Мегрэ забавляется

Глава 3 Мнение влюбленных

Они предпочли сине-белый цвет, хотя на площадь Тертр претендовали три кафе, и, поскольку каждое старалось выдвинуть свою террасу как можно дальше, у всех зонты под солнцем выглядели флагами: оранжевыми, темно-голубыми и в сине-белую полоску. Одинаковые железные стулья, столы и, вероятно, одно и то же винцо без претензий, что подавали в кувшинах. И нечто вроде нескончаемого праздника кругом — автобусы, выныривавшие из улочек, которые они, казалось, раздвигают своими боками, туристы, увешанные фотоаппаратами, художники — в основном женщины — перед своими мольбертами. И даже глотатель огня, который сверх программы запихивал в рот и шпаги.

Мегрэ и его жене случалось и здесь обмениваться взглядами. Оставаясь вдвоем, они вообще помногу не разговаривали. К примеру, в сегодняшнем переглядывании угадывалась ностальгия по прошлому и признательность друг другу.

Конечно же от той площади Тертр, которую они знали в те годы, когда Мегрэ только-только начинал служить в одном из комиссариатов полиции, мало что осталось — теперь то была красочная и шумная ярмарка, отличавшаяся нахрапистой вульгарностью. Но не изменились ли они сами за это время? Так зачем, старея, требовать от остального мира, чтобы он застыл в своем развитии?

Это или нечто подобное и выражали их взгляды наряду с искренней взаимной благодарностью за совместно пережитое.

Винцо оказалось прохладным, немного с кислинкой.

Складной стул поскрипывал под грузным комиссаром, имевшим привычку откидываться на спинку. Рядом, взявшись за руки и молча созерцая толчею туристов, сидела парочка влюбленных, совместный возраст которых не дотягивал и до сорока. Волосы у парня были чересчур длинными, у девушки — наоборот, слишком короткие. Свежеокрашенные дома выглядели опереточными декорациями. Гид одного из автобусов что-то объяснял в мегафон сначала по-английски, затем по-немецки.

И в этот момент на сцену ворвался продавец газет, в свою очередь выкрикивая какой-то невнятный набор слов, серди которых угадывались лишь два: «…сенсационные разоблачения…»

Мегрэ выбросил вперед руку и щелкнул пальцами, как делал это в бытность школьником. Он купил сразу две соперничавшие между собой газеты, влюбленные соседи удовольствовались одной.

Оставив себе ту из них, в которой сотрудничал этот плут Лассань, он передал другую жене.

С первой страницы на читателя смотрела, опершись о лодку, девушка в купальнике. Худенькие ножки и бедра, остренькие, недоразвитые груди. Она застенчиво улыбалась в объектив фотоаппарата.

Отчего при взгляде на нее создавалось впечатление помеченной судьбой жертвы? Изображение было расплывчатым. Газета явно увеличила моментальный кадр, отснятый на пляже при неудачном освещении.

«Эвелин, — пояснялось внизу, — сфотографированная братом в тот год, когда она познакомилась с доктором Жавом».

Провинциальная девица, благоразумная и унылая, прозябавшая, должно быть, в доме с суровыми нравами, тоскующая о другого рода жизни.

Ниже приводились сведения, полученные вездесущим Лассанем от Ива Ле Терека. Заголовок гласил:

Так, значит, один из двух вовлеченных в дело мужчин согласился высказаться если и не на пресс-конференции, то, по крайней мере, в беседе с журналистом. Лассань, тощий, рыжий непоседа, не хуже обезьяны, последние часы прожил, видимо, весьма бурно, и Мегрэ, дав волю воображению, представил себе, как тот, домчавшись до редакции, тут же устремился к столу, дабы настрочить статью, и посыльные выхватывали ее у него из-под пера частями и сломя голову неслись в наборный цех.

