Мегрэ и Долговязая

Глава 2, в которой немного говорится об инспекторе Буасье, а больше о доме, стоящем в саду за оградой, и о встрече, которая произошла у Мегрэ возле этой ограды

Отпив глоток перно, Мегрэ произнес:

— Скажите, старина Буасье, что вы знаете об Альфреде Жюсьоме?

— Об Альфреде Унылом?

— Да.

Лицо инспектора вдруг помрачнело, он посмотрел на Мегрэ исподлобья и, перестав смаковать свой любимый аперитив, спросил изменившимся голосом:

— А он что-нибудь натворил?

Так всегда бывало с инспектором, и Мегрэ это знал.

Мегрэ знал также, в чем тут дело. Благодаря бесконечным предосторожностям со стороны комиссара, только с ним одним Буасье разговаривал без раздражения.

В сущности, Буасье тоже мог бы стать комиссаром, и он давно бы им уже стал, если бы полное незнание орфографии и безграмотность не мешали ему сдать самые элементарные экзамены.

Однако же начальство знало ему цену. Главой отдела назначили комиссара Пеше, старую сонливую калошу, а всю работу, кроме составления отчетов, выполнял Буасье; он же руководил и персоналом.

В этом отделе не занимались расследованием убийств, как в бригаде Мегрэ. Не интересовались там и любителями — служащими, которые в один прекрасный день сбегали, захватив с собой содержимое кассы, — или другими пустяками в таком же роде.

У Буасье и сотрудники, и обвиняемые были профессионалами. Там шла борьба между специалистами. Там было не до психологии. Нужно было изучать повадки и нравы каждого.

Зачастую можно было увидеть инспектора, спокойно сидящего на террасе кафе в обществе взломщика, и вряд ли, например, Мегрэ мог бы вести с каким-нибудь убийцей разговор вроде этого:

— Послушай, Жюло, что-то ты давно уже не работал.

— Так оно и есть, инспектор.

— Когда я задержал тебя в последний раз?

— Наверное, месяцев шесть назад.

— Значит, деньги уж на исходе? Держу пари, ты снова что-нибудь замышляешь.

Мысль о том, что Фред Унылый натворил что-то без ведома Буасье, привела последнего в ужас.

— Не знаю, действительно ли он работал в эти дни, — сказал Мегрэ, — но ко мне в полицию приходила Долговязая.

Этого было достаточно, чтобы успокоить Буасье.

— Она ничего не знает, — заявил инспектор. — Альфред не из тех, кто станет рассказывать о делах женщине, даже собственной жене.

Портрет Жюсьома, который принялся набрасывать Буасье, очень походил на описание, сделанное Эрнестиной, и, кроме того, инспектор еще кое-что добавил.

— Меня всегда воротит от того, чтобы задерживать и отправлять в тюрьму таких людей, как он. В последний раз, когда ему влепили пять лет, я чуть не обругал его защитника, который не смог для него ничего сделать. Какой-то недотепа, а не адвокат.

Трудно было точно определить, что Буасье подразумевал под словом «недотепа», но смысл был ясен.

— Ни один человек в Париже не может, как Альфред, бесшумно проникнуть в жилой дом и работать там, не разбудив даже кошки. В технике этого дела он настоящий артист. Более того, он не нуждается ни в чьей помощи, чтобы наводить справки, стоять на стреме и разводить всю эту канитель. Работает он один, и при этом очень спокойно. Он не пьет, не любит болтать, разыгрывать из себя в бистро закоренелого преступника, С его талантами он мог купаться в золоте. Он знает точное местонахождение и устройство нескольких сотен сейфов, которые сам же устанавливал, и можно подумать, что он сколько захочет, столько оттуда и возьмет. Так нет же, всякий раз, как он на это решится, всегда появляется какая-нибудь помеха или же он садится в тюрьму.

Быть может, Буасье так подробно рассказывал все это потому, что в судьбе Фреда Унылого видел сходство со своей судьбой. С той лишь разницей, что завидное здоровье не мешало ему поглощать бесчисленное число аперитивов на террасах кафе и вести слежку целые ночи напролет в любую погоду.

