упавший на рукав пепел или поправляя перстень, шириной чуть ли не в сустав его пальца, украшенный огромным бриллиантом, переливавшимся всеми цветами радуги, словно в его ясной глубине пылал волшебный огонь. На нем был безукоризненный костюм, на соседнем стуле лежала шляпа, из одного кармашка жилета в другой протянулась тонкая золотая цепочка, в галстуке торчала жемчужная булавка, казалось смягчавшая молочным светом смуглый тон его лица. Он был одет так, словно через пять минут собирался выйти на арену Мадридского цирка, чтобы поразить очередного быка — из-под узких черных панталон выглядывали ажурные шелковые носки, похожие скорее на дамские чулки. Блестящие, туго стянутые узлом на затылке волосы придавали ему сходство с индейцем.

Разглядев его поподробнее, Джастина тут же принялась записывать в блокнот свои первые впечатления от встречи с настоящим матадором, которого она увидела не со шпагой в руке рядом с лежащим на окровавленном песке быком, а вот так, просто, за столиком в ресторане.

Кто-то из посетителей отослал своему кумиру бутылку дорогого вина, но Мартинес даже не притронулся к ней, очевидно предпочитая сохранять голову ясной.

Спустя четверть часа ресторан был полон, и вокруг Мартинеса начали увиваться поклонники. В основном это были сомнительного вида типы в потрепанных костюмах с истощенными лицами. По тому, что они держали в руках блокноты, примерно такие же, как у Джастины, она поняла, что это репортеры из каких-то мелких газет. Они тут же начали осаждать молодого человека просьбами о билетах и своими восторгами.

Потом подошел какой-то человек побогаче, который пожал тореадору руку и громко воскликнул:

— Хуанито, как поживает Кармен?

— Хорошо. Благодарю вас.

— А матушка?

— Прекрасно, благодарю вас.

— А сестра, племянник?

— По-прежнему, благодарю вас.

— А этот урод, твой зять?

— Тоже хорошо. Такой же болтун, как всегда.

— Ну а потомство? Нет надежды?

— Нет, об этом не приходится и думать.

— Сколько боев вам еще предстоит, сеньор Хуанито?

— Два. В этом сезоне осталось только два.

— И когда же первый?

— Сегодня вечером.

— О, великолепно. Поглядим, каков ты будешь сегодня вечером. Ты снимешь еще не один бант…

Тщетно попытавшись воспользоваться своими познаниями в испанском, Джастина снова подозвала официанта, который подавал ей кофе, и спросила его, о чем разговаривает этот молодой человек. Официант в двух словах объяснил, что сегодня вечером Хуанито Мартинесу предстоит предпоследний бой в этом сезоне, а вчера он выступал в Севилье, где заколол быка. На вопрос Джастины о том, во сколько и где состоится выступление этого прославленного матадора, официант ответил, что это будет в шесть часов вечера в Мадридском цирке.

Разумеется, этот парень не знал бы своего дела, если бы тут же не предложил Джастине билет на выступление Хуанито Мартинеса. Он не стал рассказывать ей о том, что на самом деле билет стоит в три раза дешевле. Зачем? Ведь, судя по всему, у этой иностранки есть деньги, неужели ей будет удобнее тащиться через полгорода к цирку и выстаивать там огромную очередь за билетом? В конце концов, каждая услуга должна оплачиваться.

Джастина, не торгуясь, достала сто пятьдесят песет, и, таким образом, стала счастливой обладательницей билета на место в правом секторе.

Еще немного посидев в ресторане, она покинула его в начале двенадцатого, когда знаменитого матадора плотным кольцом окружили поклонники и не было никакой возможности спокойно понаблюдать за Мартинесом. Слышны были только радостные возгласы: «Хуанито, Хуанито!» и какая-то тарабарская смесь, в которой Джастина не понимала ни слова. До шести вечера оставалась еще уйма времени, и Джастина решила погулять по городу и своими глазами увидеть, что же такое Мадрид.

Город не разочаровал ее. Правда, на улице было очень много старых машин и даже открытых колясок, запряженных мулами. Складывалось такое впечатление, как будто сейчас не вторая половина двадцатого века, а его начало.

С верхней части улицы Алькала была видна прямая широкая улица, ослепительно белые стены домов, ряды потемневших от жары и пыли деревьев, балконы, больше напоминавшие большие чугунные решетки, и возвышавшийся вдали фонтан Кибелы. Сюда Джастина добралась пешком. От фонтана улица снова шла вверх между двух рядов деревьев и высоких зданий. А еще дальше перспективу замыкала триумфальная арка ворот Алькала, белой громадой выделяясь на голубом просторе неба с проплывающими, словно одинокие лебеди, легкими облаками.

Поравнявшись с фонтаном Кибелы, Джастина остановилась. От Прадо к бульвару Кастельяна спускалась пышная похоронная процессия, перерезав движение по улице Алькала. Широко раскрытыми глазами Джастина смотрела на проплывавший мимо крест и на священника, который тянул заупокойную молитву.

Когда похоронная процессия прошла, Джастина обратилась к одному из прохожих с просьбой объяснить, где находится цирк. Слово «цирк», хотя и произнесенное на английском языке, было понятно даже испанцу. Он стал отчаянно жестикулировать, показывая дальше по улице Алькала, куда двигался основной поток машин и колясок.

Не удовлетворившись объяснением, Джастина на всякий случай купила путеводитель по Мадриду и, убедившись в том, что цирк находится прямо по улице Алькала, свернула в ближайший ресторанчик, чтобы пообедать.

Когда в начале четвертого она снова вышла на улицу, ее просто поразила происшедшая за это время с городом перемена.

По улице Алькала двигался поток машин, зажатый, словно между двух берегов, двумя толпами пешеходов, направлявшихся к окраине города. Все средства передвижения от древнего дилижанса до современного автомобиля были представлены в этой шумной беспорядочной лавине. Люди висели гроздьями на подножках переполненных трамваев. На углу стояли специально подготовленные для этой цели автобусы, и кондукторы, стоя на подножках, выкрикивали на все голоса: «В цирк, в цирк!»

Трусили, позванивая бубенцами, разукрашенные мулы, запряженные в открытые коляски. На подушках колясок сидели женщины в белых мантильях с красными цветами в волосах. Поминутно раздавались испуганные восклицания: из-под колес то и дело выскакивал с обезьяньей ловкостью какой-нибудь шальной мальчишка, перебегавший с одной стороны улицы на другую, состязаясь в быстроте с машинами.

Гудели клаксоны автомобилей и кричали кучера, надрывались мальчишки с кипами газет, предлагая свежие номера с фотографиями и описанием предназначенных к бою быков и портретами и биографиями знаменитых тореро. Время от времени глухой рокот толпы разражался взрывом возгласов. Среди одетых в черное конных муниципальных гвардейцев, которые сопровождали участников будущей корриды, мелькали пестрые всадники на тощих клячах. Их костюм состоял из желтых кожаных рейтуз, шитых золотом курток и широкополых фетровых шляп, украшенных толстой кистью, наподобие кокарды. Это были пикадоры — суровые всадники с грубой внешностью.

