Межзвездный скиталец

Джек Лондон. Межзвездный скиталец

THE JACKET (THE STAR-ROVER)	Джек Лондон. Межзвездный скиталец
CHAPTER I	ГЛАВА I
All my life I have had an awareness of other times and places.	С раннего детства во мне жило сознание бытия иных мест и времен.
I have been aware of other persons in me.-Oh, and trust me, so have you, my reader that is to be.	Я чувствовал присутствие в себе иного "я". И верьте мне, мой грядущий читатель, это бывало и с вами!
Read back into your childhood, and this sense of awareness I speak of will be remembered as an experience of your childhood.	Оглянитесь на свое детство -- и ощущение инобытия, о котором я говорю, вспомнится вам как опыт вашего детства.
You were then not fixed, not crystallized. You were plastic, a soul in flux, a consciousness and an identity in the process of forming-ay, of forming and forgetting.	Вы тогда еще не определились, не выкристаллизовались, вы были пластичны, вы были -- душа в движении, сознание и тождество в процессе формирования, -- да, формирования и... забывания.
You have forgotten much, my reader, and yet, as you read these lines, you remember dimly the hazy vistas of other times and places into which your child eyes peered.	Вы многое забыли, читатель; но все же, читая эти строки, вы смутно припомните туманные перспективы иных времен и мест, в которые заглядывал ваш детский глаз.
They seem dreams to you to-day.	Теперь они вам кажутся грезами, снами.
Yet, if they were dreams, dreamed then, whence the substance of them?	Но если это были сны, привидевшиеся вам в ту пору, -- откуда, в таком случае, их вещественность?
Our dreams are grotesquely compounded of the things we know.	Наши грезы уродливо складываются из вещей, знакомых нам.
The stuff of our sheerest dreams is the stuff of our experience.	Материал самых бесспорных наших снов -это материал нашего опыта.
As a child, a wee child, you dreamed you fell great heights; you dreamed you flew through the air as things of the air fly; you were vexed by crawling spiders and many-legged creatures of the slime; you heard other voices, saw other faces nightmarishly familiar, and gazed upon sunrises and sunsets other than you know now, looking back, you ever looked upon.	Ребенком, совсем крохотным ребенком, вы в грезах падали с громадных высот; вам снилось, что вы летаете по воздуху, вас пугали ползающие пауки и слизистые многоножки, вы слышали иные голоса, видели иные лица, ныне кошмарно знакомые вам, и любовались восходами и закатами солнц иных, чем известные вам ныне.
Very well. These child glimpses are of other-worldness, of other-lifeness, of things that you had never seen in this particular world of your particular life.	Так вот, эти детские грезы принадлежат иному миру, иной жизни, относятся к вещам, которых вы никогда не видели в нынешнем вашем мире и в нынешней вашей жизни.
Then whence?	Но где же?
Other lives?	В другой жизни?
Other worlds?	В других мирах?
Perhaps, when you have read all that I shall write, you will have received answers to the perplexities I have propounded to you, and that you yourself, ere you came to read me, propounded to yourself. * * * * *	Когда вы прочтете все, что я здесь описываю, вы, может быть, получите ответ на недоуменные вопросы, которые я перед вами поставил и которые вы сами ставили себе еще до того, как читали эту книгу.

Wordsworth knew.	Вордсворт знал эту тайну.
He was neither seer nor prophet, but just ordinary man like you or any man.	Он был не ясновидящий, не пророк, а самый обыкновенный человек, как вы, как всякий другой.
What he knew, you know, any man knows.	То, что знал он, знаете вы, знает всякий.
But he most aptly stated it in his passage that begins	Но он необычайно талантливо выразил это в своей фразе, начинающейся словами:
"Not in utter nakedness, not in entire forgetfulness. .!!	"Не в полной наготе, не в полноте забвенья..."
Ah, truly, shades of the prison-house close about us, the new-born things, and all too soon do we forget.	Поистине тени тюрьмы окружают нас, новорожденных, и слишком скоро мы забываем!
And yet, when we were new-born we did remember other times and places.	И все же, едва родившись, мы вспоминали иные времена и иные места.
We, helpless infants in arms or creeping quadruped-like on the floor, dreamed our dreams of air-flight.	Беспомощными младенцами, на руках старших, или ползая на четвереньках по полу, мы вновь переживали во сне свои воздушные полеты.
Yes; and we endured the torment and torture of nightmare fears of dim and monstrous things.	Да, мы познавали муки и пытку кошмарного страха перед чем-то смутным, но чудовищным.
We new-born infants, without experience, were born with fear, with memory of fear; and memory is experience.	Мы, новорожденные младенцы без опыта, рождались со страхом, с воспоминанием страха, а в о с п о м и н а н и е е с т ь о п ы т.
As for myself, at the beginnings of my vocabulary, at so tender a period that I still made hunger noises and sleep noises, yet even then did I know that I had been a star-rover.	Что касается меня, то я, еще не начав говорить, в столь нежном возрасте, что потребность пищи и сна я мог выражать только звуками, -- уже в ту пору я знал, что я был мечтателем, скитальцем среди звезд.
Yes, I, whose lips had never lisped the word "king," remembered that I had once been the son of a king.	Да, я, чьи уста не произносили слова "король", знал, что некогда я был сыном короля.
More-I remembered that once I had been a slave and a son of a slave, and worn an iron collar round my neck.	Мало того -- я помнил, что некогда я был рабом и сыном раба и носил железный ошейник.
Still more.	Это не все.
When I was three, and four, and five years of age, I was not yet I.	Когда мне было три, и четыре, и пять лет, "я" не был еще "я".
I was a mere becoming, a flux of spirit not yet cooled solid in the mould of my particular flesh and time and place.	Я еще только с та новился; я был расплавленный дух, еще не застывший и не отвердевший в форме нынешнего моего тела, нынешнего моего времени и места.
In that period all that I had ever been in ten thousand lives before strove in me, and troubled the flux of me, in the effort to incorporate itself in me and become me.	В этот период во мне бродило, шевелилось все, чем я был в десятках тысяч прежних существований, это все мутило мое расплавленное "я", стремившееся воплотиться во м н е и стать м н о ю.
Silly, isn't it?	Глупо это все, не правда ли?

But remember, my reader, whom I hope to have travel far with me through time and space-remember, please, my reader, that I have thought much on these matters, that through bloody nights and sweats of dark that lasted years-long, I have been alone with my many selves to consult and contemplate my many selves.	Но вспомните, читатель, -- которого надеюсь увлечь за собою в скитания по безднам времени и пространства, -- сообразите, читатель, прошу вас, что я много думал об этих вещах, что в кровавые ночи и в холодном поту мрака, длившегося долгими годами, я был один на один со своими многоразличными "я" и мог совещаться с ними и созерцать их.
I have gone through the hells of all existences to bring you news which you will share with me in a casual comfortable hour over my printed page.	Я пережил ад всех существований, чтобы поведать вам тайны, которые вы разделите со мной, склонясь в час досуга над моей книгой.
So, to return, I say, during the ages of three and four and five, I was not yet I.	Итак, я повторяю: в три, и в четыре, и в пять лет "я" не был еще "я"!
I was merely becoming as I took form in the mould of my body, and all the mighty, indestructible past wrought in the mixture of me to determine what the form of that becoming would be.	Я только с т а н о в и л с я, з а с т ы в а л в форме моего тела, и все могучее, неразрушимое прошлое бродило в смеси моего "я", определяя, какую форму это "я" примет.
It was not my voice that cried out in the night in fear of things known, which I, forsooth, did not and could not know.	Это не мой голос, полный страха, кричал по ночам о вещах, которых я, несомненно, не знал и не мог знать.
The same with my childish angers, my loves, and my laughters.	Также и мой детский гнев, мои привязанности, мой смех.
Other voices screamed through my voice, the voices of men and women aforetime, of all shadowy hosts of progenitors.	Иные голоса прорывались сквозь мой голос, -голоса людей прошлых веков, голоса туманных полчищ прародителей.
And the snarl of my anger was blended with the snarls of beasts more ancient than the mountains, and the vocal madness of my child hysteria, with all the red of its wrath, was chorded with the insensate, stupid cries of beasts pre-Adamic and progeologic in time.	Мой капризный плач смешивался с ревом зверей более древних, чем горы, и истерические вопли моего детства, когда я багровел от бешеного гнева, были настроены в лад бессмысленным, глупым крикам зверей, живших раньше Адама, иных биологических эпох.
And there the secret is out.	Я раскрыл свою тайну.
The red wrath!	Багровый гнев!
It has undone me in this, my present life.	Он погубил меня в этой нынешней моей жизни.
Because of it, a few short weeks hence, I shall be led from this cell to a high place with unstable flooring, graced above by a well-stretched rope; and there they will hang me by the neck until I am dead.	По его милости меня через несколько быстролетных недель поведут из камеры на высокое место с шатким помостом, увенчанное очень прочной веревкой; здесь меня повесят за шею и будут дожидаться моего издыхания.
The red wrath always has undone me in all my lives; for the red wrath is my disastrous catastrophic heritage from the time of the slimy things ere the world was prime. * * * * *	Багровый гнев всегда губил меня во всех моих жизнях; ибо багровый гнев -- мое злосчастное, катастрофическое наследие от эпохи комков живой слизи, -- эпохи, предначальной миру.
It is time that I introduce myself.	Но пора мне отрекомендоваться.
I am neither fool nor lunatic.	Я не идиот и не помешанный.
I want you to know that, in order that you will believe the things I shall tell you.	Вы должны это знать, иначе вы не поверите тому, что я вам расскажу.

I am Darrell Standing.	Меня зовут Дэррель Стэндинг.
Some few of you who read this will know me immediately.	Кое-кто из тех, кто прочтет эти строки, тотчас же вспомнит меня.
But to the majority, who are bound to be strangers, let me exposit myself.	Но большинству читателей -- лицам, меня не знающим, -- я должен представиться.
Eight years ago I was Professor of Agronomics in the College of Agriculture of the University of California.	Восемь лет назад я был профессором агрономии в сельскохозяйственном колледже Калифорнийского университета.
Eight years ago the sleepy little university town of Berkeley was shocked by the murder of Professor Haskell in one of the laboratories of the Mining Building.	Восемь лет назад сонный университетский город Берклей был взволнован убийством профессора Гаскелля в одной из лабораторий горнозаводского отделения.
Darrell Standing was the murderer.	Убийцей был Дэррель Стэндинг.
I am Darrell Standing.	Я -- Дэррель Стэндинг.
I was caught red-handed.	Меня поймали на месте преступления.
Now the right and the wrong of this affair with Professor Haskell I shall not discuss.	Я не стану обсуждать теперь, кто был прав и кто виноват в деле профессора Гаскелля.
It was purely a private matter.	Это было чисто личное дело.
The point is, that in a surge of anger, obsessed by that catastrophic red wrath that has cursed me down the ages, I killed my fellow professor.	Главная суть в том, что в припадке ярости, одержимый катастрофическим багровым гневом, который был моим проклятием во все века, я убил своего товарищапрофессора.
The court records show that I did; and, for once, I agree with the court records.	Протокол судебного следствия показал, что я убил; и я, не колеблясь, признаю правильность судебного протокола.
No; I am not to be hanged for his murder.	Нет, меня повесят не за это убийство.
I received a life-sentence for my punishment.	Меня приговорили к пожизненному заключению.
I was thirty-six years of age at the time. I am now forty-four years old.	В ту пору мне было тридцать шесть лет, теперь сорок четыре.
I have spent the eight intervening years in the California State Prison of San Quentin.	Эти восемь лет я провел в государственной Калифорнийской тюрьме СанКвэнтина.
Five of these years I spent in the dark. Solitary confinement, they call it.	Пять лет из этих восьми я провел в темноте -это называется одиночным заключением.
Men who endure it, call it living death.	Люди, которым приходилось переживать одиночное заключение, называют его погребением заживо.
But through these five years of death-in-life I managed to attain freedom such as few men have ever known.	Но за эти пять лет пребывания в могиле я успел достигнуть свободы, знакомой лишь очень немногим людям.
Closest-confined of prisoners, not only did I range the world, but I ranged time.	Самый одинокий из узников, я победил не только мир -- я победил и время.
They who immured me for petty years gave to me, all unwittingly, the largess of centuries.	Те, кто замуровали меня на несколько лет, дали мне, сами того не зная, простор столетий.

Truly, thanks to Ed Morrell, I have had five years of star-roving.	Поистине благодаря Эду Моррелю я испытал пять лет межзвездных скитаний.
But Ed Morrell is another story.	Впрочем, Эд Моррель -- это уже из другой области.
I shall tell you about him a little later.	Я вам расскажу о нем после.
I have so much to tell I scarce know how to begin.	Мне так много нужно рассказать вам, что я, право, не знаю, с чего начать!
Well, a beginning.	Итак, начнем.
I was born on a quarter-section in Minnesota.	Я родился в штате Миннесота.
My mother was the daughter of an immigrant Swede. Her name was Hilda Tonnesson.	Мать мою -- дочь эмигрировавшего в Америку шведа -- звали Гильда Тоннесон.
My father was Chauncey Standing, of old American stock.	Отец мой, Чанси Стэндинг, принадлежал к старинной американской фамилии.
He traced back to Alfred Standing, an indentured servant, or slave if you please, who was transported from England to the Virginia plantations in the days that were even old when the youthful Washington went a-surveying in the Pennsylvania wilderness.	Он вел свою родословную от Альфреда Стэндинга, по письменному контракту закабалившегося в слуги или, если вам угодно, в рабы и перевезенного из Англии на плантации Виргинии в те дни, когда молодой Вашингтон работал землемером в пустынях Пенсильвании.
A son of Alfred Standing fought in the War of the Revolution; a grandson, in the War of 1812.	Сын Альфреда Стэндинга сражался в войну Революции; внук -- в войну 1812 года.
There have been no wars since in which the Standings have not been represented.	С тех пор не случалось войны, в которой Стэндинги не принимали бы участия.
I, the last of the Standings, dying soon without issue, fought as a common soldier in the Philippines, in our latest war, and to do so I resigned, in the full early ripeness of career, my professorship in the University of Nebraska.	Я, последний из Стэндингов, которому скоро предстоит умереть, не оставив потомков, сражался простым солдатом на Филиппинах в последней войне Америки; для этого я отказался в самом начале карьеры от профессорской кафедры в университете Небраски.
Good heavens, when I so resigned I was headed for the Deanship of the College of Agriculture in that university-I, the star-rover, the red-blooded adventurer, the vagabondish Cain of the centuries, the militant priest of remotest times, the moon-dreaming poet of ages forgotten and to-day unrecorded in man's history of man!	Подумайте! Когда я уходил, меня прочили в деканы сельскохозяйственного отделения этого университета, -- меня, мечтателя, сангвинического авантюриста, бродягу, Каина столетий, воинственного жреца отдаленных времен, мечтающего при луне, как поэт забытых веков, доныне не занесенный в историю человека, писаную человеческой рукой.
And here I am, my hands dyed red in Murderers' Row, in the State Prison of Folsom, awaiting the day decreed by the machinery of state when the servants of the state will lead me away into what they fondly believe is the dark-the dark they fear; the dark that gives them fearsome and superstitious fancies; the dark that drives them, drivelling and yammering, to the altars of their fear-created, anthropomorphic gods.	И вот я сижу в государственной тюрьме Фольсома, в Коридоре Убийц, и ожидаю дня, назначенного государственной машиной, -- дня, в который слуги государства уведут меня туда, где, по их твердому убеждению, царит мрак, -мрак, которого они страшатся, -- мрак, который рождает в них трусливые и суеверные фантазии, который гонит этих слюнявых и хнычущих людишек к алтарям божков, созданных их страхом и ими очеловеченных.

No; I shall never be Dean of any college of agriculture.	Нет, не быть мне никогда деканом агрономического отделения!
And yet I knew agriculture.	А ведь я знал агрономию.
It was my profession.	Это моя специальность.
I was born to it, reared to it, trained to it; and I was a master of it.	Я родился для земледелия, воспитывался на сельском хозяйстве, обучался сельскому хозяйству и изучил сельское хозяйство.
It was my genius.	В нем я был гениален.
I can pick the high-percentage butter-fat cow with my eye and let the Babcock Tester prove the wisdom of my eye.	Я на глаз берусь определить, какая корова дает самое жирное молоко, -- и пусть специальным прибором проверяют меня!
I can look, not at land, but at landscape, and pronounce the virtues and the shortcomings of the soil.	Довольно мне взглянуть не то что на землю, а хотя бы на пейзаж -- и я перечислю вам все достоинства и недостатки почвы.
Litmus paper is not necessary when I determine a soil to be acid or alkali.	Мне не нужна лакмусовая бумажка, чтобы определить, щелочна или кислотна данная почва.
I repeat, farm-husbandry, in its highest scientific terms, was my genius, and is my genius.	Повторяю: сельское хозяйство, в высшем научном значении слова, было моим призванием и остается моим призванием; в нем я гениален.
And yet the state, which includes all the citizens of the state, believes that it can blot out this wisdom of mine in the final dark by means of a rope about my neck and the abruptive jerk of gravitation-this wisdom of mine that was incubated through the millenniums, and that was well-hatched ere the farmed fields of Troy were ever pastured by the flocks of nomad shepherds!	А вот государство, включающее в себя всех граждан государства, полагает, что оно может при помощи веревки, затянутой вокруг моей шеи, и толчка, выбивающего табуретку из-под ног, загнать в последнюю тьму все эти мои знания, всю ту мудрость, которая накоплялась во мне тысячелетиями и была зрелой еще до того, как поля Трои покрылись стадами кочующих пастухов.
Corn?	Зерно?
Who else knows corn?	Кто же знает зерно, как не я?
There is my demonstration at Wistar, whereby I increased the annual corn-yield of every county in Iowa by half a million dollars.	Познакомьтесь с моими показательными опытами в Уистаре, при помощи которых я повысил ценность годового урожая зерна в каждом графстве Айовы на полмиллиона долларов.
This is history.	Это исторический факт.
Many a farmer, riding in his motor-car to-day, knows who made possible that motor-car.	Многие фермеры, разъезжающие сейчас в собственных автомобилях, знают, кто дал им возможность кататься на автомобиле.
Many a sweet-bosomed girl and bright-browed boy, poring over high-school text-books, little dreams that I made that higher education possible by my corn demonstration at Wistar.	Пышногрудые девушки и яснолицые юноши, склонившиеся над университетскими учебниками, не подозревают, что это я, моими прекрасными опытами в Уистаре, дал им возможность получать высшее образование.
And farm management!	А управление фермой?

I know the waste of superfluous motion without studying a moving picture record of it, whether it be farm or farm-hand, the layout of buildings or the layout of the farm-hands' labour.	Я знаю вред лишних движений, не изучая кинематографических снимков; знаю, годится ли данная земля для обработки, знаю стоимость стройки и стоимость рабочих рук.
There is my handbook and tables on the subject.	Познакомьтесь с моим руководством и с моими таблицами по этому вопросу.
Beyond the shadow of any doubt, at this present moment, a hundred thousand farmers are knotting their brows over its spread pages ere they tap out their final pipe and go to bed.	Без всякого хвастовства скажу, что в этот самый момент сотня тысяч фермеров сидит и морщит лоб над развернутыми страницами этого учебника, перед тем как выколотить последнюю трубку и лечь спать.
And yet, so far was I beyond my tables, that all I needed was a mere look at a man to know his predispositions, his co-ordinations, and the index fraction of his motion-wastage.	Но мои знания были настолько выше моих таблиц, что мне достаточно было взглянуть на человека, чтобы определить его наклонности, его координации и коэффициент его лишних движений.
And here I must close this first chapter of my narrative.	Я кончаю первую главу моего повествования.
It is nine o'clock, and in Murderers' Row that means lights out.	Уже девять часов, а в Коридоре Убийц это значит, что надо тушить огонь.
Even now, I hear the soft tread of the gum-shoed guard as he comes to censure me for my coal-oil lamp still burning. As if the mere living could censure the doomed to die!	Я уже слышу глухое шлепанье резиновых подошв надзирателя, спешащего накрыть меня за горящей керосиновой лампой и изругать -словно бранью можно обидеть осужденного на смерть!.
CHAPTER II	ГЛАВА II
I am Darrell Standing.	Итак, я -- Дэррель Стэндинг.
They are going to take me out and hang me pretty soon.	Скоро меня выведут из тюрьмы и повесят.
In the meantime I say my say, and write in these pages of the other times and places.	Пока что я скажу свое слово и буду писать на этих страницах об иных временах и об иных местах.
After my sentence, I came to spend the rest of my "natural life" in the prison of San Quentin.	После приговора меня отправили доживать жизнь в Сан-Квэнтинскую тюрьму.
I proved incorrigible.	Я оказался "неисправимым".
An incorrigible is a terrible human being-at least such is the connotation of "incorrigible" in prison psychology.	А "неисправимый" -- это ужасный человек, по крайней мере такова характеристика "неисправимых" в тюремной психологии.
I became an incorrigible because I abhorred waste motion.	Я стал "неисправимым" потому, что ненавидел лишние движения.
The prison, like all prisons, was a scandal and an affront of waste motion.	Тюрьма, как и все тюрьмы, была сплошной провокацией лишних движений.
They put me in the jute-mill.	Меня приставили к прядению джута.
The criminality of wastefulness irritated me.	Преступная бесцельная растрата сил возмущала меня.
Why should it not?	Да и как могло быть иначе?

Elimination of waste motion was my speciality.	Борьба с нецелесообразными движениями была ведь моей специальностью.
Before the invention of steam or steam-driven looms three thousand years before, I had rotted in prison in old Babylon; and, trust me, I speak the truth when I say that in that ancient day we prisoners wove more efficiently on hand-looms than did the prisoners in the steam-powered loom-rooms of San Quentin.	До изобретения пара или паровых станков, три тысячи лет назад, я гнил в тюрьме Древнего Вавилона; и, поверьте мне, я говорю правду, утверждая, что в те древние времена мы, узники, гораздо продуктивнее работали на ручных станках, чем работают арестанты на паровых станках Сан-Квэнтина.
The crime of waste was abhorrent.	Бессмысленный труд стал мне нестерпим.
I rebelled.	Я взбунтовался.
I tried to show the guards a score or so of more efficient ways.	Я попробовал было показать надзирателям десятокдругой более продуктивных приемов.
I was reported.	На меня донесли.
I was given the dungeon and the starvation of light and food.	Меня посадили в карцер и лишили света и пищи.
I emerged and tried to work in the chaos of inefficiency of the loom-rooms.	Я вышел и опять попробовал работать в хаотической бессмыслице станков.
I rebelled. I was given the dungeon, plus the strait-jacket.	Опять взбунтовался, опять -- карцер и вдобавок смирительная рубашка.
I was spread-eagled, and thumbed-up, and privily beaten by the stupid guards whose totality of intelligence was only just sufficient to show them that I was different from them and not so stupid.	Меня распинали, связывали и тайком поколачивали грубые надзиратели, у которых ума хватало только на то, чтобы чувствовать, что я не похож на них и не так глуп, как они.
Two years of this witless persecution I endured.	Два года длилось это бессмысленное преследование.
It is terrible for a man to be tied down and gnawed by rats.	Тяжко и страшно человеку быть связанным и отданным на растерзание крысам.
The stupid brutes of guards were rats, and they gnawed the intelligence of me, gnawed all the fine nerves of the quick of me and of the consciousness of me.	Грубые сторожа были этими крысами; они грызли мою душу, выгрызали тончайшие волокна моего сознания.
And I, who in my past have been a most valiant fighter, in this present life was no fighter at all.	А я, в моей прежней жизни отважнейший боец, в этой нынешней жизни совсем не был бойцом.
I was a farmer, an agriculturist, a desk-tied professor, a laboratory slave, interested only in the soil and the increase of the productiveness of the soil.	Я был земледельцем-агрономом, кабинетным профессором, рабом лаборатории, интересующимся только почвой и повышением ее производительности.
I fought in the Philippines because it was the tradition of the Standings to fight.	Я дрался на Филиппинах потому, что у Стэндингов была традиция драться.
I had no aptitude for fighting.	У меня не было дарований воина.
It was all too ridiculous, the introducing of disruptive foreign substances into the bodies of little black men-folk.	Как нелепо это введение разрывных инородных тел в тела маленьких черных людей.

It was laughable to behold Science prostituting all the might of its achievement and the wit of its inventors to the violent introducing of foreign substances into the bodies of black folk.	Смешно было видеть, как наука проституирует мощь своих достижений и ум своих изобретателей в целях насильственного введения инородных тел в организмы черных людей.
As I say, in obedience to the tradition of the Standings I went to war and found that I had no aptitude for war.	Как я уже говорил, я пошел на войну, только повинуясь традиции Стэндингов, и убедился, что у меня нет воинских дарований.
So did my officers find me out, because they made me a quartermaster's clerk, and as a clerk, at a desk, I fought through the Spanish-American War.	К такому убеждению пришли и мои начальники, ибо они сделали меня писарем квартирмейстера, и в этом чине писаря, за конторкой, я и проделал всю испано-американскую войну.
So it was not because I was a fighter, but because I was a thinker, that I was enraged by the motion-wastage of the loom-rooms and was persecuted by the guards into becoming an "incorrigible."	И не как боец, а как мыслитель возмущался я бессмысленной тратой усилий на тюремных станках. За это и стали меня преследовать надзиратели, и я превратился в "неисправимого".
One's brain worked and I was punished for its working.	Мозг мой работал, и за его работу я был наказан.
As I told Warden Atherton, when my incorrigibility had become so notorious that he had me in on the carpet in his private office to plead with me; as I told him then:	Когда моя "неисправимость" стала настолько явной, что смотритель Этертон нашел нужным постращать меня в своем кабинете, я сказал ему:
"It is so absurd, my dear Warden, to think that your rat-throttlers of guards can shake out of my brain the things that are clear and definite in my brain.	-- Нелепо думать, дорогой смотритель, будто эти крысы-надзиратели в состоянии вытравить из моей головы вещи, которые так ясно и определенно рисуются в моем мозгу!
The whole organization of this prison is stupid.	Вся организация этой тюрьмы бессмысленна.
You are a politician.	Вы -- политический деятель.
You can weave the political pull of San Francisco saloon-men and ward heelers into a position of graft such as this one you occupy; but you can't weave jute.	Вы умеете плести политические сети для улавливания болтунов в кабаках Сан-Франциско, но вы не умеете прясть джут.
Your loom-rooms are fifty years behind the times. . .!!	Ваши станки отстали по крайней мере на пятьдесят лет...
But why continue the tirade?-for tirade it was.	Но стоит ли продолжать эту тираду?
I showed him what a fool he was, and as a result he decided that I was a hopeless incorrigible.	Я доказал ему, как он был глуп, после чего он решил, что я безнадежно неисправим.
Give a dog a bad name-you know the saw.	"Дайте псу худую кличку..." Вы знаете эту поговорку!
Very well.	Ну, что ж!
Warden Atherton gave the final sanction to the badness of my name.	Смотритель Этертон дал последнюю санкцию моей дурной репутации.
I was fair game.	Я стал предметом общих преследований.

More than one convict's dereliction was shunted off on me, and was paid for by me in the dungeon on bread and water, or in being triced up by the thumbs on my tip-toes for long hours, each hour of which was longer than any life I have ever lived.	Все грехи каторжников сваливали на меня, и за них мне приходилось расплачиваться заключением в карцер на хлеб и воду, или же меня подвешивали за большие пальцы рук и держали в таком положении на цыпочках целые часы; каждый такой час казался мне длиннее всей жизни, прожитой до этого.
Intelligent men are cruel. Stupid men are monstrously cruel.	Умные люди бывают жестоки; глупые люди -чудовищно жестоки.
The guards and the men over me, from the Warden down, were stupid monsters.	Сторожа и другие мои начальники, начиная со смотрителя, были тупые чудовища.
Listen, and you shall learn what they did to me.	Послушайте, что они со мной сделали!
There was a poet in the prison, a convict, a weak-chinned, broad-browed, degenerate poet.	Был в тюрьме поэт-каторжник с маленьким подбородком и широким лбом, -- поэт --дегенерат.
He was a forger. He was a coward. He was a snitcher.	Лгун, трус, доносчик, шпик.
He was a stool-strange words for a professor of agronomics to use in writing, but a professor of agronomics may well learn strange words when pent in prison for the term of his natural life.	Изящные слова, не правда ли, в устах профессора агрономии? Но и профессор агрономии может научиться дурным словам, если запереть его в тюрьму на всю жизнь.
This poet-forger's name was Cecil Winwood.	Этого поэта -- мазурика звали Сесиль Винвуд.
He had had prior convictions, and yet, because he was a snivelling cur of a yellow dog, his last sentence had been only for seven years.	Его уже не раз присуждали к каторге, но так как он был предатель и доносчик, то в последний раз его приговорили всего лишь к семи годам.
Good credits would materially reduce this time.	"Хорошее поведение" могло значительно сократить и этот срок.
My time was life.	Мой же срок заключения был -- до самой смерти!
Yet this miserable degenerate, in order to gain several short years of liberty for himself, succeeded in adding a fair portion of eternity to my own lifetime term.	И этот-то жалкий дегенерат, чтобы сократить свое заключение на несколько лет, вздумал добавить целую вечность к моему пожизненному сроку!
I shall tell what happened the other way around, for it was only after a weary period that I learned.	Я расскажу вам, как это случилось. Я сам узнал правду лишь через много-много лет.
This Cecil Winwood, in order to curry favour with the Captain of the Yard, and thence the Warden, the Prison Directors, the Board of Pardons, and the Governor of California, framed up a prison-break.	Этот Сесиль Винвуд, чтобы выслужиться перед начальником тюремного двора, смотрителем, директорами тюрьмы, комитетом помилований и губернатором Калифорнии, сочинил побег из тюрьмы.

Now note three things: (a) Cecil Winwood was so detested by his fellow-convicts that they would not have permitted him to bet an ounce of Bull Durham on a bed-bug race-and bed-bug racing was a great sport with the convicts; (b) I was the dog that had been given a bad name: (c) for his frame-up, Cecil Winwood needed the dogs with bad names, the lifetimers, the desperate ones, the incorrigibles.	Теперь заметьте себе: во-первых, прочие каторжники так ненавидели Сесиля Винвуда, что не позволили бы ему даже поставить четвертушки табаку на тараканьих гонках (тараканьи гонки -- любимое развлечение каторжников); во-вторых, я был псом с худой кличкой; в-третьих, для своих махинаций Сесиль Винвуд нуждался в псах с худыми кличками -- в пожизненно заключенных, в отчаянных, в "неисправимых".
But the lifers detested Cecil Winwood, and, when he approached them with his plan of a wholesale prison-break, they laughed at him and turned away with curses for the stool that he was.	Но пожизненно заключенные (или "вечники") тоже презирали Сесиля Винвуда, и, когда он подъехал к ним с планом общего побега, его высмеяли и прогнали с бранью, как того заслуживает провокатор.
But he fooled them in the end, forty of the bitterest-wise ones in the pen.	И все же он их одурачил, этих сорок хитрейших молодцов.
He approached them again and again.	Он не оставлял их в покое.
He told of his power in the prison by virtue of his being trusty in the Warden's office, and because of the fact that he had the run of the dispensary.	Он хвастался, что пользуется влиянием в тюрьме, как "доверенный" конторы смотрителя, а также благодаря тому, что работает в тюремной аптеке.
"Show me," said Long Bill Hodge, a mountaineer doing life for train robbery, and whose whole soul for years had been bent on escaping in order to kill the companion in robbery who had turned state's evidence on him.	Был среди каторжников Долговязый Билль Ходж, горец, осужденный за грабеж в поезде и целые годы живший одной мечтой: как бы убежать и убить своего товарища по ограблению, который выдал его. Этот-то Долговязый Билль Ходж и сказал Винвуду: "Докажи мне!"
Cecil Winwood accepted the test.	Сесиль Винвуд принял вызов.
He claimed that he could dope the guards the night of the break.	Он утверждал, что опоит сторожа в ночь побега.
"Talk is cheap," said Long Bill Hodge. "What we want is the goods.	-- Рассказывай! -- говорил Долговязый Билль Ходж. -- Нам нужно дело.
Dope one of the guards to-night.	Опои кого-нибудь из сторожей в э т у же ночь.
There's Barnum. He's no good.	Вот, например, Барнума, -- он дрянь-человек.
He beat up that crazy Chink yesterday in Bughouse Alley-when he was off duty, too.	Вчера он исколотил помешанного Чинка в Аллее Беггауза, да еще не в свое дежурство.
He's on the night watch.	В эту ночь он дежурит.
Dope him to-night an' make him lose his job.	Усыпи его, и пусть его выгонят.
Show me, and we'll talk business with you."	Докажи, что ты это можешь, и тогда пойдет разговор о деле!
All this Long Bill told me in the dungeons afterward.	Все это Билль Ходж рассказывал мне в карцере спустя много времени.
Cecil Winwood demurred against the immediacy of the demonstration.	Сесиль Винвуд противился немедленной пробе сил.

He claimed that he must have time in which to steal the dope from the dispensary.	По его словам, нужно было время, чтобы выкрасть снотворное средство из аптеки.
They gave him the time, and a week later he announced that he was ready.	Ему дали срок, и через неделю он объявил, что все готово.
Forty hard-bitten lifers waited for the guard Barnum to go to sleep on his shift.	Сорок дюжих вечников ждали, как это сторож Барнум заснет на своем дежурстве.
And Barnum did.	И Барнум заснул!
He was found asleep, and he was discharged for sleeping on duty.	Его застали и уволили.
Of course, that convinced the lifers.	Разумеется, это убедило вечников.
But there was the Captain of the Yard to convince.	Но оставалось еще убедить начальника тюремного двора.
To him, daily, Cecil Winwood was reporting the progress of the break-all fancied and fabricated in his own imagination.	Ему Сесиль Винвуд каждый день докладывал, как подготовляется побег, который целиком был им выдуман.
The Captain of the Yard demanded to be shown.	Начальник тюремного двора также потребовал доказательств.
Winwood showed him, and the full details of the showing I did not learn until a year afterward, so slowly do the secrets of prison intrigue leak out.	Винвуд представил их -- и я только через несколько лет узнал все подробности этой махинации: так медленно раскрываются тайны тюремных интриг.
Winwood said that the forty men in the break, in whose confidence he was, had already such power in the Prison that they were about to begin smuggling in automatic pistols by means of the guards they had bought up.	Винвуд донес, что сорок человек, готовящихся к побегу, к которым он вкрался в доверие, забрали такую силу в тюрьме, что собираются получить контрабандой револьверы при помощи подкупленного ими сторожа.
"Show me," the Captain of the Yard must have demanded.	-- Докажи мне это! -- потребовал, вероятно, начальник тюремного двора.
And the forger-poet showed him.	И мазурик-поэт доказал!
In the Bakery, night work was a regular thing.	В пекарне работали по ночам.
One of the convicts, a baker, was on the first night-shift.	Один из каторжников, пекарь, был в первой ночной смене.
He was a stool of the Captain of the Yard, and Winwood knew it.	Он был сыщиком начальника двора, и Винвуд знал это.
"To-night," he told the Captain, "Summerface will bring in a dozen '44 automatics. On his next time off he'll bring in the ammunition.	-- Нынче ночью, -- объявил он начальнику, --Сэммерфорс пронесет дюжину револьверов калибра 44, В следующее дежурство он пронесет патроны.
But to-night he'll turn the automatics over to me in the bakery.	Нынче же он передаст револьверы в пекарне мне.
You've got a good stool there. He'll make you his report to-morrow."	Там у вас есть хороший сыщик -- он сделает вам доклад завтра.
Now Summerface was a strapping figure of a bucolic guard who hailed from Humboldt County.	Сэммерфорс представлял собой любопытную фигуру буколического сторожа из графства Гумбольдт.

He was a simple-minded, good-natured dolt and not above earning an honest dollar by smuggling in tobacco for the convicts.	Это был простодушный, ласковый олух, не упускавший случая честно заработать доллар контрабандной доставкой табаку заключенным...
On that night, returning from a trip to San Francisco, he brought in with him fifteen pounds of prime cigarette tobacco.	В этот вечер, вернувшись из поездки в Сан-Франциско, он принес с собой пятнадцать фунтов легкого табаку для папирос.
He had done this before, and delivered the stuff to Cecil Winwood.	Это было уже не в первый раз, и всякий раз он передавал табак Сесилю Винвуду.
So, on that particular night, he, all unwitting, turned the stuff over to Winwood in the bakery. It was a big, solid, paper-wrapped bundle of innocent tobacco.	Так и в эту ночь, ничего не подозревая, он передал Винвуду в пекарне табак -- большую пачку самого невинного табаку, завернутого в бумагу.
The stool baker, from concealment, saw the package delivered to Winwood and so reported to the Captain of the Yard next morning.	Шпион-пекарь из укромного места видел, как Винвуду передали пакет, о чем и доложил начальнику тюремного двора.
But in the meantime the poet-forger's too-lively imagination ran away with him.	Тем временем не в меру ретивое воображение поэтадоносчика усиленно работало.
He was guilty of a slip that gave me five years of solitary confinement and that placed me in this condemned cell in which I now write.	Он задумал штуку, которая принесла мне пять лет одиночного заключения и привела меня в эту проклятую камеру, где я сейчас пишу.
And all the time I knew nothing about it.	И все эти пять лет я ничего не подозревал.
I did not even know of the break he had inveigled the forty lifers into planning.	Я ничего не знал даже о побеге, к которому он подговорил сорок вечников.
I knew nothing, absolutely nothing.	Я не знал ничего, абсолютно ничего!
And the rest knew little.	Не больше меня знали и другие.
The lifers did not know he was giving them the cross.	Вечники не знали, как он их обошел.
The Captain of the Yard did not know that the cross know was being worked on him.	Начальник тюремного двора не знал, что и его обманули.
Summerface was the most innocent of all.	Неповинней всех был Сэммерфорс.
At the worst, his conscience could have accused him only of smuggling in some harmless tobacco.	В худшем случае совесть могла упрекнуть его в том, что он пронес контрабандой немного безобидного табаку.
And now to the stupid, silly, melodramatic slip of Cecil Winwood.	Но вернемся к глупой, безумной и вместе с тем мелодраматической махинации Сесиля Винвуда.
Next morning, when he encountered the Captain of the Yard, he was triumphant.	Когда он утром встретил начальника двора, вид у него был торжествующий.
His imagination took the bit in its teeth.	Воображение его расскакалось без удержу.
"Well, the stuff came in all right as you said," the captain of the Yard remarked.	-- Да, груз пронесли, совершенно так, как ты сказал, -- заметил начальник двора.
"And enough of it to blow half the prison sky-high," Winwood corroborated.	-- Его хватило бы, чтобы взорвать на воздух половину тюрьмы, -- подхватил Винвуд.
"Enough of what?" the Captain demanded.	-- Хватило чего? -- спросил начальник.

"Dynamite and detonators," the fool rattled on. "Thirty-five pounds of it.	-- Динамита и фитилей, -- продолжал глупец. -Тридцать пять фунтов.
Your stool saw Summerface pass it over to me."	Ваш сыщик видел, как Сэммерфорс передал его мне.
And right there the Captain of the Yard must have nearly died.	Должно быть, начальник двора чуть не умер на месте.
I can actually sympathize with him-thirty-five pounds of dynamite loose in the prison.	Я, право, сочувствую ему в этом случае -подумайте только, тридцать пять фунтов динамита в тюрьме!
They say that Captain Jamie-that was his nickname-sat down and held his head in his hands.	Рассказывают, что капитан Джэми -- таково было прозвище начальника тюремного двора -так и сел на месте и схватился руками за голову.
"Where is it now?" he cried. "I want it.	-- Где же он теперь? -- завопил он. -- Давай его сюда!
Take me to it at once."	Сию минуту давай его сюда!
And right there Cecil Winwood saw his mistake.	Тут только Сесиль Винвуд заметил свой промах.
"I planted it," he lied-for he was compelled to lie because, being merely tobacco in small packages, it was long since distributed among the convicts along the customary channels.	-- Я зарыл его, -- солгал он. Он должен был солгать, потому что табак, упакованный в мелкие пачки, давно уже разошелся по рукам заключенных.
"Very well," said Captain Jamie, getting himself in hand.	-- Ну ладно, -- проговорил капитан Джэми, -веди меня сейчас к этому месту!
"Lead me to it at once."	Но, конечно, вести было некуда.
But there was no plant of high explosives to lead him to.	Никаких взрывчатых веществ в тюрьме не имелось.
The thing did not exist, had never existed save in the imagination of the wretched Winwood.	Они существовали только в воображении негодяя Винвуда.
In a large prison like San Quentin there are always hiding-places for things.	В большой тюрьме, как Сан-Квэнтинская, всегда найдется местечко, куда можно спрятать вещи.
And as Cecil Winwood led Captain Jamie he must have done some rapid thinking.	Ведя за собой капитана Джэми, Сесиль Винвуд поневоле должен был быстро соображать.
As Captain Jamie testified before the Board of Directors, and as Winwood also so testified, on the way to the hiding-place Winwood said that he and I had planted the powder together.	Как свидетельствовал перед комитетом директоров капитан Джэми (а также и Винвуд), на пути к тайнику Винвуд рассказал, что я вместе с ним зарывал динамит.
And I, just released from five days in the dungeons and eighty hours in the jacket; I, whom even the stupid guards could see was too weak to work in the loom-room; I, who had been given the day off to recuperate-from too terrible punishment-I was named as the one who had helped hide the non-existent thirty-five pounds of high explosive!	И я, только что пробывший пять дней в карцере и восемьдесят часов в смирительной рубашке, -- я, полное бессилие которого было известно даже тупым сторожам, -- я, которому дали день на отдых от нечеловечески страшного наказания, -- я был назван соучастником в сокрытии несуществующих тридцати пяти фунтов сильновзрывчатого вещества.
Winwood led Captain Jamie to the alleged hiding-place.	Винвуд повел капитана Джэми к мнимому тайнику.

Of course they found no dynamite in it.	Разумеется, они не нашли никакого динамита.
"My God!" Winwood lied. "Standing has given me the cross.	-- Боже мой! -- продолжал лгать Винвуд. --Стэндинг надул меня.
He's lifted the plant and stowed it somewhere else."	Он откопал динамит и спрятал его в другом месте.
The Captain of the Yard said more emphatic things than "My God!"	Начальник двора употребил более выразительные слова, чем "боже мой".
Also, on the spur of the moment but cold-bloodedly, he took Winwood into his own private office, looked the doors, and beat him up frightfully-all of which came out before the Board of Directors. But that was afterward.	В ту же секунду, не теряя хладнокровия, он повел Винвуда в свой частный кабинет, запер дверь и страшно избил его -- как это впоследствии выяснилось перед комитетом директоров.
In the meantime, even while he took his beating, Winwood swore by the truth of what he had told.	Получив трепку, Винвуд, однако, продолжал клясться, что он сказал правду.
What was Captain Jamie to do?	Что оставалось делать капитану Джэми?
He was convinced that thirty-five pounds of dynamite were loose in the prison and that forty desperate lifers were ready for a break.	Он убежден был, что тридцать пять фунтов динамита спрятаны в тюрьме и что сорок отчаянных вечников приготовились совершить побег.
Oh, he had Summerface in on the carpet, and, although Summerface insisted the package contained tobacco, Winwood swore it was dynamite and was believed.	Он вызвал на очную ставку Сэммерфорса; Сэммерфорс твердил, что в пакете был табак, но Винвуд клялся, что это был динамит, и ему вполне поверили.
At this stage I enter or, rather, I depart, for they took me away out of the sunshine and the light of day to the dungeons, and in the dungeons and in the solitary cells, out of the sunshine and the light of day, I rotted for five years.	В этой стадии дела я и вступил в него или, вернее, выступил, так как меня лишили солнечных лучей и дневного света и снова отвели в карцер, в одиночное заключение, где я в темноте гнил целых пять лет.
I was puzzled.	Я совершенно был сбит с толку.
I had only just been released from the dungeons, and was lying pain-racked in my customary cell, when they took me back to the dungeon.	Меня только что выпустили из карцера; я лежал, изнывая от боли, в своей прежней камере, как вдруг меня схватили и снова бросили в карцер.
"Now," said Winwood to Captain Jamie, "though we don't know where it is, the dynamite is safe.	Теперь, -- говорил Винвуд капитану Джэми, -динамит в безопасном месте, хотя мы и не знаем, где он.
Standing is the only man who does know, and he can't pass the word out from the dungeon.	Стэндинг -- единственный человек, знающий это, а из карцера он никому не сможет сообщить, где динамит.
The men are ready to make the break.	Каторжники готовы к побегу.
We can catch them red-handed.	Мы можем накрыть их на месте преступления.
It is up to me to set the time.	От меня зависит назначить момент.
I'll tell them two o'clock to-night and tell them that, with the guards doped, I'll unlock their cells and give them their automatics.	Я им назначу два часа ночи и скажу, что, когда стража уснет, я отопру камеры и раздам им револьверы.

If, at two o'clock to-night, you don't catch the forty I shall name with their clothes on and wide awake, then, Captain, you can give me solitary for the rest of my sentence.	Если в два часа ночи вы не застанете сорок человек, которых я назову поименно, совершенно одетыми и бодрствующими, тогда, капитан, можете запереть меня в одиночную камеру на весь остаток моего срока!
And with Standing and the forty tight in the dungeons, we'll have all the time in the world to locate the dynamite."	А когда мы запрем в карцер Стэндинга и тех сорок молодцов, у нас довольно будет времени разыскать динамит.
"If we have to tear the prison down stone by stone," Captain Jamie added valiantly.	-- Даже если бы для этого пришлось не оставить камня на камне, -- храбро ответил капитан Джэми.
That was six years ago.	Это происходило шесть лет назад.
In all the intervening time they have never found that non-existent explosive, and they have turned the prison upside-down a thousand times in searching for it.	За все это время они не нашли несуществующего динамита, хотя тысячу раз перевернули тюрьму вверх дном, разыскивая его.
Nevertheless, to his last day in office Warden Atherton believed in the existence of that dynamite.	Тем не менее до последнего момента своей службы смотритель Этертон верил в существование динамита.
Captain Jamie, who is still Captain of the Yard, believes to this day that the dynamite is somewhere in the prison.	Капитан Джэми, все еще состоящий начальником тюремного двора, и сейчас убежден, что в тюрьме спрятан динамит.
Only yesterday, he came all the way up from San Quentin to Folsom to make one more effort to get me to reveal the hiding-place.	Не далее как вчера он приехал из Сан-Квэнтина в Фольсом, чтобы сделать еще одну попытку узнать место, где спрятан динамит.
I know he will never breathe easy until they swing me off.	Я знаю, что он свободно вздохнет, когда меня повесят.
CHAPTER III	ГЛАВА III
All that day I lay in the dungeon cudgelling my brains for the reason of this new and inexplicable punishment.	Весь этот день я пролежал в карцере, ломая себе голову над причиной обрушившейся на меня новой и необъяснимой кары.
All I could conclude was that some stool had lied an infraction of the rules on me in order to curry favour with the guards.	Я додумался только до одного: какойнибудь шпик, подмазываясь к сторожам, донес, что я нарушаю тюремные правила.
Meanwhile Captain Jamie fretted his head off and prepared for the night, while Winwood passed the word along to the forty lifers to be ready for the break.	В то время как капитан Джэми волновался, дожидаясь ночи, Винвуд передал сорока заговорщикам, чтобы они готовились к побегу.
And two hours after midnight every guard in the prison was under orders. This included the day-shift which should have been asleep.	В два часа пополуночи вся тюремная стража была на ногах, не исключая дневной смены, которой полагалось спать в это время.
When two o'clock came, they rushed the cells occupied by the forty. The rush was simultaneous.	Когда пробило два часа, они бросились в камеры, занятые сорока заговорщиками.
The cells were opened at the same moment, and without exception the men named by Winwood were found out of their bunks, fully dressed, and crouching just inside their doors.	Все камеры отворились в один и тот же момент, и все лица, названные Винвудом, оказались на ногах, совершенно одетые; они прятались за дверями.

Of course, this was verification absolute of all the fabric of lies that the poet-forger had spun for Captain Jamie.	Разумеется, это подтвердило в глазах капитана Джэми все измышления Винвуда.
The forty lifers were caught in red-handed readiness for the break.	Сорок вечников были пойманы врасплох на приготовлениях к побегу.
What if they did unite, afterward, in averring that the break had been planned by Winwood?	Что из того, что они все впоследствии единогласно утверждали, что побег был задуман Винвудом?
The Prison Board of Directors believed, to a man, that the forty lied in an effort to save themselves.	Комитет тюремных директоров, от первого до последнего человека, был убежден, что эти сорок каторжников лгут, выгораживая себя.
The Board of Pardons likewise believed, for, ere three months were up, Cecil Winwood, forger and poet, most despicable of men, was pardoned out.	Комитет помилований был того же мнения, ибо не прошло и трех месяцев, как Сесиль Винвуд, поэт и мазурик, презреннейший из людей, получил полное помилование и был освобожден из тюрьмы.
Oh, well, the stir, or the pen, as they call it in convict argot, is a training school for philosophy.	Тюрьма -- превосходная школа философии.
No inmate can survive years of it without having had burst for him his fondest illusions and fairest metaphysical bubbles.	Ни один обитатель ее не может прожить в ней годы без того, чтобы не отрешиться от самых дорогих своих иллюзий, без того, чтобы не лопнули самые радужные его метафизические пузыри.
Truth lives, we are taught; murder will out.	Нас учат, что правда светлее солнца и что преступление всегда раскрывается.
Well, this is a demonstration that murder does not always come out.	Но вот вам доказательство, что не всегда так бывает!
The Captain of the Yard, the late Warden Atherton, the Prison Board of Directors to a man-all believe, right now, in the existence of that dynamite that never existed save in the slippery-geared and all too-accelerated brain of the degenerate forger and poet, Cecil Winwood.	Начальник тюремного двора, смотритель Этертон, комитет тюремных директоров -- все они до единого и сейчас верят в существование динамита, который никогда не существовал, а был только изобретен лживым мозгом дегенерата сыщика и поэта Сесиля Винвуда.
And Cecil Winwood still lives, while I, of all men concerned, the utterest, absolutist, innocentest, go to the scaffold in a few short weeks. * * * * *	И Сесиль Винвуд жив, а я, невиннейший из всех привлеченных к этому делу людей, через несколько недель пойду на виселицу.
And now I must tell how entered the forty lifers upon my dungeon stillness.	Теперь я опишу вам, как сорок вечников ворвались в тюремную тишину.
I was asleep when the outer door to the corridor of dungeons clanged open and aroused me.	Я спал, когда наружная дверь коридора карцера с треском распахнулась и разбудила меня.

"Some poor devil," was my thought; and my next thought was that he was surely getting his, as I listened to the scuffling of feet, the dull impact of blows on flesh, the sudden cries of pain, the filth of curses, and the sounds of dragging bodies. For, you see, every man was man-handled all the length of the way.	"Какой-нибудь горемыка", -- была моя первая мысль; а следующей моей мыслью было, что он, наверное, получил трепку, -- до меня доносилось шарканье ног, глухие звуки ударов по телу, внезапные крики боли, мерзкие ругательства и шум влекомого тела.
Dungeon-door after dungeon-door clanged open, and body after body was thrust in, flung in, or dragged in.	Двери карцеров раскрывались одна за другой, и тела одного за другим бросались или втаскивались туда сторожами.
And continually more groups of guards arrived with more beaten convicts who still were being beaten, and more dungeon-doors were opened to receive the bleeding frames of men who were guilty of yearning after freedom.	Новые и новые группы сторожей приходили с избитыми каторжниками, которых они продолжали бить, и дверь за дверью распахивались, чтобы поглотить окровавленные туши людей, виновных в том, что они стосковались по свободе.
Yes, as I look back upon it, a man must be greatly a philosopher to survive the continual impact of such brutish experiences through the years and years.	Да, когда теперь оглядываешься назад, то видишь: нужно быть большим философом, чтобы выносить все эти зверства год за годом.
I am such a philosopher.	Я -- такой философ.
I have endured eight years of their torment, and now, in the end, failing to get rid of me in all other ways, they have invoked the machinery of state to put a rope around my neck and shut off my breath by the weight of my body.	Восемь лет терпел я эту пытку, пока наконец, отчаявшись избавиться от меня всеми другими способами, они не призвали государственную машину, чтобы накинуть мне на шею веревку и остановить мое дыхание тяжестью моего тела.
Oh, I know how the experts give expert judgment that the fall through the trap breaks the victim's neck.	О, я знаю, эксперты дают ученые заключения, что при повешении, когда вышибают табуретку из-под ног, ломается позвоночник жертвы.
And the victims, like Shakespeare's traveller, never return to testify to the contrary.	А жертвы никогда не возвращаются, чтобы опровергнуть это.
But we who have lived in the stir know of the cases that are hushed in the prison crypts, where the victim's necks are not broken.	Но нам, пережившим тюрьму, известны замалчиваемые тюремщиками случаи, когда шея жертвы оставалась целой.
It is a funny thing, this hanging of a man.	Забавная вещь -- повешение!
I have never seen a hanging, but I have been told by eye-witnesses the details of a dozen hangings so that I know what will happen to me.	Я сам не видел, как вешают, но очевидцы рассказывали мне подробности доброй дюжины таких казней, и я знаю, что будет со мной.
Standing on the trap, leg-manacled and arm-manacled, the knot against the neck, the black cap drawn, they will drop me down until the momentum of my descending weight is fetched up abruptly short by the tautening of the rope.	Поставив меня на табуретку, сковав меня по рукам и ногам, накинув мне на шею петлю, а на голову черный чехол, они столкнут меня так, что тело мое своим весом натянет веревку.
Then the doctors will group around me, and one will relieve another in successive turns in standing on a stool, his arms passed around me to keep me from swinging like a pendulum, his ear pressed close to my chest, while he counts my fading heart-beats.	Затем врачи обступят меня и один за другим будут становиться на табуретку, обхватывать меня руками, чтобы я не качался, как маятник, и прижиматься ухом к моей груди, считая биения сердца.

Sometimes twenty minutes elapse after the trap is sprung ere the heart stops beating.	Иногда проходит двадцать минут с того момента, как уберут табуретку, и до момента, как перестанет биться сердце.
Oh, trust me, they make most scientifically sure that a man is dead once they get him on a rope.	О, поверьте, они по всем правилам науки стараются убедиться, что человек умер, после того как они повесили его на веревке.
I still wander aside from my narrative to ask a question or two of society.	Я уклонюсь немного в сторону от моего повествования, чтобы задать один-два вопроса современному обществу.
I have a right so to wander and so to question, for in a little while they are going to take me out and do this thing to me.	Я имею право отклоняться и ставить вопросы, ибо в скором времени меня выведут из тюрьмы и сделают со мной все описанное выше.
If the neck of the victim be broken by the alleged shrewd arrangement of knot and noose, and by the alleged shrewd calculation of the weight of the victim and the length of slack, then why do they manacle the arms of the victim?	Если позвоночник жертвы ломается от упомянутого хитроумного приспособления и хитроумного расчета веса тела и длины его, то зачем же они в таком случае связывают жертве руки?
Society, as a whole, is unable to answer this question.	Общество в целом не в состоянии ответить на этот вопрос.
But I know why; so does any amateur who ever engaged in a lynching bee and saw the victim throw up his hands, clutch the rope, and ease the throttle of the noose about his neck so that he might breathe.	Но я знаю почему. И это знает любитель, когда-либо участвовавший в линчевании и видевший, как жертва взмахивает руками, хватается за веревку и ослабляет петлю вокруг шеи, силясь перевести дух.
Another question I will ask of the smug, cotton-wooled member of society, whose soul has never strayed to the red hells. Why do they put the black cap over the head and the face of the victim ere they drop him through the trap?	Еще один вопрос задам я нарядному члену общества, душа которого никогда не блуждала в кровавом аду, как моя: зачем они напяливают черный чехол на лицо жертвы перед тем, как выбить из-под ее ног табуретку?
Please remember that in a short while they will put that black cap over my head. So I have a right to ask.	Не забывайте, что в скором времени они набросят этот черный чехол на мою голову, -поэтому я вправе задавать вопросы.
Do they, your hang-dogs, O smug citizen, do these your hang-dogs fear to gaze upon the facial horror of the horror they perpetrate for you and ours and at your behest?	Не потому ли, о нарядный гражданин, твои вешатели так поступают, что боятся увидеть на лице ужас, который они творят над нами по твоему желанию?
Please remember that I am not asking this question in the twelve-hundredth year after Christ, nor in the time of Christ, nor in the twelve-hundredth year before Christ.	Не забывайте, что я задаю этот вопрос не в двенадцатом веке по Рождестве Христове, и не во времена Христа, и не в двенадцатом веке до Рождества.
I, who am to be hanged this year, the nineteen-hundred-and-thirteenth after Christ, ask these questions of you who are assumably Christ's followers, of you whose hang-dogs are going to take me out and hide my face under a black cloth because they dare not look upon the horror they do to me while I yet live.	Я, которого повесят в тысяча девятьсот тринадцатом году по Рождестве Христове, задаю эти вопросы вам, предполагаемым последователям Христа, -- вам, чьи вешатели выведут меня и закроют мое лицо черной тканью, не смея, пока я еще жив, взглянуть на ужас, творимый надо мною.
And now back to the situation in the dungeons.	Но возвращусь к моей тюрьме.

When the last guard departed and the outer door clanged shut, all the forty beaten, disappointed men began to talk and ask questions.	Когда удалился последний сторож и наружная дверь заперлась, все сорок избитых и озадаченных людей заговорили, засыпали друг друга вопросами.
But, almost immediately, roaring like a bull in order to be heard, Skysail Jack, a giant sailor of a lifer, ordered silence while a census could be taken.	Но почти в ту же минуту заревел, как бык, Скайсель Джек, огромного роста матрос; он потребовал молчания, чтобы сделать перекличку.
The dungeons were full, and dungeon by dungeon, in order of dungeons, shouted out its quota to the roll-call.	Камеры были полны, и камера за камерой по порядку выкрикивала имена своих обитателей.
Thus, every dungeon was accounted for as occupied by trusted convicts, so that there was no opportunity for a stool to be hidden away and listening.	Таким образом выяснилось, что в каждой камере находятся надежные каторжники, среди которых не могло оказаться шпика.
Of me, only, were the convicts dubious, for I was the one man who had not been in the plot.	Только на мой счет каторжники остались в сомнении, ибо я был единственный узник, не принимавший участия в заговоре.
They put me through a searching examination.	Меня подвергли основательному допросу.
I could but tell them how I had just emerged from dungeon and jacket in the morning, and without rhyme or reason, so far as I could discover, had been put back in the dungeon after being out only several hours.	Я мог только сказать им, что не далее как этим утром вышел из карцера и смирительной рубашки и без всякой причины, насколько я мог понять, был через несколько часов вновь брошен туда.
My record as an incorrigible was in my favour, and soon they began to talk.	Моя репутация "неисправимого" говорила в мою пользу, и они решились открыть прения.
As I lay there and listened, for the first time I learned of the break that had been a-hatching.	Лежа и прислушиваясь, я впервые узнал о том, что готовился побег.
"Who had squealed?" was their one quest, and throughout the night the quest was pursued.	"Кто сфискалил?" -- был их единственный вопрос. Всю ночь этот вопрос повторялся.
The quest for Cecil Winwood was vain, and the suspicion against him was general.	Поиски Сесиля Винвуда оказались напрасными, и общее подозрение пало на него.
"There's only one thing, lads," Skysail Jack finally said. "It'll soon be morning, and then they'll take us out and give us bloody hell.	-- Остается только одно, ребята, -- промолвил наконец Скайсель Джек. -- Скоро утро. Они нас выведут и устроят нам кровавую баню.
We were caught dead to rights with our clothes on.	Мы были пойманы наготове, в одежде.
Winwood crossed us and squealed.	Винвуд надул нас и донес.
They're going to get us out one by one and mess usup.	Они будут выводить нас по одному и избивать.
There's forty of us. Any lyin's bound to be found out.	Нас сорок человек; нужно раскрыть ложь.
So each lad, when they sweat him, just tells the truth, the whole truth, so help him God."	Пусть каждый, сколько бы его ни били, говорит только правду, сущую правду, и да поможет ему Господь!

And there, in that dark hole of man's inhumanity, from dungeon cell to dungeon cell, their mouths against the gratings, the two-score lifers solemnly pledged themselves before God to tell the truth.	И в этой мрачной юдоли человеческой бесчеловечности, от камеры к камере, прижавшись устами к решетке, сорок вечников торжественно поклялись говорить правду.
Little good did their truth-telling do them.	Мало хорошего принесла им эта правда!
At nine o'clock the guards, paid bravoes of the smug citizens who constitute the state, full of meat and sleep, were upon us.	В девять часов утра сторожа, наемные убийцы чистеньких граждан, составляющих государство, лоснящиеся от еды и сна, накинулись на нас.
Not only had we had no breakfast, but we had had no water. And beaten men are prone to feverishness.	Нам не только не дали завтрака -- нам не дали даже воды, а избитых людей, как известно, всегда лихорадит.
I wonder, my reader, if you can glimpse or guess the faintest connotation of a man beaten-"beat up," we prisoners call it.	Не знаю, читатель, представляете ли вы себе хотя бы приблизительно, что значит быть "избитым"?
But no, I shall not tell you.	Не стану объяснять вам это.
Let it suffice to know that these beaten, feverish men lay seven hours without water.	Довольно вам знать, что эти избитые, лихорадящие люди семь часов оставались без воды.
At nine the guards arrived. There were not many of them.	В девять часов пришли сторожа; их было немного.
There was no need for many, because they unlocked only one dungeon at a time.	В большом числе не было и надобности, потому что они открывали только по одной камере зараз.
They were equipped with pick-handles-a handy tool for the "disciplining" of a helpless man.	Они были вооружены короткими заостренными палками -- удобное орудие для "дисциплинирования" беспомощных людей.
One dungeon at a time, and dungeon by dungeon, they messed and pulped the lifers.	Открывая камеру за камерой, они били и истязали вечников.
They were impartial. I received the same pulping as the rest.	Их нельзя было упрекнуть в лицеприятии: я получил такую же порцию, как и другие.
And this was merely the beginning, the preliminary to the examination each man was to undergo alone in the presence of the paid brutes of the state.	И это было только начало, это было как бы предисловие к пытке, которую каждому из нас пришлось испытать один на один в присутствии оплачиваемых государством зверей.
It was the forecast to each man of what each man might expect in inquisition hall.	Это был как бы намек каждому на то, что ожидает его в инквизиционном застенке.
I have been through most of the red hells of prison life, but, worst of all, far worse than what they intend to do with me in a short while, was the particular hell of the dungeons in the days that followed.	Я в своей жизни изведал много тюремных ужасов, но кромешный ад дней, последовавших за описанными событиями, был хуже даже, чем то, что они собираются учинить надо мной в близком будущем.
Long Bill Hodge, the hard-bitten mountaineer, was the first man interrogated.	Долговязый Билль Ходж, ко многому привыкший горец, должен был первым подвергнуться допросу.
He came back two hours later-or, rather, they conveyed him back, and threw him on the stone of his dungeon floor.	Он вернулся через два часа -- вернее, его приволокли и бросили на каменный пол карцера.

They then took away Luigi Polazzo, a San Francisco hoodlum, the first native generation of Italian parentage, who jeered and sneered at them and challenged them to wreak their worst upon him.	Затем они избили Луиджи Полаццо из Сан-Франциско, американца первого поколения от родителей итальянцев, который глумился и издевался над ними и довел их до белого каления.
It was some time before Long Bill Hodge mastered his pain sufficiently to be coherent.	Не скоро удалось Долговязому Биллю побороть боль настолько, чтобы быть в состоянии произнести несколько связных слов.
"What about this dynamite?" he demanded. "Who knows anything about dynamite?"	-- Что с динамитом? -- спросил он. -- Кто знает чтонибудь о динамите?
And of course nobody knew, although it had been the burden of the interrogation put to him.	Разумеется, никто не знал, -- а это был главный вопрос, поставленный ему мучителями.
Luigi Polazzo came back in a little less than two hours, and he came back a wreck that babbled in delirium and could give no answer to the questions showered upon him along the echoing corridor of dungeons by the men who were yet to get what he had got, and who desired greatly to know what things had been done to him and what interrogations had been put to him.	Почти через два часа вернулся Луиджи Полаццо; но это был не он, это была какая-то развалина, бормотавшая что-то бредовое и не умевшая дать ответа на вопросы, гулко раздававшиеся в длинном коридоре карцеров, -- вопросы, которыми осыпали его люди, ждавшие своей очереди и нетерпеливо желавшие знать, что с ним сделали и какому допросу его подвергли.
Twice again in the next forty-eight hours Luigi was taken out and interrogated.	В ближайшие сорок восемь часов Луиджи два раза водили на допрос.
After that, a gibbering imbecile, he went to live in Bughouse Alley.	После этого уже не человеком, а какимто бормочущим идиотом его отправили на житье в Аллею Беггауза.
He has a strong constitution. His shoulders are broad, his nostrils wide, his chest is deep, his blood is pure; he will continue to gibber in Bughouse Alley long after I have swung off and escaped the torment of the penitentiaries of California.	У него крепкое телосложение, широкие плечи, широкие ноздри, крепкая грудь и чистая кровь; в Аллее Беггауза он еще долго будет бормотать околесицу после того, как я буду вздернут на веревку и избавлюсь таким образом навсегда от ужасов исправительных тюрем в Калифорнии.
Man after man was taken away, one at a time, and the wrecks of men were brought back, one by one, to rave and howl in the darkness.	Заключенных выводили из камер поодиночке, одного за другим, и приводили обратно какие-то развалины, обломки людей, бросая их, окровавленных, в темноту, где им предоставлялось сколько угодно рычать и выть.
And as I lay there and listened to the moaning and the groaning, and all the idle chattering of pain-addled wits, somehow, vaguely reminiscent, it seemed to me that somewhere, some time, I had sat in a high place, callous and proud, and listened to a similar chorus of moaning and groaning.	И когда я лежал, прислушиваясь к стонам и воплям и к безумным фантазиям свихнувшихся от мучений людей, во мне смутно просыпались воспоминания, что где-то, когда-то и я сидел на высоком месте, свирепый и гордый, прислушиваясь к такому же хору стонов и воплей.
Afterwards, as you shall learn, I identified this reminiscence and knew that the moaning and the groaning was of the sweep-slaves manacled to their benches, which I heard from above, on the poop, a soldier passenger on a galley of old Rome.	Впоследствии, как вы в свое время узнаете, я осознал это воспоминание и понял, что стоны и вопли исходили от рабов, прикованных к своим скамьям, и что я слушал их сверху, с кормы, в качестве воина-пассажира на галере Древнего Рима.

That was when I sailed for Alexandria, a captain of men, on my way to Jerusalem . . . but that is a story I shall tell you later.	Я тогда плыл в Александрию начальником воинов, на пути в Иерусалим.
In the meanwhile . . . .	Но об этом я вам расскажу впоследствии... а покуда...
CHAPTER IV	ГЛАВА IV
In the meanwhile obtained the horror of the dungeons, after the discovery of the plot to break prison.	Покуда в темнице царил ужас, начавшийся вслед за открытием приготовлений к побегу.
And never, during those eternal hours of waiting, was it absent from my consciousness that I should follow these other convicts out, endure the hells of inquisition they endured, and be brought back a wreck and flung on the stone floor of my stone-walled, iron-doored dungeon.	И ни на секунду в эти вечные часы ожидания меня не оставляло сознание, что и мне придется последовать за этими каторжниками, претерпеть инквизиционные пытки, какие они претерпели, и вернуться обратно развалиной, которую бросят на каменный пол моей каменной, с чугунной дверью, темницы.
They came for me.	Вот они явились за мной.
Ungraciously and ungently, with blow and curse, they haled me forth, and I faced Captain Jamie and Warden Atherton, themselves arrayed with the strength of half a dozen state-bought, tax-paid brutes of guards who lingered in the room to do any bidding.	Грубо и безжалостно, осыпая меня ударами и бранью, они увели меня -- и я очутился перед капитаном Джэми и смотрителем Этертоном, окруженными полдюжиной подкупленных на выколоченные налогами деньги зверей, носящих название сторожей и готовых исполнить любой приказ начальства.
But they were not needed.	Но их услуги не понадобились.
"Sit down," said Warden Atherton, indicating a stout arm-chair.	-- Садись! -- сказал мне смотритель Этертон, указав на огромный деревянный стул.
I, beaten and sore, without water for a night long and a day long, faint with hunger, weak from a beating that had been added to five days in the dungeon and eighty hours in the jacket, oppressed by the calamity of human fate, apprehensive of what was to happen to me from what I had seen happen to the others-I, a wavering waif of a human man and an erstwhile professor of agronomy in a quiet college town, I hesitated to accept the invitation to sit down.	И вот я, избитый, окровавленный, не получивший глотка воды за долгую ночь и день, полумертвый от голода, от побоев, последовавших за пятью днями карцера и восемьюдесятью часами смирительной рубашки, подавленный сознанием бедственности человеческого удела, охваченный страхом, что со мной произойдет то же, что произошло с остальными, -- я, шатающийся обломок человека и бывший профессор агрономии, -- я отказался принять приглашение сесть.
Warden Atherton was a large man and a very powerful man.	Смотритель Этертон был крупный и очень сильный мужчина.
His hands flashed out to a grip on my shoulders.	Рука его молниеносно упала на мое плечо.
I was a straw in his strength.	В его руках я был соломинкой.
He lifted me clear of the floor and crashed me down in the chair.	Он поднял меня с полу и швырнул на стул.
"Now," he said, while I gasped and swallowed my pain, "tell me all about it, Standing.	-- А теперь, -- промолвил он, пока я задыхался и душил в себе крики боли, -- расскажи мне всю правду, Стэндинг.

Spit it out-all of it, if you know what's healthy for you."	Выплюнь всю правду -- всю, как есть, иначе... ты знаешь, что с тобой будет!
"I don't know anything about what has happened . . .", I began.	-- Я ничего не знаю о том, что случилось... -начал я.
That was as far as I got.	Только это я и успел вымолвить.
With a growl and a leap he was upon me.	С рычанием он бросился на меня одним скачком.
Again he lifted me in the air and crashed me down into the chair.	Опять он поднял меня в воздух и с треском обрушил на стул.
"No nonsense, Standing," he warned. "Make a clean breast of it.	-- Не дури, Стэндинг! -- пригрозил он. -Сознайся во всем.
Where is the dynamite?"	Где динамит?
"I don't know anything of any dynamite," I protested.	-- Я ничего не знаю ни о каком динамите, -возражал я.
Once again I was lifted and smashed back into the chair. I have endured tortures of various sorts, but when I reflect upon them in the quietness of these my last days, I am confident that no other torture was quite the equal of that chair torture. By my body that stout chair was battered out of any semblance of a chair.	Я пережил в своей жизни самые разнообразные муки, но когда я о них размышляю сейчас, в покое моих последних дней, то убеждаюсь, что никакая пытка не сравнится с этой пыткой стулом, Своим телом я превратил стул в уродливую пародию мебели.
Another chair was brought, and in time that chair was demolished.	Принесли другой, но скоро и он оказался разломанным.
But more chairs were brought, and the eternal questioning about the dynamite went on.	Приносили все новые стулья, и допрос о динамите продолжался все в той же неизменной форме.
When Warden Atherton grew tired, Captain Jamie relieved him; and then the guard Monohan took Captain Jamie's place in smashing me down into the chair.	Когда смотритель Этертон утомился, его сменил капитан Джэми, а затем сторож Моноган сменил капитана Джэми и тоже начал бросать меня на стул.
And always it was dynamite, dynamite,	И все это время только и слышалось:
"Where is the dynamite?" and there was no dynamite.	"Динамит! Динамит! Где динамит?.." А динамита никакого и не было.
Why, toward the last I would have given a large portion of my immortal soul for a few pounds of dynamite to which I could confess.	Я под конец готов был отдать чуть не всю свою бессмертную душу за несколько фунтов динамита, которые мог бы показать.
I do not know how many chairs were broken by my body.	Не смогу сказать, сколько стульев было разломано моим телом.
I fainted times without number, and toward the last the whole thing became nightmarish.	Я лишался чувств бесчисленное множество раз. Наконец все слилось в один сплошной кошмар.
I was half-carried, half-shoved and dragged back to the dark.	Меня полунесли, полупихали, полутащили в мою темную камеру.
There, when I became conscious, I found a stool in my dungeon.	Здесь, очнувшись, я увидел шпика.
He was a pallid-faced, little dope-fiend of a short-timer who would do anything to obtain the drug.	Это был бледный маленький арестант короткого срока, готовый на все за глоток водки.

As soon as I recognized him I crawled to the grating and shouted out along the corridor:	Как только я узнал его, я подполз к решетке и крикнул на весь коридор:
"There is a stool in with me, fellows! He's Ignatius Irvine!	-- Со мною шпик, товарищи, Игнатий Ирвин!
Watch out what you say!"	Держите язык за зубами!
The outburst of imprecations that went up would have shaken the fortitude of a braver man than Ignatius Irvine.	Прозвучавший хор проклятий поколебал бы мужество и более храброго человека, чем Игнатий Ирвин.
He was pitiful in his terror, while all about him, roaring like beasts, the pain-racked lifers told him what awful things they would do to him in the years that were to come.	Жалок он был в своем страхе, когда окружавшие его, истерзанные болью вечники, рыча, как звери, говорили, какие ужасы они ему готовят на предстоящие годы.
Had there been secrets, the presence of a stool in the dungeons would have kept the men quiet, As it was, having all sworn to tell the truth, they talked openly before Ignatius Irvine.	Существуй в действительности какая-нибудь тайна, присутствие сыщика в карцере заставило бы каторжников сдерживаться. Но так как все они поклялись говорить правду, то не стеснялись перед Игнатием Ирвиным.
The one great puzzle was the dynamite, of which they were as much in the dark as was I.	Их больше всего озадачивал динамит, о котором они так же мало знали, как и я.
They appealed to me. If I knew anything about the dynamite they begged me to confess it and save them all from further misery.	Они обращались ко мне, умоляли сказать, если я что-нибудь знаю о динамите, и спасти их от дальнейших бедствий.
And I could tell them only the truth, that I knew of no dynamite.	И я мог им сказать только правду -- что я ничего не знаю ни о каком динамите.
One thing the stool told me, before the guards removed him, showed how serious was this matter of the dynamite.	Уводя сыщика, сторож проронил одну фразу, которая показала мне, как серьезно обстоит дело с динамитом.
Of course, I passed the word along, which was that not a wheel had turned in the prison all day.	Разумеется, я об этом передал товарищам, и в результате ни одно колесо не вертелось в этот день на тюремных станках.
The thousands of convict-workers had remained locked in their cells, and the outlook was that not one of the various prison-factories would be operated again until after the discovery of some dynamite that somebody had hidden somewhere in the prison.	Тысячи каторжников оставались запертыми в своих камерах, и ясно было, что ни одна из многочисленных тюремных фабрик не будет действовать до тех пор, пока не отыщется динамит, спрятанный кем-то в тюрьме.
And ever the examination went on.	Следствие продолжалось.
Ever, one at a time, convicts were dragged away and dragged or carried back again. They reported that Warden Atherton and Captain Jamie, exhausted by their efforts, relieved each other every two hours.	Каторжников по одному вытаскивали из камер и втаскивали обратно; как они передавали, смотритель Этертон и капитан Джэми, выбиваясь из сил, сменяли друг друга каждые два часа.
While one slept, the other examined.	Пока один спал, другой вел допрос.
And they slept in their clothes in the very room in which strong man after strong man was being broken.	И спали они не раздеваясь, в той самой комнате, в которой один силач за другим лишались последних своих сил.
And hour by hour, in the dark dungeons, our madness of torment grew.	Час за часом во мраке темницы продолжалось безумие нашей пытки.

Oh, trust me as one who knows, hanging is an easy thing compared with the way live men may be hurt in all the life of them and still live.	О, поверьте мне, повешение пустяк в сравнении с тем, как из живых людей выколачивают остатки жизни, -- а они все еще продолжают жить.
I, too, suffered equally with them from pain and thirst; but added to my suffering was the fact that I remained conscious to the sufferings of the others.	Я, как и все прочие, страдал от боли и жажды, но мои страдания отягощались еще сознанием страданий других.
I had been an incorrigible for two years, and my nerves and brain were hardened to suffering.	Я уже два года считался в числе неисправимых, и мои нервы и мозг стали бесчувственны к страданию.
It is a frightful thing to see a strong man broken.	Но страшное зрелище -- надломленный силач!
About me, at the one time, were forty strong men being broken.	Вокруг меня сорок силачей одновременно превратились в развалины.
Ever the cry for water went up, and the place became lunatic with the crying, sobbing, babbling and raving of men in delirium.	Крики, мольбы о воде не прекращались ни на минуту, люди сходили с ума от воя, плача, бормотанья и безумного бреда.
Don't you see?	Понимаете ли вы?
Our truth, the very truth we told, was our damnation.	Наша правда, истинная правда, которую мы говорили, была нам уликой!
When forty men told the same things with such unanimity, Warden Atherton and Captain Jamie could only conclude that the testimony was a memorized lie which each of the forty rattled off parrot-like.	Раз сорок человек утверждали одно и то же с таким единодушием, смотритель Этертон и капитан Джэми могли заключить, что их свидетельство -- заученная ложь, которую каждый из сорока твердит, как попугай.
From the standpoint of the authorities, their situation was as desperate as ours.	Перед властями их положение было столь же отчаянное, как и наше.
As I learned afterward, the Board of Prison Directors had been summoned by telegraph, and two companies of state militia were being rushed to the prison.	Как я впоследствии узнал, по телеграфу был созван комитет тюремных директоров, и в тюрьму прислали две роты государственной милиции.
It was winter weather, and the frost is sometimes shrewd even in a California winter.	Стояла зима, а морозы порой подносят сюрпризы даже в Калифорнии.
We had no blankets in the dungeons.	В карцерах не было одеял.
Please know that it is very cold to stretch bruised human flesh on frosty stone.	Представьте себе, как приятно лежать израненным телом на ледяных камнях!
In the end they did give us water.	В конце концов нам дали воды.
Jeering and cursing us, the guards ran in the fire-hoses and played the fierce streams on us, dungeon by dungeon, hour after hour, until our bruised flesh was battered all anew by the violence with which the water smote us, until we stood knee-deep in the water which we had raved for and for which now we raved to cease.	Глумясь и ругаясь, сторожа вбежали к нам, одетые в непромокаемые штаны пожарных, и стали окачивать нас из кишки час за часом, пока израненные тела не оказались вновь расшибленными ударами струй, пока мы не очутились по колено в воде, бурлившей вокруг нас и от которой мы теперь мучительно желали избавиться.
I shall skip the rest of what happened in the dungeons.	Не буду больше распространяться о том, что делалось в карцерах.

In passing I shall merely state that no one of those forty lifers was ever the same again.	Скажу только мимоходом, что ни один из этих сорока вечников не пришел в свое прежнее состояние.
Luigi Polazzo never recovered his reason.	Луиджи Полаццо навсегда лишился рассудка.
Long Bill Hodge slowly lost his sanity, so that a year later, he, too, went to live in Bughouse Alley.	Долговязый Билль Ходж медленно терял рассудок, и год спустя его тоже отправили на жительство в Аллею Беггауза.
Oh, and others followed Hodge and Polazzo; and others, whose physical stamina had been impaired, fell victims to prison-tuberculosis.	За Ходжем и Полаццо последовали другие; иные, надломленные физически, пали жертвою тюремного туберкулеза.
Fully 25 per cent. of the forty have died in the succeeding six years.	Ровно четвертая часть этих сорока сошла в могилу в ближайшие шесть лет.
After my five years in solitary, when they took me away from San Quentin for my trial, I saw Skysail Jack.	Когда, после пяти лет одиночного заключения, меня вывели из Сан-Квэнтина на суд, я увидел Скайселя Джека.
I could see little, for I was blinking in the sunshine like a bat, after five years of darkness; yet I saw enough of Skysail Jack to pain my heart.	Видел я, собственно, мало, ибо после пяти лет, проведенных в потемках, я только жмурился да хлопал глазами, как летучая мышь. Но и то, что я увидел, заставило больно сжаться мое сердце.
It was in crossing the Prison Yard that I saw him.	Я встретил Скайселя Джека, когда шел через тюремный двор.
His hair had turned white.	Волосы его были белы как снег.
He was prematurely old. His chest had caved in. His cheeks were sunken.	Он преждевременно одряхлел, грудь его глубоко впала, равно как и щеки.
His hands shook as with palsy. He tottered as he walked.	Руки болтались как парализованные, на ходу он шатался.
And his eyes blurred with tears as he recognized me, for I, too, was a sad wreck of what had once been a man.	Его глаза тоже наполнились слезами, когда он узнал меня, ибо я представлял собою жалкий обломок того, что когда-то называлось человеком.
I weighed eighty-seven pounds.	Я весил восемьдесят семь фунтов.
My hair, streaked with gray, was a five-years' growth, as were my beard and moustache.	Волосы мои, с густой проседью, невероятно отросли за пять лет, так же, как борода и усы.
And I, too, tottered as I walked, so that the guards helped to lead me across that sun-blinding patch of yard.	И я шатался на ходу, так что сторож поддерживал меня, когда я проходил залитый солнцем угол двора.
And Skysail Jack and I peered and knew each other under the wreckage.	Но мы с Джеком Скайселем все же узнали друг друга.
Men such as he are privileged, even in a prison, so that he dared an infraction of the rules by speaking to me in a cracked and quavering voice.	Люди вроде Джека пользуются привилегиями даже в тюрьме, так что он позволил себе нарушить тюремные правила, обратившись ко мне надломленным, дрожащим голосом:
"You're a good one, Standing," he cackled. "You never squealed."	-- Ты славный парень, Стэндинг, -- прохрипел он. -- Ты никогда не фискалил.

"But I never knew, Jack," I whispered back-I was compelled to whisper, for five years of disuse had well-nigh lost me my voice. "I don't think there ever was any dynamite."	-- Но ведь я ничего не знал, Джек! -- прошептал я в ответ. Я шептал непроизвольно: за пять лет вынужденного молчания я почти совершенно потерял голос, -- Я думаю, никакого динамита и не было.
"That's right," he cackled, nodding his head childishly. "Stick with it. Don't ever let'm know.	-- Ладно, ладно, -- хрипел он, с детским упрямством качая головой. -- Береги тайну, не выдавай им!
You're a good one.	Ты молодец!
I take my hat off to you, Standing. You never squealed."	Снимаю перед тобой шапку, Стэндинг: ты не фискал!
And the guards led me on, and that was the last I saw of Skysail Jack.	Сторож увел меня прочь, и я больше не видал Скайселя Джека.
It was plain that even he had become a believer in the dynamite myth. * * * * *	Ясно было, что даже он поверил в сказку о динамите.
Twice they had me before the full Board of Directors.	Меня два раза приводили пред лицо комитета директоров в полном его составе.
I was alternately bullied and cajoled.	Меня то истязали, то уговаривали.
Their attitude resolved itself into two propositions. If I delivered up the dynamite, they would give me a nominal punishment of thirty days in the dungeon and then make me a trusty in the prison library. If I persisted in my stubbornness and did not yield up the dynamite, then they would put me in solitary for the rest of my sentence.	Мне предложили такую альтернативу: если я отдам динамит, меня подвергнут номинальному наказанию -- тридцать дней карцера, а затем сделают сторожем тюремной библиотеки; если же я буду упрямиться и не отдам динамита -- меня посадят в одиночку на весь срок наказания.
In my case, being a life prisoner, this was tantamount to condemning me to solitary confinement for life.	А так как я был пожизненно заключенный, то это значило -- меня заключат в одиночку на всю жизнь.
Oh, no; California is civilized.	О нет, Калифорния -- цивилизованная страна!
There is no such law on the statute books.	В ее уголовном уложении нет такого закона!
It is a cruel and unusual punishment, and no modern state would be guilty of such a law.	Это жестокая, невероятная кара, и ни одно современное государство не повинно в издании такого закона.
Nevertheless, in the history of California I am the third man who has been condemned for life to solitary confinement.	Тем не менее в истории Калифорнии я -третий присужденный к пожизненной одиночке.
The other two were Jake Oppenheimer and Ed Morrell.	Другие два -- Джек Оппенгеймер и Эд Моррель.
I shall tell you about them soon, for I rotted with them for years in the cells of silence.	Я скоро расскажу вам о них, ибо гнил вместе с ними целые годы в камерах безмолвия.
Oh, another thing.	Добавлю к этому следующее.
They are going to take me out and hang me in a little while-no, not for killing Professor Haskell.	Скоро меня выведут и повесят -- не за то, что я убил профессора Гаскелля.
I got life-imprisonment for that.	За это меня присудили к пожизненной тюрьме.

They are going to take me out and hang me because I was found guilty of assault and battery.	Меня повесят потому, что я признан виновным в нападении на сторожа и в драке.
And this is not prison discipline.	А это уже нарушение тюремной дисциплины.
It is law, and as law it will be found in the criminal statutes.	Это закон, который можно найти в уголовном уложении.
I believe I made a man's nose bleed.	Кажется, я разбил человеку нос в кровь.
I never saw it bleed, but that was the evidence.	Я не видел, чтобы из его носа шла кровь, -- но так говорили свидетели.
Thurston, his name was.	Его звали Серстон.
He was a guard at San Quentin.	Он был сторожем в Сан-Квэнтине.
He weighed one hundred and seventy pounds and was in good health.	В нем было сто семьдесят фунтов весу, он цвел здоровьем.
I weighed under ninety pounds, was blind as a bat from the long darkness, and had been so long pent in narrow walls that I was made dizzy by large open spaces.	Я весил меньше девяноста фунтов, был слеп, как нетопырь, от долгого пребывания во мраке и настолько отвык от открытых пространств, что у меня закружилась голова при выходе из камеры.
Really, mime was a well-defined case of incipient agoraphobia, as I quickly learned that day I escaped from solitary and punched the guard Thurston on the nose.	У меня, без сомнения, начиналась агорафобия, в чем я убедился в тот самый день, когда вышел из одиночки и расквасил сторожу Серстону нос.
I struck him on the nose and made it bleed when he got in my way and tried to catch hold of me.	Я раскровянил ему нос, когда он преградил мне дорогу и хотел схватить.
And so they are going to hang me.	И за это меня повесят.
It is the written law of the State of California that a lifetimer like me is guilty of a capital crime when he strikes a prison guard like Thurston.	В законах штата Калифорнии написано, что вечник, вроде меня, подлежит смертной казни, если ударит тюремного сторожа, вроде Серстона.
Surely, he could not have been inconvenienced more than half an hour by that bleeding nose; and yet they are going to hang me for it.	Разбитый нос вряд ли беспокоил его больше получаса, и все же меня за это повесят...
And, see! This law, in my case, is ex post facto.	Видите ли, этот закон является в данном случае законом ex post facto, законом, имеющим обратную силу.
It was not a law at the time I killed Professor Haskell.	Он не был законом в то время, когда я убил профессора Гаскелля.
It was not passed until after I received my life-sentence.	Он был издан после того, как меня приговорили к пожизненному заключению.
And this is the very point: my life-sentence gave me my status under this law which had not yet been written on the books.	И в этом вся штука: мое пожизненное заключение подвело меня под закон, еще не записанный в книге.
And it is because of my status of lifetimer that I am to be hanged for battery committed on the guard Thurston.	И только благодаря своему званию пожизненного арестанта я буду повешен за побои, нанесенные сторожу Серстону.
It is clearly ex post facto, and, therefore, unconstitutional.	Закон явно ex post facto и поэтому неконституционен.

But what bearing has the Constitution on constitutional lawyers when they want to put the notorious Professor Darrell Standing out of the way?	Но что конституция для конституционных юристов, когда они желают избавиться от известного профессора Дэрреля Стэндинга!
Nor do I even establish the precedent with my execution.	Моя казнь не устанавливает даже прецедента.
A year ago, as everybody who reads the newspapers knows, they hanged Jake Oppenheimer, right here in Folsom, for a precisely similar offence . . . only, in his case of battery, he was not guilty of making a guard's nose bleed. He cut a convict unintentionally with a bread-knife.	Г од назад, как известно всякому читавшему газеты, они повесили Джека Оппенгеймера здесь, в Фольсоме, совершенно за такой же проступок... Но только он провинился не в том, что разбил нос сторожу, -- он нечаянно зарезал каторжника хлебным ножом.
It is strange-life and men's ways and laws and tangled paths.	Как они странны -- путаные законы людей, путаные тропки жизни!
I am writing these lines in the very cell in Murderers' Row that Jake Oppenheimer occupied ere they took him out and did to him what they are going to do to me.	Я пишу эти строки в той самой камере Коридора Убийц, которую занимал Джек Оппенгеймер перед тем, как его увели и сделали с ним то, что собираются проделать надо мною...
I warned you I had many things to write about.	Я предупреждал вас, что мне придется писать очень много.
I shall now return to my narrative.	Возвращаюсь теперь к своему повествованию.
The Board of Prison Directors gave me my choice: a prison trustyship and surcease from the jute-looms if I gave up the non-existent dynamite; life imprisonment in solitary if I refused to give up the non-existent dynamite.	Комитет тюремных директоров предоставил мне на выбор: пост тюремного надзирателя и избавление от джутовых станков, если я выдам несуществующий динамит; пожизненное заключение в одиночке -- если я откажусь его выдать.
They gave me twenty-four hours in the jacket to think it over.	На размышление мне дали двадцать четыре часа, заключив на этот срок в смирительную рубашку.
Then I was brought before the Board a second time.	Потом меня привели в комитет.
What could I do?	Что мне было делать?
I could not lead them to the dynamite that was not.	Я не мог указать им динамит, которого не существовало.
I told them so, and they told me I was a liar.	Я и сказал им это; а они назвали меня лжецом.
They told me I was a hard case, a dangerous man, a moral degenerate, the criminal of the century.	Они объявили меня неисправимым, опасным человеком, нравственным дегенератом и "злейшим преступником нашего времени".
They told me many other things, and then they carried me away to the solitary cells.	Они наговорили еще много других приятных вещей и заперли меня в одиночную камеру.
I was put into Number One cell.	Меня поместили в камеру No 1.
In Number Five lay Ed Morrell. In Number Twelve lay Jake Oppenheimer.	В No 5 лежал Эд Моррель, в No 12 -- Джек Оппенгеймер.
And he had been there for ten years. Ed Morrell had been in his cell only one year.	Здесь он жил уже десятый год, а Эд Моррель жил в своей камере всего первый год.

He was serving a fifty-years' sentence.	Он отбывал п я т и д ес я т и л е т н и й срок заключения!
Jake Oppenheimer was a lifer. And so was I a lifer.	Джек Оппенгеймер был вечник, как и я.
Wherefore the outlook was that the three of us would remain there for a long time.	Казалось, нам троим предстояло долго томиться здесь.
And yet, six years only are past, and not one of us is in solitary.	И вот прошло только шесть лет -- и никого из нас нет в одиночке.
Jake Oppenheimer was swung off. Ed Morrell was made head trusty of San Quentin and then pardoned out only the other day.	Джека Оппенгеймера вздернули на веревку, Эда Морреля сделали главным надзирателем в Сан-Квэнтине, а затем он получил помилование.
And here I am in Folsom waiting the day duly set by Judge Morgan, which will be my last day.	А я в Фольсоме дожидаюсь дня, назначенного судьею Морганом, -- дня, который будет моим последним днем.
The fools!	Глупцы!
As if they could throttle my immortality with their clumsy device of rope and scaffold!	Разве они могут удушить мое бессмертие своим неуклюжим изобретением -- веревкой и виселицей?
I shall walk, and walk again, oh, countless times, this fair earth.	Не один раз, а бесчисленное множество раз буду я ходить по этой прекрасной земле!
And I shall walk in the flesh, be prince and peasant, savant and fool, sit in the high place and groan under the wheel.	Я буду ходить во плоти, буду принцем и крестьянином, ученым и шутом, буду сидеть на высоком месте и стонать под колесами.
CHAPTER V	ГЛАВА V
It was very lonely, at first, in solitary, and the hours were long.	Первые дни мне было жутко в одиночке, и часы тянулись нестерпимо долго.
Time was marked by the regular changing of the guards, and by the alternation of day and night.	Время отмечалось правильною сменою сторожей и чередованием дня и ночи.
Day was only a little light, but it was better than the all-dark of the night.	День давал очень мало света, но все же это было лучше, чем непроглядная тьма ночи.
In solitary the day was an ooze, a slimy seepage of light from the bright outer world.	В одиночке день был как светлая слизь, просачивающаяся из светлого внешнего мира.
Never was the light strong enough to read by.	Света было слишком мало, чтобы читать.
Besides, there was nothing to read.	Вдобавок и читать было нечего.
One could only lie and think and think.	Можно было только лежать и думать, думать без конца.
And I was a lifer, and it seemed certain, if I did not do a miracle, make thirty-five pounds of dynamite out of nothing, that all the years of my life would be spent in the silent dark.	Я был пожизненно заключенный, и ясно было, что если я не сотворю чуда, не создам из ничего тридцати пяти фунтов динамита, весь остаток моей жизни протечет в этом безмолвном мраке.
My bed was a thin and rotten tick of straw spread on the cell floor.	Постелью мне служил тонкий, прогнивший соломенный тюфяк, брошенный на пол камеры.
One thin and filthy blanket constituted the covering. There was no chair, no table-nothing but the tick of straw and the thin, aged blanket.	Покровом служило тонкое и грязное одеяло.

I was ever a short sleeper and ever a busy-brained man.	Я всегда спал очень мало, всегда мозг мой много работал.
In solitary one grows sick of oneself in his thoughts, and the only way to escape oneself is to sleep. For years I had averaged five hours' sleep a night.	Но в одиночке устаешь от дум, и единственное спасение от них -- сон.
I now cultivated sleep. I made a science of it.	Теперь я культивировал сон, я сделал из него науку.
I became able to sleep ten hours, then twelve hours, and, at last, as high as fourteen and fifteen hours out of the twenty-four. But beyond that I could not go, and, perforce, was compelled to lie awake and think and think.	Я научился спать по десять часов, потом по двенадцать и, наконец, по четырнадцать и пятнадцать часов в сутки; но дальше этого дело не пошло, и я поневоле вынужден был лежать без сна и думать, думать...
And that way, for an active-brained man, lay madness.	Для деятельного ума это значит постепенно лишаться рассудка.
I sought devices to enable me mechanically to abide my waking hours.	Я изыскивал способы механически убивать часы бодрствования.
I squared and cubed long series of numbers, and by concentration and will carried on most astonishing geometric progressions.	Я возводил в квадрат и в куб длинные ряды цифр, сосредоточивал на этом все свое внимание и волю, я выводил самые изумительные геометрические прогрессии.
I even dallied with the squaring of the circle . . . until I found myself beginning to believe that that possibility could be accomplished.	Я даже отважился на квадратуру круга... И даже поверил в то, что эта невозможность может быть осуществлена.
Whereupon, realizing that there, too, lay madness, I forwent the squaring of the circle, although I assure you it required a considerable sacrifice on my part, for the mental exercise involved was a splendid time-killer.	Наконец, убедившись, что я схожу с ума, я оставил квадратуру круга, хотя, уверяю вас, это для меня была большая жертва: умственные упражнения, связанные с квадратурой круга, отлично помогали мне убивать время.
By sheer visualization under my eyelids I constructed chess-boards and played both sides of long games through to checkmate.	Путем одного воображения, закрыв глаза, я создавал шахматную доску и разыгрывал длинные партии сам с собой.
But when I had become expert at this visualized game of memory the exercise palled on me.	Но когда я усовершенствовался в этой искусственной игре памяти, упражнения начали утомлять меня.
Exercise it was, for there could be no real contest when the same player played both sides.	Это были только упражнения, так как между сторонами в игре, которую ведет один и тот же игрок, не может быть настоящего состязания.
I tried, and tried vainly, to split my personality into two personalities and to pit one against the other. But ever I remained the one player, with no planned ruse or strategy on one side that the other side did not immediately apprehend.	Я многократно и тщательно пытался расколоть свое "я" на две отдельные личности и противопоставить одну другой, но оставался единственным игроком, и не было ни одной хитрости и стратагемы на одной стороне, которую другая сторона тотчас же не раскрывала бы.
And time was very heavy and very long.	Время давило меня, время длилось бесконечно долго.

I played games with flies, with ordinary house-flies that oozed into solitary as did the dim gray light; and learned that they possessed a sense of play.	Я затеял игру с мухами, которые попадали ко мне в камеру, подобно просачивающемуся в нее из внешнего мира тусклому серому свету, и убедился, что они одарены чувством игры.
For instance, lying on the cell floor, I established an arbitrary and imaginary line along the wall some three feet above the floor.	Так, например, лежа на полу камеры, я проводил произвольную воображаемую линию на стене, в расстоянии трех футов от пола.
When they rested on the wall above this line they were left in peace.	Когда мухи сидели на стене выше этой линии, я их оставлял в покое.
The instant they lighted on the wall below the line I tried to catch them.	Как только они спускались по стене ниже ее, я старался поймать их.
I was careful never to hurt them, and, in time, they knew as precisely as did I where ran the imaginary line.	Я всячески старался при этом не помять муху, и по прошествии некоторого времени они знали так же хорошо, как и я, где проходит воображаемая линия.
When they desired to play, they lighted below the line, and often for an hour at a time a single fly would engage in the sport.	Когда им хотелось поиграть, они спускались ниже этой линии, и часто одна какая-нибудь муха целый час занималась этой игрой.
When it grew tired, it would come to rest on the safe territory above.	Утомившись, она садилась отдыхать в безопасном районе.
Of the dozen or more flies that lived with me, there was only one who did not care for the game.	Из дюжины или более мух, живших со мной, только одна не любила игры.
He refused steadfastly to play, and, having learned the penalty of alighting below the line, very carefully avoided the unsafe territory.	Она упорно отказывалась играть и, узнав, какая кара ждет ее за переход запретной межи, старательно избегала опасной территории.
That fly was a sullen, disgruntled creature.	Эта муха была угрюмое, разочарованное существо.
As the convicts would say, it had a "grouch" against the world.	Как выразились бы каторжники, у нее "был зуб" против мира.
He never played with the other flies either.	Она никогда не играла и с другими мухами!
He was strong and healthy, too; for I studied him long to find out.	Это была сильная, здоровая муха, -- я достаточно долго изучал ее, чтобы в этом убедиться.
His indisposition for play was temperamental, not physical.	И ее нерасположение к игре было делом темперамента, а не физического состояния.
Believe me, I knew all my flies.	Поверьте, я знал всех своих мух!
It was surprising to me the multitude of differences I distinguished between them.	Поразительно, какую массу отличий я в них открыл.
Oh, each was distinctly an individual-not merely in size and markings, strength, and speed of flight, and in the manner and fancy of flight and play, of dodge and dart, of wheel and swiftly repeat or wheel and reverse, of touch and go on the danger wall, or of feint the touch and alight elsewhere within the zone.	Каждая муха являла собой вполне определенную индивидуальность -- не только по размерам и приметам, по силе и быстроте полета, по характеру игры, по манере уверток, бегства, возвращения и шныряния по запрещенной зоне на стене.

They were likewise sharply differentiated in the minutest shades of mentality and temperament.	Они сильно отличались одна от другой еще и тончайшими нюансами темперамента и душевного склада.
I knew the nervous ones, the phlegmatic ones.	Среди них были нервические особы, были и флегматики.
There was a little undersized one that would fly into real rages, sometimes with me, sometimes with its fellows.	Так, одна муха, поменьше товарок ростом, приходила в настоящий восторг, когда играла со мной или подругами.
Have you ever seen a colt or a calf throw up its heels and dash madly about the pasture from sheer excess of vitality and spirits?	Видели ли вы когда-нибудь, как жеребенок или теленок скачет по лугу, задрав хвост в необузданном восторге?
Well, there was one fly-the keenest player of them all, by the way-who, when it had alighted three or four times in rapid succession on my taboo wall and succeeded each time in eluding the velvet-careful swoop of my hand, would grow so excited and jubilant that it would dart around and around my head at top speed, wheeling, veering, reversing, and always keeping within the limits of the narrow circle in which it celebrated its triumph over me.	И вот эта муха -- мимоходом сказать, лучший игрок среди прочих, -- бывало, спустившись раза три-четыре подряд в запрещенную зону и всякий раз избежав бархатных тисков моей руки, приходила в такое возбуждение и восторг, что начинала носиться вокруг моей головы с бешеной быстротой, кувыркаясь, лавируя и вертясь и все время держась в пределах узкого круга, в котором она могла торжествовать надо мной.
Why, I could tell well in advance when any particular fly was making up its mind to begin to play.	Я так хорошо изучил мух, что мог заранее сказать, когда той или другой мухе захочется играть со мной.
There are a thousand details in this one matter alone that I shall not bore you with, although these details did serve to keep me from being bored too utterly during that first period in solitary.	В одной этой области были тысячи деталей, которыми я не стану докучать вам, хотя эти детали помогали мне убивать время в первый период моего одиночества.
But one thing I must tell you. To me it is most memorable-the time when the one with a grouch, who never played, alighted in a moment of absent-mindedness within the taboo precinct and was immediately captured in my hand.	Расскажу вам только случай, когда муха "с зубом", никогда не игравшая, в минуту рассеянности села на запрещенную территорию и тотчас же была поймана мною.
Do you know, he sulked for an hour afterward.	Верите ли, она целый час после этого дулась на меня!..
And the hours were very long in solitary; nor could I sleep them all away; nor could I while them away with house-flies, no matter how intelligent.	Часы тянулись в одиночке безумно долго. Я не мог спать беспрерывно, как не мог все время убивать на игру с мухами, при всем их уме.
For house-flies are house-flies, and I was a man, with a man's brain; and my brain was trained and active, stuffed with culture and science, and always geared to a high tension of eagerness to do.	Муха, в конце концов. не более как муха, а я был человек, с человеческим мозгом; мозг мой привык к деятельности, был начинен "культурой" и знаниями и всегда напряженно работал.
And there was nothing to do, and my thoughts ran abominably on in vain speculations.	А делать мне было совершенно нечего, и мысль бесплодно замирала в пустых умозрениях.

There was my pentose and methyl-pentose determination in grapes and wines to which I had devoted my last summer vacation at the Asti Vineyards.	Так, я вспомнил о своем определении присутствия пентозы и метилпентозы в виноградной лозе -- анализ, которому я посвятил последние летние каникулы, проведенные в виноградниках Асти.
I had all but completed the series of experiments. Was anybody else going on with it, I wondered; and if so, with what success?	Я почти довел до конца этот ряд опытов, и теперь меня страшно интересовало, продолжает ли их кто-нибудь, и если продолжает, то с каким успехом.
You see, the world was dead to me.	Ведь мир умер для меня.
No news of it filtered in.	Никакие вести извне не просачивались ко мне.
The history of science was making fast, and I was interested in a thousand subjects.	Развитие науки быстро идет вперед, и меня интересовали тысячи тем.
Why, there was my theory of the hydrolysis of casein by trypsin, which Professor Walters had been carrying out in his laboratory.	Так, например, я создал теорию гидролиза казеина трипсинолом, который профессор Уолтерс выполнил в своей лаборатории.
Also, Professor Schleimer had similarly been collaborating with me in the detection of phytosterol in mixtures of animal and vegetable fats.	Профессор Шлеймер работал вместе со мной над обнаружением фитостерина в смесях животных и растительных жиров.
The work surely was going on, but with what results?	Работа, без сомнения, продолжается: каковы результаты?
The very thought of all this activity just beyond the prison walls and in which I could take no part, of which I was never even to hear, was maddening.	Одна только мысль о работе, ведущейся за тюремными стенами, в которой я не мог принять участие, о которой мне не придется даже услышать, сводила меня с ума.
And in the meantime I lay there on my cell floor and played games with house-flies.	Мой удел был -- лежать на полу камеры и играть с мухами.
And yet all was not silence in solitary.	Нельзя сказать, чтобы в одиночке царило абсолютное безмолвие.
Early in my confinement I used to hear, at irregular intervals, faint, low tappings.	Еще в самом начале своего заключения я часто слышал через определенные промежутки времени слабые, глухие перестукивания.
From farther away I also heard fainter and lower tappings.	Позднее мне слышались слабые и глухие удары.
Continually these tappings were interrupted by the snarling of the guard.	Эти постукивания неизменно прерывались злым ревом сторожей.
On occasion, when the tapping went on too persistently, extra guards were summoned, and I knew by the sounds that men were being strait-jacketed.	Однажды, когда постукивания приняли слишком настойчивый характер, были вызваны сторожа на подмогу, и по шуму я догадался, что некоторых узников заключили в смирительные рубашки.
The matter was easy of explanation.	Объяснить этот инцидент было нетрудно.
I had known, as every prisoner in San Quentin knew, that the two men in solitary were Ed Morrell and Jake Oppenheimer.	Я, как всякий узник Сан-Квэнтина, знал, что в одиночке сидят еще двое -- Эд Моррель и Джек Оппенгеймер.

And I knew that these were the two men who tapped knuckle-talk to each other and were punished for so doing.	Я знал, что эти двое переговаривались посредством стуков и за это были подвергнуты наказанию.
That the code they used was simple I had not the slightest doubt, yet I devoted many hours to a vain effort to work it out.	Я не сомневался, что ключ, которым они пользовались, в высшей степени прост.
Heaven knows-it had to be simple, yet I could not make head nor tail of it.	Однако мне пришлось потратить много часов труда, пока я открыл его.
And simple it proved to be, when I learned it; and simplest of all proved the trick they employed which had so baffled me.	Каким несложным оказался он, когда я изучил его! А всего проще показалась мне уловка, которая больше всего и сбивала меня с толку.
Not only each day did they change the point in the alphabet where the code initialled, but they changed it every conversation, and, often, in the midst of a conversation.	Заключенные не только каждый день меняли букву алфавита, с которой начинался ключ, но и меняли ее в каждом разговоре, даже среди разговора.
Thus, there came a day when I caught the code at the right initial, listened to two clear sentences of conversation, and, the next time they talked, failed to understand a word.	Так, однажды я угадал начальную букву ключа и разобрал две фразы; в следующий же раз, когда они заговорили, я не понял ни единого слова.
But that first time!	Первые фразы, понятые мною, были следующие:
"Say-Ed-what-would-you-give-right-now-for-brown-papers-and-a-sack-of-B Bull-Durham!" asked the one who tapped from farther away.	-- Скажи -- Эд -- что -- ты -- дал -- бы -- сейчас -за -- оберточную -- бумагу -- и -- пачку -- табаку? -- спрашивал один выстукивавший.
I nearly cried out in my joy.	Я чуть не закричал от восторга.
Here was communication!	Вот способ сношения!
Here was companionship!	Вот мне компания!
I listened eagerly, and the nearer tapping, which I guessed must be Ed Morrell's, replied:	Я внимательно прислушивался и разобрал следующий ответ, исходивший, по-видимому, от Эда Морреля.
"I-would-do-twenty-hours-strait-in-the-jacket-for-a-fivve-cent-sack-"	-- Я -- принял -- бы -- двенадцать -- часов -смирительной -- рубашки -- за -- пятицентовую -пачку...
Then came the snarling interruption of the guard:	Но тут послышался грозный рев сторожа:
"Cut that out, Morrell!"	-- Прекрати эту музыку, Моррель!
It may be thought by the layman that the worst has been done to men sentenced to solitary for life, and therefore that a mere guard has no way of compelling obedience to his order to cease tapping.	Профану может показаться, что с людьми, осужденными на пожизненное одиночное заключение, уже сделано самое худшее, и поэтому какой-нибудь сторож не имеет способов заставить выполнить свой приказ -прекратить перестукивание.
But the jacket remains. Starvation remains. Thirst remains. Man-handling remains.	Но ведь есть еще смирительная рубашка, остается голодная смерть, остается жажда, остается рукоприкладство!
Truly, a man pent in a narrow cell is very helpless.	Поистине беспомощен человек, запертый в тесную клетку!

So the tapping ceased, and that night, when it was next resumed, I was all at sea again.	Перестукивание прекратилось. Но в тот же вечер, когда оно вновь началось, я опять превратился в слух.
By pre-arrangement they had changed the initial letter of the code.	Для каждого разговора перестукивающиеся меняли начальную букву ключа.
But I had caught the clue, and, in the matter of several days, occurred again the same initialment I had understood.	Но я отгадывал ее, а через несколько дней опять попадался в тот же ключ.
I did not wait on courtesy.	Я не стал дожидаться формального представления.
"Hello," I tapped	-- Алло! -- выстукал я.
"Hello, stranger," Morrell tapped back; and, from Oppenheimer, "Welcome to our city."	-- Алло, незнакомец! -- простучал в ответ Моррель, а Оппенгеймер простучал: -- Добро пожаловать в наш огород!
They were curious to know who I was, how long I was condemned to solitary, and why I had been so condemned.	Они полюбопытствовали, кто я такой, давно ли присужден к одиночке, за что присужден.
But all this I put to the side in order first to learn their system of changing the code initial.	Но все это я отложил до тех пор, пока не изучу их системы перемены ключа.
After I had this clear, we talked.	После того как я ею овладел, мы начали беседу.
It was a great day, for the two lifers had become three, although they accepted me only on probation.	Это был великий день, ибо вместо двух одиночников стало трое -- хотя они приняли меня в свою компанию только после испытания.
As they told me long after, they feared I might be a stool placed there to work a frame-up on them.	Много позже они мне рассказали, что боялись, не провокатор ли я, посаженный, чтобы впутать их в какую-нибудь историю.
It had been done before, to Oppenheimer, and he had paid dearly for the confidence he reposed in Warden Atherton's tool.	С Оппенгеймером уже такой казус однажды случился, и он дорого заплатил за доверие, которое оказал приспешнику смотрителя Этертона.
To my surprise-yes, to my elation be it said-both my fellow-prisoners knew me through my record as an incorrigible.	К моему изумлению -- вернее сказать, к моему восторгу, -- оба мои товарища по несчастью знали меня благодаря моей репутации "неисправимого"!
Even into the living grave Oppenheimer had occupied for ten years had my fame, or notoriety, rather, penetrated.	Даже в могилу для живых, в которой Оппенгеймер обитал уже десятый год, проникла моя слава или, вернее, известность...
I had much to tell them of prison happenings and of the outside world.	Мне пришлось немало рассказать им о событиях в тюрьме и о внешнем мире.
The conspiracy to escape of the forty lifers, the search for the alleged dynamite, and all the treacherous frame-up of Cecil Winwood was news to them.	Заговор сорока вечников с целью побега, поиски воображаемого динамита и вся вероломная махинация Сесиля Винвуда оказались для них совершенной новостью.
As they told me, news did occasionally dribble into solitary by way of the guards, but they had had nothing for a couple of months.	По их словам, вести до них доходили через сторожей, но вот уже два месяца, как они ни от кого не слыхали ни слова.

The present guards on duty in solitary were a particularly bad and vindictive set.	Теперешние сторожа при одиночках оказались особенно злой и мстительной бандой.
Again and again that day we were cursed for our knuckle talking by whatever guard was on. But we could not refrain.	Сторожа, все без исключения, ругательски ругали нас за перестукивание; но мы не могли отказаться от него.
The two of the living dead had become three, and we had so much to say, while the manner of saying it was exasperatingly slow and I was not so proficient as they at the knuckle game.	Из двух живых мертвецов стало трое; нам так много нужно было сказать друг другу, а способ сообщения был безумно медленным, и я не так был искушен в выстукивании, как мои товарищи.
"Wait till Pie-Face comes on to-night," Morrell rapped to me. "He sleeps most of his watch, and we can talk a streak."	-- Погоди, нынче вечером придет Пестролицый -он спит почти всю свою смену, и нам можно будет наговориться всласть.
How we did talk that night!	И говорили же мы в эту ночь!
Sleep was farthest from our eyes.	Сон бежал от моих глаз!
Pie-Face Jones was a mean and bitter man, despite his fatness; but we blessed that fatness because it persuaded to stolen snatches of slumber.	Пестролицый Джонс был подлою и злою тварью, несмотря на свою тучность. Но мы благословляли его тучность, ибо она побуждала его дремать при первой возможности.
Nevertheless our incessant tapping bothered his sleep and irritated him so that he reprimanded us repeatedly.	Однако наши постоянные перестукивания нарушали его сон и раздражали его до такой степени, что он клял и бранил нас без конца.
And by the other night guards we were roundly cursed.	Так же бранились и другие ночные сторожа.
In the morning all reported much tapping during the night, and we paid for our little holiday; for, at nine, came Captain Jamie with several guards to lace us into the torment of the jacket.	Утром все они доложили, что ночью было много стука, и нам пришлось поплатиться за наш маленький праздник: в девять часов явился капитан Джэми с несколькими сторожами, чтобы запрятать нас в смирительную рубашку.
Until nine the following morning, for twenty-four straight hours, laced and helpless on the floor, without food or water, we paid the price for speech.	До девяти часов утра следующего дня, ровно двадцать четыре часа подряд, мы беспомощно лежали на полу без пищи и воды и этим расплатились за нашу беседу.
Oh, our guards were brutes!	О, что за звери были наши сторожа!
And under their treatment we had to harden to brutes in order to live.	Нам самим пришлось превратиться в зверей, чтобы выжить.
Hard work makes calloused hands.	От грубой работы у человека делаются мозолистые руки.
Hard guards make hard prisoners.	Жестокая стража ожесточает узников.
We continued to talk, and, on occasion, to be jacketed for punishment.	Мы продолжали переговариваться и время от времени расплачивались смирительной рубашкой.
Night was the best time, and, when substitute guards chanced to be on, we often talked through a whole shift.	Самой лучшей порой была ночь, и нередко, когда на стражу ставили временных караульных, нам удавалось беседовать целую смену.
Night and day were one with us who lived in the dark.	Для нас, живших во мраке, день и ночь сливались в одно.

We could sleep any time, we could knuckle-talk only on occasion.	Спать мы могли в любое время, а перестукиваться только при случае.
We told one another much of the history of our lives, and for long hours Morrell and I have lain silently, while steadily, with faint, far taps, Oppenheimer slowly spelled out his life-story, from the early years in a San Francisco slum, through his gang-training, through his initiation into all that was vicious, when as a lad of fourteen he served as night messenger in the red light district, through his first detected infraction of the laws, and on and on through thefts and robberies to the treachery of a comrade and to red slayings inside prison walls.	Мы рассказали друг другу историю своей жизни; бывало, долгие часы мы с Моррелем лежали, прислушиваясь к слабым, отдаленным выстукиваниям Оппенгеймера, который медленно рассказывал нам свою жизненную повесть, начиная с детства в трущобах Сан-Франциско, до школы наук в шайке мошенников, до знакомства со всем, что есть в мире порочного. Четырнадцатилетним мальчишкой он служил ночным вестовым в пожарной команде и через ряд краж и грабежей дошел до убийства в стенах тюрьмы.
They called Jake Oppenheimer the "Human Tiger." Some cub reporter coined the phrase that will long outlive the man to whom it was applied.	Джека Оппенгеймера называли "тигром в человеке" Юркий репортеришка изобрел это прозвище, и кличке суждено было надолго пережить человека, которому она принадлежала.
And yet I ever found in Jake Oppenheimer all the cardinal traits of right humanness.	Но я нашел в Джеке Оппенгеймере все основные черты человечности.
He was faithful and loyal.	Он был верный, преданный товарищ.
I know of the times he has taken punishment in preference to informing on a comrade.	Я знаю, что он не раз предпочел наказание доносу на товарищей.
He was brave. He was patient.	Он был мужествен, был терпелив.
He was capable of self-sacrifice-I could tell a story of this, but shall not take the time.	Он был способен к самопожертвованию, -- я мог бы рассказать вам о подобном случае, но не стану отнимать у вас времени.
And justice, with him, was a passion.	Справедливость же была его страстью.
The prison-killings done by him were due entirely to this extreme sense of justice.	Убийство, совершенное им в тюрьме, вызвано было исключительно его утрированным чувством справедливости.
And he had a splendid mind.	У него был недюжинный ум.
A lifetime in prison, ten years of it in solitary, had not dimmed his brain.	Жизнь, проведенная в тюрьме, и десятилетняя одиночка не помрачили его рассудка.
Morrell, ever a true comrade, too had a splendid brain.	У Морреля, столь же превосходного товарища, также был блестящий ум.
In fact, and I who am about to die have the right to say it without incurring the charge of immodesty, the three best minds in San Quentin from the Warden down were the three that rotted there together in solitary.	Я, которому предстоит умереть, имею право сказать без риска получить упрек в нескромности, что тремя лучшими умами Сан-Квэнтина из всех его обитателей, начиная от смотрителя, были три каторжника, гнившие в одиночках.
And here at the end of my days, reviewing all that I have known of life, I am compelled to the conclusion that strong minds are never docile.	Теперь, на закате дней моих, обозревая все, что дала мне жизнь, я прихожу к заключению, что сильные умы никогда не бывают послушными.

The stupid men, the fearful men, the men ungifted with passionate rightness and fearless championship-these are the men who make model prisoners.	Глупые люди, трусливые люди, не наделенные страстным духом справедливости и бесстрашия в борьбе, -- такие люди дают примерных узников.
I thank all gods that Jake Oppenheimer, Ed Morrell, and I were not model prisoners.	Благодарю всех богов, что ни Джек Оппенгеймер, ни Моррель, ни я не были примерными узниками.
CHAPTER VI	ГЛАВА V1
There is more than the germ of truth in things erroneous in the child's definition of memory as the thing one forgets with.	Дети определяют память как нечто такое, ч е м люди забывают, -- и в этом определении, мне думается, немало правды.
To be able to forget means sanity.	Быть умственно здоровым -- значит быть способным забывать.
Incessantly to remember, means obsession, lunacy.	Вечно же помнить -- значит быть помешанным, одержимым.
So the problem I faced in solitary, where incessant remembering strove for possession of me, was the problem of forgetting.	И в одиночке, где воспоминания осаждали меня беспрестанно, я старался решить главным образом одну задачу -- задачу забвения.
When I gamed with flies, or played chess with myself, or talked with my knuckles, I partially forgot.	Когда я играл с мухами, или с самим собой в шахматы, или перестукивался с товарищами, я отчасти забывался.
What I desired was entirely to forget.	Но мне хотелось забыться вполне.
There were the boyhood memories of other times and places-the "trailing clouds of glory" of Wordsworth.	Во мне жили детские воспоминания иных времен и иных мест -- "разметанные облака славы", по выражению Вордсворта.
If a boy had had these memories, were they irretrievably lost when he had grown to manhood?	Если у ребенка имелись такие воспоминания, то почему же они безвозвратно исчезли, когда он вырос и возмужал?
Could this particular content of his boy brain be utterly eliminated?	Могла ли эта часть детской души совершенно стереться?
Or were these memories of other times and places still residual, asleep, immured in solitary in brain cells similarly to the way I was immured in a cell in San Quentin?	Или же эти воспоминания об иных местах и днях все еще существуют, дремлют, замурованные в мозговых клетках, наподобие того, как я замурован в камере Сан-Квэнтина.
Solitary life-prisoners have been known to resurrect and look upon the sun again.	Бывали случаи, когда люди, осужденные на вечное заключение в одиночке, выходили на свободу и вновь видели солнце.
Then why could not these other-world memories of the boy resurrect?	Почему же в таком случае не могли бы воскреснуть и детские воспоминания об ином мире?
But how?	Но как?
In my judgment, by attainment of complete forgetfulness of present and of manhood past.	Мне думается -- путем достижения полного забвения настоящего.
And again, how?	Но все же -- каким образом?
Hypnotism should do it.	Этим должен был заняться гипноз.

If by hypnotism the conscious mind were put to sleep, and the subconscious mind awakened, then was the thing accomplished, then would all the dungeon doors of the brain be thrown wide, then would the prisoners emerge into the sunshine.	Если посредством гипноза удастся усыпить сознательный дух и пробудить дух подсознательный, то дело будет сделано -- все двери темницы мозга будут разбиты, и узники выйдут на солнечный свет.
So I reasoned-with what result you shall learn.	Так я рассуждал, а с каким результатом -- вы скоро узнаете.
But first I must tell how, as a boy, I had had these other-world memories.	Но прежде я хочу рассказать вам о воспоминаниях иного мира, которые я переживал еще мальчиком.
I had glowed in the clouds of glory I trailed from lives aforetime.	И я "сиял в облаках славы", влекшихся из глубины вечности.
Like any boy, I had been haunted by the other beings I had been at other times.	Как всякого мальчика, меня преследовали образы существований, которые я переживал в иные времена.
This had been during my process of becoming, ere the flux of all that I had ever been had hardened in the mould of the one personality that was to be known by men for a few years as Darrell Standing.	Все это происходило во мне в процессе моего становления, прежде чем расплавленная масса того, чем я некогда был, затвердела в форме личности, которую люди в течение последних лет называют Дэррель Стэндинг.
Let me narrate just one incident.	Я расскажу вам один такой случай.
It was up in Minnesota on the old farm.	Это было в Миннесоте, на старой ферме.
I was nearly six years old.	Я тогда еще не достиг полных шести лет.
A missionary to China, returned to the United States and sent out by the Board of Missions to raise funds from the farmers, spent the night in our house. It was in the kitchen just after supper, as my mother was helping me undress for bed, and the missionary was showing photographs of the Holy Land.	В нашем доме остановился переночевать миссионер, вернувшийся в Соединенные Штаты из Китая и присланный Миссионерским Бюро собирать взносы у фермеров, Дело происходило в кухне, тотчас после ужина, когда мать помогала мне раздеться на ночь, а миссионер показывал нам фотографии видов Святой Земли.
And what I am about to tell you I should long since have forgotten had I not heard my father recite it to wondering listeners so many times during my childhood.	Я давным-давно забыл бы то, что собираюсь вам рассказать, если бы в моем детстве отец не рассказывал так часто этой истории своим изумленным слушателям.
I cried out at sight of one of the photographs and looked at it, first with eagerness, and then with disappointment.	При виде одной из фотографий я вскрикнул и впился в нее взглядом -- сперва с интересом, а потом с разочарованием.
It had seemed of a sudden most familiar, in much the same way that my father's barn would have been in a photograph.	Она вдруг показалась мне ужасно знакомой, -ну, словно я на фотографии увидел бы вдруг отцовскую ригу!
Then it had seemed altogether strange.	Потом она мне показалась совсем незнакомою.
But as I continued to look the haunting sense of familiarity came back.	Но когда я стал опять разглядывать ее, неотвязное чувство знакомости вновь появилось в моем сознании.
"The Tower of David," the missionary said to my mother.	-- Это башня Давида, -- говорил миссионер моей матери.

"No!" I cried with great positiveness.	-- Нет! -- воскликнул я тоном глубокого убеждения.
"You mean that isn't its name?" the missionary asked.	-- Ты хочешь сказать, что она не так называется? -- спросил миссионер,
I nodded.	Я кивнул головой.
"Then what is its name, my boy?"	-- Как же она называется, мальчик?
"It's name is . . ." I began, then concluded lamely, "I, forget."	-- Она называется... -- начал я и затем смущенно добавил: -- Я забыл!
"It don't look the same now," I went on after a pause. "They've ben fixin' it up awful."	-- У нее теперь другой вид, -- продолжал я после недолгого молчания. -- Прежде дома строились иначе.
Here the missionary handed to my mother another photograph he had sought out.	Тогда миссионер протянул мне и матери другую фотографию, которую разыскал в пачке.
"I was there myself six months ago, Mrs. Standing." He pointed with his finger. "That is the Jaffa Gate where I walked in and right up to the Tower of David in the back of the picture where my finger is now.	-- Здесь я был шесть месяцев назад, миссис Стэндинг, -- и он ткнул пальцем. -- Вот это Яффские ворота, куда я входил. Они ведут прямо к башне Давида, -- на картинке, куда показывает мой палец.
The authorities are pretty well agreed on such matters.	Почти все авторитеты согласны в этом пункте.
El Kul'ah, as it was known by-"	Эль-Куллах, как ее называли...
But here I broke in again, pointing to rubbish piles of ruined masonry on the left edge of the photograph.	Но тут я опять вмешался, указал на кучи мусора и осыпавшегося камня в левом углу фотографии.
"Over there somewhere," I said. "That name you just spoke was what the Jews called it.	-- Вот где-то здесь, -- говорил я. -- Евреи называли ее тем самым именем, которое вы произнесли.
But we called it something else. We called it . . . I forget."	Но мы называли ее иначе; мы называли ее... я забыл как.
"Listen to the youngster," my father chuckled. "You'd think he'd ben there."	-- Вы только послушайте малыша! -- засмеялся отец. -- Можно подумать, что он был там.
I nodded my head, for in that moment I knew I had been there, though all seemed strangely different.	Я кивнул головой, ибо в ту минуту з н а л, что бывал там, хотя теперь все мне представляется совершенно иначе.
My father laughed the harder, but the missionary thought I was making game of him.	Отец захохотал еще громче, миссионер же решил, что я потешаюсь над ним.
He handed me another photograph.	Он подал мне другую фотографию.
It was just a bleak waste of a landscape, barren of trees and vegetation, a shallow canyon with easy-sloping walls of rubble.	Это был угрюмый, пустынный ландшафт без деревьев и всякой растительности -- какой-то мелкий овраг с пологими стенами из щебня.
In the middle distance was a cluster of wretched, flat-roofed hovels.	Приблизительно в середине его виднелась куча жалких лачуг с плоскими крышами.
"Now, my boy, where is that?" the missionary quizzed.	-- Ну-ка, мальчик, что это такое? -- иронически спросил миссионер.
And the name came to me!	И вдруг я вспомнил название.

"Samaria," I said instantly.	-- Самария! -- в ту же секунду проговорил я.
My father clapped his hands with glee, my mother was perplexed at my antic conduct, while the missionary evinced irritation.	Отец мой в восхищении захлопал в ладоши, мать была озадачена моим поведением; миссионеру же, по-видимому, было досадно.
"The boy is right," he said. "It is a village in Samaria.	-- Мальчик прав! -- объявил он. -- Это деревушка в Самарии.
I passed through it. That is why I bought it.	Я был в ней, почему и купил фотографию.
And it goes to show that the boy has seen similar photographs before."	Без сомнения, мальчик уже видел такие фотографии раньше!
This my father and mother denied.	Но отец и мать единодушно отрицали это.
"But it's different in the picture," I volunteered, while all the time my memory was busy reconstructing the photograph.	-- Но на картинке совсем не так! -- говорил я, мысленно восстанавливая в памяти ландшафт.
The general trend of the landscape and the line of the distant hills were the same.	Общий характер ландшафта и линия отдаленных холмов остались без изменения.
The differences I noted aloud and pointed out with my finger.	Перемены же, которые я нашел, я называл вслух и указывал пальцем.
"The houses was about right here, and there was more trees, lots of trees, and lots of grass, and lots of goats.	-- Дом стоял вот тут, правее, а здесь было больше деревьев, много травы, много коз.
I can see 'em now, an' two boys drivin' 'em.	Я как сейчас вижу их перед собой, и двух мальчиков, которые пасут их.
An' right here is a lot of men walkin' behind one man.	А здесь, направо, кучка людей идет за одним человеком.
An' over there"-I pointed to where I had placed my village-"is a lot of tramps.	А здесь... -- я указал на то место, где находилась моя деревня, -- здесь толпа бродяг.
They ain't got nothin' on exceptin' rags.	На них нет ничего, кроме рубища.
An' they're sick.	Они больные.
Their faces, an' hands, an' legs is all sores."	Их лица, и руки, и ноги -- все в болячках.
"He's heard the story in church or somewhere-you remember, the healing of the lepers in Luke," the missionary said with a smile of satisfaction.	-- Он слышал эту историю в церкви или еще гденибудь -- помните, исцеление прокаженных в Евангелии от Луки? -- проговорил миссионер с довольной улыбкой. -- Сколько же там было больных бродяг, мальчик?
"How many sick tramps are there, my boy?"	Уже в пять лет я умел считать до ста.
I had learned to count to a hundred when I was five years old, so I went over the group carefully and announced:	Теперь я напряженно пересчитал людей и объявил:
"Ten of 'em.	-- Десять.
They're all wavin' their arms an' yellin' at the other men."	Все они машут руками и кричат другим людям.
"But they don't come near them?" was the query.	-- Но почему же они не приближаются к ним? -был вопрос.
I shook my head.	Я покачал головой:

"They just stand right there an' keep a-yellin' like they was in trouble."	-- Они стоят на местах и воют, как будто случилась беда.
"Go on," urged the missionary. "What next?	-- Продолжай, -- ободрял меня миссионер. -- Что ты еще видишь?
What's the man doing in the front of the other crowd you said was walking along?"	Что делает другой человек, который, как говоришь ты, шел впереди другой толпы?
"They've all stopped, an' he's sayin' something to the sick men. An' the boys with the goats 's stopped to look. Everybody's lookin'."	-- Они все остановились, и он что-то говорит больным; и даже мальчишки с козами остановились посмотреть; все на них внимательно смотрят.
"And then?"	-- А еще что?
"That's all.	-- Это все.
The sick men are headin' for the houses.	Больные люди направляются к домам.
They ain't yellin' any more, an' they don't look sick any more.	Они уже не воют, и у них не больной вид.
An' I just keep settin' on my horse a-lookin' on."	А я все сижу на своей лошади и смотрю...
At this all three of my listeners broke into laughter.	Тут трое моих слушателей залились смехом.
"An' I'm a big man!" I cried out angrily.	-- И я взрослый человек! -- сердито воскликнул я.
"An' I got a big sword!"	И подо мною большое седло.
"The ten lepers Christ healed before he passed through Jericho on his way to Jerusalem," the missionary explained to my parents. "The boy has seen slides of famous paintings in some magic lantern exhibition."	-- Десятерых прокаженных исцелил Христос перед тем, как прошел Иерихон на пути в Иерусалим, -- пояснил миссионер моим родителям. -- Мальчик видел снимки знаменитых картин в волшебном фонаре...
But neither father nor mother could remember that I had ever seen a magic lantern.	Но ни отец, ни мать не могли припомнить, чтобы я когда-нибудь видел волшебный фонарь.
"Try him with another picture," father suggested.	-- Попробуйте показать ему другую картинку, -предложил отец.
"It's all different," I complained as I studied the photograph the missionary handed me. "Ain't nothin' here except that hill and them other hills.	-- Тут все не так, -- говорил я, рассматривая другую фотографию, протянутую мне миссионером. -- Ничего не осталось, кроме горы и других гор.
This ought to be a country road along here.	Здесь должна быть проселочная дорога.
An' over there ought to be gardens, an' trees, an' houses behind big stone walls.	А здесь должны быть сады, и деревья, и дома за большими каменными стенами.
An' over there, on the other side, in holes in the rocks ought to be where they buried dead folks.	А здесь, по ту сторону, в каменных пещерах они хоронили покойников.
You see this place?-they used to throw stones at people there until they killed 'm. I never seen 'm do it.	Видите это место? Здесь они бросали в людей камни, пока не забивали их до смерти.
They just told me about it."	Я сам этого не видел, но мне рассказывали.