— Самое поразительное то, что, посади его на десять, на двадцать лет, едва выйдя из тюрьмы, он снова возьмется за свое, даже если ему исполнится уже семьдесят лет и он будет ходить на костылях. Он считает, что ему достаточно одной удачи, одной-единственной, и что он ее заслужил.

— У него было сильное потрясение, — объяснил Мегрэ. — В ту минуту, когда ему уже удалось открыть сейф — дело происходило где-то в районе Нейи, — он вдруг увидел, что в комнате лежит труп.

— Что я вам говорил? Такое могло случиться только с ним. Значит, он убежал! А куда дел велосипед?

— Бросил в Сену.

— А сам удрал в Бельгию?

— Видимо, да.

— Сейчас позвоню в Брюссель, если только вы хотите его разыскать.

— Я очень хочу его разыскать.

— Вы знаете, где это происходило?

— Знаю только, что в Нейи и что дом стоит в саду, за оградой.

— Что ж, найти дом — дело несложное. Я сейчас вернусь.

Пока инспектор отсутствовал, Мегрэ был столь любезен, что заказал в пивной «У дофины» еще два перно. При этом он вспомнил не только забавное происшествие на улице Луны, но и маленький кабачок в Каннах, где когда-то вел следствие, и дело вдруг стало не похожим на другие, скучным, как работа, заданная в школе на лето.

Буасье вернулся, держа в руках папку, откуда вытащил сначала антропометрические снимки Альфреда Жюсьома.

— Вот его лицо!

В общем, скорее лицо аскета, чем преступника. Кости, обтянутые кожей, длинные тонкие ноздри, в напряженном взгляде что-то почти мистическое.

Даже на этих примитивных фотографиях анфас и в профиль, без воротничка, с выступающим на шее кадыком угадывалось глубокое одиночество этого человека, выражение лица скорее грустное, совсем не агрессивное.

Чувствуя себя с детских лет зайцем, он считал совершенно естественным, что за ним всегда охотятся.

— Хотите послушать его послужной список?

— Сегодня это не обязательно. Я предпочитаю просмотреть дело на свежую голову. Сейчас покажите мне другой список.

Последние слова доставили удовольствие Буасье.

Мегрэ и сам прекрасно понимал, что этим он отдавал дань уважения инспектору.

— Откуда вы знаете, что он у меня есть?

— Не сомневаюсь!

Слов нет, Буасье знал свое дело. Речь шла о списке, составленном по книгам фирмы Планшаров. В нем перечислялись сейфы, установленные в то время, когда там работал Фред Унылый.

— Подождите. Сейчас я посмотрю адреса в районе Нейи. Вы уверены, что дело происходило там?

— Так утверждает Долговязая.

— А ведь не так глупо с ее стороны, что она пришла к вам. Но почему именно к вам?

— Потому что шестнадцать или семнадцать лет назад мне довелось ее арестовать и она сыграла со мной довольно мерзкую шутку.

Буасье ничуть не удивился. Чего не бывает с людьми их профессии! Все это было знакомо им обоим. Кабинет наполнился ароматом перно, нежно поблескивавшем в рюмках; оса бешено кружилась, опьяненная этим запахом.

— Банк… Не подходит, конечно… Альфред никогда туда не пойдет. Он остерегается сигнальных аппаратов… Нефтяная компания… Но она уже свыше десяти лет не существует… Парфюмерный магазин… Его хозяин обанкротился в прошлом году.

Наконец палец Буасье указал на какое-то имя, на какой-то адрес.

— Гийом Серр. Дантист. Улица Ла-Ферм, 436, Нейи. Вы это место знаете? Это за зоологическим садом. Улица идет параллельно бульвару Ришар-Валлас.

Они посмотрели друг на друга.

— Вы очень заняты? — спросил Мегрэ.

Он знал, что этим тоже льстит самолюбию Буасье.

— Я уже привожу в порядок дела. Завтра собираюсь в Бретань.

— Съездим туда?

— Сейчас схожу за пиджаком. Сначала позвонить в Брюссель?

— Да. И в Голландию.

— Понятно.

Они вошли в автобус и всю дорогу простояли на площадке. На улице Ла-Ферм, спокойной и провинциальной, заглянули в ресторанчик, где на террасе среди зелени стояло всего лишь четыре столика, решили позавтракать.