В открытых каретах ехали матадоры, и золотое шитье на костюмах тореро ослепительно сияло в лучах вечернего солнца, вызывая восторг толпы. Зеваки, радуясь, что узнали своих героев, жадными глазами следили за удаляющимся экипажем, словно ожидали какого-то чуда и боялись пропустить его.

Орава мальчишек мчалась со всех ног вслед за каретой, запряженной четырьмя мулами, с нарядной сбруей, украшенной бубенцами и позументами. На козлах со связкой мулет и шпаг сидел тощий парень. Позади него в жилете, обшитом золотой бахромой, а поверх него сияющей ослепительным шитьем куртке, тяжелой, как рыцарские латы, сверкающей, как пламя, сидел уже знакомый Джастине Хуанито Мартинес. Табачного цвета шелк был виден только на внутренней части его рукавов и выделялся двумя треугольниками на спине. Вся куртка была заткана золотыми цветами с венчиками из сверкающих разноцветных камней. Тяжелые наплечники, обрамленные золотой канителью, состояли из сплошного золотого шитья. Плотная золотая бахрома, идущая по краям куртки, трепетала и переливалась при каждом движении. Если присмотреться внимательней, можно было разглядеть, как из отделанных золотом карманов выглядывали кончики двух шелковых платков, таких же красных, как галстук и пояс.

Голову Хуанито Мартинеса венчал головной убор матадора — черный колпак с двумя свисающими по бокам золотыми кистями. Через плечо Мартинеса был перекинут парадный плащ, настоящая королевская мантия, того же цвета, что и весь костюм, и тоже расшитая золотом.

Ликующая толпа приветствовала Мартинеса криком, шляпами и тростями. Мальчишки мчались за каретой так, как будто в конце этой бешеной скачки их ожидала необыкновенная награда.

Но карета Мартинеса двигалась все быстрее и быстрее, и зеваки, бежавшие за ней с криками «Хуанито!», постепенно отставали, теряясь среди машин. Но все же пешеходы поворачивали головы, словно чувствуя за своей спиной приближение знаменитого тореро, и останавливались вдоль тротуара, чтобы получше рассмотреть его.

Женщины в катившихся далеко впереди колясках тоже поворачивали головы, привлеченные звоном бубенцов. Нестройный гул восторженных восклицаний раздавался то в одной, то в другой группе пешеходов. Кто-то размахивал шляпой, кто-то в знак приветствия поднимал вверх трость.

Мартинес отвечал всем заученной улыбкой, но по его лицу было видно, что он находится в состоянии глубочайшего напряжения.

Взглянув на часы, Джастина поняла, что ей тоже пора идти к цирку, потому что стрелки показывали уже начало пятого.

Она добралась до места только спустя три четверти часа. Она свернула вместе с толпой, двигавшейся к воротам, которые вели в загоны и конюшни.

Огромный двор, расположенный между амфитеатром и стеной, окружающей подсобное помещение, был запружен публикой. Прежде чем занять места, зрители хотели посмотреть на всех тореадоров вблизи.

Над толпой возвышались конные пикадоры и еще какие-то экзотического вида всадники в костюмах, словно предназначенных для карнавала. Джастина слышала, как окружающие называли их альгвасилами. Похоже, они выполняли здесь просто роль охраны. По одну сторону двора тянулись одноэтажные кирпичные здания с навесами из вьющихся растений над дверьми, с цветами на окнах — целый городок: конторы, мастерские, конюшни, дома, в которых жили, наверное, служители цирка.

Там же была маленькая часовня, в которой участники корриды молились перед началом зрелища.

Когда тореадоры исчезли в маленькой двери, которая вела в часовню, оттуда вышел священник и, оглядевшись по сторонам, захлопнул дверь.

Толпа стала рассеиваться. Во дворе остались только разодетые в шелк и парчу участники корриды: желтые всадники в широкополых шляпах, альгвасилы на лошадях и служители в голубых с золотом костюмах.

Вместе с остальной толпой Джастина двигалась вокруг стены, ограждавшей амфитеатр, ко входу в цирк.

Неподалеку от ворот под аркой, ведущей на арену, в привычном порядке выстраивались тореро: впереди матадоры, за ними, довольно далеко, бандерильеро, а дальше, уже посреди двора, топтался арьергард — суровый и угрюмый отряд пикадоров, сидящих на скелетоподобных клячах с повязкой на одном глазу. Джастина тут же вспомнила знаменитый рисунок Пикассо, изображавший Дон Кихота. Наверное, пикадоры во всем стремились походить именно на такой образ, созданный рукой великого художника.

Позади, словно обоз этой армии, расположились упряжки сильных норовистых мулов с лоснящейся шерстью, в украшенных кистями и бубенцами попонах с прикрепленными к хомутам развевающимися флажками национальных цветов. Джастина еще не знала, для чего предназначен такой внушительный обоз. Только потом, после корриды, ей стало ясно, что эти мулы должны увозить с арены убитых быков.

Из-под свода арки над загораживающими ее до половины деревянными воротами виднелся кусок ослепительно синего неба, сияющего над ареной, и часть амфитеатра, заполненного плотной беспокойной толпой, над которой разноцветными бабочками трепетали веера и газеты.

Мощное дуновение, подобное дыханию огромных легких, проникло под арку. С волной воздуха доносился мелодичный гул, в котором скорее угадывалась, чем слышалась отдаленная музыка.

По краям арочных ворот выглядывали человеческие головы, множество голов: зрители, сидевшие по обе стороны арки, перевешивались через перила, сгорая от нетерпения поскорее увидеть героев.

Толпа буквально внесла Джастину под арку, и через несколько минут она уже пробиралась между тесно заполненными рядами, разыскивая свое место. Как ни странно, даже в такой толчее зрители соблюдали порядок, и Джастина смогла без труда найти предназначенное ей сиденье, не слишком далеко от желтого пятна арены.

Пришлось подождать еще не меньше четверти часа, прежде чем ворота, замыкающие арку, и ворота внутреннего барьера распахнулись настежь. Глухой мелодичный гул резко усилился и разразился бурной веселой музыкой — триумфальным маршем звенящих медных труб, при звуках которого зрители вскочили.

И тореро, зажмурившись от резкой перемены освещения, вышли из тьмы на свет, из молчания, царившего под сводами арки, в оглушительный рев цирка. По ступеням амфитеатра прокатилась волна любопытства, и публика подалась вперед, чтобы лучше рассмотреть выход участников корриды.

Тореро выступили вперед, сразу уменьшившись в размерах на фоне огромной арены. Они казались блестящими куклами в раззолоченных одеждах, отливавших лиловыми отсветами под лучами солнца. Зрители восхищались их ловкими красивыми движениями, словно дети, увидевшие чудесную игрушку. Публику охватил один из тех безумных порывов, которые порой приводят в волнение огромные массы людей. Все аплодировали. Наиболее восторженные и возбужденные громко кричали. Гремела музыка, и среди бурного смятения, прокатившегося по обе стороны входных ворот, с торжественной медлительностью выступали тореадоры, изящными движениями рук и корпуса вознаграждая публику за сдержанность своего шага. Под синим куполом неба метались белые голуби, вспугнутые могучим ревом, исходившим из глубины каменного кратера.