"And the hill?" the missionary asked, pointing to the central part of the print, for which the photograph seemed to have been taken. "Can you tell us the name of the hill?"	-- А гора? -- спросил миссионер, указывая на середину фотографии. -- Не можешь ли ты нам сказать название этой горы?
I shook my head.	Я покачал головой:
"Never had no name.	-- У нее не было названия.
They killed folks there.	Здесь убивали людей.
I've seem 'm more 'n once."	Я видел ее не раз.
"This time he agrees with the majority of the authorities," announced the missionary with huge satisfaction. "The hill is Golgotha, the Place of Skulls, or, as you please, so named because it resembles a skull.	-- На этот раз то, что он говорит, подтверждается крупными авторитетами, -объявил миссионер с видом полного удовлетворения. -- Это гора Голгофа, Гора Черепов, называемая так потому, что она похожа на череп.
Notice the resemblance.	Заметьте сходство!
That is where they crucified-" He broke off and turned to me. "Whom did they crucify there, young scholar?	Здесь они распяли... -- Он умолк и обратился ко мне. -- Кого они здесь распяли, молодой ученый?
Tell us what else you see."	Расскажи нам, что ты видишь еще?
Oh, I saw-my father reported that my eyes were bulging; but I shook my head stubbornly and said:	О, я видел, -- по словам отца, я так таращил глаза, -- но упрямо качал головой и говорил:
"I ain't a-goin' to tell you because you're laughin' at me.	-- Я не стану вам рассказывать -- вы смеетесь надо мной.
I seen lots an' lots of men killed there.	Я видел, как здесь убивали многих, очень многих людей.
They nailed 'em up, an' it took a long time.	Их прибивали гвоздями, и на это уходило очень много времени.
I seen-but I ain't a-goin' to tell.	Я видел... но я вам не расскажу.
I don't tell lies.	Я никогда не лгу.
You ask dad an' ma if I tell lies.	Спросите папу и маму -- лгу ли я!
He'd whale the stuffin' out of me if I did.	Они побили бы меня, если бы я лгал.
Ask 'm."	Спросите их!
And thereat not another word could the missionary get from me, even though he baited me with more photographs that sent my head whirling with a rush of memory-pictures and that urged and tickled my tongue with spates of speech which I sullenly resisted and overcame.	Больше миссионер не мог вытянуть из меня ни одного слова, хотя и соблазнял меня такими фотографиями, что у меня голова закружилась от нахлынувших воспоминаний и язык так и чесался заговорить, но я упрямо противился и выдержал характер.
"He will certainly make a good Bible scholar," the missionary told father and mother after I had kissed them good-night and departed for bed. "Or else, with that imagination, he'll become a successful fiction-writer."	-- Из него выйдет большой знаток Библии, -говорил миссионер отцу и матери, после того как я поцеловал их на сон грядущий и улегся спать. -- Или же, с таким воображением, он сделается превосходным беллетристом!
Which shows how prophecy can go agley.	Этому пророчеству не суждено было исполниться.

I sit here in Murderers' Row, writing these lines in my last days, or, rather, in Darrell Standing's last days ere they take him out and try to thrust him into the dark at the end of a rope, and I smile to myself.	Я сижу теперь в Коридоре Убийц и пишу эти строки в мои последние дни -- вернее, в последние дни Дэрреля Стэндинга, которого скоро выведут и швырнут в темноту на конце веревки; я пишу и улыбаюсь про себя.
I became neither Bible scholar nor novelist.	Я не сделался ни знатоком Библии, ни романистом.
On the contrary, until they buried me in the cells of silence for half a decade, I was everything that the missionary forecasted not-an agricultural expert, a professor of agronomy, a specialist in the science of the elimination of waste motion, a master of farm efficiency, a precise laboratory scientist where precision and adherence to microscopic fact are absolute requirements.	Напротив, до того как меня заперли в эту камеру молчания на целую половину десятилетия, я был как раз всем чем угодно, но только не тем, что предсказал миссионер, -экспертом по сельскому хозяйству, профессором агрономии, специалистом по науке уничтожения излишних движений, мастером практического земледелия, лабораторным ученым в области знания, где точность и учет самых микроскопических фактов составляют непременное требование.
And I sit here in the warm afternoon, in Murderers' Row, and cease from the writing of my memoirs to listen to the soothing buzz of flies in the drowsy air, and catch phrases of a low-voiced conversation between Josephus Jackson, the negro murderer on my right, and Bambeccio, the Italian murderer on my left, who are discussing, through grated door to grated door, back and forth past my grated door, the antiseptic virtues and excellences of chewing tobacco for flesh wounds.	И вот я сижу в жаркое предвечерье в Коридоре Убийц, отрываясь время от времени от писания своих мемуаров, чтобы прислушиваться к ласковому жужжанию мух в дремотном воздухе и ловить отдельные фразы тихой беседы, которую ведут между собой негр Джозеф Джексон, убийца, по правую мою руку, и итальянец Бамбеччио, убийца, по левую руку. Из одной решетчатой двери в другую решетчатую дверь, мимо моей решетчатой двери, перебрасываются они рассуждениями об антисептических и других превосходных достоинствах жевательного табаку, как средства врачевания телесных ран.
And in my suspended hand I hold my fountain pen, and as I remember that other hands of me, in long gone ages, wielded ink-brush, and quill, and stylus, I also find thought-space in time to wonder if that missionary, when he was a little lad, ever trailed clouds of glory and glimpsed the brightness of old star-roving days.	А я держу в своей поднятой руке вечное перо с резервуаром и вспоминаю. что в давно минувшие, стародавние времена другие мои руки держали кисточку для туши, гусиное перо и стилос; мысленно я задаю себе вопрос: а что этот миссионер, в бытность маленьким мальчиком, тоже носился по облакам света и сиял блеском межзвездных скитаний?
Well, back to solitary, after I had learned the code of knuckle-talk and still found the hours of consciousness too long to endure.	Вернемся, однако, в мою одиночку, к моменту, когда я, изучив искусство перестукиваться, все же убедился, что часы сознания бесконечно, нестерпимо долги.
By self-hypnosis, which I began successfully to practise, I became able to put my conscious mind to sleep and to awaken and loose my subconscious mind.	Путем самогипноза, которым я научился искусно управлять, я получил возможность усыплять свое сознательное, бодрственное "я" и будить, выпускать на свободу мое подсознательное "я".
But the latter was an undisciplined and lawless thing.	Но это последнее "я" было существом, не желавшим знать никаких законов и дисциплины.

It wandered through all nightmarish madness, without coherence, without continuity of scene, event, or person.	Оно бессвязно, без смысла скиталось по кошмарам безумия; и лица, и события -- все носило отрывочный, разрозненный характер.
My method of mechanical hypnosis was the soul of simplicity.	Мой метод механического самовнушения был весьма прост.
Sitting with folded legs on my straw-mattress, I gazed fixedly at a fragment of bright straw which I had attached to the wall of my cell near the door where the most light was.	Скрестив ноги по-турецки на моем соломенном тюфяке, я устремлял неподвижный взор на кусочек блестящей соломинки, которую перед тем прикрепил к стене моей камеры, в том месте у дверей, где падало больше всего света.
I gazed at the bright point, with my eyes close to it, and tilted upward till they strained to see.	Приблизив к ней глаза, я смотрел на блестящую точку, пока глаза не уставали глядеть.
At the same time I relaxed all the will of me and gave myself to the swaying dizziness that always eventually came to me.	Одновременно с этим я сосредоточивал всю свою волю и отдавался во власть чувству головокружения, всегда овладевавшего мною под конец сеанса.
And when I felt myself sway out of balance backward, I closed my eyes and permitted myself to fall supine and unconscious on the mattress.	Откидываясь навзничь, я закрывал глаза и без сознания падал на тюфяк.
And then, for half-an-hour, ten minutes, or as long as an hour or so, I would wander erratically and foolishly through the stored memories of my eternal recurrence on earth.	После этого, в течение получаса, или десяти минут, или часа, скажем, я беспорядочно и бестолково скитался по громадам воспоминаний о моих былых, то и дело возникавших существованиях на земле.
But times and places shifted too swiftly.	Но места и эпохи сменялись при этом с невероятной быстротой.
I knew afterward, when I awoke, that I, Darrell Standing, was the linking personality that connected all bizarreness and grotesqueness.	Впоследствии, просыпаясь, я понимал, что это я, Дэррель Стэндинг, был связующим звеном, той личностью, которая соединяла в одно все эти причудливые и уродливые моменты.
But that was all.	Но и только.
I could never live out completely one full experience, one point of consciousness in time and space.	Мне ни разу не удалось вполне запомнить одно целое переживание, объединенное сознанием во времени и пространстве.
My dreams, if dreams they may be called, were rhymeless and reasonless.	Мои сны, если их можно назвать снами, были бессмысленны и нестройны.
Thus, as a sample of my rovings: in a single interval of fifteen minutes of subconsciousness I have crawled and bellowed in the slime of the primeval world and sat beside Haas-further and cleaved the twentieth century air in a gas-driven monoplane.	Вот образец моих грезовых скитаний. В течение пятнадцати минут подсознательного бытия я ползал и мычал в тине первобытного мира, потом сидел рядом с Гаазом, рассекая воздух двадцатого века на моноплане с газовым двигателем.
Awake, I remembered that I, Darrell Standing, in the flesh, during the year preceding my incarceration in San Quentin, had flown with Haas further over the Pacific at Santa Monica.	Проснувшись, я вспомнил, что я, Дэррель Стэндинг во плоти, за год до моего заточения в СанКвэнтин летал с Гаазом над Тихим океаном у СантаМоники.
Awake, I did not remember the crawling and the bellowing in the ancient slime.	Проснувшись, я не вспомнил о том, что ползал и мычал в древнем иле.

Nevertheless, awake, I reasoned that somehow I had remembered that early adventure in the slime, and that it was a verity of long-previous experience, when I was not yet Darrell Standing but somebody else, or something else that crawled and bellowed.	Тем не менее после пробуждения я соображал, что каким-то образом мне все же припомнилось это далекое бытие в первобытной тине, что это действительно было мое существование в ту пору, когда я был не Дэррелем Стэндингом, а кем-то другим, ползавшим и мычавшим.
One experience was merely more remote than the other.	Просто -- одно переживание было древнее другого.
Both experiences were equally real-or else how did I remember them?	Оба переживания были равно реальны, -- иначе как бы я мог помнить их?
Oh, what a fluttering of luminous images and actions!	О, что это было за непрерывное мелькание светлых образов и движений!
In a few short minutes of loosed subconsciousness I have sat in the halls of kings, above the salt and below the salt, been fool and jester, man-at-arms, clerk and monk; and I have been ruler above all at the head of the table-temporal power in my own sword arm, in the thickness of my castle walls, and the numbers of my fighting men; spiritual power likewise mine by token of the fact that cowled priests and fat abbots sat beneath me and swigged my wine and swined my meat.	На протяжении нескольких минут освобожденного подсознательного бытия я сидел в царских палатах на верхнем конце стола и на нижнем его конце, был шутом и монахом, писцом и солдатом, был владыкой над всеми и сидел на почетном месте -- мне принадлежала светская власть по праву меча, толстых стен замка и численности моих бойцов; мне же принадлежала и духовная власть, ибо раболепные патеры и тучные аббаты сидели ниже меня, лакали мое вино и жрали мои яства.
I have worn the iron collar of the serf about my neck in cold climes; and I have loved princesses of royal houses in the tropic-warmed and sun-scented night, where black slaves fanned the sultry air with fans of peacock plumes, while from afar, across the palm and fountains, drifted the roaring of lions and the cries of jackals.	В холодных странах я носил, помнится, железный ошейник раба; я любил принцесс королевского дома в ароматные тропические ночи: чернокожие рабы освежали застоявшийся знойный воздух опахалами из павлиньих перьев, а издали, из-за пальм и фонтанов, доносилось рычание львов и вопли шакалов.
I have crouched in chill desert places warming my hands at fires builded of camel's dung; and I have lain in the meagre shade of sun-parched sage-brush by dry water-holes and yearned dry-tongued for water, while about me, dismembered and scattered in the alkali, were the bones of men and beasts who had yearned and died.	И еще -- я сидел на корточках в холодной пустыне, грея руки над костром из верблюжьего помета, или лежал в редкой тени сожженного солнцем кустарника у пересохшего родника, сгорая от жажды, а вокруг, разбросанные по солончаку, валялись кости людей и животных, уже погибших от жажды.
I have been sea-cuny and bravo, scholar and recluse.	В разное время я был морским пиратом и "браво" -- наемным убийцей; ученым и отшельником.

I have pored over hand-written pages of huge and musty tomes in the scholastic quietude and twilight of cliff-perched monasteries, while beneath on the lesser slopes, peasants still toiled beyond the end of day among the vines and olives and drove in from pastures the blatting goats and lowing kine; yes, and I have led shouting rabbles down the wheel-worn, chariot-rutted paves of ancient and forgotten cities; and, solemn-voiced and grave as death, I have enunciated the law, stated the gravity of the infraction, and imposed the due death on men, who, like Darrell Standing in Folsom Prison, had broken the law.	То я корпел над рукописными страницами огромных заплесневевших томов в схоластической тишине и полумраке прилепившегося к высокому утесу монастыря; а внизу, при свете угасающего дня, крестьяне трудились над виноградными лозами и оливами и пастухи гнали с пастбища блеющих коз и мычащих коров. То я предводительствовал ревущими толпами на изрытых ухабами и колеями улицах древних забытых городов. Торжественным голосом, холодным как могила, я оглашал закон, устанавливал степень вины и приговаривал к смерти людей, нарушивших закон, как ныне приговорили Дэрреля Стэндинга в Фольсомской тюрьме.
Aloft, at giddy mastheads oscillating above the decks of ships, I have gazed on sun-flashed water where coral-growths iridesced from profounds of turquoise deeps, and conned the ships into the safety of mirrored lagoons where the anchors rumbled down close to palm-fronded beaches of sea-pounded coral rock; and I have striven on forgotten battlefields of the elder days, when the sun went down on slaughter that did not cease and that continued through the night-hours with the stars shining down and with a cool night wind blowing from distant peaks of snow that failed to chill the sweat of battle; and again, I have been little Darrell Standing, bare-footed in the dew-lush grass of spring on the Minnesota farm, chilblained when of frosty mornings I fed the cattle in their breath-steaming stalls, sobered to fear and awe of the splendour and terror of God when I sat on Sundays under the rant and preachment of the New Jerusalem and the agonies of hell-fire.	С головокружительной высоты мачт, качавшихся над палубами судов, я обозревал сверкавшую на солнце поверхность моря, радужные переливы коралловых рифов, поднимавшихся из бирюзовой пучины, и направлял корабли в спасительную гладь зеркальных лагун, где приходилось бросать якорь чуть ли не у корней пальм, растущих на самом берегу. И я же дрался на забытых полях сражений более древней эпохи, когда солнце закатилось над битвой, которая не прекратилась, а продолжалась в ночные часы при мерцании звезд и пронзительном, холодном ветре, тянувшем со снеговых вершин, -- но и этой стуже не удалось охладить пыл бойцов; потом я опять видел себя маленьким Дэррелем Стэндингом, босоножкой, бегающим по весенней траве фермы в Миннесоте. В морозные утра, задавая корм скотине в дымящихся животным паром стойлах, я отмораживал себе пальцы, а по воскресеньям со страхом и благоговением слушал проповеди о Новом Иерусалиме и муках адского пламени.
Now, the foregoing were the glimpses and glimmerings that came to me, when, in Cell One of Solitary in San Quentin, I stared myself unconscious by means of a particle of bright, light-radiating straw.	Вот что грезилось мне, когда в одиночной камере No 1 Сан-Квэнтинской тюрьмы я доводил себя до потери сознания созерцанием блестящего кусочка соломы.
How did these things come to me?	Как мне могло привидеться все это?
Surely I could not have manufactured them out of nothing inside my pent walls any more than could I have manufactured out of nothing the thirty-five pounds of dynamite so ruthlessly demanded of me by Captain Jamie, Warden Atherton, and the Prison Board of Directors.	Уж конечно, я не мог построить своих видений из чего-либо, находящегося в стенах моей темницы, как не мог создать из ничего тридцать пять фунтов динамита, который так безжалостно требовали от меня капитан Джэми, смотритель Этертон и комитет тюремных директоров.
I am Darrell Standing, born and raised on a quarter section of land in Minnesota, erstwhile professor of agronomy, a prisoner incorrigible in San Quentin, and at present a death-sentenced man in Folsom.	Я -- Дэррель Стэндинг, родившийся и воспитанный на участке земли в Миннесоте, бывший профессор агрономии, неисправимый узник Сан-Квэнтина, а в данный момент -приговоренный к смерти узник Фольсома.

I do not know, of Darrell Standing's experience, these things of which I write and which I have dug from out my store-houses of subconsciousness.	Из опыта Дэрреля Стэндинга я не знаю вещей, о которых пишу и которые откопал в подвалах моего подсознания.
I, Darrell Standing, born in Minnesota and soon to die by the rope in California, surely never loved daughters of kings in the courts of kings; nor fought cutlass to cutlass on the swaying decks of ships; nor drowned in the spirit-rooms of ships, guzzling raw liquor to the wassail-shouting and death-singing of seamen, while the ship lifted and crashed on the black-toothed rocks and the water bubbled overhead, beneath, and all about.	Я -- Дэррель Стэндинг, рожденный в Миннесоте и которому вскоре придется умереть на веревке в Калифорнии, -- конечно, никогда не любил царских дочерей в царских чертогах, не дрался кортиком на зыбких палубах кораблей, не тонул в спиртных кладовых судов, лакая водку под пьяные крики и песни матросов, в то время как корабль с треском напарывался на черные зубцы утесов и вода булькала и пузырилась сверху, снизу, с боков, отовсюду.
Such things are not of Darrell Standing's experience in the world.	Это все -- не из опыта Дэрреля Стэндинга на этом свете.
Yet I, Darrell Standing, found these things within myself in solitary in San Quentin by means of mechanical self-hypnosis.	И все же я, Дэррель Стэндинг, отыскал все это в своем "я", в одиночке Сан-Квэнтина, при помощи самогипноза.
No more were these experiences Darrell Standing's than was the word "Samaria" Darrell Standing's when it leapt to his child lips at sight of a photograph.	Столь же незначительное отношение к опыту Дэрреля Стэндинга имело и слово Самария, сорвавшееся с моих детских уст при виде фотографии!..
One cannot make anything out of nothing.	Из ничего выйдет только ничто!
In solitary I could not so make thirty-five pounds of dynamite.	В одиночной камере я не мог создать тридцать пять фунтов динамита.
Nor in solitary, out of nothing in Darrell Standing's experience, could I make these wide, far visions of time and space.	И в одиночке, из опыта Дэрреля Стэндинга, я не мог создать эти широкие и далекие видения времени и пространства.
These things were in the content of my mind, and in my mind I was just beginning to learn my way about.	Все они находились в моей душе, и я только что начал в ней разбираться...
CHAPTER VII	ГЛАВА VII
So here was my predicament: I knew that within myself was a Golconda of memories of other lives, yet I was unable to do more than flit like a madman through those memories.	Вот каково было мое положение: я знал, что во мне зарыта целая Голконда воспоминаний о других жизнях, но мог только с бешеной скоростью промчаться сквозь эти воспоминания.
I had my Golconda but could not mine it.	У меня была Г олконда -- но я не мог ее разрабатывать.
I remembered the case of Stainton Moses, the clergyman who had been possessed by the personalities of St. Hippolytus, Plotinus, Athenodorus, and of that friend of Erasmus named Grocyn.	Вспоминался мне, например, Стэнтон Мозес, священник, воплощавший в себе личность св. Ипполита, Плотина, Афинодора и друга Эразма, которого звали Гроцином.

And when I considered the experiments of Colonel de Rochas, which I had read in tyro fashion in other and busier days, I was convinced that Stainton Moses had, in previous lives, been those personalities that on occasion seemed to possess him.	Размышляя об опытах полковника де Рочаса, которыми я зачитывался с увлечением новичка в прежней, трудовой моей жизни, -- я начинал убеждаться, что Стэнтон Мозес в своих предыдущих жизнях и был теми самыми лицами, которыми он в разное время впоследствии был одержим.
In truth, they were he, they were the links of the chain of recurrence.	В сущности это были звенья цепи его воспоминаний.
But more especially did I dwell upon the experiments of Colonel de Rochas.	Но с особенным вниманием я останавливался на экспериментах полковника де Рочаса.
By means of suitable hypnotic subjects he claimed that he had penetrated backwards through time to the ancestors of his subjects.	Он утверждал, что при помощи медиумов ему удалось вернуться назад, в глубину времен, к предкам этих медиумов.
Thus, the case of Josephine which he describes.	Вот, например, случай с Жозефиной, описываемый им.
She was eighteen years old and she lived at Voiron, in the department of the Is?re.	Это была восемнадцатилетняя девушка, проживавшая в Вуароне, в департаменте Изера.
Under hypnotism Colonel de Rochas sent her adventuring back through her adolescence, her girlhood, her childhood, breast-infancy, and the silent dark of her mother's womb, and, still back, through the silence and the dark of the time when she, Josephine, was not yet born, to the light and life of a previous living, when she had been a churlish, suspicious, and embittered old man, by name Jean-Claude Bourdon, who had served his time in the Seventh Artillery at Besan?on, and who died at the age of seventy, long bedridden.	Гипнотизируя ее, полковник де Рочас заставил ее пережить в обратном порядке период ее созревания, ее девичества, детства, состояние грудного младенца, безмолвный мрак материнского чрева и еще дальше -- мрак и безмолвие периода, когда она еще даже не родилась, вплоть до жизни, предшествовавшей ее бытию, когда она жила в образе весьма сварливого, подозрительного и злобного старикашки, некоего Жан-Клода Бурдона, который служил в свое время в Седьмом Артиллерийском полку в Безансоне и скончался в возрасте семидесяти лет, после долгой болезни.
Yes, and did not Colonel de Rochas in turn hypnotize this shade of Jean-Claude Bourdon, so that he adventured farther back into time, through infancy and birth and the dark of the unborn, until he found again light and life when, as a wicked old woman, he had been Philom?ne Carteron?	Мало того, полковник де Рочас загипнотизировал и эту тень Жан-Клода Бурдона и провел ее назад, через детство, рождение и тьму нерожденного состояния, пока она не ожила в образе злой старухи Филомены Картерон.
But try as I would with my bright bit of straw in the oozement of light into solitary, I failed to achieve any such definiteness of previous personality.	Но сколько я ни гипнотизировал себя блестящей соломинкой в моей одиночке, мне не удалось с такою же определенностью воскресить свои предшествующие "я".
I became convinced, through the failure of my experiments, that only through death could I clearly and coherently resurrect the memories of my previous selves.	Неудача моих опытов убедила меня в том, что только при помощи смерти я мог бы отчетливо и связно воскресить воспоминания о моих бывших "я".
But the tides of life ran strong in me.	Между тем жизнь бурно предъявляла свои права.
I, Darrell Standing, was so strongly disinclined to die that I refused to let Warden Atherton and Captain Jamie kill me.	Я, Дэррель Стэндинг, до того не хотел умирать, что не давал смотрителю Этертону и капитану Джэми убить меня.

I was always so innately urged to live that sometimes I think that is why I am still here, eating and sleeping, thinking and dreaming, writing this narrative of my various me's, and awaiting the incontestable rope that will put an ephemeral period in my long-linked existence.	Я так страстно, всем существом своим хотел жить, что иногда мне думается -- только по этой причине я еще жив, ем, сплю, размышляю и грежу, пишу это повествование о моих многоразличных "я", ожидая неизбежной веревки, которая положит конец непрочному периоду моего существования.
And then came death in life.	И вот пришла эта смерть при жизни!
I learned the trick, Ed Morrell taught it me, as you shall see.	Я научился проделывать эту штуку. Как вы увидите, научил меня ей Эд Моррель.
It began through Warden Atherton and Captain Jamie.	Начало всему положили смотритель Этертон и капитан Джэми.
They must have experienced a recrudescence of panic at thought of the dynamite they believed hidden.	Должно быть, ими овладел новый приступ безумного страха при мысли о динамите, якобы где-то спрятанном.
They came to me in my dark cell, and they told me plainly that they would jacket me to death if I did not confess where the dynamite was hidden.	Они ворвались в мою темную камеру с угрозами "запеленать" меня до смерти, если я не признаюсь, где спрятан динамит.
And they assured me that they would do it officially without any hurt to their own official skins.	И уверяли меня, что сделают это по долгу службы, без малейшего вреда для своего служебного положения.
My death would appear on the prison register as due to natural causes.	Мою смерть припишут естественным причинам.
Oh, dear, cotton-wool citizen, please believe me when I tell you that men are killed in prisons to-day as they have always been killed since the first prisons were built by men.	О, дорогой, закутанный в довольство, точно в вату, гражданин! Поверьте мне, когда я говорю, что и сейчас людей убивают в тюрьмах, как их убивали всегда -- с той поры, как люди построили первые тюрьмы!
I well knew the terror, the agony, and the danger of the jacket.	Я хорошо изведал смертельные муки и опасности "смирительной куртки".
Oh, the men spirit-broken by the jacket!	О, эти люди, павшие духом после смирительной куртки!
I have seen them.	Я их видел.
And I have seen men crippled for life by the jacket.	Я видел людей, на всю жизнь искалеченных курткой.
I have seen men, strong men, men so strong that their physical stamina resisted all attacks of prison tuberculosis, after a prolonged bout with the jacket, their resistance broken down, fade away, and die of tuberculosis within six months.	Я видел крепких мужчин, -- таких крепких, что их организм победоносно сопротивлялся тюремной чахотке; после длительной порции смирительной куртки сопротивление оказывалось сломленным и они в каких-нибудь шесть месяцев умирали от туберкулеза.
There was Slant-Eyed Wilson, with an unguessed weak heart of fear, who died in the jacket within the first hour while the unconvinced inefficient of a prison doctor looked on and smiled.	Вот, например, Вильсон Косоглазый, со слабым сердцем, который скончался в смирительной куртке в первый же час, в то время как ничего не подозревавший тюремный доктор смотрел на него и улыбался.

And I have seen a man confess, after half an hour in the jacket, truths and fictions that cost him years of credits.	Я был свидетелем того, как человек, проведя полчаса в "куртке", признался и в правде, и в таких вымыслах, которые на много лет определили его репутацию.
I had had my own experiences.	Я сам все это пережил.
At the present moment half a thousand scars mark my body.	В настоящий момент добрых полтысячи рубцов исполосовывают мое тело.
They go to the scaffold with me.	Они пойдут со мной на виселицу.
Did I live a hundred years to come those same scars in the end would go to the grave with me.	Проживи я еще сто лет, эти рубцы пошли бы со мной в могилу.
Perhaps, dear citizen who permits and pays his hang-dogs to lace the jacket for you-perhaps you are unacquainted with the jacket.	Дорогой гражданин, разрешающий все эти мерзости, оплачивающий своих палачей, которые за него стягивают смирительную куртку, -- может быть, вы незнакомы с этой курткой, или рубашкой?
Let me describe, it, so that you will understand the method by which I achieved death in life, became a temporary master of time and space, and vaulted the prison walls to rove among the stars.	Позвольте же мне описать ее, чтобы вы поняли, каким способом мне удавалось осуществить смерть при жизни, делаться временным хозяином времени и пространства и уноситься за тюремные стены для скитаний меж звездами.
Have you ever seen canvas tarpaulins or rubber blankets with brass eyelets set in along the edges?	Видели ли вы когда-нибудь брезентовые или резиновые покрывала с медными петлями, проделанными вдоль краев?
Then imagine a piece of stout canvas, some four and one-half feet in length, with large and heavy brass eyelets running down both edges.	В таком случае вообразите себе брезент, этак в четыре с половиной фута длины, с большими, тяжелыми медными петлями по обоим краям.
The width of this canvas is never the full girth of the human body it is to surround.	Ширина этого брезента никогда не соответствует полному объему человеческого тела, которое он должен охватить.
The width is also irregular-broadest at the shoulders, next broadest at the hips, and narrowest at the waist.	Ширина к тому же неодинаковая -- шире всего у плечей, затем у бедер, уже всего в талии.
The jacket is spread on the floor.	Куртку расстилают на полу.
The man who is to be punished, or who is to be tortured for confession, is told to lie face-downward on the flat canvas.	Человек, которого нужно наказать или предать пыткам, для того чтобы он сознался, ложится, по приказу, ничком на разостланный брезент.
If he refuses, he is man-handled.	Если он отказывается это сделать, его избивают.
After that he lays himself down with a will, which is the will of the hang-dogs, which is your will, dear citizen, who feeds and fees the hang-dogs for doing this thing for you.	После этого он уже ложится "добровольно", то есть по воле своих палачей, то есть -- по вашей воле, дорогой гражданин, прикармливающий и оплачивающий палачей, чтобы они это делали за вас!
The man lies face-downward.	Человек ложится ничком, лицом вниз.
The edges of the jacket are brought as nearly together as possible along the centre of the man's back.	Края куртки сближаются возможно больше посередине спины.

Then a rope, on the principle of a shoe-lace, is run through the eyelets, and on the principle of a shoe-lacing the man is laced in the canvas. Only he is laced more severely than any person ever laces his shoe.	Затем в петли пропускается, на манер шнурка от башмаков, веревка, и человека, по тому же принципу шнурка от башмаков, стягивают в этом брезенте, но только стягивают куда сильнее, чем башмаки.
They call it "cinching" in prison lingo.	На тюремном языке это называется "пеленать".
On occasion, when the guards are cruel and vindictive, or when the command has come down from above, in order to insure the severity of the lacing the guards press with their feet into the man's back as they draw the lacing tight.	Иногда, если попадаются мстительные и злые сторожа или же на это отдан приказ свыше, сторож, чтобы усилить муки, упирается ногой в спину человека, стягивая куртку.
Have you ever laced your shoe too tightly, and, after half an hour, experienced that excruciating pain across the instep of the obstructed circulation?	Случалось ли вам когда-нибудь чересчур стянуть башмак и через полчаса ощутить мучительную боль в подъеме ноги от затрудненного кровообращения?
And do you remember that after a few minutes of such pain you simply could not walk another step and had to untie the shoe-lace and ease the pressure? Very well.	Помните ли вы, что после немногих минут такой боли вы абсолютно не в состоянии были сделать шагу и спешили распустить шнурок и уменьшить давление башмака?
Then try to imagine your whole body so laced, only much more tightly, and that the squeeze, instead of being merely on the instep of one foot, is on your entire trunk, compressing to the seeming of death your heart, your lungs, and all the rest of your vital and essential organs.	Так вот представьте себе, что этаким манером стянуто все ваше тело, но только неизмеримо туже, и что давление приходится не на подъем одной ноги, но и на все ваше туловище, что стиснуты чуть ли не до смерти ваше сердце, ваши легкие, все ваши органы!
I remember the first time they gave me the jacket down in the dungeons.	Хорошо помню первый раз, когда меня упрятали в карцер и в куртку.
It was at the beginning of my incorrigibility, shortly after my entrance to prison, when I was weaving my loom-task of a hundred yards a day in the jute-mill and finishing two hours ahead of the average day.	Это было в самом начале моей "неисправимости", вскоре после того, как я поступил в тюрьму; в это время я отрабатывал свой урок тканья (сто ярдов в сутки) на джутовой фабрике и оканчивал работу на два часа раньше, чем полагалось.
Yes, and my jute-sacking was far above the average demanded.	Вдобавок моя джутовая ткань была много выше того среднего качества, которое требовалось от арестантов.
I was sent to the jacket that first time, according to the prison books, because of "skips" and "breaks" in the cloth, in short, because my work was defective.	В первый же раз меня "затянули" в куртку, как сказано было в тюремной книге, за "прорывы" и "пробелы" в моей ткани, -- короче говоря, потому, что моя работа оказалась с браком.
Of course this was ridiculous.	Разумеется, это вздор.

In truth, I was sent to the jacket because I, a new convict, a master of efficiency, a trained expert in the elimination of waste motion, had elected to tell the stupid head weaver a few things he did not know about his business. And the head weaver, with Captain Jamie present, had me called to the table where atrocious weaving, such as could never have gone through my loom, was exhibited against me.	В действительности меня затянули в куртку потому, что я, новый арестант, знаток производительности труда, искусный эксперт по части устранения излишних движений в работе, вздумал сказать главному ткачу несколько истин о его специальности, о которой он не имел понятия; главный ткач в присутствии капитана Джэми позвал меня к столу, где мне показали безобразную ткань, которая никоим образом не могла выйти из моего станка.
Three times was I thus called to the table.	Три раза меня вызывали к столу таким манером.
The third calling meant punishment according to the loom-room rules.	Третий раз влечет за собой наказание, по правилам ткацкой.
My punishment was twenty-four hours in the jacket.	Мне назначили куртку на двадцать четыре часа.
They took me down into the dungeons.	Меня повели в карцер.
I was ordered to lie face-downward on the canvas spread flat upon the floor.	Мне приказали лечь ничком на брезент, разостланный на полу.
I refused.	Я отказался.
One of the guards, Morrison, gulletted me with his thumbs.	Один из сторожей, Моррисон, сдавил мне пальцами горло.
Mobins, the dungeon trusty, a convict himself, struck me repeatedly with his fists.	Тюремный староста Мобинс, сам каторжник, несколько раз ударил меня кулаком.
In the end I lay down as directed. And, because of the struggle I had vexed them with, they laced me extra tight. Then they rolled me over like a log upon my back.	В конце концов я лег, как мне приказали, И так как я разозлил палачей своим сопротивлением, то они стянули меня особенно туго, потом перевернули на спину, как какое-нибудь бревно.
It did not seem so bad at first.	Поначалу мое положение показалось мне не слишком плохим.
When they closed my door, with clang and clash of levered boltage, and left me in the utter dark, it was eleven o'clock in the morning.	Когда они с шумом и грохотом захлопнули дверь, накинув на нее болт, и оставили меня в полной темноте, было одиннадцать часов утра.
For a few minutes I was aware merely of an uncomfortable constriction which I fondly believed would ease as I grew accustomed to it.	В первую минуту я только ощущал неудобное давление, которое уменьшится, думал я, когда я привыкну к нему.
On the contrary, my heart began to thump and my lungs seemed unable to draw sufficient air for my blood.	Но мое сердце, напротив, колотилось все учащеннее, а легкие уже не в состоянии были вобрать достаточное количество воздуха.
This sense of suffocation was terrorizing, and every thump of the heart threatened to burst my already bursting lungs.	Это чувство удушья вселяло непобедимый ужас, каждое биение сердца, казалось, грозило разорвать легкие.
After what seemed hours, and after what, out of my countless succeeding experiences in the jacket I can now fairly conclude to have been not more than half-an-hour, I began to cry out, to yell, to scream, to howl, in a very madness of dying.	После того как прошли часы, -- теперь, после бесчисленных опытов с курткой, я могу с уверенностью сказать, что на самом деле прошло не более получаса, -- я начал кричать, вопить, завывать, реветь с безумным смертельным страхом.

The trouble was the pain that had arisen in my heart.	К этому меня побуждала неимоверная боль в сердце.
It was a sharp, definite pain, similar to that of pleurisy, except that it stabbed hotly through the heart itself.	Это была острая, колющая боль, похожая на боль от плеврита, с той лишь разницей, что она пронизывала самое сердце.
To die is not a difficult thing, but to die in such slow and horrible fashion was maddening.	Умереть нетрудно, но умирать таким медленным и страшным образом -- жутко.
Like a trapped beast of the wild, I experienced ecstasies of fear, and yelled and howled until I realized that such vocal exercise merely stabbed my heart more hotly and at the same time consumed much of the little air in my lungs.	Как дикий зверь, попавший в западню, я терзался безумными приступами страха, ревел, завывал, пока не убедился, что от криков у меня только еще сильнее болит сердце, и притом они уменьшают количество воздуха в моих легких.
I gave over and lay quiet for a long time-an eternity it seemed then, though now I am confident that it could have been no longer than a quarter of an hour.	Я смирился и долго лежал спокойно -- целую вечность, хотя теперь я уверен, что прошло не более четверти часа.
I grew dizzy with semi-asphyxiation, and my heart thumped until it seemed surely it would burst the canvas that bound me.	У меня голова кружилась, я почти задыхался, сердце колотилось так, что казалось -- вот-вот разорвет брезент, стягивающий меня.
Again I lost control of myself and set up a mad howling for help.	Я вновь потерял самообладание и громко заревел о помощи.
In the midst of this I heard a voice from the next dungeon.	Тут я услышал голос, доносившийся из соседнего карцера.
"Shut up," it shouted, though only faintly it percolated to me. "Shut up.	-- Замолчи! -- кричал кто-то, хотя звуки еле-еле пробивались ко мне. -- Замолчи!
You make me tired."	Ты мне надоел!
"I'm dying," I cried out.	-- Я умираю! -- вопил я.
"Pound your ear and forget it," was the reply.	-- Ударься ухом об пол и забудь! -- был ответ.
"But I am dying," I insisted.	-- Но ведь я умираю! -- твердил я.
"Then why worry?" came the voice. "You'll be dead pretty quick an' out of it.	-- В таком случае из-за чего шуметь? -- отвечал голос. -- Скоро ты умрешь, и дело с концом.
Go ahead and croak, but don't make so much noise about it.	Издыхай, но не шуми.
You're interruptin' my beauty sleep."	Ты мне портишь мой славный сон.
So angered was I by this callous indifference that I recovered self-control and was guilty of no more than smothered groans.	Меня так взбесило это бессердечие, что я взял себя в руки и только чуть слышно стонал.
This endured an endless time-possibly ten minutes; and then a tingling numbness set up in all my body.	Это длилось бесконечно долго -- вероятно, минут десять, -- затем какое-то щекочущее онемение стало распространяться по всему моему телу.
It was like pins and needles, and for as long as it hurt like pins and needles I kept my head.	Ощущение было такое, словно меня кололи иголками и булавками, и пока длилась эта боль, я оставался спокойным.

But when the prickling of the multitudinous darts ceased to hurt and only the numbness remained and continued verging into greater numbness I once more grew frightened.	Но когда прекратились эти уколы бесчисленных дротиков и осталось одно онемение, с каждой минутой усиливавшееся, на меня снова напал ужас.
"How am I goin' to get a wink of sleep?" my neighbour, complained. "I ain't any more happy than you.	-- Дашь ты мне, наконец, поспать? -- возмутился мой сосед. -- Я в таком же положении, как и ты!
My jacket's just as tight as yourn, an' I want to sleep an' forget it."	Моя куртка так же крепко стянута, как и твоя, я хочу уснуть и забыться!
"How long have you been in?" I asked, thinking him a new-comer compared to the centuries I had already suffered.	-- А ты давно тут? -- спросил я, полагая, что это новичок, не имеющий понятия о столетней пытке, пережитой мною.
"Since day before yesterday," was his answer.	-- С позавчерашнего дня, -- был ответ.
"I mean in the jacket," I amended.	-- Я хочу сказать -- в куртке, -- поправил я его.
"Since day before yesterday, brother."	-- С позавчерашнего дня, братец!
"My God!" I screamed.	-- Боже мой! -- воскликнул я.
"Yes, brother, fifty straight hours, an' you don't hear me raisin' a roar about it.	-- Да, братец, ровно пятьдесят часов! И смотри, ведь я не кричу!
They cinched me with their feet in my back.	Меня пеленали, упираясь ногой в мою спину.
I am some tight, believe me.	Меня очень туго стянули, поверь мне!
You ain't the only one that's got troubles.	Ты не один попал в беду.
You ain't ben in an hour yet."	Ты и часу еще не пролежал здесь.
"I've been in hours and hours," I protested.	-- Нет, я лежу уже много часов! -- протестовал я.
"Brother, you may think so, but it don't make it so.	-- Может быть, тебе так кажется, но это неверно.
I'm just tellin' you you ain't ben in an hour.	Говорят тебе, ты здесь не больше часу.
I heard 'm lacin' you."	Я слышал, как тебя связывали.
The thing was incredible.	Невероятно!
Already, in less than an hour, I had died a thousand deaths.	Меньше чем в час я умирал уже тысячу раз!
And yet this neighbour, balanced and equable, calm-voiced and almost beneficent despite the harshness of his first remarks, had been in the jacket fifty hours!	А этот сосед, такой уравновешенный и равнодушный, со спокойным, почти благодушным голосом, несмотря на резкость первых своих замечаний, пролежал в смирительной куртке пятьдесят часов.
"How much longer are they going to keep you in?" I asked.	-- Сколь ко еще времени тебя продержат? -спросил я.
"The Lord only knows.	-- Одному Богу известно.
Captain Jamie is real peeved with me, an' he won't let me out until I'm about croakin'.	Капитан Джэми здорово обозлился на меня и скоро не выпустит, разве что начну подыхать.
Now, brother, I'm going to give you the tip. The only way is shut your face an' forget it.	А теперь, братец, я дам тебе такой совет: замолчать и забыться!

Yellin' an' hollerin' don't win you no money in this joint.	Вытье и крики тебе не помогут.
An' the way to forget is to forget.	Единственный способ -- забыться, -- во что бы то ни стало забыться.
Just get to rememberin' every girl you ever knew.	Начни, например, вспоминать всех женщин, которых ты знал.
That'll cat up hours for you.	Это отнимет у тебя много часов.
Mebbe you'll feel yourself gettin' woozy. Well, get woozy.	Может быть, у тебя голова закружится -- пускай.
You can't beat that for killin' time.	Нет ничего лучше этого, чтобы убить время.
An' when the girls won't hold you, get to thinkin' of the fellows you got it in for, an' what you'd do to 'em if you got a chance, an' what you're goin' to do to 'em when you get that same chance."	А когда женщин не хватит, начни думать о парнях, с которыми они сходились; о том, что бы ты сделал с ними, если бы мог, и что ты с ними сделаешь, когда доберешься до них.
That man was Philadelphia Red.	Этот человек был разбойник из Филадельфии, по прозвищу Красный.
Because of prior conviction he was serving fifty years for highway robbery committed on the streets of Alameda.	Он отбывал пятьдесят лет за грабеж на улицах Аламеды.
He had already served a dozen of his years at the time he talked to me in the jacket, and that was seven years ago.	В тот момент, когда он со мной заговорил, он отбыл лет двенадцать своего срока, а это было семь лет назад.
He was one of the forty lifers who were double-crossed by Cecil Winwood.	Он был один из сорока вечников, которых выдал Сесиль Винвуд.
For that offence Philadelphia Red lost his credits.	За это он был лишен своей "досрочной выслуги".
He is middle-aged now, and he is still in San Quentin.	Теперь он пожилой человек и все еще сидит в Сан-Квэнтине.
If he survives he will be an old man when they let him out.	Если он доживет до момента, когда его выпустят, он к тому времени будет стариком.
I lived through my twenty-four hours, and I have never been the same man since.	Я выжил свои двадцать четыре часа и стал совершенно другим человеком.
Oh, I don't mean physically, although next morning, when they unlaced me, I was semi-paralyzed and in such a state of collapse that the guards had to kick me in the ribs to make me crawl to my feet.	О, не физически, хотя на другое утро, когда меня развязали, я был наполовину парализован и в таком состоянии изнеможения, что только пинками сторожам удалось заставить меня встать на ноги.
But I was a changed man mentally, morally.	Но я изменился духовно, морально.
The brute physical torture of it was humiliation and affront to my spirit and to my sense of justice. Such discipline does not sweeten a man.	Грубая физическая пытка нанесла страшный удар, унизила, оскорбила мою душу и мое чувство справедливости.
I emerged from that first jacketing filled with a bitterness and a passionate hatred that has only increased through the years.	Из этой первой "пеленки" я вышел с озлоблением и ненавистью, которые только росли в последующие годы.
My God-when I think of the things men have done to me!	Боже, что эти люди сделали со мной!

Twenty-four hours in the jacket!	Двадцать четыре часа в смирительной куртке!
Little I thought that morning when they kicked me to my feet that the time would come when twenty-four hours in the jacket meant nothing; when a hundred hours in the jacket found me smiling when they released me; when two hundred and forty hours in the jacket found the same smile on my lips.	В то утро, когда меня пинками подняли на ноги, я не думал, что наступит время, когда двадцать четыре часа пребывания в куртке поистине будут пустяком. Что и после ста часов, проведенных в куртке, меня будут заставать улыбающимся, и что после д в у х с о т с о р о к а часов в куртке та же улыбка будет играть на моих губах!
Yes, two hundred and forty hours. Dear cotton-woolly citizen, do you know what that means?	Да, двести сорок часов, дорогой нарядный гражданин, закутанный в свое благополучие, как в вату! Знаете ли вы, что это значит?
It means ten days and ten nights in the jacket.	Это значит -- десять дней и десять ночей в смирительной куртке.
Of course, such things are not done anywhere in the Christian world nineteen hundred years after Christ.	Разумеется, таких вещей не делают в христианском мире через тысячу девятьсот лет после Рождества Христова.
I don't ask you to believe me.	Я не прошу вас верить мне.
I don't believe it myself.	Я сам этому не верю!
I merely know that it was done to me in San Quentin, and that I lived to laugh at them and to compel them to get rid of me by swinging me off because I bloodied a guard's nose.	Я только з н а ю, что со мной это было сделано в Сан-Квэнтине и что я научился смеяться над палачами и заставил их послать меня на виселицу за то, что я раскровянил нос сторожу.
I write these lines to-day in the Year of Our Lord 1913, and to-day, in the Year of Our Lord 1913, men are lying in the jacket in the dungeons of San Quentin.	Я пишу эти строки в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, и в этот день, в тысяча девятьсот тринадцатом году после Рождества Христова, люди лежат в смирительных куртках в карцерах СанКвэнтина.
I shall never forget, as long as further living and further lives be vouchsafed me, my parting from Philadelphia Red that morning.	Сколько я ни буду жить, сколько жизней мне ни суждено в грядущем, никогда мне не забыть моего расставания с разбойником из Филадельфии в то утро.
He had then been seventy-four hours in the jacket.	До этой минуты он провел семьдесят два часа в куртке.
"Well, brother, you're still alive an' kickin'," he called to me, as I was totteringly dragged from my cell into the corridor of dungeons.	Что, братец, ты еще жив и брыкаешься? -окликнул он меня, когда меня потащили из моего карцера в коридор.
"Shut up, you, Red," the sergeant snarled at him.	-- Замолчи! -- зарычал на него капрал.
"Forget it," was the retort.	-- Об этом забудь, -- был ответ.
"I'll get you yet, Red," the sergeant threatened.	-- Я еще доберусь до тебя, Красный, -- пригрозил капрал.
"Think so?" Philadelphia Red queried sweetly, ere his tones turned to savageness. "Why, you old stiff, you couldn't get nothin'.	-- Ты так думаешь? -- спросил Красный ласковым тоном, в котором послышались нотки ярости. -- Ты, старый бродяга, ничего от меня не добьешься.

You couldn't get a free lunch, much less the job you've got now, if it wasn't for your brother's pull.	Ты не мог бы раздобыть себе даже куска хлеба, а не то что должности, которую ты занимаешь, если бы не беда твоего ближнего.
An' I guess we all ain't mistaken on the stink of the place where your brother's pull comes from."	Но мы все хорошо знаем, как воняет то место, от которого пошла беда твоих ближних!
It was admirable-the spirit of man rising above its extremity, fearless of the hurt any brute of the system could inflict.	Это было великолепно -- присутствие духа в человеке, доходящее до крайнего бесстрашия, несмотря на все страдания и пытки, соединенные с этой зверской системой.
"Well, so long, brother," Philadelphia Red next called to me. "So long. Be good, an' love the Warden.	-- Прощай, братец, -- обратился он ко мне. -Веди себя хорошо и люби смотрителей.
An' if you see 'em, just tell 'em that you saw me but that you didn't see me saw."	Скажи им, что ты меня видел, но что я не сдрейфил!
The sergeant was red with rage, and, by the receipt of various kicks and blows, I paid for Red's pleasantry.	Капрал побагровел от гнева, и мне за шутку Красного досталось несколько пинков и тумаков.
CHAPTER VIII	ГЛАВА VIII
In solitary, in Cell One, Warden Atherton and Captain Jamie proceeded to put me to the inquisition.	В одиночной камере No 1 смотритель Этертон и капитан Джэми продолжали пытать меня.
As Warden Atherton said to me:	Смотритель Этертон говорил мне:
"Standing, you're going to come across with that dynamite, or I'll kill you in the jacket.	-- Стэндинг, ты признаешься насчет этого динамита, или я уморю тебя в смирительной куртке.
Harder cases than you have come across before I got done with them.	Куда более строптивые малые признавались прежде, чем я разделывался с ними окончательно.
You've got your choice-dynamite or curtains."	Вот тебе на выбор -- динамит или "пеленки".
"Then I guess it is curtains," I answered, "because I don't know of any dynamite."	-- Пусть будут "пеленки", -- отвечал я. -- Я ничего не знаю ни о каком динамите.
This irritated the Warden to immediate action.	Это до такой степени взбесило смотрителя, что он ощутил потребность в немедленных действиях.
"Lie down," he commanded.	-- Ложись, -- скомандовал он.
I obeyed, for I had learned the folly of fighting three or four strong men.	Я повиновался, ибо отлично знал, что было бы безумием сопротивляться трем или четырем здоровым мужчинам.
They laced me tightly, and gave me a hundred hours.	Меня крепко скрутили и оставили на сто часов.
Once each twenty-four hours I was permitted a drink of water.	Три раза в сутки мне давали глоток воды.
I had no desire for food, nor was food offered me.	Есть мне не хотелось, да мне и не предлагали еды.
Toward the end of the hundred hours Jackson, the prison doctor, examined my physical condition several times.	К концу ста часов тюремный врач Джексон несколько раз выслушивал и выстукивал меня.

But I had grown too used to the jacket during my incorrigible days to let a single jacketing injure me.	Но я так привык к смирительной рубашке за время моей "неисправимости", что одна порция "пеленок" не могла уже причинить мне серьезного вреда!
Naturally, it weakened me, took the life out of me; but I had learned muscular tricks for stealing a little space while they were lacing me.	Разумеется, "пеленки" ослабляли меня, выгоняли из меня жизнь; но я научился кое-каким мускульным фокусам, которые позволяли "уворовать" немножко пространства, когда меня связывали.
At the end of the first hundred hours' bout I was worn and tired, but that was all.	По истечении первой порции в сто часов я был измотан, измучен -- но и только.
Another bout of this duration they gave me, after a day and a night to recuperate.	Мне отпустили новую порцию такой же продолжительности, дав передохнуть день и ночь.
And then they gave one hundred and fifty hours.	Затем меня связали на сто пятьдесят часов.
Much of this time I was physically numb and mentally delirious.	Значительную часть этого времени я пролежал в оцепенении и в бреду.
Also, by an effort of will, I managed to sleep away long hours.	Кроме того, усилием воли я заставил себя проспать довольно много часов.
Next, Warden Atherton tried a variation.	После этого смотритель Этертон внес в пытку некоторое разнообразие.
I was given irregular intervals of jacket and recuperation.	Он чередовал "пеленки" и отдых неправильными промежутками времени.
I never knew when I was to go into the jacket.	Я никогда не знал наперед, когда меня стянут "пеленками".
Thus I would have ten hours' recuperation, and do twenty in the jacket; or I would receive only four hours' rest.	Так, мне давали отдохнуть десять часов и на двадцать часов затягивали в рубашку; или же давали только четыре часа отдыха.
At the most unexpected hours of the night my door would clang open and the changing guards would lace me.	В самые неожиданные часы ночи дверь моя с грохотом распахивалась, и дежурные сторожа связывали меня.
Sometimes rhythms were instituted.	Иногда в этом наблюдался своеобразный ритм.
Thus, for three days and nights I alternated eight hours in the jacket and eight hours out.	Так, в течение трех дней и ночей я получал попеременно восемь часов куртки и восемь часов отдыха.
And then, just as I was growing accustomed to this rhythm, it was suddenly altered and I was given two days and nights straight.	Как только я привык к этому ритму, его внезапно переменили и связали меня на двое суток.
And ever the eternal question was propounded to me: Where was the dynamite?	И вечно мне ставился один и тот же вопрос: "Где динамит?"
Sometimes Warden Atherton was furious with me.	Иногда смотритель Этертон положительно выходил из себя.

On occasion, when I had endured an extra severe jacketing, he almost pleaded with me to confess. Once he even promised me three months in the hospital of absolute rest and good food, and then the trusty job in the library.	Однажды, когда я только что перенес необычайно суровую пытку в "пеленках", он чуть ли не умолял меня признаться; а раз он обещал мне три месяца больницы в полном покое и на отличном питании, а затем место хранителя библиотеки.
Dr. Jackson, a weak stick of a creature with a smattering of medicine, grew sceptical.	Доктор Джексон -- плюгавое создание с самыми поверхностными медицинскими познаниями -- был настроен скептически.
He insisted that jacketing, no matter how prolonged, could never kill me; and his insistence was a challenge to the Warden to continue the attempt.	Он настаивал, что смирительная куртка, сколько меня в ней ни держать, не может убить меня. И это побуждало смотрителя продолжать свои пытки.
"These lean college guys 'd fool the devil," he grumbled. "They're tougher 'n raw-hide.	-- Эти тощие университетские молодчики способны надуть самого сатану! -- ворчал он. -Они крепче сыромятной кожи!
Just the same we'll wear him down.	Однако мы его сломим.
Standing, you hear me.	Стэндинг, выслушай меня!
What you've got ain't a caution to what you're going to get.	То, что ты получал до сих пор, даже не намек на то, что ты получишь!
You might as well come across now and save trouble.	Лучше сознайся сейчас и избавь себя от хлопот.
I'm a man of my word.	Я -- господин своего слова.
You've heard me say dynamite or curtains.	Ты слышал, что я тебе сказал -- динамит или "пеленки".
Well, that stands.	Так оно и будет.
Take your choice."	Выбирай!
"Surely you don't think I'm holding out because I enjoy it?" I managed to gasp, for at the moment Pie-Face Jones was forcing his foot into my back in order to cinch me tighter, while I was trying with my muscle to steal slack. "There is nothing to confess.	-- Неужели вы думаете, что я терплю такие муки потому, что мне это нравится? -- сказал я, внезапно охнув, ибо в это мгновение Пестролицый Джон уперся в мою спину ногой, чтобы потуже стянуть, а я всячески старался уворовать у него хоть кусочек пространства, отчаянно работая мускулами. -- Признаваться мне не в чем.
Why, I'd cut off my right hand right now to be able to lead you to any dynamite."	Да я дал бы отрезать сейчас свою правую руку, чтобы иметь возможность показать вам какой-нибудь динамит!
"Oh, I've seen your educated kind before," he sneered. "You get wheels in your head, some of you, that make you stick to any old idea.	-- Знаем мы вас, образованных, -- оскалился насмешливо смотритель. -- Уж если вы заберете себе что-нибудь в голову, то никаким чертом не выколотишь.
You get baulky, like horses.	Норовисты, как лошадь...
Tighter, Jones; that ain't half a cinch.	Потуже, Джонс, -- ты и наполовину не стянул его...
Standing, if you don't come across it's curtains.	Стэндинг, если не признаешься, будут "пеленки".

I stick by that."	Мое слово крепко!
One compensation I learned. As one grows weaker one is less susceptible to suffering.	Я сделал одно утешительное открытие: по мере того как человек ослабевает, он становится менее чувствительным к страданиям.
There is less hurt because there is less to hurt.	Боль уменьшается, потому что почти нечему болеть.
And the man already well weakened grows weaker more slowly.	А человек, однажды ослабев, затем ослабевает уже медленнее.
It is of common knowledge that unusually strong men suffer more severely from ordinary sicknesses than do women or invalids.	Вещь общеизвестная, что очень крепкие люди сильнее страдают от обыкновенных болезней, чем женщины или слабые мужчины.
As the reserves of strength are consumed there is less strength to lose.	По мере того как истощаются запасы сил, меньше остается терять.
After all superfluous flesh is gone what is left is stringy and resistant.	После того как излишняя плоть сойдет с человека, остается жилистый и неподатливый материал.
In fact, that was what I became-a sort of string-like organism that persisted in living.	Так было со мной -- я представлял собой какой-то организм из жил, настойчиво продолжавший жить.
Morrell and Oppenheimer were sorry for me, and rapped me sympathy and advice.	Моррель и Оппенгеймер жалели меня и выстукивали свое сочувствие и советы.
Oppenheimer told me he had gone through it, and worse, and still lived.	Оппенгеймер уверял меня, что сам прошел через это и даже худшее, а вот же остался жив...
"Don't let them beat you out," he spelled with his knuckles. "Don't let them kill you, for that would suit them.	-- Не давай им извести себя! -- выстукивал он мне. -- Не давай им убить себя, это будет им на руку!
And don't squeal on the plant."	А главное, не проболтайся о складе динамита.
"But there isn't any plant," I rapped back with the edge of the sole of my shoe against the grating-I was in the jacket at the time and so could talk only with my feet. "I don't know anything about the damned dynamite."	-- Да ведь нет никакого склада, -- выстукивал я в ответ краем подошвы моего башмака о решетку. Я все время лежал в смирительной куртке и мог разговаривать только ногами. -- Я ничего не знаю об этом проклятом динамите!
"That's right," Oppenheimer praised. "He's the stuff, ain't he, Ed?"	-- Ладно! -- одобрительно заметил Оппенгеймер. -- Он из настоящего теста, не правда ли, Эд?
Which goes to show what chance I had of convincing Warden Atherton of my ignorance of the dynamite.	Из этого видно, как мало было шансов убедить смотрителя Этертона в своем полном незнании чего бы то ни было о динамите.
His very persistence in the quest convinced a man like Jake Oppenheimer, who could only admire me for the fortitude with which I kept a close mouth.	Его настойчивость в вопросах убедила даже такого человека, как Джек Оппенгеймер, который только восхищался мужеством, с каким я держал язык за зубами!
During this first period of the jacket-inquisition I managed to sleep a great deal.	В этот первый период пытки смирительной рубашки я умудрялся много спать.
My dreams were remarkable.	Сны были замечательны.

Of course they were vivid and real, as most dreams are.	Разумеется, они все носили очень живой и реальный характер, как почти все сны.
What made them remarkable was their coherence and continuity.	Но замечательна была их связность и непрерывность.
Often I addressed bodies of scientists on abstruse subjects, reading aloud to them carefully prepared papers on my own researches or on my own deductions from the researches and experiments of others.	Часто я читал доклады в собраниях ученых на отвлеченные темы, читал тщательно разработанные статьи о моих исследованиях или о выводах из исследований и экспериментов других ученых.
When I awakened my voice would seem still ringing in my ears, while my eyes still could see typed on the white paper whole sentences and paragraphs that I could read again and marvel at ere the vision faded.	Просыпаясь, я еще слышал свой голос, а глаза мои отчетливо видели напечатанные на белой бумаге фразы и абзацы, которые я неоднократно перечитывал и которым дивился, пока видение не исчезало.
In passing, I call attention to the fact that at the time I noted that the process of reasoning employed in these dream speeches was invariably deductive.	Между прочим, должен отметить свое наблюдение, что во время своих речей во сне я пользовался исключительно дедуктивным методом рассуждения.
Then there was a great farming section, extending north and south for hundreds of miles in some part of the temperate regions, with a climate and flora and fauna largely resembling those of California.	Затем мне снились огромные земледельческие районы, тянувшиеся на север и юг на много сотен миль в одном из умеренных поясов, по климату, флоре и фауне сильно походившем на Калифорнию.
Not once, nor twice, but thousands of different times I journeyed through this dream-region.	Не раз и не два, но тысячи раз я странствовал во сне по этим областям.
The point I desire to call attention to was that it was always the same region.	Я хочу подчеркнуть, что это всегда были одни и те же места.
No essential feature of it ever differed in the different dreams.	В этих снах ни разу не менялись их существенные черты.
Thus it was always an eight-hour drive behind mountain horses from the alfalfa meadows (where I kept many Jersey cows) to the straggly village beside the big dry creek, where I caught the little narrow-gauge train.	Я помню, что всегда совершал восьмичасовую поездку на тележке, запряженной горными конями, с лугов, поросших альфой, где паслись коровы джерсейской породы, к деревне, разбросанной у большого пересохшего ручья, где я садился в маленький поезд узкоколейки.
Every land-mark in that eight-hour drive in the mountain buckboard, every tree, every mountain, every ford and bridge, every ridge and eroded hillside was ever the same.	Каждая межа, каждая возвышенность, попадавшаяся мне во время восьмичасовой поездки в горной тележке, каждое дерево, каждая горка, каждый кряж и горный склон были всегда одни и те же.
In this coherent, rational farm-region of my strait-jacket dreams the minor details, according to season and to the labour of men, did change.	В этой связной картине моих бредовых снов детали менялись в зависимости от времени года и труда людей.
Thus on the upland pastures behind my alfalfa meadows I developed a new farm with the aid of Angora goats.	Так, на горном пастбище за моими лугами альфы я разводил стада ангорских коз.

Here I marked the changes with every dream-visit, and the changes were in accordance with the time that elapsed between visits.	Здесь с каждым новым посещением во сне я замечал перемены -- и эти перемены соответствовали времени, протекшему между этими посещениями.
Oh, those brush-covered slopes!	О, эти заросшие кустарником склоны!
How I can see them now just as when the goats were first introduced.	Я их вижу теперь так же живо, как в тот день, когда я впервые гнал сюда коз.
And how I remembered the consequent changes-the paths beginning to form as the goats literally ate their way through the dense thickets; the disappearance of the younger, smaller bushes that were not too tall for total browsing; the vistas that formed in all directions through the older, taller bushes, as the goats browsed as high as they could stand and reach on their hind legs; the driftage of the pasture grasses that followed in the wake of the clearing by the goats.	И как хорошо я помню последующие перемены -- как постепенно образовывались тропинки, по мере того как козы буквально выедали себе дорогу в густых чащах; как исчезал молодой мелкий кустарник, как во всех направлениях в старых, высоких кустарниках образовывались просеки благодаря тому, что козы объедали деревья до самого верху, становясь на задние ноги.
Yes, the continuity of such dreaming was its charm.	Да, непрерывность этих снов составляла их главную прелесть...
Came the day when the men with axes chopped down all the taller brush so as to give the goats access to the leaves and buds and bark.	Помню день, когда люди с топорами посрубали все высокие кусты, чтобы дать козам доступ к листьям, почкам и коре.
Came the day, in winter weather, when the dry denuded skeletons of all these bushes were gathered into heaps and burned.	Помню зимний день, когда обнаженный скелет этих кустов был собран в кучу и сожжен.
Came the day when I moved my goats on to other brush-impregnable hillsides, with following in their wake my cattle, pasturing knee-deep in the succulent grasses that grew where before had been only brush.	Помню день, когда я погнал моих коз на другой, поросший непроницаемым кустарником, горный склон, а следом за нами шел крупный скот по колено в сочной траве, выросшей на том месте, где раньше рос один лишь кустарник.
And came the day when I moved my cattle on, and my plough-men went back and forth across the slopes' contour-ploughing the rich sod under to rot to live and crawling humous in which to bed my seeds of crops to be.	Помню день, когда я гнал скот, а мои пахари ходили взад и вперед по горному склону, взрывая жирную плодородную почву и бросая в нее семена.
Yes, and in my dreams, often, I got off the little narrow-gauge train where the straggly village stood beside the big dry creek, and got into the buckboard behind my mountain horses, and drove hour by hour past all the old familiar landmarks of my alfalfa meadows, and on to my upland pastures where my rotated crops of corn and barley and clover were ripe for harvesting and where I watched my men engaged in the harvest, while beyond, ever climbing, my goats browsed the higher slopes of brush into cleared, tilled fields.	Сколько раз в своих снах я выходил из маленького вагона узкоколейки, брел к деревушке, разбросанной у большого пересохшего ручья, садился в тележку, запряженную горными конями, и час за часом ехал мимо старых знакомых отметин, по моим лугам альфы, все выше, на горные пастбища, попеременно засеянные маисом, ячменем и клевером, уже поспевшими для жатвы. Я наблюдал за работниками, убиравшими хлеб, а дальше паслись мои козы, забираясь все выше и выше и превращая поросший кустарником склон в расчищенные и возделанные поля.
But these were dreams, frank dreams, fancied adventures of my deductive subconscious mind.	Но это были сны -- только сны! Воображаемые приключения подсознательного ума.

Quite unlike them, as you shall see, were my other adventures when I passed through the gates of the living death and relived the reality of the other lives that had been mine in other days.	Совершенно непохожи на них были, как вы увидите, другие мои приключения, когда я заживо прошел врата смерти и вновь пережил жизнь, бывшую моим уделом когда-то далеко в прошлом.
In the long hours of waking in the jacket I found that I dwelt a great deal on Cecil Winwood, the poet-forger who had wantonly put all this torment on me, and who was even then at liberty out in the free world again.	В долгие часы бодрствования в смирительной куртке я не раз думал о Сесиле Винвуде, поэте-доносчике, который легкомысленно навлек на меня все эти муки, а сам в этот момент находился на свободе, на вольном свете.
No; I did not hate him.	Нет, я не ненавидел его.
The word is too weak.	Это слишком слабое слово.
There is no word in the language strong enough to describe my feelings.	Нет слов в человеческом языке, которые могли бы выразить мои чувства!
I can say only that I knew the gnawing of a desire for vengeance on him that was a pain in itself and that exceeded all the bounds of language.	Могу только сказать, что я познал грызущую тоску о мщении -- эта тоска невероятно мучительная и не поддается никакому описанию.
I shall not tell you of the hours I devoted to plans of torture on him, nor of the diabolical means and devices of torture that I invented for him.	Не стану рассказывать вам о том, как я целыми часами строил планы пыток для Винвуда, о сатанинских приемах пытки, какие я изобретал для него.
Just one example.	Приведу только один пример.
I was enamoured of the ancient trick whereby an iron basin, containing a rat, is fastened to a man's body.	Я облюбовал старинную пытку, заключавшуюся в том, что железную чашку с крысой прижимают к телу человека.
The only way out for the rat is through the man himself.	Крыса только одним путем может выйти на волю -- с к в о з ь человека.
As I say, I was enamoured of this until I realized that such a death was too quick, whereupon I dwelt long and favourably on the Moorish trick of-but no, I promised to relate no further of this matter.	Повторю, я был в л ю б л е н в эту идею -- пока не сообразил, что это была бы слишком скорая смерть, после чего стал подолгу и любовно останавливаться мыслью на мавританской пытке... но нет, я ведь обещал не распространиться об этом предмете.
Let it suffice that many of my pain-maddening waking hours were devoted to dreams of vengeance on Cecil Winwood.	Довольно будет сказать, что безумно-мучительные часы моего бодрствования в значительной мере были посвящены мечтам о мщении Сесилю Винвуду.
CHAPTER IX	ГЛАВА К
One thing of great value I learned in the long, pain-weary hours of waking-namely, the mastery of the body by the mind.	За долгие тягостные часы моего бодрствования я узнал одну очень ценную вещь, именно -познакомился с властью души над телом.
I learned to suffer passively, as, undoubtedly, all men have learned who have passed through the post-graduate courses of strait-jacketing.	Я научился страдать пассивно, -- чему, вероятно, научились и все люди, проходившие послеуниверситетский курс смирительной рубашки.

Oh, it is no easy trick to keep the brain in such serene repose that it is quite oblivious to the throbbing, exquisite complaint of some tortured nerve.	О, не так легко, как вы думаете, поддерживать мозг в таком ясном спокойствии, чтобы он совершенно забывал о неустанной, отчаянной жалобе пытаемых нервов!
And it was this very mastery of the flesh by the spirit which I so acquired that enabled me easily to practise the secret Ed Morrell told to me.	И эта власть духа над плотью, приобретенная мною, дала мне возможность без труда проделать над собой опыт, которым Эд Моррель поделился со мной.
"Think it is curtains?" Ed Morrell rapped to me one night.	-- Ты, надо полагать, в "пеленках"? -- простучал мне как-то ночью Эд Моррель.
I had just been released from one hundred hours, and I was weaker than I had ever been before.	Меня только что развязали после сточасовой порции, и на этот раз я ослабел больше, чем когда бы то ни было прежде.
So weak was I that though my whole body was one mass of bruise and misery, nevertheless I scarcely was aware that I had a body.	Я был так слаб, что, хотя все мое тело представляло сплошную массу ссадин и кровоподтеков, я едва сознавал, что у меня есть тело.
"It looks like curtains," I rapped back. "They will get me if they keep it up much longer."	-- Похоже на "пеленки", -- простучал я в ответ. -Они меня доконают, если будут продолжать в этом роде.
"Don't let them," he advised. "There is a way.	-- Не поддавайся, -- советовал он. -- Есть способ!
I learned it myself, down in the dungeons, when Massie and I got ours good and plenty.	Я научился этому в карцере, когда мы с Масси получили полную порцию.
I pulled through. But Massie croaked.	Я выдержал, а Масси скапутился.
If I hadn't learned the trick, I'd have croaked along with him.	Не научись я этому фокусу, я окочурился бы вместе с ним.
You've got to be pretty weak first, before you try it.	Прежде чем попробовать это, ты должен хорошо ослабеть.
If you try it when you are strong, you make a failure of it, and then that queers you for ever after.	Если ты попытаешься, не ослабев совсем, то срежешься, и это испортит тебе музыку навсегда.
I made the mistake of telling Jake the trick when he was strong.	Я сделал оплошность с Джеком. Он попробовал эту штуку, когда был еще в силе.
Of course, he could not pull it off, and in the times since when he did need it, it was too late, for his first failure had queered it.	Разумеется, он потерпел неудачу, а когда это ему понадобилось, то было уже поздно: первая неудача все испортила.
He won't even believe it now. He thinks I am kidding him.	Теперь он не верит этому, он думает, что я его морочу.
Ain't that right, Jake?"	Не правда ли, Джек?
And from cell thirteen Jake rapped back,	И Джек простучал в ответ из камеры No 13:
"Don't swallow it, Darrell.	-- Не слушай его, Дэррель!
It's a sure fairy story."	Это просто сказки!
"Go on and tell me," I rapped to Morrell.	-- Продолжай рассказывать, -- простучал я Моррелю.

"That is why I waited for you to get real weak," he continued. "Now you need it, and I am going to tell you. It's up to you.	-- Вот почему я ждал, пока ты как следует ослабнешь, -- продолжал Моррель, -- теперь это тебе нужно, я расскажу.
If you have got the will you can do it. I've done it three times, and I know."	Так вот, если у тебя есть сила воли, ты это сделаешь; я проделал три раза и знаю, что это возможно.
"Well, what is it?" I rapped eagerly.	-- В чем же дело? -- нетерпеливо выстукивал я.
"The trick is to die in the jacket, to will yourself to die.	-- Штука заключается в том, чтобы умереть в "пеленках", з а х о т е т ь умереть!
I know you don't get me yet, but wait.	Я знаю, ты еще не понимаешь, но погоди.
You know how you get numb in the jacket-how your arm or your leg goes to sleep.	Ведь тебе случалось онеметь в "пеленках" -засыпает, например, рука или нога.
Now you can't help that, but you can take it for the idea and improve on it.	Бороться с этим ты не можешь, ты ухватись за это и усовершенствуй.
Don't wait for your legs or anything to go to sleep.	Ты не жди, пока у тебя заснут ноги или что-нибудь другое.
You lie on your back as comfortable as you can get, and you begin to use your will.	Ты лежи на спине как можно спокойнее и начинай упражнять свою волю.
"And this is the idea you must think to yourself, and that you must believe all the time you're thinking it.	Думай об этом непрерывно, все время, и все время ты должен верить тому, о чем будешь думать.
If you don't believe, then there's nothing to it.	Если не веришь -- ничего не добьешься.
The thing you must think and believe is that your body is one thing and your spirit is another thing.	А думать и верить ты должен вот во что: тело твое -- одно, а душа -- совсем другое!
You are you, and your body is something else that don't amount to shucks.	Ты -- это ты, а тело -- нечто другое, не стоящее гроша.
Your body don't count.	Тело твое в счет не идет.
You're the boss.	Ты -- хозяин!
You don't need any body.	Ты не нуждаешься в теле.
And thinking and believing all this you proceed to prove it by using your will.	Думая об этом и веруя, ты докажешь это напряжением своей воли.
You make your body die.	Ты заставишь свое тело умереть.
"You begin with the toes, one at a time.	-- Начинаешь ты с пальцев ноги, по одному в раз.
You make your toes die.	Ты заставляешь умереть свои пальцы.
You will them to die.	Ты х о ч е ш ь, чтобы они умерли.
And if you've got the belief and the will your toes will die.	И если у тебя есть вера и воля, то пальцы умрут.
That is the big job-to start the dying.	В этом самое главное -- н а ч а т ь умирание.
Once you've got the first toe dead, the rest is easy, for you don't have to do any more believing. You know.	Раз ты умертвил первые пальцы, остальное дается легко, и верить тебе уже не нужно -- ты з н а е ш ь.

Then you put all your will into making the rest of the body die.	Затем ты вкладываешь всю свою волю в желание умертвить остальное тело.
I tell you, Darrell, I know.	Говорят тебе, Дэррель, я знаю это наверное!
I've done it three times.	Я сам проделывал это целых три раза.
"Once you get the dying started, it goes right along.	-- И раз ты начал умирание, дальше пойдет как по маслу.
And the funny thing is that you are all there all the time.	И всего забавнее, что все это время ты тут же присутствуешь!
Because your toes are dead don't make you in the least bit dead.	То, что твои пальцы мертвы, нисколько не делает тебя мертвым.
By-and-by your legs are dead to the knees, and then to the thighs, and you are just the same as you always were.	Понемногу твои ноги умирают до колен, затем ляжки -- а ты все время тут!
It is your body that is dropping out of the game a chunk at a time. And you are just you, the same you were before you began."	Тело твое уходит из жизни по кусочкам, а ты -это ты, каким был перед тем, как начал.
"And then what happens?" I queried.	-- А что же дальше? -- допытывался я.
"Well, when your body is all dead, and you are all there yet, you just skin out and leave your body.	-- И вот когда твое тело совсем умрет, а ты еще тут, ты просто-напросто выходишь из своего тела, покидаешь его.
And when you leave your body you leave the cell.	А раз ты покинул тело. ты покинешь и камеру.
Stone walls and iron doors are to hold bodies in. They can't hold the spirit in. You see, you have proved it.	Каменные стены и железная дверь сделаны для того, чтобы удержать тело, но они не могут удержать душу.
You are spirit outside of your body.	Ты -- дух вне своего тела.
You can look at your body from outside of it.	Ты можешь взглянуть на свое тело со стороны.
I tell you I know because I have done it three times-looked at my body lying there with me outside of it."	Г оворят тебе, я это з н а ю, ибо проделывал три раза, смотрел на свое тело, лежащее где-то в стороне от меня.
"Ha! ha! ha!" Jake Oppenheimer rapped his laughter thirteen cells away.	-- Ха-ха-ха! -- застучал Джек Оппенгеймер, лежащий в тринадцатой камере от нас.
"You see, that's Jake's trouble," Morrell went on.	-- Видишь ли, вся беда Джека в том, -- продолжал Моррель, -- что он не может поверить.
"He can't believe. That one time he tried it he was too strong and failed.	В тот единственный раз, когда он попробовал, он был еще слишком крепок, и ему не удалось.
And now he thinks I am kidding."	И теперь он думает, что я шучу.
"When you die you are dead, and dead men stay dead," Oppenheimer retorted.	-- Когда ты умираешь, ты мертв; а мертвые люди и остаются мертвыми, -- возразил Оппенгеймер.
"I tell you I've been dead three times," Morrell argued.	-- Говорят тебе -- я умирал трижды, -- настаивал Моррель.
"And lived to tell us about it," Oppenheimer jeered.	-- И дожил до того, что рассказываешь нам об этом? -- издевался Оппенгеймер.

"But don't forget one thing, Darrell," Morrell rapped to me. "The thing is ticklish. You have a feeling all the time that you are taking liberties.	-- Но ты вот чего не забывай, Дэррель, -продолжал выстукивать Моррель по моему адресу. -- Это дело щекотливое, у тебя все время такое чувство, словно ты играешь с огнем.
I can't explain it, but I always had a feeling if I was away when they came and let my body out of the jacket that I couldn't get back into my body again.	Не могу тебе объяснить хорошенько, но мне всегда кажется, что если я буду отсутствовать в тот момент, когда придут и выпустят мое тело из "пеленок", то не смогу попасть в него обратно.
I mean that my body would be dead for keeps.	Я хочу сказать: мое тело умрет навсегда.
And I didn't want it to be dead. I didn't want to give Captain Jamie and the rest that satisfaction.	А мне не хотелось бы умереть, мне не хотелось бы доставить капитану Джэми это удовольствие.
But I tell you, Darrell, if you can turn the trick you can laugh at the Warden.	Но говорю тебе, Дэррель, если ты научишься этой штуке, ты можешь плюнуть на смотрителя.
Once you make your body die that way it don't matter whether they keep you in the jacket a month on end.	Раз ты заставишь свое тело умереть, тебе уже все равно, будут ли тебя держать в "пеленках" хоть целый месяц подряд.
You don't suffer none, and your body don't suffer.	Ты нисколько не страдаешь. И тело твое не болит.
You know there are cases of people who have slept a whole year at a time.	Знаешь, бывают случаи, когда люди спят целый год сряду.
That's the way it will be with your body.	Так вот это самое будет происходить с тобой, когда твое тело умрет.
It just stays there in the jacket, not hurting or anything, just waiting for you to come back.	Оно просто остается в "пеленках" и ждет твоего возвращения.
"You try it. I am giving you the straight steer."	Ты попробуй, я тебе даю дельный совет.
"And if he don't come back?" Oppenheimer, asked.	-- А если он не вернется? -- спросил Оппенгеймер.
"Then the laugh will be on him, I guess, Jake," Morrell answered. "Unless, maybe, it will be on us for sticking round this old dump when we could get away that easy."	-- Тогда над ним посмеются, пожалуй, -- отвечал Моррель, -- а может быть, посмеются над нами, что мы тянем старую лямку, когда легко могли бы избавиться от нее.
And here the conversation ended, for Pie-Face Jones, waking crustily from stolen slumber, threatened Morrell and Oppenheimer with a report next morning that would mean the jacket for them. Me he did not threaten, for he knew I was doomed for the jacket anyway.	На этом разговор закончился, ибо Пестролицый Джонс очнулся от своей дремоты и пригрозил Моррелю и Оппенгеймеру, что утром пожалуется на них, а это значило, что их "спеленают"; мне он не грозил, ибо знал, что я все равно обречен "пеленкам".
I lay long there in the silence, forgetting the misery of my body while I considered this proposition Morrell had advanced.	Долго лежал я в молчании, забыв о физических муках, и все думал о предложении, сделанном Моррелем.
Already, as I have explained, by mechanical self-hypnosis I had sought to penetrate back through time to my previous selves.	Как я уже говорил, посредством самогипноза я пытался проникнуть в прошлое, в свое предыдущее существование.
That I had partly succeeded I knew; but all that I had experienced was a fluttering of apparitions that merged erratically and were without continuity.	Я знал, что отчасти мне это удалось; но то, что я переживал, носило характер бессвязных видений.

But Morrell's method was so patently the reverse of my method of self-hypnosis that I was fascinated.	Предлагаемый же Моррелем метод настолько не походил на мой метод самогипноза, что просто очаровал меня.
By my method, my consciousness went first of all. By his method, consciousness persisted last of all, and, when the body was quite gone, passed into stages so sublimated that it left the body, left the prison of San Quentin, and journeyed afar, and was still consciousness.	По моему способу, первым от меня уходило сознание; по его же способу -- сознание исчезало последним, и когда мое сознание уйдет, оно должно будет перейти в такую стадию, что покинет тело, покинет Сан-Квэнтинскую тюрьму, будет странствовать в далеких просторах -- и притом оставаться сознанием.
It was worth a trial, anyway, I concluded.	Попытаться, во всяком случае, стоило.
And, despite the sceptical attitude of the scientist that was mine, I believed.	Так я решил, и несмотря на привычный мне скептицизм ученого -- я поверил.
I had no doubt I could do what Morrell said he had done three times.	Я не сомневался, что смогу проделать то, что Моррель проделывал трижды.
Perhaps this faith that so easily possessed me was due to my extreme debility.	Может быть, я так легко поверил потому, что страшно изнемог физически.
Perhaps I was not strong enough to be sceptical.	Может быть, во мне не оставалось уже сил для скептицизма.
This was the hypothesis already suggested by Morrell.	Такую именно гипотезу и развивал ведь Моррель.
It was a conclusion of pure empiricism, and I, too, as you shall see, demonstrated it empirically.	Это был чисто эмпирический вывод, и, как вы увидите ниже, я доказал его эмпирически.
CHAPTER X	ГЛАВА X
And above all things, next morning Warden Atherton came into my cell on murder intent.	В довершение всего на следующее утро смотритель Этертон ворвался в мою камеру с явным намерением убить меня.
With him were Captain Jamie, Doctor Jackson, Pie-Face Jones, and Al Hutchins.	С ним были капитан Джэми, доктор Джексон, Пестролицый Джонс и Эль Гетчинс.
Al Hutchins was serving a forty-years' sentence, and was in hopes of being pardoned out.	Эль Гетчинс отбывал сорокалетний срок заключения и надеялся на помилование.
For four years he had been head trusty of San Quentin.	Вот уже четыре года, как он был главным "старостой" арестантов Сан-Квэнтина.
That this was a position of great power you will realize when I tell you that the graft alone of the head trusty was estimated at three thousand dollars a year.	Вы поймете, какой это был важный пост, если я вам скажу, что одни взятки главному старосте исчислялись в три тысячи долларов в год.
Wherefore Al Hutchins, in possession of ten or twelve thousand dollars and of the promise of a pardon, could be depended upon to do the Warden's bidding blind.	Вследствие этого Эль Гетчинс, обладавший десятью или двенадцатью тысячами долларов капитала и обещанием помилования, слепо повиновался смотрителю, который мог смело на него рассчитывать.
I have just said that Warden Atherton came into my cell intent on murder.	Я только что сказал, что смотритель Этертон вошел в мою камеру с намерением убить меня.
His face showed it. His actions proved it.	Последнее было написано на его лице, и он доказал это своими действиями.

"Examine him," he ordered Doctor Jackson.	-- Исследуйте его! -- приказал он доктору Джексону.
That wretched apology of a creature stripped from me my dirt-encrusted shirt that I had worn since my entrance to solitary, and exposed my poor wasted body, the skin ridged like brown parchment over the ribs and sore-infested from the many bouts with the jacket.	Это жалкое подобие человека стащило с меня заскорузлую от грязи рубашку, которую я носил с момента поступления в одиночку, и обнаружил мое жалкое тело -- кожа сморщилась бурыми пергаментными складками над ребрами и была сплошь в ссадинах от стягивания курткой.
The examination was shamelessly perfunctory.	Медицинский осмотр был произведен бесстыдно поверхностно.
"Will he stand it?" the Warden demanded.	-- Выдержит? -- спросил смотритель
"Yes," Doctor Jackson answered.	-- Да, -- ответил доктор Джексон.
"How's the heart?"	-- А как сердце?
"Splendid."	-- Великолепно!
"You think he'll stand ten days of it, Doc.?"	-- Вы думаете, он выдержит, доктор?
"Sure."	-- Без сомнения.
"I don't believe it," the Warden announced savagely. "But we'll try it just the same.-Lie down, Standing." I obeyed, stretching myself face-downward on the flat-spread jacket.	-- Я не верю этому, -- свирепо огрызнулся смотритель, -- но мы все же попробуем. Ложись, Стэндинг! -- Я повиновался и лег ничком на разостланный брезент.
The Warden seemed to debate with himself for a moment. "Roll over," he commanded.	Смотритель с минуту, казалось, колебался. -Перевернись! -- скомандовал он.
I made several efforts, but was too weak to succeed, and could only sprawl and squirm in my helplessness.	Я несколько раз пытался это сделать, но слишком ослабел и мог только беспомощно ерзать по полу.
"Putting it on," was Jackson's comment.	-- Притворяется, -- объяснил Джексон.
"Well, he won't have to put it on when I'm done with him," said the Warden. "Lend him a hand. I can't waste any more time on him."	-- Ну, он забудет притворяться, когда я с ним разделаюсь по-свойски, -- заметил смотритель. -Помогите ему: я не могу тратить на него много времени!
So they rolled me over on my back, where I stared up into Warden Atherton's face.	Меня положили на спину, и я увидел прямо над собой лицо смотрителя Этертона.
"Standing," he said slowly, "I've given you all the rope I am going to. I am sick and tired of your stubbornness. My patience is exhausted.	-- Стэндинг, -- медленно заговорил он. -- Я устал, мне надоело твое упрямство, терпение мое истощилось.
Doctor Jackson says you are in condition to stand ten days in the jacket.	Доктор Джексон говорит, что ты в состоянии провести десяток суток в куртке.
You can figure your chances.	Взвесь свои силы.
But I am going to give you your last chance now.	Теперь я даю тебе последний шанс.
Come across with the dynamite.	Признайся насчет динамита.
The moment it is in my hands I'll take you out of here.	В ту же минуту, как он будет в моих руках, я выпущу тебя отсюда.

You can bathe and shave and get clean clothes.	Ты сможешь принять ванну, побриться, одеться в чистое платье.
I'll let you loaf for six months on hospital grub, and then I'll put you trusty in the library.	Я дам тебе бездельничать шесть месяцев на больничном пайке, а затем сделаю тебя хранителем библиотеки.
You can't ask me to be fairer with you than that.	Ты не можешь требовать от меня большего!
Besides, you're not squealing on anybody.	Кроме того, ты ведь ни на кого не доносишь.
You are the only person in San Quentin who knows where the dynamite is.	Ты -- единственный человек в Сан-Квэнтине, знающий, где находится динамит.
You won't hurt anybody's feelings by giving in, and you'll be all to the good from the moment you do give in.	Ты никому не повредишь, уступив мне, и тебе будет хорошо с той минуты, как ты признаешься.
And if you don't-"	Если же ты откажешься...
He paused and shrugged his shoulders significantly.	Он помолчал, многозначительно пожав плечами.
"Well, if you don't, you start in the ten days right now."	-- Что ж, если ты откажешься, так лучше тебе сейчас начинать свои десять дней!
The prospect was terrifying.	Перспектива была чудовищная.
So weak was I that I was as certain as the Warden was that it meant death in the jacket.	Я так ослабел, что был уверен не меньше смотрителя, что новая порция куртки означает для меня верную смерть.
And then I remembered Morrell's trick.	И тут я вспомнил о фокусе Морреля.
Now, if ever, was the need of it; and now, if ever, was the time to practise the faith of it.	Вот когда он нужен был мне; вот когда время испытать свою веру в этот прием!
I smiled up in the face of Warden Atherton.	Я усмехнулся прямо в лицо Этертону.
And I put faith in that smile, and faith in the proposition I made to him.	Я вложил веру в эту улыбку, вложил веру в предложение, которое сделал ему.
"Warden," I said, "do you see the way I am smiling?	-- Смотритель, -- начал я, -- видите: я улыбаюсь.
Well, if, at the end of the ten days, when you unlace me, I smile up at you in the same way, will you give a sack of Bull Durham and a package of brown papers to Morrell and Oppenheimer?"	Так вот, если через десять дней, когда вы меня развяжете, я улыбнусь таким же манером, дадите ли вы пачку табаку и книжку папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру?
"Ain't they the crazy ginks, these college guys," Captain Jamie snorted.	-- Ну, не сумасшедшие ли они, эти университетские парни? -- прохрипел капитан Джэми.
Warden Atherton was a choleric man, and he took my request for insulting braggadocio.	Смотритель Этертон был человек холерического темперамента. Он принял мое предложение как оскорбительную браваду.
"Just for that you get an extra cinching," he informed me.	-- За это ты получишь лишнюю затяжку! -объявил он мне.
"I made you a sporting proposition, Warden," I said quietly. "You can cinch me as tight as you please, but if I smile ten days from now will you give the Bull Durham to Morrell and Oppenheimer?"	-- Я сделал вам хорошее предложение, смотритель, -- возразил я. -- Можете стягивать меня, как вам будет угодно, но если через десять дней я буду улыбаться, дадите вы табаку Моррелю и Оппенгеймеру?

"You are mighty sure of yourself," he retorted.	-- Как ты уверен в себе!
"That's why I made the proposition," I replied.	-- Оттого я и делаю это предложение.
"Getting religion, eh?" he sneered.	-- Верующий, а? -- насмешливо спросил он.
"No," was my answer. "It merely happens that I possess more life than you can ever reach the end of.	-- Нет, -- ответил я, -- просто случилось так, что во мне больше жизни, чем вы можете отнять у меня!
Make it a hundred days if you want, and I'll smile at you when it's over."	Стяните меня хоть на сто дней, и через сто дней я буду так же улыбаться.
"I guess ten days will more than do you, Standing."	-- Я думаю, десяти дней будет более чем достаточно, Стэндинг!
"That's your opinion," I said. "Have you got faith in it?	-- Так вы полагаете? -- отвечал я. -- Вы в это верите?
If you have you won't even lose the price of the two five-cents sacks of tobacco.	Если верите, то вы не потеряете даже стоимости этих двух пятицентовых пачек табаку.
Anyway, what have you got to be afraid of?"	В конце концов, чего вы боитесь?
"For two cents I'd kick the face off of you right now," he snarled.	-- За два цента я сворочу тебе физиономию! -прорычал он.
"Don't let me stop you." I was impudently suave. "Kick as hard as you please, and I'll still have enough face left with which to smile.	-- Не пугайте! -- с вежливой наглостью продолжал я. -- Бейте меня сколько хотите, а на лице у меня останется довольно места для улыбки.
In the meantime, while you are hesitating, suppose you accept my original proposition."	Но раз вы колеблетесь -- примите мое первоначальное предложение!
A man must be terribly weak and profoundly desperate to be able, under such circumstances, to beard the Warden in solitary. Or he may be both, and, in addition, he may have faith.	Нужно было сильно ослабеть или находиться в полном отчаянии, чтобы в одиночной камере говорить таким тоном со смотрителем.
I know now that I had the faith and so acted on it.	Но я верил и действовал по моей вере.
I believed what Morrell had told me.	Я верил тому, что Моррель рассказал мне.
I believed in the lordship of the mind over the body.	Я верил в господство духа над телом.
I believed that not even a hundred days in the jacket could kill me.	Я верил, что даже сто дней, проведенных в куртке, не убьют меня!
Captain Jamie must have sensed this faith that informed me, for he said:	Должно быть, капитан Джэми почувствовал эту веру, ибо он промолвил:
"I remember a Swede that went crazy twenty years ago.	-- Я помню, лет двадцать назад сошел с ума один швед.
That was before your time, Warden.	Это было еще до вашего поступления сюда, смотритель.
He'd killed a man in a quarrel over twenty-five cents and got life for it.	Он убил человека в ссоре из-за двадцати пяти центов. Его приговорили к пожизненному заключению.
He was a cook. He got religion.	Он был повар и верующий человек.

He said that a golden chariot was coming to take him to heaven, and he sat down on top the red-hot range and sang hymns and hosannahs while he cooked.	Он объявил вдруг, что к нему спускается колесница, чтобы унести его на небо, сел на раскаленную докрасна плиту и распевал гимны и осанны, поджариваясь на ней!
They dragged him off, but he croaked two days afterward in hospital.	Его стащили с плиты и через два дня он умер в больнице.
He was cooked to the bone. And to the end he swore he'd never felt the heat.	Он прожарился до костей и до конца продолжал клясться, что даже не почувствовал огня!
Couldn't get a squeal out of him."	У него ни разу не вырвалось стона!
"We'll make Standing squeal," said the Warden.	-- Мы заставим стонать Стэндинга! -- проговорил смотритель.
"Since you are so sure of it, why don't you accept my proposition?" I challenged.	-- Раз вы так уверены в этом, почему бы вам не принять моего предложения? -- вызывающе спросил я.
The Warden was so angry that it would have been ludicrous to me had I not been in so desperate plight.	Смотритель пришел в такую ярость, что я захохотал бы, если бы не мое бедственное положение.
His face was convulsed. He clenched his hands, and, for a moment, it seemed that he was about to fall upon me and give me a beating.	Лицо его судорожно исказилось, он стиснул кулаки, и мне казалось, что вот он кинется на меня и изобьет.
Then, with an effort, he controlled himself.	Но он, сделав усилие, овладел собой.
"All right, Standing," he snarled. "I'll go you.	-- Ладно, Стэндинг, -- пробурчал он. -- Я согласен.
But you bet your sweet life you'll have to go some to smile ten days from now.	Но знай, тебе придется много вынести до того, как улыбнуться через десять дней!
Roll him over, boys, and cinch him till you hear his ribs crack.	Переверните его, ребята, и стягивайте, пока у него ребра не затрещат.
Hutchins, show him you know how to do it."	Гетчинс, покажи ему, что ты знаком с этим делом!
And they rolled me over and laced me as I had never been laced before.	Меня перевернули и стянули так крепко, как ни разу еще не стягивали.
The head trusty certainly demonstrated his ability.	Без сомнения, главный староста показывал свое усердие!
I tried to steal what little space I could.	Я старался украсть кусочек пространства.
Little it was, for I had long since shed my flesh, while my muscles were attenuated to mere strings.	Оно было очень невелико, ибо я давно уже потерял жир и мясо, и мускулы мои превратились в какие-то веревочки.
I had neither the strength nor bulk to steal more than a little, and the little I stole I swear I managed by sheer expansion at the joints of the bones of my frame.	Мне удалось уворовать самую крошечку места, и то ценой невероятного напряжения сил.
And of this little I was robbed by Hutchins, who, in the old days before he was made head trusty, had learned all the tricks of the jacket from the inside of the jacket.	Но и этого места меня лишил Гетчинс, который в свое время, до того как он сделался старостой, имел богатый опыт по части смирительной куртки.

You see, Hutchins was a cur at heart, or a creature who had once been a man, but who had been broken on the wheel.	Видите ли, Гетчинс был собакой в душе, хотя когда-то был человеком.
He possessed ten or twelve thousand dollars, and his freedom was in sight if he obeyed orders.	Он обладал десятью или двенадцатью тысячами долларов, и его ждала свобода при условии беспрекословного исполнения приказаний.
Later, I learned that there was a girl who had remained true to him, and who was even then waiting for him.	Позднее я узнал, что его ждала преданная ему девушка.
The woman factor explains many things of men.	Женщина многое объясняет в поступках людей!
If ever a man deliberately committed murder, Al Hutchins did that morning in solitary at the Warden's bidding.	Если когда-либо человек совершил предумышленное убийство, то такое убийство совершил в это утро в одиночной камере Гетчинс по приказу смотрителя.
He robbed me of the little space I stole.	Он лишил меня ничтожного пространства, которое я себе отвоевал!
And, having robbed me of that, my body was defenceless, and, with his foot in my back while he drew the lacing light, he constricted me as no man had ever before succeeded in doing.	И, лишив меня его, при полной моей беспомощности, он уперся ногой мне в спину и так крепко стянул, как никому еще не удавалось до него.
So severe was this constriction of my frail frame upon my vital organs that I felt, there and then, immediately, that death was upon me. And still the miracle of faith was mine.	Мне казалось, что я сейчас умру; но чудо веры оставалось со мной.
I did not believe that I was going to die.	Я не верил, что я умру!
I knew-I say I knew-that I was not going to die.	Я знал, -- да, повторяю, знал, что не умру.
My head was swimming, and my heart was pounding from my toenails to the hair-roots in my scalp.	В голове у меня шумело, сердце яростно колотилось, и толчки отдавались во всем моем теле от конца пальцев на ногах до корней волос на голове.
"That's pretty tight," Captain Jamie urged reluctantly.	-- Довольно туго, -- неохотно заметил капитан Джэми.
"The hell it is," said Doctor Jackson. "I tell you nothing can hurt him.	-- Черта с два! -- возразил Джексон. -- Говорят вам, на него ничто не действует.
He's a wooz.	Он колдун!
He ought to have been dead long ago."	Ему давно пора быть на том свете!
Warden Atherton, after a hard struggle, managed to insert his forefinger between the lacing and my back.	С невероятными усилиями смотритель Этертон протиснул указательный палец между шнуровкой и моей спиной.
He brought his foot to bear upon me, with the weight of his body added to his foot, and pulled, but failed to get any fraction of an inch of slack.	Он поставил на меня ногу и налег всем телом, но не мог прощупать ни крохи свободного пространства.
"I take my hat off to you, Hutchins," he said.	-- Снимаю перед тобой шапку, Гетчинс!
"You know your job.	Ты знаешь свое дело.
Now roll him over and let's look at him."	Теперь переверни, и мы полюбуемся им!

They rolled me over on my back.	Меня перевернули на спину.
I stared up at them with bulging eyes.	Я уставился на смотрителя выкатившимися глазами.
This I know: Had they laced me in such fashion the first time I went into the jacket, I would surely have died in the first ten minutes.	Одно я знаю наверное: если бы меня так же крепко спеленали в первый раз, я, конечно, скончался бы в первые же десять минут.
But I was well trained.	Но теперь я был вытренирован.
I had behind me the thousands of hours in the jacket, and, plus that, I had faith in what Morrell had told me.	За мной была тысяча часов лежания в смирительной куртке; мало того, со мной была вера, которую вселил в меня Моррель.
"Now, laugh, damn you, laugh," said the Warden to me. "Start that smile you've been bragging about."	-- Теперь смейся, проклятый, смейся! -говорил смотритель. -- Показывай же улыбку, которой ты похвалялся!
So, while my lungs panted for a little air, while my heart threatened to burst, while my mind reeled, nevertheless I was able to smile up into the Warden's face.	И хотя мои легкие задыхались от недостатка воздуха и сердце, казалось, вот-вот разорвется, хотя в голове мутилось, -- тем не менее я усмехнулся прямо в рожу смотрителю Этертону!
CHAPTER XI	ГЛАВА XI
The door clanged, shutting out all but a little light, and I was left alone on my back.	Хлопнула дверь, оставив самую узкую полоску света. Я остался лежать на спине в одиночестве.
By the tricks I had long since learned in the jacket, I managed to writhe myself across the floor an inch at a time until the edge of the sole of my right shoe touched the door.	При помощи уловки, к которой я давно приспособился, находясь в смирительной куртке, я, извиваясь, подобрался, по дюйму в один прием, до двери, пока краем подошвы моего правого башмака не коснулся ее.
There was an immense cheer in this.	Я испытал при этом неимоверное облегчение.
I was not utterly alone.	Я был теперь не совсем одинок!
If the need arose, I could at least rap knuckle talk to Morrell.	В случае необходимости я мог перестукнуться с Моррелем.
But Warden Atherton must have left strict injunctions on the guards, for, though I managed to call Morrell and tell him I intended trying the experiment, he was prevented by the guards from replying.	Но, должно быть, смотритель Этертон отдал строгие приказания сторожам; ибо хотя мне и удалось вызвать Морреля и сообщить ему, что я намерен произвести известный ему опыт, сторожа не дали ему ответить.
Me they could only curse, for, in so far as I was in the jacket for a ten days' bout, I was beyond all threat of punishment.	Меня они могли только ругать; пока я находился в смирительной куртке, я мог не бояться никаких угроз.
I remember remarking at the time my serenity of mind.	Должен заметить, что все это время мой дух хранил полную ясность.
The customary pain of the jacket was in my body, but my mind was so passive that I was no more aware of the pain than was I aware of the floor beneath me or the walls around me.	Обычная боль терзала меня, но дух мой сделался настолько пассивен, что я так же мало замечал эту боль, как пол под собой или стены вокруг.
Never was a man in better mental and spiritual condition for such an experiment.	Трудно было придумать более подходящее умственное и душевное состояние для задуманного эксперимента.

Of course, this was largely due to my extreme weakness.	Разумеется, все это обусловливалось моей крайней слабостью.
But there was more to it.	И не только этим.
I had long schooled myself to be oblivious to pain.	Я давно уже чувствовал себя готовым на все.
I had neither doubts nor fears.	Я не испытывал ни сомнений, ни страха.
All the content of my mind seemed to be an absolute faith in the over-lordship of the mind.	Все содержание моей души превратилось в абсолютную веру в господство разума.
This passivity was almost dream-like, and yet, in its way, it was positive almost to a pitch of exaltation.	Эта пассивность была похожа на грезу и доходила положительно до экзальтации.
I began my concentration of will.	Я начал сосредоточивать свою волю.
Even then my body was numbing and prickling through the loss of circulation.	Тело мое находилось в онемении, вследствие нарушенного кровообращения у меня было такое чувство, словно меня кололи тысячами иголок.
I directed my will to the little toe of my right foot, and I willed that toe to cease to be alive in my consciousness.	Я сосредоточил свою волю на мизинце правой ноги и приказал ему перестать существовать в моем сознании.
I willed that toe to die-to die so far as I, its lord, and a different thing entirely from it, was concerned.	Я хотел, чтобы этот мизинец умер, -- умер, поскольку дело касалось меня, его владыки -существа, от него совершенно отличного.
There was the hard struggle.	Это была тяжелая борьба.
Morrell had warned me that it would be so.	Моррель предупредил меня, что так и будет.
But there was no flicker of doubt to disturb my faith.	Но я не сомневался.
I knew that that toe would die, and I knew when it was dead.	Я знал, что этот палец умрет, и заметил, что он умер.
Joint by joint it had died under the compulsion of my will.	Сустав за суставом умирали под действием моей воли.
The rest was easy, but slow, I will admit.	Дальше дело пошло легче, но медленно.
Joint by joint, toe by toe, all the toes of both my feet ceased to be.	Сустав за суставом, палец за пальцем -- все пальцы обеих моих ног перестали существовать.
And joint by joint, the process went on.	Сустав за суставом -- процесс продолжался дальше.
Came the time when my flesh below the ankles had ceased.	Наступил момент, когда перестали существовать мои ноги у лодыжек.
Came the time when all below my knees had ceased.	Наступил момент, когда уже перестали существовать мои ноги ниже колен.
Such was the pitch of my perfect exaltation, that I knew not the slightest prod of rejoicing at my success.	Я находился в такой экзальтации, что не испытывал даже проблеска радости при этих успехах.
I knew nothing save that I was making my body die.	Я ничего не сознавал, кроме того, что заставляло мое тело умирать.
All that was I was devoted to that sole task.	Все, что оставалось от меня, было посвящено этой единственной задаче.

I performed the work as thoroughly as any mason laying bricks, and I regarded the work as just about as commonplace as would a brick-mason regard his work.	Я делал это дело так же основательно, как каменщик кладет кирпичи, и смотрел на все это как на вещь столь же обыкновенную, как для каменщика кладка кирпичей.
At the end of an hour my body was dead to the hips, and from the hips up, joint by joint, I continued to will the ascending death.	Через час мое тело умерло до бедер, и я продолжал умерщвлять его все выше и выше.
It was when I reached the level of my heart that the first blurring and dizzying of my consciousness' occurred.	Только когда я достиг уровня сердца, произошло первое помутнение моего сознания.
For fear that I should lose consciousness, I willed to hold the death I had gained, and shifted my concentration to my fingers.	Из страха, как бы не лишиться сознания, я приказал смерти остановиться и сосредоточил свое внимание на пальцах рук.
My brain cleared again, and the death of my arms to the shoulders was most rapidly accomplished.	Мозг мой опять прояснился, и умирание рук до плеч совершилось поразительно быстро.
At this stage my body was all dead, so far as I was concerned, save my head and a little patch of my chest.	В этой стадии все мое тело было мертво по отношению ко мне, кроме головы и маленького участка груди.
No longer did the pound and smash of my compressed heart echo in my brain.	Биение и стук стиснутого сердца уже не отдавались в моем мозгу.
My heart was beating steadily but feebly.	Сердце мое билось правильно, но слабо.
The joy of it, had I dared joy at such a moment, would have been the cessation of sensations.	И если бы я позволил себе испытать радость, то эта радость покрыла бы все мои ощущения.
At this point my experience differs from Morrell's.	В этом пункте мой опыт отличается от опыта Морреля.
Still willing automatically, I began to grow dreamy, as one does in that borderland between sleeping and waking.	Автоматически продолжая напрягать свою волю, я впал в некоторую дремоту, которую испытывает человек на границе между сном и пробуждением.
Also, it seemed as if a prodigious enlargement of my brain was taking place within the skull itself that did not enlarge.	Мне стало казаться, что произошло огромное расширение моего мозга в черепе, хотя самый череп не увеличился.
There were occasional glintings and flashings of light as if even I, the overlord, had ceased for a moment and the next moment was again myself, still the tenant of the fleshly tenement that I was making to die.	Были какието мелькания и вспышки, и даже я, верховный владыка, на мгновение перестал существовать, но в следующий миг воскрес, все еще жильцом плотского обиталища, которое я умерщвлял.
Most perplexing was the seeming enlargement of brain.	Больше всего меня смущало кажущееся расширение мозга.
Without having passed through the wall of skull, nevertheless it seemed to me that the periphery of my brain was already outside my skull and still expanding.	Он не вышел за пределы черепа, и все же мне казалось, что поверхность его находится вне моего черепа и продолжает расширяться.
Along with this was one of the most remarkable sensations or experiences that I have ever encountered.	Наряду с этим появилось самое замечательное из ощущений, какие я когда-либо испытывал.

Time and space, in so far as they were the stuff of my consciousness, underwent an enormous extension.	Время и пространство, поскольку они составляли содержание моего сознания, подверглись поразительному расширению.
Thus, without opening my eyes to verify, I knew that the walls of my narrow cell had receded until it was like a vast audience-chamber. And while I contemplated the matter, I knew that they continued to recede.	Не открывая глаз, чтобы проверить это, я положительно знал, что стены моей тесной камеры расступились, я очутился в какой-то огромной аудитории и знал, что они продолжают расступаться.
The whim struck me for a moment that if a similar expansion were taking place with the whole prison, then the outer walls of San Quentin must be far out in the Pacific Ocean on one side and on the other side must be encroaching on the Nevada desert.	Мне пришла в голову капризная мысль, что если такое же расширение произойдет со всей тюрьмой, то в таком случае наружные стены Сан-Квэнтина должны будут отодвинуться в Тихий океан с одной стороны, а по другую сторону -- стены достигнут пустынь Невады.
A companion whim was that since matter could permeate matter, then the walls of my cell might well permeate the prison walls, pass through the prison walls, and thus put my cell outside the prison and put me at liberty.	И тут же у меня возникла другая мысль, что раз материя может проникать в другую материю, то стены моей камеры могут пройти сквозь тюремные стены, и таким образом моя камера окажется вне тюрьмы, и я буду на свободе!
Of course, this was pure fantastic whim, and I knew it at the time for what it was.	Разумеется, это была чистая фантазия, и я все время сознавал, что это фантазия.
The extension of time was equally remarkable.	Столь же замечательно было и расширение времени.
Only at long intervals did my heart beat.	Сердце мое билось теперь с большими промежутками.
Again a whim came to me, and I counted the seconds, slow and sure, between my heart-beats.	Опять у меня мелькнула капризная мысль -- и я медленно и упорно стал считать секунды, разделявшие биения сердца.
At first, as I clearly noted, over a hundred seconds intervened between beats.	Вначале, как я отчетливо заметил, между двумя биениями сердца проходило больше сотни секунд.
But as I continued to count the intervals extended so that I was made weary of counting.	Но по мере того, как я продолжал счет, промежутки настолько расширились, что я соскучился считать.
And while this illusion of the extension of time and space persisted and grew, I found myself dreamily considering a new and profound problem.	И в то же время, как эти иллюзии времени и пространства упорствовали и росли, я поймал себя на том, что полусонно разрешаю новую глубокую проблему.
Morrell had told me that he had won freedom from his body by killing his body-or by eliminating his body from his consciousness, which, of course, was in effect the same thing.	Моррель говорил мне, что он освободился от своего тела, убив его -- или выключив тело из своего сознания, что по результату одно и то же.
Now, my body was so near to being entirely dead that I knew in all absoluteness that by a quick concentration of will on the yet-alive patch of my torso it, too, would cease to be.	Теперь мое тело было настолько близко к полному умерщвлению, что я знал с совершенной уверенностью: одно быстрое сосредоточение воли на еще живом участке моей груди -- и оно перестанет существовать.

But-and here was the problem, and Morrell had not warned me: should I also will my head to be dead?	Но тут возникла проблема, о которой Моррель не предупредил меня: должен ли я умертвить свою голову?
If I did so, no matter what befell the spirit of Darrell Standing, would not the body of Darrell Standing be for ever dead?	Если я это сделаю, что будет с духом Дэрреля Стэндинга? Не останется ли тело Дэрреля Стэндинга на веки веков мертвым?
I chanced the chest and the slow-beating heart.	И я проделал опыт с грудью и медленно бьющимся сердцем.
The quick compulsion of my will was rewarded.	Быстрый нажим моей воли был вознагражден.
I no longer had chest nor heart.	У меня уже не было ни груди, ни сердца!
I was only a mind, a soul, a consciousness-call it what you will-incorporate in a nebulous brain that, while it still centred inside my skull, was expanded, and was continuing to expand, beyond my skull.	Я был теперь только ум, дух, сознание -назовите как хотите, -- воплощенное в туманный мозг, который еще помещался внутри моего черепа, но расширялся и продолжал расширяться в пределах этого самого черепа.
And then, with flashings of light, I was off and away.	И вдруг, в мельканиях света, я улетел прочь!
At a bound I had vaulted prison roof and California sky, and was among the stars.	Одним скачком я перепрыгнул крышу тюрьмы и калифорнийское небо и очутился среди звезд.
I say "stars" advisedly.	Я обдуманно говорю "звезд".
I walked among the stars. I was a child.	Я странствовал среди звезд и видел себя ребенком.
I was clad in frail, fleece-like, delicate-coloured robes that shimmered in the cool starlight.	Я был одет в мягкие шерстяные и нежно окрашенные одежды, мерцавшие в холодном свете звезд.
These robes, of course, were based upon my boyhood observance of circus actors and my boyhood conception of the garb of young angels.	Разумеется, внешний вид этих одежд объяснялся моими детскими впечатлениями от цирковых артистов и детскими представлениями об одеянии ангелочков.
Nevertheless, thus clad, I trod interstellar space, exalted by the knowledge that I was bound on vast adventure, where, at the end, I would find all the cosmic formulae and have made clear to me the ultimate secret of the universe.	Как бы то ни было, в этом одеянии я ступал по межзвездным пространствам, гордый сознанием, что переживаю какое-то необычайное приключение, в конце которого открою все формулы космоса и выясню себе конечную тайну Вселенной.
In my hand I carried a long glass wand.	В руке у меня был длинный стеклянный жезл.
It was borne in upon me that with the tip of this wand I must touch each star in passing.	Кончиком этого жезла я должен был коснуться мимоходом каждой звезды.
And I knew, in all absoluteness, that did I but miss one star I should be precipitated into some unplummeted abyss of unthinkable and eternal punishment and guilt.	И я знал с полной уверенностью, что если я пропущу хоть одну звезду, то буду низвергнут в некую бездну в виде кары за непростительную вину.
Long I pursued my starry quest.	Долго продолжались мои звездные скитания.
When I say "long," you must bear in mind the enormous extension of time that had occurred in my brain.	Когда я говорю "долго", то вы должны принять во внимание неимоверное расширение времени в моем мозгу.

For centuries I trod space, with the tip of my wand and with unerring eye and hand tapping each star I passed.	Целые столетия я блуждал по пространствам, задевая на ходу рукой и кончиком жезла каждую попадающуюся звезду.
Ever the way grew brighter.	Путь мой становился все светлее.
Ever the ineffable goal of infinite wisdom grew nearer.	Неисповедимая цель бесконечной мудрости приближалась.
And yet I made no mistake.	И я не делал ошибки.
This was no other self of mine.	Это не было мое другое "я".
This was no experience that had once been mine.	Это не было тем переживанием, которое я испытывал раньше.
I was aware all the time that it was I, Darrell Standing, who walked among the stars and tapped them with a wand of glass.	Все это время я сознавал, что я -- Дэррель Стэндинг -- странствую среди звезд и ударяю по ним стеклянным жезлом.
In short, I knew that here was nothing real, nothing that had ever been nor could ever be.	Короче говоря, я знал, что в этом не было ничего реального, ничего, что когда-либо было или могло быть.
I knew that it was nothing else than a ridiculous orgy of the imagination, such as men enjoy in drug dreams, in delirium, or in mere ordinary slumber.	Я знал, что все это смешная оргия воображения, которой люди предаются под влиянием наркотиков, в бреду или в обыкновенной дремоте.
And then, as all went merry and well with me on my celestial quest, the tip of my wand missed a star, and on the instant I knew I had been guilty of a great crime. And on the instant a knock, vast and compulsive, inexorable and mandatory as the stamp of the iron hoof of doom, smote me and reverberated across the universe.	И вот когда все так удачно складывалось в моих небесных исканиях, кончик моего жезла не коснулся одной из звезд -- я почувствовал, что совершил страшное преступление, -- в то же мгновение сильный, неумолимый и повелительный удар, как топот железного копыта Рока, обрушился и грохотом отдался по Вселенной!
The whole sidereal system coruscated, reeled and fell in flame.	Все звезды ярко засверкали, зашатались и провалились в огненную пропасть.
I was torn by an exquisite and disruptive agony. And on the instant I was Darrell Standing, the life-convict, lying in his strait-jacket in solitary.	Я почувствовал острую рвущую боль и в то же мгновение сделался Дэррелем Стэндингом, каторжником, осужденным на пожизненное заключение, лежащим в смирительной куртке в одиночной камере.
And I knew the immediate cause of that summons.	И я понял ближайшую причину этого.
It was a rap of the knuckle by Ed Morrell, in Cell Five, beginning the spelling of some message.	Это был стук Эда Морреля из камеры No 5; он выстукивал мне какую-то весть.
And now, to give some comprehension of the extension of time and space that I was experiencing.	А теперь я хочу дать вам некоторое понятие о пределах расширения времени и пространства в моем сознании.
Many days afterwards I asked Morrell what he had tried to convey to me.	Через много дней после этого случая я спросил както Морреля, что он хотел простучать мне.
It was a simple message, namely:	Оказалось -- вот что:
"Standing, are you there?"	-- Стэндинг, ты здесь?

He had tapped it rapidly, while the guard was at the far end of the corridor into which the solitary cells opened.	Он быстро простучал это, пока сторожа находились на другом конце коридора, в который выходили одиночные камеры.
As I say, he had tapped the message very rapidly.	Как я уже сказал, простучал он эту фразу очень быстро.
And now behold! Between the first tap and the second I was off and away among the stars, clad in fleecy garments, touching each star as I passed in my pursuit of the formulae that would explain the last mystery of life. And, as before, I pursued the quest for centuries.	И вот посудите: между первым и вторым ударом я улетел и очутился среди звезд, трогая каждую звезду, в погоне за формулой, объясняющей конечную тайну жизни, и, как уже говорил прежде, я продолжал эти искания в течение столетий.
Then came the summons, the stamp of the hoof of doom, the exquisite disruptive agony, and again I was back in my cell in San Quentin.	Потом раздался топот копыт Рока, появилось ощущение страшной рвущей боли, и я опять очутился в своей камере в Сан-Квэнтине.
It was the second tap of Ed Morrell's knuckle.	Это был второй удар костяшек Эда Морреля!
The interval between it and the first tap could have been no more than a fifth of a second.	Промежуток между первым и вторым ударом не мог составлять больше пятой доли секунды.
And yet, so unthinkably enormous was the extension of time to me, that in the course of that fifth of a second I had been away star-roving for long ages.	А время так растянулось для меня, что в течение одной пятой доли секунды я успел пространствовать долгие века среди звезд!
Now I know, my reader, that the foregoing seems all a farrago.	Я знаю, читатель, что все это кажется вам какой-то чепухой.
I agree with you. It is farrago.	Я согласен с вами -- это чепуха.
It was experience, however.	Но я пережил это.
It was just as real to me as is the snake beheld by a man in delirium tremens.	И было это для меня так же реально, как змея для человека, одержимого белой горячкой.
Possibly, by the most liberal estimate, it may have taken Ed Morrell two minutes to tap his question.	По самой щедрой оценке выстукивание Морреля могло отнять у него не более двух минут.
Yet, to me, aeons elapsed between the first tap of his knuckle and the last.	А для меня между первым ударом его костяшек и последним протекли целые тысячелетия.
No longer could I tread my starry path with that ineffable pristine joy, for my way was beset with dread of the inevitable summons that would rip and tear me as it jerked me back to my strait-jacket hell.	Я не мог уже шествовать по моей звездной стезе в неизреченной простодушной радости, ибо путь мой был отягчен страхом неизбежного оклика, который рвал меня, дергал назад в ад смирительной рубашки.
Thus my aeons of star-wandering were aeons of dread.	Таким образом, тысячелетия моих звездных странствий были тысячелетиями страха.
And all the time I knew it was Ed Morrell's knuckle that thus cruelly held me earth-bound.	Я все время знал, что именно стуки Эда Морреля так грубо стаскивают меня на землю.
I tried to speak to him, to ask him to cease.	Я попробовал заговорить, попросить его перестать.
But so thoroughly had I eliminated my body from my consciousness that I was unable to resurrect it.	Но я так основательно изолировал свое тело от сознания, что оказался не в состоянии воскресить его.

My body lay dead in the jacket, though I still inhabited the skull.	Тело мое лежало мертвым в смирительной куртке, сам же я обитал в черепе.
In vain I strove to will my foot to tap my message to Morrell.	Тщетно пытался я напряжением воли заставить свою ногу простучать мою просьбу к Моррелю.
I reasoned I had a foot. And yet, so thoroughly had I carried out the experiment, I had no foot.	Рассуждая, я знал, что у меня есть нога; но я так основательно произвел эксперимент, что ноги у меня в сущности не было.
Next-and I know now that it was because Morrell had spelled his message quite out-I pursued my way among the stars and was not called back.	Затем -- теперь я знаю это потому, что Моррель выстукал свое сообщение до конца, -- я мог снова начать свои скитания среди звезд, не прерываемый окликами.
After that, and in the course of it, I was aware, drowsily, that I was falling asleep, and that it was delicious sleep.	После этого я смутно почувствовал, что засыпаю, и сон мой был восхитителен.
From time to time, drowsily, I stirred-please, my reader, don't miss that verb-I STIRRED.	Время от времени в дремоте я шевелился -обратите внимание, читатель, на это слово -- ш е в е л и л с я.
I moved my legs, my arms.	Я шевелил руками, ногами.
I was aware of clean, soft bed linen against my skin.	Я ощущал чистое, мягкое постельное белье на своей коже.
I was aware of bodily well-being.	Я испытывал физическое благосостояние!
Oh, it was delicious!	О, как это было восхитительно!
As thirsting men on the desert dream of splashing fountains and flowing wells, so dreamed I of easement from the constriction of the jacket, of cleanliness in the place of filth, of smooth velvety skin of health in place of my poor parchment-crinkled hide.	Как жаждущий в пустыне грезит о плеске фонтана, о струях родников, так и я мечтал о свободе от тисков смирительной куртки, о чистоте, о гладкой, здоровой коже вместо моей сморщенной, как пергамент, шкуры.
But I dreamed with a difference, as you shall see.	Но вы сейчас увидите, что мои грезы носили своеобразный характер.
I awoke.	Я проснулся.
Oh, broad and wide awake I was, although I did not open my eyes.	Проснулся целиком и вполне, хотя не раскрывал глаз.
And please know that in all that follows I knew no surprise whatever.	И поразительно, что все последовавшее за тем ни в какой степени меня не изумляло.
Everything was the natural and the expected.	Все было естественным, не неожиданным.
I was I, be sure of that.	Я остался собой -- это несомненно.
But I was not Darrell Standing.	Но я был у ж е не Д э р р е л ь С т э н д и н г.
Darrell Standing had no more to do with the being I was than did Darrell Standing's parchment-crinkled skin have aught to do with the cool, soft skin that was mine.	Дэррель Стэндинг имел такое же отношение к моему теперешнему "я", как сморщенная подобно пергаменту кожа Дэрреля Стэндинга имела отношение к прохладной гладкой коже, принадлежащей мне теперь.

Nor was I aware of any Darrell Standing-as I could not well be, considering that Darrell Standing was as yet unborn and would not be born for centuries.	Я и не подозревал существования Дэрреля Стэндинга -- ведь Дэррель Стэндинг еще не родился и не должен был родиться в течение нескольких столетий.
But you shall see.	Но вы сами это увидите.
I lay with closed eyes, lazily listening.	Я лежал с закрытыми глазами, лениво прислушиваясь.
From without came the clacking of many hoofs moving orderly on stone flags.	Ко мне доносился мерный топот множества копыт по каменным плитам.
From the accompanying jingle of metal bits of man-harness and steed-harness I knew some cavalcade was passing by on the street beneath my windows.	По звону и лязгу металлических частей доспехов и конской сбруи я понял, что по улице под моими окнами проходит какая-то кавалькада.
Also, I wondered idly who it was.	Я лениво соображал, кто бы это мог быть.
From somewhere-and I knew where, for I knew it was from the inn yard-came the ring and stamp of hoofs and an impatient neigh that I recognized as belonging to my waiting horse.	Откуда-то -- и я знал откуда, ибо знал, что это двор гостиницы, -- раздавался топот копыт и нетерпеливое ржанье, в котором я признал ржанье моей лошади, ожидавшей меня.
Came steps and movements-steps openly advertised as suppressed with the intent of silence and that yet were deliberately noisy with the secret intent of rousing me if I still slept.	Послышались шаги и движение -- очевидно, осторожное, чтобы не нарушить тишины, и все же умышленношумное, с тайным намерением разбудить меня, если я еще сплю.
I smiled inwardly at the rascal's trick.	Внутренне я улыбнулся этому лукавому маневру.
"Pons," I ordered, without opening my eyes, "water, cold water, quick, a deluge.	-- Понс, -- приказал я, не раскрывая глаз, -воды, холодной воды, скорей, целый потоп!
I drank over long last night, and now my gullet scorches."	Я слишком много пил вчера, и во рту у меня горит.
"And slept over long to-day," he scolded, as he passed me the water, ready in his hand.	-- И слишком много спал! -- с укором проговорил Понс, подавая мне воду.
I sat up, opened my eyes, and carried the tankard to my lips with both my hands. And as I drank I looked at Pons.	Я сел, раскрыл глаза, поднес кружку к губам обеими руками и, глотая воду, глядел на Понса...
Now note two things.	Теперь заметьте два обстоятельства.
I spoke in French; I was not conscious that I spoke in French.	Я говорил пофранцузски и не сознавал, что говорю по-французски.
Not until afterward, back in solitary, when I remembered what I am narrating, did I know that I had spoken in French-ay, and spoken well.	Только впоследствии, в одиночестве моей камеры вспоминая то, что я сейчас рассказываю, я понял, что говорил по-французски, -- мало того, говорил хорошо.
As for me, Darrell Standing, at present writing these lines in Murderers' Row of Folsom Prison, why, I know only high school French sufficient to enable me to read the language.	Что касается меня, Дэрреля Стэндинга, пишущего эти строки в Коридоре Убийц Фольсомской тюрьмы, то я знаю французский язык лишь настолько, чтобы читать научные книги.
As for my speaking it-impossible.	Но говорить по-французски -- немыслимо!

I can scarcely intelligibly pronounce my way through a menu.	Едва ли я сумел бы правильно прочесть вслух обеденное меню.
But to return.	Но вернемся к моему повествованию.
Pons was a little withered old man. He was born in our house-I know, for it chanced that mention was made of it this very day I am describing.	Понс был сморщенный старикашка; он родился в нашем доме -- я это знаю, ибо об этом говорилось в описываемый мною день.
Pons was all of sixty years. He was mostly toothless, and, despite a pronounced limp that compelled him to go slippity-hop, he was very alert and spry in all his movements.	Понсу было все шестьдесят лет; у него почти не осталось зубов; несмотря на явную хромоту, заставлявшую его ходить вприпрыжку, он был очень подвижен и ловок в своих движениях.
Also, he was impudently familiar.	Фамильярен он был до дерзости.
This was because he had been in my house sixty years.	Это объяснялось тем, что он прожил в нашем доме шестьдесят лет.
He had been my father's servant before I could toddle, and after my father's death (Pons and I talked of it this day) he became my servant.	Он служил моему отцу, когда я еще не умел ходить, а после смерти отца (о нем мы с Понсом говорили в этот самый день) стал моим слугой.
The limp he had acquired on a stricken field in Italy, when the horsemen charged across.	Хромоту он получил на поле сражения в Италии, во время кавалерийской атаки.
He had just dragged my father clear of the hoofs when he was lanced through the thigh, overthrown, and trampled.	Едва успел он вытащить моего отца из-под копыт, как был пронзен пикой в бедро, опрокинут и растоптан.
My father, conscious but helpless from his own wounds, witnessed it all.	Отец мой, сохранивший сознание, но ослабевший от ран, был всему этому свидетелем.
And so, as I say, Pons had earned such a right to impudent familiarity that at least there was no gainsaying him by my father's son.	Стало быть, старый Понс заслужил свое право на дерзкую фамильярность, которую во всяком случае не мог бы осудить я -- сын моего отца.
Pons shook his head as I drained the huge draught.	Когда я осушил огромную кружку, Понс покачал головой.
"Did you hear it boil?" I laughed, as I handed back the empty tankard.	-- Слышал, как закипело? -- засмеялся я, возвращая ему пустой сосуд.
"Like your father," he said hopelessly. "But your father lived to learn better, which I doubt you will do."	-- Точь-в-точь как отец, -- с какой-то безнадежностью проговорил он. -- Но твой отец исправился в конце концов, а будет ли это с тобой -- сомневаюсь!
"He got a stomach affliction," I devilled, "so that one mouthful of spirits turned it outside in.	-- У него была болезнь желудка, -- слукавил я, -так что от маленького глотка спирта его мутило.
It were wisdom not to drink when one's tank will not hold the drink."	Зачем пить то, чего нутро не выносит?
While we talked Pons was gathering to my bedside my clothes for the day.	Пока мы так разговаривали, Понс собирал мое платье.
"Drink on, my master," he answered. "It won't hurt you. You'll die with a sound stomach."	-- Пей, господин мой, -- отвечал слуга, -- тебе не повредит, ты умрешь со здоровым желудком.
"You mean mine is an iron-lined stomach?" I wilfully misunderstood him.	-- Ты думаешь, у меня желудок обит железом? -сделал я вид, что не понял его.

