Между Полюсом и Европой

ОПЕРАЦИЯ „ГЛУБОКИЙ ШУРФ"

Ежедневно я связываюсь с радиостанцией рудника Пирамида. Каждый раз мы долго пытаемся наладить мало-мальски нормальный разговор, так как почти не слышим друг друга. Приходится «гонять» передатчики с одной рабочей волны на другую и давать надоевшую настройку: «Один, два, три, четыре… десять, девять… один!»

— Бузина! Бузина! Я — Бузина-один! Как меня слышите? Даю настройку: один, два, три… Бузина, перехожу на приём! — осипшим голосом кричу я в микрофон, наверно, в десятый раз.

Маркин смотрит на меня с сочувствием, а потом шутит:

— Тебя и так, без всякого усилителя, небось слышно на руднике. На третий или четвёртый день наступило, как говорят радисты, непрохождение, и наш очередной радиотелефонный разговор был сорван. Тогда пирамидский оператор включил более мощный передатчик и предложил мне «разговаривать морзянкой»: её всегда слышно лучше, чем голос человека. Делать нечего, переключил передатчик на телеграфный режим и начал отстукивать точки и тире. Вскоре Пирамида подтвердила, что слышит меня удовлетворительно.

Вижу, дело пошло. Передал свои сообщения и получил на них ЩСЛ, что на языке радиокода означает «квитанцию», подтверждающую приём. А затем и сам принял несколько служебных и личных телеграмм из Москвы и Баренцбурга.

Ещё долго после этого сеанса испытывал я чувство особенного волнения. Не только потому, что смог поговорить по азбуке Морзе. Просто вспомнились годы тревожной молодости, когда работал радистом на полярной станции и ледоколе.

Между моей первой зимовкой на Чукотке и работой гляциолога на Шпицбергене пролегла длинная дистанция и во времени, и в пространстве. 21 год назад, ещё в 1944 году, уезжал я на далёкий Север совсем молодым человеком, теперь стал вдвое старше…

Долгое время погода не давала возможности приступить к выполнению очень интересных работ, предусмотренных научной программой экспедиции, — исследованию верхней толщи плато Ломоносова, сложенной многолетними слоями снега.

Если для человека, весьма далёкого от гляциологии, понятие «прошлогодний снег» обычно означает уже не существующее, несбыточное и просто пустое явление, то любой гляциолог знает, что, не будь прошлогодних снегов, не было бы и самих ледников. Специфика их «жизнедеятельности» как раз и заключается в том, что снег, выпавший и отложившийся в верхних частях ледников, называемых областью питания, перелетовывает и становится, таким образом, прошлогодним.

Наиболее простой и распространённый способ исследования верхней толщи ледника состоит в том, что на её поверхности выкапывается яма-шурф, где ведётся изучение строения множества всевозможных слоёв снега, фирна и льда, понятных одним специалистам. Шурфы помогают гляциологам расшифровать природную тайнопись слоистости, рассказывающую исследователям об условиях и изменениях погоды и климата прошедших лет. Тщательно изучая стенки шурфа, можно представить себе, каким было лето несколько лет назад — тёплым или холодным, коротким или длинным. А чтобы выяснить, сколько осадков выпало в течение одного года (сезона), следует обнаружить уровень прошедшего лета. Он-то как раз и будет служить нижней границей сезонного снега. Опытный гляциолог может даже визуально определить рубеж между летними и зимними слоями, хотя сделать это далеко не так уж просто.

На ледниковом плато Ломоносова мы уже знали толщину и плотность снежного покрова последнего зимнего сезона (1964/65 года) и сколько выпало здесь за это время осадков. А что же было ещё раньше — два года назад, три, пять? Чтобы это выяснить, нужно стать на время ледниковым «кротом» и попытаться проникнуть в рерхнюю толщу плато, подальше от его поверхности…

Наступил последний месяц календарного лета. И в первый же день августа к нам на плато явилась неожиданно ранняя зима. Целую неделю мы находились в плену беспросветных туманов, сильных метелей и снегопадов. Тоненький столбик ртути термометра надолго опустился ниже отметки ноль градусов. Все вехи, словно по команде Снежной королевы, стремительно «варылись» в свежий снег, прирост которого сделался очень заметным.