В бистро кроме них было только три каменщика в белых блузах, запивавших еду красным вином. Вокруг Мегрэ и Буасье кружились мухи. Напротив, на противоположной стороне улицы, виднелась черная решетка, а за нею, по-видимому, дом 436.

Они не торопились. Если в доме действительно находился труп, убийца, конечно, успел его куда-нибудь сплавить, ведь с того времени, как исчез Жюсьом, прошло более суток.

Официантка в черном платье и белом переднике хотела принять у них заказ, но к ним подошел поздороваться сам хозяин.

— С хорошей погодой, господа!

— Добрый день. Не знаете ли, случайно, нет ли здесь поблизости зубного врача?

Хозяин кивнул.

— Есть один, вон там, на той стороне улицы, но я не знаю, какой он. Жена ходит к другому, на Севастопольский бульвар. Этот, наверное, дорогой. Не видать, чтобы к нему валом валили клиенты.

— Вы его знаете?

— Немного.

Хозяин колебался, с минуту глядел на них обоих, особенно на Буасье.

— А вы из полиции?

Мегрэ предпочел ответить утвердительно.

— Он что-нибудь сделал?

— Нам нужны только кое-какие сведения. Как он выглядит?

— Выше и полнее, чем вы и я, — ответил хозяин, в этот раз поглядев на Мегрэ. — Я вешу девяносто восемь килограммов, а он, должно быть, не меньше ста пяти.

— Сколько ему лет?

— Лет пятьдесят. Вероятно, что-то в этом роде. Не очень опрятный, что довольно странно для зубного врача. Смотрит на всех подозрительно, настоящий старый холостяк.

— Он не женат?

— Подождите… Если я не ошибаюсь, он женился года два назад. В доме еще живет старуха… Видимо, его мать… Каждое утро она ходит на рынок.

— Прислуги нет?

— Есть только приходящая. Я во всем этом не очень уверен. Его я знаю только потому, что он время от времени заходит втихую выпить винца.

— Втихую?

— Если можно так сказать. Такие люди, как он, не очень любят посещать бистро вроде нашего. Когда он заходит, то обязательно оглядывается на свой дом, хочет убедиться, что никто его не видит, а подойдя к стойке, произносит с виноватым видом: «Рюмку красного!» Никогда ничего другого. А я уже заранее знаю, что бутылку убирать не следует, что он захочет повторить. Он выпивает залпом, вытирает рот, а деньги уже заранее приготовлены в руке.

— Он бывает пьян?

— Никогда. Его норма — две рюмки. Я заметил, что, выходя из бистро, он кладет в рот какую-то пряность, чтобы перебить запах алкоголя.

— Как выглядит его мать?

— Маленькая, сухонькая старушонка, всегда ходит в черном, никогда ни с кем не здоровается и с виду не слишком симпатичная.

— А жена?

— Я видел ее только вместе с ним в машине, но говорят, что иностранка. Такая же высокая и крепкая, как он, с румяным лицом.

— Вы думаете, они уехали отдыхать?

— Постойте! Мне кажется, что два или три дня назад он заходил сюда выпить, как обычно, две рюмки вина.

— Два или три дня назад?

— Одну минутку! В этот вечер слесарь чинил у нас насос для пива. Сейчас спрошу у жены, чтобы не ошибиться.

Это оказалось позавчера, то есть во вторник, за несколько часов до того, как Альфред Жюсьом обнаружил в доме труп женщины.

— Вы запомнили время?

— Обычно он заходит около половины седьмого.

— Он ходит пешком?

— Да. У них, правда, есть старая машина, но в это время он всегда прогуливается пешком здесь поблизости. Вы не могли бы мне сказать, в чем дело?

— Пока еще ни в чем. Просто проверка.

Лицо хозяина выразило явное недоверие.

— Вы еще сюда придете?

И повернувшись в сторону комиссара:

— Вы, случайно, не месье Мегрэ?

— Вам кто-нибудь сказал?

— Да вот каменщик уверяет, что узнал вас. Если это правда, то моя жена будет счастлива увидеть Мегрэ собственной персоной.

