Между молотом и наковальней

Глава 2

Вершина горы Химс терялась в густых облаках, а у ее подножия тут и там яркими всполохами разрывали кисельную пелену тумана выстрелы артиллерийских батарей. После двух дней непрерывных и ожесточенных боев с отрядом убыхов, отступившим из урочища в верховьях Большой Лабы, и присоединившимися к ним абхазам войскам экспедиционного корпуса полковника Коньяра в рукопашной схватке удалось выбить их из передовых укреплений и захватить господствующие высоты над селением Гума – этим последним оплотом повстанцев в высокогорной долине реки Гумиста.

С наступлением темноты обе воюющие стороны взяли временную передышку, и лишь артиллеристы капитана Чугунова вместе с саперами не сомкнули глаз. За ночь они успели перетащить горные орудия со старых позиций на новые, и, едва за снежными вершинами Бзыбского хребта забрезжил хмурый рассвет, хрупкую утреннюю тишину взорвали громовые раскаты. Артиллерия прямой наводкой принялась методично бить по сторожевым башням, мельнице и древней крепости, расположенной в центре селения.

Раскатистое эхо выстрелов и разрывы ядер слились в одну зловещую какофонию, заглушавшую рев, рвущийся из каменных теснин непокорной Гумисты. Опытные наводчики знали свое дело, каждый новый выстрел находил очередную цель – и селение на глазах превращалось в руины. Последней пала крепость: ядро угодило в пороховой погреб, заряды сдетонировали – и от чудовищного взрыва, казалось, раскололись сами горы.

Клубы сизого дыма плотным покрывалом окутали объятые пламенем развалины и, подгоняемые порывами ветра, поползли вниз по долине. Чудом оставшиеся в живых жители выбрались из завалов и бросились к реке, ища спасения под ее скалистыми берегами и в лесах у подножия Химса. Вслед им и по восточной окраине селения, где еще продолжали отстреливаться последние защитники, батарея Чугунова дала залп картечью, после которого в нем, казалось, перестало существовать все живое.

Полковник Коньяр, наблюдавший за обстрелом селения с выступа, нависавшего над долиной, резво спустился на поляну и махнул рукой ординарцу. Разбитной боец метнулся в заросли орешника и вывел буланого жеребца. Тот нетерпеливо перебирал передними ногами и яростно грыз мундштук. Коньяр потрепал ухоженную гриву, ординарец подсуетился и подставил под блестящий зеркальным блеском сапог стремя, полковник оперся на плечо и, надсадно крякнув, на удивление легко для своего тучного тела взгромоздился в седло. Вслед за ним к лошадям бросились начальник штаба майор Вронский, начальник разведки ротмистр Блюм, полковой лекарь Федотов и вся остальная полковая верхушка.

Едкий запах пороха и пролитой крови кружил головы и нездоровым румянцем полыхал на щеках офицеров и солдат. В эти последние минуты перед решающей атакой их взгляды сошлись на командире. Опытный вояка, за спиной которого был не один поход под командованием «грозы Кавказа» генерала Ермолова на чеченские и дагестанские аулы и усмирение мятежных убыхов с абхазами в Дале и урочище Мзымты, Коньяр знал, как подавить страх у подчиненных и затем повести на смерть.

Его грузная фигура подобралась, слилась с лошадью и на фоне величественной панорамы гор напоминала Георгия Победоносца. Выдержав паузу, он опустил руку на рукоять сабли и молниеносным движением выхватил из ножен. Отточенный, словно бритва, клинок грозно полыхнул в лучах восходящего солнца. Коньяр приподнялся в седле, его лицо побагровело, и через мгновение из луженой глотки раздался воинственный рык:

– Братушки, я с вами! Разобьем басурмана! Вперед!

– Ура-а-а! – покатилось в ответ.

И еще не успело затихнуть эхо, как над долиной поплыл заливистый, зовущий на смерть звук горна. Вслед за ним под дробный перестук барабана двинулась пехота. Ее тесно сомкнутые цепи сначала медленно, а затем набирая скорость, подобно морским волнам, покатили вниз к объятому пламенем селению.

Не встречая сопротивления, рядовые шли в полный рост, а офицеры, бравируя храбростью, опустили сабли на плечи и не вынимали пистолеты из-за пояса. Перед окраиной селения неумолимое движение хорошо отлаженной военной машины замедлилось и в цепях наступающих стали возникать зияющие провалы. Это чудом уцелевшие после залпов картечи защитники Гума выбрались из-под развалин и, прикрывая бегство женщин, стариков и детей, принялись отстреливаться.

Их слабый ружейный огонь не мог остановить неумолимый накат «русского вала». Артиллерийская батарея капитана Чугунова снова прошлась свинцом по оборонительным позициям и подавила оставшиеся очаги сопротивления. Развалины навсегда погребли под собой последних защитников, и в наступившей пронзительной тишине слышался лишь треск пламени и мерный, неумолимо приближающийся шаг русской пехоты.

Прошла минута-другая – и чуткое ухо Коньяра уловило зарождающийся в глубине западного ущелья грозный гул, на его лице появилась победная улыбка, и он придержал коня. Эта новая и напоминающая сход горной лавины угроза горцам клубами бурой пыли наплывала на долину, а через мгновение лихой свист и рев сотен глоток заглушили все остальные звуки.