Всесоюзное радио сообщало в последних известиях, что в столице жаркий и ясный солнечный день, осадков нет и не ожидается. Я живо представил в тот момент, как в Москве около станций метро, в палатках и на шумных рынках бойко продают свежие цветы, а у нас на ледниковом плато царила настоящая зима. Август — и пурга, такая пурга, что палатки скрылись под снегом!

Наконец солнышко, по которому мы успели так соскучиться, прорвало плотную многоярусную облачную блокаду и повисло над головой. По крышам палаток вскоре заструились змейки талой воды, и едва заметно начал подниматься над ними парок. Снегомерные рейки «сделались» длиннее: осел вокруг них снег.

Из радиограмм, ежедневно поступавших к нам, мы знали, что Троицкий, Корякин и Михалёв не один раз пытались прорваться сюда с побережья. По плану мы все вместе должны были давно уже начать рыть глубокий шурф. Его проходка — одна из наиболее трудоёмких работ, которую наметили для экспедиции 1965 года. Но из-за непрерывных туманов на середине ледника Норденшельда и малого запаса провианта наши товарищи вынуждены были в конце концов прекратить бесполезную трату времени и сил и вернуться в район Пирамиды. Ждать помощи дольше — можно пропустить такие редкие хорошие дни. Поэтому решили рыть шурф вдвоём, не дожидаясь подкрепления.

Мы лихо принялись за дело, шутливо названное нами операцией «Глубокий шурф». Теперь самым популярным «прибором» на станции плато Ломоносова сделалась обыкновенная лопата, а точнее, несколько её разновидностей: штыковая, сапёрная, совковая и большая шахтёрская, в шутку называемая горняками «стахановской».

Первые два метра мне удалось пройти сравнительно просто, а дальше начались «помехи»: выбрасываемый из шурфа на поверхность снег всячески стремился вернуться на старое место. Тогда мы Решили установить лебёдку с блоком. Укрепили на тросе огромную бадью, сработанную из двухсотлитровой бензиновой бочки все тем же умельцем Володей Потапенко. Зычная команда: «Вира!», и бадья со снегом поднимается, на поверхность. «Вира», «майна», «майна», «вира» — слова, словно ставшие припевом нашей работы.

Маркин крутит ручку лебёдки, плавно вытаскивая тяжёлую бадью, нагруженную до краёв прошлогодним снегом. Каждые два часа Вячеслав уходит на свою метеоплощадку для проведения очередной серии необходимых наблюдений. В это время я занимаюсь изучением стенок шурфа, стараюсь не пропустить ни одной даже самой маленькой прослойки и корочки, не менее трех раз определяю плотность снега в каждом слое. Конечно же, хочется поскорее узнать величину осадков, выпавших здесь несколько лет назад. «Поправился» или «похудел» ледник — не праздное любопытство. От этого зависит его жизнь.

Долго стоять без движения на дне фирнового колодца неприятно: начинаю понемногу стынуть. Невольно вспоминается околдованный Снежной королевой мальчик Кай, которого она привезла на Шпицберген, возможно, что и сюда, как утверждал капитан Мещеряков с «Сестрорецка». Если верить чудесной сказке Ханса Андерсена, Кай тоже интересовался кое-какими вопросами гляциологии: возился с плоскими остроконечными льдинами. И всё-таки околдованному мальчику было намного легче, чем мне, так как он не замечал вовсе холода. Поцелуи Снежной королевы сделали его нечувствительным к морозу, да и сердце Кая превратилось в кусочек льда…

В это время в узком четырехугольном устье шурфа показывается голова моего напарника.