Хотя в ней и не было ничего, как обещал разносчик газет, сенсационного и, собственно говоря, речь не шла о каких бы то ни было разоблачениях, содержание все же оказалось небезынтересным. Лассань, верный своему стилю, начинал с описания места событий:

«Доктор Негрель любезно согласился дать нам эксклюзивное интервью в своей квартире в ветхом здании на улице Сен-Пер, в двух шагах от Сен-Жермен-де-Пре.

Когда-то этот дом был особняком, и до сих пор на его фронтоне красуется герб одной прославленной французской фамилии, но уже давно в его пришедшие в упадок стены вселились многочисленные жильцы.

Двор заставлен веломоторами, велосипедами и детскими колясками. На первом этаже разместилась столярная мастерская, ступеньки лестницы с перилами из кованой стали, видавшие славные времена, поизносились.

Мы поднялись по ней на пятый этаж с мансардой, где раньше размещалась прислуга, и в глубине мрачного коридора постучали в дверь, к которой прикноплена простая визитная карточка.

У нас была договоренность о встрече. Дверь открылась, и на пороге вырос темноволосый молодой человек с матовым лицом, которому играть бы в каком-нибудь фильме роль первого любовника.

Доктор Негрель, как он рассказал нам чуть позже, родом с Юга Франции, из Нима, где проживало немало поколений его семьи, пережившей и взлеты и падения.

Один из Негрелей служил морским врачом при Наполеоне. Другой был прокурором при Луи-Филиппе.

Ныне здравствующий отец Негреля — фотограф, а сам он получил высшее образование в университете города Монпелье.

Доктор…»

Мегрэ, прервав чтение, прислушался. Двое влюбленных за соседним столиком просматривали ту же газету примерно с той же скоростью, что и он, и девушка прошептала:

— Ну, что я тебе говорила?

— ЧТО?

— Это любовная история.

— Дай мне спокойно почитать.

Мегрэ спрятал улыбку, уткнувшись в газетную страницу.

«Доктор Негрель, несмотря на авантажный вид, произвел на нас впечатление человека простого и серьезного, глубоко потрясенного событиями последних дней.

Его жилье так и осталось на уровне студенческого и ничем не напоминает квартиру врача, которому прочили блестящую карьеру. Он принял нас в комнате, служившей одновременно кабинетом, гостиной и столовой. За открытыми дверьми виднелось еще одно помещение без каких-либо признаков роскоши и крохотная кухня.

— Ничего не понимаю в случившемся, — с ходу заявил нам Негрель, усаживаясь на подоконник, после того как жестом показал нам на старое плюшевое кресло красной расцветки. — Полиция, а затем и следователь долго допрашивали меня, задавая вопросы, на которые я был не в состоянии ответить. Все выглядит таким образом, будто меня подозревают в убийстве мадам Жав. Но почему — да-да, с какой стати! — я решился бы на этот шаг?

Сошедшиеся у переносицы густые брови придавали глубину его взгляду. На столе были остатки холодных закусок, вероятно купленных для него в этом же квартале консьержкой. Он не брит, без галстука и без пиджака.

Мы поинтересовались у него:

— Вы позволите спросить вас о том, что интересует наших читателей?

— Постараюсь ответить, насколько это в моих силах.

— Даже если вопросы окажутся нескромными?

Он вяло махнул рукой. Как человек, уже столкнувшийся с самыми яркими проявлениями бестактности.

— Начнем: как долго вы знаете чету Жав?

— С доктором Жавом я познакомился три года назад. „Там“ тоже этим интересовались.

— Где вы познакомились?

— У моего патрона, профессора Лебье, ассистентом которого я являюсь. Жав иногда приводил к нам пациентов на консультацию. Как-то раз мне срочно понадобилось в центр — вот Жав и подбросил меня на своей машине.

— Вы подружились?

— Он сказал, что хотел бы пригласить меня как-нибудь отужинать у него дома.

— И вы согласились?