Эскадрон есаула Найденова, находившийся в засаде, дождался своего часа и теперь, разлившись лавой по берегу реки, несся на перехват тех, кто уцелел после последнего артналета и искал спасения в лесу за рекой. Впереди, слившись с лошадьми, скакали известные своей удалью казаки из станиц Абинской и Крымской. В развевающихся на ветру бурках они, подобно гигантским птицам, черной стаей стелились над землей.

Расстояние неумолимо сокращалось, и казалось, что ничто и никто не в силах остановить этот безжалостный галоп смерти. Каких-то две сотни саженей оставалось до беспощадной резни, и здесь из теснин южного ущелья вырвался отряд горских всадников. Их было намного меньше казаков, но отчаяние и безумство храбрых множили силы. На полном скаку с поразительной точностью и синхронностью они, перестроившись клином, нацелились на острие «казацкой пики», грозящей метавшимся в панике по берегу реки женщинам, старикам и детям.

Эта захватывающая дух картина стремительно надвигающейся развязки боя заставила Коньяра осадить лошадь и вскинуть к глазам бинокль. Вслед за ним офицеры приникли к подзорным трубам, а пехота сбавила шаг. Вот-вот на их глазах должен был развернуться заключительный и самый кровавый акт драмы человеческой жизни и смерти.

Отряды конников, подобно двум горным потокам, неслись навстречу, чтобы через мгновение схлестнуться в бешеном и безжалостном водовороте сабельной рубки. Топот копыт, храп лошадей, свист рубящих воздух сабель и шашек стоял в ушах прильнувших к холкам всадников. Все они: русские, абхазы, убыхи в эти последние мгновения атаки жили только одним: разорвать, затоптать и изрубить ненавистного врага.

За сотню саженей до казацкой лавы отряд горцев разделился. Первая группа – сабель в двадцать, которую вел за собой Арсол Авидзба, принялась забирать вправо. Его младшие братья Гедлач и Коса старались не отстать от командира отряда убыхов Апсара Атыршбы – эта группа уходила влево. Найденов быстро оценил маневр: своей «вилкой» они пытались разорвать казацкую лаву, задержать наступление и дать уйти за реку тем, кто уцелел после огня артиллерии.

Горцы использовали свой единственный шанс и с презрением к смерти готовы были пожертвовать собою. Их искаженные лютой ненавистью и неимоверным напряжением лица говорили сами за себя. Есаулу уже ничего другого не оставалось, как только положиться на сметку и боевой опыт своих бойцов. В следующее мгновение казаки и горцы сшиблись в устрашающем ударе, обрушившем на землю первую цепь и исторгнувшем из сотен глоток дикий вопль. Он заглушил звон клинков, треск костей, предсмертные стоны раненых и ржание лошадей. Началась отчаянная сабельная рубка.

Первыми схлестнулись с казачьим арьергардом воины Апсара Атыршбы и в считаные минуты изрубили его. Второй отряд горцев ударил в середину лавы и попытался рассечь ее надвое. Арсол Авидзба, напоминая стенобитный таран, саблей и кинжалом прокладывал себе путь к есаулу Найденову. Судороги сводили его побагровевшее от напряжения лицо и выдавливали глаза из орбит. Правая рука, сжимавшая тяжелую самурзаканскую саблю, пошла узлами вздувшихся вен, левая взметнула кинжал. Казацкая шашка с пронзительным визгом скользнула по лезвию кинжала и отлетела в сторону. Испытанным приемом Арсол обезоружил бородатого урядника и со всего плеча одним ударом сабли раскроил надвое.

До Найденова оставалось несколько саженей, и здесь сокрушительный удар грудью громадного жеребца в бок легкого кабардинца чуть не вышиб Арсола из седла. Он выронил кинжал и едва успел ухватиться за луку седла. Этого хватило на то, чтобы казаки взяли его в кольцо. Острие пики, разодрав черкеску и оцарапав правый бок, прошло мимо. Краем глаза он заметил сверкнувшую справа шашку и, изогнувшись в немыслимом прогибе, в последний момент вскинул саблю. Сталь о сталь брызнула искрами, и острая боль, полоснувшая по левому плечу, замутила глаза Арсола. В меркнущем сознании оскаленным пятном возникло чье-то белобрысое лицо, и в последнем отчаянном броске он вонзил саблю во вдруг ставшее мягким и податливым, будто тесто, чужое тело.

Рядом, окруженный со всех сторон, отчаянно рубился Дженгиз Гума. Подняв коня на дыбы, он, извиваясь, как угорь, уклонялся от тычков пик и бешено вертел саблей, пока ее не вышибли из руки. Оставшись с одним кинжалом, продолжал биться до тех пор, пока три пики не пронзили его и не вырвали из седла. Окровавленное и изрубленное тело зависло в воздухе, а затем рухнуло под копыта лошадей.

Осатанев от ярости и боли, казаки и горцы кололи и рубили по чему попало: по спинам, рукам, головам и лошадям. Рычащий и хрипящий клубок из человеческих тел и туш лошадей скатывался все ниже к реке. Силы были явно неравны, горстке горцев, продолжавшей оказывать отчаянное сопротивление, ничего другого не оставалось, как только умереть стоя, и они сомкнули каре. Найденов, решивший понапрасну не терять казаков – от эскадрона осталось уже меньше половины, крикнул:

– Хлопцы, в круг!