— Как дела, служивый? Не замёрз ли ещё? — кричит он что есть силы.

— Дела хорошие — приближаюсь к чертогам её величества. Следующим рейсом спусти мне бадью с шубой и сигаретами, — отвечаю я, а затем интересуюсь, когда перерыв на обед.

— Через часок буду тебя подымать на волю, тогда и поедим! —доносится до меня голос Славы.

У нашей лебёдки имеется один дефект: не работает… тормоз. Стоя на дне своего «морозильника», прижавшись спиной к его стенке, провожаю глазами медленно ползущую прямо в квадратик неба, крутящуюся над головой, наподобие волчка, и ежесекундно ударяющуюся о стенки шурфа бадью весом 100 килограммов и невольно думаю о её возможном падении. Когда «посылка» со снегом приближается к Маркину, он бросается к ней, как вратарь за мячом, направленным в угол ворот, хватает бадью за ручку и ставит на самый край шурфа, а затем оттаскивает в сторону на несколько метров и переворачивает.

К концу первого десятичасового рабочего дня шурф заметно «вгрызся» в ледник. Трудовые кровавые мозоли, боль в спине и руках, разыгравшийся до предела аппетит напоминают мне о том, что пора пообедать и отдохнуть. Затягиваюсь широким пожарным ремнём (дар командира пожарников Баренцбурга) и креплю его карабином к тросу. Кричу: «Вира!» — и тут же медленно-медленно начинаю ехать вверх. Передо мной проплывают многочисленные слои снега и фирна разной толщины, образованные при самой разной погоде — во время ветра и метели, в штиль и снегопад, сильные морозы и оттепели, — живая история верхней ледниковой толщи. Неожиданно мой «лифт» зависает на одном месте — это Слава делает остановку, чтобы передохнуть. Через минуту над головой раздаётся характерный треск лебёдки, и вскоре я оказываюсь на самом верхнем «этаже» ледника. Выхожу на его снежную крышу. Над родным шатром стелется чёрный шлейф дыма.

Пока я занимался описанием снежной толщи, Маркин растопил печь и приготовил обед. Внутри палатки тропическая жара. Приходится даже отбросить матерчатую дверь. Во время еды и отдыха вспоминаем смешные и забавные истории, рассказываем друг другу о своих прежних экспедициях. Когда у нас выдаётся свободное время, мы любим не только поговорить, но и почитать книги и журналы, специально взятые для этого на ледник. Хотя мы здесь только вдвоём, скуки не испытываем. Несмотря на то что каждый из нас имеет свой давно уже выработанный, прямо скажем не идеальный, характер, свои устоявшиеся с годами привычки, наклонности и особенности, здесь мы с Маркиным представляем маленький, но дружный коллектив.

Когда-то известный американский писатель и тонкий психолог О'Генри в своём колоритном рассказе «Справочник Гименея» так оценил нелёгкую и своеобразную жизнь вдвоём: «Если вы хотите поощрить ремесло человекоубийства, заприте на месяц двух человек в хижине восемнадцать на двадцать футов. Человеческая натура этого не выдержит…» Мы жили именно в таких условиях да ещё в ледяной пустыне, но у нас не было никаких крупных разногласий и взаимных обид. Мы жили дружно и мирно. Порой случалось, что кто-то из нас вдруг начинал горячиться, но никогда споры не возникали из-за личной неприязни друг к другу и не переходили в мелочную ссору.

…Третий день мы не слышим противного посвиста ветра, не метёт надоевшая пурга. Правда, всё время в воздухе кружатся нежные шестилучевые снежинки. Они медленно падают из низкого, словно невидимыми нитями привязанного к нашей станции, пухлого свинцового облака. По ночам же, когда мы спим, проказничает позёмка, поэтому, чтобы шурф не замело, закрываем его с поверхности листами фанеры и брезентом, плотно «замазывая» снегом все щели.

