Механизм сталинской власти: становление и функционирование. 1917-1941

1. МЕХАНИЗМ ВЛАСТИ В СССР В 1930-е ГОДЫ

К концу 1920-х гг., Сталин в полной мере использовав отлаженный им механизм властвования, обеспечил себе монополию в руководстве партии. Символом этой победы стало празднование 50-летия Сталина 21 декабря 1929 г. В этот день газета «Правда» приветствовала его в редакционной статье как «самого выдающегося теоретика ленинизма не только для ВКП(б), но и для всего Коминтерна». В последнем номере журнала «Пролетарская революция» за 1929 г. впервые появился портрет и подборка «К 50-летию со дня рождения Сталина», которая открывалась письмом Института Ленина «Крупнейшему теоретику ленинизма». Эти признания были своего рода легитимным обоснованием дальнейших действий по претворению в жизнь сталинских представлений о строительстве социализма. Можно согласиться с Р. Такером, что «войти в историю в качестве строителя социалистического общества в СССР было одним из самых заветных желаний Сталина»[790]1. К этому времени члены высших органов партии – Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК, состоявшие почти целиком из его сторонников, признали непререкаемое главенство Сталина в определении основных направлений развития страны, хотя и допускали по отдельным вопросам определенные возражения. Примечательно, что в докладной записке «О мероприятиях по охране ЦК ВКП(б)» от 9 октября 1930 г. приемная Сталина называлась уже просто приемной «Хозяина»[791]2. А в специальном решении Политбюро от 20 октября 1930 г. была проявлена трогательная забота о его безопасности: «Обязать т. Сталина немедленно прекратить хождение по городу пешком»[792]3.

На протяжении 1930-х гг. неконституционным, но официально признанным органом власти в СССР продолжало оставаться Политбюро. На XVII съезде ВКП(б) в феврале 1934 г. Л. Каганович публично заявил: «Наше Политбюро ЦК является органом оперативного руководства всеми отраслями социалистического строительства»[793]4.

Сведения о составе высших партийных органов за последние годы неоднократно публиковались, поэтому для полноты картины следует не просто воспроизвести данные о сталинском Политбюро, но и указать на образование его членов, тем более, что картина получается впечатляющая[794]5.

Политбюро от XV к XVI съезду ВКП(б) (19 декабря 1927 г. – 13 июля 1930 г.). Члены: Н.И. Бухарин (гимназия, учился в Московском университете – был исключен в связи с арестом, академик АН СССР с 1928 г.); К.Е. Ворошилов (учился в сельской земской школе), М.И. Калинин (сельская школа), В.В. Куйбышев (учился в Военно-медицинской академии, из которой был исключен за участие в студенческой забастовке); В.М. Молотов (Казанское реальное училище, учился в Петербургском политехническом институте – исключен в связи с арестом); А.И. Рыков (гимназия, учился в Казанском университете – исключен в связи с арестом); Я.Э. Рудзутак (два класса приходской школы), И.В. Сталин (Горийское духовное училище, учился в Тифлисской духовной семинарии, из которой был исключен за революционную деятельность); М.П. Томский (начальное училище).

Кандидаты в члены: А.А. Андреев (два класса сельской школы), Л.М. Каганович (самоучка), С.М. Киров (Казанское механико-техническое училище), С.В.Косиор (начальное заводское училище), А.И. Микоян (духовная семинария в Тифлисе, учился в духовной академии); Г.И. Петровский (два класса школы при семинарии в Харькове), Н.А. Угланов (сельская школа), В.Я. Чубарь (Александровское механико-техническое училище).

29 апреля 1929 г. освобожден от обязанностей кандидата в члены Политбюро Н.А. Угланов, кандидатом в члены Политбюро стал К.Я. Бауман (Киевский коммерческий институт).

21 июня 1929 г. кандидатом в члены Политбюро стал С.И. Сырцов (коммерческое училище, учился в Петербургском политехническом институте – исключен за революционную деятельность).

17 ноября 1929 г. из состава Политбюро выведен Н.И. Бухарин.

Политбюро от XVI к XVII съезду (13 июля 1930 г. – 10 февраля 1934 г.). Члены: К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, С.М. Киров, С.В. Косиор, В.В. Куйбышев, В.М. Молотов, Я.Э. Рудзутак, А.И. Рыков, И.В. Сталин.

Кандидаты в члены: А.А. Андреев, А.И. Микоян, Г.И. Петровский, С.И. Сырцов, В.Я. Чубарь.

1 декабря 1930 г. из состава Политбюро выведен С.И. Сырцов, 21 декабря 1930 г. – А.И. Рыков. Членом Политбюро стал Г.К. Орджоникидзе (Тифлисская фельдшерская школа), А.А. Андреев освобожден от обязанностей кандидата в члены Политбюро.

4 февраля 1932 г. из членов в кандидаты в члены переведен Я.Э. Рудзутак. А.А. Андреев, наоборот, стал членом Политбюро.

Политбюро от XVII к XVIII съезду (10 февраля 1934 г. – 22 марта 1939 г.). Члены: А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, С.М. Киров, С.В. Косиор, В.В. Куйбышев, В.М. Молотов, Г.К. Орджоникидзе, И.В. Сталин.

Кандидаты в члены: А.И. Микоян, Г.И. Петровский, П.П. Постышев (самоучка), Я.Э. Рудзутак, В.Я. Чубарь.

1 декабря 1934 г. убит С.М. Киров.

25 января 1935 г. скончался (или помогли скончаться) В.В. Куйбышев.

1 февраля 1935 г. членами Политбюро стали А.И. Микоян, В.Я. Чубарь, кандидатами в члены Политбюро А.А. Жданов (реальное училище) и Р.И. Эйхе (начальное училище).

18 февраля 1937 г. ушел из жизни (или помогли уйти) Г.К. Орджоникидзе.

26 мая 1937 г. исключен из состава ЦК и соответственно Политбюро Я.Э. Рудзутак. Расстрелян 29 июля 1938 г.

12 октября 1937 г. кандидатом в члены Политбюро стал Н.И. Ежов (незаконченное низшее образование). Расстрелян 4 февраля 1940 г.

14 января 1938 г. из состава кандидатов в члены Политбюро выведен П.П. Постышев. Расстрелян 26 февраля 1939 г. Вместо него кандидатом в члены Политбюро стал Н.С. Хрущев (рабфак, учился в Промышленной академии).

16 июня 1938 г. из состава Политбюро выведен В.Я. Чубарь. Расстрелян 26 февраля 1939 г. вместе с С.В. Косиором и П.П. Постышевым.

Политбюро от XVIII съезда до 22 июня 1941 г. Члены: А.А. Андреев, К.Е. Ворошилов, А.А. Жданов, Л.М. Каганович, М.И. Калинин, А.И. Микоян, В.М. Молотов, И.В. Сталин, Н.С. Хрущев.

Кандидаты в члены: Л.П. Берия (Бакинское среднее механико-строительное техническое училище), Н.М. Шверник (городское училище).

21 февраля 1941 г. кандидатами в члены Политбюро стали Н.А. Вознесенский (Коммунистический университет им. Я.М. Свердлова, с 1935 г. – доктор экономических наук), Г.М. Маленков (учился в Московском высшем техническом училище), А.С. Щербаков (Коммунистический университет им. Я.М. Свердлова, Институт красной профессуры).

Вышеприведенные данные подтверждают факт постоянного «очищения» Политбюро и пополнения его новыми, преданными Сталину людьми. Причем сознательно подбирались люди, способные исполнять, но не принимать решения, люди с определенным изъяном в биографии, так как ими легче было манипулировать. Для своих наиболее темных дел Сталин сознательно отбирал людей необразованных и ущербных, как Н.И. Ежов с его незаконченным низшим образованием и с ростом в 154 см. Далеко не все из названных членов и кандидатов в члены Политбюро постоянно принимали участие в его деятельности. С.М. Киров, С.В. Косиор, Г.И. Петровский, П.П. Постышев, Р.И. Эйхе представляли местное руководство – соответственно Северо-Западную область, Украину и Западно-Сибирский край и потому бывали на заседаниях Политбюро от случая к случаю. Я.Э. Рудзутак и В.Я. Чубарь с самого начала не были посвящены во все проблемы партийного руководства. По словам Молотова, Я.Э. Рудзутак «в сторонке был, в сторонке»; что касается В.Я. Чубаря, то «Сталин не мог на Чубаря положиться, никто из нас не мог»[795]6. По многочисленным свидетельствам, декоративной фигурой был председатель Президиума ВЦИК М.И. Калинин.

Круг посвященных в каждодневное управление страной и в выработку решений был значительно уже, чем реальный состав Политбюро. Практика келейного решения кардинальных вопросов развития страны, сложившаяся в ходе внутрипартийной борьбы, была окончательно закреплена в 1930-е гг. Эти вопросы решались не на съездах партии, как предписывал ее устав, и даже не на заседаниях Политбюро, а в кабинете Сталина в Кремле или на его «Ближней» даче[796]7.

Маловероятно, чтобы Сталин стремился к законодательному оформлению своего тайного «Политбюро», или «руководящей группы Политбюро», как называл ее Молотов[797]8. Случай с С.И. Сырцовым подтверждает это. Избранный кандидатом в члены Политбюро 21 июня 1929 г. он продержался на этом месте только до 1 декабря 1930 г. Основной причиной обвинения Сырцова в антипартийных действиях со всеми вытекающими последствиями стало то, что он понял реальный механизм принятия решений в руководстве партии. На совещании своих сторонников 22 октября 1930 г. Сырцов говорил о том, что «Политбюро – это фикция. На самом деле все решается за спиной Политбюро, небольшой кучкой, которая собирается в Кремле, в бывшей квартире Цеткиной (так в тексте. – И.П.), что вне этой кучки находятся такие члены Политбюро, как Куйбышев, Ворошилов, Калинин, Рудзутак и наоборот, в «кучку» входят не члены Политбюро, например, Яковлев, Постышев и др.» Благодаря доносу Б. Резникова, который участвовал в совещании 22 октября 1930 г., об этом стало сразу же известно действительному руководству Политбюро. На заседании комиссии ЦКК ВКП(б) 23 октября Сырцов подтвердил свои слова о том, что «целый ряд решений Политбюро предрешается определенной группой», оценив это положение как «ненормальное»[798]9.

4 ноября 1930 г. на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК ВКП(б) по этому делу выступал Орджоникидзе: «Сырцов начал с того, что в партии не все благополучно, что руководство замкнуто, что такие члены Политбюро, как Ворошилов, Калинин, Куйбышев, Рудзутак изолированы, это не члены Политбюро, это механические члены и т.д. и т.п. Одним словом, разводил всякую галиматью...»[799]10. Принципиальную постановку вопроса председатель Центральной контрольной комиссии ВКП(б) Орджоникидзе оценил как «галиматью». Это ярко подтверждает факт, что все участвовали в создании сталинского механизма властвования, но сами спохватывались только тогда, когда дело касалось их собственных интересов. Тогда Сталин проявлял принципиальность, что и произошло, в частности, в ответ на просьбу Орджоникидзе освободить его старшего брата Папулию из застенков НКВД. Обвинение во фракционности в большевистской партии всегда рассматривалось как самое тяжкое преступление. Поэтому понимание Сырцовым действительного механизма принятия решений в стране дорого ему стоило. Его самого обвинили во фракционности и исключили из Политбюро, в 1937 г. он был арестован и расстрелян.

В связи с этим вызывает сомнение вывод составителей сборника «Сталинское Политбюро в 30-е годы» о том, что в 1937 г. «практика выделения "руководящей группы" фактически была узаконена специальным решением Политбюро»[800]11. В качестве подтверждения этого они рассматривают документ от 14 апреля 1937 г. под названием «Постановление Политбюро о подготовке вопросов для Политбюро ЦК ВКП(б)». В нем говорилось: «1. В целях подготовки для Политбюро, а в случае особой срочности – и для разрешения – вопросов секретного характера, в том числе и вопросов внешней политики, создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Сталина, Молотова, Ворошилова, Кагановича Л. и Ежова.

2. В целях успешной подготовки для Политбюро срочных текущих вопросов хозяйственного характера создать при Политбюро ЦК ВКП(б) постоянную комиссию в составе тт. Молотова, Сталина, Чубаря, Микояна и Кагановича Л.»[801]12.

Следы деятельности этой комиссии не обнаружены. Более того, неясно, что за секретные вопросы имелись в виду, задание на выполнение которых потребовалось оформлять в виде своеобразного мандата-постановления? И почему это потребовалось именно 14 апреля 1937 г.? Как будто до этого у власти не было секретных вопросов. Может быть, это одна из загадок, вернее, дезинформаций, оставленных будущим историкам. Скорее всего, создание этих комиссий именно перед Большим террором следует рассматривать как стремление Сталина переложить на других ответственность за намечавшуюся кампанию массовых арестов и убийств.

В настоящее время опубликованы журналы с записями лиц, посещавших кабинет Сталина в 1924– 1953 гг.[802]13 Но кто записывал те разговоры, которые велись в этом кабинете при закрытых дверях?! О чем говорили, к примеру, Сталин с Ежовым во время постоянных встреч в 1937 – 1938 гг. – известно, что Ежов побывал в сталинском кабинете более 270 раз и провел у него более 840 часов[803]14. Кто записывал беседы на кунцевской даче Сталина, куда он любил приглашать своих соратников? Вот еще одно свидетельство – Д.Т. Шепилова: «Обычно после заседания Политбюро Сталин приглашал своих сотрудников на "ближнюю" дачу. Здесь просматривали новый (или полюбившийся старый) фильм. Ужинали. И в течение всей ночи велось обсуждение многочисленных вопросов. Иногда сюда дополнительно вызывались необходимые люди. Иногда здесь же формулировались решения Политбюро ЦК или условливались к такому-то сроку подготовить такой-то вопрос»[804]15. Это были отношения «братвы», что хорошо подтверждается как сохранившимися устными свидетельствами современников, так и перепиской самих членов Политбюро, трогательно-заботливые отношения братьев, которые в любой момент были готовы предать друг друга, особенно если поступал приказ «родителя», или «хозяина», как называл Сталина Л. Каганович в своих письмах «дорогому, родному Серго»[805]16.

Уже упоминаемый Дж.Арч. Гетти не увидел в этих неформальных заседаниях ничего принципиально отличного от практики узких кабинетов в системе политической власти на Западе[806]17. Действительно, внешние организационные формы принятия решений могли быть схожими в России и на Западе. Однако принципиально различным было содержание деятельности. На Западе любые действия власти осуществлялись в рамках существующего законодательства. Нарушения закона, которые становились достоянием общественности, как правило, заканчивались политическим скандалом. В России же не только узкая группа членов Политбюро, но и Политбюро в целом действовали вне Конституции и формального законодательства, а вершили судьбу страны беззаконием, или по «законам» мафии.

Поэтому историк О.В. Хлевнюк в результате проведенного исследования «Политбюро. Механизмы политической власти в 30-е годы» вполне закономерно пришел к заключению, что известные архивные документы не подтверждают существование фракций в Политбюро – сторонников жестких мер и приверженцев относительно «умеренного» курса, а также того, будто бы Сталин «колебался между двумя группировками (должен был считаться с наличием противников жесткого курса в своем окружении) до середины 30-х гг., пока окончательно не встал на сторону приверженцев террора»[807]18. Члены сталинского Политбюро в 1930-е гг. были абсолютно несамостоятельными политическими фигурами, по сравнению с такими противниками сталинского курса в партии, как Троцкий, Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, хотя и они тоже были исключительно непоследовательными во внутрипартийной борьбе 1920-х гг.[808]19 Единственное, на что оказались способны Киров, Орджоникидзе, Куйбышев, которых причисляют к «умеренным», и «радикалы», в число которых включают Кагановича, Молотова, Ежова, это как-то отстаивать свои ведомственные интересы, что, собственно говоря, от них и требовалось.

Особое место в истории Политбюро в 1930-е гг. занимают отношения Сталина с Орджоникидзе, который пытался защищать сотрудников подведомственного ему наркомата тяжелой промышленности и доказывать беспочвенность их обвинений во вредительстве. О судьбе секретаря Магнитогорского горкома партии В.В. Ломинадзе у него состоялся со Сталиным специальный разговор, о котором тот рассказал в заключительной речи на пленуме ЦК 5 марта 1937 г.: «Сколько крови он себе испортил на то, чтобы цацкаться с Ломинадзе. Сколько крови он себе испортил, все надеялся, что он может выправить Ломинадзе, а он его надувал, подводил на каждом шагу. Сколько крови он испортил на то, чтобы отстаивать против всех таких, как видно теперь, мерзавцев, как Варданян, Гогоберидзе, Меликсетов, Окуджава – теперь на Урале раскрыт. Сколько крови он себе испортил и нам сколько крови испортил, и он ошибся на этом, потому что он больше всех нас страдал и переживал, что эти люди, которым он больше всех доверял и которых считал лично себе преданными, оказались последними мерзавцами...». Однако каких-либо свидетельств о том, что Орджоникидзе «пытался открыто выступить против террористического курса в целом, добивался осуждения, а тем более смещения Сталина» обнаружить не удалось[809]20.

Все представители партийной верхушки в 1930-е гг. не имели самостоятельного мышления. Потому они и прошли жесточайший отбор и вполне подходили Сталину в качестве исполнителей задуманных им планов. Соответственно действуя по отношению к своим подчиненным, они могли только «нажимать», издавать «нажимающие директивы», говоря словами Л. Кагановича[810]21.