Выйдя на арену, тореро преобразились. Они рисковали жизнью ради чего-то большего, чем деньги. Свои сомнения, свой страх перед неведомым они оставили там, за деревянным барьером. Теперь они шагали по арене. Они увидели публику. Начиналась настоящая жизнь.

Тореро, держа шляпы в руке, приветствовали председателя корриды — невысокого толстого человечка, сидевшего в ложе на противоположной от арки стороне цирка. Потом блестящий кортеж распался. Пешие и конные разошлись в разные стороны. Восторженный рев толпы вызвало появление Хуанито Мартинеса. Он направился к первому ряду, где сидели самые горячие его поклонники, и отдал им на хранение свой роскошный плащ. Множество рук подхватило переливающуюся огнями мантию и растянуло ее по барьеру словно священный символ.

Зазвучали барабаны и трубы. На арену вышел первый бык. Мартинес, перебросив через руку красный плащ без единого украшения, с пренебрежительным видом стоял у барьера неподалеку от мест, занятых его поклонниками. Этот бык предназначен другому матадору; он покажет себя, когда придет его черед. Однако аплодисменты, награждавшие каждый удачный взмах плаща, вывели Хуанито из неподвижности, и, несмотря на принятое решение, он направился к быку и начал дразнить его, демонстрируя больше отваги, чем мастерства. Весь амфитеатр разразился рукоплесканиями. Публике нравилась его дерзость.

Но этого быка убил другой тореадор, и едва появился другой бык, Мартинес, казалось, заполнил собой всю арену. Его плащ летал у самой морды животного. Когда один из пикадоров был сброшен с лошади и его беззащитное тело распростерлось перед рогами быка, маэстро схватил животное за хвост и с геркулесовой силой повернул его так, что всадник оказался в безопасности. Публика неистово аплодировала.

Потом Мартинес взял кусок красной материи на палке, которую ему подали через барьер, выбрал одну из предложенных слугой шпаг и, медленно направившись к середине арены, остановился, сделал пол-оборота и бросил шляпу на песок.

Грянули восторженные аплодисменты. Зрители переглядывались, безмолвно обещая друг другу невиданные чудеса. По ступеням амфитеатра пробежал трепет, словно в предчувствии чего-то сверхъестественного.

Наступила глубокая тишина, всегда сопутствующая сильным волнениям. Цирк замер. Вся жизнь нескольких тысяч человек сосредоточилась в их глазах. Казалось, никто не дышит.

Уперев в живот палку с красной материей, словно древко знамени, и равномерно помахивая шляпой, Мартинес медленно двинулся к быку.

Остановившись перед ним, Мартинес нетерпеливо топнул ногой по песку, побуждая животное к нападению. И вот громадная туша, выставив вперед острия рогов, с ревом кинулась на него. Рога прошли под куском красной материи и скользнули по расшитой золотом куртке. Матадор не двинулся с места и лишь слегка откинулся назад. Толпа ответила на это движение громким восторженным воплем.

Зверь повернулся и снова бросился на человека и его тряпку. А Мартинес под непрерывные возгласы зрителей повторил маневр. Бык, все больше разъяряясь после каждого обмана, в неистовстве бросался на тореро, а тот продолжал водить плащом перед его мордой, вращаясь на небольшом пространстве, воодушевленный близкой опасностью, опьяненный восторженными криками толпы.

На несколько мгновений бык замер, словно утомленный этой игрой. В мрачном раздумье он уставился на человека и красный лоскут, догадываясь в глубине своего темного сознания об обмане, который с каждым новым нападением толкает его все ближе к смерти.

На мгновение матадор замер, а затем круговым движением левой руки свернул красную тряпку вокруг палки. После этого, подняв правую руку на высоту глаз, застыл со шпагой, направленной в затылок зверя.

По рядам пробежал ропот протеста и недовольства.

— Нет, нет! — закричали тысячи голосов.

Прошло слишком мало времени с начала корриды, и публика хотела продлить зрелище.

Но матадор внезапно бросился вперед со шпагой в вытянутой руке, и в тот же момент бык ринулся ему навстречу. Удар был страшен. На мгновение человек и зверь слились в одно целое. Понять, кто победил, было невозможно: рука человека и часть его корпуса находились между рогами. Животное, нагнув голову, стремилось взять на рога ускользавшую от него пеструю, расшитую золотом куклу.

Наконец группа распалась. Превращенная в лохмотья красная тряпка соскользнула на песок. Руки тореадора освободились. Пошатываясь, он сделал по инерции несколько шагов и с трудом пришел в равновесие. Одежда его была в беспорядке, разорванный рогами галстук болтался поверх жилета.

Бык продолжал свой бег с прежней скоростью. На его широком затылке едва выделялась красная рукоять шпаги, вонзившейся по самый эфес. Вдруг животное остановилось, передние ноги его подогнулись, как бы в неуклюжем поклоне, голова опустилась на песок. Наконец бык тяжело рухнул и забился в предсмертных судорогах.

Джастине показалось, что сейчас амфитеатр обрушится, что вокруг начинают с грохотом сыпаться камни, что люди, охваченные паникой, сейчас бросятся бежать — все вскочили с мест, бледные, дрожащие, крича и размахивая руками. Мертв!.. Какой удар!.. Ведь на мгновение публике показалось, будто матадор повис на рогах. Все ждали, что он вот-вот, обливаясь кровью, упадет на песок, и вдруг — он стоит перед ними, еще оглушенный бешеным натиском, но веселый и улыбающийся.

После пережитого волнения и страха общий восторг не знал границ. Зрители что-то кричали, бросали на арену шляпы. Грохот рукоплесканий прокатывался по рядам, пока Хуанито Мартинес шествовал по кругу вдоль барьера, наслаждаясь своим триумфом.

На арену уже вышел третий бык, а овации в честь Мартинеса не смолкали, словно публика не могла опомниться от восторга, словно все, что могло произойти во время корриды, уже не заслуживало внимания.

Остальные тореро, бледные от зависти, выбивались из сил, стараясь заслужить расположение публики. Раздавались аплодисменты, но они казались вялыми и равнодушными по сравнению с недавней овацией. Публика изнемогла после бури восторга и рассеянно следила за схватками, происходившими на арене. На ступенях амфитеатра шли ожесточенные споры. Одни восхищались тем, как вел себя Мартинес, другие, очевидно осуждая его за безрассудство, будто восставали против собственного недавнего порыва.

Внимание публики отвлеклось от арены поминутно вспыхивающими ссорами. Именно здесь Джастина поняла, что такое национальный характер испанцев. То и дело в одном из секторов амфитеатра раздавался шум, зрители вскакивали, повернувшись спиной к арене. Над головами мелькали руки и шляпы. Остальная публика, перестав следить за корридой, всматривалась в место драки и нарисованные на каменной стене огромные цифры, обозначающие различные сектора амфитеатра.

Подчиняясь стадному чувству, все шумели и вскакивали на ноги, пытаясь рассмотреть через головы соседей, что происходит вдалеке. Но видели только медленное шествие полицейских, которые, с трудом продвигаясь по ступеням, направлялись к месту драки.