— Я попал туда спустя полгода, причем совершенно случайно. После одной из консультаций у профессора Лебье он спросил, не свободен ли я вечером, благо у него собирались на ужин интересные люди, — так я и оказался на бульваре Османн.

— Тогда-то вас и представили мадам Жав?

— Да.

— Какое впечатление она произвела на вас?

— Среди приглашенных я был наименее значимым гостем и, следовательно, сидел в самом конце стола. У меня даже не было возможности поговорить с ней.

— Выглядела ли она счастливой женщиной?

— Ни счастливой, ни несчастной. Она вела себя как хозяйка дома.

— Вы часто после этого посещали дом на бульваре Османн в качестве гостя?

— Весьма.

— Ваши коллеги утверждают, что вы мало выходите в свет и редко ужинаете в городе.

В этот момент нашей беседы Негрель вроде бы чуть стушевался, но в конечном счете улыбнулся.

— Семья Жав устраивала приемы часто, по меньшей мере раз в неделю, и у них всегда бывало человек пятнадцать. Иногда кому-либо из женщин или девушек не хватало партнера, и тогда спешно звонили мне, чтобы я послужил своего рода затычкой в бочке.

— Почему вы соглашались?

— Потому что они были мне симпатичны.

— Оба?

— Да.

— Ваше мнение о Жаве?

— Отличный специалист.

— А как человек?

— Я всегда считал его порядочным, даже совестливым человеком.

— В то же время вам вроде бы не пристало любить докторов, обслуживающих бомонд.

— Он не был только салонным медиком.

— Итак, мало-помалу вы стали другом семьи?

— Другом — это слишком сильно сказано. Несмотря на разницу в возрасте, мы с Филиппом чувствовали себя хорошими товарищами.

— Вы обращались друг к другу на „ты“?

— Я на „ты“ с немногими. Возможно, это объясняется обстановкой, характерной для протестантского Нима, где я родился и провел молодые годы.

— Это относится и к Эвелин Жав?

— Конечно.

Сказано это было довольно сухо.

— Какие отношения связывали вас с ней?

— Корректные, я бы даже сказал, дружеские.

— Она поверяла вам свои тайны?

— Она рассказала мне лишь о том, что я и так знал от ее мужа, а именно: она никогда не жила, как все остальные женщины.

— Почему?

— Из-за состояния своего здоровья.

— Она была больна?

— Думаю, не будучи ее лечащим врачом, не открою профессиональной тайны, сказав, что она страдала синдромом Стокер-Адамса. Это то, что обычно называют постоянным замедленным пульсом. С детства ее сердце билось не семьдесят раз в минуту, что рассматривается как норма, а сорок — сорок пять.

— В чем проявляется эта хворь?

— Внешне больной ведет такой же образ жизни, как и все люди. Однако в любую минуту рискует упасть в обморок или почувствовать спазм и даже внезапно скончаться.

— Она знала об этом?

— С двенадцати лет. После консультации у одного медицинского светила подслушала у двери и оказалась в курсе.

— Это страшило ее?

— Нет. Она смирилась.

— И все же Эвелин была жизнерадостным человеком?

— Ее веселость носила, если можно так выразиться, несколько приглушенный характер. Создавалось впечатление, что она все время опасалась спровоцировать приступ излишней возбужденностью.

— Эвелин не боялась, заводя ребенка?

— Нет. Напротив, она была рада оставить потомство даже ценой собственной жизни.

— Она любила мужа?

— Полагаю — да, раз вышла за него.

— А он?

— Я всегда отмечал его очень внимательное к ней отношение.

— Приходилось ли вам видеться с ней частным образом, я хочу сказать — в отсутствие мужа?

Молчание. Лоб молодого медика прорезала морщина.

— И да, и нет. Я никогда не приходил специально ради того, чтобы с ней встретиться. Однако порой в то время, когда я находился на бульваре Османн, Жава срочно вызывали к больному.

— Пыталась ли она в таких случаях откровенничать с вами?