— Мы еще к вам зайдем, — успокоил его Мегрэ.

Ничего не скажешь, они прекрасно поели и выпили кальвадоса[3], которым угостил их хозяин (он был родом из Фалеза), а теперь шли по теневой стороне улицы. Мегрэ медленно попыхивал трубкой. Буасье зажег сигарету; два пальца на правой руке у него были совсем коричневыми от табака, обкуренными, как трубка.

Можно было подумать, что они находятся более чем в ста километрах от Парижа в каком-нибудь маленьком городке. Частные особняки попадались чаще, чем доходные дома, и многие из них были довольно высокие, построенные сто или двести лет назад.

На этой улице им попалась лишь одна ограда, черная решетчатая ограда, за которой расстилалась освещенная солнцем лужайка, похожая на зеленый ковер.

На медной дощечке было выгравировано:

А пониже, маленькими буквами:

Солнце ярко освещало фасад, нагревая его желтоватые камни; все окна, кроме двух, были закрыты ставнями. Буасье почувствовал, что Мегрэ колеблется.

— Вы хотите туда зайти?

Прежде чем перейти через улицу, комиссар оглядел оба ее конца и вдруг нахмурился. Буасье посмотрел в ту сторону, куда был устремлен взгляд комиссара.

— Долговязая! — воскликнул он.

Она шла со стороны бульвара Ришар-Валлас, в той же зеленой шляпке, что и утром. Заметив Мегрэ и инспектора, на мгновение остановилась, потом направилась к ним.

— Вы удивлены, что я здесь?

— Откуда вы узнали адрес?

— Полчаса назад я позвонила вам в полицию, чтобы сообщить, что нашла список. Я знала, что он где-то существует. Я видела, как Альфред просматривал его, ставил какие-то крестики. Выйдя сегодня утром от вас, я вдруг догадалась, где он мог его спрятать.

— Где?

— А я обязана вам сказать?

— Так было бы лучше.

— Не скажу. По крайней мере, сейчас.

— Что вы еще нашли?

— Откуда вы взяли, что я еще что-то нашла?

— Сегодня утром вы мне сказали, что у вас нет денег. Однако сюда вы прикатили на такси.

— Вы правы. Там были и деньги.

— Много?

— Больше, чем я могла подумать.

— Где список?

— Я его сожгла.

— Почему?

— Из-за крестиков. Видимо, так Альфред отмечал адреса домов, где он работал, а я не хочу снабжать вас сведениями, которые могут послужить ему во вред.

Она оглядела дом.

— Вы зайдете туда?

Мегрэ утвердительно кивнул.

— Вы не рассердитесь, если я подожду вас на террасе бистро?

Она говорила только с комиссаром, не обращаясь к Буасье, а тот смотрел на нее довольно строго.

— Как хотите! — ответил Мегрэ.

И, сопровождаемый инспектором, он перешел с теневой стороны улицы на солнечную, в то время как длинный силуэт Эрнестины удалялся по направлению к бистро.

Было десять минут третьего. Если только зубной врач не уехал отдыхать, то, согласно расписанию на медной пластинке, он должен находиться в своем кабинете, ожидая больных. Справа от калитки Мегрэ заметил электрический звонок, нажал кнопку, и дверь автоматически открылась. Они пересекли садик, подошли к дому и на дверях увидели еще одну кнопку звонка. Эта дверь уже не открывалась автоматически.

Слышно было, как прозвенел звонок, но никто не торопился впускать их. Они прислушались и с понимающим видом переглянулись: было ясно, что кто-то стоял по другую сторону двери. Наконец чья-то рука сняла цепочку, щелкнул замок и дверь чуть-чуть приотворилась.

— Вы назначены на прием?

— Мы хотели бы поговорить с доктором Серром.

— Он принимает только по записи.

Щель в дверях не увеличивалась, и сквозь нее с трудом можно было разглядеть худое лицо старухи.

— Судя по надписи на табличке…

— Табличка эта двадцатипятилетней давности.

— Не угодно ли вам будет передать вашему сыну, что его хочет видеть комиссар Мегрэ?

Еще небольшая пауза, и дверь отворилась. Они попали в широкий коридор, выложенный черными и белыми плитками, напоминавшими приемную монастыря, а старой женщине, пропустившей их вперед, вполне подошла бы монашеская одежда.