Все они даже психологически подходили друг другу. По воспоминаниям оставшихся в живых современников Сталина, которые могли близко наблюдать его вместе со своими соратниками, «матерщина была у него в большом почете. И по его примеру у всего окружения»[811]22. Грубость считалась особой доблестью в среде высшего партийного руководства. Даже Серго Орджоникидзе, о котором современники вспоминали с большей симпатией, чем о других членах сталинского окружения, был резок и несдержан, что подтверждается многими документами[812]23. А вот неизвестный эпизод из истории внутрипартийной борьбы 1920-х гг., с неожиданной стороны характеризующий таких членов Политбюро, как Калинин и Молотов, которые вели себя так же, как известный своими выходками Ворошилов. Из письма заместителя директора-распорядителя завода «Красный Треугольник» И. Кастрицкого Г. Зиновьеву о собрании в Ленинграде 15 января 1926 г. (собрание было посвящено только что прошедшему XIV партийному съезду): «Ворошилов грубо и резко набросился на комсомольцев, перебежав на другой конец стола Президиума, он заявил: "Я вас сотру в порошок". Такое заявление Ворошилова вызвало бурные протесты со стороны комсомольцев, на что т. Ворошилов снова заявил: "Я вас возьму в Красную Армию и там мы поговорим", на что комсомольцы ему ответили: "Вот хорошая агитация за Красную Армию". Когда Ворошилов говорил о демократии в партии, то он сказал: "Вы добиваетесь демократии, мы вам дадим такую демократию, что вы через три дня своих родных не узнаете". Далее он называл собрание "бузотерами" и т.п. резкими выражениями.

Т. Калинин тоже постоянно употреблял резкие выражения, чем вызывал волнение в собрании. Например, обращаясь к женщинам, он сказал: "Ну, вы полоумные, с вами мы меньше всего будем считаться", а обращаясь к комсомольцам, назвал их "сопляками". Молотов называл председателя собрания "сволочь, саботажник, контрреволюционер, сотру тебя в порошок, привлеку тебя в ЦКК, я тебя знаю". В конце Молотов сказал: "Мы уходим и поместим в печати нашу резолюцию..."»[813]24.

Весьма однозначно характеризуют Сталина и его окружение их резолюции на предсмертных письмах близких им членов партии, репрессированных в годы Большого террора. На письме И.Э. Якира Сталин начертал: «Подлец и проститутка», Ворошилов добавил: «Совершенно точное определение», Молотов под этим подписался, а Каганович приписал: «Предателю, сволочи и ... (далее следует хулиганское, нецензурное слово) одна кара – смертная казнь»[814]25.

Такие люди представляли высшую партийную инстанцию в 1930-е гг. О том, что это был макет, декорация реальной тайной власти Сталина и его подручных, которых он избирательно и время от времени приближал к себе, свидетельствуют не только опубликованный в 1995 г. сборник документов «Сталинское Политбюро в 30-е годы», но и подлинные протоколы Политбюро, в том числе и те, что шли под грифом «особая папка». Наиболее важные для него военные и внешнеполитические вопросы Сталин не доверял даже «особой папке», предпочитая вообще никаких следов не оставлять.

Подобная практика келейного решения вопросов бытовала и в местных партийных комитетах. «Я должен заявить, – говорил на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК М.М. Хатаевич, – что о 95 % всех решений, какие принимались Политбюро ЦК КП(б)У о назначении, перемещениях и т.д., я узнавал о них, хотя и был членом Политбюро, постфактум либо из протокола, которые я получаю, либо из газет, от товарищей, из разговоров»[815]26. Не принимать во внимание это важнейшее обстоятельство – значит не только не понимать механизма действия коммунистической власти (традиции эти живы и сегодня и постоянно проявляются в действиях посткоммунистической российской власти), но и существа происходивших процессов в истории советского общества, причем не только в Центре, но и на местах.

Сама по себе деятельность Политбюро в 1930-е гг. демонстрирует факт окончательно завершившегося слияния партийных и государственных органов. То, на чем настаивали Троцкий и Ленин перед XI съездом партии в 1922 г. и что, по мнению Троцкого, грозило «тягчайшими последствиями», Сталин назвал в 1931 г. «гнилой установкой невмешательства в производство» и, наоборот, призвал «усвоить другую, новую, соответствующую нынешнему периоду установку вмешиваться во все»[816]27.

К концу 1930-х гг. местные органы управления не могли сделать практически ни одного шага без согласования или утверждения того или иного вопроса на Политбюро. Существовали решения Политбюро даже по следующим вопросам: «О ценах на овощи в ряде городов СССР», «О программе выпуска шампанского...», «О кастрации излишних быков в колхозах и совхозах», «О семенах для колхозов...», «Об открытии новых магазинов "Гастроном"» и т.д. и т.п.[817]28.

В отличие от Л. Кагановича, гордо заявившего на XVII съезде ВКП(б) о том, что Политбюро вмешивается во все, Н. Хрущев, выступая на июньском 1957 г. пленуме ЦК, вполне законно поставил себе в заслугу отмену такой практики. «... Например, за последние годы из ЦК КПСС на места не пошла ни одна телеграмма об усилении сева, о зяблевой пахоте или вывозке навоза, – говорил он. – Мы развязали инициативу местных организаций, предоставили возможность местам решать эти вопросы так, как это подсказывают интересы развития сельского хозяйства. Ведь люди на местах лучше знают, когда возить навоз, куда возить его и как запахивать»[818]29. Однако отойти от такой практики руководства в сложившейся системе было непросто, так как законы системы постоянно брали верх над попытками выйти за ее рамки (вскоре это показала и деятельность самого Хрущева). Говоря опять словами Л. Кагановича, «если хочешь держать на достигнутом уровне, то надо все время держать нити от всех ключей, даже мелких»[819]30.

На Политбюро штамповались решения по огромному количеству вопросов. В начале 1930-х гг. на каждом заседании оно доходило до 50, причем, самого разного характера. В целях упорядочения сложившегося положения 7 января 1931 г. Политбюро, по инициативе Сталина, приняло решение «по 10-м, 20-м и 30-м числам заслушивать только вопросы ГПУ, НКИД, обороны, валютные (секретные) и некоторые внутрипартийные вопросы, перенося рассмотрение остальных вопросов на очередные заседания Политбюро 5, 15 и 25 каждого месяца. Поручить составление повестки заседаний Политбюро секретарю ЦК совместно с Молотовым»[820]31. 1 сентября 1932 г. также по предложению Сталина была установлена предельная норма вопросов для обсуждения на одном заседании – не более 15[821]32. Сами заседания Политбюро представляли собой собрания, в которых участвовали не только члены и кандидаты в члены Политбюро, но и члены и кандидаты в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б) и бюро Комиссии советского контроля при СНК СССР, наркомы СССР и другие специально приглашавшиеся лица. Даже после Большого террора, когда все чаще решения Политбюро утверждались опросом, созывались и расширенные заседания этого высшего партийного органа. Все это говорит о стремлении правящей партийной верхушки поддерживать имидж демократического обсуждения вопросов на Политбюро, на съездах партии и т.д.

Часть вопросов на заседания Политбюро вносилась непосредственно самим Сталиным или совместно с Молотовым, иногда с Кагановичем как результат их предварительного обсуждения устно или в письмах. Они тоже «были секретными, доставлялись по фельдъегерской связи, чекисты привозили», – говорил В. Молотов Ф. Чуеву[822]33. Так как Сталин часто уезжал в это время из Москвы на отдых, то он постоянно давал письменные указания своим подчиненным. О.В. Хлевнюк совершенно точно заметил, что на счастье историков телефонная связь в те годы между Москвой и южными курортными районами была несовершенной. Вот свидетельство С. Орджоникидзе: «По телефону нелегко говорить – приходится реветь, слышно очень плохо, хотя иногда слышно довольно прилично»[823]34. Поэтому приходилось писать, и письмами, как правило, обменивались все члены Политбюро. И хотя далеко не все письма дошли до нас, прежде всего потому, что были просто уничтожены, мы должны быть благодарны, что дошло хотя бы что-то. Это при том, что самые секретные вопросы в письмах вообще не затрагивались. Есть свидетельство, оставленное Л. Кагановичем в письме С. Орджоникидзе (не ранее 24 сентября 1933 г.): «Дела на КВЖД все усложняются. Очень жаль, что ты не взял с собой шифр ЦК. Хотел было послать тебе шифровки, да подумал, что не шифром ЦК как-то нескладно»[824]35.

Однако даже такие письма, как никакой другой жанр, раскрывают личность человека. Так, читая письма наркома обороны К. Ворошилова с его «думаеш», «знаеш» (без мягкого знака) или абсолютно безграмотные письма члена ЦКК, а с 1934 г. КПК М. Шкирятова с его «приедиш» и «соглосоват», физически ощущаешь страх при мысли оказаться полностью зависимым от этих людей, которые взяли на себя право переделывать жизнь огромной страны[825]36.

Сталин чаще всего писал Молотову и Кагановичу, который после назначения Молотова на пост Председателя СНК стал вторым секретарем ЦК. «От хозяина по-прежнему получаем регулярные и частые директивы, что и дает нам возможность не промаргивать, правда, фактически ему приходится работать, но ничего не сделаешь иначе», – писал Каганович Орджоникидзе в 1932 г.[826]37 «Сталин работает 24 часа в сутки», – говорили в то время в Москве. На недоуменный вопрос: «Как это возможно физически?» – отвечали: «Очень просто – восемь часов он работает под своим настоящим именем, а шестнадцать часов – под псевдонимами "Каганович" и "Молотов"»[827]38.

Однако ближе всего Сталину в 1930-е гг. был Молотов. Одно из свидетельств этому – письмо Сталина Молотову от 1 сентября 1933 г.: «Признаться, мне (и Ворошилову также) не понравилось, что ты уезжаешь на 1 1/2 месяца, а не на две недели, как было условлено, когда мы составляли план отпусков. Если бы я знал, что ты хочешь уехать на 1 1/2 месяца, я предложил бы друг[ой] план отпусков. Почему ты изменил план – не могу понять. Бегство от Серго? Разве трудно понять, что нельзя надолго оставлять ПБ и СНК на Куйбышева (он может запить) и Кагановича...»[828]39.

Для подготовки решений по ряду практических вопросов создавались специальные комиссии, которые формировались из членов Политбюро, привлекавших для работы других партийных, государственных или хозяйственных руководителей. Эти комиссии прорабатывали вопрос, а по результатам принималось решение, которое утверждалось на Политбюро. Такие комиссии создавались на различный срок – от суток до нескольких месяцев и даже лет. Приведем некоторые примеры. 13 мая 1929 г. Политбюро приняло решение: «Перейти на систему массового использования за плату труда уголовных арестантов, имеющих приговор не менее трех лет, в районе Ухты, Индиго и т.д.» Разработка этого вопроса была поручена специальной комиссии в составе Н.М. Янсона (нарком юстиции РСФСР), Г.Г. Ягоды (зам. председателя ОГПУ), Н.В. Крыленко (прокурор РСФСР), В.Н. Толмачева (нарком внутренних дел РСФСР) и Н.А. Угланова (нарком труда СССР). В итоге был подготовлен проект, в основу которого положен опыт организации и функционирования Соловецкого лагеря. 27 июня 1929 г. Политбюро утвердило предложение комиссии Янсона о создании массовых лагерей под управлением ОГПУ. Единственное уточнение гласило: «Именовать в дальнейшем концентрационные лагеря исправительно-трудовыми лагерями». 11 июля 1929 г. это решение было оформлено уже «в советском порядке» как постановление СНК СССР «Об использовании труда уголовно-заключенных», на основании которого были внесены изменения в уголовное законодательство и принято Положение об ИТЛ в апреле 1930 г.[829]40

15 января 1930 г. была образована специальная комиссия Политбюро по выработке практических мер в отношении кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации. В состав комиссии вошли: В.М. Молотов (председатель), А.А. Андреев, С.А. Бергавинов, И.М. Варейкис, Ф.И. Голощекин, Н.Н. Демченко, Е.Г. Евдокимов, М.Д. Карлсон, И.Д. Кабаков, М.И. Калманович, С.В. Косиор, Ф.Г. Леонов, М.И. Муранов, С.И. Сырцов, М.М. Хатаевич, Б.П. Шеболдаев, Р.И. Эйхе, Т.А. Юркин, Г.Г. Ягода, Я.Я. Яковлев, Я.Д. Янсон. 16 и 18 января дополнительно были включены К.Я. Бауман и Г.Н. Каминский, а 20 и 23 января – Н.М. Голодед, А.В. Одинцов и Н.М. Анцелович.

В комиссии таким образом были представлены секретари партийных комитетов зерновых регионов и части районов потребляющей полосы, а также руководители центральных учреждений и организаций, в том числе ОГПУ, Наркомата юстиции и др. 26 января подготовленный проект постановления ЦК был направлен в Политбюро, которое 30 января 1930 г. утвердило его как постановление ЦК «О мерах ликвидации кулацких хозяйств в районах сплошной коллективизации», в тот же день оно было передано по телеграфу[830]41.

Постановлениями Политбюро от 20 февраля и 11 марта 1931 г. была создана комиссия для руководства работой «по выселению и расселению кулаков». В состав комиссии входили А.А. Андреев (председатель), Г.Г. Ягода и П.П. Постышев. 5 октября 1931 г. вместо А.А. Андреева председателем комиссии был назначен Я.Э. Рудзутак. Комиссия занималась вопросами, касающимися переселенцев: распределением их по районам и закреплением за определенными хозяйственными органами, надзором за устройством спецпереселенцев и использованием их труда[831]42.

Такие комиссии для решения конкретных вопросов действовали и в последующие годы, как, например, комиссия по детской беспризорности под председательством М.И. Калинина, созданная постановлением Политбюро от 27 декабря 1934 г.[832]43

В 1930-е гг. существовал также ряд постоянных комиссий, одной из которых являлась Комиссия Политбюро по полит[ическим] (судебным) делам. Положение о ней было утверждено Политбюро еще 23 сентября 1926 г. В Комиссию «должны были направляться местными советскими и партийными организациями обвинительные акты по всем тем делам, которым местные партийные организации придают общественно-политическое значение или считают необходимым слушать в порядке показательных процессов». Директивы судебным и следственным органам по этим делам могло давать только Политбюро[833]44. О.В. Хлевнюк отмечает, что эта Комиссия особенно активно действовала в 1937 – 1938 гг. – в среднем раз в месяц она представляла на утверждение Политбюро свои протоколы, которые пока никто не видел. Далее идут предположения о том, что, возможно, под протоколами подразумевались те 383 списка «на многие тысячи партийных, советских, комсомольских, военных и хозяйственных работников», которые, как говорил Хрущев на XX съезде КПСС, Ежов направлял на утверждение Сталину[834]45. Однако часто меняющийся состав этой комиссии во главе с Калининым (в разное время в ней были наряду с известными людьми – Ягодой, Ежовым, Вышинским – люди, малоизвестные и маловлиятельные – по очереди прокуроры СССР Акулов, Панкратьев, Бочков и др.) наводит на мысль о ее бутафорском характере в годы Большого террора.

Вызывает большие сомнения и уровень компетенции Комиссии обороны, которая являлась совместной Комиссией Политбюро и СНК. Эта комиссия была создана по решению Политбюро от 23 декабря 1930 г. вместо Распорядительных заседаний СТО СССР и Комиссии обороны Политбюро под председательством Рыкова, образованной в июле 1925 г, и упраздненной по предложению Сталина в апреле 1930 г. В состав новой Комиссии обороны входили Молотов, Сталин, Ворошилов, Куйбышев и Орджоникидзе. Затем были включены еще Каганович и Межлаук. Постановлением Политбюро от 27 апреля 1937 г. функции этой Комиссии были переданы Комитету Обороны СССР при СНК СССР в количестве семи человек: Молотов – председатель, Сталин, Каганович, Ворошилов, Чубарь, Рухимович, Межлаук; кандидаты – Гамарник, Микоян, Жданов, Ежов[835]46. В качестве основания для сомнений в реальной деятельности этого комитета является не столько факт, что такие его члены, как Чубарь, Рухимович, Межлаук, Гамарник, Ежов стали жертвами террора, сколько решение Политбюро от 18 ноября 1940 г., согласно которому нарком авиационной промышленности СССР А.И. Шахурин должен был ежедневно направлять шифровки с сообщениями директоров моторных и самолетных заводов о количестве принятых военпредами моторов (по каждому типу) и самолетов (по каждому типу самолета) только по двум адресам – Сталину и Молотову[836]47.

Существовали также совместные комиссии Политбюро и СНК СССР – Валютная комиссия, занимавшаяся распределением валюты и подготовкой экспортно-импортных планов, Комиссия по железнодорожному транспорту, Комиссия ЦК ВКП(б) по выездам за границу, а также Монгольская комиссия Политбюро, надзиравшая за порядками в просоветской Монголии[837]48.

В 1930-е гг. не только Советы, но и их исполнительные органы – Совнарком и исполкомы на местах, как уже отмечалось, были окончательно лишены самостоятельных властных полномочий. Установилась следующая практика – Политбюро утверждало все сколько-нибудь значительные постановления Совнаркома или передавало в Совнарком для проведения «в советском порядке» постановления Политбюро. Всю переписку с Политбюро вел секретный отдел Управления делами СНК СССР. Иногда Политбюро отказывалось утверждать постановления Совнаркома[838]49.

Постановления Политбюро оформлялись, как правило, от имени Совнаркома, Совета труда и обороны или просто ЦК. Даже в основе постановления СТО о мероприятиях «по борьбе с саранчой в Средней Азии и луговым мотыльком в РСФСР и УССР» следует искать решение Политбюро от 30 мая 1929 г.[839]50

Однако в 1930-е гг. Сталин, особенно после назначения Молотова Председателем СНК, сохранив установившийся порядок отношений между Политбюро и СНК, формально включил СНК в свою систему власти на правах равноправного партнера. Все директивы из Центра шли за двумя подписями – сначала Председатель СНК Молотов, затем Секретарь ЦК Сталин (иногда вместо Сталина подписывался Каганович). В ряде случаев подписывался один Сталин как секретарь ЦК. Поскольку исходящих документов было очень много, то работники Секретариата ЦК заверяли их просто факсимиле подписи указанных лиц. За этими подписями рассылались на места и срочные шифрованные телеграммы серии «Г». Причем указания местным властям, которые содержались в этих телеграммах, во-первых, касались практически всех сторон деятельности, а во-вторых, шли постоянно. Вот несколько примеров таких телеграмм в Западно-Сибирский крайком и крайисполком Р.И. Эйхе и Ф.П. Грядинскому:

На места рассылались не только короткие телеграммы, но и письма-телеграммы. Одно из таких посланий от 31 августа 1934 г. в Новосибирск тем же адресатам заняло три страницы машинописного текста. Следует привести из него хотя бы директивную часть, которая ярко иллюстрирует и административно-приказной стиль руководства, и вмешательство во все, и стремление добиваться выполнения хлебозаготовок любой ценой. Это послание типично для 1930-х гг. и в то же время ярко подтверждает ключевую позицию партийного руководства, выраженную в словах Л. Кагановича: «Надо сказать, что государство свое возьмет все равно и ни одного фунта не уступит»[843]54.