Казаки отхлынули назад и ощетинились остриями пик. Прошла секунда-другая. В наступившей тишине были слышны лишь предсмертные стоны раненых и тяжелое дыхание живых. Десяток горцев плотнее сомкнул свои ряды. С одними кинжалами и изломанными саблями, едва стоящие на ногах, они стойко держались до конца и, кажется, готовы были драться голыми руками. Их мужество тронуло каменное сердце Найденова. Он опустил шашку и коротко обронил:

– Вы заслужили жизнь. Сложите оружие и можете идти!

Но никто из горцев не шелохнулся.

– Сложите оружие и можете идти! – повторил есаул.

– Идти? Куда? – прозвучал гневный выкрик.

– Собака, ты убил наших детей!

– Ты растоптал нашу землю!

– Кто вернет моего брата?!

– Кто?!!

Размахивая обломками сабель и кинжалами, горцы бросились в свою последнюю атаку.

– Поднять басурманов на пики! – взорвался Найденов.

С криками «Смерть шакалам!» те искали смерти на своих и чужих штыках.

Отчаянная попытка спасти их, предпринятая отрядом Апсара Атыршбы, не успев начаться, провалилась. Подоспевшая на помощь казакам пехота встретила их ураганным огнем, и, потеряв шестерых убитых, они вынуждены были отступить к реке. Вслед им один за другим следовали ружейные залпы. Пули с пронзительным визгом крошили гранитные берега и со змеиным шипением шлепались в кипевшую пенными бурунами Гумисту. Река, словно живая, рыдала и стенала по своим погибшим сыновьям, столетиями оберегавшим ее и покой величественных гор…

Рев воды на порогах вышедшей из берегов Гумисты вернул Ибрагима и Кавказа из далекого прошлого к настоящей действительности. Они молча возвратились к машине и потом всю дорогу до Гагры были погружены в мысли об удивительных поворотах судьбы в жизни собственной и своих далеких предков. Обычно разговорчивый и не лезущий за словом в карман Эрик понимал их состояние и не стал донимать вопросами.

В Гагру они въехали, когда на улице сгустились вечерние сумерки и серая громада бывшего санатория «Семнадцатого партсъезда», ставшая перевалочной базой для добровольцев, напоминала собой затаившийся в засаде морской рейдер. Лишь кое-где пробивавшиеся из-за неплотно задернутых штор слабые полоски света от керосиновых ламп и самоделок, собранных из отстрелянных гильз пулемета ПКТ, говорили опытному взгляду, что эта тишина обманчива и в любой момент может взорваться боевыми командами, лязгом затворов и кинжальным автоматным огнем.

Обжигающее дыхание близкой передовой ощущалось во всем. В наглухо заблокированных ломом чугунных воротах. В стволе пулемета, хищно нацелившемся из укрытия на стоянку и дорогу. Во внимательном взгляде часового, пропустившего их через КПП лишь после того, как Кавказ показал «пропуск-вездеход». Время ужина подходило к концу, и они не стали подниматься в номер, а направились в столовую.

В этот поздний час в ней было немноголюдно. В углу, сбившись в кучку, о чем-то оживленно говорили четыре бородача. За стойкой устало погромыхивала посудой повариха. Ибрагим вслед за Кавказом и Эриком прошел к раздаче, взял хачапури, акуд и, налив стакан обжигающего чая, подсел к ним за столик. Ужин ему пришлось заканчивать в одиночестве: едва они склонились над тарелками, как в дверях появился дежурный и, отыскав взглядом Кавказа, махнул рукой. Его срочно вызывали в штаб, в Гудауту. Разговор о предстоящей службе в охране Владислава Ардзинбы, на который рассчитывал Ибрагим, так и не состоялся. Проглотив на ходу по куску хачапури, Кавказ с Эриком поспешили к машине.

Проводив их, Ибрагим не стал возвращаться в столовую – поднялся в номер, и здесь его ждал очередной, на этот раз горький сюрприз. Сумки Гума на месте не оказалось, в стенном шкафу тоже было пусто. Его растерянный взгляд пробежал по кровати, стулу и остановился на столе. На нем белел клочок бумаги, вырванный из блокнота. Он склонился над ним, и перед глазами заплясали строчки, написанные торопливой рукой:

«Ибо, извини, что не смог дождаться. Уезжаю под Верхнюю Эшеру. До встречи на фронте! Гум».

«До встречи на фронте!» – эта короткая фраза друга подняла в душе Ибрагима бурю противоречивых чувств.

«Как?!.. Почему без меня?» – терзался он, и в разыгравшемся воображении рисовалась картины одна ужаснее другой.

Добродушный балагур Гум, до этого дня не державший в руках даже рогатки, оказался в самом пекле войны. Верхнюю Эшеру день и ночь «утюжила» грузинская авиация и артиллерия. После налетов там, казалось, не могло уцелеть ничего живого. Война никому не делала снисхождения, и на ее безжалостных весах жизни обстрелянного бойца и зеленого новобранца имели одну и ту же цену. Кровавый Молох безжалостно пожирал и тех и других.

Ибрагиму уже чудился выматывающий душу и вгоняющий в землю вой мин. В ушах зазвучали стоны и крики раненых и умирающих. Не находя себе места, он метался по комнате и всем своим существом рвался туда – к Гуму, на обрывистые берега Гумисты.