— Прошу прощения, господин комиссар, но мой сын не очень заинтересован в случайной клиентуре.

Нельзя сказать, чтобы старуха была несимпатичной. Напротив — в ней было какое-то удивительное изящество и держалась она с достоинством.

— Пожалуйста, входите! Мне придется попросить вас немного обождать. Вот уже несколько лет, как у моего сына появилась привычка, особенно летом, отдыхать после завтрака. Если вам будет угодно — пройдите сюда…

Она открыла ведущую налево двустворчатую дверь из вощеного дуба, и Мегрэ снова показалось, что он в монастыре или даже скорее в богатом доме священника. Вплоть до запаха, тонкого и таинственного, который ему что-то напоминал, — он пытался вспомнить, что именно. В гостиную, куда их проводили, свет проникал лишь через щели ставен, и после царившей на улице жары им показалось, будто они попали в прохладную ванну.

Уличный шум сюда не доходил, и сразу создавалось впечатление, что вот уже больше века в доме ничего не менялось, мягкие кресла, круглые столики, пианино и фарфор всегда стояли на том же месте.

Вплоть до увеличенных фотографий в черных деревянных рамках, висевших на стене и напоминавших снимки времен Надара[4]. Над камином — портрет какого-то господина с густыми бакенбардами, шея которого была туго стянута воротничком старомодного фасона, а на противоположной стене — портрет женщины лет сорока, причесанной на прямой пробор и походившей на императрицу Евгению.

Старая дама, портрет которой тоже мог бы висеть здесь в такой же рамке, не покидала их.

— Мне не хотелось бы показаться нескромной, месье комиссар, но у моего сына нет от меня секретов. Мы с ним еще никогда не разлучались, хоть ему перевалило за пятьдесят. Понятия не имею, что могло явиться причиной вашего визита, и перед тем как разбудить его, я предпочла бы узнать…

И, не закончив фразы, она одарила их любезной улыбкой.

— Ваш сын, вероятно, женат?

— Был женат, дважды.

— Его вторая жена сейчас дома?

Тень грусти мелькнула в глазах старухи. А Буасье все вертелся, никак не мог удобно устроиться в кресле. Чувствовалось, что ему не по себе.

— Ее тут больше нет, месье комиссар.

Неслышным шагом старуха направилась к двери, приоткрыла ее и, вернувшись, села в углу дивана, держась удивительно прямо. Так обычно учат держаться воспитанниц монастыря.

— Надеюсь, она не наделала каких-нибудь глупостей? — тихо спросила старая дама.

Затем, так как Мегрэ промолчал, она тяжело вздохнула и решила заговорить, не дожидаясь ответа.

— Если речь идет о ней, я имею все основания расспросить вас до того, как пойду будить сына. Вы приехали сюда из-за нее, не так ли?

Неужели Мегрэ сделал какой-нибудь утвердительный жест? Если да, то он сам того не заметил. Он был слишком зачарован атмосферой этого дома, а еще больше этой женщиной, за мягкостью которой он угадывал чудовищную энергию.

Ни одной фальшивой ноты ни в ее манере держаться, ни в одежде, ни в голосе. Такую женщину легко можно было представить в каком-нибудь замке или скорее в одном из тех просторных провинциальных домов, которые могли бы служить музеями прошедшей эпохи.

— После смерти первой жены — а она умерла пятнадцать лет тому назад — мой сын долго не думал о вторичной женитьбе.

— Если я не ошибаюсь, он уже два года, как женился во второй раз?

По-видимому, она нисколько не удивилась его осведомленности.

— Это правда. Точнее, два с половиной. Он женился на одной из своих пациенток, женщине тоже не молодой. Тогда ей было сорок семь. Родилась она в Голландии, но переехала в Париж и жила одна. Я ведь тоже не вечная, месье комиссар. Мне уже семьдесят шесть.

— А вам их не дашь.

— Знаю. Моя мать прожила девяносто два года, а бабушка погибла от несчастного случая в восемьдесят восемь.

— А ваш отец?

— Он умер молодым.