По поводу этих подписей сохранилось высказывание Молотова: «Одно время, когда были общие постановления Совмина и ЦК, писали так: "Предсовнаркома Молотов, Секретарь ЦК Сталин". Так печаталось. Это ленинское правило... Получалось тут немножко неловко, потому что декреты обыкновенно подписывались так: председатель и секретарь. Секретарь – управделами получается, в этом есть неловкость. Тогда нашли выход, стали писать в одну строчку: председатель Совнаркома и Секретарь ЦК»[845]56. В такой последовательности, а также в том, что Сталин подписывался просто как «секретарь ЦК», заключался характерный нюанс: кто принимал это за чистую монету, бесповоротно ошибался. Однако таких наивных людей было немного, а вот играли на ложной скромности все.

По аналогии с постановлениями ЦК и СНК оформляли свои директивы краевые, областные комитеты партии и ЦК компартий национальных республик. Так же, как директивы Центра, постановления местных органов отражали каждодневное мелочное вмешательство буквально во все детали хозяйственной жизни. Вот, к примеру, названия некоторых постановлений Бюро Запсибкрайкома ВКП(б) и Запсибкрайисполкома, подписанных Эйхе и Грядинским в 1937 г.: «О ремонте тракторов» от 4 февраля, «О ходе засыпки семян» от 16 февраля, «О ходе лесозаготовок в Ижморском районе» от 5 марта, «О борьбе с сельхозвредителями сахарной свеклы» от 9 июня, «О ходе прополки посевов» от 22 июня, «Об уходе за семенниками трав» от 3 июля, «О ходе ремонта зернокомбайнов» от 15 июля, «О командировании уполномоченных крайкома и крайисполкома по хлебоуборке и хлебосдаче» от 21 августа, «О ходе уборки и расстила льна» от 5 сентября[846]57.

Все документы, которые отправлялись на места за подписью Молотова, Сталина, Кагановича и других секретарей ЦК, готовились в аппарате ЦК. Новые кадры в аппарат ЦК принимались только после утверждения их Сталиным и Кагановичем[847]58. В начале 1930-х гг. аппарат ЦК состоял из шести отделов: организационно-инструкторский, распределительный, отдел культуры и пропаганды, отдел агитации и массовых кампаний, секретный отдел, управление делами[848]59. После реорганизации, проведенной согласно решениям XVII съезда ВКП(б), в ЦК были следующие отделы – сельскохозяйственный, промышленный, транспортный, планово-финансово-торговый, политико-административный отдел, отдел руководящих парторганов, отдел культуры и пропаганды ленинизма, Институт Маркса – Энгельса – Ленина и два сектора: сектор Управления делами и Особый сектор. В обкомах и крайкомах – сельскохозяйственный, промышленно-транспортный, советско-торговый, культуры и пропаганды ленинизма, руководящих парторганов (городских и районных) и Особый сектор[849]60.

XVIII съезд внес новые изменения в структуру аппарата ЦК, в котором с этого времени существовали Управление кадров, Управление пропаганды и агитации, организационно-инструкторский отдел, сельскохозяйственный отдел и отдел школ. (Особый сектор в резолюции съезда «Изменения в Уставе ВКП(б)» по докладу тов. Жданова не указывался, что свидетельствовало о еще большем засекречивании его деятельности). В обкомах, крайкомах и ЦК нацкомпартий существовали отдел кадров, отдел пропаганды и агитации, организационно-инструкторский отдел, сельскохозяйственный отдел и особый сектор (в резолюции не указывался). В горкомах и райкомах – отдел кадров, отдел пропаганды и агитации, отдел организационно-инструкторский (особый сектор не указывался). Кроме того, в райкомах, горкомах, окружкомах, обкомах, крайкомах и ЦК нацкомпартий по решению XVIII съезда ВКП(б) создавались военные отделы, на обязанности которых, как говорилось в резолюции, лежала «помощь военным органам в деле постановки учета военнообязанных, организации призыва, мобилизации в случае войны, в деле организации противовоздушной обороны и т.д.»[850]61.

Руководил аппаратом ЦК Секретариат ЦК. Состав Секретариата ЦК также не оставался неизменным на протяжении рассматриваемого периода[851]62.

Секретариат в период от XV к XVI съезду ВКП(б):

И.В. Сталин (Генеральный секретарь), С.В. Косиор, Н.А. Кубяк, В.М. Молотов, Н.А. Угланов.

Кандидаты в члены Секретариата: А.В. Артюхина, А.С. Бубнов, И.М. Москвин.

11 апреля 1928 г. секретарем ЦК утвержден А.П. Смирнов, освобожден от этих обязанностей Н.А. Кубяк, кандидатом в члены Секретариата стал К.Я. Бауман.

12 июля 1928 г. вместо С.В. Косиора в Секретариат был введен Л.М. Каганович.

29 апреля 1929 г. вместо Н.А. Угланова секретарем ЦК стал К.Я. Бауман.

Секретариат в период от XVI к XVII съезду ВКП(б):

И.В. Сталин (Генеральный секретарь), К.Я. Бауман, Л.М. Каганович, В.М. Молотов, П.П. Постышев.

Кандидаты в члены Секретариата: И.М. Москвин, Н.М. Шверник.

21 декабря 1930 г. В.М. Молотов выведен из Секретариата ЦК в связи с его назначением на пост Председателя Совнаркома СССР вместо А.И. Рыкова.

2 октября 1932 г. из Секретариата выведены К.Я. Бауман и И.М. Москвин.

Секретариат в период от XVII к XVIII съезду ВКП(б):

А.А. Жданов, Л.М. Каганович, С.М. Киров, И.В. Сталин (после XVII съезда ВКП(б) Сталин именовал себя скромно как «секретарь ЦК»).

После убийства С.М. Кирова секретарями ЦК стали Н.И. Ежов и А.А. Жданов – соответственно 1 и 28 февраля 1935 г.

Секретариат в период от XVIII съезда до 22 июня 1941 г.:

АА. Андреев, А.А. Жданов, Г.М. Маленков, И.В. Сталин.

4 мая 1941 г. секретарем ЦК стал А.С. Щербаков.

Кроме Политбюро и Секретариата в структуре высших партийных органов в этот период продолжало существовать и Оргбюро ЦК, на которое возлагались главным образом вопросы организационного характера. Поскольку в это время формирование структуры партийных органов в Центре и на местах окончательно завершилось, то получалось дублирование Оргбюро многих вопросов, находившихся в компетенции Секретариата, и наоборот. После XIX съезда КПСС Оргбюро в структуре высших партийных органов уже не было. В аппарате ЦК эти функции выполнял Орготдел ЦК.

Главной по своему значению структурой аппарата ЦК был Секретный отдел – Особый сектор. На начало 1930 г. в нем было 103 сотрудника. Всего штат аппарата ЦК в то время составлял 375 человек[852]63. Сотрудники Секретного отдела имели большие привилегии, по сравнению с остальными работниками аппарата ЦК: зарплата была выше на 30–40 %, все сотрудники обеспечивались квартирами, в их распоряжение были переданы также пять дач с обслуживанием их аппаратом Управления делами ЦК. Кроме того, предусматривались дополнительные пайки и т.п.[853]64 В соответствии с предложениями заведующего Секретным отделом ЦК И.П. Товстухи от 10 мая 1929 г., одобренными Сталиным и Молотовым, «в целях большего законспирирования функций Секретного Отдела, а также во избежание возможного злоупотребления названиями, как "Политбюро", "Оргбюро", "Шифрбюро" и т.п.», как говорилось в записке, сектора отдела были переименованы «в порядке номеров:

I-й сектор – помы секретарей ЦК и их аппараты (референты, порученцы);

II сектор – секретариат, ведущий делопроизводство П/Б;

III сектор – делопроизводство О/Б;

IV сектор – шифрделопроизводство;

V сектор – учет и контроль за возвратом конспиративных документов;

VI – секретный архив ЦК; и

VII – канцелярия (регистратура, внешняя и внутренняя связь, машинопись и стенография)»[854]65.

Секретный отдел подчинялся непосредственно Сталину. В документах он иногда именовался как «Секретариат т. Сталина». Знали его и как «Кабинет Сталина» или «канцелярия Сталина». Когда он уезжал на Юг, то в начале 1930-х гг. оставлял за себя Кагановича. После реорганизации Секретного отдела в Особый сектор ЦК после XVII съезда ВКП(б), А.Н. Поскребышев, официально назначенный 10 марта 1934 г. Политбюро на должность заведующего этим ведомством, подчинялся уже только Сталину[855]66. В Особом секторе ЦК, деятельность которого с этого времени была еще более законспирирована, не только готовились все документы для заседаний Политбюро, оформлялись протоколы и постановления Политбюро, решения «опросом» его членов, выдавались разрешения присутствовать на закрытых заседаниях Политбюро и пленумов ЦК, а в 1937–1938 гг. заполнялись бланки голосования опросом членов и кандидатов в члены ЦК на исключение того или иного члена ЦК из партии с последующим арестом. Среди сохранившихся материалов июньского 1937 г. пленума ЦК имеются записки Г.М. Маленкова, Г. Димитрова, С.Е. Чуцкаева, адресованные Сталину и Поскребышеву, с просьбой разрешить присутствовать на пленуме. Не все, кто обращался с такой просьбой, получали положительный ответ. Так, Чуцкаев, с 1935 г. занимавший пост главного государственного арбитра при СНК РСФСР, получил отказ. Как правило, это был знак, и действительно, вскоре он был репрессирован. Сохранились бланки голосования опросом на арест Я.Э. Рудзутака и М.Н. Тухачевского от 24 мая 1937 г., И.Э. Якира и И.П. Уборевича от 30 мая 1937 г. Как правило, все писали «за». Так, на бланке голосования опросом на исключение из партии и арест Рудзутака и Тухачевского А.И. Егоров расписался «согласен полностью», Н.К. Крупская «согласна», и И.А. Пятницкий, арестованный сразу после этого пленума, расписался «за»[856]67.

Многие документы готовились исключительно в Кабинете Сталина и сразу же, без всякого утверждения на Политбюро, шли в качестве директив в местные партийные органы. Так было с закрытым письмом «Уроки событий, связанных с злодейским убийством С.М. Кирова» от 18 января 1935 г., текст которого был составлен лично Сталиным. Закрытое письмо от 29 июля 1936 г. «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока», также направленное в местные партийные органы еще до окончания следствия и начала процесса над так называемым Антисоветским объединенным троцкистско-зиновьевским центром, представляло собой проект письма, подготовленного в ведомстве Ежова и отредактированного Сталиным (в Президентском архиве сохранился подлинник проекта этого письма с правками Сталина)[857]68. Текст знаменитой шифрованной телеграммы от 10 января 1939 г., которая была направлена секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий национальных республик, наркомам внутренних дел, начальникам управлений НКВД и в которой говорилось о том, что «применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП(б)», также был написан Сталиным[858]69.

С начала 1930-х гг. через Секретный отдел – Особый сектор ЦК проходила вся секретная и строго секретная корреспонденция, подлежавшая учету в секретной регистратуре:

1. Вся переписка, адресованная Политбюро, Оргбюро и Секретариату ЦК. (Вся корреспонденция, адресованная на Шифрбюро, регистрировалась в Шифрбюро).

2. Все протоколы и выписки из протоколов заседаний крайкомов, обкомов и ЦК национальных республик, окружкомов и укомов (районов – после районирования – И.П.), а также протоколы бюро райкомов Москвы и Ленинграда.

3. Стенографические отчеты заседаний, партконференций, перечисленных в § 2 организаций.

4. Все закрытые письма.

5. Все доклады инструкторов парткомов по обследованию организаций.

6. Ответы на документы, исходящие из Секретного отдела.

7. Все характеристики на номенклатурных работников.

8. Запросы карательных органов об отдельных членах партии.

9. Информационные материалы ОГПУ – НКВД.

10. Отчеты наркоматов и крупных торгово-промышленных и общественных организаций.

11. Переписка о перемещениях и назначениях отдельных работников, проходящих через Оргбюро.

12. Переписка о задолженности членов партии, если задолженность имела порочащий характер. Переписка о растратах.

13. Переписка с фельдкорпусом ОГПУ–НКВД о пересылке секретной корреспонденции и о дислокационных связях.

14. Переписка о правилах конспирации, передоверии получения материалов ЦК и т.п.

15. Вся переписка заграничных ячеек[859]70.

В 1930-е гг. в этот список время от времени вносились коррективы. Так, с 1931 г. Наркомзем должен был посылать в Политбюро регулярные «сводки о ходе подготовки к посевной кампании с оценкой хода подготовки по краям и мероприятиям»[860]71. С 1935 г. в связи с огромным наплывом документации в Особый сектор из местных партийных органов она была ограничена присылкой, кроме протоколов, материалов по следующим вопросам: 1) перестановка номенклатурных работников; 2) вопросы, требующие согласования или санкции ЦК; 3) особо важные вопросы, по которым необходимо информировать ЦК до прибытия протоколов, 4) вопросы партийно-массовой работы; 5) решения, связанные с выполнением мероприятий, проводимых ЦК[861]72. Однако поток материалов из НКВД в Особый сектор ЦК, наоборот, увеличился.

Создавая в 1922 – 1923 гг. свой механизм властвования с системой секретного делопроизводства, Сталин таким образом сосредоточил в своих руках всю полноту власти в стране, так как все было у него «на крючке». Именно это обстоятельство делало сталинскую власть всеохватывающей и всепроникающей. Такое утверждение нисколько не противоречит свидетельствам об удручающей обстановке беспорядка, в которой действовала эта власть. Беспорядок проявлялся и в деятельности самой власти, даже в ее «святая святых» – секретном делопроизводстве. Во многом благодаря именно этому беспорядку сохранилось кое-что из того, что по правилам требовалось уничтожить или отослать в Центр. Хаос и беспорядок, конечно, мешали правящему режиму, но они представляли собой несоизмеримо меньшее зло, чем упорядоченное сопротивление, и поэтому должны были лишь удерживаться в определенных пределах путем тех же репрессий. Вот это и демонстрирует силу режима, его стратегию и тактику политического господства: социальная энергия масс распылялась в каждодневной борьбе за существование и гасилась репрессиями. Кроме того, хаос и беспорядок играли в политике Сталина политически камуфлирующую роль и продолжают играть ее исторически. Благодаря всеохватывающей секретности, с одной стороны, и хаосу и беспорядку – с другой, Сталину удалось скрыть главную государственную тайну Советского Союза, которая состояла, как совершенно справедливо заметил В. Суворов, в осуществлении плана тайного перевода страны на режим военного времени. Правда, происходило это на практике уже с конца 1920-х гг., а не только в 1937– 1941 гг.[862]73.

С этого времени в связи с подготовкой ежегодных мобилизационных планов на случай войны во всех центральных наркоматах, а также во всех республиканских, краевых, областных и районных органах управления, в учреждениях, на всех предприятиях, подобно секретным отделам, были созданы мобилизационные отделы, которые занимались подготовкой мобилизационных планов, а вернее, осуществляли контроль за подготовкой к войне. После того как, по мнению Г. Георгиевского (Карцева), мобилизационный план начал играть все возрастающую роль в производстве продукции в СССР, а с 1934 г. стал полностью доминировать, секретно-мобилизационное делопроизводство также увеличилось[863]74. В литературе имеются данные Н.С. Симонова о том, что общая численность работников мобилизационных органов в центре и на местах составляла к 1931 г. 31 858 чел.[864]75 Георгиевский считает, что общая численность сотрудников секретных отделов, которые у него идентифицируются с мобилизационными, составляла 1 млн. 700 тыс. чел., из которых 480 тыс. числились на постоянной основе[865]76. Если согласиться с этими цифрами, то получается, что это больше, чем весь правительственный аппарат царской России в начале XX в., который составляли примерно 385 тыс. чел.[866]77

Однако установить достоверную цифру не представляется возможным еще и потому, что с 1930 г. во многих ведомствах самостоятельное мобилизационное делопроизводство было ликвидировано, став частью делопроизводства секретных отделов. По этому вопросу не было жесткого директивного указания, но существовал циркуляр Спецотдела ОГПУ за подписью Г.И. Бокия, согласованный с Наркоматом РКИ, Штабом РККА, РЗ СТО и СНК (отношение СТО от 14 июня 1930 г.). Согласно этому циркуляру самостоятельные мобилизационные делопроизводства оставались в СНК СССР, СНК УССР, СНК БССР, СНК ЗСФСР, Секторе Обороны Госплана СССР, ВСНХ, НКПС, НКТорге СССР, НКТорге РСФСР. Для мобилизационной переписки в секретных отделах заводились особые дела, которые выдавались исключительно работникам, занимавшимся мобилизационным производством. Слияние делопроизводств мобилизационных органов и секретных отделов (частей) не означало полного слияния их функций. «В этом отношении те и другие, – как говорилось в документе, – в своей основной работе руководствуются существующими на этот счет положениями и инструкциями, изданными правительственными органами»[867]78.

Работники для ведения секретно-мобилизационного производства, как и работники секретных отделов, подбирались только по согласованию с органами ОГПУ – НКВД. Кстати, в самом этом ведомстве также существовал мобилизационный отдел[868]79. Вся деятельность по составлению ежегодных мобилизационных планов была строго засекречена. Более того, в пределах самого аппарата ЦК с 1930 г. секретными считались не только обычное делопроизводство Секретного отдела, но и все делопроизводство по мобилизационным и военным вопросам. Об этих материалах знал лишь ответственный исполнитель и тот круг технических работников Секретного отдела, который обслуживал секретное делопроизводство[869]80. Все документы по мобилизационным вопросам, исходящие из ЦК ВКП(б), отправлялись через Секретный отдел – Особый сектор, причем, после регистрации и отправки этих документов отпуска последних передавались секретной регистратурой секретарю Оргбюро для хранения в особом (мобилизационном) деле и на особом хранении под личную ответственность последнего[870]81.