«А если тебя убили?!» – От одной этой мысли ему стало не по себе, и нервный спазм перехватил горло. Холодные, мрачные стены давили подобно невидимому прессу, ему было невыносимо оставаться здесь. Горечь и обида гнали вперед и, поддавшись порыву, он выскочил в коридор, скатился по лестнице и остановился на берегу, когда волна окатила фонтаном соленых брызг.

У ног тревожно рокотал морской прибой, пронизывающий северный ветер наотмашь хлестал по лицу, в кроссовках хлюпала вода, но он ничего не чувствовал и не замечал и, словно лунатик, метался по набережной. Ему приходилось разрываться между жестоким выбором: службой в охране Владислава Ардзинбы – того человека, к кому стремился, с кем мечтал быть рядом, и верностью старой дружбе.

В номер он возвратился с твердым намерением при первой же встрече с Кавказом сообщить о своем решении – немедленно отправиться на фронт и там присоединиться к Гуму. Но на следующий день ни утром, ни в обед Кавказ не появился, тогда он решил действовать сам. Комендант, немало повидавший на своем веку, в глубине глаз которого пряталась затаенная грусть, терпеливо выслушал. Он не знал ни турецкого, ни абхазского, но по горящим глазам Ибрагима понял, чего тот хочет, и пообещал включить в ближайшую команду добровольцев, отправляющуюся на гумистинский фронт. Приободрившись, Ибо возвратился в номер и принялся паковать сумку. За этим занятием его и застал Кавказ. Пришел он не с пустыми руками, за плечами висел туго набитый рюкзак. Ибрагим вяло пожал ему руку и, пряча глаза, не решался сказать главного. От проницательного взгляда Кавказа не укрылось его состояние.

– Ибо, что случилось? – насторожился он.

– Я… Я решил… – пытался тот найти нужные слова.

– Чего решил?! Все уже решено!

– Гум ушел на фронт, – убито произнес Ибрагим.

– С кем?

– Не знаю.

– Куда?

– Под Верхнюю Эшеру.

– В чей батальон?

– Если бы я знал, – глухо произнес Ибрагим и положил на стол записку Гума.

Кавказ прочитал, все понял и, смягчившись, сказал:

– Не переживай, с ним все будет нормально, там сейчас тихо. Завтра узнаю, где воюет.

– Вот-вот! Он воюет! А я… – И тут Ибрагима прорвало: – Он на Гумисте, а я здесь в столовке подъедаюсь!.. Я… Я трус!

– Трус?! Перестань молоть ерунду! Трус сидит у камина, а ты здесь! Ты настоящий боец! – пытался переубедить его Кавказ.

– Боец!.. Боец – это Гум, а я… – Ибрагим потерянно махнул рукой и отвернулся к стене, чтобы скрыть выступившие на глазах слезы.

Кавказ нахмурился и решительно отрезал:

– Все, Ибо, хватит сопли распускать! Война еще не закончилась и на твой век хватит!

Сбросив с плеч рюкзак, он распорядился:

– Переодевайся, и поживее! Через пять минут жду в машине! Пора начинать службу!

– Ибрагим не шелохнулся и с трудом выдавил из себя:

– Я… Я, наверное, не смогу.

– Что-о?! Ты что несешь?! Что я скажу Владиславу Григорьевичу?! – опешил Кавказ.

Ибрагим страшился оторвать взгляд от пола и упрямо твердил:

– Я решил. Я еду на фронт к Гуму! Я еду…

– На фронт?.. А мы что, по-твоему, здесь штаны протираем?!

– Прости, Кавказ, но я… – лепетал Ибрагим.

Тот сурово сдвинул брови, ничего не сказал и тяжело опустился на жалобно скрипнувший стул. В наступившей, казалось, звенящей от напряжения тишине стало слышно, как под порывами ветра в соседнем номере жалобно дребезжала распахнутая форточка, а неисправный кран в душевой отзывался приглушенным клекотом.

Ибрагим съежился, ожидая град упреков, но прошла секунда, за ней другая – и ничто не нарушило этой, вдруг ставшей для него невыносимо долгой паузы. Он вздрогнул, когда рука Кавказа коснулась плеча, и поднял голову. Их взгляды встретились, и из груди Ибрагима вырвался вздох облегчения. В печальных глазах друга не было и тени упрека. Потеплевшим голосом он сказал:

– То, что на фонт рвешься, молодец! Значит, я в тебе не ошибся. Повоевать ты всегда успеешь, а теперь поговорим спокойно.

Ибрагим обмяк и присел кровать. Кавказ пробежался по нему внимательным взглядом и, словно примеряясь к разговору, спросил:

– Ибо, ответь, нет, не мне, а самому себе на один вопрос: почему ты рвешься на фронт?

– Как – почему?! Я приехал воевать, а не в тылу отсиживаться!

– Та-а-ак. А мы что, по-твоему… – и здесь глаза Кавказа потемнели, – в охране Владислава Григорьевича с жиру бесимся?

– Ну что ты! У меня и в мыслях такого не было! – смешался Ибрагим.

– Было или не было – не в том дело. Ты полагаешь, что только Гум жизнью рискует, а в тылу, в охране, жизнь – малина: жрать от пуза и пить в три глотки. Так ведь? Говори как есть!

– Ну зачем так, Кавказ?!