Более разумные из зрителей, желавшие смотреть на арену, где тореадоры продолжали свое дело, усаживали тех, кто вскакивал перед ними. Постепенно волны людского моря улеглись. Ряды голов выровнялись по концентрическим кругам амфитеатра, и коррида возобновилась. Но нервы толпы были возбуждены, и ее настроение проявлялось то в презрительном молчании, то в несправедливой враждебности к некоторым тореро.

Публике, пресыщенной только что происшедшими на арене событиями с участием Хуанито Мартинеса, все перипетии дальнейшего боя казались неинтересными. Чтобы рассеять скуку, зрители принялись за еду и питье. Торговцы сновали между рядами, с фантастической ловкостью бросая покупателям требуемый товар. Словно оранжевые мячи, по всему амфитеатру летали апельсины, вычерчивая на пути прямые, как нитка, линии. Хлопали пробки бутылок с газированной водой, в стаканах искрилось жидкое золото анадалузского вина.

Но вот по амфитеатру пробежала волна любопытства. На арену вышел еще один тореадор, и все замерли, словно ожидая чудес ловкости и красоты. Матадор вышел один на середину арены с бандерильями в руке, невозмутимый, спокойный, продвигаясь медленным шагом, словно затевая какую-то игру. Бык подозрительно следил за его движениями, изумленный зрелищем одинокого человека после недавнего шума и суеты, когда вокруг него развевались плащи, в загривок ему вонзались острые пики и перед самыми его рогами, словно напрашиваясь на удар, метались лошади. Сейчас никого из пикадоров не осталось на арене. Были только матадор и бык.

Человек гипнотизировал зверя. Он подошел к быку так близко, что коснулся острыми бандерильями его холки. Потом, отступив, побежал мелкими шагами, и бык, словно завороженный, потрусил за ним на другой конец арены.

Казалось, тореро покорил животное; бык подчинялся малейшему его движению. Но вот матадор решил закончить игру. Раскинув руки с зажатыми в них бандерильями, поднявшись на носках и вытянувшись всем своим гибким, стройным телом, он в величественном спокойствии двинулся вперед и воткнул разноцветные стрелы прямо в затылок ошеломленному быку.

Он повторил этот прием трижды под приветственные крики публики.

Хуанито Мартинес в это время стоял у барьера, вытирая пот с лица полотенцем, которое подал ему слуга. Он выпил воды, повернувшись спиной к арене, чтобы не видеть подвигов своего товарища. Мартинес выглядел так, как будто восторги публики казались ему воровством и похищали часть его триумфа.

Джастине было очень любопытно следить за этим молодым человеком, которого она видела еще сегодня утром спокойно пьющим кофе в ресторане гостиницы «Дель соль». Он долго отдыхал, предоставляя своим товарищам возможность показать свое мастерство. Но когда вышел пятый бык, предназначенный для него, Хуанито бросился на арену, будто горя нетерпением поразить публику своим геройством.

Стоило упасть одному из пикадоров, как Мартинес, взмахнув плащом, уводил быка на другой конец арены и, ослепив его фейерверком ловких движений, приводил в полную растерянность. Тогда он дотрагивался до морды быка ногой или надевал ему на голову свою шляпу. Иногда, пользуясь отупением животного, он с вызывающей дерзостью подставлял ему грудь, становился перед ним на колени и чуть ли не ложился под рога.

Старые любители глухо ворчали, но их ропот был заглушен возгласами одобрения.

Затем Хуанито, взяв у бандерильеро его палки с крючком на конце, двинулся прямо к быку и, раньше чем тот успел пошевельнуться, воткнул бандерильи. Но похоже, что Мартинес был не силен в этом деле. Всаженные неловкой рукой бандерильи плохо держались, и когда бык в изумлении тряхнул головой, одна из стрел упала.

Но это уже не имело значения. Толпа всегда чувствует слабость к своим кумирам, прощая и оправдывая их ошибки. Публика радостно приветствовала отважного тореро.

А он с еще большей дерзостью всадил вторую пару, несмотря на протесты зрителей, боявшихся за его жизнь. В третий раз он повторил прием, по-прежнему неловко, но с таким бесстрашием, что неловкость, за которую другой был бы освистан, вызвала бурю восхищения. Казалось, сама судьба помогает этому смельчаку.

В затылке быка остались только четыре бандерильи из шести, да и те едва держались. Казалось, животное их совсем не чувствует.

Тем временем Мартинес, вооружившись шпагой и палкой с красной тряпкой, надев шляпу, гордо и спокойно направился к быку.

Остальные тореадоры стояли вдалеке от места действия возле барьера.

Мартинес растянул тряпку чуть ли не на самой голове быка. Животное бросилось на красный лоскут. Последовал взмах, но бык внезапно повернулся и ринулся на матадора, страшным ударом вырвав палку с тряпкой из его рук.

Безоружному, беззащитному матадору оставалось только бежать к барьеру, но в тот же миг один из тореадоров бросился навстречу животному и взмахом красного плаща отвлек его внимание.

Поняв на бегу, что бык остановился, Мартинес не стал прыгать через барьер. Он почувствовал уверенность в своих силах и несколько мгновений простоял неподвижно, глядя на врага в упор.

Эта блестящая выдержка превратила поражение в триумф, вызвавший аплодисменты зрителей.

Хуанито Мартинес снова поднял шпагу и палку с красной тряпкой, тщательно расправил лоскут и снова встал перед мордой быка. Теперь он был готов к тому, чтобы убить животное, заставившее его спасаться бегством на глазах у тысячи поклонников.

Едва сделав один шаг, он приготовился к решительному удару и, низко опустив красный лоскут, поднял рукоять шпаги до уровня глаз. Публика, боясь за его жизнь, снова закричала: «Нет, нет! А!» Вопль ужаса пронесся по амфитеатру; дрожа от волнения, с расширенными глазами, зрители вскочили на ноги. Женщины закрывали лицо или судорожно хватались за руки соседей.

При ударе клинок угодил в кость, и Мартинес, вытаскивая шпагу, не успел уклониться от грозного рога. Бык зацепил матадора посередине туловища, и все увидели, как этот красавец и силач болтается на острие рога, словно жалкая кукла. Могучим движением головы бык отшвырнул матадора на несколько метров, и тот тяжело рухнул на арену, распластавшись, как разряженная в шелк и золото лягушка.

Потрясенные зрители умолкли, будучи уверенными в том, что матадор убит ударом в живот.

Но неожиданно Мартинес встал на ноги среди махавших плащами тореро, которые сбежались к нему на помощь. Он улыбался. Ощупав себя со всех сторон, Хуанито развел руками, желая показать публике, что все в порядке. Ушиб и только. Да еще пояс изорван. Рог так и не пробил насквозь прочный шелк.

Мартинес снова собрал свои орудия убийства. Теперь уже никто не хотел садиться — все понимали, что удар будет молниеносным и сокрушающим. Хуанито пошел прямо на быка, как одержимый, словно, оставшись цел, он не верил больше в силу рогов своего противника. Он решил убить или умереть, но сейчас же, немедленно, без проволочек и предосторожностей.

Или бык, или он!

Перебросив плащ через руку, Хуанито сделал всего два шага и внезапно со скоростью мысли, со стремительностью распрямившейся пружины бросился на быка и нанес ему удар шпагой, который должен был стать смертельным.