Чем глубже опускается дно шурфа, тем труднее поддаются лопате многочисленные ледяные прослойки, все твёрже и плотнее становится многолетний слежавшийся фирн. Пускаю в дело проверенное средство рыболовов — пешню. Но широкий шурф все же не узкая лунка! Тогда на помощь приходит кайло — старомодное, но эффективное орудие проходчиков, сделанное руками баренцбургского кузнеца. «Брызги» ледяного непрозрачного хрусталя больно царапают лицо, попадают за ворот и голенища высоких болотных сапог. Бр-рр! Прибавилось работы не только мне, но и моему «откатчику": бадья сделалась заметно тяжелее.

Забегая вперёд, хочу сказать, что шурф достиг глубины около 15 метров. На его дне мои товарищи ещё пробурили десятиметровую скважину, в которой измерили температуру «тела» ледника. Операция «Глубокий шурф» позволила нашей экспедиции заглянуть внутрь этой кладовой «твёрдой» воды почти на 25 метров. Такой большой вертикальный разрез ледниковой толщи стал рекордным в то время для архипелага. С его помощью мы совершили интересную гляциологическую экскурсию на восемь зим и лет назад и смогли увидеть снег, пролежавший в этом природном холодильнике без малого 3000 дней.

Нам удалось определить, что в последние годы зимние осадки на плато уменьшились и таяние их замедлилось. Исследования ледниковой толщи дали возможность Владимиру Михалёву выявить так называемую холодную фирновую зону. Эта зона была обнаружена здесь на острове впервые. Что она собой представляет? В течение одного летнего сезона снег под действием талых вод превращается в фирн, который затем промерзает и в дальнейшем, под давлением последовательно накапливающихся новых фирновых слоёв, постепенно превращается в лёд.

…Прошло уже около двух месяцев со дня нашей высадки на ледяное плато. Подходили к концу стационарные гляциоклиматические наблюдения. Приближались закрытие и эвакуация станции.

В середине августа я принял телеграмму Троицкого из Баренцбурга: «Подготовьтесь приёму двух вертолётов тчк начиная 12 часов передавайте Пирамиду ежечасно сведения погоде».

Этого сообщения мы ждали ещё с начала месяца и поэтому заблаговременно подготовились к возможному в любой день прибытию вертолётов. Все лишнее, что можно было, уложили, увязали, заколотили. Вскоре после радиопередачи приступили к разборке нашего палаточного «городка». Наиболее сложная и долгая работа предстояла с КАПШем. Сначала надо было снять брезентовый и фланелевый своды-полотнища, затем развинтить множество заржавевших гаек и винтов, которыми крепится каркас. Когда вместо нашего уютного жилища остались торчать лишь тонкие ребра-дуги его скелета, Mapкин процедил сквозь зубы:

— Теперь только и осталось, чтобы вертолёты не прилетели.

Переносная рация лежала на ящике прямо под открытым небом.

Каждый час я продолжал выходить в эфир: сообщал погоду и справлялся о вертолётах. Пирамидский радист каждый раз отвечал односложно: «Ждите, скоро будут».

В середине дня погода начала заметно портиться, чего мы больше всего опасались. Со стороны верховьев ледника Негри появились многоэтажные клубы сизого тумана. Они медленно наползали на плато Ломоносова и вот-вот должны были поглотить всю его вершинную часть. Из темно-серых облаков прямо ла туман повалил косой стеной густой — густой снег. Но вертолёты должны прилететь с противоположной стороны…

В четыре часа дня в маленьком приёмнике, настроенном на волну Пирамиды, вновь запищала морзянка. По почерку радиста я догадался, что будет какое-то срочное сообщение. Точки-тире быстро складывались в буквы, а буквы — в слова, и из-под карандаша появился текст: «Экипажи обедают через час будут вас скорой встречи Пирамиде связь закрываем».