"I mean-" he began with a quick peevishness, then broke off as he realized my teasing and with a pout of his withered lips draped my new sable cloak upon a chair-back. "Eight hundred ducats," he sneered. "A thousand goats and a hundred fat oxen in a coat to keep you warm.	-- Я думаю... -- начал он раздраженно, но умолк, поняв, что я дразню его, и, обиженно поджав губы, повесил мой новый соболий плащ на спинку стула. -- Восемьсот дукатов! -язвительно заметил он. -- Тысяча коз и тысяча жирных волов только за то, чтобы красиво одеться!
A score of farms on my gentleman's fine back."	Два десятка крестьянских ферм на плечах одного дворянина!
"And in that a hundred fine farms, with a castle or two thrown in, to say nothing, perhaps, of a palace," I said, reaching out my hand and touching the rapier which he was just in the act of depositing on the chair.	-- А в этом сотня крестьянских ферм и один-два замка в придачу, не говоря уже о дворце, -- промолвил я, вытянув руку и коснувшись ею рапиры, которую он в этот момент клал на стул.
"So your father won with his good right arm," Pons retorted. "But what your father won he held."	-- Твой отец все добывал своей крепкой десницей, -- возразил Понс. -- Но отец умел удержать добытое!
Here Pons paused to hold up to scorn my new scarlet satin doublet-a wondrous thing of which I had been extravagant.	Понс с презрением поднял на свет мой новый алый атласный камзол -- изумительную вещь, за которую я заплатил безумные деньги.
"Sixty ducats for that," Pons indicted. "Your father'd have seen all the tailors and Jews of Christendom roasting in hell before he'd a-paid such a price."	-- Шестьдесят дукатов -- и за что? -- укоризненно говорил Понс. -- Твой отец отправил бы к сатане на сковородку всех портных и евреев христианского мира, прежде чем заплатить такие деньги.
And while we dressed-that is, while Pons helped me to dress-I continued to quip with him.	Пока мы одевались -- то есть пока Понс помогал мне одеваться, -- я продолжал дразнить его.
"It is quite clear, Pons, that you have not heard the news," I said slyly.	-- Как видно, Понс, ты не слыхал последних новостей? -- лукаво заметил я.
Whereat up pricked his ears like the old gossip he was.	Старый сплетник навострил уши.
"Late news?" he queried. "Mayhap from the English Court?"	-- Последних новостей? -- переспросил он. -- Не об английском ли дворе?
"Nay," I shook my head. "But news perhaps to you, but old news for all of that.	-- Нет, -- замотал я головой. -- Новости, впрочем, вероятно, только для тебя -- другим это не ново.
Have you not heard?	Неужели не слыхал?
The philosophers of Greece were whispering it nigh two thousand years ago.	Вот уже две тысячи лет, как философы Греции пустили их шепотком!
It is because of that news that I put twenty fat farms on my back, live at Court, and am become a dandy.	Из-за этих-то новостей я нацепил на свои плечи двадцать плодороднейших ферм, живу при дворе и сделался франтом.
You see, Pons, the world is a most evil place, life is most sad, all men die, and, being dead . . . well, are dead. Wherefore, to escape the evil and the sadness, men in these days, like me, seek amazement, insensibility, and the madnesses of dalliance."	Видишь ли, Понс, мир -- прескверное место, жизнь -- тоскливая штука, люди в наши дни, как я, ищут неожиданного, хотят забыться, пускаются в шалости, в безумства...
"But the news, master?	-- Какая же новость, господин?

What did the philosophers whisper about so long ago?"	О чем шептались философы встарь?
"That God was dead, Pons," I replied solemnly. "Didn't you know that?	-- Что Бог умер, Понс! -- торжественно ответил я. -- Разве ты этого не знал?
God is dead, and I soon shall be, and I wear twenty fat farms on my back."	Бог мертв, как буду скоро мертв и я, -- а ведь на моих плечах двадцать плодородных ферм...
"God lives," Pons asserted fervently. "God lives, and his kingdom is at hand.	-- Бог жив! -- горячо возразил Понс. -- Бог жив, и царствие его близко.
I tell you, master, it is at hand.	Говорю тебе, господин мой, оно близко.
It may be no later than to-morrow that the earth shall pass away."	Может быть, не дальше как завтра сокрушится земля!
"So said they in old Rome, Pons, when Nero made torches of them to light his sports."	-- Так говорили люди в Древнем Риме, Понс, когда Нерон делал из них факелы для освещения своих игрищ.
Pons regarded me pityingly.	Понс с жалостью посмотрел на меня.
"Too much learning is a sickness," he complained. "I was always opposed to it.	-- Чрезмерная ученость -- та же болезнь! -проговорил он. -- Я был всегда против этого.
But you must have your will and drag my old body about with you-a-studying astronomy and numbers in Venice, poetry and all the Italian fol-de-rols in Florence, and astrology in Pisa, and God knows what in that madman country of Germany.	Но тебе непременно нужно поставить на своем, повсюду таскать за собою мои старые кости -- ты изучаешь астрономию и арифметику в Венеции, поэтику и итальянские песенки во Флоренции, астрологию в Изе и бог ведает еще что в этой полоумной Германии.
Pish for the philosophers!	К черту философов!
I tell you, master, I, Pons, your servant, a poor old man who knows not a letter from a pike-staff-I tell you God lives, and the time you shall appear before him is short." He paused with sudden recollection, and added: "He is here, the priest you spoke of."	Я говорю тебе, хозяин, -- я, бедный старик Понс, твой слуга, для которого что буква, что древко копья -- одно и то же, -- я говорю тебе: жив Господь, и недолог срок до того, как тебе придется предстать перед ним! -- Он умолк, словно вспомнив что-то, и добавил: -- Он тут -священник, о котором ты говорил...
On the instant I remembered my engagement.	Я мгновенно вспомнил о назначенном свидании.
"Why did you not tell me before?" I demanded angrily.	-- Что же ты мне не сказал этого раньше? -- гневно спросил я.
"What did it matter?" Pons shrugged his shoulders. "Has he not been waiting two hours as it is?"	-- А что за беда? -- Понс пожал плечами. -- Ведь он и так ждет уже два часа.
"Why didn't you call me?"	-- Отчего же ты не позвал меня?
He regarded me with a thoughtful, censorious eye.	Он бросил на меня серьезный, укоризненный взгляд.
"And you rolling to bed and shouting like chanticleer,	-- Ты шел спать и орал, как петух какой-то:
'Sing cucu, sing cucu, cucu nu nu cucu, sing cucu, sing cucu, sing cucu, sing cucu.'"	"Пой куку, пой куку, куку-куку!.."
He mocked me with the senseless refrain in an ear-jangling falsetto.	Он передразнил меня своим пронзительным пискливым фальцетом.

Without doubt I had bawled the nonsense out on my way to bed.	Без сомнения, я нес околесицу, когда шел спать.
"You have a good memory," I commented drily, as I essayed a moment to drape my shoulders with the new sable cloak ere I tossed it to Pons to put aside.	-- У тебя хорошая память, -- сухо заметил я и накинул было на плечи свой новый соболий плащ, но тотчас же швырнул его Понсу, чтобы он убрал плащ.
He shook his head sourly.	Старый Понс с неудовольствием покачал головой.
"No need of memory when you roared it over and over for the thousandth time till half the inn was a-knock at the door to spit you for the sleep-killer you were.	-- Не нужно и памяти -- ведь ты так разорался, что полгостиницы сбежалось заколоть тебя за то, что ты не даешь никому спать!
And when I had you decently in the bed, did you not call me to you and command, if the devil called, to tell him my lady slept?	А когда я честь честью уложил тебя в постель, не позвал ли ты меня к себе, не приказал говорить: кого бы черт ни принес с визитом -- что господин спит?
And did you not call me back again, and, with a grip on my arm that leaves it bruised and black this day, command me, as I loved life, fat meat, and the warm fire, to call you not of the morning save for one thing?"	И опять ты позвал меня, стиснул мне плечо так, что и сейчас на нем синяк, потребовал сию же минуту жирного мяса, затопить печку и утром не трогать тебя, за одним исключением...
"Which was?" I prompted, unable for the life of me to guess what I could have said.	-- Каким? -- спросил я его. -- Совершенно не представляю себе, в чем дело.
"Which was the heart of one, a black buzzard, you said, by name Martinelli-whoever he may be-for the heart of Martinelli smoking on a gold platter.	-- Если я принесу тебе сердце одного черного сыча, по фамилии Мартинелли -- бог его знает, кто он такой! -- сердце Мартинелли, дымящееся на золотом блюде.
The platter must be gold, you said; and you said I must call you by singing,	Блюдо должно быть золотое, говорил ты. И разбудить тебя в этом случае я должен песней:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'	"Пой куку, пой куку, пой куку".
Whereat you began to teach me how to sing,	И ты начал учить меня петь:
' Sing cucu, sing cucu, sing cucu.'"	"Пой куку, пой куку!"
And when Pons had said the name, I knew it at once for the priest, Martinelli, who had been knocking his heels two mortal hours in the room without.	Как только Понс выговорил фамилию, я тотчас же вспомнил патера Мартинелли -- это он дожидался меня два часа в другой комнате.
When Martinelli was permitted to enter and as he saluted me by title and name, I knew at once my name and all of it.	Когда Мартинелли ввели и он приветствовал меня, произнеся мой титул и имя, я сразу осознал и все остальное.
I was Count Guillaume de Sainte-Maure. (You see, only could I know then, and remember afterward, what was in my conscious mind.)	Я был граф Гильом де Сен-Мор. (Как видите, я мог осознать это тогда и вспомнить впоследствии потому, что это хранилось в моем подсознательном "я".)
The priest was Italian, dark and small, lean as with fasting or with a wasting hunger not of this world, and his hands were as small and slender as a woman's.	Патер был итальянец -- смуглый и малорослый, тощий, как постник нездешнего мира, и руки у него были маленькие и тонкие, как у женщины!
But his eyes!	Но его глаза!

They were cunning and trustless, narrow-slitted and heavy-lidded, at one and the same time as sharp as a ferret's and as indolent as a basking lizard's.	Они были лукавы и подозрительны, с узким разрезом и тяжелыми веками, острые, как у хорька, и в то же время ленивые, как у ящерицы.
"There has been much delay, Count de Sainte-Maure," he began promptly, when Pons had left the room at a glance from me.	-- Долго вы мешкаете, граф де Сен-Мор! -быстро заговорил он, когда Понс вышел из комнаты, повинуясь моему взгляду. -- Тот, кому я служу, начинает терять терпение!
"He whom I serve grows impatient." "Change your tune, priest," I broke in angrily. "Remember, you are not now in Rome."	-- Перемени тон, патер! -- с сердцем оборвал я его. -- Помни, ты теперь не в Риме.
"My august master-" he began.	-- Мой августейший владыка... -- начал он.
"Rules augustly in Rome, mayhap," I again interrupted. "This is France."	-- Августейшие правят в Риме, надо полагать, -опять перебил я его. -- Здесь Франция!
Martinelli shrugged his shoulders meekly and patiently, but his eyes, gleaming like a basilisk's, gave his shoulders the lie.	Мартинелли со смиренной и терпеливой миной пожал плечами, но взгляд его, загоревшийся, как у василиска, противоречил внешнему спокойствию его манер.
"My august master has some concern with the doings of France," he said quietly. "The lady is not for you.	-- Мой августейший владыка имеет некоторое отношение к делам Франции, -- невозмутимо проговорил он. -- Эта дама не для вас.
My master has other plans. . ." He moistened his thin lips with his tongue. "Other plans for the lady . . . and for you."	У моего владыки другие планы... -- Он увлажнил языком свои тонкие губы. -- Другие планы для дамы... и для вас.
Of course, by the lady I knew he referred to the great Duchess Philippa, widow of Geoffrey, last Duke of Aquitaine.	Разумеется, я знал, что он намекает на великую герцогиню Филиппу, вдову Жофруа, последнего герцога Аквитанского.
But great duchess, widow, and all, Philippa was a woman, and young, and gay, and beautiful, and, by my faith, fashioned for me.	Но великая герцогиня и вдова прежде всего была женщина -- молодая, веселая и прекрасная и, по моим понятиям, созданная для меня.
"What are his plans?" I demanded bluntly.	-- Какие у него планы? -- бесцеремонно спросил я.
"They are deep and wide, Count Sainte-Maure-too deep and wide for me to presume to imagine, much less know or discuss with you or any man."	-- Они глубоки и обширны, граф де Сен-Мор, -слишком глубоки и обширны, чтобы я дерзнул их представить себе, а тем паче обсуждать с кем бы то ни было.
"Oh, I know big things are afoot and slimy worms squirming underground," I said.	-- О, я знаю, затеваются большие дела, и липкие черви уже закопошились под землею, -- сказал я.
"They told me you were stubborn-necked, but I have obeyed commands."	-- Мне говорили, что вы упрямы; но я лишь повиновался приказу.
Martinelli arose to leave, and I arose with him.	Мартинелли поднялся, собираясь уйти; встал и я.
"I said it was useless," he went on. "But the last chance to change your mind was accorded you.	-- Я говорил, что это будет бесполезно, -продолжал он. -- Но вам дали последний случай одуматься.
My august master deals more fairly than fair."	Мой августейший владыка поступил честней честного!
"Oh, well, I'll think the matter over," I said airily, as I bowed the priest to the door.	-- Я подумаю, -- весело проговорил я, откланиваясь патеру у дверей.

He stopped abruptly at the threshold.	Он вдруг остановился на пороге.
"The time for thinking is past," he said.	-- Время думать прошло!
"It is decision I came for."	Я приехал за решением.
"I will think the matter over," I repeated, then added, as afterthought: "If the lady's plans do not accord with mine, then mayhap the plans of your master may fruit as he desires.	-- Я обдумаю это дело, -- повторил я и затем прибавил, словно сообразив: -- Если желания дамы не совпадают с моими, то, пожалуй, планы вашего владыки осуществятся так, как ему желательно.
For remember, priest, he is no master of mine."	Ибо помни, патер, -- он мне не владыка!
"You do not know my master," he said solemnly.	-- Ты не знаешь моего владыки, -- важно проговорил он.
"Nor do I wish to know him," I retorted.	-- И не хочу его знать! -- отрезал я.
And I listened to the lithe, light step of the little intriguing priest go down the creaking stairs.	Я стал прислушиваться к легким, мягким шагам патера, спускавшегося по скрипучим ступеням.
Did I go into the minutiae of detail of all that I saw this half a day and half a night that I was Count Guillaume de Sainte-Maure, not ten books the size of this I am writing could contain the totality of the matter.	Если бы я вздумал передавать подробности всего, что я пережил за эти полдня и полночи моей бытности графом Гильомом де Сен-Мор, то на описание этого не хватило бы и десяти книг, по размеру равных той, что я пишу сейчас.
Much I shall skip; in fact, I shall skip almost all; for never yet have I heard of a condemned man being reprieved in order that he might complete his memoirs-at least, not in California.	Многое я должен обойти молчанием; по правде сказать, я умолчу почти обо всем; ибо мне не доводилось слышать, чтобы осужденному на смерть предоставляли отсрочку для окончания составляемых им мемуаров, -- по крайней мере, в Калифорнии.
When I rode out in Paris that day it was the Paris of centuries agone.	Когда я в этот день въехал в Париж, то увидел Париж средневековья.
The narrow streets were an unsanitary scandal of filth and slime.	Узкие улицы, грязные и вонючие...
But I must skip.	Но я умолчу об этом.
And skip I shall, all of the afternoon's events, all of the ride outside the walls, of the grand f?te given by Hugh de Meung, of the feasting and the drinking in which I took little part.	Я умолчу о послеобеденных происшествиях, о поездке за городские стены, о большом празднике, который давал Гюг де Мен, о пире и пьянстве, в которых я принимал участие.
Only of the end of the adventure will I write, which begins with where I stood jesting with Philippa herself-ah, dear God, she was wondrous beautiful.	Я буду писать только о конце приключения, с момента, когда я стоял и шутил с самой Филиппой -- великий боже, как она была божественно прелестна!
A great lady-ay, but before that, and after that, and always, a woman.	Высокопоставленная дама -- но прежде всего, и после всего, и всегда -- женщина.
We laughed and jested lightly enough, as about us jostled the merry throng; but under our jesting was the deep earnestness of man and woman well advanced across the threshold of love and yet not too sure each of the other.	Мы беззаботно смеялись и дурачились в давке веселой толпы. Но под нашими шутками таилась глубокая серьезность мужчины и женщины, перешагнувших порог любви и еще не совсем уверенных друг в друге.
I shall not describe her.	Я не стану описывать ее.

She was small, exquisitely slender-but there, I am describing her.	Она была миниатюрна, изящно-худощава -- но что же это, я описываю ее?
In brief, she was the one woman in the world for me, and little I recked the long arm of that gray old man in Rome could reach out half across Europe between my woman and me.	Короче -- это была для меня единственная женщина в мире -- и мало я думал в это время о длинной руке седовласого старца из Рима, которая могла протянуться через пол-Европы, отделив меня от моей возлюбленной.
And the Italian, Fortini, leaned to my shoulder and whispered:	Между тем итальянец Фортини склонился к моему плечу и прошептал:
"One who desires to speak."	-- Некто желает с вами говорить.
"One who must wait my pleasure," I answered shortly.	-- Ему придется подождать, пока мне будет угодно, -- кратко ответил я.
"I wait no man's pleasure," was his equally short reply.	-- Я никого не дожидаюсь, -- последовал столь же краткий ответ с его стороны.
And, while my blood boiled, I remembered the priest, Martinelli, and the gray old man at Rome.	Кровь закипела во мне -- я вспомнил о патере Мартинелли и о седовласом старце в Риме.
The thing was clear.	Положение было ясно.
It was deliberate.	Это было подстроено!
It was the long arm.	Это была длинная рука!
Fortini smiled lazily at me while I thus paused for the moment to debate, but in his smile was the essence of all insolence.	Фортини лениво улыбался мне, видя, что я задумался, но в улыбке его сквозила невыразимая наглость.
This, of all times, was the time I should have been cool.	Именно в этот момент мне нужно было сохранить величайшее хладнокровие.
But the old red anger began to kindle in me.	Но багровый гнев уже начал подниматься во мне.
This was the work of the priest. This was the Fortini, poverished of all save lineage, reckoned the best sword come up out of Italy in half a score of years. To-night it was Fortini.	Это были интриги патера, а Фортини, богатый только хорошим происхождением, уже лет двадцать считался лучшим фехтовальщиком Италии.
If he failed the gray old man's command to-morrow it would be another sword, the next day another.	Если он сегодня потерпит неудачу, завтра по приказу седовласого старца явится другой боец, послезавтра -- третий.
And, perchance still failing, then might I expect the common bravo's steel in my back or the common poisoner's philter in my wine, my meat, or bread.	Если и это не удастся, я могу ожидать удара кинжалом в спину со стороны наемного убийцы или же зелья отравителя в мое вино, мое мясо, мой хлеб...
"I am busy," I said. "Begone."	-- Я занят, -- сказал я. -- Отойдите!
"My business with you presses," was his reply.	-- Но у меня к вам неотложное дело, -- ответил он.
Insensibly our voices had slightly risen, so that Philippa heard.	Незаметно для нас самих мы возвысили голос, так что Филиппа услыхала.
"Begone, you Italian hound," I said. "Take your howling from my door.	-- Уходи, итальянская собака! -- промолвил я. -Уноси свой вой от моих дверей!
I shall attend to you presently."	Я сейчас займусь тобою!

"The moon is up," he said. "The grass is dry and excellent.	-- Месяц взошел, -- говорил он. -- Трава сухая, удобная.
There is no dew.	Росы нет.
Beyond the fish-pond, an arrow's flight to the left, is an open space, quiet and private."	За рыбным прудом, на полет стрелы влево, есть открытое место, тихое и укромное...
"Presently you shall have your desire," I muttered impatiently.	-- Я сейчас исполню твое желание, -- нетерпеливо пробормотал я.
But still he persisted in waiting at my shoulder.	Но он продолжал торчать над моим плечом.
"Presently," I said. "Presently I shall attend to you."	-- Сейчас, -- твердил я. -- Сейчас я займусь тобой!
Then spoke Philippa, in all the daring spirit and the iron of her.	Но тут вмешалась Филиппа с присущим ей мужеством и железной волей.
"Satisfy the gentleman's desire, Sainte-Maure.	-- Удовлетворите желание кавалера, Сен-Мор.
Attend to him now.	Займитесь им тотчас же.
And good fortune go with you." She paused to beckon to her her uncle, Jean de Joinville, who was passing-uncle on her mother's side, of the de Joinvilles of Anjou. "Good fortune go with you," she repeated, and then leaned to me so that she could whisper: "And my heart goes with you, Sainte-Maure.	И да будет вам удача! -- Она умолкла и поманила к себе своего дядю Жана де Жуанвилля, проходившего мимо, -- дядю с материнской стороны, из анжуйских Жуанвиллей. -- Счастье да сопутствует вам, Сен-Мор.
Do not be long. I shall await you in the big hall."	Не мешкайте, я буду ждать вас в большой зале!
I was in the seventh heaven.	Я был на седьмом небе.
I trod on air.	Я не шел, а словно ступал по воздуху.
It was the first frank admittance of her love.	Это было первое откровенное проявление ее любви.
And with such benediction I was made so strong that I knew I could kill a score of Fortinis and snap my fingers at a score of gray old men in Rome.	С таким благословением я чувствовал себя столь сильным, что мог убить десяток Фортини и плюнуть на десяток седовласых старцев Рима.
Jean de Joinville bore Philippa away in the press, and Fortini and I settled our arrangements in a trice.	Жан де Жуанвилль торопливо увел Филиппу прочь, а мы с Фортини договорились в одну минуту.
We separated-he to find a friend or so, and I to find a friend or so, and all to meet at the appointed place beyond the fish-pond.	Мы расстались -- он для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и я для того, чтобы разыскать одного или двух приятелей, и все мы должны были сойтись в назначенном месте за рыбным прудом.
First I found Robert Lanfranc, and, next, Henry Bohemond.	Первым мне попался Робер Ланфран, а затем Анри Боэмон.
But before I found them I encountered a windlestraw which showed which way blew the wind and gave promise of a very gale.	Но еще до них на меня налетела вихревая соломинка, показавшая мне, откуда дует ветер, и предвещавшая шторм.
I knew the windlestraw, Guy de Villehardouin, a raw young provincial, come up the first time to Court, but a fiery little cockerel for all of that.	Я знал эту соломинку. Это был Гюи де Вильгардуэн, грубый юнец из провинции, впервые попавший ко двору и горячий, как петух.

He was red-haired.	У него были ярко-рыжие волосы.
His blue eyes, small and pinched close to ether, were likewise red, at least in the whites of them; and his skin, of the sort that goes with such types, was red and freckled.	Г олубые глаза его, маленькие и близко поставленные друг к другу, также были красноваты -- по крайней мере, их белки.
He had quite a parboiled appearance.	Кожа у него, как бывает у людей этого типа, была красная и веснушчатая, и весь он имел какой-то ошпаренный вид.
As I passed him by a sudden movement he jostled me.	Когда я проходил мимо него, он неожиданным движением толкнул меня.
Oh, of course, the thing was deliberate.	Разумеется, это было сделано намеренно.
And he flamed at me while his hand dropped to his rapier.	Он вспыхнул и схватился рукой за свою рапиру.
"Faith," thought I, "the gray old man has many and strange tools," while to the cockerel I bowed and murmured,	"Поистине у седовласого старца много всяких и притом престранных орудий", -- подумал я про себя. Но задорному петушку я поклонился и пробормотал:
"Your pardon for my clumsiness.	-- Прошу прощения за свою неловкость.
The fault was mine.	Виноват.
Your pardon, Villehardouin."	Прошу прощения, Вильгардуэн!
But he was not to be appeased thus easily.	Но не так-то легко было угомонить его!
And while he fumed and strutted I glimpsed Robert Lanfranc, beckoned him to us, and explained the happening.	Пока он кипятился и пыжился, я, завидев Робера Ланфрана, подманил его к нам и рассказал о случившемся.
"Sainte-Maure has accorded you satisfaction," was his judgment.	-- Сен-Мор дал вам удовлетворение! -- решил он. -- Он попросил у вас извинения.
"He has prayed your pardon." "In truth, yes," I interrupted in my suavest tones. "And I pray your pardon again, Villehardouin, for my very great clumsiness.	-- Именно так, -- подхватил я самым заискивающим тоном, -- и снова прошу у вас прощения, Вильгардуэн, за свою великую неловкость.
I pray your pardon a thousand times.	Я провинился, хотя и неумышленно.
The fault was mine, though unintentioned. In my haste to an engagement I was clumsy, most woful clumsy, but without intention."	Спеша на свидание, я сделал неловкость, крайне прискорбную неловкость -- но, право, без всякого намерения.
What could the dolt do but grudgingly accept the amends I so freely proffered him?	Что оставалось делать этому олуху, как не принять, ворча, извинения, столь щедро рассыпанные перед ним?
Yet I knew, as Lanfranc and I hastened on, that ere many days, or hours, the flame-headed youth would see to it that we measured steel together on the grass.	Но, удаляясь от него вместе с Ланфраном, я знал, что не пройдет нескольких дней, а то и часов, как этот горячий юнец постарается добиться того, чтобы мы с ним скрестили клинки на траве.
I explained no more to Lanfranc than my need of him, and he was little interested to pry deeper into the matter.	Я бегло объяснил Ланфрану, что мне от него нужно, а он особенно не допытывался.

He was himself a lively youngster of no more than twenty, but he had been trained to arms, had fought in Spain, and had an honourable record on the grass.	Это был живой юноша лет двадцати, он привык владеть оружием, сражался в Испании и имел за собой почтенный рекорд дуэлей на рапирах.
Merely his black eyes flashed when he learned what was toward, and such was his eagerness that it was he who gathered Henry Bohemond in to our number.	Он только сверкнул своими черными глазами, узнав, чему он будет свидетелем, и так разохотился, что сам пригласил Анри Боэмона присоединиться к нам.
When the three of us arrived in the open space beyond the fish-pond Fortini and two friends were already waiting us.	Когда мы втроем подошли к луговине за рыбным прудом, Фортини уже дожидался нас со своими друзьями.
One was Felix Pasquini, nephew to the Cardinal of that name, and as close in his uncle's confidence as was his uncle close in the confidence of the gray old man.	Один из них был Феликс Пасквини, племянник кардинала с такой же фамилией, и пользовался таким же доверием своего дяди, каким тот пользовался у седовласого старца.
The other was Raoul de Goncourt, whose presence surprised me, he being too good and noble a man for the company he kept.	Другим был Рауль де Гонкур, присутствие которого изумило меня, ибо он был слишком хороший, благородный человек для компании, в которой теперь очутился.
We saluted properly, and properly went about the business.	Мы вежливо раскланялись и приступили к делу.
It was nothing new to any of us.	Оно не было новым ни для кого из нас.
The footing was good, as promised.	Почва была хорошая, как мне и обещали.
There was no dew.	Росы не было.
The moon shone fair, and Fortini's blade and mine were out and at earnest play.	Луна ярко светила, мы с Фортини обнажили клинки и начали нашу серьезную игру.
This I knew: good swordsman as they reckoned me in France, Fortini was a better.	Я хорошо знал, что хотя и считаюсь во Франции хорошим фехтовальщиком, но Фортини искусней меня.
This, too, I knew: that I carried my lady's heart with me this night, and that this night, because of me, there would be one Italian less in the world.	Знал я и то, что в эту ночь я ношу с собой сердце моей возлюбленной и что этой ночью благодаря мне на свете станет одним итальянцем меньше.
I say I knew it.	Я говорю, что знал это.
In my mind the issue could not be in doubt.	Для меня исход не подлежал ни малейшему сомнению.
And as our rapiers played I pondered the manner I should kill him.	Скрещивая с противником рапиру, я обдумывал, как мне покончить с ним.
I was not minded for a long contest.	Я не хотел затягивать борьбу.
Quick and brilliant had always been my way.	Быстро и метко -- такова была моя всегдашняя манера.
And further, what of my past gay months of carousal and of singing	Кроме того, после нескольких месяцев веселого бражничанья и распевания
"Sing cucu, sing cucu, sing cucu," at ungodly hours, I knew I was not conditioned for a long contest.	"Пой куку, пой куку" в самые неподходящие часы суток я и не подготовлен был к продолжительному бою.
Quick and brilliant was my decision.	Быстро и метко -- таково было мое решение.

But quick and brilliant was a difficult matter with so consummate a swordsman as Fortini opposed to me.	Но "быстро и метко" была трудная вещь с таким совершенным мастером фехтования, каким был Фортини.
Besides, as luck would have it, Fortini, always the cold one, always the tireless-wristed, always sure and long, as report had it, in going about such business, on this night elected, too, the quick and brilliant.	Кроме того, как назло, Фортини, всегда холодный, всегда неутомимо-терпеливый, всегда уверенный и медлительный, как утверждала молва, в эту ночь тоже хотел действовать быстро и метко.
It was nervous, tingling work, for as surely as I sensed his intention of briefness, just as surely had he sensed mine.	Работа была трудная, нервная, ибо как я разгадал его намерение сократить бой, так и он чувствовал мое решение.
I doubt that I could have done the trick had it been broad day instead of moonlight.	Сомневаюсь, удался ли бы мне мой прием, если бы вместо лунной ночи дело происходило при дневном свете.
The dim light aided me.	Тусклый свет месяца помогал мне.
Also was I aided by divining, the moment in advance, what he had in mind.	Кроме того, я за мгновение вперед угадывал, что он затевает.
It was the time attack, a common but perilous trick that every novice knows, that has laid on his back many a good man who attempted it, and that is so fraught with danger to the perpetrator that swordsmen are not enamoured of it.	Это была "темповая" атака, обыкновенный, но опасный прием, известный каждому новичку, часто кончающийся гибелью бойца, прибегающего к нему; он настолько рискован, что фехтовальщики не очень любят его.
We had been at work barely a minute, when I knew under all his darting, flashing show of offence that Fortini meditated this very time attack.	Мы дрались едва ли минуту, как я уже понял, что, несмотря на притворный натиск, Фортини замышляет эту самую темповую атаку.
He desired of me a thrust and lunge, not that he might parry it but that he might time it and deflect it by the customary slight turn of the wrist, his rapier point directed to meet me as my body followed in the lunge.	Он выжидал моего выпада и толчка не для того, чтобы отпарировать удар, но для того, чтобы выдержать его, отвести легким поворотом кисти и встретить концом своей рапиры мое подавшееся за рапирою тело.
A ticklish thing-ay, a ticklish thing in the best of light.	Трудная вещь, -- трудная даже при ярком дневном свете.
Did he deflect a fraction of a second too early, I should be warned and saved.	Если он отведет мою рапиру секундою раньше, чем следует, я буду предупрежден и спасен.
Did he deflect a fraction of a second too late, my thrust would go home to him.	Если он отведет ее секундою позже -- моя рапира пронзит его.
"Quick and brilliant is it?" was my thought. "Very well, my Italian friend, quick and brilliant shall it be, and especially shall it be quick."	"Быстро и метко, -- подумал я. -- Ладно, мой итальянский приятель, это будет сделано быстро и метко, в особенности же быстро!"
In a way, it was time attack against time attack, but I would fool him on the time by being over-quick.	До некоторой степени это была темповая атака против темповой атаки, но я хотел обмануть его излишней быстротой.
And I was quick.	И я показал быстроту!
As I said, we had been at work scarcely a minute when it happened.	Как я уже говорил, мы профехтовали едва ли минуту, как роковое случилось.
Quick?	Быстро!

That thrust and lunge of mine were one.	Выпад и удар слились у меня в одно.
A snap of action it was, an explosion, an instantaneousness.	Это был как бы взрыв, как бы миг!
I swear my thrust and lunge were a fraction of a second quicker than any man is supposed to thrust and lunge.	Мой выпад и толчок были на частицу секунды быстрее, чем в состоянии сделать боец.
I won the fraction of a second.	Я выгадал эту частицу секунды.
By that fraction of a second too late Fortini attempted to deflect my blade and impale me on his.	С опозданием на эту частицу секунды Фортини попытался отвести мой клинок и всадить в меня свой.
But it was his blade that was deflected.	Но отведенным оказался его клинок.
It flashed past my breast, and I was in-inside his weapon, which extended full length in the empty air behind me-and my blade was inside of him, and through him, heart-high, from right side of him to left side of him and outside of him beyond.	Он молниеносно скользнул мимо моей груди, рассекая всей своей длиной воздух, -- а мой клинок вошел в противника, пронзил его на высоте сердца, от правого бока в левый, пройдя насквозь и выйдя наружу.
It is a strange thing to do, to spit a live man on a length of steel.	Странное это ощущение, когда живого человека насаживаешь на стальной клинок!
I sit here in my cell, and cease from writing a space, while I consider the matter.	Вот я сижу в своей камере и отрываюсь на минуту от писания, чтобы пораздумать об этом.
And I have considered it often, that moonlight night in France of long ago, when I taught the Italian hound quick and brilliant.	И часто думаю об этой лунной ночи во Франции, когда я много-много времени тому назад проучил "итальянскую собаку".
It was so easy a thing, that perforation of a torso.	Как легко оказалось пронзить человеческое туловище!
One would have expected more resistance.	Можно было ожидать большего сопротивления.
There would have been resistance had my rapier point touched bone.	Сопротивление было бы, если бы моя рапира наткнулась на кость.
As it was, it encountered only the softness of flesh. Still it perforated so easily.	Но она встретила только мякоть, Все же -- как легко пронзила она тело!
I have the sensation of it now, in my hand, my brain, as I write.	У меня в руке и сейчас, в то время как я пишу, это ощущение.
A woman's hat-pin could go through a plum pudding not more easily than did my blade go through the Italian.	Шпилька для женской шляпки прошла бы сквозь плумпудинг не с большей легкостью, чем мой клинок прошел сквозь итальянца.
Oh, there was nothing amazing about it at the time to Guillaume de Sainte-Maure, but amazing it is to me, Darrell Standing, as I recollect and ponder it across the centuries.	О, во времена Гильома де Сен-Мор здесь не было ничего изумительного, -- изумительно это мне, Дэррелю Стэндингу, когда я вспоминаю и размышляю об этом спустя века.
It is easy, most easy, to kill a strong, live, breathing man with so crude a weapon as a piece of steel.	Легко, страшно легко убить крепкого, живого, дышащего человека таким грубым оружием, как кусок стали!
Why, men are like soft-shell crabs, so tender, frail, and vulnerable are they.	Право же, люди -- что рыбы с рыбьей чешуей, так они нежны, хрупки и легко уязвимы.
But to return to the moonlight on the grass.	Вернемся, однако, к лунной ночи на траве.

My thrust made home, there was a perceptible pause.	Мой удар попал в цель, наступила пауза.
Not at once did Fortini fall.	Не сразу упал Фортини.
Not at once did I withdraw the blade.	Не сразу я выдернул клинок.
For a full second we stood in pause-I, with legs spread, and arched and tense, body thrown forward, right arm horizontal and straight out; Fortini, his blade beyond me so far that hilt and hand just rested lightly against my left breast, his body rigid, his eyes open and shining.	Целую секунду стояли мы на своих местах -- я, расставив ноги, напряженно упершись ими, подавшись телом вперед и вытянув горизонтально правую руку; Фортини стоял, протянув свой клинок так далеко за меня, что его рука с эфесом слегка опиралась на левую сторону моей груди, с неподвижно застывшим телом, с раскрытыми блестящими глазами.
So statuesque were we for that second that I swear those about us were not immediately aware of what had happened.	Мы стояли как статуи, и я готов поклясться, что окружавшие нас не сразу поняли, что случилось.
Then Fortini gasped and coughed slightly.	Фортини охнул и кашлянул.
The rigidity of his pose slackened.	Тело его как-то размякло.
The hilt and hand against my breast wavered, then the arm drooped to his side till the rapier point rested on the lawn.	Рука его с эфесом у моего плеча задрожала, потом опустилась вдоль тела, так что кончик рапиры уперся в траву.
By this time Pasquini and de Goncourt had sprung to him and he was sinking into their arms.	В этот момент Пасквини и де Гонкур подбежали к нему, и он упал им на руки.
In faith, it was harder for me to withdraw the steel than to drive it in.	Право, мне труднее было вытащить сталь, чем вонзить ее!
His flesh clung about it as if jealous to let it depart.	Его мясо облепило ее, и словно ревнуя, не хотело выпускать.
Oh, believe me, it required a distinct physical effort to get clear of what I had done.	Поверьте, потребовалось заметное физическое усилие, чтобы извлечь оружие...
But the pang of the withdrawal must have stung him back to life and purpose, for he shook off his friends, straightened himself, and lifted his rapier into position.	Но должно быть, боль от вытаскивания стали пробудила в нем жизнь и волю, потому что он стряхнул с себя своих друзей, выпрямился и, став в позицию, поднял свою рапиру.
I, too, took position, marvelling that it was possible I had spitted him heart-high and yet missed any vital spot.	Я тоже стал в позицию, недоумевая, как могло случиться, чтобы я пронзил его на высоте сердца и не задел ни одного важного для жизни органа.
Then, and before his friends could catch him, his legs crumpled under him and he went heavily to grass.	Но тут, прежде чем друзья успели его подхватить, ноги его подкосились, и он грузно упал на траву.
They laid him on his back, but he was already dead, his face ghastly still under the moon, his right hand still a-clutch of the rapier.	Его положили на спину, но он был уже мертв, лицо его казалось призрачным при луне, правая рука все еще сжимала рапиру.
Yes; it is indeed a marvellous easy thing to kill a man.	Да, поистине изумительно легко убить человека!
We saluted his friends and were about to depart, when Felix Pasquini detained me.	Мы откланялись его друзьям и собрались было уходить, как Феликс Пасквини остановил меня.
"Pardon me," I said. "Let it be to-morrow."	-- Простите, -- проговорил я. -- Пусть это будет завтра.

"We have but to move a step aside," he urged, "where the grass is still dry."	-- Нам стоит только на шаг отступить в сторону, где трава суха, -- приставал он.
"Let me then wet it for you, Sainte-Maure," Lanfranc asked of me, eager himself to do for an Italian.	-- В таком случае, де Сен-Мор, позвольте оросить ее за вас! -- попросил меня Ланфран, которому хотелось самому разделаться с итальянцем.
I shook my head.	Я покачал головой.
"Pasquini is mine," I answered. "He shall be first to-morrow."	-- Пасквини мой, -- отвечал я. -- Он будет первым завтра!
"Are there others?" Lanfranc demanded.	-- А есть другие? -- спросил Ланфран.
"Ask de Goncourt," I grinned. "I imagine he is already laying claim to the honour of being the third."	-- Спросите де Гонкура, -- улыбнулся я. -- Я полагаю, он претендует на честь быть третьим!
At this, de Goncourt showed distressed acquiescence.	Услышав это, де Гонкур растерянно выразил согласие.
Lanfranc looked inquiry at him, and de Goncourt nodded.	Ланфран вопросительно взглянул на него, и де Гонкур кивнул.
"And after him I doubt not comes the cockerel," I went on.	-- А за ним, не сомневаюсь, явится петушок!
And even as I spoke the red-haired Guy de Villehardouin, alone, strode to us across the moonlit grass.	Я не успел договорить, как рыжеволосый Гюи де Вильгардуэн в единственном числе зашагал к нам по освещенной луной траве.
"At least I shall have him," Lanfranc cried, his voice almost wheedling, so great was his desire.	-- По крайней мере, я сражусь хоть с ним! -вскричал Ланфран чуть не заискивающим голосом -- так хотелось ему сразиться.
"Ask him," I laughed, then turned to Pasquini. "To-morrow," I said. "Do you name time and place, and I shall be there."	-- Спросите его, -- засмеялся я и обратился к Пасквини. -- Завтра, -- проговорил я. -Назначьте время и место, и я приду.
"The grass is most excellent," he teased, "the place is most excellent, and I am minded that Fortini has you for company this night."	-- Трава превосходна, -- приставал он, -- место чудесное, и мне хочется, чтобы вы составили компанию Фортини в эту ночь!
"'Twere better he were accompanied by a friend," I quipped. "And now your pardon, for I must go."	-- Лучше пусть его сопровождает друг, -насмешливо заметил я. -- А теперь простите, мне надо уходить!
But he blocked my path.	Но он загородил мне дорогу.
"Whoever it be," he said, "let it be now."	-- Нет, пусть это будет сейчас! -- настаивал он.
For the first time, with him, my anger began to rise.	Тут опять меня охватил багровый гнев.
"You serve your master well," I sneered.	-- Вы хорошо служите своему господину! -язвительно бросил я.
"I serve but my pleasure," was his answer. "Master I have none."	-- Я служу только своим удовольствиям, -отвечал он. -- Господина надо мною нет!
"Pardon me if I presume to tell you the truth," I said.	-- Простите, если я позволю себе сказать правду, -- проговорил я.
"Which is?" he queried softly.	-- Какую? -- тихо спросил он.

"That you are a liar, Pasquini, a liar like all Italians."	-- Что вы лгун, Пасквини, лгун, как все итальянцы!
He turned immediately to Lanfranc and Bohemond.	Он мгновенно повернулся к Ланфрану и Боэмону.
"You heard," he said. "And after that you cannot deny me him."	-- Вы слышали? -- спросил он. -- После этого вы не станете отрицать мое право на него.
They hesitated and looked to me for counsel of my wishes.	Они заколебались и смотрели на меня, ища у меня совета.
But Pasquini did not wait.	Но Пасквини не стал ждать.
"And if you still have any scruples," he hurried on, "then allow me to remove them . . . thus."	-- А если у вас есть какие-нибудь сомнения, -торопливо добавил он, -- так позвольте мне устранить их... таким манером!
And he spat in the grass at my feet.	И он плюнул на траву у моих ног.
Then my anger seized me and was beyond me.	Тут гнев овладел мной и уже не оставлял меня.
The red wrath I call it-an overwhelming, all-mastering desire to kill and destroy.	Я называю его багровым гневом -- это неудержимое, всепоглощающее желание убить, уничтожить.
I forgot that Philippa waited for me in the great hall.	Я забыл, что Филиппа ждет меня в большом зале.
All I knew was my wrongs-the unpardonable interference in my affairs by the gray old man, the errand of the priest, the insolence of Fortini, the impudence of Villehardouin, and here Pasquini standing in my way and spitting in the grass.	Я сознавал только свою обиду -- непростительное вмешательство в мои дела седовласого старца, поручение патера, наглость Фортини, нахальство Вильгардуэна -- и этого Пасквини, загораживавшего мне дорогу и плюнувшего на траву.
I saw red.	Все побагровело в моих глазах.
I thought red.	Все застлалось красным туманом.
I looked upon all these creatures as rank and noisome growths that must be hewn out of my path, out of the world.	Я смотрел на всех этих тварей как на противную сорную траву, которую мне нужно убрать со своей дороги, стереть с лица земли.
As a netted lion may rage against the meshes, so raged I against these creatures.	Как лев ярится на сеть, в которую он попался, так я разъярился на этих субъектов.
They were all about me.	Они обступили меня со всех сторон.
In truth, I was in the trap.	В сущности, я находился в западне.
The one way out was to cut them down, to crush them into the earth and stamp upon them.	Единственным средством выбраться было вырубить их, растоптать, вдавить в землю.
"Very well," I said, calmly enough, although my passion was such that my frame shook. "You first, Pasquini.	-- Хорошо, -- проговорил я довольно спокойно, хотя весь дрожал от бешенства. -- Вы первый, Пасквини!
And you next, de Goncourt?	А потом вы, де Гонкур!
And at the end, de Villehardouin?"	А под конец де Вильгардуэн!
Each nodded in turn and Pasquini and I prepared to step aside.	Каждый ответил кивком, и мы с Пасквини приготовились отойти к сторонке.

"Since you are in haste," Henry Bohemond proposed to me, "and since there are three of them and three of us, why not settle it at the one time?"	-- Раз вы торопитесь, -- предложил мне Анри Боэмон, -- и нас здесь трое против их тройки, почему не кончить дела разом?
"Yes, yes," was Lanfranc's eager cry. "Do you take de Goncourt.	-- Да, да, -- горячо подхватил Ланфран. -- Вы возьмите де Гонкура!
De Villehardouin for mine."	Де Вильгардуэн достанется мне!
But I waved my good friends back.	Но я отозвал моих приятелей.
"They are here by command," I explained. "It is I they desire so strongly that by my faith I have caught the contagion of their desire, so that now I want them and will have them for myself."	-- Они здесь по приказу, -- объяснил я. -Именно со мной они желают драться, и так страстно, что поистине я заразился их желанием. Теперь я хочу и намерен оставить их себе!
I had observed that Pasquini fretted at my delay of speech-making, and I resolved to fret him further.	Я заметил, что Пасквини заволновался, когда я заговорил с приятелями, и решил помучить его немножко.
"You, Pasquini," I announced, "I shall settle with in short account.	-- С вами, Пасквини, я разделаюсь наскоро.
I would not that you tarried while Fortini waits your companionship.	Я не хочу, чтобы вы мешкали, потому что Фортини ждет вашего общества!
You, Raoul de Goncourt, I shall punish as you deserve for being in such bad company.	Вас, Рауль де Гонкур, я накажу по заслугам за то, что вы затесались в такую дрянную компанию.
You are getting fat and wheezy.	Вы полнеете, у вас начинается одышка.
I shall take my time with you until your fat melts and your lungs pant and wheeze like leaky bellows.	Я позабавлюсь с вами, пока у вас не растает жирок и легкие не запыхтят, как дырявые мехи.
You, de Villehardouin, I have not decided in what manner I shall kill."	Как вас убить, де Вильгардуэн, я еще не решил.
And then I saluted Pasquini, and we were at it.	После этого я поклонился Пасквини, и мы вступили в бой.
Oh, I was minded to be rarely devilish this night.	О, я решил быть сатаной в эту ночь.
Quick and brilliant-that was the thing.	Быстро и метко -- таков был мой девиз.
Nor was I unmindful of that deceptive moonlight.	Я не упускал из виду и обманчивости лунного освещения.
As with Fortini would I settle with him if he dared the time attack.	Если он осмелится применить темповую атаку, я разделаюсь с ним, как с Фортини.
If he did not, and quickly, then I would dare it.	Если он тотчас же не прибегнет к ней, я решусь на нее.
Despite the fret I had put him in, he was cautious.	Несмотря на нетерпение, в которое я поверг противника, он был очень осторожен.
Nevertheless I compelled the play to be rapid, and in the dim light, depending less than usual on sight and more than usual on feel, our blades were in continual touch.	Тем не менее я заставил его ускорить бой, и в тусклом свете, заставлявшем нас меньше обыкновенного полагаться на зрение и больше, чем когда-либо, на осязание; мы непрерывно держали наши клинки скрещенными.
Barely was the first minute of play past when I did the trick.	Не прошло и минуты, как я пустил в ход свой прием.

I feigned a slight slip of the foot, and, in the recovery, feigned loss of touch with Pasquini's blade.	Я притворился, будто оступился, и, поправляясь, сделал вид, что утратил соприкосновение с клинком Пасквини.
He thrust tentatively, and again I feigned, this time making a needlessly wide parry.	Он попробовал сделать выпад, и я опять сделал притворное движение -- излишне широко отпарировал.
The consequent exposure of myself was the bait I had purposely dangled to draw him on.	Вследствие этого я открыл для удара свое тело -этим я хотел заманить его.
And draw him on I did.	И приманка подействовала!
Like a flash he took advantage of what he deemed an involuntary exposure.	С быстротой молнии он воспользовался нечаянным, как он думал, обнажением моего фланга.
Straight and true was his thrust, and all his will and body were heartily in the weight of the lunge he made.	Он сделал прямой и правильный выпад и всей тяжестью тела подался вслед за рапирой.
And all had been feigned on my part and I was ready for him.	Но с моей стороны все это было притворством, я ждал этого момента.
Just lightly did my steel meet his as our blades slithered.	Наши клинки чуть-чуть соприкоснулись и скользнули один мимо другого.
And just firmly enough and no more did my wrist twist and deflect his blade on my basket hilt. Oh, such a slight deflection, a matter of inches, just barely sufficient to send his point past me so that it pierced a fold of my satin doublet in passing.	Моя кисть твердо повернулась и отвела его клинок на защищенный эфес моей рапиры, отвела на ничтожное расстояние, на какой-нибудь дюйм, но этого было достаточно, чтобы кончик его оружия прошел мимо моего тела, пронзив только мимоходом складку моего атласного камзола.
Of course, his body followed his rapier in the lunge, while, heart-high, right side, my rapier point met his body.	Разумеется, его тело последовало за рапирой, а моя рапира на высоте сердца вошла в его тело.
And my outstretched arm was stiff and straight as the steel into which it elongated, and behind the arm and the steel my body was braced and solid.	Моя вытянутая рука стала прямой и жесткой, как сталь, продолжением которой она сделалась, а на руку напирало крепкое и устойчивое тело.
Heart-high, I say, my rapier entered Pasquini's side on the right, but it did not emerge, on the left, for, well-nigh through him, it met a rib (oh, man-killing is butcher's work!) with such a will that the forcing overbalanced him, so that he fell part backward and part sidewise to the ground.	Как я уже сказал, моя рапира вошла в тело Пасквини на высоте сердца, с правой стороны, но она вышла с левой, ибо, почти пронзив его, она встретила ребро (о, убиение человека -- работа мясника!) с такой силой, что он потерял равновесие и упал наземь не то навзничь, не то боком.
And even as he fell, and ere he struck, with jerk and wrench I cleared my weapon of him.	Он еще не коснулся земли, как я, дернув и повернув оружие, вытащил его.
De Goncourt was to him, but he waved de Goncourt to attend on me. Not so swiftly as Fortini did Pasquini pass.	Де Гонкур бросился к нему, но он знаком направил Г онкура ко мне, Пасквини умер не так скоро, как Фортини.
He coughed and spat, and, helped by de Villehardouin, propped his elbow under him, rested his head on hand, and coughed and spat again.	Он кашлял, плевался; с помощью де Вильгардуэна он оперся головой на локоть и продолжал кашлять и плевать.

"A pleasant journey, Pasquini," I laughed to him in my red anger. "Pray hasten, for the grass where you lie is become suddenly wet and if you linger you will catch your death of cold."	-- Счастливого пути, Пасквини! -- злобно засмеялся я. -- Поторопитесь, потому что трава под вами вдруг намокла, и если вы еще замешкаетесь, то рискуете умереть от простуды!
When I made immediately to begin with de Goncourt, Bohemond protested that I should rest a space.	Когда я выразил намерение тотчас же начать бой с де Гонкуром, Боэмон запротестовал и потребовал, чтобы я отдохнул немного.
"Nay," I said. "I have not properly warmed up." And to de Goncourt, "Now will we have you dance and wheeze-Salute!"	-- Нет, -- сказал я. -- Я еще даже не согрелся как следует. -- И я обратился к Гонкуру. -- Теперь мы заставим вас поплясать и попыхтеть...
De Goncourt's heart was not in the work.	Видно было, что сердце де Гонкура не лежит к этому делу.
It was patent that he fought under the compulsion of command.	Ясно было, что он дерется по приказу.
His play was old-fashioned, as any middle-aged man's is apt to be, but he was not an indifferent swordsman.	Фехтовал он старомодно, как дерутся пожилые люди, но боец он был неплохой.
He was cool, determined, dogged.	Он был холоден, решителен, настойчив.
But he was not brilliant, and he was oppressed with foreknowledge of defeat.	Но он не обладал проворством, и, кроме того, его угнетало сознание неизбежности поражения.
A score of times, by quick and brilliant, he was mine.	Раз двадцать по крайней мере он был в моих руках, но я воздерживался.
But I refrained. I have said that I was devilish-minded.	Я уже говорил, что решил в этот вечер быть сатаной.
Indeed I was.	Так оно и было.
I wore him down.	Я нещадно изводил его.
I backed him away from the moon so that he could see little of me because I fought in my own shadow.	Я повернул его лицом к луне, так что он плохо видел меня, я же дрался в своей собственной тени.
And while I wore him down until he began to wheeze as I had predicted, Pasquini, head on hand and watching, coughed and spat out his life.	И пока я изводил его, добившись, что он действительно начал пыхтеть и задыхаться, Пасквини, опиравшийся головой на руку и наблюдавший нас, выкашливал и выхаркивал свою жизнь.
"Now, de Goncourt," I announced finally. "You see I have you quite helpless.	-- Ну, де Гонкур, -- объявил я наконец, -- вы видите, что вы совершенно бессильны!
You are mine in any of a dozen ways.	Вы в моих руках на дюжину ладов!
Be ready, brace yourself, for this is the way I will."	Приготовьтесь, крепитесь, ибо я решил вот как!
And, so saying, I merely went from carte to tierce, and as he recovered wildly and parried widely I returned to carte, took the opening, and drove home heart-high and through and through.	С этими словами я перешел с третьей позиции на четвертую, а когда он беспорядочно отпарировал удар, я опять сделал кварту -четвертую позицию, -- воспользовался тем, что он открылся, и пронзил его насквозь на уровне сердца.

And at sight of the conclusion Pasquini let go his hold on life, buried his face in the grass, quivered a moment, and lay still.	Увидев исход, Пасквини перестал цепляться за жизнь, зарылся лицом в траву, затрепетал и затих.
"Your master will be four servants short this night," I assured de Villehardouin, in the moment just ere we engaged.	У вашего хозяина в эту ночь станет четырьмя слугами меньше, -- сказал я де Вильгардуэну, как только мы начали.
And such an engagement!	Что это был за бой!
The boy was ridiculous.	Юнец был просто смешон.
In what bucolic school of fence he had been taught was beyond imagining. He was downright clownish. "Short work and simple" was my judgment, while his red hair seemed a-bristle with very rage and while he pressed me like a madman. Alas! It was his clownishness that undid me. When I had played with him and laughed at him for a handful of seconds for the clumsy boor he was, he became so angered that he forgot the worse than little fence he knew.	Трудно было представить себе, в какой буколической школе учился он фехтованию!
With an arm-wide sweep of his rapier, as though it bore heft and a cutting edge, he whistled it through the air and rapped it down on my crown.	Рапира его с размаху просвистела в воздухе, словно это было орудие с рукояткой и режущим краем, и опустилась мне на голову.
I was in amaze.	Я опешил.
Never had so absurd a thing happened to me.	Никогда еще мне не случалось встречаться с такой нелепостью!
He was wide open, and I could have run him through forthright.	Он совершенно раскрылся, и я мог тут же проколоть его насквозь.
But, as I said, I was in amaze, and the next I knew was the pang of the entering steel as this clumsy provincial ran me through and charged forward, bull-like, till his hilt bruised my side and I was borne backward.	Но, как я уже говорил, я опешил, а когда опомнился, то почувствовал боль от вошедшей в мое тело стали: этот неуклюжий провинциал проколол меня и продолжал переть вперед, как бык, пока эфес его рапиры не вдавился мне в бок и я не опрокинулся навзничь.
As I fell I could see the concern on the faces of Lanfranc and Bohemond and the glut of satisfaction in the face of de Villehardouin as he pressed me.	Падая, я видел смущение на лицах Ланфрана и Боэмона и удовлетворение на лице де Вильгардуэна.
I was falling, but I never reached the grass.	Я падал, но не достиг травы.
Came a blurr of flashing lights, a thunder in my ears, a darkness, a glimmering of dim light slowly dawning, a wrenching, racking pain beyond all describing, and then I heard the voice of one who said:	В глазах у меня засверкали молнии, гром оглушил слух, настала глубокая тьма, потом медленно занялся слабый свет, я почувствовал неописуемую мучительную боль и услышал чей-то голос, произносивший:
"I can't feel anything."	-- Ничего не могу нащупать!
I knew the voice.	Я узнал голос.
It was Warden Atherton's.	Он принадлежал смотрителю Этертону.
And I knew myself for Darrell Standing, just returned across the centuries to the jacket hell of San Quentin.	И я узнал в себе Дэрреля Стэндинга, только что вернувшегося из прогулки во тьме столетий в преисподнюю смирительной куртки тюрьмы Сан-Квэнтина.

And I knew the touch of finger-tips on my neck was Warden Atherton's.	Я понял, что смотритель Этертон щупает кончиками пальцев мою шею.
And I knew the finger-tips that displaced his were Doctor Jackson's.	Потом их оттолкнули пальцы доктора Джексона.
And it was Doctor Jackson's voice that said:	И голос Джексона проговорил:
"You don't know how to take a man's pulse from the neck.	-- Вы не умеете щупать пульс человека на шее.
There-right there-put your fingers where mine are.	Вот... здесь... поставьте палец туда, где лежит мой.
D'ye get it?	Слышите?
Ah, I thought so.	Так я и думал!
Heart weak, but steady as a chronometer."	Сердце работает слабо, но правильно, как хронометр!
"It's only twenty-four hours," Captain Jamie said, "and he was never in like condition before."	-- Прошло всего двадцать четыре часа, -проговорил капитан Джэми, -- и он еще никогда не находился в таком состоянии.
"Putting it on, that's what he's doing, and you can stack on that," Al Hutchins, the head trusty, interjected.	Прикидывается, вот что он делает, можете быть в этом уверены! -- вмешался Эль Гетчинс, главный доверенный.
"I don't know," Captain Jamie insisted. "When a man's pulse is that low it takes an expert to find it-"	-- Не знаю, -- стоял на своем капитан Джэми. -Когда пульс у человека так слаб, что нащупать его может только сведущий человек, то...
"Aw, I served my apprenticeship in the jacket," Al Hutchins sneered. "And I've made you unlace me, Captain, when you thought I was croaking, and it was all I could do to keep from snickering in your face."	-- Недаром же я прошел школу смирительной рубашки! -- осклабился Эль Гетчинс. -- Я заставил вас развязать меня, капитан, когда вы решили, что я уже дохну, -- а я чуть не рассмеялся вам прямо в лицо!
"What do you think, Doc?" Warden Atherton asked.	-- Что вы думаете, доктор? -- спросил смотритель Этертон.
"I tell you the heart action is splendid," was the answer. "Of course it is weak. That is only to be expected.	-- Я вам говорю, что сердце работает превосходно, -- был ответ. -- Разумеется, оно ослабело.
I tell you Hutchins is right.	Говорю вам, что прав Гетчинс.
The man is feigning."	Он притворяется!
With his thumb he turned up one of my eyelids, whereat I opened my other eye and gazed up at the group bending over me.	Большим пальцем он открыл мое веко, после чего я открыл и другой глаз и оглядел группу, нагнувшуюся надо мной.
"What did I tell you?" was Doctor Jackson's cry of triumph.	-- Что я говорил вам? -- торжествующе воскликнул доктор Джексон.
And then, although it seemed the effort must crack my face, I summoned all the will of me and smiled.	Напрягая всю свою волю, хотя от этого усилия у меня чуть не лопнули щеки, я усмехнулся.
They held water to my lips, and I drank greedily.	К моим губам поднесли воды, и я жадно напился.

It must be remembered that all this while I lay helpless on my back, my arms pinioned along with my body inside the jacket.	Не забывайте, что все это время я лежал беспомощно на спине и руки мои были вытянуты вдоль тела внутри куртки.
When they offered me food-dry prison bread-I shook my head.	Когда мне предложили поесть -- кусок сухого тюремного хлеба, -- я отрицательно покачал головой.
I closed my eyes in advertisement that I was tired of their presence.	Я закрыл глаза в знак того, что утомлен их присутствием.
The pain of my partial resuscitation was unbearable.	Боль этого частичного воскресения была нестерпима.
I could feel my body coming to life.	Я чувствовал, как в тело мое возвращается жизнь.
Down the cords of my neck and into my patch of chest over the heart darting pains were making their way.	Шея и грудь выше сердца болели невероятно.
And in my brain the memory was strong that Philippa waited me in the big hall, and I was desirous to escape away back to the half a day and half a night I had just lived in old France.	А мозг настойчиво сверлила мысль, что Филиппа ждет меня в большом зале, и мне хотелось бежать, вернуться к тем половине дня и половине ночи, которые я только что пережил в средневековой Франции.
So it was, even as they stood about me, that I strove to eliminate the live portion of my body from my consciousness.	И в то время как палачи стояли надо мной, я старался освободить живую часть тела от моего сознания.
I was in haste to depart, but Warden Atherton's voice held me back.	Я спешил улететь -- но голос смотрителя Этертона удержал меня.
"Is there anything you want to complain about?" he asked.	-- Не имеешь ли на что пожаловаться? -спрашивал он
Now I had but one fear, namely, that they would unlace me; so that it must be understood that my reply was not uttered in braggadocio but was meant to forestall any possible unlacing.	Но я боялся только одного -- именно как бы они не развязали меня; и ответ, который я дал, был отнюдь не бахвальством, а только имел целью предупредить возможное освобождение меня из "пеленок".
"You might make the jacket a little tighter," I whispered. "It's too loose for comfort.	-- Можете туже стянуть куртку. -- прошептал я. -Она слишком свободна.
I get lost in it.	Я просто теряюсь в ней.
Hutchins is stupid. He is also a fool.	Гетчинс олух!
He doesn't know the first thing about lacing the jacket.	Он понятия не имеет о том, как стягивать "пеленки".
Warden, you ought to put him in charge of the loom-room.	Лучше приставьте его командовать ткацкой комнатой, смотритель.
He is a more profound master of inefficiency than the present incumbent, who is merely stupid without being a fool as well.	Он куда больше специалист по части бестолковых усилий, чем теперешний олух, который просто глуп, не будучи все же идиотом, как Гетчинс.
Now get out, all of you, unless you can think of worse to do to me.	А теперь убирайтесь все вон, если вы не можете придумать для меня ничего посильнее!

In which case, by all means remain.	В последнем случае -- останьтесь.
I invite you heartily to remain, if you think in your feeble imaginings that you have devised fresh torture for me."	Сердечно прошу вас остаться, если вы своим слабым умишком воображаете, что выдумали для меня какую-нибудь новую пытку!
"He's a wooz, a true-blue, dyed-in-the-wool wooz," Doctor Jackson chanted, with the medico's delight in a novelty.	-- Да он колдун, настоящий колдун! -- пропел доктор Джексон с восторгом врача, сделавшего ценное открытие.
"Standing, you are a wonder," the Warden said. "You've got an iron will, but I'll break it as sure as God made little apples."	-- Стэндинг, ты чудо! -- воскликнул смотритель. -- У тебя стальная воля, но я ее сломлю; это так же верно, как то, что сейчас день!
"And you've the heart of a rabbit," I retorted. "One-tenth the jacketing I have received in San Quentin would have squeezed your rabbit heart out of your long ears."	-- А у вас заячье сердце, -- возразил я. -- Десятой доли "пеленок", которые я получил в Сан-Квэнтине, достаточно было бы, чтобы выдавить вашу заячью душонку из ваших длинных ушей!
Oh, it was a touch, that, for the Warden did have unusual ears.	У смотрителя в самом деле были необыкновенно длинные уши.
They would have interested Lombroso, I am sure.	Я убежден, что они заинтересовали бы Ломброзо.
"As for me," I went on, "I laugh at you, and I wish no worse fate to the loom-room than that you should take charge of it yourself.	-- Что до меня, -- продолжал я -- то я смеюсь над вами и не могу придумать худшей доли для ткацкой мастерской, как ваше управление ею!
Why, you've got me down and worked your wickedness on me, and still I live and laugh in your face.	Помилуйте, вы сокрушили меня, излили на меня все свое бешенство, -- а я все еще жив и смеюсь вам в физиономию!
Inefficient?	Ну разве это не бездарность?
You can't even kill me. Inefficient?	Вы не умеете даже умертвить меня!
You couldn't kill a cornered rat with a stick of dynamite-real dynamite, and not the sort you are deluded into believing I have hidden away."	Вы не сумели бы убить загнанную в угол крысу зарядом динамита, н а с т о я щ е г о динамита, а не того, который вы вообразили я будто бы спрятал!
"Anything more?" he demanded, when I had ceased from my diatribe.	-- Еще чего? -- спросил он, когда я умолк.
And into my mind flashed what I had told Fortini when he pressed his insolence on me.	И тут в моем мозгу пронеслась фраза, которую я бросил Фортини, когда тот нахально приставал ко мне.
"Begone, you prison cur," I said. "Take your yapping from my door."	-- Убирайся прочь, тюремный пес! -- проговорил я. -- Уноси свой лай от моих дверей!
It must have been a terrible thing for a man of Warden Atherton's stripe to be thus bearded by a helpless prisoner.	Нелегко было человеку такого склада, как смотритель Этертон, вынести подобную дерзость из уст беспомощного арестанта.
His face whitened with rage and his voice shook as he threatened:	Лицо его побелело от ярости, и он срывающимся голосом бросил угрозу:
"By God, Standing, I'll do for you yet."	-- Клянусь богом, Стэндинг, я с тобой разделаюсь!

"There is only one thing you can do," I said. "You can tighten this distressingly loose jacket.	-- Вы только одно можете сделать, -- продолжал я. -- Вы можете стянуть этот невероятно свободный брезент.
If you won't, then get out.	А если не умеете, так убирайтесь вон!
And I don't care if you fail to come back for a week or for the whole ten days."	И мне все равно, вернетесь ли вы через неделю или хоть через все десять дней!
And what can even the Warden of a great prison do in reprisal on a prisoner upon whom the ultimate reprisal has already been wreaked?	И в самом деле, какие репрессии может предпринять даже смотритель большой тюрьмы против узника, к которому уже применена самая крайняя мера?
It may be that Warden Atherton thought of some possible threat, for he began to speak.	Вероятно, смотритель Этертон изобрел наконец новую угрозу, потому что он заговорил.
But my voice had strengthened with the exercise, and I began to sing,	Но я уже успел окрепнуть настолько, что запел:
"Sing cucu, sing cucu, sing cucu."	"Пой куку, пой куку, пой куку!.."
And sing I did until my door clanged and the bolts and locks squeaked and grated fast.	И не переставал петь, пока дверь со звоном не захлопнулась и не взвизгнули задвигаемые болты.
CHAPTER XII	ГЛАВА XII
Now that I had learned the trick the way was easy.	Теперь, когда я научился этому фокусу, действовать было легко.
And I knew the way was bound to become easier the more I travelled it.	И я знал, что чем больше я буду странствовать, тем это будет легче.
Once establish a line of least resistance, every succeeding journey along it will find still less resistance.	Стоило только установить линию наименьшего сопротивления, и каждое новое странствие по ней встречало все меньше затруднений.
And so, as you shall see, my journeys from San Quentin life into other lives were achieved almost automatically as time went by.	Как вы увидите, мои путешествия из жизни Сан-Квэнтина в другие жизни стали совершаться почти автоматически.
After Warden Atherton and his crew had left me it was a matter of minutes to will the resuscitated portion of my body back into the little death.	Как только смотритель Этертон и его банда оставили меня в покое, достаточно было нескольких минут волевого напряжения, чтобы воскресшая часть моего тела опять погрузилась в "малую" смерть.
Death in life it was, but it was only the little death, similar to the temporary death produced by an anaesthetic.	Это была смерть при жизни, но смерть малая, подобная временной смерти, вызываемой посредством анестезии.
And so, from all that was sordid and vile, from brutal solitary and jacket hell, from acquainted flies and sweats of darkness and the knuckle-talk of the living dead, I was away at a bound into time and space.	Итак, от гнусной и скаредной жизни, от звериного одиночества, от тюремного ада, от прирученных мух, от мучений тьмы и перестукивания с живыми мертвецами я одним скачком удалился в пространство и время.
Came the duration of darkness, and the slow-growing awareness of other things and of another self.	Наступила длительная тьма, и медленно нараставшее сознание иных вещей, иных "я".
First of all, in this awareness, was dust.	В этом сознании первое, что мною ощущалось, была пыль.

It was in my nostrils, dry and acrid.	Она была у меня в ноздрях, сухая и едкая.
It was on my lips.	Она была у меня на губах.
It coated my face, my hands, and especially was it noticeable on the finger-tips when touched by the ball of my thumb.	Она покрывала мне лицо. В особенности чувствовали ее кончики пальцев.
Next I was aware of ceaseless movement.	Затем я начал ощущать непрерывное движение.
All that was about me lurched and oscillated.	Вокруг меня все качалось и колыхалось.
There was jolt and jar, and I heard what I knew as a matter of course to be the grind of wheels on axles and the grate and clash of iron tyres against rock and sand.	Чувствовались толчки и подергивания, и я без удивления расслышал скрежет колес и осей и грохот железных шин по камню и песку.
And there came to me the jaded voices of men, in curse and snarl of slow-plodding, jaded animals.	Потом до меня донеслись усталые голоса людей, которые ругались и хрипло покрикивали на еле двигавшихся измученных животных.
I opened my eyes, that were inflamed with dust, and immediately fresh dust bit into them.	Я открыл свои воспаленные от пыли глаза, и тотчас же в них въелось еще больше пыли.
On the coarse blankets on which I lay the dust was half an inch thick.	Грубые одеяла, на которых я лежал, были покрыты пылью на полдюйма.
Above me, through sifting dust, I saw an arched roof of lurching, swaying canvas, and myriads of dust motes descended heavily in the shafts of sunshine that entered through holes in the canvas.	Над собой, сквозь завесу пыли, я видел сводчатую крышу -- качающуюся холстину, -и мириады пылинок тяжко нисходили в стрелках солнечного света, проникавшего сквозь отверстие в холстине.
I was a child, a boy of eight or nine, and I was weary, as was the woman, dusty-visaged and haggard, who sat up beside me and soothed a crying babe in her arms.	Я видел себя ребенком, мальчиком лет восьми или девяти, чувствовал себя разбитым, как и женщина с запыленным лицом и диким видом, сидевшая возле меня и ласкавшая плачущего младенца, лежавшего у нее в объятиях.
She was my mother; that I knew as a matter of course, just as I knew, when I glanced along the canvas tunnel of the wagon-top, that the shoulders of the man on the driver's seat were the shoulders of my father.	Это была моя мать. Это я знал с такой же уверенностью, как знал, выглядывая из-под парусинового навеса -- крыши повозки, -- что плечо человека, сидевшего на месте возницы, принадлежит моему отцу.
When I started to crawl along the packed gear with which the wagon was laden my mother said in a tired and querulous voice,	Когда я полез через пожитки, которыми была нагружена повозка, мать сказала мне усталым и раздраженным голосом:
"Can't you ever be still a minute, Jesse?"	-- Неужели ты не можешь посидеть спокойно минутку, Джесс?
That was my name, Jesse. I did not know my surname, though I heard my mother call my father John.	Джесс -- это было мое имя; фамилии своей я не знал, но слышал, что мать называла отца Джоном.
I have a dim recollection of hearing, at one time or another, the other men address my father as Captain.	Смутно помню, что как-то раз посторонние люди, обращаясь к моему отцу, назвали его капитаном.
I knew that he was the leader of this company, and that his orders were obeyed by all.	Я знал, что он начальник отряда и что его приказам все повинуются.

I crawled out through the opening in the canvas and sat down beside my father on the seat.	Вылезши через отверстие в парусине, я сел на козлы рядом с отцом.
The air was stifling with the dust that rose from the wagons and the many hoofs of the animals.	Воздух был полон пыли, поднимавшейся от повозок и копыт животных.
So thick was the dust that it was like mist or fog in the air, and the low sun shone through it dimly and with a bloody light.	Пыль была так густа, что стлалась туманом, низкое солнце тускло просвечивало сквозь него и имело кровавый оттенок.
Not alone was the light of this setting sun ominous, but everything about me seemed ominous-the landscape, my father's face, the fret of the babe in my mother's arms that she could not still, the six horses my father drove that had continually to be urged and that were without any sign of colour, so heavily had the dust settled on them.	Зловеще было не только зарево этого закатывающегося солнца, но и все вокруг меня -ландшафт, лицо моего отца, трепетание младенца в руках матери, которого она никак не могла угомонить, шестерка лошадей, которых гнал мой отец, непрерывно понукая их; трудно было сказать, какой они масти, -- так густо покрывала их пыль.
The landscape was an aching, eye-hurting desolation.	Ландшафт представлял собой удручающую взоры пустыню.
Low hills stretched endlessly away on every hand. Here and there only on their slopes were occasional scrub growths of heat-parched brush.	Низкие холмы уходили вдаль по обе стороны дороги, там и сям на их склонах виднелись кустики, сожженные солнцем.
For the most part the surface of the hills was naked-dry and composed of sand and rock.	В общем же поверхность этих холмов была голая, иссохшая, песчаная и скалистая.
Our way followed the sand-bottoms between the hills.	Путь наш пролегал по песчаным оврагам между холмов.
And the sand-bottoms were bare, save for spots of scrub, with here and there short tufts of dry and withered grass.	Дно этих оврагов было голое, если не считать случайных кустов и кое-где встречавшихся редких пучков сухой, увядшей травы.
Water there was none, nor sign of water, except for washed gullies that told of ancient and torrential rains.	Воды не видно было и следов, лишь местами попадались размытые водою рытвины, оставшиеся от былых ливней.
My father was the only one who had horses to his wagon.	Только повозка моего отца была запряжена лошадьми.
The wagons went in single file, and as the train wound and curved I saw that the other wagons were drawn by oxen.	Повозки шли гуськом, и когда обоз повернул и загнулся, я увидел, что прочие повозки запряжены волами.
Three or four yoke of oxen strained and pulled weakly at each wagon, and beside them, in the deep sand, walked men with ox-goads, who prodded the unwilling beasts along.	У каждой повозки было по три или четыре ярма волов, и рядом с ними, по глубокому песку, шли люди с остроконечными бодилами, которыми они покалывали неохотно двигавшихся животных.
On a curve I counted the wagons ahead and behind.	На одной из излучин дороги я сосчитал повозки впереди и позади нашей.
I knew that there were forty of them, including our own; for often I had counted them before.	Их было сорок, считая и нашу. Я часто пересчитывал их и раньше этого.

And as I counted them now, as a child will to while away tedium, they were all there, forty of them, all canvas-topped, big and massive, crudely fashioned, pitching and lurching, grinding and jarring over sand and sage-brush and rock.	И когда теперь стал считать их, как ребенок, желающий убить время, все они оказались налицо -- все сорок, все с парусиновыми верхами, огромные, массивные, грубо сколоченные, качающиеся, валкие, со скрипом и треском двигавшиеся по пескам, пыльной полыни и камню.
To right and left of us, scattered along the train, rode a dozen or fifteen men and youths on horses.	Вправо и влево от нас, растянувшись вдоль обоза, ехало человек двенадцать или пятнадцать мужчин и подростков на конях.
Across their pommels were long-barrelled rifles.	На передках своих седел они держали длинноствольные винтовки.
Whenever any of them drew near to our wagon I could see that their faces, under the dust, were drawn and anxious like my father's.	Когда они приближались к нашей повозке, я замечал на их лицах, покрытых пылью, озабоченное и тревожное выражение, такое же, как на лице отца.
And my father, like them, had a long-barrelled rifle close to hand as he drove.	У отца, как и у них, под рукой лежала длинноствольная винтовка.
Also, to one side, limped a score or more of foot-sore, yoke-galled, skeleton oxen, that ever paused to nip at the occasional tufts of withered grass, and that ever were prodded on by the tired-faced youths who herded them.	По одну сторону обоза, прихрамывая, тащилось десятка два или больше волов с разбитыми ногами и натертыми ярмом шеями -- сущие скелеты, то и дело останавливающиеся над встречными пучками иссохшей травы; их всего чаще покалывали юноши с усталыми лицами, гнавшие волов.
Sometimes one or another of these oxen would pause and low, and such lowing seemed as ominous as all else about me.	Иногда какой-нибудь из этих волов останавливался и начинал мычать, и мычание это было таким же зловещим, как и все вокруг.
Far, far away I have a memory of having lived, a smaller lad, by the tree-lined banks of a stream.	Вспоминается мне, что когда-то я жил, еще более крохотным мальчиком, у поросших деревьями берегов потока.
And as the wagon jolts along, and I sway on the seat with my father, I continually return and dwell upon that pleasant water flowing between the trees.	Повозки качались, я покачивался на козлах возле отца и то и дело возвращался в воспоминаниях к приятной картине воды, струящейся между деревьями.
I have a sense that for an interminable period I have lived in a wagon and travelled on, ever on, with this present company.	У меня было чувство, словно я бесконечно давно живу в этой повозке и еду все вперед и вперед с этими своими спутниками.
But strongest of all upon me is what is strong upon all the company, namely, a sense of drifting to doom.	Но сильнее всего и во мне, и во всех моих спутниках было ощущение того, что мы влечемся к какому-то Року.
Our way was like a funeral march.	Путь наш похож был на погребальное шествие.
Never did a laugh arise.	Ни разу никто не засмеялся.
Never did I hear a happy tone of voice.	Ни разу я не услышал веселой нотки в чьем-нибудь голосе.
Neither peace nor ease marched with us.	Ни мира, ни покоя не знали мы.

The faces of the men and youths who outrode the train were grim, set, hopeless.	Лица людей и подростков, ехавших впереди обоза, были мрачные, решительные, безнадежные.
And as we toiled through the lurid dust of sunset often I scanned my father's face in vain quest of some message of cheer.	Отведя взоры от пыльного заката, я часто устремлял их в лицо моего отца, тщетно ища на нем хоть тень веселья.
I will not say that my father's face, in all its dusty haggardness, was hopeless.	Не могу сказать, чтобы лицо моего отца, худое и запыленное, было безнадежно.
It was dogged, and oh! so grim and anxious, most anxious.	Оно просто было угрюмо, мрачно и тревожно -чаще всего тревожно.
A thrill seemed to run along the train.	Внезапный трепет пробежал по обозу.
My father's head went up.	Отец поднял голову.
So did mine.	И моя голова поднялась.
And our horses raised their weary heads, scented the air with long-drawn snorts, and for the nonce pulled willingly.	Даже наши кони подняли свои усталые головы, с хрипом втянули в себя воздух и пошли бойчее.
The horses of the outriders quickened their pace.	Лошади передних всадников также ускорили шаг.
And as for the herd of scarecrow oxen, it broke into a forthright gallop.	Что до стада волов, смахивавших на вороньи пугала, то они пустились вскачь.
It was almost ludicrous.	Это было уморительное зрелище.
The poor brutes were so clumsy in their weakness and haste.	Бедные твари были так неуклюжи в своем бессильном проворстве!
They were galloping skeletons draped in mangy hide, and they out-distanced the boys who herded them.	Это были скачущие скелеты, облаченные в шелудивую кожу -- но они обогнали мальчишек, своих пастухов.
But this was only for a time.	Впрочем, ненадолго.
Then they fell back to a walk, a quick, eager, shambling, sore-footed walk; and they no longer were lured aside by the dry bunch-grass.	Волы опять пошли шагом; быстрым, шатающимся, болезненным шагом: их уже не манили сухие пучки травы.
"What is it?" my mother asked from within the wagon.	-- В чем дело? -- спросила мать из повозки.
"Water," was my father's reply. "It must be Nephi."	-- Вода! -- ответил отец. -- Должно быть, Нефи.
And my mother:	-- Слава богу!
"Thank God! And perhaps they will sell us food."	Может быть, нам продадут и еды, -- произнесла мать.
And into Nephi, through blood-red dust, with grind and grate and jolt and jar, our great wagons rolled.	И наши огромные повозки, в облаке кроваво-красной пыли, со скрежетом, скрипом, треском и грохотом вкатились в Нефи.
A dozen scattered dwellings or shanties composed the place.	Поселок составляла дюжина разбросанных лачуг.
The landscape was much the same as that through which we had passed.	Местность была такой же, как и та, по которой мы ехали.

There were no trees, only scrub growths and sandy bareness.	Не видно было деревьев -- один голый песок и местами кусты.
But here were signs of tilled fields, with here and there a fence.	Но зато виднелись возделанные поля, а кое-где и заборы.
Also there was water.	И была вода!
Down the stream ran no current.	По руслу не бежали ручьи.
The bed, however, was damp, with now and again a water-hole into which the loose oxen and the saddle-horses stamped and plunged their muzzles to the eyes.	Но русло реки было влажно, и местами в нем застоялись лужи, в которые вошли разнузданные верховые кони и волы, погрузив свои морды до самых глаз.
Here, too, grew an occasional small willow.	Тут же росла небольшая ива.
"That must be Bill Black's mill they told us about," my father said, pointing out a building to my mother, whose anxiousness had drawn her to peer out over our shoulders.	-- Должно быть, это мельница Билля Блэка, о которой нам рассказывали, -- промолвил отец, указав на какое-то здание матери, нетерпеливо выглядывавшей из-за его плеча.
An old man, with buckskin shirt and long, matted, sunburnt hair, rode back to our wagon and talked with father.	К нашей повозке подъехал старик в замшевой рубашке, с длинными, косматыми, выцветшими от солнца волосами и заговорил с отцом.
The signal was given, and the head wagons of the train began to deploy in a circle.	Был подан сигнал, и передние повозки обоза начали разворачиваться кругом.
The ground favoured the evolution, and, from long practice, it was accomplished without a hitch, so that when the forty wagons were finally halted they formed a circle. All was bustle and orderly confusion.	Местность благоприятствовала этому маневру; благодаря продолжительной практике он был выполнен гладко, так что когда наконец сорок повозок остановились. они образовали круг.
Many women, all tired-faced and dusty like my mother, emerged from the wagons.	Множество женщин с усталыми и запыленными лицами, как у моей матери, выползли из повозок.
Also poured forth a very horde of children.	Высыпала и целая орда ребят.
There must have been at least fifty children, and it seemed I knew them all of long time; and there were at least two score of women.	Тут было по меньшей мере пятьдесят детей, и мне казалось, что я всех их давно знаю.
These went about the preparations for cooking supper.	Женщин было не менее двух десятков; они тотчас же занялись приготовлением ужина.
While some of the men chopped sage-brush and we children carried it to the fires that were kindling, other men unyoked the oxen and let them stampede for water.	Пока одни рубили вместо хвороста сухую полынь, а мы, дети, тащили ее к кострам, где она разгоралась, другие снимали ярмо с волов и пускали животных к воде.
Next the men, in big squads, moved the wagons snugly into place. The tongue of each wagon was on the inside of the circle, and, front and rear, each wagon was in solid contact with the next wagon before and behind.	Затем мужчины стали передвигать повозки; дышло каждой повозки пришлось внутри круга, и каждая повозка спереди и сзади находилась в тесном соприкосновении с соседней.
The great brakes were locked fast; but, not content with this, the wheels of all the wagons were connected with chains.	Большие тормоза были крепко замкнуты; мало того, колеса всех повозок соединили цепями.
This was nothing new to us children.	Для нас, детей, это было не ново.

It was the trouble sign of a camp in hostile country.	Это был бивуак в чужом краю.
One wagon only was left out of the circle, so as to form a gate to the corral.	Одна повозка была оставлена вне круга, образовав ворота в этот "корраль" -- загородку.
Later on, as we knew, ere the camp slept, the animals would be driven inside, and the gate-wagon would be chained like the others in place.	Мы знали, что попозже, но раньше, чем в лагере улягутся спать, животных загонят внутрь и повозка, служащая воротами, будет привязана цепями, как и другие.
In the meanwhile, and for hours, the animals would be herded by men and boys to what scant grass they could find.	В ожидании этого животные паслись на скудной траве под надзором мужчин и мальчиков.
While the camp-making went on my father, with several others of the men, including the old man with the long, sunburnt hair, went away on foot in the direction of the mill.	Пока разбивали лагерь, мой отец с несколькими другими мужчинами, включая и старика с длинными выцветшими космами, пешком пошел по направлению к мельнице.
I remember that all of us, men, women, and even the children, paused to watch them depart; and it seemed their errand was of grave import.	Я помню, все мы -- мужчины, женщины и дети -наблюдали их уход; казалось, что они пошли по чрезвычайно важному делу.
While they were away other men, strangers, inhabitants of desert Nephi, came into camp and stalked about.	В их отсутствие несколько мужчин, незнакомых нам жителей пустынной Нефи, подошли к нашему лагерю.
They were white men, like us, but they were hard-faced, stern-faced, sombre, and they seemed angry with all our company.	Они были белые, как и мы, но с жесткими, угрюмыми и мрачными лицами: казалось, они были озлоблены на всю нашу компанию.
Bad feeling was in the air, and they said things calculated to rouse the tempers of our men.	В воздухе пахло бедой, и то, что говорили пришедшие, не могло не возмутить наших мужчин.
But the warning went out from the women, and was passed on everywhere to our men and youths, that there must be no words.	Но женщины успели предупредить всех мужчин и подростков, что ссор никоим образом не должно быть.
One of the strangers came to our fire, where my mother was alone, cooking.	Один из незнакомцев приблизился к нашему костру, где моя мать стряпала.
I had just come up with an armful of sage-brush, and I stopped to listen and to stare at the intruder, whom I hated, because it was in the air to hate, because I knew that every last person in our company hated these strangers who were white-skinned like us and because of whom we had been compelled to make our camp in a circle.	Я только что подошел с полной охапкой полыни и остановился послушать и поглядеть на непрошеного гостя, которого я ненавидел, ибо в самом воздухе носилась ненависть, ибо я знал, что в нашем лагере все, как один, ненавидят этих чужестранцев, белокожих, как и мы, по милости которых мы вынуждены были разбить наш лагерь как крепость.
This stranger at our fire had blue eyes, hard and cold and piercing. His hair was sandy.	У незнакомца, подошедшего к нашему костру, были голубые глаза, жесткие, холодные и пронзительные; волосы -- песчаного цвета.
His face was shaven to the chin, and from under the chin, covering the neck and extending to the ears, sprouted a sandy fringe of whiskers well-streaked with gray.	Лицо было обрито до подбородка, а вокруг подбородка, прикрывая щеки до самых ушей, росла песочная бахромка седоватых бакенбардов.
Mother did not greet him, nor did he greet her.	Мать не поздоровалась с ним, и он не кланялся.

He stood and glowered at her for some time, he cleared his throat and said with a sneer:	Он просто стоял и молча глядел на нее некоторое время. Потом крякнул и с издевкой промолвил:
"Wisht you was back in Missouri right now I bet."	-- Готов побиться об заклад, что тебе хотелось бы быть сейчас дома, в Миссури.
I saw mother tighten her lips in self-control ere she answered:	Я видел, что мать прикусила себе губы, сдерживаясь, и не сразу ответила:
"We are from Arkansas."	-- Мы из Арканзаса.
"I guess you got good reasons to deny where you come from," he next said, "you that drove the Lord's people from Missouri."	-- Я думаю, у вас имеются основательные причины скрывать, откуда вы едете, -продолжал он. -- Вы прогнали избранный народ божий из Миссури.
Mother made no reply.	Мать ничего не ответила.
". . . Seein'," he went on, after the pause accorded her, "as you're now comin' a-whinin' an' a-beggin' bread at our hands that you persecuted."	-- ...А теперь, -- продолжал он, помолчав, -- вы пришли сюда хныкать и выпрашивать хлеб у людей, которых вы преследовали...
Whereupon, and instantly, child that I was, I knew anger, the old, red, intolerant wrath, ever unrestrainable and unsubduable.	Мгновенно, несмотря на всю свою молодость, я ощутил в себе гнев, древний, багровый гнев, всегда необузданный и неукротимый.
"You lie!" I piped up. "We ain't Missourians.	-- Ты лжешь! -- запищал я. -- Мы не миссурийцы.
We ain't whinin'.	Мы не хнычем!
An' we ain't beggars.	И мы не попрошайничаем!
We got the money to buy."	У нас есть чем заплатить!
"Shut up, Jesse!" my mother cried, landing the back of her hand stingingly on my mouth.	-- Замолчи, Джесс! -- крикнула мать, закрывая мне рот рукой.
And then, to the stranger, "Go away and let the boy alone."	И она обратилась к незнакомцу: -- Уходи и оставь мальчика в покое.
"I'll shoot you full of lead, you damned Mormon!" I screamed and sobbed at him, too quick for my mother this time, and dancing away around the fire from the back-sweep of her hand.	-- Я угощу тебя свинцом, проклятый мормон! -всхлипнув, крикнул я, прежде чем мать успела остановить меня, и обогнул костер, уклоняясь от ее подзатыльника.
As for the man himself, my conduct had not disturbed him in the slightest.	Что касается незнакомца, то моя выходка не произвела на него ни малейшего впечатления.
I was prepared for I knew not what violent visitation from this terrible stranger, and I watched him warily while he considered me with the utmost gravity.	Я ожидал самой жестокой кары от страшного незнакомца и опасливо следил за ним, пока он смотрел на меня с невозмутимой серьезностью.
At last he spoke, and he spoke solemnly, with solemn shaking of the head, as if delivering a judgment.	Наконец он заговорил, -- заговорил торжественно, важно покачивая головой, словно произносил приговор.
"Like fathers like sons," he said. "The young generation is as bad as the elder.	-- Яблочко от яблони недалеко падает, -вымолвил он. -- Молодое поколение так же нечестиво, как и старое.
The whole breed is unregenerate and damned.	Весь род неисправим и проклят.
There is no saving it, the young or the old.	Никого не спасешь -- ни молодого, ни старого.

There is no atonement.	Нет им искупления.
Not even the blood of Christ can wipe out its iniquities."	Даже кровь Христа не может стереть их неправду.
"Damned Mormon!" was all I could sob at him. "Damned Mormon! Damned Mormon! Damned Mormon!"	-- Проклятый мормон! Проклятый мормон! Проклятый мормон!
And I continued to damn him and to dance around the fire before my mother's avenging hand, until he strode away.	Я проклинал его, танцуя вокруг костра и спасаясь от материнской руки, пока он не ушел.
When my father, and the men who had accompanied him, returned, camp-work ceased, while all crowded anxiously about him. He shook his head.	Когда вернулись отец и сопровождавшие его мужчины, работы в лагере прекратились, ибо все с тревогой столпились вокруг него.
"They will not sell?" some woman demanded.	-- Не хотят продавать? -- спрашивали женские голоса.
Again he shook his head.	Отец покачал головой.
A man spoke up, a blue-eyed, blond-whiskered giant of thirty, who abruptly pressed his way into the centre of the crowd.	Тут заговорил синеглазый, со светлыми бакенбардами тридцатилетний гигант, быстро протиснувшийся в середину толпы.
"They say they have flour and provisions for three years, Captain," he said. "They have always sold to the immigration before. And now they won't sell.	-- Г оворят, у них муки и провизии на три года, -начал он. -- Раньше они всегда продавали переселенцам, а теперь не хотят.
And it ain't our quarrel. Their quarrel's with the government, an' they're takin' it out on us.	И мы ведь с ними не ссорились; они в ссоре с правительством, а вымещают на нас.
It ain't right, Captain.	Это нечестно, капитан!
It ain't right, I say, us with our women an' children, an' California months away, winter comin' on, an' nothin' but desert in between. We ain't got the grub to face the desert."	Нечестно, говорю я. У нас женщины и дети, до Калифорнии несколько месяцев пути, зима на носу, а перед нами пустыня!
He broke off for a moment to address the whole crowd.	Он на мгновение умолк и обратился уже ко всей толпе:
"Why, you-all don't know what desert is.	-- Вы ведь не знаете, что такое пустыня.
This around here ain't desert.	То, что нас здесь окружает, не пустыня!
I tell you it's paradise, and heavenly pasture, an' flowin' with milk an' honey alongside what we're goin' to face."	Я вам говорю -- это рай, это небесные пастбища, текущие млеком и медом по сравнению с тем, что нам предстоит!
"I tell you, Captain, we got to get flour first.	Говорят тебе, капитан, нам нужно раздобыть муки первым делом.
If they won't sell it, then we must just up an' take it."	Если они не хотят продавать, мы должны взять ее!
Many of the men and women began crying out in approval, but my father hushed them by holding up his hand.	Многие мужчины и женщины подняли одобрительный вопль; но отец заставил всех умолкнуть, подняв руку
"I agree with everything you say, Hamilton," he began.	-- Я согласен со всем, что ты говорил, Г амильтон, -- начал он.

But the cries now drowned his voice, and he again held up his hand.	В криках толпы потонул голос отца, и он опять поднял руку.
"Except one thing you forgot to take into account, Hamilton-a thing that you and all of us must take into account.	-- Только одно ты забыл принять в соображение, Гамильтон, чего и ты, и мы все не должны забывать.
Brigham Young has declared martial law, and Brigham Young has an army.	Брайам Юнг объявил военное положение, и у Брайама Юнга есть армия.
We could wipe out Nephi in the shake of a lamb's tail and take all the provisions we can carry.	Мы, конечно, в один миг можем стереть с лица земли Нефи и забрать весь провиант, который поднимем.
But we wouldn't carry them very far.	Но мы недалеко увезем его.
Brigham's Saints would be down upon us and we would be wiped out in another shake of a lamb's tail.	Святоши Брайама догонят нас, и нас сотрут с лица земли также в одно мгновение.
You know it. I know it. We all know it."	Вы это знаете, я это знаю -- все это знают!
His words carried conviction to listeners already convinced.	Слова отца убедили слушателей, уже успевших остыть.
What he had told them was old news.	То, что он им сказал, было не ново.
They had merely forgotten it in a flurry of excitement and desperate need.	Они просто забыли об этом в минуту возбуждения и голодного отчаяния.
"Nobody will fight quicker for what is right than I will," father continued. "But it just happens we can't afford to fight now.	-- Никто скорей меня не пойдет драться за правое дело, -- продолжал отец, -- но случилось так, что сейчас мы не можем драться.
If ever a ruction starts we haven't a chance.	Если пойдут ссоры, у нас нет никаких шансов.
And we've all got our women and children to recollect.	А не нужно забывать, что с нами женщины и дети!
We've got to be peaceable at any price, and put up with whatever dirt is heaped on us."	Мы должны сохранить спокойствие во чтобы то ни стало и стерпеть всякое оскорбление, какое бы они нам ни нанесли.
"But what will we do with the desert coming?" cried a woman who nursed a babe at her breast.	-- Но ведь перед нами пустыня! -- крикнула женщина, кормившая грудью ребенка.
"There's several settlements before we come to the desert," father answered. "Fillmore's sixty miles south.	-- До пустыни нам встретится еще несколько поселений, -- отвечал отец. -- В шестидесяти милях к югу лежит Фильмор.
Then comes Corn Creek.	Потом Холодный Ручей.
And Beaver's another fifty miles.	Еще через пятьдесят миль -- Бивер.
Next is Parowan.	Потом Парован.
Then it's twenty miles to Cedar City.	Оттуда двадцать миль до Седар-Сити.
The farther we get away from Salt Lake the more likely they'll sell us provisions."	Чем больше мы будем удаляться от Соленого озера, тем вероятнее, что нам продадут провизии.
"And if they won't?" the same woman persisted.	-- А если не продадут? -- спросила та же женщина.

"Then we're quit of them," said my father. "Cedar City is the last settlement.	-- В таком случае мы избавимся от них, -продолжал отец. -- Последний поселок --Седар-Сити.
We'll have to go on, that's all, and thank our stars we are quit of them.	Нам придется только пойти дальше, вот и все; и, благодарение небу, мы от них избавимся.
Two days' journey beyond is good pasture, and water.	Через два дня пути начнутся хорошие пастбища и вода.
They call it Mountain Meadows.	Это место зовут Горными Лугами.
Nobody lives there, and that's the place we'll rest our cattle and feed them up before we tackle the desert.	Там нет жителей, там мы сможем дать отдохнуть нашей скотине и отходить ее перед пустыней.
Maybe we can shoot some meat.	Может быть, удастся настрелять дичи.
And if the worst comes to the worst, we'll keep going as long as we can, then abandon the wagons, pack what we can on our animals, and make the last stages on foot.	И в самом худшем случае мы будем идти, сколько сможем, потом бросим повозки, нагрузим, что можно будет, на нашу скотину и последние переходы совершим пешком.
We can eat our cattle as we go along.	По дороге будем съедать скотину.
It would be better to arrive in California without a rag to our backs than to leave our bones here; and leave them we will if we start a ruction."	Лучше прийти в Калифорнию порожняком, чем оставить здесь свои кости. А если мы затеем ссору, обязательно этим кончится!
With final reiterated warnings against violence of speech or act, the impromptu meeting broke up.	И после новых предостережений против насилия или ссоры импровизированный митинг был распущен.
I was slow in falling asleep that night.	Я не скоро уснул в эту ночь.
My rage against the Mormon had left my brain in such a tingle that I was still awake when my father crawled into the wagon after a last round of the night-watch.	Злоба на мормона так сильно душила меня, что я еще не спал, когда отец залез в повозку, совершив последний обход ночной стражи.
They thought I slept, but I heard mother ask him if he thought that the Mormons would let us depart peacefully from their land.	Родители думали, что я сплю, -- я услышал, как мать спросила отца: как он думает, дадут ли нам мормоны спокойно уйти из их мест?
His face was turned aside from her as he busied himself with pulling off a boot, while he answered her with hearty confidence that he was sure the Mormons would let us go if none of our own company started trouble.	Он отвернул от нее лицо, будто бы возясь с сапогом, но ответил тоном полной уверенности, что мормоны отпустят нас с миром, если мы сами не затеем ссоры.
But I saw his face at that moment in the light of a small tallow dip, and in it was none of the confidence that was in his voice.	Но я видел его лицо при свете сального огарка, и на лице не было уверенности, слышавшейся в голосе.
So it was that I fell asleep, oppressed by the dire fate that seemed to overhang us, and pondering upon Brigham Young who bulked in my child imagination as a fearful, malignant being, a very devil with horns and tail and all. * * * * *	Так я заснул, подавленный предчувствием страшного Рока, нависшего над нами, с мыслями о Брайаме Юнге, который маячил в моем детском воображении страшным, свирепым созданием, настоящим чертом, с рогами и хвостом.
And I awoke to the old pain of the jacket in solitary.	Проснулся я в одиночке от боли, вызванной тисками смирительной рубашки.

About me were the customary four: Warden Atherton, Captain Jamie, Doctor Jackson, and Al Hutchins.	Вокруг меня была все та же четверка: смотритель Этертон, капитан Джэми, доктор Джексон и Эль Гетчинс.
I cracked my face with my willed smile, and struggled not to lose control under the exquisite torment of returning circulation.	Я исказил свое лицо насильственной улыбкой, стараясь овладеть собой, несмотря на мучительные боли восстанавливающегося кровообращения.
I drank the water they held to me, waved aside the proffered bread, and refused to speak.	Я выпил воду, которую мне подали, отмахнулся от предложенного хлеба и отказался отвечать на вопросы.
I closed my eyes and strove to win back to the chain-locked wagon-circle at Nephi.	Закрыв глаза, я силился вернуться к кругу повозок в Нефи.
But so long as my visitors stood about me and talked I could not escape.	Но, пока мои мучители стояли около и разговаривали между собой, я не мог этого сделать.
One snatch of conversation I could not tear myself away from hearing.	Один обрывок разговора я подслушал:
"Just as yesterday," Doctor Jackson said. "No change one way or the other."	-- Совершенно как вчера, -- говорил доктор Джексон. -- Никаких перемен в какую бы то ни было сторону!
"Then he can go on standing it?" Warden Atherton queried.	-- В таком случае он может выдержать это и дальше? спросил смотритель Этертон.
"Without a quiver.	-- Не сморгнув!
The next twenty-four hours as easy as the last.	Следующие двадцать четыре часа дадутся ему так же легко, как и последние.
He's a wooz, I tell you, a perfect wooz.	Он неисправим, говорят вам -- закоренелый упрямец!
If I didn't know it was impossible, I'd say he was doped."	Если бы я не знал, что это невозможно, я бы сказал, что он находится под действием наркотика.
"I know his dope," said the Warden. "It's that cursed will of his.	-- Я знаю, какой у него наркотик! -- вставил смотритель. -- Это его проклятая воля!
I'd bet, if he made up his mind, that he could walk barefoot across red-hot stones, like those Kanaka priests from the South Seas."	Бьюсь об заклад, что если бы ему вздумалось, он бы прошелся босиком по раскаленным докрасна камням, как жрецы канаков на островах Южного океана.
Now perhaps it was the word "priests" that I carried away with me through the darkness of another flight in time.	Вероятно, это слово "жрецы" я и унес с собой в тьму следующего полета во времени.
Perhaps it was the cue. More probably it was a mere coincidence.	Может быть, оно послужило толчком, но всего вероятнее -- это простое совпадение.
At any rate I awoke, lying upon a rough rocky floor, and found myself on my back, my arms crossed in such fashion that each elbow rested in the palm of the opposite hand.	Во всяком случае, проснувшись, я увидел себя лежащим навзничь на твердом каменном полу. Руки мои были скрещены, и каждый локоть покоился в ладони противоположной руки.

As I lay there, eyes closed, half awake, I rubbed my elbows with my palms and found that I was rubbing prodigious calluses.	Я лежал наполовину проснувшись, с закрытыми глазами; я потер свои локти ладонями и убедился, что тру чудовищные мозоли!
There was no surprise in this.	Но в этом не было ничего удивительного.
I accepted the calluses as of long time and a matter of course.	К этим мозолям я отнесся как к чему-то давнишнему и само собой разумеющемуся.
I opened my eyes.	Я раскрыл глаза.
My shelter was a small cave, no more than three feet in height and a dozen in length.	Приютом мне служила небольшая пещера, не более трех футов высоты и двенадцати футов длины.
It was very hot in the cave.	В пещере было очень жарко.
Perspiration noduled the entire surface of my body.	Капельки пота покрывали всю поверхность моего тела.
Now and again several nodules coalesced and formed tiny rivulets.	Время от времени несколько капелек сливались, образуя крохотный ручеек.
I wore no clothing save a filthy rag about the middle.	Я был без одежды, если не считать грязной тряпки, обернутой вокруг бедер.
My skin was burned to a mahogany brown.	Кожа моя загорела до цвета красного дерева.
I was very thin, and I contemplated my thinness with a strange sort of pride, as if it were an achievement to be so thin.	Я был страшно тощ и взирал на эту свою худобу с какой-то безотчетной гордостью, словно в этой отощалости заключалось геройство.
Especially was I enamoured of my painfully prominent ribs.	Особенно любовно ощупывал я свои торчащие ребра.
The very sight of the hollows between them gave me a sense of solemn elation, or, rather, to use a better word, of sanctification.	Самый вид впадины между ребрами рождал во мне ощущение торжественной экзальтации -какой-то даже святости!..
My knees were callused like my elbows.	На коленях моих были такие же сплошные мозоли, как и на локтях.
I was very dirty.	Я был невероятно грязен.
My beard, evidently once blond, but now a dirt-stained and streaky brown, swept my midriff in a tangled mass.	Борода моя, некогда белокурая, теперь представляла собою грязные, полосатые, бурые лохмы, свисавшие спутанной массой до живота.
My long hair, similarly stained and tangled, was all about my shoulders, while wisps of it continually strayed in the way of my vision so that sometimes I was compelled to brush it aside with my hands.	Длинные волосы, такие же грязные и косматые, падали мне на плечи; пряди их то и дело закрывали мне глаза, и время от времени мне приходилось отбрасывать их руками.
For the most part, however, I contented myself with peering through it like a wild animal from a thicket.	Но обычно я смотрел сквозь эти лохмы, как дикий зверь, выглядывающий из чащи.
Just at the tunnel-like mouth of my dim cave the day reared itself in a wall of blinding sunshine.	У отверстия моей темной пещеры, смахивавшей на тоннель, день рисовался стеной ослепительного солнечного сияния.
After a time I crawled to the entrance, and, for the sake of greater discomfort, lay down in the burning sunshine on a narrow ledge of rock.	Спустя некоторое время я полез к выходу и для вящего мучительства улегся под палящее солнце на узком камне.

It positively baked me, that terrible sun, and the more it hurt me the more I delighted in it, or in myself rather, in that I was thus the master of my flesh and superior to its claims and remonstrances.	Это солнце буквально жарило меня, и чем мне было больнее, тем больше мне это доставляло удовлетворения -- и благодаря этому становился господином своей плоти, становился выше ее притязаний и укоров.
When I found under me a particularly sharp, but not too sharp, rock-projection, I ground my body upon the point of it, rowelled my flesh in a very ecstasy of mastery and of purification.	Нащупав под собой острый выступ камня, я стал тереться о него телом, умерщвлять свою плоть в неподдельном экстазе.
It was a stagnant day of heat.	Зной был удушливый, неподвижный.
Not a breath of air moved over the river valley on which I sometimes gazed.	Ни малейшего ветерка над речной долиной, на которую я время от времени поглядывал.
Hundreds of feet beneath me the wide river ran sluggishly.	В нескольких сотнях футов подо мной текла река.
The farther shore was flat and sandy and stretched away to the horizon.	Противоположный ее берег был плоский, песчаный и тянулся до самого горизонта.
Above the water were scattered clumps of palm-trees.	Над водой там и сям виднелись купы пальм.
On my side, eaten into a curve by the river, were lofty, crumbling cliffs.	На моем берегу, изрезанные водой, торчали высокие, выветрившиеся скалы.
Farther along the curve, in plain view from my eyrie, carved out of the living rock, were four colossal figures.	Дальше по излучине как на ладони виднелись высеченные из скалы четыре колоссальные фигуры.
It was the stature of a man to their ankle joints.	От их лодыжек до земли было расстояние не меньше человеческого роста.
The four colossi sat, with hands resting on knees, with arms crumbled quite away, and gazed out upon the river.	Эти четыре колосса сидели положив руки на колени; плечи их почти совершенно выветрились, и глядели они на реку.
At least three of them so gazed. Of the fourth all that remained were the lower limbs to the knees and the huge hands resting on the knees.	По крайней мере -- трое из них; от четвертого остались только нижние конечности до колен и огромные руки, покоившиеся на коленях.
At the feet of this one, ridiculously small, crouched a sphinx; yet this sphinx was taller than I.	У ног этой фигуры прикорнул до смешного малый сфинкс; но этот сфинкс был выше меня ростом.
I looked upon these carven images with contempt, and spat as I looked.	Я с презрением поглядел на эти резные фигуры и сплюнул.
I knew not what they were, whether forgotten gods or unremembered kings.	Я не знал, что это такое -- забытые ли боги или никем не вспоминаемые цари.
But to me they were representative of the vanity of earth-men and earth-aspirations.	Но для меня они были символом тщеславия и тщеты земных людей и земных желаний.
And over all this curve of river and sweep of water and wide sands beyond arched a sky of aching brass unflecked by the tiniest cloud.	И над всей этой речной излучиной, над водой и широкими песками за нею, опрокинулся медный свод неба, не омраченный ни малейшим облачком.
The hours passed while I roasted in the sun.	Часы проходили, а я жарился на солнце.

Often, for quite decent intervals, I forgot my heat and pain in dreams and visions and in memories.	Часто я забывал о зное и боли, уходя в мечты, видения и воспоминания.
All this I knew-crumbling colossi and river and sand and sun and brazen sky-was to pass away in the twinkling of an eye.	Я знал, что все это -- выветривающиеся колоссы, река, песок, и солнце, и медное небо -- все исчезнет во мгновение ока.
At any moment the trumps of the archangels might sound, the stars fall out of the sky, the heavens roll up as a scroll, and the Lord God of all come with his hosts for the final judgment.	В любой момент могут прозвучать трубы архангелов, упадут звезды с неба, небеса зашатаются, и Господь Бог сойдет с воинством своим для страшного суда.
Ah, I knew it so profoundly that I was ready for such sublime event.	Я знал это так проникновенно, что ежеминутно готов был к изумительному событию.
That was why I was here in rags and filth and wretchedness.	Вот почему я и лежал здесь в отрепьях, в грязи и ничтожестве.
I was meek and lowly, and I despised the frail needs and passions of the flesh.	Я был кроток и смирен, я презирал бренные нужды и страсти плоти.
And I thought with contempt, and with a certain satisfaction, of the far cities of the plain I had known, all unheeding, in their pomp and lust, of the last day so near at hand.	С презрением и не без удовлетворения думал я о далеких городах на равнине, которые я когда-то знал: среди блеска и роскоши они не подозревали, что последний час близок.
Well, they would see soon enough, but too late for them.	Что ж, скоро они узнают; но будет поздно!
And I should see.	А я буду смотреть.
But I was ready.	Я-то готов.
And to their cries and lamentations would I arise, reborn and glorious, and take my well-earned and rightful place in the City of God.	В ответ на их вопли и жалобы я восстану, возрожденный и блистающий, и займу заслуженное и по праву принадлежащее мне место в Царстве Божием.
At times, between dreams and visions in which I was verily and before my time in the City of God, I conned over in my mind old discussions and controversies.	Временами, в промежутках между муками и видениями, в которых я поистине раньше времени входил в царство Божие, я перебирал в уме старинные споры и разногласия.
Yes, Novatus was right in his contention that penitent apostates should never again be received into the churches.	Да, Новат был прав в своем утверждении, что раскаявшиеся отступники никогда не будут приняты в лоно церкви.
Also, there was no doubt that Sabellianism was conceived of the devil.	Не было также сомнения, что савеллианская ересь -- порождение дьявола.
So was Constantine, the arch-fiend, the devil's right hand. Continually I returned to contemplation of the nature of the unity of God, and went over and over the contentions of Noetus, the Syrian.	Я часто возвращался мыслью к природе единства Божия и вновь перебирал в уме утверждение сирийца Ноэта.
Better, however, did I like the contentions of my beloved teacher, Arius.	Но мне больше нравились рассуждения моего возлюбленного учителя Ария.
Truly, if human reason could determine anything at all, there must have been a time, in the very nature of sonship, when the Son did not exist.	Воистину, если человеческий разум может определить что бы то ни было, то было время, когда Сына не существовало.

In the nature of sonship there must have been a time when the Son commenced to exist.	По самой сути этого понятия должно было быть время, когда Сын начал существовать!
A father must be older than his son.	Отец должен быть старше своего Сына.
To hold otherwise were a blasphemy and a belittlement of God.	Думать иначе было бы богохульством и умалением Господа.
And I remembered back to my young days when I had sat at the feet of Arius, who had been a presbyter of the city of Alexandria, and who had been robbed of the bishopric by the blasphemous and heretical Alexander.	Я вспоминал дни своей молодости, когда я сидел у ног Ария, пресвитера в городе Александрии, лишенного епископства богохульным еретиком Александром.
Alexander the Sabellianite, that is what he was, and his feet had fast hold of hell.	Александр -- савеллианец -- вот кто он был, и ногами он крепко стоял в аду.
Yes, I had been to the Council of Nicea, and seen it avoid the issue.	Да, я присутствовал на Никейском соборе и был свидетелем тому, как он увиливал от окончательного ответа.
And I remembered when the Emperor Constantine had banished Arius for his uprightness.	Я помнил, как император Константин изгонял Ария за его прямоту.
And I remembered when Constantine repented for reasons of state and policy and commanded Alexander-the other Alexander, thrice cursed, Bishop of Constantinople-to receive Arius into communion on the morrow.	Помнил, как Константин раскаялся по государственным и политическим соображениям и приказал Александру и другому Александру, трижды проклятому епископу константинопольскому, допустить наутро Ария к причастию.
And that very night did not Arius die in the street?	И не умер ли Арий на улице в ту же ночь?
They said it was a violent sickness visited upon him in answer to Alexander's prayer to God.	Г оворят, что на него напала жестокая болезнь по молитве Александра пред Господом.
But I said, and so said all we Arians, that the violent sickness was due to a poison, and that the poison was due to Alexander himself, Bishop of Constantinople and devil's poisoner.	Но я утверждаю -- и так думали мы все, ариане, -что жестокая болезнь вызвана была ядом, а яд был дан самим Александром, епископом константинопольским, отравителем, сатаной.
And here I ground my body back and forth on the sharp stones, and muttered aloud, drunk with conviction:	Я терся своим телом об острые камни и от полноты убеждения бормотал вслух:
"Let the Jews and Pagans mock.	-- Пусть смеются евреи и язычники!
Let them triumph, for their time is short.	Пусть они торжествуют, ибо срок их недолог.
And for them there will be no time after time."	И для них уже не останется времени после срока!
I talked to myself aloud a great deal on that rocky shelf overlooking the river.	Я часто говорил вслух сам с собою на этой каменной полке, нависшей над рекой.
I was feverish, and on occasion I drank sparingly of water from a stinking goatskin.	Меня лихорадило, и время от времени я скупо отпивал воды из вонючего козьего меха.
This goatskin I kept hanging in the sun that the stench of the skin might increase and that there might be no refreshment of coolness in the water.	Этот козий мех я повесил на солнце для того, чтобы кожа больше воняла, и в воде не было ни свежести, ни прохлады.

Food there was, lying in the dirt on my cave-floor-a few roots and a chunk of mouldy barley-cake; and hungry I was, although I did not eat.	Тут же была еда; она лежала на полу моей пещеры -- несколько корешков и ломоть заплесневелой ячменной лепешки; и я был голоден, но не ел.
All I did that blessed, livelong day was to sweat and swelter in the sun, mortify my lean flesh upon the rock, gaze out of the desolation, resurrect old memories, dream dreams, and mutter my convictions aloud.	В этот благословенный нескончаемый день я только и делал, что жарился на солнце, умерщвляя свою плоть, глядел на пустыню, воскрешал старые воспоминания, мечтал, грезил и вслух исповедовал свои убеждения.
And when the sun set, in the swift twilight I took a last look at the world so soon to pass.	Когда солнце село в коротких сумерках, я бросил последний взгляд на мир, которому суждено было скоро погибнуть.
About the feet of the colossi I could make out the creeping forms of beasts that laired in the once proud works of men.	У ног колоссов я различил крадущиеся фигуры зверей, живших в этих некогда гордых сооружениях человека.
And to the snarls of the beasts I crawled into my hole, and, muttering and dozing, visioning fevered fancies and praying that the last day come quickly, I ebbed down into the darkness of sleep. * * * * *	Под рычание зверей я заполз в свою пещеру и, бормоча в бреду молитвы о том, чтобы скорей настал последний день, погрузился в царство сна.
Consciousness came back to me in solitary, with the quartet of torturers about me.	Ко мне вернулось сознание, я увидел в одиночке себя и тот же квартет моих мучителей.
"Blasphemous and heretical Warden of San Quentin whose feet have fast hold of hell," I gibed, after I had drunk deep of the water they held to my lips. "Let the jailers and the trusties triumph.	-- Богохульный еретик, смотритель Сан-Квэнтина, стопами уже попирающий ад, -пролепетал я, отпив большой глоток воды, поднесенный к моим губам. -- Пусть тюремщики и старосты торжествуют.
Their time is short, and for them there is no time after time."	Срок их недалек, и после него не будет им срока.
"He's out of his head," Warden Atherton affirmed.	-- Он рехнулся! -- решил смотритель Этертон.
"He's putting it over on you," was Doctor Jackson's surer judgment.	-- Он дурачит вас! -- решил доктор Джексон и был близок к истине.
"But he refuses food," Captain Jamie protested.	-- Но он ведь отказывается от еды! -- возражал капитан Джэми.
"Huh, he could fast forty days and not hurt himself," the doctor answered.	-- Ба! Он может поститься сорок дней, и это не причинит ему вреда, -- отвечал доктор.
"And I have," I said, "and forty nights as well.	-- И постился! -- вставил я. -- И сорок ночей!
Do me the favour to tighten the jacket and then get out of here."	Сделайте милость, стяните потуже куртку и убирайтесь вон!
The head trusty tried to insert his forefinger inside the lacing.	Главный староста попробовал просунуть палец под куртку.
"You couldn't get a quarter of an inch of slack with block and tackle," he assured them.	-- Даже с помощью блока с веревками вы не стянете шнуровку и на четверть дюйма! -- уверял он.
"Have you any complaint to make, Standing?" the Warden asked.	-- Нет ли у вас жалоб, Стэндинг? -- спросил смотритель.
"Yes," was my reply. "On two counts."	-- Да, -- отвечал я, -- целых две.

"What are they?"	-- В чем же они заключаются?
"First," I said, "the jacket is abominably loose. Hutchins is an ass. He could get a foot of slack if he wanted."	-- Первая в том, что куртка невероятно свободна, Гетчинс -- осел; если бы он захотел, он мог бы стянуть шнуровку еще на целый фут!
"What is the other count?" Warden Atherton asked.	-- А в чем другое неудовольствие? -- продолжал смотритель Этертон.
"That you are conceived of the devil, Warden."	-- В том, что вы зачаты самим сатаной, смотритель!
Captain Jamie and Doctor Jackson tittered, and theWarden, with a snort, led the way out of my cell. ** * * *	Капитан Джэми и доктор Джексон захихикали; смотритель засопел и вышел из моей камеры.
Left alone, I strove to go into the dark and gain back to the wagon circle at Nephi.	Оставшись в одиночестве, я попытался снова погрузиться во мрак и воскресить перед собою круг повозок в Нефи.
I was interested to know the outcome of that doomed drifting of our forty great wagons across a desolate and hostile land, and I was not at all interested in what came of the mangy hermit with his rock-roweled ribs and stinking water-skin.	Мне интересно было знать, чем кончилось наше зловещее путешествие по пустынному и враждебному краю на сорока огромных повозках; не совсем безучастен я был и к судьбе шелудивого отшельника с ободранными о камень ребрами и вонючим козьим мехом.
And I gained back, neither to Nephi nor the Nile, but to-	И я действительно вернулся назад; но не в Нефи и не к Нилу...
But here I must pause in the narrative, my reader, in order to explain a few things and make the whole matter easier to your comprehension.	Здесь, читатель, я должен остановиться и пояснить вам кое-что, чтобы все рассказанное стало вам понятнее.
This is necessary, because my time is short in which to complete my jacket-memoirs.	Необходимо это потому, что мне немного остается времени для окончания моих воспоминаний.
In a little while, in a very little while, they are going to take me out and hang me.	Скоро, очень скоро меня выведут и повесят!
Did I have the full time of a thousand lifetimes, I could not complete the last details of my jacket experiences.	Будь у меня тысяча жизней -- все же я не мог бы описать до последних деталей мои переживания в смирительной куртке.
Wherefore I must briefen the narrative.	Вот почему я должен сократить свое повествование.
First of all, Bergson is right.	Прежде всего скажу -- Бергсон прав.
Life cannot be explained in intellectual terms.	Жизнь нельзя объяснить ителлектуальными терминами.
As Confucius said long ago:	Недаром сказал когда-то Конфуций:
"When we are so ignorant of life, can we know death?"	"Если мы так мало знаем жизнь -- что мы можем знать о смерти?"
And ignorant of life we truly are when we cannot explain it in terms of the understanding.	И мы действительно не знаем жизни, если не можем объяснить ее в понятных словах.

We know life only phenomenally, as a savage may know a dynamo; but we know nothing of life noumenonally, nothing of the nature of the intrinsic stuff of life.	Мы знаем жизнь только как явление, как дикарь может знать динамо-машину; но мы ничего не знаем об истинной сущности жизни.
Secondly, Marinetti is wrong when he claims that matter is the only mystery and the only reality.	Во-вторых, Маринетти не прав, утверждая, что материя -- единственная тайна и единственная реальность.
I say and as you, my reader, realize, I speak with authority-I say that matter is the only illusion.	Я говорю -- и вы, читатель, понимаете, что я говорю авторитетно, -- и говорю, что материя -единственная иллюзия.
Comte called the world, which is tantamount to matter, the great fetich, and I agree with Comte.	Конт называл мир, который представляется равнозначным материи, великим фетишем -- и я согласен с Контом.
It is life that is the reality and the mystery.	Жизнь -- реальность и тайна.
Life is vastly different from mere chemic matter fluxing in high modes of notion.	Жизнь значительно отличается от химической материи, меняющейся в модусах понятия.
Life persists.	Жизнь продолжает существовать.
Life is the thread of fire that persists through all the modes of matter.	Жизнь равна нити, проходящей сквозь все модусы бытия.
I know.	Я это знаю.
I am life.	Я -- жизнь.
I have lived ten thousand generations.	Я прожил десять тысяч поколений.
I have lived millions of years.	Я прожил миллионы лет.
I have possessed many bodies.	Я обладал множеством тел.
I, the possessor of these many bodies, have persisted.	Я, хозяин этого множества тел, уцелел.
I am life.	Я -- жизнь.
I am the unquenched spark ever flashing and astonishing the face of time, ever working my will and wreaking my passion on the cloddy aggregates of matter, called bodies, which I have transiently inhabited.	Я -- неугасимая искра, вечно вспыхивающая и изумляющая лик времени, вечно творящая свою волю и изливающая свои страсти через скопления материи, называемые телами, которые служили мне временной обителью.
For look you. This finger of mine, so quick with sensation, so subtle to feel, so delicate in its multifarious dexterities, so firm and strong to crook and bend or stiffen by means of cunning leverages-this finger is not I. Cut it off. I live.	Посмотрите, вот мой палец, столь чувствительный, столь тонкий на ощупь, столь изощренный в разнообразных движениях, столь крепкий и твердый, умеющий сгибаться или коченеть; отрежьте его -- я останусь живым.
The body is mutilated. I am not mutilated.	Тело изувечено -- я не изувечен.
The spirit that is I is whole.	Дух, составляющий меня, остался цел.
Very well.	Отлично!
Cut off all my fingers.	Отрежьте все мои пальцы.
I am I.	Я -- остаюсь я.
The spirit is entire.	Дух неразделен.

Cut off both hands.	Отрежьте обе кисти.
Cut off both arms at the shoulder-sockets.	Отрежьте обе руки у плеч!
Cut off both legs at the hip-sockets.	Отрежьте обе ноги у бедер.
And I, the unconquerable and indestructible I, survive.	А я, непобедимый и неразрушимый, живу!
Am I any the less for these mutilations, for these subtractions of the flesh?	Разве я умалился из-за этих увечий?
Certainly not.	Разумеется, нет!
Clip my hair.	Остригите мне волосы.
Shave from me with sharp razors my lips, my nose, my ears-ay, and tear out the eyes of me by the roots; and there, mewed in that featureless skull that is attached to a hacked and mangled torso, there in that cell of the chemic flesh, will still be I, unmutilated, undiminished.	Срежьте острыми бритвами мои губы, нос, уши -- да хоть вырвите глаза с корнем; и все же, замурованный в бесформенном черепе, прикрепленный к изрубленному, изувеченному торсу, в клетке униженной плоти остаюсь я, неизуродованный, неуменьшенный!
Oh, the heart still beats.	О, сердце еще бьется?
Very well.	Отлично!
Cut out the heart, or, better, fling the flesh-remnant into a machine of a thousand blades and make mincemeat of it-and I, I, don't you understand, all the spirit and the mystery and the vital fire and life of me, am off and away.	Вырежьте сердце или лучше, бросьте этот последний комок в машину с тысячей ножей и превратите его в окрошку -- и я -- я -- поймите вы это -- дух, и тайна, и жизненный огонь -унесусь прочь.
I have not perished.	Я не погиб!
Only the body has perished, and the body is not I.	Только тело погибло, а тело -- это не я!
I believe Colonel de Rochas was correct when he asserted that under the compulsion of his will he sent the girl Josephine, while she was in hypnotic trance, back through the eighteen years she had lived, back through the silence and the dark ere she had been born, back to the light of a previous living when she was a bedridden old man, the ex-artilleryman, Jean-Claude Bourdon.	Я думаю, что полковник де Рочас был прав, утверждая, что напряжением воли он посылал девушку Жозефину, пока она находилась в гипнотическом трансе, назад через прожитые ею восемнадцать лет, через безмолвие и тьму, предшествовавшие ее рождению, к свету предыдущей жизни, когда она была прикованным к постели стариком, бывшим артиллеристом Жан-Клодом Бурдоном.
And I believe that Colonel de Rochas did truly hypnotize this resurrected shade of the old man and, by compulsion of will, send him back through the seventy years of his life, back into the dark and through the dark into the light of day when he had been the wicked old woman, Philom?ne Carteron.	Я верю, что полковник де Рочас действительно гипнотизировал эту воскресшую тень старика и напряжением своей воли посылал его в обратном порядке через семьдесят лет его жизни в тьму и затем в дневной свет его жизни в образе злой старухи Филомены Картерон.
Already, have I not shown you, my reader, that in previous times, inhabiting various cloddy aggregates of matter, I have been Count Guillaume de Sainte-Maure, a mangy and nameless hermit of Egypt, and the boy Jesse, whose father was captain of forty wagons in the great westward emigration.	И не показал ли я вам уже, мой читатель, что в предшествующие эпохи я обитал в разнообразных скоплениях материи: я жил в образе графа Гильома де СенМора, затем шелудивого и безвестного пустынника в Египте и мальчика Джесса, отец которого был начальником сорока повозок в великом переселении на Запад?

And, also, am I not now, as I write these lines, Darrell Sanding, under sentence of death in Folsom Prison and one time professor of agronomy in the College of Agriculture of the University of California?	А теперь, когда я пишу эти строки, не являюсь ли я Дэррелем Стэндингом, приговоренным к смерти узником Фольсомской тюрьмы, а некогда профессором агрономии в сельскохозяйственном колледже Калифорнийского университета?
Matter is the great illusion.	Материя -- великая иллюзия.
That is, matter manifests itself in form, and form is apparitional.	Другими словами, материя проявляется в форме, а форма -- не что иное, как видение.
Where, now, are the crumbling rock-cliffs of old Egypt where once I laired me like a wild beast while I dreamed of the City of God?	Где находятся сейчас искрошенные утесы Древнего Египта, на которых я некогда лежал, как дикий зверь, мечтая о Царстве Божием?
Where, now, is the body of Guillaume de Sainte-Maure that was thrust through on the moonlit grass so long ago by the flame-headed Guy de Villehardouin?	Где теперь тело Гильома де Сен-Мора, пронзенного насквозь на освещенной луною траве пламенным Гюи де Вильгардуэном?
Where, now, are the forty great wagons in the circle at Nephi, and all the men and women and children and lean cattle that sheltered inside that circle?	Где сорок огромных повозок, составленных кругом в Нефи? Где мужчины, женщины, дети и тощий скот, помещавшиеся внутри этого круга?
All such things no longer are, for they were forms, manifestations of fluxing matter ere they melted into the flux again.	Все это не существует, ибо все это были формы проявления текучей материи.
They have passed and are not.	Они прошли -- и их нет.
And now my argument becomes plain.	Аргументация моя донельзя проста.
The spirit is the reality that endures.	Дух -- единственная реальность, которая существует.
I am spirit, and I endure.	Я -- дух, и я существую, продолжаюсь.
I, Darrell Standing, the tenant of many fleshly tenements, shall write a few more lines of these memoirs and then pass on my way.	Я, Дэррель Стэндинг, обитатель многих плотских обителей, напишу еще несколько строк этих воспоминаний, а затем в свою очередь исчезну.
The form of me that is my body will fall apart when it has been sufficiently hanged by the neck, and of it naught will remain in all the world of matter.	Моя внешняя форма, мое тело сгинет, когда его достаточно долго продержат подвешенным за шею, и ничего от него не останется во всем мире материи.
In the world of spirit the memory of it will remain.	А в мире духа останется память о нем.
Matter has no memory, because its forms are evanescent, and what is engraved on its forms perishes with the forms.	Материя не имеет памяти, ибо формы ее исчезают, и то, что запечатлено в них, исчезает вместе с ними.
One word more ere I return to my narrative.	Еще одно слово, прежде чем я вернусь к моему повествованию.
In all my journeys through the dark into other lives that have been mine I have never been able to guide any journey to a particular destination.	Во всех моих скитаниях во тьме других жизней, принадлежавших мне, я ни разу не мог довести до конца то или иное скитание.

Thus many new experiences of old lives were mine before ever I chanced to return to the boy Jesse at Nephi.	Много былых существований пережил я, прежде чем мне удалось вернуться к мальчику Джессу в Нефи.
Possibly, all told, I have lived over Jesse's experiences a score of times, sometimes taking up his career when he was quite small in the Arkansas settlements, and at least a dozen times carrying on past the point where I left him at Nephi.	Возможно, что в конечном итоге я испытал переживания Джесса десятки раз, иногда начиная его карьеру маленьким мальчиком в поселениях Арканзаса, и по крайней мере десяток раз проходил мимо пункта, в котором я его оставил в Нефи.
It were a waste of time to detail the whole of it; and so, without prejudice to the verity of my account, I shall skip much that is vague and tortuous and repetitional, and give the facts as I have assembled them out of the various times, in whole and part, as I relived them.	Рассказывать обо всем подробно было бы напрасной тратой времени; и поэтому, не в ущерб правдоподобию моего рассказа, я обойду молчанием то, что в нем смутно, неясно и повторяется, и изложу факты так, как я их воссоздал из разных моментов, -- в общем так, как я их переживал.
CHAPTER XIII	ГЛАВА XIII
Long before daylight the camp at Nephi was astir.	Задолго до рассвета лагерь в Нефи зашевелился.
The cattle were driven out to water and pasture.	Скотину погнали к водопою и на пастбище.
While the men unchained the wheels and drew the wagons apart and clear for yoking in, the women cooked forty breakfasts over forty fires.	Пока мужчины распутывали на колесах цепи и оттаскивали телеги в сторону, чтобы запрячь волов, женщины варили сорок завтраков на сорока кострах.
The children, in the chill of dawn, clustered about the fires, sharing places, here and there, with the last relief of the night-watch waiting sleepily for coffee.	Дети, дрожа от предрассветного холода скучились у костров, деля место с последней сменой ночной стражи, сонно дожидавшейся кофе.
It requires time to get a large train such as ours under way, for its speed is the speed of the slowest.	Много требуется времени, чтобы собрать в дорогу огромный обоз вроде нашего, и скорость его движения крайне мала.
So the sun was an hour high and the day was already uncomfortably hot when we rolled out of Nephi and on into the sandy barrens.	Солнце уже час как сияло на небе, и день пылал зноем, когда мы наконец выкатились из Нефи и поплелись по пескам.
No inhabitant of the place saw us off.	Никто из жителей местечка не смотрел на нас, когда мы уезжали.
All chose to remain indoors, thus making our departure as ominous as they had made our arrival the night before.	Все предпочитали оставаться в домах, и от этого наш отъезд был так же зловещ, как и наш въезд накануне.
Again it was long hours of parching heat and biting dust, sage-brush and sand, and a land accursed.	Опять потянулись долгие часы среди иссушающего зноя и едкой пыли, полыни и песку и бесплодных, проклятых богом равнин.
No dwellings of men, neither cattle nor fences, nor any sign of human kind, did we encounter all that day; and at night we made our wagon-circle beside an empty stream, in the damp sand of which we dug many holes that filled slowly with water seepage.	Ни жилья, ни скота, ни ограды, ни малейших признаков рода человеческого не встретилось нам в этот день. И на ночь мы составили наши повозки кругом у пересохшего ручья, во влажном песке которого вырыли множество ям, медленно наполнявшихся просачивавшейся водой.