— Нет. Не было ничего подобного тому, что принято понимать под этим.

— Она рассказывала вам о своей жизни?

— Как и все, Эвелин вспоминала прошлое, детские годы.

— Выходит, вы стали добрыми друзьями?

— Если вы это так воспринимаете.

— Бывала ли она у вас дома, в этой квартире?

Снова молчание, а потом вопрос:

— Почему вы меня об этом спрашиваете?

— Отвечу вам откровенно. Я показал фотографию Эвелин Жав вашей консьержке, и та утверждает, что по меньшей мере дважды видела, как та поднималась к вам, причем второй раз это произошло шесть недель тому назад.

— Консьержка лжет, она ошиблась в отношении личности посетительницы».

У девушки за соседним столом вырвалось:

— А ты кому веришь? Консьержке или доктору?

Воистину они читали в одном и том же темпе. Ее возлюбленный ответил:

— Все консьержки — ведьмы, но доктор явно чувствует себя не в своей тарелке…

— Говорила же тебе, что это любовная история…

Мадам Мегрэ, уже просмотревшая, вероятно, не столь длинную заметку в своей газете, держала теперь газету на коленях, задумчиво разглядывая суетливых туристов.

Мегрэ, забыв, какую роль играет в уголовной полиции, которой посвятил всю жизнь, с удивлением осознал, что спокойно почитывает разглагольствования журналиста, как самый простой смертный на этой улице. И тут он внезапно сделал небольшое, но поразившее его открытие.

Обычно моралисты, те, кто испытывает зуд поучать себе подобных, настойчиво проталкивают тезис о том, что набрасываться на сообщения о преступлениях и катастрофах читателей побуждает нездоровая или даже извращенная психика.

Не очень глубоко над этим задумываясь, Мегрэ еще вчера был склонен поддержать такую точку зрения. Но сейчас он неожиданно понял, что все обстоит не так просто, и на смену его оценок в известной мере повлияла молоденькая соседка.

Разве читатели не так же взахлеб проглатывают рассказы о героических и необыкновенных делах? И когда еще видели столь многочисленную и возбужденную толпу, причем глубокой ночью, на Больших бульварах, как при встрече Линдберга[2]? Просто люди жаждут знать, каков предел, которого может достичь человек как в добре, так и во зле, — не так ли?

А любопытство соседней девчушки, не было ли оно вызвано ее, новичка в любви, желанием выяснить, где пролегают границы этого чувства? Быть может, она надеялась, что газета и ход следствия по делу о смерти на бульваре Османн просветят ее.

Лассань продолжал накручивать, извлекая максимум из своего эксклюзивного интервью:

«Тогда мы его спросили:

— К вам часто ходят женщины, месье Негрель?

— Некогда такое бывало.

— Что вы подразумеваете под „некогда“?

В течение всей нашей беседы он, не переставая, смолил сигареты и давил окурки о подоконник открытого окна.

— Уже год, как я помолвлен. Полиции это известно. Должно быть, уже допросили мою невесту и делать из этого тайну бесполезно.

— Можно узнать ее имя?

— Вам его наверняка сообщат на набережной Орфевр. Мне не пристало это делать.

— Она живет с родителями?

— Да.

— Работает?

— Да.

— Из буржуазной семьи?

— Ее отец — известный адвокат.

— И она навещала вас?

Молчание.

— Сейчас я наберусь еще большей наглости, доктор, и прошу вас меня за это извинить. Вы не были любовником мадам Жав?

— Мне уже задавали такой вопрос.

— И что вы ответили?

— Нет.

— Вы также никогда не были влюблены в нее?

— Никогда.

— А она — в вас?

— Она ни словом, ни поступком не давала мне повода так считать.

— Вы не виделись с ней в последнюю субботу?

— Нет.

— Также не встречались и с Жавом?

— Ни с одним из них. После обеда я принял пять пациентов, и наличие их медицинских карточек в кабинете уже проверено. Я покинул здание в пять тридцать, предварительно попрощавшись с Жозефой и напомнив ей, что нужно закрыть окна.