Действительно, минут через сорок мы уловили далёкий гул. Постепенно он нарастал, приближался. «Ну, наконец-то! — подумал я. — Выходит, не зря разобрали КАПШ!» Но вдруг шум почему-то стал стихать и вскоре вовсе прекратился. Неужели вертолётчики, увидев резкое ухудшение погоды в нашем районе, решили вернуться в Пирамиду?

Следующие полчаса прошли в тягостном ожидании. Связь с рудником по радио мы уже закрыли, и было бесполезно включать рацию. Оставалось только ждать. Вдруг вновь донеслись знакомые и столь приятные сейчас нашему уху звуки. Так как они усиливались, сомнений больше не могло уже быть — приближались долгожданные вертолёты.

— Что-то их не видно? — удивлялся Слава.

Я обшарил весь западный горизонт, но тоже ничего не увидел. Между тем шум моторов значительно вырос.

— Да вот же он! Совсем близко! — закричал мой коллега, показывая рукой в сторону нунатака Эхо.

Только теперь я заметил, что прямо на нас низко летела ярко-красная машина. Отсюда казалось, что она касается колёсами ледника. От радости я стал пускать сигнальные ракеты.

Открылась дверь салона, и из вертолёта вывалился Володя Корякин в своём неповторимом меховом грязно-зелёном анораке. Мы заключили друг друга в крепкие объятия.

— Держи-ка сразу тридцать писем! Читай и радуйся, что тебя ещё помнят на Большой земле! — громко протрубил Володя.

Вслед за Корякиным появились Троицкий и Михалёв. Из высокой пилотской кабины не торопясь спустился краснощёкий улыбающийся командир.

— Вот и вернулся за вами. Ну как дела? — спросил Василий Фурсов.

— Пять баллов! Вот только соскучились по бане! Всё-таки два месяца…

— Это мы в миг организуем, когда вернёмся! Скоро попаритесь от души, не хуже, чем в московских «Сандунах», — вступил в беседу второй пилот Вася Колосов.

Заинтересованный странным маршрутом, который совершал вертолёт по пути сюда, я спросил об этом Фурсова.

— А-а-а! — улыбнулся командир. — Да это ваши ребята попросили сесть у нунатаков, чтобы забрать со льда нарты и другой груз, оставленный ими раньше. Там, между прочим, ваш Троицкий едва-едва не угодил в одну здоровую трещину.

— Уф-уф-уф! — засмущался стоявший рядом Леонид Сергеевич.

— Вы уж лучше скажите, Василий Фёдорович, как смогли сесть на небольшую ледяную перемычку между трещинами — ведь под самыми колёсами пропасть, даже хвост повис над бездной, ну и ну!

Наш разговор прервало появление второго вертолёта, совершавшего посадку перед снегомерной площадкой. Из машины вышли лётчики и направились в нашу сторону. Впереди шагал незнакомый мне авиатор. Среди своих товарищей он выделялся не только высоким ростом и горделивым видом, но и несколько экзотичной для ледника одеждой. На его крупной голове лихо сидела новенькая форменная фуражка Аэрофлота, а хорошо отутюженные чёрные, довольно узкие брюки накрывали щегольские остроносые туфли Їдань тем временам. При каждом новом шаге лётчика его ноги глубоко дырявили снег, и он, не стесняясь в выражениях, всячески ругал ледник. Когда мы поравнялись, я поздоровался и представился.

— Тимоха, — ответил «пришелец» с Большой земли и крепко пожал руку.

На вид этому человеку можно было дать около сорока лет. Суровое обветренное лицо, посеребрённые виски и шевелюра. Но, по-видимому, он был моложе. Под меховой курткой на молнии угадывалась могучая, хотя и немного полноватая фигура спортсмена. Единственное, что меня удивило, — почему он при первой встрече представился Тимохой? Ну уж если не по фамилии, то по крайней мере назвался бы своим полным именем — Тимофеем, что ли. Все это показалось мне тогда немного странным, а расспрашивать сразу было неудобно да и некогда. Чуть позже я узнал, что этот лётчик сменил недавно уехавшего на материк Андрея Васюкова и что нового командира вертолётной группы, оказывается, зовут Тимохой Владимиром Александровичем! Вот какая получилась неожиданная развязка.