– И все-таки считаешь, что тут «теплое место», – с горечью произнес он, его лицо затвердело, а в голосе появился металл: – Да, на фронте смерть ходит рядом! Да, каждый день на Гумисте умирают ребята. Но не только там, а и в Афоне и Ткуарчале гибнут люди.

– Но на фронте я хоть какую-то пользу принесу, а тут что?! – выдавил из себя Ибрагим.

– Пользу, говоришь? А какая польза от смерти? Разве сюда едут умирать?

– Нет, конечно, но если надо, то продать жизнь подороже, а не подохнуть, как баран, под дурной бомбой.

– Продать жизнь? А кто знает ей цену? Кто?!

Вопрос, похоже, Кавказ задавал больше самому себе. Годы службы в турецком спецназе для капитана Атыршбы сложились в одну бесконечную череду боевых операций и боев в Ираке и Афганистане, которые оплачивались только одной ценой – жизнями врагов и товарищей. Он давно уже мыслил сухими цифрами безвозвратных потерь и невосполнимого ущерба противнику. Но здесь, на родине предков, рядом с наивными романтиками и необстрелянными мальчишками, готовыми без колебаний умереть только за одно слово – «Абхазия», он, давно задолжавший смерти, может быть, впервые за все время так остро ощутил цену жизни и с непривычной мягкостью произнес:

– Ибо, с жизнью, а тем более своей, нельзя легко расставаться. Никому не дано определять ее цену!

Ибрагим молчал, не зная, что ответить, и за него сказал Кавказ:

– Нет и не будет таких весов, на которых можно измерить пусть одну, даже самую маленькую человеческую жизнь. Господь так устроил мир, что мы приходим в него для того, чтобы, когда придет время, передать ее другому. Мы даем жизнь детям, а они – нашим внукам. Но сегодня, – и в его глазах появился стальной блеск, – мы не вольны распоряжаться своими жизнями, они принадлежат только ей – Абхазии!

– За нее я и приехал воевать, и потому… – снова оживился Ибрагим.

– Говоришь, за Абхазию? А чем она является для тебя? – перебил Кавказ.

И этот, казалось бы, простой вопрос, на который Ибрагим давно дал себе ответ, здесь, в самом сердце Абхазии, где полтора столетия назад Арсол, Коса и Гедлач Авидзба, не щадя себя, сражались за ее свободу, снова поднял в душе юноши бурю чувств. За два последних дня ему пришлось пережить столько, сколько не выпадало за предыдущие девятнадцать с половиной лет. В них спрессовались вся его жизнь и память сотен тысяч махаджиров. Он задумался, пытаясь найти ответ: «Действительно, чем там, в далеком Стамбуле и Лондоне, была для него Абхазия?.. Печальной старой сказкой, передававшейся из поколения в поколение?.. Терра инкогнита?.. Прекрасной и несбыточной мечтою?.. Мечтою?!»

– Мечтою! Именно мечтою! – вслух произнес Ибрагим.

– Пожалуй, так! – согласился Кавказ, суровая складка на его лбу разгладилась, а в голосе опять зазвучали теплые нотки. – Недавно для меня, так же как вчера для тебя, она была несбыточной. Но сегодня мы здесь. И пусть мы вернулись не под звуки фанфар, а под грохот разрывов, это уже не важно. Мы дома!

– Дома! – повторил Ибрагим.

– И кто нам его вернул?

– Кто?! Владислав Григорьевич! – вырвалось у Ибрагима, и дальше, не стесняясь своих чувств, он с жаром заговорил: – В Стамбуле и потом в Лондоне мы молились на него. Перед тем как поехать на учебу, я зашел в «Абхазский комитет» и выпросил у Володи Авидзбы портрет Владислава Григорьевича. Потом, в Лондоне, повесил у себя в комнате. Что тут творилось! Ребята к нам, как в мечеть, ходили. Он стал для нас всем!

– Для меня тоже! – живо поддержал Кавказ и продолжил: – Время и Господь избрали его для Абхазии. Вместе с ним мы победим или умрем! Кто раньше знал или слышал про Абхазию? Да никто, кроме самих абхазов, а сейчас про нее говорит весь мир. Для тебя, меня и всех нас Владислав Григорьевич больше, чем отец и мать, – он для нас все! Не защитим его – потеряем себя и Абхазию!

– Я это понимаю, Кавказ! Но что я умею?.. Да ничего! Если и держал винтовку в руках, то только в тире, – с горечью произнес Ибрагим.

– Винтовка, пистолет… Разве в них дело?

– Я и приемов не знаю.

– Приемы? На войне быстро учатся и не такому! В тебе есть другое – дух, а это самое главное. Я уверен, ты не дрогнешь и пойдешь под пулю, если какая-то сволочь поднимет на Владислава Григорьевича руку. А принять смерть в глаза – это потяжелее, чем пойти в атаку. На фронте даже в самом безнадежном бою есть шанс уцелеть, а у телохранителя Владислава Григорьевича его нет и не может быть. Жизнь телохранителя принадлежит только ему! Ты понял – только ему!

– Я… Я постараюсь! – дрогнувшим голосом произнес Ибрагим.

– Вот и договорились! – закончил этот необычный разговор Кавказ, дружески потрепал по плечу, а затем, загадочно улыбнувшись, развязал тесемки на рюкзаке и предложил: – Примерь гардеробчик!