Our subsequent journey is always a broken experience to me.	Дальнейшие наши страдания всегда представляются мне в отрывочном виде.
We made camp so many times, always with the wagons drawn in circle, that to my child mind a weary long time passed after Nephi.	Мы столько раз разбивали лагерь, неизменно составляя повозки в круг, что, по моим детским расчетам, после Нефи прошло много времени.
But always, strong upon all of us, was that sense of drifting to an impending and certain doom.	И все так же над нами висело сознание, что мы влечемся к какому-то неведомому, но неизбежному и грозному Року.
We averaged about fifteen miles a day.	Мы делали около пятнадцати миль в сутки.
I know, for my father had said it was sixty miles to Fillmore, the next Mormon settlement, and we made three camps on the way.	Я знал это из слов отца, который раз объявил, что до Фильмора, следующего мормонского поселка, остается шестьдесят миль, а мы в дороге три раза делали привал.
This meant four days of travel.	Это значит, что мы ехали четыре дня.
From Nephi to the last camp of which I have any memory we must have taken two weeks or a little less.	На переезд от Нефи до последнего привала, запомнившегося мне, у нас ушло недели две или немного больше.
At Fillmore the inhabitants were hostile, as all had been since Salt Lake.	В Фильморе жители оказались столь же враждебно настроенными к нам, как и все вообще после Соленого озера.
They laughed at us when we tried to buy food, and were not above taunting us with being Missourians.	На наши просьбы продать провизии они отвечали насмешками и дразнили нас миссурийцами
When we entered the place, hitched before the largest house of the dozen houses that composed the settlement were two saddle-horses, dusty, streaked with sweat, and drooping.	Прибыв на место, мы перед самым большим домом из десятка домов, составлявших поселок, увидели двух верховых лошадей. запыленных, покрытых потом, изнуренных.
The old man I have mentioned, the one with long, sunburnt hair and buckskin shirt and who seemed a sort of aide or lieutenant to father, rode close to our wagon and indicated the jaded saddle-animals with a cock of his head.	Старик, о котором я уже упоминал, с длинными выцветшими волосами, в рубашке из оленьей кожи, бывший чем-то вроде адъютанта или заместителя при отце, подъехал к нашей повозке и, кивнув головой, указал на изнуренных животных.
"Not sparin' horseflesh, Captain," he muttered in a low voice. "An' what in the name of Sam Hill are they hard-riding for if it ain't for us?"	-- Не щадят коней, капитан! -- пробормотал он вполголоса. -- И какого черта им так скакать, если не за нами?
But my father had already noted the condition of the two animals, and my eager eyes had seen him.	Но отец и сам заметил, в каком состоянии лошади.
And I had seen his eyes flash, his lips tighten, and haggard lines form for a moment on his dusty face.	Я видел, как у него сверкнули глаза, и поджались губы, и суровые складки на мгновение появились на лице.
That was all.	Только и всего.
But I put two and two together, and knew that the two tired saddle-horses were just one more added touch of ominousness to the situation.	Но я умел делать выводы и понял, что эти две изнуренные верховые лошади делают наше положение еще более трудным.
"I guess they're keeping an eye on us, Laban," was my father's sole comment.	-- Я думаю, они следят за нами, Лабан, -- только и ответил отец.

It was at Fillmore that I saw a man that I was to see again.	В Фильморе я увидел человека, которого мне суждено было впоследствии увидеть еще раз.
He was a tall, broad-shouldered man, well on in middle age, with all the evidence of good health and immense strength-strength not alone of body but of will.	Это был высокий, широкоплечий мужчина средних лет, со всеми признаками прекрасного здоровья и огромной силы -- силы не только тела, но и духа.
Unlike most men I was accustomed to about me, he was smooth-shaven.	В отличие от всех мужчин, каких я привык видеть вокруг себя, он был гладко выбрит.
Several days' growth of beard showed that he was already well-grayed.	Пробившиеся волоски свидетельствовали, что он уже порядочно поседел.
His mouth was unusually wide, with thin lips tightly compressed as if he had lost many of his front teeth.	У него был непомерно широкий рот и губы плотно сжаты, словно у него недоставало передних зубов.
His nose was large, square, and thick.	Нос у него был большой, квадратный и толстый.
So was his face square, wide between the cheekbones, underhung with massive jaws, and topped with a broad, intelligent forehead.	Квадратно было и его лицо, с широкими скулами, с массивной челюстью и широким умным лбом.
And the eyes, rather small, a little more than the width of an eye apart, were the bluest blue I had ever seen.	Небольшие глаза, отстоявшие друг от друга немного больше, чем на ширину глаза, были такого синего цвета, какого я и не видывал!
It was at the flour-mill at Fillmore that I first saw this man.	Этого человека я впервые увидел у мельницы в Фильморе.
Father, with several of our company, had gone there to try to buy flour, and I, disobeying my mother in my curiosity to see more of our enemies, had tagged along unperceived.	Отец с несколькими мужчинами из нашего отряда отправился туда попытаться купить муки, а я, терзаемый желанием разглядеть поближе наших врагов, не послушался матери и потихоньку улизнул вслед за ними.
This man was one of four or five who stood in a group with the miller during the interview.	Этот человек был одним из четырех или пяти мужчин, стоявших кучкой возле мельника во время переговоров.
"You seen that smooth-faced old cuss?" Laban said to father, after we had got outside and were returning to camp.	-- Ты видел этого гладкорожего старика? -спросил Лабан отца, когда мы возвращались в наш лагерь.
Father nodded.	Отец кивнул.
"Well, that's Lee," Laban continued. "I seen'm in Salt Lake.	-- Ведь это Ли, -- продолжал Лабан. -- Я его видел в городе Соленого озера.
He's a regular son-of-a-gun.	Настоящий ублюдок!
Got nineteen wives and fifty children, they all say.	У него девятнадцать жен и пятьдесят детей, говорят.
An' he's rank crazy on religion.	И он помешан на религии.
Now, what's he followin' us up for through this God-forsaken country?"	Но зачем он следует за нами по этой проклятой Богом стране?
Our weary, doomed drifting went on.	Мы продолжали наше роковое, унылое странствие.

The little settlements, wherever water and soil permitted, were from twenty to fifty miles apart.	Мелкие поселки, возникавшие там, где позволяла вода и состояние почвы, были расположены на расстоянии в двадцать и пятьдесят миль друг от друга.
Between stretched the barrenness of sand and alkali and drought.	А между ними тянулись бесплодные пространства, покрытые песком и солончаками.
And at every settlement our peaceful attempts to buy food were vain.	И в каждом поселке наши мирные попытки купить провизию не давали никаких результатов.
They denied us harshly, and wanted to know who of us had sold them food when we drove them from Missouri.	Нам грубо отказывали, да еще спрашивали, кто из нас продавал им провизию, когда мы их выгоняли из Миссури?
It was useless on our part to tell them we were from Arkansas.	Бесполезно было говорить им, что мы из Арканзаса.
From Arkansas we truly were, but they insisted on our being Missourians.	Мы действительно были из Арканзаса -- но они твердили, что мы миссурийцы.
At Beaver, five days' journey south from Fillmore, we saw Lee again.	В Бивере, в пяти днях пути к югу от Фильмора, мы опять увидели Ли.
And again we saw hard-ridden horses tethered before the houses.	Те же загнанные лошади стояли стреноженными у одного из домов.
But we did not see Lee at Parowan.	Но в Паровне Ли исчез.
Cedar City was the last settlement.	Седар-Сити был последним поселком.
Laban, who had ridden on ahead, came back and reported to father.	Лабан, опередивший нас, вернулся и доложил о своей разведке отцу.
His first news was significant.	Он принес важные вести.
"I seen that Lee skedaddling out as I rid in, Captain.	-- Я видел, как этот Ли уезжал, капитан!
An' there's more men-folk an' horses in Cedar City than the size of the place 'd warrant."	И в СедарСити больше мужчин и коней, чем полагается по размерам местечка.
But we had no trouble at the settlement.	Но и в этом поселке дело обошлось без неприятностей.
Beyond refusing to sell us food, they left us to ourselves.	Нам, правда, отказались продать провизию, но оставили нас в покое.
The women and children stayed in the houses, and though some of the men appeared in sight they did not, as on former occasions, enter our camp and taunt us.	Женщины и дети не выходили из домов, а мужчины хотя и показывались на улицах, но не входили в наш лагерь и не дразнили нас, как в других селениях.
It was at Cedar City that the Wainwright baby died.	В этом самом Седар-Сити скончался младенец Вейнрайтов.
I remember Mrs. Wainwright weeping and pleading with Laban to try to get some cow's milk.	Помню, как плакала миссис Вейнрайт, умолявшая Лабана выпросить для нее немного коровьего молока.
"It may save the baby's life," she said. "And they've got cow's milk.	-- Может быть, это спасет ребенку жизнь! -говорила она. -- И у них ведь есть коровье молоко!

I saw fresh cows with my own eyes.	Я собственными глазами видела молочных коров!
Go on, please, Laban.	Сделай милость, сходи, Лабан!
It won't hurt you to try. They can only refuse. But they won't.	Беды не будет от попытки, они могут только отказать.
Tell them it's for a baby, a wee little baby.	Скажи им, что это для младенца, для крохотного ребеночка!
Mormon women have mother's hearts.	У мормонских женщин материнские сердца.
They couldn't refuse a cup of milk for a wee little baby."	Они не могут отказать в чашке молока крохотному умирающему ребеночку!
And Laban tried. But, as he told father afterward, he did not get to see any Mormon women.	Лабан попытался, но, как он впоследствии рассказывал отцу, ему не удалось увидеть ни одной мормонской женщины.
He saw only the Mormon men, who turned him away.	Он видел только мужчин, и те прогнали его.
This was the last Mormon outpost.	Это был последний пост мормонов.
Beyond lay the vast desert, with, on the other side of it, the dream land, ay, the myth land, of California.	За ним лежала обширная пустыня, а за нею -сказочная обетованная страна Калифорния.
As our wagons rolled out of the place in the early morning I, sitting beside my father on the driver's seat, saw Laban give expression to his feelings.	И когда наши телеги выкатились из местечка ранним утром, я сидел на козлах рядом с отцом и слушал Лабана, давшего волю своим чувствам.
We had gone perhaps half a mile, and were topping a low rise that would sink Cedar City from view, when Laban turned his horse around, halted it, and stood up in the stirrups.	Мы проехали, может быть, с полмили и поднимались на отлогий пригорок, который должен был скрыть от наших глаз СедарСити, когда Лабан повернул своего коня, остановил его и привстал на стременах.
Where he had halted was a new-made grave, and I knew it for the Wainwright baby's-not the first of our graves since we had crossed the Wasatch mountains.	Там, где он остановился, виднелась свежевырытая могилка, и я понял, что это могилка ребенка Вейнрайтов -- не первая из могил, которые нам пришлось рыть до самых Вазачских гор.
He was a weird figure of a man.	Жуткую картину представлял собой Лабан.
Aged and lean, long-faced, hollow-checked, with matted, sunburnt hair that fell below the shoulders of his buckskin shirt, his face was distorted with hatred and helpless rage.	Старый, исхудалый, длиннолицый, со впалыми щеками, с косматыми выцветшими волосами, рассыпавшимися по плечам, в замшевой рубахе, он исказил свое лицо гримасой ненависти и неутолимой ярости.
Holding his long rifle in his bridle-hand, he shook his free fist at Cedar City.	Зажав длинную винтовку в одной руке, он свободным кулаком потрясал в сторону Седар-Сити.
"God's curse on all of you!" he cried out. "On your children, and on your babes unborn.	-- Будьте прокляты Богом! -- кричал он. -Проклятие на ваших детей и на нерожденных младенцев!
May drought destroy your crops.	Засуха да погубит ваш урожай!

May you eat sand seasoned with the venom of rattlesnakes.	Пусть пищей вам будет песок, приправленный ядом гремучих змей!
May the sweet water of your springs turn to bitter alkali.	Пусть пресная вода ваших источников превратится в горькую щелочь!
May . . ."	Пусть...
Here his words became indistinct as our wagons rattled on; but his heaving shoulders and brandishing fist attested that he had only begun to lay the curse.	Но телеги наши катились дальше, и слова его стали невнятными; судя по тому, как поднимались его плечи и как он размахивал кулаком, я видел, что он только еще начал изливать свои проклятья.
That he expressed the general feeling in our train was evidenced by the many women who leaned from the wagons, thrusting out gaunt forearms and shaking bony, labour-malformed fists at the last of Mormondom.	Он этим выразил общие чувства в нашем обозе, о чем свидетельствовали женщины, высунувшиеся из повозок и потрясавшие костлявыми, обезображенными трудом кулаками в сторону последнего оплота мормонов.
A man, who walked in the sand and goaded the oxen of the wagon behind ours, laughed and waved his goad.	Юноша, шагавший по песку и покалывавший волов следующей за нами повозки, засмеялся и потряс бодилом.
It was unusual, that laugh, for there had been no laughter in our train for many days.	Смех этот так странно прозвучал в нашем обозе, где давно уже никто не смеялся.
"Give 'm hell, Laban," he encouraged. "Them's my sentiments."	-- Задай им пару, Лабан! -- поощрял он старика. -- Прокляни их и за меня!
And as our train rolled on I continued to look back at Laban, standing in his stirrups by the baby's grave.	Повозки катились вперед, а я все оглядывался на Лабана, стоявшего в стременах у могилы ребенка.
Truly he was a weird figure, with his long hair, his moccasins, and fringed leggings.	Действительно, жуткая это была фигура, с длинными волосами, в мокасинах с бахромчатыми крагами.
So old and weather-beaten was his buckskin shirt that ragged filaments, here and there, showed where proud fringes once had been.	Его оленья рубаха была так стара и истрепана, что от щеголеватых некогда бахромок остались одни грязные лохмотья.
He was a man of flying tatters.	Она больше смахивала на развевающуюся тряпку.
I remember, at his waist, dangled dirty tufts of hair that, far back in the journey, after a shower of rain, were wont to show glossy black.	Я помню, у его пояса болтались грязные пучки волос, которые после ливня отливали черным глянцем.
These I knew were Indian scalps, and the sight of them always thrilled me.	Я знал, что это скальпы индейцев, и вид их всегда вызывал во мне дрожь.
"It will do him good," father commended, more to himself than to me. "I've been looking for days for him to blow up."	-- Ему станет легче теперь, -- пояснил отец, скорее обращаясь к себе, чем ко мне. -- Я не первый день жду от него взрыва...
"I wish he'd go back and take a couple of scalps," I volunteered.	-- Хорошо, если бы он вернулся и снял бы еще несколько скальпов, -- заметил я.
My father regarded me quizzically.	Отец с любопытством поглядел на меня
"Don't like the Mormons, eh, son?"	-- Не любишь мормонов, сын мой? А?

I shook my head and felt myself swelling with the inarticulate hate that possessed me.	Я мотнул головой и почувствовал, как во мне поднимается неукротимая ярость.
"When I grow up," I said, after a minute, "I'm goin' gunning for them."	-- Когда я вырасту, -- сказал я через минуту, -- я перестреляю их.
"You, Jesse!" came my mother's voice from inside the wagon. "Shut your mouth instanter." And to my father: "You ought to be ashamed letting the boy talk on like that."	-- Что ты, Джесс, -- донесся голос матери из повозки. -- Сейчас же заткни рот. -- И она обратилась к отцу: -- И не стыдно тебе позволять мальчику говорить такие вещи?
Two days' journey brought us to Mountain Meadows, and here, well beyond the last settlement, for the first time we did not form the wagon-circle.	Через двое суток мы добрались до Горных Лугов, и здесь, далеко за последним поселком, мы впервые не составили повозок в круг.
The wagons were roughly in a circle, but there were many gaps, and the wheels were not chained.	Собственно, повозки были составлены, но между ними были пробелы, и колес мы не соединили цепями.
Preparations were made to stop a week.	Мы стали готовиться к недельному отдыху.
The cattle must be rested for the real desert, though this was desert enough in all seeming.	Скотине надо было дать отдохнуть перед настоящей пустыней, хотя и эта местность была похожа на пустыню.
The same low hills of sand were about us, but sparsely covered with scrub brush.	Кругом виднелись все те же низкие песчаные холмы, скудно поросшие колючим кустарником.
The flat was sandy, but there was some grass-more than we had encountered in many days.	Равнина была песчаная, на ней было много травы -- такого обилия ее мы давно уже не встречали.
Not more than a hundred feet from camp was a weak spring that barely supplied human needs.	Не далее чем в ста футах от бивуака бил родничок, воды которого едва хватало на удовлетворение наших потребностей.
But farther along the bottom various other weak springs emerged from the hillsides, and it was at these that the cattle watered.	Но подальше из пригорков били другие ключи, и у них мы поили скотину.
We made camp early that day, and, because of the programme to stay a week, there was a general overhauling of soiled clothes by the women, who planned to start washing on the morrow.	В этот день мы рано расположились на ночлег, и так как предстояло пробыть здесь неделю, то женщины повытаскивали грязное белье, чтобы утром приняться за стирку.
Everybody worked till nightfall.	Все работали до темноты.
While some of the men mended harness others repaired the frames and ironwork of the wagons.	Мужчины чинили сбрую, занимались ремонтом колес и повозок.
Them was much heating and hammering of iron and tightening of bolts and nuts.	Стучали молотками, закрепляли болты и гайки.
And I remember coming upon Laban, sitting cross-legged in the shade of a wagon and sewing away till nightfall on a new pair of moccasins.	Помню, я наткнулся на Лабана, который сидел, скрестив по-турецки ноги, в тени повозки и шил себе новую пару мокасин до позднего вечера.
He was the only man in our train who wore moccasins and buckskin, and I have an impression that he had not belonged to our company when it left Arkansas. Also, he had neither wife, nor family, nor wagon of his own.	Он был единственным мужчиной в нашем лагере, носившим мокасины из оленьей кожи, и у меня осталось впечатление, что он не состоял в нашем отряде, когда мы покидали Арканзас; у него не было ни жены, ни семьи, ни собственной повозки.

All he possessed was his horse, his rifle, the clothes he stood up in, and a couple of blankets that were hauled in the Mason wagon.	Все его имущество заключалось в лошади, винтовке, платье, которое было на нем, и в двух одеялах, которые он клал в повозку Мэсона.
Next morning it was that our doom fell.	На следующее утро над нами стряслась давно ожидаемая беда.
Two days' journey beyond the last Mormon outpost, knowing that no Indians were about and apprehending nothing from the Indians on any count, for the first time we had not chained our wagons in the solid circle, placed guards on the cattle, nor set a night-watch.	Отъехав на двое суток пути от последнего мормонского поста, зная, что кругом нет индейцев, мы впервые не скрепили наших повозок в круг цепями, не поставили сторожей к скотине и не выставили ночной стражи.
My awakening was like a nightmare.	Пробуждение мое было похоже на кошмар.
It came as a sudden blast of sound.	Я проснулся как бы от тревожного стука.
I was only stupidly awake for the first moments and did nothing except to try to analyze and identify the various noises that went to compose the blast that continued without let up.	В первые мгновения я только тупо пытался определить разнообразные шумы, сливавшиеся в непрерывный гул.
I could hear near and distant explosions of rifles, shouts and curses of men, women screaming, and children bawling.	Вблизи и вдали слышался треск винтовок, крики и проклятия мужчин, вопли женщин и рев детей.
Then I could make out the thuds and squeals of bullets that hit wood and iron in the wheels and under-construction of the wagon.	Я расслышал визг и стук пуль, попадавших в дерево и железо колес и нижние части повозок.
Whoever it was that was shooting, the aim was too low.	Кто бы это ни стрелял, прицел был взят слишком низко.
When I started to rise, my mother, evidently just in the act of dressing, pressed me down with her hand.	Когда я начал подниматься, мать, также, очевидно, одевавшаяся, притиснула меня рукой к ложу.
Father, already up and about, at this stage erupted into the wagon.	Отец, уже вставший, просунул голову в повозку.
"Out of it!" he shouted. "Quick! To the ground!"	-- Вставайте! -- крикнул он. -- Скорей на землю!
He wasted no time.	Он не терял времени.
With a hook-like clutch that was almost a blow, so swift was it, he flung me bodily out of the rear end of the wagon.	Схватив меня в охапку, он быстрым движением буквально вышвырнул меня из повозки.
I had barely time to crawl out from under when father, mother, and the baby came down pell-mell where I had been.	Я едва успел отползти в сторону, как отец, мать и ребенок беспорядочной кучей упали рядом со мной.
"Here, Jesse!" father shouted to me, and I joined him in scooping out sand behind the shelter of a wagon-wheel.	-- Сюда, Джесс! -- кричал мне отец. Я присоединился к нему, и мы начали рыть песок за прикрытием колес телеги.
We worked bare-handed and wildly.	Работали мы с лихорадочной поспешностью и голыми руками.
Mother joined in.	К нам присоединилась и мать.
"Go ahead and make it deeper, Jesse," father ordered,	-- Продолжай рыть, Джесс! -- командовал отец.

He stood up and rushed away in the gray light, shouting commands as he ran. (I had learned by now my surname.	Он поднялся на ноги и ринулся в серый сумрак, выкрикивая на ходу приказы. (Теперь я узнал, что фамилия моя была Фэнчер.
I was Jesse Fancher. My father was Captain Fancher).	Мой отец был капитан Фэнчер.)
"Lie down!" I could hear him. "Get behind the wagon wheels and burrow in the sand!	-- Ложись! -- кричал он. -- Прячьтесь за колеса телег и заройтесь в песок!
Family men, get the women and children out of the wagons!	Семейные, выводите женщин и детей из повозок!
Hold your fire!	Не стреляйте!
No more shooting!	Прекратите огонь!
Hold your fire and be ready for the rush when it comes!	Приберегите порох для атаки!
Single men, join Laban at the right, Cochrane at the left, and me in the centre!	Холостые, присоединяйтесь к Лабану направо, к Кокрэну налево и ко мне в центр!
Don't stand up!	Не вставайте!
Crawl for it!"	Ползите по земле!
But no rush came.	Но атаки не последовало.
For a quarter of an hour the heavy and irregular firing continued.	В течение четверти часа продолжалась сильная беспорядочная пальба.
Our damage had come in the first moments of surprise when a number of the early-rising men were caught exposed in the light of the campfires they were building.	Мы понесли потери в первые моменты, когда были захвачены врасплох; несколько мужчин, рано поднявшихся, оказались освещенными светом костров, которые они разводили.
The Indians-for Indians Laban declared them to be-had attacked us from the open, and were lying down and firing at us.	Индейцы -- Лабан объявил, что это были индейцы, -- атаковали нас с поля.
In the growing light father made ready for them.	С рассветом отец приготовился встретить их.
His position was near to where I lay in the burrow with mother so that I heard him when he cried out:	Он занимал позицию возле окопа, в котором лежали мы с матерью, и крикнул:
"Now! all together!"	-- Ну, все разом!
From left, right, and centre our rifles loosed in a volley.	Справа, слева и из центра наши винтовки дали залп.
I had popped my head up to see, and I could make out more than one stricken Indian.	Я поднял голову и заметил, что пули попали в нескольких индейцев.
Their fire immediately ceased, and I could see them scampering back on foot across the open, dragging their dead and wounded with them.	Пальба тотчас же прекратилась, и я видел, как индейцы поскакали назад по равнине, унося своих мертвых и раненых.
All was work with us on the instant.	У нас все моментально принялись за работу.

While the wagons were being dragged and chained into the circle with tongues inside-I saw women and little boys and girls flinging their strength on the wheel spokes to help-we took toll of our losses.	Повозки составили в круг, дышлами внутрь, и сковали цепями -- даже женщины и малолетние мальчики и девочки изо всех сил помогали, налегая на спицы колес! Затем мы подсчитали наши потери.
First, and gravest of all, our last animal had been run off.	Хуже всего было, что наш последний скот был угнан.
Next, lying about the fires they had been building, were seven of our men.	Кроме того, у костров, разведенных нами, лежало семь наших мужчин.
Four were dead, and three were dying.	Четверо были мертвы, а трое умирали.
Other men, wounded, were being cared for by the women.	За другими ранеными ухаживали женщины.
Little Rish Hardacre had been struck in the arm by a heavy ball.	Маленький Риш Г ардэкр был ранен в руку пулей крупного калибра.
He was no more than six, and I remember looking on with mouth agape while his mother held him on her lap and his father set about bandaging the wound.	Ему было не больше шести лет, и я помню, как он, раскрыв рот, глядел на мать, державшую его на коленях и на отца, перевязывавшего ему рану.
Little Rish had stopped crying. I could see the tears on his cheeks while he stared wonderingly at a sliver of broken bone sticking out of his forearm.	Маленький Риш старался не кричать, но я видел слезы на его щеках, когда он с удивлением глядел на кусок кости, торчавшей из его руки
Granny White was found dead in the Foxwell wagon.	Бабушку Уайт нашли мертвой в повозке Фоксвиллей.
She was a fat and helpless old woman who never did anything but sit down all the time and smoke a pipe.	Это была тучная беспомощная старуха, которая никогда ничего не делала, а только сидела да курила трубку.
She was the mother of Abby Foxwell.	Это была мать Эбби Фоксвилля.
And Mrs. Grant had been killed.	Убита была и жена Гранта.
Her husband sat beside her body. He was very quiet. There were no tears in his eyes.	Муж сидел возле ее тела в совершенном спокойствии, и даже слез не видно было на его глазах.
He just sat there, his rifle across his knees, and everybody left him alone.	Он просто сидел, положив винтовку на колени. Его оставили одного.
Under father's directions the company was working like so many beavers.	Под руководством отца наш отряд работал, как стая бобров.
The men dug a big rifle pit in the centre of the corral, forming a breastwork out of the displaced sand.	Люди вырыли огромную яму в центре корраля, образовав бруствер из вынутого песка.
Into this pit the women dragged bedding, food, and all sorts of necessaries from the wagons.	В эту яму женщины перетащили постели, провиант и все необходимое из повозок.
All the children helped.	Им помогали дети.
There was no whimpering, and little or no excitement.	Не было ни хныканья, ни суматохи.
There was work to be done, and all of us were folks born to work.	Навалилась работа, а мы все сызмала привыкли работать.

The big rifle pit was for the women and children.	Огромная яма предназначалась для женщин и детей.
Under the wagons, completely around the circle, a shallow trench was dug and an earthwork thrown up. This was for the fighting men.	Под повозками вырыта была в виде круга мелкая траншея, и перед нею из земли возведен бруствер.
Laban returned from a scout.	Лабан вернулся с разведки.
He reported that the Indians had withdrawn the matter of half a mile, and were holding a powwow.	Он донес, что индейцы отступили приблизительно на полмили и держат военный совет.
Also he had seen them carry six of their number off the field, three of which, he said, were deaders.	Он видел также, что они принесли шестерых с поля битвы, из них трое, по его словам, были мертвы.
From time to time, during the morning of that first day, we observed clouds of dust that advertised the movements of considerable bodies of mounted men.	Время от времени, в утро этого первого дня, мы замечали облака пыли, свидетельствовавшие о передвижении значительных отрядов конницы.
These clouds of dust came toward us, hemming us in on all sides.	Эти облака пыли направлялись к нам.
But we saw no living creature.	Но мы не разглядели ни одной живой души.
One cloud of dirt only moved away from us. It was a large cloud, and everybody said it was our cattle being driven off.	Удалялось же от нас только одно облако, и все говорили, что это угоняют наш скот.
And our forty great wagons that had rolled over the Rockies and half across the continent stood in a helpless circle.	Наши сорок огромных повозок, перевалившие через Скалистые Г оры и проехавшие половину материка, стояли теперь беспомощным кругом.
Without cattle they could roll no farther.	Без скотины они не могли двинуться дальше.
At noon Laban came in from another scout.	В полдень Лабан вернулся с новой разведки.
He had seen fresh Indians arriving from the south, showing that we were being closed in.	Он видел прибывших с юга других индейцев -это свидетельствовало, что нас окружают.
It was at this time that we saw a dozen white men ride out on the crest of a low hill to the east and look down on us.	И тут мы увидели с десяток белых людей, выехавших на гребень невысокого холма на востоке и глядевших на нас.
"That settles it," Laban said to father. "The Indians have been put up to it."	-- Все понятно, -- сказал Лабан отцу. -- Они подбили на это индейцев!
"They're white like us," I heard Abby Foxwell complain to mother. "Why don't they come in to us?"	-- Они белые, как и мы, -- жаловался Эбби Фоксвилль матери. -- Почему же они не с нами?
"They ain't whites," I piped up, with a wary eye for the swoop of mother's hand. "They're Mormons."	-- Это не белые, -- пропищал я, косясь на мать, от которой опасался подзатыльника. -- Это мормоны!
That night, after dark, three of our young men stole out of camp.	В эту ночь с наступлением темноты трое из наших молодых людей ушли украдкой из лагеря.
I saw them go.	Я видел, как они уходили.
They were Will Aden, Abel Milliken, and Timothy Grant.	Это были Вилли Эден, Эбель Милликен и Тимоти Грант.

"They are heading for Cedar City to get help," father told mother while he was snatching a hasty bite of supper.	-- Они идут в Седар-Сити за помощью, -- сказал отец матери.
Mother shook her head.	Мать покачала головой.
"There's plenty of Mormons within calling distance of camp," she said. "If they won't help, and they haven't shown any signs, then the Cedar City ones won't either."	-- Кругом нашего лагеря сколько угодно мормонов, -- отвечала она. -- Если они не хотят помочь -- а они и виду на это не подали, -- то и мормоны из Седар-Сити не помогут.
"But there are good Mormons and bad Mormons-" father began.	-- Но ведь есть же хорошие мормоны и плохие мормоны... -- начал отец.
"We haven't found any good ones so far," she shut him off.	-- Мы еще не видали хороших! -- отрезала мать.
Not until morning did I hear of the return of Abel Milliken and Timothy Grant, but I was not long in learning.	Только утром я узнал о возвращении Эбеля Милликена и Тимоти Гранта.
The whole camp was downcast by reason of their report.	Весь лагерь упал духом от их сообщений.
The three had gone only a few miles when they were challenged by white men.	Эти трое прошли всего несколько миль, как их окликнули белые.
As soon as Will Aden spoke up, telling that they were from the Fancher Company, going to Cedar City for help, he was shot down.	И как только Вилли Эден заговорил, объяснив, что они из отряда Фэнчера и направляются в Седар-Сити за помощью, его застрелили.
Milliken and Grant escaped back with the news, and the news settled the last hope in the hearts of our company.	Милликен и Грант вернулись назад с этой вестью, и она убила последнюю надежду в сердцах нашего отряда.
The whites were behind the Indians, and the doom so long apprehended was upon us.	За спинами индейцев прятались белые, и Рок, которого мы так долго боялись, теперь вплотную надвинулся на нас.
This morning of the second day our men, going for water, were fired upon.	В утро второго дня, когда наши мужчины пошли за водой, в них стреляли.
The spring was only a hundred feet outside our circle, but the way to it was commanded by the Indians who now occupied the low hill to the east.	Источник находился в ста шагах за нашим кругом, но путь к нему был во власти индейцев, теперь занимавших позицию на невысоком холме на востоке.
It was close range, for the hill could not have been more than fifteen rods away.	Прицел был отличный, ибо до холма было не больше двухсот пятидесяти футов.
But the Indians were not good shots, evidently, for our men brought in the water without being hit.	Но индейцы были плохие стрелки -- наши люди вернулись с водой, не получив царапины.
Beyond an occasional shot into camp the morning passed quietly.	Это утро прошло спокойно, если не считать случайных выстрелов в лагерь.
We had settled down in the rifle pit, and, being used to rough living, were comfortable enough.	Мы расположились в большой яме, и так как мы давно привыкли к суровой жизни, то чувствовали себя довольно сносно.
Of course it was bad for the families of those who had been killed, and there was the taking care of the wounded.	Плохо было, разумеется, тем семьям, где были убитые или где надо было ходить за ранеными.

I was for ever stealing away from mother in my insatiable curiosity to see everything that was going on, and I managed to see pretty much of everything.	Я ухитрялся убегать от матери подальше, терзаемый ненасытным любопытством ко всему, что происходило, и очень многое видел.
Inside the corral, to the south of the big rifle pit, the men dug a hole and buried the seven men and two women all together.	Внутри корраля, к югу от большой ямы люди вырыли могилу и похоронили в ней семерых мужчин и двух женщин.
Only Mrs. Hastings, who had lost her husband and father, made much trouble.	Громко кричала миссис Гастингс, потерявшая мужа и отца.
She cried and screamed out, and it took the other women a long time to quiet her.	Она рыдала, стонала, и женщинам долго пришлось успокаивать ее.
On the low hill to the east the Indians kept up a tremendous powwowing and yelling.	На холме к востоку индейцы держали совет с большим шумом и криками.
But beyond an occasional harmless shot they did nothing.	Но, если не считать нескольких недавних выстрелов, они ничего не предпринимали против нас.
"What's the matter with the ornery cusses?" Laban impatiently wanted to know. "Can't they make up their minds what they're goin' to do, an' then do it?"	-- Что затевают эти проклятые? -- нетерпеливо спрашивал Лабан. -- Неужели они не могут решиться на чтонибудь и сделать, наконец, свое дело?
It was hot in the corral that afternoon.	Жарко было в коррале в этот день!
The sun blazed down out of a cloudless sky, and there was no wind.	Солнце сверкало на безоблачном небе, не чувствовалось ни малейшего ветерка.
The men, lying with their rifles in the trench under the wagons, were partly shaded; but the big rifle pit, in which were over a hundred women and children, was exposed to the full power of the sun.	Мужчины, залезшие с винтовками в окоп под повозки, находились в тени; но огромная яма, в которой собралось свыше сотни женщин и детей, ничем не была защищена от яркого солнца.
Here, too, were the wounded men, over whom we erected awnings of blankets.	Тут же были и раненые, над которыми мы устроили навес из одеял.
It was crowded and stifling in the pit, and I was for ever stealing out of it to the firing-line, and making a great to-do at carrying messages for father.	В яме было душно и тесно, и я то и дело прокрадывался в окоп, с большим усердием исполняя поручения отца.
Our grave mistake had been in not forming the wagon-circle so as to inclose the spring.	Мы сделали крупную оплошность, не включив в круг наших повозок и ручей.
This had been due to the excitement of the first attack, when we did not know how quickly it might be followed by a second one.	Произошло это вследствие растерянности от первой атаки, когда мы не знали, скоро ли может последовать вторая.
And now it was too late. At fifteen rods' distance from the Indian position on the hill we did not dare unchain our wagons.	А теперь уж было поздно.
Inside the corral, south of the graves, we constructed a latrine, and, north of the rifle pit in the centre, a couple of men were told off by father to dig a well for water.	Внутри корраля, к югу от могилы, мы вырыли отхожее место, а к северу от ямы, в центре, несколько человек по приказу отца начали рыть колодец.
In the mid-afternoon of that day, which was the second day, we saw Lee again.	Перед вечером этого дня -- это был второй день -мы вновь увидели Ли.

He was on foot, crossing diagonally over the meadow to the north-west just out of rifle-shot from us.	Он шел пешком, пересекая по диагонали луг на северо-запад, на расстоянии выстрела от нас.
Father hoisted one of mother's sheets on a couple of ox-goads lashed together.	Отец взял у матери одну из простынь и, привязав ее к воловьим бодилам, связанным вместе, -- поднял ее.
This was our white flag.	Это был наш белый флаг.
But Lee took no notice of it, continuing on his way.	Но Ли не обратил на него внимания и продолжал свой путь.
Laban was for trying a long shot at him, but father stopped him, saying that it was evident the whites had not made up their minds what they were going to do with us, and that a shot at Lee might hurry them into making up their minds the wrong way.	Лабан советовал подстрелить Ли, но отец остановил его, говоря, что белые, очевидно, еще не решили, как поступить с нами, и выстрел в Ли может побудить их принять какое-нибудь решение против нас.
"Here, Jesse," father said to me, tearing a strip from the sheet and fastening it to an ox-goad. "Take this and go out and try to talk to that man.	-- Вот что, Джесс, -- сказал мне отец, оторвав кусок от простыни и прикрепив его к воловьему бод илу. -- Возьми это, пойди и попробуй заговорить с этим человеком.
Don't tell him anything about what's happened to us.	Не рассказывай ему ничего о том, что с нами случилось!
Just try to get him to come in and talk with us."	Только попытайся уговорить его прийти и поговорить с нами!
As I started to obey, my chest swelling with pride in my mission, Jed Dunham cried out that he wanted to go with me.	Грудь моя раздувалась от гордости, но когда я собрался уходить, Джед Донгэм крикнул, что и он хочет идти со мной.
Jed was about my own age.	Джед был приблизительно моего возраста.
"Dunham, can your boy go along with Jesse?" father asked Jed's father. "Two's better than one.	-- Донгэм, можно твоему мальчику пойти с Джессом? -- обратился мой отец к отцу Джеда. -Двое лучше одного.
They'll keep each other out of mischief."	Они будут охранять друг друга от беды.
So Jed and I, two youngsters of nine, went out under the white flag to talk with the leader of our enemies.	И вот мы с Джедом, двое девятилетних малышей, пошли под белым флагом беседовать с предводителем наших врагов.
But Lee would not talk.	Но Ли не хотел говорить с нами.
When he saw us coming he started to sneak away.	Увидя нас, он начал увертываться от нас.
We never got within calling distance of him, and after a while he must have hidden in the brush; for we never laid eyes on him again, and we knew he couldn't have got clear away.	Мы не могли даже подойти к нему на такое расстояние, чтобы он мог услышать наш крик. Через некоторое время он, должно быть, спрятался в кустах, ибо больше мы его не видели, хотя и знали, что он не мог уйти далеко.
Jed and I beat up the brush for hundreds of yards all around.	Долго мы с Джедом обыскивали кусты во всех направлениях.
They hadn't told us how long we were to be gone, and since the Indians did not fire on us we kept on going.	Нам не сказали, сколько времени мы можем отсутствовать, и так как индейцы не стреляли в нас, то мы продолжали идти вперед.

We were away over two hours, though had either of us been alone he would have been back in a quarter of the time.	Мы отсутствовали свыше двух часов, хотя каждый из нас, будь он один, выполнил бы эту миссию вдвое скорее.
But Jed was bound to outbrave me, and I was equally bound to outbrave him.	Но Джеду нужно было перещеголять меня, а мне хотелось перещеголять его.
Our foolishness was not without profit.	Эта наша глупость оказалась не без пользы.
We walked, boldly about under our white flag, and learned how thoroughly our camp was beleaguered.	Мы смело шли под прикрытием белого флага и убедились, как основательно обложен наш лагерь.
To the south of our train, not more than half a mile away, we made out a large Indian camp.	К югу от нашего обоза, не дальше чем в полумиле, мы разглядели большой индейский лагерь.
Beyond, on the meadow, we could see Indian boys riding hard on their horses.	Дальше на лугах разъезжали верхом индейские мальчики.
Then there was the Indian position on the hill to the east.	На холме к востоку также была позиция индейцев.
We managed to climb a low hill so as to look into this position.	Нам удалось вскарабкаться на невысокий холм и разглядеть эту позицию.
Jed and I spent half an hour trying to count them, and concluded, with much guessing, that there must be at least a couple of hundred.	Мы с Джедом потратили полчаса, чтобы сосчитать врагов, и решили, что их должно быть не меньше двух сотен.
Also, we saw white men with them and doing a great deal of talking.	Среди них мы видели и несколько белых людей, оживленно разговаривавших с ними.
North-east of our train, not more than four hundred yards from it, we discovered a large camp of whites behind a low rise of ground.	К северо-востоку от нашего лагеря, не больше как в полутораста футах, мы рассмотрели большой лагерь белых за низкой возвышенностью.
And beyond we could see fifty or sixty saddle-horses grazing.	А дальше паслось пять или шесть десятков верховых лошадей.
And a mile or so away, to the north, we saw a tiny cloud of dust approaching.	Еще милей дальше к северу мы разглядели облачко пыли, явно приближавшееся.
Jed and I waited until we saw a single man, riding fast, gallop into the camp of the whites.	Мы с Джедом бежали, пока не увидели человека верхом, который быстро скакал в лагерь белых.
When we got back into the corral the first thing that happened to me was a smack from mother for having stayed away so long; but father praised Jed and me when we gave our report.	Когда мы вернулись в корраль, первое, что я получил, была затрещина от матери за долгое отсутствие; но отец похвалил меня, выслушав наш доклад.
"Watch for an attack now maybe, Captain," Aaron Cochrane said to father. "That man the boys seen has rid in for a purpose.	-- Теперь, пожалуй, следует ожидать атаки, капитан, -- сказал Аарон Кокрэн. -- Человек, которого видели мальчики, недаром прискакал!
The whites are holding the Indians till they get orders from higher up.	Белые сдерживают индейцев, пока сами не получат приказа свыше.
Maybe that man brung the orders one way or the other.	Может быть, этот человек привез какие-нибудь распоряжения.

They ain't sparing horseflesh, that's one thing sure."	Лошадей они не жалеют, это можно сказать с уверенностью.
Half an hour after our return Laban attempted a scout under a white flag.	Через полчаса после нашего возвращения Лабан попытался сделать разведку под белым флагом.
But he had not gone twenty feet outside the circle when the Indians opened fire on him and sent him back on the run.	Но не отошел он от нашего круга и девяти футов, как индейцы открыли по нем пальбу и заставили его вернуться.
Just before sundown I was in the rifle pit holding the baby, while mother was spreading the blankets for a bed.	Перед самым закатом я сидел в яме, держа на руках нашего малютку, пока мать стелила постели.
There were so many of us that we were packed and jammed.	Нас было так много, что в яме мы были набиты битком, как сельди в бочке.
So little room was there that many of the women the night before had sat up and slept with their heads bowed on their knees.	Многие женщины провели ночь в сидячем положении, склонив голову на колени.
Right alongside of me, so near that when he tossed his arms about he struck me on the shoulder, Silas Dunlap was dying.	Возле меня, так близко, что, размахивая руками, он касался моего плеча, умирал Сайлес Донлеп.
He had been shot in the head in the first attack, and all the second day was out of his head and raving and singing doggerel.	Ему прострелили голову в первой же атаке, и весь второй день он находился в состоянии безумия, распевая в бреду всякий вздор.
One of his songs, that he sang over and over, until it made mother frantic nervous, was:	Вот одна из песен, которую он повторял несчетное множество раз, едва не сведя с ума мою мать:
"Said the first little devil to the second little devil,	И сказал первый чертенок второму чертенку:
'Give me some tobaccy from your old tobaccy box.'	-- Дай мне табачку из твоей табакерки.
Said the second little devil to the first little devil,	И сказал второй чертенок первому чертенку:
' Stick close to your money and close to your rocks,	-- Держи свои деньги, держи свои камни,
An' you'll always have tobaccy in your old tobaccy box.'"	И всегда будет табачок в твоей табакерке.
I was sitting directly alongside of him, holding the baby, when the attack burst on us.	Я сидел рядом с ним, держа на руках ребенка, когда враги ринулись на нас снова.
It was sundown, and I was staring with all my eyes at Silas Dunlap who was just in the final act of dying.	Солнце закатывалось. Я все время таращил глаза на умиравшего Сайлеса Донлепа.
His wife, Sarah, had one hand resting on his forehead.	Жена его Сара держала свою руку на его лбу.
Both she and her Aunt Martha were crying softly.	И она, и ее тетка Марта плакали.
And then it came-explosions and bullets from hundreds of rifles.	В этот момент вновь послышались выстрелы и полетели пули из сотен винтовок.
Clear around from east to west, by way of the north, they had strung out in half a circle and were pumping lead in our position.	Со всех сторон -- с запада, востока и севера -враги ринулись на нас полукругом, осыпая нашу позицию свинцом.
Everybody in the rifle pit flattened down.	Все находившиеся в яме прилегли к земле.

Lots of the younger children set up a-squalling, and it kept the women busy hushing them.	Маленькие дети подняли плач, и женщинам еле удалось успокоить их.
Some of the women screamed at first, but not many.	Кричали и женщины, но таких было немного.
Thousands of shots must haven rained in on us in the next few minutes.	В первые несколько минут по нам было выпущено, наверное, несколько тысяч зарядов.
How I wanted to crawl out to the trench under the wagons where our men were keeping up a steady but irregular fire!	Как мне хотелось перебраться в окоп под повозками, где наши мужчины поддерживали постоянный, но неправильный огонь.
Each was shooting on his own whenever he saw a man to pull trigger on.	Каждый стрелял на свой страх, завидя неприятеля.
But mother suspected me, for she made me crouch down and keep right on holding the baby.	Но мать разгадала мои намерения и приказала мне оставаться на месте с малюткой на руках.
I was just taking a look at Silas Dunlap-he was still quivering-when the little Castleton baby was killed.	Только что я последний раз оглянулся на Сайлеса Донлепа -- он все еще трепетал, -- как был убит младенец Касльтонов.
Dorothy Castleton, herself only about ten, was holding it, so that it was killed in her arms.	Его держала на руках Дороти Касльтон, десятилетняя девочка, и он был убит в ее объятиях.
She was not hurt at all.	Ее даже не задело!
I heard them talking about it, and they conjectured that the bullet must have struck high on one of the wagons and been deflected down into the rifle pit.	Я слышал разговоры об этом случае: вероятно, пуля ударилась в одну из повозок и отлетела рикошетом в яму.
It was just an accident, they said, and that except for such accidents we were safe where we were.	Это была чистая случайность; если не считать таких случайностей, то в яме было безопасно.
When I looked again Silas Dunlap was dead, and I suffered distinct disappointment in being cheated out of witnessing that particular event.	Когда я опять поднял глаза, Сайлес Донлеп был уже мертв. Я испытал разочарование, словно меня обманом лишили интересного зрелища.
I had never been lucky enough to see a man actually die before my eyes.	Мне никогда еще не приходилось видеть, как умирает человек.
Dorothy Castleton got hysterics over what had happened, and yelled and screamed for a long time and she set Mrs. Hastings going again.	Дороти Касльтон разрыдалась; долго она завывала и кричала, заразив в конце концов миссис Гастингс.
Altogether such a row was raised that father sent Watt Cummings crawling back to us to find out what was the matter.	Поднялся такой гвалт, что отец послал Уотта Геллингса разузнать, в чем дело.
Well along into twilight the heavy firing ceased, although there were scattering shots during the night.	В сумерках пальба прекратилась, хотя разрозненные выстрелы слышались и ночью.
Two of our men were wounded in this second attack, and were brought into the rifle pit.	Двое наших мужчин были ранены в эту вторую атаку, и их принесли к нам в яму.
Bill Tyler was killed instantly, and they buried him, Silas Dunlap, and the Castleton baby, in the dark alongside of the others.	Билль Тайлер был убит наповал, и его, Сайлеса Донлепа и малютку Касльтонов похоронили рядом с другими, когда стемнело.
All during the night men relieved one another at sinking the well deeper; but the only sign of water they got was damp sand.	Всю эту ночь мужчины, сменяя друг друга, рыли колодец; но вместо воды они докопались только до влажного песка.

Some of the men fetched a few pails of water from the spring, but were fired upon, and they gave it up when Jeremy Hopkins had his left hand shot off at the wrist.	Принесли несколько ведер воды из родника, но в тех, кто отважился пойти за водой, стреляли, и они перестали носить воду, когда Иеремии Гопкинсу прострелили левую руку у кисти.
Next morning, the third day, it was hotter and dryer than ever.	Третий день был еще более сухой и жаркий.
We awoke thirsty, and there was no cooking.	Мы проснулись от сильнейшей жажды, и варка пищи в этот день не производилась.
So dry were our mouths that we could not eat.	Во рту так пересохло, что мы не могли есть.
I tried a piece of stale bread mother gave me, but had to give it up.	Я попробовал грызть кусок черствого хлеба, данный мне матерью, но должен был бросить его.
The firing rose and fell.	Пальба то усиливалась, то ослабевала.
Sometimes there were hundreds shooting into the camp.	Иногда целые сотни людей обстреливали лагерь.
At other times came lulls in which not a shot was fired.	Но были промежутки, когда не раздавалось ни одного выстрела.
Father was continually cautioning our men not to waste shots because we were running short of ammunition.	Отец не переставал уговаривать наших бойцов не тратить выстрелов, ибо у нас истощались заряды.
And all the time the men went on digging the well. It was so deep that they were hoisting the sand up in buckets.	В это время мужчины продолжали рыть колодец; он был уже так глубок, что песок приходилось убирать ведрами.
The men who hoisted were exposed, and one of them was wounded in the shoulder.	Люди, выносившие песок, представляли удобную цель, и один из них был ранен в плечо.
He was Peter Bromley, who drove oxen for the Bloodgood wagon, and he was engaged to marry Jane Bloodgood.	Это был Питер Бромли, погонявший волов повозки Блэдгудов, -- он был помолвлен с Джен Блэдгуд.
She jumped out of the rifle pit and ran right to him while the bullets were flying and led him back into shelter.	Она выскочила из ямы, побежала к нему, несмотря на летавшие пули, и увела его в безопасное место.
About midday the well caved in, and there was lively work digging out the couple who were buried in the sand.	Около полудня стенки колодца обвалились, и пришлось откапывать двух рабочих, засыпанных песком.
Amos Wentworth did not come to for an hour.	Эмос Вентворт целый час не приходил в себя.
After that they timbered the well with bottom boards from the wagons and wagon tongues, and the digging went on.	После этого колодец обложили досками, выломанными из повозок, и дышлами, и рытье колодца продолжалось.
But all they could get, and they were twenty feet down, was damp sand.	Но даже на глубине двадцати футов был лишь влажный песок.
The water would not seep.	Вода не показывалась
By this time the conditions in the rifle pit were terrible.	К этому времени положение в яме сделалось ужасным.

The children were complaining for water, and the babies, hoarse from much crying, went on crying.	Дети с плачем требовали воды, грудные младенцы, охрипнув от крика, все еще продолжали кричать.
Robert Carr, another wounded man, lay about ten feet from mother and me.	Роберт Карр, другой раненый, лежал в каких-нибудь десяти футах от матери и меня.
He was out of his head, and kept thrashing his arms about and calling for water.	Он находился в состоянии безумия и все время просил воды.
And some of the women were almost as bad, and kept raving against the Mormons and Indians. Some of the women prayed a great deal, and the three grown Demdike sisters, with their mother, sang gospel hymns.	Многие женщины находились не в лучшем состоянии; бредили мормонами и индейцами; некоторые из них молились, а три взрослых сестры Демдайк со своей матерью распевали духовные гимны.
Other women got damp sand that was hoisted out of the bottom of the well, and packed it against the bare bodies of the babies to try to cool and soothe them.	Матери брали влажный песок, вырытый со дна колодца, и обкладывали им обнаженные тельца младенцев, чтобы немного охладить их.
The two Fairfax brothers couldn't stand it any longer, and, with pails in their hands, crawled out under a wagon and made a dash for the spring.	Двое братьев Ферфакс не вытерпели наконец и, взяв ведра, выползли из-под повозок и кинулись бежать к ручью.
Giles never got half way, when he went down.	Джайльс не пробежал и полдороги, как упал.
Roger made it there and back without being hit.	Роджерс добежал до родника и вернулся, не задетый пулей.
He brought two pails part-full, for some splashed out when he ran.	Он принес два неполных ведра, потому что часть воды расплескалась на бегу.
Giles crawled back, and when they helped him into the rifle pit he was bleeding at the mouth and coughing.	Джайльс ползком добрался назад, и когда его принесли в яму, он выплевывал кровь изо рта и кашлял.
Two part-pails of water could not go far among over a hundred of us, not counting the, men.	Двух неполных ведер воды не могло, разумеется, хватить на сотню душ, не считая мужчин.
Only the babies, and the very little children, and the wounded men, got any.	Только грудные младенцы, и очень маленькие дети, да раненые получили воду.
I did not get a sip, although mother dipped a bit of cloth into the several spoonfuls she got for the baby and wiped my mouth out.	Я не получил ни глотка, но мать омочила кусок ткани в нескольких ложках воды, полученной для младенца, и вытерла мне губы.
She did not even do that for herself, for she left me the bit of damp rag to chew.	Себе она не позволила даже этого и отдала мне жевать мокрую тряпку.
The situation grew unspeakably worse in the afternoon.	После полудня положение сделалось еще хуже.
The quiet sun blazed down through the clear windless air and made a furnace of our hole in the sand.	Солнце ослепительно сверкало в ясном безветренном воздухе, и наша яма превратилась в сущее пекло.
And all about us were the explosions of rifles and yells of the Indians.	Кругом во всех направлениях слышались выстрелы и завывания индейцев.
Only once in a while did father permit a single shot from the trench, and at that only by our best marksmen, such as Laban and Timothy Grant.	Лишь изредка отец разрешал послать выстрел из нашего окопа, да и то только таким метким стрелкам, как Лабан и Тимоти Грант.

But a steady stream of lead poured into our position all the time.	На нашу же позицию лился непрекращающийся дождь свинца.
There were no more disastrous ricochets, however; and our men in the trench, no longer firing, lay low and escaped damage.	К счастью, больше не случалось роковых рикошетов, и наши люди, притаившиеся в окопах, большей частью оставались невредимы.
Only four were wounded, and only one of them very badly.	Только четверо были ранены; один очень тяжело.
Father came in from the trench during a lull in the firing.	В одну из коротких передышек между залпами отец пришел к нам из окопа.
He sat for a few minutes alongside mother and me without speaking.	Несколько минут он сидел возле матери и меня, не говоря ни слова.
He seemed to be listening to all the moaning and crying for water that was going up.	По-видимому, прислушивался к стонам и воплям о воде.
Once he climbed out of the rifle pit and went over to investigate the well.	Раз он вылез из ямы и пошел осмотреть колодец.
He brought back only damp sand, which he plastered thick on the chest and shoulders of Robert Carr.	Он принес только влажный песок, которым густо обложил грудь и плечи Роберта Карра.
Then he went to where Jed Dunham and his mother were, and sent for Jed's father to come in from the trench.	Потом он направился к месту, где лежали Джед Донгэм и его мать, и послал в окоп за отцом Джеда.
So closely packed were we that when anybody moved about inside the rifle pit he had to crawl carefully over the bodies of those lying down.	Мы были так тесно скучены в яме, что. когда кто-нибудь двигался в ней, ему приходилось осторожно переползать через тела лежащих.
After a time father came crawling back to us.	Через некоторое время отец снова приполз к нам.
"Jesse," he asked, "are you afraid of the Indians?"	-- Джесс, -- спросил он меня, -- ты не боишься индейцев?
I shook my head emphatically, guessing that I was to be seat on another proud mission.	Я энергично замотал головой, догадавшись, что меня хотят отправить с очень важной миссией.
"Are you afraid of the damned Mormons?"	-- Ты не боишься проклятых мормонов?
"Not of any damned Mormon," I answered, taking advantage of the opportunity to curse our enemies without fear of the avenging back of mother's hand.	-- Ни одного проклятого мормона, -- ответил я, воспользовавшись этим случаем ругнуть наших врагов, не опасаясь подзатыльника от матери.
I noted the little smile that curled his tired lips for the moment when he heard my reply.	Я видел, что легкая улыбка искривила ее пересохшие губы, когда она услышала мой ответ.
"Well, then, Jesse," he said, "will you go with Jed to the spring for water?"	-- Так вот, Джесс, не пойдешь ли ты с Джедом к роднику за водой?
I was all eagerness.	Я весь превратился в слух.
"We're going to dress the two of you up as girls," he continued, "so that maybe they won't fire on you."	-- Мы переоденем вас девочками, -- продолжал отец, -- и в вас, может быть, не решатся палить.
I insisted on going as I was, as a male human that wore pants; but I surrendered quickly enough when father suggested that he would find some other boy to dress up and go along with Jed.	Я хотел пойти так, как был, мужчиной, носящим штаны; но быстро сдался, как только отец намекнул, что он найдет какого-нибудь другого мальчика, которого переоденет и отправит с Джедом.

A chest was fetched in from the Chattox wagon.	Из повозки Чэттоксов принесли сундук.
The Chattox girls were twins and of about a size with Jed and me.	Девочки Чэттокс были близнецы приблизительно такого роста, как Джед и я.
Several of the women got around to help.	Несколько женщин бросились нам помогать.
They were the Sunday dresses of the Chattox twins, and had come in the chest all the way from Arkansas.	Это были воскресные платья близнецов, которые они везли с собой в сундуке из самого Арканзаса.
In her anxiety mother left the baby with Sarah Dunlap, and came as far as the trench with me.	Мать оставила малютку на руках старой Донлеп и проводила меня до самого окопа.
There, under a wagon and behind the little breastwork of sand, Jed and I received our last instructions.	Здесь, под повозкой, за невысоким песчаным бруствером, мы с Джедом получили последние инструкции.
Then we crawled out and stood up in the open.	Потом мы вылезли на лужайку и очутились на равнине.
We were dressed precisely alike-white stockings, white dresses, with big blue sashes, and white sunbonnets.	Мы были одеты совершенно одинаково -- белые чулки, белые платьица с большими синими кушаками и белые шляпки.
Jed's right and my left hand were clasped together.	Правая рука Джеда и моя левая крепко держали одна другую.
In each of our free hands we carried two small pails.	В каждой из свободных рук мы несли по два небольших ведерка.
"Take it easy," father cautioned, as we began our advance. "Go slow. Walk like girls."	-- Будьте осторожны! -- предостерег отец, когда мы двинулись в путь. -- Идите медленно, спокойно, как девочки!
Not a shot was fired.	Не раздалось ни одного выстрела.
We made the spring safely, filled our pails, and lay down and took a good drink ourselves.	Мы благополучно добрались до родника, наполнили наши ведерки, прилегли и сами хорошенько напились.
With a full pail in each hand we made the return trip.	С полным ведерком в каждой руке мы совершили обратный путь.
And still not a shot was fired.	И в нас ни разу не выстрелили.
I cannot remember how many journeys we made-fully fifteen or twenty.	Не помню, сколько мы сделали таких прогулок -вероятно, пятнадцать или двадцать.
We walked slowly, always going out with hands clasped, always coming back slowly with four pails of water.	Шли мы медленно, все время держась за руки, и каждый раз медленно возвращались с четырьмя ведерками воды.
It was astonishing how thirsty we were.	Изумительно, как нам хотелось пить!
We lay down several times and took long drinks.	Мы несколько раз припадали к воде и пили долгими глотками.
But it was too much for our enemies.	Но это было чересчур для наших врагов.
I cannot imagine that the Indians would have withheld their fire for so long, girls or no girls, had they not obeyed instructions from the whites who were with them.	Не могу себе представить, чтобы индейцы так долго воздерживались от выстрелов, -- все равно, по девочкам или нет, -- если бы не слушались инструкций белых, прятавшихся за их спинами.

At any rate Jed and I were just starting on another trip when a rifle went off from the Indian hill, and then another.	Во всяком случае, когда мы с Джедом отправились в новый поход, с холмов индейцев раздался выстрел, а потом другой.
"Come back!" mother cried out.	-- Вернитесь! -- крикнула мать.
I looked at Jed, and found him looking at me.	Я поглядел на Джеда и увидел, что он смотрит на меня.
I knew he was stubborn and had made up his mind to be the last one in.	Я знал, что он упрям, и решил быть последним в этой борьбе великодуший.
So I started to advance, and at the same instant he started.	Я двинулся вперед, и в то же мгновение двинулся и он.
"You!-Jesse!" cried my mother.	-- Ты! Джесс! -- крикнула мать.
And there was more than a smacking in the way she said it.	И в голосе ее послышалось обещание чего-то более серьезного, чем затрещина.
Jed offered to clasp hands, but I shook my head.	Джед предложил, чтобы я взял его руку, но я покачал головой.
"Run for it," I said.	-- Побежим! -- предложил я.
And while we hotfooted it across the sand it seemed all the rifles on Indian hill were turned loose on us.	И в то же время, как мы бежали по песку, казалось, все индейские винтовки палили в нас.
I got to the spring a little ahead, so that Jed had to wait for me to fill my pails.	Я несколько раньше Джеда добежал до родника, так что Джеду пришлось ждать, пока я наполню свои ведра.
"Now run for it," he told me; and from the leisurely way he went about filling his own pails I knew he was determined to be in last.	-- Теперь беги! -- сказал он мне. И по тому, как неспешно он стал наполнять свои ведра, я понял, что он решил быть последним.
So I crouched down, and, while I waited, watched the puffs of dust raised by the bullets.	Я припал к земле и, выжидая, стал наблюдать облачко пыли, поднятое пулями.
We began the return side by side and running.	В обратный путь мы двинулись рядышком и бегом.
"Not so fast," I cautioned him, "or you'll spill half the water."	-- Не так быстро, -- предостерег я его, -- а то прольешь половину воды!
That stung him, and he slacked back perceptibly.	Это задело его, и он чувствительно замедлил шаг.
Midway I stumbled and fell headlong.	На полпути я споткнулся и стремглав полетел наземь.
A bullet, striking directly in front of me, filled my eyes with sand.	Пуля, ударившись прямо передо мной, засыпала мне глаза песком.
For the moment I thought I was shot.	Минуту мне казалось, что меня подстрелили.
"Done it a-purpose," Jed sneered as I scrambled to my feet.	-- Нарочно сделал? -- насмешливо промолвил Джед, когда я поднялся на ноги.
He had stood and waited for me.	Он все время стоял и ждал меня.
I caught his idea.	Я понял, в чем дело.
He thought I had fallen deliberately in order to spill my water and go back for more.	Он вообразил, что я упал нарочно, чтобы пролить воду и вернуться за новой!

This rivalry between us was a serious matter-so serious, indeed, that I immediately took advantage of what he had imputed and raced back to the spring.	Это соперничество между нами приобретало серьезный характер -- настолько серьезный, что я тотчас же подхватил его мысль и побежал обратно к роднику.
And Jed Dunham, scornful of the bullets that were puffing dust all around him, stood there upright in the open and waited for me.	А Джед Донгэм, с полным презрением к пулям, взрывавшим песок вокруг него, стоял на открытом месте и ждал меня.
We came in side by side, with honours even in our boys' foolhardiness.	Вернулись мы рядышком, с почетом даже, на наш, мальчишеский, взгляд.
But when we delivered the water Jed had only one pailful.	Но когда мы отдали воду, оказалось, что Джед принес только одно ведро.
A bullet had gone through the other pail close to the bottom.	Другое его ведерко у самого дна оказалось пронизанным пулей.
Mother took it out on me with a lecture on disobedience.	Мать прочитала мне длинную лекцию о непослушании.
She must have known, after what I had done, that father wouldn't let her smack me; for, while she was lecturing, father winked at me across her shoulder.	После того, что я сделал, отец не позволил бы бить меня, и она это знала; ибо в то время, как она читала мне выговор, отец через плечо не переставал подмигивать.
It was the first time he had ever winked at me.	Это он в первый раз подмигивал мне!
Back in the rifle pit Jed and I were heroes.	В яме меня и Джеда встретили как героев.
The women wept and blessed us, and kissed us and mauled us.	Женщины плакали и целовали нас, душили в объятиях.
And I confess I was proud of the demonstration, although, like Jed, I let on that I did not like all such making-over.	Должен сознаться, мне это было приятно, хотя я, как и Джед, делал вид, что презираю все излияния.
But Jeremy Hopkins, a great bandage about the stump of his left wrist, said we were the stuff white men were made out of-men like Daniel Boone, like Kit Carson, and Davy Crockett.	Иеремия Гопкинс, с большой повязкой у кисти левой руки, объявил, что мы настоящее тесто, из которого делаются белые люди -- люди вроде Даниэля Буна, Кита Карсона и Дэви Крокета.
I was prouder of that than all the rest.	Это мне польстило больше всего.
The remainder of the day I seem to have been bothered principally with the pain of my right eye caused by the sand that had been kicked into it by the bullet.	Остаток этого дня я, кажется, занят был главным образом болью в левом глазу, вызванной песком, взметенным пулей.
The eye was bloodshot, mother said; and to me it seemed to hurt just as much whether I kept it open or closed.	Мать сказала, что глаз у меня затек кровью; и он действительно болел -- держал ли я его закрытым или открытым.
I tried both ways.	Я пробовал и так и этак.
Things were quieter in the rifle pit, because all had had water, though strong upon us was the problem of how the next water was to be procured.	В яме теперь стало спокойно, ибо все получили воду, хотя по-прежнему оставалась неразрешимой задача -- как добыть новую.
Coupled with this was the known fact that our ammunition was almost exhausted.	Кроме того, у нас почти истощились боевые припасы.

A thorough overhauling of the wagons by father had resulted in finding five pounds of powder.	Тщательно обыскав все повозки, отец нашел лишь пять фунтов пороху.
A very little more was in the flasks of the men.	Немного больше оставалось в пороховницах бойцов.
I remembered the sundown attack of the night before, and anticipated it this time by crawling to the trench before sunset.	Я вспомнил о нападении накануне при заходе солнца и на этот раз предупредил его и залез в окоп до заката.
I crept into a place alongside of Laban.	Я прикорнул рядом с Лабаном.
He was busy chewing tobacco, and did not notice me.	Он энергично жевал табак и не заметил меня.
For some time I watched him, fearing that when he discovered me he would order me back.	Некоторое время я наблюдал его с опаской, боясь, что если он меня увидит, то отправит назад в яму.
He would take a long squint out between the wagon wheels, chew steadily a while, and then spit carefully into a little depression he had made in the sand.	Он полез для чего-то под колеса повозки, пожевал немного и потом осторожно сплюнул в маленькую ямку, которую сделал себе в песке.
"How's tricks?" I asked finally. It was the way he always addressed me.	-- Как делишки? -- спросил я его наконец.
"Fine," he answered. "Most remarkable fine, Jesse, now that I can chew again.	-- Отлично, -- сказал он. -- Совсем великолепно, Джесс, когда можно пожевать табачку!
My mouth was that dry that I couldn't chew from sun-up to when you brung the water."	Во рту у меня так пересохло, что я не мог жевать от восхода до того, как ты принес воды.
Here a man showed head and shoulders over the top of the little hill to the north-east occupied by the whites.	Над холмом к северо-востоку, занятым белыми, показаласъ голова и плечи.
Laban sighted his rifle on him for a long minute.	Лабан навел винтовку и целился добрую минуту.
Then he shook his head.	Но потом покачал головой.
"Four hundred yards.	-- Полтораста футов.
Nope, I don't risk it.	Нет, не буду рисковать!
I might get him, and then again I mightn't, an' your dad is mighty anxious about the powder."	Я могу попасть, но могу и промахнуться, а твой па лют насчет пороху!
"What do you think our chances are?" I asked, man-fashion, for, after my water exploit, I was feeling very much the man.	-- Как ты думаешь, каковы наши шансы? -спросил я, как взрослый мужчина; после своих подвигов водоноса я чувствовал себя настоящим мужчиной.
Laban seemed to consider carefully for a space ere he replied.	Лабан как будто тщательно обдумывал вопрос, прежде чем ответить мне.
"Jesse, I don't mind tellin' you we're in a damned bad hole.	-- Джесс, должен сказать тебе, что дело наше дрянь!
But we'll get out, oh, we'll get out, you can bet your bottom dollar."	Но мы выпутаемся. Выпутаемся, можешь прозакладывать свой последний доллар!
"Some of us ain't going to get out," I objected.	-- Не все выпутаются, -- возразил я.
"Who, for instance?" he queried.	-- Кто, например? -- спросил он.

"Why, Bill Tyler, and Mrs. Grant, and Silas Dunlap, and all the rest."	-- Да вот Билли Тайлер, миссис Грант, и Сайлес Донлеп, и другие.
"Aw, shucks, Jesse-they're in the ground already.	-- О, вздор, Джесс, ведь они уж в земле!
Don't you know everybody has to bury their dead as they traipse along?	Разве ты не знаешь, что каждому приходится хоронить своих покойников?
They've ben doin' it for thousands of years I reckon, and there's just as many alive as ever they was.	Люди делают это уже много тысяч лет, а число живых не уменьшается.
You see, Jesse, birth and death go hand-in-hand.	Видишь ли, Джесс, рождение и смерть идут рука об руку.
And they're born as fast as they die-faster, I reckon, because they've increased and multiplied.	Люди рождаются так же часто, как умирают, -даже чаще, потому что плодятся и множатся.
Now you, you might a-got killed this afternoon packin' water.	Вот ты, например, мог быть убит нынче ночью, когда ходил за водой.
But you're here, ain't you, a-gassin' with me an' likely to grow up an' be the father of a fine large family in Californy.	А ты здесь, не правда ли? Растабарываешь со мной и, наверное, вырастешь и будешь отцом славного большого семейства в Калифорнии.
They say everything grows large in Californy."	Говорят, в Калифорнии все растет быстро!
This cheerful way of looking at the matter encouraged me to dare sudden expression of a long covetousness.	Этот жизнерадостный взгляд на дела настолько ободрил меня, что я решился высказать мысль, давно тревожившую меня.
"Say, Laban, supposin' you got killed here-"	-- Скажи, Лабан, -- допустим, тебя здесь убьют...
"Who?-me?" he cried.	-- Кого? Меня? -- воскликнул он.
"I'm just sayin' supposin'," I explained.	-- Я говорю -- только предположим, -- объяснил я.
"Oh, all right then.	-- А, вот как!
Go on.	Продолжай!
Supposin' I am killed?"	Предположим, меня убьют...
"Will you give me your scalps?"	-- Отдашь ты мне свои скальпы?
"Your ma'll smack you if she catches you a-wearin' them," he temporized.	-- Твоя ма надает тебе затрещин, если увидит их на тебе, -- отвечал он.
"I don't have to wear them when she's around.	-- Я не буду носить их при ней.
Now if you got killed, Laban, somebody'd have to get them scalps.	Так вот, если тебя убьют, Лабан, кто-нибудь должен же получить эти скальпы?
Why not me?"	-- Почему нет?
"Why not?" he repeated. "That's correct, and why not you?	Это верно; почему бы нет!
All right, Jesse.	Ладно, Джесс!
I like you, and your pa.	Я люблю тебя и твоего па.
The minute I'm killed the scalps is yourn, and the scalpin' knife, too.	Как только меня убьют, скальпы твои, и скальпировальный нож тоже.
And there's Timothy Grant for witness.	Вот Тимоти Грант будет свидетелем.

Did you hear, Timothy?"	Ты слыхал, Тимоти?
Timothy said he had heard, and I lay there speechless in the stifling trench, too overcome by my greatness of good fortune to be able to utter a word of gratitude.	Тимоти подтвердил, что он слышал; и я лежал после этого безмолвно, слишком подавленный величием моих перспектив, чтобы произнести хотя бы слово признательности.
I was rewarded for my foresight in going to the trench.	Предусмотрительность, побудившая меня переползти в окоп, была вознаграждена.
Another general attack was made at sundown, and thousands of shots were fired into us.	На закате последовала новая генеральная атака. и нас осыпали тысячами выстрелов.
Nobody on our side was scratched.	Никто на нашей стороне не получил и царапины.
On the other hand, although we fired barely thirty shots, I saw Laban and Timothy Grant each get an Indian.	С другой стороны, хотя мы выпустили едва ли три десятка выстрелов, я видел, что Лабан и Тимоти Грант уложили каждый по индейцу.
Laban told me that from the first only the Indians had done the shooting.	Лабан сказал мне, что все время стреляют только индейцы.
He was certain that no white had fired a shot.	Он был уверен, что ни один белый не выпустил пули.
All of which sorely puzzled him.	И все это озадачивало его.
The whites neither offered us aid nor attacked us, and all the while were on visiting terms with the Indians who were attacking us.	Белые не подавали нам помощи и не нападали на нас и все время ходили в гости к индейцам, нападавшим на нас.
Next morning found the thirst harsh upon us.	Наутро нас опять стала мучить жажда.
I was out at the first hint of light.	При первом луче рассвета я вылез из ямы.
There had been a heavy dew, and men, women, and children were lapping it up with their tongues from off the wagon-tongues, brake-blocks, and wheel-tyres.	Выпала сильная роса, и мужчины, женщины и дети слизывали ее языком с влажных дышл, с тормозов и с ободьев колес.
There was talk that Laban had returned from a scout just before daylight; that he had crept close to the position of the whites; that they were already up; and that in the light of their campfires he had seen them praying in a large circle.	Рассказывали, что Лабан вернулся с разведки, которую произвел перед самым рассветом; что он дополз до самой позиции белых; что те уже встали и что он видел, как они, образовав большой круг, молились при свете походных костров.
Also he reported from what few words he caught that they were praying about us and what was to be done with us.	Судя по нескольким словам, которые ему удалось расслышать, они молились за нас и о том, что делать с нами.
"May God send them the light then," I heard one of the Demdike sisters say to Abby Foxwell.	-- Да просветит же их Господь в таком случае! -сказала одна из сестер Демдайк Эбби Фоксвиллю.
"And soon," said Abby Foxwell, "for I don't know what we'll do a whole day without water, and our powder is about gone."	-- И скорее бы! -- добавил Эбби Фоксвилль. -Не знаю, что мы будем делать целый день без воды, и порох у нас на исходе.
Nothing happened all morning.	В течение утра ничего особенного не случилось.
Not a shot was fired.	Не раздалось ни единого выстрела.
Only the sun blazed down through the quiet air.	Только солнце безжалостно палило в неподвижном воздухе.

Our thirst grew, and soon the babies were crying and the younger children whimpering and complaining.	Жажда наша усилилась. Грудные младенцы подняли крик, малые дети пищали и хныкали.
At noon Will Hamilton took two large pails and started for the spring.	В полдень Вилль Гамильтон взял два больших ведра и направился к источнику.
But before he could crawl under the wagon Ann Demdike ran and got her arms around him and tried to hold him back.	Не успел он пролезть под повозку, как Энни Демдайк выбежала, схватила его руками и стала тащить назад.
But he talked to her, and kissed her, and went on.	Но он уговорил ее, поцеловал и побежал.
Not a shot was fired, nor was any fired all the time he continued to go out and bring back water.	Не раздалось ни одного выстрела, и не было стрельбы все время, пока он ходил за водой.
"Praise God!" cried old Mrs. Demdike. "It is a sign. They have relented."	-- Слава богу! -- воскликнула старая миссис Демдайк. -- Это хороший знак: они смягчились.
This was the opinion of many of the women.	Таково было мнение многих женщин.
About two o'clock, after we had eaten and felt better, a white man appeared, carrying a white flag.	Около двух часов дня, после того как мы поели и почувствовали себя лучше, появился белый с белым флагом.
Will Hamilton went out and talked to him, came back and talked with father and the rest of our men, and then went out to the stranger again.	Вилль Гамильтон вышел поговорить с ним, вернулся посоветоваться с отцом и прочими мужчинами, и они опять пошли к незнакомцу.
Farther back we could see a man standing and looking on, whom we recognized as Lee.	Немного поодаль стоял и глядел на них человек, в котором мы признали Ли.
With us all was excitement.	Мы все пришли в возбуждение.
The women were so relieved that they were crying and kissing one another, and old Mrs. Demdike and others were hallelujahing and blessing God.	Женщины настолько ободрились духом, что плакали, целовали друг друга, а старая миссис Демдайк и другие возглашали аллилуйю и славили Господа.
The proposal, which our men had accepted, was that we would put ourselves under the flag of truce and be protected from the Indians.	Предложение, принятое нашими бойцами, заключалось в том, чтобы мы отдались под покровительство белого флага и получили защиту от индейцев.
"We had to do it," I heard father tell mother.	-- Нам приходится согласиться на это, -- сказал отец матери.
He was sitting, droop-shouldered and dejected, on a wagon-tongue.	Она сидела на дышле, сжав плечи и опустив голову.
"But what if they intend treachery?" mother asked.	-- А что, если они замышляют предательство? -спросила мать.
He shrugged his shoulders.	Он пожал плечами.
"We've got to take the chance that they don't," he said. "Our ammunition is gone."	-- Будем думать, что нет, -- отвечал он. -- У нас вышли боевые припасы.
Some of our men were unchaining one of our wagons and rolling it out of the way.	Несколько наших мужчин отцепили одну из повозок и выкатили ее.
I ran across to see what was happening.	Я побежал смотреть, что делается.
In came Lee himself, followed by two empty wagons, each driven by one man.	Пришел сам Ли в сопровождении двух мужчин, которые тащили две пустые повозки.

Everybody crowded around Lee.	Все столпились вокруг Ли.
He said that they had had a hard time with the Indians keeping them off of us, and that Major Higbee, with fifty of the Mormon militia, were ready to take us under their charge.	Он сказал, что ему все время было очень трудно удерживать индейцев от нападения на нас и что майор Г айби с пятьюдесятью воинами мормонской милиции готов взять нас под свою охрану.
But what made father and Laban and some of the men suspicious was when Lee said that we must put all our rifles into one of the wagons so as not to arouse the animosity of the Indians.	Но отцу, Лабану и некоторым другим мужчинам показалось подозрительным требование Ли, чтобы мы сложили все наши винтовки в одну из повозок, дабы не возбуждать вражды индейцев.
By so doing we would appear to be the prisoners of the Mormon militia.	Сделав это, мы, мол, будем казаться пленниками мормонской милиции.
Father straightened up and was about to refuse when he glanced to Laban, who replied in an undertone.	Отец выпрямился и уже готов был отказаться, когда увидел Лабана, сказавшего вполголоса:
"They ain't no more use in our hands than in the wagon, seein' as the powder's gone."	-- В наших руках они принесут не больше пользы, чем в повозке: ведь у нас вышел порох.
Two of our wounded men who could not walk were put into the wagons, and along with them were put all the little children.	Двое из наших раненых мужчин, которые не могли идти пешком, были посажены в повозку, и с ними все маленькие дети.
Lee seemed to be picking them out over eight and under eight.	Ли разделил их на две группы -- старше восьми и моложе восьми лет.
Jed and I were large for our age, and we were nine besides; so Lee put us with the older bunch and told us we were to march with the women on foot.	Мы с Джедом были большого роста по нашему возрасту, и кроме того, нам было по девять лет; поэтому Ли поместил нас в старшую группу и объявил, что мы должны идти вместе с женщинами пешком.
When he took our baby from mother and put it in a wagon she started to object.	Когда мы взяли нашего малютку от матери и отдали в повозку, мать начала возражать.
Then I saw her lips draw tightly together, and she gave in.	Потом она плотно сжала губы и согласилась.
She was a gray-eyed, strong-featured, middle-aged woman, large-boned and fairly stout. But the long journey and hardship had told on her, so that she was hollow-cheeked and gaunt, and like all the women in the company she wore an expression of brooding, never-ceasing anxiety.	Это была сероглазая, с энергичными чертами пожилая женщина, довольно полная, но долгие скитания и лишения сказались на ней, так что теперь это было тощее создание со впалыми щеками и с выражением угрюмой тревоги, не сходившим с ее лица, как и у прочих женщин.
It was when Lee described the order of march that Laban came to me.	Когда Ли стал указывать порядок похода, Лабан подошел ко мне.
Lee said that the women and the children that walked should go first in the line, following behind the two wagons.	Ли объявил, что женщины и дети, идущие пешком, должны занимать в линии первое место и идти за второй повозкой.
Then the men, in single file, should follow the women.	За женщинами должны следовать мужчины гуськом.
When Laban heard this he came to me, untied the scalps from his belt, and fastened them to my waist.	Услышав это, Лабан подошел ко мне, отвязал скальпы от своего пояса и привязал к моему.
"But you ain't killed yet," I protested.	-- Но ведь ты еще не убит? -- протестовал я.

"You bet your life I ain't," he answered lightly. "I've just reformed, that's all.	-- Готов побиться об заклад, что нет, -беззаботно отвечал он. -- Я только исправился -вот и все.
This scalp-wearin' is a vain thing and heathen." He stopped a moment as if he had forgotten something, then, as he turned abruptly on his heel to regain the men of our company, he called over his shoulder, "Well, so long, Jesse."	Ношение скальпов -- суета и язычество... -- И он на минуту умолк, словно вспомнил что-то, потом, круто повернувшись на каблуках, чтобы догнать мужчин нашего отряда, крикнул через плечо: -Ну, пока прощай, Джесс!
I was wondering why he should say good-bye when a white man came riding into the corral.	Я ломал себе голову, почему он сказал "прощай", когда в корраль въехал верхом белый.
He said Major Higbee had sent him to tell us to hurry up, because the Indians might attack at any moment.	Он объявил, что майор Гайби послал его поторопить нас, потому что индейцы могут напасть с минуты на минуту.
So the march began, the two wagons first.	И вот процессия двинулась, впереди две повозки.
Lee kept along with the women and walking children.	Ли шел рядом с женщинами и детьми.
Behind us, after waiting until we were a couple of hundred feet in advance, came our men.	За нами, дав нам уйти вперед на несколько сот футов, шли наши мужчины.
As we emerged from the corral we could see the militia just a short distance away.	Выйдя из корраля, мы заметили на небольшом расстоянии милицию.
They were leaning on their rifles and standing in a long line about six feet apart.	Милиционеры опирались на свои винтовки и стояли длинной шеренгой с промежутками футов в шесть.
As we passed them I could not help noticing how solemn-faced they were.	Проходя мимо них, я невольно обратил внимание на торжественное выражение их лиц.
They looked like men at a funeral.	Вид у них был как на похоронах.
So did the women notice this, and some of them began to cry.	Это заметили и женщины; и некоторые из них начали плакать.
I walked right behind my mother.	Я шел сейчас же за своей матерью.
I had chosen this position so that she would not catch-sight of my scalps.	Я выбрал эту позицию для того, чтобы она не видела моих скальпов.
Behind me came the three Demdike sisters, two of them helping the old mother.	За мной выступали три сестры Демдайк, причем две из них помогали старой матери.
I could hear Lee calling all the time to the men who drove the wagons not to go so fast.	Я слышал, как Ли все время кричал людям, сидевшим на козлах повозок, чтобы они не торопились.
A man that one of the Demdike girls said must be Major Higbee sat on a horse watching us go by.	Человек, в котором одна из девушек Демдайк предположила майора Гайби, сидел верхом на коне и смотрел на нас.
Not an Indian was in sight.	Ни одного индейца не видно было поблизости.
By the time our men were just abreast of the militia-I had just looked back to try to see where Jed Dunham was-the thing happened.	Когда наши мужчины поравнялись с милицией -- я обернулся поглядеть, куда девался Джед. Роковое случилось.
I heard Major Higbee cry out in a loud voice,	Майор Гайби громко крикнул:

"Do your duty!"	"Исполняйте ваш долг!"
All the rifles of the militia seemed to go off at once, and our men were falling over and sinking down.	Все винтовки милиции сразу разрядились, и наши мужчины попадали наземь. Второй залп...
All the Demdike women went down at one time.	Все женщины семьи Демдайк упали одновременно.
I turned quickly to see how mother was, and she was down.	Я быстро повернулся посмотреть, что с матерью, -- и она упала.
Right alongside of us, out of the bushes, came hundreds of Indians, all shooting.	Сбоку из кустов высыпали сотни индейцев и начали стрелять.
I saw the two Dunlap sisters start on the run across the sand, and took after them, for whites and Indians were all killing us.	Я видел, как две сестры Донлеп побежали по песку, и кинулся вслед за ними, а белые и индейцы со всех сторон убивали нас.
And as I ran I saw the driver of one of the wagons shooting the two wounded men.	На бегу я заметил, что возница одной из повозок застрелил обоих раненых мужчин.
The horses of the other wagon were plunging andrearing and their driver was trying to hold them. ** * * *	Лошади другой повозки бились и пятились, и возница старался сдержать их.
It was when the little boy that was I was running after the Dunlap girls that blackness came upon him.	Когда маленький мальчик, которым был я, побежал за девушками Донлеп, тьма спустилась на него.
All memory there ceases, for Jesse Fancher there ceased, and, as Jesse Fancher, ceased for ever.	Здесь прекращаются все мои воспоминания, ибо Джесс Фэнчер перестал существовать навсегда.
The form that was Jesse Fancher, the body that was his, being matter and apparitional, like an apparition passed and was not.	Форма, облекавшая Джесса Фэнчера, тело, принадлежавшее ему, как материя, как видение, исчезли и прекратились.
But the imperishable spirit did not cease.	Но нетленный дух не прекратился.
It continued to exist, and, in its next incarnation, became the residing spirit of that apparitional body known as Darrell Standing's which soon is to be taken out and hanged and sent into the nothingness whither all apparitions go.	Он продолжал существовать и в своем новом воплощении сделался душой бренного тела, известного под именем Дэрреля Стэндинга, которого в скором времени выведут и повесят, отправят в небытие, где исчезают все видения.
There is a lifer here in Folsom, Matthew Davies, of old pioneer stock, who is trusty of the scaffold and execution chamber.	Здесь, в Фольсоме, есть вечник Мэтью Дэвис. Он состоит доверенным при эшафоте и камере пыток.
He is an old man, and his folks crossed the plains in the early days.	Он старик, и его предки скитались по равнине в давно прошедшие времена.
I have talked with him, and he has verified the massacre in which Jesse Fancher was killed.	Я имел случай говорить с ним, и он подтвердил, что было побоище, в котором был убит Джесс Фэнчер.
When this old lifer was a child there was much talk in his family of the Mountain Meadows Massacre.	Когда этот арестант был ребенком, в его семье очень много говорили о резне на Горных Лугах.
The children in the wagons, he said, were saved, because they were too young to tell tales.	Дети, находившиеся в повозке, рассказывал он, спаслись, потому что были слишком малы и не могли донести.

All of which I submit.	Все это я предлагаю вашему вниманию.
Never, in my life of Darrell Standing, have I read a line or heard a word spoken of the Fancher Company that perished at Mountain Meadows.	В своей жизни Дэрреля Стэндинга я никогда не читал ни строчки и не слыхал ни слова об отряде Фэнчера, погибшем на Горных Лугах.
Yet, in the jacket in San Quentin prison, all this knowledge came to me.	Между тем в смирительной рубашке тюрьмы СанКвэнтина я все это узнал.
I could not create this knowledge out of nothing, any more than could I create dynamite out of nothing.	Я не мог создать этого из ничего, как не мог создать из ничего динамита.
This knowledge and these facts I have related have but one explanation.	Знание этих фактов можно объяснить только одним.
They are out of the spirit content of me-the spirit that, unlike matter, does not perish.	Они взяты из духовного содержания моего "я" -из духа, который, в отличие от материи, не погибает.
In closing this chapter I must state that Matthew Davies also told me that some years after the massacre Lee was taken by United States Government officials to the Mountain Meadows and there executed on the site of our old corral.	Заканчивая эту главу, я должен добавить, что Мэтью Дэвис рассказывал мне также, что через несколько лет после побоища чиновники правительства Соединенных Штатов отвезли Ли на Г орные Луга и здесь казнили на месте нашего корраля.
CHAPTER XIV	ГЛАВА XIV
When, at the conclusion of my first ten days' term in the jacket, I was brought back to consciousness by Doctor Jackson's thumb pressing open an eyelid, I opened both eyes and smiled up into the face of Warden Atherton.	Когда по истечении первых десяти дней пребывания в смирительной рубашке доктор Джексон привел меня в чувство, надавив большим пальцем руки мое веко, я раскрыл оба глаза и усмехнулся прямо в физиономию смотрителю Этертону.
"Too cussed to live and too mean to die," was his comment.	-- Слишком гнусен для жизни и слишком подл, чтобы умереть! -- изрек он.
"The ten days are up, Warden," I whispered.	-- Десять дней прошли, смотритель, -- прошептал я.
"Well, we're going to unlace you," he growled.	-- Что ж, мы развяжем тебя, -- прорычал он.
"It is not that," I said. "You observed my smile.	-- Не в этом дело, -- продолжал я. -- Вы видели мою улыбку?
You remember we had a little wager.	Вы помните, мы с вами побились о небольшой заклад?
Don't bother to unlace me first.	Не спешите развязывать меня.
Just give the Bull Durham and cigarette papers to Morrell and Oppenheimer.	Дайте только немного табаку и папиросной бумаги Моррелю и Оппенгеймеру.
And for full measure here's another smile."	А вот вам и новая улыбка от полноты моей души!
"Oh, I know your kind, Standing," the Warden lectured. "But it won't get you anything.	-- О, я знаю, какой ты породы, Стэндинг! -отвечал смотритель. -- Но это тебе не поможет.
If I don't break you, you'll break all strait-jacket records."	Если я не побью тебя, так ты побьешь... все рекорды лежания в пеленках!

"He's broken them already," Doctor Jackson said. "Who ever heard of a man smiling after ten days of it?"	-- Он уже побил их, -- вставил доктор Джексон. -- Слыханное ли дело, чтобы человек улыбался после десяти суток смирительной куртки?
"Well and bluff," Warden Atherton answered. "Unlace him, Hutchins."	-- Ну ладно, будет! -- решил смотритель Этертон. -- Развяжи его, Гетчинс.
"Why such haste?" I queried, in a whisper, of course, for so low had life ebbed in me that it required all the little strength I possessed and all the will of me to be able to whisper even. "Why such haste?	-- К чему такая спешка? -- спросил я, разумеется, шепотом; так мало жизни осталось во мне, что даже для этого шепота мне пришлось собрать все свои слабые силы. -- Зачем торопиться?
I don't have to catch a train, and I am so confounded comfortable as I am that I prefer not to be disturbed."	Я не спешу к поезду, и мне так чертовски удобно, что я предпочитаю, чтобы меня не тревожили.
But unlace me they did, rolling me out of the fetid jacket and upon the floor, an inert, helpless thing.	Но они все-таки развязали меня, выкатили из вонючей куртки и оставили на полу инертной, беспомощной массой.
"No wonder he was comfortable," said Captain Jamie. "He didn't feel anything.	-- Не удивительно, что ему удобно! -- воскликнул капитан Джэми. -- Он ничего не чувствовал.
He's paralysed."	Ведь у него паралич!
"Paralysed your grandmother," sneered the Warden. "Get him up on his feat and you'll see him stand."	-- Паралич твоей бабушке! -- зарычал смотритель. -- Поставь его на ноги -- и увидишь, он будет стоять!
Hutchins and the doctor dragged me to my feet.	Гетчинс и доктор вздыбили меня.
"Now let go!" the Warden commanded.	-- Теперь отпустите! -- скомандовал смотритель.
Not all at once could life return into the body that had been practically dead for ten days, and as a result, with no power as yet over my flesh, I gave at the knees, crumpled, pitched sidewise, and gashed my forehead against the wall.	В тело, умиравшее на десять суток, жизнь не могла вернуться сразу; у меня подкосились колени, я зашатался и треснулся с размаху лбом о стену.
"You see," said Captain Jamie.	-- Видите! -- произнес капитан Джэми.
"Good acting," retorted the Warden. "That man's got nerve to do anything."	-- Актерство! -- возразил смотритель. -- От такого субъекта можно ждать какой угодно выходки!
"You're right, Warden," I whispered from the floor. "I did it on purpose.	-- Вы правы, смотритель, -- прошептал я с пола. -- Я это сделал нарочно.
It was a stage fall.	Это было "актерское" падение.
Lift me up again, and I'll repeat it.	Поднимите меня, и я повторю.
I promise you lots of fun."	Обещаю вам великую потеху!
I shall not dwell upon the agony of returning circulation.	Не стану описывать мучений, причиняемых возобновленным кровообращением после куртки.
It was to become an old story with me, and it bore its share in cutting the lines in my face that I shall carry to the scaffold.	Мне это стало в привычку; но борозды, проведенные на моем лице этими муками, я унесу с собой на эшафот.
When they finally left me I lay for the rest of the day stupid and half-comatose.	Меня наконец оставили в покое, и я пролежал остальную часть дня в полустолбняке.

There is such a thing as anaesthesia of pain, engendered by pain too exquisite to be borne.	Есть такая вещь как анестезия, вызванная болью, слишком чудовищною, чтобы ее можно было сносить.
And I have known that anaesthesia.	Мне суждено было познать такую анестезию!
By evening I was able to crawl about my cell, but not yet could I stand up.	К вечеру я мог уже ползать по своей камере, но еще не в силах был встать на ноги.
I drank much water, and cleansed myself as well as I could; but not until next day could I bring myself to eat, and then only by deliberate force of my will.	Я выпил много воды; но только на следующий день я мог заставить себя поесть, и то исключительным напряжением воли.
The program me, as given me by Warden Atherton, was that I was to rest up and recuperate for a few days, and then, if in the meantime I had not confessed to the hiding-place of the dynamite, I should be given another ten days in the jacket.	Программа, начертанная для меня смотрителем Этертоном, заключалась в том, что мне дадут отдохнуть и восстановить силы в течение нескольких дней, а затем, если я не признаюсь, где спрятан динамит, опять зашнуруют на десять суток в"пеленки".
"Sorry to cause you so much trouble, Warden," I had said in reply. "It's a pity I don't die in the jacket and so put you out of your misery."	-- Мне жаль, что я причиняю вам столько беспокойства, смотритель, -- ответил я ему. -Жаль, что я не умер в куртке и тем самым не избавил вас от хлопот.
At this time I doubt that I weighed an ounce over ninety pounds.	Не думаю, чтобы в ту пору я весил хоть унцией больше девяноста фунтов.
Yet, two years before, when the doors of San Quentin first closed on me, I had weighed one hundred and sixty-five pounds.	Между тем за два года до этого, когда ворота Сан-Квэнтина впервые захлопнулись за мною, я весил сто шестьдесят пять фунтов.
It seems incredible that there was another ounce I could part with and still live.	Казалось невероятным, чтобы я мог потерять еще одну унцию весу -- и остаться в живых!
Yet in the months that followed, ounce by ounce I was reduced until I know I must have weighed nearer eighty than ninety pounds.	А между тем в последовавшие месяцы я терял в весе унцию за унцией, так что вес мой стал ближе к восьмидесяти фунтам, чем к девяноста.
I do know, after I managed my escape from solitary and struck the guard Thurston on the nose, that before they took me to San Rafael for trial, while I was being cleaned and shaved I weighed eighty-nine pounds.	Я знаю, что когда мне впоследствии удалось вырваться из одиночки и трахнуть по носу сторожа Серстона, я весил восемьдесят фунтов; это было перед тем, как меня отвели в СанРафаэль на суд, предварительно почистив и выбрив.
There are those who wonder how men grow hard.	Некоторые удивляются, как люди могут ожесточаться душою.
Warden Atherton was a hard man.	Смотритель Этертон был жестокий человек.
He made me hard, and my very hardness reacted on him and made him harder.	Он ожесточал меня, а мое ожесточение действовало на него и ожесточало его еще больше.
And yet he never succeeded in killing me.	И все же ему не удалось умертвить меня.
It required the state law of California, a hanging judge, and an unpardoning governor to send me to the scaffold for striking a prison guard with my fist.	Понадобились законы штата Калифорнии, судья-вешатель и беспощадный губернатор, чтобы послать меня на виселицу за то, что я ударил кулаком тюремного сторожа.

I shall always contend that that guard had a nose most easily bleedable.	Я не перестану утверждать, что у этого сторожа просто невероятно кровоточащий нос.
I was a bat-eyed, tottery skeleton at the time.	Я в ту пору был полуслепой, шатающийся скелет.
I sometimes wonder if his nose really did bleed.	Иногда я даже сомневаюсь, действительно ли у него потекла кровь из носу.
Of course he swore it did, on the witness stand.	Он-то, разумеется, клялся в этом у судейского стола.
But I have known prison guards take oath to worse perjuries than that.	Но я знаю, что тюремные сторожа способны на гораздо более серьезные лжесвидетельства.
Ed Morrell was eager to know if I had succeeded with the experiment; but when he attempted to talk with me he was shut up by Smith, the guard who happened to be on duty in solitary.	Эду Моррелю не терпелось узнать, удался ли мне опыт; но когда он попытался заговорить со мной, его остановил Смит -- сторож, случайно оказавшийся на дежурстве при одиночках.
"That's all right, Ed," I rapped to him. "You and Jake keep quiet, and I'll tell you about it.	-- Все в порядке, Эд, -- простучал я ему. -- Вы с Джеком не шевелитесь, я вам все расскажу.
Smith can't prevent you from listening, and he can't prevent me from talking.	Смит не может помешать вам слушать, а мне говорить.
They have done their worst, and I am still here."	Они сделали худшее, на что только были способны, а я все еще жив!
"Cut that out, Standing!" Smith bellowed at me from the corridor on which all the cells opened.	-- Замолчи, Стэндинг, -- проревел мне Смит из коридора, в который выходили все камеры.
Smith was a peculiarly saturnine individual, by far the most cruel and vindictive of our guards.	Смит был необычайно мрачный субъект, едва ли не самый жестокий и мстительный из всех наших сторожей.
We used to canvass whether his wife bullied him or whether he had chronic indigestion.	Мы часто занимались тем, что строили догадки: жена ли его пилит, или он страдает хроническим несварением желудка?
I continued rapping with my knuckles, and he came to the wicket to glare in at me.	Я продолжал выстукивать костяшками пальцев, и он наклонился к окошечку -- посмотреть, что я делаю.
"I told you to out that out," he snarled.	-- Я сказал тебе, чтобы ты прекратил эту музыку! -- зарычал он.
"Sorry," I said suavely. "But I have a sort of premonition that I shall go right on rapping.	-- Мне очень жаль, -- ласково ответил я. -- Но у меня род предчувствия, что я именно должен продолжать стук.
And-er-excuse me for asking a personal question-what are you going to do about it?"	И... кхе... прости мне вопрос личного характера: что ты намерен предпринять в отношении меня?
"I'll-" he began explosively, proving, by his inability to conclude the remark, that he thought in henids.	-- Я... -- запальчиво начал он, но так и не докончил фразы, не зная, что сказать.
"Yes?" I encouraged. "Just what, pray?"	-- Ну? -- поощрял я его. -- Что именно, скажи!
"I'll have the Warden here," he said lamely.	-- Я позову сюда смотрителя, -- нерешительно проговорил он.
"Do, please.	-- Позови, сделай милость.

A most charming gentleman, to be sure.	Обворожительнейший джентльмен, что и говорить!
A shining example of the refining influences that are creeping into our prisons.	Блестящий пример облагораживающего влияния наших тюрем!
Bring him to me at once.	Приведи же его скорей.
I wish to report you to him."	Я хочу донести ему на тебя.
"Me?"	-- На меня?
"Yes, just precisely you," I continued. "You persist, in a rude and boorish manner, in interrupting my conversation with the other guests in this hostelry."	-- Да, именно на тебя, -- продолжал я. -- Ты самым грубым образом, по своему мужицкому невежеству, мешаешь мне беседовать с другими гостями этого странноприимного дома.
And Warden Atherton came.	И смотритель Этертон явился.
The door was unlocked, and he blustered into my cell.	Двери отперли, и он ураганом влетел в мою камеру.
But oh, I was so safe!	Но я ведь был в безопасности!
He had done his worst.	Худшее он уже сделал.
I was beyond his power.	Я был вне его власти,
"I'll shut off your grub," he threatened.	-- Я прекращу тебе паек! -- пригрозил он.
"As you please," I answered. "I'm used to it.	-- Сколько угодно, -- отвечал я. -- Я привык к этому.
I haven't eaten for ten days, and, do you know, trying to begin to eat again is a confounded nuisance.	Я не ел вот уже десять дней, и знаете, опять начинать есть -- очень нудное дело!
"Oh, ho, you're threatening me, are you?	-- Ого, уже ты начинаешь грозить мне, а?
A hunger strike, eh?"	Голодовка, а?
"Pardon me," I said, my voice sulky with politeness. "The proposition was yours, not mine.	-- Извините, -- с угрюмой вежливостью проговорил я. -- Предположение сделано вами, а не мною.
Do try and be logical on occasion.	Попробуйте, будьте хоть раз последовательны!
I trust you will believe me when I tell you that your illogic is far more painful for me to endure than all your tortures."	Надеюсь, вы поверите, если я скажу вам, что мне труднее сносить вашу непоследовательность, чем все ваши пытки.
"Are you going to stop your knuckle-talking?" he demanded.	-- Ты перестанешь перестукиваться? -- спросил он.
"No; forgive me for vexing you-for I feel so strong a compulsion to talk with my knuckles that-"	-- Нет, простите, что огорчаю вас, но у меня так велика потребность перестукиваться, что...
"For two cents I'll put you back in the jacket," he broke in.	-- Я сейчас же опять затяну тебя в куртку! -оборвал он меня.
"Do, please.	-- Сделайте одолжение!
I dote on the jacket. I am the jacket baby.	Я влюблен в куртку!
I get fat in the jacket.	Я жирею в куртке!

Look at that arm." I pulled up my sleeve and showed a biceps so attenuated that when I flexed it it had the appearance of a string. "A real blacksmith's biceps, eh, Warden?	Посмотрите на эту руку! -- я засучил рукав и показал ему мышцу такую исхудавшую, что когда я напряг мускул, получилось что-то вроде шнурка. -- Бицепс дюжего кузнеца, не правда ли, смотритель?
Cast your eyes on my swelling chest. Sandow had better look out for his laurels.	Посмотрите на мою могучую грудь!
And my abdomen-why, man, I am growing so stout that my case will be a scandal of prison overfeeding.	А мой живот -- да ведь я так растолстел, что вас привлекут к суду за перекармливание арестантов!
Watch out, Warden, or you'll have the taxpayers after you."	Будьте начеку, смотритель, не то налогоплательщики возьмутся за вас!
"Are you going to stop knuckle-talk?" he roared.	-- Ты перестанешь перестукиваться? -- заревел он.
"No, thanking you for your kind solicitude.	-- Нет, благодарю за ваше милое участие!
On mature deliberation I have decided that I shall keep on knuckle-talking."	По зрелом размышлении я решил, что буду продолжать перестукиваться!
He stared at me speechlessly for a moment, and then, out of sheer impotency, turned to go.	С минуту он смотрел на меня, не находя слов, и, сознав свое полное бессилие, повернулся, чтобы уйти.
"One question, please."	-- Один вопрос!
"What is it?" he demanded over his shoulder.	-- Какой? -- бросил он через плечо.
"What are you going to do about it?"	-- Что вы предполагаете сделать теперь?
From the choleric exhibition he gave there and then it has been an unceasing wonder with me to this day that he has not long since died of apoplexy.	На него напал такой припадок бешенства, что я до сих пор дивлюсь: как он не скончался от апоплексии?
Hour by hour, after the warden's discomfited departure, I rapped on and on the tale of my adventures.	После того, как смотритель ушел с позором, я час за часом выстукивал повесть своих приключений.
Not until that night, when Pie-Face Jones came on duty and proceeded to steal his customary naps, were Morrell and Oppenheimer able to do any talking.	Но Моррель и Оппенгеймер получили возможность ответить мне только вечером, когда на дежурство пришел Пестролицый Джонс, по обычаю своему тотчас же задремавший.
"Pipe dreams," Oppenheimer rapped his verdict.	-- Сны! -- простучал Оппенгеймер свое мнение.
Yes, was my thought; our experiences are the stuff of our dreams.	"Да, -- подумал я, -- наши переживания действительно составляют материал наших снов".
"When I was a night messenger I hit the hop once," Oppenheimer continued. "And I want to tell you you haven't anything on me when it came to seeing things.	-- В бытность ночным посыльным я однажды напился, -- продолжал Оппенгеймер. -- И должен сказать; тебе не угнаться за мной по части снов!
I guess that is what all the novel-writers do-hit the hop so as to throw their imagination into the high gear."	Я полагаю, так и поступают все романисты -они напиваются, чтобы подстегнуть свое воображение.

But Ed Morrell, who had travelled the same road as I, although with different results, believed my tale.	Но Эд Моррель, странствовавший по тем же дорогам, что и я, хотя и с иными результатами, поверил мне.
He said that when his body died in the jacket, and he himself went forth from prison, he was never anybody but Ed Morrell.	Он сказал мне, что когда его тело умирало в куртке и он вырывался из тюрьмы, то всегда оставался тем же Эдом Моррелем.
He never experienced previous existences.	Он никогда не переживал п р е ж н и х своих существований.
When his spirit wandered free, it wandered always in the present.	Когда его дух странствовал на воле, он всегда делал это в н а с т о я щ е м.
As he told us, just as he was able to leave his body and gaze upon it lying in the jacket on the cell floor, so could he leave the prison, and, in the present, revisit San Francisco and see what was occurring.	Он нам рассказал, что, как только он оказывался в состоянии покинуть свое тело и увидеть его "со стороны", лежащим в смирительной рубашке на полу камеры, он мог покидать тюрьму, отправляться в нынешний Сан-Франциско и видеть, что там делается.
In this manner he had visited his mother twice, both times finding her asleep.	Таким родом он дважды навестил свою мать и оба раза заставал ее спящей.
In this spirit-roving he said he had no power over material things.	В этих духовных скитаниях, говорил Эд, он не имел власти над материальными предметами.
He could not open or close a door, move any object, make a noise, nor manifest his presence.	Он не мог, например, отворить или затворить дверь, сдвинуть какой-нибудь предмет, произвести шум или чем-нибудь проявить свое присутствие.
On the other hand, material things had no power over him.	С другой стороны, материальные вещи не имели власти над ним.
Walls and doors were not obstacles.	Стены и двери не служили для него препятствием.
The entity, or the real thing that was he, was thought, spirit.	Реальной, действительной его сущностью был, как он думает, дух.
"The grocery store on the corner, half a block from where mother lived, changed hands," he told us. "I knew it by the different sign over the place.	-- В бакалейной лавке на углу, около дома матери, переменились хозяева, -- рассказывал он нам. -Я это узнал по новой вывеске.
I had to wait six months after that before I could write my first letter, but when I did I asked mother about it.	После этого мне пришлось ждать шесть месяцев, пока я мог написать свое первое письмо; но первым делом я спросил мать об этой лавке.
And she said yes, it had changed."	И она ответила: да, хозяева другие!..
"Did you read that grocery sign?" Jake Oppenheimer asked.	-- Ты читал эту вывеску? -- спросил Джек Оппенгеймер.
"Sure thing I did," was Morrell's response. "Or how could I have known it?"	-- Разумеется, читал, -- отвечал Моррель, -иначе как бы я узнал это?..
"All right," rapped Oppenheimer the unbelieving. "You can prove it easy.	-- Отлично, -- продолжил неверующий Оппенгеймер. -- Ты легко можешь доказать нам!

Some time, when they shift some decent guards on us that will give us a peep at a newspaper, you get yourself thrown into the jacket, climb out of your body, and sashay down to little old 'Frisco.	Когда-нибудь, когда нам пришлют приличного сторожа, который даст нам посмотреть газету, ты устрой так, чтобы тебя запеленали в куртку, вылезь из своего тела и катай в старый Фриско!
Slide up to Third and Market just about two or three a.m. when they are running the morning papers off the press.	Проберись на угол Третьей и Базарной улиц часа в два-три ночи, когда выпускают утренние газеты из машины.
Read the latest news.	Прочти последние новости.
Then make a swift sneak for San Quentin, get here before the newspaper tug crosses the bay, and tell me what you read.	Потом улепетывай обратно в Сан-Квэнтин, вернись раньше, чем пароходик с газетами переплывет залив, и расскажи мне, что ты прочел.
Then we'll wait and get a morning paper, when it comes in, from a guard.	Утром мы попросим у сторожа газету.
Then, if what you told me is in that paper, I am with you to a fare-you-well."	И если в газете окажется то, что ты мне здесь расскажешь, -- ну, тогда я готов тебе поверить!
It was a good test.	Это была дельная проверка.
I could not but agree with Oppenheimer that such a proof would be absolute.	Я не мог не согласиться с Оппенгеймером, что такое доказательство будет абсолютно убедительным.
Morrell said he would take it up some time, but that he disliked to such an extent the process of leaving his body that he would not make the attempt until such time that his suffering in the jacket became too extreme to be borne.	Моррель ответил, что он готов все это проделать, но он так не любит процедуры оставления своего тела, что сделает это, лишь когда мучения в куртке станут слишком невыносимы.
"That is the way with all of them-won't come across with the goods," was Oppenheimer's criticism. "My mother believed in spirits.	-- Так они все увиливают, когда дело идет начистоту! -- саркастически заметил Оппенгеймер. -- Моя мать верила в духов.
When I was a kid she was always seeing them and talking with them and getting advice from them.	Когда я был малым ребенком, она постоянно видела их, беседовала с ними, получала от них советы.
But she never come across with any goods from them.	Но настоящего толку она никогда не могла от них добиться.
The spirits couldn't tell her where the old man could nail a job or find a gold-mine or mark an eight-spot in Chinese lottery.	Духи не могли сказать ей, где бы старику разжиться работишкой, или как найти золотую россыпь, или угадать выигрышный номер в китайской лотерее.
Not on your life.	Ни за какие коврижки.
The bunk they told her was that the old man's uncle had had a goitre, or that the old man's grandfather had died of galloping consumption, or that we were going to move house inside four months, which last was dead easy, seeing as we moved on an average of six times a year."	А говорили они ей про то, что у старикова дяди был, мол, зоб, что дедушка его скончался от скоротечной чахотки или что мы переберемся на другую квартиру этак через четыре месяца -предсказать это было чертовски легко, потому что мы меняли квартиру по меньшей мере шесть раз в год!

I think, had Oppenheimer had the opportunity for thorough education, he would have made a Marinetti or a Haeckel.	Я думаю, что, если бы Оппенгеймеру дать правильное образование, из него вышел бы второй Маринетти или Геккель.
He was an earth-man in his devotion to the irrefragable fact, and his logic was admirable though frosty.	Он крепко держался за неопровержимые факты, и логика его была несокрушима, хотя и несколько холодна.
"You've got to show me," was the ground rule by which he considered all things.	"Ты п о к а ж и мне" -- такова была основная точка зрения, с которой он рассматривал вещи.
He lacked the slightest iota of faith.	Веры у него не было ни на грош.
This was what Morrell had pointed out.	На это и указывал Моррель.
Lack of faith had prevented Oppenheimer from succeeding in achieving the little death in the jacket.	Неверие и мешало Оппенгеймеру добиться успеха с "малой" смертью в "пеленках".
You will see, my reader, that it was not all hopelessly bad in solitary.	Как видите, читатель, не все было безнадежно плохо в одиночном заключении!
Given three minds such as ours, there was much with which to while away the time.	При наличии таких трех умов, как наши, было чем занять время.
It might well be that we kept one another from insanity, although I must admit that Oppenheimer rotted five years in solitary entirely by himself, ere Morrell joined him, and yet had remained sane.	Возможно, что мы спасли таким образом друг друга от сумасшествия, хотя нужно заметить, что Оппенгеймер гнил в одиночке пять лет совершенно один, пока к нему присоединился Моррель, и все же сохранил здравый рассудок.
On the other hand, do not make the mistake of thinking that life in solitary was one wild orgy of blithe communion and exhilarating psychological research.	С другой стороны, не впадайте в противоположную ошибку -- не вообразите, будто наша жизнь в одиночке была необузданной оргией блаженных и радостных психологических изысканий...
We had much and terrible pain.	Мы терпели разнообразные, частые и страшные муки.
Our guards were brutes-your hang-dogs, citizen. Our surroundings were vile.	Наши сторожа -- ваши палачи, гражданин, -были настоящие звери.
Our food was filthy, monotonous, innutritious.	Еду нам подавали гнилую, однообразную, непитательную.
Only men, by force of will, could live on so unbalanced a ration.	Только люди с большой силой воли могли жить на таком скудном пайке!
I know that our prize cattle, pigs, and sheep on the University Demonstration Farm at Davis would have faded away and died had they received no more scientifically balanced a ration than what we received.	Я знаю, что наши премированные коровы, свиньи и овцы на показательной университетской ферме в Дэвисе зачахли бы и издохли, получай они такой, плохо в научном смысле рассчитанный, паек, как мы.
We had no books to read.	Книг нам не давали.
Our very knuckle-talk was a violation of the rules.	Даже наши беседы посредством перестукивания были нарушением правил.
The world, so far as we were concerned, practically did not exist.	Внешний мир, по крайней мере для нас, не существовал.
It was more a ghost-world.	Это скорее был мир привидений.

Oppenheimer, for instance, had never seen an automobile or a motor-cycle.	Оппенгеймер, например, ни разу в жизни не видел автомобиля или мотоцикла.
News did occasionally filter in-but such dim, long-after-the-event, unreal news.	Новости лишь случайно просачивались к нам -- в виде туманных, страшно устарелых, ненастоящих каких-то вестей.
Oppenheimer told me he had not learned of the Russo-Japanese war until two years after it was over.	Оппенгеймер рассказывал мне, что о русско-японской войне он узнал лишь через два года после того, как она окончилась!
We were the buried alive, the living dead.	Мы были погребенными заживо, живыми трупами!
Solitary was our tomb, in which, on occasion, we talked with our knuckles like spirits rapping at a s?ance.	Одиночка была нашей могилой, в которой, при случае мы переговаривались стуками, как духи, выстукивающие на спиритических сеансах.
News?	Новости?
Such little things were news to us. A change of bakers-we could tell it by our bread.	Вот какие пустяки составляли наши новости: сменили пекарей -- это было видно по изменившемуся качеству хлеба.
What made Pie-face Jones lay off a week?	Почему Пестролицый Джонс отсутствовал неделю?
Was it vacation or sickness?	Болел или получил отпуск?
Why was Wilson, on the night shift for only ten days, transferred elsewhere?	Почему Вильсона, продежурившего всего десять ночей, перевели в другое место?
Where did Smith get that black eye?	Откуда взялся у Смита синяк под глазом?
We would speculate for a week over so trivial a thing as the last.	Над пустяками вроде этого мы способны были ломать себе голову целыми неделями!..
Some convict given a month in solitary was an event.	Заключение каторжника в одиночку на месяц было уже крупным событием.
And yet we could learn nothing from such transient and ofttimes stupid Dantes who would remain in our inferno too short a time to learn knuckle-talk ere they went forth again into the bright wide world of the living.	Но от таких мимолетных и чаще всего глупых Данте, слишком мало гостивших в нашем аду, чтобы научиться перестукиванию, мы ничего не могли узнать за короткий срок, по истечении которого они опять уходили на вольный белый свет.
Still, again, all was not so trivial in our abode of shadows.	Впрочем, не все было однообразно-пошло в нашей юдоли теней.
As example, I taught Oppenheimer to play chess.	Я, например, научил Оппенгеймера играть в шахматы.

Consider how tremendous such an achievement is-to teach a man, thirteen cells away, by means of knuckle-raps; to teach him to visualize a chessboard, to visualize all the pieces, pawns and positions, to know the various manners of moving; and to teach him it all so thoroughly that he and I, by pure visualization, were in the end able to play entire games of chess in our minds.	Подумайте, какой это колоссальный подвиг -научить человека, отдаленного от вас тринадцатью камерами, при помощи перестукиваний костяшками пальцев, учить его видеть мысленно перед собой шахматную доску, воссоздавать зрительный образ всех пешек, фигур и позиций, заучивать разные приемы движения фигур; и довести эту выучку до такого совершенства, что в конце концов мы с ним могли в уме разыгрывать целые партии в шахматы.
In the end, did I say?	В к о н ц е к о н ц о в, сказал я.
Another tribute to the magnificence of Oppenheimer's mind: in the end he became my master at the game-he who had never seen a chessman in his life.	Вот лишний пример даровитости Оппенгеймера: в конце концов он стал меня обыгрывать -- это человек-то, ни разу в жизни не видевший глазами шахмат!
What image of a bishop, for instance, could possibly form in his mind when I rapped our code-sign for bishop?	Какой зрительный образ мог, например, возникать в его уме, когда я выстукивал ему слово "слон"?
In vain and often I asked him this very question.	Я многократно и тщетно задавал ему этот вопрос.
In vain he tried to describe in words that mental image of something he had never seen but which nevertheless he was able to handle in such masterly fashion as to bring confusion upon me countless times in the course of play.	Так же тщетно пытался он описать словами мысленный образ чего-то, чего он никогда не видел, но чем он все же умел оперировать так мастерски, что бесчисленное число раз ставил меня в тупик во время игры.
I can only contemplate such exhibitions of will and spirit and conclude, as I so often conclude, that precisely there resides reality.	Я могу только констатировать подобные проявления ума и воли и заключить, как я не раз заключал, что в них-то и таится реальное.
The spirit only is real.	Только дух реален.
The flesh is phantasmagoria and apparitional.	Плоть -- фантасмагория, видение.
I ask you how-I repeat, I ask you how matter or flesh in any form can play chess on an imaginary board with imaginary pieces, across a vacuum of thirteen cell spanned only with knuckle-taps?	Я спрашиваю вас: каким образом материя, или плоть, в какой бы то ни было форме может играть в шахматы на воображаемой доске воображаемыми фигурами, через пространство в тринадцать тюремных ка мер, заполняемое только стуками?
CHAPTER XV	ГЛАВА XV
I was once Adam Strang, an Englishman.	Некогда я был Адамом Стрэнгом, англичанином.
The period of my living, as near as I can guess it, was somewhere between 1550 and 1650, and I lived to a ripe old age, as you shall see.	Период этой моей жизни, насколько я могу сообразить, приходится на промежуток 1550-1650 годов, и я, как вы увидите, дожил до почтенной старости.
It has been a great regret to me, ever since Ed Morrell taught me the way of the little death, that I had not been a more thorough student of history.	С той поры как Эд Моррель научил меня искусству умирать "малой" смертью, я всегда сильно жалел, что так плохо знаю историю.
I should have been able to identity and place much that is obscure to me.	Иначе я в состоянии был бы определить точнее многое, что остается для меня темным.

As it is, I am compelled to grope and guess my way to times and places of my earlier existences.	Теперь мне приходится ощупью разбираться во временах и местах моих прежних существований.
A peculiar thing about my Adam Strang existence is that I recollect so little of the first thirty years of it.	Особенность моего существования в образе Адама Стрэнга составляет то, что я мало что помню о первых тридцати годах моей жизни.
Many times, in the jacket, has Adam Strang recrudesced, but always he springs into being full-statured, heavy-thewed, a full thirty years of age.	Много раз во время моего лежания в смирительной рубашке воскресал Адам Стрэнг, но всегда рослым, мускулистым тридцатилетним мужчиной.
I, Adam Strang, invariably assume my consciousness on a group of low, sandy islands somewhere under the equator in what must be the western Pacific Ocean.	Я, Адам Стрэнг, неизменно начинаю себя сознавать на группе низких песчаных островов где-то под экватором -- должно быть, в западной части Тихого океана.
I am always at home there, and seem to have been there some time.	Здесь я всегда чувствую себя как дома -вероятно, жил там довольно долгое время.
There are thousands of people on these islands, although I am the only white man.	На этих островах живут тысячи людей, хотя я среди них единственный белый.
The natives are a magnificent breed, big-muscled, broad-shouldered, tall.	Туземцы здесь превосходной человеческой породы, мускулистые, широкоплечие, рослые.
A six-foot man is a commonplace.	Шестифутовый человек среди них -обыкновенное явление.
The king, Raa Kook, is at least six inches above six feet, and though he would weigh fully three hundred pounds, is so equitably proportioned that one could not call him fat.	Их царь Раа Кук на добрых шесть дюймов превышает шесть футов, и, хотя весит он не менее трехсот фунтов, он так пропорционально сложен, что его нельзя назвать тучным.
Many of his chiefs are as large, while the women are not much smaller than the men.	Многие из его вождей столь же крупного роста, а женщины немногим меньше мужчин.
There are numerous islands in the group, over all of which Raa Kook is king, although the cluster of islands to the south is restive and occasionally in revolt.	В этой группе множество островов, и над всеми царит Раа Кук, хотя группа островов на юге иногда поднимает восстания.
These natives with whom I live are Polynesian, I know, because their hair is straight and black.	Туземцы, с которыми я живу, -- полинезийцы, и это я знаю, потому что у них прямые и длинные волосы.
Their skin is a sun-warm golden-brown.	Кожа у них золотисто-коричневая.
Their speech, which I speak uncommonly easy, is round and rich and musical, possessing a paucity of consonants, being composed principally of vowels.	Язык, на котором я говорю с необычайной легкостью, музыкален и плавен, в нем мало согласных и много гласных.
They love flowers, music, dancing, and games, and are childishly simple and happy in their amusements, though cruelly savage in their angers and wars.	Они любят цветы, музыку, пляски и игры и детски бесхитростны и веселы в своих забавах, хотя страшно жестоки в гневе и войнах.
I, Adam Strang, know my past, but do not seem to think much about it.	Я, Адам Стрэнг, знаю свое прошлое, но как будто мало думаю о нем.
I live in the present.	Я живу в настоящем.
I brood neither over past nor future.	Я не задумываюсь ни над прошлым, ни над будущим.

I am careless, improvident, uncautious, happy out of sheer well-being and overplus of physical energy.	Я беспечен, непредусмотрителен, неосторожен, счастлив от жизнерадостности и избытка физической энергии.
Fish, fruits, vegetables, and seaweed-a full stomach-and I am content.	Рыбы, плоды овощи и морские водоросли -набил себе желудок, и доволен!
I am high in place with Raa Kook, than whom none is higher, not even Abba Taak, who is highest over the priest.	Я занимаю высокое место среди приближенных Раа Кука, и выше меня нет никого, не выше меня даже Абба Таак, который стоит над всеми жрецами.
No man dare lift hand or weapon to me.	Никто не смеет поднять на меня руку или оружие.
I am taboo-sacred as the sacred canoe-house under the floor of which repose the bones of heaven alone knows how many previous kings of Raa Kook's line.	Я -- т а б у, неприкосновенен, как неприкосновенен лодочный сарай, под полом которого покоятся кости одному небу известно скольких прежних царей славного рода Раа Кука.
I know all about how I happened to be wrecked and be there alone of all my ship's company-it was a great drowning and a great wind; but I do not moon over the catastrophe.	Я знаю все подробности о том, как я потерпел крушение и остался один среди экипажа моего судна, -- был сильный ветер, и оно затонуло; но я не раздумываю над этой катастрофой.
When I think back at all, rather do I think far back to my childhood at the skirts of my milk-skinned, flaxen-haired, buxom English mother.	Когда я оглядываюсь назад, то чаще всего думаю о своем детстве, о ребенке, который держался за юбки моей хорошенькой матери, англичанки с молочнобелой кожей и белыми, как лен, волосами.
It is a tiny village of a dozen straw-thatched cottages in which I lived.	Я жил тогда в крохотной деревушке из десятка коттеджей, крытых соломой.
I hear again blackbirds and thrushes in the hedges, and see again bluebells spilling out from the oak woods and over the velvet turf like a creaming of blue water.	Как сейчас слышу скворцов и дроздов в кустах, вижу колокольчики, рассыпанные среди дубового леса по мягкой траве, как пена лазурной воды.
And most of all I remember a great, hairy-fetlocked stallion, often led dancing, sidling, and nickering down the narrow street.	Но ярче всего мне вспоминается большой, с мохнатыми бабками, жеребец, пляшущий и играющий, которого часто проводили по узкой деревенской улице.
I was frightened of the huge beast and always fled screaming to my mother, clutching her skirts and hiding in them wherever I might find her.	Я пугался огромного животного и всегда с криком бросался к матери, хватался за ее юбки и прятал в них лицо.
But enough.	Но довольно об этом.
The childhood of Adam Strang is not what I set out to write.	Я намерен писать вовсе не о детстве Адама Стрэнга.
I lived for several years on the islands which are nameless to me, and upon which I am confident I was the first white man.	Несколько лет я жил на этих островах, имени которых не знаю и на которых, я уверен, я был первым белым человеком.
I was married to Lei-Lei, the king's sister, who was a fraction over six feet and only by that fraction topped me.	Я был женат на Леи-Леи, сестре царя, которая была чуть-чуть повыше шести футов и несколько выше меня.

I was a splendid figure of a man, broad-shouldered, deep-chested, well-set-up.	Я был великолепным образцом мужчины -широкоплечий, с высокой грудью, хорошо сложенный.
Women of any race, as you shall see, looked on me with a favouring eye.	Женщины всех рас, как вы увидите, благосклонно поглядывали на меня.
Under my arms, sun-shielded, my skin was milk-white as my mother's.	Кожа на руках выше локтей и на всех закрытых от солнца местах была у меня молочно-белая, как у моей матери.
My eyes were blue.	Глаза голубые.
My moustache, beard and hair were that golden-yellow such as one sometimes sees in paintings of the northern sea-kings.	Мои усы, борода и волосы имели золотисто-желтый цвет, какой иногда приходится видеть на портретах северных викингов.
Ay-I must have come of that old stock, long-settled in England, and, though born in a countryside cottage, the sea still ran so salt in my blood that I early found my way to ships to become a sea-cuny.	Да, наверное, я происходил из какого-нибудь старинного рода викингов, давно осевшего в Англии, и хотя я родился в деревне, морская соль так густо была примешана к моей крови, что я очень рано поступил на корабль квартирмейстером, то есть, в сущности, простым матросом.
That is what I was-neither officer nor gentleman, but sea-cuny, hard-worked, hard-bitten, hard-enduring.	Это не офицер и не "барин", но именно матрос, много работающий, обветренный, выносливый.
I was of value to Raa Kook, hence his royal protection.	Я был полезен Раа Куку, чем и объясняется его царское покровительство.
I could work in iron, and our wrecked ship had brought the first iron to Raa Kook's land.	Я умел работать с железом, а наш разбитый корабль принес первое железо в страну Раа Кука.
On occasion, ten leagues to the north-west, we went in canoes to get iron from the wreck.	Время от времени мы отправлялись на пирогах миль за тридцать к северо-западу брать железо с обломков корабля.
The hull had slipped off the reef and lay in fifteen fathoms. And in fifteen fathoms we brought up the iron.	Кузов его оторвался от рифа и лежал на глубине девяноста футов, и с этой глубины мы доставали железо.
Wonderful divers and workers under water were these natives.	Туземцы были изумительными пловцами и водолазами.
I learned to do my fifteen fathoms, but never could I equal them in their fishy exploits.	Я тоже научился спускаться на глубину девяноста футов, но никогда не мог сравняться с ними в этом искусстве!
On the land, by virtue of my English training and my strength, I could throw any of them.	На суше, благодаря моему английскому воспитанию и силе я мог бросить наземь любого из них.
Also, I taught them quarter-staff, until the game became a very contagion and broken heads anything but novelties.	Я научил их матросской "игре с шестом", и она приобрела такую популярность, что проломанные головы сделались у нас бытовым явлением.

Brought up from the wreck was a journal, so torn and mushed and pulped by the sea-water, with ink so run about, that scarcely any of it was decipherable.	С корабля однажды притащили дневник, до того изорванный и попорченный морской водой, с расплывшимися чернилами, что едва можно было разобрать текст.
However, in the hope that some antiquarian scholar may be able to place more definitely the date of the events I shall describe, I here give an extract. The peculiar spelling may give the clue. Note that while the letter s is used, it more commonly is replaced by the letter f.	Однако в надежде, что какому-нибудь ученому-историку удастся точно определить время описываемых мной событий, я здесь приведу выдержку из этого дневника.
The wind being favourable, gave us an opportunity of examining and drying some of our provifion, particularly, fome Chinefe hams and dry filh, which conftituted part of our victualling.	"Ветер был попутный и дал нам возможность осмотреть и высушить часть нашей провизии, в особенности несколько китайских окороков и сухую рыбу, составлявшую часть нашего продовольствия.
Divine service alfo was performed on deck.	На палубе совершили богослужение.
In the afternoon the wind was foutherly, with frefh gales, but dry, fo that we were able the following morning to clean between decks, and alfo to fumigate the fhip with gunpowder.	После полудня ветер задул с юга свежими и сухими порывами, так что на другое утро мы получили возможность вычистить межпалубное пространство, а так же окурить корабль порохом".
But I must hasten, for my narrative is not of Adam Strang the shipwrecked sea-cuny on a coral isle, but of Adam Strang, later named Yi Yong-ik, the Mighty One, who was one time favourite of the powerful Yunsan, who was lover and husband of the Lady Om of the princely house of Min, and who was long time beggar and pariah in all the villages of all the coasts and roads of Cho-Sen. (Ah, ha, I have you there-Cho-Sen.	Но мой рассказ касается не Адама Стрэнга, потерпевшего крушение матроса на коралловом острове, а Адама Стрэнга, впоследствии именуемого Йи-Йонг-Ик, Могучим, который некоторое время был фаворитом могущественного Юн-Сана и любовником и супругом девы Ом из царской семьи Мин, а затем долгое время нищим и парием, шатавшимся по деревням всего побережья и по дорогам Чо-Сена. (Ах, я и забыл вам сказать -- Чо-Сен -- значит
It means the land of the morning calm.	"Страна Утреннего Спокойствия".
In modern speech it is called Korea.)	В наше время ее называют Кореей.)
Remember, it was between three and four centuries back that I lived, the first white man, on the coral isles of Raa Kook.	Вспомните, что я жил три или четыре века тому назад и был первым белым человеком на коралловых островах Раа Кука.
In those waters, at that time, the keels of ships were rare.	В этих водах в ту пору суда появлялись редко.
I might well have lived out my days there, in peace and fatness, under the sun where frost was not, had it not been for the Sparwehr.	Я легко мог бы окончить свои дни в мире и довольстве под солнцем страны, не знающей морозов, если бы не "Спарвер".
The Sparwehr was a Dutch merchantman daring the uncharted seas for Indies beyond the Indies.	"Спарвер" был голландский купеческий корабль, дерзнувший пуститься в неисследованные моря в поисках Индии и попавший далеко за Индию.
And she found me instead, and I was all she found.	Вместо Индии он нашел меня -- и это были все его открытия.