После приземления второго вертолёта погода испортилась окончательно и грозила серьёзными неприятностями: обе машины могли попасть в плен к Снежной королеве. Сплошная мутная стена сыпавшихся на ледник хлопьев снега наконец достигла и нас, а туман уже предательски лизал ближние подступы станции. Понимая сложную обстановку и законное волнение лётчиков, мы вместе с экипажами ускорили погрузку своего немалого «хозяйства». На ходу, торопливо, не очень связно рассказывали мы нашим товарищам о проделанной работе и отдельных эпизодах станционной жизни, а они бегло делились с нами своими достижениями и впечатлениями.

Тимоха, впервые попавший на ледник, да ещё в непогоду, нервничал. Ему казалось, что мы не торопимся уезжать отсюда. Владимир Александрович жил на острове только первый месяц и не привык ещё к погодной специфике Шпицбергена. Видимо, этим можно было объяснить тот факт, что вместо тёплых сапог и шлема на новом командире были туфли и фуражка. А здесь не ЮБК, как сказал бы его предшественник!

Сердитым голосом Тимоха отдаёт команду о вылете в Пирамиду, и мы наскоро прощаемся с Троицким, Корякиным и Михалёвым. На ходу жмём руки и желаем успешного окончания работ и благополучного возвращения на побережье Ис-фьорда.

— Если всё будет нормально, встретимся примерно недели через две. За нас можешь не беспокоиться — не подведём! — доносится голос Володи Корякина, заглушаемый работающими двигателями вертолётов…

С этого мгновения всякая связь с группой Троицкого обрывается до тех пор, пока она не появится на руднике Пирамида. Оставлять товарищам рацию было бесполезно, поскольку никто не умел работать на ключе. Мы шли на определённый риск, без которого немыслима любая экспедиция, и знали заранее, что нам придётся волноваться и нервничать все это время.

…Два месяца назад мы летели с берега Билле-фьорда сюда, на плато, сейчас тем же путём возвращались назад — к морю, людям, шумной жизни, отчего, честно говоря, успели отвыкнуть.

Ледник Норденшельда, над длинным «телом» которого мы сейчас парили, ухитрился за несколько декад освободиться от снежного одеяния, прикрывавшего лёд, и выглядел теперь по-иному: открылись невидимые ранее трещины, грозно вздымались крутые уступы ледопада, появились новые промоины, снежные болота и озера, стремительные речушки, ручейки и воронки естественных колодцев, куда устремлялись тысячи тонн талых вод.

Пока наш вертолёт переносил меня и Маркина через весь этот хаос льда, исполосованного бесчисленными расселинами, я думал о том, что скоро группе Троицкого предстоит форсировать этот «голубой ад» не так просто, как мы это делаем сейчас. Пусть сопутствует им во всём удача на обратном пешем пути к берегу!

Наверное, не прошло и десяти минут полёта, как внизу оборвался длинный ледниковый язык и зарябила широкая синяя лента Ис-фьорда. Вскоре и она замкнулась — под вертолётами замелькали дома и машины… и люди, много людей… Пирамида! Сделав большой круг над посёлком, обе машины берут курс на стадион-вертодром.

Нас встречают местные руководители, заинтересованно расспрашивают о жизни на леднике и предлагают отдохнуть в гостинице, так как вертолёт Тимохи должен сейчас везти норвежскую делегацию в Лонгйир. В связи с этим непредвиденным обстоятельством надо срочно выгружать все имущество из машины нового командира.

Совершенно расстроенный, стоял я около Фурсова и не знал, чтя же делать. Ведь попутный корабль будет лишь через день.