— Кому пришла в голову мысль насчет того, чтобы вы заменили этим летом Жава?

— Ему самому.

— А как обстояло дело в прошлые годы?

— Он прибегал к услугам одного из моих коллег, доктора Бриссона. Но этой зимой тот открыл собственное дело в Амьене, поэтому не мог подменить Жава.

— Последний вопрос. Считаете ли вы, что Жозефа как-то по-особому привязана к своим хозяевам?

— Мне нет до этого дела.

— Вам довелось провести с ней бок о бок несколько недель. Вы часто общались с ней. Из тех ли она женщин, кто готов лжесвидетельствовать в интересах кого-то из своих работодателей?

— Повторяю: понятия не имею».

Лассань делал вывод:

«Мы расстались с доктором Негрелем, чья честь, будущее и даже жизнь в настоящее время подвергаются опасности. Он отдает себе в этом отчет. Виновный или нет, осознает тяжесть нависших над ним подозрений. Пред нами он предстал как человек, решивший защищаться — спокойно, без суеты и гнева, а последний взгляд, брошенный им нам вдогонку с верхней площадки лестницы, был исполнен горечи».

— Вот как, на мой взгляд, все происходило, — встрепенулась девушка за соседним столиком. — Молодой доктор и она были любовниками. Консьержке нет смысла говорить неправду, я убеждена, что она ее действительно узнала. Муж Эвелин старше ее. Он обращался с ней как с девчонкой, а женщины этого не любят. Негрель же, напротив, красивый мужчина, взор его нежен…

Мегрэ улыбнулся, занявшись трубкой. Откуда это она взяла — про нежный взор? Не потому ли, что журналист упомянул о густых бровях?

— Убеждена, что он — человек пылкий. По всем ответам Негреля чувствуется, что он себя сдерживает. Заметь также, что окурки он гасит о подоконник.

— Это абсолютно ничего не значит.

— Как сказать: он весь кипел внутри, стараясь в то же время внешне выглядеть спокойным. Эвелин была вынуждена отправиться в Канны вместе с мужем и дочкой. Но она, держу пари, подбросила Жаву мысль о Негреле как его заместителе на время отпуска. Там они могли видеться, поскольку часть своего времени тот проводил на бульваре Османн.

— Ну и фантазерка же ты.

Мегрэ подумал, что любовь у этой парочки будет недолгой. Блондин выглядел малым серьезным. Гибкое тело девушки прильнуло к нему, как бы стремясь обвиться вокруг возлюбленного, однако его это явно смущало, и он сидел с таким видом, точно извинялся перед окружающими.

— Потише, пожалуйста.

— А я ничего дурного не говорю. Она не выдержала месячной разлуки и помчалась самолетом в надежде вернуться в Канны вечерним рейсом. По всей вероятности, она наплела мужу, что едет повидаться с подружкой на Лазурном берегу. А он, что-то заподозрив, ринулся следом. После обеда он застал их в комнате, что за отделением для консультаций. Негреля отпустил, а на жене отыгрался. Ударил ее. Она грохнулась в обморок. И тогда, решив разом покончить с этой историей, он сделал ей укол.

— Но зачем же он засунул ее в шкаф. У него было оправдание — драма произошла на почве ревности.

Мадам Мегрэ, до которой также доносились голоса споривших, взглянула на мужа. Было забавно слушать легкую, почти игривую болтовню о происшедшей трагедии в этой балаганной обстановке. Персонажи в переложении девушки теряли свою человеческую оболочку и реальный драматизм, превращались в персонажей дешевого романа.

И тем не менее все, что она высказала сейчас, вполне могло оказаться истиной. Ее гипотеза, насколько Мегрэ представлял себе дело, была так же жизненна, как и любая другая.