Have I not said that I was a gay-hearted, golden, bearded giant of an irresponsible boy that had never grown up?	Не говорил ли я, что я был веселым, с золотыми волосами гигантом, на всю жизнь оставшимся беспечным юношей?
With scarce a pang, when the Sparwehrs' water-casks were filled, I left Raa Kook and his pleasant land, left Lei-Lei and all her flower-garlanded sisters, and with laughter on my lips and familiar ship-smells sweet in my nostrils, sailed away, sea-cuny once more, under Captain Johannes Maartens.	Когда "Спарвер" наполнил свои бочки водою, я без малейших угрызений совести покинул Раа Кука и его прелестный край, покинул Леи-Леи и ее сестер в венках и, с улыбкой на губах, вдыхая знакомые корабельные запахи, отплыл опять простым матросом под командой капитана Иоганнеса Маартенса.
A marvellous wandering, that which followed on the old Sparwehr.	Это было изумительное путешествие на старом "Спарвере"!
We were in quest of new lands of silk and spices.	Мы искали новые страны, где есть шелка и пряности.
In truth, we found fevers, violent deaths, pestilential paradises where death and beauty kept charnel-house together.	А в действительности нашли лихорадки, скоропостижные смерти, зараженные чумой края, где смерть прихотливо смешивалась с красотой.
That old Johannes Maartens, with no hint of romance in that stolid face and grizzly square head of his, sought the islands of Solomon, the mines of Golconda-ay, he sought old lost Atlantis which he hoped to find still afloat unscuppered.	Этот старый Иоганнес Маартенс, без капли романтики на своем тупом лице и в седой квадратной голове, искал Соломоновы острова и алмазные копи Голконды -- он искал даже старую забытую Атлантиду, которая, по его мнению, еще плавала над водой.
And he found head-hunting, tree-dwelling anthropophagi instead.	А нашел охотников за головами и людоедов, живущих на деревьях!
We landed on strange islands, sea-pounded on their shores and smoking at their summits, where kinky-haired little animal-men made monkey-wailings in the jungle, planted their forest run-ways with thorns and stake-pits, and blew poisoned splinters into us from out the twilight jungle bush.	Мы пристали к странным островам, берега которых были изрезаны волнами, на которых поднимались горы с дымящимися вершинами; маленькие, не то звери, не то люди, с колтуном на голове вместо волос, завывали в лесных дебрях; они перегородили свои лесные тропинки колючками и ямами с острыми кольями на дне и в сумерки пускали в нас отравленные стрелы.
And whatsoever man of us was wasp-stung by such a splinter died horribly and howling.	Стоило такой стреле ужалить кого-нибудь из нас -- и он кончался в страшных муках, с дикими воплями.
And we encountered other men, fiercer, bigger, who faced us on the beaches in open fight, showering us with spears and arrows, while the great tree drums and the little tom-toms rumbled and rattled war across the tree-filled hollows, and all the hills were pillared with signal-smokes.	Потом мы натолкнулись на других людей, более крупных и еще более свирепых; они встретили нас открытым боем на взморье, засыпали нас дождем стрел и дротиков под грохот барабанов из выдолбленного древесного ствола и там-тамов. На всех холмах столбом поднимались сигнальные дымки.
Hendrik Hamel was supercargo and part owner of the Sparwehr adventure, and what he did not own was the property of Captain Johannes Maartens.	Гендрик Гамель был судовым приказчиком и владельцем небольшой части "Спарвера", остальное же все принадлежало капитану Иоганнесу Маартенсу.
The latter spoke little English, Hendrik Hamel but little more.	Последний говорил немножко по-английски, Гендрик Гамель чуть побольше его.

The sailors, with whom I gathered, spoke Dutch only.	Матросы, с которыми я жил, говорили только поголландски.
But trust a sea-cuny to learn Dutch-ay, and Korean, as you shall see.	Но поверьте -- матрос может выучиться поголландски и даже по-корейски, как вы увидите.
Toward the end we came to the charted country of Japan.	Наконец мы прибыли в Японию, которая в то время уже была нанесена на карту.
But the people would have no dealings with us, and two sworded officials, in sweeping robes of silk that made Captain Johannes Maartens' mouth water, came aboard of us and politely requested us to begone.	Но этот народ не хотел иметь с нами дела. Японские чиновники, вооруженные двумя мечами, в широких шелковых платьях, от которых у капитана Иоганнеса Маартенса потекли слюнки, взошли к нам на корабль и вежливо предложили убираться прочь.
Under their suave manners was the iron of a warlike race, and we knew, and went our way.	Под их вкрадчивыми манерами чувствовалась железная воля воинственного народа -- мы поняли это и поплыли своим путем-дорогой.
We crossed the Straits of Japan and were entering the Yellow Sea on our way to China, when we laid the Sparwehr on the rocks.	Мы переплыли Японский залив и входили уже в Желтое море на пути в Китай, как вдруг "Спарвер" наскочил на подводные скалы.
She was a crazy tub the old Sparwehr, so clumsy and so dirty with whiskered marine-life on her bottom that she could not get out of her own way.	"Спарвер" был старой калошей, неуклюжей и грязной, киль его до такой степени зарос ракушками, что нам не удалось снять судно с места.
Close-hauled, the closest she could come was to six points of the wind; and then she bobbed up and down, without way, like a derelict turnip.	Оно только покачивалось на воде, как репа, выброшенная поваром, но не снималось с места.
Galliots were clippers compared with her.	Галиоты по сравнению с этой скорлупой были настоящими клипперами.
To tack her about was undreamed of; to wear her required all hands and half a watch.	Нечего было и думать сняться с камней.
So situated, we were caught on a lee shore in an eight-point shift of wind at the height of a hurricane that had beaten our souls sick for forty-eight hours.	А тут еще налетел ветер, сильный как ураган, и трепал нас нещадно сорок восемь часов подряд.
We drifted in upon the land in the chill light of a stormy dawn across a heartless cross-sea mountain high.	Он сорвал наше судно и погнал его к суше, в холодном рассвете бурного дня, по безжалостному морю, по которому ходили волны, как горы.
It was dead of winter, and between smoking snow-squalls we could glimpse the forbidding coast, if coast it might be called, so broken was it.	Было самое холодное время зимы, и сквозь снежную метель мы могли разглядеть негостеприимный берег -- если только это можно было назвать берегом, так все было размыто.
There were grim rock isles and islets beyond counting, dim snow-covered ranges beyond, and everywhere upstanding cliffs too steep for snow, outjuts of headlands, and pinnacles and slivers of rock upthrust from the boiling sea.	Повсюду виднелись бесчисленные снеговые вершины; повсюду торчали утесы, слишком крутые, чтобы задержать на себе снег, острые мысы, зубцы и обломки камней, торчащие из кипящего моря.

There was no name to this country on which we drove, no record of it ever having been visited by navigators.	Названия этой страны, к которой нас несли волны, мы не знали, ибо ее никогда не посещали европейские мореплаватели.
Its coast-line was only hinted at in our chart.	Эта береговая линия была чуть намечена на нашей карте.
From all of which we could argue that the inhabitants were as inhospitable as the little of their land we could see.	Приходилось заключить, что жители ее так же негостеприимны, как и та часть страны, которую мы могли окинуть глазом.
The Sparwehr drove in bow-on upon a cliff.	"Спарвер" несло носом на утес.
There was deep water to its sheer foot, so that our sky-aspiring bowsprit crumpled at the impact and snapped short off.	Здесь было довольно глубоко, и наш бушприт сломался от удара и отлетел прочь.
The foremast went by the board, with a great snapping of rope-shrouds and stays, and fell forward against the cliff.	Фок-мачта, разрывая снасти, рухнула вперед, на скалу.
I have always admired old Johannes Maartens.	Я искренне восхищался старым Иоганнесом Маартенсом.
Washed and rolled off the high poop by a burst of sea, we were left stranded in the waist of the ship, whence we fought our way for'ard to the steep-pitched forecastle-head.	Огромная волна смыла нас прочь с высокой кормы, и мы застряли посередине судна, откуда с усилием стали пробираться на бак.
Others joined us.	Прочие следовали за нами.
We lashed ourselves fast and counted noses.	Мы крепко привязали себя и пересчитали, сколько осталось всего людей.
We were eighteen.	Нас было восемнадцать человек.
The rest had perished.	Остальные погибли.
Johannes Maartens touched me and pointed upward through cascading salt-water from the back-fling of the cliff.	Иоганнес Маартенс, дотронувшись до меня, указал вперед, на скалу, с которой водопадом лилась вода.
I saw what he desired.	Я понял, на что он указывает.
Twenty feet below the truck the foremast ground and crunched against a boss of the cliff.	В двадцати футах наша фокмачта уперлась в выступ скалы.
Above the boss was a cleft.	Над выступом виднелась расщелина.
He wanted to know if I would dare the leap from the mast-head into the cleft.	Он спрашивал меня, хватит ли у меня мужества прыгнуть с вершины мачты в расщелину!
Sometimes the distance was a scant six feet. At other times it was a score, for the mast reeled drunkenly to the rolling and pounding of the hull on which rested its splintered butt.	Расстояние иногда сокращалось до шести футов, иногда же доходило до двадцати, ибо мачта шаталась, как пьяная, от бешеных раскачиваний кузова судна.
I began the climb.	Я начал взбираться на мачту.
But they did not wait.	Но товарищи не стали ждать.
One by one they unlashed themselves and followed me up the perilous mast.	Один за другим они отвязали себя и последовали за мной на опасную мачту.

There was reason for haste, for at any moment the Sparwehr might slip off into deep water.	И нужно было торопиться, потому что в любой момент "Спарвер" мог соскользнуть в глубокую воду.
I timed my leap, and made it, landing in the cleft in a scramble and ready to lend a hand to those who leaped after.	Я рассчитал свой прыжок и сделал его, упав в расщелину и приготовившись подать руку помощи тем, кто прыгал за мной.
It was slow work.	Это была очень трудная работа.
We were wet and half freezing in the wind-drive.	Мы промокли и наполовину замерзли на ветру.
Besides, the leaps had to be timed to the roll of the hull and the sway of the mast.	Кроме того, прыжки нужно было соразмерить с покачиваниями кузова и мачты.
The cook was the first to go.	Первым погиб повар.
He was snapped off the mast-end, and his body performed cart-wheels in its fall.	Его сорвало с верхушки мачты, и он несколько раз перекувырнулся в воздухе при падении.
A fling of sea caught him and crushed him to a pulp against the cliff.	Волна подхватила его и превратила в кашу ударами о камни.
The cabin boy, a bearded man of twenty-odd, lost hold, slipped, swung around the mast, and was pinched against the boss of rock.	Кают-юнга, бородатый молодой человек лет двадцати с чем-то, не удержался, соскользнул вдоль мачты и был притиснут к подножию скалы.
Pinched?	Притиснут?
The life squeezed from him on the instant.	В одно мгновение из него выдавило жизнь!
Two others followed the way of the cook.	Двое других последовали за поваром.
Captain Johannes Maartens was the last, completing the fourteen of us that clung on in the cleft.	Капитан Иоганнес Маартенс соскочил последним, и в расщелине оказалось четырнадцать человек.
An hour afterward the Sparwehr slipped off and sank in deep water.	Через час "Спарвер" сполз со скалы и потонул в глубокой воде.
Two days and nights saw us near to perishing on that cliff, for there was way neither up nor down.	Два дня и две ночи мы погибали на этой скале, потому что не было возможности ни спуститься, ни подняться по ней.
The third morning a fishing-boat found us.	На третье утро нас нашла рыбачья лодка.
The men were clad entirely in dirt white, with their long hair done up in a curious knot on their pates-the marriage knot, as I was afterward to learn, and also, as I was to learn, a handy thing to clutch hold of with one hand whilst you clouted with the other when an argument went beyond words.	Люди, сидевшие в ней, были одеты в грязные белые одеяния, и длинные волосы их были завязаны на макушке оригинальным узлом -"брачным узлом", как я впоследствии узнал; впоследствии же я узнал, что за такой узел очень удобно хвататься одной рукой, в то время как другой рукой вы колотите туземца за неимением более удовлетворительных доводов.
The boat went back to the village for help, and most of the villagers, most of their gear, and most of the day were required to get us down.	Лодка направилась обратно в деревню за помощью, и понадобился почти целый день и усилия почти всех сельчан и их снасти, чтобы вызволить нас.

They were a poor and wretched folk, their food difficult even for the stomach of a sea-cuny to countenance.	Это были бедные, жалкие люди, и пищу их трудно было переносить даже желудку ко всему привыкшего моряка.
Their rice was brown as chocolate. Half the husks remained in it, along with bits of chaff, splinters, and unidentifiable dirt which made one pause often in the chewing in order to stick into his mouth thumb and forefinger and pluck out the offending stuff.	Рис у них был бурый, как шоколад, наполовину с мякиной, в нем попадалась солома и не поддающаяся определению грязь, которая часто заставляла нас останавливаться в процессе жевания, залезать в рот большим и указательным пальцами и вытаскивать всякую дрянь.
Also, they ate a sort of millet, and pickles of astounding variety and ungodly hot.	Кроме того, они питались чем-то вроде проса и соленьями чрезвычайного разнообразия и остроты.
Their houses were earthen-walled and straw-thatched.	Жили они в глинобитных хижинах под соломенными крышами.
Under the floors ran flues through which the kitchen smoke escaped, warming the sleeping-room in its passage.	Под полом шли дымоходы, вытягивавшие кухонный дым и обогревавшие помещения для спанья.
Here we lay and rested for days, soothing ourselves with their mild and tasteless tobacco, which we smoked in tiny bowls at the end of yard-long pipes.	Здесь мы лежали и отдыхали несколько дней, угощаясь их мягким и безвкусным табаком, который мы курили из крохотных трубок с чубуками длиной в ярд.
Also, there was a warm, sourish, milky-looking drink, heady only when taken in enormous doses.	Они угощали нас еще теплым, кисловатым, похожим на молоко питьем, которое опьяняло только в огромных дозах.
After guzzling I swear gallons of it, I got singing drunk, which is the way of sea-cunies the world over.	Выпив много галлонов этого пойла, я опьянел и начал петь песни, по обычаю моряков всего земного шара.
Encouraged by my success, the others persisted, and soon we were all a-roaring, little reeking of the fresh snow gale piping up outside, and little worrying that we were cast away in an uncharted, God-forgotten land.	Ободренные моим успехом, ко мне присоединились товарищи, и скоро мы все ревели истошным голосом, забыв о снежном буране, завывавшем снаружи, забыв о том, что нас выбросило на неведомый, заброшенный берег.
Old Johannes Maartens laughed and trumpeted and slapped his thighs with the best of us.	Старый Иоганнес Маартенс ревел, хохотал и хлопал себя по ляжкам, как и все прочие.
Hendrik Hamel, a cold-blooded, chilly-poised dark brunette of a Dutchman with beady black eyes, was as rarely devilish as the rest of us, and shelled out silver like any drunken sailor for the purchase of more of the milky brew.	Г ендрик Г амель, хладнокровный, уравновешенный голландец, брюнет с выпуклыми черными глазами, бесновался, как и все мы; как пьяный матрос, он бросал серебро, требуя все больше и больше молочного пойла.
Our carrying-on was a scandal; but the women fetched the drink while all the village that could crowd in jammed the room to witness our antics.	Мы безобразно вели себя, но женщины продолжали носить нам напиток, и чуть не вся деревня собралась в избу смотреть на наши проделки...
The white man has gone around the world in mastery, I do believe, because of his unwise uncaringness. That has been the manner of his going, although, of course, he was driven on by restiveness and lust for booty.	Я полагаю, белый человек потому победно обошел весь земной шар, что ко всему относился с безрассудной беспечностью, -- побуждали же его к странствиям, разумеется, беспокойный дух и жажда наживы.

So it was that Captain Johannes Maartens, Hendrik Hamel, and the twelve sea-cunies of us roystered and bawled in the fisher village while the winter gales whistled across the Yellow Sea.	И вот капитан Иоганнес Маартенс, Гендрик Г амель и двенадцать матросов шумели и безобразничали в рыбачьем поселке под музыку зимнего шторма, свирепствовавшего в Желтом море.
From the little we had seen of the land and the people we were not impressed by Cho-Sen.	Земля и люди Чо-Сена не произвели на нас приятного впечатления.
If these miserable fishers were a fair sample of the natives, we could understand why the land was unvisited of navigators.	Если эти жалкие рыбаки -- образец здешних туземцев, то нетрудно понять, почему этих берегов не посещают мореплаватели.
But we were to learn different.	Однако вскоре мы убедились, что не все туземцы таковы.
The village was on an in-lying island, and its headmen must have sent word across to the mainland; for one morning three big two-masted junks with lateens of rice-matting dropped anchor off the beach.	Деревушка лежала на внутреннем островке, и должно быть, ее вожди послали доложить о нас на материк, ибо в одно прекрасное утро у берега бросили якорь три больших двухмачтовых джонки с косыми парусами из рисовых циновок.
When the sampans came ashore Captain Johannes Maartens was all interest, for here were silks again.	Когда лодки (сампаны) причалили к берегу, капитан Иоганнес Маартенс так и насторожился -- он опять увидел шелка!
One strapping Korean, all in pale-tinted silks of various colours, was surrounded by half a dozen obsequious attendants, also clad in silk.	Франтоватый кореец, весь в бледных шелках разных цветов, был окружен полудюжиной угодливых слуг, также разодетых в шелка.
Kwan Yung-jin, as I came to know his name, was a yang-ban, or noble; also he was what might be called magistrate or governor of the district or province.	Этот Кванг-Юнг-Джин, как оказалось впоследствии, был "янг-бан", или дворянин; он был также министром или губернатором округа или провинции.
This means that his office was appointive, and that he was a tithe-squeezer or tax-farmer.	Это значит, что он был назначен в эту провинцию и что он выколачивал в ней десятину, взяв налоги на откуп.
Fully a hundred soldiers were also landed and marched into the village.	На берегу виднелась целая сотня солдат, отправившихся в деревню.
They were armed with three-pronged spears, slicing spears, and chopping spears, with here and there a matchlock of so heroic mould that there were two soldiers to a matchlock, one to carry and set the tripod on which rested the muzzle, the other to carry and fire the gun.	Они были вооружены трехзубыми острогами, копьями. секирами, а кое-кто кремневыми ружьями такого размера, что на каждое ружье требовалось два солдата: один нес и устанавливал треножник, на который клали дуло, а другой нес само ружье и зажигал порох в нем.
As I was to learn, sometimes the gun went off, sometimes it did not, all depending upon the adjustment of the fire-punk and the condition of the powder in the flash-pan.	Как я узнал впоследствии, иногда ружье стреляло, иногда же нет. Все это зависело от капризов ружейной полки и состояния пороха.
So it was that Kwan-Yung-jin travelled.	Вот каким образом странствовал Кванг-Юнг-Джин.
The headmen of the village were cringingly afraid of him, and for good reason, as we were not overlong in finding out.	Деревенские вожди боялись его и раболепствовали перед ним -- и не без оснований, как мы вскоре убедились.

I stepped forward as interpreter, for already I had the hang of several score of Korean words.	Я выступил переводчиком, ибо уже знал несколько десятков корейских слов.
He scowled and waved me aside.	Он нахмурился и поманил меня в сторону.
But what did I reek?	Меня это не смутило.
I was as tall as he, outweighed him by a full two stone, and my skin was white, my hair golden.	Я был ростом не ниже его, тяжелее его на добрых тридцать фунтов, кожа у меня была белая, волосы золотистые.
He turned his back and addressed the head man of the village while his six silken satellites made a cordon between us.	Повернувшись ко мне спиной, он обратился к начальнику деревни, а его шесть шелковых спутников составили между нами цепь.
While he talked more soldiers from the ship carried up several shoulder-loads of inch-planking.	Покуда он вел беседу, пришли еще солдаты с джонок и принесли несколько дюймовых досок.
These planks were about six feet long and two feet wide, and curiously split in half lengthwise.	Эти доски имели около шести футов в длину и двух в ширину и до половины были расколоты по длине.
Nearer one end than the other was a round hole larger than a man's neck.	Посередине, но ближе к одному из концов, виднелось круглое отверстие, шире человеческой шеи.
Kwan Yung-jin gave a command. Several of the soldiers approached Tromp, who was sitting on the ground nursing a felon.	Кванг-Юнг-Джин отдал какой-то приказ, несколько солдат приблизились к Тромпу, сидевшему на земле и облизывающему палец с ногтоедой.
Now Tromp was a rather stupid, slow-thinking, slow-moving cuny, and before he knew what was doing one of the planks, with a scissors-like opening and closing, was about his neck and clamped.	Тромп был очень глупый, с медленными движениями матрос, и не успел он опомниться, как одна из досок, раскрывшись как ножницы, окружила его шею и захлопнулась.
Discovering his predicament, he set up a bull-roaring and dancing, till all had to back away to give him clear space for the flying ends of his plank.	Осознав свое положение, он заревел как бык и заметался так, что все бросились от него, чтобы он не задел их концами доски.
Then the trouble began, for it was plainly Kwan Yung-jin's intention to plank all of us.	Вот где началась наша беда, ибо ясно было, что КвангЮнг-Джин намерен всех нас заковать в колодки.
Oh, we fought, bare-fisted, with a hundred soldiers and as many villagers, while Kwan Yung-jin stood apart in his silks and lordly disdain.	Мы дрались голыми кулаками с сотнею солдат и с таким же количеством сельчан, а Кванг-Юнг-Джин стоял в стороне в своих шелках и смотрел на нас с царственным пренебрежением.
Here was where I earned my name Yi Yong-ik, the Mighty.	Тут-то я и снискал свое прозвище -- ЙиЙонг-Ик, Могучий.
Long after our company was subdued and planked I fought on.	Я дрался еще долго после того, как все мои спутники были побеждены и закованы в доски!
My fists were of the hardness of topping-mauls, and I had the muscles and will to drive them.	Кулаки у меня были твердые, как мозоли, и я не лишен был ни мускулов, ни воли для работы ими.
To my joy, I quickly learned that the Koreans did not understand a fist-blow and were without the slightest notion of guarding.	К своей радости, я скоро убедился, что корейцы понятия не имеют о кулачном бое.

They went down like tenpins, fell over each other in heaps.	Я их разбрасывал, как кегли.
But Kwan Yung-jin was my man, and all that saved him when I made my rush was the intervention of his satellites.	Но я стремился добраться до Кванг-Юнг- Джина, и спасло его только вмешательство его спутников в тот момент, когда я кинулся на него.
They were flabby creatures.	Это были рыхлые твари, причем они набросились на меня скопом.
I made a mess of them and a muss and muck of their silks ere the multitude could return upon me.	Я обратил их в кашу со всеми шелками.
There were so many of them.	Но их было так много!
They clogged my blows by the sneer numbers of them, those behind shoving the front ones upon me.	Они заслонялись от моих ударов просто своей численностью -- задние толкали на меня передних.
And how I dropped them!	И как же я их укладывал!
Toward the end they were squirming three-deep under my feet.	Под конец они валялись у меня ногами в три ряда друг на друге.
But by the time the crews of the three junks and most of the village were on top of me I was fairly smothered.	К этому времени экипаж всех трех джонок и почти все деревенские жители навалились на меня так, что я чуть не задохся.
The planking was easy.	Доску на меня надели очень скоро.
"God in heaven, what now!" asked Vandervoot, another cuny, when we had been bundled aboard a junk.	-- Боже великий, что же теперь? -- говорил Фандерфоот, мой товарищ матрос, когда его подтащили к джонке.
We sat on the open deck, like so many trussed fowls, when he asked the question, and the next moment, as the junk heeled to the breeze, we shot down the deck, planks and all, fetching up in the lee-scuppers with skinned necks.	Мы сидели на открытой палубе, как связанные куры, когда он задал свой вопрос, и через мгновение, когда джонка покачнулась от бриза, мы покатились по палубе с нашими досками, ободрав кожу на шее.
And from the high poop Kwan Yung-jin gazed down at us as if he did not see us.	А Кванг-ЮнгДжин с высокой кормы глядел на нас так, словно мы не существовали.
For many years to come Vandervoot was known amongst us as	Много лет после этого я дразнил Фандерфоота:
"What-Now Vandervoot."	"Что теперь, Фандерфоот?"
Poor devil!	Бедняга!
He froze to death one night on the streets of Keijo; with every door barred against him.	В одну ночь он замерз на улицах Кейджо: его никто не хотел впустить в дом...
To the mainland we were taken and thrown into a stinking, vermin-infested prison.	Нас привезли на материк и бросили в вонючую, кишевшую насекомыми тюрьму.
Such was our introduction to the officialdom of Cho-Sen.	Так состоялось наше представление официальной власти Чо-Сена.
But I was to be revenged for all of us on Kwan Yung-jin, as you shall see, in the days when the Lady Om was kind and power was mine.	Но я за всех нас отомстил Кванг-Юнгу-Джину в те дни, когда дева Ом была благосклонна ко мне и власть находилась в моих руках.

In prison we lay for many days.	В тюрьме мы валялись много ней.
We learned afterward the reason.	Причину мы узнали впоследствии.
Kwan Yung-jin had sent a dispatch to Keijo, the capital, to find what royal disposition was to be made of us.	Кванг-Юнг-Джин отправил депешу в Кейджо, столицу Чо-Сена, с запросом императору относительно распоряжений на наш счет.
In the meantime we were a menagerie.	Тем временем мы играли роль зверинца.
From dawn till dark our barred windows were besieged by the natives, for no member of our race had they ever seen before.	С рассвета до ночи наши решетчатые окна осаждались туземцами, ибо они никогда не видели людей нашей расы.
Nor was our audience mere rabble.	Нашу публику составляла не одна чернь.
Ladies, borne in palanquins on the shoulders of coolies, came to see the strange devils cast up by the sea, and while their attendants drove back the common folk with whips, they would gaze long and timidly at us.	Знатные дамы, которых приносили в паланкинах кули, тоже хотели посмотреть "белых дьяволов, выброшенных морем", и, пока их прислужники отгоняли бичами простонародье, они подолгу и робко разглядывали нас.
Of them we saw little, for their faces were covered, according to the custom of the country.	Мы же плохо видели их, ибо лица их, по обычаю страны, были закрыты покрывалами.
Only dancing girls, low women, and granddams ever were seen abroad with exposed faces.	Только танцовщицы, женщины из простонародья и старухи показывались на улице с открытыми лицами.
I have often thought that Kwan Yung-jin suffered from indigestion, and that when the attacks were acute he took it out on us.	Я часто думал о том, что Кванг-Юнг-Джин, наверное, страдает несварением желудка и во время припадков срывает зло на нас.
At any rate, without rhyme or reason, whenever the whim came to him, we were all taken out on the street before the prison and well beaten with sticks to the gleeful shouts of the multitude.	Во всяком случае, без всякой причины, когда на него находил каприз, нас всех выводили на улицу перед тюрьмой и колотили палками под восторженные вопли толпы.
The Asiatic is a cruel beast, and delights in spectacles of human suffering.	Азиат -- жестокий зверь, и зрелище человеческого страдания доставляет ему наслаждение.
At any rate we were pleased when an end to our beatings came.	Как бы то ни было, мы отдохнули душой, когда избиения прекратились.
This was caused by the arrival of Kim.	Это было вызвано прибытием Кима.
Kim?	Кима?
All I can say, and the best I can say, is that he was the whitest man I ever encountered in Cho-Sen.	Все, что я могу сказать о нем, и лучшее, что могу сказать, -- это что он был самый белый человек, когдалибо мне попадавшийся в Чо-Сене.
He was a captain of fifty men when I met him. He was in command of the palace guards before I was done doing my best by him. And in the end he died for the Lady Om's sake and for mine.	Он был начальником отряда в тридцать человек, когда я встретил его; позднее он командовал дворцовой гвардией и в конце концов умер за деву Ом и за меня.
Kim-well, Kim was Kim.	Словом, Ким был Ким!

Immediately he arrived the planks were taken from our necks and we were lodged in the beet inn the place boasted.	Тотчас же но его прибытии с нашей шеи сняли колодки и нас поместили в лучшую гостиницу, какой могло похвастаться это местечко.
We were still prisoners, but honourable prisoners, with a guard of fifty mounted soldiers.	Мы все еще были арестантами, но арестантами почетными, охраняемыми стражей из пятидесяти конных солдат.
The next day we were under way on the royal highroad, fourteen sailormen astride the dwarf horses that obtain in Cho-Sen, and bound for Keijo itself.	На следующий день мы уже находились в пути на Большой Императорской Дороге -четырнадцать матросов ехали верхом на карликовых лошадях, которые водятся в Чо-Сене, по направлению к самой столице Кейджо.
The Emperor, so Kim told me, had expressed a desire to gaze upon the strangeness of the sea devils.	Император, по словам Кима, выразил желание посмотреть невиданных "морских дьяволов".
It was a journey of many days, half the length of Cho-Sen, north and south as it lies.	Путешествие это продолжалось много дней и растянулось на добрую половину длины Чо-Сена с севера на юг.
It chanced, at the first off-saddling, that I strolled around to witness the feeding of the dwarf horses.	При первой смене седел я пошел побродить и посмотреть, как кормят карликовых коней.
And what I witnessed set me bawling,	И то, что я увидел, заставило меня зареветь:
"What now, Vandervoot?" till all our crew came running.	"Что теперь, Фандерфоот? " -- так, что сбежался весь народ.
As I am a living man what the horses were feeding on was bean soup, hot bean soup at that, and naught else did they have on all the journey but hot bean soup.	Пропасть мне на этом месте, если лошадей не кормили бобовым супом, вдобавок горячим, и ничего другого во всю дорогу они не получали!
It was the custom of the country.	Таков был обычай страны.
They were truly dwarf horses.	Лошади были сущие карлики.
On a wager with Kim I lifted one, despite his squeals and struggles, squarely across my shoulders, so that Kim's men, who had already heard my new name, called me Yi Yong-ik, the Mighty One.	Побившись об заклад с Кимом, я поднял на плечо одну из них, несмотря на ее визг и брыканье, так что люди Кима, уже слышавшие о моем новом имени, тоже стали называть меня Йи-ЙонгИк -- Могучим.
Kim was a large man as Koreans go, and Koreans are a tall muscular race, and Kim fancied himself a bit. But, elbow to elbow and palm to palm, I put his arm down at will.	Для корейца Ким был рослый мужчина -корейцы вообще невысокая, коренастая раса, -но, схватываясь с ним один на один, я неизменно клал его на лопатки.
And his soldiers and the gaping villagers would look on and murmur	Народ, раскрыв рот, глядел на борьбу и бормотал:
"Yi Yong-ik."	"Йи- Йонг-Ик..."
In a way we were a travelling menagerie.	До некоторой степени мы представляли странствующий зверинец.
The word went on ahead, so that all the country folk flocked to the roadside to see us pass.	О нашем приближении становилось известно заранее, так что народ целыми деревнями сбегался к дороге глядеть на нас.
It was an unending circus procession.	Это была нескончаемая цирковая процессия.

In the towns at night our inns were besieged by multitudes, so that we got no peace until the soldiers drove them off with lance-pricks and blows.	По вечерам в городах занимаемая нами гостиница осаждалась толпами, так что мы не имели покоя, пока солдаты не отгоняли их копьями и пинками.
But first Kim would call for the village strong men and wrestlers for the fun of seeing me crumple them and put them in the dirt.	Но Ким первым делом созывал силачей и борцов деревни, чтобы полюбоваться, как я их сокрушаю и кладу в грязь.
Bread there was none, but we ate white rice (the strength of which resides in one's muscles not long), a meat which we found to be dog (which animal is regularly butchered for food in Cho-Sen), and the pickles ungodly hot but which one learns to like exceeding well.	Хлеба нигде не было, но зато мы ели белый рис (от него плохо развиваются мускулы), мясо -- как мы убедились, собачье (собак бьют в Чо-Сене на мясо) -- и соленья, невероятно острые, но превосходные, когда привыкнешь к ним.
And there was drink, real drink, not milky slush, but white, biting stuff distilled from rice, a pint of which would kill a weakling and make a strong man mad and merry.	Получали мы также настоящий хороший напиток, не молочную жижу, но белую острую водку, перегоняемую из риса, одной пинты которой было достаточно, чтобы убить слабого человека, а сильного привести в безумно-веселое настроение.
At the walled city of Chong-ho I put Kim and the city notables under the table with the stuff-or on the table, rather, for the table was the floor where we squatted to cramp-knots in my hams for the thousandth time.	В окруженном стенами городе Чонг-Хо я положил Кима и городскую знать под стол, напоив их этим напитком -- или, вернее, на стол, потому что стол был накрыт на полу, а мы сидели на корточках.
And again all muttered	Опять все бормотали:
"Yi Yong-ik," and the word of my prowess passed on before even to Keijo and the Emperor's Court.	"Йи-Йонг-Ик", -- и молва о моей доблести дошла до Кейджо и императорского двора.
I was more an honoured guest than a prisoner, and invariably I rode by Kim's side, my long legs near reaching the ground, and, where the going was deep, my feet scraping the muck.	Я скорее был почетный гость, чем узник, и неизменно ехал рядом с Кимом, доставая длинными ногами почти до земли, а в грязь задевая подошвами землю.
Kim was young.	Ким был молод.
Kim was human.	Ким был человечен.
Kim was universal.	Ким бы универсален.
He was a man anywhere in any country.	Он чувствовал себя как дома в любой стране.
He and I talked and laughed and joked the day long and half the night.	Мы с ним беседовали, смеялись и шутили весь день напролет и добрую половину ночи.
And I verify ate up the language.	И я быстро усваивал новый язык.
I had a gift that way anyway.	У меня был дар к изучению языков.
Even Kim marvelled at the way I mastered the idiom.	Даже Ким изумлялся, как легко я овладел местным наречием.
And I learned the Korean points of view, the Korean humour, the Korean soft places, weak places, touchy places.	Я изучал корейские взгляды, корейские нравы и слабые места корейца.
Kim taught me flower songs, love songs, drinking songs.	Ким учил меня песням о цветах, любовным песням, застольным песням.

One of the latter was his own, of the end of which I shall give you a crude attempt at translation.	Одну такую застольную песню он сочинил сам, и я ее попытаюсь изложить в грубом переводе.
Kim and Pak, in their youth, swore a pact to abstain from drinking, which pact was speedily broken.	В дни своей молодости Ким и некий Пак дали клятву воздерживаться от пьянства и часто нарушали эту клятву.
In old age Kim and Pak sing:	В зрелом возрасте Ким и Пак пели:
"No, no, begone!	Нет! Нет! Убирайся!
The merry bowl	Веселая чаша
Again shall bolster up my soul	Опять поднимает мою душу ввысь.
Against itself.	Я сам с собою борюсь.
What, good man, hold!	Скажи, товарищ,
Canst tell me where red wine is sold?	Не знаешь ли, где продается красное вино?
Nay, just beyond yon peach-tree? There?	Не под тем ли персиковым деревом, не там ли?
Good luck be thine; I'll thither fare."	Будь счастлив, -- я бодро спешу туда.
Hendrik Hamel, scheming and crafty, ever encouraged and urged me in my antic course that brought Kim's favour, not alone to me, but through me to Hendrik Hamel and all our company.	Г ендрик Г амель, лукавый и оборотистый малый, даже поощрял меня в проделках, снискавших мне милость Кима -- да и не одному мне, а через мое посредство Гендрику Гамелю и всей нашей компании.
I here mention Hendrik Hamel as my adviser, for it has a bearing on much that followed at Keijo in the winning of Yunsan's favour, the Lady Om's heart, and the Emperor's tolerance.	Здесь я упомянул о Гендрике Гамеле как о моем советчике, ибо это имеет отношение ко многому, последовавшему в Кейджо, по части завоевания благосклонности Юн-Сана, сердца княжны Ом и снисходительности императора.
I had the will and the fearlessness for the game I played, and some of the wit; but most of the wit I freely admit was supplied me by Hendrik Hamel.	Для игры, затеянной мной, у меня было достаточно воли и бесстрашия, отчасти и ума; но должен сознаться, что ум я больше всего заимствовал у Гендрика Гамеля.
And so we journeyed up to Keijo, from walled city to walled city across a snowy mountain land that was hollowed with innumerable fat farming valleys.	Так и совершили мы путешествие до самого Кейджо, переезжая от стен одного города до стен другого, по засыпанной снегом горной стране, усеянной бесчисленными плодородными земледельческими долинами.
And every evening, at fall of day, beacon fires sprang from peak to peak and ran along the land.	Каждый вечер, к закату, сигнальные костры зажигались на всех горных пиках и бежали по всей стране.
Always Kim watched for this nightly display.	Ким любил наблюдать эту ночную картину.
From all the coasts of Cho-Sen, Kim told me, these chains of fire-speech ran to Keijo to carry their message to the Emperor.	-- От всех берегов Чо-Сена, -- рассказывал Ким, -эти цепочки огненной речи бегут к Кейджо, принося вести императору.
One beacon meant the land was in peace. Two beacons meant revolt or invasion.	Один дымок означает, что в стране мир, два дымка означают восстание или иноземное нашествие.
We never saw but one beacon.	Мы все время видели только один дымок.

And ever, as we rode, Vandervoot brought up the rear, wondering,	И каждый раз, когда мы выезжали, Фандерфоот, замыкавший шествие, изумлялся:
"God in heaven, what now?"	"Великий боже! Что теперь?"
Keijo we found a vast city where all the population, with the exception of the nobles or yang-bans, dressed in the eternal white.	Кейджо оказался обширным городом, где все население за исключением дворян, или янг-банов, ходило в белом.
This, Kim explained, was an automatic determination and advertisement of caste.	По словам Кима, это было отличием касты.
Thus, at a glance, could one tell, the status of an individual by the degrees of cleanness or of filthiness of his garments.	По степени чистоты или грязи одежды можно было сразу угадать общественное положение человека.
It stood to reason that a coolie, possessing but the clothes he stood up in, must be extremely dirty.	Само собой подразумевалось, что кули, имевшие только одно платье, в котором он ходил, должен быть невероятно грязен.
And to reason it stood that the individual in immaculate white must possess many changes and command the labour of laundresses to keep his changes immaculate. As for the yang-bans who wore the pale, vari-coloured silks, they were beyond such common yardstick of place.	Само собой подразумевалось, что человек в безукоризненно белом одеянии должен обладать многими переменами платья и штатом прачек, поддерживающих его платья в ослепительной чистоте, Что касается янг-банов, носивших бледные разноцветные шелка, то они стояли выше прочих каст.
After resting in an inn for several days, during which time we washed our garments and repaired the ravages of shipwreck and travel, we were summoned before the Emperor.	Отдохнув в гостинице несколько дней, постирав наши платья и починив изъяны, причиненные крушением и странствиями, мы были призваны к императору.
In the great open space before the palace wall were colossal stone dogs that looked more like tortoises.	На огромном открытом пространстве перед дворцовой стеной возвышались колоссальные каменные собаки, больше смахивавшие на черепах.
They crouched on massive stone pedestals of twice the height of a tall man.	Они сидели на массивных каменных пьедесталах вдвое выше человеческого роста.
The walls of the palace were huge and of dressed stone.	Стены дворца были огромны и сложены из обтесанного камня.
So thick were these walls that they could defy a breach from the mightiest of cannon in a year-long siege.	Они были так толсты, что могли сопротивляться самым мощным пушкам в течение года.
The mere gateway was of the size of a palace in itself, rising pagoda-like, in many retreating stories, each story fringed with tile-roofing.	Одни ворота были размерами с целый дворец и поднимались, как пагода, отступающими назад этажами, причем каждый этаж был покрыт черепичной кровлей.
A smart guard of soldiers turned out at the gateway.	Франтоватые гвардейцы стояли у входа.
These, Kim told me, were the Tiger Hunters of Pyeng-yang, the fiercest and most terrible fighting men of which Cho-Sen could boast.	Ким объяснил мне, что это "тигровые охотники" Пьенг-Янга, самые свирепые и страшные бойцы, какими обладал Чо-Сен.
But enough.	Но довольно об этом.

On mere description of the Emperor's palace a thousand pages of my narrative could be worthily expended.	Для полного описания императорского дворца не хватило бы и тысячи страниц.
Let it suffice that here we knew power in all its material expression.	Скажу только, что здесь мы увидели власть в ее материальном величии.
Only a civilization deep and wide and old and strong could produce this far-walled, many-gabled roof of kings.	Только очень древняя, мощная цивилизация могла создать эти широкостенные, со многими фронтонами, царственные постройки.
To no audience-hall were we sea-cunies led, but, as we took it, to a feasting-hall.	Нас, матросов, повели не в зал для аудиенций, но -- как нам показалось -- в зал для пиршеств.
The feasting was at its end, and all the throng was in a merry mood.	Пир приходил к концу, и собравшиеся находились в веселом расположении духа.
And such a throng!	И какая же это была толпа!
High dignitaries, princes of the blood, sworded nobles, pale priests, weather-tanned officers of high command, court ladies with faces exposed, painted ki-sang or dancing girls who rested from entertaining, and duennas, waiting women, eunuchs, lackeys, and palace slaves a myriad of them.	Высокие сановники, принцессы крови, дворяне с мечами, бледные жрецы, загорелые воины высоких чинов, придворные дамы с открытыми лицами, накрашенные ки-санг (танцовщицы), отдыхавшие в этот момент от танцев, и дуэньи, поджидавшие женщин, евнухи, лакеи и дворцовые рабы -- целая гвардия!
All fell away from us, however, when the Emperor, with a following of intimates, advanced to look us over.	Но все отошли от нас, когда император со свитой приблизился, чтобы поглядеть на нас.
He was a merry monarch, especially so for an Asiatic.	Это был веселый монарх, особенно для азиата.
Not more than forty, with a clear, pallid skin that had never known the sun, he was paunched and weak-legged.	Летами он был старше сорока, с чистой, бледной кожей, никогда не знавшей загара, с брюшком и слабыми ногами.
Yet he had once been a fine man.	Но когда-то это был мужчина хоть куда!
The noble forehead attested that.	Об этом свидетельствовал его благородный лоб.
But the eyes were bleared and weak-lidded, the lips twitching and trembling from the various excesses in which he indulged, which excesses, as I was to learn, were largely devised and pandered by Yunsan, the Buddhist priest, of whom more anon.	Г лаза, однако, у него были гноящиеся, с тонкими веками, губы тряслись и кривились от постоянных излишеств, которым он предавался, -- эти излишества, как я впоследствии узнал, в значительной степени придумывались и поощрялись Юн-Саном, буддийским жрецом, о котором я ниже расскажу подробнее.
In our sea-garments we mariners were a motley crew, and motley was the cue of our reception.	Мы, в наших матросских костюмах, представляли пеструю толпу, и пестрая толпа нас окружала.
Exclamations of wonder at our strangeness gave way to laughter.	Изумленные восклицания при виде нашей странной наружности сменились хохотом.
The ki-sang invaded us, dragging us about, making prisoners of us, two or three of them to one of us, leading us about like go many dancing boars and putting us through our antics.	Ки-санг бросились к нам толпой, вертели нас во все стороны, нападая на каждого из нас по две и по три; водили нас по залу, как пляшущих медведей, и заставляли нас выделывать разные штуки.
It was offensive, true, but what could poor sea-cunies do?	Да, это было оскорбительно -- но что же мог сделать бедный матрос?

What could old Johannes Maartens do, with a bevy of laughing girls about him, tweaking his nose, pinching his arms, tickling his ribs till he pranced?	Что мог поделать старый Иоганнес Маартенс против целой гирлянды смеющихся девушек, обступивших его, дергавших его за нос, щипавших за руки, щекотавших под ребрами, так что он волей-неволей подпрыгивал?
To escape such torment Hans Amden cleared a space and gave a clumsy-footed Hollandish breakdown till all the Court roared its laughter.	Чтобы избавить нас от этой пытки, Ганс Амден, расчистив местечко, отхватил неуклюжий голландский танец, при виде которого придворные так и катились со смеху.
It was offensive to me who had been equal and boon companion of Kim for many days.	Все это оскорбляло и меня, которому Ким в течение многих дней был равноправным и славным товарищем.
I resisted the laughing ki-sang.	Я оказал сопротивление смеющимся ки-санг.
I braced my legs and stood upright with folded arms; nor could pinch or tickle bring a quiver from me.	Расставив ноги и скрестив руки на груди, я крепко уперся на месте; ни щекотанье, ни щипки не могли нарушить мою невозмутимость.
Thus they abandoned me for easier prey.	И меня оставили ради более легкой добычи.
"For God's sake, man, make an impression," Hendrik Hamel, who had struggled to me with three ki-sang dragging behind, mumbled.	-- Ради бога, дружище, произведи внушительное впечатление! -- пробормотал Гендрик Гамель, пробравшись ко мне и таща за собой трех ки-санг.
Well might he mumble, for whenever he opened his mouth to speak they crammed it with sweets.	Неудивительно, что он бормотал, ибо всякий раз, как он раскрывал рот, в него напихивали сластей.
"Save us from this folly," he persisted, ducking his head about to avoid their sweet-filled palms. "We must have dignity, understand, dignity.	-- Избавь нас от этого безумия, -- умолял он, мотая головой во все стороны, чтобы увернуться от пальчиков, державших сласти. -Мы должны соблюдать достоинство, -понимаешь ты -- достоинство!
This will ruin us.	Иначе мы погибли.
They are making tame animals of us, playthings.	Они превратят нас в ручных животных, в игрушки.
When they grow tired of us they will throw us out.	Когда мы им надоедим, они нас выбросят вон.
You're doing the right thing.	Ты действуешь правильно.
Stick to it.	Держись!
Stand them off.	Не сдавайся!
Command respect, respect for all of us-" The last was barely audible, for by this time the ki-sang had stuffed his mouth to speechlessness.	Требуй уважения, уважения ко всем нам... -последние слова я едва мог разобрать, ибо к тому времени ки-санг совершенно забили его рот сластями.
As I have said, I had the will and the fearlessness, and I racked my sea-cuny brains for the wit.	Как и уже говорил, я был наделен и волей, и бесстрашием, и усиленно работал своими матросскими мозгами, ища выхода.
A palace eunuch, tickling my neck with a feather from behind, gave me my start.	Дворцовый евнух, щекотавший мне перышком затылок, подал мне мысль.

I had already drawn attention by my aloofness and imperviousness to the attacks of the ki-sang, so that many were looking on at the eunuch's baiting of me.	Я уже обратил на себя внимание своей невозмутимостью и нечувствительностью к атакам ки-санг, так что многие возлагали теперь надежды на то, что евнух меня раздразнит.
I gave no sign, made no move, until I had located him and distanced him.	Я не подавал знака, не делал движения, пока не соразмерил отделявшего нас расстояния.
Then, like a shot, without turning head or body, merely by my arm I fetched him an open, back-handed slap.	И тогда с молниеносной быстротой, не повернув ни головы, ни туловища, а просто вытянув руку, я повалил его одним ударом руки наотмашь.
My knuckles landed flat on his cheek and jaw.	Тыльная часть моей руки пришлась по его щеке и челюсти.
There was a crack like a spar parting in a gale.	Послышался треск, как от бруса, расколовшегося в шторм.
He was bowled clean over, landing in a heap on the floor a dozen feet away.	Евнух отлетел прочь и безжизненной кучей рухнул на пол шагах в десяти от меня.
There was no laughter, only cries of surprise and murmurings and whisperings of	Смех прекратился, послышались крики изумления, бормотанье и шепот:
"Yi Yong-ik."	"Йи-Йонг-Ик!"
Again I folded my arms and stood with a fine assumption of haughtiness.	Опять я скрестил руки и застыл в той же высокомерной позе.
I do believe that I, Adam Strang, had among other things the soul of an actor in me.	Должно быть, во мне, Адаме Стрэнге, между прочим, сидела и душа актера.
For see what follows.	И смотрите, что вышло!
I was now the most significant of our company.	Теперь я был самым выдающимся лицом в нашей компании.
Proud-eyed, disdainful, I met unwavering the eyes upon me and made them drop, or turn away-all eyes but one.	Пренебрежительно, недрогнувшим взглядом я встречал устремленные на меня глаза и заставлял их отворачиваться, -- опускались или отворачивались все глаза, кроме одной пары.
These were the eyes of a young woman, whom I judged, by richness of dress and by the half-dozen women fluttering at her back, to be a court lady of distinction. In truth, she was the Lady Om, princess of the house of Min.	Это были глаза молодой женщины, в которой по богатству наряда и по полдюжине женщин, толпившихся за ее спиной, я признал знаменитую придворную даму, и действительно, это была княжна, дева Ом, принцесса дома Мин.
Did I say young?	Я сказал -- молодая?
She was fully my own age, thirty, and for all that and her ripeness and beauty a princess still unmarried, as I was to learn.	Ей было столько же, сколько мне, -- тридцать лет; несмотря на свою зрелость и красоту, она была не замужем, как мне пришлось узнать.
She alone looked me in the eyes without wavering until it was I who turned away.	Только она бесстрашно глядела в мои глаза, пока я сам не отвернулся в сторону.
She did not look me down, for there was neither challenge nor antagonism in her eyes-only fascination.	Во взоре ее не было ни вызова, ни вражды -- одно только восхищение.

I was loth to admit this defeat by one small woman, and my eyes, turning aside, lighted on the disgraceful rout of my comrades and the trailing ki-sang and gave me the pretext.	Мне не хотелось признать свое поражение перед маленькой женщиной, и глаза мои, отвернувшись в сторону, поднялись на униженную группу моих товарищей и осаждавших их ки-санг и дали мне необходимый предлог.
I clapped my hands in the Asiatic fashion when one gives command.	Я хлопнул в ладоши на азиатский манер, как хлопают, отдавая приказы.
"Let be!" I thundered in their own language, and in the form one addressee underlings.	-- Перестать! -- прогремел я на туземном языке, тоном, каким приказывают подчиненным.
Oh, I had a chest and a throat, and could bull-roar to the hurt of ear-drums.	О, у меня была громкая и грубая глотка, и я умел реветь так, что оглушал!
I warrant so loud a command had never before cracked the sacred air of the Emperor's palace.	Я убежден, что такой громкий приказ никогда еще не потрясал священного воздуха императорского дворца...
The great room was aghast.	Огромная палата остолбенела.
The women were startled, and pressed toward one another as for safety.	Женщины вздрогнули и прижались друг к другу, словно ища спасения.
The ki-sang released the cunies and shrank away giggling apprehensively.	Ки-санг оставили в покое матросов и с трусливым хихиканьем удалились прочь.
Only the Lady Om made no sign nor motion but continued to gaze wide-eyed into my eyes which had returned to hers.	Только княжна Ом не шевельнулась и продолжала глядеть широко раскрытыми глазами в мои глаза, которые я вновь устремил на нее,
Then fell a great silence, as if all waited some word of doom.	Наступило глубокое безмолвие, словно в ожидании приговора.
A multitude of eyes timidly stole back and forth from the Emperor to me and from me to the Emperor.	Множество глаз робко перебегали с императора на меня и с меня на императора.
And I had wit to keep the silence and to stand there, arms folded, haughty and remote.	У меня хватило благоразумия безмолвствовать и стоять, скрестив руки, в надменной и отчужденной позе.
"He speaks our language," quoth the Emperor at the last; and I swear there was such a relinquishment of held breaths that the whole room was one vast sigh.	-- Он говорит на нашем языке, -- промолвил наконец император. И я готов поклясться, что все вздохнули одним огромным вздохом облегчения.
"I was born with this language," I replied, my cuny wits running rashly to the first madness that prompted. "I spoke it at my mother's breast.	-- Я родился уже зная этот язык, -- отвечал я, ухватившись своим матросским умишком за первую, невозможную соломинку, которая мне попалась. -- Я говорил на нем у груди своей матери.
I was the marvel of my land.	Я был чудом в моем кругу!
Wise men journeyed far to see me and to hear.	Мудрецы приходили издалека видеть и слушать меня.
But no man knew the words I spoke.	Но никто не знал слов, которые я произносил.

In the many years since I have forgotten much, but now, in Cho-Sen, the words come back like long-lost friends."	За долгие годы, протекшие с той поры, я многое позабыл, но теперь в Чо-Сене слова возвращаются ко мне, как давно забытые друзья.
An impression I certainly made.	Я, без сомнения, произвел впечатление.
The Emperor swallowed and his lips twitched ere he asked:	Император проглотил слюну и долго кривил губы, пока промолвил:
"How explain you this?"	-- Как ты это объясняешь?
"I am an accident," I answered, following the wayward lead my wit had opened. "The gods of birth were careless, and I was mislaid in a far land and nursed by an alien people.	-- Случайностью, -- отвечал я, продолжая следовать капризному пути своей выдумки. -Боги рождения сделали оплошность и послали меня в далекий край, где меня вскормил чужой народ.
I am Korean, and now, at last, I have come to my home."	Я -- кореец и теперь наконец прибыл домой!
What an excited whispering and conferring took place.	Послышались возбужденные перешептывания.
The Emperor himself interrogated Kim.	Император обратился к Киму.
"He was always thus, our speech in his mouth, from the time he came out of the sea," Kim lied like the good fellow he was.	-- Он всегда был таким, с нашей речью на устах, с первой минуты, как вышел из моря, -- солгал Ким, поддержав меня как добрый товарищ.
"Bring me yang-ban's garments as befits me," I interrupted, "and you shall see." As I was led away in compliance, I turned on the ki-sang.	-- Принесите мне одежды янг-бана, как то подобает, -- перебил я его, -- и вы увидите! -- И когда меня повели, я обернулся к ки-санг и сказал:
"And leave my slaves alone.	-- Оставьте моих рабов в покое.
They have journeyed far and are weary.	Они совершили длинное путешествие и устали.
They are my faithful slaves."	Они мои верные рабы!
In another room Kim helped me change, sending the lackeys away; and quick and to the point was the dress-rehearsal he gave me.	В другой комнате Ким помог мне переодеться, выслав вон лакеев, и наскоро дал мне необходимые инструкции.
He knew no more toward what I drove than did I, but he was a good fellow.	Он так же мало знал, к чему я гну, как и я сам; но он был славный парень.
The funny thing, once back in the crowd and spouting Korean which I claimed was rusty from long disuse, was that Hendrik Hamel and the rest, too stubborn-tongued to learn new speech, did not know a word I uttered.	Забавное дело: когда я вернулся в толпу и начал говорить на корейском языке, который, как я утверждал, заржавел будто бы от долгого неупотребления, Г ендрик Г амель и прочие, слишком тупые на изучение новых языков, не поняли ни одного слова, произносимого мной!
"I am of the blood of the house of Koryu," I told the Emperor, "that ruled at Songdo many a long year agone when my house arose on the ruins of Silla."	-- Во мне течет кровь дома Кориу! -- объявил я императору. -- Правившего в Сонгдо много лет тому назад, когда мой дом возник на развалинах Силлы!
Ancient history, all, told me by Kim on the long ride, and he struggled with his face to hear me parrot his teaching.	Эту древнюю историю рассказал мне Ким в течение наших долгих странствий, и теперь он с трудом удерживался от смеха, слушая, как я с добросовестностью попугая повторял его сказки.

"These," I said, when the Emperor had asked me about my company, "these are my slaves, all except that old churl there"-I indicated Johannes Maartens-"who is the son of a freed man." I told Hendrik Hamel to approach. "This one," I wantoned on, "was born in my father's house of a seed slave who was born there before him.	А это, -- продолжал я, когда император спросил меня о моих спутниках, -- это мои рабы -- все, за исключением этого старика, -- и я указал на Иоганнеса Маартенса, -- он сын вольноотпущенника. -- Я приказал приблизиться Гендрику Гамелю. -- Этот, -- продолжал я фантазировать, -- родился в доме моего отца от рабыни, родившейся там же.
He is very close to me.	Мы близки с ним.
We are of an age, born on the same day, and on that day my father gave him me."	Мы одного возраста, родились в один и тот же день, и в этот день отец подарил мне его!
Afterwards, when Hendrik Hamel was eager to know all that I had said, and when I told him, he reproached me and was in a pretty rage.	Впоследствии, когда Гендрику Гамелю не терпелось узнать, о чем я разговаривал, и я рассказал ему обо всем, он немало корил меня и даже злился.
"The fat's in the fire, Hendrik," quoth I. "What I have done has been out of witlessness and the need to be saying something.	-- Сало брошено в огонь, Гендрик, -- ответил я, -То, что я сделал, я сделал, не подумав, и потому, что нужно же было что-нибудь сказать.
But done it is.	Но дело сделано.
Nor you nor I can pluck forth the fat.	Ни я, ни ты не можем вернуть сало.
We must act our parts and make the best of it."	Нужно теперь играть свою роль как можно правдоподобнее!
Taiwun, the Emperor's brother, was a sot of sots, and as the night wore on he challenged me to a drinking.	Брат императора, Тайвун, был олух из олухов, и ночью он пригласил меня на попойку.
The Emperor was delighted, and commanded a dozen of the noblest sots to join in the bout.	Император пришел в восторг и приказал дюжине самых знатных олухов принять участие в этой попойке.
The women were dismissed, and we went to it, drink for drink, measure for measure.	Женщин отпустили, и мы начали пить чашу за чашей.
Kim I kept by me, and midway along, despite Hendrik Hamel's warning scowls, dismissed him and the company, first requesting, and obtaining, palace lodgment instead of the inn.	Кима я удержал при себе, и в половине пира, несмотря на хмурые намеки Гендрика Гамеля, я отпустил его и всю компанию, сперва потребовав и получив комнату во дворце вместо гостиницы.
Next day the palace was a-buzz with my feast, for I had put Taiwun and all his champions snoring on the mats and walked unaided to my bed.	На следующий день во дворце только и говорили, что о моих подвигах на попойке, ибо Тайвун и все его чемпионы храпели вповалку на циновках, а я без посторонней помощи добрался до своей постели.
Never, in the days of vicissitude that came later, did Taiwun doubt my claim of Korean birth.	Впоследствии, когда многое переменилось, Тайвун ни разу не позволил себе усомниться в моем праве на корейское происхождение.
Only a Korean, he averred, could possess so strong a head.	Только кореец, утверждал он, может обладать столь крепкой головой!
The palace was a city in itself, and we were lodged in a sort of summer-house that stood apart.	Дворец представлял целый город, и нас поместили в павильоне, стоявшем особняком.

The princely quarters were mine, of course, and Hamel and Maartens, with the rest of the grumbling cunies, had to content themselves with what remained.	Княжеские покои отвели, разумеется, мне, а Гамель, Маартенс и матросы, не перестававшие ворчать, должны были довольствоваться остальной частью помещения.
I was summoned before Yunsan, the Buddhist priest I have mentioned.	Меня позвали к Юн-Сану, буддийскому жрецу, о котором я уже упоминал.
It was his first glimpse of me and my first of him.	Мы впервые видели в этот раз друг друга.
Even Kim he dismissed from me, and we sat alone on deep mats in a twilight room.	Даже Кима он удалил от меня, и мы сидели одни на пушистых циновках в скудно освещенной комнате.
Lord, Lord, what a man and a mind was Yunsan!	Боже, что за человек, что за умница был этот ЮнСан!
He made to probe my soul.	Он подверг меня основательной проверке.
He knew things of other lands and places that no one in Cho-Sen dreamed to know.	Он знал многое о других краях и местах, о которых никто в ЧоСене и не подозревал.
Did he believe my fabled birth?	Поверил ли он сказке о моем происхождении?
I could not guess, for his face was less changeful than a bowl of bronze.	Я не мог этого узнать, ибо лицо его было невозмутимо, как вылитое из бронзы.
What Yunsan's thoughts were only Yunsan knew.	О чем думал Юн-Сан, было известно лишь ему самому.
But in him, this poor-clad, lean-bellied priest, I sensed the power behind power in all the palace and in all Cho-Sen.	Но в нем, в этом убого одетом и тощем жреце, я угадывал силу, приводившую в движение все прочие силы во всем дворце и во всем Чо-Сене.
I sensed also, through the drift of speech, that he had use of me.	Из разговора я понял также, что я ему нужен.
Now was this use suggested by the Lady Om?-a nut I gave Hendrik Hamel to crack.	Подсказала ли ему это дева Ом? Эту трудную задачу я задал Гендрику Гамелю.
I little knew, and less I cared, for I lived always in the moment and let others forecast, forfend, and travail their anxiety.	Я мало над чем задумывался и еще менее заботился, ибо жил всегда минутой, а думы и беспокойство предоставлял другим.
I answered, too, the summons of the Lady Om, following a sleek-faced, cat-footed eunuch through quiet palace byways to her apartments.	Я откликнулся на призыв девы Ом и последовал за гладколицым с кошачьей поступью евнухом тихими закоулками дворца в ее покои.
She lodged as a princess of the blood should lodge.	Она жила так, как полагается жить принцессе крови.
She, too, had a palace to herself, among lotus ponds where grow forests of trees centuries old but so dwarfed that they reached no higher than my middle.	Ей также был отведен особый дворец среди лотосовых прудов, где росли леса трехсотлетних, но карликовых деревьев, не достигавших мне до пояса.
Bronze bridges, so delicate and rare that they looked as if fashioned by jewel-smiths, spanned her lily ponds, and a bamboo grove screened her palace apart from all the palace.	Бронзовые мостики, словно отделанные ювелирами, перекидывались через лилейные пруды, и бамбуковая роща отделяла ее дворец от прочих дворцов.
My head was awhirl.	У меня закружилась голова.

Sea-cuny that I was, I was no dolt with women, and I sensed more than idle curiosity in her sending for me.	Хоть и простой матрос, я знал, однако, женщин, и в том, что дева Ом за мной послала, угадывал нечто большее, чем праздное любопытство.
I had heard love-tales of common men and queens, and was a-wondering if now it was my fortune to prove such tales true.	Мне известны были примеры любви между простолюдинами и царицами, и я думал -- не случится ли со мной такая же история?
The Lady Om wasted little time. There were women about her, but she regarded their presence no more than a carter his horses.	Дева Ом не тратила даром времени: ее окружали женщины, но она так же мало стеснялась их присутствием, как погонщик стесняется своих лошадей.
I sat beside her on deep mats that made the room half a couch, and wine was given me and sweets to nibble, served on tiny, foot-high tables inlaid with pearl.	Я сидел рядом с нею на мягких циновках, превративших комнату в какое-то ложе, а она угощала меня вином и сластями, поданными на крохотных, не выше фута, столиках, выложенных перламутром.
Lord, Lord, I had but to look into her eyes-But wait.	Боже, стоило мне только заглянуть в ее глаза... Но погодите.
Make no mistake.	Не заблуждайтесь.
The Lady Om was no fool.	Дева Ом была неглупая женщина.
I have said she was of my own age.	Я уже говорил, что она была одного со мной возраста.
All of thirty she was, with the poise of her years.	Ей было полных тридцать лет, и в ней заметна была степенность зрелого возраста.
She knew what she wanted. She knew what she did not want.	Она знала, что ей нужно, и знала, чего не нужно.
It was because of this she had never married, although all pressure that an Asiatic court could put upon a woman had been vainly put upon her to compel her to marry Chong Mong-ju.	По этой причине она и не выходила замуж, хотя весь этот азиатский двор оказывал на нее давление; тщетно пытаясь заставить ее выйти замуж за Чонг-Монг-Джу.
He was a lesser cousin of the great Min family, himself no fool, and grasping so greedily for power as to perturb Yunsan, who strove to retain all power himself and keep the palace and Cho-Sen in ordered balance.	Он находился в дальнем родстве с великим родом Мин, был неглуп и так жадно домогался власти, что это всполошило Юн-Сана, которому хотелось удержать всю власть в своих руках и сохранить в Чо-Сене установленный порядок.
Thus Yunsan it was who in secret allied himself with the Lady Om, saved her from her cousin, used her to trim her cousin's wings.	Таким образом Юн-Сан сделался союзником девы Ом, спасая ее от родственника и используя для того, чтобы остричь ему крылья...
But enough of intrigue.	Но довольно об интригах.
It was long before I guessed a tithe of it, and then largely through the Lady Om's confidences and Hendrik Hamel's conclusions.	Много прошло времени, пока я узнал и десятую часть их, да и то главным образом благодаря излияниям девы Ом и догадкам Гендрика Гамеля.
The Lady Om was a very flower of woman.	Дева Ом была сущий цветок.
Women such as she are born rarely, scarce twice a century the whole world over.	Такие женщины редко рождаются на свет, едва ли два раза в столетие.
She was unhampered by rule or convention.	Ни правила, ни условности не смущали ее.

Religion, with her, was a series of abstractions, partly learned from Yunsan, partly worked out for herself.	Религия была для нее рядом абстрактных понятий, отчасти заимствованных у Юн-Сана, отчасти выработанных ею самой.
Vulgar religion, the public religion, she held, was a device to keep the toiling millions to their toil.	Вульгарная религия -- религия народа -- была просто способом удерживать трудящиеся миллионы на работе.
She had a will of her own, and she had a heart all womanly.	У девы Ом была сильная воля, а сердце совсем женское.
She was a beauty-yes, a beauty by any set rule of the world.	Она была красавицей, да, красавицей согласно всем существующим на свете понятиям о красоте.
Her large black eyes were neither slitted nor slanted in the Asiatic way.	Большие черные глаза ее не были раскосы и узки, как у азиатов.
They were long, true, but set squarely, and with just the slightest hint of obliqueness that was all for piquancy.	Правда, глаза были продолговатые и поставлены не прямо, а чуть-чуть наклонно, что придавало ей большую пикантность.
I have said she was no fool.	Я уже говорил, что она была неглупа.
Behold!	Смотрите же!
As I palpitated to the situation, princess and sea-cuny and love not a little that threatened big, I racked my cuny's brains for wit to carry the thing off with manhood credit.	Раздумывая над возникшим небывалым положением принцессы и матроса, связанных любовью, которая грозила разрастись, я неустанно следил за тем, чтобы не уронить своего достоинства.
It chanced, early in this first meeting, that I mentioned what I had told all the Court, that I was in truth a Korean of the blood of the ancient house of Koryu.	В начале этого первого свидания я упомянул то, о чем сказал всему двору, -- именно что в действительности я чистокровный кореец древнего дома Кориу.
"Let be," she said, tapping my lips with her peacock fan. "No child's tales here.	-- Полно! -- проговорила она, ударив меня по губам своим веером из павлиньих перьев. -Нечего рассказывать детские сказки!
Know that with me you are better and greater than of any house of Koryu.	Знай, что для меня ты и лучше и выше какого бы то ни было дома Кориу.
You are . . ."	Ты...
She paused, and I waited, watching the daring grow in her eyes.	Она сделала паузу, а я ждал, наблюдая, как в ее глазах созревало смелое решение.
"You are a man," she completed. "Not even in my sleep have I ever dreamed there was such a man as you on his two legs upstanding in the world."	-- Ты мужчина! -- докончила она. -- Даже в грезах мне не снилось, что может существовать такой мужчина.
Lord, Lord! and what could a poor sea-cuny do?	Боже, боже! Что мог в этом случае сделать бедный матрос?
This particular sea-cuny, I admit, blushed through his sea tan till the Lady Om's eyes were twin pools of roguishness in their teasing deliciousness and my arms were all but about her.	Должен сознаться, что этот матрос покраснел под своим морским загаром, а глаза девы Ом лукаво и задорно смеялись -- и руки мои сами собой чуть не обхватили ее.
And she laughed tantalizingly and alluringly, and clapped her hands for her women, and I knew that the audience, for this once, was over.	Но она хлопнула в ладоши, позвав своих наперсниц, -- и я понял, что на этот раз аудиенция кончилась.

I knew, also, there would be other audiences, there must be other audiences.	Я понял также, что будут другие аудиенции, непременно будут другие!
Back to Hamel, my head awhirl.	К Гамелю я вернулся с закружившейся головой.
"The woman," said he, after deep cogitation.	-- Женщина! -- проговорил он, подумав.
He looked at me and sighed an envy I could not mistake. "It is your brawn, Adam Strang, that bull throat of yours, your yellow hair.	Он поглядел на меня и испустил завистливый вздох, насчет которого не могло быть ошибки. -Твое счастье, Адам Стрэнг, что у тебя бычачья глотка и желтые волосы!
Well, it's the game, man.	Вот перед тобой игра, дружище.
Play her, and all will be well with us.	Веди ее, и всем нам будет хорошо.
Play her, and I shall teach you how."	Веди игру, я научу тебя -- как...
I bristled.	Я ощетинился.
Sea-cuny I was, but I was man, and to no man would I be beholden in my way with women.	Хоть и матрос, я все же был мужчина и никому не хотел быть обязан своим успехом у женщины!
Hendrik Hamel might be one time part-owner of the old Sparwehr, with a navigator's knowledge of the stars and deep versed in books, but with women, no, there I would not give him better.	Г ендрик Г амель был, правда, одно время половинным владельцем старого "Спарвера", знал мореходную астрономию, был начитан, но что касается женщин -- я мог поучить его!
He smiled that thin-lipped smile of his, and queried:	Он усмехнулся своими тонкими губами и спросил:
"How like you the Lady Om?"	-- Как тебе нравится княжна Ом?
"In such matters a cuny is naught particular," I temporized.	-- В таких вещах матрос не бывает разборчив, -ответил я.
"How like you her?" he repeated, his beady eyes boring into me.	-- Как она тебе нравится? -- повторил он, уставившись на меня своими выпуклыми глазами.
"Passing well, ay, and more than passing well, if you will have it."	-- Ничего, даже очень недурна, если хотите знать!
"Then win to her," he commanded, "and some day we will get ship and escape from this cursed land.	-- Тогда добейся ее, -- приказал он. -- И в один прекрасный день мы получим судно и улизнем из этой проклятой страны.
I'd give half the silks of the Indies for a meal of Christian food again." He regarded me intently.	Я бы отдал половину шелков Индии за добрый христианский обед! -- Он пристально посмотрел на меня.
"Do you think you can win to her?" he questioned.	-- Как ты думаешь, можешь ты добиться ее любви? -- спросил он.
I was half in the air at the challenge.	Я чуть не подскочил при этом вопросе.
He smiled his satisfaction.	Он удовлетворенно улыбнулся.
"But not too quickly," he advised. "Quick things are cheap things.	-- Но не торопись, -- посоветовал он. -Поспешишь -- людей насмешишь!
Put a prize upon yourself.	Держись!
Be chary of your kindnesses.	Не будь расточителен в ласках.

Make a value of your bull throat and yellow hair, and thank God you have them, for they are of more worth in a woman's eyes than are the brains of a dozen philosophers."	Заставь ценить свою бычачью глотку и желтые волосы -- и счастье, что они у тебя есть, -- ибо в глазах женщин они стоят больше, чем мысли десятков философов!
Strange whirling days were those that followed, what of my audiences with the Emperor, my drinking bouts with Taiwun, my conferences with Yunsan, and my hours with the Lady Om.	Последовавшие дни мне вспоминаются как какой-то непрерывный вихрь -- аудиенции у императора, попойки с Тайвуном, совещания с Юн-Саном и часы с девой Ом.
Besides, I sat up half the nights, by Hamel's command, learning from Kim all the minutiae of court etiquette and manners, the history of Korea and of gods old and new, and the forms of polite speech, noble speech, and coolie speech.	Кроме того, добрую половину ночи, по распоряжению Гамеля, я проводил за тем, что выуживал у Кима все мелочи придворного этикета и манер, знакомился с историей Кореи, с древними и новыми богами, с фразеологией высоких сфер, дворянства и простонародья.
Never was sea-cuny worked so hard.	Никогда, вероятно, простой матрос не работал так усердно!
I was a puppet-puppet to Yunsan, who had need of me; puppet to Hamel, who schemed the wit of the affair that was so deep that alone I should have drowned.	Я был куклой -- куклой Юн-Сана, которому был нужен, -- куклой Гамеля, сокровенные цели и мысли которого были так глубоки, что я, наверное, потонул бы в них.
Only with the Lady Om was I man, not puppet . . . and yet, and yet, as I look back and ponder across time, I have my doubts.	Только с девой Ом я был человеком, а не куклой... И все же, оглядываясь теперь назад и думая обо всем, я начинаю сомневаться.
I think the Lady Om, too, had her will with me, wanting me for her heart's desire.	Я думаю, что и дева Ом вертела мною как хотела, утоляя желания своего сердца!
Yet in this she was well met, for it was not long ere she was my heart's desire, and such was the immediacy of my will that not her will, nor Hendrik Hamel's, nor Yunsan's, could hold back my arms from about her.	Это ей было нетрудно, ибо очень скоро она стала желанием моего сердца, и так сильно было это желание, что ни ее воля, ни воля Гамеля или Юн-Сана не могли помешать мне заключить ее в мои объятия.
In the meantime, however, I was caught up in a palace intrigue I could not fathom.	Между тем я оказался замешанным в дворцовую интригу, глубину которой я не в состоянии был измерить.
I could catch the drift of it, no more, against Chong Mong-ju, the princely cousin of the Lady Om.	Я мог только угадать основное ее направление -против Чонг-Монг-Джу, царственного родственника девы Ом.
Beyond my guessing there were cliques and cliques within cliques that made a labyrinth of the palace and extended to all the Seven Coasts.	Я не знал о существовании бесчисленных клик дворца, запутанных как лабиринт и простиравших свое влияние на все Семь Берегов.
But I did not worry. I left that to Hendrik Hamel.	Но меня это мало тревожило -- я предоставил это Гендрику Гамелю.
To him I reported every detail that occurred when he was not with me; and he, with furrowed brows, sitting darkling by the hour, like a patient spider unravelled the tangle and spun the web afresh.	Я ему сообщал до мельчайших деталей все, что происходило в его отсутствие; а он, нахмурив брови, сидел целыми часами и как терпеливый паук распутывал нити свежесплетенных сетей.
As my body slave he insisted upon attending me everywhere; being only barred on occasion by Yunsan.	Будучи моим телохранителем, он настаивал на необходимости всюду сопутствовать мне.

Of course I barred him from my moments with the Lady Om, but told him in general what passed, with exception of tenderer incidents that were not his business.	Только иногда ему в этом препятствовал Юн-Сан. Разумеется, я не подпускал его в минуты свиданий с девой Ом, но в общем рассказывал ему все, что между нами происходило, за исключением минут нежности, которые его не касались.
I think Hamel was content to sit back and play the secret part.	Я думаю, что Гамель был доволен тем, что сидел в тени и вел свою тайную игру.
He was too cold-blooded not to calculate that the risk was mine.	Он был достаточно хладнокровен, чтобы понять, что риск лежал на мне.
If I prospered, he prospered.	Если я буду благоденствовать, будет благоденствовать и он.
If I crashed to ruin, he might creep out like a ferret.	Если я потерплю неудачу, он может улизнуть, как хорек.
I am convinced that he so reasoned, and yet it did not save him in the end, as you shall see.	Я убежден, что именно так рассуждал он, и все же, как вы убедитесь, это в конце концов не спасло его.
"Stand by me," I told Kim, "and whatsoever you wish shall be yours.	-- Стой за меня, -- говорил я Киму, -- и все, что пожелаешь, будет твоим.
Have you a wish?"	Чего тебе хочется?
"I would command the Tiger Hunters of Pyeng-Yang, and so command the palace guards," he answered.	-- Я хотел бы командовать тигровыми охотниками Пьенг-Янга, а вследствие этого и командовать дворцовой стражей, -- отвечал он.
"Wait," said I, "and that will you do.	-- Подожди, -- сказал я, -- и ты этого дождешься.
I have said it."	Я обещаю!
The how of the matter was beyond me.	Но как -- в этом-то и была вся загвоздка!
But he who has naught can dispense the world in largess; and I, who had naught, gave Kim captaincy of the palace guards.	Впрочем, тот, у кого ничего нет, может дарить хоть целый мир; я, ничего не имевший, дарил Киму чин капитана дворцовой стражи.
The best of it is that I did fulfil my promise.	Лучше всего было то, что я сдержал свое обещание!
Kim did come to command the Tiger Hunters, although it brought him to a sad end.	Ким получил командование над тигровыми охотниками, хотя это и не привело к добру.
Scheming and intriguing I left to Hamel and Yunsan, who were the politicians.	Интриги и заговоры я предоставил Гамелю и ЮнСану -- это были политики.
I was mere man and lover, and merrier than theirs was the time I had.	Я был просто мужчина и любовник, и проводил время куда веселее их.
Picture it to yourself-a hard-bitten, joy-loving sea-cuny, irresponsible, unaware ever of past or future, wining and dining with kings, the accepted lover of a princess, and with brains like Hamel's and Yunsan's to do all planning and executing for me.	Представьте себе картину -- истрепанный бурями жизнерадостный матрос, безответственный, не знающий ни прошлого, ни будущего, пьет и обедает с царями; он любовник принцессы, и мозги Г амеля и Юн-Сана ведут за него всю умственную работу!

More than once Yunsan almost divined the mind behind my mind; but when he probed Hamel, Hamel proved a stupid slave, a thousand times less interested in affairs of state and policy than was he interested in my health and comfort and garrulously anxious about my drinking contests with Taiwun.	Не раз случалось, что Юн-Сан почти разгадывал мои мысли; но когда он подверг испытанию Г амеля, тот проявил себя тупым рабом, которому в тысячу раз менее интересны государственные дела и политика, чем мое здоровье и удобства, и который занят только тем, как бы удерживать меня от попоек с Тайвуном.
I think the Lady Om guessed the truth and kept it to herself; wit was not her desire, but, as Hamel had said, a bull throat and a man's yellow hair.	Я думаю, дева Ом угадывала истину и держала ее про себя; она желала не ума, но как выразился Гамель, бычачьей шеи и желтых волос мужчины.
Much that pawed between us I shall not relate, though the Lady Om is dear dust these centuries.	Я не буду распространяться о том, что происходило между нами, хотя дева Ом -- давно драгоценный прах столетий.
But she was not to be denied, nor was I; and when a man and woman will their hearts together heads may fall and kingdoms crash and yet they will not forgo.	Ни я к ней, ни она ко мне -- оба мы не могли остаться равнодушными; а уж раз мужчина и женщина понравились друг другу, то пусть падают головы и рушатся царства -- они не погибнут!
Came the time when our marriage was mooted-oh, quietly, at first, most quietly, as mere palace gossip in dark corners between eunuchs and waiting-women.	С течением времени начали поговаривать о нашем браке -- разумеется, сперва потихоньку, -- вначале это были лишь дворцовые сплетни в дворцовых углах, между евнухами и горничными.
But in a palace the gossip of the kitchen scullions will creep to the throne.	Но во дворце сплетни кухонных судомоек доползают до трона.
Soon there was a pretty to-do.	И скоро поднялась порядочная сумятица.
The palace was the pulse of Cho-Sen, and when the palace rocked, Cho-Sen trembled.	Дворец был пульсом всей державы Чо-Сен. И когда дворец зашевелился, задрожал и Чо-Сен.
And there was reason for the rocking.	И этому были причины.
Our marriage would be a blow straight between the eyes of Chong Mong-ju.	Наш брак был бы ударом прямо в лоб Чонг-Монг-Джу!
He fought, with a show of strength for which Yunsan was ready.	И он стал бороться с энергией, к которой уже приготовился Юн-Сан.
Chong Mong-ju disaffected half the provincial priesthood, until they pilgrimaged in processions a mile long to the palace gates and frightened the Emperor into a panic.	Чонг-Монг-Джу взбудоражил добрую половину провинциальных жрецов; они пошли огромной, в милю, процессией ко дворцу и довели императора до паники.
But Yunsan held like a rock. The other half of the provincial priesthood was his, with, in addition, all the priesthood of the great cities such as Keijo, Fusan, Songdo, Pyen-Yang, Chenampo, and Chemulpo.	Но Юн-Сан стоял как скала; вторая половина провинциальных жрецов была за него, и вдобавок жреческое сословие больших городов, как Кейджо, Фузан, Сонгдо, Пьенг-Янг, Ченампо, Чемульпо.
Yunsan and the Lady Om, between them, twisted the Emperor right about.	Юн-Сан и дева Ом, сговорившись, ловко обошли императора.
As she confessed to me afterward, she bullied him with tears and hysteria and threats of a scandal that would shake the throne.	Впоследствии дева Ом признавалась мне, что застращала его слезами, истериками и угрозой скандала, который мог пошатнуть его трон.

And to cap it all, at the psychological moment, Yunsan pandered the Emperor to novelties of excess that had been long preparing.	В довершение всего в удобный психологический момент Юн-Сан засыпал императора новшествами, которые давно подготовлял.
"You must grow your hair for the marriage knot," Yunsan warned me one day, with the ghost of a twinkle in his austere eyes, more nearly facetious and human than I had ever beheld him.	-- Ты должен отрастить себе волосы и завязать их брачным узлом, -- предупредил меня Юн-Сан, и в его величавом взоре засверкали лукавые искры.
Now it is not meet that a princess espouse a sea-cuny, or even a claimant of the ancient blood of Koryu, who is without power, or place, or visible symbols of rank.	Неприлично ведь было выходить принцессе замуж за матроса или даже за претендента на кровное родство с древним родом Кориу, но лишенного власти, земли и каких бы то ни было признаков ранга!
So it was promulgated by imperial decree that I was a prince of Koryu.	И вот императорским декретом было объявлено, что я принц Кориу!
Next, after breaking the bones and decapitating the then governor of the five provinces, himself an adherent of Chong Mong-ju, I was made governor of the seven home provinces of ancient Koryu.	Затем четвертовали и обезглавили тогдашнего губернатора пяти провинций, приверженца Чонг-Монг-Джу, а меня назначили губернатором семи внутренних провинций древнего Кориу.
In Cho-Sen seven is the magic number.	В Чо-Сене семерка -- магическое число.
To complete this number two of the provinces were taken over from the hands of two more of Chong Mong-ju's adherents.	Для округления цифры две провинции были отняты у двух других приверженцев Чонг-Монг-Джу.
Lord, Lord, a sea-cuny . . . and dispatched north over the Mandarin Road with five hundred soldiers and a retinue at my back!	Боже, боже! Матрос... И вот он шествует к северу по Дороге Мандаринов с пятью сотнями солдат и свитой!
I was a governor of seven provinces, where fifty thousand troops awaited me.	Я стал губернатором семи провинций, где меня ждало пятьдесят тысяч войска.
Life, death, and torture, I carried at my disposal.	Жизнь, смерть и пытка зависели от одного моего слова!
I had a treasury and a treasurer, to say nothing of a regiment of scribes.	У меня были казна и казначейство, не говоря еще о целом полчище туземцев.
Awaiting me also was a full thousand of tax-farmers; who squeezed the last coppers from the toiling people.	Ждала меня и целая тысяча откупщиков, выколачивавших гроши из трудящегося народа.
The seven provinces constituted the northern march.	Семь провинций составляли северную часть страны.
Beyond lay what is now Manchuria, but which was known by us as the country of the Hong-du, or "Red Heads."	За ними лежала нынешняя Маньчжурия, в ту пору называвшаяся страной Хонг-Ду, или "Красных Голов".
They were wild raiders, on occasion crossing the Yalu in great masses and over-running northern Cho-Sen like locusts.	Это была страна диких разбойников, иногда большими массами переходивших реку Ялу и наводнявших северную часть ЧоСена, как саранча.
It was said they were given to cannibal practices.	Говорили, что они людоеды.
I know of experience that they were terrible fighters, most difficult to convince of a beating.	Я по опыту знаю, что они были страшные бойцы, почти непобедимые.

A whirlwind year it was.	Этот год пролетел как вихрь.
While Yunsan and the Lady Om at Keijo completed the disgrace of Chong Mong-ju, I proceeded to make a reputation for myself.	Пока Юн-Сан и дева Ом в Кейджо довершали поражение Чонг-Монг-Джу, я занялся созданием собственной репутации.
Of course it was really Hendrik Hamel at my back, but I was the fine figure-head that carried it off.	Разумеется, за моей спиной стоял Г ендрик Г амель, но для посторонних глаз главным действующим лицом был я.
Through me Hamel taught our soldiers drill and tactics and taught the Red Heads strategy.	При моем посредничестве Гамель учил наших солдат муштровке и тактике, и изучал стратегию Красных Голов.
The fighting was grand, and though it took a year, the year's end saw peace on the northern border and no Red Heads but dead Red Heads on our side the Yalu.	Война была жестокая, и хотя она отняла год, но в конце этого года мир воцарился на северной границе, и по нашу сторону реки Ялу не осталось ни одной живой Красной Головы.
I do not know if this invasion of the Red Heads is recorded in Western history, but if so it will give a clue to the date of the times of which I write.	Не знаю, записан ли набег Красных Голов в западной истории; если записан, тогда можно определить точно, о каких временах я пишу.
Another clue: when was Hideyoshi the Shogun of Japan?	И еще другой ключ для определения времени: когда Хидейоши был шогуном Японии?
In my time I heard the echoes of the two invasions, a generation before, driven by Hideyoshi through the heart of Cho-Sen from Fusan in the south to as far north as Pyeng-Yang.	В мое время я слышал отголоски двух набегов, за одно поколение до меня, произведенных Хидейоши через самое сердце Чо-Сена, от Фузана на юг и до Пьенг-Янга на север.
It was this Hideyoshi who sent back to Japan a myriad tubs of pickled ears and noses of Koreans slain in battle.	Это тот Хидейоши, который отправил в Японию уйму бочек с солеными ушами и носами корейцев, убитых в бою.
I talked with many old men and women who had seen the fighting and escaped the pickling.	Я беседовал со многими стариками и старухами, видевшими это сражение и счастливо избежавшими засолки.
Back to Keijo and the Lady Om.	Но вернемся к Кейджо и деве Ом.
Lord, Lord, she was a woman.	Боже, боже, что это была за женщина!
For forty years she was my woman. I know.	Сорок лет она была моей женой.
No dissenting voice was raised against the marriage.	Ни одного голоса не поднялось против нашего брака.
Chong Mong-ju, clipped of power, in disgrace, had retired to sulk somewhere on the far north-east coast.	Чонг-Монг-Джу, лишенный власти, впавший в немилость, удалился брюзжать в какой-то далекий закоулок на северовосточном побережье.
Yunsan was absolute.	Юн-Сан стал абсолютным владыкой.
Nightly the single beacons flared their message of peace across the land.	По ночам одиночные столбы дыма разносили весть о мире по всей стране.
The Emperor grew more weak-legged and blear-eyed what of the ingenious deviltries devised for him by Yunsan.	Благодаря непрерывным пирам и бражничаньям, которые организовывал хитроумный Юн-Сан, император все больше слабел ногами и зрением.
The Lady Om and I had won to our hearts' desires.	Дева Ом и я победили по всей линии.

Kim was in command of the palace guards.	Ким командовал дворцовой стражей.
Kwan Yung-jin, the provincial governor who had planked and beaten us when we were first cast away, I had shorn of power and banished for ever from appearing within the walls of Keijo.	Кванг-Юнг-Джина, провинциального губернатора, который отколотил нас и забил в колодки, когда нас выбросило на берег, я лишил власти и навсегда прогнал от стен Кейджо.
Oh, and Johannes Maartens.	А Иоганнес Маартенс?
Discipline is well hammered into a sea-cuny, and, despite my new greatness, I could never forget that he had been my captain in the days we sought new Indies in the Sparwehr.	Дисциплина хорошо вколочена в голову матроса, и я, несмотря на свое нынешнее величие, никак не мог забыть, что когда-то, в те дни, когда мы отыскивали Новую Индию на "Спарвере", он был моим капитаном.
According to my tale first told in Court, he was the only free man in my following.	Согласно басне, которую я рассказал при дворе, -- единственным вольным человеком в моей свите.
The rest of the cunies, being considered my slaves, could not aspire to office of any sort under the crown.	Остальные матросы, на которых смотрели как на моих рабов, не могли, разумеется, претендовать на какие бы то ни было должности.
But Johannes could, and did.	Но Иоганнес мог претендовать и претензию эту заявил.
The sly old fox!	О старая, хитрая лисица!
I little guessed his intent when he asked me to make him governor of the paltry little province of Kyong-ju.	Я мало понимал его намерения, когда он попросил меня сделать его губернатором жалкой крохотной провинции Кионг-Джу.
Kyong-ju had no wealth of farms or fisheries.	Кионг-Джу не могла похвалиться ни плодородными полями, ни рыбными ловлями.
The taxes scarce paid the collecting, and the governorship was little more than an empty honour.	Собиравшиеся с этой провинции налоги едва покрывали расходы по взиманию их, и губернаторство в ней было в сущности почетным титулом, лишенным содержания.
The place was in truth a graveyard-a sacred graveyard, for on Tabong Mountain were shrined and sepultured the bones of the ancient kings of Silla.	Провинция, понастоящему, была кладбищем -священным кладбищем, правда, ибо на Табонгских горах были построены жертвенники и похоронены кости древних царей Силлы.
Better governor of Kyong-ju than retainer of Adam Strang, was what I thought was in his mind; nor did I dream that it was except for fear of loneliness that caused him to take four of the cunies with him.	Про себя я подумал: лучше быть губернатором Кионг-Джу, чем вассалом Адама Стрэнга; не подозревал я в то время, что Маартенс взял с собой четырех матросов не из боязни скуки!
Gorgeous were the two years that followed.	После этого прошло два чудесных года.
My seven provinces I governed mainly though needy yang-bans selected for me by Yunsan.	Я управлял своими семью провинциями главным образом при помощи небогатых янг-банов, которых выбрал для меня Юн-Сан.
An occasional inspection, done in state and accompanied by the Lady Om, was all that was required of me.	От меня только требовалась время от времени инспекторская поездка в полном параде и в сопровождении княжны Ом.
She possessed a summer palace on the south coast, which we frequented much.	На южном берегу у нее был летний дворец, который мы часто посещали.

Then there were man's diversions.	Там я предавался забавам, приличествующим мужчине.
I became patron of the sport of wrestling, and revived archery among the yang-bans.	Я сделался покровителем спорта борьбы и воскресил среди янг-банов угасшее искусство стрельбы из лука.
Also, there was tiger-hunting in the northern mountains.	Кроме того, в северных горах можно было охотиться на тигров.
A remarkable thing was the tides of Cho-Sen.	Замечательны были приливы в Чо-Сене.
On our north-east coast there was scarce a rise and fall of a foot.	На нашем северо-восточном побережье вода поднималась и падала всего на какой-нибудь фут.
On our west coast the neap tides ran as high as sixty feet.	Но на западном берегу отлив достигал шестидесяти футов.
Cho-Sen had no commerce, no foreign traders.	Чо-Сен не вел торговли с чужими странами и не видал иноземных купцов.
There was no voyaging beyond her coasts, and no voyaging of other peoples to her coasts.	Сами корейцы не ездили никуда за море, и никакие иностранные суда не подходили к берегам Чо-Сена.
This was due to her immemorial policy of isolation.	Это было результатом политики изоляции, проводившейся с незапамятных времен.
Once in a decade or a score of years Chinese ambassadors arrived, but they came overland, around the Yellow Sea, across the country of the Hong-du, and down the Mandarin Road to Keijo.	Только раз в десять или двадцать лет приезжали китайские послы, но они приезжали по суше, вокруг Желтого моря, через страну Хонг-Ду и по Дороге Мандаринов в Кейджо.
The round trip was a year-long journey.	Этот кружной путь отнимал целый год.
Their mission was to exact from our Emperor the empty ceremonial of acknowledgment of China's ancient suzerainty.	Являлись они для того, чтобы требовать от нашего императора пустого церемониала признания древних прав верховного владычества Китая.
But Hamel, from long brooding, was ripening for action.	Тем временем Гамель, долго размышлявший, созрел наконец для действий.
His plans grew apace.	Планы его развивались быстрым темпом.
Cho-Sen was Indies enough for him could he but work it right.	Для него Чо-Сен был Индией, если как следует обработать страну.
Little he confided, but when he began to play to have me made admiral of the Cho-Sen navy of junks, and to inquire more than casually of the details of the store-places of the imperial treasury, I could put two and two together.	Он мало откровенничал со мной, и лишь когда он начал добиваться того, чтобы меня сделали адмиралом корейского флота джонок, и мимоходом осведомляться о том, где хранится императорская казна, я смекнул, в чем дело.
Now I did not care to depart from Cho-Sen except with the Lady Om.	Но мне не хотелось уезжать из Чо-Сена без княжны Ом.
When I broached the possibility of it she told me, warm in my arms, that I was her king and that wherever I led she would follow.	И когда я намекнул ей на это, она прижалась ко мне и ответила, что я ее царь и, куда бы ее ни повел, она за мной последует.

As you shall see it was truth, full truth, that she uttered.	И вы увидите, что то, что она сказала, было глубокой правдой.
It was Yunsan's fault for letting Chong Mong-ju live.	Юн-Сан сделал большую оплошность, оставив в живых Чонг-Монг-Джу!
And yet it was not Yunsan's fault.	Впрочем, нельзя сказать, что это была оплошность со стороны Юн-Сана.
He had not dared otherwise.	Он просто не посмел поступить иначе.
Disgraced at Court, nevertheless Chong Mong-ju had been too popular with the provincial priesthood.	Отлученный от двора, Чонг-Монг-Джу тем не менее был слишком популярен среди провинциального духовенства.
Yunsan had been compelled to hold his hand, and Chong Mong-ju, apparently sulking on the north-east coast, had been anything but idle.	Юн-Сан вынужден был удержать занесенную руку, а Чонг-Монг-Джу, по видимости безропотно живший на северо-восточном берегу, в действительности не оставался праздным.
His emissaries, chiefly Buddhist priests, were everywhere, went everywhere, gathering in even the least of the provincial magistrates to allegiance to him.	Его эмиссары, главным образом буддийские жрецы, рассеялись по всей стране и вербовали для него самых загнанных провинциальных чиновников.
It takes the cold patience of the Asiatic to conceive and execute huge and complicated conspiracies.	Обдумывать и выполнять грандиозные и сложные заговоры возможно только при холодном терпении азиата.
The strength of Chong Mong-ju's palace clique grew beyond Yunsan's wildest dreaming.	Дворцовая клика приверженцев Чонг-Монг-Джу так усилилась, как Юн-Сан и представить себе не мог.
Chong Mong-ju corrupted the very palace guards, the Tiger Hunters of Pyeng-Yang whom Kim commanded.	Чонг-Монг-Джу подкупил даже дворцовую стражу тигровых охотников из Пьенг-Янга, которыми командовал Ким.
And while Yunsan nodded, while I devoted myself to sport and to the Lady Om, while Hendrik Hamel perfected plans for the looting of the Imperial treasury, and while Johannes Maartens schemed his own scheme among the tombs of Tabong Mountain, the volcano of Chong Mong-ju's devising gave no warning beneath us.	И в то время как Юн-Сан колебался, в то время как я отдавался спорту и княжне Ом, а Гендрик Г амель вырабатывал планы ограбления императорского казначейства и Иоганнес Маартенс обдумывал соответственные планы насчет могил на Табонгских горах, -- вулкан замыслов Чонг-МонгДжу накоплял энергию, все еще ничем не выдавая себя.
Lord, Lord, when the storm broke!	Боже, боже, какая разразилась буря!
It was stand out from under, all hands, and save your necks.	Оставалось только одно -- все на борт и спасай шкуру!
And there were necks that were not saved.	И много было шкур, которых не удалось спасти.
The springing of the conspiracy was premature.	Заговор разразился преждевременно.
Johannes Maartens really precipitated the catastrophe, and what he did was too favourable for Chong Mong-ju not to advantage by.	В сущности, катастрофу ускорил Иоганнес Маартенс; то, что он сделал, было слишком на руку ЧонгМонг-Джу, чтобы тот не воспользовался.

For, see. The people of Cho-Sen are fanatical ancestor-worshippers, and that old pirate of a booty-lusting Dutchman, with his four cunies, in far Kyong-ju, did no less a thing than raid the tombs of the gold-coffined, long-buried kings of ancient Silla.	Представьте себе: жители Чо-Сена фанатично преданы культу предков, а этот старый жадный голландский пират со своими четырьмя матросами в далеком Кионг-Джу задумал не больше не меньше как ограбить могилы царей древней Силлы, погребенных в золотых гробах!
The work was done in the night, and for the rest of the night they travelled for the sea-coast.	Сделали они это ночью, и до утра пробирались к берегу.
But the following day a dense fog lay over the land and they lost their way to the waiting junk which Johannes Maartens had privily outfitted.	Но на следующий день на землю спустился густой туман, они заблудились и не нашли дороги к ожидавшей их джонке, которую Иоганнес Маартенс тайком подготовил и оснастил.
He and the cunies were rounded in by Yi Sun-sin, the local magistrate, one of Chong Mong-ju's adherents.	Он и его матросы были остановлены Ин-Сун-Сином, местным судьей, одним из приверженцев Чонг-Монг-Джу.
Only Herman Tromp escaped in the fog, and was able, long after, to tell me of the adventure.	Только Герману Тромпу удалось улизнуть в тумане, и много времени спустя он рассказал мне о происшествии.
That night, although news of the sacrilege was spreading through Cho-Sen and half the northern provinces had risen on their officials, Keijo and the Court slept in ignorance.	В эту ночь Кейджо и весь двор спали, ничего не ведая, хотя известие о святотатстве уже побежало по Чо-Сену, и добрая половина северных провинций восстала против своих чиновников.
By Chong Mong-ju's orders the beacons flared their nightly message of peace.	По приказу Чонг-Монг-Джу ночные костры свидетельствовали о том, что в стране мир.
And night by night the peace-beacons flared, while day and night Chong Mong-ju's messengers killed horses on all the roads of Cho-Sen.	Каждую ночь зажигались такие костры, между тем как посланцы Чонг-Монг-Джу днем и ночью загоняли до смерти лошадей на всех дорогах Чо-Сена.
It was my luck to see his messenger arrive at Keijo.	Мне довелось увидеть, как его гонец прибыл в Кейджо.
At twilight, as I rode out through the great gate of the capital, I saw the jaded horse fall and the exhausted rider stagger in on foot; and I little dreamed that that man carried my destiny with him into Keijo.	Были сумерки. Выходя из больших ворот столицы, я увидал, как пала загнанная лошадь, и измученный ездок пошел пешком.
His message sprang the palace revolution.	Я не подозревал, что этот человек несет с собой мой приговор...
I was not due to return until midnight, and by midnight all was over.	Привезенные им вести послужили сигналом к дворцовой революции.
At nine in the evening the conspirators secured possession of the Emperor in his own apartments.	Я должен был вернуться только к полуночи, а к полуночи все уже было сделано.
They compelled him to order the immediate attendance of the heads of all departments, and as they presented themselves, one by one, before his eyes, they were cut down.	В девять часов вечера заговорщики захватили императора в его личных покоях. Они заставили его немедленно созвать всех министров, и когда те один за другим появились, их зарубили на его глазах.

Meantime the Tiger Hunters were up and out of hand.	Тем временем восстали тигровые охотники и перестали повиноваться.
Yunsan and Hendrik Hamel were badly beaten with the flats of swords and made prisoners.	Юн-Сана и Гендрика Гамеля жестоко избили мечами плашмя и посадили в тюрьму.
The seven other cunies escaped from the palace along with the Lady Om.	Семерым матросам удалось бежать из дворца вместе с княжной Ом.
They were enabled to do this by Kim, who held the way, sword in hand, against his own Tiger Hunters.	Это удалось им благодаря Киму, который с мечом в руке загородил путь своим собственным тигровым охотникам.
They cut him down and trod over him.	Его изрубили и перешагнули через тело.
Unfortunately he did not die of his wounds.	К несчастью, он не умер от этих ран.
Like a flaw of wind on a summer night the revolution, a palace revolution of course, blew and was past.	Как вихрь в летнюю ночь, революция -разумеется, дворцовая революция -- пронеслась и стихла.
Chong Mong-ju was in the saddle.	Чонг-МонгДжу очутился на вершине власти.
The Emperor ratified whatever Chong Mong-ju willed.	Император утверждал все, чего требовал Чонг-Монг-Джу.
Beyond gasping at the sacrilege of the king's tombs and applauding Chong Mong-ju, Cho-Sen was unperturbed.	Чо-Сен хранил спокойствие и только ахал, узнав об осквернении царских могил, и рукоплескал Чонг-Монг-Джу.
Heads of officials fell everywhere, being replaced by Chong Mong-ju's appointees; but there were no risings against the dynasty.	Повсюду падали головы чиновников, которых Чонг-Монг-Джу заменял своими приверженцами; но против династии народ не восстал.
And now to what befell us.	А с нами вот что случилось.
Johannes Maartens and his three cunies, after being exhibited to be spat upon by the rabble of half the villages and walled cities of Cho-Sen, were buried to their necks in the ground of the open space before the palace gate.	Иоганнеса Маартенса и его трех матросов выставили плевкам черни половины деревень и городов Чо-Сена, а потом зарыли в землю по самую шею на открытой площадке перед воротами дворца.
Water was given them that they might live longer to yearn for the food, steaming hot and savoury and changed hourly, that was place temptingly before them.	Им давали пить, чтобы тем сильнее хотелось есть: перед ними ставили и каждый час меняли дымящиеся вкусные яства.
They say old Johannes Maartens lived longest, not giving up the ghost for a full fifteen days.	Говорят, старый Иоганнес Маартенс жил дольше всех, испустив дух лишь через пятнадцать дней.
Kim was slowly crushed to death, bone by bone and joint by joint, by the torturers, and was a long time in dying.	Кима медленно измучили палачи, отнимая кость за костью и сустав за суставом, и он не скоро умер.
Hamel, whom Chong Mong-ju divined as my brains, was executed by the paddle-in short, was promptly and expeditiously beaten to death to the delighted shouts of the Keijo populace.	Гамеля, в котором Чонг-Монг-Джу угадал моего наушника, казнили лопаткой -- быстро и ловко заколотили насмерть под восторженные вопли подонков Кейджо.
Yunsan was given a brave death.	Юн-Сану дали умереть мужественной смертью.

He was playing a game of chess with the jailer, when the Emperor's, or, rather, Chong Mong-ju's, messenger arrived with the poison-cup.	Он играл в шахматы со своим тюремщиком, когда прибыл гонец от императора или, вернее, от Чонг-Монг-Джу, с чашей яду.
"Wait a moment," said Yunsan. "You should be better-mannered than to disturb a man in the midst of a game of chess.	-- Погоди немного, -- проговорил Юн-Сан. -Нельзя отрывать человека во время партии шахмат!
I shall drink directly the game is over." And while the messenger waited Yunsan finished the game, winning it, then drained the cup.	Я выпью, как только кончу партию! -- И, покуда гонец ждал, Юн-Сан окончил партию, выиграл ее, а потом осушил чашу.
It takes an Asiatic to temper his spleen to steady, persistent, life-long revenge.	Только азиат способен придумать настойчивую, неотвязную пожизненную месть.
This Chong Mong-ju did with the Lady Om and me.	Такую месть придумал ЧонгМонг-Джу для меня и княжны Ом.
He did not destroy us. We were not even imprisoned.	Он не умертвил нас, даже не заключил в тюрьму.
The Lady Om was degraded of all rank and divested of all possessions.	Княжну Ом лишили ранга и всего имущества.
An imperial decree was promulgated and posted in the last least village of Cho-Sen to the effect that I was of the house of Koryu and that no man might kill me.	Повсюду в Чо-Сене, до последней деревушки, был обнародован и прибит императорский указ о том, что я происхожу из дома Кориу и никто не смеет убивать меня.
It was further declared that the eight sea-cunies who survived must not be killed.	Дальше было объявлено, что семерых матросов, оставшихся в живых, также нельзя убивать.
Neither were they to be favoured.	Но им нельзя было оказывать и милосердия.
They were to be outcasts, beggars on the highways.	Они должны были сделаться отверженцами, нищими большой дороги.
And that is what the Lady Om and I became, beggars on the highways.	И мы с княжной Ом тоже стали нищими большой дороги.
Forty long years of persecution followed, for Chong Mong-ju's hatred of the Lady Om and me was deathless.	Последовало сорок долгих лет преследований. Ненависть Чонг-Монг-Джу к княжне Ом и ко мне была неумолима, как смерть.
Worse luck, he was favoured with long life as well as were we cursed with it.	На наше несчастье, судьба даровала ему долгую жизнь -- и нам также.
I have said the Lady Om was a wonder of a woman.	Я уже говорил, что княжна Ом была чудо, не женщина!
Beyond endlessly repeating that statement, words fail me, with which to give her just appreciation.	У меня нет более красноречивых слов, я могу только повторять эти слова.
Somewhere I have heard that a great lady once said to her lover:	Я слыхал, одна знатная дама как-то сказала своему возлюбленному:
"A tent and a crust of bread with you."	"С тобой хоть шалаш и корка хлеба".
In effect that is what the Lady Om said to me.	В сущности, это самое княжна Ом сказала мне.
More than to say it, she lived the last letter of it, when more often than not crusts were not plentiful and the sky itself was our tent.	Но мало того что сказала -- буквально исполнила! А сколько раз у нас не хватало даже корки и кровом нам служил свод небесный!

Every effort I made to escape beggary was in the end frustrated by Chong Mong-ju.	Все усилия, которые я прилагал к тому, чтобы избежать нищенства, уничтожал Чонг-Монг-Джу.
In Songdo I became a fuel-carrier, and the Lady Om and I shared a hut that was vastly more comfortable than the open road in bitter winter weather.	В Сонгдо я сделался дровоносом, и мы делили с княжной Ом лачугу, которая мало чем была лучше открытой дороги в зимнюю стужу.
But Chong Mong-ju found me out, and I was beaten and planked and put out upon the road.	Но Чонг-Монг-Джу разыскал меня и здесь, меня отдубасили, надели колодки на несколько дней и выгнали затем на дорогу.
That was a terrible winter, the winter poor "What-Now" Vandervoot froze to death on the streets of Keijo.	Это было суровой зимой -- в эту зиму Фандерфоот замерз на улицах Кейджо.
In Pyeng-yang I became a water-carrier, for know that that old city, whose walls were ancient even in the time of David, was considered by the people to be a canoe, and that, therefore, to sink a well inside the walls would be to scupper the city.	В Пьенг-Янге я сделался водоносом. Этот древний город, стены которого стояли еще во времена царя Давида, считался своими жителями чем-то вроде челна, и рыть колодцы внутри его стен значило потопить город.
So all day long thousands of coolies, water-jars yoked to their shoulders, tramp out the river gate and back.	И потому каждый день тысячи кули с кувшинами на плечах брели к реке и обратно.
I became one of these, until Chong Mong-ju sought me out, and I was beaten and planked and set upon the highway.	Я стал одним из них, но Чонг-МонгДжу разыскал меня. Меня избили и снова выгнали на дорогу.
Ever it was the same.	И это повторялось каждый раз.
In far Wiju I became a dog-butcher, killing the brutes publicly before my open stall, cutting and hanging the caresses for sale, tanning the hides under the filth of the feet of the passers-by by spreading the hides, raw-side up, in the muck of the street.	В далеком Виджу я сделался мясником: убивал собак публично перед своим ларьком, резал и вешал туши для продажи, дубил шкуры, распяливал их в грязи, которую месили прохожие своими ногами.
But Chong Mong-ju found me out.	Но Чонг-Монг-Джу разыскал меня.
I was a dyer's helper in Pyonhan, a gold-miner in the placers of Kang-wun, a rope-maker and twine-twister in Chiksan.	Я был помощником красильщика в Пионхане, золотоискателем на россыпях Канг-Вуна, канатным мастером в Чиксане.
I plaited straw hats in Padok, gathered grass in Whang-hai, and in Masenpo sold myself to a rice farmer to toil bent double in the flooded paddies for less than a coolie's pay.	Я плел соломенные шляпы в Подоке, собирал сено в Хвансай, а в Мазенно продался на рисовую плантацию и трудился, согнувшись в три погибели, на сырых полях, получая плату меньше последнего кули.
But there was never a time or place that the long arm of Chong Mong-ju did not reach out and punish and thrust me upon the beggar's way.	И не было такого места или времени, чтобы длинная рука ЧонгМонг-Джу не достала меня, не покарала и не швырнула нищим на дорогу!
The Lady Om and I searched two seasons and found a single root of the wild mountain ginseng, which is esteemed so rare and precious a thing by the doctors that the Lady Om and I could have lived a year in comfort from the sale of our one root.	Мы с княжной Ом после двухлетних поисков нашли однажды один-единственный корешок дикого горького женьшеня -- местные врачи так высоко ценят этот корень, что на выручку от одного этого корня мы с княжной Ом могли бы безбедно жить целый год.

But in the selling of it I was apprehended, the root confiscated, and I was better beaten and longer planked than ordinarily.	И когда я стал продавать его, меня схватили, отняли корень, а потом избили и держали в колодках дольше обыкновенного.
Everywhere the wandering members of the great Peddlers' Guild carried word of me, of my comings and goings and doings, to Chong Mong-ju at Keijo.	Везде и повсюду бродячие члены многолюдного цеха разносчиков доносили обо мне, о всех моих делах и замыслах Чонг-Монг-Джу в Кейджо.
Only twice, in all the days after my downfall, did I meet Chong Mong-ju face to face.	Со времени моего падения я только дважды встретился с Чонг-Монг-Джу лицом к лицу.
The first time was a wild winter night of storm in the high mountains of Kang-wun.	В первый раз это было во вьюжную зиму, ночью, на высоких горах Канг-Вуна.
A few hoarded coppers had bought for the Lady Om and me sleeping space in the dirtiest and coldest corner of the one large room of the inn.	За несколько медяков я купил себе и княжне Ом ночлег в самом грязном и холодном углу единственной комнаты гостиницы.
We were just about to begin on our meagre supper of horse-beans and wild garlic cooked into a stew with a scrap of bullock that must have died of old age, when there was a tinkling of bronze pony bells and the stamp of hoofs without.	Мы только собрались было приступить к нашему скудному ужину из конских бобов и дикого чесноку, сваренного вместе с мясом быка, наверное, издыхавшего от старости, когда снаружи послышался звон бронзовых колокольчиков и топот копыт.
The doors opened, and entered Chong Mong-ju, the personification of well-being, prosperity and power, shaking the snow from his priceless Mongolian furs.	Дверь отворилась, и вошел Чонг-Монг-Джу, олицетворение благополучия и власти; он стал стряхивать снег со своих бесценных монгольских мехов.
Place was made for him and his dozen retainers, and there was room for all without crowding, when his eyes chanced to light on the Lady Om and me.	Тотчас же очистили место для него и дюжины его спутников -- места было достаточно; но тут его взор упал на княжну Ом и меня.
"The vermin there in the corner-clear it out," he commanded.	-- Вон этих гадов, что в углу, -- вон отсюда! -скомандовал он.
And his horse-boys lashed us with their whips and drove us out into the storm.	И его конюхи выгнали нас кнутами на дорогу в снег.
But there was to be another meeting, after long years, as you shall see.	Как вы увидите, спустя много лет нам пришлось еще раз встретиться.
There was no escape.	Мне не было спасения.
Never was I permitted to cross the northern frontier.	Перейти северную границу мне не позволили.
Never was I permitted to put foot to a sampan on the sea.	Ни разу не позволили сесть и в сампан у моря.
The Peddlers' Guild carried these commands of Chong Mong-ju to every village and every soul in all Cho-Sen.	Цех разносчиков разнес приказ Чонг-Монг-Джу во все деревни, так что не было ни одной души, которая бы не знала его.
I was a marked man.	Я был обреченный человек.
Lord, Lord, Cho-Sen, I know your every highway and mountain path, all your walled cities and the least of your villages.	Как хорошо я знаю каждую дорогу и горную тропинку Чо-Сена, все его города и самые маленькие деревушки!
For two-score years I wandered and starved over you, and the Lady Om ever wandered and starved with me.	Сорок лет скитался я и голодал в Чо-Сене, и вместе со мной неизменно скиталась и голодала княжна Ом.

What we in extremity have eaten!-Leavings of dog's flesh, putrid and unsaleable, flung to us by the mocking butchers; minari, a water-cress gathered from stagnant pools of slime; spoiled kimchi that would revolt the stomachs of peasants and that could be smelled a mile.	Чего только мы не ели с голодухи! Гнилые отбросы собачьего мяса, которые в насмешку бросали нам мясники; минари -- водяной кресс, растущий в вонючих, застоявшихся лужах; гнилой кимчи, от которого тошнило последнего мужика.
Ay-I have stolen bones from curs, gleaned the public road for stray grains of rice, robbed ponies of their steaming bean-soup on frosty nights.	Увы, я крал даже кости у собак, ползая по большим дорогам, ища оброненных зернышек риса, и в морозные ночи воровал у лошадей их дымящуюся бобовую похлебку!
It is not strange that I did not die.	Не нужно удивляться тому, что я не умер.
I knew and was upheld by two things: the first, the Lady Om by my side; the second, the certain faith that the time would come when my thumbs and fingers would fast-lock in the gullet of Chong Mong-ju.	У меня были две поддержки: первая -- княжна Ом, не покидавшая меня, вторая -- полная уверенность, что наступит момент, когда мои пальцы сомкнутся на глотке ЧонгМонг-Джу!
Turned always away at the city gates of Keijo, where I sought Chong Mong-ju, we wandered on, through seasons and decades of seasons, across Cho-Sen, whose every inch of road was an old story to our sandals.	Вечно прогоняемые от городских ворот Кейджо, где я подстерегал Чонг-Монг-Джу, мы скитались годами и десятилетиями по всему Чо-Сену, и каждый вершок дороги был теперь знаком нашим сандалиям.
Our history and identity were wide-scattered as the land was wide.	Наша история известна была всей стране.
No person breathed who did not know us and our punishment.	Не было человека, который не знал бы нас и наложенной на нас кары.
There were coolies and peddlers who shouted insults at the Lady Om and who felt the wrath of my clutch in their topknots, the wrath of my knuckles in their faces.	Кули и разносчики выкрикивали оскорбления по адресу княжны Ом, и им не раз случалось испытать цепкость моих пальцев, впивавшихся в узел на их темени, и изведать крепость моих кулаков на их скулах.
There were old women in far mountain villages who looked on the beggar woman by my side, the lost Lady Om, and sighed and shook their heads while their eyes dimmed with tears.	А старухи в далеких горных деревнях, глядя на нищую женщину, шедшую рядом со мной, на погибшую княжну Ом, вздыхали и качали головой, и глаза их затуманивались слезами.
And there were young women whose faces warmed with compassion as they gazed on the bulk of my shoulders, the blue of my eyes, and my long yellow hair-I who had once been a prince of Koryu and the ruler of provinces.	Встречались молодые женщины, с состраданием смотревшие на мои широкие плечи, на мои синие глаза и длинные желтые волосы -- на того, кто некогда был принцем Кориу и владыкой провинции.
And there were rabbles of children that tagged at our heels, jeering and screeching, pelting us with filth of speech and of the common road.	И целые толпы ребятишек бежали по пятам за нами, с криками и издевательствами, осыпая нас грязной руганью.
Beyond the Yalu, forty miles wide, was the strip of waste that constituted the northern frontier and that ran from sea to sea.	За Ялу на ширину сорока миль тянулась полоса пустыни, составлявшая северную границу и шедшая от моря до моря.
It was not really waste land, but land that had been deliberately made waste in carrying out Cho-Sen's policy of isolation.	В действительности это не была пустыня -- ее сделала пустыней политика изоляции, которую проводил Чо-Сен.

On this forty-mile strip all farms, villages and cities had been destroyed.	На этой сорокамильной полосе уничтожены были все хутора, деревни и города.
It was no man's land, infested with wild animals and traversed by companies of mounted Tiger Hunters whose business was to kill any human being they found.	Это была "ничья страна", кишевшая дикими зверями и пересекавшаяся только отрядами конных тигровых охотников, которые обязаны были убивать всякого человека, встреченного в этой полосе.
That way there was no escape for us, nor was there any escape for us by sea.	Этим путем мы не могли бежать, как не могли бежать и морем.
As the years passed my seven fellow-cunies came more to frequent Fusan.	Годы проходили, мои семь матросов, товарищи по несчастью, чаще появлялись в Фузане.
It was on the south-east coast where the climate was milder.	Он находится на юго-восточном берегу, где климат мягче.
But more than climate, it lay nearest of all Cho-Sen to Japan.	Но гораздо важнее климата было то, что это ближайший во всем ЧоСене путь к Японии.
Across the narrow straits, just farther than the eye can see, was the one hope of escape Japan, where doubtless occasional ships of Europe came.	Через узкий пролив, которого, однако, нельзя было окинуть даже взглядом, лежала наша надежда на спасение. Из Японии, куда, несомненно, время от времени приходили суда из Европы.
Strong upon me is the vision of those seven ageing men on the cliffs of Fusan yearning with all their souls across the sea they would never sail again.	Как сейчас вижу перед собой на утесах Фузана этих семерых людей, жадно глядящих на море, по которому им не суждено было больше плавать.
At times junks of Japan were sighted, but never lifted a familiar topsail of old Europe above the sea-rim.	Временами показывались японские джонки, но ни разу мы не заметили знакомого паруса старой Европы.
Years came and went, and the seven cunies and myself and the Lady Om, passing through middle life into old age, more and more directed our footsteps to Fusan.	Проходили годы, а семь матросов и я с княжной Ом, вступившие уже из пожилого возраста в старость, все чаще направляли свои стопы к Фузану.
And as the years came and went, now one, now another failed to gather at the usual place.	И по мере того как уходили годы, то один, то другой отсутствовал на обычном месте.
Hans Amden was the first to die.	Первым умер Ганс Амден.
Jacob Brinker, who was his road-mate, brought the news.	Сообщил нам об этом Якоб Бринкнер, его спутник по скитаниям.
Jacob Brinker was the last of the seven, and he was nearly ninety when he died, outliving Tromp a scant two years.	Якоб Бринкнер был последним из семерки и умер почти девяноста лет, пережив Тромпа всего двумя годами.
I well remember the pair of them, toward the last, worn and feeble, in beggars' rags, with beggars' bowls, sunning themselves side by side on the cliffs, telling old stories and cackling shrill-voiced like children.	Я хорошо помню этих двоих под конец: изможденные, ослабевшие. в отрепьях нищих, с чашками для сбора милостыни, они рассказывали старинные сказки детски-пискливыми голосами.

And Tromp would maunder over and over of how Johannes Maartens and the cunies robbed the kings on Tabong Mountain, each embalmed in his golden coffin with an embalmed maid on either side; and of how these ancient proud ones crumbled to dust within the hour while the cunies cursed and sweated at junking the coffins.	Тромп без конца повторял их, как Иоганнес Маартенс и матросы ограбили царей горы Табонга, лежавших набальзамированными в золотых гробах и имевших справа и слева от себя по набальзамированной девушке; и как эти древние цари рассыпались прахом за один час, в течение которого матросы с проклятием тащили гробы.
As sure as loot is loot, old Johannes Maartens would have got away and across the Yellow Sea with his booty had it not been for the fog next day that lost him.	Старый Иоганнес Маартенс, наверное, удрал бы через Желтое море со своей добычей, если 6ы на другой день не случился туман, который погубил его.
That cursed fog!	О, этот проклятый туман!
A song was made of it, that I heard and hated through all Cho-Sen to my dying day.	О нем сложили песню, которую я с ненавистью слушал по всему Чо-Сену ежедневно вплоть до последнего дня.
Here run two lines of it:	Вот две строчки из нее:
"Yanggukeni chajin anga Wheanpong tora deunda, The thick fog of the Westerners Broods over Whean peak."	Густой туман западных людей Висит над вершиной Веана.
For forty years I was a beggar of Cho-Sen.	Сорок лет я жил нищим в Чо-Сене.
Of the fourteen of us that were cast away only I survived.	Один я остался в живых из четырнадцати человек, выброшенных бурей на берег.
The Lady Om was of the same indomitable stuff, and we aged together.	Из такого же крепкого материала была сложена и княжна Ом, и мы старились вместе.
She was a little, weazened, toothless old woman toward the last; but ever she was the wonder woman, and she carried my heart in hers to the end.	Она была теперь маленькая, сморщенная, беззубая старушка; но все же это было чудо, а не женщина, и сердце мое хранило ей верность до конца.
For an old man, three score and ten, I still retained great strength.	Я же для семидесятилетнего старика сохранил еще много силы.
My face was withered, my yellow hair turned white, my broad shoulders shrunken, and yet much of the strength of my sea-cuny days resided in the muscles left me.	Лицо мое сморщилось, желтые волосы побелели, широкие плечи согнулись. Но все же в моих мускулах осталась матросская сила.
Thus it was that I was able to do what I shall now relate.	Только благодаря ей я и оказался в состоянии сделать то, о чем сейчас расскажу.
It was a spring morning on the cliffs of Fusan, hard by the highway, that the Lady Om and I sat warming in the sun.	В одно весеннее утро на склонах Фузана, у большой дороги, мы с княжной Ом сели погреться на солнышке.
We were in the rags of beggary, prideless in the dust, and yet I was laughing heartily at some mumbled merry quip of the Lady Om when a shadow fell upon us.	Мы были в нищенских лохмотьях, покрытых пылью, но все же я весело смеялся какой-то шутке княжны Ом, -- как на нас пала тень.

It was the great litter of Chong Mong-ju, borne by eight coolies, with outriders before and behind and fluttering attendants on either side.	Это была тень от больших носилок Чонг-Монг-Джу, несомых восемью кули, с верховыми спереди и позади и пышной свитой по бокам.
Two emperors, civil war, famine, and a dozen palace revolutions had come and gone; and Chong Mong-ju remained, even then the great power at Keijo.	Два императора, гражданская война, голод и дюжина дворцовых революций прошли и исчезли; а Чонг-МонгДжу остался и держал в своих руках власть над Кейджо.
He must have been nearly eighty that spring morning on the cliffs when he signalled with palsied hand for his litter to be rested down that he might gaze upon us whom he had punished for so long.	В это весеннее утро на склонах Фузана ему было, вероятно, около восьмидесяти лет, когда он подал своей парализованной рукой знак остановить носилки, чтобы поглядеть на тех, кого он так долго истязал.
"Now, O my king," the Lady Om mumbled low to me, then turned to whine an alms of Chong Mong-ju, whom she affected not to recognize.	-- О, царь мой! -- пробормотала мне княжна Ом. Потом визгливо стала просить милостыню у Чонг-МонгДжу, сделав вид, что не узнает его.
And I knew what was her thought.	Я понял ее мысль.
Had we not shared it for forty years?	Не лелеяли ли мы ее все сорок лет?
And the moment of its consummation had come at last.	И момент исполнения настал наконец.
So I, too, affected not to recognize my enemy, and, putting on an idiotic senility, I, too, crawled in the dust toward the litter whining for mercy and charity.	Поэтому я сделал вид, что не узнал своего врага, и, напустив на себя вид впавшего в идиотизм старца, я пополз по пыли к его носилкам, с визгом прося милостыню.
The attendants would have driven me back, but with age-quavering cackles Chong Mong-ju restrained them.	Свита отогнала бы меня прочь, но Чонг-Монг-Джу остановил своих слуг дребезжащим голосом.
He lifted himself on a shaking elbow, and with the other shaking hand drew wider apart the silken curtains.	Он оперся на трясущийся локоть, а другой трясущейся рукой раздвинул занавески.
His withered old face was transfigured with delight as he gloated on us.	Его сморщенное старческое лицо исказилось гримасой восторга, когда он взглянул на нас.
"O my king," the Lady Om whined to me in her beggar's chant; and I knew all her long-tried love and faith in my emprise were in that chant.	-- О, мой царь, -- говорила княжна Ом, нищенски причитая; и я знал, что вся ее бесконечно испытанная любовь и вера в мой замысел были вложены в эти причитания.
And the red wrath was up in me, ripping and tearing at my will to be free.	И в это мгновение во мне поднялся багровый гнев.
Small wonder that I shook with the effort to control.	Неудивительно, что я так и затрясся в усилиях овладеть собою.
The shaking, happily, they took for the weakness of age.	К счастью, они приняли эту дрожь за старческую слабость.

I held up my brass begging bowl, and whined more dolefully, and bleared my eyes to hide the blue fire I knew was in them, and calculated the distance and my strength for the leap.	Я протянул мою медную чашку для сбора милостыни, еще жалобнее завизжал и закрыл глаза, чтобы скрыть синий огонь, который, без сомнения, пылал в них, а тем временем рассчитывал расстояние и силу для своего прыжка.
Then I was swept away in a blaze of red.	И тут меня захлестнуло багровым пламенем.
There was a crashing of curtains and curtain-poles and a squawking and squalling of attendants as my hands closed on Chong Mong-ju's throat.	Раздался треск занавесок и падающих шестов, раздались крики приближенных -- и мои пальцы сомкнулись на глотке Чонг-Монг-Джу!
The litter overturned, and I scarce knew whether I was heads or heels, but my clutch never relaxed.	Носилки опрокинулись, я перестал сознавать, что со мной, но пальцы мои не разжимались.
In the confusion of cushions and quilts and curtains, at first few of the attendants' blows found me.	Среди подушек, шестов и занавесей первые удары телохранителей почти не чувствовались мной.
But soon the horsemen were in, and their heavy whip-butts began to fall on my head, while a multitude of hands clawed and tore at me.	Но вскоре подоспели верховые, град ударов рукоятками бичей посыпался на мою голову, и множество рук схватили и терзали меня.
I was dizzy, but not unconscious, and very blissful with my old fingers buried in that lean and scraggly old neck I had sought for so long.	У меня кружилась голова, но я не потерял сознания и с чувством блаженства все крепче стискивал своими старыми пальцами тощую, морщинистую, старую шею, которую так долго искал.
The blows continued to rain on my head, and I had whirling thoughts in which I likened myself to a bulldog with jaws fast-locked.	Град ударов продолжал сыпаться на мою голову, и в мозгу моем быстро пронеслась мысль, что я похож на бульдога, сомкнувшего челюсти.
Chong Mong-ju could not escape me, and I know he was well dead ere darkness, like that of an anaesthetic, descended upon me there on the cliffs of Fusan by the Yellow Sea.	Чонг-Монг-Джу не ушел от меня, и я знаю, что он был мертв еще до наступления темноты, в которую наконец погрузился и я на склонах Фузана у Желтого моря.
CHAPTER XVI	ГЛАВА XVI
Warden Atherton, when he thinks of me, must feel anything but pride.	Смотритель Этертон, когда думает обо мне, то едва ли испытывает при этом чувство гордости.
I have taught him what spirit is, humbled him with my own spirit that rose invulnerable, triumphant, above all his tortures.	Я показал ему, что такое дух, я укротил его моим собственным духом, неуязвимым, торжествующим, победившим все его попытки.
I sit here in Folsom, in Murderers' Row, awaiting my execution; Warden Atherton still holds his political job and is king over San Quentin and all the damned within its walls; and yet, in his heart of hearts, he knows that I am greater than he.	Вот я сижу в Фольсоме, в Коридоре Убийц, ожидая казни; смотритель Этертон все еще занимает свое положение и царит над Сан-Квэнтином и над всеми проклятыми душами, томящимися в его стенах; но в глубине души он знает, что я выше его.
In vain Warden Atherton tried to break my spirit.	Тщетно пытался смотритель Этертон сломить мой дух.
And there were times, beyond any shadow of doubt, when he would have been glad had I died in the jacket.	Без сомнения, были моменты, когда он обрадовался бы, если бы я умер в смирительной куртке.
So the long inquisition went on.	Пытка продолжалась.