Последние слова она произнесла так, словно это не имело значения, словно умирать в молодом возрасте было обычным уделом людей.

— Я почти уговорила Гийома жениться вторично, понимая, что иначе, когда меня не будет, он останется одиноким.

— И брак оказался несчастным?

— Это не совсем так. По крайней мере, вначале. Я думаю, вся беда в том, что она была иностранкой. Существуют какие-то мелочи, к которым никак нельзя привыкнуть. Я даже не знаю, как это выразить. Ну, вот хотя бы вопрос кухни, она предпочитала одни блюда, мы — другие. А может быть, выходя замуж за моего сына, она рассчитывала, что он богаче, чем это оказалось в действительности.

— А она не имела состояния?

— Она была довольно обеспечена. Нельзя сказать, что у нее ничего не было, но теперь, когда жизнь так дорожает…

— Когда она умерла?

Старая дама широко раскрыла глаза.

— Умерла?

— Простите, я решил, что она умерла. Ведь вы сами говорите о ней в прошедшем времени.

Старая дама улыбнулась.

— Вы правы. Но говорю я так по другой причине. Она умерла для нас. Иначе говоря, она от нас уехала.

— После ссоры?

— Гийом не такой человек, чтобы ссориться.

— А может быть, с вами?

— А я для этого уже слишком стара, месье комиссар. Я слишком много перевидела на своем веку, слишком хорошо знаю жизнь и предоставляю каждому…

— Когда она уехала от вас?

— Два дня назад.

— Она заявила вам о своем отъезде?

— Мы с сыном прекрасно понимали, что этим кончится.

— Она вам об этом говорила?

— Часто.

— Она объясняла причину?

Старая дама ответила не сразу. Казалось, она размышляла.

— Сказать вам честно, что я по этому поводу думаю? Если я колеблюсь, то только из боязни, как бы вы не стали надо мной смеяться, но полагаю, что с комиссаром можно быть такой же откровенной, как с врачом или исповедником.

— Вы католичка, мадам Серр?

— Да. А моя невестка — протестантка. Но это не имело никакого значения. Видите ли, у нее сейчас невыгодный для женщины возраст. Каждая из нас, в течение нескольких лет, как будто сама не своя. Любой пустяк в этот период нас раздражает. Нам легко приходят в голову нелепые идеи.

— Понимаю. И это происходило с вашей невесткой?

— И это, и кое-что другое. В последнее время она только и мечтала о своей родине — Голландии, целые дни проводила за письмами своим голландским подругам.

— Ваш сын ездил с женой в Голландию?

— Нет, ни разу.

— Значит, она уехала во вторник?

— Да. С Северного вокзала. В девять сорок.

— Ночной поезд?

— Да. Целый день она провозилась с упаковкой багажа.

— Ваш сын проводил ее на вокзал?

— Нет.

— Она вызывала такси?

— Она пошла искать машину на углу бульвара Ришар-Валлас.

— Больше она не давала о себе знать?

— Нет, и не думаю, чтобы ей захотелось нам написать.

— Вопрос о разводе не возникал?

— Я же вам сказала, мы католики. А кроме того, у сына нет никакого желания жениться еще раз. Но мне по-прежнему непонятно, чем же мы обязаны приходу полиции?

— Я хотел бы спросить вас, мадам, что именно происходило в вашем доме во вторник вечером. Минутку. У вас ведь нет прислуги?

— Эжени, наша уборщица, приходит ежедневно в девять утра и уходит в пять.

— Сейчас она здесь?

— Нет. Сегодня она выходная. Придет завтра.

— Она живет поблизости?

— Она живет в Пюто. По ту сторону Сены. Как раз над скобяной лавкой напротив места.

— Полагаю, что она помогла вашей невестке упаковать багаж?

— Она снесла вниз чемоданы.

— Сколько их было?

— Один сундук и два кожаных чемодана. И еще шкатулка с драгоценностями и несессер с туалетными принадлежностями.

— Эжени ушла от вас во вторник в пять часов, как обычно?

— Да, как обычно. Простите мое волнение, но мне впервые в жизни приходится отвечать на подобные вопросы, и признаюсь…

— Ваш сын выходил из дому в этот вечер?

— Что вы имеете в виду под словом «вечер»?