— Ну неужели ты не понимаешь? Заперев ее в шкаф, вернувшись в Канны и заверяя, что в Париж не ездил, Жав выставил убийцей Негреля. Именно его теперь и подозревают в преступлении.

— Они оба на мушке.

— Кто тебе сказал?

— Спорю, полиция нарочно их выпустила и теперь следит за ними в надежде, что один из двоих сделает ошибочный шаг.

Тоже не так уж абсурдно. Короче говоря, публика не настолько глупа, как зачастую полагают профессионалы.

Бедняга Жанвье оказался перед дилеммой, не так часто возникающей перед полицейским. Как правило, когда задерживают предполагаемого преступника, возникает вопрос, что лучше — сразу предъявить ему обвинение или освободить, пока не наберется достаточно для того доказательств.

Будь в данном случае заподозрен кто-то один, следователь Комельо, не колеблясь ни секунды, предъявил бы обвинение. Но когда их двое?..

Убить Эвелин на пару они не могли. Значит, кто-то из врачей невиновен. Держать одновременно обоих в распоряжении правоохранительных органов нельзя, ибо тем самым будет признано, что лишают свободы человека, не совершившего уголовного деяния. Столь очевидный факт уяснил даже Комельо и, смирившись, не стал арестовывать ни того, ни другого.

Интересно, кто вел наружное наблюдение у дома, где проживает Негрель, в то время, когда Лассань брал у того интервью? Лапуэнт, Жанини? В любом случае кто-то из службы там был, равно как другого полицейского непременно послали к дому на бульваре Османн.

Один из двух медиков пошел на контакт с прессой, предпочтя при этом побеседовать с представителем газеты, выпускаемой массовым тиражом. Второй помалкивал, затаившись у себя дома. Лассань думал в том же ключе, ибо статью закончил так:

«Мы тщетно пытались добиться встречи с доктором Жавом. С тех пор как покинул префектуру полиции и вернулся на бульвар Османн, он ни с кем, кроме Жозефы, не виделся. И видимо, снял телефонную трубку с рычага, потому что при наборе его номера неизменно слышатся короткие гудки».

— Ты намерен повторить заказ? — удивилась мадам Мегрэ, заметив, что муж подает знак гарсону.

Да, он попросил принести еще этого ординарного вина. Комиссара мучила жажда. Но главное — ему все еще не хотелось уходить отсюда.

— А что ты сам об этом думаешь? — продолжила она вполголоса.

В ответ он лишь пожал плечами. На этот вопрос он обычно отвечал, что никогда не думает, и это почти соответствовало действительности. Сейчас перед его мысленным взором начали вырисовываться два фигуранта: Эвелин Жав и доктор Негрель. Они уже не были какими-то полностью абстрактными понятиями. Особенно зримо с того момента, как он увидел фотографию, представала Эвелин, и на месте Жанвье он немедля отправился бы в Конкарно.

Совсем необязательно, что ключ к разгадке преступления находится именно там. Тем не менее основную часть своего бренного существования молодая женщина провела в этом городе, и комиссару нестерпимо хотелось ближе познакомиться с этим периодом ее жизни.

Не воспитывали ли ее монахини? Мегрэ мог бы поклясться, что так оно и было, учитывая ее манеру вести себя и глядеть в зрачок камеры. Его воображение рисовало дом Эвелин — наверняка угрюмый, вероятно насквозь пропитанный запахом рыбы, без хозяйки, и ее саму — в окружении отца и брата, для которых весь свет сходился клином на их заводе.

Привыкла ли она к жизни в Париже? Или продолжала, устраивая обед либо давая прием, чувствовать себя неуклюжей провинциалкой?

Парижанином не был и Негрель, несмотря на свою внешность героя-любовника. Выходец из Нима, протестант.

Закончив учебу, не стал потеть над созданием собственной клиентуры, а сделался ассистентом своего профессора.