As he had told me, and as he told me repeatedly, it was dynamite or curtains.	Как он мне сказал, и притом не раз, альтернатива оставалась все та же: динамит или "пеленки"!
Captain Jamie was a veteran in dungeon horrors, yet the time came when he broke down under the strain I put on him and on the rest of my torturers.	Капитан Джэми поседел в тюремных ужасах, и все же наступил момент, когда он не выдержал нервного напряжения, которому я подвергал его и прочих палачей.
So desperate did he become that he dared words with the Warden and washed his hands of the affair.	Он пришел в такое отчаяние, что осмелился прекословить смотрителю и объявил, что умывает руки в этом деле.
From that day until the end of my torturing he never set foot in solitary.	С этого дня и до конца моей пытки ноги его не было в моей одиночке.
Yes, and the time came when Warden Atherton grew afraid, although he still persisted in trying to wring from me the hiding-place of the non-existent dynamite.	Наступило время, когда и смотритель Этертон струсил, хотя все еще старался вырвать у меня признание, где я спрятал несуществующий динамит.
Toward the last he was badly shaken by Jake Oppenheimer.	В конце концов его сильно смутил Джек Оппенгеймер.
Oppenheimer was fearless and outspoken.	Оппенгеймер был бесстрашный и прямодушный малый.
He had passed unbroken through all their prison hells, and out of superior will could beard them to their teeth.	Он перенес весь ад тюрьмы и обладал такой силой воли, что никого из палачей не боялся.
Morrell rapped me a full account of the incident.	Моррель выстукал мне подробный отчет об инциденте.
I was unconscious in the jacket at the time.	Я в эту пору лежал без сознания в смирительной рубашке.
"Warden," Oppenheimer had said, "you've bitten off more than you can chew.	-- Смотритель Этертон, -- говорил Оппенгеймер, -- ты откусил больше, чем можешь прожевать!
It ain't a case of killing Standing.	Убить одного Стэндинга мало.
It's a case of killing three men, for as sure as you kill him, sooner or later Morrell and I will get the word out and what you have done will be known from one end of California to the other.	Надо убить трех человек, ибо если ты убьешь его, то рано или поздно Моррель и я расскажем об этом, и то, что ты сделал, станет известно из конца в конец Калифорнии.
You've got your choice. You've either got to let up on Standing or kill all three of us.	Ты выбирай: либо оставь в покое Стэндинга, либо убей нас всех троих.
Standing's got your goat. So have I. So has Morrell.	Стэндинг тебя не боится, не боюсь тебя и я, не боится и Моррель.
You are a stinking coward, and you haven't got the backbone and guts to carry out the dirty butcher's work you'd like to do."	Ты трусливая вонючка, и у тебя кишка тонка сделать грязное мясниково дело, которое ты задумал!
Oppenheimer got a hundred hours in the jacket for it, and, when he was unlaced, spat in the Warden's face and received a second hundred hours on end.	За это Оппенгеймер получил сто часов смирительной куртки, а когда его развязали, он плюнул в рожу смотрителю и получил еще сто часов подряд.

When he was unlaced this time, the Warden was careful not to be in solitary.	Когда его на этот раз развязали, смотритель благоразумно не показывался в одиночке.
That he was shaken by Oppenheimer's words there is no doubt.	Что слова Оппенгеймера потрясли его, в этом не может быть сомнения.
But it was Doctor Jackson who was the arch-fiend. To him I was a novelty, and he was ever eager to see how much more I could stand before I broke.	Но настоящим сатаной оказался доктор Джексон; для него я был новинкой, и ему любопытно было узнать, сколько могу я выдержать, прежде чем сломлюсь.
"He can stand twenty days off the bat," he bragged to the Warden in my presence.	-- Он может выдержать и двадцать дней подряд! -- объявил он смотрителю в моем присутствии.
"You are conservative," I broke in. "I can stand forty days.	-- Какой вы консерватор, -- вмешался я. -- Я могу выдержать сорок дней.
Pshaw!	Да что там!
I can stand a hundred when such as you administer it." And, remembering my sea-cuny's patience of forty years' waiting ere I got my hands on Chong Mong-ju's gullet, I added: "You prison curs, you don't know what a man is.	Так, как вы меня стягиваете, я могу выдержать и сто дней! -- И, вспомнив, как я сорок лет терпел, пока мне представился случай впиться пальцами в глотку Чонг-Монг-Джу, я добавил: -Вы -- тюремные щенки, вы не знаете, что такое человек!
You think a man is made in your own cowardly images.	Вы думаете, что человек создан по вашему трусливому подобию.
Behold, I am a man.	Смотрите -- я человек!
You are feeblings.	А вы -- дохлецы!
I am your master.	Я выше вас.
You can't bring a squeal out of me.	Вы не можете заставить меня запищать.
You think it remarkable, for you know how easily you would squeal."	Вам это кажется удивительным только потому, что вам известно, что сами вы давно бы запищали!
Oh, I abused them, called them sons of toads, hell's scullions, slime of the pit. For I was above them, beyond them.	О, я ругал их, называя их жабьими сынами, чертовыми судомойками, грязью выгребной ямы, ибо я был выше их, я был в н е их!
They were slaves. I was free spirit.	Они были рабы, а я был свободный дух.
My flesh only lay pent there in solitary. I was not pent.	Здесь, в одиночке, лежало только мое тело, а не я.
I had mastered the flesh, and the spaciousness of time was mine to wander in, while my poor flesh, not even suffering, lay in the little death in the jacket.	Я покидал тело и мог свободно скитаться в пространстве, в то время как мое бедное тело, даже не страдая, лежало, мертвое "малой смертью", в смирительной рубашке.
Much of my adventures I rapped to my two comrades.	О многих своих приключениях я простучал своим двум товарищам.
Morrell believed, for he had himself tasted the little death.	Моррель поверил мне, потому что он сам испытал "малую смерть".
But Oppenheimer, enraptured with my tales, remained a sceptic to the end.	Но Оппенгеймер, хотя и был захвачен моими рассказами, остался скептиком до конца.

His regret was na?ve, and at times really pathetic, in that I had devoted my life to the science of agriculture instead of to fiction writing.	Он наивно, а порой и очень трогательно сожалел, что я посвятил свою жизнь агрономии, вместо того чтобы писать романы.
"But, man," I reasoned with him, "what do I know of myself about this Cho-Sen?	-- Да послушай же, -- убеждал я его, -- разве я сам что-нибудь знаю об этом Чо-Сене?
I am able to identify it with what is to-day called Korea, and that is about all.	Я соображаю только, что это нынешняя Корея, и больше ничего!
That is as far as my reading goes.	Настолько-то я читал!
For instance, how possibly, out of my present life's experience, could I know anything about kimchi?	Например, как могу я из опыта моей нынешней жизни знать о "кимчи"?
Yet I know kimchi.	А я знаю кимчи!
It is a sort of sauerkraut.	Это -- род кислой капусты.
When it is spoiled it stinks to heaven.	Когда она испорчена, вонь от нее стоит до небес!
I tell you, when I was Adam Strang, I ate kimchi thousands of times.	Г оворят тебе, когда я был Адамом Стрэнгом, я ел кимчи тысячу раз.
I know good kimchi, bad kimchi, rotten kimchi.	Мне хорошо знаком хороший кимчи, плохой кимчи, гнилой кимчи.
I know the best kimchi is made by the women of Wosan.	Я знаю, что наилучший кимчи готовят женщины в Осана.
Now how do I know that?	Ну, откуда я знаю это?
It is not in the content of my mind, Darrell Standing's mind. It is in the content of Adam Strang's mind, who, through various births and deaths, bequeathed his experiences to me, Darrell Standing, along with the rest of the experiences of those various other lives that intervened.	Этого нет в содержании моего ума, моей души, души Дэрреля Стэндинга, это я взял из содержания души Адама Стрэнга, который через целый ряд рождений и смертей завещал свои переживания мне, Дэррелю Стэндингу, вместе с опытом разнообразных временных жизней, прожитых в промежутки.
Don't you see, Jake?	Неужели ты не понимаешь, Джек?
That is how men come to be, to grow, how spirit develops."	Вот как люди зачинаются, вырастают, как рождается дух!
"Aw, come off," he rapped back with the quick imperative knuckles I knew so well. "Listen to your uncle talk now.	-- Брось это, -- ответил он мне быстрым повелительным стуком, который я так хорошо знал. -- Ты теперь послушай, что скажут старшие!
I am Jake Oppenheimer.	Я Джек Оппенгеймер.
I always have been Jake Oppenheimer.	Я всегда был Джеком Оппенгеймером.
No other guy is in my makings.	В моем теле нет никого другого.
What I know I know as Jake Oppenheimer.	То, что я знаю, я знаю как Джек Оппенгеймер.
Now what do I know?	Что же я знаю?
I'll tell you one thing.	Я одно скажу тебе!
I know kimchi.	Я знаю кимчи.

Kimchi is a sort of sauerkraut made in a country that used to be called Cho-Sen.	Кимчи -- род кислой капусты, изготовляемой в стране, которую называли Чо-Сен.
The women of Wosan make the best kimchi, and when kimchi is spoiled it stinks to heaven.	Женщины в Осана делают самый лучший кимчи, а когда кимчи испорчен, он воняет до небес.
You keep out of this, Ed.	Ты помалкивай, Эд!
Wait till I tie the professor up.	Погоди, пока я разделаюсь с профессором!
"Now, professor, how do I know all this stuff about kimchi?	Так вот, профессор.
It is not in the content of my mind."	Откуда я знаю всю эту дребедень о кимчи?
"But it is," I exulted.	Ее нет в содержании моей души.
"I put it there."	-- Нет, есть! -- ликовал я. -- Я вложил ее в тебя!
"All right, old boss.	-- Отлично, дружище.
Then who put it into your mind?"	Но кто вложил это в твою голову?
"Adam Strang."	-- Адам Стрэнг.
"Not on your tintype.	-- Ни в какой степени!
Adam Strang is a pipe-dream. You read it somewhere."	Адам Стрэнг -- выдумка; ты это где-нибудь вычитал.
"Never," I averred. "The little I read of Korea was the war correspondence at the time of the Japanese-Russian War."	-- Никогда! -- клялся я. -- О Корее я только и читал, что в военных корреспонденциях во время японско-русской войны.
"Do you remember all you read?" Oppenheimer queried.	-- А ты помнишь все, что читал? -- спрашивал Оппенгеймер.
"No."	-- Нет.
"Some you forget?"	-- Что-нибудь забыл?
"Yes, but-"	-- Да, но...
"That's all, thank you," he interrupted, in the manner of a lawyer abruptly concluding a cross-examination after having extracted a fatal admission from a witness.	-- Довольно, благодарю вас! -- перебил он на манер адвоката, который обрывает перекрестный допрос, выудив у свидетеля фатальное признание.
It was impossible to convince Oppenheimer of my sincerity.	Не было возможности убедить Оппенгеймера в моей искренности!
He insisted that I was making it up as I went along, although he applauded what he called my "to-be-continued-in-our-next," and, at the times they were resting me up from the jacket, was continually begging and urging me to run off a few more chapters.	Он настаивал, что я тут же все выдумываю, хотя восхищался моей манерой "продолжение следует"; в промежутках, когда я отдыхал от смирительной куртки, он постоянно просил меня рассказать ему еще несколько глав.
"Now, professor, cut out that high-brow stuff," he would interrupt Ed Morrell's and my metaphysical discussions, "and tell us more about the ki-sang and the cunies.	-- Ну, профессор, выкладывай свою дребедень, -- перебивал он метафизические беседы между мной и Моррелем, -- и расскажи еще что-нибудь о ки-санг и матросах!

And, say, while you're about it, tell us what happened to the Lady Om when that rough-neck husband of hers choked the old geezer and croaked."	Расскажи, кстати, что сталось с принцессой Ом, когда ее головорез супруг задушил старика скареда и издох!
How often have I said that form perishes.	Сколько раз говорил я, что форма погибает!
Let me repeat. Form perishes.	Я повторю это: форма погибает.
Matter has no memory.	Материя не имеет памяти.
Spirit only remembers, as here, in prison cells, after the centuries, knowledge of the Lady Om and Chong Mong-ju persisted in my mind, was conveyed by me into Jake Oppenheimer's mind, and by him was reconveyed into my mind in the argot and jargon of the West.	Только дух помнит. Вот как здесь, в тюремной камере, спустя столетия, все, что я знал о принцессе Ом и Чонг-МонгДжу, держалось в моей душе, от меня перешло в душу Джека Оппенгеймера, а от него вернулось ко мне на жаргоне Запада.
And now I have conveyed it into your mind, my reader.	А теперь я сообщил все это вашей душе, мой читатель.
Try to eliminate it from your mind. You cannot.	Попробуйте это выжечь из вашей души, вы не сможете!
As long as you live what I have told will tenant your mind.	Сколько вы ни будете жить, то, что я вам сказал, будет при вас.
Mind?	Душа?
There is nothing permanent but mind.	Только то и есть прочного, что душа!
Matter fluxes, crystallizes, and fluxes again, and forms are never repeated.	Материя, вещество изменяются, кристаллизуются, плавятся, и формы не повторяются.
Forms disintegrate into the eternal nothingness from which there is no return.	Формы разлагаются в вечное небытие, из которого нет возврата.
Form is apparitional and passes, as passed the physical forms of the Lady Om and Chong Mong-ju.	Форма есть видение, она проходит, как прошли физические формы принцессы Ом и Чонг-Монг-Джу.
But the memory of them remains, shall always remain as long as spirit endures, and spirit is indestructible.	Но память о них остается, всегда будет оставаться, покуда существует дух; а дух неразрушим.
"One thing sticks out as big as a house," was Oppenheimer's final criticism of my Adam Strang adventure. "And that is that you've done more hanging around Chinatown dumps and hop-joints than was good for a respectable college professor.	-- Одно только ясно, -- заметил Оппенгеймер, выслушав мои рассказы о приключениях Адама Стрэнга, -- именно что ты больше шатался по китайским кабакам и притонам, чем полагается респектабельному профессору университета.
Evil communications, you know.	Зло заразительно, знаешь!
I guess that's what brought you here."	Я полагаю, это и привело тебя сюда!
Before I return to my adventures I am compelled to tell one remarkable incident that occurred in solitary.	Прежде чем вернуться к моим приключениям, я должен рассказать об одном замечательном инциденте, который произошел в одиночке.

It is remarkable in two ways. It shows the astounding mental power of that child of the gutters, Jake Oppenheimer; and it is in itself convincing proof of the verity of my experiences when in the jacket coma.	Замечателен он в двух отношениях: во-первых, он показывает изумительные умственные способности этого бродяги Джека Оппенгеймера; а во-вторых -- доказывает действительность моих переживаний во время оцепенения "в пеленках".
"Say, professor," Oppenheimer tapped to me one day. "When you was spieling that Adam Strang yarn, I remember you mentioned playing chess with that royal souse of an emperor's brother.	-- Скажи, профессор, -- простучал мне как-то Оппенгеймер. -- Когда ты рассказываешь эту историю об Адаме Стрэнге, то я вспоминаю, что ты раз играл в шахматы с братом императора.
Now is that chess like our kind of chess?"	Похожи ли эти шахматы на наши?
Of course I had to reply that I did not know, that I did not remember the details after I returned to my normal state. And of course he laughed good-naturedly at what he called my foolery.	Разумеется, мне пришлось ответить, что я не знаю, что я не помню деталей, когда возвращаюсь в свое нормальное состояние, и разумеется, он добродушно засмеялся, сказав, что я его морочу.
Yet I could distinctly remember that in my Adam Strang adventure I had frequently played chess.	Но я отчетливо помнил, что в бытность Адамом Стрэнгом я часто играл в шахматы.
The trouble was that whenever I came back to consciousness in solitary, unessential and intricate details faded from my memory.	Беда была в том, что когда я приходил в себя в одиночке, то несущественные и случайные детали обычно испарялись из моей памяти.
It must be remembered that for convenience I have assembled my intermittent and repetitional jacket experiences into coherent and consecutive narratives.	Не нужно забывать, что удобства ради я собрал мои предшествовавшие и повторные переживания в смирительной рубашке в связные, последовательные рассказы.
I never knew in advance where my journeys in time would take me.	Я никогда не знал заранее, куда унесут меня мои скитания во времени.
For instance, I have a score of different times returned to Jesse Fancher in the wagon-circle at Mountain Meadows.	Например, я раз двадцать возвращался к Джессу Фэнчеру и кругу повозок на Горных Лугах.
In a single ten-days' bout in the jacket I have gone back and back, from life to life, and often skipping whole series of lives that at other times I have covered, back to prehistoric time, and back of that to days ere civilization began.	За десять дней лежания в смирительной куртке я вновь и вновь возвращался к той или иной жизни. часто перепрыгивал через целый ряд жизней, которые переживал в другие моменты, вплоть до доисторических времен.
So I resolved, on my next return from Adam Strang's experiences, whenever it might be, that I should, immediately, I on resuming consciousness, concentrate upon what visions and memories. I had brought back of chess playing.	И вот я решил, когда вернусь в следующий раз из бытия Адама Стрэнга, то немедленно по возвращении ко мне сознания сосредоточусь на всех видениях и воспоминаниях об игре в шахматы.
As luck would have it, I had to endure Oppenheimer's chaffing for a full month ere it happened.	И как назло, целый месяц мне пришлось терпеть насмешки Оппенгеймера, пока это случилось.
And then, no sooner out of jacket and circulation restored, than I started knuckle-rapping the information.	Но как только меня выпустили из смирительной куртки и кровообращение мое восстановилось, я тотчас же начал выстукивать свои сообщения.
Further, I taught Oppenheimer the chess Adam Strang had played in Cho-Sen centuries agone.	Далее, я научил Оппенгеймера игре в шахматы, в которые Адам Стрэнг играл в Чо-Сене несколькими столетиями раньше.

It was different from Western chess, and yet could not but be fundamentally the same, tracing back to a common origin, probably India.	Она отличалась от западной игры, но в основе своей была такая же и, должно быть, вела свое происхождение тоже из Индии.
In place of our sixty-four squares there are eighty-one squares.	Вместо наших шестидесяти четырех квадратов здесь был восемьдесят один квадрат.
We have eight pawns on a side; they have nine; and though limited similarly, the principle of moving is different.	У нас на стороне восемь пешек, у них было девять; и хотя перемещение фигур ограничено, но принцип их перемещения другой.
Also, in the Cho-Sen game, there are twenty pieces and pawns against our sixteen, and they are arrayed in three rows instead of two.	В игре Чо-Сена вместо наших шестнадцати фигур было двадцать, и располагались они тремя рядами, вместо двух.
Thus, the nine pawns are in the front row; in the middle row are two pieces resembling our castles; and in the back row, midway, stands the king, flanked in order on either side by "gold money," "silver money," "knight," and "spear."	Так, в первом ряду стояло девять пешек; в среднем ряду стояли две фигуры вроде наших слонов, в последнем ряду посередине стоял король, имея с каждого боку "золотую монету", "серебряную монету", "рыцаря" и "копье".
It will be observed that in the Cho-Sen game there is no queen.	Как видим, в шахматах Чо-Сена нет королевы.
A further radical variation is that a captured piece or pawn is not removed from the board.	Другое важное отличие заключается в том, что взятая фигура или пешка не убирается с шахматной доски.
It becomes the property of the captor and is thereafter played by him.	Она становится собственностью захватчика, и он играет ею.
Well, I taught Oppenheimer this game-a far more difficult achievement than our own game, as will be admitted, when the capturing and recapturing and continued playing of pawns and pieces is considered.	Так вот, я научил Оппенгеймера этой игре -куда более трудной, чем наша, если принять в соображение постоянный захват и отдачу фигур и пешек.
Solitary is not heated.	Одиночные камеры не отапливаются.
It would be a wickedness to ease a convict from any spite of the elements.	Было бы упущением избавить каторжника хоть от какой-нибудь стихийной невзгоды!
And many a dreary day of biting cold did Oppenheimer and I forget that and the following winter in the absorption of Cho-Sen chess.	Увлекаясь шахматами Чо-Сена, мы с Оппенгеймером незаметно провели много морозных дней в эту и следующую зиму.
But there was no convincing him that I had in truth brought this game back to San Quentin across the centuries.	Но я никак не мог убедить его, что я действительно пронес эту игру в Сан-Квэнтине через столетия.
He insisted that I had read about it somewhere, and, though I had forgotten the reading, the stuff of the reading was nevertheless in the content of my mind, ripe to be brought out in any pipe-dream.	Он настаивал, что я о ней где-нибудь читал, хотя забыл, где именно, но содержание чтения осталось в душе моей и теперь проявляется в бреднях.
Thus he turned the tenets and jargon of psychology back on me.	Так он бил меня моей собственной психологией.
"What's to prevent your inventing it right here in solitary?" was his next hypothesis. "Didn't Ed invent the knuckle-talk? And ain't you and me improving on it right along?	-- И что может помешать тебе выдумать все это здесь, в одиночке? -- была его следующая гипотеза. -- Разве Эд не изобрел перестукивания и разве мы не усовершенствовали его?
I got you, bo.	Что, попался?

You invented it. Say, get it patented.	Ты это выдумал; знаешь -- возьми патент!
I remember when I was night-messenger some guy invented a fool thing called Pigs in Clover and made millions out of it."	Я помню, когда я был ночным посыльным, то один парень изобрел глупую игру, которая называется "свиньи в траве", и зашиб на ней миллион!
"There's no patenting this," I replied. "Doubtlessly the Asiatics have been playing it for thousands of years.	-- Это нельзя патентовать, -- отвечал я. -- Без сомнения, азиаты играют в нее тысячи лет.
Won't you believe me when I tell you I didn't invent it?"	Неужели ты не веришь, когда я говорю тебе, что я ее не выдумал?
"Then you must have read about it, or seen the Chinks playing it in some of those hop-joints you was always hanging around," was his last word.	-- Значит, ты читал о ней или видел, как китайцы играют в нее в этих кабаках, в которых ты всегда околачивался! -- было его последнее слово.
But I have a last word.	Впрочем, последнее слово осталось за мной.
There is a Japanese murderer here in Folsom-or was, for he was executed last week.	Здесь, в Фольсоме, имеется убийца-японец -- или, вернее, был, потому что на прошлой неделе его казнили.
I talked the matter over with him; and the game Adam Strang played, and which I taught Oppenheimer, proved quite similar to the Japanese game.	Я с ним говорил об этом; и игра, в которую играл Адам Стрэнг и которой я научил Оппенгеймера, была очень похожа на японскую игру.
They are far more alike than is either of them like the Western game.	Между этими играми гораздо более сходства, чем у каждой из них с западными шахматами.
CHAPTER XVII	ГЛАВА XVII
You, my reader, will remember, far back at the beginning of this narrative, how, when a little lad on the Minnesota farm, I looked at the photographs of the Holy Land and recognized places and pointed out changes in places.	Вы помните, читатель, начало моего повествования -- как я был маленьким мальчиком на ферме в Миннесоте, рассматривал фотографии Святой Земли, и узнавал места, и указывал перемены, происшедшие в них.
Also you will remember, as I described the scene I had witnessed of the healing of the lepers, I told the missionary that I was a big man with a big sword, astride a horse and looking on.	Вы помните также описанную мной сцену исцеления прокаженных, которой я был свидетелем и о которой сказал миссионеру, что я помню себя взрослым человеком с большим мечом, сидящим верхом на коне и наблюдающим все происходившее передо мной.
That childhood incident was merely a trailing cloud of glory, as Wordsworth puts it.	Этот инцидент моего детства был просто "туманным облачком славы" по выражению Вордсворта.
Not in entire forgetfulness had I, little Darrell Standing, come into the world.	"Не в полноте забвенья" пришел я, маленький Дэррель Стэндинг, в этот мир!
But those memories of other times and places that glimmered up to the surface of my child consciousness soon failed and faded.	Но эти воспоминания о многих местах и моментах, всплывшие на поверхности моего собственного сознания, скоро поблекли.
In truth, as is the way with all children, the shades of the prison-house closed about me, and I remembered my mighty past no more.	Как это бывает со всеми детьми, мрак телесной темницы сомкнулся надо мной, и я не помнил уже моего славного прошлого.

Every man born of woman has a past mighty as mine.	У каждого человека, рожденного женщиной, есть такое же славное прошлое, как у меня.
Very few men born of women have been fortunate enough to suffer years of solitary and strait-jacketing.	Но очень немногие люди, рожденные женщиной, имели счастье страдать годы в одиночке, в смирительной рубашке.
That was my good fortune.	Это счастье выпало мне на долю.
I was enabled to remember once again, and to remember, among other things, the time when I sat astride a horse and beheld the lepers healed.	Я получил возможность многое вспомнить, и, между прочим, то время, когда я сидел на коне и видел исцеление прокаженных.
My name was Ragnar Lodbrog.	Меня звали тогда Рагнар Лодброг.
I was in truth a large man.	Я действительно был рослый мужчина.
I stood half a head above the Romans of my legion.	Я на полголовы был выше римлян моего легиона.
But that was later, after the time of my journey from Alexandria to Jerusalem, that I came to command a legion.	Но это было позднее, после моего путешествия из Александрии в Иерусалим, когда я получил начальство над легионом.
It was a crowded life, that.	Шумная была жизнь!
Books and books, and years of writing could not record it all.	Сколько бы лет я ни писал, сколько бы книг ни сочинял, я не мог бы описать всего.
So I shall briefen and no more than hint at the beginnings of it.	Поэтому я сокращу повествование и лишь слегка коснусь начала этих событий.
Now all is clear and sharp save the very beginning.	Передо мной все рисуется ясно и четко, за исключением начала.
I never knew my mother.	Матери моей я не знал.
I was told that I was tempest-born, on a beaked ship in the Northern Sea, of a captured woman, after a sea fight and a sack of a coastal stronghold.	Мне рассказывали, что я родился в бурю на острогрудом корабле, в северном море, от женщины-полонянки, после морского сражения и разгрома прибрежной крепости.
I never heard the name of my mother.	Имени моей матери я не знал.
She died at the height of the tempest.	Она умерла в разгар бури.
She was of the North Danes, so old Lingaard told me.	Она была родом северная датчанка -- так мне рассказывал старый Лингорд.
He told me much that I was too young to remember, yet little could he tell.	Он рассказал мне многое из того, чего я не мог помнить, но вообще рассказывал мало.
A sea fight and a sack, battle and plunder and torch, a flight seaward in the long ships to escape destruction upon the rocks, and a killing strain and struggle against the frosty, foundering seas-who, then, should know aught or mark a stranger woman in her hour with her feet fast set on the way of death?	Морское сражение и штурм, бой, грабежи, дымные факелы, бегство кораблей в открытое море, чтобы не разбиться о скалы, отчаянная, убийственная борьба с яростными бушующими волнами -- кто мог в это время заметить иноземную женщину, рождающую ребенка и одной ногой стоящую в гробу?
Many died.	Многие умерли.
Men marked the living women, not the dead.	Люди обращали внимание на живых женщин, а не на мертвых.

Sharp-bitten into my child imagination are the incidents immediately after my birth, as told me by old Lingaard.	Отчетливо врезались в мою детскую память события, немедленно последовавшие после моего рождения, и те, о которых мне рассказывал старый Лингорд.
Lingaard, too old to labour at the sweeps, had been surgeon, undertaker, and midwife of the huddled captives in the open midships.	Лингорд был слишком стар для работы, но Лингорд был врачом, могильщиком и повивальной бабкой пленников, связанных на открытой палубе.
So I was delivered in storm, with the spume of the cresting seas salt upon me.	Я родился в бурю, под соленой пеной сердитых волн.
Not many hours old was I when Tostig Lodbrog first laid eyes on me.	Немного часов прошло после моего рождения, когда Тостиг Лодброг впервые заметил меня.
His was the lean ship, and his the seven other lean ships that had made the foray, fled the rapine, and won through the storm.	Ему принадлежал узкогрудый корабль и семь других узкогрудых кораблей, проделавших набег, увозивших награбленное и победивших бурю.
Tostig Lodbrog was also called Muspell, meaning	Тостига Лодброга звали также Муспеллем, что означает
"The Burning"; for he was ever aflame with wrath.	"Пылающий", ибо он всегда пылал гневом.
Brave he was, and cruel he was, with no heart of mercy in that great chest of his.	Он был храбр и жесток, и его огромная грудь скрывала сердце, не знавшее пощады.
Ere the sweat of battle had dried on him, leaning on his axe, he ate the heart of Ngrun after the fight at Hasfarth.	Еще не высох на нем пот сражения, как он, опершись на свою секиру, съел сердце Нгруна после битвы при Гасфарте.
Because of mad anger he sold his son, Garulf, into slavery to the Juts.	В припадке безумного гнева он продал своего сына Гарульфа в рабство ютам.
I remember, under the smoky rafters of Brunanbuhr, how he used to call for the skull of Guthlaf for a drinking beaker.	Я помню, как он под прокопченными балками Бруннанбура требовал себе череп Гутлафа, чтобы пить из него вино.
Spiced wine he would have from no other cup than the skull of Guthlaf.	Он не пил приправленного пряностями вина из другого кубка, кроме этого черепа Гутлафа.
And to him, on the reeling deck after the storm was past, old Lingaard brought me.	И вот к нему, как только прошла буря, старый Лингорд принес меня по шатающейся палубе.
I was only hours old, wrapped naked in a salt-crusted wolfskin.	Прошло всего несколько часов с минуты моего рождения, и я был завернут в волчью шкуру, пропитанную морской солью.
Now it happens, being prematurely born, that I was very small.	Будучи рожден прежде времени, я был страшно мал.
"Ho! ho!-a dwarf!" cried Tostig, lowering a pot of mead half-drained from his lips to stare at me.	-- Ого, карлик! -- вскрикнул Тостиг, оторвав от губ полуосушенный кувшин с медом, чтобы посмотреть на меня.
The day was bitter, but they say he swept me naked from the wolfskin, and by my foot, between thumb and forefinger, dangled me to the bite of the wind.	День был холодный, но он вынул меня из волчьей шкуры и, зажав мою ножку между большим и указательным пальцами, болтал мною в воздухе под холодным ветром.
"A roach!" he ho-ho'd. "A shrimp!	-- Козявка! -- грохотал он. -- Креветка!

A sea-louse!" And he made to squash me between huge forefinger and thumb, either of which, Lingaard avers, was thicker than my leg or thigh.	Морская вошь! -- И он начал стискивать меня своими огромными указательным и большим пальцами, из которых каждый, по утверждению Лингорда, был более толст, чем мои ноги.
But another whim was upon him.	Но тут его осенила другая капризная мысль.
"The youngling is a-thirst.	-- Малец хочет пить!
Let him drink."	Пусть напьется!
And therewith, head-downward, into the half-pot of mead he thrust me.	И он ткнул меня прямо головой в кувшин с медом.
And might well have drowned in this drink of men-I who had never known a mother's breast in the briefness of time I had lived-had it not been for Lingaard.	Наверное, я утонул бы в этом напитке мужчин, -я, не прикасавшийся к материнской груди за короткое время своей жизни, -- если бы не Лингорд.
But when he plucked me forth from the brew, Tostig Lodbrog struck him down in a rage.	Но когда Лингорд вытянул меня из кувшина, Тостиг Лодброг толкнул его в бешеном гневе.
We rolled on the deck, and the great bear hounds, captured in the fight with the North Danes just past, sprang upon us.	Мы покатились по палубе, и огромные волкодавы, взятые в плен в бою с северными датчанами, бросились на нас.
"Ho! ho!" roared Tostig Lodbrog, as the old man and I and the wolfskin were mauled and worried by the dogs.	-- Го, го! -- грохотал Тостиг Лодброг, в то время как собаки терзали меня в моей волчьей шкуре и старика.
But Lingaard gained his feet, saving me but losing the wolfskin to the hounds.	Но Лингорд вскочил на ноги и спас меня, оставив в добычу собакам волчью шкуру.
Tostig Lodbrog finished the mead and regarded me, while Lingaard knew better than to beg for mercy where was no mercy.	Тостиг Лодброг выпил мед и уставился на меня; Лингорд не стал просить пощады, отлично зная, что пощады не будет.
"Hop o' my thumb," quoth Tostig. "By Odin, the women of the North Danes are a scurvy breed.	-- Мальчик с пальчик! -- вымолвил наконец Тостиг. -- Клянусь Одином, женщины северных датчан дрянное племя.
They birth dwarfs, not men.	Они рожают карликов, а не мужчин.
Of what use is this thing?	На кой черт эта дрянь?
He will never make a man.	Из него никогда не будет мужчины!
Listen you, Lingaard, grow him to be a drink-boy at Brunanbuhr.	Послушай Лингорд, вырасти из него виночерпия для Бруннанбура.
And have an eye on the dogs lest they slobber him down by mistake as a meat-crumb from the table."	И смотри, чтобы собаки как-нибудь не слопали его по ошибке, приняв за кусок со стола!
I knew no woman.	Я рос, не зная женского ухода.
Old Lingaard was midwife and nurse, and for nursery were reeling decks and the stamp and trample of men in battle or storm.	Старый Лингорд был мне повивальной бабкой и нянькой, детской мне служили шаткие палубы, и убаюкивал меня топот людей в сражение или бурю.
How I survived puling infancy, God knows.	Как я пережил дни младенчества, одному Богу известно!

I must have been born iron in a day of iron, for survive I did, to give the lie to Tostig's promise of dwarf-hood.	Должно быть, я родился железным в те железные дни, ибо я выжил и опроверг предсказания Тостига насчет карлика!
I outgrew all beakers and tankards, and not for long could he half-drown me in his mead pot.	Я быстро перерос все кубки и чаши, и Тостигу уже трудно было бы утопить меня в своем кувшине для меда.
This last was a favourite feat of his.	А он очень любил эту забаву.
It was his raw humour, a sally esteemed by him delicious wit.	Он ее считал остроумной!
My first memories are of Tostig Lodbrog's beaked ships and fighting men, and of the feast hall at Brunanbuhr when our boats lay beached beside the frozen fjord.	Первое, что рисуется в моих воспоминаниях, -это острогрудый корабль Тостига Лодброга, его бойцы и зал для пиршеств в Бруннанбуре, в то время как наши суда лежали у берега замерзшего фиорда.
For I was made drink-boy, and amongst my earliest recollections are toddling with the wine-filled skull of Guthlaf to the head of the table where Tostig bellowed to the rafters.	Меня сделали там виночерпием, и я помню себя ребенком, появляющимся с черепом Гутлафа, доверху налитым вином. Я подавал его Тостигу, который сидел на главном месте за столом, и голос его наполнял все здание до потолочных балок.
They were madmen, all of madness, but it seemed the common way of life to me who knew naught else.	Они положительно были какие-то бесноватые, эти люди, но мне эта жизнь казалась нормальной, ибо я не знал другой.
They were men of quick rages and quick battling.	Они быстро приходили в ярость и начинали драться.
Their thoughts were ferocious; so was their eating ferocious, and their drinking. And I grew like them.	Драки их носили жестокий характер; они и ели и пили, как звери; и я рос, как они.
How else could I grow, when I served the drink to the bellowings of drunkards and to the skalds singing of Hialli, and the bold Hogni, and of the Niflung's gold, and of Gudrun's revenge on Atli when she gave him the hearts of his children and hers to eat while battle swept the benches, tore down the hangings raped from southern coasts, and, littered the feasting board with swift corpses.	Да и как оно могло быть иначе, раз я подавал вино пьяным крикунам и скальдам, воспевавшим Гиалля, и смелого Хогни, и золото Нифлунга, горланившим песни о том, как Гудрун отомстил Атли, дав ему поесть сердца своих и его детей!
Oh, I, too, had a rage, well tutored in such school.	О, я тоже знавал моменты гнева, воспитанный в этой школе!
I was but eight when I showed my teeth at a drinking between the men of Brunanbuhr and the Juts who came as friends with the jarl Agard in his three long ships.	Мне было всего восемь лет, когда я показал зубы на попойке хозяев Бруннанбура с ютами, которые приплыли в качестве друзей с Ярлом Агардом на его трех длинных кораблях.
I stood at Tostig Lodbrog's shoulder, holding the skull of Guthlaf that steamed and stank with the hot, spiced wine.	Я стоял у плеча Тостига Лодброга, держа в руках череп Гутлафа, дымившийся горячим пряным вином.
And I waited while Tostig should complete his ravings against the North Dane men.	Я дожидался, пока Тостиг кончит свои бредни и ругань по адресу северных датчан.
But still he raved and still I waited, till he caught breath of fury to assail the North Dane woman.	Он бесновался, а я ждал, пока он не вздумал оскорбить женщину, северную датчанку.

Whereat I remembered my North Dane mother, and saw my rage red in my eyes, and smote him with the skull of Guthlaf, so that he was wine-drenched, and wine-blinded, and fire-burnt. And as he reeled unseeing, smashing his great groping clutches through the air at me, I was in and short-dirked him thrice in belly, thigh and buttock, than which I could reach no higher up the mighty frame of him.	Тут я вспомнил, что моей матерью была северная датчанка, перед глазами у меня все побагровело от гнева, и я запустил в него черепом Гутлафа, так что он чуть не потонул в вине: вино ослепило и обожгло его, И когда он, ничего не видя, зашатался, размахивая в воздухе своими огромными кулаками, я трижды ударил его коротким кинжалом в живот, бедро и ягодицу -выше я не мог достать.
And the jarl Agard's steel was out, and his Juts joining him as he shouted:	Ярл Агард выхватил свой клинок, и юты присоединились к нему с криками:
"A bear cub! A bear cub!	-- Медвежонок, медвежонок!
By Odin, let the cub fight!"	Клянусь Одином, пусть медвежонок дерется!
And there, under that roaring roof of Brunanbuhr, the babbling drink-boy of the North Danes fought with mighty Lodbrog.	И вот под крышей Бруннанбура маленький виночерпий северных датчан стал драться с могучим Лодброгом.
And when, with one stroke, I was flung, dazed and breathless, half the length of that great board, my flying body mowing down pots and tankards, Lodbrog cried out command:	Когда он отбросил меня одним ударом и я отлетел, ошеломленный и бездыханный, на половину длины огромного стола, опрокидывая кубки и кружки, Лодброг крикнул:
"Out with him!	-- Вон его!
Fling him to the hounds!"	Бросьте его собакам!
But the jarl would have it no, and clapped Lodbrog on the shoulder, and asked me as a gift of friendship.	Но Ярл не захотел этого; похлопав Лодброга по плечу, он попросил подарить меня ему в знак дружбы.
And south I went, when the ice passed out of the fjord, in Jarl Agard's ships.	Когда лед на фиорде растаял, я поплыл на юг на корабле Ярла Агарда.
I was made drink-boy and sword-bearer to him, and in lieu of other name was called Ragnar Lodbrog.	Я сделался его виночерпием и оруженосцем и за неимением другого имени был назван Рагнаром Лодброгом.
Agard's country was neighbour to the Frisians, and a sad, flat country of fog and fen it was.	Страна Агарда граничила со страной фризов -это была унылая равнина, туманная и топкая.
I was with him for three years, to his death, always at his back, whether hunting swamp wolves or drinking in the great hall where Elgiva, his young wife, often sat among her women.	Я прожил с ним три года, до самой его смерти, неизменно следуя за ним -- на охоте ли за болотными волками, на попойках ли в огромном зале, где Эльгива, его жена, часто сидела со своими женщинами.
I was with Agard in south foray with his ships along what would be now the coast of France, and there I learned that still south were warmer seasons and softer climes and women.	Я поплыл с Агардом в набег на юг, вдоль берегов Франции, и здесь я узнал, что чем южнее, тем и природа, и женщина теплее и мягче.
But we brought back Agard wounded to death and slow-dying.	Агарда мы привезли раненым и умирающим.
And we burned his body on a great pyre, with Elgiva, in her golden corselet, beside him singing.	Мы сожгли его тело на огромном костре и вместе с его трупом его молодую жену Эльгиву в золотых латах и поющую.

And there were household slaves in golden collars that burned of a plenty there with her, and nine female thralls, and eight male slaves of the Angles that were of gentle birth and battle-captured.	Вместе с нею было сожжено много ее рабов в золотых ошейниках, девять рабынь, а также восемь рабов -- англов благородного происхождения, плененных в бою.
And there were live hawks so burned, and the two hawk-boys with their birds.	Были заживо сожжены сокола и с ними два сокольничьих.
But I, the drink-boy, Ragnar Lodbrog, did not burn.	Но меня, виночерпия Рагнара Лодброга, не сожгли.
I was eleven, and unafraid, and had never worn woven cloth on my body.	Мне было одиннадцать лет. Я был бесстрашен и никогда еще не носил на своем теле тканой одежды.
And as the flames sprang up, and Elgiva sang her death-song, and the thralls and slaves screeched their unwillingness to die, I tore away my fastenings, leaped, and gained the fens, the gold collar of my slavehood still on my neck, footing it with the hounds loosed to tear me down.	И когда разгорелось пламя, и Эльгива запела свою смертную песню, а рабы и рабыни воплями изъявили свое нежелание умирать, я разорвал свои узы, спрыгнул с костра и с золотым ошейником, знаком моего рабства, побежал в болото, спасаясь от спущенных на меня собак.
In the fens were wild men, masterless men, fled slaves, and outlaws, who were hunted in sport as the wolves were hunted.	В болотах жили дикие бесстрашные люди, беглые рабы и отверженцы, на которых охотились ради забавы, как охотятся на волков.
For three years I knew never roof nor fire, and I grew hard as the frost, and would have stolen a woman from the Juts but that the Frisians by mischance, in a two days' hunt, ran me down.	Три года я не знал ни крова, ни огня, закалился на морозе и украл бы женщину у ютов, если бы фризы после двухдневной охоты не накрыли меня.
By them I was looted of my gold collar and traded for two wolf-hounds to Edwy, of the Saxons, who put an iron collar on me, and later made of me and five other slaves a present to Athel of the East Angles.	Они сняли с меня золотой ошейник и продали меня за двух гончих Эдви, саксонцу, который надел на меня железный ошейник, а потом преподнес меня и пятерых других рабов в подарок Этелю, родом из восточных англов.
I was thrall and fighting man, until, lost in an unlucky raid far to the east beyond our marches, I was sold among the Huns, and was a swineherd until I escaped south into the great forests and was taken in as a freeman by the Teutons, who were many, but who lived in small tribes and drifted southward before the Hun advance.	Я был рабом и подневольным бойцом, пока, заблудившись в неудачном набеге на восток, не был продан гуннам, я жил у них свинопасом; потом бежал на юг в огромные леса; здесь меня приняли, как свободного, в свою среду тевтонцы, -- их было много, но жили они небольшими кланами и двигались к югу, удаляясь от наступавших гуннов.
And up from the south into the great forests came the Romans, fighting men all, who pressed us back upon the Huns.	А с юга в дремучие леса пришли римляне, все до одного бойцы, погнавшие нас обратно к гуннам.
It was a crushage of the peoples for lack of room; and we taught the Romans what fighting was, although in truth we were no less well taught by them.	Это было столкновение народов вследствие недостатка места; и мы показали римлянам, что такое бой, хотя, правду сказать, и сами от них научились многому.

But always I remembered the sun of the south-land that I had glimpsed in the ships of Agard, and it was my fate, caught in this south drift of the Teutons, to be captured by the Romans and be brought back to the sea which I had not seen since I was lost away from the East Angles.	Но я не мог забыть солнце южных краев, которое я видел с корабля Агарда, и рок судил мне, захваченному в южный поток тевтонцев, попасться в плен к римлянам. Меня отвезли к морю, которого я не видел с той поры, как заблудился, уйдя от восточных англов.
I was made a sweep-slave in the galleys, and it was as a sweep-slave that at last I came to Rome.	Меня сделали гребцом на галерах, и подневольным гребцом я прибыл наконец в Рим.
All the story is too long of how I became a freeman, a citizen, and a soldier, and of how, when I was thirty, I journeyed to Alexandria, and from Alexandria to Jerusalem.	Долго было бы рассказывать, как я сделался вольноотпущенником, гражданином и воином, и как на тридцатом году жизни я отправился морем в Александрию, а из Александрии в Иерусалим.
Yet what I have told from the time when I was baptized in the mead-pot of Tostig Lodbrog I have been compelled to tell in order that you may understand what manner of man rode in through the Jaffa Gate and drew all eyes upon him.	Но мне необходимо было рассказать, что было со мной после того, как я получил крещение в кувшине с медом у Тостига Лодброга, иначе вы не знали бы, что за человек въехал в Яффские ворота, привлекая к себе взоры толпы.
Well might they look.	И было на что посмотреть!
They were small breeds, lighter-boned and lighter-thewed, these Romans and Jews, and a blonde like me they had never gazed upon.	Они были маленькие, тонкокостые люди -- и римляне, и евреи, -- и блондинов, вроде меня, им никогда не случалось видеть.
All along the narrow streets they gave before me but stood to stare wide-eyed at this yellow man from the north, or from God knew where so far as they knew aught of the matter.	Они расступались передо мною в узких уличках и стояли по сторонам, глазея на желтоволосого человека с севера или бог знает откуда.
Practically all Pilate's troops were auxiliaries, save for a handful of Romans about the palace and the twenty Romans who rode with me.	В сущности, войска Пилата все были вспомогательными войсками, если не считать горсточки римлян во дворце и двух десятков римлян, приехавших со мной.
Often enough have I found the auxiliaries good soldiers, but never so steadily dependable as the Romans.	Я нередко убеждался в том, что вспомогательные войска -- хорошие солдаты, но они были не всегда надежны, в отличие от римлян.
In truth they were better fighting men the year round than were we men of the North, who fought in great moods and sulked in great moods.	Последние были недурные бойцы и всегда боролись одинаково, тогда как мы, северяне, сражались только в минуту настроения.
The Roman was invariably steady and dependable.	Римлянин постоянен характером и потому надежен.
There was a woman from the court of Antipas, who was a friend of Pilate's wife and whom I met at Pilate's the night of my arrival.	В вечер моего прибытия я встретил у Пилата одну женщину из дворца Антипы -- подругу жены Пилата.
I shall call her Miriam, for Miriam was the name I loved her by.	Я буду называть ее Мириам, ибо под этим именем я ее полюбил.
If it were merely difficult to describe the charm of women, I would describe Miriam.	Если бы необходимо было описать прелесть женщины, то я описал бы Мириам.
But how describe emotion in words?	Но как описать душевное волнение?

The charm of woman is wordless.	Прелесть женщины неизъяснима словами.
It is different from perception that culminates in reason, for it arises in sensation and culminates in emotion, which, be it admitted, is nothing else than super-sensation.	Она не имеет ничего общего с познаванием, завершающимся рассудочным процессом, ибо возникает она из ощущения и завершается эмоцией, которая в конце концов представляет собой не что иное, как сверхощущение.
In general, any woman has fundamental charm for any man.	Вообще говоря, всякая женщина представляет прелесть для мужчины.
When this charm becomes particular, then we call it love.	Когда эта прелесть получает личный характер, то мы называем ее любовью.
Miriam had this particular charm for me.	Мириам обладала этой личной прелестью для меня.
Verily I was co-partner in her charm.	Действительно, я был соучастником ее прелести!
Half of it was my own man's life in me that leapt and met her wide-armed and made in me all that she was desirable plus all my desire of her.	Половину ее составляла моя собственная мужественность, которая затрепетала, встретив распростертые объятия, и сделала Мириам желанной для меня.
Miriam was a grand woman.	Мириам была величественная женщина.
I use the term advisedly.	Я умышленно употребляю это слово.
She was fine-bodied, commanding, over and above the average Jewish woman in stature and in line.	Она была прекрасно сложена, имела властную осанку и ростом была выше большинства еврейских женщин.
She was an aristocrat in social caste; she was an aristocrat by nature.	На общественной лестнице она была аристократкой, но она была аристократкой и по натуре.
All her ways were large ways, generous ways.	Все ее поступки были великодушны и благородны.
She had brain, she had wit, and, above all, she had womanliness.	Она была умна и остроумна, а главное -женственна.
As you shall see, it was her womanliness that betrayed her and me in they end.	Как вы увидите, эта-то женственность в конце концов погубила ее и меня.
Brunette, olive-skinned, oval-faced, her hair was blue-black with its blackness and her eyes were twin wells of black.	Брюнетка с оливковой кожей, с овальным лицом, с иссиня-черными волосами и глазами точно две черные бездны.
Never were more pronounced types of blonde and brunette in man and woman met than in us.	Я никогда еще не встречал более ярко выраженных типов блондина и брюнетки, как мы с нею.
And we met on the instant.	Мы тотчас же познакомились.
There was no self-discussion, no waiting, wavering, to make certain.	Ни размышлениям, ни ожиданиям, ни колебаниям не было места.
She was mine the moment I looked upon her.	Она была моей с первой минуты, как я взглянул на нее.
And by the same token she knew that I belonged to her above all men.	И так же хорошо она поняла, что я принадлежу ей.

I strode to her.	Я устремился к ней.
She half-lifted from her couch as if drawn upward to me.	Она приподнялась на ложе, словно ее толкнули ко мне.
And then we looked with all our eyes, blue eyes and black, until Pilate's wife, a thin, tense, overwrought woman, laughed nervously.	И наши глаза, голубые и черные, слились в одном взгляде, пока жена Пилата, тщедушная, усталая женщина, не засмеялась нервным смехом.
And while I bowed to the wife and gave greeting, I thought I saw Pilate give Miriam a significant glance, as if to say,	И пока я, склоняясь, приветствовал жену Пилата, мне показалось, что Пилат бросил на Мириам многозначительный взгляд, словно говоря:
"Is he not all I promised?"	"Правда, он такой, как я говорил?"
For he had had word of my coming from Sulpicius Quirinius, the legate of Syria.	Он знал о моем предстоящем приезде от Сульпиция Квириния, сирийского легата.
As well had Pilate and I been known to each other before ever he journeyed out to be procurator over the Semitic volcano of Jerusalem.	Точно так же и мы с Пилатом знали друг друга еще до того дня, как он отправился наместником на семитический вулкан в Иерусалим.
Much talk we had that night, especially Pilate, who spoke in detail of the local situation, and who seemed lonely and desirous to share his anxieties with some one and even to bid for counsel.	Много беседовали мы в этот вечер с Пилатом, который подробно рассказал мне о положении вещей на местах; казалось, он был одинок, ему хотелось поделиться своими тревогами с кем-нибудь и даже просить совета.
Pilate was of the solid type of Roman, with sufficient imagination intelligently to enforce the iron policy of Rome, and not unduly excitable under stress.	Пилат был тип солидного римлянина с достаточным воображением, чтобы разумно проводить железную политику Рима, и нелегко раздражался.
But on this night it was plain that he was worried.	Но в этот вечер ясно было, что он чем-то удручен.
The Jews had got on his nerves.	Евреи действовали ему на нервы.
They were too volcanic, spasmodic, eruptive.	У них была слишком вулканическая, судорожная натура.
And further, they were subtle.	Кроме того, они были хитры.
The Romans had a straight, forthright way of going about anything.	У римлян прямая, откровенная манера действовать.
The Jews never approached anything directly, save backwards, when they were driven by compulsion.	Евреи никогда и ни к чему не шли прямо, -разве что назад, и то когда их толкали силой.
Left to themselves, they always approached by indirection.	Предоставленные самим себе, они ко всему подходили окружными путями.
Pilate's irritation was due, as he explained, to the fact that the Jews were ever intriguing to make him, and through him Rome, the catspaw in the matter of their religious dissensions.	Пилат был раздражен тем, что евреи, по его словам, вечно интриговали, чтобы сделать его, а через него и Рим ответственным за их религиозные раздоры.
As was well known to me, Rome did not interfere with the religious notions of its conquered peoples; but the Jews were for ever confusing the issues and giving a political cast to purely unpolitical events.	Мне было хорошо известно, что Рим не вмешивался в религиозные убеждения покоренных им народов; но евреи всегда умели запутать любой вопрос и придать политический характер совершенно не политическим событиям.

Pilate waxed eloquent over the diverse sects and the fanatic uprisings and riotings that were continually occurring.	Пилат стал подробно рассказывать мне о разнообразных сектах и фанатических восстаниях и мятежах, то и дело возникавших.
"Lodbrog," he said, "one can never tell what little summer cloud of their hatching may turn into a thunderstorm roaring and rattling about one's ears.	-- Лодброг! -- говорил он. -- Никогда нельзя сказать наперед, что облачко, поднятое ими, не превратится в грозовую тучу.
I am here to keep order and quiet.	Я послан сюда поддерживать порядок и спокойствие.
Despite me they make the place a hornets' nest.	Несмотря на все мои усилия, они превращают свой край в гнездо шершней!
Far rather would I govern Scythians or savage Britons than these people who are never at peace about God.	Я бы охотнее согласился управлять скифами или дикими бриттами, чем этими людьми, вечно волнующимися из-за вопроса о Боге.
Right now there is a man up to the north, a fisherman turned preacher, and miracle-worker, who as well as not may soon have all the country by the ears and my recall on its way from Rome."	Вот и сейчас на севере появился какой-то рыбак, превратившийся в проповедника и чудотворца; я не удивлюсь, если скоро он увлечет за собой весь край и добьется того, что меня отзовут в Рим.
This was the first I had heard of the man called Jesus, and I little remarked it at the time.	Я впервые услышал о человеке, называемом Иисусом, и в ту пору мало обратил внимания на услышанное.
Not until afterward did I remember him, when the little summer cloud had become a full-fledged thunderstorm.	Только впоследствии я вспомнил про него -когда летнее облачко превратилось в настоящую грозовую тучу.
"I have had report of him," Pilate went on. "He is not political. There is no doubt of that.	-- Я наводил справки о нем, -- продолжал Пилат. -- Он не политический деятель, в этом не может быть сомнения.
But trust Caiaphas, and Hanan behind Caiaphas, to make of this fisherman a political thorn with which to prick Rome and ruin me."	Но можно быть уверенным, что Каиафа, а за спиной Каиафы Ханан, сделает из этого рыбака политическую занозу, которою уколет Рим и погубит меня.
"This Caiaphas, I have heard of him as high priest, then who is this Hanan?" I asked.	-- О Каиафе я слыхал как о первосвященнике; а кто же такой Ханан? -- спросил я.
"The real high priest, a cunning fox," Pilate explained. "Caiaphas was appointed by Gratus, but Caiaphas is the shadow and the mouthpiece of Hanan."	-- Это действительный первосвященник; хитрая лисица! -- объяснил Пилат. -- Каиафа был назначен Валерием Гратом, но Каиафа -- просто тень и рупор Ханана.
"They have never forgiven you that little matter of the votive shields," Miriam teased.	-- Они все не могут забыть тебе этой маленькой истории со скрижалями, -- поддразнила его Мириам.
Whereupon, as a man will when his sore place is touched, Pilate launched upon the episode, which had been an episode, no more, at the beginning, but which had nearly destroyed him.	Пилат, как человек, задетый за живое, стал подробно рассказывать об этом эпизоде, который вначале был не больше как эпизод, но впоследствии чуть не погубил его.
In all innocence before his palace he had affixed two shields with votive inscriptions.	Не думая ничего дурного, он пред своим дворцом укрепил два щита с надписями.

Ere the consequent storm that burst on his head had passed the Jews had written their complaints to Tiberius, who approved them and reprimanded Pilate.	Не прошла еще буря, разразившаяся над его головой, как евреи пожаловались Тиберию, который согласился с ними и сделал выговор Пилату.
I was glad, a little later, when I could have talk with Miriam.	Я очень обрадовался, когда немного позднее получил возможность беседовать с Мириам.
Pilate's wife had found opportunity to tell me about her.	Жена Пилата нашла случай рассказать мне о ней.
She was of old royal stock.	Мириам была старинного царского рода.
Her sister was wife of Philip, tetrarch of Gaulonitis and Batanaea.	Сестра ее была женой Филиппа, тетрарха Гаулонитиса и Батанеи.
Now this Philip was brother to Antipas, tetrarch of Galilee and Peraea, and both were sons of Herod, called by the Jews the "Great."	Этот Филипп был братом Антипы, тетрарха Галилеи и Переи, и оба они были сыновьями Ирода, называемого евреями Великим.
Miriam, as I understood, was at home in the courts of both tetrarchs, being herself of the blood.	Как я узнал, Мириам бывала запросто при дворах обоих тетрархов, как особа царской крови.
Also, when a girl, she had been betrothed to Archelaus at the time he was ethnarch of Jerusalem.	Еще девочкой она была обручена Архелаю, тогдашнему этнарху Иерусалима.
She had a goodly fortune in her own right, so that marriage had not been compulsory.	Она обладала порядочным состоянием, так что брак этот не был принудительным.
To boot, she had a will of her own, and was doubtless hard to please in so important a matter as husbands.	Вдобавок она была человеком с волей, и без сомнения, ее было нелегко уговорить в таком вопросе, как замужество.
It must have been in the very air we breathed, for in no time Miriam and I were at it on the subject of religion.	Должно быть, это носилось в самом воздухе, которым мы дышали, ибо очень скоро мы с Мириам заговорили о религии.
Truly, the Jews of that day battened on religion as did we on fighting and feasting.	Право, евреи в те дни были такими же специалистами по части веры, как мы по части драки и попоек!
For all my stay in that country there was never a moment when my wits were not buzzing with the endless discussions of life and death, law, and God.	Во все пребывание мое в этой стране не было минуты, когда у меня не шумело бы в голове от бесчисленных споров о жизни и смерти, о законе и Боге.
Now Pilate believed neither in gods, nor devils, nor anything.	Пилат не верил ни в Бога, ни в черта, ни во что решительно.
Death, to him, was the blackness of unbroken sleep; and yet, during his years in Jerusalem, he was ever vexed with the inescapable fuss and fury of things religious.	Для него смерть была просто мраком непрерывного сна. И все же в бытность в Иерусалиме он нередко сам заражался пылом религиозных споров.
Why, I had a horse-boy on my trip into Idumaea, a wretched creature that could never learn to saddle and who yet could talk, and most learnedly, without breath, from nightfall to sunrise, on the hair-splitting differences in the teachings of all the rabbis from Shemaiah to Gamaliel.	Да что там! Когда я ехал в Идумею, со мной был мальчишка, жалкое создание, который никак не мог научиться садиться в седло, -- и однако он мог, как заправский ученый, не переводя дух, с заката до зари толковать о головоломных разногласиях в учениях всех раввинов от Шемайи до Гамалиеля!
But to return to Miriam.	Но обратимся к Мириам.

"You believe you are immortal," she was soon challenging me. "Then why do you fear to talk about it?"	-- Ты веришь, что ты бессмертен, -- сказала она мне. -- Так почему же ты боишься говорить об этом?
"Why burden my mind with thoughts about certainties?" I countered.	-- Зачем же обременять свой ум мыслями о достоверных вещах? -- возразил я
"But are you certain?" she insisted. "Tell me about it. What is it like-your immortality?"	-- Но разве ты уверен? -- не отставала она. -Расскажи мне об этом: на что похоже ваше бессмертие?
And when I had told her of Niflheim and Muspell, of the birth of the giant Ymir from the snowflakes, of the cow Andhumbla, and of Fenrir and Loki and the frozen J?tuns-as I say, when I had told her of all this, and of Thor and Odin and our own Valhalla, she clapped her hands and cried out, with sparkling eyes:	И когда я рассказал ей о Нифельгейме и Мусцелле, о рождении гиганта Ильгира из снежных хлопьев, о корове Андгумбле, о Фенрире и Локи и замерзших иогунах, -- когда я рассказал ей обо всем этом, и о Торе, и об Одине, и о нашей Валгалле, она захлопала в ладоши и, сверкая глазами, воскликнула:
"Oh, you barbarian!	-- О ты, варвар!
You great child!	Ты, большой ребенок!
You yellow giant-thing of the frost!	Ты, белокурый гигант, порождение мороза!
You believer of old nurse tales and stomach satisfactions!	Ты веришь в старые бабьи сказки.
But the spirit of you, that which cannot die, where will it go when your body is dead?"	Но вот дух, твой бессмертный дух, -- куда он отправится, когда тело умрет?
"As I have said, Valhalla," I answered. "And my body shall be there, too."	-- Как я уже говорил -- в Валгаллу, -- отвечал я. -И тело мое тоже будет там.
"Eating?-drinking?-fighting?"	-- Будет есть? Пить? Сражаться?
"And loving," I added. "We must have our women in heaven, else what is heaven for?"	-- И любить, -- добавил я. -- У нас должны быть женщины в небесах, иначе на что же небеса?
"I do not like your heaven," she said. "It is a mad place, a beast place, a place of frost and storm and fury."	-- Мне не нравятся твои небеса, -- отвечала она. -Это безумное место, звериное место, место мороза, бурь и ярости!
"And your heaven?" I questioned.	-- Ну, а твое-то небо? -- спросил я.
"Is always unending summer, with the year at the ripe for the fruits and flowers and growing things."	-- Это небо вечного лета, зрелых плодов и цветов!
I shook my head and growled:	Я покачал головой и проворчал:
"I do not like your heaven.	-- Но мне не нравится твое небо.
It is a sad place, a soft place, a place for weaklings and eunuchs and fat, sobbing shadows of men."	Это скучное, изнеженное место, место для слабосильных людей, для евнухов и для жирных, плачущих теней мужчины!
My remarks must have glamoured her mind, for her eyes continued to sparkle, and mine was half a guess that she was leading me on.	Должно быть, мои замечания пленили ее, потому что глаза у нее стали искриться, а мой взгляд, вероятно, выдавал, что я догадываюсь о ее намерении подразнить меня.
"My heaven," she said, "is the abode of the blest."	-- Мое небо, -- продолжала она, -- обитель блаженных!

"Valhalla is the abode of the blest," I asserted. "For look you, who cares for flowers where flowers always are? in my country, after the iron winter breaks and the sun drives away the long night, the first blossoms twinkling on the melting ice-edge are things of joy, and we look, and look again.	-- Обитель блаженных -- Валгалла! -- ответил я. -- Подумай, кому интересны цветы там, где цветы всегда существуют? На моей родине, после того как спадут железные оковы зимы и солнце прогонит долгую ночь, первые цветочки, проглянувшие из-под тающего льда, -- источник радости, и мы смотрим, смотрим на них без конца!
"And fire!" I cried out. "Great glorious fire!	-- А огонь! -- восклицал я. -- Великий славный огонь!
A fine heaven yours where a man cannot properly esteem a roaring fire under a tight roof with wind and snow a-drive outside."	Нечего сказать, хорошо ваше небо, где человек не может даже оценить ревущей печки под плотной крышей, за которою гудит ветер и носится вьюга!
"A simple folk, you," she was back at me. "You build a roof and a fire in a snowbank and call it heaven.	-- Очень вы простой народ, -- возражала она. -Вы строите крышу и разводите огонь в снежном сугробе и называете это небом.
In my heaven we do not have to escape the wind and snow."	У нас на небесах не приходится прятаться от ветра и снега!
"No," I objected. "We build roof and fire to go forth from into the frost and storm and to return to from the frost and storm.	-- Нет, -- отвечал я. -- Мы строим кровли и разводим огонь для того, чтобы уходить от них на мороз и вьюгу и возвращаться с мороза и вьюги!
Man's life is fashioned for battle with frost and storm.	Человек создан для борьбы с морозом и бурями!
His very fire and roof he makes by his battling. I know.	Свой огонь и кровлю создает он в борьбе -- я знаю!
For three years, once, I knew never roof nor fire.	Однажды я три года подряд не знал ни крова, ни огня.
I was sixteen, and a man, ere ever I wore woven cloth on my body.	Мне было шестнадцать лет, и я стал мужчиной прежде, чем надел ткань на свое тело.
I was birthed in storm, after battle, and my swaddling cloth was a wolfskin.	Я родился в бурю, после битвы, и пеленками моими была волчья шкура.
Look at me and see what manner of man lives in Valhalla."	Посмотри на меня, и ты поймешь, какие люди живут в Валгалле!
And look she did, all a-glamour, and cried out:	И она посмотрела на меня с явным восхищением и воскликнула:
"You great, yellow giant-thing of a man!" Then she added pensively, "Almost it saddens me that there may not be such men in my heaven."	-- О ты, огромный желтый гигант! -- При этом она задумчиво прибавила: -- Я почти готова жалеть, что в моем раю нет таких мужчин!
"It is a good world," I consoled her. "Good is the plan and wide. There is room for many heavens.	-- Мир велик, -- утешил я ее. -- В нем найдется место для многих небес.
It would seem that to each is given the heaven that is his heart's desire.	Мне кажется, каждому дано небо по желанию его сердца!
A good country, truly, there beyond the grave.	Настоящая родина действительно за гробом.

I doubt not I shall leave our feast halls and raid your coasts of sun and flowers, and steal you away. My mother was so stolen."	Я не сомневаюсь в том, что мне еще придется покинуть наши пиршественные чертоги, сделать набег на твои солнечные и полные цветов берега и похитить тебя -- так похитили мою мать...
And in the pause I looked at her, and she looked at me, and dared to look.	В промежутках я глядел на нее, а она глядела на меня, не отводя глаз.
And my blood ran fire.	Кровь так и кипела во мне.
By Odin, this was a woman!	Клянусь Одином, это была н а с т о я щ а я женщина!
What might have happened I know not, for Pilate, who had ceased from his talk with Ambivius and for some time had sat grinning, broke the pause.	Не знаю, что за этим последовало бы, ибо Пилат, прекративший свою беседу с Амбивием и с некоторого времени улыбавшийся, нарушил молчание.
"A rabbi, a Teutoberg rabbi!" he gibed. "A new preacher and a new doctrine come to Jerusalem.	-- Раввин, тевтобургский раввин! -- насмешливо проговорил он. -- Новый проповедник и новое учение пришли в Иерусалим!
Now will there be more dissensions, and riotings, and stonings of prophets.	Пойдут новые несогласия, мятежи и побиение пророка камнями!
The gods save us, it is a mad-house.	Спаси нас боги, ведь это настоящий сумасшедший дом!
Lodbrog, I little thought it of you.	Лодброг! Не ожидал я этого от тебя!
Yet here you are, spouting and fuming as wildly as any madman from the desert about what shall happen to you when you are dead.	Ты шумишь и кипятишься, как любой безумец в пустыне, о том, что с тобой будет после того, как ты умрешь.
One life at a time, Lodbrog. It saves trouble. It saves trouble."	Живи только одну жизнь зараз, Лодброг, это избавит тебя от хлопот!
"Go on, Miriam, go on," his wife cried.	-- Продолжай, Мириам, продолжай! -- восклицала жена Пилата.
She had sat entranced during the discussion, with hands tightly clasped, and the thought flickered up in my mind that she had already been corrupted by the religious folly of Jerusalem. At any rate, as I was to learn in the days that followed, she was unduly bent upon such matters.	Она вошла во время спора с крепко сжатыми руками, и у меня промелькнула мысль, что она уже отравлена религиозным безумием Иерусалима; во всяком случае, как я впоследствии узнал, она очень интересовалась религиозными вопросами.
She was a thin woman, as if wasted by fever.	Это была худощавая женщина, словно снедаемая лихорадкой.
Her skin was tight-stretched. Almost it seemed I could look through her hands did she hold them between me and the light.	Мне казалось, что если она поднимет ладони между мной и светом, так они окажутся прозрачными.
She was a good woman, but highly nervous, and, at times, fancy-flighted about shades and signs and omens.	Она была очень добрая женщина, но страшно нервная и иногда просто бредила темными знамениями и приметами.
Nor was she above seeing visions and hearing voices.	Ей даже бывали видения и слышались голоса.
As for me, I had no patience with such weaknesses.	Что касается меня, то у меня не хватило терпения выслушивать этот вздор.

Yet was she a good woman with no heart of evil. ** * * *	Но она была хорошая женщина, и сердце у нее было не злое.
I was on a mission for Tiberius, and it was my ill luck to see little of Miriam.	Я был отправлен с поручением к Тиверию и, к сожалению, очень мало видел Мириам.
On my return from the court of Antipas she had gone into Batanaea to Philip's court, where was her sister.	По возвращении я узнал, что она уехала в Батанию ко двору Филиппа, где жила ее сестра.
Once again I was back in Jerusalem, and, though it was no necessity of my business to see Philip, who, though weak, was faithful to Roman will, I journeyed into Batanaea in the hope of meeting with Miriam.	Я опять попал в Иерусалим, и, хотя у меня, собственно, не было дел у Филиппа, человека слабого и покорного воле римлян, я съездил в Батанию, надеясь увидеть Мириам.
Then there was my trip into Idumaea.	Потом мне пришлось поехать в Идумею.
Also, I travelled into Syria in obedience to the command of Sulpicius Quirinius, who, as imperial legate, was curious of my first-hand report of affairs in Jerusalem.	Я ездил и в Сирию по приказу Сульпиция Квириния, который в качестве императорского легата хотел через меня получить из первых рук доклад о положении дел в Иерусалиме.
Thus, travelling wide and much, I had opportunity to observe the strangeness of the Jews who were so madly interested in God.	Так, постоянно путешествуя, я имел случай наблюдать многие странности евреев, помешанных на Боге.
It was their peculiarity.	Это была их особенность.
Not content with leaving such matters to their priests, they were themselves for ever turning priests and preaching wherever they could find a listener.	Они не довольствовались тем, чтобы оставлять эти дела своим священникам, но сами становились священниками и проповедовали, если находили слушателей.
And listeners they found a-plenty.	А слушатели всегда находились в изобилии!
They gave up their occupations to wander about the country like beggars, disputing and bickering with the rabbis and Talmudists in the synagogues and temple porches.	Они бросали свои дела, чтобы шататься по стране нищими, ссориться и спорить с раввинами и талмудистами в синагогах и на папертях храмов.
It was in Galilee, a district of little repute, the inhabitants of which were looked upon as witless, that I crossed the track of the man Jesus.	В Галилее, мало известном краю, жители которого слыли глупыми, я впервые пересек след человека, называемого Иисусом.
It seems that he had been a carpenter, and after that a fisherman, and that his fellow-fishermen had ceased dragging their nets and followed him in his wandering life.	По-видимому, он был плотником, а после рыбаком, и его товарищи по рыбацкому ремеслу побросали свои невода и последовали за ним в его бродячей жизни.
Some few looked upon him as a prophet, but the most contended that he was a madman.	Некоторые видели в нем пророка, но большинство утверждало, что он помешанный.
My wretched horse-boy, himself claiming Talmudic knowledge second to none, sneered at Jesus, calling him the king of the beggars, calling his doctrine Ebionism, which, as he explained to me, was to the effect that only the poor should win to heaven, while the rich and powerful were to burn for ever in some lake of fire.	Мой жалкий конюх, претендовавший на обширные знания в Талмуде, посмеивался над Иисусом, величал его царем нищих, называя его учение эбионизмом -- по его словам, оно сводилось к тому, что только бедные наследуют царство небесное, богачи же и сильные мира сего будут вечно гореть в каком-то огненном озере.
It was my observation that it was the custom of the country for every man to call every other man a madman.	Я заметил, что в этой стране каждый называл своего ближнего сумасшедшим.

In truth, in my judgment, they were all mad. There was a plague of them.	И в самом деле, на мой взгляд, все они смахивали на помешанных.
They cast out devils by magic charms, cured diseases by the laying on of hands, drank deadly poisons unharmed, and unharmed played with deadly snakes-or so they claimed.	Они изгоняли дьявола заклинаниями, исцеляли болезни наложением рук, без вреда для себя пили смертельные яды и играли с ядовитыми змеями или утверждали, что могут это делать.
They ran away to starve in the deserts.	Они уходили голодать в пустыню.
They emerged howling new doctrine, gathering crowds about them, forming new sects that split on doctrine and formed more sects.	Но оттуда появлялись вновь, провозглашая новые учения, собирая вокруг себя толпы, образуя новые секты, которые в свою очередь раскалывались по вопросам учения еще на новые секты.
"By Odin," I told Pilate, "a trifle of our northern frost and snow would cool their wits.	-- Клянусь Одином, -- сказал я раз Пилату, -немного наших северных морозов и снега охладило бы им головы!
This climate is too soft.	Тут слишком мягкий климат!
In place of building roofs and hunting meat, they are ever building doctrine."	Вместо того чтобы строить кровли и охотиться за мясом, они вечно строят учения.
"And altering the nature of God," Pilate corroborated sourly. "A curse on doctrine."	-- И меняют природу Бога, -- угрюмо подтвердил Пилат. -- К черту учения!
"So say I," I agreed. "If ever I get away with unaddled wits from this mad land, I'll cleave through whatever man dares mention to me what may happen after I am dead."	-- Так я и говорю, -- согласился я с ним. -- Если я выберусь из этой безумной страны с неповрежденным умом, то разрублю пополам всякого, кто посмеет спросить меня, что случится, после того как я умру!
Never were such trouble makers.	В жизни я не видел таких смутьянов!
Everything under the sun was pious or impious to them.	Все существующее под солнцем было для них либо священным, либо нечистым!
They, who were so clever in hair-splitting argument, seemed incapable of grasping the Roman idea of the State.	И эти люди, умевшие вести хитроумные споры, неспособны были понять римскую идею государства.
Everything political was religious; everything religious was political.	Все политическое было религией; все религиозное было политикой.
Thus every procurator's hands were full.	Таким образом, у каждого римского прокуратора хлопот были полны руки.
The Roman eagles, the Roman statues, even the votive shields of Pilate, were deliberate insults to their religion.	Римских орлов, римские статуи, даже щиты, поставленные Пилатом по обету, они считали умышленным оскорблением своей религии.
The Roman taking of the census was an abomination.	Переписи, производимые римлянами, они считали мерзостью.
Yet it had to be done, for it was the basis of taxation.	Но перепись нужно было сделать, ибо она служила основой обложения.
But there it was again.	Опять беда!
Taxation by the State was a crime against their law and God.	Обложение налогами было преступлением против их закона и Бога.

Oh, that Law!	О, этот закон!
It was not the Roman law. It was their law, what they called God's law.	Это был не римский закон, это был их закон, который они называли Божиим законом.
There were the zealots, who murdered anybody who broke this law.	У них были зилоты, умертвлявшие всякого, нарушившего этот закон.
And for a procurator to punish a zealot caught red-handed was to raise a riot or an insurrection.	А для прокуратора наказать зилота, пойманного на месте преступления, значило поднять мятеж или восстание.
Everything, with these strange people, was done in the name of God.	У этих странных людей все делалось именем Божьим.
There were what we Romans called the thaumaturgi.	Среди них были люди, которых мы называли тауматургами -- чудотворцами.
They worked miracles to prove doctrine.	Они творили чудеса, чтобы доказать свое учение.
Ever has it seemed to me a witless thing to prove the multiplication table by turning a staff into a serpent, or even into two serpents.	Мне всегда казалось бессмыслицей доказывать таблицу умножения посредством превращения жезла в змею или хотя бы в две змеи.
Yet these things the thaumaturgi did, and always to the excitement of the common people.	А между тем это проделывали чудотворцы, невероятно возбуждая простонародье.
Heavens, what sects and sects!	Великое небо, сколько сект и секточек!
Pharisees, Essenes, Sadducees-a legion of them!	Фарисеи, иессеи, саддукеи -- целый легион!
No sooner did they start with a new quirk when it turned political.	И стоило им основать новую секту, как вопрос уже делался политическим.
Coponius, procurator fourth before Pilate, had a pretty time crushing the Gaulonite sedition which arose in this fashion and spread down from Gamala.	Копоний, четвертый прокуратор перед Пилатом, с большим трудом подавил мятеж гаулонитов, поднятый таким образом и распространившийся из Гамалы.
In Jerusalem, that last time I rode in, it was easy to note the increasing excitement of the Jews.	Когда я в последний раз въезжал в Иерусалим, мне нетрудно было заметить сильное возбуждение среди евреев.
They ran about in crowds, chattering and spouting.	Они собирались толпами, трещали и спорили.
Some were proclaiming the end of the world.	Некоторые предвещали светопреставление.
Others satisfied themselves with the imminent destruction of the Temple.	Другие ограничивались тем, что предсказывали неминуемое разрушение храма.
And there were rank revolutionises who announced that Roman rule was over and the new Jewish kingdom about to begin.	Находились и горячие революционеры, объявлявшие, что царству римлян пришел конец и начинается новое, иудейское царство.
Pilate, too, I noted, showed heavy anxiety.	Пилата также я застал в сильной тревоге.
That they were giving him a hard time of it was patent.	Совершенно ясно было, что он придавлен тяжкими заботами.
But I will say, as you shall see, that he matched their subtlety with equal subtlety; and from what I saw of him I have little doubt but what he would have confounded many a disputant in the synagogues.	Но должен вам сказать, что он отражал хитросплетения евреев с большим искусством; насколько я его знаю, он мог разбить многих спорщиков в синагогах.

"But half a legion of Romans," he regretted to me, "and I would take Jerusalem by the throat . . . and then be recalled for my pains, I suppose."	-- Только бы пол-легиона римлян, и я взял бы Иерусалим за горло!.. А потом был бы отозван за свой труд, надо думать!
Like me, he had not too much faith in the auxiliaries; and of Roman soldiers we had but a scant handful.	Как я и говорил, он не очень доверял вспомогательным войскам, а римских солдат у него была жалкая горсточка.
Back again, I lodged in the palace, and to my great joy found Miriam there.	Я опять поселился во дворце и, к великой радости, нашел там Мириам.
But little satisfaction was mine, for the talk ran long on the situation.	Но это доставило мне мало утехи: разговоры только и вертелись, что около нараставших событий.
There was reason for this, for the city buzzed like the angry hornets' nest it was.	И было о чем говорить, ибо город шумел, как разозленное гнездо шершней!
The fast called the Passover-a religious affair, of course-was near, and thousands were pouring in from the country, according to custom, to celebrate the feast in Jerusalem.	Приближался пост, называемый Пасхой, и тысячи людей стекались из провинции, чтобы, по обычаю, провести этот праздник в Иерусалиме.
These newcomers, naturally, were all excitable folk, else they would not be bent on such pilgrimage.	Разумеется, эти пришельцы все были очень раздражительный народ, иначе они не так легко склонились бы на такое паломничество.
The city was packed with them, so that many camped outside the walls.	Город битком набит был ими, так что многие расположились лагерем за его стенами.
As for me, I could not distinguish how much of the ferment was due to the teachings of the wandering fisherman, and how much of it was due to Jewish hatred for Rome.	Что касается меня, то я не мог определить, насколько в этом брожении были виноваты проповеди странствующего рыбака, а насколько -- ненависть иудеев к Риму.
"A tithe, no more, and maybe not so much, is due to this Jesus," Pilate answered my query. "Look to Caiaphas and Hanan for the main cause of the excitement.	-- Только на одну десятую, а может быть, и меньше, виноват в этом Иисус! -- ответил Пилат на мой вопрос. -- Главную причину волнения надо искать в Каиафе и Ханане.
They know what they are about.	Они знают, чего хотят.
They are stirring it up, to what end who can tell, except to cause me trouble."	Они заваривают кашу -- трудно сказать, для какой цели, если не для того, чтобы наделать мне хлопот!
"Yes, it is certain that Caiaphas and Hanan are responsible," Miriam said, "but you, Pontius Pilate, are only a Roman and do not understand.	-- Да, это несомненно, что ответственны Каиафа и Ханан, -- говорила Мириам, -- но ведь ты, Понтий Пилат, только римлянин и не можешь понять!
Were you a Jew, you would realize that there is a greater seriousness at the bottom of it than mere dissension of the sectaries or trouble-making for you and Rome.	Если бы ты был иудеем, ты бы понял, что в основе всего лежат более серьезные вопросы, чем несогласия сектантов или желание наделать хлопот тебе и Риму.
The high priests and Pharisees, every Jew of place or wealth, Philip, Antipas, myself-we are all fighting for very life.	Первосвященники и фарисеи, знатные и именитые евреи, Филипп и Антипа, я сама -- мы боремся за самую жизнь!
"This fisherman may be a madman.	-- Может быть, этот рыбак помешанный.
If so, there is a cunning in his madness.	Если так, то в его безумии есть хитрость.

He preaches the doctrine of the poor.	Он проповедует учение бедности.
He threatens our law, and our law is our life, as you have learned ere this.	Он угрожает нашему закону, а наш закон -- это наша жизнь, как ты недавно узнал.
We are jealous of our law, as you would be jealous of the air denied your body by a throttling hand on your throat.	Мы бережем наш закон, как ты берег бы себя, если бы чья-нибудь рука сдавила тебе горло.
It is Caiaphas and Hanan and all they stand for, or it is the fisherman.	Вот за что борются Каиафа, Ханан и все они: или этот рыбак, или они!
They must destroy him, else he will destroy them."	Они должны уничтожить его, иначе он уничтожит их!
"Is it not strange, so simple a man, a fisherman?" Pilate's wife breathed forth. "What manner of man can he be to possess such power?	-- Не странно ли это -- простой человек, рыбак? -- воскликнула жена Пилата. -- Что он за человек, если обладает такой властью?
I would that I could see him.	Мне хотелось бы увидать его.
I would that with my own eyes I could see so remarkable a man."	Я хотела бы своими собственными глазами увидеть столь замечательного человека!
Pilate's brows corrugated at her words, and it was clear that to the burden on his nerves was added the overwrought state of his wife's nerves.	Пилат нахмурил брови, и ясно было, что возбуждение его жены только усиливает его беспокойство.
"If you would see him, beat up the dens of the town," Miriam laughed spitefully. "You will find him wine-bibbing or in the company of nameless women.	-- Если хочешь увидеть его, обойди городские притоны, -- злобно усмехнулась Мириам. -- Ты застанешь его хлещущим вино в компании бездомных женщин.
Never so strange a prophet came up to Jerusalem."	Никогда еще в Иерусалиме не появлялось столь странного пророка!
"And what harm in that?" I demanded, driven against my will to take the part of the fisherman. "Have I not wine-guzzled a-plenty and passed strange nights in all the provinces?	-- Что ж тут дурного? -- спросил я, против воли становясь на сторону рыбака. -- Разве я не упивался вином и не проводил странных ночей во всех провинциях?
The man is a man, and his ways are men's ways, else am I a madman, which I here deny."	Мужчина есть мужчина, и повадки его всегда и везде мужские -- иначе я сам помешанный, что я отрицаю.
Miriam shook her head as she spoke.	Мириам покачала головой.
"He is not mad. Worse, he is dangerous.	-- Он не помешанный, много хуже: он опасен.
All Ebionism is dangerous.	Его эбионизм опасен.
He would destroy all things that are fixed.	Он разрушит все установленное.
He is a revolutionist.	Он революционер.
He would destroy what little is left to us of the Jewish state and Temple."	Он готов уничтожить то немногое, что осталось нам от иудейского государства и храма.
Here Pilate shook his head.	Но Пилат возразил:
"He is not political. I have had report of him.	-- Он не политический деятель, я собрал о нем справки.
He is a visionary.	Он -- ясновидец.

There is no sedition in him.	В нем нет ни капли бунтарства.
He affirms the Roman tax even."	Он даже признает налоги римлян.
"Still you do not understand," Miriam persisted. "It is not what he plans; it is the effect, if his plans are achieved, that makes him a revolutionist.	-- Но я все же не понимаю, -- стояла на своем Мириам. -- У него нет революционных замыслов; революционером его делает исполнение его планов, если оно удастся.
I doubt that he foresees the effect.	Сомневаюсь, чтобы он сам предвидел последствия.
Yet is the man a plague, and, like any plague, should be stamped out."	Но этот человек -- язва, и, как всякую язву, его нужно истребить!
"From all that I have heard, he is a good-hearted, simple man with no evil in him," I stated.	-- Насколько я слышал, он добрый, простой человек, не имеющий в сердце зла, -- утверждал я.
And thereat I told of the healing of the ten lepers I had witnessed in Samaria on my way through Jericho.	Тут я рассказал ей об исцелении десяти прокаженных, чему я был свидетелем в Самарии, по пути в Иерихон,
Pilate's wife sat entranced at what I told.	Жена Пилата, как зачарованная, слушала мой рассказ.
Came to our ears distant shoutings and cries of some street crowd, and we knew the soldiers were keeping the streets cleared.	До нашего слуха доносились отдельные вопли и крики собравшейся на улице толпы, и мы поняли, что солдаты очищают улицу.
"And you believe this wonder, Lodbrog?" Pilate demanded. "You believe that in the flash of an eye the festering sores departed from the lepers?"	-- И ты веришь в это чудо? -- спросил Пилат. -Ты веришь, что в одно мгновение гнусные язвы оставили прокаженных?
"I saw them healed," I replied. "I followed them to make certain.	-- Я видел их исцеленными, -- ответил я. -- Я последовал за ними, чтобы удостовериться.
There was no leprosy in them."	На них не осталось проказы.
"But did you see them sore?-before the healing?" Pilate insisted.	-- Видел ли ты их больными? До этого исцеления? -- настаивал Пилат.
I shook my head.	Я покачал головой.
"I was only told so," I admitted. "When I saw them afterward, they had all the seeming of men who had once been lepers.	-- Мне только так рассказывали, -- согласился я. -- Когда я их видел впоследствии, все они имели вид людей, некогда бывших прокаженными.
They were in a daze.	Они находились в состоянии какого-то одурения.
There was one who sat in the sun and ever searched his body and stared and stared at the smooth flesh as if unable to believe his eyes.	Один, например, сидел на солнце, ощупывал свое тело и все глядел на гладкую кожу, словно не мог поверить глазам своим.
He would not speak, nor look at aught else than his flesh, when I questioned him.	Когда я задал ему вопрос, он не мог ни ответить, ни смотреть на что-нибудь, кроме этой своей кожи.
He was in a maze.	Он был как ошалелый.
He sat there in the sun and stared and stated."	Он сидел на солнце и все глядел и глядел на себя!

Pilate smiled contemptuously, and I noted the quiet smile on Miriam's face was equally contemptuous.	Пилат презрительно улыбнулся, и я заметил, что на лице Мириам также показалась презрительная улыбка.
And Pilate's wife sat as if a corpse, scarce breathing, her eyes wide and unseeing.	Но жена Пилата сидела как мертвая, еле дыша и широко раскрыв свои невидящие нас глаза.
Spoke Ambivius:	Тут заговорил Амбивий.
"Caiaphas holds-he told me but yesterday-that the fisherman claims that he will bring God down on earth and make here a new kingdom over which God will rule-"	-- Каиафа утверждает -- только вчера он говорил мне об этом, -- будто этот рыбак обещает низвести Бога на землю и создать здесь новое царство, которым будет править Бог...
"Which would mean the end of Roman rule," I broke in.	-- И это конец римского владычества! -- вставил я.
"That is where Caiaphas and Hanan plot to embroil Rome," Miriam explained. "It is not true.	-- Таким путем Каиафа и Ханан замышляют впутать Рим, -- объяснила Мириам. -- Но это неправда!
It is a lie they have made."	Это ложь, которую они выдумали.
Pilate nodded and asked:	Пилат кивнул головой и спросил:
"Is there not somewhere in your ancient books a prophecy that the priests here twist into the intent of this fisherman's mind?"	-- Разве не имеется в ваших древних книгах пророчества, которое здешние священники могли бы применить к намерениям этого рыбака?
To this she agreed, and gave him the citation.	Мириам ответила утвердительно и привела цитату.
I relate the incident to evidence the depth of Pilate's study of this people he strove so hard to keep in order.	Я рассказываю этот случай в доказательство глубокого знакомства Пилата с народом, среди которого он с таким трудом поддерживал порядок.
"What I have heard," Miriam continued, "is that this Jesus preaches the end of the world and the beginning of God's kingdom, not here, but in heaven."	-- Я слышала, -- продолжала Мириам, -- что Иисус предсказывает конец мира и начало Царствия Божия не здесь, а в небесах.
"I have had report of that," Pilate raid. "It is true.	-- Мне об этом докладывали, -- заметил Пилат. -Это верно.
This Jesus holds the justness of the Roman tax.	Этот Иисус признает римские налоги.
He holds that Rome shall rule until all rule passes away with the passing of the world.	Он утверждает, что Рим будет править, пока не кончится всякая власть вместе с концом мира.
I see more clearly the trick Hanan is playing me."	Теперь мне ясен подвох, который подстраивает Ханан.
"It is even claimed by some of his followers," Ambivius volunteered, "that he is God Himself."	-- Некоторые из его последователей утверждают даже, что он сам Бог, -- вставил Амбивий.
"I have no report that he has so said," Pilate replied.	-- Мне не доносили, чтоб он это говорил! -возразил Пилат.
"Why not?" his wife breathed. "Why not?	-- А почему бы нет? -- вмешалась его жена. -Почему нет?
Gods have descended to earth before."	И раньше случалось, что боги сходили на землю.

"Look you," Pilate said. "I have it by creditable report, that after this Jesus had worked some wonder whereby a multitude was fed on several loaves and fishes, the foolish Galileans were for making him a king.	-- Послушай, -- сказал Пилат. -- Я знаю из надежных источников, что после того, как этот Иисус сотворил чудо, накормив толпу несколькими хлебами и рыбой, глупые галилеяне собирались сделать его царем.
Against his will they would make him a king.	Против его воли они хотели сделать его царем.
To escape them he fled into the mountains.	Спасаясь от них, он бежал в горы.
No madness there.	Это не безумие.
He was too wise to accept the fate they would have forced upon him."	Он был слишком умен, чтобы принять участь, которую они настойчиво навязывали ему!
"Yet that is the very trick Hanan would force upon you," Miriam reiterated. "They claim for him that he would be king of the Jews-an offence against Roman law, wherefore Rome must deal with him."	-- Вот это и есть тот самый подвох, который готовит тебе Ханан, -- повторила Мириам. -Они требуют, чтобы он сделался царем иудейским -- это нарушение римского закона, за которое Рим должен разделаться с ним.
Pilate shrugged his shoulders.	Пилат пожал плечами.
"A king of the beggars, rather; or a king of the dreamers.	-- Король нищих или, вернее, король мечтателей!
He is no fool. He is visionary, but not visionary of this world's power.	Он не глупец, он ясновидец, но не властитель мира сего.
All luck go with him in the next world, for that is beyond Rome's jurisdiction."	Желаю ему владычества в грядущем, ибо этот мир не подчинен Риму!
"He holds that property is sin-that is what hits the Pharisees," Ambivius spoke up.	-- Он утверждает, что собственность -- грех, -вот что задело фарисеев, -- опять вмешался Амбивий.
Pilate laughed heartily.	Пилат от души рассмеялся.
"This king of the beggars and his fellow-beggars still do respect property," he explained. "For, look you, not long ago they had even a treasurer for their wealth.	-- Однако этот царь нищих и его последователи-нищие уважают собственность, -пояснил он. -- Недавно они завели даже казначея для своих богатств.
Judas his name was, and there were words in that he stole from their common purse which he carried."	Его звали Иуда, и говорят, что он обворовал их общую казну и унес с собою.
"Jesus did not steal?" Pilate's wife asked.	-- Но Иисус не крал? -- спросила жена Пилата.
"No," Pilate answered; "it was Judas, the treasurer."	-- Нет, -- отвечал Пилат. -- Украл Иуда-казначей.
"Who was this John?" I questioned. "He was in trouble up Tiberias way and Antipas executed him."	-- А кто Иоанн? -- спросил я. -- Он появился впервые в Тивериаде, но Антипа казнил его.
"Another one," Miriam answered. "He was born near Hebron.	-- Это другой, -- отвечала Мириам. -- Он родился возле Хеврона.
He was an enthusiast and a desert-dweller.	Это был энтузиаст и отшельник.
Either he or his followers claimed that he was Elijah raised from the dead.	Не то он, не то его последователи утверждали, что он Илия, воскресший из мертвых.
Elijah, you see, was one of our old prophets."	Илия -- это был один из наших древних пророков.
"Was he seditious?" I asked.	-- Что ж, он бунтовал? -- спросил я.

Pilate grinned and shook his head, then said:	Пилат улыбнулся и покачал головой, потом произнес:
"He fell out with Antipas over the matter of Herodias.	-- Он повздорил с Антипой из-за Ирода.
John was a moralist.	Иоанн был нравоучитель.
It is too long a story, but he paid for it with his head.	Рассказывать долго, но он заплатил за это головой.
No, there was nothing political in that affair."	Нет, в этом деле не было ничего политического!
"It is also claimed by some that Jesus is the Son of David," Miriam said. "But it is absurd. Nobody at Nazareth believes it.	-- Некоторые утверждают также, что Иисус называет себя сыном Давидовым, -- сказала Мириам. -- Но это вздор: никто в Назарете не верит этому.
You see, his whole family, including his married sisters, lives there and is known to all of them.	Видишь ли, вся его семья, в том числе его замужние сестры, живут там, и они знают его.
They are a simple folk, mere common people."	Это простые люди, совсем простонародье.
"I wish it were as simple, the report of all this complexity that I must send to Tiberius," Pilate grumbled. "And now this fisherman is come to Jerusalem, the place is packed with pilgrims ripe for any trouble, and Hanan stirs and stirs the broth."	-- О, если бы таким же простым был доклад обо всех этих сложных делах, который я должен послать Тиверию, -- пробурчал Пилат. -- А теперь этот рыбак явился в Иерусалим, в город, битком набитый паломниками, готовыми на смуту, а Ханан еще подливает масла в огонь.
"And before he is done he will have his way," Miriam forecast. "He has laid the task for you, and you will perform it."	-- Но прежде чем вы с ним разделаетесь, он добьется своего, -- пророчески заметила Мириам. -- Он вам задал задачу, и вам придется исполнить ее.
"Which is?" Pilate queried.	-- И она заключается?.. -- спросил Пилат.
"The execution of this fisherman."	-- В казни этого рыбака.
Pilate shook his head stubbornly, but his wife cried out:	Пилат упрямо покачал головой, и жена его вскричала:
"No!	-- Нет!
No!	Нет!
It would be a shameful wrong.	Это была бы позорная несправедливость!
The man has done no evil.	Человек никому не сделал зла.
He has not offended against Rome."	Он ничем не погрешил против Рима!
She looked beseechingly to Pilate, who continued to shake his head.	Она умоляюще взглянула на Пилата, который продолжал кивать головой.
"Let them do their own beheading, as Antipas did," he growled. "The fisherman counts for nothing; but I shall be no catspaw to their schemes.	-- Пусть они сами снимают ему голову, как это сделал Антипа, -- проворчал он. -- Не в рыбаке вопрос. Но я не желаю быть орудием их махинаций.
If they must destroy him, they must destroy him.	Если они должны уничтожить его, пусть уничтожают.
That is their affair."	Это их дело!

"But you will not permit it," cried Pilate's wife.	-- Но ведь ты не допустишь этого? -- горячо воскликнула жена Пилата.
"A pretty time would I have explaining to Tiberius if I interfered," was his reply.	-- Я не оберусь хлопот объясняться с Тиверием, если стану вмешиваться, -- был его ответ.
"No matter what happens," said Miriam, "I can see you writing explanations, and soon; for Jesus is already come up to Jerusalem and a number of his fishermen with him."	-- Что бы там ни было, -- заметила Мириам, -тебе придется писать объяснения, и скоро: Иисус уже прибыл в Иерусалим, и с ним несколько его рыбаков.
Pilate showed the irritation this information caused him.	Пилат не смог скрыть раздражения, вызванного этим известием.
"I have no interest in his movements," he pronounced. "I hope never to see him."	-- Мне неинтересны его передвижения, -объявил он. -- Надеюсь, что никогда не увижу его!
"Trust Hanan to find him for you," Miriam replied, "and to bring him to your gate."	-- Поверь, что Ханан разыщет его для тебя, -отвечала Мириам, -- и приведет к твоим воротам!
Pilate shrugged his shoulders, and there the talk ended.	Пилат пожал плечами. На этом беседа закончилась.
Pilate's wife, nervous and overwrought, must claim Miriam to her apartments, so that nothing remained for me but to go to bed and doze off to the buzz and murmur of the city of madmen. * * * * *	Жена Пилата, озабоченная и взволнованная, позвала Мириам в свои внутренние покои, так что мне ничего не оставалось делать, как лечь в постель и заснуть под гул и жужжание города помешанных.
Events moved rapidly.	События быстро развивались.
Over night the white heat of the city had scorched upon itself.	За ночь атмосфера в городе еще больше накалилась.
By midday, when I rode forth with half a dozen of my men, the streets were packed, and more reluctant than ever were the folk to give way before me.	В полдень, когда я поехал с полдюжиной моих людей, улицы были полны народа, и он расступался передо мной с большей неохотой, чем когда бы то ни было.
If looks could kill I should have been a dead man that day.	Если бы взгляды могли убивать, то я в этот день был бы погибший человек.
Openly they spat at sight of me, and, everywhere arose snarls and cries.	Они открыто плевали при виде меня, и отовсюду ко мне неслось ворчанье и крики.
Less was I a thing of wonder, and more was I the thing hated in that I wore the hated harness of Rome.	Я был не столько предметом удивления, сколько ненависти, тем более, что на мне были латы римлянина.
Had it been any other city, I should have given command to my men to lay the flats of their swords on those snarling fanatics.	Будь это в другом городе, я бы приказал моим людям разогнать ножнами этих ревущих фанатиков.
But this was Jerusalem, at fever heat, and these were a people unable in thought to divorce the idea of State from the idea of God.	Но это был Иерусалим в жару лихорадки, это был народ, неспособный отделить идею государства от идеи Бога.
Hanan the Sadducee had done his work well.	Саддукей Ханан хорошо сделал свое дело!

No matter what he and the Sanhedrim believed of the true inwardness of the situation, it was clear this rabble had been well tutored to believe that Rome was at the bottom of it.	Что бы он и синедрион ни говорили о внутреннем положении, ясно было -- черни хорошо втолковали, что виной всему Рим.
I encountered Miriam in the press.	Вдобавок я встретился с Мириам.
She was on foot, attended only by a woman.	Она шла пешком в сопровождении одной только женщины.
It was no time in such turbulence for her to be abroad garbed as became her station.	В такое смутное время ей не следовало одеваться так, как подобало ее положению.
Through her sister she was indeed sister-in-law to Antipas for whom few bore love.	Через сестру она была родственницей Антипы, которого мало кто любил.
So she was dressed discreetly, her face covered, so that she might pass as any Jewish woman of the lower orders.	Поэтому она оделась очень скромно и закрыла лицо, чтобы сойти за женщину из народа.
But not to my eye could she hide that fine stature of her, that carriage and walk, so different from other women's, of which I had already dreamed more than once.	Но от моих глаз она не могла скрыть своего стройного стана, своей осанки и походки, настолько непохожей на походку других женщин.
Few and quick were the words we were able to exchange, for the way jammed on the moment, and soon my men and horses were being pressed and jostled.	Мы могли даже обменяться несколькими торопливыми словами, ибо в то мгновение нам загородили дорогу и моих людей с лошадьми стеснили и затолкали.
Miriam was sheltered in an angle of house-wall.	Мириам укрылась в углу стены дома.
"Have they got the fisherman yet?" I asked.	-- Что ж, они уже поймали рыбака? -- спросил я.
"No; but he is just outside the wall.	-- Нет, но он за городской стеной.
He has ridden up to Jerusalem on an ass, with a multitude before and behind; and some, poor dupes, have hailed him as he passed as King of Israel.	Он въехал в Иерусалим на осле, предшествуемый и сопровождаемый толпами, и некоторые глупцы приветствовали его царем израильским.
That finally is the pretext with which Hanan will compel Pilate.	Это предлог, которым Ханан не замедлит припереть к стенке Пилата.
Truly, though not yet taken, the sentence is already written.	И хотя он еще не арестован, приговор ему уже написан.
This fisherman is a dead man."	Этот рыбак -- погибший человек!
"But Pilate will not arrest him," I defended.	-- Пилат не станет арестовывать его!
Miriam shook her head.	Мириам покачала головой.
"Hanan will attend to that.	-- Об этом позаботится Ханан!
They will bring him before the Sanhedrim.	Они приведут его в синедрион.
The sentence will be death.	И приговор будет -- смерть.
They may stone him."	Вероятно, его побьют камнями.
"But the Sanhedrim has not the right to execute," I contended.	-- Но синедрион не имеет права казнить!

"Jesus is not a Roman," she replied. "He is a Jew.	-- Иисус -- не римлянин! -- ответила она. -- Он иудей!
By the law of the Talmud he is guilty of death, for he has blasphemed against the law."	По законам Талмуда он подлежит смерти, ибо богохульно преступил закон.
Still I shook my head.	Я продолжал качать головой.
"The Sanhedrim has not the right."	-- Синедрион не имеет права.
"Pilate is willing that it should take that right."	-- Пилат желает, чтобы он присвоил себе это право.
"But it is a fine question of legality," I insisted. "You know what the Romans are in such matters."	-- Но ведь тут вопрос в законности, -- настаивал я. -- Ведь ты знаешь, как римляне придирчивы на этот счет!
"Then will Hanan avoid the question," she smiled, "by compelling Pilate to crucify him.	-- В таком случае Ханан обойдет этот вопрос, -улыбнулась она, -- заставит Пилата распять его.
In either event it will be well."	И в том и в другом случае все пройдет гладко.
A surging of the mob was sweeping our horses along and grinding our knees together.	Нахлынувшая волна народа смяла наших коней и нас самих.
Some fanatic had fallen, and I could feel my horse recoil and half rear as it tramped on him, and I could hear the man screaming and the snarling menace from all about rising to a roar.	Какой-то фанатик упал, мой конь попятился и чуть не упал, топча его. Человек вскрикнул, и громкие угрозы по моему адресу превратились в сплошной рев.
But my head was over my shoulder as I called back to Miriam:	Но я через плечо успел крикнуть Мириам:
"You are hard on a man you have said yourself is without evil."	-- Вы жестоки с человеком, который, по вашим же словам, никому не сделал зла!
"I am hard upon the evil that will come of him if he lives," she replied.	-- Я жестока к тому злу, которое произойдет от него, останься он в живых, -- отвечала она.
Scarcely did I catch her words, for a man sprang in, seizing my bridle-rein and leg and struggling to unhorse me.	Я едва уловил ее слова, ибо ко мне бросился человек, схватил узду моего коня и мою ногу и попытался стащить меня с лошади.
With my open palm, leaning forward, I smote him full upon cheek and jaw.	Наклонившись вперед, я ударил его по щеке.
My hand covered the face of him, and a hearty will of weight was in the blow.	Рука моя закрыла ему все лицо, удар опустился с большой силой.
The dwellers in Jerusalem are not used to man's buffets.	Жители Иерусалима не привыкли к хорошим затрещинам.
I have often wondered since if I broke the fellow's neck * * * * *	Я часто потом задавал себе вопрос, не сломал ли я этому субъекту шею...
Next I saw Miriam was the following day.	Я встретил Мириам на следующий день.
I met her in the court of Pilate's palace.	Мы встретились во дворе Пилатова дворца.
She seemed in a dream.	Она, казалось, находилась в каком-то сне.
Scarce her eyes saw me.	Едва ли ее глаза заметили меня.
Scarce her wits embraced my identity.	Едва ли она узнала меня.

So strange was she, so in daze and amaze and far-seeing were her eyes, that I was reminded of the lepers I had seen healed in Samaria.	Она имела такой странный вид, взор ее был так туманен и рассеян, что она мне напомнила прокаженных, которые были исцелены однажды передо мною в Самарии.
She became herself by an effort, but only her outward self.	Сделав усилие, она овладела собою, но чисто внешним образом.
In her eyes was a message unreadable.	В глазах ее застыла непередаваемая мысль.
Never before had I seen woman's eyes so.	Никогда еще я не видел у женщины таких глаз!
She would have passed me ungreeted had I not confronted her way.	Она бы прошла мимо меня, не поздоровавшись со мной, если бы я не загородил ей дороги.
She paused and murmured words mechanically, but all the while her eyes dreamed through me and beyond me with the largeness of the vision that filled them.	Остановившись, она машинально пробормотала несколько слов, но глаза ее глядели как бы сквозь меня, куда-то вдаль, словно зачарованные каким-то видением.
"I have seen Him, Lodbrog," she whispered. "I have seen Him."	-- Я видела его, Лодброг, -- прошептала она. -- Я видела его!
"The gods grant that he is not so ill-affected by the sight of you, whoever he may be," I laughed.	-- Да помогут ему боги, чтобы это не сглазило его, кто бы он ни был! -- засмеялся я.
She took no notice of my poor-timed jest, and her eyes remained full with vision, and she would have passed on had I not again blocked her way.	Она не обратила внимания на мою неуместную шутку и хотела пройти, но я опять загородил ей дорогу.
"Who is this he?" I demanded. "Some man raised from the dead to put such strange light in your eyes?"	-- Да кто он такой? -- спрашивал я. -Кто-нибудь воскресший из мертвых, чтобы наполнить таким странным светом твои глаза?
"One who has raised others from the dead," she replied. "Truly I believe that He, this Jesus, has raised the dead.	-- Человек, воскресавший из мертвых других! -отвечала она. -- Истинно верю я, что он, Иисус, воскрешал мертвых!
He is the Prince of Light, the Son of God.	Он -- князь света, сын Божий!
I have seen Him.	Я видела его.
Truly I believe that He is the Son of God."	Истинно верю, что он сын Божий!
Little could I glean from her words, save that she had met this wandering fisherman and been swept away by his folly. For surely this Miriam was not the Miriam who had branded him a plague and demanded that he be stamped out as any plague.	Я мало вынес из ее слов, кроме того, что она встретила этого странствующего рыбака и заразилась его безумием, ибо это была не та Мириам, которая называла его язвой и требовала, чтобы его истребили, как всякую язву!
"He has charmed you," I cried angrily.	-- Он околдовал тебя! -- гневно воскликнул я.
Her eyes seemed to moisten and grow deeper as she gave confirmation.	Глаза ее как будто увлажнились, и взор стал более глубоким, когда она утвердительно кивнула головой.
"Oh, Lodbrog, His is charm beyond all thinking, beyond all describing.	-- О, Лодброг, его чары не поддаются никакому описанию!
But to look upon Him is to know that here is the all-soul of goodness and of compassion.	Стоит только взглянуть на него -- и ты поймешь, что это сама душа доброты и милосердия!
I have seen Him.	Я видела его!

I have heard Him.	Я слышала его!
I shall give all I have to the poor, and I shall follow Him."	Я раздам все свое имение бедным и последую за ним.
Such was her certitude that I accepted it fully, as I had accepted the amazement of the lepers of Samaria staring at their smooth flesh; and I was bitter that so great a woman should be so easily wit-addled by a vagrant wonder-worker.	Столько было уверенности в ее тоне, что я ей поверил, как поверил изумлению самарийских прокаженных, глядевших на свое исцеленное тело; и мне стало досадно, что такая великая женщина так легко свихнулась благодаря какому-то бродячему незнакомцу.
"Follow him," I sneered. "Doubtless you will wear a crown when he wins to his kingdom."	-- Ну и следуй за ним, -- насмешливо ответил я. -- Без сомнения, ты наденешь венец, когда он завоюет свое царство!
She nodded affirmation, and I could have struck her in the face for her folly.	Она утвердительно кивнула головой, а мне захотелось ударить ее за это безумие.
I drew aside, and as she moved slowly on she murmured:	Я отодвинулся в сторону, и она медленно прошла мимо, бормоча:
"His kingdom is not here. He is the Son of David.	-- Его царство не здесь: он сын Давидов.
He is the Son of God.	Он сын Божий.
He is whatever He has said, or whatever has been said of Him that is good and great." * * * * *	Он тот, кем именовал себя, в нем все то, что говорили о нем великого и доброго.
"A wise man of the East," I found Pilate chuckling. "He is a thinker, this unlettered fisherman.	-- Мудрец с Востока! -- хихикнул Пилат. -- Он мыслитель -- этот неграмотный рыбак.
I have sought more deeply into him.	Я разузнал о нем все.
I have fresh report.	У меня самые свежие донесения.
He has no need of wonder-workings.	Ему нет надобности творить чудеса!
He out-sophisticates the most sophistical of them.	Он переспорил самых редких софистов.
They have laid traps, and He has laughed at their traps.	Они расставили ему западни, а он посмеялся над их западнями.
Look you. Listen to this."	Вот. послушай!
Whereupon he told me how Jesus had confounded his confounders when they brought to him for judgment a woman taken in adultery.	И он рассказал мне, как Иисус привел в смятение своих недругов, когда те привели ему на суд женщину, уличенную в прелюбодеянии.
"And the tax," Pilate exulted on. "'To Caesar what is Caesar's, to God what is God's,' was his answer to them.	-- А подати! -- ликовал Пилат. -- "Воздайте кесарево кесарю, а Божие Богу!" -- ответил он им.
That was Hanan's trick, and Hanan is confounded.	Эту штуку подстроил Ханан -- а он разрушил его планы!
At last has there appeared one Jew who understands our Roman conception of the State." * * * * *	Наконец-то появился иудей, понимающий наш римский взгляд на государство!
Next I saw Pilate's wife.	Затем я увидел жену Пилата.
Looking into her eyes I knew, on the instant, after having seen Miriam's eyes, that this tense, distraught woman had likewise seen the fisherman.	Заглянув ей в глаза, я понял, после того как видел Мириам, что и эта женщина видела чудесного рыбака.

"The Divine is within Him," she murmured to me. "There is within Him a personal awareness of the indwelling of God."	-- В нем божество, -- прошептала она мне. -- В нем чувствуется бытие Божие!
"Is he God?" I queried, gently, for say something I must.	-- Да разве он Бог? -- тихонько спросил я, ибо нужно было что-нибудь сказать.
She shook her head.	Она покачала головой.
"I do not know.	-- Я не знаю.
He has not said.	Он не говорил этого.
But this I know: of such stuff gods are made." * * ** *	Но одно я знаю: из такого теста лепятся боги!
"A charmer of women," was my privy judgment, as I left Pilate's wife walking in dreams and visions.	"Заклинатель женщин", -- решил я про себя, уходя от жены Пилата, погруженной в мечты и видения.
The last days are known to all of you who read these lines, and it was in those last days that I learned that this Jesus was equally a charmer of men.	Последние дни известны всем, читающим эти строки. и вот в эти дни я узнал, что Иисус был также заклинателем мужчин.
He charmed Pilate.	Он очаровал Пилата!
He charmed me.	Он очаровал меня!
After Hanan had sent Jesus to Caiaphas, and the Sanhedrim, assembled in Caiaphas's house, had condemned Jesus to death, Jesus, escorted by a howling mob, was sent to Pilate for execution.	После того, как Ханан отослал Иисуса к Каиафе и синедрион, собравшийся в доме Каиафы, осудил Иисуса на смерть, Иисус, в сопровождении ревущей толпы, был отправлен к Пилату.
Now, for his own sake and for Rome's sake, Pilate did not want to execute him.	Пилат, и в своих интересах, и в интересах Рима, не хотел казнить его.
Pilate was little interested in the fisherman and greatly interested in peace and order.	Пилат мало интересовался рыбаком и очень был заинтересован в сохранении мира и порядка.
What cared Pilate for a man's life?-for many men's lives?	Что значила для Пилата человеческая жизнь? Или жизни многих людей?
The school of Rome was iron, and the governors sent out by Rome to rule conquered peoples were likewise iron.	В Риме он прошел железную школу, и правители, которых Рим посылал управлять покоренными народами, были люди железные.
Pilate thought and acted in governmental abstractions.	Пилат думал и чувствовал правительственными абстракциями.
Yet, look: when Pilate went out scowling to meet the mob that had fetched the fisherman, he fell immediately under the charm of the man.	И все же Пилат, нахмурясь, вышел к толпе, приведшей рыбака, и тотчас же подпал под влияние этого человека.
I was present. I know.	Я при этом присутствовал и знаю.
It was the first time Pilate had ever seen him.	Пилат видел его впервые.
Pilate went out angry.	Пилат вышел в гневе.
Our soldiers were in readiness to clear the court of its noisy vermin.	Наши солдаты уже готовы были очистить двор от шумной черни.
And immediately Pilate laid eyes on the fisherman Pilate was subdued-nay, was solicitous.	И как только глаза Пилата упали на рыбака, Пилат был покорен -- нет, он растерялся!

He disclaimed jurisdiction, demanded that they should judge the fisherman by their law and deal with him by their law, since the fisherman was a Jew and not a Roman.	Он стал отрицать за собою право суда, потребовал, чтобы иудеи судили рыбака по своему закону и поступили с ним по своему закону, ибо рыбак был иудей, а не римлянин.
Never were there Jews so obedient to Roman rule.	Но никогда еще иудеи не были так послушны римской власти!
They cried out that it was unlawful, under Rome, for them to put any man to death.	Они кричали, что под властью Рима не имеют права казнить.
Yet Antipas had beheaded John and come to no grief of it.	Между тем Антипа обезглавил чело века и нисколько за это не пострадал.
And Pilate left them in the court, open under the sky, and took Jesus alone into the judgment hall.	Пилат оставил их перед дверью, под открытым небом и повел одного Иисуса в судилище.
What happened therein I know not, save that when Pilate emerged he was changed.	Что там происходило, я не знаю, но когда Пилат оттуда вышел, я увидел в нем перемену.
Whereas before he had been disinclined to execute because he would not be made a catspaw to Hanan, he was now disinclined to execute because of regard for the fisherman.	В то время как раньше он не желал казнить рыбака потому, что не хотел быть орудием Ханана, теперь он не хотел казнить его из уважения к нему самому.
His effort now was to save the fisherman.	Теперь он старался спасти рыбака.
And all the while the mob cried:	А толпа все время кричала:
"Crucify him!	"Распни его!
Crucify him!"	Распни его!"
You, my reader, know the sincerity of Pilate's effort.	Вам, читатель, известна искренность стараний Пилата.
You know how he tried to befool the mob, first by mocking Jesus as a harmless fool; and second by offering to release him according to the custom of releasing one prisoner at time of the Passover.	Вы знаете, как он пытался одурачить толпу, сперва высмеяв Иисуса как безвредного дурачка, а затем предложив освободить его по обычаю, который требовал освобождения одного узника в праздник Пасхи.
And you know how the priests' quick whisperings led the mob to cry out for the release of the murderer Bar-Abba.	И вы знаете, что нашептывания священников заставили толпу поднять крик о том, чтобы отпустить на свободу убийцу Варраву.
In vain Pilate struggled against the fate being thrust upon him by the priests.	Тщетно Пилат боролся против роли, которую ему навязывали священники.
By sneer and jibe he hoped to make a farce of the transaction.	Смехом и шутками он надеялся превратить дело в фарс.
He laughingly called Jesus the King of the Jews and ordered him to be scourged.	Он с издевкой называл Иисуса царем иудейским и приказал побить его плетьми.
His hope was that all would end in laughter and in laugher be forgotten.	Он надеялся, что все кончится смехом и в смехе забудется.
I am glad to say that no Roman soldiers took part in what followed.	С радостью должен сказать, что ни один римский солдат не принял участия в том, что последовало.

It was the soldiers of the auxiliaries who crowned and cloaked Jesus, put the reed of sovereignty in his hand, and, kneeling, hailed him King of the Jews.	Солдаты вспомогательной армии увенчали и облачили Иисуса в мантию, вложили в его руки жезл власти и, преклонив колени, приветствовали его как царя иудейского.
Although it failed, it was a play to placate.	Это была попытка умилостивить толпу, хотя она не удалась.
And I, looking on, learned the charm of Jesus.	Глядя на эту сцену, я также испытал на себе очарование Иисуса.
Despite the cruel mockery of situation, he was regal.	Несмотря на жестокую смехотворность своего положения, он хранил царственную осанку.
And I was quiet as I gazed. It was his own quiet that went into me.	И, глядя на него, я успокоился.
I was soothed and satisfied, and was without bewilderment.	Я был утешен и удовлетворен и нимало не смущался.
This thing had to be.	Это должно было совершиться.
All was well.	Все шло хорошо.
The serenity of Jesus in the heart of the tumult and pain became my serenity.	Ясность Иисуса среди смятения и страданий стала моей ясностью.
I was scarce moved by any thought to save him.	У меня почти не появлялось мысли спасти его.
On the other hand, I had gazed on too many wonders of the human in my wild and varied years to be affected to foolish acts by this particular wonder.	С другой стороны, я слишком много насмотрелся чудес в своей бурной, разнообразной жизни, чтобы на меня подействовало это чудо.
I was all serenity.	Я был невозмутим.
I had no word to say.	Мне нечего было сказать.
I had no judgment to pass.	Не нужно было произносить приговор.
I knew that things were occurring beyond my comprehension, and that they must occur.	Я знал, что происходят вещи, превосходящие мое понимание, и что они должны совершиться.
Still Pilate struggled.	Однако Пилат продолжал бороться.
The tumult increased.	Смятение усиливалось.
The cry for blood rang through the court, and all were clamouring for crucifixion.	Вопли о крови гремели во дворе, и все требовали распятия.
Again Pilate went back into the judgment hall.	Опять Пилат удалился в зал суда.
His effort at a farce having failed, he attempted to disclaim jurisdiction. Jesus was not of Jerusalem.	Его усилия превратить дело в фарс были тщетны, и он попытался сослаться на то, что не имеет права судить.
He was a born subject of Antipas, and to Antipas Pilate was for sending Jesus.	Иисус не был жителем Иерусалима, он родился подданным Антипы, и Пилат требовал отправки Иисуса к Антипе.
But the uproar was by now communicating itself to the city.	Но в это время смятение охватило весь город.
Our troops outside the palace were being swept away in the vast street mob.	Наши войска перед дворцом были сметены уличными толпами.

Rioting had begun that in the flash of an eye could turn into civil war and revolution.	Начался мятеж, который в мгновенье ока мог превратиться в гражданскую войну и революцию.
My own twenty legionaries were close to hand and in readiness.	Мои двадцать легионеров стояли наготове.
They loved the fanatic Jews no more than did I, and would have welcomed my command to clear the court with naked steel.	Они так же мало любили фанатичных иудеев, как я, и с удовольствием послушались бы моего приказа очистить двор Пилата обнаженной сталью.
When Pilate came out again his words for Antipas' jurisdiction could not be heard, for all the mob was shouting that Pilate was a traitor, that if he let the fisherman go he was no friend of Tiberius.	И когда Пилат снова вышел, то слов, которыми он требовал передачи суда Антипе, не было слышно, ибо толпа теперь ревела, что Пилат изменник, что если он отпустит рыбака на свободу, то он не друг Тиверию!
Close before me, as I leaned against the wall, a mangy, bearded, long-haired fanatic sprang up and down unceasingly, and unceasingly chanted:	Прямо передо мною, когда я прислонился к стене, бородатый, шелудивый, длинноволосый фанатик то и дело подпрыгивал и не переставая вопил:
"Tiberius is emperor; there is no king!	"Тиверий император! Нет царя!
Tiberius is emperor; there is no king!"	Тиверий император! Нет царя!"
I lost patience.	Я потерял терпение.
The man's near noise was an offence.	Крик этого человека оскорблял меня.
Lurching sidewise, as if by accident, I ground my foot on his to a terrible crushing.	Подавшись в сторону, как бы случайно, я наступил своей ногой на его ногу и страшно придавил ее.
The fool seemed not to notice.	Безумец, казалось, ничего не заметил.
He was too mad to be aware of the pain, and he continued to chant:	Он слишком обезумел, чтобы чувствовать боль.
"Tiberius is emperor; there is no king!"	"Тиверий император! Нет царя!" -- продолжал он кричать.
I saw Pilate hesitate.	Я видел, что Пилат заколебался.
Pilate, the Roman governor, for the moment was Pilate the man, with a man's anger against the miserable creatures clamouring for the blood of so sweet and simple, brave and good a spirit as this Jesus. I saw Pilate hesitate.	Пилат -- римский наместник -- в настоящий момент был человеком с человеческим гневом против жалких тварей, требовавших крови такого простого и кроткого, мужественного и доброго человека, как этот Иисус.
His gaze roved to me, as if he were about to signal to me to let loose; and I half-started forward, releasing the mangled foot under my foot.	Он остановил на мне взгляд, словно собирался подать мне знак открыть военные действия; и я чуть-чуть подался вперед, освободив из-под своей ноги раздавленную ногу соседа.
I was for leaping to complete that half-formed wish of Pilate and to sweep away in blood and cleanse the court of the wretched scum that howled in it.	Я готов был исполнить это полувысказанное желание Пилата и кровавым натиском очистить двор от ревевшей в нем гнусной черни.
It was not Pilate's indecision that decided me.	Меня остановила не нерешительность Пилата.
It was this Jesus that decided Pilate and me.	Остановил и меня, и Пилата -- Иисус!
This Jesus looked at me.	Иисус посмотрел на меня.

He commanded me.	Он приказал мне!
I tell you this vagrant fisherman, this wandering preacher, this piece of driftage from Galilee, commanded me.	Говорю вам, этот бродячий рыбак, этот странствующий проповедник из Г алилеи, повелевал мною!
No word he uttered. Yet his command was there, unmistakable as a trumpet call.	Он ни слова не произнес, но приказ его был так же грозен и безошибочен, как трубный глас.
And I stayed my foot, and held my hand, for who was I to thwart the will and way of so greatly serene and sweetly sure a man as this?	И я остановил свою ногу и удержал свою руку, ибо кто я был такой, чтобы остановиться на пути столь величественно ясному и уверенному в себе человеку, как он?
And as I stayed I knew all the charm of him-all that in him had charmed Miriam and Pilate's wife, that had charmed Pilate himself.	И я почувствовал все его обаяние, все, что в нем очаровало Мириам, и жену Пилата, и, наконец, самого Пилата.
You know the rest.	Остальное вам известно.
Pilate washed his hands of Jesus' blood, and the rioters took his blood upon their own heads.	Пилат умыл свои руки в знак того, что он неповинен в крови Иисуса, и мятежники приняли его кровь на свою голову.
Pilate gave orders for the crucifixion.	Пилат отдал приказ к распятию.
The mob was content, and content, behind the mob, were Caiaphas, Hanan, and the Sanhedrim.	Толпа была удовлетворена, а за толпой потирали руки Каиафа, Ханан и синедрион.
Not Pilate, not Tiberius, not Roman soldiers crucified Jesus.	Не Пилат, не Тиверий, не римские солдаты распяли Христа.
It was the priestly rulers and priestly politicians of Jerusalem.	Это сделали духовные правители и духовные политиканы Иерусалима.
I saw.	Я это видел!
I know.	Я это знаю!
And against his own best interests Pilate would have saved Jesus, as I would have, had it not been that no other than Jesus himself willed that he was not to be saved.	Наперекор своим собственным интересам, Пилат спас бы Иисуса, как и я спас бы его, если бы сам Иисус не пожелал, чтобы его не спасали.
Yes, and Pilate had his last sneer at this people he detested.	И Пилат в последний раз насмеялся над этим ненавидимым им народом.
In Hebrew, Greek, and Latin he had a writing affixed to Jesus' cross which read,	На кресте Иисуса он прибил надпись на еврейском, греческом и латинском языках:
"The King of the Jews."	"Царь Иудейский".
In vain the priests complained.	Тщетно ворчали священники.
It was on this very pretext that they had forced Pilate's hand; and by this pretext, a scorn and insult to the Jewish race, Pilate abided.	Под этим именно предлогом они вырвали согласие у Пилата, и тем же предлогом воспользовался Пилат, чтобы выразить презрение к иудейскому народу.
Pilate executed an abstraction that had never existed in the real.	Пилат предал смертной казни абстракцию, никогда не существовавшую в действительности.
The abstraction was a cheat and a lie manufactured in the priestly mind.	Эта абстракция была ложью и выдумкой, созданной священниками.

Neither the priests nor Pilate believed it.	Ни священники, ни Пилат не верили в нее.
Jesus denied it.	Иисус отрицал ее.
That abstraction was	Абстракция эта была --
"The King of the Jews." * * * * *	"Царь Иудейский".
The storm was over in the courtyard.	Буря во дворе улеглась.
The excitement had simmered down.	Безумие погасло.
Revolution had been averted.	Революция была предотвращена.
The priests were content, the mob was satisfied, and Pilate and I were well disgusted and weary with the whole affair.	Священники были довольны, толпа удовлетворена, а мы с Пилатом негодовали и чувствовали себя усталыми после всего этого дела.
And yet for him and me was more and most immediate storm.	Однако же и меня, и его ждала другая буря.
Before Jesus was taken away one of Miriam's women called me to her. And I saw Pilate, summoned by one of his wife's women, likewise obey.	Прежде чем увели Иисуса, одна из женщин Мириам позвала меня к ней.
"Oh, Lodbrog, I have heard," Miriam met me.	-- О, Лодброг, я слышала, -- такими словами встретила меня Мириам.
We were alone, and she was close to me, seeking shelter and strength within my arms. "Pilate has weakened.	Мы были одни, она прижалась ко мне, ища приюта и силы в моих объятиях. -- Пилат сдался.
He is going to crucify Him.	Он собирается распять его.
But there is time.	Но есть еще время.
Your own men are ready.	Твои воины наготове.
Ride with them.	Поспеши с ними.
Only a centurion and a handful of soldiers are with Him.	При нем находятся только центурион и горсточка солдат.
They have not yet started.	Они еще не вышли.
As soon as they do start, follow.	Как только они выйдут, следуй за ними.
They must not reach Golgotha.	Они не должны дойти до Голгофы!
But wait until they are outside the city wall.	Но ты дай им выбраться за городские стены.
Then countermand the order.	Затем отмени приказ.
Take an extra horse for Him to ride.	Возьми с собой лишнего коня для него.
The rest is easy.	Остальное будет легко.
Ride away into Syria with Him, or into Idumaea, or anywhere so long as He be saved."	Уезжай вместе с ним в Сирию или в Идумею -куда-нибудь, лишь бы спасти его!
She concluded with her arms around my neck, her face upturned to mine and temptingly close, her eyes greatly solemn and greatly promising.	Она обвила мою шею своими руками и соблазнительно близко придвинула к моему свое запрокинутое лицо, и в ее расширенных глазах я читал великое обещание.

Small wonder I was slow of speech.	Неудивительно, что я не сразу нашелся ответить.
For the moment there was but one thought in my brain.	В это мгновение только одна мысль сверлила в моем мозгу.
After all the strange play I had seen played out, to have this come upon me!	После всей непостижимой драмы, разыгравшейся на моих глазах, вот что на меня обрушилось.
I did not misunderstand.	Я понимал ее хорошо.
The thing was clear.	Дело было яснее ясного.
A great woman was mine if . . . if I betrayed Rome.	Великая женщина будет моею... если я изменю Риму!
For Pilate was governor, his order had gone forth; and his voice was the voice of Rome.	Ибо Пилат был наместник, приказ его был отдан; а его голос был голос Рима.
As I have said, it was the woman of her, her sheer womanliness, that betrayed Miriam and me in the end.	Я уже говорил, что в конце концов Мириам и меня погубила ее женственность, ее непередаваемая женственность.
Always she had been so clear, so reasonable, so certain of herself and me, so that I had forgotten, or, rather, I there learned once again the eternal lesson learned in all lives, that woman is ever woman . . . that in great decisive moments woman does not reason but feels; that the last sanctuary and innermost pulse to conduct is in woman's heart and not in woman's head.	Она всегда была так рассудительна, так проницательна, так уверена в себе и во мне, что я забыл или, вернее, еще раз усвоил себе вечный урок, что женщина всегда женщина, что в великие, решительные минуты женщина не рассуждает, а чувствует; что последнее святилище и самое сокровенное побуждение к поступкам лежат не в голове женщины, а в ее сердце.
Miriam misunderstood my silence, for her body moved softly within my arms as she added, as if in afterthought:	Мириам не поняла моего молчания; тело ее слегка подалось в моих объятиях, и она добавила, как бы вспомнив:
"Take two spare horses, Lodbrog.	-- Возьми двух запасных коней, Лодброг.
I shall ride the other . . . with you . . . with you, away over the world, wherever you may ride."	Я поеду на другом с тобою... с тобою на край света, куда бы ты ни поехал!
It was a bribe of kings; it was an act, paltry and contemptible, that was demanded of me in return.	Это была царская взятка! И за нее от меня требовали гнусного, презренного поступка.
Still I did not speak.	Но я продолжал молчать.
It was not that I was in confusion or in any doubt.	Не то чтобы я находился в смятении или сомнении.
I was merely sad-greatly and suddenly sad, in that I knew I held in my arms what I would never hold again.	Я просто ощутил великую печаль, великую внезапную печаль, ибо сознавал, что держу в своих объятиях ту, которую больше никогда не буду держать.
"There is but one man in Jerusalem this day who can save Him," she urged, "and that man is you, Lodbrog."	Ныне в Иерусалиме только один человек может спасти его, -- продолжала она, -- этот человек ты, Лодброг!
Because I did not immediately reply she shook me, as if in impulse to clarify wits she considered addled.	И так как я все еще не отвечал, она тряхнула меня, словно желая вывести из отупения.