— Допустим, незадолго до обеда.

— Он, как обычно, ходил на прогулку.

— Вероятно, пошел выпить аперитив?

— Он не пьет.

— Никогда?

— Нет. Ничего, кроме стакана вина, разбавленного водой, во время еды. Во всяком случае, уж не ту гадость, которую называют аперитивом.

Буасье, чинно сидевший в своем кресле, казалось, втягивал в себя запах аниса, все еще сохранившийся на его усах.

— Как только он вернулся, мы сразу уселись за стол. Он всегда совершает одну и ту же прогулку. Эта привычка осталась у него с тех пор, как мы держали собаку, которую нужно было выводить в одно и то же время. Ну и, конечно, он привык.

— У вас теперь нет собаки?

— Нет, уже четыре года. С тех пор как умер Биби.

— И кошки нет?

— Нет. Моя невестка терпеть не могла кошек. Вот видите! Я невольно говорю о ней в прошедшем времени. Ведь мы воспринимаем теперь этот период как прошлое.

— Вы сели за стол втроем?

— Мария спустилась в столовую в ту минуту, когда я стала разливать суп.

— За обедом не произошло никакой ссоры?

— Нет. Обед прошел в полном молчании. Я понимала, что, несмотря ни на что, Гийом взволнован. С первого взгляда мой сын может показаться человеком холодным, но в действительности он крайне чувствительный. Когда ты прожил с женщиной свыше двух лет…

Мегрэ и Буасье ничего не услышали. Но у старухи слух был тонкий. Она наклонила голову, словно прислушиваясь. И тут же оплошала: Мегрэ сразу понял и, поднявшись, направился к двери и отворил ее. За дверью стоял человек, который и в самом деле был выше, шире в плечах и толще комиссара. Вид у него был довольно смущенный: должно быть, он уже какое-то время подслушивал разговор в гостиной.

Его мать не солгала, когда сказала, что он отдыхает. Редкие растрепанные волосы прилипли ко лбу, ворот белой рубашки расстегнут. На ногах вышитые домашние туфли.

— Входите, месье Серр, — сказал Мегрэ.

— Прошу прощения. Я услышал шум и подумал…

Он говорил не торопясь, медленно переводя тяжелый взгляд с одного на другого.

— Это господа из полиции, — объяснила ему мать, вставая.

Он ничего не спросил, снова оглядел их и стал застегивать рубашку.

— Мадам Серр сказала нам, что ваша жена уехала позавчера.

На этот раз он, нахмурив брови, посмотрел на старую даму. Хотя его грузное тело казалось мягким, как и лицо, но в отличие от многих толстяков в нем не чувствовалось легкости. Кожа у него была матовая, очень бледная, в ушах и ноздрях виднелись пучки волос, а брови были огромные и кустистые.

— Чего, собственно говоря, хотят от меня эти господа? — спросил он.

— Не знаю.

Мегрэ помолчал, тоже не зная, что ответить, а Буасье недоумевал, как комиссару удастся выпутаться из этого неловкого положения. Ведь это были не такие люди, которым можно вкрутить что угодно.

— По правде говоря, месье Серр, о вашей жене разговор зашел совершенно случайно. Ваша мать сказала нам, что вы отдыхаете, и, поджидая вас, мы говорили о разных вещах. Если вы видите нас здесь, моего коллегу и меня, — слово «коллега» для Буасье прозвучало так приятно! — то только потому, что до нас дошли сведения, будто на этих днях была совершена попытка вас ограбить.

Серр был не из той породы людей, которые отводят глаза. Напротив, он в упор смотрел на Мегрэ, словно желая прочитать его мысли.

— Откуда у вас такие сведения?

— Мы получили секретную информацию.

— Полагаю, вы имеете в виду осведомителей?

— Допустим, что это так.

— Очень сожалею господа, но…

— Значит, в вашем доме не было кражи?

— Если бы была, я сам не преминул бы поставить в известность комиссара полиции.

Он и не пытался казаться любезным. На его губах ни разу не промелькнуло и тени улыбки.

— Есть у вас сейф?

— Полагаю, что я вправе и не отвечать на ваш вопрос, но если уж вам это так интересно знать, скажу: сейф у меня действительно есть.