При ударе матадор вытянул руку так далеко, что не успел ее отдернуть. Рог быка прошелся по руке, и матадор отлетел на несколько шагов. Он зашатался, но устоял на ногах.

Бык промчался по арене и, развернувшись, остановился неподалеку от матадора. Он стоял, нагнув голову, а из его открытой пасти свешивался язык.

Все вокруг смолкло. Наступила гробовая тишина, еще более жуткая, чем молчание пустыни, потому что здесь, в цирке, тысячи людей затаили дыхание, следя за приближением конца. Малейший шорох на арене достигал последних рядов амфитеатра.

Матадор подошел к быку и остановился прямо перед ним, неподвижно держа в правой руке шпагу, а в левой — красную тряпку, дразнившую животное.

Это была подготовка к смертельному удару. И зрители напряженно вытянули шеи, ощущая таинственную связь, установившуюся между их волей и волей матадора. «Сейчас, — говорил про себя каждый, — сейчас он мастерским ударом прикончит быка». Толпа угадывала намерения тореро.

Мартинес кинулся на быка, и шумный вздох вырвался из тысячи уст вслед за нестерпимым волнующим ожиданием. После короткой схватки с человеком зверь бросился бежать, оглашая воздух протяжным ревом.

44

От бури негодующих криков и свиста, амфитеатр содрогнулся. В момент удара Мартинес повернул голову и отдернул руку. Еще несколько прыжков — и гибкое лезвие, торчавшее в окровавленном затылке животного, упало на песок.

Из амфитеатра раздалась грубая брань — оборвалась волшебная связь, установившаяся, казалось, между толпой и тореро. Ожило и восторжествовало какое-то затаенное ожесточение. Не осталось и следа от недавнего восторга.

Молча подобрав шпагу и опустив голову, Хуанито Мартинес вновь двинулся на быка и остановился прямо против животного, которое, казалось, поджидало противника, упершись ногами в песок, и жаждало поскорее покончить с длительной пыткой. Тореро не хотел еще раз прибегать к помощи красной тряпки; опустив плащ вниз, он вытянул шпагу на уровне глаз.

Зрители вскочили со своих мест. Каких-то две-три секунды человек и животное, слившись в один огромный ком, неслись вперед по арене.

Знатоки дела уже махали руками, выражая бурное одобрение.

Но внезапно, словно снаряд, пущенный с сокрушительной силой, человек был подброшен с рогов животного вверх и, отлетев в сторону, покатился по арене. Продолжая свой бег с воткнутой по самую рукоять шпагой в затылке, бык нагнул голову и, снова подхватив на рога безжизненное тело, на мгновение подбросил в воздух и снова кинул на землю.

Мартинес поднялся, шатаясь, и цирк, силясь загладить несправедливость, разразился громом рукоплесканий.

Но тореро не отвечал на возгласы толпы. Болезненно скрючившись, вобрав голову в плечи, держась обеими руками за живот, он сделал несколько неуверенных шагов. Шатаясь из стороны в сторону как пьяный, он поднял голову в поисках выхода с арены и вдруг упал, как огромный червяк в шелке и золоте.

Четыре служителя цирка неуклюже подхватили его и кое-как подняли себе на плечи. На желтовато-бледном лице Хуанито Мартинеса из-под разомкнутых ресниц светились остекленевшие глаза.

Зрители удивленно замерли, рукоплескания смолкли. Все неуверенно озирались, не зная, что думать о случившемся. Но вскоре по рядам пошел ропот, как будто бояться не о чем и с тореро все будет в порядке. Ведь никто не видел на желтом песке арены кровь. А это главное.

И сразу успокоившись, люди уселись на свои места, сосредоточив все внимание на животном, которое все еще держалось на ногах, стойко борясь с неминуемой смертью. Наконец бык упал, подогнув ноги и уронив голову на песок.

Служители цирка вывели на арену повозки с мулами и, ухватив быка за ноги, утащили его из цирка. Стеклянный взгляд животного был безжизненно устремлен в лазурный небосвод.

Джастина вся содрогнулась от этого отвратительного зрелища и стала с ужасом смотреть на всех, кто ее окружал. Мысли ее задержались на окровавленном быке, которого тащили мимо нее с арены, и перед Джастиной возник образ человека, которого только что унесли. Его открытые глаза мерцали таким же мутным блеском.

Спустя несколько мгновений все зрители стали на разные лады повторять одно и то же слово:

— Морте, морте…

Джастина поняла, что Хуанито Мартинес умер.

Внезапно ее охватило какое-то тошнотворное чувство, и, зажимая рукой рот, она вскочила со своего места и бросилась к выходу. Удивленные зрители, видя в рыжеволосой женщине впечатлительную иностранку, снисходительно посмеиваясь, пропускали ее между рядами. Она пробежала под аркой, ведущей на улицу Алькала. Но не успела добраться до укромного места, где бы ее никто не увидел.

Ее вытошнило прямо здесь — на дорожке, ведущей к цирку. Хорошо еще, что вокруг цирка почти не было народа. Все, кто хотел увидеть корриду, сидели там, за высокой стеной амфитеатра.

В спешке она забыла на своем месте блокнот и путеводитель по Мадриду, но сейчас эти вещи казались ей совершенно ненужными. Нет, конечно, она не покинет Мадрид немедленно, но то, что она больше никогда не пойдет смотреть корриду, ей было совершенно ясно.

Это зрелище, которое так распаляло воображение испанцев и невероятно возбуждало их, вызвало у Джастины только рвоту.

Нет, никогда больше. Я ненавижу смерть и вдвойне ненавижу смерть, которая приносит удовлетворение тысячам людей, наблюдающих за тем, как кто-то истекает кровью. Я ненавижу, когда те, кто сидит в безопасном месте, забавляются ужасом, который испытывают животное и человек на арене. Я ненавижу, когда животных убивают ради потехи. Я ненавижу эту кровь и этот песок…

Джастина, пошатываясь, брела вдоль стены амфитеатра, оказавшись через несколько минут на заднем дворе цирка.

Дверь в небольшую часовню при цирке была открыта. Переступив порог, Джастина остановила взгляд на убогом алтаре. Перед святой девой с голубем горели всего четыре свечи — по количеству тореадоров, вышедших сегодня на арену цирка. Джастина впилась взглядом в незнакомый темный лик статуи, освещенной красноватым отблеском свечей. Нет, эта мадридская святая дева не оказалась доброй и сострадательной. Ведь наверняка эти люди произносили свои молитвы, выпрашивая у богоматери сохранить им жизнь.

Казалось, откуда-то издалека донесся шум толпы. Это был неистовый рев, напоминавший грохот далекого прибоя или гул подземных толчков, перемежавшийся с минутами рокового безмолвия. Доносившийся из цирка шум, то нарастая, то смолкая, снова разворачивал перед ней трагический ход событий на арене. Порой слышался возмущенный свист, взрыв негодующих возгласов, крики, рвавшиеся из тысячи глоток.

Джастина почувствовала, как кровь холодеет у нее от этих прерывистых восклицаний. Перед глазами снова возникли мертвенно-бледное лицо погибшего матадора и расширенные глаза сидевших рядом с ней людей, с жадным волнением следивших за быстрым бегом быка, пытавшегося настигнуть человека.