С 1930 г. фельдъегерская связь, через которую осуществлялась секретная и секретно-мобилизационная переписка, охватывала уже буквально всю страну. Согласно приказу ОГПУ от 23 августа 1930 г. о реорганизации фельдсвязи ОГПУ в связи с районированием была поставлена задача «стопроцентного охвата обслуживания всех районов», так как райкомы партии также отправляли свою секретную и строго секретную корреспонденцию в краевой или областной центр через фельдсвязь. Необходимость этого объяснялась «усилением темпов социалистического строительства»[871]82. После создания политотделов МТС и совхозов вся секретная корреспонденция вышестоящих органов поступала и в адрес заместителей начальников политотделов по работе НКВД также через фельдъегерскую связь. Обслуживание каждого маршрута по адресу политотделов обходилось в среднем в 180 – 200 руб. в месяц. Для сравнения – средняя зарплата в городах, по данным А.Г. Манькова, составляла 80 –120 руб.[872]83

Деятельность фельдъегерского корпуса ОГПУ– НКВД была по-прежнему строжайшим образом законспирирована. «Каждый работник фельдъегерской связи, – говорилось в "Правилах организации работы фельдсвязи", – обязан хорошо знать свои обязанности и при выполнении их твердо помнить, что малейшая расконспирация деятельности фельдсвязи в целом или отдельного участка ее может способствовать шпионажу и принести материальный ущерб Республике. Как сотрудник ОГПУ каждый работник фельдсвязи обязан строжайше хранить в тайне характер выполняемой им работы даже от ближайших родственников»[873]84. Надо сказать, что и здесь были свои герои. Так, приказом ОГПУ от 1 августа 1930 г. был зачислен навечно в списки фельдсвязи Острогожского окружного отдела ОГПУ фельдъегерь Орехов за то, что при крушении поезда на Юго-Восточной железной дороге 8 июля 1930 г., «несмотря на поднявшуюся панику среди пассажиров, которые стали выбрасываться через окна и кинулись к двери, Орехов первым долгом схватился за имеющуюся у него секретную корреспонденцию, собрал ее в одно место, обнажил оружие и никого к ней не подпускал. Последующими толчками вагонов, – говорилось далее в приказе, – тов. Орехову была сдавлена грудная клетка и ноги. В таком уже полубессознательном положении, хотя еще и живой, тов. Орехов, не выпуская из рук оружия, сдал уполномоченному Бобровского района ОГПУ тов. Янсону доверенную ему корреспонденцию. При следовании с места крушения в больницу тов. Орехов скончался»[874]85.

Таким образом, строжайшая секретность и монополия на информацию резко ограничивали круг лиц, представлявших реальное положение дел в стране. Об информации в открытой печати говорить не приходится. 27 ноября 1938 г. датировано очередное решение Политбюро по этому вопросу, которым на секретаря ЦК ВКП(б) Жданова возлагались «наблюдение и контроль за органами печати и дача редакторам необходимых указаний»[875]86. 16 октября 1938 г. было принято также очередное постановление о рассылке протоколов заседаний Политбюро членам ЦК, кандидатам в члены ЦК, членам бюро Комитета партийного контроля и Комитета советского контроля, первым секретарям ЦК компартий национальных республик и первым секретарям Башкирского и Татарского обкомов ВКП(б), как было указано в документе[876]87. Однако к этому времени решения Политбюро чаще всего только оформлялись и, как правило, опросом. Причем Поскребышев опрашивал исключительно доверенных Сталину лиц, оставшихся в живых и не запятнанных никакими подозрениями во время Большого террора. Однако и указанные лица получали только выписки из постановлений ЦК и лишь по тем конкретным вопросам, которые касались их непосредственно и за выполнение которых они должны были отвечать.

Можно с уверенностью сказать, что полной информацией о положении дел в стране обладали в те годы только два человека – Секретарь ЦК Сталин и Председатель СНК Молотов. Это они определяли внешнюю политику СССР накануне войны – на их совести не только сговор с Гитлером, но и гибель, а также плен миллионов советских людей. Именно им направлялась перед войной ежедневная самая секретная информация о состоянии дел в военной промышленности. Секретарь ЦК Жданов, например, такой информации не получал, хотя был посвящен во многие секретные дела предвоенного периода. Так, среди материалов его фонда в РГАСПИ сохранились документы, подтверждающие непосредственнное участие Жданова в подготовке советско-финляндской войны[877]88. Во многое он был посвящен, но далеко не во все тайные дела сталинской власти. В результате такой всеохватывающей секретности о них не знали даже члены Политбюро ЦК. Так, Хрущев, ставший членом этого органа после XVIII съезда ВКП(б), похоже, слабо представлял себе, что тогда происходило в стране. Глава его воспоминаний «Тяжелое лето 1941 года» начинается весьма примечательно: «Итак, мы приблизились вплотную к войне... Что делалось в армии, конкретно сказать не могу, потому что не знаю. Не знаю, кто из членов Политбюро знал конкретную обстановку, знал о состоянии нашей армии, ее вооружения и военной промышленности. Думаю, что вполне, видимо, никто не знал, кроме Сталина. Или знал очень ограниченный круг людей, да и то не все вопросы, а те, которые касались их ведомства или ведомства, подшефного тому либо другому члену Политбюро. Перемещение кадров, которое имело большое значение для подготовки к войне, тоже осуществлялось Сталиным»[878]89.

4 мая 1941 г. произошло знаменательное событие в истории механизма сталинской власти. В этот день Политбюро приняло постановление об усилении работы советских центральных и местных органов. В нем говорилось: «I. В целях полной координации работы советских и партийных организаций и безусловного обеспечения единства в их руководящей работе, а также для того, чтобы еще больше поднять авторитет советских органов в современной напряженной международной обстановке, требующей всемерного усиления работы советских органов в деле обороны страны, – ПБ ЦК ВКП(б) единогласно постановляет:

1. Назначить тов. Сталина И.В. Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

2. Тов. Молотова В.М. назначить заместителем Председателя СНК СССР и руководителем внешней политики СССР, с оставлением его на посту Народного Комиссара по иностранным делам.

3. Ввиду того, что тов. Сталин, оставаясь по настоянию ПБ ЦК первым секретарем ЦК ВКП(б), не сможет уделять достаточного времени работе по Секретариату ЦК, назначить тов. Жданова А.А. заместителем тов. Сталина по Секретариату ЦК, с освобождением его от обязанностей наблюдения за Управлением пропаганды и агитации ЦК ВКП(б).

4. Назначить тов. Щербакова А.С. секретарем ЦК ВКП(б) и руководителем Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), с сохранением за ним поста первого секретаря Московского обкома и горкома ВКП(б).

II. Настоящее решение Политбюро ЦК ВКП(б) внести на утверждение Пленума ЦК ВКП(б) опросом»[879]90.

Этим решением верхушка сталинской власти выводилась из подполья, хотя весь тайный механизм принятия решений и связи с местными партийными органами оставался без изменений. Сталин как бы вернулся ко временам Ленина, который, как известно, официально занимал пост Председателя Совета народных комиссаров. Но зачем? По мнению О.В. Хлевнюка, «назначение Сталина на пост председателя СНК повышало значение правительства и его аппарата в руководстве страной и выработке решений»[880]91. Однако в этом заключении нет ответа на вопрос. Власть Сталина к этому времени была безграничной и без каких-либо легитимных формальностей. Надо отдать должное Сталину – в том, что касалось укрепления власти, бессмысленных действий у него не было. Не случайно в постановлении определены также места для Жданова и Щербакова. В течение всего предвоенного периода они занимались подготовкой так называемого пропагандистского обеспечения будущего расширения «фронта социализма»[881]92. Под непосредственным руководством Жданова, а, возможно, и им самим (по крайней мере, окончательный текст правил он) были подготовлены «Декларация народного правительства Финляндии», текст военной присяги Народной Армии Финляндии, за основу которого была взята присяга Красной Армии, а также «Обращение Финляндского народного правительства к солдатам финской армии»[882]93.

Кроме своего давнего соратника Молотова, Сталин приблизил к себе именно Жданова и Щербакова, намечая план осуществления своих дальнейших замыслов. По его мнению, такой момент наступал. В одном из писем Л. Кагановичу Сталин выразил свое политическое кредо: «Нельзя зевать и спать, когда стоишь у власти»[883]94. Подлинный смысл решения о назначении Сталина Председателем Совнаркома СССР представляет собой часть той государственной тайны, которая десятилетиями скрывалась благодаря созданному им механизму власти и которой есть только одно реальное объяснение: война.

2. СТАЛИНСКИЕ НАЗНАЧЕНЦЫ

Секретная партийно-государственная реформа, проведенная в 1922 – 1923 гг., оказалась не просто набором мероприятий, направленных на усовершенствование связи Секретариата ЦК с местными партийными органами. В результате этой, на первый взгляд, незаметной и скучной работы был отлажен механизм коммунистической власти, действие которого очень скоро почувствовали на себе противники сталинского курса в партии.

Изменить что-либо в конце 1920-х гг. было уже невозможно. «Щупальца» партийного аппарата буквально пронизали все политические и хозяйственные структуры общества. Никакая критика сложившегося порядка уже не воспринималась в 1929 г., когда против внутрипартийной политики высшего руководства выступили представители так называемого правого уклона. Слова Бухарина на объединенном заседании Политбюро ЦК и Президиума ЦКК 30 января и 9 февраля 1929 г. о том, что «...на двенадцатом году революции ни одного выборного секретаря губкома; партия не принимает участия в решении вопросов. Все делается сверху», были встречены криками: «Где ты это списал, у кого? У Троцкого!»[884]1

Однако те, кто принимал непосредственное участие в этой организационно-политической работе Секретариата и Оргбюро ЦК, ощущали ее масштаб и значение. Л.М. Каганович не случайно посвятил своей работе в Секретариате ЦК специальную главу «Памятных записок». Ему принадлежат следующие слова: «Еще не написана могучая музыкальная "оратория" о том, как шли большевики Москвы и Петрограда в глубины России для ее социалистической перестройки. Но она живет в сердцах народа, пролетариата, который от души говорит: слава большевикам Москвы, Петрограда и других промышленных центров страны, которые по зову ЦК, по зову Ленина уезжали в самые далекие, глубинные районы на борьбу с белыми агентами империализма, с саботажниками, спекулянтами, купцами, кулаками, со всеми классовыми врагами социализма, – за успешное, правильное партийное и советское строительство, за диктатуру пролетариата, за построение социализма во всей Великой России – Советском Союзе вплоть до самых отсталых его уголков!»[885]2.

Огромное значение в этой работе, что правильно почувствовал Каганович, имело «не только систематизирование и упорядочение учета, но и изучение персонально каждого руководящего ответработника – от всероссийского до волостного и ячейкового масштаба»[886]3. Деятельность по подбору кадров, развернувшаяся с 1923 г., когда была окончательно разработана и утверждена единая система учета, постепенно захватывала все новые слои ответственных работников.

С 16 ноября 1925 г. аппарат ЦК руководствовался постановлением Оргбюро ЦК «О порядке подбора и назначения работников». Имелось три списка должностей: к номенклатуре № 1 были отнесены должности, назначение на которые производилось только постановлением Политбюро ЦК, к номенклатуре № 2 – с согласия Орграспредотдела ЦК; номенклатура № 3 включала перечень должностей, назначение на которые должно было осуществляться государственными учреждениями по согласованию с Орграспредотделом ЦК.

Постановление обязывало также все губкомы, крайкомы и ЦК компартий национальных республик «приступить к выработке номенклатуры должностей местных органов, назначения на которые производятся с утверждением данных парторганов и по согласованию с ними, руководствуясь при этом номенклатурами ЦК». К постановлению прилагалась «Инструкция о формах согласования назначений и перемещений руководящих работников местных учреждений». Один из ее пунктов гласил: «Все предложения местных парторганов о перемещениях и назначениях работников, перечисленных в номенклатурах № 1 и 2, должны ставиться через Орграспред ЦК на решения ЦК партии. Самостоятельно назначать и смещать этих работников местные парторганы не могут»[887]4.

В середине 1920-х гг. Политбюро утверждало руководство следующих партийных органов:

Закавказский крайком (Заккрайком) – Президиум; ЦК КП(б) Украины – Политбюро и Оргбюро; Сибкрайком – Бюро; Казаккрайком? – Бюро; Уралобком – Бюро; ЦК Белоруссии – Бюро ЦК.

Политбюро утверждало также весь состав следующих бюро ЦК – Северо-Западного, Средне-Азиатского и Дальневосточного[888]5. Сталин лично контролировал номенклатуры должностей, которые находились на учете в ЦК.

С начала 1930-х гг., с развертыванием коренных социально-экономических преобразований в стране, система назначений приобрела огромный размах. Количество назначений было уже так велико, что для большей систематизации Орграспредотдел ЦК разделился на два отдела: оргинструкторский, занимавшийся подготовкой назначений и перемещениями в партийном аппарате и отдел назначений (распределительный) с рядом секторов (тяжелой промышленности, легкой промышленности, транспорта, сельского хозяйства, советских учреждений, загранкадров и др.), ведавший вопросами номенклатуры в государственном аппарате[889]6. Все назначения согласовывались с органами ОГПУ–НКВД в центре и на местах.

Например, «Номенклатура должностей» по Западно-Сибирскому краю на 1932 г. включала 150 руководителей, которые находились на персональном учете в ЦК ВКП(б)[890]7 Кроме того, тысячи номенклатурных работников числились на персональном учете в отделе кадров крайкома. Этот список в Западно-Сибирском крайкоме ВКП(б) в конце 1930 г. состоял из 3628 чел.[891]8

Номенклатурные работники, вне зависимости от того, какой участок они возглавляли, были наместниками вышестоящей власти, ее «временщиками», как правило, не родившимися в том районе, области, крае, куда они назначались «сверху» руководить. Причем, в эти годы была широко распространена практика перебросок, сознательно направленная на то, чтобы работники не успели привязаться к одному месту. Вот почему с такой легкостью они перебрасывались с Юга России в Сибирь, а потом на Дальний Восток и наоборот.

Типична карьера сталинского назначенца Л.М. Заковского. Постановлением Оргбюро ЦК от 11 января 1926 г. бывший начальник Одесского отдела ОГПУ получает назначение в Сибирь на должность полномочного представителя ОГПУ по Сибири, а возглавлявший до него это ведомство И.П. Павлуновский, наоборот, отзывается из Сибири и перебрасывается в Закавказье[892]9. Далее решением Политбюро от 1 апреля 1932 г. Л.М. Заковский назначается полпредом ОГПУ в Белоруссии[893]10. После убийства Кирова Заковский оказывается уже на должности заместителя начальника Управления НКВД по Ленинградской области, перед самым арестом Политбюро решением от 14 апреля 1938 г. освободило его от занимаемой должности и назначило начальником строительства Куйбышевского гидроузла[894]11. С такой же поразительной легкостью первый секретарь Сиббюро ЦК (затем Сибкрайкома) С.В. Косиор перемещается сначала на работу в ЦК, а с 1928 г. назначается генеральным (первым) секретарем ЦК КП(б) Украины и оказывается там как раз во время голода 1932–1933 гг. Л.И. Картвелишвили из Грузии, наоборот, перебрасывается в 1932 г. сначала на должность второго секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), в 1933–1936 гг. он уже первый секретарь Дальневосточного крайкома ВКП(б), с декабря 1936 г. возглавил Крымский обком партии, где и был репрессирован.

Так же легко перебрасывались номенклатурные работники из одной отрасли хозяйства в другую. И.П. Павлуновский, к примеру, который возглавлял в 1920-е гг. Полномочное представительство ОГПУ по Сибири, в декабре 1935 г. уже был назначен начальником Главного управления военной промышленности. Н.Н. Крестинский в 1930–1937 гг. сначала был заместителем наркома иностранных дел, затем заместителем наркома юстиции. Г.Н. Каминский, занимавший в 1930–1932 гг. должности секретаря МК и председателя Мособлисполкома, в 1934 г. был назначен наркомом здравоохранения РСФСР, в 1936 г. – СССР. С.С. Дукельский из органов НКВД в 1938 г. был переброшен руководить кинематографией после ареста Б.З. Шумяцкого (также имевшего весьма далекое отношение к этой области), а в 1939 г. стал наркомом морского флота.

В 1930-е гг. назначались начальники политотделов МТС, совхозов, железных дорог, их заместители по работе ОГПУ–НКВД и даже «кадры мельничных предприятий и элеваторов»[895]12.

Особую трудность представляло назначение начальников политотделов МТС и совхозов, созданных по решению январского 1933 г. объединенного пленума ЦК и ЦКК. Мобилизовать в деревню за короткий срок 25 тыс. человек было делом нелегким. Эта кампания была не такой радужной, как ее представил на XVII съезде ВКП(б) Л. Каганович, рассказывая о том, как для того, чтобы отобрать одного политотдельца, «приходилось пропускать 5, а иногда и 10 чел. И не потому, что эти люди плохи, а потому, что в политотделы мы подбирали самых лучших. Бывало, приходили люди, буквально плакали – за что вы меня бракуете в политотдел? Вы вызвали меня, ну, не хотите послать начальником, пошлите заместителем, помощником, инструктором»[896]13.

На самом деле, на эти должности попадали случайные люди или, как правило, проштрафившиеся работники или недоучившиеся студенты (в основном из Москвы и Ленинграда), которые рассматривали такое назначение как вынужденную ссылку и, естественно, делали все, чтобы реабилитироваться в глазах вышестоящей власти и вернуться назад. Так, из утвержденного Оргбюро ЦК 16 мая 1933 г. списка начальников политотделов МТС по Западной Сибири было четыре слушателя Института красной профессуры, один заместитель управляющего Всепромутилизации, два – из Института монополии внешней торговли, один преподаватель Промакадемии. В том же списке назначенных начальниками политотделов МТС на Украину, где в это время свирепствовал голод, значились девять слушателей Института красной профессуры по философии, три студента, два преподавателя вуза, а остальные являлись штатными работниками руководящих органов (как заведующий пропагандистской группой ЦК КП(б) Украины, ответственный инструктор Днепропетровского обкома, секретарь партколлектива Харьковского инженерно-экономического института)[897]14.

