Межконтинентальный узел

Работа!

– Ну, хорошо, хорошо, – вздохнул Славин, не отводя глаз от капелек пота на мясистой короткой шее Иванова, – согласен, вы правы, но я все-таки считаю одной из наших главных болезней прожектерство, Георгий Яковлевич. «То плохо», «это не годится», «здесь глупим», «тут ерунду порем» – все верно, я могу еще с дюжину наших неполадок перечислить. Предложения? Меня интересуют предложения. Впрочем, почему именно меня? Нас с вами, общество в целом.

– Знаете ли, я расчетчик, а не философ. Не замахиваюсь на модель общества… – Улыбка на асимметричном лице Иванова была какой-то неестественной, вымученной. – Я словно акын: что вижу, то и пою. Я вижу, например, как мы сплошь и рядом из-за кумовства, блата, некомпетентности прицельно расстреливаем науку, вот и говорю об этом на каждом углу, наживая себе врагов… Могучих, надо сказать, врагов…

– Это опять-таки констатация факта, – досадливо заметил Славин. – А я жду предложений.

– Так ведь предложение Маркс сформулировал, Виталий Всеволодович! Лучше не скажешь: «От каждого по способностям – каждому по труду». А мы вместо этого постулата, несущего в себе высшую интеллектуальную ценность, ибо он благодаря своей универсальности приложим к каждому трудящемуся человеку, обрушились в общинную концепцию: «Все равны; если у меня нет дачи, то пусть и у соседа не будет». А ведь сосед, у которого и дача и машина, вместо того чтобы водку лакать дал пять рационализаторских предложений, которые сэкономили заводу миллион рублей. Конечно, вымпел ударника коммунистического труда получить приятно. Однако на сатиновый вымпел передовика производства туфли жене не купишь, а на советские дензнаки – вполне… Если, конечно, есть связи в сфере торговли, с тем особенно, кто распределяет фонды итальянской обуви… Допустим, я директор института, – улыбнулся Иванов. – Хотя такое вряд ли допустимо… Тем не менее… Я знаю, чего ждет промышленность. Я просчитал, какую прибыль получит институт, если заказ промышленности будет реализован в максимально короткий срок. Что я должен сделать?

– Работать, – усмехнулся Славин.

– Что значит «работать»?! Я должен согласовать идею в главке, Госплане, Главснабе, Минфине, Госстандарте, Госкомцене, академии! На это уйдет по крайней мере полгода… Так?

– Год.

– Я взял оптимальный вариант, – вздохнул Иванов, – со ссылкой на то, что моя отрасль особая, передовой рубеж науки, нам все же легче. А я сейчас про директора института одежды фантазирую.

– Тому надо полтора года.

– Хорошо мыслите, – кивнул Иванов. – Я отчего-то полагал что представитель центральной прессы должен защищать существующее, ограничиваясь замечаниями косметического свойства.

– Газеты редко читаете.

– Что верно, то верно.

– Зря. Ну, поехали дальше…

– Поехали. Утвердил я тему, поставили ее мне в план. И все! Сиди, мозгуй, кропай, – зарплата идет, чего волноваться?! А ну позволь мне пойти в вашу газету и напечатать объявление: «Научно-исследовательский институт приглашает на замещение вакантных должностей старшего научного сотрудника, младшего научного сотрудника и лаборанта сроком на два года по теме: “Создание покупаемых фасонов отечественной обуви”. Оплата труда – по способностям, от трехсот до тысячи рублей в месяц. Деньги, отпущенные государством на разработки фасонов сроком на год, если успели сделать качественные предложения и они внедрены в производство через восемь месяцев, распределяются между научными сотрудниками и рабочими в зависимости от их вклада в общее дело». Представляете, сколько бы мне пришло заявлений?! Но ведь у меня, у директора, даже статьи такой нет – на оплату услуг прессы! Я жульничать должен, чтобы такое объявление напечатать! Я обязан вовлекать в преступный сговор бухгалтера, кассира, профком – вот вам и нарушение закона. Допустим, сошло с рук. Предположим, три человека, отобранных по конкурсу, разработали новый фасон и прекрасную технологию… За полгода… Осталось десять тысяч рублей Я обещал распределить их между теми, кто внес серьезный вклад в дело, которое сэкономит стране сотни миллионов. Думаете мне позволят распределить эти деньги между десятью светлыми головами? Ха-ха-ха! Давно я так не смеялся! Общинной модели мышления угодно выдать премию тысяче сотрудников – по пятнадцать рублей, зато все равны, никаких обид! Бюрократ построил себе роскошный храм из инструкций: любое дело можно погубить, никто работы не спросит, только была бы соблюдена инструкция! А их у нас миллион! Пример номер два. В моем отделе работают двенадцать человек Из них пять – настоящие инженеры, остальные – люди в науке случайные. Как я, начальник отдела, могу от них избавиться? Никак! Гарантированное право на труд!