Крик внезапно стих, и снова водворилось спокойствие. Очевидно, опасность миновала. Наступило длительное молчание. Зловещая гробовая тишина, среди которой в часовне явственно слышалось назойливое жужжание мух. Казалось, что четырнадцать тысяч человек вдруг перестали дышать, неподвижно застыли на своих местах и во всем огромном цирке сохранилось только одно живое существо — она сама.

Потом тишину нарушил такой долгий и несмолкаемый грохот, точно под напором неведомой силы внезапно рухнули кирпичные стены. Это был взрыв рукоплесканий, сотрясавших амфитеатр. Между тем из прилегавшего к часовне двора донеслись стук копыт и сухие удары палок о спины жалких кляч. Арена требовала новых пикадоров.

Где-то совсем близко раздался топот ног, оглушительно хлопнули двери, послышались голоса и прерывистое дыхание людей, изнемогающих под тяжестью ноши.

Джастина содрогнулась от ужаса и, не поворачиваясь, вперила в святую деву затуманенные глаза. Голова у нее снова закружилась, ей стало дурно. Нет, она не выдержит, рухнет на эти плиты, потеряет сознание, если останется в этой мрачной часовне. Ей хотелось воздуха, солнца.

Она вышла во двор и снова содрогнулась. Кругом была кровь: кровавые пятна на плитах, из ведер, смешиваясь вместе с кровью, лились потоки воды. Это с арены возвращались пикадоры, сидевшие верхом на окровавленных, искалеченных лошадях.

Джастина выскочила из часовни как ошпаренная, прикрывая глаза рукой, чтобы не смотреть на ужасающее зрелище. Она миновала стену амфитеатра и оказалась на улице.

А здесь по-прежнему светило солнце. Веселые, улыбающиеся прохожие рассказывали друг другу какие-то новости. В маленьких кафе сидели туристы и местные завсегдатаи. И все выглядело так, как будто ничего не происходило. Жизнь текла своим размеренным чередом, ничто не напоминало о крови, которую она — Джастина — только что видела.

Только сейчас Джастина осознала, как хорошо она сделала, что не взяла с собой в путешествие Дженнифер. Она думала об этом еще в Лондоне — поехать в Канберру забрать дочь и уж с ней отправляться путешествовать. Заодно можно было познакомиться с новым мужем матери. Но потом передумала. Знакомство можно отложить на потом, а девочке видеть ее метания ни к чему. Надо сначала прийти в себя и успокоиться.

45

После корриды в Мадридском цирке Джастина не выходила из номера в Гостинице «Дель соль» несколько дней. Она никак не могла прийти в себя. Ей казалось, что выйди она на улицу, ее снова будут окружать кровожадные любители боя быков, с которыми она сидела рядом в амфитеатре. Еще несколько лет назад Джастина не предполагала, что в душе ее могут проснуться такие чувства. Разумеется, раньше она уже видела кровь — иногда в Дрохеде резали овец — но никогда это не было столь отвратительным, отталкивающим зрелищем, как публичное убийство ни в чем не повинного животного.

Джастина даже потеряла аппетит. Она не спускалась вниз в ресторан, предпочитая заказывать лишь кофе и напитки в номер. Наверное, не меньше недели понадобилось ей, чтобы наконец постепенно забыть о пережитом отвращении.

Тем временем дни, оставшиеся до всеобщих выборов в Германии, стремительно пролетели, и наступило то самое воскресенье, которое должно было решить дальнейшую судьбу Джастины. Выиграют ли социал-демократы или представители христианско-демократического союза — для нее, собственно, не имело никакого существенного значения. Главное — найдется ли для Лиона место в большой политике.

В понедельник, когда еще не были известные результаты голосования в Западной Германии, Джастина спустилась в ресторан позавтракать. Очевидно, она провела в номере слишком много времени, потому что почти все места в зале оказались занятыми. Джастина была вынуждена подсесть к невысокому седому человеку в белом костюме. Несмотря на утро, перед ним стояла бутылка андалузского вина, и он неторопливо отпивал из стакана ярко-красную жидкость.

— Доктор Мендес, — представился он по-английски, когда услышал, что Джастина обращается к официанту на том же языке. — Вы, очевидно, американка?

Она покачала головой:

— Нет. Я последнее время жила в Англии, но по происхождению я австралийка.

Мендес кивнул.

— Очень любопытно.

Его английский был хоть и небезупречен, однако он говорил вполне грамотно и без акцента.

— А я учился в Америке, — сказал он, — в медицинском колледже Стэнфордского университета. Правда, это было давно. Сразу после войны.

— У вас частная практика? — спросила Джастина, отпивая горячий кофе.

Доктор Мендес неопределенно покачал головой.

— Можно сказать и так. В основном я работаю с тореадорами.

— Как это?

— А вы ни разу не были на корриде?

— Была. Неделю назад, а может быть, и больше. Я уже не помню, — ответила она. — Я не смогла выдержать до конца это зрелище. Наверное, у меня слишком слабые нервы. Во всяком случае, мне показалось это каким-то варварским наследием прошлого.

— Однако среди тореро вы найдете немало людей, достойных всяческого уважения, — возразил Мендес.

— Возможно и так, но мне это все показалось дикостью.

Мендес задумчиво помолчал, глядя на рыжеволосую собеседницу.

— Вам не кажется дикостью то, что животных убивают на бойнях электрическим током?

— Но там это все скрыто от человеческих глаз и никто не рукоплещет этому. А здесь… — Джастина закатила глаза. — Мне показалось, что я присутствую на церемонии публичного сожжения еретика Средневековья.

Похоже, что доктор Мендес был яростным сторонником корриды, потому что, услышав последние слова Джастины, он страдальчески искривил лицо и посмотрел на нее даже с некоторым сожалением.

— Ну что вы, — протянул он, — в те времена, когда в этой стране властвовала инквизиция, в Испании были куда более жестокие развлечения. Коррида по сравнению с ними все-таки более прогрессивное явление. Во всяком случае, она благотворно действует на нравы в стране.

Джастина изумленно подняла брови:

— Но разве бой быков не существовал в Испании в средние века?

— А, — не выпуская стакана из рук, Мендес начал рассказывать Джастине историю корриды. — Это не совсем так, будто бой быков существует в Испании с незапамятных времен. В Испании убивали животных для забавы — это верно, но раньше не было такого боя быков, который существует сейчас. Да, в рыцарских романах вы найдете немало упоминаний о том, как благородные дворяне убивали быков копьем, рыцари, мавры и крестьяне тоже занимались этим делом, но не было ни профессиональных тореро, ни строгих и четких правил, которым надлежало следовать…

Поскольку Джастина уже избавилась от навязчивых переживаний, оставшихся у нее от посещения корриды, у нее проснулся чисто технический интерес к этому развлечению. А доктор Мендес, хоть и был поклонником корриды, рассказывал об этом без пены на губах, не стремясь эмоционально подавить своего собеседника.

К тому же Джастина ждала известий из Германии о результатах выборов в бундестаг, и ей нужно было занять чем-то полдня, а потому она не без любопытства слушала доктора Мендеса, который воскрешал перед ней вековую историю национального праздника.