На должность начальника политотдела Белоярской МТС Западно-Сибирского края попал Н.Л. Шинкарев, выпускник Военной Академии РККА, с 1930 по 1933 г. находившийся в Японии на должности вице-консула. Время его возвращения в СССР как раз совпало с реализацией решений январского 1933 г. пленума ЦК о политотделах в сельском хозяйстве. Так и оказался бывший вице-консул СССР в Японии, знаток японского и английского языков, автор научных трудов – в Белоярской МТС. Свою историю он рассказал в письме Л. Кагановичу от 16 декабря 1934 г., в котором просил его перевести на работу по специальности[898]15.

Сталин постоянно «тасовал колоду» кадров не только в целях профилактики коррупции, но, прежде всего, потому, что понимал психологию «временщика» и, надо отдать ему должное, не ошибался в этом. Кроме того, он был убежден в том, что «победа никогда не приходит сама, – ее обычно притаскивают»[899]16. А сделать это могли, по его мнению, только люди проверенные, специально подобранные. Вот почему он придавал такое огромное значение кадровой политике.

Вместе с тем система номенклатурного подбора кадров непременно влекла за собой еще большую бюрократизацию, разрастание штатов аппарата и безответственность в исполнении. На всем протяжении 1930-х гг. руководство партии постоянно говорило не только о «подборе кадров», но и о «проверке исполнения» и неоднократно пыталось бороться с «канцелярско-бюрократическим методом руководства», как называл это явление сам Сталин, но фактически безуспешно. Прошло почти пять лет со времени принятия 5 сентября 1929 г. постановления ЦК о мерах по упорядочению управления производством и установлению единоначалия, но на XVII съезде ВКП(б) в 1934 г. эти вопросы были по-прежнему актуальны.

Самый большой доклад на съезде под названием «Организационные вопросы (Партийное и советское строительство)» сделал секретарь ЦК Л. Каганович. Ключевым словом этого доклада было слово «перестройка». Он привел вопиющие факты «канцелярско-бюрократического метода руководства», или «функционалки», как тогда говорили. Так, только в одном Наркомземе существовало 29 управлений и 202 сектора, и все они занимались докладами и отчетами. Непосредственно на предприятиях «функционалка» вела к размыванию ответственности за производственный процесс и, как следствие этого, к браку, доходившему местами, по признанию самого докладчика, до 30 и 40 %. Ясно, что при такой системе организации работы, как, например, на текстильной фабрике «Пролетарка», где существовало 20 начальников на уровне управления всего предприятия (не считая штатных работников в цехах и на участках) никто фактически ни за что не отвечал: 1) директор, 2) заместитель директора, 3) помощник директора по рабочему снабжению, 4) помощник директора по массовой работе, 5) заведующий производством, 6) заведующий плановым отделом, 7) заведующий отделом реализации, 8) заведующий отделом организации труда, 9) заведующий отделом технического контроля, 10) заведующий отделом кадров, 11) заведующий отделом снабжения, 12) главный бухгалтер, 13) заведующий финансовым отделом, 14) заведующий столом личного состава, 15) управляющий делами, 16) заведующий техпромом, 17) заведующий техникой безопасности, 18) главный механик, 19) заведующий сектором контроля и исполнения и 20) заведующий сектором капитального строительства[900]17.

Особенно много начальников оказывалось у распределения продуктов. А.Г. Маньков 5 июля 1933 г. сделал в своем дневнике запись об отделах рабочего снабжения (ОРСах): «Это сложнейший бюрократический аппарат, пожирающий огромные суммы народных денег. Аппарат этот венчают: директор по питанию, помдиректора, заведующий торговой частью. А какое количество разных завов секций, их замов, наконец, агентов, экономистов, бухгалтеров, счетоводов... Достаточно сказать, что на нашем заводе ОРС занимает очень большую контору, сплошь уставленную столами, а за каждым столом – по одному, по два человека. Кроме того, есть и еще одна контора, дверь которой сообщает каждому мимо проходящему, что здесь: "Бюро заборных книжек". Это подотдел Отдела рабочего питания, ведающий исключительно выдачей "заборных" книжек. Работает в нем восемь человек»[901]18. В целом, по подсчетам экономистов 1930-х гг., система нормированного карточного распределения требовала около 40 тыс. человек и более 300 млн руб. ежегодно[902]19.

Руководители партии осознавали эту проблему, о чем свидетельствуют выступления на XVII съезде по докладу Л. Кагановича. Однако это не привело и не могло привести их к отказу от сложившегося в 1920-е гг. механизма власти. Факты безответственности, брака, аварий, хищений и т.п., которыми переполнены даже открытые официальные документы 1930-х гг., только доказывают, что такая власть была неспособна организовать в обществе нормальную жизнь. Не вмешиваться в экономику она не могла, потому что иных способов достижения своих целей в ее арсенале не было, но и действовать в ней могла только в режиме чрезвычайных мер, возлагая при этом ответственность на первых лиц.

Сталин прямо говорил об этом на объединенном пленуме ЦК и ЦКК 11 января 1933 г.: «...Центр тяжести ответственности за ведение хозяйства переместился теперь от отдельных крестьян на руководство колхоза, на руководящее ядро колхоза. Теперь крестьяне требуют заботы о хозяйстве и разумного ведения дела не от самих себя, а от руководства колхоза, или, вернее, не столько от самих себя, сколько от руководства колхоза. ...Не в крестьянах надо искать причину затруднений в хлебозаготовках, а в нас самих, в наших собственных рядах. Ибо мы стоим у власти, мы располагаем средствами государства, мы призваны руководить колхозами и мы должны нести всю полноту ответственности за работу в деревне»[903]20.

Однако целью социально-экономических преобразований 1930-х гг. была не организация нормальной жизни в обществе, а достижение властью собственных целей, одной из которых являлась индустриализация. В исторической и экономической литературе периода перестройки высказывалось немало заслуживающих внимания суждений о целях и специфике сталинской индустриализации, от которых в последние годы предпочитают отмежевываться историки, рассуждающие о «нормальном» экономическом развитии в 1930-е гг., которое, по их мнению, вполне вписывалось в контекст мирового развития того времени. Между тем, следует вспомнить эти высказывания.

Л.А. Гордон и Э.В. Клопов: «Индустриализация в СССР при всех огромных трудностях была в определенном смысле, прежде всего в ее технико-технологическом аспекте, относительно проста. Так как индустриализация в СССР развертывалась позже, чем в Западной Европе, она во многом упрощалась применением уже готовой, имевшейся техники и разработанных технологий. Знаменательно, что 80–85 % вложений в активную часть основных производственных фондов, созданных в период индустриализации, т.е. основная часть машин и оборудования предприятий, построенных, расширенных, реконструированных в это время, приходилась на долю импортированной техники. В рамках глобального научно-технического прогресса индустриальные преобразования 30–40-х гг. имели во многом вторичный и в этом смысле экстенсивный характер.

Форсированная индустриализация предполагала концентрированный на немногих точках подход. На протяжении ряда пятилеток основной упор планомерно и сознательно делался на первоочередном индустриальном развитии некоторых отраслей главным образом тяжелой и оборонной промышленности... В теоретическом смысле именно эта концентрация усилий в немногих решающих точках, а вовсе не темпы, взятые сами по себе, образуют отличие форсированной индустриализации от «нормальной» индустриализации, предполагающей соразмерное (пусть и более медленное) изменение всех секторов экономики. Такая концентрация роста в относительно однородных и немногих точках делала к тому же обозримыми решающие процессы развития (вернее, те процессы, которые казались решающими). Этими процессами можно было руководить из центра, осуществлять по отношению к ним прямое адресное планирование, натуральное распределение ресурсов и продукции... В ходе форсированной индустриализации возникает тенденция к всемерному подавлению множества веками складывавшихся самоорганизующихся социальных механизмов, таких, например, как товарные отношения, рыночное саморегулирование, многообразные формы общественного самоуправления и политической самодеятельности, обычаи, традиции, ценности, наполняющие живым содержанием гражданское общество. В СССР они были вырваны с корнем. Это практически полное уничтожение всех элементов рыночного хозяйства, социально-экономической самоорганизации вообще резко затрудняет переход от административно-директивных, чрезвычайных методов управления к методам нормальным – экономическим и правовым. Приходится создавать их заново»[904]21.

Л.М. Баткин: «Сталинская индустриализация на основе закрепощения крестьянства, массовых репрессий, принудительного труда, государственного гнета, использования инерции революционного воодушевления и иллюзий – это хотя и очень быстрая, как и при всех подобных режимах, но зато однобокая и поверхностная модернизация. Она не только не означала создания социально-психологических, политических, инфраструктурных и, наконец, утонченно-культурных заделов для перманентной модернизации в будущем – напротив, сталинизм словно бы выкорчевывал саму возможность таких заделов»[905]22

Б.П. Орлов: «Сталинский курс на ускорение индустриализации свел ее к двум подцелям. Первая, видимо, приоритетная – последовательное создание пирамид, объединивших всю цепочку производителей военной техники. С конца 30-х годов для каждого вида военной техники создавалась своя "пирамида". На них (или на осуществление военно-технической революции) пошла львиная доля ресурсов страны. Вторая подцель – создание новых для СССР отраслей: автомобилестроения, тракторостроения, электротехники, шинной промышленности, машиностроения для энергетики, добывающей промышленности, металлургии»[906]23.

Вот на этих приоритетных направлениях развития и, в первую очередь, военной промышленности и сосредоточивались основные средства, рабочая сила и кадры. Все силы были брошены на решение именно этих задач.

Главную опору сталинской власти представляла относительно небольшая когорта руководителей, которая считалась «золотым фондом» номенклатуры 1930-х гг. Именно на нее было возложено практическое руководство «строительством социализма». Типичный портрет руководителя сталинской эпохи представлен в известном романе А. Бека «Новое назначение». Эти люди вели очень своеобразный образ жизни. Вот как о нем написал бывший кандидат в члены Президиума ЦК КПСС Д.Т. Шепилов, хотя его воспоминания непосредственно относятся к военному и послевоенному времени: Сталин «вставал в 6–7 час. вечера. Заседания и беседы назначались на еще более поздние часы. И работа шла до утра. Под это вынуждены были подстраиваться Совет Министров, аппарат ЦК, министерства и все центральные учреждения. Но страна, народ, предприятия жили и работали в нормальное время. И с этим тоже нужно было считаться. Поэтому нередко конец одного рабочего дня (вернее, ночи) смыкался с началом другого. И у каждого руководящего работника в служебном помещении сохранялась... постель, чтобы, улучив подходящий момент, вздремнуть немного. Работа шла на износ. Инфаркты, инсульты и смерти сыпались всюду»[907]24.

Сохранился любопытный документ, в котором эти руководители перечислены. Это постановление Политбюро о полетах ответственных работников на аэропланах, принятое 11 сентября 1933 г.: «а) Запретить под страхом исключения из партии полеты на аэропланах без специального решения ЦК в каждом отдельном случае, ответственным работникам следующих категорий:

1. Члены ЦК и кандидаты в ЦК.

2. Члены Центральной Ревизионной Комиссии.

3. Члены ЦКК.

4. Члены президиумов ЦИК Союза и РСФСР.

5. Члены президиума ВЦСПС.

6. Ответственные секретари крайкомов, обкомов и ЦК нацкомпартий.

7. Председатели краевых, областных исполкомов и СНК союзных республик.

8. Наркомы и их заместители по СССР и РСФСР.

9. Начальники Главных управлений союзных наркоматов.

б) Нарушившие настоящее постановление исключаются из партии, не взирая на лица.

в) Поручить тт. Куйбышеву, Тухачевскому и Березину разработать обязательные правила вылета самолетов с аэродромов, которые представляли бы право начальникам аэропортов и аэродромов запрещать вылеты при неблагоприятных климатических условиях»[908]25.

«Что значит сталинские кадры – это враги кое-где видели, – говорил первый секретарь* Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. Эйхе, выступая на совещании в крайкоме 26 декабря 1936 г. по итогам прошедшего пленума ЦК. – Эти кадры умеют побеждать во много крат более сильных противников. Но мы не Маниловы, которые в лени мечтают на словах о хороших делах. Мы сталинская когорта, которая по-большевистски борется за линию партии, за выполнение указаний своего вождя – великого и любимого Сталина. ...Ленинско-сталинская бдительность, беспощадность к врагам, большевистское упорство в борьбе за любую задачу, поставленную партией и нашим вождем великим Сталиным, сталинская любовь к людям и верность до последней капли крови Великой Ленинско-Сталинской партии – вот качества, которые мы должны требовать от всех партийцев»[909]26.

А вот их же характеристика Бухариным, который был уже аутсайдером в этой когорте: «Не люди, а действительно какие-то винтики чудовищной машины... Шел процесс настоящей дегуманизации людей, работающих в аппарате Советской власти, процесс превращения этой власти в какое-то царство «железной пяты»[910]27.

С 1935 г. в номенклатуру № 1, которая к 1937 г., по данным Г. Маленкова, насчитывала 5.860 партийных работников, были включены также работники горкомов и райкомов партии[911]28. После проведенной в 1930 г. ликвидации округов именно район стал «основным звеном социалистического строительства». Эта реорганизация, как было записано в резолюции XVI съезда ВКП(б), должна была «привести к решительному приближению партийно-советского аппарата к селу, к колхозам, к массам», а районного комитета партии соответственно к обкому и крайкому, укрепить партийную организацию в деревне, улучшить и упростить связи ЦК и областей с местами[912]29.

С развертыванием коренных социально-экономических преобразований в стране потребовались и другие кадры в самом правительстве. О необходимости таких перемен Сталин написал Молотову 13 сентября 1930 г., а 22 сентября направил ему письмо с уже конкретными предложениями:

8 октября 1930 г. Ворошилов направил письмо Сталину, в котором доложил результаты этого обсуждения, которые заключались в том, что члены Политбюро единогласно поддержали решение сместить Рыкова, но высказались за «унифицирование руководства» – «на СНК должен сидеть человек, обладающий даром стратега». Органы Советской власти в результате секретной партийно-государственной реформы 1922–1923 гг. уже и так полностью находились под руководством партийных органов. В 1930 г. Ворошилов предлагал «узаконить» этот порядок: «Итак, я за то, чтобы тебе браться за "всю совокупность" руководства открыто, организованно. Все равно это руководство находится в твоих руках, с той лишь разницей, что в таком положении и руководить чрезвычайно трудно и полной отдачи в работе нет»[914]31.

Ворошилов проговорился: вся совокупность власти в то время действительно была сосредоточена в руках Сталина, но это была тайная, подпольная, нелегитимная власть. Именно в этом состояла специфика его механизма властвования, а декорация в виде системы советских органов являлась его неотъемлемой частью, фасадом реальной власти.

На декабрьском 1930 г. объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), на котором было принято решение об освобождении А.И. Рыкова от обязанностей председателя Совнаркома СССР и от обязанностей члена Политбюро ЦК ВКП(б), неоднократно звучала мысль о необходимости тесного взаимодействия партийного и государственного аппаратов:

В.В. Куйбышев: «Ни малейшей щелки не должно быть между соваппаратом и возглавляющими его товарищами и руководством партии».

С.В. Косиор: «Нам нужно, чтобы председатель Совнаркома, который руководит всем нашим советским и хозяйственным аппаратом, стоял во главе руководства в борьбе за линию партии, чтобы он, как здесь правильно товарищи говорили, с бешеной энергией дрался за проведение линии партии, в первую очередь в советской и хозяйственной работе»[915]32.

Таким человеком стал член Политбюро и секретарь ЦК, соратник Сталина Молотов. Их тандем сложился с начала их совместной работы в Секретариате ЦК в 1922 г. В 1930-е гг., как уже говорилось, у Молотова и Сталина существовало полное взаимопонимание по всем вопросам, которое проявилось и в ходе подготовки советско-германских договоров 1939 гг.: «Важнейшие документы отрабатывались Сталиным и Молотовым совместно, на одном и том же тексте можно обнаружить правку обоих, не говоря уже о соместном визировании»[916]33.

В этом тандеме Молотов всегда признавал верховенство Сталина. «Его роль другая была, – рассказывал он в одной из своих бесед с Ф. Чуевым. – У Сталина великая роль, необычная. Он руководил, он был вождем... Нельзя меня равнять со Сталиным»[917]34. Сталина, в свою очередь, устраивал тогда именно Молотов. Вот характеристика, которую он дал Молотову в одном из своих писем А.М. Горькому, написанных как раз перед пленумом, между 8 и 14 декабря 1930 г.: «...Думаем сменить т. Рыкова... заменить его Молотовым. Смелый, умный, вполне современный руководитель. Его настоящая фамилия не Молотов, а Скрябин. Он из Вятки. ЦК полностью за него»[918]35. Об этом взаимопонимании свидетельствует и переписка Сталина с Молотовым.

Особого разговора заслуживает тема спецснабжения номенклатурных работников, которые работали не только за идею, но и за соответствующие условия жизни, что было насущной потребностью после введения в 1929 г. карточной системы в стране и голода, охватившего практически все районы страны в начале 1930-х гг. В 1931 г. появляется сеть закрытых распределителей для ответственных работников. Эта была чрезвычайно сложная и разветвленная система со своими правилами для определенных групп, своего рода «государство в государстве», и с многочисленными злоупотреблениями. Чтобы представить себе, насколько запутанной была эта система, в которой могли разобраться только сами создатели да клиенты, свидетельствует приказ Административного Оргуправления ПП ОГПУ по Запсибкраю от 20 июля 1931 г.:

Льготы в снабжении и общественном питании дополнялись другими привилегиями. Ответственные работники имели льготы по квартплате и налогам. Им полагались специальные «заборные книжки» на получение литературы в Госиздате за счет хозяйственных организаций. В 1931 г. при Наркомфине СССР была создана постоянно действующая комиссия по персональным пенсиям. Для ответственных работников полагались также пособия на лечение и специальное санаторное обслуживание. Председатели ЦИК СССР, СНК СССР и РСФСР, ОГПУ СССР, наркомы СССР, секретари и члены Политбюро ЦК ВКП(б), командующие округами имели право пользования служебными вагонами[920]37.