— Не вешай носа, Максимыч! Давай тащи свой груз ко мне, решительно предлагает Василий Фёдорович.

Кто-то протестует, говорит, что нельзя так переутяжелять вертолёт и везти на нём людей одновременно… Мы же быстро перетаскиваем станционное хозяйство от Тимохи к Фурсову, и в салоне его вертолёта теперь уже негде сесть.

— Федорыч! — обращаюсь я к своему «спасителю». — А сможешь оторвать от земли такую тяжесть?

— Друзей надо выручать! Сольём бензин, оставим его на пределе, чтобы только до Бурга доползти. Не беспокойся, такая наша работа. — В этих простых словах уверенность сильного человека и много доброжелательства — черты, свойственные всем советским лётчикам, которых доводилось встречать мне за долгие годы работы в Арктике.

Вылет назначен на 10 часов вечера, когда ещё достаточно светлей.

Используем вынужденную задержку в Пирамиде и спешим в шахтёрскую баню.

Отмывшиеся, распарившиеся и взволнованные быстрой сменой обстановки, идём по посёлку.

Все кажется каким-то необычным и непривычным. Ведь только что ещё находились вон под тем лохматым тёмным облаком, оком чательно накрывшим большую часть плато Ломоносова. Несколько часов назад ещё жили на леднике, где лишь тонкие стенки материи отгораживали нас от снежной пустыни. И вдруг разом такая перемена: появились десятки домов и разных сооружений, множество людей; машины, снующие в порт и обратно; морские суда, стоящие у причала и на рейде; афиши, извещающие о новых кинофильмах; громогласные уличные динамики.

Захожу на радиостанцию. Очень хочется познакомиться с людьми, которые доставили нам на леднике много приятных минут свойми радиоразговорами и телеграммами с материка от родных и знаковых. Благодарю радистов-пирамидчан Нину Чекаеву и Колю Козиенко за их дружескую помощь в налаживании радиосвязи с нашей станцией. Теперь мы стали знакомы не только по эфиру.

Поздним вечером Фурсов взлетает с «аэростадиона». Все толстобрюхое нутро Ми-4 забито нашим станционным грузом. Над самой головой надрывно ревёт двигатель, вращая огромные «палки» — лопасти. Приходится полулежать у самого потолка, над иллюминаторами. Через них вижу быстро убегающий назад посёлок, берега широкой долины Мимер, маленькие, будто игрушечные, пароходики, стоящие в бухточке и ожидающие своей очереди к причалу, массивные горы, без которых немыслим пейзаж Шпицбергена. Они гордо вздымаются над заливом, а частокол их неприступных башен-вершин напоминает, средневековые каменные замки-крепости. Мне лучше видна противоположная сторона Ис-фьорда. Там полупрозрачные облака сделали горы одной высоты, отрезав у них, как по линейке, вершины, а у подножий этих утёсов-великанов вьётся тонкой полоской сероватый туман. Но вот стена гор расступилась, и открылось широченное горло Сассен-фьорда…

По мере приближения вертолёта к Баренцбургу туман стал рассеиваться, кое-где ещё цепляясь за отвесные скалы, омываемые водами Ледяного залива. За то время, пока мы жили на плато, каменистые берега фьорда очистились от снега, а отдельные участки тундры даже покрылись чудесным зелёным ковром.

Не прошло и 30 минут, как показался Грён-фьорд. Фурсов делает небольшой круг и садится на «свою» площадку. К борту вертолёта подъезжает вездеход, и мы направляемся в посёлок. После плавного воздушного полёта земное путешествие отличается кошмарной болтанкой в течение всех 20 минут, которые приходится тратить, чтобы проехать пять километров. Резкие толчки и удары, критические уклоны и повороты «дороги», отчаянные спуски и подъёмы.