Лассаню удалось вынудить Негреля признаться, что раньше его дом на улице Сен-Пер посетили несколько женщин, но речь наверняка шла о девицах легкого поведения с Сен-Жермен-де-Пре, Мегрэ был готов побиться об заклад. И комиссар ничуть не сомневался, что они не задерживались надолго и что ни одна из них не провела в постели молодого медика целую ночь.

Но вот уже год, как он помолвлен. Мегрэ захлестнуло искушение сейчас же позвонить Жанвье и выяснить имя суженой Негреля. Дочь известного адвоката. И навещала его. В перспективе это сулило скандал.

Тем временем влюбленная парочка, оставив чтиво на столике, удалилась в сторону базилики Сакре-Кер. Девушка, проходя мимо мадам Мегрэ, с усмешкой покосилась на ее шляпку, хотя ничего нелепого в ней не было.

Сама она конечно же ничем не прикрывала волосы, постриженные коротко, как у какого-нибудь римского императора.

— Что пишут в твоей газете?

— Вероятно, то же самое.

Он машинально раскрыл номер. Редактор также вынес на первую страницу фотографию, но не Эвелин Жав, а ее брата — Ива Ле Терека, облокотившегося на стойку бара в отеле «Скриб».

Он совсем не походил на сестру: плечист, коренаст, под ежиком, должно быть, рыжих волос — костистое лицо.

Конкуренту проныры Лассаня не удалось заполучить, ни Негреля, ни Жава, а посему он накинулся на родственника жертвы.

Как он выяснил, Ив Ле Терек был женат, имел двоих детей, жил на собственной вилле в трех километрах от Конкарно. После смерти отца сменил его на посту руководителя консервного завода.

«— После замужества сестра ни разу не появилась в родных краях, уж и не знаю почему, но, наверное, ее муж хотел, чтобы она держалась подальше от родительской семьи.

— Выходит, вы с тех пор не виделись?

— Да нет, изредка наведывался к ней, когда бывал в Париже. Как-то раз даже захватил с собой на бульвар Османн жену и детей, но создалось впечатление, что в нас там не очень-то нуждались.

— Почему же?

— Мы люди простые и вращаемся в разных с доктором Жавом кругах…

— Он обзавелся медицинским кабинетом благодаря приданому вашей сестры, верно?

— У жениха и су не было за душой. Скорее долги. Отец рассчитался по ним, а также оплатил все, что вбухали в апартаменты на бульваре Османн.

— Вы недолюбливаете зятя?

— Я этого не говорил. Мы с ним — разного поля ягодки, или точнее: он хотел бы, чтобы так считали, но, в конце концов, его мать — всего лишь учительница…»

Тут явно разбередили старые раны. Действительно, столкнулись два мира. Семья Ле Терек, несмотря на свое богатство, продолжала вести в провинции простую и суровую жизнь, в то время как Жав, пообтесавшись в парижских кругах, вырвался вперед.

Однако денежки-то поступали от производителей консервированных сардин.

«— Поверьте, унаследовав половину завода, сестра каждый месяц получала кругленькую сумму.

— Она вышла замуж на условиях совместного владения хозяйством?

— К сожалению.

— А вы?

— Я тоже. Но у нас все по-другому, так как моя жена — дочь судовладельца, ее родственники этого же корня, что и мы.

— Вы считаете, что имело место преступление?

— А вы разве полагаете, что Эвелин сама себе сделала укол, а затем, согнувшись вдвое, забилась в шкаф, чтобы умереть там, предварительно заперев его? Где ключ от шкафа? Куда подевалась одежда?

— Кто же, на ваш взгляд, убийца?

Ле Терек открыл было рот, чтобы ответить, но спохватился.

— Я не хочу навлечь на себя обвинение в клевете. Факты говорят сами за себя, разве не так? Что касается утверждений некоторых особ насчет якобы имевшегося у нее любовника, то это — наглая ложь. Эвелин не способна на такое. Она была женщиной, лишенной какого бы то ни было темперамента. Мужчины ее пугали. Девушкой, явившись на танцы, она весь вечер просиживала в уголке, соглашаясь танцевать только со мной. Взгляните на этот снимок. Помню, с каким невероятным трудом ей удалось раздобыть купальник, который закрывал бы почти все тело. Она же выглядела в нем посмешищем.