Изучение историком Е.А. Осокиной материалов Наркомснаба привело ее к заключению о том, что действительные привилегии имел очень небольшой слой союзного и республиканского руководства. По мере снижения уровня (республика, край, область, район) положение местных партийных, советских и профсоюзных работников ухудшалось. По установленным правилам, в районе централизованно должна была снабжаться так называемая «двадцатка» – двадцать работников и 30 членов их семей. Для них тоже предусматривались закрытые распределители, сеть домов отдыха и т.д. Многие льготы работникам выделялись в соответствующем вышестоящем ведомстве[921]38. Так, заведующий особым сектором Запсибкрайкома ВКП(б) Я.Я. Озолин каждый месяц рассылал так называемые литпайки на приобретение книг: секретари районных комитетов партии и председатели райисполкомов Советов получали по 20, секретари РК ВЛКСМ – по 15 руб.[922]39

Однако в сравнении с другими ответственными работниками районные работники нередко подвергались дискриминации, о чем свидетельствовали их жалобы. Так, в характерном письме секретаря Бийского районного комитета партии Остроумовой второму секретарю Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) т. Лаврентию (Л.И. Картвелишвили) содержалась жалоба на руководство Крайзаготзерно, которое своим постановлением отменило все наряды по району вплоть до основной руководящей «двадцатки». «В городе же, – говорилось далее в письме, – не только не лишены члены бюро горкома, но и снабжаются довольно широкие слои рабочих на крупных предприятиях»[923]40.

Видимо, эти жалобы сыграли свою роль в том, что появилось постановление СНК и ЦК за подписями Молотова и Сталина от 11 февраля 1936 г. «О повышении заработной платы руководящим районным работникам», согласно которому с 1 февраля 1936 г. повышались ставки первым секретарям районных комитетов партии и председателям районных исполнительных комитетов в половине районов страны до 650 руб., а для остальных до 550 рублей; заместителям председателей райисполкомов и вторым секретарям райкомов соответственно до 550 и до 450 руб., заведующим земельным, торговым и финансовым отделами, управляющим районным филиалом Госбанка, заведующим культпропами райкомов и секретарям райкомов ВЛКСМ соответственно до 500 и 400 руб.

Председателям 250 районных исполнительных комитетов и первым секретарям 250 райкомов ВКП(б) наиболее крупных районов по особому списку, утверждаемому Оргбюро ЦК ВКП(б), устанавливались ставки заработной платы в размере 750 рублей, заместителям председателей райисполкомов и вторым секретарям райкомов ВКП(б) этих районов – 650 руб.[924]41

До этого, к примеру, в Западно-Сибирском крае районные партсекретари и председатели райисполкомов получали по 300–340 рублей в месяц[925]42. Но и после повышения зарплата районных партийных работников была значительно ниже зарплаты первых секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий национальных республик. По данным на 1938 г., зарплата последних (существовала разбивка на четыре группы) составляла 2000–1400 руб. Особой строкой предусматривалась зарплата для секретарей ЦК КП(б) Украины – первый секретарь получал 2300, второй и третий 2000 руб. в месяц[926]43.

Вместе с тем трудно представить себе более незавидное положение, чем положение районных ответственных работников, которые находились в самом основании пирамиды сталинской власти - между молотом и наковальней. «Сверху» на них давило вышестоящее краевое или областное руководство, которое требовало выполнения любой ценой спускавшихся из Центра директив, «снизу» – население района, подвергавшееся постоянному насилию со стороны районного начальства и поэтому соответственно к нему относившееся[927]44.

Особую статью расходов представляло обслуживание съездов и конференций, что дополнительно превращало эти мероприятия для делегатов, особенно из глубинки, в незабываемое событие, на котором они полностью отключались от реальной жизни и о котором вспоминали потом «со слезами на глазах»[928]45. По данным Е.А. Осокиной, для питания участников сентябрьского 1932 г. пленума ЦК (500 человек с учетом обслуживающего персонала, на 15 дней) был затребован ассортимент продуктов из 93 наименований – более 10 т мясных продуктов (мясо, колбаса, грудинка, ветчина, куры, гуси, утки), свыше 4 т рыбных продуктов (судак, осетр, севрюга, балык), 300 кг икры, 600 кг сыра, 1,5 т масла, 15 тыс. шт яиц, а также овощи, фрукты, ягоды, грибы, молочные продукты, кофе и пр. Выделялись также фонды для снабжения делегатов в пути. На день каждому полагалось по 100 г сыра, масла, сахара, 200 г колбасы, батон хлеба, банка консервов, 25 г чая и 50 штук папирос[929]46.

Развернувшееся промышленное строительство заставило руководство партии пересмотреть также вопрос о ставках для коммунистов-хозяйственников и инженерно-технического персонала. Решением Политбюро ЦК от 8 февраля 1932 г. была отменена существовавшая практика ограничения партмаксимумом оплаты коммунистов, работавших по специальности «как на производстве, так и в управленческих, кооперативно-торговых, планирующих и проектирующих организациях всех отраслей народного хозяйства»[930]47.

В инструкции, подписанной, как обычно, председателем СНК СССР Молотовым и секретарем ЦК Сталиным, «директора, управляющие и начальники заводов, предприятий, совхозов, МТС, депо, станций, дистанций железных дорог и соответствующих им должностей водного транспорта, мясокомбинатов, холодильников, элеваторов, хлебозаводов, фабрик-кухонь, крупных складов, магазинов и т.п.» разбивались на три группы:

а) 1-я группа: работающие на предприятиях черной и цветной металлургии, золотоплатиновой, топливной, железнорудной, основной химической, машиностроительной, электротехнической, военной промышленности, крупнейших строительствах и на транспорте (железнодорожном и водном) получали до 700 рублей в месяц (внутри группы также были предусмотрены категории в зависимости от размера предприятия – директора и начальники 1-й категории получали до 700, 2-й – до 650, 3-й – до 600 руб. в месяц);

б) 2-я группа: работающие на предприятиях строительной (огнеупорная, силикатная), текстильной, кожевенной, трикотажной, льно-пенько-джутовой, стекло-фарфоровой, полиграфической, лесобумажной, деревообделочной, кондитерской, табачной и резиновой промышленности и предприятиях Цудортранса, Наркомхоза получали 600 рублей в месяц (1-я категория до 600, 2-я – до 550, 3-я – до 500 руб. в месяц);

в) 3-я группа: работающие на предприятиях всех остальных отраслей промышленности, сельского хозяйства, транспорта и торговли наркоматов тяжелой, легкой и лесной промышленности, Наркомснаба, Наркомзема, Наркомвнешторга, Наркомсвязи, Центросоюза, Наркомвода, НКПС и др. – получали до 500 руб. в месяц (1-я категория до 500 руб., 2-я – до 450, 3-я – до 400 руб.).

Для членов коллегии хозяйственных наркоматов СССР, членов президиума Госплана, членов правления Госбанка и Центросоюза, начальников главных управлений хозяйственных наркоматов, начальников важнейших секторов, управляющих объединениями, трестами и проектирующими организациями были установлены оклады до 600 руб. в месяц, в зависимости от характера выполняемой работы, подготовленности и стажа данного работника по выполняемой им работе, величины и сложности объединения и т.п.

Руководителям хозяйственных, торговых, кооперативных, финансовых, банковских и других учреждений республиканского (за исключением наркоматов РСФСР), краевого и областного значения устанавливался предельный оклад до 550 руб. в месяц[931]48.

Этот документ об отмене партмаксимума, который фактически его не отменял, так как указанные в нем ответственные работники не могли получать больше того оклада, чем им было предписано Молотовым и Сталиным, ярко подтверждает бесправие номенклатуры перед лицом вышестоящей партийной верхушки в сталинский период. Трудно согласиться с утверждением Троцкого, что Сталин был «ставленником бюрократии». Исторически точнее утверждение, что бюрократия того времени была «ставленником Сталина», назначаемая, перебрасываемая, ограничиваемая и, в конце концов, физически уничтожаемая во время террора. Это были именно «властные крепостные», как назвал бюрократию при Сталине американский советолог М. Левин[932]49.

Вместе с тем, начиная то или иное дело, необходимое для реализации поставленных целей, руководство страны вербовало работников, в первую очередь используя систему льгот. Так, приказом ОГПУ от 25 апреля 1930 г. «О записи добровольцев из чекистских кадров на руководящую работу вновь организующихся лагерей» устанавливалась надбавка в размере до 50 % в зависимости от месторасположения лагерей, двухмесячный отпуск, ежемесячные бесплатные книжные пайки и другие льготы. По истечении трех лет службы предоставлялся трехмесячный отпуск и денежное вознаграждение в размере трехмесячного оклада[933]50. В 1937 г. почти в три раза была повышена зарплата работникам республиканских НКВД, соответственно и работникам краевых и областных управлений НКВД. Для них были выделены также отдельные клубы и дачи[934]51.

Кроме того, Политбюро (а эти вопросы в 1930-е гг. были именно его прерогативой) щедро награждало своих назначенцев орденами. В качестве примера можно привести решение Политбюро от 17 января 1936 г., когда нарком пищевой промышленности А.И. Микоян, нарком лесной промышленности С.С. Лобов, наркомы местной промышленности РСФСР, УССР, БССР К.В. Уханов, К.В. Сухомлин, А.Я. Балтин получили ордена Ленина, нарком путей сообщения Л.М. Каганович, нарком тяжелой промышленности Г.К. Орджоникидзе, нарком внутренней торговли И.Я. Вейцер, нарком водного транспорта Н.И. Пахомов – ордена Трудового Красного Знамени[935]52. Вышестоящее руководство не запрещало номенклатурным работникам строительство дач, которых они лишались после того, как выпадали из этой системы. 3 февраля 1938 г. Политбюро утвердило демонстративное постановление СНК и ЦК «О дачах ответственных работников», в котором говорилось: «Ввиду того, во-первых, что ряд арестованных заговорщиков (Рудзутак, Розенгольц, Антипов, Межлаук, Карахан, Ягода и др.) понастроили себе грандиозные дачи-дворцы в 15–20 и более комнат, где они роскошествовали и транжирили народные деньги, демонстрируя этим свое полное бытовое разложение и перерождение и ввиду того, во-вторых, что желание иметь такие дачи-дворцы все еще живет и даже развивается в некоторых кругах советских руководящих работников, СНК СССР и ЦК ВКП(б) постановляет:1. Установить максимальный размер дач для руководящих советских работников в 7–8 комнат среднего размера для семейных и в 4–5 комнат для несемейных. 2. Дачи, превышающие норму в 7–8 комнат, передать в распоряжение СНК для использования в качестве домов отдыха руководящих работников»[936]53. Так же, решением Политбюро они лишались и орденов, как была лишена своего ордена Ленина специальным решением Политбюро от 20 декабря 1937 г. бывший нарком финансов РСФСР В.Н. Яковлева, арестованная 12 сентября того же года[937]54. А сколько переименований было осуществлено в 1930-е гг. в честь сталинских назначенцев!

В эти годы окончательно оформилась политическая система типа пирамиды, которая приводилась в движение посредством директивных указаний из Центра. Причем необходимо помнить, что главной в этой системе была составляющая партийно-аппаратной иерархии, хотя она и действовала в 1930-е гг. в тандеме с иерархией советских органов. Так, из Москвы в Новосибирск все документы, подписанные Председателем СНК Молотовым и секретарем ЦК Сталиным, шли на имя первого секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. Эйхе и председателя Западно-Сибирского крайисполкома Советов Ф. Грядинского, а из краевого центра в районы так же за двумя подписями Эйхе и Грядинского и так же секретарю районного комитета партии и председателю райисполкома. Вот, к примеру, типичный оборот из постановления СНК и ЦК 1930-х гг.: «ЦК и СНК возлагают по-прежнему персональную ответственность за успешный ход поставок зерна и подсолнуха и точное выполнение их в срок на первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов и председателей край (обл.) исполкомов и СНК республик, а в районах – на секретарей райкомов и председателей РИКов, директоров и начальников политотделов МТС»[938]55.

Нижестоящие руководители, назначенные непосредственно из Центра или по согласованию с ним, должны были проводить эти директивы в жизнь. «...Мы все, и я, в частности, – говорил на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК секретарь Одесского обкома ВКП(б) Е.И. Вегер, – привыкли относиться к директивам ЦК как к таким документам, на реализацию которых надо приложить все усилия, все умение, все способности»[939]56.

В постсоветской историографии такая система управления получила название административной, или административно-командной. Термин был введен в научный оборот Г.Х. Поповым в его рецензии на роман А. Бека «Новое назначение»[940]57. Появление этого термина следует отнести к гораздо более раннему времени. Он употреблялся для характеристики советской экономической системы еще в начале 1920-х гг. Так, один из выступавших 4 июля 1922 г. на заседании объединения деятелей русского финансового ведомства за границей, которое обсуждало вопрос о финансовом положении советской России, сделал следующий вывод: «Большевистская административная система (выделено мною. – И.П.) никогда не служила настоящим государственным целям, а была аппаратом для бандитского использования сохранившихся ресурсов и эксплуатации населения»[941]58. К этому надо добавить, что эта система власти действовала под лозунгом борьбы за социализм. «Строим социализм, товарищ Сталин, – сообщал Р. Эйхе Сталину. – Из Сибири каторжной делаем Сибирь социалистическую...»[942]59. Действительные контуры того будущего, во имя которого осуществлялась гигантская мобилизация ресурсов, шло укрепление режима и милитаризация страны, определяли единицы, находившиеся на самом верху властной пирамиды. Все в СССР, в том числе и самые высокопоставленные сталинские назначенцы, были пешками в игре, задуманной и проведенной властью.

Вместе с тем, как справедливо заметил Ю.Н. Давыдов, термин «командно-административная система» скрадывает кровавую суть этого, тоталитарного типа господства, который «отличается от всех иных, включая и авторитарный, тотальным, то есть всеобъемлющим, характером подавления индивида, абсолютным угнетением его личности»[943]60.

Главная акция сталинской власти, названная «коллективизацией», была настолько жестокой по своему характеру, что и спустя десятилетия трудно без эмоций читать документы, раскрывающие трагедию деревни. Сегодня имеется уже большое количество художественной, мемуарной и научной литературы, а также документальных публикаций, воссоздающих историю борьбы, которую сталинская власть вела с крестьянством, «решительно выкорчевывая корни капитализма»[944]61. Известно, что не все партийные работники, проводившие коллективизацию, оставались безучастными к судьбам людей. Некоторые не выдерживали и сходили с ума. В письме С. Орджоникидзе от 25 февраля 1930 г. ответственный работник ОГПУ В.А. Балицкий сообщал, что на Украине (Одесский, Николаевский, Херсонский округа) раскулачивали «и глубоких стариков и старух, беременных женщин, инвалидов на костылях и т.д.» и что некоторые коммунисты и комсомольцы «отказались от проведения раскулачивания, а один комсомолец сошел с ума при проведении этой операции»[945]62.

Но в целом сталинские назначенцы справились с задачей, поставленной властью. Нарком юстиции Н.В. Крыленко, выступая 21 апреля 1930 г. на заседании Сибкрайкома в Новосибирске, сказал, что «речи о том, будто бы там имеется какое-то сопротивление, нежелание исполнять наши директивы – об этом и речи быть не может. Это сломлено, и безусловно такого нежелания нет. А есть у некоторых товарищей только непонимание. Но это меньшинство, а у большинства есть и понимание»[946]63. Конечно, низовым работникам было труднее, чем вышестоящим руководителям типа первого секретаря Сибкрайкома Р. Эйхе, рассуждавшего на совещании секретарей окружных комитетов партии в январе 1930 г.: «Я думаю, что поворот, который делает партия, можно сравнить хотя бы с Октябрьской революцией. Мы ставим перед собой задачу ликвидировать около 5 % кулацких хозяйств. Только в Сибири мы насчитываем около 100 тыс. кулацких хозяйств, а по Союзу, если считать кулаков вместе с семьями – мы будем иметь около 7–8 млн. человек. Класс капиталистов и помещиков был экономически мощнее, но по количеству – это была горсточка. А здесь мы имеем миллионы капиталистов...»[947]64. Слова Эйхе являются убедительным свидетельством того, что представители партийно-советского руководства 1930-х гг. вполне сознавали характер и масштаб «коллективизации» – они не только сознательно шли на уничтожение миллионов, действуя по спущенной «сверху» разнарядке, но и откровенно говорили об этом в своем кругу.

Однако «насаждение» колхозов не решало автоматически, как это представлялось правящей верхушке, проблему хлебозаготовок. И хотя в результате проведения коллективизации весь заготовленный хлеб находился в полном распоряжении государства, этот хлеб надо было еще взять. Проблема осложнялась тем, что с «коллективизации» начался стремительный процесс раскрестьянивания, отчуждения колхозников от процесса и результатов своего труда, их нежелания работать на колхозной земле. Этими фактами переполнены документы 1930-х гг.[948]65 К настоящему времени ясно, что голод, начавшийся еще в 1930 г. как непосредственный результат коллективизации и особенно обострившийся в 1932– 1933 гг., явился прямым следствием борьбы власти с крестьянством. В этой борьбе были и отступления, и наступления власти. Политбюро отступало неоднократно – в качестве таких отступлений можно рассматривать решения о семпомощи Украине от 19 апреля 1932 г., о продовольственной ссуде в 24 тыс. т колхозам Западной Сибири от 21 апреля, о завозе хлеба на Украину от 5 июня, о сокращении плана хлебозаготовок на Украине на 40 млн. пудов от 17 августа 1932 г. и на 70 млн. пудов от 30 октября, на Северном Кавказе на 37 млн. пудов от 29 сентября и на 22 млн. пудов от 3 ноября, о сокращении экспорта хлеба из урожая 1932 г. со 165 до 150 млн. пудов от 20 октября 1932 г.; о семенной и продовольственной помощи колхозам и совхозам Северного Кавказа и Украины от 18 февраля 1933 г., а также Нижней Волги, Средней Волги и Казахстана от 2 марта, о дополнительной семссуде Северному Кавказу и Украине от 16 апреля 1933 г.[949]66

Представители правящей верхушки сознавали нежелание крестьян работать на «ничейной» земле. Вот строки из письма Ворошилова, который, проехав летом 1932 г. по территории Украины и Северного Кавказа, под впечатлением увиденного писал Сталину: «На протяжении всех 110 км видишь тяжелую картину безобразной засоренности хлебов. Правда, есть отдельные, буквально оазисы с малой (относительно) засоренностью, но, как правило, Северный Кавказ переживает величайшее бедствие... Климатические условия текущей весны и лета на Северном Кавказе были исключительно благоприятны. Мы должны были получить превосходный урожай, а получили в лучшем случае средний, если не хуже.