Ибрагим подхватил с пола рюкзак и вывалил содержимое на кровать. В нос шибануло резким запахом нафталина и вещевого склада. Не обращая внимания, он сбросил на стул куртку, стащил джинсы и принялся примерять на себя новенькую военную форму.

Десантная камуфляжка сидела на нем как влитая, правда, ботинки-берцы оказались великоваты, а кепка едва держалась на гриве волос, но эти мелочи мало смущали. Он уже чувствовал себя военным, сгреб в кучу куртку с джинсами, запихнул на верхнюю полку шкафа и повернулся к зеркалу. На него смотрел настоящий боец, который не выглядел бы белой вороной среди обстрелянных ополченцев. Кавказ тоже остался доволен, но легкая тень на лице не укрылась от Ибрагима.

– Что-то не так? – насторожился он.

– Сам не пойму. С размером вроде не ошибся, но вот кепка и…

– Все нормально! У тебя глаз – алмаз.

– Алмаз, говоришь? Как бы этот глаз не подбил Владислав Григорьевич!

– …Владислав Григорьевич?! За что?

– Будет за что! У меня самого руки чешутся твою гриву «под ноль» вывести.

– Какая грива?! – оскорбился Ибрагим (в Лондоне она была предметом его гордости) и с возмущением воскликнул: – Посмотри вокруг! У некоторых бороды длиннее!

– Борода?.. М-да. Не знаю, не знаю, но твоя грива… – Кавказ с сомнением покачал головой и уже серьезно сказал: – Пойми, Ибо, охрана Председателя – это лицо Абхазии, а оно, сам понимаешь, должно внушать уважение!

Ибрагим снова посмотрел в зеркало, провел рукой по пышной копне волос и с грустью произнес:

– Сегодня не будет!

– Тогда все в порядке! – подвел итог «строевого» смотра Кавказ.

– Ну нет, так не пойдет! А где пистолет, где автомат? – расхрабрился Ибрагим.

– Ишь какой шустрый, не все сразу.

– Интересно получается, как под бритву пустить – так пожалуйста. Нет, я на такое не согласен!

– Потерпи, палить – дело нехитрое, – и, улыбнувшись, Кавказ распорядился: – Ладно, собирайся, может, успеем на склад, там получишь свой автомат.

– Едем! Я готов! – загорелся Ибрагим и первым шагнул к двери.

На стоянке перед санаторием их поджидал уазик с Эриком. Поздоровались они как старые приятели, но поговорить не успели, Кавказ поторопил с отъездом:

– Эрик, гони на оружейный склад, но сначала к Ирфану!

Это имя ничего не говорило Ибрагиму, а помрачневшие лица Кавказа и Эрика не располагали к расспросам. Он забрался на заднее сиденье и, забившись в угол, молча наблюдал за дорогой. Они выехали из центра, и война вновь напомнила о себе. По сторонам мелькали изрешеченные пулями и осколками снарядов стены заброшенных домов. Подобно гнилым зубам торчали из густых зарослей инжира и орешника обугленные остовы торговых палаток, ближе к окраине все чаще попадались искореженные и смятые, словно консервные банки, бэтээры, легковушки и бочки из-под кваса. Порой трудно было определить, где начинались одни и заканчивались другие улицы, но Эрик как-то ухитрялся находить проходы в этом лабиринте смерти.

Очередной завал преградил дорогу, и дальше пришлось идти пешком. Метров через шестьдесят они выбрались на небольшой пятачок. Кавказ остановился перед воронкой, пригнул колено, сдернул с головы кепку и поник в поклоне. Ибрагим понял все без слов и опустился рядом.

– Здесь мы потеряли Ирфана. Накрыло снарядом, – дрогнувшим голосом произнес Кавказ и, справившись с минутной слабостью, с ожесточением произнес: – Мы отомстим этим сволочам! Будем бить, пока их поганого духа не останется! – И его кулак погрозил невидимым врагам.

– Я все… – задохнулся Ибрагим от переполнявших его чувств.

– Мы никому не отдадим нашу Абхазию! Она будет свободной! – принял у него эту необычную присягу Кавказ, поднялся с колена и направился к машине.

Всю дорогу до оружейного склада Ибрагиму не давали покоя мысли о судьбе Ирфана. Война безжалостно оборвала жизнь махаджира, и, как бы горько это ни было осознавать сегодня, завтра она возьмет еще не одну и, возможно, его жизнь. Проницательный Кавказ догадывался, что творилось в душе друга, не тревожил вопросами и хранил молчание.

Тем временем Эрик, продравшись через очередной завал, остановился перед наспех сооруженным из проволочных ежей заграждением и нажал на сигнал. Из покосившейся деревянной будки, будто черт из табакерки, выскочил часовой, угрожающе повел стволом автомата, но, увидев в руке Кавказа «пропуск-вездеход», раздвинул ежи и запустил машину во двор.

На входе в склад их встретил его хозяин, по-приятельски поздоровался с Кавказом и без лишних слов повел в подвал. В тусклом свете керосиновых ламп сиротливо лежало на стеллажах не больше трех десятков автоматов. В деревянных и картонных коробках горками «маслят» были насыпаны патроны, отдельно россыпью валялись гранаты.

Кавказ поскучневшим взглядом пробежался по ним и с разочарованием произнес:

– Да, Зурик, сегодня у тебя негусто.

– Все, что осталось! – развел руками тот.

– И в заначке нет?