— …лишь в чрезвычайных случаях, когда венчались короли, заключался мир или открывалась новая часовня при храме, в ознаменование этих событий устраивались бои быков. Они происходили от случая к случаю. Профессиональных тореро в ту пору не было.

На арену выезжали кабальеро в дорогих шелковых нарядах на своих конях, чтобы на глазах у дам поразить быка ударом копья или кинжала.

Если быку удавалось сбросить всадника на землю, тот, обнажив шпагу, убивал животное с помощью своих слуг. Как придется, не следуя никаким законам.

Если объявлялась народная коррида, то на арену выходило множество людей, чтобы всем скопом напасть на быка, свалить и прикончить его ударами ножей.

— Такого боя быков, как сейчас, не было, — продолжал доктор, — существовала лишь охота на диких быков. Словом, у испанцев имелись другие празднества и забавы, в соответствии с потребностями той эпохи, и не было надобности заниматься усовершенствованиями корриды.

У воинственных испанцев была верная возможность проложить себе путь в жизни: в Европе не прекращались войны, а за океаном, в Америке, нужда в мужественных людях также была велика.

И, наконец, религия зачастую доставляла народу волнующие зрелища: человек дрожал от ужаса, созерцая гибель своего ближнего, и одновременно получал индульгенцию для своей грешной души. Аутодафея, на которых сжигали людей, доставляли такие острые ощущения, рядом с которыми охота на горных животных казалась детской игрой. Инквизиция устраивала огромные, грандиозные празднества.

— Но настал день, — продолжал Мендес, — когда инквизиция стала хиреть. Все временно в нашем мире. Инквизиция угасла от дряхлости значительно раньше, чем ее отменили законы. Она устала существовать. Мир изменил свой облик, и празднества, устраиваемые инквизицией, оказались такими же неуместными, как бой быков где-нибудь среди льдов, под серым небом Норвегии.

Инквизиции не хватало соответствующей обстановки. Ей стало как-то совестно жечь людей и устраивать комедию отречения от ереси с участием проповедников в нелепых одеяниях и все такое прочее.

Не решаясь более устраивать аутодафе, она лишь время от времени подавала признаки жизни и драла грешников розгами при закрытых дверях.

А между тем испанцы, устав бродить по свету в поисках приключений, засели дома. Кончились наши войны в Италии и Голландии, завершилось завоевание Америки, куда непрерывным потоком устремлялись наши смельчаки и искатели приключений. Вот тогда и возникло искусство тавромахии…

— Что, что, — переспросила Джастина, — как вы сказали?

— Тавромахия, — повторил Мендес, — ну, это такой свод правил, регламентирующий проведение корриды. Так вот, искусство тавромахии возникло после того, как завершилось время больших войн и завоеваний. Начали строиться постоянные арены, начали составляться группы тореадоров, профессиональных тореадоров, вырабатываться правила боя, изобретаться различные приемы и удары.

Толпе это зрелище пришлось по вкусу. С появлением профессиональных тореро бои быков стали более демократичными. Плебеи сменили на арене дворян, получая вознаграждение за риск жизнью, и народ толпами повалил в цирк в качестве его единственного хозяина и законодателя, получив право оскорблять в амфитеатре цирка тех самых представителей власти, которые внушали им почтение и страх за его стенами. Потомки фанатиков, приветствовавшие сожжение еретиков и иудеев, сейчас шумными возгласами приветствуют поединок человека с быком. Поединок, который только в редких случаях заканчивается гибелью смельчака. Разве это не прогресс?

Джастина с сомнением покачала головой.

— По-моему, прогресс должен заключаться в том, чтобы как можно дальше уйти от насилия, — сказала она, — ничего более отвратительного, чем насилие, в этом мире не существует.

Но Мендес не согласился с ее мыслью.

— Нет. Для Испании это настоящий прогресс, — сказал он. — Я расскажу вам, почему я так считаю. В середине семнадцатого века, когда Испания спряталась, словно улитка в своей раковине, отказавшись от колонизации и войн в далеких странах, а холодная жестокость церкви сдала свои позиции из-за отсутствия подходящей среды, наступила эпоха процветания корриды. Героизм народа, стремившегося к богатству и славе, искал новых путей.

Жестокость толпы, которая веками воспитывалась на созерцании пыток и привыкла к кровавым жертвоприношениям, искала выхода. Она нашла его в бое быков, сменившем акт сожжения человека на костре.

Тот, кто в прошлые века отправился бы воевать в Нидерланды или с оружием в руках колонизовать просторы Нового Света, становился тореро. Убедившись, что все пути внешней экспансии для него закрыты, народ нашел в новом национальном празднестве естественный выход для честолюбия, присущего смелым и сильным.

— Это прогресс, — настаивал доктор Мендес, — по-моему, я выражаюсь ясно. Такого чудовищного и затянувшегося процесса инквизиции, как в Испании, не было больше нигде в мире. Именно поэтому бой быков мне по душе. Человек ищет острой приправы к однообразию своей жизни. Алкоголь, между прочим, тоже зло, и нам известен вред, который он причиняет. Однако почти все пьют. Время от времени капли варварства вливают свежие силы в существование человека. Всех нас изредка тянет повернуть вспять и ненадолго окунуться в жизнь наших далеких предков.

Животная грубость вызывает в душе народа таинственные силы. Но не надо заглушать их. Говорят, что бой быков — это варварское зрелище. Согласен, но не единственная варварская забава в мире.

Джастина изумленно подняла брови:

— Вы так считаете?

— Да, — убежденно сказал Мендес, — возврат к диким и грубым наслаждениям — болезнь человечества, поражающая в одинаковой степени все народы. Вот почему у меня вызывает в лучшем случае недоумение, когда Испанию осуждают, будто бы только у нас сохраняются грубые народные увеселения.

В доказательство своей правоты доктор стал приводить примеры бегов, скачек и прочих соревнований подобного рода, в результате которых люди гибнут чаще, чем на арене в схватке с быком. Он осуждал и принятую в так называемых странах Запада практику собачьих боев. Не нравились ему и современные спортивные состязания, из которых участники выходят с перебитыми ногами или проломленным черепом и сплющенным носом.

— Вы имеете в виду бокс? — спросила Джастина.

— Да. И не только. А чего стоят автомобильные гонки? Сколько людей разбивается на машинах только из-за того, что множеству других хочется посмотреть, на что способны железные лошади?

— Страдания быков и лошадей на корриде, — запальчиво продолжал Мендес, — вызывают слезы сострадания у людей, которые не замечают, как на ипподромах падают бездыханные искалеченные лошади, а на автомобильных трассах горят и взрываются машины.

Между прочим, это происходит в больших городах, считающихся центрами культуры. И из этих же самых городов раздаются крики возмущения против испанского варварства только потому, что отважные и ловкие люди, придерживаясь неоспоримо мудрых правил, вступают в единоборство с опасным и смелым зверем, при свете солнца, под голубым небом, на глазах шумной, разношерстной толпы, соединяя волшебство живописной красоты с волнующей опасностью.

— Я знаю, почему так происходит, — продолжал Мендес, осуждая подобную несправедливость. — Просто в сравнении с другими цивилизованными странами наша страна, конечно, находится в упадке. Те тридцать лет, которые прошли после прихода к власти генерала Франко, привели к тому, что Испания осталась на несколько шагов позади других европейских стран. Но ведь это еще ничего не значит. Все люди — обезьяны, глупо подражающие в своих привычках и забавах наиболее сильному.