Мать пыталась делать ему какие-то знаки, по-видимому, советовала быть полюбезнее.

Он понимал, чего она хочет, но поступал по-своему.

— Если не ошибаюсь, — продолжал Мегрэ, — речь идет о сейфе фирмы Планшаров, который был установлен здесь восемнадцать лет назад.

Он нисколько не смутился. Он продолжал стоять, в то время как Мегрэ и Буасье сидели в полумраке гостиной; Мегрэ заметил, что у зубного врача такой же толстый подбородок, как и у мужчины на портрете, и такие же густые брови. Для забавы комиссар попытался представить его себе с бакенбардами.

— Я не помню, когда был установлен сейф, и это никого не касается.

— Войдя к вам, я заметил, что на вашей двери надежный запор и цепочка.

— Такое можно увидеть во многих домах.

— Ваша спальня и спальня вашей матери находятся на втором этаже?

Серр демонстративно не желал отвечать.

— Ваш кабинет и приемная находятся на первом?

По жесту старой дамы Мегрэ догадался, что эти комнаты граничат с гостиной.

— Вы разрешите мне туда заглянуть?

Серр колебался, потом открыл рот, и Мегрэ был уверен, что сейчас последует отказ. Видимо, и старуха это почувствовала, потому что сразу же вмешалась:

— Почему же не удовлетворить желание господ? Пусть они сами убедятся, что никакой кражи не было.

Зубной врач пожал плечами с тем же упрямым и недовольным видом. Он не последовал за ними в соседние комнаты.

Мадам Серр сначала ввела их в кабинет, такой же старомодный, такой же темный, как и гостиная. За стулом с черным кожаным сиденьем возвышался большой темно-зеленый сейф старинной модели. Буасье подошел к нему и профессиональным жестом коснулся металла.

— Теперь вы видите, что все в порядке, — сказала старуха. — Не обижайтесь на моего сына, он в скверном настроении, но…

Она замолчала, заметив, что сын стоит в дверях и смотрит на них злобным взглядом.

Указав на книги в переплетах, стоявшие на полках, она продолжала, стараясь быть любезной:

— Не удивляйтесь, что здесь больше всего книг по праву. Это библиотека моего мужа. Он был адвокатом.

Наконец старуха открыла последнюю дверь. Здесь обстановка была куда проще. Обычный кабинет дантиста с вертящимся креслом и зубоврачебными инструментами. Оконные стекла до половины были матовые.

Проходя на обратном пути через кабинет, Буасье подошел к одному из окон и, проведя рукой по стеклу, многозначительно посмотрел на Мегрэ.

— Давно вы заменили это стекло? — спросил комиссар.

Старуха ответила не колеблясь:

— Четыре дня назад. Окно было открыто во время этой ужасной грозы, которую вы, конечно, помните.

— Вам пришлось вызвать стекольщика?

— Нет.

— Кто же вставил стекло?

— Мой сын. Он любит такую работу. Он сам всегда занимается всякими поделками в доме.

И тут Гийом Серр нетерпеливым голосом произнес:

— Эти господа не имеют никакого права нам надоедать, мама. Не отвечайте им больше.

Незаметно для сына она одарила Мегрэ улыбкой, которая должна была означать: «Не обращайте внимания. Я же вам говорила».

Она проводила их до двери — ее сын остался стоять посреди гостиной — и на прощанье, подойдя к Мегрэ вплотную, прошептала:

— Если вам нужно будет со мной поговорить, приходите, когда его нет дома.

Они снова вышли на солнце и сразу почувствовали, что рубашка прилипает к телу.

Пройдя через калитку — ее легкий скрип невольно напомнил калитку в монастыре, — они сразу заметили на противоположном тротуаре зеленую шляпку Эрнестины, сидящей на террасе бистро.

Мегрэ колебался. Они могли свернуть влево, чтобы избежать встречи. А так могло создаться впечатление, что они подошли к ней, чтобы отчитаться.

И все же, видимо, из какого-то чувства справедливости комиссар проворчал:

— Пойти, что ли, выпить кружку пива?

Эрнестина с вопрошающим видом смотрела, как они приближались к бистро.