– Клянусь, Кавказ. До вас были ребята из Адыгеи и выгребли все подчистую.

– Ладно, посмотрим, что есть, – оставил он Зурика в покое и принялся осматривать оружие.

Свой выбор остановил на стареньком, с деревянным прикладом автомате Калашникова. Повертел в руках, щелкнул затвором, потом заглянул в ствол и предложил:

– Бери, Ибо, и не смотри, что не новый, зато надежный. В нужную минуту не подведет.

– Хорошая машина! Я сам пристреливал. Кладет все в десятку, – подтвердил Зурик.

– Но магазин мне не нравится, – поморщился Кавказ и отложил в сторону.

– Магазин как магазин.

– Тебе что, жалко? Дай другой!

Зурик пожал плечами, заглянул под стеллаж и вытащил коробку с магазинами. Кавказ склонился над ней, а Ибрагим уже ничего, кроме автомата, не видел. Впервые в своей жизни он держал в руках знаменитый «калаш». Холод металла будоражил и волновал кровь, палец лег на спусковой крючок, но бдительный Эрик предостерег:

– Стой, Ибо! А если патрон в патроннике?

Он поспешно отдернул руку. Кавказ снисходительно улыбнулся и спросил:

– Ну что, берем?

– Да!

– А на кого записать? – снова оживился Зурик и потянулся к журналу регистрации.

– Ох и бумажная ты душа, Зурик! Пиши на меня! – распорядился Кавказ и затем поинтересовался: – А пистолеты подходящие есть?

– Для тебя – нет. Четыре «макарова» и один ТТ – все, что осталось, и те в хреновом состоянии…

– Нам хлам не нужен! – отказался Кавказ, решительно расстегнул кобуру, достал пистолет и предложил: – Забирай, он твой, Ибо! Итальянская «беретта» – безотказная машина.

– Я… Я не могу! А ты? – замялся тот.

– Бери-бери! На мой век их хватит.

– Ему еще «ручник» – и настоящий Рэмбо, – хмыкнул Зурик.

– Без америкосов обойдемся. В Голливуде пусть сами воюют! – отрезал Кавказ и потребовал: – А теперь сыпь патроны и не жмись!

– Для тебя, Кавказ, ничего не жалко! Бери, сколько унесешь! – расщедрился Зурик.

Эрик не стал дважды ждать приглашения и принялся горстями пересыпать патроны из ящика в рюкзак.

– Хватит, оставь другим! – остановил его Кавказ и, перекинувшись на прощание парой шуток с Зуриком, двинулся на выход.

Ибрагим, не чуя под собой ног от радости, шел за ним и потом в машине не выпускал из рук свое первое боевое оружие. Его пальцы касались ствола, затвора. Холод металла будоражил кровь, которая ярким румянцем проступала на щеках.

– Что, Ибо, не терпится проверить? – понял Кавказ его состояние.

– Если можно, – живо откликнулся он.

– А ты как считаешь, Эрик?

– Надо, чего мучить парня! – поддержал тот.

– Тогда ищи место.

Эрик завертел головой по сторонам и, недолго думая, свернул в первый попавшийся проулок и проехал на пляж.

– Хорош, тормози! – остановил его Кавказ.

Они вышли из машины. Кавказ пробежался взглядом по берегу, остановился на рекламном щите метрах в тридцати, взял автомат у Ибрагима, отсоединил магазин и распорядился:

– Эрик, тащи патроны!

Тот не стал размениваться на мелочи и принес рюкзак.

– Тебе дай волю – целый склад припрешь, – пошутил Кавказ и, зачерпнув горсть патронов, принялся снаряжать магазин.

Ибрагим с завистью следил за тем, как сноровисто работали его руки, и сгорал от нетерпения повторить все сам. Наконец магазин с сухим лязгом проглотил последний патрон. Кавказ одним неуловимым движением примкнул его к автомату, передернул затвор и коротко обронил:

– Запомни первое правило, Ибо: на операции в патроннике всегда должен быть патрон.

– А какое второе? – торопил со следующим Ибрагим.

– Второе?.. Сейчас увидишь!

Руки Кавказа взлетели вверх, и автоматная очередь взорвала сонную тишину пляжа. Щит брызнул фанерными щепками и на нем серой сыпью проступила латинская «V».

– Здорово! – восхитился Ибрагим и поспешил с ответом: – Теперь знаю второе правило: надо стрелять лучше, чем враг!

– И главное – первым! – поправил Эрик.

– «Первым» годится на фронте – там ты сам за себя, но не в охране. Здесь все иначе: надо хоть на секунду, но опередить врага, – не согласился Кавказ.

– Так и я о том же. С покойником оно как-то спокойнее разговаривать, – отшутился Эрик.

– Не совсем так.

– А как еще?

– Вычислить киллера раньше, чем он подумает стрельнуть, – опередил Кавказа с ответом Ибрагим.

– Молодец! – похвалил он и продолжил: – Но прежде чем палить, надо успеть прикрыть того, кого охраняешь. А это даже самому смелому сделать непросто. Все мы из крови и плоти, а когда смерть смотрит в лицо, то тут работают рефлексы. Сумеешь их победить – и тогда твое место в охране.

– Кто с этим спорит. Но дохляки с железной волей в охране тоже не нужны, – гнул свое Эрик.

– Если думаешь, что размер бицепса на скорость пули влияет, то ошибаешься, – усмехнулся Кавказ и затем сказал как отрезал: – Запомни, Ибо, для телохранителя главное – мозги и воля!