Проезжая Украиной, наблюдал (из окна вагона) поля. Та же, правда, несколько меньшая, но все же безобразная засоренность хлебов. Уборка в то время уже началась, но дело шло вяло, не споро и совсем не характеризовало горячей поры жатвы...

Просто болит душа, – писал Ворошилов, – и я не знаю, что предпринять, чтобы заставить народ по-другому, по-нашему, по-социалистическому относиться к делу, к своим обязанностям»[950]67. Вот эти ключевые слова «мы» и «заставить» из письма Ворошилова чрезвычайно точно отражают намерения власти. Поэтому она не только отступала, но и наступала, о чем свидетельствуют решение Политбюро от 21 ноября 1932 г. «о выселении из районов Кубани в двухдневный срок двух тысяч кулацко-зажиточных семей, злостно срывающих сев»; решение от 22 ноября 1932 г. предоставить ЦК КП(б)У «в лице специальной комиссии в составе тт. Косиора С., Реденса и Киселева (ЦКК) на период хлебозаготовок право окончательного решения вопросов о приговорах к высшей мере наказания с тем, чтобы ЦК КП(б)У раз в декаду отчитывался о своих решениях по этим делам перед ЦК ВКП(б)»; решение о выселении с Нижней Волги «двух тысяч единоличников с семьями, а также колхозников, исключенных за злостный саботаж выполнения задания по засыпке семян» от 20 февраля 1933 г. и др.[951]68. В этом же ряду находится постановление ЦИК и СНК от 7 августа 1932 г. об охране имущества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреплении общественной (социалистической) собственности; решение Северокавказского крайкома, принятое по директиве ЦК ВКП(б) о хлебозаготовках и севе на Кубани, направленное на места 9 ноября 1932 г. лично Сталиным вместе с решением о чистке сельских парторганизаций на Северном Кавказе, а также постановление ЦК ВКП(б) и СНК Союза ССР от 14 декабря 1932 г., обязывавшее ЦК КП(б) Украины, Северокавказский крайком, СНК Украины и крайисполком Северокавказского края решительно искоренить «контрреволюционные элементы путем арестов, заключения в концлагерь на длительный срок, не останавливаясь перед применением высшей меры наказания к наиболее злостным из них»[952]69.

С этими постановлениями непосредственно связано решение о создании политотделов МТС и совхозов, принятое январским 1933 г. объединенным пленумом ЦК и ЦКК. Это были уже настоящие чрезвычайные органы, и начальники политотделов, назначенные «сверху», также наделялись чрезвычайными полномочиями, которые были закреплены в решениях XVII съезда ВКП(б). В Уставе, утвержденном съездом, говорилось: «В целях усиления большевистского руководства и политической работы, Центральный комитет имеет право создавать политические отделы и выделять партийных организаторов ЦК на отстающих участках социалистического строительства, приобретающих особо важное значение для народного хозяйства и страны в целом, а также, по мере выполнения политическими отделами своих ударных задач, превращать их в обычные партийные органы, построенные по производственно-территориальному признаку.

Политотделы работают на правах соответствующих производственных партийных комитетов и руководятся непосредственно ЦК ВКП(б) через производственно-отраслевые отделы ЦК или через специально организуемые политуправления и политсектора»[953]70. Главной целью политотделов было предупреждать такие действия руководителей МТС и совхозов, которые могли бы привести к противопоставлению интересов данного предприятия интересам государства[954]71.

Власть победила в этой борьбе с крестьянством. До нас дошли слова М.М. Хатаевича, в 1933 г. члена Политбюро ЦК КП(б) Украины, первого секретаря Днепропетровского обкома, сказанные по этому поводу: «Жестокая борьба идет между крестьянами и нашей властью. Это борьба насмерть. Этот год был решающей проверкой нашей силы и прочности. Потребовался голод, чтобы показать им, кто здесь хозяин. Это стоило миллионов жизней, но колхозная система создана. Мы выиграли войну»[955]72. Эти слова надо заучить всякому, кто заговаривает о коллективизации. Они не требуют пояснений, но взывают к сосредоточенному пониманию. Историческая черта под ними была подведена расстрелом самого Хатаевича в 1937 г.

Известна реакция Сталина на голод 1932–1933 гг. По свидетельству редактора «Известий» И.М. Гронского, сопровождавшего Сталина на Юг, когда поезд ехал по украинской земле, население которой испытывало особенно жестокие страдания от голода, он робко предложил: «Иосиф Виссарионович, крестьяне от голода гибнут, хлеборобы... У нас есть в запасе немного валюты, надо закупать зерно за границей». «Нет, – сказал жестко Хозяин, – пускай дохнут. Они саботируют»[956]73. Ни о каком милосердии, с его точки зрения, не могло быть и речи, так как это была борьба власти с крестьянством. Генеральный (первый) секретарь ЦК КП(б) Украины С.В. Косиор, выступая на февральском 1933 г. пленуме ЦК КП(б)У с докладом об итогах хлебозаготовок, сказал, что т. Сталин вскрыл нам новый маневр врага «тихая сапа»[957]74. По словам Сталина, «враг понял изменившуюся обстановку, понял силу и могущество нового строя в деревне и, поняв это, перестроился, изменил свою тактику, – перешел от прямой атаки против колхозов к работе тихой сапой»[958]75. Когда же секретарь одного из районных партийных комитетов Украины Р.Я. Терехов, проявив «мягкотелость», позволил себе заговорить о голоде, то не только получил резкую отповедь со стороны Сталина, но и незамедлительно, постановлением ЦК ВКП(б) от 24 января 1933 г., был снят со своего поста и отозван в распоряжение ЦК[959]76.

С созданием колхозов хлебозаготовки оставались постоянной головной болью сталинских назначенцев. С одной стороны, колхозники, работавшие спустя рукава, а с другой – вышестоящее начальство, которое требовало выполнения плана хлебозаготовок любой ценой. «Я, например, – говорил секретарь Одесского обкома ВКП(б) Е.И. Вегер на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК, – держал в своих руках все и самые большие и самые мелкие вопросы сельского хозяйства, все нити были сосредоточены в обкоме у меня, у первого секретаря. Без обкома, без первого секретаря не разрешался ни один, буквально, самый маленький вопрос сельского хозяйства. Мы гордились тем, что стали чуть ли не спецами, считали большим достоинством, что знаем агротехнику. Мы с большим увлечением изучали трактор, сдавали экзамен на трактористов и т.д. Одним словом, штаб руководства сельским хозяйством перешел в обком, и начальником штаба стал первый секретарь обкома...»[960]77.

Такая практика была повсеместной. Вот какие сведения должны были привезти секретари райкомов по телеграмме первого секретаря Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. Эйхе от 21 января 1933 г. на очередной совместный пленум Западно-Сибирского крайкома и крайисполкома:1) засыпка семфондов, 2) распределение доходов от результатов урожая в колхозах, 3) о доведении посевного плана колхозов (должен быть предоставлен список всех колхозов с обоснованием установленного для каждого колхоза плана, особенно указать, какой процент посевных площадей в каждом колхозе занят техническими культурами), а также материалы о доведении посевного плана до единоличников, 4) о ходе ремонта тракторного парка, 5) о доведении планов маслозаготовок, скотозаготовок, 6) райкомам, на территории которых имеются совхозы, предоставить материалы о ходе ремонта, подготовке к севу в совхозах. По всем эти вопросам секретарям предстояло отчитываться на заседаниях специальных комиссий[961]78.

Для самого Сталина это все были мелкие проблемы, «недочеты». Если уж голод для него относился к разряду таких трудностей, которые он назвал «детской игрушкой» на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников 19 февраля 1933 г. и которые «не стоят даже того, чтобы серьезно разговаривать о них»[962]79, то какое значение имели другие мелочи с точки зрения задуманного им социализма! «Конечно, – говорил он 7 января 1933 г. на объединенном пленуме ЦК и ЦКК, – у нас не все еще обстоит благополучно. Недостатков и ошибок в нашей работе имеется достаточно. Бесхозяйственность и бестолковщина все еще имеют место в нашей практике... Но дело не в этом. Дело в том, что, несмотря на недостатки и ошибки, наличия которых никто из нас не отрицает, мы добились таких серьезных успехов, которые вызывают восхищение в рабочем классе всего мира, мы добились такой победы, которая имеет поистине всемирно-историческое значение»[963]80.

В победе сталинской власти особое место принадлежало представителям партийно-государственной номенклатуры не только в Центре, но и на местах. Будучи бесправны перед лицом вышестоящей власти, они имели такие привилегии (материальное обеспечение, дачи, квартиры с казенной мебелью и т.п.), которые и не снились рядовому советскому человеку. То, что они ходили порой в одной шинели и сапогах, как, к примеру, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б) Р. Эйхе, никак не свидетельствовало об их личной скромности – таков был демонстративный стиль сталинского времени. Но Эйхе и ему подобные партийные секретари имели и нечто большее, чем материальные блага. Система сталинской власти, требуя от своих назначенцев беспрекословного выполнения директив, давала им взамен право на произвол. А это в свою очередь делало из них «Сталиных» на местах, сатрапов восточного типа. Тот же Эйхе, возглавляя «тройку» НКВД, принимал личное участие в допросах арестованных. Имея право давать санкцию на приговор к расстрелу, он не знал жалости, получая разверстки на проведение показательных процессов над «вредителями», перевыполнял их. На тех, с кем не мог расправиться лично, писал доносы в Центр.

Произвол сталинских назначенцев проявлялся как в непосредственной жестокости, так и в изощренном измывательстве над нижестоящими – выдерживании их в так называемых «коридорных ваннах», которое предполагало многодневное (даже по полмесяца) ожидание приема, в то время, как нужный партийный работник мог преспокойно находиться рядом, в своем кабинете[964]81.

Многочисленные факты произвола местных руководителей были приведены на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК. Так, секретарь Корсунского райкома Украины т. Соя руководил грубым окриком, бранью и матерщиной. Председателей колхозов, районных работников Соя называл дураками, фекальной головой и т.д. Члены бюро райпарткома, видя эти грубости, молчали и послушно исполняли приказания Сои. Когда однажды на заседании бюро между Соей и бюро райкома возникло разногласие по практическому вопросу посылки машин на вывозку буряка, Соя демонстративно бросил заседание бюро райкома и приступил к исполнению своих обязанностей лишь после того, как члены бюро заявили повинную. После принятия 13 января 1937 г. постановления ЦК о неудовлетворительном партийном руководстве Киевского обкома КП(б)У и о недочетах в работе ЦК КП(б)У к ответственности за произвол были привлечены 32 секретаря райкома партии, в том числе четыре секретаря райкома по г. Киеву и второй секретарь Житомирского окружкома[965]82.

О подобных методах руководства председателя колхоза Волкова на Смоленщине рассказано в книге М. Фейнсода[966]83. Так же действовал и секретарь Северного райкома партии в Сибири Матросов. Однако не мог председатель или директор совхоза, секретарь райкома или даже крайкома (обкома) партии в системе сталинской власти под надзором вышестоящих начальников и стучащих на него подчиненных творить то, что ему заблагорассудится. Нет, их произвол был санкционирован, он был способом выполнения планов хлебозаготовок, сева и т.д. вплоть до организации стахановского движения без достаточных средств на материальное поощрение. Никакими иными способами в тех условиях нельзя было собрать недоимки и деньги на очередной заем, кроме как устраивая ночные тревоги и описывая за долги крестьянское имущество и конфискуя крестьянские избы[967]84.

Как можно было иначе заставить колхозников работать, когда власть только требовала, практически ничего не давая взамен, кроме пропаганды? Однако критика политики власти дорого стоила секретарю Солтонского райкома партии Г.И. Александрову, который в своем выступлении на районной партийной конференции позволил себе сказать о том, что «в районе почти нет товаров. Торговля идет главным образом за счет вина. Колхозники выражают неудовольствие за закрытие последнего кожевенного завода в районе. Теперь нет возможности иметь какую-нибудь обувь и одежду. Весь товар, преимущественно проходящий через кооперацию с соответствующими бюджетными надбавками, вызывает нарекания со стороны колхозников, они не увязываются с ценами, которые колхозы получают за сдачу своих продуктов. Цена за центнер сданного овса колеблется от 59 коп. до 1 руб. 20 коп, а простой пиджак стоит 60 рублей, что следовательно, нужно сдать за один пиджак от 50 до 100 цн. овса. То же нужно сказать в отношении сбруи. Комплект сбруи стоит 52 руб. Опять-таки нужно сдать 6–11 га урожая на один комплект сбруи...»[968]85.

В район сразу же была отправлена специальная комиссия крайкома, которая выявила массу хищений, а самого секретаря обвинила в том, что его речь «из кулацкого арсенала. Это типичные кулацкие контрреволюционные разговоры». 15 сентября 1933 г. объединенное заседание бюро Запсибкрайкома и президиума крайКК ВКП(б) приняло постановление «О Солтонском районе», руководство которого обвинялось «в обмане партии и государства, растранжиривании государственных фондов и грубейшем произволе в руководстве колхозами...» Этим постановлением секретарь Солтонского райкома партии Г.И. Александров и председатель райисполкома П.Т. Терентьев были сняты с работы, исключены из партии и отданы под суд[969]86. Такие дела возникали регулярно. Только 8 декабря 1933 г. президиум Западно-Сибирской краевой контрольной комиссии ВКП(б) рассмотрел три подобных дела – Томское, Сорокинское, Учпристанское[970]87.

Однако выяснить подлинную подоплеку этих «дел» в каждом конкретном случае очень трудно, так как за общими обвинениями в антигосударственных тенденциях могли скрываться не только корыстные действия местного руководства, но и попытка помочь крестьянству, особенно в 1932–1933 г. Заслуживает внимания история, которая произошла с секретарем Ачинского райкома партии Г. Толстиковым. Назначенный в этот район в конце 1932 г. новый секретарь столкнулся с тяжелейшим положением – совершенным отсутствием семян и фактами голодной смерти колхозников. В этих условиях Г. Толстиков проявил себя как настоящий хозяин, договорившись об обмене лошадей, которых в Ачинском районе было достаточно, на хлеб в Черепановском районе, где, наоборот, в колхозах имелись излишки хлеба. В результате этого обмена план сева был выполнен на 98 %, получен сравнительно высокий урожай, люди спасены от голода. Однако краевое руководство обвинило Г. Толстикова в политической ошибке, которая заключалась в «поиске выхода из трудного положения путем путаных и сложных комбинаций». В Государственном архиве Новосибирской области хранится докладная записка Толстикова Эйхе с объяснением своего «преступления», в которой он заверяет вышестоящее начальство в следующем: «Как большевик говорю: Никогда больше таких и подобных им вещей я делать не буду, ни при каких трудностях и ни в какой обстановке»[971]88.

Эта история чрезвычайно показательна. Во-первых, она убедительно свидетельствует о том, что многие люди были бы спасены от голодной смерти в начале 1930-х гг., если бы не боялись проявлять инициативу как сами колхозники, так и их начальники. Во-вторых, четко просматривается политическая линия сталинской власти – все для государства, но не для людей. Уже в эти годы были отбиты не только желание проявлять инициативу, но и сама способность на самостоятельные действия. В архивах имеется немало документов за 1932–1933 гг., рассказывающих о гибели собранного хлеба, предназначенного для отправки в Центр, и в то же время о гибели людей, находившихся буквально в десяти шагах от складов, забитых этим хлебом.

Такая же система выполнения заданий Центра любой ценой сложилась и в промышленности. Архивные документы переполнены сведениями о штурмовщине, кампанейщине, текучести кадров, огромном числе аварий, которые поражают воображение[972]89. Все эти факты свидетельствуют не просто о безразличии руководства к технике безопасности и судьбам конкретных людей (хотя периодически некоторые руководители демонстративно наказывались и весьма жестоко), а о неумении сталинской власти организовать нормальный производственный процесс, не говоря уже о быте рабочих того времени[973]90. Вместо этого регулярно принимались декларативные постановления типа постановления ЦК от 16 мая 1930 г. «О работе по перестройке быта» или от 7 августа 1932 г. «О работе партячеек на предприятиях». В последнем, в частности, предлагалось «всем партийным комитетам – краевым, областным, городским и районным, – а также бюро заводских парткомов и ячеек немедленно изучить конкретно, применительно к каждому заводу и фабрике, имеющиеся недостатки в работе, наметить и провести практические мероприятия к их устранению и дальнейшему улучшению партийной и массовой работы»[974]91.

«Подхлестывания» в виде стахановского движения, инициированного энтузиазма, работы днем и ночью для того, чтобы в срок сдать тот или иной объект, были необходимы потому, что иначе, чем «партизанскими методами», как говорил И.П. Павлуновский, предполагавшими и кампанейщину, и штурмовщину, невозможно было добиться поставленной цели. Поэтому и требовались, кроме обычных начальников, разного рода уполномоченные, эмиссары из Центра, периодические комиссии по проверке исполнения и, наконец, постоянно действущие чрезвычайные органы – политотделы. В 1933 г., помимо сельского хозяйства, политотделы были созданы также на железных дорогах, в гражданском воздушном флоте, в 1934 г. – на водном транспорте и в системе Главсевморпути[975]92. Кроме того, на промышленные предприятия персонально назначались парторги ЦК. Перед войной их было более 1000[976]93. В основном они получили направление на военные заводы, потому что проблем не удалось избежать даже в авиационной промышленности, которая пользовалась «колоссальным вниманием со стороны Центрального Комитета», как говорилось на совещании парторгов ЦК военных заводов, состоявшемся 14 августа 1935 г. у секретаря ЦК А.А. Андреева[977]94.