– Вы против этого права?

– За! Двумя руками за! Но позвольте мне, начальнику отдела, платить пятерым светлым головам за их труд, за реальный взнос в дело, а не за тот стул, на котором они сидят! Конечно, при нынешней системе хозяйствования статистике куда как просто сводки составлять – никаких забот, знай крути арифмометр!

– Предложение? – снова повторил Славин.

– О главном я уже сказал. В начале нашего разговора. Нас душит скафандр бюрократического аппарата. Дайте руководителю задание и деньги. И, понятно, срок. Жесткий срок. Но позвольте мне, руководителю, стимулировать рост светлых умов для страны! Светлые умы и золотые руки – в результате ненормированной заинтересованности – давали бы народному хозяйству миллионную экономию. Тем, кто мыслит, тем, кто горит делом, позвольте мне платить так, как они того заслуживают!

– Вы, руководитель отдела, точно знаете, чего они заслуживают?

– Бесспорно!

– Ну а если руководитель – дурак? Такое возможно? Или человек со скверным характером? Или пристрастный? Или самовлюбленный? Или хам? От такого рода ситуации вы гарантированы?

– Ну вот, – вздохнул Иванов, – все возвращается на круги своя. Конечно, не гарантирован! Конечно, есть риск. Конечно, проще оставить все как есть. Знаете, какая у нас у всех болезнь?

– Не знаю.

– Мы хотим всё заранее продумать. А такое невозможно.

«Он говорит, как Степанов, – подумал Славин, – его словами; у всех наболело, все об одном и том же…»

– Когда Циолковский начинал свое дело, – продолжил Иванов, – его объявили психопатом: чугунка еле-еле ходит, а он на небеса замахивается! Руководитель, к вашему сведению, это тоже талант! А мы ищем таланты не в живом деле, а в анкетах. Папа с мамой в порядке? В порядке! Выговоров не имел? Нет! Иван Иванович к нему благоволит? Вроде бы да. Пойдет! Через полгода видим: дурак дураком, тьма и чванство! Но снять не моги! Неудобно, только назначили, нас не поймут, надо с человеком поработать, не боги горшки обжигали… Во всяком деле важно начать, Виталий Всеволодович. Определить границы риска, точно знать конечную цель – и всё! Ура, вперед! Эксперимент – явление саморегулирующееся! Он отсекает дурь, если у тех, кто его проводит, есть права! На пустом месте инициативу не создашь. Либо бытие определяет сознание, либо – в пику этому положению, по догме Ватикана, – сознание определяет бытие. Я, знаете ли, противник расхожего: «Надо повышать сознательность!» Ну-ка, повысьте сознательность у рабочего на конвейере, если он не убежден, что в зависимости от того, сколь тщательно он заворачивает свою гайку, в конце года получит премию – и не двенадцать рублей, а пятьсот! «Человек есть то, что он ест!» – тоже, кстати, не Ватикан придумал, а наши великие предки! Мы все больше считаем, как, не уплатив, сэкономить, а надобно исходить из другого: как бы поскорее да получше получить, уплатив за отличную работу процент с прибыли. Все остальное – болтовня и химера.

– Скажите, Георгий Яковлевич, а вот можно просчитать, хотя бы приблизительно, какой урон был нанесен делу из-за того, что вы не поехали на конгресс в Будапешт?

– Можно, – машинально ответил Иванов, продолжая, видимо, думать о своем. – Тысяч на сто, считаю.

– Слишком уж круглая цифра, – заметил Славин. – Почему именно сто тысяч?

Иванов неожиданно поднялся со стула (как легко движется, что значит спортсмен):

– Погодите, погодите, а откуда вам известно, что меня не пустили?

– Так я в институте не только с вами говорил… Мир слухами полнится.

– А чего ж вы тогда со мной беседуете? Я же хам и разложенец! Клинья под меня бьете?

– Это не по моей части. Я, наоборот, и в падшем ангеле стараюсь найти черты непорочной девы. Нет, меня действительно интересуют реальные потери, если они были…

– Извольте… Наука ныне вне обмена идеями невозможна… Согласны?

– Вполне.

– Трата денег на повторение того, что уже где-то изобретено, – государственное преступление. Так? – атакующе спросил Иванов.

– Государственное преступление предполагает следствие и суд.

– Именно.

– Кровожадный вы.