– Уже запомнил! – заверил он и, помявшись, спросил: – Кавказ, а мне можно пострелять?

– Попробуй, – великодушно разрешил он и распорядился: – Эрик, отсыпь десяток и снаряди магазин.

– Я сам, – вызвался Ибрагим.

– Валяй! – махнул рукой Кавказ.

Эрик достал из рюкзака горсть патронов, и Ибрагим, обдирая пальцы об острые края магазина, вложил в него патроны, примкнул к автомату и вскинул к плечу. От волнения рекламный щит поплыл перед глазами, но холод металла вернул спокойствие и уверенность. В прицеле появилась буква «V», стараясь не сорвать курок, он плавно выбрал свободный ход и нажал на спуск. Автомат содрогнулся и норовил вырваться из рук. Плотнее прижав его к плечу, Ибрагим не терял цели и плавно давил на спусковой крючок. Затвор лязгнул, под ноги шлепнулась последняя гильза, и на рекламном щите вокруг буквы «V» образовался неровный круг.

Эрик присвистнул, а Кавказ с удивлением произнес:

– Ну ты даешь! А чего прибеднялся?

– Случайно, – скромничал Ибрагим и, не скрывая радости, попросил: – Можно еще?

– На сегодня хватит, а то у Эрика глаза на лбу так и останутся, – пошутил Кавказ.

Тот добродушно рассмеялся и, затянув лямку на рюкзаке с патронами, понес к машине. Ибрагим, гордый от похвалы, чувствовал себя на седьмом небе и потом в машине, блаженно улыбаясь, поглаживал, как живого, автомат. Невольная вина, которую до сегодняшнего дня он испытывал перед Гумом, ушла из сердца, и в нем заговорила гордость за то, что в ближайшее время ему предстоит защищать самого Владислава Ардзинбу.

Весь следующий день он провел за тем, что разбирал и собирал автомат и пистолет. К вечеру ему уже не составляло большого труда проделывать все это с завязанными глазами. Строгий экзаменатор Кавказ остался доволен результатом, и два следующих дня учил премудростям профессии телохранителя.

В среду, как обычно, после завтрака Ибрагим спустился к морю, забрался в дальнюю беседку и принялся штудировать написанный от руки и затертый до дыр конспект – пособие для телохранителя. Здесь его и нашел Кавказ. Он был немногословен и, коротко поздоровавшись, спросил:

– Ты готов ехать?

– Куда?

– На полигон!

– Прямо сейчас?! – обрадовался Ибрагим.

– Да! Считай, что теория закончилась! – подтвердил Кавказ и поторопил: – Только шустрее, одна нога здесь, а другая там. У меня мало времени.

– Я сейчас, только сбегаю за автоматом.

– Он не нужен, возьми только пистолет! – крикнул вдогонку Кавказ.

Ибрагим, как на крыльях, влетел в номер, схватил пистолет, кубарем скатился по лестнице и понесся к стоянке. Там поджидал УАЗ, за рулем находился Эрик.

– Привет, утюг не надоело держать? – начал он разговор с шутки.

– Тоже мне снайпер, давай на стрельбище! – оборвал его Кавказ.

– В корову, тем более соседа, точно попаду, – беззлобно огрызнулся Эрик и тронул машину.

Ехать пришлось недолго, и то, что Кавказ назвал стрельбищем, оказалось полуразрушенным то ли спортзалом, то ли клубом. Повсюду в коридорах и комнатах валялись поломанные стулья, обрывки волейбольных сеток и куски ваты. Не без труда они добрались до главного зала, служившего тиром. Об этом говорили противоположная стена, вся исклеванная пулями, и десяток наспех сколоченных фанерных щитов. На них неумелой рукой были намалеваны цветным мелом уродливые рожи, круги и квадраты.

Эрику не требовалось давать команды, он знал, что делать, и вывалил из сумки на чудом сохранившийся колченогий стол пачки с патронами. Кавказ не стал ждать, когда он их распакует, и распорядился:

– Заряжай сам! Шестнадцать выстрелов на шестнадцать секунд! Стреляешь только по круглым мишеням и рожам!

Ибо взял горсть патронов и принялся загонять в магазин, но они выскальзывали из пальцев и никак не хотели попадать в гнездо.

– Легче, не дави так! – посоветовал Кавказ.

Ибрагим ослабил нажим, и дело пошло быстрее. Второй магазин без задержек один за другим проглотил все восемь патронов и легко вошел в рукоять пистолета. Большой палец лег на предохранитель, а глаз нашел мушку.

– Огонь! – хлесткая команда подбросила его руку.

Гулкое эхо выстрелов пошло гулять по залу, и, когда последний раз лязгнул затвор, стрелка часов отсчитала тринадцать секунд. Все пули легли в цель.

– Молодец! Продолжай в том же духе! – остался доволен результатом Кавказ и решил усложнить упражнение.

Он потянул истрепанную веревку – и следующие три мишени суматошно задергались. Ибрагим повел пистолетом и нажал на спусковой крючок, фанерная щепа и кирпичная крошка пыльным облаком окутали стену, и, когда оно рассеялось, все увидели, насколько плачевен был результат.

– Не суетись. Суета нужна при ловле блох. Пошли на следующий круг, – не давал передышки Кавказ.