До поры до времени Сталин смотрел сквозь пальцы на произвол своих назначенцев, хотя был в курсе практически всего происходившего в стране. Руководство НКВД регулярно направляло в Особый сектор сводки о состоянии дел в различных областях, а сотрудники сектора поставляли эту информацию Сталину. Знал он и о клановости местного руководства, и о «маленьких слабостях» своих подчиненных. Периодически им давались популистские указания на развертывание критики начальников всех уровней, как, например, в речи 4 мая 1935 г. за «неслыханно бесчеловечное отношение обюрократившихся кадров» к простым людям, труженикам, «этому самому драгоценному капиталу»[978]95. Однако по-настоящему факты произвола нижестоящего руководства «всплыли» по его указанию только на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК ВКП(б), когда они потребовались для подкрепления Большого террора. Вот тогда было рассказано и о группе работников-дальневосточников, переехавших на Украину вместе с П.П. Постышевым, и о работниках из Узбекистана, перекочевавших вслед за А.К. Лепой в Татарию и, наоборот, о переехавших из Татарии в Иркутск вслед за М.О. Разумовым, получившим назначение на пост первого секретаря Восточно-Сибирского крайкома ВКП(б) и т.п. Тогда же были оглашены факты маленьких «культов личности» местных руководителей. В частности, стало известно о том, что 14 сентября 1936 г. на бюро Казахского крайкома ВКП(б) с участием первого секретаря крайкома Л.И. Мирзояна высочайшая точка Тянь-Шаня Хан-Тенгри 6697 была переименована в пик Мирзояна. И что на Украине появился новый писатель Постышев, который написал два произведения – «Горе Марфы» и «Талка» объемом «ровно один печатный лист», но которые стали центром шумной кампании, организованной комсомолом и местным союзом писателей...[979]96.

Свое дело сталинские назначенцы исполнили. Их следовало сделать теперь «козлами отпущения» за все «недочеты» социалистического строительства и таким образом канализировать недовольство масс своим положением. Не случайно кампания критики начальников всех уровней в 1937 г. приобрела такой размах и совпала с принятием сталинской Конституции в декабре 1936 г. и подготовкой к выборам в Верховный Совет СССР в декабре 1937 г. Это дало потом возможность не только правящей партийной верхушке говорить о демократизации общественно-политической жизни в стране, но и историкам, которые верят тому, что написано в официальных документах сталинской эпохи.

В своих выступлениях на февральско-мартовском 1937 г. пленуме ЦК Сталин сформулировал не только обвинения против своих назначенцев, но и целую программу их замены. Почитаем внимательно Сталина. 3 марта 1937 г., как и в начальный период коллективизации, он тоже заговорил о головокружении от успехов. «Успехи и достижения – дело, конечно, великое. Наши успехи в области социалистического строительства, действительно, огромны. Но успехи, как и все на свете, имеют и свои теневые стороны. У людей, мало искушенных в политике, большие успехи и большие достижения нередко порождают беспечность, благодушие, самодовольство, чрезмерную самоуверенность, зазнайство, хвастовство...

Неудивительно, что в этой одуряющей атмосфере зазнайства и самодовольства, атмосфере парадных манифестаций и шумливых самовосхвалений люди забывают о некоторых существенных фактах, имеющих первостепенное значение для судеб нашей страны, люди начинают не замечать таких неприятных фактов, как капиталистическое окружение, новые формы вредительства, опасности, связанные с нашими успехами, и т.п. ...Пустяки все это! Планы перевыполняем, партия у нас неплохая, ЦК партии тоже неплохой, какого рожна еще нам нужно? Странные люди сидят там в Москве, в ЦК партии: выдумывают какие-то вопросы, толкуют о каком-то вредительстве, сами не спят, другим спать не дают...»[980]97.

При всей конспиративности и лживой демагогии сталинских речей он все-таки оставил немало вербальных свидетельств о своей реальной политике. Во-первых, последней сентенцией он указал на инициатора Большого террора. Во-вторых, объяснил, почему возможность такого поворота реализуется именно сейчас. Ключевая фраза здесь, что «вредители обычно приурочивают главную свою вредительскую работу не к периоду мирного времени, а к периоду кануна войны или самой войны. Допустим, что мы стали бы убаюкивать себя гнилой теорией о "систематическом выполнении хозяйственных планов" и не трогали бы вредителей. Представляют ли авторы этой гнилой теории, какой колоссальный вред нанесли бы нашему государству вредители в случае войны, если бы дали им остаться в недрах нашего народного хозяйства под сенью гнилой теории о "систематическом выполнении хозяйственных планов"?...»[981]98.

Эти рассуждения еще раз подтверждают, что Большой террор для Сталина был способом подготовки к войне: он одновременно и уничтожал остатки революционеров из «ленинской гвардии» в своей партии, и сдавал «козлов отпущения» строительства социализма, и «зачищал» население страны. Вместе с тем, Большой террор являлся не только многофункциональной акцией, но и суперчрезвычайным механизмом сталинского властвования. Что же касается его назначенцев, то они, по его мнению, не заметили вредительства потому, что слишком много занимались хозяйственными вопросами. Обвинение сделано чисто в сталинской манере: обвинить именно в том, что он заставлял их делать все эти годы. Однако как совместить ведение хозяйства, которым собственно и занимались с таким усердием сталинские назначенцы, выполняя его директивы, и политику – на этот вопрос Сталин ответа не дал. Демагогия осталась демагогией: «...Нельзя, – резонерствовал Сталин, – политику от хозяйства отделять. Мы не можем уйти от хозяйства так же, как не можем и не должны уходить от политики»[982]99.

В конце своей речи на пленуме 3 марта 1937 г. он назвал основные направления предполагаемой кадровой реформы, не сказав, правда, о том, что прежние руководители будут уничтожены физически. Трудно сейчас восстановить, как восприняли слова Сталина участники пленума, потому что мало кто из них пережил эту «кадровую реформу», но зловещий смысл сталинских слов должны были почувствовать многие. Представив руководящий состав партии (от генералитета до партийного унтер-офицерства), Сталин заявил о том, что «прежде всего необходимо предложить нашим партийным руководителям, от секретарей ячеек до секретарей областных и республиканских партийных организаций, подобрать себе в течение известного периода по два человека, по два партийных работника, способных быть их действительными заместителями. Могут сказать: а где их достать, двух заместителей на каждого, у нас нет таких людей, нет соответствующих работников. Это неверно, товарищи. Людей способных, людей талантливых у нас десятки тысяч. Надо только их знать и вовремя выдвигать, чтобы они не перестаивали на старом месте и не начинали гнить. Ищите да обрящете».

Далее он определил для партийного обучения и переподготовки секретарей ячеек четырехмесячные «Партийные курсы» в каждом областном центре, секретарей райкомов – восьмимесячные «Ленинские курсы» в 10-ти наиболее важных центрах СССР, для секретарей горкомов шестимесячные «Курсы по истории и политике партии» при ЦК ВКП(б) и для секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий национальных республик – шестимесячное «Совещание по вопросам внутренней и международной политики» при ЦК ВКП(б)[983]100.

Скоро все названные категории партийных работников почувствовали на себе тяжесть сталинской переподготовки, когда оказались в подвалах НКВД. Б.И. Николаевский одним из первых дал, на мой взгляд, верную оценку сталинской кадровой реформе (правда, он писал не о кадровой реформе, а об «ежовщине»), назвав ее «варварской формой смены правящего слоя»[984]101. Это было массовое физическое уничтожение сталинской партийно-государственной бюрократии, а не просто «антибюрократическая популистская кампания», которая «нагнала на партийные, советские и военные кадры немало страха, подтянула дисциплину и ответственность, но, разумеется не настолько, чтобы разом покончить с бесхозяйственностью и разгильдяйством», как написал современный историк Н.С. Симонов[985]102. Трудно согласиться и с оценкой Ш. Фицпатрик, которая рассматривает террор 1937–1938 гг. не только как антибюрократическую революцию, но и как продолжение культурной, имея в виду массовое выдвижение и подготовку новых кадров пролетарского происхождения периода первой пятилетки[986]103.

Точных данных о числе уничтоженных сталинских назначенцев в исследовательской литературе не существует. По сведениям Р.А. Медведева, в РСФСР было разгромлено до 90 % всех обкомов партии и облисполкомов, а также большинство городских, окружных и районных партийных и советских организаций[987]104. В такой же мере репрессиям подверглись и другие (хозяйственные, отраслевые) руководящие работники. Аппарат Главэнергопрома к сентябрю 1938 г. был заменен на 85 %, начиная от начальника главка и кончая начальниками отделов[988]105. Известны данные о делегатах XVII съезда, которые представляли как раз руководящий состав страны – из 139 членов и кандидатов в члены ЦК ВКП(б) 98 были арестованы и почти все расстреляны. Из 1966 делегатов XVII съезда 1108 не дожили до следующего съезда. Из 154 делегатов XVII съезда от Ленинграда только два человека приняли участие в работе XVIII съезда, причем они в то время в Ленинграде не работали. На Украине, где в январе 1938 г. первым секретарем стал Н.С. Хрущев, только трое из 86 членов ЦК КП(б)У пережили время между началом 1937 г. и концом 1938 г. В Казахстане бюро ЦК было арестовано в полном составе...[989]106

Репрессии захватили также членов и кандидатов в члены сталинского Политбюро 1930-х гг., что еще раз свидетельствует о статусе этого органа в системе сталинской власти. От Большого террора пострадали и оставшиеся в живых члены сталинского окружения. Напомню о том, что в ожидании ареста покончил жизнь самоубийством брат Л.М. Кагановича М.М. Каганович, у М.И. Калинина и В.М. Молотова были репрессированы их жены Е.И. Калинина и П.С. Жемчужина. Даже своего верного служаку, заведующего Особым сектором ЦК А.Н. Поскребышева, Сталин не пожалел – его жена была арестована, а затем расстреляна.

Общую цифру репрессированных руководящих работников назвал сам Сталин в докладе на XVIII съезде ВКП(б), когда сказал о том, что «в Центральном Комитете партии имеются данные, из которых видно, что за отчетный период партия сумела выдвинуть на руководящие посты по государственной и партийной линии более 500 тысяч молодых большевиков, партийных и примыкающих к партии, из них более 20 % женщин»[990]107. Значит, около 500 тысяч прежних работников были репрессированы и в основном расстреляны в 1937-1938 гг.

После XVIII съезда по прямому указанию Сталина, учет кадров стал еще более централизованным – в составе ЦК появилось Управление кадров, а в республиканских, краевых и областных партийных комитетах – отделы кадров. Начальником Управления кадров ЦК стал Г.М. Маленков, возглавлявший до этого предшествующую структуру – Отдел руководящих парторганов ЦК, заведующим которого он был утвержден решением Политбюро от 4 февраля 1936 г.[991]108 В Управлении кадров имелись отделы кадров буквально по всем отраслям народного хозяйства, науки и культуры (перечисление дается так же, как в решении Политбюро, что отражает его приоритеты ): отдел кадров партийных организаций, Наркомата обороны, Военно-морского флота, авиационной промышленности, Наркомата вооружения, Наркомата боеприпасов, судостроительной промышленности, НКВД, Наркоминдела, внешней торговли, топливной промышленности, электрической и электропромышленности, черной металлургии, цветной металлургии, химической промышленности, промышленности строительных материалов, тяжелого машиностроения, среднего машиностроения, общего машиностроения, железнодорожного транспорта, водного транспорта, текстильной промышленности, легкой промышленности, лесной, мясной и молочной, рыбной, пищевой, местной промышленности, коммунального хозяйства, связи, Наркомзема, Наркомсовхозов, Наркомзага, Наркомфина и Госбанка, торговли и кооперации, здравоохранения, советских органов, плановых органов, судебных и прокурорских органов, печати и издательств, просвещения, искусств, научных учреждений, комсомольских и профсоюзных организаций; инспекторская группа при начальнике управления кадров, архив личных дел[992]109. Случайных людей в номенклатуре быть не могло. «Мы имеем сейчас кадры, которые выполнят любую задачу партии, ЦК, Советской власти, любую задачу товарища Сталина», – заявил на XVIII съезде ВКП(б) Л. Каганович[993]110.

Перепись населения 1939 г. содержит подробную характеристику номенклатурных работников нового призыва – их было тогда 1 млн. 960 тыс. В.Б. Жиромская дала подробный статистический портрет этого слоя советского общества. Молодежь 20–29 лет составляла 25 %, лица 30–39 лет – 44,8 %, старше 50 – всего 6,5 %. Общая грамотность руководящих работников составляла теперь 99,7 %, но при этом законченное среднее образование имели менее 1/3 всех руководителей, а высшее – 6,7 %. Примерно 56 % руководящего состава не имели даже законченного среднего образования и при этом нигде не учились.

Среди руководителей общесоюзных, республиканских и областных учреждений и организаций теперь преобладали лица 30–39 лет; их показатели по образованию были несколько выше, чем в целом среди руководящих работников, но и здесь 20,7 % не имели полного среднего образования и нигде не учились. Лица с высшим образованием составляли лишь 1/5 часть высшего эшелона власти, но при этом не учитывалось да и не могло учитываться качество этого образования. В.Б. Жиромская приводит также данные переписного листа, заполненного В.М. Молотовым и его женой П.С. Жемчужиной. Занимая высшие командные посты в государстве – председателя СНК СССР и начальника Главпарфюмер НКпищепрома – оба имели среднее образование[994]111.

Что касается членства в партии, то если в 1930 г. среди секретарей обкомов, крайкомов и ЦК компартий национальных республик было 69 % коммунистов с дореволюционным партийным стажем, то в 1939 г. среди 333 человек, занимавших эти посты, лишь 10 человек имели партстаж до 1917 г., более 83 % вступили в партию в 1924–1935 гг., т.е. после смерти Ленина. Среди секретарей райкомов и горкомов было 93,5 % коммунистов с партийным стажем после 1924 г.[995]112

Зато многие молодые выдвиженцы в это время сделали головокружительную карьеру. В.А. Малышев окончил Бауманский институт в Москве в 1932 г. в возрасте тридцати лет и начал работать проектировщиком на Коломенском локомотивном заводе, директором которого стал в 1937 г.; спустя два года после этого, в 1939 г. он был назначен народным комиссаром тяжелого машиностроения. Тогда ему было тридцать семь лет. А.Н. Косыгин в 1935 г. в возрасте тридцати одного года окончил Ленинградский текстильный институт и через два года после этого был назначен директором текстильной фабрики, а в 1939 г. стал народным комиссаром текстильной промышленности. Д.Ф. Устинов окончил в 1934 г. Ленинградский военно-механический институт; в 1940 г. стал директором военного завода «Большевик» в Ленинграде, а в 1941 г., в возрасте тридцати трех лет, был назначен на важнейший пост народного комиссара военной промышленности. Такие примеры типичны для конца 1930-х гг.[996]113

Основным качеством, необходимым для сталинских назначенцев, начавших свою карьеру на волне Большого террора, было «овладеть большевизмом». На вопрос, что это значит, ответил Л. Каганович: «Овладеть большевизмом – это не просто быть политически грамотным человеком. Бывает и противник грамотный человек. Следовательно, здесь дело идет о глубоком понимании политических процессов, об умении разглядеть подспудные настроения, о понимании законов классовой борьбы, о понимании наших задач, требующих умения преодолеть трудности, стоящие на своем пути, быть всегда твердым, уверенным, радостно, энергично работающим большевиком»[997]114. Если перевести слова Л. Кагановича со сталинского языка на нормальный, то это будет выглядеть так: «...В тридцатых годах к власти двинулось на место "правых" бухаринцев и "левых загибщиков" новое, послеоктябрьское поколение большевиков – аппаратчики ЦК (Маленков, Хрущев, Щербаков, Михайлов, Суслов, Пономаренко, Патоличев, Козлов), «красные директора» предприятий (Булганин, Первухин, Малышев, Тевосян, Сабуров, Ефремов), чекисты (Берия, Багиров, Круглов, Абакумов, Меркулов, Серов), "академики" и "красные профессора" (Мехлис, Юдин, Митин, Панкратова), сталинские "дипломаты" (Громыко, Малик, Смирнов, Зорин, Семенов)... Это новое поколение, свободное от прошлых "ошибок" и уклонов, без амбиции и без своеволия, исполнительное и преданное, действующее и не рассуждающее, а главное – выросшее тут же на глазах самого Сталина с "коллективной биографией" – было способно на все, кроме одного – самостоятельного мышления» (выделено мною. – И.П.)[998]115 Именно такие кадры – абсолютно верноподданные – и были нужны Сталину для решения следующих задач.

Подводя итоги рассмотрения механизма сталинской власти, следует еще раз подчеркнуть, что Сталин не был изобретателем этой системы и ее единственным автором. В российских исторических традициях управления и в особенностях большевистской партии уже имелись практически все элементы этого механизма: и назначенство, и секретность, и бутафория власти (со времен «великого князя всея Руси» Симеона Бекбулатовича), и даже конспиративность, которая практиковалась в бандах, в террористических и «экспроприаторских» группах большевиков и эсеров. Сталин не был и единственным инициатором создания такого механизма – осуществлением политики «диктатуры партии» в 1922 – 1923 гг. занимались все тогдашние лидеры партии и работники Секретариата ЦК. Сталину оставалось только способствовать созданию этого механизма и искусно им управлять.

Однако, помимо субъективных способностей, существовали объективные условия появления такого механизма власти. В первую очередь, это: 1) российские традиции взаимоотношения власти и общества, 2) ленинская партия как основа сталинской, 3) «социалистическая», а фактически этатистская революция, в результате которой партия-государство захватила все средства производства общества, 4) техника начала XX в. – электричество, телеграф, телефон. Еще одним объективным, хотя и нематериальным фактором формирования сталинского механизма власти, явилась деморализация российского общества в результате Первой мировой войны, революции и гражданской войны. Искусство Сталина в формировании этого механизма в конечном счете заключалось в том, что он его выпестовал, так как именно такой механизм власти в наибольшей мере соответствовал как его натуре, так и реализации его целей.