— Что вы имеете в виду?

Хотя доктор Мендес выглядел со стороны убежденным поклонником корриды и делал все для того, чтобы убедить свою собеседницу в том, что такое зрелище отнюдь не является признаком культурной отсталости, она по-прежнему считала такое зрелище дикостью, совершенно неприемлемой для европейской нации второй половины двадцатого века.

— А сейчас властителем умов являются Соединенные Штаты и Англия, и вот в обоих полушариях люди помешались на бегах и гонках. Зевая от скуки, они смотрят, как по дорожке несутся лошади или по автомобильной трассе проносятся машины. По-моему, нет ничего глупее подобного зрелища. Настоящий бой быков появился в нашей стране слишком поздно, когда наша слава уже успела померкнуть. Если бы это празднество достигло своего расцвета пару веков назад, во многих странах мира до сих пор сохранились бы арены.

— Нет, что ни говорите, испанское празднество имеет такое же право на существование, как и другие кровавые забавы, которые куда менее живописны. Вы посмотрите, чем наслаждаются американцы. Вам знакома та дикость, которую они называют кэтчем? Люди ломают друг другу руки, ноги. А профессиональный бокс? Множество спортсменов после этих боев остаются на всю жизнь калеками. Смерть настигает профессиональных боксеров куда чаще, чем профессиональных тореадоров. Нет, вы не правы, если осуждаете испанцев за то, что они любят корриду. Мы ничуть не более кровожадны, чем любой другой народ.

Джастина грустно усмехнулась.

— Возможно, в чем-то вы правы, но уж, извините, я на корриду никогда больше не пойду.

— Это ваше право, — невозмутимо продолжал Мендес, доливая в свой стакан остатки вина из высокой бутылки. — Я работаю с тореро, и, смею вас уверить, более благородных и смелых людей в мире не существует. Если бы не было корриды, многие из них наверняка не нашли бы себе места в жизни.

Почувствовав, что этот длинный разговор утомил ее, Джастина подозвала официанта, расплатилась за затянувшийся завтрак и, поблагодарив доктора Мендеса за экскурсию в историю испанского национального празднества, поднялась к себе в номер. Благоразумно решив, что нельзя упускать столь важную информацию, она уселась за стол и все время до вечера посвятила тому, что записывала все только что услышанное в ресторане в свой дневник, который должен был бы стать основой для ее первой книги.

Она поднялась из-за стола только к вечеру, когда за окном уже стемнело. Включив маленький черно-белый телевизор, который стоял у нее в номере, она узнала о том, что по предварительным результатам выборов в бундестаг в Западной Германии победили социал-демократы. Они завоевали абсолютное большинство мест в парламенте и, таким образом, могли сформировать однопартийное правительство.

Это могло означать только одно — конец политической карьеры Лиона Хартгейма. Джастина немедленно заказала телефонный разговор с Западной Германией. Однако спустя несколько минут телефонистка ответила, что абонент в Бонне не отвечает. Джастина попросила повторить заказ через час. Когда и эта попытка не ознаменовалась успехом, она обратилась к телефонистке с просьбой звонить в Бонн, пока там не ответят.

Из-за этого она провела беспокойную ночь. К утру погода в Мадриде испортилась. Джастина с потемневшим от усталости лицом стояла у окна, выходившего на улицу Алькала. Перед ней было хмурое, затянутое тучами небо, прохожие, спешившие куда-то под своими зонтиками, и вся эта картина напомнила ей грустный дождливый Лондон. Да, наверняка человек, приехавший сейчас сюда с мечтой о стране вечно лазурного неба, был бы очень разочарован.

О, где же сладостные миражи солнечных стран? Где опьянение солнцем и красками?

Джастине вдруг нестерпимо захотелось уехать отсюда. Она и так слишком долго задержалась в Мадриде. Уехать, но куда… В Лондон возвращаться ей не хотелось. Бонн, где, судя по всему, закончилась политическая карьера Лиона, тоже не привлекал ее. В Европе наступала осень. Близились холода, а Джастине хотелось солнца, неба и простора.

Что там Луиджи говорил об Африке? Может быть, отправиться туда? Египет еще не оправился от войны, и туда просто опасно ехать. Тогда куда же? Алжир? Марокко? Нет, наверное, все-таки лучше Алжир. Там по крайней мере хоть говорят по-французски, а она немного знакома с этим языком…

Куда же подевался Лион? Что с ним? Может быть, он просто в отъезде? Нет, это невозможно. После выборов он должен быть в Германии, хотя бы для того, чтобы узнать о результатах. Но почему он не появился дома?

Каково же было ее удивление, когда телефонистка смогла дозвониться до Бонна, и Джастина услышала в трубке знакомый голос Фрица.

— Алло, это квартира герра Хартгейма, — сказал он по-немецки.

— Фриц, дорогой, — обрадованно воскликнула Джастина, — ты узнаешь меня?

— Да, миссис Хартгейм, — учтиво ответил слуга по-английски.

— Где Лион, что с ним?

— Боюсь, вы не поверите, миссис Хертгейм, — сказал Фриц, — но ваш муж лишь недавно пришел домой совершенно…

Он помолчал, подыскивая нужное слово.

— Совершенно нетрезвым.

— Что с ним случилось?

— Как вы знаете, результаты выборов оказались неутешительными для партии, к которой принадлежит герр Хартгейм, — отвечал Фриц, — по-моему, он очень тяжело переживает поражение. Теперь ему придется подать в отставку. Миссис Хартгейм, телефонистка сказала, что это разговор с Мадридом. Вы сейчас в Испании?

— Да, да, — торопливо ответила она, — я немедленно выезжаю в Бонн.

— Это было бы неплохо, — согласился Фриц. — Наверняка вашему мужу понадобится поддержка. Мне кажется, что он несколько… разочарован.

— Хорошо, я беру билет на ближайший рейс до Бонна и буду там, наверное, к вечеру.

— Пожалуйста, миссис Хартгейм, позвоните мне из аэропорта перед вылетом. Я встречу вас на машине.

Положив трубку, Джастина стала торопливо собирать вещи. Сердце ее колотилось от бешеного возбуждения. Она должна быть рядом с Лионом, и как можно быстрее. Главное — помочь ему пережить поражение. Она прекрасно представляла, как сейчас тяжело ее мужу, который считал политику делом, ради которого он живет. У него были такие грандиозные планы…

Но, к сожалению, светлые стороны политической карьеры часто перемежаются периодами забвения. А сейчас для Лиона наступил именно такой момент, и она — Джастина — должна сделать все, чтобы он как можно быстрее пришел в себя и успокоился. Она должна напомнить ему о том, что в жизни есть и многое другое, кроме политики. Они должны отвлечься.

Джастина даже на мгновение застыла, бросив сборы, сама удивившись пронзившей ее мысли. Правильно, они должны уехать. Они уедут в Африку. Вместе с Луиджи Скальфаро. Они своими глазами увидят этот новый, неведомый мир, где их ждет множество открытий. До свидания, Европа!