She shook me till my harness rattled.	Она так тряхнула меня, что мои доспехи загремели.
"Speak, Lodbrog, speak!" she commanded. "You are strong and unafraid.	-- Да говори же, Лодброг, говори! -- приказала она. -- Ты силен и бесстрашен.
You are all man.	Ты насквозь мужчина.
I know you despise the vermin who would destroy Him.	Я знаю, ты презираешь гадов, желающих погубить его.
You, you alone can save Him. You have but to say the word and the thing is done; and I will well love you and always love you for the thing you have done."	Скажи только слово -- и дело будет сделано, и я буду любить тебя всегда, буду любить за это дело!
"I am a Roman," I said slowly, knowing full well that with the words I gave up all hope of her.	-- Я римлянин, -- медленно проговорил я, хорошо сознавая, что эти слова отнимают ее у меня навсегда.
"You are a man-slave of Tiberius, a hound of Rome," she flamed, "but you owe Rome nothing, for you are not a Roman.	-- Ты раб Тиверия, ищейка Рима, -- вспылила она, -- но ты ничем не обязан Риму, ибо ты не римлянин.
You yellow giants of the north are not Romans."	Вы, желтые гиганты севера, -- не римляне!
"The Romans are the elder brothers of us younglings of the north," I answered. "Also, I wear the harness and I eat the bread of Rome." Gently I added: "But why all this fuss and fury for a mere man's life?	-- Римляне -- старшие братья северных юнцов, -ответил я. -- Я ношу доспехи и ем хлеб Рима. -И я тихо добавил: -- Да зачем столько гнева и шума из-за одной человеческой жизни?
All men must die.	Все люди должны умереть.
Simple and easy it is to die.	Умереть так просто, так легко!
To-day, or a hundred years, it little matters.	Сегодня или через сто лет -- не все ли равно?
Sure we are, all of us, of the same event in the end."	В конце концов всех нас ждет это.
Quick she was, and alive with passion to save as she thrilled within my arms.	Она так и затрепетала в моих объятиях.
"You do not understand, Lodbrog.	-- Ты не понимаешь, Лодброг!
This is no mere man.	Это не простой человек.
I tell you this is a man beyond men-a living God, not of men, but over men."	Я говорю тебе, этот человек выше людей -- это живой Бог не людей, но над людьми!
I held her closely and knew that I was renouncing all the sweet woman of her as I said:	Я прижал ее к себе, сознавая, что отказываюсь от этой прелестной женщины, и промолвил:
"We are man and woman, you and I.	-- Мы с тобою женщина и мужчина.
Our life is of this world.	Жизни наши от мира сего.
Of these other worlds is all a madness.	А от всех потусторонних миров -- одно безумие.
Let these mad dreamers go the way of their dreaming.	Пусть же эти безумные мечтатели идут путем своих грез.
Deny them not what they desire above all things, above meat and wine, above song and battle, even above love of woman.	Не отказывай им в том, чего они желают паче всего, паче мяса и вина, паче песен и битв, даже паче женской любви.

Deny them not their hearts' desires that draw them across the dark of the grave to their dreams of lives beyond this world.	Не отказывай им в вожделении их сердца, влекущего их сквозь тьму могилы к грезам о жизни за этим миром.
Let them pass.	Пусть они идут.
But you and I abide here in all the sweet we have discovered of each other.	А мы с тобой останемся здесь для всей сладости, которую мы открыли друг в друге.
Quickly enough will come the dark, and you depart for your coasts of sun and flowers, and I for the roaring table of Valhalla."	Скоро наступит тьма, и ты уйдешь к своим солнечным берегам, полным цветов, а я уйду к шумному столу Валгаллы!
"No! no!" she cried, half-tearing herself away. "You do not understand.	-- Нет, нет! -- воскликнула она, вырываясь. -- Ты не понимаешь.
All of greatness, all of goodness, all of God are in this man who is more than man; and it is a shameful death to die.	Все величие, вся доброта, все божество в этом человеке, -- больше, чем человеке... И ему умереть такой позорной смертью?
Only slaves and thieves so die.	Только рабы и воры так умирают!
He is neither slave nor thief.	Он не раб и не вор!
He is an immortal.	Он бессмертен!
He is God.	Он Бог!
Truly I tell you He is God."	Истинно говорю тебе, он -- Бог!
"He is immortal you say," I contended. "Then to die to-day on Golgotha will not shorten his immortality by a hair's breadth in the span of time.	-- Ты говоришь, что он бессмертен? -- отвечал я. -- Значит, если он нынче умрет на Голгофе, то во времени это не сократит его бессмертия на ширину волоска.
He is a god you say.	Ты говоришь, что он Бог?
Gods cannot die.	Боги не могут умереть.
From all I have been told of them, it is certain that gods cannot die."	Судя по всему, что я о них слышал, несомненно, что боги не умирают!
"Oh!" she cried. "You will not understand.	-- О! -- воскликнула она. -- Ты не хочешь понять!
You are only a great giant thing of flesh."	Ты просто исполинский кусок мяса!
"Is it not said that this event was prophesied of old time?" I queried, for I had been learning from the Jews what I deemed their subtleties of thinking.	-- Не говорят разве, что это событие было предсказано встарь? -- спросил я, ибо от евреев я уже научился тому, что считал их тонкостью ума.
"Yes, yes," she agreed, "the Messianic prophecies. This is the Messiah."	-- Да, да, -- подтвердила она пророчество о Мессии. -- Он -- Мессия!
"Then who am I," I asked, "to make liars of the prophets? to make of the Messiah a false Messiah?	-- Кто же я в таком случае, чтобы опровергать пророков? -- спросил я. -- Превращать Мессию в лже-Мессию?
Is the prophecy of your people so feeble a thing that I, a stupid stranger, a yellow northling in the Roman harness, can give the lie to prophecy and compel to be unfulfilled-the very thing willed by the gods and foretold by the wise men?"	Разве пророчества твоего народа так нетверды, что я, глупый иноземец, желтый северянин в римских доспехах, могу опровергнуть пророчество и сделать так, чтобы не исполнилось то самое, чего хотели боги и что предсказано мудрецами?

"You do not understand," she repeated.	-- Ты не понимаешь! -- твердила она.
"I understand too well," I replied. "Am I greater than the gods that I may thwart the will of the gods?	-- Слишком хорошо понимаю! -- отвечал я. -Разве я больше этих богов, чтобы перечить их воле?
Then are gods vain things and the playthings of men.	В таком случае боги -- пустое, боги -- игрушки людей!
I am a man.	Я -- человек.
I, too, bow to the gods, to all gods, for I do believe in all gods, else how came all gods to be?"	И я поклоняюсь богам, всем богам, ибо я верю во всех богов -- иначе как могли бы существовать все боги?
She flung herself so that my hungry arms were empty of her, and we stood apart and listened to the uproar of the street as Jesus and the soldiers emerged and started on their way.	Мириам разом рванулась, выскользнув из моих рук, и мы стояли, отделившись друг от друга и прислушиваясь к реву улицы, в то время как Иисус и солдаты вышли и пошли своим путем.
And my heart was sore in that so great a woman could be so foolish. She would save God.	На душе у меня была тяжкая грусть от сознания, что такая великая женщина может быть так глупа.
She would make herself greater than God.	Она хотела стать выше Бога!
"You do not love me," she said slowly, and slowly grew in her eyes a promise of herself too deep and wide for any words.	-- Ты не любишь меня! -- медленно проговорила она, и еще раз всплыло в ее глазах обещание себя, слишком глубокое и слишком широкое, чтобы быть выраженным словами.
"I love you beyond your understanding, it seems," was my reply. "I am proud to love you, for I know I am worthy to love you and am worth all love you may give me.	-- Ты даже не понимаешь, до чего я люблю тебя, кажется мне! -- был мой ответ. -- Я горжусь любовью к тебе, ибо я знаю, что я достоин любить тебя и достоин всей любви, которую ты можешь дать мне.
But Rome is my foster-mother, and were I untrue to her, of little pride, of little worth would be my love for you."	Но Рим -- моя приемная мать, и если бы я изменил ей, малого стоила бы моя любовь к тебе!
The uproar that followed about Jesus and the soldiers died away along the street.	Рев, преследовавший Иисуса и солдат, замер в отдалении улицы.
And when there was no further sound of it Miriam turned to go, with neither word nor look for me.	И когда все звуки стихли, Мириам повернулась и пошла, не оглянувшись на меня и не бросив мне слова.
I knew one last rush of mad hunger for her.	В последний раз вспыхнуло во мне бешеное желание ее.
I sprang and seized her.	Я бросился и схватил ее.
I would horse her and ride away with her and my men into Syria away from this cursed city of folly.	Я хотел поднять ее на коня и ускакать с нею и моими людьми в Сирию, прочь от этого проклятого города безумств.
She struggled.	Она сопротивлялась.
I crushed her.	Я сжал ее.

She struck me on the face, and I continued to hold and crush her, for the blows were sweet.	Она ударила меня в лицо, а я продолжал держать ее, не выпуская, потому что сладки мне были ее удары.
And there she ceased to struggle.	И вдруг она перестала бороться.
She became cold and motionless, so that I knew there was no woman's love that my arms girdled.	Она стала холодна и неподвижна, и я понял, что нет любви в женщине, которую обвивали мои руки.
For me she was dead.	Для меня она умерла.
Slowly I let go of her.	Я тихо выпустил ее.
Slowly she stepped back.	Она медленно шагнула назад.
As if she did not see me she turned and went away across the quiet room, and without looking backpassed through the hangings and was gone. * * * **	Словно не видя меня, она повернулась, пошла по затихшей комнате и, не оглядываясь, раздвинула занавески и скрылась.
I, Ragnar Lodbrog, never came to read nor write.	Я, Рагнар Лодброг, никогда не учился читать или писать.
But in my days I have listened to great talk.	Но во дни своей жизни я слышал великие речи.
As I see it now, I never learned great talk, such as that of the Jews, learned in their law, nor such as that of the Romans, learned in their philosophy and in the philosophy of the Greeks.	Как вижу теперь, я никогда не научился ни великим речам иудеев, содержащимся в их законах, ни речам римлян, содержащимся в их философии и в философии греков.
Yet have I talked in simplicity and straightness, as a man may well talk who has lived life from the ships of Tostig Lodbrog and the roof of Brunanbuhr across the world to Jerusalem and back again.	Но я говорил со всей простотой и прямотой, как может говорить только человек, пронесший свою жизнь от кораблей Тостига Лодброга через весь мир до Иерусалима и обратно.
And straight talk and simple I gave Sulpicius Quirinius, when I went away into Syria to report to him of the various matters that had been at issue in Jerusalem.	Я сделал простой и ясный доклад Сульпицию Квиринию, когда прибыл в Сирию для доклада о событиях, происходивших в Иерусалиме.
CHAPTER XVIII	ГЛАВА XVIII
Suspended animation is nothing new, not alone in the vegetable world and in the lower forms of animal life, but in the highly evolved, complex organism of man himself.	Во временном прекращении жизни нет ничего нового не только в растительном мире и в низших формах животной жизни, но даже в высокоразвитом и сложном организме самого человека.
A cataleptic trance is a cataleptic trance, no matter how induced.	Каталептический транс есть каталептический транс, чем его ни вызвать.
From time immemorial the fakir of India has been able voluntarily to induce such states in himself.	С незапамятных времен факиры Индии умеют добровольно вызывать в себе такое состояние.
It is an old trick of the fakirs to have themselves buried alive.	Давно уже факиры умеют зарывать себя живыми в землю.
Other men, in similar trances, have misled the physicians, who pronounced them dead and gave the orders that put them alive under the ground.	Другие люди в подобных же трансах ставили в тупик врачей, объявлявших их покойниками и отдававших приказы, в силу которых их живыми зарывали в землю.

As my jacket experiences in San Quentin continued I dwelt not a little on this problem of suspended animation.	По мере того, как продолжались мои эксперименты со смирительной рубашкой в Сан-Квэнтине, я немало раздумывал об этой проблеме остановки жизни.
I remembered having read that the far northern Siberian peasants made a practice of hibernating through the long winters just as bears and other wild animals do.	Помнится, я читал где-то, что крестьяне северной Сибири умеют предаваться спячке в долгие зимы, совершенно как медведи и другие животные.
Some scientist studied these peasants and found that during these periods of the "long sleep" respiration and digestion practically ceased, and that the heart was at so low tension as to defy detection by ordinary layman's examination.	Какой-то ученый исследовал этих крестьян и нашел, что во время периодов "долгого сна" дыхание и пищеварение в сущности прекращаются, сердце же бьется так слабо, что неспециалист не может даже ощутить его биение.
In such a trance the bodily processes are so near to absolute suspension that the air and food consumed are practically negligible.	В этом трансе физиологические процессы настолько близки к абсолютному прекращению, что количество потребляемого воздуха и пищи можно считать, в сущности, ничтожным.
On this reasoning, partly, was based my defiance of Warden Atherton and Doctor Jackson.	На этом рассуждении отчасти и основано было мое вызывающее поведение перед смотрителем Этертоном и доктором Джексоном.
It was thus that I dared challenge them to give me a hundred days in the jacket.	Вот почему я дерзнул предложить им оставить меня на сто дней в смирительной рубашке.
And they did not dare accept my challenge.	И они не посмели принять мой вызов.
Nevertheless I did manage to do without water, as well as food, during my ten-days' bouts.	Тем не менее я умудрился обходиться без воды и пищи в течение десяти дней пребывания в куртке.
I found it an intolerable nuisance, in the deeps of dream across space and time, to be haled back to the sordid present by a despicable prison doctor pressing water to my lips.	Я находил положительно невыносимым, чтобы из глубины грез в пространстве и времени меня извлекала гнусная действительность в лице презренного тюремного врача, прижимающего сосуд с водой к моим губам.
So I warned Doctor Jackson, first, that I intended doing without water while in the jacket; and next, that I would resist any efforts to compel me to drink.	Поэтому я предупредил доктора Джексона, что я, во-первых, намерен обходиться в смирительной рубашке без воды, а во-вторых, что я буду сопротивляться усилиям напоить меня.
Of course we had our little struggle; but after several attempts Doctor Jackson gave it up.	Разумеется, дело не обошлось без борьбы, но после нескольких попыток доктор Джексон сдался.
Thereafter the space occupied in Darrell Standing's life by a jacket-bout was scarcely more than a few ticks of the clock.	После этого место, занимаемое в жизни Дэрреля Стэндинга смирительной рубашкой, едва ли составляло больше нескольких мгновений.
Immediately I was laced I devoted myself to inducing the little death.	Как только меня зашнуровывали, я сейчас же начинал наводить на себя "малую смерть".
From practice it became simple and easy.	Благодаря привычке это стало простым и легким делом.

I suspended animation and consciousness so quickly that I escaped the really terrible suffering consequent upon suspending circulation.	Я так быстро прекращал в себе жизнь и сознание, что избавлял себя от страшной муки, вызываемой задержкой кровообращения.
Most quickly came the dark.	Невероятно быстро меня осеняла тьма.
And the next I, Darrell Standing, knew was the light again, the faces bending over me as I was unlaced, and the knowledge that ten days had passed in the twinkling of an eye.	После этого Дэррель Стэндинг видел свет только тогда, когда надо мною склонялись лица людей, развязывавших меня, и в уме пробегала мысль, что в это мгновение протекло целых десять дней.
But oh, the wonder and the glory of those ten days spent by me elsewhere!	Но какие чудесные десять дней проводил я в других местах!
The journeys through the long chain of existences!	О, эти странствия по длинной цепи существований!
The long darks, the growings of nebulous lights, and the fluttering apparitional selves that dawned through the growing light!	Долгие периоды тьмы, постепенно увеличивающие облачка света и порхания моих "я" в снопах сияния.
Much have I pondered upon the relation of these other selves to me, and of the relation of the total experience to the modern doctrine of evolution.	Я много раздумывал об отношении этих других "я" ко мне и об отношении всего моего опыта к современному учению об эволюции.
I can truly say that my experience is in complete accord with our conclusions of evolution.	Поистине можно сказать, что мой опыт находится в полном согласии с нашими выводами об эволюции.
I, like any man, am a growth.	Как человек, я -- организм, способный к развитию.
I did not begin when I was born nor when I was conceived.	Я начался не тогда, когда родился, и не тогда, когда был зачат.
I have been growing, developing, through incalculable myriads of millenniums.	Я рос, развиваясь, на протяжении бесчисленных мириад тысячелетий.
All these experiences of all these lives, and of countless other lives, have gone to the making of the soul-stuff or the spirit-stuff that is I.	Все опыты всех этих жизней и бесчисленное множество других жизней пошли на созидание душевного и духовного содержания моего "я".
Don't you see?	Вы понимаете?
They are the stuff of me.	Они составляют мое содержание.
Matter does not remember, for spirit is memory.	Материя не помнит, ибо дух есть память.
I am this spirit compounded of the memories of my endless incarnations.	Я -- дух, составленный из воспоминаний о моих бесчисленных воплощениях.
Whence came in me, Darrell Standing, the red pulse of wrath that has wrecked my life and put me in the condemned cells?	Откуда взялся во мне, Дэрреле Стэндинге, багровый гнев, испортивший мне жизнь и бросивший меня в камеру осужденных?
Surely it did not come into being, was not created, when the babe that was to be Darrell Standing was conceived.	Конечно, он не тогда появился, не тогда был создан, когда был зачат младенец, которому суждено было стать Дэррелем Стэндингом.
That old red wrath is far older than my mother, far older than the oldest and first mother of men.	Этот древний багровый гнев много старее моей матери, много древнее древнейшей и первой праматери людей.

My mother, at my inception, did not create that passionate lack of fear that is mine.	Моя мать, зачиная меня, не создавала присущего мне пылкого бесстрашия.
Not all the mothers of the whole evolution of men manufactured fear or fearlessness in men.	И все матери за все время развития человечества не создали страха или бесстрашия в мужчинах.
Far back beyond the first men were fear and fearlessness, love, hatred, anger, all the emotions, growing, developing, becoming the stuff that was to become men.	Страх и бесстрашие, любовь, ненависть, гнев -все эмоции, развиваясь задолго до первых людей, стали содержанием того, чему суждено было сделаться человеком.
I am all of my past, as every protagonist of the Mendelian law must agree.	Я весь в моем прошлом.
All my previous selves have their voices, echoes, promptings in me.	Все мои предыдущие "я" отражаются во мне своими голосами, отголосками, побуждениями.
My every mode of action, heat of passion, flicker of thought is shaded, toned, infinitesimally shaded and toned, by that vast array of other selves that preceded me and went into the making of me.	За каждым моим способом действовать, за пылом страсти, за искрой мысли кроются тень и отзвук длинного ряда других "я", предшествовавших мне и составивших меня.
The stuff of life is plastic. At the same time this stuff never forgets.	Материал жизни пластичен, -- и в то же время этот материал никогда не забывает.
Mould it as you will, the old memories persist.	Придавайте ему какую угодно форму -старое воспоминание останется!
All manner of horses, from ton Shires to dwarf Shetlands, have been bred up and down from those first wild ponies domesticated by primitive man.	Все виды лошадей, от огромных першеронов до карликовых шотландских пони, развились из первых диких лошадей, прирученных первобытным человеком.
Yet to this day man has not bred out the kick of the horse.	И все же до сего дня человеку не удалось уничтожить в лошади привычку лягаться.
And I, who am composed of those first horse-tamers, have not had their red anger bred out of me.	А я, составленный из этих первых укротителей лошадей, не могу уничтожить в себе их багровый гнев.
I am man born of woman.	Я -- человек, рожденный женщиной.
My days are few, but the stuff of me is indestructible.	Дни мои сочтены, но сущность моя неразрушима.
I have been woman born of woman.	Я был женщиной, рожденной от женщины.
I have been a woman and borne my children.	Я был женщиной и рождал детей.
And I shall be born again.	И я опять буду рожден.
Oh, incalculable times again shall I be born; and yet the stupid dolts about me think that by stretching my neck with a rope they will make me cease.	Бесчисленное множество раз я буду рождаться, а окружающие меня олухи воображают, будто, свернув мне шею веревкой, они могут прекратить мое существование!
Yes, I shall be hanged . . . soon.	Да, меня повесят... скоро.
This is the end of June.	Теперь конец июля.
In a little while they will try to befool me.	Через некоторое время они попытаются обмануть меня.

They will take me from this cell to the bath, according to the prison custom of the weekly bath.	Они поведут меня из этой одиночки в баню, согласно установленному в тюрьме обычаю еженедельно водить в баню.
But I shall not be brought back to this cell.	Но обратно в камеру не приведут.
I shall be dressed outright in fresh clothes and be taken to the death-cell.	Меня переоденут в свежее платье и отведут в камеру смертников.
There they will place the death-watch on me.	Там они приставят ко мне особую стражу.
Night or day, waking or sleeping, I shall be watched.	Днем и ночью, во сне и в бодрственном состоянии я буду находиться под надзором.
I shall not be permitted to put my head under the blankets for fear I may anticipate the State by choking myself.	Мне не позволят укрываться одеялом с головой, чтобы я не надул государство, удушив себя сам.
Always bright light will blaze upon me.	Я непрерывно буду находиться под действием яркого света.
And then, when they have well wearied me, they will lead me out one morning in a shirt without a collar and drop me through the trap.	И, уже окончательно измотав меня, в одно прекрасное утро они выведут меня в рубашке без ворота и сбросят с табуретки.
Oh, I know.	О, я знаю!
The rope they will do it with is well-stretched.	Веревка, при помощи которой они это сделают, будет хорошо вытянута.
For many a month now the hangman of Folsom has been stretching it with heavy weights so as to take the spring out of it.	Уже не первый месяц вешатель Фольсомской тюрьмы растягивает ее тяжелыми гирями, чтобы вымотать из нее всякую упругость.
Yes, I shall drop far.	Да, меня сбросят на длинной веревке.
They have cunning tables of calculations, like interest tables, that show the distance of the drop in relation to the victim's weight.	У них имеются хитроумные таблицы вроде таблиц процентов, показывающие длину падения соответственно весу жертвы.
I am so emaciated that they will have to drop me far in order to break my neck.	Я страшно истощен, и им придется сбросить меня вниз, чтобы сломать мне позвоночник.
And then the onlookers will take their hats off, and as I swing the doctors will press their ears to my chest to count my fading heart-beats, and at last they will say that I am dead.	Затем присутствующие снимут свои шляпы, и когда я закачаюсь, доктор приложит ухо к моей груди, чтобы считать мои замирающие сердцебиения, и наконец объявит, что я мертв.
It is grotesque.	Это забавно!
It is the ridiculous effrontery of men-maggots who think they can kill me.	Как смешна претензия этих жалких червячков, полагающих, будто они могут убить меня!
I cannot die.	Я не могу умереть.
I am immortal, as they are immortal; the difference is that I know it and they do not know it.	Я бессмертен, как бессмертны и они; разница лишь в том, что я это знаю, а они не знают.
Pah!	Ба!
I was once a hangman, or an executioner, rather.	Я сам был некогда вешателем или, вернее сказать, палачом.
Well I remember it!	Я очень хорошо помню это.

I used the sword, not the rope.	Я работал мечом, не веревкой.
The sword is the braver way, although all ways are equally inefficacious.	Меч -- более мужественный способ, хотя все способы одинаково недействительны.
Forsooth, as if spirit could be thrust through with steel or throttled by a rope!	Разве можно заколоть дух сталью или задушить веревкой?
CHAPTER XIX	ГЛАВА XIX
Next to Oppenheimer and Morrell, who rotted with me through the years of darkness, I was considered the most dangerous prisoner in San Quentin. On the other hand I was considered the toughest-tougher even than Oppenheimer and Morrell.	Наряду с Оппенгеймером и Моррелем, которые гнили со мною в эти черные годы, я считался самым опасным узником Сан-Квэнтина, с другой стороны, меня считали самым упрямым -упрямее даже Оппенгеймера и Морреля.
Of course by toughness I mean enduringness.	Под упрямством я подразумеваю выносливость.
Terrible as were the attempts to break them in body and in spirit, more terrible were the attempts to break me.	Ужасны были попытки сломить физически и духовно моих товарищей, но еще страшнее были попытки сломить меня.
And I endured.	Ибо я все вынес!
Dynamite or curtains had been Warden Atherton's ultimatum.	Динамит или "крышка" -- таков был ультиматум смотрителя Этертона.
And in the end it was neither.	А в конце не вышло ни того, ни другого.
I could not produce the dynamite, and Warden Atherton could not induce the curtains.	Я не мог показать динамита, а смотритель Этертон не мог добиться "крышки".
It was not because my body was enduring, but because my spirit was enduring.	И случилось это не потому, что было выносливо мое тело, а потому, что вынослив был мой дух.
And it was because, in earlier existences, my spirit had been wrought to steel-hardness by steel-hard experiences.	И потому еще, что в прежних существованиях мой дух был закален, как сталь, жесткими, как сталь, переживаниями.
There was one experience that for long was a sort of nightmare to me.	Одно такое переживание долго было для меня каким-то кошмаром.
It had neither beginning nor end.	Оно не имело ни начала, ни конца.
Always I found myself on a rocky, surge-battered islet so low that in storms the salt spray swept over its highest point.	Неизменно я видел себя на скалистом, размытом бурунами островке, до того низком, что в бурю соленая пена долетала до самых высоких мест островка.
It rained much.	Часто и помногу шли дожди.
I lived in a lair and suffered greatly, for I was without fire and lived on uncooked meat.	Я жил в пещере и отчаянно страдал, ибо не имел огня и питался сырым мясом.
Always I suffered.	Я страдал непрерывно.
It was the middle of some experience to which I could get no clue.	Это была середина какого-то переживания, к которому я не мог найти нити.
And since, when I went into the little death I had no power of directing my journeys, I often found myself reliving this particularly detestable experience.	И так как, погружаясь в "малую смерть", я не имел власти направлять мои скитания, то часто я видел себя переживающим именно этот отвратительный эпизод.

My only happy moments were when the sun shone, at which times I basked on the rocks and thawed out the almost perpetual chill I suffered.	Единственными счастливыми моими минутами были те, когда светило солнце, -- тогда я грелся на камнях и у меня прекращался тот почти непрерывный озноб, от которого я жестоко страдал.
My one diversion was an oar and a jackknife.	Единственным моим развлечением было весло и складной нож.
Upon this oar I spent much time, carving minute letters and cutting a notch for each week that passed.	Над этим веслом я провел много времени, вырезая на нем крохотные буквы, и делал зарубки в конце каждой недели.
There were many notches.	Много было этих зарубок!
I sharpened the knife on a flat piece of rock, and no barber was ever more careful of his favourite razor than was I of that knife.	Я оттачивал нож на плоском камне, и никогда ни один парикмахер не дрожал так над своей любимой бритвой, как я дрожал над этим ножом.
Nor did ever a miser prize his treasure as did I prize the knife.	Ни один скряга не ценил так своего сокровища, как я ценил свой нож.
It was as precious as my life.	Он был для меня дорог, как самая жизнь.
In truth, it was my life.	В сущности, в нем и была вся моя жизнь.
By many repetitions, I managed to bring back out of the jacket the legend that was carved on the oar.	Путем повторных усилий мне удалось восстановить повесть, вырезанную на этом весле.
At first I could bring but little. Later, it grew easier, a matter of piecing portions together.	Вначале расшифровать удавалось очень мало; потом это стало легче, и я начал соединять в одно разрозненные обрывки.
And at last I had the thing complete.	В конце концов я разобрал все.
Here it is:	Вот что на нем значилось:
This is to acquaint the person into whose hands this Oar may fall, that Daniel Foss, a native of Elkton, in Maryland, one of the United States of America, and who sailed from the port of Philadelphia, in 1809, on board the brig Negociator, bound to the Friendly Islands, was cast upon this desolate island the February following, where he erected a hut and lived a number of years, subsisting on seals-he being the last who survived of the crew of said brig, which ran foul of an island of ice, and foundered on the 25th Nov. 1809.	"Осведомляю лицо, в руки которого может попасть это весло, что Даниэль Фосс, уроженец Эльктона в Мериленде, одном из Соединенных Штатов Аме рики, отплывший из порта Филадельфии в 1809 году на бриге "Негосиатор", с назначением к островам Дружбы, был выброшен в феврале следующего года на этот пустынный остров, где он построил хижину и жил много лет, питаясь тюленями. Он -- послед ний, оставшийся в живых из экипажа означенного брига, который наткнулся на ледяной остров и за тонул 25 ноября 1809 года".
There it was, quite clear.	Вот эта повесть.
By this means I learned a lot about myself.	Благодаря ей я многое узнал о себе.
One vexed point, however, I never did succeed in clearing up.	Одного только пункта я, к моей досаде, никак не мог выяснить.
Was this island situated in the far South Pacific or the far South Atlantic?	Находится ли этот остров в южной части Тихого океана или в южной части Атлантики?

I do not know enough of sailing-ship tracks to be certain whether the brig Negociator would sail for the Friendly Islands via Cape Horn or via the Cape of Good Hope.	Я недостаточно знаком с путями парусных судов, чтобы сказать с уверенностью, должен ли был плыть бриг "Негосиатор" на острова Дружбы мимо мыса Доброй Надежды или мимо мыса Горна.
To confess my own ignorance, not until after I was transferred to Folsom did I learn in which ocean were the Friendly Islands.	Сознаюсь в своем невежестве: только после того, как меня посадили в Фольсом, я узнал, в каком океане находятся острова Дружбы.
The Japanese murderer, whom I have mentioned before, had been a sailmaker on board the Arthur Sewall ships, and he told me that the probable sailing course would be by way of the Cape of Good Hope.	Убийца-японец, о котором я уже упоминал раньше, служил парусным мастером на судах Артура Сиуолла, и он говорил мне, что вероятный курс корабля лежал мимо мыса Доброй Надежды.
If this were so, then the dates of sailing from Philadelphia and of being wrecked would easily determine which ocean.	Если это так, то тогда дата отплытия из Филадельфии и дата крушения легко бы определили самый океан.
Unfortunately, the sailing date is merely 1809.	К несчастью, датой отплытия показан просто 1809 год.
The wreck might as likely have occurred in one ocean as the other.	Крушение могло произойти как в том океане, так и в другом.
Only once did I, in my trances, get a hint of the period preceding the time spent on the island.	Только однажды в своих трансах получил я намек на период, предшествующий времени, проведенному на острове.
This begins at the moment of the brig's collision with the iceberg, and I shall narrate it, if for no other reason, at least to give an account of my curiously cool and deliberate conduct.	Начинается это в момент столкновения брига с ледяной горой; и я расскажу об этом хотя бы для того, чтобы дать представление о моем замечательно хладнокровном и обдуманном поведении.
This conduct at this time, as you shall see, was what enabled me in the end to survive alone of all the ship's company.	Как вы увидите, это поведение и дало мне в ту пору возможность в конце концов пережить весь экипаж корабля.
I was awakened, in my bunk in the forecastle, by a terrific crash. In fact, as was true of the other six sleeping men of the watch below, awaking and leaping from bunk to floor were simultaneous.	Я проснулся на своей койке от страшного треска, как и остальные шесть человек, спавшие внизу после вахты.
We knew what had happened.	Мы все мгновенно вскочили и поняли, что случилось.
The others waited for nothing, rushing only partly clad upon deck.	Другие же ничего не подозревали, когда, полураздетые, выбежали на палубу.
But I knew what to expect, and I did wait. I knew that if we escaped at all, it would be by the longboat.	Но я знал, чего следует ждать, -- и ждал; я знал, что если нам суждено спастись, то только в баркасе.
No man could swim in so freezing a sea. And no man, thinly clad, could live long in the open boat.	В этом ледяном море никто плавать не мог и никто в скудной одежде не мог бы долго прожить в открытой лодке.
Also, I knew just about how long it would take to launch the boat.	Кроме того, я хорошо знал, сколько времени требуется для спуска лодки на воду.

So, by the light of the wildly swinging slush-lamp, to the tumult on deck and to cries of "She's sinking!" I proceeded to ransack my sea-chest for suitable garments.	И вот при свете бешено качавшейся сальной плошки, под шум на палубе и крики "тонем", я начал рыться в своем морском сундуке, ища подходящего платья.
Also, since they would never use them again, I ransacked the sea chests of my shipmates.	Перерыл я и сундуки моих товарищей, зная, что они им больше не понадобятся.
Working quickly but collectedly, I took nothing but the warmest and stoutest of clothes.	Работая быстро и сосредоточенно, я вынимал только самые теплые и толстые части костюма.
I put on the four best woollen shirts the forecastle boasted, three pairs of pants, and three pairs of thick woollen socks.	Я напялил на себя четыре лучших шерстяных рубашки, какими только мог похвастаться бак, три пары панталон и три пары толстых шерстяных носков.
So large were my feet thus incased that I could not put on my own good boots.	Ноги мои после этого стали так огромны, что я не мог уже надеть на них своих собственных отличных сапог.
Instead, I thrust on Nicholas Wilton's new boots, which were larger and even stouter than mine.	Вместо этого я напялил новые сапоги Николая Вильтона, которые были больше и толще моих.
Also, I put on Jeremy Nalor's pea jacket over my own, and, outside of both, put on Seth Richard's thick canvas coat which I remembered he had fresh-oiled only a short while previous.	Поверх своей куртки я напялил еще куртку Иеремии Нэлора, а поверх всего толстый брезентовый плащ Сэта Ричардса, который он совсем недавно заново просмолил.
Two pairs of heavy mittens, John Robert's muffler which his mother had knitted for him, and Joseph Dawes' beaver cap atop my own, both bearing ear-and neck-flaps, completed my outfitting.	Две пары толстых рукавиц, шарф Джона Робертса, связанный для него его матерью, и бобровая шапка Джозефа Доуэса поверх моей собственной -- ибо она была с наушниками и с отворотами над шеей -- дополнили мое снаряжение.
The shouts that the brig was sinking redoubled, but I took a minute longer to fill my pockets with all the plug tobacco I could lay hands on.	Крики на палубе усиливались, но я еще на минуту задержался, чтобы набить карманы прессованным табаком, какой только попадался под руку.
Then I climbed out on deck, and not a moment too soon.	Затем я вылез на палубу. И пора было!..
The moon, bursting through a crack of cloud, showed a bleak and savage picture.	Луна, показавшаяся из разорванных туч, осветила жуткую, безотрадную картину.
Everywhere was wrecked gear, and everywhere was ice.	Повсюду поломанные снасти, повсюду лед.
The sails, ropes, and spars of the mainmast, which was still standing, were fringed with icicles; and there came over me a feeling almost of relief in that never again should I have to pull and haul on the stiff tackles and hammer ice so that the frozen ropes could run through the frozen shivs.	Паруса, шкоты и реи фок-мачты, еще державшиеся в своем гнезде, были окаймлены сосульками, и я испытал чуть не облегчение, что больше мне уже не придется тащить тяжелые снасти и разбивать лед, дабы мерзлые веревки могли пройти по мерзлым шкивам.
The wind, blowing half a gale, cut with the sharpness that is a sign of the proximity of icebergs; and the big seas were bitter cold to look upon in the moonlight.	Ветер, дувший с неудержимостью шторма, жег тело с силой, показавшей близость айсбергов. Огромные волны казались такими холодными в свете луны!

The longboat was lowering away to larboard, and I saw men, struggling on the ice-sheeted deck with barrels of provisions, abandon the food in their haste to get away.	Баркас спускался с бакборта, и я видел, что матросы, хлопотавшие на обледенелой палубе около бочки с припасами, побросали припасы, торопясь убраться.
In vain Captain Nicholl strove with them.	Напрасно кричал на них капитан Николь!
A sea, breaching across from windward, settled the matter and sent them leaping over the rail in heaps.	Огромная волна, хлынувшая с наветренной стороны, решила вопрос и заставила их кучками броситься за борт.
I gained the captain's shoulder, and, holding on to him, I shouted in his ear that if he would board the boat and prevent the men from casting off, I would attend to the provisioning.	Я схватил капитана за плечи и, держась за него, крикнул ему в ухо, что если он сядет в лодку и не даст людям отчалить, так я займусь провиантом.
Little time was given me, however.	Впрочем, времени оставалось мало.
Scarcely had I managed, helped by the second mate, Aaron Northrup, to lower away half-a-dozen barrels and kegs, when all cried from the boat that they were casting off.	Мне едва удалось с помощью второго штурмана Аарона Нортрупа спустить полдюжины бочек и бочонков, как с лодки мне крикнули, что пора спускаться.
Good reason they had.	И они были правы.
Down upon us from windward was drifting a towering ice-mountain, while to leeward, close aboard, was another ice-mountain upon which we were driving.	С наветренной стороны на нас несло высокую, как башня, ледяную гору, а с подветренной стороны, близко-близко, виднелся другой айсберг, на который нас несло.
Quicker in his leap was Aaron Northrup.	Аарон Нортруп поспешил прыгнуть первый.
I delayed a moment, even as the boat was shoving away, in order to select a spot amidships where the men were thickest, so that their bodies might break my fall.	Я задержался на мгновение, чтобы выбрать место в середине лодки, где люди скучились гуще всего, -- расчет был тот, что они своими телами смягчат мое падение.
I was not minded to embark with a broken member on so hazardous a voyage in the longboat.	Я вовсе не желал отправляться со сломанной ногой в рискованное путешествие на баркасе!
That the men might have room at the oars, I worked my way quickly aft into the sternsheets.	Чтобы лодка была свободней у весел, я проворно пробрался на корму.
Certainly, I had other and sufficient reasons.	Впрочем, у меня для этого имелись другие, вполне уважительные, причины.
It would be more comfortable in the sternsheets than in the narrow bow.	На корме было куда уютнее, чем на узком носу!
And further, it would be well to be near the afterguard in whatever troubles that were sure to arise under such circumstances in the days to come.	Наконец, лучше всего находиться на корме, ибо с носа следовало ожидать неизбежного в этих случаях волнения.
In the sternsheets were the mate, Walter Drake, the surgeon, Arnold Bentham, Aaron Northrup, and Captain Nicholl, who was steering.	На корме находился штурман Уольтер Дрек, корабельный врач Арнольд Бентам, Аарон Нортруп и капитан Николь, сидевший у руля.
The surgeon was bending over Northrup, who lay in the bottom groaning.	Врач склонился над Нортрупом, лежавшим на дне и стонавшим.
Not so fortunate had he been in his ill-considered leap, for he had broken his right leg at the hip joint.	Прыжок его оказался весьма неудачным, и он сломал свою правую ногу у бедренного сустава.

There was little time for him then, however, for we were labouring in a heavy sea directly between the two ice islands that were rushing together.	Впрочем, им в эту пору некогда было заниматься, ибо мы плыли в бурном море между двумя островами льда, надвигавшимися один на другой.
Nicholas Wilton, at the stroke oar, was cramped for room; so I better stowed the barrels, and, kneeling and facing him, was able to add my weight to the oar.	Николаю Вильтону, который греб, было тесно; я удобнее расставил бочки и, став на колени, прибавил своего веса к веслу.
For'ard, I could see John Roberts straining at the bow oar.	Впереди Джон Робертс трудился над носовым веслом.
Pulling on his shoulders from behind, Arthur Haskins and the boy, Benny Hardwater, added their weight to his.	Схватив его за плечи, ему помогали сзади Артур Гаскинс и мальчик Бенни Гардуотер.
In fact, so eager were all hands to help that more than one was thus in the way and cluttered the movements of the rowers.	Они так поглощены были этой задачей, что не раз, случалось, мешали движениям других гребцов.
It was close work, but we went clear by a matter of a hundred yards, so that I was able to turn my head and see the untimely end of the Negociator.	Продвигаться было трудно, но мы отдалились от опасности на добрую сотню ярдов, так что я мог теперь обернуться и посмотреть на безвременную гибель "Негосиатора".
She was caught squarely in the pinch and she was squeezed between the ice as a sugar plum might be squeezed between thumb and forefinger of a boy.	Бриг сдавило между двумя льдинами, как мальчик сдавливает черносливину между большим и указательным пальцами.
In the shouting of the wind and the roar of water we heard nothing, although the crack of the brig's stout ribs and deckbeams must have been enough to waken a hamlet on a peaceful night.	За ревом ветра и гулом волн мы ничего не слыхали, хотя толстые ребра брига и палубные балки должны были ломаться с таким треском, которого было бы довольно, чтобы разбудить спящую деревню в тихую ночь.
Silently, easily, the brig's sides squeezed together, the deck bulged up, and the crushed remnant dropped down and was gone, while where she had been was occupied by the grinding conflict of the ice-islands.	Бесшумно, легко и уступчиво сближались бока брига, палуба выпячивалась вверх, и наконец раздавленные останки погрузились в воду и исчезли между соединившимися льдинами.
I felt regret at the destruction of this haven against the elements, but at the same time was well pleased at thought of my snugness inside my four shirts and three coats.	С сожалением смотрел я на гибель нашего убежища от непогоды, и в то же время мне было приятно думать, что я уютно устроился под четырьмя рубахами и тремя куртками.
Yet it proved a bitter night, even for me.	Но даже для меня ночь оказалась ужасной!
I was the warmest clad in the boat.	Я был одет теплее всех в лодке.
What the others must have suffered I did not care to dwell upon over much.	Что должны были испытывать другие, об этом я не хотел много раздумывать.
For fear that we might meet up with more ice in the darkness, we bailed and held the boat bow-on to the seas.	С риском натолкнуться в темноте на другие льдины, мы отливали воду и держали лодку носом к волне.
And continually, now with one mitten, now with the other, I rubbed my nose that it might not freeze.	А я то и дело тер свой замерзающий нос то одной рукавицей, то другой.
Also, with memories lively in me of the home circle in Elkton, I prayed to God.	Вспоминая свой домашний уют в Эльктоне, я молился Богу.
In the morning we took stock.	Утром мы произвели осмотр.

To commence with, all but two or three had suffered frost-bite.	Во-первых, все обмерзли, кроме двух или трех.
Aaron Northrup, unable to move because of his broken hip, was very bad.	Аарон Нортруп, который не мог двигаться из-за сломанной ноги, был в особенно тяжелом положении.
It was the surgeon's opinion that both of Northrup's feet were hopelessly frozen.	По мнению врача, обе ноги Аарона Нортрупа должны были безнадежно замерзнуть.
The longboat was deep and heavy in the water, for it was burdened by the entire ship's company of twenty-one.	Баркас глубоко сидел в воде, отягченный всем экипажем корабля, насчитывавшим двадцать одного человека.
Two of these were boys.	Двое из них были мальчики.
Benny Hardwater was a bare thirteen, and Lish Dickery, whose family was near neighbour to mine in Elkton, was just turned sixteen.	Бенни Гардуотеру едва было тринадцать, а Лишу Диккери, семья которого жила в близком соседстве с моими родными в Эльктоне, только что исполнилось шестнадцать.
Our provisions consisted of three hundred-weight of beef and two hundred-weight of pork.	Припасы наши состояли из трехсот фунтов говядины и двухсот фунтов свинины.
The half-dozen loaves of brine-pulped bread, which the cook had brought, did not count.	Полдюжины смоченных соленой водой хлебов, взятых поваром, не могли идти в счет.
Then there were three small barrels of water and one small keg of beer.	Кроме того, имелись три больших бочки воды и бочонок пива.
Captain Nicholl frankly admitted that in this uncharted ocean he had no knowledge of any near land.	Капитан Николь откровенно признался, что в этом неисследованном океане он не знает суши поблизости.
The one thing to do was to run for more clement climate, which we accordingly did, setting our small sail and steering quartering before the fresh wind to the north-east.	Оставалось одно -- плыть по направлению к более мягкому климату, что мы и сделали, поставив наш маленький парус под свежий ветер, который погнал нас на северо-восток.
The food problem was simple arithmetic.	Вопрос о пропитании был решен простым арифметическим подсчетом.
We did not count Aaron Northrup, for we knew he would soon be gone.	Мы не считали Аарона Нортрупа, ибо знали, что он скоро умрет.
At a pound per day, our five hundred pounds would last us twenty-five days; at half a pound, it would last fifty.	Если съедать в день по фунту провизии, то наших пятисот фунтов хватит нам на двадцать пять дней; а если по полфунта -- то на пятьдесят дней.
So half a pound had it.	И мы решили остановиться на полфунте.
I divided and issued the meat under the captain's eyes, and managed it fairly enough, God knows, although some of the men grumbled from the first.	Я делил и раздавал мясо на глазах капитана, и Богу известно, что делал это добросовестно, хотя некоторые из матросов сейчас же начали ворчать.
Also, from time to time I made fair division among the men of the plug tobacco I had stowed in my many pockets-a thing which I could not but regret, especially when I knew it was being wasted on this man and that who I was certain could not live a day more, or, at best, two days or three.	Время от времени я делил между людьми прессованный табак, которым набил свои карманы, -- об этом я мог только пожалеть -особенно зная, что табак отдан тому или иному, который, без сомнения, мог прожить еще только один день или в лучшем случае -- два или три.

For we began to die soon in the open boat. Not to starvation but to the killing cold and exposure were those earlier deaths due.	Дело в том, что в нашей открытой лодке люди очень скоро начали умирать не от голода, но от убийственного холода и невзгод.
It was a matter of the survival of the toughest and the luckiest.	Вопрос стоял так, что выживут только самые крепкие и удачливые.
I was tough by constitution, and lucky inasmuch as I was warmly clad and had not broken my leg like Aaron Northrup. Even so, so strong was he that, despite being the first to be severely frozen, he was days in passing.	Я был крепок телосложением и удачлив в том отношении, что был тепло одет и не сломал себе ноги, подобно Аарону Нортрупу; он, впрочем, был настолько крепок, что, обмерзши первым из нас, умирал много дней.
Vance Hathaway was the first.	Первым умер Вэнс Хатавей.
We found him in the gray of dawn crouched doubled in the bow and frozen stiff.	Мы нашли его на рассвете скрюченным в три погибели на носу и уже закоченевшим.
The boy, Lish Dickery, was the second to go.	Вторым умер мальчик Лиш Диккери.
The other boy, Benny Hardwater, lasted ten or a dozen days.	Другой мальчик, Бенни Гарду отер, продержался десять или двенадцать дней.
So bitter was it in the boat that our water and beer froze solid, and it was a difficult task justly to apportion the pieces I broke off with Northrup's claspknife.	В лодке было так холодно, что вода и пиво замерзли, и трудно было математически точно делить куски, которые я откалывал ножом Нортрупа.
These pieces we put in our mouths and sucked till they melted.	Кусочки льда мы клали в рот и сосали до тех пор, пока они не таяли.
Also, on occasion of snow-squalls, we had all the snow we desired.	Иногда налетали страшные шквалы, и снегу было хоть отбавляй.
All of which was not good for us, causing a fever of inflammation to attack our mouths so that the membranes were continually dry and burning.	От всего этого во рту у нас развились воспалительные процессы, слизистые оболочки постоянно были сухи и горели.
And there was no allaying a thirst so generated.	Вызванную ими жажду ничем нельзя было унять!
To suck more ice or snow was merely to aggravate the inflammation.	Сосать снова лед и снег -- значило только усиливать воспаление.
More than anything else, I think it was this that caused the death of Lish Dickery.	Я думаю, эта напасть главным образом погубила Лиша Диккери.
He was out of his head and raving for twenty-four hours before he died.	Он помешался и двадцать четыре часа бредил перед смертью.
He died babbling for water, and yet he did not die for need of water.	Умирая, он требовал воды, а между тем в воде не было недостатка.
I resisted as much as possible the temptation to suck ice, contenting myself with a shred of tobacco in my cheek, and made out with fair comfort.	Я, насколько мог, противился искушению пососать льду и довольствовался кусочком табаку, заложенным за щеку.
We stripped all clothing from our dead.	С покойников мы снимали платье.
Stark they came into the world, and stark they passed out over the side of the longboat and down into the dark freezing ocean.	Нагими явились они на свет и нагими пошли за борт баркаса, в холодные воды океана.
Lots were cast for the clothes.	Их платье мы разыгрывали жребием.

This was by Captain Nicholl's command, in order to prevent quarrelling.	Это было сделано по приказу капитана Николя, в предупреждение ссор.
It was no time for the follies of sentiment.	Глупым сантиментам не было места.
There was not one of us who did not know secret satisfaction at the occurrence of each death.	Всякий испытывал тайное удовлетворение после каждой новой смерти.
Luckiest of all was Israel Stickney in casting lots, so that in the end, when he passed, he was a veritable treasure trove of clothing.	Всего удачливее на жребии оказался Израиль Стикин, и когда наконец и он умер, то после него остался целый склад одежды.
It gave a new lease of life to the survivors.	Она дала новую передышку оставшимся.
We continued to run to the north-east before the fresh westerlies, but our quest for warmer weather seemed vain.	Мы продолжали плыть к северо-востоку под напором свежего западного ветра, но наши поиски теплого климата казались тщетными.
Ever the spray froze in the bottom of the boat, and I still chipped beer and drinking water with Northrup's knife.	Даже брызги морской воды замерзали на дне лодки, и я продолжал рубить пиво и питьевую воду ножом Нортрупа.
My own knife I reserved.	Свой нож я припрятал.
It was of good steel, with a keen edge and stoutly fashioned, and I did not care to peril it in such manner.	Это был клинок хорошей стали, с острым лезвием и прочной отделкой, и мне не хотелось подвергать его риску сломаться.
By the time half our company was overboard, the boat had a reasonably high freeboard and was less ticklish to handle in the gusts.	К этому времени половина нашей компании была уже брошена за борт; борта лодки заметно поднялись над водой, и ею не так было трудно управлять в штормы.
Likewise there was more room for a man to stretch out comfortably.	Наконец, больше было места, чтобы растянуться.
A source of continual grumbling was the food.	Вечным предметом неудовольствий был провиант.
The captain, the mate, the surgeon, and myself, talking it over, resolved not to increase the daily whack of half a pound of meat.	Капитан, штурман и я, переговорив, решили не увеличивать ежедневной порции в полфунта мяса.
The six sailors, for whom Tobias Snow made himself spokesman, contended that the death of half of us was equivalent to a doubling of our provisioning, and that therefore the ration should be increased to a pound.	Шесть матросов, от имени которых выступал Товий Сноу, доказывали, что после смерти доброй половины экипажа нужно удвоить паек и, стало быть, выдавать теперь по фунту.
In reply, we of the afterguard pointed out that it was our chance for life that was doubled did we but bear with the half-pound ration.	Мы же указывали на то, что удваиваются наши шансы на спасение, если мы сможем продержаться на полуфунтовом пайке.
It is true that eight ounces of salt meat did not go far in enabling us to live and to resist the severe cold.	Конечно, восемь унций соленого мяса нельзя сказать, чтобы очень способствовали сохранению жизни и сопротивлению суровому холоду.
We were quite weak, and, because of our weakness, we frosted easily.	Мы страшно ослабели и поэтому зябли еще больше.
Noses and cheeks were all black with frost-bite.	Нос и щеки у нас почернели, -- так сильно они были обморожены.

It was impossible to be warm, although we now had double the garments we had started with.	Согреться было немыслимо, хотя теперь у нас было вдвое больше одежды.
Five weeks after the loss of the Negociator the trouble over the food came to a head.	Через пять недель после гибели "Негосиатора" произошла серьезная катастрофа из-за провизии.
I was asleep at the time-it was night-when Captain Nicholl caught Jud Hetchkins stealing from the pork barrel.	Я спал (дело было ночью), когда капитан Николь поймал Джеда Г ечкинса на краже свинины из бочки.
That he was abetted by the other five men was proved by their actions.	Что его к этому подстрекнули остальные пятеро матросов, они доказали своими действиями.
Immediately Jud Hetchkins was discovered, the whole six threw themselves upon us with their knives.	Как только Джед Гечкинс был накрыт, все шестеро бросились на нас с ножами!
It was close, sharp work in the dim light of the stars, and it was a mercy the boat was not overturned.	В тусклом свете звезд эта схватка врукопашную приобрела жуткий характер, и лодка только чудом не опрокинулась.
I had reason to be thankful for my many shirts and coats which served me as an armour.	Я возблагодарил судьбу за рубашки и куртки, послужившие мне теперь как бы броней.
The knife-thrusts scarcely more than drew blood through the so great thickness of cloth, although I was scratched to bleeding in a round dozen of places.	Удары ножа, наносимые в эту толщу ткани, едва только оцарапали мою кожу.
The others were similarly protected, and the fight would have ended in no more than a mauling all around, had not the mate, Walter Dakon, a very powerful man, hit upon the idea of ending the matter by tossing the mutineers overboard.	Прочие были защищены подобным же образом, и битва окончилась бы только всеобщим изувечением, если бы штурман Вальтер Дэкон, сильный мужчина, не додумался окончить дело тем, что выбросил мятежников за борт.
This was joined in by Captain Nicholl, the surgeon, and myself, and in a trice five of the six were in the water and clinging to the gunwale.	К нему примкнули в этом деле капитан Николь, доктор и я -- и в одно мгновение пятеро из мятежной шестерки уже находились в воде, цепляясь за шкафут.
Captain Nicholl and the surgeon were busy amidships with the sixth, Jeremy Nalor, and were in the act of throwing him overboard, while the mate was occupied with rapping the fingers along the gunwale with a boat-stretcher.	Капитан Николь и доктор возились с шестым, Иеремией Нэлором, и бросили его за борт, в то время как штурман колотил доской по пальцам тех, кто ухватился за шкафут.
For the moment I had nothing to do, and so was able to observe the tragic end of the mate.	С минуту я был свободен от всякого дела и мог поэтому видеть трагический конец штурмана.
As he lifted the stretcher to rap Seth Richards' fingers, the latter, sinking down low in the water and then jerking himself up by both hands, sprang half into the boat, locked his arms about the mate and, falling backward and outboard, dragged the mate with him.	Когда он поднял доску, чтобы ударить по пальцам Сэта Ричардса, этот последний, опустившись глубже в воду, затем внезапно подскочил и, ухватившись обеими руками, почти забрался в лодку, схватил в свои объятия штурмана и, метнувшись назад, потащил его за собой.
Doubtlessly he never relaxed his grip, and both drowned together.	Он, без сомнения, не ослабил своих тисков, и оба они утонули.
Thus left alive of the entire ship's company were three of us: Captain Nicholl, Arnold Bentham (the surgeon), and myself.	Таким образом из всего судового экипажа в живых остались только трое: капитан Николь, Арнольд Бентам (доктор) и я.

Seven had gone in the twinkling of an eye, consequent on Jud Hetchkins' attempt to steal provisions.	Семеро погибли во мгновение ока благодаря попытке Джеда Гечкинса воровать провиант.
And to me it seemed a pity that so much good warm clothing had been wasted there in the sea.	А мне жаль было, что такая масса хорошего теплого платья попала в море!
There was not one of us who could not have managed gratefully with more.	Каждый из нас с благодарностью надел бы на себя добавочную порцию ткани.
Captain Nicholl and the surgeon were good men and honest.	Капитан Николь и доктор были честные, хорошие люди.
Often enough, when two of us slept, the one awake and steering could have stolen from the meat.	Часто, когда двое из нас спали, тот, кто не спал и сидел у руля, мог красть мясо.
But this never happened.	Но этого не случилось ни разу!
We trusted one another fully, and we would have died rather than betray that trust.	Мы безусловно доверяли друг другу и скорее бы умерли, чем обманули это доверие.
We continued to content ourselves with half a pound of meat each per day, and we took advantage of every favouring breeze to work to the north'ard.	Мы продолжали довольствоваться полфунтами мяса в сутки и пользовались каждым попутным бризом, чтобы продвинуться немного к северу.
Not until January fourteenth, seven weeks since the wreck, did we come up with a warmer latitude.	Только четырнадцатого января, через семь недель после крушения, мы добрались до более теплых широт.
Even then it was not really warm. It was merely not so bitterly cold.	Но настоящего тепла еще не было, просто не было такого резкого холода, как раньше.
Here the fresh westerlies forsook us and we bobbed and blobbed about in doldrummy weather for many days.	Здесь западные ветры покинули нас, и мы много дней носились по морю в сравнительном штиле.
Mostly it was calm, or light contrary winds, though sometimes a burst of breeze, as like as not from dead ahead, would last for a few hours.	Море чаще всего было спокойно, или же налетал небольшой встречный ветер; иногда же на несколько часов задувал порывистый бриз.
In our weakened condition, with so large a boat, it was out of the question to row.	Мы так ослабели, что не могло быть и речи о том, чтобы грести и вести на веслах большую лодку.
We could merely hoard our food and wait for God to show a more kindly face.	Мы только берегли провиант и ждали, когда наконец Г осподь обернется к нам более милостивым ликом.
The three of us were faithful Christians, and we made a practice of prayer each day before the apportionment of food.	Все трое мы были верующими христианами и каждое утро перед раздачей провианта читали молитвы.
Yes, and each of us prayed privately, often and long.	Кроме того, каждый часто и подолгу молился про себя.
By the end of January our food was near its end.	В конце января наш провиант почти совсем истощился.
The pork was entirely gone, and we used the barrel for catching and storing rainwater.	Свинина была съедена, и бочкой из-под нее мы пользовались для того, чтобы запасаться дождевой водой.
Not many pounds of beef remained.	Говядины осталось несколько фунтов.

And in all the nine weeks in the open boat we had raised no sail and glimpsed no land.	За все девять недель, проведенных в этой лодке, мы ни разу не видели суши и не подняли паруса.
Captain Nicholl frankly admitted that after sixty-three days of dead reckoning he did not know where we were.	Капитан Николь признался, что в конце шестидесяти трех дней расчетов и догадок он все еще не знает, где мы находимся.
The twentieth of February saw the last morsel of food eaten.	Двадцатого февраля мы съели последний кусок.
I prefer to skip the details of much that happened in the next eight days.	Предпочту умолчать о деталях многого из того, что происходило в последующие восемь дней.
I shall touch only on the incidents that serve to show what manner of men were my companions.	Я коснусь лишь инцидента, показывающего, что за люди были мои спутники.
We had starved so long, that we had no reserves of strength on which to draw when the food utterly ceased, and we grew weaker with great rapidity.	Мы так долго голодали, что, когда провиант вышел, у нас не осталось уже запаса, из которого мы могли бы черпать выносливость, и с этой минуты мы стали сильно слабеть.
On February twenty-fourth we calmly talked the situation over.	Двадцать четвертого февраля мы спокойно обсудили положение.
We were three stout-spirited men, full of life and toughness, and we did not want to die.	Мы все трое были мужественными людьми, полными жизни, и умирать нам не хотелось.
No one of us would volunteer to sacrifice himself for the other two.	Никому из нас не хотелось жертвовать собой для двух остальных.
But we agreed on three things: we must have food; we must decide the matter by casting lots; and we would cast the lots next morning if there were no wind.	Но мы единогласно признали: нам нужна еда; мы должны решить это дело метанием жребия; и мы бросим жребий наутро, если не поднимется ветер.
Next morning there was wind, not much of it, but fair, so that we were able to log a sluggish two knots on our northerly course.	Наутро поднялся ветер, небольшой, но устойчивый, так что оказалось возможным делать узла два северным курсом.
The mornings of the twenty-sixth and twenty-seventh found us with a similar breeze.	Такой же бриз дул в утро двадцать шестого и двадцать седьмого числа.
We were fearfully weak, but we abided by our decision and continued to sail.	Мы страшно ослабели, но остались при своем решении и продолжали плыть вперед.
But with the morning of the twenty-eighth we knew the time was come.	Но утром двадцать восьмого мы поняли, что час наш настал.
The longboat rolled drearily on an empty, windless sea, and the stagnant, overcast sky gave no promise of any breeze.	Лодка беспомощно покачивалась на совершенно затихшем море, и застывший воздух не подавал ни малейших надежд на бриз.
I cut three pieces of cloth, all of a size, from my jacket.	Я вырезал из своей куртки три куска ткани.
In the ravel of one of these pieces was a bit of brown thread.	В кромке одного из них виднелась коричневая нитка.
Whoever drew this lost.	Кто вытащит этот кусок, тому и погибнуть!
I then put the three lots into my hat, covering it with Captain Nicholl's hat.	И я положил лоскутки в мою шапку, покрыв ее шапкой капитана Николя.

All was ready, but we delayed for a time while each prayed silently and long, for we knew that we were leaving the decision to God.	Все было готово, но мы медлили; каждый из нас долго и горячо молился про себя, ибо мы знали, что предоставляем решение Господу.
I was not unaware of my own honesty and worth; but I was equally aware of the honesty and worth of my companions, so that it perplexed me how God could decide so fine-balanced and delicate a matter.	Я сознавал, что поступаю честно и достойно, но знал, что таково же поведение и моих двух товарищей, и недоумевал: как Бог разрешит столь щекотливое дело?
The captain, as was his right and due, drew first.	Капитан, как оно и следовало, тянул жребий первым.
After his hand was in the hat he delayed for sometime with closed eyes, his lips moving a last prayer.	Засунув руку в шапку, он закрыл глаза, помешкал немного, и губы его шевелились, шепча последнюю молитву.
And he drew a blank.	Он вытащил пустой номер.
This was right-a true decision I could not but admit to myself; for Captain Nicholl's life was largely known to me and I knew him to be honest, upright, and God-fearing.	Это было правильно -- я не мог не сознаваться, что это было правильное решение; ибо жизнь капитана хорошо была известна мне; я знал, что это честный, прямодушный и богобоязненный человек.
Remained the surgeon and me.	Остались мы с доктором.
It was one or the other, and, according to ship's rating, it was his due to draw next.	По корабельному этикету, он должен был тянуть следующим.
Again we prayed.	Опять мы помолились.
As I prayed I strove to quest back in my life and cast a hurried tally-sheet of my own worth and unworth.	Молясь, я мысленно окинул взором всю свою жизнь и наскоро подвел итог моим порокам и достоинствам.
I held the hat on my knees with Captain Nicholl's hat over it.	Я держал шляпу на коленях, накрыв ее шляпой капитана Николя.
The surgeon thrust in his hand and fumbled about for some time, while I wondered whether the feel of that one brown thread could be detected from the rest of the ravel.	Доктор засунул руку и копался в течение некоторого времени, а я любопытствовал: можно ли нащупать коричневую нитку, выделив ее из прочих нитей бахромки?
At last he withdrew his hand.	Наконец он вытащил руку.
The brown thread was in his piece of cloth.	Коричневая нитка оказалась в его куске ткани!
I was instantly very humble and very grateful for God's blessing thus extended to me; and I resolved to keep more faithfully than ever all of His commandments.	Я мгновенно ощутил великое смирение и благодарность Господу за оказанную им мне милость и дал обет добросовестнее, чем когда-либо, исполнять все его заповеди.
The next moment I could not help but feel that the surgeon and the captain were pledged to each other by closer ties of position and intercourse than with me, and that they were in a measure disappointed with the outcome.	В следующую же секунду я почувствовал, что доктор и капитан связаны друг с другом более тесными узами положения и близости, чем со мною, и что они до некоторой степени разочарованы исходом метания жребия...
And close with that thought ran the conviction that they were such true men that the outcome would not interfere with the plan arranged.	Наряду с этой мыслью шевелилось убеждение, что исход нисколько не повлияет на выполнение плана, на который решились эти славные люди.
I was right.	Я оказался прав!

The surgeon bared arm and knife and prepared to open a great vein.	Доктор обнажил руку и лезвие ножа и приготовился вскрыть себе большую вену.
First, however, he spoke a few words.	Но прежде он сказал небольшую речь.
"I am a native of Norfolk in the Virginias," he said, "where I expect I have now a wife and three children living.	-- Я уроженец Норфолька, в Виргинии, -- сказал он, -- где еще живы, я думаю, моя жена и трое детей.
The only favour that I have to request of you is, that should it please God to deliver either of you from your perilous situation, and should you be so fortunate as to reach once more your native country, that you would acquaint my unfortunate family with my wretched fate."	Одной только милости прошу от вас: если Богу угодно будет избавить кого-нибудь из вас от гибельного положения и ниспослать вам счастье увидеть отчизну -- пусть он ознакомит мою несчастную семью с моей скорбной судьбой...
Next he requested courteously of us a few minutes in which to arrange his affairs with God.	Затем он попросил у нас несколько минут отсрочки, чтобы уладить свои счеты с Богом.
Neither Captain Nicholl nor I could utter a word, but with streaming eyes we nodded our consent.	Ни я, ни капитан Николь не в состоянии были вымолвить слова; глаза наши застилали слезы, и мы только кивнули в знак согласия.
Without doubt Arnold Bentham was the best collected of the three of us.	Без сомнения, Арнольд Бентам держал себя спокойнее всех.
My own anguish was prodigious, and I am confident that Captain Nicholl suffered equally. But what was one to do?	Я лично страшно волновался и уверен, что капитан Николь страдал не меньше моего, но что же было делать?
The thing was fair and proper and had been decided by God.	Вопрос был решен самим Господом.
But when Arnold Bentham had completed his last arrangements and made ready to do the act, I could contain myself no longer, and cried out:	Но когда Арнольд Бентам кончил свои последние приготовления и собрался приступить к делу, я не мог больше выдержать и вскричал:
"Wait!	-- Погодите!
We who have endured so much surely can endure a little more.	Мы столько страдали -- неужели мы не можем потерпеть еще немного?
It is now mid-morning.	Сейчас только утро.
Let us wait until twilight.	Подождем до сумерек!
Then, if no event has appeared to change our dreadful destiny, do you Arnold Bentham, do as we have agreed."	И в сумерки, если ничто не изменит нашей страшной участи, делайте, Арнольд Бентам, как мы условились!
He looked to Captain Nicholl for confirmation of my suggestion, and Captain Nicholl could only nod.	Он посмотрел на капитана Николя, и тот утвердительно кивнул головой.
He could utter no word, but in his moist and frosty blue eyes was a wealth of acknowledgment I could not misread.	Капитан не мог произнести ни слова, но его влажные синие глаза были красноречивее слов.
I did not, I could not, deem it a crime, having so determined by fair drawing of lots, that Captain Nicholl and myself should profit by the death of Arnold Bentham.	Я не считал и не мог считать преступлением того, что было решено жребием, того, что мы с капитаном Николем воспользовались смертью Арнольда Бентама.

I could not believe that the love of life that actuated us had been implanted in our breasts by aught other than God.	Я верил, что любовь к жизни, вопиющая в нас, внедрена была в нашу грудь не кем иным, как Богом.
It was God's will, and we His poor creatures could only obey and fulfil His will.	Такова воля Божия -- а мы, его жалкие создания, можем только повиноваться ему и творить его волю!
And yet, God was kind.	Но Бог милосерден.
In His all-kindness He saved us from so terrible, though so righteous, an act.	В своем милосердии он спас нас от страшного, хотя и правого поступка...
Scarce had a quarter of an hour passed, when a fan of air from the west, with a hint of frost and damp in it, crisped on our cheeks.	Не прошло и четверти часа, как с запада подул ветер, слегка морозный и влажный.
In another five minutes we had steerage from the filled sail, and Arnold Bentham was at the steering sweep.	Еще через пять минут наполнился парус, и Арнольд Бентам сел к рулю.
"Save what little strength you have," he had said. "Let me consume the little strength left in me in order that it may increase your chance to survive."	-- Берегите последний остаток ваших сил! -промолвил он. -- Дайте мне использовать оставшиеся у меня ничтожные силы, чтобы повысить ваши шансы на спасение...
And so he steered to a freshening breeze, while Captain Nicholl and I lay sprawled in the boat's bottom and in our weakness dreamed dreams and glimpsed visions of the dear things of life far across the world from us.	И он правил рулем под все более свежевшим бризом, в то время как мы с капитаном Николем лежали врастяжку на дне лодки, предаваясь болезненным грезам и видениям обо всем, что было нам мило в том мире, от которого мы были теперь отрезаны.
It was an ever-freshening breeze of wind that soon began to puff and gust.	Бриз все свежел и наконец начал дергать и рвать парус.
The cloud stuff flying across the sky foretold us of a gale.	Облака, бежавшие по небу, предвещали шторм.
By midday Arnold Bentham fainted at the steering, and, ere the boat could broach in the tidy sea already running, Captain Nicholl and I were at the steering sweep with all the four of our weak hands upon it.	К полудню Арнольд Бентам лишился чувств, но прежде чем лодка успела повернуться на порядочной волне, мы с капитаном Николем всеми четырьмя нашими ослабевшими руками ухватились за руль.
We came to an agreement, and, just as Captain Nicholl had drawn the first lot by virtue of his office, so now he took the first spell at steering.	Мы решили чередоваться; капитан Николь, по должности, первым взялся за руль, затем я ему дал передышку.
Thereafter the three of us spelled one another every fifteen minutes.	После этого мы сменяли друг друга каждые пятнадцать минут.
We were very weak and we could not spell longer at a time.	Мы слишком ослабели и дольше не могли просидеть у руля в один прием.
By mid-afternoon a dangerous sea was running.	Перед вечером ветер произвел опасное волнение.
We should have rounded the boat to, had our situation not been so desperate, and let her drift bow-on to a sea-anchor extemporized of our mast and sail. Had we broached in those great, over-topping seas, the boat would have been rolled over and over.	Мы бы повернули лодку, если бы положение наше не было таким отчаянным, и положили ее в дрейф на морском якоре, импровизированном из мачты и паруса; огромные волны грозили залить лодку.

Time and again, that afternoon, Arnold Bentham, for our sakes, begged that we come to a sea-anchor.	Время от времени Арнольд Бентам начинал просить нас поставить плавучий якорь.
He knew that we continued to run only in the hope that the decree of the lots might not have to be carried out.	Он знал, что мы работаем только в надежде, что жребий не будет приведен в исполнение.
He was a noble man.	Благородный человек!
So was Captain Nicholl noble, whose frosty eyes had wizened to points of steel.	Благородный человек был и капитан Николь, суровые глаза которого съежились в какие-то стальные точки.
And in such noble company how could I be less noble?	И мог ли я быть менее благороден в такой благородной компании?
I thanked God repeatedly, through that long afternoon of peril, for the privilege of having known two such men.	В этот долгий и гибельный вечер я много раз возблагодарил Бога за то, что мне дано было узнать этих двух людей!
God and the right dwelt in them and no matter what my poor fate might be, I could but feel well recompensed by such companionship. Like them I did not want to die, yet was unafraid to die.	С ними был Бог, с ними было право, -- и какова бы ни была моя участь, я был больше чем вознагражден их обществом, Подобно им, я не хотел умирать, но и не боялся смерти.
The quick, early doubt I had had of these two men was long since dissipated.	Некоторое недоверие, которое я питал к этим людям, давным-давно испарилось.
Hard the school, and hard the men, but they were noble men, God's own men.	Жестока была школа, и жестоки люди -- но это были хорошие люди.
I saw it first.	Я первый увидел.
Arnold Bentham, his own death accepted, and Captain Nicholl, well nigh accepting death, lay rolling like loose-bodied dead men in the boat's bottom, and I was steering when I saw it.	Арнольд Бентам, согласившийся принять смерть, и капитан Николь, близкий к смерти, лежали, как трупы, на дне лодки, а я сидел у руля.
The boat, foaming and surging with the swiftness of wind in its sail, was uplifted on a crest, when, close before me, I saw the sea-battered islet of rock.	Лодку подняло на гребень вспененной волны -- и вдруг я увидел перед собой омываемый волнами скалистый островок!
It was not half a mile off.	Он был меньше чем в миле расстояния.
I cried out, so that the other two, kneeling and reeling and clutching for support, were peering and staring at what I saw.	Я закричал так, что оба моих товарища поднялись на колени и, схватившись руками за борт, уставились в ту сторону, куда я смотрел.
"Straight for it, Daniel," Captain Nicholl mumbled command. "There may be a cove. There may be a cove.	-- Греби, Даниэль, -- пробормотал капитан Николь, -- там должна быть бухточка, там может оказаться бухточка!
It is our only chance."	Это наш единственный шанс!
Once again he spoke, when we were atop that dreadful lee shore with no cove existent.	И когда мы оказались вблизи подветренного берега, где не видно было никаких бухточек, он опять пробормотал:
"Straight for it, Daniel.	-- Греби к берегу, Даниэль!
If we go clear we are too weak ever to win back against sea and wind."	Там наше спасение.
He was right.	Он был прав.

I obeyed.	Я повиновался.
He drew his watch and looked, and I asked the time.	Он вынул часы, посмотрел на них, я спросил о времени.
It was five o'clock.	Было пять часов.
He stretched out his hand to Arnold Bentham, who met and shook it weakly; and both gazed at me, in their eyes extending that same hand-clasp.	Он протянул свою руку Арнольду Бентаму, который едва-едва мог ее пожать; оба посмотрели на меня, в то же время протягивая свои руки.
It was farewell, I knew; for what chance had creatures so feeble as we to win alive over those surf-battered rocks to the higher rocks beyond?	Я знал, что это было прощание; ибо какие шансы были у столь ослабевших людей добраться живыми через омываемые бурунами скалы к вершине торчащего утеса.
Twenty feet from shore the boat was snatched out of my control.	В двадцати футах от берега лодка перестала повиноваться мне.
In a trice it was overturned and I was strangling in the salt.	В одно мгновение она опрокинулась, и я чуть не задохся в соленой воде.
I never saw my companions again.	Моих спутников я больше не видал.
By good fortune I was buoyed by the steering-oar I still grasped, and by great good fortune a fling of sea, at the right instant, at the right spot, threw me far up the gentle slope of the one shelving rock on all that terrible shore.	По счастью, у меня в руках оказалось рулевое весло, которого я не успел выпустить, и волна в надлежащий момент и надлежащем месте выбросила меня на пологий скат единственного гладкого утеса на всем этом страшном берегу.
I was not hurt. I was not bruised.	Меня не поранило, меня не расшибло!
And with brain reeling from weakness I was able to crawl and scramble farther up beyond the clutching backwash of the sea.	И хотя голова моя кружилась от слабости, я нашел в себе силы отползти подальше от жадной волны.
I stood upright, knowing myself saved, and thanking God, and staggering as I stood.	Я стал на ноги, понимая, что я спасен, -благодарил Бога и так, шатаясь, стоял.
Already the boat was pounded to a thousand fragments.	А лодку уже разбило в щепки.
And though I saw them not, I could guess how grievously had been pounded the bodies of Captain Nicholl and Arnold Bentham.	И хотя я не видел капитана Николя и Арнольда Бентама, но догадывался, как страшно были разбиты и искромсаны их тела.
I saw an oar on the edge of the foam, and at certain risk I drew it clear.	На краю вспененной волны я увидел весло и, рискуя сорваться, потянул его к себе.
Then I fell to my knees, knowing myself fainting.	Потом упал на колени, чувствуя, что лишаюсь сознания.
And yet, ere I fainted, with a sailor's instinct I dragged my body on and up among the cruel hurting rocks to faint finally beyond the reach of the sea.	Но все же, инстинктом моряка, я потащил свое тело по острым камням, чтобы лишиться чувств там, куда не достигали волны.
I was near a dead man myself, that night, mostly in stupor, only dimly aware at times of the extremity of cold and wet that I endured.	В эту ночь я сам был полумертвец; почти все время я находился в оцепенении, лишь смутно чувствуя минутами страшную стужу и сырость.
Morning brought me astonishment and terror.	Утро принесло мне ужас и изумление.

No plant, not a blade of grass, grew on that wretched projection of rock from the ocean's bottom.	Ни одного растения, ни единой былинки не росло на этой страшной скале, поднявшейся со дна океана!
A quarter of a mile in width and a half mile in length, it was no more than a heap of rocks.	Имея в ширину четверть мили и полмили в длину, остров представлял собой просто груду камней.
Naught could I discover to gratify the cravings of exhausted nature.	Нигде я не видел ни малейших следов благодатной природы.
I was consumed with thirst, yet was there no fresh water.	Я умирал от жажды, но не находил пресной воды.
In vain I tasted to my mouth's undoing every cavity and depression in the rocks.	Тщетно пробовал я языком каждую впадину и ямку в камне.
The spray of the gale so completely had enveloped every portion of the island that every depression was filled with water salt as the sea.	По милости штормов и шквалов каждое углубление в камнях острова было наполнено водой соленою, как море.
Of the boat remained nothing-not even a splinter to show that a boat had been.	От лодки не осталось ничего -- даже щепки не осталось на память о лодке.
I stood possessed of my garments, a stout knife, and the one oar I had saved.	Со мной остались лишь мой длинный крепкий нож и весло, спасшее меня.
The gale had abated, and all that day, staggering and falling, crawling till hands and knees bled, I vainly sought water.	Шторм улегся, и весь этот день, шатаясь и падая, ползая до тех пор, пока руки и колени не покрылись у меня кровью, я тщетно искал воды.
That night, nearer death than ever, I sheltered behind a rock from the wind.	В эту ночь, более близкий к смерти, чем когда-либо, я укрывался от ветра за выступом скалы.
A heavy shower of rain made me miserable.	Страшный ливень немилосердно поливал меня.
I removed my various coats and spread them to soak up the rain; but, when I came to wring the moisture from them into my mouth, I was disappointed, because the cloth had been thoroughly impregnated with the salt of the ocean in which I had been immersed.	Я снял с себя мои многочисленные куртки и разостлал их по камням, чтобы напитать их дождем; но когда я стал выдавливать эту влагу в свой рот, то убедился, что ткань насквозь пропиталась солью океана.
I lay on my back, my mouth open to catch the few rain-drops that fell directly into it.	Я лег на спину и раскрыл рот, чтобы поймать те немногие капли дождя, которые падали мне на лицо.
It was tantalizing, but it kept my membranes moist and me from madness.	Это были муки Тантала, но все же слизистые оболочки моего рта увлажнились, и это спасло меня от сумасшествия.
The second day I was a very sick man.	На следующий день я чувствовал себя совершенно больным.
I, who had not eaten for so long, began to swell to a monstrous fatness-my legs, my arms, my whole body.	Я давно уже ничего не ел и вдруг начал пухнуть. Распухли мои руки, ноги, все тело.
With the slightest of pressures my fingers would sink in a full inch into my skin, and the depressions so made were long in going away.	При малейшем нажатии пальцы мои углублялись на целый дюйм в тело, и появившаяся таким образом ямка очень долго не исчезала.

Yet did I labour sore in order to fulfil God's will that I should live.	Но я продолжал трудиться во исполнение воли Божией, требовавшей, чтобы я остался в живых.
Carefully, with my hands, I cleaned out the salt water from every slight hole, in the hope that succeeding showers of rain might fill them with water that I could drink.	Голыми руками я тщательно удалял соленую воду из малейших ямок, в надежде, что следующий дождь наполнит их водою, пригодною для питья.
My sad lot and the memories of the loved ones at Elkton threw me into a melancholy, so that I often lost my recollection for hours at a time.	При мысли о своей страшной участи и о милых, оставленных дома, в Эльктоне, я впадал в черную меланхолию и часто забывался на целые часы.
This was a mercy, for it veiled me from my sufferings that else would have killed me.	И это было хорошо, ибо не давало мне чувствовать мук, которых я в противном случае не пережил бы.
In the night I was roused by the beat of rain, and I crawled from hole to hole, lapping up the rain or licking it from the rocks.	Ночью меня разбудил шум дождя, и я ползал от ямки к ямке, лакая пресную воду или слизывая ее с камня.
Brackish it was, but drinkable.	Вода была солоноватая, но пригодная для питья.
It was what saved me, for, toward morning, I awoke to find myself in a profuse perspiration and quite free of all delirium.	Это и спасло меня, ибо утром я проснулся в обильном поту, но почти совершенно исцеленным от лихорадки.
Then came the sun, the first time since my stay on the island, and I spread most of my garments to dry.	Потом показалось солнце -- впервые с минуты моего прибытия на этот остров! -- и я разложил большую часть своего платья сушиться.
Of water I drank my careful fill, and I calculated there was ten days' supply if carefully husbanded.	Я напился воды вдоволь и рассчитал, что при умелом обращении мне хватит запаса на десять дней.
It was amazing how rich I felt with this vast wealth of brackish water.	Каким богачом я себя чувствовал, имея этот запас солоноватой воды!
And no great merchant, with all his ships returned from prosperous voyages, his warehouses filled to the rafters, his strong-boxes overflowing, could have felt as wealthy as did I when I discovered, cast up on the rocks, the body of a seal that had been dead for many days.	И кажется, ни один богатый купец при возвращении всех своих кораблей из благополучного странствия не чувствовал себя таким богатым при виде складов, наполненных до потолочных балок, и битком набитых денежных сундуков, как я, когда открыл выброшенный на камни труп тюленя, издохшего, вероятно, уже несколько дней.
Nor did I fail, first, to thank God on my knees for this manifestation of His ever-unfailing kindness.	Первым делом я не преминул возблагодарить на коленях Бога за это проявление его неослабевающей милости.
The thing was clear to me: God had not intended I should die.	Одно мне ясно: Господь не желал моей гибели!
From the very first He had not so intended.	Он с самого начала не желал этого.
I knew the debilitated state of my stomach, and I ate sparingly in the knowledge that my natural voracity would surely kill me did I yield myself to it.	Зная ослабленное состояние своего желудка, я ел очень умеренно, понимая, что естественный аппетит мой убьет меня, если я поддамся ему.

Never had sweeter morsels passed my lips, and I make free to confess that I shed tears of joy, again and again, at contemplation of that putrefied carcass.	Никогда, кажется, ко мне в рот не попадало более лакомых кусочков!
My heart of hope beat strong in me once more.	Я откровенно сознаюсь, что проливал слезы радости при виде этой гнилой падали.
Carefully I preserved the portions of the carcass remaining.	Вновь ожила во мне надежда.
Carefully I covered my rock cisterns with flat stones so that the sun's rays might not evaporate the precious fluid and in precaution against some upspringing of wind in the night and the sudden flying of spray.	Я тщательно сохранил части, оставшиеся от трупа. Тщательно прикрыл мои каменные цистерны плоскими камнями, чтобы под солнечными лучами не испарилась драгоценная влага и ветер не разметал ее брызгами.
Also I gathered me tiny fragments of seaweed and dried them in the sun for an easement between my poor body and the rough rocks whereon I made my lodging.	Я собирал крохотные кусочки обрывков водорослей и сушил их на солнце, чтобы создать хоть какую-нибудь подстилку для моего бедного тела на жестких камнях, на которых приходилось спать.
And my garments were dry-the first time in days; so that I slept the heavy sleep of exhaustion and of returning health.	И платье мое было теперь сухо -- впервые за много дней; я наконец заснул тяжелым сном истощенного человека, к которому возвращается здоровье.
When I awoke to a new day I was another man.	Я проснулся новым человеком.
The absence of the sun did not depress me, and I was swiftly to learn that God, not forgetting me while I slumbered, had prepared other and wonderful blessings for me.	Отсутствие солнца не угнетало меня, и я скоро убедился, что Господь не забыл меня и во время моего сна приготовил мне другое чудесное благодеяние.
I would have fain rubbed my eyes and looked again, for, as far as I could see, the rocks bordering upon the ocean were covered with seals.	Не доверяя своим глазам, я тер их кулаками и опять глядел на море: насколько охватывал взор, все камни по берегу были покрыты тюленями!
There were thousands of them, and in the water other thousands disported themselves, while the sound that went up from all their throats was prodigious and deafening.	Их были целые тысячи, а в воде играли другие тысячи, и шум, который они производили, был оглушителен.
I knew it when: I saw it-meat lay there for the taking, meat sufficient for a score of ships' companies.	Я сразу понял -- вот лежит мясо, остается только брать его, -- мясо, которого хватило бы на десятки судовых экипажей!
I directly seized my oar-than which there was no other stick of wood on the island-and cautiously advanced upon all that immensity of provender.	Я немедленно схватил свое весло -- кроме него, на всем острове не было ни кусочка дерева -- и осторожно стал приближаться к этому чудовищному складу провизии.
It was quickly guessed by me that these creatures of the sea were unacquainted with man.	Я скоро убедился, что эти морские звери не знают человека.
They betrayed no signals of timidity at my approach, and I found it a boy's task to rap them on the head with the oar.	При моем приближении они не обнаружили никаких признаков тревоги, и убивать их веслом по голове оказалось детской игрушкой.
And when I had so killed my third and my fourth, I went immediately and strangely mad.	Когда я таким образом убил третьего или четвертого тюленя, на меня вдруг напало непостижимое безумие.

Indeed quite bereft was I of all judgment as I slew and slew and continued to slay.	Я, как ошалелый, стал избивать их без конца!
For the space of two hours I toiled unceasingly with the oar till I was ready to drop.	Два часа подряд я неустанно работал веслом, пока сам не стал валиться от усталости.
What excess of slaughter I might have been guilty of I know not, for at the end of that time, as if by a signal, all the seals that still lived threw themselves into the water and swiftly disappeared.	Не знаю, сколько я бы еще мог их избить, но через два часа, как бы повинуясь какому-то сигналу, все уцелевшие тюлени побросались в воду и быстро исчезли.
I found the number of slain seals to exceed two hundred, and I was shocked and frightened because of the madness of slaughter that had possessed me.	Я насчитал свыше двухсот убитых тюленей, и меня смутило и испугало безумие, побудившее меня учинить такое избиение.
I had sinned by wanton wastefulness, and after I had duly refreshed myself with this good wholesome food, I set about as well as I could to make amends. But first, ere the great task began, I returned thanks to that Being through whose mercy I had been so miraculously preserved.	Я согрешил ненужной расточительностью и после того, как освежился этой хорошей, здоровой пищей, принес свое раскаяние существу, милосердием которого был так чудесно спасен.
Thereupon I laboured until dark, and after dark, skinning the seals, cutting the meat into strips, and placing it upon the tops of rocks to dry in the sun.	Я работал до сумерек и ночью, освежевывая тюленей, разрезая мясо на полосы и раскладывая их на вершинах камней для сушки на солнце.
Also, I found small deposits of salt in the nooks and crannies of the rocks on the weather side of the island. This I rubbed into the meat as a preservative.	В щелях и трещинах скал на наветренной стороне острова я нашел немного соли и этой солью натер мясо для предохранения от порчи.
Four days I so toiled, and in the end was foolishly proud before God in that no scrap of all that supply of meat had been wasted.	Четверо суток трудился я таким образом и в конце этого времени ощутил немалую гордость при виде того, что ни одна кроха мясного запаса не была растрачена зря!
The unremitting labour was good for my body, which built up rapidly by means of this wholesome diet in which I did not stint myself.	Непрерывный труд оказался благодетельным для моего тела, быстро окрепшего на здоровой пище.
Another evidence of God's mercy; never, in the eight years I spent on that barren islet, was there so long a spell of clear weather and steady sunshine as in the period immediately following the slaughter of the seals.	И вот еще признак перста судьбы: за все восемь лет, которые я провел на этом бесплодном острове, ни разу не было такого долгого периода ясной погоды и постоянного ведра, как в период, непосредственно последовавший за избиением тюленей!
Months were to pass ore ever the seals revisited my island.	Прошло много месяцев, пока тюлени вновь посетили мой остров.
But in the meantime I was anything but idle.	Тем Временем я, однако, не предавался праздности.
I built me a hut of stone, and, adjoining it, a storehouse for my cured meat.	Я выстроил себе каменный шалаш и рядом с ним кладовую для хранения вяленого мяса.
The hut I roofed with many sealskins, so that it was fairly water-proof.	Этот шалаш я покрыл тюленьими шкурами, так что кровля не пропускала воды.

But I could never cease to marvel, when the rain beat on that roof, that no less than a king's ransom in the London fur market protected a castaway sailor from the elements.	И когда дождь стучал по крыше, я не переставал думать о том, что поистине царская, по цене мехов на лондонском рынке, кровля предохраняет выброшенного морем матроса от разгула стихии!
I was quickly aware of the importance of keeping some kind of reckoning of time, without which I was sensible that I should soon lose all knowledge of the day of the week, and be unable to distinguish one from the other, and not know which was the Lord's day.	Я очень скоро убедился в необходимости вести какойнибудь счет времени, без чего я потерял бы всякое представление о днях недели, не мог бы отличить их один от другого и не знал бы воскресных дней.
I remembered back carefully to the reckoning of time kept in the longboat by Captain Nicholl; and carefully, again and again, to make sure beyond any shadow of uncertainty, I went over the tale of the days and nights I had spent on the island.	Я мысленно вернулся к счету времени, практиковавшемуся в лодке капитаном Николем: многократно и старательно перебрал в уме все события, все дни и ночи, проведенные на острове.
Then, by seven stones outside my hut, I kept my weekly calendar.	По семи камням, стоявшим за моей хижиной, я вел свой недельный календарь.
In one place on the oar I cut a small notch for each week, and in another place on the oar I notched the months, being duly careful indeed, to reckon in the additional days to each month over and beyond the four weeks.	В одном месте весла я делал небольшую зарубку на каждую неделю, а на другом конце весла помечал месяцы, добавляя нужное число дней каждый месяц, по истечении четырех недель.
Thus I was enabled to pay due regard to the Sabbath.	Таким образом, я мог праздновать как следовало воскресенье.
As the only mode of worship I could adopt, I carved a short hymn, appropriate to my situation, on the oar, which I never failed to chant on the Sabbath.	На весле я вырезал краткую молитву, соответствующую моему положению, и по воскресеньям не забывал распевать ее.
God, in His all-mercy, had not forgotten me; nor did I, in those eight years, fail at all proper times to remember God.	Бог в своем милосердии не забыл меня, и я за эти восемь лет ни разу не забывал в надлежащее время вспоминать Господа.
It was astonishing the work required, under such circumstances, to supply one's simple needs of food and shelter.	Изумительно, сколько требовалось работы, чтобы удовлетворить самые немудрые потребности человека в еде и крове!
Indeed, I was rarely idle, that first year.	В тот первый год я редко бывал праздным.
The hut, itself a mere lair of rocks, nevertheless took six weeks of my time.	Жилище, представлявшее собою просто логовище из камней, потребовало тем не менее шести недель работы.
The tardy curing and the endless scraping of the sealskins, so as to make them soft and pliable for garments, occupied my spare moments for months and months.	Сушение и бесконечные скобления тюленьих шкур, чтобы они сделались мягкими и гибкими для выделки одежды, занимали у меня все свободное время на протяжении многих месяцев.
Then there was the matter of my water supply.	Затем оставался вопрос о водоснабжении.
After any heavy gale, the flying spray salted my saved rainwater, so that at times I was grievously put to live through till fresh rains fell unaccompanied by high winds.	После каждого сильного шторма летящие брызги солили мои запасы дождевой воды, и иногда мне очень круто приходилось в ожидании, пока выпадут новые дожди без сопровождения сильных ветров.

Aware that a continual dropping will wear a stone, I selected a large stone, fine and tight of texture and, by means of smaller stones, I proceeded to pound it hollow.	Зная, что капля по капле и камень долбит, я выбрал большой камень, гладкий и плотный, и при помощи меньших камней начал выдалбливать его.
In five weeks of most arduous toil I managed thus to make a jar which I estimated to hold a gallon and a half.	В пять недель невероятного труда мне удалось таким образом выдолбить вместилище, заключавшее в себе галлона полтора воды.
Later, I similarly made a four-gallon jar.	Потом я таким же образом сделал себе кувшин на четыре галлона.
It took me nine weeks.	Это потребовало девяти недель работы.
Other small ones I also made from time to time.	Время от времени я делал сосуды помельче.
One, that would have contained eight gallons, developed a flaw when I had worked seven weeks on it.	В одном сосуде, вместимостью в восемь галлонов, через семь недель работы открылась трещина.
But it was not until my fourth year on the island, when I had become reconciled to the possibility that I might continue to live there for the term of my natural life, that I created my masterpiece.	Только на четвертом году пребывания на острове, когда я наконец примирился с возможностью, что мне придется провести здесь всю свою жизнь, я создал свой шедевр.
It took me eight months, but it was tight, and it held upwards of thirty gallons.	Он отнял у меня восемь месяцев, но был непроницаем и вмещал свыше тридцати галлонов!
These stone vessels were a great gratification to me-so much so, that at times I forgot my humility and was unduly vain of them.	Эти каменные сосуды были для меня большим счастьем -- иногда я забывал о своем унизительном положении и начинал гордиться ими.
Truly, they were more elegant to me than was ever the costliest piece of furniture to any queen.	Они казались мне изящнее, чем самая дорогая мебель какой-нибудь королевы!
Also, I made me a small rock vessel, containing no more than a quart, with which to convey water from the catching-places to my large receptacles.	Я сделал себе также небольшой каменный сосуд, емкостью не больше кварты, чтобы им наливать воду в мои большие сосуды.
When I say that this one-quart vessel weighed all of two stone, the reader will realize that the mere gathering of the rainwater was no light task.	Если я скажу, что эта квартовая посуда весила тридцать фунтов, то читатель поймет, что собирание дождевой воды было весьма нелегкой задачей.
Thus, I rendered my lonely situation as comfortable as could be expected.	Таким образом я сделал свою дикую жизнь настолько комфортабельной, насколько это было возможно.
I had completed me a snug and secure shelter; and, as to provision, I had always on hand a six months' supply, preserved by salting and drying. For these things, so essential to preserve life, and which one could scarcely have expected to obtain upon a desert island, I was sensible that I could not be too thankful.	Я устроил себе уютный и надежный приют; что касается провизии, у меня всегда был под рукой шестимесячный запас, который я предохранял от порчи солением и высушиванием.
Although denied the privilege of enjoying the society of any human creature, not even of a dog or a cat, I was far more reconciled to my lot than thousands probably would have been.	Хотя я был лишен общества людей и около меня не было ни одного живого существа -- даже собаки или кошки, -- я все же мирился со своей участью легче, чем в данном положении с нею примирились бы тысячи других людей.

Upon the desolate spot, where fate had placed me, I conceived myself far more happy than many, who, for ignominious crimes, were doomed to drag out their lives in solitary confinement with conscience ever biting as a corrosive canker.	В пустынном месте, куда меня забросила судьба, я чувствовал себя гораздо счастливее многих, за гнусные преступления обреченных влачить существование в одиночном заключении, наедине с грызущей совестью.
However dreary my prospects, I was not without hope that that Providence, which, at the very moment when hunger threatened me with dissolution, and when I might easily have been engulfed in the maw of the sea, had cast me upon those barren rocks, would finally direct some one to my relief.	Как ни печальны были мои перспективы, я все же надеялся, что провидение, выбросившее меня на эти бесплодные скалы как раз в тот момент, когда голод довел меня до нравственной гибели и меня чуть не поглотила пучина морская, в конце концов пошлет кого-нибудь мне на помощь.
If deprived of the society of my fellow creatures, and of the conveniences of life, I could not but reflect that my forlorn situation was yet attended with some advantages.	Но если я был лишен общества ближних и всяких жизненных удобств, я не мог не видеть, что в моем отчаянном положении имеются и некоторые преимущества.
Of the whole island, though small, I had peaceable possession.	Я мирно владел всем островом, как мал он ни был.
No one, it was probable, would ever appear to dispute my claim, unless it were the amphibious animals of the ocean.	По всей вероятности, никто не явится оспаривать мое право, кроме, разве, земноводных тварей океана.
Since the island was almost inaccessible, at night my repose was not disturbed by continual apprehension of the approach of cannibals or of beasts of prey. Again and again I thanked God on my knees for these various and many benefactions.	И так как остров был почти неприступен, то ночью мой покой не нарушался страхами нападения людоедов или хищных зверей.
Yet is man ever a strange and unaccountable creature.	Но человек странное, непонятное существо!
I, who had asked of God's mercy no more than putrid meat to eat and a sufficiency of water not too brackish, was no sooner blessed with an abundance of cured meat and sweet water than I began to know discontent with my lot.	Я, просивший у Бога, как милости, гнилого мяса и достаточного количества не слишком солоноватой воды, как только поел в изобилии соленого мяса и попил пресной воды, я уже начал испытывать недовольство своей судьбой!
I began to want fire, and the savour of cooked meat in my mouth.	Я начал испытывать потребность в огне, во вкусе вареного мяса.
And continually I would discover myself longing for certain delicacies of the palate such as were part of the common daily fare on the home table at Elkton.	Я ловил себя на том, что мне хочется лакомств, какие составляли мои ежедневные трапезы в Эльктоне.
Strive as I would, ever my fancy eluded my will and wantoned in day-dreaming of the good things I had eaten and of the good things I would eat if ever I were rescued from my lonely situation.	Наперекор всем своим стараниям, я не переставал мечтать о вкусных вещах, которые я ел, и о тех, которые буду есть, если когда-нибудь спасусь из этой пустыни!
It was the old Adam in me, I suppose-the taint of that first father who was the first rebel against God's commandments.	Я полагаю, что во мне говорил ветхий Адам -проклятие праотца, который был первым ослушником заповедей Божиих.
Most strange is man, ever insatiable, ever unsatisfied, never at peace with God or himself, his days filled with restlessness and useless endeavour, his nights a glut of vain dreams of desires wilful and wrong.	Всего удивительнее в человеке его вечное недовольство, его ненасытность, отсутствие мира с собою и с Богом, вечное беспокойство и бесполезные порывы, ночи, полные тщетных грез, своевольных и неуместных желаний.

Yes, and also I was much annoyed by my craving for tobacco.	Сильно меня угнетала также тоска по табаку.
My sleep was often a torment to me, for it was then that my desires took licence to rove, so that a thousand times I dreamed myself possessed of hogsheads of tobacco-ay, and of warehouses of tobacco, and of shiploads and of entire plantations of tobacco.	День был для меня большей мукой, ибо во сне я иногда получал то, о чем тосковал: я тысячи раз видел себя во сне владельцем бочек табаку, корабельных грузов, целых плантаций табаку!
But I revenged myself upon myself.	Но я боролся с собою.
I prayed God unceasingly for a humble heart, and chastised my flesh with unremitting toil.	Я неустанно молил Господа ниспослать мне смиренное сердце и умерщвлял свою плоть неослабным трудом.
Unable to improve my mind, I determined to improve my barren island.	Не будучи в состоянии исправить душу свою, я решил усовершенствовать мой бесплодный остров.
I laboured four months at constructing a stone wall thirty feet long, including its wings, and a dozen feet high.	Четыре месяца работал я над сооружением каменной стены длиною в тридцать футов и вышиною в двенадцать.
This was as a protection to the hut in the periods of the great gales when all the island was as a tiny petrel in the maw of the hurricane.	Она служила защитою хижине в период сильных штормов, когда весь остров дрожал как буревестник в порывах урагана.
Nor did I conceive the time misspent.	И время это не было потрачено даром.
Thereafter I lay snug in the heart of calm while all the air for a hundred feet above my head was one stream of gust-driven water.	После этого я спокойно лежал в уютном прикрытии, в то время как весь воздух на высоте сотни футов над моей головой представлял собою сплошной поток воды, гонимый ветром на восток.
In the third year I began me a pillar of rock.	На третий год я начал строить каменный столб.
Rather was it a pyramid, four-square, broad at the base, sloping upward not steeply to the apex.	Вернее, это была пирамида, четырехугольная пирамида, широкая в основании и не слишком круто суживающаяся к вершине.
In this fashion I was compelled to build, for gear and timber there was none in all the island for the construction of scaffolding.	Я вынужден был строить именно таким образом, ибо ни дерева, ни какого-либо орудия не было на всем острове, и лесов поставить я не мог.
Not until the close of the fifth year was my pyramid complete.	Только к концу пятого года моя пирамида была закончена.
It stood on the summit of the island.	Она стояла на вершине островка.
Now, when I state that the summit was but forty feet above the sea, and that the peak of my pyramid was forty feet above the summit, it will be conceived that I, without tools, had doubled the stature of the island.	Теперь, вспоминая, что эта вершина лишь на сорок футов возвышалась над уровнем моря и что вышка моей пирамиды на сорок футов превышала высоту вершины острова, я вижу, что без помощи орудий мне удалось удвоить высоту острова.
It might be urged by some unthinking ones that I interfered with God's plan in the creation of the world.	Кто-нибудь, не подумав, скажет, что я нарушал планы Бога при сотворении мира.

Not so, I hold. For was not I equally a part of God's plan, along with this heap of rocks upjutting in the solitude of ocean?	Я утверждаю, что это не так, ибо разве я не входил в планы Бога, как часть их, вместе с этой кучей камней, выдвинутых из недр океана?
My arms with which to work, my back with which to bend and lift, my hands cunning to clutch and hold-were not these parts too in God's plan?	Руки, которыми я работал, спина, которую я гнул, пальцы, которыми я хватал и удерживал камни, -разве они не входили в состав Божиих планов?
Much I pondered the matter. I know that I was right.	Я много раздумывал над этим и теперь знаю, что был тогда совершенно прав.
In the sixth year I increased the base of my pyramid, so that in eighteen months thereafter the height of my monument was fifty feet above the height of the island.	На шестом году я расширил основание моей пирамиды, так что через полтора года после этого высота моего монумента достигла пятидесяти футов над высотою острова.
This was no tower of Babel.	Это была не Вавилонская башня.
It served two right purposes. It gave me a lookout from which to scan the ocean for ships, and increased the likelihood of my island being sighted by the careless roving eye of any seaman.	Она служила двум целям: давала мне пункт наблюдения, с которого я мог обозревать океан, высматривая корабли, и усиливала вероятность того, что мой остров будет замечен небрежно блуждающим взглядом какого-нибудь моряка.
And it kept my body and mind in health.	Кроме того, постройка пирамиды способствовала сохранению моего телесного и душевного здоровья.
With hands never idle, there was small opportunity for Satan on that island.	Так как руки мои никогда не были праздны, то на этом острове сатане нечего было делать.
Only in my dreams did he torment me, principally with visions of varied foods and with imagined indulgence in the foul weed called tobacco.	Он терзал меня только во сне главным образом видениями различной снеди и видом гнусного зелья, называемого табаком.
On the eighteenth day of the month of June, in the sixth year of my sojourn on the island, I descried a sail.	В восемнадцатый день июня месяца, на шестом году моего пребывания на острове, я увидел парус.
But it passed far to leeward at too great a distance to discover me.	Но он прошел слишком далеко на подветренной стороне, чтобы моряки могли разглядеть меня.
Rather than suffering disappointment, the very appearance of this sail afforded me the liveliest satisfaction.	Я не испытывал разочарования -- одно появление этого паруса доставило мне живейшее удовлетворение.
It convinced me of a fact that I had before in a degree doubted, to wit: that these seas were sometimes visited by navigators.	Оно убедило меня в том, в чем я до этого несколько сомневался, а именно: что эти моря иногда посещаются мореплавателями.
Among other things, where the seals hauled up out of the sea, I built wide-spreading wings of low rock walls that narrowed to a cul de sac, where I might conveniently kill such seals as entered without exciting their fellows outside and without permitting any wounded or frightening seal to escape and spread a contagion of alarm.	Между прочим, в том месте, где тюлени выходили на берег, я построил две боковые низкие стенки, суживавшиеся в ступеньки, где я с удобством мог убивать тюленей, не пугая их собратий, находившихся за стеною, и не давая возможности раненому или испугавшемуся тюленю убежать и распространить панику.
Seven months to this structure alone were devoted.	На постройку этой западни ушло семь месяцев.

As the time passed, I grew more contented with my lot, and the devil came less and less in my sleep to torment the old Adam in me with lawless visions of tobacco and savoury foods.	С течением времени я привык к своей участи, и дьявол все реже посещал меня во сне, чтобы терзать ветхого Адама безбожными видениями табаку и вкусной снеди.
And I continued to eat my seal meat and call it good, and to drink the sweet rainwater of which always I had plenty, and to be grateful to God.	Я продолжал есть тюленину и находить ее вкусной, пить пресную дождевую воду, которую всегда имел в изобилии.
And God heard me, I know, for during all my term on that island I knew never a moment of sickness, save two, both of which were due to my gluttony, as I shall later relate.	Я знаю, Бог слышал меня, ибо за все время пребывания на острове я ни разу не болел, если не считать двух случаев, вызванных обжорством, о чем я расскажу ниже.
In the fifth year, ere I had convinced myself that the keels of ships did on occasion plough these seas, I began carving on my oar minutes of the more remarkable incidents that had attended me since I quitted the peaceful shores of America.	На пятом году, еще до того, как я убедился, что корабли иногда посещают эти воды, я начал высекать на моем весле подробности наиболее замечательных событий, случившихся со мной с той поры, как я покинул мирные берега Америки.
This I rendered as intelligible and permanent as possible, the letters being of the smallest size.	Я старался сделать эту повесть как можно более четкой и долговечной, причем буквы брал самые маленькие.
Six, and even five, letters were often a day's work for me, so painstaking was I.	Иногда вырезание шести или даже пяти букв отнимало у меня целый день.
And, lest it should prove my hard fortune never to meet with the long-wished opportunity to return to my friends and to my family at Elkton, I engraved, or nitched, on the broad end of the oar, the legend of my ill fate which I have already quoted near the beginning of this narrative.	И на тот случай, если судьбе так и не угодно будет дать мне желанный случай вернуться к друзьям и к моей семье в Эльктоне, я награвировал, то есть вырезал, на широком конце весла повесть о моих злоключениях, о которой уже говорил.
This oar, which had proved so serviceable to me in my destitute situation, and which now contained a record of my own fate and that of my shipmates, I spared no pains to preserve.	Это весло, оказавшееся столь полезным для меня в моем бедственном положении и теперь заключавшее в себе летопись участи моей и моих товарищей, я всячески берег.
No longer did I risk it in knocking seals on the head.	Я уже не рисковал более убивать им тюленей.
Instead, I equipped myself with a stone club, some three feet in length and of suitable diameter, which occupied an even month in the fashioning.	Вместо этого я сделал себе каменную палицу, фута в три длины и соответствующего диаметра, на отделку которой у меня ушел ровно месяц.
Also, to secure the oar from the weather (for I used it in mild breezes as a flagstaff on top of my pyramid from which to fly a flag I made me from one of my precious shirts) I contrived for it a covering of well-cured sealskins.	Чтобы уберечь весло от влияний погоды (ибо я пользовался им в ветреные дни как флагштоком, укрепляя на вершине моей пирамиды; к нему я привязывал флаг, сделанный из одной из моих драгоценных рубашек), я сделал для него покрышку из хорошо обработанных тюленьих шкур.
In the month of March of the sixth year of my confinement I experienced one of the most tremendous storms that was perhaps ever witnessed by man.	В марте шестого года моего заключения я пережил один из сильнейших штормов, каких когда-либо был свидетелем человек.

It commenced at about nine in the evening, with the approach of black clouds and a freshening wind from the south-west, which, by eleven, had become a hurricane, attended with incessant peals of thunder and the sharpest lightning I had ever witnessed.	Шторм начался около девяти часов вечера тем, что с юго-запада налетали черные облака и сильный ветер; около одиннадцати он превратился в ураган, сопровождаемый непрерывными раскатами грома и самой ослепительной молнией, какую я когда-либо видел.
I was not without apprehension for the safety of the island.	Я боялся за целость моего островка!
Over every part the seas made a clean breach, except of the summit of my pyramid.	Со всех сторон напирали огромные волны, не доставая лишь до верхушки моей пирамиды.
There the life was nigh beaten and suffocated out of my body by the drive of the wind and spray.	Здесь я чуть не погиб и не задохся от напора ветра и брызг.
I could not but be sensible that my existence was spared solely because of my diligence in erecting the pyramid and so doubling the stature of the island.	Я видел, что уцелел только благодаря тому, что соорудил пирамиду и таким образом вдвойне увеличил высоту острова.
Yet, in the morning, I had great reason for thankfulness.	Утром я имел еще больше причин быть благодарным судьбе.
All my saved rainwater was turned brackish, save that in my largest vessel which was sheltered in the lee of the pyramid.	Вся запасенная мною дождевая вода стала соленой, за исключением крупного сосуда, находившегося на подветренной стороне пирамиды.
By careful economy I knew I had drink sufficient until the next rain, no matter how delayed, should fall.	Я знал, что если буду экономить, то мне хватит воды до следующих дождей, как бы они ни запоздали.
My hut was quite washed out by the seas, and of my great store of seal meat only a wretched, pulpy modicum remained.	Хижину мою почти совсем размыли волны, а от огромного запаса тюленины осталось лишь немного мясной каши.
Nevertheless I was agreeably surprised to find the rocks plentifully distributed with a sort of fish more nearly like the mullet than any I had ever observed.	Но я был приятно поражен, найдя на скалах выброшенную во множестве рыбу.
Of these I picked up no less than twelve hundred and nineteen, which I split and cured in the sun after the manner of cod.	Я набрал и этих рыб не более и не менее как тысячу двести девятнадцать штук; я разрезал их и провялил на солнце, как это делают с трескою.
This welcome change of diet was not without its consequence.	Эта благоприятная перемена диеты не замедлила дать свои результаты.
I was guilty of gluttony, and for all of the succeeding night I was near to death's door.	Я объелся, всю ночь мучился и едва не умер.
In the seventh year of my stay on the island, in the very same month of March, occurred a similar storm of great violence.	На седьмой год моего пребывания на острове, в том же марте, опять налетела такая же буря.
Following upon it, to my astonishment, I found an enormous dead whale, quite fresh, which had been cast up high and dry by the waves.	И после нее, к моему изумлению, я нашел огромного мертвого кита, совершенно свежего, выброшенного на берег волнами!

Conceive my gratification when in the bowels of the great fish I found deeply imbedded a harpoon of the common sort with a few fathoms of new line attached thereto.	Представьте себе мой восторг, когда во внутренностях огромного животного я нашел глубоко засевший гарпун обыкновенного типа, с привязанной к нему веревкой в несколько десятков футов.
Thus were my hopes again revived that I should finally meet with an opportunity to quit the desolate island.	Таким образом, во мне снова ожили надежды, что я в конце концов найду случай покинуть пустынный остров.
Beyond doubt these seas were frequented by whalemen, and, so long as I kept up a stout heart, sooner or later I should be saved.	Без сомнения, эти моря посещаются китоловами, и если только я не буду падать духом, то рано или поздно меня спасут.
For seven years I had lived on seal meat, so that at sight of the enormous plentitude of different and succulent food I fell a victim to my weakness and ate of such quantities that once again I was well nigh to dying.	Семь лет я питался тюленьим мясом -- и теперь, при виде огромного множества разнообразной и сочной пищи, я опять поддался слабости и поел ее в таком количестве, что опять чуть не умер!
And yet, after all, this, and the affair of the small fish, were mere indispositions due to the foreignness of the food to my stomach, which had learned to prosper on seal meat and on nothing but seal meat.	И все это были лишь заболевания, вызванные непривычностью пищи для моего желудка, приучившегося переваривать только одно тюленье мясо и ничего другого.
Of that one whale I preserved a full year's supply of provision.	Я наготовил на целый год китового мяса.
Also, under the sun's rays, in the rock hollows, I tried out much of the oil, which, with the addition of salt, was a welcome thing in which to dip my strips of seal-meat whilst dining.	Под лучами солнца я растопил в расщелинах камней много жиру, в который, добавляя соль, макал полоски мяса во время еды.
Out of my precious rags of shirts I could even have contrived a wick, so that, with the harpoon for steel and rock for flint, I might have had a light at night.	Из драгоценных обрывков моих рубашек я мог даже ссучить фитиль; имея стальной гарпун и камень, я сумел бы высечь огонь для ночи.
But it was a vain thing, and I speedily forwent the thought of it.	Но в этом не было нужды, и я скоро отказался от этой мысли.
I had no need for light when God's darkness descended, for I had schooled myself to sleep from sundown to sunrise, winter and summer.	Мне не нужен был свет с наступлением темноты, ибо я привык спать с солнечного захода до восхода и зимою, и летом.
I, Darrell Standing, cannot refrain from breaking in on this recital of an earlier existence in order to note a conclusion of my own.	Здесь я, Дэррель Стэндинг, должен прервать свое повествование и отметить один свой вывод.
Since human personality is a growth, a sum of all previous existences added together, what possibility was there for Warden Atherton to break down my spirit in the inquisition of solitary?	Так как личность человека непрерывно растет и представляет собою сумму всех прежних существований, взятых в одно, то каким образом смотритель Этертон мог сломить мой дух в своем застенке?
I am life that survived, a structure builded up through the ages of the past-and such a past!	Я -- жизнь, которая не исчезает, я -- то строение, которое воздвигалось веками прошлого -- и какого прошлого!

What were ten days and nights in the jacket to me?-to me, who had once been Daniel Foss, and for eight years learned patience in that school of rocks in the far South Ocean? * * * * *	Что значили для меня десять дней и ночей в смирительной куртке? Для меня, некогда бывшего Даниэлем Фоссом и в течение восьми лет учившегося терпению в каменной школе далекого Южного океана?
At the end of my eighth year on the island in the month of September, when I had just sketched most ambitious plans to raise my pyramid to sixty feet above the summit of the island, I awoke one morning to stare out upon a ship with topsails aback and nearly within hail.	В конце восьмого года пребывания на острове, в сентябре, когда я только что разработал честолюбивые планы поднять свою пирамиду до шестидесяти футов над вершиною острова, я в одно утро проснулся и увидел корабль со спущенными парусами и в таком расстоянии, что с него мог быть услышан мой крик.
That I might be discovered, I swung my oar in the air, jumped from rock to rock, and was guilty of all manner of livelinesses of action, until I could see the officers on the quarter-deck looking at me through their spyglasses.	Чтобы меня заметили, я подбрасывал весло вверх, прыгал со скалы на скалу, -- словом, всячески проявлял жизнь и деятельность, пока не убедился, что офицеры, стоявшие на шканцах, смотрят на меня в подзорные трубки.
They answered by pointing to the extreme westerly end of the island, whither I hastened and discovered their boat manned by half a dozen men.	Они ответили мне тем, что указали на крайний западный конец острова, куда я и поспешил, увидев лодку и в ней человек шесть экипажа.
It seems, as I was to learn afterward, the ship had been attracted by my pyramid and had altered its course to make closer examination of so strange a structure that was greater of height than the wild island on which it stood.	Как я впоследствии узнал, корабль привлекла моя пирамида, и он несколько изменил свой курс, чтобы ближе рассмотреть столь странную постройку, имевшую большую высоту, чем одинокий остров, на котором она стояла.
But the surf proved to be too great to permit the boat to land on my inhospitable shore.	Но прилив был слишком силен, чтобы лодка могла пристать к моему негостеприимному берегу.
After divers unsuccessful attempts they signalled me that they must return to the ship.	После нескольких безуспешных попыток матросы сигнализировали мне, что должны вернуться на корабль.
Conceive my despair at thus being unable to quit the desolate island.	Представьте себе мое отчаяние при невозможности покинуть пустынный остров!
I seized my oar (which I had long since determined to present to the Philadelphia Museum if ever I were preserved) and with it plunged headlong into the foaming surf.	Я схватил свое весло (которое давно уже решил пожертвовать Филадельфийскому музею, если когда-нибудь вырвусь из пустыни) и вместе с этим веслом очертя голову бросился в пену прибоя.
Such was my good fortune, and my strength and agility, that I gained the boat.	И так мне везло, так еще много оставалось во мне силы и гибкости, что я добрался до лодки!
I cannot refrain from telling here a curious incident.	Не могу не рассказать здесь любопытного случая.
The ship had by this time drifted so far away, that we were all of an hour in getting aboard.	Корабль к этому времени так далеко отнесло, что нам пришлось целый час плыть до него.
During this time I yielded to my propensities that had been baffled for eight long years, and begged of the second mate, who steered, a piece of tobacco to chew.	В течение этого часа я предался наклонностям, убитым во мне многими годами, и попросил у второго штурмана, сидевшего на руле, кусочек жевательного табаку.

This granted, the second mate also proffered me his pipe, filled with prime Virginia leaf.	Он сделал это, протянув мне также свою трубку, наполненную первостатейным виргинским листовым табаком.
Scarce had ten minutes passed when I was taken violently sick.	Не прошло и десяти минут, как я отчаянно заболел!
The reason for this was clear. My system was entirely purged of tobacco, and what I now suffered was tobacco poisoning such as afflicts any boy at the time of his first smoke.	И причина не возбуждала сомнений: организм мой совершенно отвык от табаку, и я теперь страдал от отравления табаком, какое случается с каждым мальчиком во время первых попыток курения.
Again I had reason to be grateful to God, and from that day to the day of my death, I neither used nor desired the foul weed. * * * * *	Опять я получил основание быть благодарным Г осподу -- и с того дня по день моей смерти я не употреблял и даже не желал этого гнусного зелья.
I, Darrell Standing, must now complete the amazingness of the details of this existence which I relived while unconscious in the strait-jacket in San Quentin prison.	Я, Дэррель Стэндинг, должен теперь закончить повествование об изумительных деталях жизни, которую я вторично пережил, лежа без сознания в смирительной куртке тюрьмы Сан-Квэнтина.
I often wondered if Daniel Foss had been true in his resolve and deposited the carved oar in the Philadelphia Museum.	Часто приходил мне в голову вопрос: остался ли Даниэль Фосс верен своему решению и отдал ли свое резное весло Филадельфийскому музею?
It is a difficult matter for a prisoner in solitary to communicate with the outside world.	Узнику одиночки очень трудно сообщаться с внешним миром.
Once, with a guard, and once with a short-timer in solitary, I entrusted, by memorization, a letter of inquiry addressed to the curator of the Museum.	Однажды со сторожем, в другой раз с краткосрочником, сидевшим в одиночке, я передал, заставив заучить наизусть, письмо с запросом, адресованным хранителю музея.
Although under the most solemn pledges, both these men failed me.	И хотя мне были даны самые торжественные клятвы, но оба эти человека надули меня.
It was not until after Ed Morrell, by a strange whirl of fate, was released from solitary and appointed head trusty of the entire prison, that I was able to have the letter sent.	Только после того, как Эд Моррель, по странному капризу судьбы, был освобожден из одиночки и назначен главным старостой всей тюрьмы, я получил возможность отправить письмо.
I now give the reply, sent me by the curator of the Philadelphia Museum, and smuggled to me by Ed Morrell: * * * * *	Ниже я привожу ответ, присланный мне хранителем Филадельфийского музея и тайком врученный мне Эдом Моррелем:
"It is true there is such an oar here as you have described. But few persons can know of it, for it is not on exhibition in the public rooms.	"Правда, у нас имеется весло, какое вы описываете, но мало кто знает о нем, ибо оно не выставлено в залах для публики.
In fact, and I have held this position for eighteen years, I was unaware of its existence myself.	Я занимаю свой пост уже восемнадцать лет и также не знал о его существовании.
"But upon consulting our old records I found that such an oar had been presented by one Daniel Foss, of Elkton, Maryland, in the year 1821.	Просмотрев наши архивы, я убедился, что такое весло было пожертвовано неким Даниэлем Фоссом из Эльктона в Мериленде в 1821 году.
Not until after a long search did we find the oar in a disused attic lumber-room of odds and ends.	Только после продолжительных поисков нашли мы это весло на чердаке среди разного хлама.

The notches and the legend are carved on the oar just as you have described.	Зарубки и повествования вырезаны на весле совершенно так, как вы описываете.
"We have also on file a pamphlet presented at the same time, written by the said Daniel Foss, and published in Boston by the firm of N.	У нас имеется также брошюра, присланная нам, написанная означенным Даниэлем Фоссом и напечатанная в Бостоне фирмою Н.
Coverly, Jr., in the year 1834.	Коверли Мл. в 1834 г.
This pamphlet describes eight years of a castaway's life on a desert island.	В этой брошюре описаны восемь лет жизни человека, выброшенного на пустынный остров.
It is evident that this mariner, in his old age and in want, hawked this pamphlet about among the charitable.	Очевидно, этот моряк, на старости лет впав в нужду, распространял эту брошюру среди благотворителей.
"I am very curious to learn how you became aware of this oar, of the existence of which we of the museum were ignorant.	Меня очень интересует, каким образом вы узнали об этом весле, о существовании которого не подозревали мы, работающие в этом музее.
Am I correct in assuming that you have read an account in some diary published later by this Daniel Foss?	Прав ли я, предположив, что вы прочли о нем рассказ в каком-нибудь дневнике, позднее изданном означенным Даниэлем Фоссом?
I shall be glad for any information on the subject, and am proceeding at once to have the oar and the pamphlet put back on exhibition.	Я буду рад всякому сообщению по этому предмету и немедленно распоряжусь о том, чтобы весло и брошюра попали в выставочные залы.
"Very truly yours, "HOSEA SALSBURTY." {1}	Преданный вам О с и я С э л с б е р т и"1.
CHAPTER XX	ГЛАВА XX
The time came when I humbled Warden Atherton to unconditional surrender, making a vain and empty mouthing of his ultimatum, "Dynamite or curtains."	Наступило время, когда я принудил смотрителя Этертона к безусловной сдаче, обратившей в пустую фразу его ультиматум -- динамит или "крышка".
He gave me up as one who could not be killed in a strait-jacket.	Он оставил меня в покое, как человека, которого нельзя убить смирительной рубашкой.
He had had men die after several hours in the jacket.	У него люди умирали через несколько часов пребывания в смирительной рубашке.
He had had men die after several days in the jacket, although, invariably, they were unlaced and carted into hospital ere they breathed their last . . . and received a death certificate from the doctor of pneumonia, or Bright's disease, or valvular disease of the heart.	Он умерщвлял несколькими днями "пеленок", хотя жертв его неизменно развязывали и увозили в больницу, прежде чем онииспус--------------- 1. После казни профессораДэрреля Стэндинга, когда рукопись его мемуаров попала в наши руки, мы написали мистеру Осии Сэл сберти, хранителю Филадельфийского музея, и получили ответ, под тверждающий существование весла и брошюры. -- Примечаниеиздателя. -------------------- кали дух... А тамдоктор выдавал свидетельство о том, что они умерли от воспаления легких, брайтовой болезни или порока сердечного клапана.
But me Warden Atherton could never kill.	Но меня смотрителю Этертону так и не удалось убить!

Never did the urgency arise of carting my maltreated and perishing carcass to the hospital.	Так и не возникло необходимости перевезти в тележке мое изувеченное и умирающее тело в больницу!
Yet I will say that Warden Atherton tried his best and dared his worst.	Но должен сказать, что смотритель Этертон приложил все свои старания и дерзнул на самое худшее.
There was the time when he double-jacketed me.	Было время, когда он заключал меня в двойную рубашку.
It is so rich an incident that I must tell it.	Об этом замечательном случае я должен рассказать.
It happened that one of the San Francisco newspapers (seeking, as every newspaper and as every commercial enterprise seeks, a market that will enable it to realize a profit) tried to interest the radical portion of the working class in prison reform.	Случилось так, что одна из газет Сан-Франциско (искавшая выгодного рынка, как всякая газета, как всякое коммерческое предприятие) вздумала заинтересовать радикальную часть рабочего класса тюремной реформой.
As a result, union labour possessing an important political significance at the time, the time-serving politicians at Sacramento appointed a senatorial committee of investigation of the state prisons.	В результате, так как Рабочий Союз обладал в то время большим политическим влиянием, угодливые политиканы Сакраменто назначили сенатскую комиссию для обследования состояния государственных тюрем.
This State Senate committee investigated (pardon my italicized sneer) San Quentin.	Эта сенатская комиссия обследовала (простите мой иронический курсив) Сан-Квэнтин.
Never was there so model an institution of detention.	Оказалось, что такой образцовой темницы мир не видел.
The convicts themselves so testified.	Сами арестанты об этом свидетельствовали!
Nor can one blame them.	И нельзя было их винить за это.
They had experienced similar investigations in the past.	Они по опыту знали, что влекут за собой подобные обследования.
They knew on which side their bread was buttered. They knew that all their sides and most of their ribs would ache very quickly after the taking of their testimony . . . if said testimony were adverse to the prison administration.	Они знали, что у них будут болеть бока и все ребра вскоре после того, как они дадут свои показания... если эти показания будут не в пользу тюремной администрации.
Oh, believe me, my reader, it is a very ancient story.	О, поверьте мне, читатель, это старая сказка!
It was ancient in old Babylon, many a thousand years ago, as I well remember of that old time when I rotted in prison while palace intrigues shook the court.	Старой сказкой была она в Древнем Вавилоне за много лет до нашего времени -- и я очень хорошо помню время, когда я гнил в тюрьме, в то время как дворцовые интриги потрясали двор.
As I have said, every convict testified to the humaneness of Warden Atherton's administration.	Как я уже говорил, каждый арестант свидетельствовал о гуманности управления смотрителя Этертона.

In fact, so touching were their testimonials to the kindness of the Warden, to the good and varied quality of the food and the cooking, to the gentleness of the guards, and to the general decency and ease and comfort of the prison domicile, that the opposition newspapers of San Francisco raised an indignant cry for more rigour in the management of our prisons, in that, otherwise, honest but lazy citizens would be seduced into seeking enrolment as prison guests.	Их свидетельства о доброте смотрителя, о хорошей и разнообразной еде и о варке этой еды, о снисходительности сторожей вообще, о полном благоприличии, удобствах и комфорте пребывания в тюрьме были так трогательны, что оппозиционные газеты Сан-Франциско подняли негодующий вопль, требуя большей строгости в управлении нашими тюрьмами -иначе, мол, честные, но ленивые граждане соблазнятся и будут искать случая попасть в тюрьму!..
The Senate Committee even invaded solitary, where the three of us had little to lose and nothing to gain.	Сенатская комиссия явилась даже в одиночку, где нам троим нечего было ни терять, ни приобретать.
Jake Oppenheimer spat in its faces and told its members, all and sundry, to go to hell.	Джек Оппенгеймер плюнул им в рожи и послал членов комиссии, всех вместе и каждого порознь, к черту.
Ed Morrell told them what a noisome stews the place was, insulted the Warden to his face, and was recommended by the committee to be given a taste of the antiquated and obsolete punishments that, after all, must have been devised by previous Wardens out of necessity for the right handling of hard characters like him.	Эд Моррель рассказал им, какую гнусную клоаку представляет собою тюрьма, обругал смотрителя в лицо. Комиссия рекомендовала дать ему отведать старинного наказания, которое было изобретено прежними смотрителями в силу необходимости управиться как-нибудь с закоренелыми типами вроде Морреля.
I was careful not to insult the Warden.	Я остерегся оскорбить смотрителя.
I testified craftily, and as a scientist, beginning with small beginnings, making an art of my exposition, step by step, by tiny steps, inveigling my senatorial auditors on into willingness and eagerness to listen to the next exposure, the whole fabric so woven that there was no natural halting place at which to drop a period or interpolate a query . . . in this fashion, thus, I got my tale across.	Я свидетельствовал искусно и как ученый, начав с самого начала и шаг за шагом заставляя моих сенатских слушателей с нетерпением дожидаться следующих деталей, и так ловко сплел я свой рассказ, что они не имели возможности вставить слово или вопрос... и таким образом заставил их выслушать все до конца!
Alas! no whisper of what I divulged ever went outside the prison walls.	Увы, ни словечка из того, что я рассказал, не просочилось за тюремные стены!
The Senate Committee gave a beautiful whitewash to Warden Atherton and San Quentin.	Сенатская комиссия дала прекрасную аттестацию смотрителю Этертону и всему СанКвэнтину.
The crusading San Francisco newspaper assured its working-class readers that San Quentin was whiter than snow, and further, that while it was true that the strait-jacket was still a recognized legal method of punishment for the refractory, that, nevertheless, at the present time, under the present humane and spiritually right-minded Warden, the strait-jacket was never, under any circumstance, used.	Открывшая крестовый поход сан-францисская газета уверила своих читателей из рабочего класса, что Сан-Квэнтин -- белее снега, и хотя смирительная рубашка является еще законным средством наказания ослушников, но в настоящее время, при гуманном и справедливом управлении смотрителя Этертона, к смирительной рубашке никогда, ни в коем случае, ни при каких обстоятельствах не прибегают.

And while the poor asses of labourers read and believed, while the Senate Committee dined and wined with the Warden at the expense of the state and the tax payer, Ed Morrell, Jake Oppenheimer, and I were lying in our jackets, laced just a trifle more tightly and more vindictively than we had ever been laced before.	И в то время, как бедные ослы из рабочего класса читали и верили, в то время, как сенатская комиссия и спала и ела у смотрителя за счет государства и налогоплательщиков, мы с Эдом Моррелем и Джеком Оппенгеймером лежали в наших смирительных куртках, стянутых еще туже и еще мстительнее, чем когда-либо раньше.
"It is to laugh," Ed Morrell tapped to me, with the edge of the sole of his shoe.	-- Да ведь это смеху подобно! -- простучал мне Эд Моррель концом своей подошвы.
"I should worry," tapped Jake.	-- Плевать мне на них! -- выстукивал Джек.
And as for me, I too capped my bitter scorn and laughter, remembered the prison houses of old Babylon, smiled to myself a huge cosmic smile, and drifted off and away into the largeness of the little death that made me heir of all the ages and the rider full-panoplied and astride of time.	Что касается меня, то я также выстукал свое горькое презрение и смех. Вспомнив о тюрьмах Древнего Вавилона, я усмехнулся про себя космической улыбкой и отдался охватившей меня волне "малой смерти", делавшей меня наследником всех богов и полным господином времени.
Yea, dear brother of the outside world, while the whitewash was running off the press, while the august senators were wining and dining, we three of the living dead, buried alive in solidarity, were sweating our pain in the canvas torture.	Да, дорогой брат мой из внешнего мира, в то время как благоприятный для смотрителя отчет печатался на станке, а высокопоставленные сенаторы жрали и пили, мы, три живых мертвеца, заживо погребенные в наших одиночках, исходили потом, мучаясь в смирительных рубашках...
And after the dinner, warm with wine, Warden Atherton himself came to see how fared it with us.	После обеда, разгоряченный вином, смотритель Этертон самолично явился посмотреть, что с нами.
Me, as usual, they found in coma.	Меня он, по обыкновению, застал в летаргии.
Doctor Jackson for the first time must have been alarmed.	Тут впервые встревожился сам доктор Джексон.
I was brought back across the dark to consciousness with the bite of ammonia in my nostrils.	Мне вернули сознание нашатырным спиртом, пощекотавшим мне ноздри.
I smiled into the faces bent over me.	Я усмехнулся в физиономии, склонившиеся надо мною.
"Shamming," snorted the Warden, and I knew by the flush on his face and the thickness in his tongue that he had been drinking.	-- Притворяется! -- прохрипел смотритель; и по тому, как горело его лицо и как он еле ворочал языком, я понял, что он пьян.
I licked my lips as a sign for water, for I desired to speak.	Я облизал губы, требуя воды, потому что мне хотелось говорить.
"You are an ass," I at last managed to say with cold distinctness. "You are an ass, a coward, a cur, a pitiful thing so low that spittle would be wasted on your face.	-- Вы осел! -- проговорил я наконец с холодной отчетливостью. -- Вы осел, трус, гнусность, собака настолько низкая, что жаль тратить плевка в вашу физиономию!
In such matter Jake Oppenheimer is over-generous with you.	Джек Оппенгеймер чересчур благороден с вами!