— Эвелин часто писала вам?

— По случаю дней рождений — моего, жены и детей, а также под Новый год.

— Она знала о своей болезни?

— Во всяком случае, Эвелин понимала, что не протянет до старости, но на судьбу не роптала.

— Была ли она верующей?

— Пока жила с родителями была очень набожной и каждое утро ходила к мессе. Потом, как я выяснил, под влиянием мужа она перестала чтить Бога.

— Считаете ли, что ваша сестра была несчастным человеком?

— Убежден в этом.

— На чем основывается ваше мнение?

— Такие вещи чуют нутром. Например, на том, как она с мягкой улыбкой говаривала мне: „Непременно забегай ко мне всякий раз, как будешь в Париже. И не забудь передать ребятишкам, что тетя думает о них…“»

И тем не менее в шкафу-то ее нашли голой. Может, ее раздел убийца, совершив злодеяние? Но и эта гипотеза казалась довольно сомнительной, тем более что не так-то легко снять с покойника одежду. Да и вообще, зачем это понадобилось?

Что сейчас поделывает Жав, оставшись в одиночестве с Жозефой в доме на бульваре Османн? Какие показания он дал Жанвье и следователю Комельо касательно своего скоропалительного вояжа в Париж?

Если уж Комельо не вынес постановления об аресте, значит, у следствия возникли серьезные сомнения и шансы каждого из подозреваемых оказаться на скамье подсудимых почти наверняка расценивались примерно как равные.

Теперь Мегрэ не терпелось узнать побольше о Филиппе Жаве и его личной жизни. Не было ли у него любовницы, второго семейного очага? Или, как полагало большинство, он в самом деле, будучи салонным медиком, оставался человеком строгих правил?

— Чем займемся? — проронила мадам Мегрэ, увидев, что муж подзывает гарсона, чтобы расплатиться.

Комиссар понятия не имел. Сие не имело ровным счетом никакого значения — в этом-то и состояла вся прелесть его нынешнего положения.

— Начнем с того, что спустимся по ступенькам лестницы Сен-Пер…

Они прошлись по бульвару Рошешуар. Затем могли направиться, например, на улицу Мартир — постоянно оживленная, она была так мила сердцу Мегрэ. Обожал он и Фобур-Монмартр….

Это состояние ничегонеделания как-то по-новому раскрывало Париж для Мегрэ, и он был полон решимости ничего при этом не упустить.

— Не забыть бы сегодня вечером позвонить Пардону.

— Ты не заболел?

— Нет. Но у него, возможно, появились новые сведения об этом докторе Жаве.

— Тебя это волнует?

Разумеется, он много думал о деле мадам Жав, но оно для него вписывалось в праздные прогулки по Парижу.

— Завтра утром я, может быть, поброжу в районе улицы Сен-Пер.

Это уже было опаснее, ибо на малолюдной улице он рисковал нос к носу столкнуться с одним из своих инспекторов.

— Подумываю, не махнуть ли нам в Конкарно полюбоваться на море.

Он излагал свои планы просто так, не веря в них, ради забавы. Все заботы лежали теперь на Жанвье, а Мегрэ воспринимал ситуацию как прообраз своего бытия в тот день, когда уйдет в отставку.

При этой мысли он помрачнел. Ладно, он согласен поиграть роль праздношатающегося обывателя в течение нескольких дней, максимум трех недель.

Но вариться в этом соку до конца жизни?

Шагая к паперти базилики Сакре-Кер, Мегрэ неожиданно сжал локоть жены, и она поняла, что он взволнован, и, как ей показалось, догадывалась, по какой причине, но виду не подала.