– Нет. Я справедливый. И если моей стране наносят урон, это, полагаю, вполне подсудное дело. Доброта, знаете ли, бывает порою хуже воровства… Продолжаю… На конгрессах такого рода, какой был в Будапеште, собираются не болтуны, а люди компетентные. На Западе деньги на турне просто так не выпросишь, там все контролируется конечным результатом дела… У нас эта поездка была запланирована за два года еще… Кого тревожит, что лишь я, простите, не хвалюсь, стал определенного рода монополистом в моей проблематике? Никого. «Пошлем другого, из того же отдела, какая разница?!» Ну и послали профессора Яхминцева, который был и остается идейным противником моей концепции; в науке он случаен, не горит ею, а работает по теме, утвержденной в плане. То, о чем я мог говорить с испанскими, канадскими, чешскими и японскими коллегами, он не может. Идеи, рождающиеся в моей отрасли науки, патентуются на Западе не менее чем на сто тысяч долларов. Пару-тройку идей я бы наверняка привез, тем более меня там ждал Роберт Баум, владелец патентной фирмы, держит руку на пульсе передовой науки…

– Сам-то он исследователь?

– Нет. Бизнесмен. Но за одного такого неисследователя я бы трех наших кандидатов наук отдал…

– Откуда вы его знаете?

– Он к нам трижды приезжал в Дубну и Новосибирск на конгрессы… Серьезно говорю, тройку б любопытных идей я оттуда привез…

– Значит, если следовать вашей логике, убыток составил триста тысяч, а не сто, – заметил Славин. – Мне ваш директор сказал, что на ваше имя поступило новое приглашение, в Софию. Поедете?

– Пошел за билетом, – жестко усмехнулся Иванов. – Где продают?

– Почему не ставите вопрос о снятии взыскания?

– Потому что не считаю себя виновным.

– Почему же тогда не апеллировали?

– Потому что сначала надо провести закон о словесной градации между грубостью и констатацией факта. Яхминцева я считаю паразитом на теле науки, отказываться от моих слов не буду. За границу не рвусь, мне и тут хорошо.

– А ущерб? – тихо спросил Славин. – Вы спокойно относитесь к тому, что страна терпит ущерб из-за того, что вы не встречаетесь со своими коллегами? Как-то эта позиция не очень вяжемся с тем, что вы говорили в начале нашей беседы, Георгий Яковлевич.

– Резерв прочности… Слыхали такую формулировку? Каждому металлу, сплаву, станку, ракете, человеку отпущен резерв прочности… Начну метаться – сосудик лопнет, и вся недолга… А так я в прекрасной форме, работаю с удовольствием, не стыдно смотреть на свое отражение в зеркале. Захотят разобраться – разберутся. Унижаться не намерен.

– Поиск правды не есть синоним унижения.

– Вы меня извините, Виталий Всеволодович, но, думаю, такого рода вопрос особого интереса не представляет. Вы не компетентны его решить, потому что мои разногласия с Яхминцевым выражаются языком математических уравнений. Нас могут рассудить специалисты, да и то далеко не все… Вы по профессии кто?

– Аналитик, – усмехнулся Славин. – И поэтому было бы славно, попробуй вы все-таки пробить себе поездку в Софию.

…Домой Славин вернулся в два часа ночи; за город, в свой маленький домик, не ездил теперь, темп работы не позволял, ночевал в Москве. В вестибюле, открыв почтовый ящик, сразу же увидел бумажку с почты; он ненавидел эти бумажки трясучей, плохо сдерживаемой ненавистью; словно бы нарочно всё придумывают так, чтобы доставить клиенту неудобство, да и самим работникам почты (зарплата маленькая, одни старушки дело тянут, бедолаги) тоже: «Получите заказное письмо в… с… и до…»

«Хорошие вы мои, нет у меня времени приходить на почту за заказным письмом, это ведь Ариша пишет, она человек обстоятельный, сколько раз ее просил посылать обыкновенные конверты; я завтра в восемь уеду, обедать буду в ЧК или вовсе не буду, если Константинов отправит на выезд. Обидно же, любимая пишет, каждая ее весточка как солнечный лучик… Отправь шофера отдела – потребуют доверенность, а ее надо оформлять два дня! Господи, до чего же мы нерасторопны в своем желании во всем и везде добиться абсолютного, то есть отчетного порядка: письмо вручено, час, дата, подпись…

Лежит бедное Аришкино письмо – умное и нежное, она их прекрасно сочиняет – вместе с какими-нибудь повестками, кляузами, пустыми поздравлениями; чувства, отданные бумаге, хранят человеческое тепло; как же сейчас холодно Аришиным словам в темной комнате почты, где свалены кипы конвертов; бедненькая моя подружка, нежность ты моя с головой мыслителя…»