Но вот вездеход врывается на северную окраину Баренцбурга и вскоре, громко урча, останавливается рядом с домиком ленинградской экспедиции. Услышав знакомый шум, на крыльце базы показывается Шершнев. Он сам только что вернулся на вездеходе из очередного маршрута. Полевики хорошо знают, как приятно встретить друг друга вдали от родного дома. Хлебосольство же Антоныча известно полярникам Баренцбурга. Вот и сейчас наш покровитель спешно накрывает на стол; здесь появляется все, чем богаты геологи…

Неожиданно Грён-фьорд оглашают знакомые гудки. Это к причалу приближается «Сестрорецк». «Сегодня сна не будет!»Ї кричу Шершневу, и мы, набросив на плечи тёплые куртки, несёмся вниз по ступенькам деревянной лестницы. Несмотря на поздний час, изо всех домов выскакивают баренцбуржцы, поднятые с постели, словно по боевой тревоге. Как и мы, они не хотят пропустить приход пассажирского судна и устремляются в порт. Побывав у борта «Сестрорецка», шахтёры символически коснутся краешка своей великой Родины.

На обратном пути заходим в столовую. Незаметно наступило время завтрака. Сидим за столиком, а мне почему-то ещё не верится, что я уже в Баренцбурге, что сегодня не придётся готовить обед на печурке.

Вечером захожу в клуб. Из комнат доносятся голоса певцов, звуки баяна и других инструментов — идут обычные занятия горняков, посвящающих свой досуг художественной самодеятельности.

По главной улице, ведущей к рудоуправлению, прогромыхал и скрылся за поворотом пожарный вездеход. На его радиаторе нарисован масляной краской очень популярный на Шпицбергене белый медведь, изображённый сидящим на вершине земного шара. Архипелаг — один из немногих в Арктике населённых человеком районов, где ещё сохранился в значительном количестве этот «царь» полярных зверей.

Недолгое безмолвие нарушает визгливая сирена. Вскоре посёлок оглушает раскатистый взрыв, от которого на мгновение становится немного страшно, и из чрева ближней горы поднимается высокий столб дыма. Вслед за первым гремит второй взрыв, третий. Это на окраине Баренцбурга, на высоте 100 метров над уровнем моря, идёт выемка грунта. Здесь сооружаются железобетонный резервуар ёмкостью 15 тысяч кубометров и пруд-копань с очистными сооружениями на 5 тысяч кубометров пресной воды. Строители возводят также насосную станцию, трассу водоводов, котельную и другие сооружения, необходимые для создания резерва влаги на руднике.

Но вот сирена известила об отбое тревоги. Вновь взревели могучие зиловские самосвалы, вывозя только что взорванную скальную массу, залязгали бульдозеры, очищая завалы, заскрипели экскаваторы, захватывая своими ёмкими ковшами раздроблённую горную породу.

Через две недели из Пирамиды прибыли на попутном пароходе «Якан» Троицкий, Корякин и Михалёв. Спускаясь с плато Ломоносова, они «сняли» последние данные снегомерных реек, поставленных почти до самого конца ледникового языка Норденшельда, а также измерили скорость движения ледника.

На месте бывшей станции, рядом с глубоким шурфом, тщательно закрытым сверху, был сложен необычайный опознавательный знак в виде большой снежной пирамиды, увенчанной высокой дюралевой вехой. Внутри этого сооружения остались лежать до «лучших времён» трехметровые куски деревянного пола КАПШа (сделанного в Баренцбурге!), метеобудка с подставкой, железная бадья, весовой снегомер, молочный бидон, стол и другое имущество.

К высокой вехе прикрепили алюминиевую фляжку, внутрь которой положили специальную записку на русском и английском языках. В ней сказано, что здесь находилась летом 1965 года временная гляциоклиматическая научная станция Шпицбергенской экспедиции Академии наук СССР «Ледниковое плато Ломоносова».

Хочется верить, что когда-нибудь через много лет другие исследователи смогут обнаружить захороненные под снегом и льдом остатки нашей станции и продолжить в этом месте начатые нами работы.