As for me, without shame I tell you the only reason I do not spit upon you is that I cannot demean myself nor so degrade my spittle."	Что касается меня, то я без стыда передаю вам единственную причину, по которой я не плюю вам в рожу: я не хочу унизить себя или мой плевок!
"I've reached the limit of my patience!" he bellowed. "I will kill you, Standing!"	-- Мое терпение наконец истощилось! -проговорил он. -- Я убью тебя, Стэндинг!
"You've been drinking," I retorted. "And I would advise you, if you must say such things, not to take so many of your prison curs into your confidence.	-- Вы пьяны, -- возразил я, -- и я бы вам посоветовал, если вам уж нужно сказать эту фразу, не брать в свидетели такого множества тюремных собак.
They will snitch on you some day, and you will lose your job."	Они еще выдадут вас когда-нибудь, и вы лишитесь места!
But the wine was up and master of him.	Но он был всецело под властью вина.
"Put another jacket on him," he commanded. "You are a dead man, Standing. But you'll not die in the jacket.	-- Наденьте на него другую куртку! -скомандовал он. -- Ты погиб, Стэндинг, но ты умрешь не в куртке.
We'll bury you from the hospital."	Мы тебя вынесем хоронить из больницы!..
This time, over the previous jacket, the second jacket was put on from behind and laced up in front.	На этот раз поверх одной куртки на меня набросили другую, которую стянули спереди.
"Lord, Lord, Warden, it is bitter weather," I sneered. "The frost is sharp.	-- Боже, боже, смотритель, какая холодная погода! -- издевался я. -- Какой страшный мороз!
Wherefore I am indeed grateful for your giving me two jackets.	Я поистине благодарен вам за вторую куртку!
I shall be almost comfortable."	Мне будет почти хорошо.
"Tighter!" he urged to Al Hutchins, who was drawing the lacing. "Throw your feet into the skunk.	-- Туже! -- приказывал он Элю Гетчинсу, который шнуровал меня. -- Топчи ногами эту вонючку!
Break his ribs."	Ломай ему ребра!
I must admit that Hutchins did his best.	Должен признаться, что Гетчинс добросовестно постарался.
"You will lie about me," the Warden raved, the flush of wine and wrath flooding ruddier into his face. "Now see what you get for it.	-- Ты будешь клеветать на меня? -- бесновался смотритель, и лицо его еще более покраснело от вина и гнева. -- Смотри же, чего ты добился!
Your number is taken at last, Standing.	Дни твои сочтены наконец, Стэндинг!
This is your finish. Do you hear?	Это конец, ты слышишь?
This is your finish."	Это твоя гибель!
"A favour, Warden," I whispered faintly. Faint I was. Perforce I was nearly unconscious from the fearful constriction. "Make it a triple jacketing," I managed to continue, while the cell walls swayed and reeled about me and while I fought with all my will to hold to my consciousness that was being squeezed out of me by the jackets. "Another jacket . . . Warden . .. It . . . will . . . be . . . so . . . much . . . er . . . warmer."	-- Сделайте милость, смотритель, -- прошептал я (я был почти без сознания от страшных тисков), -- заключите меня в третью рубашку. -Стены камеры так и качались вокруг меня, но я изо всех сил старался сохранить сознание, которое выдавливали из меня куртками. -Наденьте еще одну куртку...смотритель...так...будет...э, э, мне теплее!..

And my whisper faded away as I ebbed down into the little death.	Шепот мой замер, и я погрузился в "малую смерть".
I was never the same man after that double-jacketing.	После этого пребывания в смирительной куртке я стал совсем другим человеком.
Never again, to this day, no matter what my food, was I properly nurtured.	Я уже не мог как следует питаться, чем бы меня ни кормили.
I suffered internal injuries to an extent I never cared to investigate.	Я так сильно страдал от внутренних повреждений, что не позволял выслушивать себя.
The old pain in my ribs and stomach is with me now as I write these lines.	Даже сейчас, когда я пишу эти строки, у меня отчаянно болят ребра и живот.
But the poor, maltreated machinery has served its purpose.	Но моя бедная, измученная машина продолжает служить.
It has enabled me to live thus far, and it will enable me to live the little longer to the day they take me out in the shirt without a collar and stretch my neck with the well-stretched rope.	Она дала мне возможность дожить до этих дней и даст возможность прожить еще немного до того дня, когда меня выведут в рубашке без ворота и повесят за шею на хорошо растянутой веревке.
But the double-jacketing was the last straw.	Но заключение во вторую куртку было последней каплей, переполнившей чашу.
It broke down Warden Atherton.	Оно сломило смотрителя Этертона.
He surrendered to the demonstration that I was unkillable.	Он сдался и признал, что меня нельзя убить.
As I told him once:	Как я сказал ему однажды:
"The only way you can get me, Warden, is to sneak in here some night with a hatchet."	-- Единственный способ избавиться от меня, смотритель, -- это прокрасться сюда ночью с топориком!
Jake Oppenheimer was responsible for a good one on the Warden which I must relate:	Джек Оппенгеймер тоже позабавился над смотрителем:
"I say, Warden, it must be straight hell for you to have to wake up every morning with yourself on your pillow."	-- Знаешь, смотритель, тебе, должно быть, страшно просыпаться каждое утро и видеть себя на своей подушке!
And Ed Morrell to the Warden:	А Эд Моррель сказал смотрителю:
"Your mother must have been damn fond of children to have raised you."	-- Должно быть, твоя мать чертовски любила детей, если вырастила тебя!
It was really an offence to me when the jacketing ceased.	Когда куртку развязали, я почувствовал какую-то обиду.
I sadly missed that dream world of mine.	Мне недоставало моего мира грез.
But not for long.	Но это длилось недолго.
I found that I could suspend animation by the exercise of my will, aided mechanically by constricting my chest and abdomen with the blanket.	Я убедился, что могу прекращать в себе жизнь напряжением воли, дополняя ее механическим стягиванием груди и живота при помощи одеяла.

Thus I induced physiological and psychological states similar to those caused by the jacket.	Этим способом я приводил себя в физиологическое и психологическое состояние, подобное тому, какое вызывала смирительная рубашка.
So, at will, and without the old torment, I was free to roam through time.	Таким образом я в любой момент и, не испытывая прежних мук, мог отправиться в скитание по безднам времени.
Ed Morrell believed all my adventures, but Jake Oppenheimer remained sceptical to the last.	Эд Моррель верил всем моим приключениям, но Джек Оппенгеймер остался скептиком до конца.
It was during my third year in solitary that I paid Oppenheimer a visit.	На третий год пребывания в одиночке я нанес визит Оппенгеймеру.
I was never able to do it but that once, and that one time was wholly unplanned and unexpected.	Мне удалось сделать это только единственный раз, да и в тот раз без всякой подготовки, вполне неожиданно.
It was merely after unconsciousness had come to me that I found myself in his cell.	После того как я потерял сознание, я увидел себя в его камере.
My body, I knew, lay in the jacket back in my own cell.	Я знал, что мое тело лежит в смирительной рубашке в моей собственной камере.
Although never before had I seen him, I knew that this man was Jake Oppenheimer.	И хотя я раньше никогда его не видел, я понял, что этот человек -- Джек Оппенгеймер.
It was summer weather, and he lay without clothes on top his blanket.	Стояла жаркая погода, и он лежал раздетый поверх своего одеяла.
I was shocked by his cadaverous face and skeleton-like body.	Меня поразил трупный вид его лица и скелетоподобного тела.
He was not even the shell of a man.	Это была даже не оболочка человека.
He was merely the structure of a man, the bones of a man, still cohering, stripped practically of all flesh and covered with a parchment-like skin.	Это был просто остов человека, кости человека, еще связанные между собой, лишенные всякого мяса и покрытые кожей, походившей на пергамент.
Not until back in my own cell and consciousness was I able to mull the thing over and realize that just as was Jake Oppenheimer, so was Ed Morrell, so was I.	Только вернувшись в свою камеру и придя в сознание, я припомнил все это и понял: как существует Джек Оппенгеймер, как существует Эд Моррель, так существую и я.
And I could not but thrill as I glimpsed the vastitude of spirit that inhabited these frail, perishing carcasses of us-the three incorrigibles of solitary.	Меня охватила дрожь при мысли, какой огромный дух обитает в этих хрупких погибающих наших телах -- телах трех неисправимых арестантов!
Flesh is a cheap, vain thing.	Тело -- дешевая, пустая вещь.
Grass is flesh, and flesh becomes grass; but the spirit is the thing that abides and survives.	Трава есть плоть, и плоть становится травою; но дух остается и выживает.
I have no patience with these flesh-worshippers.	Все эти поклонники плоти выводят меня из терпения!
A taste of solitary in San Quentin would swiftly convert them to a due appreciation and worship of the spirit.	Порция одиночки в Сан-Квэнтине быстро обратила бы их к правильной оценке и к поклонению духу.

But to return to my experience in Oppenheimer's cell.	Вернемся, однако, в камеру Оппенгеймера.
His body was that of a man long dead and shrivelled by desert heat.	У него было тело человека давно умершего, сморщившееся, словно от зноя пустыни.
The skin that covered it was of the colour of dry mud.	Покрывавшая его кожа имела цвет высохшей грязи.
His sharp, yellow-gray eyes seemed the only part of him that was alive.	Острые желто-серые глаза казались единственной живой частью его организма.
They were never at rest.	Они ни минуты не оставались в покое.
He lay on his back, and the eyes darted hither and thither, following the flight of the several flies that disported in the gloomy air above him.	Он лежал на спине, а глаза его, как дротики, метались то туда, то сюда, следя за полетом нескольких мух, игравших в полутьме над ним.
I noted, too, a scar, just above his right elbow, and another scar on his right ankle.	Над его правым локтем я заметил рубец, а другой рубец на правой лодыжке.
After a time he yawned, rolled over on his side, and inspected an angry-looking sore just above his hip. This he proceeded to cleanse and dress by the crude methods men in solitary must employ.	Спустя некоторое время он зевнул, перевернулся на бок и стал осматривать отвратительную язву над ляжкой; он начал чистить ее и оправлять грубыми приемами, к каким прибегают жильцы одиночек.
I recognized the sore as one of the sort caused by the strait-jacket.	В этой язве я признал ссадины, причиняемые смирительной рубашкой.
On my body, at this moment of writing, are hundreds of scars of the jacket.	На мне в тот момент, когда я это пишу, имеются сотни таких же.
Next, Oppenheimer rolled on his back, gingerly took one of his front upper tooth-an eye teeth-between thumb and forefinger, and consideratively moved it back and forth.	Затем Оппенгеймер перевернулся на спину, бодро захватил один из передних верхних зубов -- это был главный зуб -- между большим и указательным пальцами и начал расшатывать его.
Again he yawned, stretched his arms, rolled over, and knocked the call to Ed Morrell.	Опять он зевнул, вытянул руку, перевернулся и постучал к Эду Моррелю.
I read the code as a matter of course.	Разумеется, я понимал. что он выстукивает.
"Thought you might be awake," Oppenheimer tapped. "How goes it with the Professor?"	-- Я думал, ты не спишь! -- выстукивал Оппенгеймер. -- А что с профессором?
Then, dim and far, I could hear Morrell's taps enunciating that they had put me in the jacket an hour before, and that, as usual, I was already deaf to all knuckle talk.	Я еле расслышал глухие постукивания Морреля, который докладывал, что меня зашнуровали в куртку с час тому назад и что я, по обыкновению, уже глух ко всяким стукам.
"He is a good guy," Oppenheimer rapped on. "I always was suspicious of educated mugs, but he ain't been hurt none by his education.	-- Он славный парень, -- продолжал выстукивать Оппенгеймер. -- Я всегда был подозрительно настроен к образованным людям -- но он не испорчен своим образованием.
He is sure square.	Он молодец!
Got all the spunk in the world, and you could not get him to squeal or double cross in a million years."	Он храбрый парень, и ты в тысячу лет не заставишь его сфискалить или проболтаться!
To all of which, and with amplification, Ed Morrell agreed.	Эд Моррель согласился со всем этим и прибавил кое-что от себя.

And I must, right here, ere I go a word further, say that I have lived many years and many lives, and that in those many lives I have known proud moments; but that the proudest moment I have ever known was the moment when my two comrades in solitary passed this appraisal of me.	И здесь, прежде чем продолжать, я должен сказать, что много лет и много жизней я прожил, и в этих многочисленных жизнях я знавал минуты гордости; но самым гордым моментом в моей жизни был момент, когда эти два мои товарища по одиночке похвалили меня!
Ed Morrell and Jake Oppenheimer were great spirits, and in all time no greater honour was ever accorded me than this admission of me to their comradeship.	У Эда Морреля и Джека Оппенгеймера были великие души, и не было для меня большей чести, как то, что они приняли меня в свою компанию!
Kings have knighted me, emperors have ennobled me, and, as king myself, I have known stately moments.	Цари посвящали меня в рыцари, императоры возводили в дворянство, и сам я, как царь, знал великие моменты.
Yet of it all nothing do I adjudge so splendid as this accolade delivered by two lifers in solitary deemed by the world as the very bottom-most of the human cesspool.	Но ничто мне не кажется столь блестящим, как это посвящение, произведенное двумя пожизненными арестантами в одиночке, которых мир считал находящимися на самом дне человеческой сточной ямы!..
Afterwards, recuperating from this particular bout with the jacket, I brought up my visit to Jake's cell as a proof that my spirit did leave my body.	Впоследствии, оправляясь после этого лежания в смирительной рубашке, я привел свое посещение камеры Джека в доказательство того, что дух покидал мое тело.
But Jake was unshakable.	Но Джек оставался непоколебимым.
"It is guessing that is more than guessing," was his reply, when I had described to him his successive particular actions at the time my spirit had been in his cell. "It is figuring.	-- Это угадывание, в котором есть нечто большее, чем угадывание! -- был его ответ, когда я описал ему все его действия в ту пору, когда дух мой навещал его камеру. -- Это ты себе представляешь!
You have been close to three years in solitary yourself, Professor, and you can come pretty near to figuring what any guy will do to be killing time.	Ты сам провел почти три года в одиночке, профессор, и легко можешь себе представить, что делает человек, чтобы убить время!
There ain't a thing you told me that you and Ed ain't done thousands of times, from lying with your clothes off in hot weather to watching flies, tending sores, and rapping."	В том, что ты описываешь, нет ничего такого, чего я и Эд не проделывали бы тысячи раз, начиная с лежания без одежды в зной и до наблюдения мух, ухода за ранами и постукивания!
Morrell sided with me, but it was no use.	Моррель поддерживал меня, но все было напрасно.
"Now don't take it hard, Professor," Jake tapped. "I ain't saying you lied.	-- Не обижайся, профессор, -- выстукивал Джек, -- я не говорю, что ты врешь.
I just say you get to dreaming and figuring in the jacket without knowing you're doing it.	Я говорю только, что ты грезил и представлял себе все это.
I know you believe what you say, and that you think it happened; but it don't buy nothing with me.	Я знаю, ты веришь тому, что говоришь, и думаешь, что все случилось на самом деле. Но меня это ни в чем не убеждает!

You figure it, but you don't know you figure it-that is something you know all the time, though you don't know you know it until you get into them dreamy, woozy states."	Ты это воображаешь, но не знаешь, что воображаешь. Это нечто такое, что ты знаешь все время, но не сознаешь этого, пока не придешь в свое сонное обморочное состояние.
"Hold on, Jake," I tapped. "You know I have never seen you with my own eyes.	-- Замолчи, Джек! -- выстучал я в ответ. -- Ты знаешь, что я никогда не видел тебя в глаза.
Is that right?"	Ведь это так?
"I got to take your word for it, Professor.	-- Я должен верить твоему слову, профессор.
You might have seen me and not known it was me."	Может быть, ты видел меня и не знал, что это я.
"The point is," I continued, "not having seen you with your clothes off, nevertheless I am able to tell you about that scar above your right elbow, and that scar on your right ankle."	-- Дело в том, -- продолжал я, -- что я, если бы и видел тебя в одежде, не мог бы рассказать тебе о рубце над правым локтем и о рубце на правой лодыжке!
"Oh, shucks," was his reply. "You'll find all that in my prison description and along with my mug in the rogues' gallery.	-- О, вздор! -- отвечал он. -- Все это ты найдешь в моих тюремных приметах, равно как и мой портрет -- в Коридоре Мошенников.
They is thousands of chiefs of police and detectives know all that stuff."	Тысячи полицейских начальников и сыщиков знают это все!
"I never heard of it," I assured him.	-- Я никогда не слыхал! -- уверял я.
"You don't remember that you ever heard of it," he corrected. "But you must have just the same.	-- Ты не помнишь, что слыхал об этом, -поправил он меня. -- Но все же ты знаешь.
Though you have forgotten about it, the information is in your brain all right, stored away for reference, only you've forgot where it is stored.	Хотя бы ты даже забыл это -- бессознательно это сохранилось в твоем мозгу; оно где-то спрятано для справок, только ты забыл -- где.
You've got to get woozy in order to remember."	Чтобы вспомнить, тебе надо одурманиться.
"Did you ever forget a man's name you used to know as well as your own brother's?	Случалось ли тебе когда-нибудь забывать имя человека, известное тебе так же хорошо, как имя родного брата?
I have.	Мне случалось!
There was a little juror that convicted me in Oakland the time I got handed my fifty-years.	Был, например, маленький присяжный, осудивший меня в Окленде в ту пору, когда я получил свои пятьдесят лет.
And one day I found I'd forgotten his name.	В один прекрасный день я убедился, что забыл его имя!
Why, bo, I lay here for weeks puzzling for it.	Представь себе, я целые недели лежал и ломал себе над этим голову!
Now, just because I could not dig it out of my memory box was no sign it was not there.	Но то, что я не мог выудить его из памяти, еще не значит, что его в ней не было!
It was mislaid, that was all.	Оно просто было положено не на место, только и всего.
And to prove it, one day, when I was not even thinking about it, it popped right out of my brain to the tip of my tongue.	И вот тебе доказательство: в один прекрасный день, когда я даже не думал о нем, оно вдруг выскочило из мозга на кончик языка!
' Stacy,' I said right out loud.	"Стэси!" -- громко выкрикнул я.

' Joseph Stacy.' That was it.	Джозеф Стэси, вот это имя!"
Get my drive?	Понял меня?
"You only tell me about them scars what thousands of men know.	Ты рассказываешь мне о рубцах, известных тысячам людей.
I don't know how you got the information, I guess you don't know yourself. That ain't my lookout.	Я не знаю, как ты о них узнал, и думаю -- ты сам этого не знаешь.
But there she is.	Но все равно!
Telling me what many knows buys nothing with me.	Тем, что ты мне расскажешь то, что мне известно, ты меня не убедишь.
You got to deliver a whole lot more than that to make me swallow the rest of your whoppers."	Тебе нужно рассказать гораздо больше, чтобы я проглотил остальные твои выдумки!
Hamilton's Law of Parsimony in the weighing of evidence!	Г амильтонов закон бережливости при взвешивании доказательств!
So intrinsically was this slum-bred convict a scientist, that he had worked out Hamilton's law and rigidly applied it.	Этот воспитавшийся в трущобах каторжник до того был развит духовно, что самостоятельно разработал закон Г амильтона и правильно применил его!
And yet-and the incident is delicious-Jake Oppenheimer was intellectually honest.	И все же -- и это всего замечательнее -- Джек Оппенгеймер обладал интеллектуальной честностью.
That night, as I was dozing off, he called me with the customary signal.	В тот вечер, когда я подремывал, он подал мне обычный сигнал.
"Say, Professor, you said you saw me wiggling my loose tooth.	-- Вот что, профессор: ты сказал мне, что видел, как я дергал свой расшатавшийся зуб.
That has got my goat.	Вот где ты поставил меня в тупик!
That is the one thing I can't figure out any way you could know.	Это единственное, чего я не могу себе представить, как ты узнал.
It only went loose three days ago, and I ain't whispered it to a soul."	Зуб расшатался всего три дня назад, и я не сказал об этом ни одной живой душе!..
CHAPTER XXI	ГЛАВА XXI
Pascal somewhere says:	Паскаль как-то сказал:
"In viewing the march of human evolution, the philosophic mind should look upon humanity as one man, and not as a conglomeration of individuals."	"Рассматривая поступательный ход человеческой эволюции, философский ум должен смотреть на человечество как на единого человека, а не как на конгломерат индивидуумов".
I sit here in Murderers' Row in Folsom, the drowsy hum of flies in my ears as I ponder that thought of Pascal. It is true.	Вот я сижу в Коридоре Убийц в Фольсоме и под сонное жужжание мух переворачиваю в уме эту мысль Паскаля, -- как она верна!

Just as the human embryo, in its brief ten lunar months, with bewildering swiftness, in myriad forms and semblances a myriad times multiplied, rehearses the entire history of organic life from vegetable to man; just as the human boy, in his brief years of boyhood, rehearses the history of primitive man in acts of cruelty and savagery, from wantonness of inflicting pain on lesser creatures to tribal consciousness expressed by the desire to run in gangs; just so, I, Darrell Standing, have rehearsed and relived all that primitive man was, and did, and became until he became even you and me and the rest of our kind in a twentieth century civilization.	Совершенно так, как человеческий зародыш в десять лунных месяцев с изумительной быстротой в мириадах форм и подобий повторяет всю историю органической жизни от растения до человека; как мальчик в краткие годы своего отрочества повторяет историю первобытного человека своими играми и жестокими действиями, от необдуманного причинения боли мелким тварям вплоть до племенного сознания, выражающегося стремлением собираться в шайки, -- так и я, Дэррель Стэндинг, повторил и пережил все, чем был первобытный человек, и все, что он делал, и так же, как вы и прочее человечество, дожил до цивилизации двадцатого века.
Truly do we carry in us, each human of us alive on the planet to-day, the incorruptible history of life from life's beginning.	Поистине каждый из нас, жителей этой планеты, носит в себе нетленную историю жизни от самых ее зачатков.
This history is written in our tissues and our bones, in our functions and our organs, in our brain cells and in our spirits, and in all sorts of physical and psychic atavistic urgencies and compulsions.	Эта история записана в наших тканях и в наших костях, в наших функциях и в наших органах, в наших мозговых клетках и в нашей душе, во всяческого рода физиологических и психологических атавизмах и импульсах.
Once we were fish-like, you and I, my reader, and crawled up out of the sea to pioneer in the great, dry-land adventure in the thick of which we are now.	Некогда, читатель, мы были с вами подобны рыбам, выплывали из моря на сушу и переживали великие приключения, в толще которых мы находимся еще и теперь.
The marks of the sea are still on us, as the marks of the serpent are still on us, ere the serpent became serpent and we became we, when pre-serpent and pre-we were one.	Следы моря еще держатся на нас, как и следы змея той далекой эпохи, когда змей еще не был змеем, а человек человеком, когда празмей и прачеловек были одним и тем же.
Once we flew in the air, and once we dwelt arboreally and were afraid of the dark.	Было время, когда мы летали по воздуху, и было время, когда мы жили на деревьях и боялись потемок.
The vestiges remain, graven on you and me, and graven on our seed to come after us to the end of our time on earth.	Следы всего этого, точно выгравированные, остались во мне и в вас и будут переходить в наше семя после нас до скончания веков на земле.
What Pascal glimpsed with the vision of a seer, I have lived.	То, что Паскаль понял своим взором провидца, я пережил.
I have seen myself that one man contemplated by Pascal's philosophic eye.	Я сам видел того человека, которого Паскаль узрел философским оком.
Oh, I have a tale, most true, most wonderful, most real to me, although I doubt that I have wit to tell it, and that you, my reader, have wit to perceive it when told.	О, я пережил повесть более правдивую, более чудесную и для меня более реальную, хотя и сомневаюсь, сумею ли я рассказать вам и сумеете ли вы, мой читатель, охватить ее, когда я расскажу.
I say that I have seen myself that one man hinted at by Pascal.	Я говорю, что видел себя тем самым человеком, на которого намекает Паскаль.

I have lain in the long trances of the jacket and glimpsed myself a thousand living men living the thousand lives that are themselves the history of the human man climbing upward through the ages.	Я лежал в продолжительном трансе в смирительной рубашке -- и видел себя в тысяче живых людей, проходя через тысячи жизней; я сам был историей человеческого существования, развивающегося в течение веков.
Ah, what royal memories are mine, as I flutter through the aeons of the long ago.	И какими же царственными представляются мне мои воспоминания, когда я окидываю взглядом эти минувшие тысячелетия!
In single jacket trances I have lived the many lives involved in the thousand-years-long Odysseys of the early drifts of men.	За один прием куртки я переживал бесчисленные жизни, заключенные в тысячелетних одиссеях первобытного люда.
Heavens, before I was of the flaxen-haired Aesir, who dwelt in Asgard, and before I was of the red-haired Vanir, who dwelt in Vanaheim, long before those times I have memories (living memories) of earlier drifts, when, like thistledown before the breeze, we drifted south before the face of the descending polar ice-cap.	Задолго до того, как я был Эзиром с белыми как лен волосами, который жил в Асгарде, до того, как я был рыжеволосым Ваниром, жившим в Ванагейме, задолго до всего этого я вспоминаю другие свои бытия, которые, как пух одуванчика по ветру, проносились пред лицом наступавшего полярного льда.
I have died of frost and famine, fight and flood.	Я умирал от стужи и холода, битв и потопа.
I have picked berries on the bleak backbone of the world, and I have dug roots to eat from the fat-soiled fens and meadows.	Я собирал ягоды на холодном хребте мира и откапывал съедобные корешки на жирных торфяниках и лугах.
I have scratched the reindeer's semblance and the semblance of the hairy mammoth on ivory tusks gotten of the chase and on the rock walls of cave shelters when the winter storms moaned outside.	Я нацарапывал изображения северного оленя и волосатого мамонта на клыках, добытых охотой, и на каменных стенах пещер, под гул и рев бури.
I have cracked marrow-bones on the sites of kingly cities that had perished centuries before my time or that were destined to be builded centuries after my passing.	Я разбивал мозговые кости на месте царственных городов, погибших за много веков до моего времени, или тех, которым суждено было погибнуть через много веков после моей смерти.
And I have left the bones of my transient carcasses in pond bottoms, and glacial gravels, and asphaltum lakes.	Я оставил кости этих моих преходящих тел на дне прудов, в ледниковых песках, в озерах асфальта.
I have lived through the ages known to-day among the scientists as the Paleolithic, the Neolithic, and the Bronze.	Я пережил века, ныне называемые учеными палеолитической, неолитической и бронзовой эпохами.
I remember when with our domesticated wolves we herded our reindeer to pasture on the north shore of the Mediterranean where now are France and Italy and Spain.	Я помню, как мы с нашими прирученными волками пасли северных оленей на северном берегу Средиземного моря, где сейчас находятся Франция, Италия и Испания.
This was before the ice-sheet melted backward toward the pole.	Это было до того, как ледяной покров начал таять и отступать к полюсу.
Many processions of the equinoxes have I lived through and died in, my reader . . . only that I remember and that you do not.	Я пережил много равноденствий и много раз умирал, читатель... но только я все это помню, а вы -- нет!
I have been a Son of the Plough, a Son of the Fish, a Son of the Tree.	Я был Сыном Сохи, Сыном Рыбы и Сыном Древа.

All religions from the beginnings of man's religious time abide in me.	Все религии, от начал человека, живут во мне.
And when the Dominie, in the chapel, here in Folsom of a Sunday, worships God in his own good modern way, I know that in him, the Dominie, still abide the worships of the Plough, the Fish, the Tree-ay, and also all worships of Astarte and the Night.	И когда пастор в часовне Фольсома служит Богу по воскресеньям на современный лад, то я знаю, что в нем, в этом пасторе, еще живут культы Сохи, Рыбы и Древа и даже все культы Астарты и Ночи.
I have been an Aryan master in old Egypt, when my soldiers scrawled obscenities on the carven tombs of kings dead and gone and forgotten aforetime. And I, the Aryan master in old Egypt, have myself builded my two burial places-the one a false and mighty pyramid to which a generation of slaves could attest; the other humble, meagre, secret, rock-hewn in a desert valley by slaves who died immediately their work was done. . . .	Я был арийским начальником в Древнем Египте, когда мои солдаты рисовали непристойности на резных гробницах царей, умерших и зарытых в незапамятные времена, и я, арийский начальник Древнего Египта, сам построил себе два склепа -- один в виде фальшивой могучей пирамиды, о которой могло свидетельствовать поколение рабов.
And I wonder me here in Folsom, while democracy dreams its enchantments o'er the twentieth century world, whether there, in the rock-hewn crypt of that secret, desert valley, the bones still abide that once were mine and that stiffened my animated body when I was an Aryan master high-stomached to command.	А второй -- скромный, тайный, высеченный в камне пустынной долины рабами, умершими тотчас же после того, как их работа была доведена до конца... И теперь, сейчас, в Фольсоме, в то время как демократия грезит волшебными снами над миром двадцатого века, я думаю: сохранились ли еще в каменном склепе сокровенной пустынной долины кости, некогда принадлежавшие мне и двигавшие мое тело, когда я был блестящим арийским начальником?
And on the great drift, southward and eastward under the burning sun that perished all descendants of the houses of Asgard and Vanaheim, I have been a king in Ceylon, a builder of Aryan monuments under Aryan kings in old Java and old Sumatra.	И во время великого передвижения человечества на юг и восток от пылающего солнца, погубившего всех потомков домов Асгарда и Ванагейма, я был царем на Цейлоне, строителем арийских памятников под властью арийских царей на древней Яве и древней Суматре.
And I have died a hundred deaths on the great South Sea drift ere ever the rebirth of me came to plant monuments, that only Aryans plant, on volcanic tropic islands that I, Darrell Standing, cannot name, being too little versed to-day in that far sea geography.	И я умирал сотней смертей на Великом Южном море задолго до того, как возрождался для строительства памятников, какие умеют строить только арийцы, на вулканических островах тропиков, которых я, Дэррель Стэндинг, назвать не могу, потому что слишком мало искушен сейчас в географии южных морей.
If only I were articulate to paint in the frail medium of words what I see and know and possess incorporated in my consciousness of the mighty driftage of the races in the times before our present written history began!	О, если бы я умел обрисовать при помощи бренных слов все то, что я знаю и чувствую в своем сознании, все, что осталось от могучего потока времени, предшествующего нашей писаной истории!
Yes, we had our history even then.	Да, уже и тогда у нас была история.
Our old men, our priests, our wise ones, told our history into tales and wrote those tales in the stars so that our seed after us should not forget.	Наши старцы, наши жрецы, наши мудрецы рассказывали нашу историю в сказках и записывали эти сказки на звездах, чтобы наши потомки после нас не забывали их.

From the sky came the life-giving rain and the sunlight.	С небес ниспадал живительный дождь и солнечный свет.
And we studied the sky, learned from the stars to calculate time and apportion the seasons; and we named the stars after our heroes and our foods and our devices for getting food; and after our wanderings, and drifts, and adventures; and after our functions and our furies of impulse and desire.	И мы изучали небо, научились по звездам рассчитывать время и угадывать времена года. Мы называли звезды в честь наших героев, в честь наших скитаний и приключений и в честь наших страстных побуждений и вожделений.
And, alas! we thought the heavens unchanging on which we wrote all our humble yearnings and all the humble things we did or dreamed of doing.	Увы! Мы считали нетленными небеса, на которых записывали наши скромные стремления и скромные дела, которые мы творили или мечтали творить.
When I was a Son of the Bull, I remember me a lifetime I spent at star-gazing.	Когда я был Сыном созвездия Тельца, помню, я целую жизнь провел, глядя на звезды.
And, later and earlier, there were other lives in which I sang with the priests and bards the taboo-songs of the stars wherein we believed was written our imperishable record.	Позднее и раньше в других жизнях я распевал со жрецами и бардами заветные песни о звездах, на которых, как мы думали, записаны наши нетленные летописи.
And here, at the end of it all, I pore over books of astronomy from the prison library, such as they allow condemned men to read, and learn that even the heavens are passing fluxes, vexed with star-driftage as the earth is by the drifts of men.	И вот в конце всего этого я сижу над книгой по астрономии, взятой из тюремной библиотеки, и узнаю, что даже небеса -- вещь тленная и преходящая.
Equipped with this modern knowledge, I have, returning through the little death from my earlier lives, been able to compare the heavens then and now.	Вооруженный этой совершенной наукой, я, воскресая из "малой смерти" моих прежних существований, могу теперь сравнить тогдашние и теперешние небеса.
And the stars do change.	И звезды меняются!
I have seen pole stars and pole stars and dynasties of pole stars.	Я видел бесчисленные полярные звезды, целые династии их.
The pole star to-day is in Ursa Minor.	В настоящее время Полярная звезда находится в Малой Медведице.
Yet, in those far days I have seen the pole star in Draco, in Hercules, in Vega, in Cygnus, and in Cepheus.	Но в те далекие дни я видел Полярную звезду в Драконе, в Геркулесе, в Лире, в Лебеде и в Цефее.
No; not even the stars abide, and yet the memory and the knowledge of them abides in me, in the spirit of me that is memory and that is eternal.	Нет, даже звезды не вечны! И все же воспоминание и следы их нетленны во мне, они в духе моем и в памяти моей, которая вечна.
Only spirit abides.	Только дух вечен.
All else, being mere matter, passes, and must pass.	Все же остальное, как материя, исчезает и должно исчезать.
Oh, I do see myself to-day that one man who appeared in the elder world, blonde, ferocious, a killer and a lover, a meat-eater and a root-digger, a gypsy and a robber, who, club in hand, through millenniums of years wandered the world around seeking meat to devour and sheltered nests for his younglings and sucklings.	О, как ясно я вижу сейчас человека, который явился в древнем мире, белокурый, свирепый, убийца и любовник, пожирающий мясо и выкапывающий корни, бродяга и разбойник, который с палицей в руке скитался по свету тысячелетиями в поисках мяса и убежища для своих детенышей.

I am that man, the sum of him, the all of him, the hairless biped who struggled upward from the slime and created love and law out of the anarchy of fecund life that screamed and squalled in the jungle.	Я -- этот человек; я -- сумма этих людей; я -безволосое двуногое, развившееся из тины и создавшее любовь и закон из анархии жизни, визжавшей и вопившей в джунглях.
I am all that that man was and did become.	Я -- все, чем человек был и чем он стал.
I see myself, through the painful generations, snaring and killing the game and the fish, clearing the first fields from the forest, making rude tools of stone and bone, building houses of wood, thatching the roofs with leaves and straw, domesticating the wild grasses and meadow-roots, fathering them to become the progenitors of rice and millet and wheat and barley and all manner of succulent edibles, learning to scratch the soil, to sow, to reap, to store, beating out the fibres of plants to spin into thread and to weave into cloth, devising systems of irrigation, working in metals, making markets and trade-routes, building boats, and founding navigation-ay, and organizing village life, welding villages to villages till they became tribes, welding tribes together till they became nations, ever seeking the laws of things, ever making the laws of humans so that humans might live together in amity and by united effort beat down and destroy all manner of creeping, crawling, squalling things that might else destroy them.	Я вижу себя в перспективе поколений ставящим силки и убивающим дичь и рыбу; расчищающим первые поля среди леса; выделывающим грубые орудия из камня и костей; строящим деревянные хижины, покрывающим их листьями и соломой; возделывающим поле и пересаживающим в него дикие травы и съедобные корешки, этих праотцов риса, проса, пшеницы, ячменя и всех съедобных корнеплодов; учащимся вскапывать землю, сеять, жать и складывать в житницы, разбивать волокна растений, превращать их в нити и ткать из них ткани, изобретать системы орошения; обрабатывающим металлы, создающим рынки и торговые пути, строящим корабли и кладущим начало мореплаванию. Я же был организатором сельской жизни, сливал отдельные селения, пока они не становились племенами, сливал племена в народы, вечно ища законы вещей, вечно создавая людские законы, дабы люди могли жить совместно и соединенными силами убивать и истреблять всякого рода ползучую, пресмыкающуюся, ревущую тварь, которая иначе истребила бы человека.
I was that man in all his births and endeavours.	Я был этим человеком во всех его рождениях и стремлениях.
I am that man to-day, waiting my due death by the law that I helped to devise many a thousand years ago, and by which I have died many times before this, many times.	Я и сейчас этот человек, ожидающий своей смерти по закону, составить который я сам помогал много тысяч лет назад и благодаря которому и уже много-много раз умирал прежде.
And as I contemplate this vast past history of me, I find several great and splendid influences, and, chiefest of these, the love of woman, man's love for the woman of his kind.	И когда я созерцаю теперь эту свою бесконечную прошлую историю, я замечаю на ней великие и сложные влияния, и на первом плане -- любовь к женщине, любовь мужчины к женщине своего рода.
I see myself, the one man, the lover, always the lover.	Я вижу себя в прошлых веках любовником -вечным любовником!
Yes, also was I the great fighter, but somehow it seems to me as I sit here and evenly balance it all, that I was, more than aught else, the great lover.	Да, я был и великим бойцом, но мне, когда я сижу здесь сейчас и все это продумываю, начинает казаться, что я был прежде всего и больше всего великим любовником.
It was because I loved greatly that I was the great fighter.	Я потому был великим бойцом, что любил великой любовью!
Sometimes I think that the story of man is the story of the love of woman.	Иногда мне кажется, что история человека -это история любви к женщине.

This memory of all my past that I write now is the memory of my love of woman.	Все воспоминания моего прошлого, которые я теперь записываю, суть воспоминания о моей любви к женщине.
Ever, in the ten thousand lives and guises, I loved her. I love her now.	Всегда, в десятках тысяч моих жизней и образов, я любил ее, я люблю ее и сейчас.
My sleep is fraught with her; my waking fancies, no matter whence they start, lead me always to her.	Сны мои полны женщиной; мои фантазии наяву, с чего бы ни начинались, всегда приводят меня к женщине.
There is no escaping her, that eternal, splendid, ever-resplendent figure of woman.	Нет спасения от нее -- от вечной, сверкающей, великолепной фигуры женщины!
Oh, make no mistake.	Не заблуждайтесь!
I am no callow, ardent youth.	Я не пылкий неоперившийся юнец.
I am an elderly man, broken in health and body, and soon to die.	Я пожилой человек с разбитым здоровьем и разрушенным телом и скоро умру.
I am a scientist and a philosopher.	Я ученый и философ.
I, as all the generations of philosophers before me, know woman for what she is-her weaknesses, and meannesses, and immodesties, and ignobilities, her earth-bound feet, and her eyes that have never seen the stars.	Я, как и все поколения философов до меня, знаю цену женщине, ее слабости, ее подлости, ее бесчестности, ее гнусности, ее прикованности к земле и ее глазам, никогда не видящим звезд.
But-and the everlasting, irrefragable fact remains: Her feet are beautiful, her eyes are beautiful, her arms and breasts are paradise, her charm is potent beyond all charm that has ever dazzled men; and, as the pole willy-nilly draws the needle, just so, willy-nilly, does she draw men.	Но -- и этот вечный неопровержимый факт остается -- ноги ее прекрасны, ее руки и грудь -рай, очарование ее сильнее всего, что когда-либо ослепляло мужчин; и как полюс притягивает магнитную стрелку, так и женщина -- хочешь не хочешь -- притягивает к себе мужчину.
Woman has made me laugh at death and distance, scorn fatigue and sleep. I have slain men, many men, for love of woman, or in warm blood have baptized our nuptials or washed away the stain of her favour to another.	Женщина заставила меня смеяться над смертью, расстоянием, презирать усталость и сон; из любви к женщине я убивал мужчин, многих мужчин, или купал нашу свадьбу в их горячей крови, или смывал ею пятно благоволения женщины к другому.
I have gone down to death and dishonour, my betrayal of my comrades and of the stars black upon me, for woman's sake-for my sake, rather, I desired her so.	Я шел на бесчестие, изменял своим товарищам и звездам ради женщины -- ради себя, вернее, так я желал ее.
And I have lain in the barley, sick with yearning for her, just to see her pass and glut my eyes with the swaying wonder of her and of her hair, black with the night, or brown or flaxen, or all golden-dusty with the sun.	Я лежал в колосьях ячменя, томясь желанием, только для того, чтобы видеть, как она пройдет мимо, и утолить свое зрение ее чудесной раскачивающейся походкой, видом ее развевающихся волос, черных как ночь, или темных, или льняных, или отливающих золотом в лучах солнца.
For woman is beautiful . . . to man.	Ибо женщина прекрасна для мужчины!
She is sweet to his tongue, and fragrance in his nostrils.	Она сладость для его уст, она аромат для его ноздрей.

She is fire in his blood, and a thunder of trumpets; her voice is beyond all music in his ears; and she can shake his soul that else stands steadfast in the draughty presence of the Titans of the Light and of the Dark.	Она огонь в его крови; голос ее выше всякой музыки для его ушей; она может потрясти его душу, непоколебимо стоящую в присутствии титанов света и тьмы.
And beyond his star-gazing, in his far-imagined heavens, Valkyrie or houri, man has fain made place for her, for he could see no heaven without her.	Смотря на звезды, блуждая по далеким воображаемым небесам, человек охотно отводит женщине место на небесах в виде Валькирии или Гурии, ибо он не представляет себе небес без нее.
And the sword, in battle, singing, sings not so sweet a song as the woman sings to man merely by her laugh in the moonlight, or her love-sob in the dark, or by her swaying on her way under the sun while he lies dizzy with longing in the grass.	И меч на поле битвы поет не так сладко, как женщина поет мужчине одним своим смехом в лунном сиянии, или любовными всхлипываниями в сумраке ночи, или покачивающейся походкой под солнцем, когда он, с закружившейся от желания головой, лежит в траве и смотрит на нее.
I have died of love.	Я умирал от любви.
I have died for love, as you shall see.	Я умирал за любовь, как вы увидите.
In a little while they will take me out, me, Darrell Standing, and make me die.	Скоро меня, Дэрреля Стэндинга, выведут вон и умертвят.
And that death shall be for love.	И эта смерть будет смертью за любовь.
Oh, not lightly was I stirred when I slew Professor Haskell in the laboratory at the University of California.	О, не зря я был возбужден, когда убивал профессора Г аскелля в лаборатории Калифорнийского университета.
He was a man. I was a man.	Он был мужчиной, и я был мужчиной.
And there was a woman beautiful.	И была между нами прекрасная женщина.
Do you understand?	Вы понимаете?
She was a woman and I was a man and a lover, and all the heredity of love was mine up from the black and squalling jungle ere love was love and man was man.	Была женщина, а я был мужчиной и любовником, я унаследовал всю ту любовь, которая существовала в мрачных лесных чащах, полных дикого воя, когда любовь еще не была любовью, а человек -- человеком.
Oh, ay, it is nothing new.	О, я знаю, в этом нет ничего нового.
Often, often, in that long past have I given life and honour, place and power for love.	Часто, очень часто в своем длительном прошлом отдавал я жизнь, и честь, и власть за любовь.
Man is different from woman.	Мужчина отличен от женщины.
She is close to the immediate and knows only the need of instant things.	Она льнет к непосредственному и знает только насущные потребности.
We know honour above her honour, and pride beyond her wildest guess of pride.	Мы знаем честь, которая выше ее чести, и гордость, которая выше самых фантастических грез ее гордости.
Our eyes are far-visioned for star-gazing, while her eyes see no farther than the solid earth beneath her feet, the lover's breast upon her breast, the infant lusty in the hollow of her arm.	Глаза наши видят далеко, видят звезды; глаза женщины не видят ничего дальше твердой земли под ее ногами, груди любовника на ее груди и здорового младенца на ее руке.

And yet, such is our alchemy compounded of the ages, woman works magic in our dreams and in our veins, so that more than dreams and far visions and the blood of life itself is woman to us, who, as lovers truly say, is more than all the world.	И все же -- такова уж алхимия веков -женщина волшебно действует на наши грезы. Женщина, как верно говорят любовники, дороже всего мира.
Yet is this just, else would man not be man, the fighter and the conqueror, treading his red way on the face of all other and lesser life-for, had man not been the lover, the royal lover, he could never have become the kingly fighter.	И это правильно, иначе мужчина не был бы мужчиной, бойцом и завоевателем, прокладывающим свой кровавый путь по трупам более слабых существ, -- ибо не будь мужчина любовником, царственным любовником, он никогда не мог бы сделаться царственным бойцом.
We fight best, and die best, and live best, for what we love.	Лучше всего мы деремся, и лучше всего умираем, и лучше всего живем за то, что мы любим.
I am that one man.	Этот единый мужчина воплощен во мне.
I see myself the many selves that have gone into the constituting of me.	Я вижу мои многочисленные "я", составившие меня.
And ever I see the woman, the many women, who have made me and undone me, who have loved me and whom I have loved.	И вечно я вижу женщину, многих женщин, создавших меня и погубивших меня, любивших меня и любимых мною.
I remember, oh, long ago when human kind was very young, that I made me a snare and a pit with a pointed stake upthrust in the middle thereof, for the taking of Sabre-Tooth.	Помню -- о, это было давно, когда человеческий род был еще очень юн! -- я изготовил силки и вырыл яму с остроконечным колом посредине, чтобы поймать кинжалозубого тигра с длинными клыками и длинной шерстью.
Sabre-Tooth, long-fanged and long-haired, was the chiefest peril to us of the squatting place, who crouched through the nights over our fires and by day increased the growing shell-bank beneath us by the clams we dug and devoured from the salt mud-flats beside us.	Он был главной опасностью для нас; он ночью подкрадывался к нашим кострам, подкапывал берег, где мы в соленой отмели находили съедобные ракушки.
And when the roar and the squall of Sabre-Tooth roused us where we squatted by our dying embers, and I was wild with far vision of the proof of the pit and the stake, it was the woman, arms about me, leg-twining, who fought with me and restrained me not to go out through the dark to my desire.	И когда рев и вой кинжалозубого заставил нас проснуться над угасающим костром, и я вылез посмотреть, удалась ли моя затея с ямой и колом, то женщина, обхватив меня ногами, обвив руками, дралась со мною и удерживала, не давая мне выйти во тьму, как мне того хотелось.

She was part-clad, for warmth only, in skins of animals, mangy and fire-burnt, that I had slain; she was swart and dirty with camp smoke, unwashed since the spring rains, with nails gnarled and broken, and hands that were calloused like footpads and were more like claws than like hands; but her eyes were blue as the summer sky is, as the deep sea is, and there was that in her eyes, and in her clasped arms about me, and in her heart beating against mine, that withheld me . . . though through the dark until dawn, while Sabre-Tooth squalled his wrath and his agony, I could hear my comrades snickering and sniggling to their women in that I had not the faith in my emprise and invention to venture through the night to the pit and the stake I had devised for the undoing of Sabre-Tooth.	Она была только для теплоты полуприкрыта шкурой животных, убитых мною; она была черна и грязна от дыма костров; она не мылась со времени весенних дождей, с изгрызанными, изломанными ногтями; на руках ее были мозоли, как на ногах зверя, и руки эти похожи были на когтистые лапы; но глаза ее были сини, как летнее небо, как глубокое море, и что-то было в ее глазах, и в руках, обвивавших меня, и в сердце, бившемся рядом с моим, -- было нечто, удержавшее меня... несмотря на то, что с вечера до самой зари кинжалозубый ревел от боли и ярости, и мои товарищи шушукались и хихикали со своими женщинами, посмеивались над тем, что я не верю в свое предприятие и изобретательность и не смею ночью выйти к яме и колу, которые изготовил для того, чтобы поймать кинжалозубого.
But my woman, my savage mate held me, savage that I was, and her eyes drew me, and her arms chained me, and her twining legs and heart beating to mine seduced me from my far dream of things, my man's achievement, the goal beyond goals, the taking and the slaying of Sabre-Tooth on the stake in the pit.	Но моя женщина, моя дикая подруга, удерживала меня, и глаза ее влекли меня, руки ее сковывали меня, -- и обвивавшие меня ноги и бьющееся сердце отвлекли меня от моей грезы, от мужского подвига, от цели, заманчивее всех других целей -от того, чтобы взять и убить зверя на колу в яме.
Once I wan Ushu, the archer.	Некогда я был Ушу, стрелок из лука.
I remember it well.	Я хорошо это помню.
For I was lost from my own people, through the great forest, till I emerged on the flat lands and grass lands, and was taken in by a strange people, kin in that their skin was white, their hair yellow, their speech not too remote from mine.	Я отбился от своего народа в огромном лесу, вышел на равнину и был взят в плен незнакомым народом, родственным моему: кожа у них тоже была белая, волосы желтые и речь не слишком отличалась от нашей.
And she was Igar, and I drew her as I sang in the twilight, for she was destined a race-mother, and she was broad-built and full-dugged, and she could not but draw to the man heavy-muscled, deep-chested, who sang of his prowess in man-slaying and in meat-getting, and so, promised food and protection to her in her weakness whilst she mothered the seed that was to hunt the meat and live after her.	Была там Игарь; я привлек ее своими песнями в сумерках, ибо ей суждено было сделаться матерью нового рода. Она была широкоплеча и полногруда, и ее не мог не увлечь мускулистый, с широкой грудью мужчина, распевавший о своей доблести, об убийстве врагов и добывании мяса и обещавший ей таким образом еду и защиту на то время, когда она будет вынашивать потомство, которому суждено охотиться за мясом и жить после нее.
And these people knew not the wisdom of my people, in that they snared and pitted their meat and in battle used clubs and stone throwing-sticks and were unaware of the virtues of arrows swift-flying, notched on the end to fit the thong of deer-sinew, well-twisted, that sprang into straightness when released to the spring of the ask-stick bent in the middle.	Эти люди не знали мудрых уловок моего племени; они добывали свое мясо силками и ямами, убивая зверей палицами и камнями, им были неведомы свойства быстролетной стрелы, зазубренной на одном конце, чтобы ее можно было натягивать на крепко скрученную из оленьей жилы тетиву.
And while I sang, the stranger men laughed in the twilight.	Покуда я пел, иноземные мужчины посмеивались.
And only she, Igar, believed and had faith in me.	И только она, Игарь, поверила мне.

I took her alone to the hunting, where the deer sought the water-hole.	Я взял ее одну на охоту к водопою, куда приходили олени.
And my bow twanged and sang in the covert, and the deer fell fast-stricken, and the warm meat was sweet to us, and she was mine there by the water-hole.	Мой лук задрожал и запел в засаде -- и олень пал, мгновенно сраженный, и сладко было горячее мясо для нас, и я овладел ею здесь, у водопоя.
And because of Igar I remained with the strange men.	И из-за Игари я остался с чужим народом.
And I taught them the making of bows from the red and sweet-smelling wood like unto cedar.	Я научил их делать луки из красного пахучего дерева, похожего на кедр.
And I taught them to keep both eyes open, and to aim with the left eye, and to make blunt shafts for small game, and pronged shafts of bone for the fish in the clear water, and to flake arrow-heads from obsidian for the deer and the wild horse, the elk and old Sabre-Tooth.	Я научил их держать оба глаза открытыми и прицеливаться левым, делать тупые стрелы для мелкой дичи и остроконечные стрелы из костей для рыбы в прозрачной воде и насаживать острые куски обсидиана на стрелы для охоты на оленей и дикую лошадь, на лося и на старого кинжалозубого тигра.
But the flaking of stone they laughed at, till I shot an elk through and through, the flaked stone standing out and beyond, the feathered shaft sunk in its vitals, the whole tribe applauding.	Они смеялись над обтачиванием камней, пока я насквозь не прострелил лося и обточенный камень не вышел наружу, а оперенное древко стрелы не застряло во внутренностях животного.Все племя тогда хвалило меня!
I was Ushu, the archer, and Igar was my woman and mate.	Я был Ушу-стрелок, а Игарь была моей женой и подругой.
We laughed under the sun in the morning, when our man-child and woman-child, yellowed like honey-bees, sprawled and rolled in the mustard, and at night she lay close in my arms, and loved me, and urged me, because of my skill at the seasoning of woods and the flaking of arrow-heads, that I should stay close by the camp and let the other men bring to me the meat from the perils of hunting. And I listened, and grew fat and short-breathed, and in the long nights, unsleeping, worried that the men of the stranger tribe brought me meat for my wisdom and honour, but laughed at my fatness and undesire for the hunting and fighting.	Мы смеялись под солнцем по утрам, когда наши мальчик и девочка, желтые как медовые пчелы, валялись и катались по желтому полю горчицы, а ночью она лежала в моих объятиях, любила меня и уговаривала меня использовать искусство обрабатывать дерево и делать наконечники для стрел из камней, чтобы я мог сидеть в лагере и предоставить другим мужчинам приносить мне мясо с опасной охоты; и я послушался ее, пополнел, у меня сделалась одышка, и в длинные ночи, ворочаясь в бессоннице, я горевал над тем, что мужчины чужого племени приносили мне мясо за мою мудрость, но смеялись над моей толщиной и нежеланием охотиться.
And in my old age, when our sons were man-grown and our daughters were mothers, when up from the southland the dark men, flat-browed, kinky-headed, surged like waves of the sea upon us and we fled back before them to the hill-slopes, Igar, like my mates far before and long after, leg-twining, arm-clasping, unseeing far visions, strove to hold me aloof from the battle.	И в старости, когда наши сыновья превратились в мужей, а дочери стали матерями, когда с юга, как волны морские, на нас нахлынули смуглые люди с плоскими лбами, с хохлатыми головами, и мы бежали перед ними на горные склоны, Игарь, подобно моим подругам до и после нее, обвившись вокруг меня всем телом, старалась удержать меня подальше от битвы.

And I tore myself from her, fat and short-breathed, while she wept that no longer I loved her, and I went out to the night-fighting and dawn-fighting, where, to the singing of bowstrings and the shrilling of arrows, feathered, sharp-pointed, we showed them, the kinky-heads, the skill of the killing and taught them the wit and the willing of slaughter.	И я оторвался от нее, несмотря на свою одышку и тучность, несмотря на то, что она плакала, будто я разлюбил ее; я пошел и дрался ночью и на рассвете, и под пение тетив и свист оперенных, с острыми наконечниками, стрел мы показали им, этим хохлатоголовым, искусство боя, показали им, что такое уменье и воля сражаться!
And as I died them at the end of the fighting, there were death songs and singing about me, and the songs seemed to sing as these the words I have written when I was Ushu, the archer, and Igar, my mate-woman, leg-twining, arm-clasping, would have held me back from the battle.	И когда я умирал в конце этой битвы, то вокруг меня зазвучали смертные песни, и песни эти пели о том, что я был Ушу-стрелок из лука, а Игарь, моя подруга, обвившись вокруг меня всем телом, хотела меня удержать от участия в битве.
Once, and heaven alone knows when, save that it was in the long ago when man was young, we lived beside great swamps, where the hills drew down close to the wide, sluggish river, and where our women gathered berries and roots, and there were herds of deer, of wild horses, of antelope, and of elk, that we men slew with arrows or trapped in the pits or hill-pockets.	Однажды -- одно небо знает, когда это было -очень, очень давно, когда человек был юн, -- мы жили у великих озер, где холмы обступили широкую, лениво текущую реку и где наши женщины добывали ягоды и съедобные корешки; здесь были целые стада оленей, диких лошадей, антилоп и лосей, и мы, мужчины, убивали их стрелами и ловили, загоняя в ямы или ущелья.
From the river we caught fish in nets twisted by the women of the bark of young trees.	А мы ловили рыбу сетями, сплетенными женщиной из коры молодых деревьев.
I was a man, eager and curious as the antelope when we lured it by waving grass clumps where we lay hidden in the thick of the grass.	Я был мужчина, горячий и любопытный, как антилопы, которых мы заманивали, размахивая пучками травы из нашей засады в высокой траве.
The wild rice grew in the swamp, rising sheer from the water on the edges of the channels.	Дикий рис рос на болоте, поднимаясь из воды у края канав.
Each morning the blackbirds awoke us with their chatter as they left their roosts to fly to the swamp.	Каждое утро нас будили своим щебетаньем дрозды, летавшие со своих гнезд на болото.
And through the long twilight the air was filled with their noise as they went back to their roosts.	А вечером воздух наполнялся их шумом, когда они летели обратно в свои гнезда.
It was the time that the rice ripened.	Это было время созревания риса.
And there were ducks also, and ducks and blackbirds feasted to fatness on the ripe rice half unhusked by the sun.	Были там утки, и утки и дрозды отъедались до тучности спелым рисом, наполовину вышелушенным солнцем.
Being a man, ever restless, ever questing, wondering always what lay beyond the hills and beyond the swamps and in the mud at the river's bottom, I watched the wild ducks and blackbirds and pondered till my pondering gave me vision and I saw.	Всегда беспокойный, всегда пытливый, я хотел знать, что лежит за холмами, за болотами и в тине на дне реки, я наблюдал диких уток и дроздов и размышлял, пока мои мысли не сложились в видение.
And this is what I saw, the reasoning of it:	Вот что я увидел, вот мысль моя.
Meat was good to eat.	Мясо хорошо есть.
In the end, tracing it back, or at the first, rather, all meat came from grass.	В конце концов, если проследить назад или, вернее, до начала всего, мясо происходит от травы.

The meat of the duck and of the blackbird came from the seed of the swamp rice.	Мясо уток и дроздов -- от семени болотного риса.
To kill a duck with an arrow scarce paid for the labour of stalking and the long hours in hiding.	Убить утку стрелой едва ли оправдывало труд по выслеживанию ее и долгие часы лежания в засаде.
The blackbirds were too small for arrow-killing save by the boys who were learning and preparing for the taking of larger game.	Дрозды были слишком малы, чтобы убивать их стрелами, это было занятие разве что для мальчишки, который учится стрелять и готовится к охоте на крупную дичь.
And yet, in rice season, blackbirds and ducks were succulently fat.	Между тем в период созревания риса дрозды и утки жирели и становились сочными.
Their fatness came from the rice.	Жир их был от риса.
Why should I and mine not be fat from the rice in the same way?	Почему же мне и близким моим не жиреть от риса таким же образом?
And I thought it out in camp, silent, morose, while the children squabbled about me unnoticed, and while Arunga, my mate-woman, vainly scolded me and urged me to go hunting for more meat for the many of us.	Все это я думал, сидя в лагере, угрюмый, безмолвный, покуда дети шумели вокруг меня, а Аарунга, моя жена и подруга, тщетно бранила меня, посылая на охоту -- принести мясо для нашей многочисленной семьи.
Arunga was the woman I had stolen from the hill-tribes.	Аарунга была женщина, которую я украл у горного племени.
She and I had been a dozen moons in learning common speech after I captured her.	Мы с нею целый год учились понимать друг друга после того, как я полонил ее.
Ah, that day when I leaped upon her, down from the over-hanging tree-branch as she padded the runway!	В тот день, когда я прыгнул на нее с нависшего древесного сука, она медленно шла по тропинке.
Fairly upon her shoulders with the weight of my body I smote her, my fingers wide-spreading to clutch her.	Всем своим телом я навалился ей на плечи, широко расставив пальцы, чтобы схватить ее.
She squalled like a cat there in the runway.	Она завизжала, как кошка.
She fought me and bit me. The nails of her hands were like the claws of a tree-cat as they tore at me.	Она дралась, кусалась, ногти ее рук подобны были когтям дикой кошки, и она терзала меня ими.
But I held her and mastered her, and for two days beat her and forced her to travel with me down out of the canyons of the Hill-Men to the grass lands where the river flowed through the rice-swamps and the ducks and the blackbirds fed fat.	Но я удержал ее, и овладел ею, и два дня подряд бил ее, и заставил уйти со мною из ущелий горных людей на широкие равнины, где река протекала через рисовые болота и утки и дрозды отъедались до тучности.
I saw my vision when the rice was ripe. I put Arunga in the bow of the fire-hollowed log that was most rudely a canoe.	Когда рис созрел, я посадил Аарунгу на носу выдолбленного огнем древесного ствола, этого грубого прообраза лодки.
I bade her paddle.	Я дал ей лопатку.
In the stern I spread a deerskin she had tanned.	На корме же я разостлал выдолбленную ею оленью шкуру.
With two stout sticks I bent the stalks over the deerskin and threshed out the grain that else the blackbirds would have eaten.	Двумя толстыми палками я сгибал стебли над оленьей шкурой и выколачивал зерна, иначе их бы поели дрозды.

And when I had worked out the way of it, I gave the two stout sticks to Arunga, and sat in the bow paddling and directing.	И когда и выработал нужный прием, я дал две толстые палки Аарунге, а сам сидел на корме, гребя и направляя ее работу.
In the past we had eaten the raw rice in passing and not been pleased with it.	В прошлом мы случайно ели сырой рис, и он нам не нравился.
But now we parched it over our fire so that the grains puffed and exploded in whiteness and all the tribe came running to taste.	Теперь же мы поджаривали его над огнем, так что зерна раздувались и лопались до белизны, и все племя бегало отведывать его.
After that we became known among men as the Rice-Eaters and as the Sons of the Rice.	После этого нас стали называть Едоками Риса и Сынами Риса.
And long, long after, when we were driven by the Sons of the River from the swamps into the uplands, we took the seed of the rice with us and planted it.	И много спустя после этого, когда Сыны Реки прогнали нас с болот на горы, мы взяли с собой рис и посадили его.
We learned to select the largest grains for the seed, so that all the rice we thereafter ate was larger-grained and puffier in the parching and the boiling.	Мы научились отбирать на семя самые крупные зерна, так что рис, который мы после того ели, был и крупнее, и мучнистее при поджаривании и варке.
But Arunga.	Но вернемся к Аарунге.
I have said she squalled and scratched like a cat when I stole her.	Как я уже говорил, она визжала и царапалась, как кошка, когда я похищал ее.
Yet I remember the time when her own kin of the Hill-Men caught me and carried me away into the hills.	И я помню время, когда ее родня, горные люди, поймали меня и унесли в горы.
They were her father, his brother, and her two own blood-brothers.	Это были ее отец, брат отца и двое ее кровных братьев.
But she was mine, who had lived with me.	Но она была моя и жила со мною.
And at night, where I lay bound like a wild pig for the slaying, and they slept weary by the fire, she crept upon them and brained them with the war-club that with my hands I had fashioned.	И ночью, когда я лежал связанный, как дикая свинья, приготовленная к убою, а они, усталые, крепко спали у костра, она подобралась к ним ползком и размозжила им головы боевой палицей, сделанной моими руками.
And she wept over me, and loosed me, and fled with me, back to the wide sluggish river where the blackbirds and wild ducks fed in the rice swamps-for this was before the time of the coming of the Sons of the River.	Она поплакала надо мной, развязала меня и убежала со мной обратно к широкой, ленивой реке, где дрозды и дикие утки кормились на болотах, -- это было до прихода Сынов Реки.
For she was Arunga, the one woman, the eternal woman.	Ибо она была Аарунга, единственная женщина, вечная женщина.
She has lived in all times and places.	Она жила во все времена и была во всех местах.
She will always live.	Она всегда будет жить.
She is immortal.	Она бессмертна.
Once, in a far land, her name was Ruth.	Некогда в далеком краю ее имя было Руфь.

Also has her name been Iseult, and Helen, Pocahontas, and Unga. And no stranger man, from stranger tribes, but has found her and will find her in the tribes of all the earth.	Ее же звали Изольдой, Еленой, Покагонтас и Унгой; и чужаки, из других племен, всегда находили ее и будут находить в племенах всей земли.
I remember so many women who have gone into the becoming of the one woman.	Я помню много женщин, участвовавших в создании одной-единственной женщины.
There was the time that Har, my brother, and I, sleeping and pursuing in turn, ever hounding the wild stallion through the daytime and night, and in a wide circle that met where the sleeping one lay, drove the stallion unresting through hunger and thirst to the meekness of weakness, so that in the end he could but stand and tremble while we bound him with ropes twisted of deer-hide.	Было время, когда Гар, мой брат, и я, поочередно предаваясь сну и выслеживанию, гнались за диким жеребцом днем и ночью и широкими кругами, которые смыкались там, где лежал спящий, довели жеребца голодом и жаждой до кротости и слабости, так что в конце концов он мог только стоять и дрожать, пока мы обвязывали его веревкой, сплетенной из оленьей кожи.
On our legs alone, without hardship, aided merely by wit-the plan was mine-my brother and I walked that fleet-footed creature into possession.	Без труда, только при помощи сообразительности -- я изобрел этот план! -- мы с братом овладели быстроногим созданием и полонили его.
And when all was ready for me to get on his back-for that had been my vision from the first-Selpa, my woman, put her arms about me, and raised her voice and persisted that Har, and not I, should ride, for Har had neither wife nor young ones and could die without hurt.	И когда все было готово для того, чтобы я сел коню на спину -- ибо такова была моя мечта с первой же минуты, -- Сельпа, моя жена, обвила меня руками и подняла крик, стала настаивать, что ехать должен Гар, а не я, ибо у Гара нет ни жены, ни малюток и он может умереть без вреда для кого бы то ни было.
Also, in the end she wept, so that I was raped of my vision, and it was Har, naked and clinging, that bestrode the stallion when he vaulted away.	В конце концов она подняла плач, и Гар, нагой и цепкий, вскочил на жеребца, и тот унес его.
It was sunset, and a time of great wailing, when they carried Har in from the far rocks where they found him.	На закате, с великими стенаниями, Г ара принесли с далеких скал, где нашли его тело.
His head was quite broken, and like honey from a fallen bee-tree his brains dripped on the ground.	Голова его была разбита, и, как мед с упавшего дерева с ульем, капали его мозги наземь.
His mother strewed wood-ashes on her head and blackened her face.	Его мать посыпала пеплом голову и вымазала сажей лицо.
His father cut off half the fingers of one hand in token of sorrow.	Отец отрубил себе наполовину пальцы на одной руке в знак горя.
And all the women, especially the young and unwedded, screamed evil names at me; and the elders shook their wise heads and muttered and mumbled that not their fathers nor their fathers' fathers had betrayed such a madness.	А женщины, в особенности молодые и незамужние, с визгом метали в меня бранные слова; старики качали своими мудрыми головами и бормотали, что ни их отцы, ни отцы их отцов не делали таких безумств.
Horse meat was good to eat; young colts were tender to old teeth; and only a fool would come to close grapples with any wild horse save when an arrow had pierced it, or when it struggled on the stake in the midst of the pit.	Лошадиное мясо хорошо есть; молодая жеребятина мягка для старых зубов; и только глупец может близко подойти к дикому коню, если он не пронзен стрелою или колом в яме.

And Selpa scolded me to sleep, and in the morning woke me with her chatter, ever declaiming against my madness, ever pronouncing her claim upon me and the claims of our children, till in the end I grew weary, and forsook my far vision, and said never again would I dream of bestriding the wild horse to fly swift as its feet and the wind across the sands and the grass lands.	Сельпа бранила меня до тех пор, пока я не уснул, а утром разбудила меня своей трескотней; она осуждала мое безумие, заявляла свои права на меня и права наших детей, так что мне это надоело, я оставил свои мечты и сказал, что больше не буду и думать о том, чтобы сесть на дикого коня и скакать с быстротой его ног и ветра по пескам и лугам.
And through the years the tale of my madness never ceased from being told over the camp-fire. Yet was the very telling the source of my vengeance; for the dream did not die, and the young ones, listening to the laugh and the sneer, redreamed it, so that in the end it was Othar, my eldest-born, himself a sheer stripling, that walked down a wild stallion, leapt on its back, and flew before all of us with the speed of the wind.	Но проходили годы, и повесть о моем безумии не сходила с языка людей у лагерных костров; и эти рассказы были моей местью, ибо мечта не умирала, и молодые, слушая смех и издевки, передумывали ее заново, так что в конце концов мой старший сын Отар, совсем юноша, обуздал дикого жеребца, вскочил к нему на спину и полетел от нас с быстротой ветра.
Thereafter, that they might keep up with him, all men were trapping and breaking wild horses.	И после того, не желая отставать от него, все мужчины уже ловили и укрощали диких коней.
Many horses were broken, and some men, but I lived at the last to the day when, at the changing of camp-sites in the pursuit of the meat in its seasons, our very babes, in baskets of willow-withes, were slung side and side on the backs of our horses that carried our camp-trappage and dunnage.	Много коней и несколько мужчин погибло, но я дожил до того момента, когда, при перемене стоянок в погоне за дичью, мы сажали наших младенцев в корзины из лозы, переброшенные через спины коней, и те несли наши лагерную утварь и пожитки.
I, a young man, had seen my vision, dreamed my dream; Selpa, the woman, had held me from that far desire; but Othar, the seed of us to live after, glimpsed my vision and won to it, so that our tribe became wealthy in the gains of the chase.	Мне, когда я был молод, явилось видение: женщина, Сельпа, удерживала меня от осуществления моей грезы; но Отар, наше семя, которому суждено было жить после нас, осуществил мою мечту, так что наше племя теперь было богато от удачной охоты.
There was a woman-on the great drift down out of Europe, a weary drift of many generations, when we brought into India the shorthorn cattle and the planting of barley.	Еще была одна женщина -- во время великого переселения из Европы, во время скитаний многих поколений, когда мы ввели в Индии короткорогих овец и посевы ячменя.
But this woman was long before we reached India. We were still in the mid-most of that centuries-long drift, and no shrewdness of geography can now place for me that ancient valley.	Но эта женщина была задолго до того, как мы добрались до Индии, мы находились еще в самом начале этих многовековых скитаний, и сейчас я не могу вспомнить, в каком месте могла находиться та древняя долина.
The woman was Nuhila.	Эта женщина была Нугила.
The valley was narrow, not long, and the swift slope of its floor and the steep walls of its rim were terraced for the growing of rice and of millet-the first rice and millet we Sons of the Mountain had known.	Долина была узкая и длинная, и, кроме того, скат ее и дно и ее крутые стены были изрыты террасами для взращивания риса и проса -первого риса и первого проса, которые узнали мы, Сыны Горы.
They were a meek people in that valley.	В этой долине жило смирное племя.
They had become soft with the farming of fat land made fatter by water.	Оно стало таким благодаря возделыванию плодородной земли, еще более тучневшей от воды.

Theirs was the first irrigation we had seen, although we had little time to mark their ditches and channels by which all the hill waters flowed to the fields they had builded.	У них-то мы впервые увидели искусственное орошение, хотя у нас мало было времени наблюдать их канавы и каналы, по которым горные воды стекали на поля.
We had little time to mark, for we Sons of the Mountain, who were few, were in flight before the Sons of the Snub-Nose, who were many.	Времени у нас было мало, потому что мы, Сыны Горы, малые числом, бежали от Сынов Шишконосого, которых было много.
We called them the Noseless, and they called themselves the Sons of the Eagle.	Мы звали их Безносыми, а они называли себя Сынами Орла.
But they were many, and we fled before them with our shorthorn cattle, our goats, and our barleyseed, our women and children.	Но их было много, и мы бежали от них с нашим короткорогим скотом, с козами и зернами ячменя, с женами и детьми.
While the Snub-Noses slew our youths at the rear, we slew at our fore the folk of the valley who opposed us and were weak.	Пока Шишконосые убивали нашу молодежь позади нас, мы убивали впереди себя жителей долины, восставших против нас, но очень слабых.
The village was mud-built and grass-thatched; the encircling wall was of mud, but quite tall.	Поселения их состояли из глинобитных, крытых соломою, хижин.
And when we had slain the people who had built the wall, and sheltered within it our herds and our women and children, we stood on the wall and shouted insult to the Snub-Noses.	Кругом селений шли глинобитные стены значительной высоты. И когда мы перебили людей, построивших стены, и укрыли за ними наши стада, наших женщин и детей, мы стали на стене и бранили Шишконосых.
For we had found the mud granaries filled with rice and millet.	Ибо мы застали глинобитные житницы полными риса и проса.
Our cattle could eat the thatches. And the time of the rains was at hand, so that we should not want for water.	Скотина наша могла есть солому с крыш, и приближалось время дождей, так что мы не знали нужды в воде.
It was a long siege.	Осада была продолжительная.
Near to the beginning, we gathered together the women, and elders, and children we had not slain, and forced them out through the wall they had builded. But the Snub-Noses slew them to the last one, so that there was more food in the village for us, more food in the valley for the Snub-Noses.	Вначале мы собрали вместе женщин, стариков и детей, которых не успели убить, и выгнали их за стены, построенные ими, и Шишконосые убили их всех до последнего; в селении осталось больше пищи для нас, а в долине -- для Шишконосых.
It was a weary long siege.	Это была утомительная, долгая осада.
Sickness smote us, and we died of the plague that arose from our buried ones.	Болезни истребляли нас, и мы умирали от мора, исходившего от плохо погребенных нами мертвецов.
We emptied the mud-granaries of their rice and millet.	Мы очистили глинобитные житницы от риса и проса.
Our goats and shorthorns ate the thatch of the houses, and we, ere the end, ate the goats and the shorthorns.	Наши козы и овцы ели солому с крыш, а мы, пока не пришел конец, ели овец и коз.
Where there had been five men of us on the wall, there came a time when there was one; where there had been half a thousand babes and younglings of ours, there were none.	Наступило время, когда из каждых пяти мужчин на стене остался один; из полусотни младенцев и отроков не осталось ни одного.

It was Nuhila, my woman, who cut off her hair and twisted it that I might have a strong string for my bow.	Нугила, моя жена, отрезала себе волосы и сплела из них крепкую тетиву для моего лука.
The other women did likewise, and when the wall was attacked, stood shoulder to shoulder with us, in the midst of our spears and arrows raining down potsherds and cobblestones on the heads of the Snub-Noses.	Прочие женщины последовали ее примеру, и когда стена была атакована, они стали плечом к плечу с нами, среди наших копий и стрел, и обрушивали груды горшечных черепков и камней на головы Шишконосых.
Even the patient Snub-Noses we well-nigh out-patienced.	Мы в конце концов почти перехитрили Шишконосых.
Came a time when of ten men of us, but one was alive on the wall, and of our women remained very few, and the Snub-Noses held parley.	Наступило время, когда из каждых десяти мужчин на стене остался только один, а наших женщин осталось совсем немного; и Шишконосые вступили в переговоры.
They told us we were a strong breed, and that our women were men-mothers, and that if we would let them have our women they would leave us alone in the valley to possess for ourselves and that we could get women from the valleys to the south.	Они объявили нам, что мы крепкая порода, и что наши женщины способны рожать мужчин; если мы отдадим им наших женщин, они оставят нам во владение долину, а женщин мы себе добудем из долины южнее.
And Nuhila said no. And the other women said no.	Но Нугила сказала -- нет, другие женщины также сказали -- нет.
And we sneered at the Snub-Noses and asked if they were weary of fighting.	Мы издевались над Шишконосыми и спрашивали их: неужели они устали сражаться?
And we were as dead men then, as we sneered at our enemies, and there was little fight left in us we were so weak.	И в то время как мы издевались над нашими врагами, мы были почти что мертвецы; драться мы не могли, так мы ослабели.
One more attack on the wall would end us.	Еще один приступ на стену -- и нам конец.
We knew it.	Мы это знали.
Our women knew it.	Наши женщины тоже это знали.
And Nuhila said that we could end it first and outwit the Snub-Noses.	И Нугила предложила нам сделать это самим и оставить Шишконосых в дураках.
And all our women agreed.	Все женщины согласились с нею.
And while the Snub-Noses prepared for the attack that would be final, there, on the wall, we slew our women.	И пока Шишконосые готовились к последней атаке, мы на стене убивали наших женщин.
Nuhila loved me, and leaned to meet the thrust of my sword, there on the wall.	Нугила любила меня и склонилась грудью на мой меч здесь же, на стене.
And we men, in the love of tribehood and tribesmen, slew one another till remained only Horda and I alive in the red of the slaughter.	А мы, мужчины, во имя любви к племени и к соплеменникам убивали друг друга, пока от всей этой багровой резни не остались только Горда и я.
And Horda was my elder, and I leaned to his thrust.	Горда был мой старший сын, и я склонился на его меч.
But not at once did I die.	Но не сразу я умер.

I was the last of the Sons of the Mountain, for I saw Horda, himself fall on his blade and pass quickly.	Я был последним из Сынов Горы, ибо на моих глазах Горда, пав на свой меч, быстро скончался.
And dying with the shouts of the oncoming Snub-Noses growing dim in my ears, I was glad that the Snub-Noses would have no sons of us to bring up by our women.	Я умирал, смутно слыша вопли наступавших Шишконосых, и радовался тому, что нашим женщинам не придется воспитывать их сыновей.
I do not know when this time was when I was a Son of the Mountain and when we died in the narrow valley where we had slain the Sons of the Rice and the Millet.	Не знаю, в какое время я был Сыном Горы и когда мы умирали в узкой долине, где перебили Сынов Риса и Проса.
I do not know, save that it was centuries before the wide-spreading drift of all us Sons of the Mountain fetched into India, and that it was long before ever I was an Aryan master in Old Egypt building my two burial places and defacing the tombs of kings before me.	Знаю только, что это случилось за много столетий до великого переселения всех Сынов Горы в Индию и задолго до того, как я был арийским владыкой в Древнем Египте и строил себе погребальный склеп, разрывая могилы царей, похороненных до меня.
I should like to tell more of those far days, but time in the present is short.	Я многое мог бы рассказать об этих далеких днях, но времени остается мало.
Soon I shall pass.	Скоро я умру.
Yet am I sorry that I cannot tell more of those early drifts, when there was crushage of peoples, or descending ice-sheets, or migrations of meat.	И все же мне жаль, что я не могу рассказать подробнее об этих древних переселениях.
Also, I should like to tell of Mystery.	Мне хочется поговорить о Тайне.
For always were we curious to solve the secrets of life, death, and decay.	Ибо нас всегда тянет разрешать тайны жизни, смерти и угасания.
Unlike the other animals, man was for ever gazing at the stars.	В отличие от прочих животных, человек всегда глядел на звезды.
Many gods he created in his own image and in the images of his fancy.	Много богов создал он по своему образу и подобию своих влечений.
In those old times I have worshipped the sun and the dark.	В те древние времена я поклонялся солнцу и тьме.
I have worshipped the husked grain as the parent of life.	Я поклонялся очищенному рисовому зерну, как праотцу жизни.
I have worshipped Sar, the Corn Goddess.	Я преклонялся Сар, богине злаков.
And I have worshipped sea gods, and river gods, and fish gods.	Я поклонялся морским богам и речным богам.
Yes, and I remember Ishtar ere she was stolen from us by the Babylonians, and Ea, too, was ours, supreme in the Under World, who enabled Ishtar to conquer death.	Я помню Иштар еще до того, как ее украли у нас вавилоняне. Эа также была наша, она царила в подземном мире, давшем Иштар возможность победить смерть.
Mitra, likewise, was a good old Aryan god, ere he was filched from us or we discarded him.	Добрым арийским богом был и Митра, до того как его у нас украли или пока мы от него не отказались.

And I remember, on a time, long after the drift when we brought the barley into India, that I came down into India, a horse-trader, with many servants and a long caravan at my back, and that at that time they were worshipping Bodhisatwa.	Я помню, что однажды, спустя много времени после переселения в Индию, куда мы занесли ячмень, я отправился в Индию лошадиным барышником с моими слугами и длинным караваном, и помню, что в это время мы поклонялись Бодисатве.
Truly, the worships of the Mystery wandered as did men, and between filchings and borrowings the gods had as vagabond a time of it as did we.	Действительно, поклонение таинственному так же странствовало, как и люди, и боги вели такую же бродячую жизнь, как и народы.
As the Sumerians took the loan of Shamashnapishtin from us, so did the Sons of Shem take him from the Sumerians and call him Noah.	Как сумерийцы заимствовали у нас Шамашнапиштина, так сыны Сима похитили его у сумерийцев и назвали его Ноем.
Why, I smile me to-day, Darrell Standing, in Murderers' Row, in that I was found guilty and awarded death by twelve jurymen staunch and true.	Я, Дэррель Стэндинг, в Коридоре Убийц улыбаюсь теперь тому, что меня признали виновным и приговорили к смерти двенадцать дюжих и добросовестных присяжных.
Twelve has ever been a magic number of the Mystery.	Двенадцать всегда было магическое число -число Тайны.
Nor did it originate with the twelve tribes of Israel.	Оно родилось не во времена двенадцати племен Израилевых.
Star-gazers before them had placed the twelve signs of the Zodiac in the sky.	Задолго до Израиля звездочеты наметили двенадцать знаков Зодиака в небесах.
And I remember me, when I was of the Assir, and of the Vanir, that Odin sat in judgment over men in the court of the twelve gods, and that their names were Thor, Baldur, Niord, Frey, Tyr, Bregi, Heimdal, Hoder, Vidar, Ull, Forseti, and Loki.	И помню, когда я был Ассиром и Ваниром. Один судил людей в сонме двенадцати богов, и имена их были: Тор, Бальдур, Ниорд, Фрей, Тюр, Бреги, Геймдаль, Годер, Видар, Улль, Форсети и Локи.
Even our Valkyries were stolen from us and made into angels, and the wings of the Valkyries' horses became attached to the shoulders of the angels.	У нас украли даже наших валькирий, превратив их в ангелов, и крылья коней валькирий оказались прикрепленными к плечам ангелов.
And our Helheim of that day of ice and frost has become the hell of to-day, which is so hot an abode that the blood boils in one's veins, while with us, in our Helheim, the place was so cold as to freeze the marrow inside the bones.	И тогдашний наш Гельгейм, царство льда и мороза, сделался нынешней нашей преисподней, в которой так жарко, что кровь кипит в жилах грешников, между тем как у нас, в нашем Гельгейме, царил такой холод, что мозг замерзал в костях.
And the very sky, that we dreamed enduring, eternal, has drifted and veered, so that we find to-day the scorpion in the place where of old we knew the goat, and the archer in the place of the crab.	И само небо, которое мы считали нетленным и вечным, переселялось и колебалось, так что в настоящее время мы видим созвездие Скорпиона на том месте, где встарь находилась Коза, и Стрельца на месте Рака.
Worships and worships!	Культы и культы!
Ever the pursuit of the Mystery!	Вечное преследование Тайны.
I remember the lame god of the Greeks, the master-smith.	Я помню хромого бога греков, кузнеца.

But their vulcan was the Germanic Wieland, the master-smith captured and hamstrung lame of a leg by Nidung, the kind of the Nids.	Но греческий Вулкан был и германский Виланд, кузнец, которого поймал и сделал хромым, подрезав ему поджилки, Нидунг, царь нидов.
But before that he was our master-smith, our forger and hammerer, whom we named Il-marinen.	Еще раньше он был нашим богом кузнецов, и мы его называли Ильмаринен.
And him we begat of our fancy, giving him the bearded sun-god for father, and nursing him by the stars of the bear.	Мы родили его в нашем воображении, дав ему в отцы бородатого солнечного бога и в воспитатели -- звезды Большой Медведицы.
For, he, Vulcan, or Wieland, or Il-marinen, was born under the pine tree, from the hair of the wolf, and was called also the bear-father ere ever the Germans and Greeks purloined and worshipped him.	Ибо бог Вулкан, или Виланд, или Ильмаринен, родился под сосною от волоска волка и назывался отцом Медведя задолго до того, как его стали обожествлять германцы и греки.
In that day we called ourselves the Sons of the Bear and the Sons of the Wolf, and the bear and the wolf were our totems.	В те дни мы себя называли Сынами Медведя и Сынами Волка, и медведь и волк были у нас священными животными.
That was before our drift south on which we joined with the Sons of the Tree-Grove and taught them our totems and tales.	Это было задолго до нашего переселения на юг, во время которого мы соединились с Сынами Древесной Рощи и передали им наши легенды и сказания.
Yes, and who was Kashyapa, who was Pururavas, but our lame master-smith, our iron-worker, carried by us in our drifts and re-named and worshipped by the south-dwellers and the east-dwellers, the Sons of the Pole and of the Fire Drill and Fire Socket.	Да, а кто был Кашияна, он же Пуруровас, как не наш храбрый кузнец, которого мы брали с собой в наших скитаниях и переименовывали и обожествляли, когда жили на юге и на востоке, когда были Сынами Полюса и Сынами Огневого Ручья и Огневой Бездны?
But the tale is too long, though I should like to tell of the three-leaved Herb of Life by which Sigmund made Sinfioti alive again. For this is the very soma-plant of India, the holy grail of King Arthur, the-but enough! enough!	Но рассказывать это -- слишком долгая история, хотя мне хотелось бы рассказать о трехлистном зелье жизни, при помощи которого Сигмунд возвратил к жизни Синфиоти, ибо это было то же самое, что индийское растение Сома... или о святой чаше Грааля, короля Артура, или... -- но довольно! Довольно!
And yet, as I calmly consider it all, I conclude that the greatest thing in life, in all lives, to me and to all men, has been woman, is woman, and will be woman so long as the stars drift in the sky and the heavens flux eternal change.	Спокойно обсуждая все это, я прихожу к выводу, что величайшей вещью в жизни, во всех жизнях, моей и всех людей, была женщина, и есть женщина, и будет женщина, доколе звезды движутся в небе и небеса изменяются в вечном течении.
Greater than our toil and endeavour, the play of invention and fancy, battle and star-gazing and mystery-greatest of all has been woman.	Превыше наших трудов и усилий, превыше игры воображения и изобретательности, битв, созерцания звезд и Тайны -- превыше всего этого была женщина.
Even though she has sung false music to me, and kept my feet solid on the ground, and drawn my star-roving eyes ever back to gaze upon her, she, the conserver of life, the earth-mother, has given me my great days and nights and fulness of years.	Даже когда она фальшиво пела мне песни, и влекла мои ноги к неподвижной земле, и отводила мои глаза, созерцающие звезды, к земле, заставляя глядеть на нее, -- она, хранительница жизни, мать земная, дарила мне лучшие мои дни и ночи и всю полноту лет.

Even mystery have I imaged in the form of her, and in my star-charting have I placed her figure in the sky.	Даже Тайну я представлял себе в ее образе, и, вычерчивая карту звезд, ее фигуру я поместил на небе.
All my toils and devices led to her; all my far visions saw her at the end.	Все мои труды и изобретения приводили к ней: все мои мечты и грезы видели ее в конце.
When I made the fire-drill and fire-socket, it was for her.	Для нее добыл я огонь.
It was for her, although I did not know it, that I put the stake in the pit for old Sabre-Tooth, tamed the horse, slew the mammoth, and herded my reindeer south in advance of the ice-sheet.	Для нее, не сознавая этого, я вбивал кол в яму, чтобы ловить зверей, укрощал коней, убивал мамонта и гнал свои стада северных оленей к югу, отступая перед надвигавшимися ледниками.
For her I harvested the wild rice, tamed the barley, the wheat, and the corn.	Для нее я жал дикий рис и сеял ячмень, пшеницу и рожь.
For her, and the seed to come after whose image she bore, I have died in tree-tops and stood long sieges in cave-mouths and on mud-walls.	За нее и за потомство, которое она должна была родить по своему образу, я умирал на вершинах деревьев и выдерживал долгие осады в пещерах и на глинобитных стенах.
For her I put the twelve signs in the sky.	Для нее я поместил на небе двенадцать знаков Зодиака.
It was she I worshipped when I bowed before the ten stones of jade and adored them as the moons of gestation.	Ей я поклонялся, склонившись перед десятью камнями из нефрита и обожествляя их как фазы подвижничества, как десять лунных месяцев пред тайной рождения.
Always has woman crouched close to earth like a partridge hen mothering her young; always has my wantonness of roving led me out on the shining ways; and always have my star-paths returned me to her, the figure everlasting, the woman, the one woman, for whose arms I had such need that clasped in them I have forgotten the stars.	Всегда женщину тянуло к земле, как куропатку, выхаживающую птенцов; всегда моя бродячая натура сбивала меня на блестящие пути, и всегда мои звездные тропинки возвращали меня к ней, к вечной фигуре женщины, единственной женщины, объятия которой так мне были нужны, что в них я забывал о звездах.
For her I accomplished Odysseys, scaled mountains, crossed deserts; for her I led the hunt and was forward in battle; and for her and to her I sang my songs of the things I had done.	Ради нее я совершал одиссеи, всходил на горы, пересекал пустыни; ради нее я был первым на охоте и первым в сражении; и ради нее и для нее я пел песни о подвигах, совершенных мною.
All ecstasies of life and rhapsodies of delight have been mine because of her.	Все экстазы жизни и все восторги принадлежали мне, и ради нее.
And here, at the end, I can say that I have known no sweeter, deeper madness of being than to drown in the fragrant glory and forgetfulness of her hair.	И вот в конце могу сказать, что я не знал более сладкого и глубокого безумия, чем какое испытывал, утопая и забываясь в ароматных волнах ее волос.
One word more.	Еще одно слово.
I remember me Dorothy, just the other day, when I still lectured on agronomy to farmer-boy students.	Я вижу перед собой Дороти в те дни, когда еще читал лекции по агрономии крестьянамстудентам.
She was eleven years old.	Ей было одиннадцать лет.
Her father was dean of the college.	Отец ее был деканом колледжа.

She was a woman-child, and a woman, and she conceived that she loved me.	Это была женщина-ребенок, и она понимала, что любит меня.
And I smiled to myself, for my heart was untouched and lay elsewhere.	А я улыбался про себя, ибо сердце мое было нетронуто и тянулось в другом направлении.
Yet was the smile tender, for in the child's eyes I saw the woman eternal, the woman of all times and appearances.	Но как нежна была эта улыбка! В глазах ребенка я видел все ту же вечную женщину, женщину всех времен и всех образов.
In her eyes I saw the eyes of my mate of the jungle and tree-top, of the cave and the squatting-place.	В ее глазах я видел глаза моей подруги льдов и древесных вершин, и пещеры, и стоянки у костра.
In her eyes I saw the eyes of Igar when I was Ushu the archer, the eyes of Arunga when I was the rice-harvester, the eyes of Selpa when I dreamed of bestriding the stallion, the eyes of Nuhila who leaned to the thrust of my sword.	В ее глазах я видел глаза Игарь, когда сам был стрелком Ушу, Глаза Аарунги, когда я был жнецом риса. Глаза Сельпы, когда я мечтал оседлать жеребца, и глаза Нугилы, павшей на острие моего меча.
Yes, there was that in her eyes that made them the eyes of Lei-Lei whom I left with a laugh on my lips, the eyes of the Lady Om for forty years my beggar-mate on highway and byway, the eyes of Philippa for whom I was slain on the grass in old France, the eyes of my mother when I was the lad Jesse at the Mountain Meadows in the circle of our forty great wagons.	Было в ее глазах то, что делало их глазами Леи-Леи, которую я помню со смехом на устах, глаза княжны Ом, сорок лет делившей со мной нищенство и скитания по большим дорогам, глаза Филиппы, за которую я был убит на лужайке в старинной Франции. Глаза моей матери, когда я был мальчиком Джессом на Горных Лугах, в кругу наших больших сорока повозок...
She was a woman-child, but she was daughter of all women, as her mother before her, and she was the mother of all women to come after her.	Это была женщина-ребенок, но она была дочерью всех женщин, как и мать ее, жившая до нее; и она была матерью всех грядущих женщин, которые будут жить после нее.
She was Sar, the corn-goddess.	Она была Сар, богиня злаков.
She was Isthar who conquered death.	Она была Иштар, покорившая смерть.
She was Sheba and Cleopatra; she was Esther and Herodias.	Она была Царицей Савской и Клеопатрой, Эсфирью и Иродиадой.
She was Mary the Madonna, and Mary the Magdalene, and Mary the sister of Martha, also she was Martha.	Она была Марией Богоматерью и Марией Магдалиной, и Марией, сестрой Марфы, и самой Марфой.
And she was Br?nnhilde and Guinevere, Iseult and Juliet, H?lo?se and Nicolette.	Она была Брунгильдой и Женевьевой, Изольдой и Джульеттой, Элоизой и Николеттой.
Yes, and she was Eve, she was Lilith, she was Astarte.	Она была Евой, Лилит и Астартой.
She was eleven years old, and she was all women that had been, all women to be.	Ей было всего одиннадцать лет, но в ней были все женщины прошлого и будущего.
I sit in my cell now, while the flies hum in the drowsy summer afternoon, and I know that my time is short.	И вот сижу я в своей камере, мухи жужжат в сонное летнее предвечерье, и я знаю, что сроку мне осталось немного.
Soon they will apparel me in the shirt without a collar. . . .	Скоро, скоро наденут на меня рубаху без ворота...
But hush, my heart.	Но умолкни, сердце!
The spirit is immortal.	Дух бессмертен.

After the dark I shall live again, and there will be women.	После тьмы я опять оживу, и опять будут женщины!
The future holds the little women for me in the lives I am yet to live.	Г рядущее приготовило для меня милых женщин в тех жизнях, которые мне еще предстоит прожить.
And though the stars drift, and the heavens lie, ever remains woman, resplendent, eternal, the one woman, as I, under all my masquerades and misadventures, am the one man, her mate.	И хотя звезды текут и небеса лгут, но вечной остается женщина -- блестящая, вечная, единственная женщина, -- как и я, под всеми масками и злоключениями своими, остаюсь единственным мужчиной, ее другом и супругом.
CHAPTER XXII	ГЛАВА XXII
My time grows very short.	У меня мало времени.
All the manuscript I have written is safely smuggled out of the prison.	Вся рукопись, все написанное мною до сих пор благополучно вынесено контрабандой из тюрьмы.
There is a man I can trust who will see that it is published.	Есть человек, которому я могу довериться, и который позаботится о том, чтобы она была напечатана.
No longer am I in Murderers Row.	Я уже не нахожусь в Коридоре Убийц.
I am writing these lines in the death cell, and the death-watch is set on me.	Эти строки я пишу в Камере Смертников. И стража смертников следит за мной.
Night and day is this death-watch on me, and its paradoxical function is to see that I do not die.	День и ночь бодрствует надо мной эта стража, и парадоксальное ее назначение заключается в том, чтобы не дать мне умереть.
I must be kept alive for the hanging, or else will the public be cheated, the law blackened, and a mark of demerit placed against the time-serving warden who runs this prison and one of whose duties is to see that his condemned ones are duly and properly hanged.	Я должен уцелеть для повешения, иначе публика почувствует себя обманутой, закон будет посрамлен, и падет тень на раболепного смотрителя тюрьмы, который управляет ею и в число обязанностей которого входит наблюдение за тем, чтобы смертники были должным и пристойным образом повешены.
Often I marvel at the strange way some men make their livings.	Часто я задумываюсь над тем, какие странные у людей способы кормиться!..
This shall be my last writing.	Это будут последние мои строки.
To-morrow morning the hour is set.	Час назначен на завтра, на утро.
The governor has declined to pardon or reprieve, despite the fact that the Anti-Capital-Punishment League has raised quite a stir in California.	Губернатор отказался помиловать меня или отсрочить исполнение приговора, несмотря на то, что Лига борьбы со смертной казнью подняла большой шум в Калифорнии.
The reporters are gathered like so many buzzards.	Репортеры собрались, как воронье.
I have seen them all.	Я всех их видел.

They are queer young fellows, most of them, and most queer is it that they will thus earn bread and butter, cocktails and tobacco, room-rent, and, if they are married, shoes and schoolbooks for their children, by witnessing the execution of Professor Darrell Standing, and by describing for the public how Professor Darrell Standing died at the end of a rope.	В большинстве это потешные юнцы, и всего удивительнее то, что они хотят заработать на хлеб и на масло, на выпивку и табак, на квартирную плату, а кто женат -- на башмаки и учебники для детей -- присутствием при казни Дэрреля Стэндинга, описав публике, как профессор Дэррель Стэндинг умер на конце веревки.
Ah, well, they will be sicker than I at the end of the affair.	О, в конце этого дела они себя будут чувствовать хуже, чем я!
As I sit here and muse on it all, the footfalls of the death-watch going up and down outside my cage, the man's suspicious eyes ever peering in on me, almost I weary of eternal recurrence.	Я сижу и думаю обо всем этом, прислушиваясь к шагам стражей, расхаживающих взад и вперед перед моей клеткой и подозрительным оком поглядывающих на меня время от времени. Я, наконец, устал от этого вечного подглядывания!
I have lived so many lives.	Я прожил столько жизней!
I weary of the endless struggle and pain and catastrophe that come to those who sit in the high places, tread the shining ways, and wander among the stars.	Я устал от бесконечной борьбы, страданий и катастроф, подстерегающих тех, кто сидит на высоком месте, ступает по блестящим стезям и скитается среди звезд.
Almost I hope, when next I reinhabit form, that it shall be that of a peaceful farmer.	Надеюсь, что когда я в следующий раз воплощусь в телесную форму, то это будет тело мирного фермера.
There is my dream-farm.	Мечтаю о ферме.
I should like to engage just for one whole life in that.	Я хотел бы отдать такой ферме всю свою жизнь.
Oh, my dream-farm!	О, мои грезы!
My alfalfa meadows, my efficient Jersey cattle, my upland pastures, my brush-covered slopes melting into tilled fields, while ever higher up the slopes my angora goats eat away brush to tillage!	Мои луга альфы, моя породистая джерсейская скотина, мои нагорные пастбища, холмы, поросшие кустарником и незаметно переходящие в возделанное поле, и мои ангорские козы, поднимающиеся по горным склонам и беспощадно объедающие кусты!
There is a basin there, a natural basin high up the slopes, with a generous watershed on three sides.	Там имеется бассейн, естественный водоем с прекрасным водоразделом, защищенный горами с трех сторон.
I should like to throw a dam across the fourth side, which is surprisingly narrow.	Мне хотелось бы построить дамбу с четвертой стороны, поразительно узкой.
At a paltry price of labour I could impound twenty million gallons of water.	Ценой небольшого труда я мог бы заключить таким образом в ограду двадцать миллионов галлонов воды.
For, see: one great drawback to farming in California is our long dry summer.	Ведь вы знаете, что одной из невыгод сельского хозяйства в Калифорнии является продолжительное засушливое лето.
This prevents the growing of cover crops, and the sensitive soil, naked, a mere surface dust-mulch, has its humus burned out of it by the sun.	Зной не дает возможности сажать защитные растения, и перегной чувствительной почвы, обнаженный и распыленный, перегорает на солнце.

Now with that dam I could grow three crops a year, observing due rotation, and be able to turn under a wealth of green manure. . . . * * * * *	Устрой я такую плотину, я мог бы собирать в год три урожая, соблюдая севооборот и смены зеленого пара.
I have just endured a visit from the Warden.	Только что я вытерпел визит смотрителя.
I say "endured" advisedly.	Я нарочно говорю "вытерпел".
He is quite different from the Warden of San Quentin.	Он совершенно непохож на смотрителя Сан-Квэнтина.
He was very nervous, and perforce I had to entertain him.	Он очень нервничал, и мне поневоле пришлось занимать его.
This is his first hanging.	Это его первое повешение.
He told me so.	Так он сам мне сказал.
And I, with a clumsy attempt at wit, did not reassure him when I explained that it was also my first hanging.	Я неуклюже пытался сострить, объявив, что это и м о е первое повешение, но все же не успокоил его.
He was unable to laugh.	Он не в состоянии был засмеяться.
He has a girl in high school, and his boy is a freshman at Stanford.	У него дочь учится в высшей школе, и мальчик только что поступил в Стэнфорд.
He has no income outside his salary, his wife is an invalid, and he is worried in that he has been rejected by the life insurance doctors as an undesirable risk.	Кроме жалованья, у него нет других доходов, жена у него инвалид, и его очень огорчает то, что директор страхового общества отказался принять его на страховку под предлогом нежелательного риска.
Really, the man told me almost all his troubles.	Этот человек, в сущности, рассказал мне все свои беды.
Had I not diplomatically terminated the interview he would still be here telling me the remainder of them.	Если бы я дипломатически не оборвал свидания, он еще до сих пор сидел бы у меня и рассказывал!
My last two years in San Quentin were very gloomy and depressing.	Последние два года, проведенные мною в Сан-Квэнтине, были очень мрачны и унылы.
Ed Morrell, by one of the wildest freaks of chance, was taken out of solitary and made head trusty of the whole prison.	Эд Моррель, по одному из диких капризов случая, был выпущен из одиночки и сделан главным старостой всей тюрьмы.
This was Al Hutchins' old job, and it carried a graft of three thousand dollars a year.	Это была должность Эля Г етчинса, приносившая доходу три тысячи долларов в год.
To my misfortune, Jake Oppenheimer, who had rotted in solitary for so many years, turned sour on the world, on everything.	На мое несчастье, Джек Оппенгеймер, столько лет гнивший в одиночке, обозлился на весь свет, на всех.
For eight months he refused to talk even to me.	В течение восьми месяцев он отказывался разговаривать даже со мною!
In prison, news will travel.	В тюрьме новости распространяются.
Give it time and it will reach dungeon and solitary cell.	Дайте только время -- и новость дойдет и до карцера, и до камеры одиночного узника.

It reached me, at last, that Cecil Winwood, the poet-forger, the snitcher, the coward, and the stool, was returned for a fresh forgery.	Дошло наконец и до меня известие, что Сесиль Винвуд -- поэт-сочинитель пьес и доносчик -вернулся в тюрьму за новое преступление.
It will be remembered that it was this Cecil Winwood who concocted the fairy story that I had changed the plant of the non-existent dynamite and who was responsible for the five years I had then spent in solitary.	Вы должны припомнить, что именно Сесиль Винвуд сочинил волшебную сказку, будто бы я переменил тайник несуществующего динамита, и что именно он виноват в пяти годах одиночки, к которым меня присудили.
I decided to kill Cecil Winwood.	Я решил убить Сесиля Винвуда.
You see, Morrell was gone, and Oppenheimer, until the outbreak that finished him, had remained in the silence.	Моррель ушел, а Оппенгеймер до вспышки, прикончившей его, хранил молчание.
Solitary had grown monotonous for me.	Одиночка сделалась для меня невыносимой.
I had to do something.	Мне нужно было сделать что-нибудь.
So I remembered back to the time when I was Adam Strang and patiently nursed revenge for forty years.	И вот я вспомнил время, когда я был Адамом Стрэнгом и терпеливо вынашивал месть в течение сорока лет.
What he had done I could do if once I locked my hands on Cecil Winwood's throat.	Что сделал он, могу сделать и я, если мне только удастся когда-нибудь наложить руку на горло Сесиля Винвуда.
It cannot be expected of me to divulge how I came into possession of the four needles. They were small cambric needles.	От меня никто не станет требовать, чтобы я рассказал, как в мои руки попали четыре иголки; это были тонкие иголки для шитья по батисту.
Emaciated as my body was, I had to saw four bars, each in two places, in order to make an aperture through which I could squirm.	Как я ни был худ, мне все же пришлось перепилить четыре железных прута, каждый в двух местах, чтобы проделать отверстие, сквозь которое я мог бы протиснуться.
I did it.	Я это все сделал.
I used up one needle to each bar.	Я израсходовал по иголке на каждый прут.
This meant two cuts to a bar, and it took a month to a cut.	Это значит -- два разреза на прут; и каждый разрез отнял месяц времени.
Thus I should have been eight months in cutting my way out.	Таким образом, мне понадобилось восемь месяцев, чтобы выбраться вон.
Unfortunately, I broke my last needle on the last bar, and I had to wait three months before I could get another needle.	К несчастью, на последнем пруте я сломал последнюю иголку -- и мне пришлось ждать целых три месяца, пока я мог раздобыть другую.
But I got it, and I got out.	Но я добыл ее и вышел из камеры.
I regret greatly that I did not get Cecil Winwood.	Я страшно жалею, что не поймал Сесиля Винвуда!
I had calculated well on everything save one thing.	Я все хорошо рассчитал, кроме одной мелочи.
The certain chance to find Winwood would be in the dining-room at dinner hour.	Всего скорее можно было найти Винвуда в столовой в обеденный час.

So I waited until Pie-Face Jones, the sleepy guard, should be on shift at the noon hour.	И вот я дождался, пока Пестролицего Джонса, сонливого сторожа, послали на смену в полуденный час.
At that time I was the only inmate of solitary, so that Pie-Face Jones was quickly snoring.	К этому времени я был единственным обитателем одиночки, так как Пестролицый Джонс скоро захрапел.
I removed my bars, squeezed out, stole past him along the ward, opened the door and was free . . . to a portion of the inside of the prison.	Я раздвинул прутья, вылез, прокрался мимо него по коридору, отворил дверь и вышел... в другую часть тюрьмы!
And here was the one thing I had not calculated on-myself.	И тут я не принял в соображение одного -- себя самого.
I had been five years in solitary.	Я пять лет просидел в одиночной камере.
I was hideously weak.	Я чудовищно ослабел.
I weighed eighty-seven pounds. I was half blind.	Я весил всего восемьдесят семь фунтов; я наполовину ослеп.
And I was immediately stricken with agoraphobia.	Я мгновенно заболел агорафобией -- боязнью пространства.
I was affrighted by spaciousness.	Меня испугало открытое место.
Five years in narrow walls had unfitted me for the enormous declivity of the stairway, for the vastitude of the prison yard.	Пять лет сидения в тесных стенах сделали меня совершенно непригодным для спуска по страшной крутизне лестницы, непригодным для просторов тюремного двора.
The descent of that stairway I consider the most heroic exploit I ever accomplished.	Спуск по этой лестнице я считаю самым героическим подвигом, когда-либо совершенным мною.
The yard was deserted.	Во дворе было пусто.
The blinding sun blazed down on it.	Яркое солнце заливало его ослепительным светом.
Thrice I essayed to cross it.	Трижды я пытался перейти его.
But my senses reeled and I shrank back to the wall for protection.	Но у меня кружилась голова, и я отступал обратно к стене, под ее защиту.
Again, summoning all my courage, I attempted it.	Наконец, собрав все свое мужество, я попытался двинуться вперед.
But my poor blear eyes, like a bat's, startled me at my shadow on the flagstones.	Но мои бедные полуслепые глаза, глаза летучей мыши, испугались моей собственной тени на каменных плитах.
I attempted to avoid my own shadow, tripped, fell over it, and like a drowning man struggling for shore crawled back on hands and knees to the wall.	Я попробовал обойти мою собственную тень, споткнулся, упал на нее и, как утопающий, рвущийся к берегу, пополз на руках и коленях обратно к стене.
I leaned against the wall and cried.	Прислонившись к стене, я заплакал.
It was the first time in many years that I had cried.	Я плакал в первый раз за много лет.

I remember noting, even in my extremity, the warmth of the tears on my cheeks and the salt taste when they reached my lips.	Я помню, что в тот момент я успел ощутить теплоту слез на моих щеках, их соленый вкус на моих губах.
Then I had a chill, and for a time shook as with an ague.	На меня напал озноб, и некоторое время я трясся мелкой дрожью.
Abandoning the openness of the yard as too impossible a feat for one in my condition, still shaking with the chill, crouching close to the protecting wall, my hands touching it, I started to skirt the yard.	Странствие по пустыне двора было совершенно невозможным подвигом для человека в моем положении, и все же, трясясь от озноба, прижимаясь к стене, ощупывая ее руками, я начал обходить двор.
Then it was, somewhere along, that the guard Thurston espied me.	И тут, надо полагать, меня и увидел сторож Серстон.
I saw him, distorted by my bleared eyes, a huge, well-fed monster, rushing upon me with incredible speed out of the remote distance.	Я увидел его образ, искаженный моим помутившимся взором, -- образ огромного упитанного чудовища, бросившегося на меня с невероятной быстротой из отдаленного угла.
Possibly, at that moment, he was twenty feet away.	Возможно, что в тот момент он находился от меня в расстоянии двадцати футов.
He weighed one hundred and seventy pounds.	Весу в нем было сто семьдесят фунтов.
The struggle between us can be easily imagined, but somewhere in that brief struggle it was claimed that I struck him on the nose with my fist to such purpose as to make that organ bleed.	Нетрудно представить себе, какого рода борьба между нами происходила, но как-то вышло, что в этой борьбе я ударил его кулаком по носу, и из этого органа потекла кровь.
At any rate, being a lifer, and the penalty in California for battery by a lifer being death, I was so found guilty by a jury which could not ignore the asseverations of the guard Thurston and the rest of the prison hang-dogs that testified, and I was so sentenced by a judge who could not ignore the law as spread plainly on the statute book.	Как бы там ни было, я -- вечник, а в Калифорнии наказание вечнику за драку только одно -смерть; меня присудили к смерти присяжные, которые не могли игнорировать утверждений сторожа Серстона и прочих тюремных собак, а судья, который не мог игнорировать закона, очень ясно изложенного в уголовном кодексе, приговорил меня к повешению.
I was well pummelled by Thurston, and all the way back up that prodigious stairway I was roundly kicked, punched, and cuffed by the horde of trusties and guards who got in one another's way in their zeal to assist him.	Меня изрядно исколотил Серстон, и весь обратный путь по этой ужасной лестнице меня пинали, колотили и награждали затрещинами старосты и сторожа, сбивавшие друг друга с ног в усердии помочь Серстону.
Heavens, if his nose did bleed, the probability is that some of his own kind were guilty of causing it in the confusion of the scuffle.	Если у него пошла из носу кровь, то, скорей всего, от того, что кто-нибудь из его же товарищей ушиб его в свалке.
I shouldn't care if I were responsible for it myself, save that it is so pitiful a thing for which to hang a man. . . . * * * * *	Я ничего не имел бы против того, чтобы в этом была моя вина; но ужасно быть повешенным за такой пустяк!
I have just had a talk with the man on shift of my death-watch.	Я только что беседовал с человеком, несущим при мне дежурство.
A little less than a year ago, Jake Oppenheimer occupied this same death-cell on the road to the gallows which I will tread to-morrow.	Меньше года назад Джек Оппенгеймер занимал эту самую камеру на пути к виселице, по которому завтра пойду и я.
This man was one of the death-watch on Jake.	И этот человек был один из сторожей Джека.

He is an old soldier.	Он старый солдат.
He chews tobacco constantly, and untidily, for his gray beard and moustache are stained yellow.	Он непрерывно и неопрятно жует табак, его седая борода и усы в желтых пятнах.
He is a widower, with fourteen living children, all married, and is the grandfather of thirty-one living grandchildren, and the great-grandfather of four younglings, all girls.	Он вдовец, у него четырнадцать живых детей, сплошь семейных, тридцать один внук и четыре правнучки.
It was like pulling teeth to extract such information.	Выудить у него эти сведения было так же трудно, как выдернуть зуб человеку!
He is a queer old codger, of a low order of intelligence.	Это старый чудак, не особенно развитой.
That is why, I fancy, he has lived so long and fathered so numerous a progeny.	Вот почему, кажется мне, он прожил так долго и народил столь многочисленное потомство.
His mind must have crystallized thirty years ago. His ideas are none of them later than that vintage.	Ум его застыл, наверное, лет тридцать тому назад, и мысли его ровно настолько же отстали от нашего времени.
He rarely says more than yes and no to me.	Все его ответы на мои вопросы сводятся большей частью к словам "да" или "нет".
It is not because he is surly. He has no ideas to utter. I don't know, when I live again, but what one incarnation such as his would be a nice vegetative existence in which to rest up ere I go star-roving again. . . .	И это не потому, чтобы он был угрюм, -- у него просто нет мыслей, которыми бы стоило делиться, не знаю, когда я опять оживу, но воплощение в человеке такого рода дало бы мне славное растительное существование, отличный отдых перед тем, как вновь отправиться в скитания меж звезд...
But to go back.	Но вернемся к моему повествованию.
I must take a line in which to tell, after I was hustled and bustled, kicked and punched, up that terrible stairway by Thurston and the rest of the prison-dogs, of the infinite relief of my narrow cell when I found myself back in solitary.	Я остановился на том, как меня пинали, толкали и били, таща вверх по лестнице, Серстон и остальные тюремные псы; очутившись в своей тесной одиночке, я испытал чувство бесконечного облегчения.
It was all so safe, so secure.	Там было так безопасно, так спокойно!
I felt like a lost child returned home again.	У меня было чувство ребенка, заблудившегося и попавшего наконец домой.
I loved those very walls that I had so hated for five years.	Я полюбил те самые стены, которые так ненавидел в течение пяти лет.
All that kept the vastness of space, like a monster, from pouncing upon me were those good stout walls of mine, close to hand on every side.	От пугающего чудовищного пространства отгораживали меня именно эти славные толстые стены, с каждой стороны находившиеся близко, под рукой!
Agoraphobia is a terrible affliction.	Какая это была ужасная болезнь -- агорафобия!
I have had little opportunity to experience it, but from that little I can only conclude that hanging is a far easier matter. . . .	Мне недолго пришлось испытывать ее, но даже и то немногое, что я испытал, заставляет меня думать, что повешение куда легче...
I have just had a hearty laugh.	Только что я посмеялся от души!

The prison doctor, a likable chap, has just been in to have a yarn with me, incidentally to proffer me his good offices in the matter of dope.	Тюремный доктор, славный малый, заходил покалякать со мною и, между прочим, предложил мне свои услуги по части наркоза.
Of course I declined his proposition to "shoot me" so full of morphine through the night that to-morrow I would not know, when I marched to the gallows, whether I was "coming or going."	Разумеется, я отклонил его предложение "накачать" меня за ночь морфием так, чтобы утром, шагая к виселице, я не знал, "иду я к ней или ухожу от нее"!
But the laugh.	Но как же я смеялся!
It was just like Jake Oppenheimer.	Должно быть, так смеялся Джек Оппенгеймер.
I can see the lean keenness of the man as he strung the reporters with his deliberate bull which they thought involuntary.	Я живо представляю себе этого человека, как он дурачил репортеров умышленной чепухой, которую они принимали за чистую монету.
It seems, his last morning, breakfast finished, incased in the shirt without a collar, that the reporters, assembled for his last word in his cell, asked him for his views on capital punishment.	Рассказывают, что, когда в последнее утро, позавтракав, он надел рубаху без ворота, репортеры, собравшись услышать его последнее слово в камере, спросили его, каковы его взгляды на смертную казнь.
-Who says we have more than the slightest veneer of civilization coated over our raw savagery when a group of living men can ask such a question of a man about to die and whom they are to see die?	Ну кто скажет, что на нашей грубой дикости есть хотя бы малейший лак цивилизации, если группа живых людей может задать такой вопрос человеку, которому предстоит умереть, и при смерти которого они будут присутствовать?
But Jake was ever game.	Но Джек, как всегда, был молодец.
"Gentlemen," he said, "I hope to live to see the day when capital punishment is abolished."	-- Джентльмены, -- сказал он, -- я надеюсь дожить до того дня, когда смертная казнь будет отменена!
I have lived many lives through the long ages.	Много жизней я прожил в ряду долгих веков.
Man, the individual, has made no moral progress in the past ten thousand years.	Человек как индивид не сделал нравственного прогресса за последние десять тысяч лет.
I affirm this absolutely.	Утверждаю это категорически.
The difference between an unbroken colt and the patient draught-horse is purely a difference of training.	Различие между необъезженным жеребенком и терпеливой ломовой лошадью обусловливается исключительно различием тренировки.
Training is the only moral difference between the man of to-day and the man of ten thousand years ago.	Тренировка -- единственное нравственное отличие современного человека от человека, жившего за десять тысяч лет до нас.
Under his thin skin of morality which he has had polished onto him, he is the same savage that he was ten thousand years ago.	Под тонким слоем морали, наведенной на него как лак, он такой же дикарь, каким был десять тысяч лет назад.
Morality is a social fund, an accretion through the painful ages.	Нравственность его -- общественный капитал, накопленный долгими веками.
The new-born child will become a savage unless it is trained, polished, by the abstract morality that has been so long accumulating.	Новорожденный ребенок вырастет дикарем, если его не будут тренировать и полировать отвлеченной моралью, так долго накоплявшейся.
"Thou shalt not kill"-piffle!	"Не убий" -- какой вздор!

They are going to kill me to-morrow morning.	Вот меня убьют завтра утром.
"Thou shalt not kill"-piffle!	"Не убий" -- вздор.
In the shipyards of all civilized countries they are laying to-day the keels of Dreadnoughts and of Superdreadnoughts.	На верфях всех цивилизованных стран сейчас закладываются кили дредноутов и сверхдредноутов.
Dear friends, I who am about to die, salute you with-"Piffle!"	Дорогие друзья, я, идущий на смерть, приветствую вас словом "вздор!".
I ask you, what finer morality is preached to-day than was preached by Christ, by Buddha, by Socrates and Plato, by Confucius and whoever was the author of the "Mahabharata"?	Я спрашиваю вас: преподается ли теперь лучшая мораль, чем какой учили Христос, Будда, Сократ и Платон, Конфуций и неизвестный автор "Махабхараты"?
Good Lord, fifty thousand years ago, in our totem-families, our women were cleaner, our family and group relations more rigidly right.	Боже добрый, пятьдесят тысяч лет назад в наших диких кланах женщины были чище, а семейные и родственные отношения суровее и справедливее!
I must say that the morality we practised in those old days was a finer morality than is practised to-day.	Должен сказать, что нравственность, которую мы практиковали в те далекие дни, была выше нравственности, практикуемой ныне.
Don't dismiss this thought hastily.	Не отмахивайтесь слишком поспешно от этой мысли!
Think of our child labour, of our police graft and our political corruption, of our food adulteration and of our slavery of the daughters of the poor.	Подумайте о детях, угнетенных среди нас работой, о взяточничестве нашей полиции и политической продажности, о фальсификации съестных продуктов и о рабстве, в котором томятся дочери бедного класса.
When I was a Son of the Mountain and a Son of the Bull, prostitution had no meaning.	Когда я был Сыном Горы и Сыном Тельца, проституция лишена была всякого смысла.
We were clean, I tell you.	Мы были чисты, повторяю вам.
We did not dream such depths of depravity.	Нам даже и не снились нынешние бездны развращенности!
Yea, so are all the lesser animals of to-day clean.	Все животные и сейчас так же чисты.
It required man, with his imagination, aided by his mastery of matter, to invent the deadly sins.	Чтобы изобрести смертные грехи, нужен был человек, с его воображением и его властью над материей.
The lesser animals, the other animals, are incapable of sin.	Низшие животные не способны грешить.
I read hastily back through the many lives of many times and many places.	Я быстро пробегаю взглядом многочисленные жизни многочисленных эпох и многочисленных мест.
I have never known cruelty more terrible, nor so terrible, as the cruelty of our prison system of to-day.	Я никогда не знал более страшной жестокости, чем жестокость нашей нынешней тюремной системы.
I have told you what I have endured in the jacket and in solitary in the first decade of this twentieth century after Christ.	Я уже описывал вам, что я вытерпел в смирительной рубашке и в одиночной камере в первое десятилетие двадцатого века нашей эры.

In the old days we punished drastically and killed quickly.	В старину, наказывая, мы убивали быстро.
We did it because we so desired, because of whim, if you so please.	Мы поступали так потому, что хотели этого, -по капризу, если угодно.
But we were not hypocrites.	Но мы не лицемерили.
We did not call upon press, and pulpit, and university to sanction us in our wilfulness of savagery.	Мы не приглашали прессу, церковные кафедры и университеты освящать нашу дикость и зверство.
What we wanted to do we went and did, on our legs upstanding, and we faced all reproof and censure on our legs upstanding, and did not hide behind the skirts of classical economists and bourgeois philosophers, nor behind the skirts of subsidized preachers, professors, and editors.	Что мы хотели делать, то и делали, не обинуясь, с поднятой головою; и с поднятой головою встречали укоры и осуждения, а не прятались ни за юбки классических экономистов и буржуазных философов, ни за юбки субсидируемых проповедников, профессоров и редакторов.
Why, goodness me, a hundred years ago, fifty years ago, five years ago, in these United States, assault and battery was not a civil capital crime.	Помилуйте, сто лет назад, пятьдесят лет назад, пять лет назад в этих самых Соединенных Штатах нападение и нанесение побоев вовсе не считалось уголовным преступлением, заслуживающим смертной казни!
But this year, the year of Our Lord 1913, in the State of California, they hanged Jake Oppenheimer for such an offence, and to-morrow, for the civil capital crime of punching a man on the nose, they are going to take me out and hang me.	Но в этом году, в год от Рождества Христова тысяча девятьсот тринадцатый, в штате Калифорния повесили Джека Оппенгеймера за такой проступок, а завтра за удар по носу они выведут и повесят меня!
Query: Doesn't it require a long time for the ape and the tiger to die when such statutes are spread on the statute book of California in the nineteen-hundred-and-thirteenth year after Christ?	Спрашивается, сколько же нужно времени обезьяне и тигру, чтобы переродиться или вымереть, когда такие законы вносятся в кодексы Калифорнии в тысяча девятьсот тринадцатом году по Рождеству Христову?
Lord, Lord, they only crucified Christ.	Боже, Боже, Христа только распяли!
They have done far worse to Jake Oppenheimer andme * * * * *	Со мною и Джеком Оппенгеймером поступили гораздо хуже...
As Ed Morrell once rapped to me with his knuckles:	Однажды Эд Моррель выстукал мне костяшками пальцев:
"The worst possible use you can put a man to is to hang him."	"Худшее, что можно сделать из человека, это -повесить его".
No, I have little respect for capital punishment.	Нет, у меня мало уважения к смертной казни.
Not only is it a dirty game, degrading to the hang-dogs who personally perpetrate it for a wage, but it is degrading to the commonwealth that tolerates it, votes for it, and pays the taxes for its maintenance.	Это не только грязное дело, унижающее наемных псов, творящих его за деньги, -- оно унижает республику, которая терпит смертную казнь, голосует за нее и платит налоги на поддержание ее.
Capital punishment is so silly, so stupid, so horribly unscientific.	Смертная казнь -- глупое, грубое, страшно ненаучное дело.
"To be hanged by the neck until dead" is society's quaint phraseology . . . * * * * *	"Повесить его за шею, пока он не умрет" -такова своеобразная юридическая фразеология...
Morning is come-my last morning.	...Наступило утро -- мое последнее утро.

I slept like a babe throughout the night.	Всю ночь я спал сном младенца.
I slept so peacefully that once the death-watch got a fright.	Я спал так спокойно, что сторож даже испугался.
He thought I had suffocated myself in my blankets.	Он решил, что я задушил себя под одеялом.
The poor man's alarm was pitiful. His bread and butter was at stake.	Просто жаль было видеть, как перетревожился бедняга, -- ведь он рисковал своим хлебом и маслом!
Had it truly been so, it would have meant a black mark against him, perhaps discharge and the outlook for an unemployed man is bitter just at present.	Если бы это действительно оказалось так, на него легло бы пятно, ему могло грозить увольнение -- а перспективы безработного человека весьма печальны в наше время.
They tell me that Europe began liquidating two years ago, and that now the United States has begun.	Мне рассказывали, что в Европе началась ликвидация многих предприятий два года назад, а теперь дошла очередь до Соединенных Штатов.
That means either a business crisis or a quiet panic and that the armies of the unemployed will be large next winter, the bread-lines long. . . .	Это означает либо деловой кризис, либо тихую панику, и, значит, к зиме вырастут огромные армии безработных, и у мест раздачи хлеба выстроятся длинные очереди...
I have had my breakfast.	Я позавтракал.
It seemed a silly thing to do, but I ate it heartily.	Это может показаться глупым, но я ел с аппетитом.
The Warden came with a quart of whiskey.	Смотритель пришел с квартой виски.
I presented it to Murderers Row with my compliments.	Я презентовал ее Коридору Убийц с моим приветом.
The Warden, poor man, is afraid, if I be not drunk, that I shall make a mess of the function and cast reflection on his management . . .	Бедняга смотритель боится, как бы я, если не буду пьян, не наделал шуму и не набросил тень на его управление тюрьмой...
They have put on me the shirt without a collar. . .	На меня надели рубаху без ворота...
It seems I am a very important man this day.	Кажется, я нынче очень важная особа.
Quite a lot of people are suddenly interested in me. . .	Множество людей вдруг заинтересовались мною!..
The doctor has just gone.	Только что ушел доктор.
He has taken my pulse. I asked him to.	Он пощупал мой пульс -- я просил его об этом.
It is normal. . . .	Пульс нормальный...
I write these random thoughts, and, a sheet at a time, they start on their secret way out beyond the walls. . .	Я записываю эти случайные мысли, и листок за листком тайно уходит за стены тюрьмы...
I am the calmest man in the prison.	Я сейчас самый спокойный в тюрьме человек.
I am like a child about to start on a journey.	Я похож на ребенка, отправляющегося на прогулку.
I am eager to be gone, curious for the new places I shall see.	Мне не терпится уйти и увидеть новые, любопытные места.

This fear of the lesser death is ridiculous to one who has gone into the dark so often and lived again. . . .	Этот страх "малой смерти" смешон человеку, который так часто уходил во мрак и вновь оживал...
The Warden with a quart of champagne.	Смотритель пришел с бутылкой шампанского.
I have dispatched it down Murderers Row.	Я отправил ее в Коридор Убийц.
Queer, isn't it, that I am so considered this last day.	Не правда ли, странно, что за мной ухаживают в этот последний день?
It must be that these men who are to kill me are themselves afraid of death.	Должно быть, люди, собирающиеся убить меня, сами боятся смерти.
To quote Jake Oppenheimer: I, who am about to die, must seem to them something God-awful. . . .	Г оворя словами Джека Оппенгеймера, я, собирающийся умереть, должен казаться им страшным, как Бог...
Ed Morrell has just sent word in to me.	Только что Эд Моррель прислал мне весточку.
They tell me he has paced up and down all night outside the prison wall.	Говорят, он всю ночь прошагал за стенами тюрьмы.
Being an ex-convict, they have red-taped him out of seeing me to say good-bye.	Так как он бывший каторжник, то они хитростью лишили его возможности увидеть меня и попрощаться.
Savages?	Дикари?
I don't know. Possibly just children.	Не знаю, может быть, просто дети.
I'll wager most of them will be afraid to be alone in the dark to-night after stretching my neck.	Бьюсь об заклад, что почти все они будут бояться оставаться одни в темноте ночью, после того как затянут мне шею.
But Ed Morrell's message:	Вот записка Эда Морреля:
"My hand is in yours, old pal.	"Рука моя в твоей, старый товарищ.
I know you'll swing off game." . . . * * * * *	Я знаю, что ты умрешь молодцом..."
The reporters have just left.	Только что ушли репортеры.
I'll see them next, and last time, from the scaffold, ere the hangman hides my face in the black cap.	В следующий и в последний раз я увижу их с эшафота, перед тем как палач закроет мне лицо черным колпаком.
They will be looking curiously sick.	Вид у них будет болезненный.
Queer young fellows.	Странные ребята!
Some show that they have been drinking.	У некоторых такой вид, словно они выпили.
Two or three look sick with foreknowledge of what they have to witness.	Двое или трое готовы, кажется, упасть в обморок от того, что им предстоит увидеть.
It seems easier to be hanged than to look on. . . . ** * * *	По-видимому, легче быть повешенным, чем смотреть на это...
My last lines.	Мои последние строки.
It seems I am delaying the procession.	Чуть ли я не задерживаю процессию.
My cell is quite crowded with officials and dignitaries.	Моя камера битком набита чиновными и сановными лицами.

They are all nervous.	Все они нервничают.
They want it over.	Им хочется, чтобы это уже кончилось.
Without a doubt, some of them have dinner engagements.	Без сомнения, у некоторых из них есть приглашения на обед.
I am really offending them by writing these few words.	Я положительно оскорбляю их тем, что пишу эти немногие строки.
The priest has again preferred his request to be with me to the end.	Поп опять предложил мне пробыть со мною до конца.
The poor man-why should I deny him that solace?	Бедняга — зачем я стану отказывать ему в этом утешении?
I have consented, and he now appears quite cheerful.	Я согласился, и он, видимо, повеселел!
Such small things make some men happy!	Какой пустяк может сделать человека довольным!
I could stop and laugh for a hearty five minutes, if they were not in such a hurry.	Я бы остался сердечно посмеяться минут пять, если бы они не торопились.
Here I close.	Кончаю!
I can only repeat myself.	Я могу только повторить сказанное.
There is no death.	Смерти нет!
Life is spirit, and spirit cannot die.	Жизнь — это дух, а дух не может умереть!
Only the flesh dies and passes, ever a-crawl with the chemic ferment that informs it, ever plastic, ever crystallizing, only to melt into the flux and to crystallize into fresh and diverse forms that are ephemeral and that melt back into the flux.	Только плоть умирает и исчезает, вечно проникаясь химическим бродилом, формирующим ее, вечно пластичная, вечно кристаллизующаяся, — и это только для того, чтобы расплавиться и вновь кристаллизоваться в иных, новых формах, столь же эфемерных и вновь расплавляющихся.
Spirit alone endures and continues to build upon itself through successive and endless incarnations as it works upward toward the light.	Только дух остается и продолжает развиваться в процессе последовательных и бесконечных воплощений, стремясь к свету.
What shall I be when I live again?	Кем я буду, когда я буду жить снова?
I wonder.	Хотелось бы мне знать это...
I wonder. . . .	Очень хотелось бы...