Максим ГОРЕЦКИЙ
МЕЛАНХОЛИЯ
Повесть
Под тым же часом...человек мудрый и великого заховання у людей...ово не ведет, з чого впал в меланхолию, о всем собе зле тушачи, же мыслил о учинене якой смерти собе.
Т. Евлашевский
1
ГРУСТНЫЕ ПИСЬМА
Мой милый товарищ!
Ну вот, у нас уже поздняя, слегка опечаленная весна и начало жаркого лета. Кончились наконец практические занятия, и ты можешь поздравить меня: я закончил школу...
С каким нетерпением ждал я этой минуты! С какой радостью мечтал о ней, особенно два последних года. И вот, когда все это наконец-то пришло — какая-то безучастность, уныние и даже тоска овладели мной.
Что делать дальше? — невольно еще раз встает передо мной больной вопрос. Поступать в Московский межевой институт или на политехнику в Киеве, как мы когда-то с тобой договаривались, я теперь окончательно передумал. Не знаю, удастся ли, однако до сих пор я еще не потерял надежды изучить иностранные языки, получить аттестат зрелости и поступить на историко-филологический факультет. Я думаю, что нашему освободительному движению учителя и литераторы еще долго будут нужны — и более, чем землемеры и агрономы.
Я решил поработать годик на землемерной службе, подготовиться к этой самой «зрелости» и заработать немного денег, чтоб самому было с чем дальше идти в науку и немного помочь отцу непременно учить Лавриньку.
Я искал и нашел себе должность на Виленщине, потому что очень хочу, как ты сам знаешь и понимаешь, побыть в Вильне — в самом центре нашего освободительного движения,— а затем, на селе, познакомиться с жизнью нашего западно-белорусского крестьянина, которая для меня, да и для тебя, восточных белорусов, остается совершенно неизвестной.
В Темнолесье, даже на короткое время, я не поеду. Жалею времени. Отдохну и погуляю там, где буду работать.
Сегодня вечером навсегда распрощаюсь со своей школой и поеду на станцию. Всю ночь буду трястись в извозчичьей кибитке, потому что автобус, о котором столько было разговору, еще не ходит и в этом году...
Без сожаления покидаю этот несчастный глухой город, в котором проучился четыре долгих года и где у нас было столько стремлений, надежд и планов, тихих радостей, юной дружбы... Все это теперь — позади, и я вылетаю на новые широкие просторы...
Ну, прощай, мой дорогой! С дороги напишу еще.
30 июня 1913-го года.
Твои Лявон
Мой милый товарищ!
До этого я ни разу не был дальше М. и Г. и вот сегодня, впервые в своей жизни, увидел огромный вокзал, большущие паровозы, машинный мир, нескончаемый людской водоворот и всякую другую цивилизацию...
Увидел я также в первом классе тьму-тьмущую богатых путешествующих панов, пышный цвет российской панской культуры в Белоруссии, и рядом, только в противоположном конце здания, в третьем классе, увидел я Беларусь, нашу белорусскую мужицкую культуру, представители которой, словно несчастная, грязная и замученная скотина, валяются вповалку на полу — в лаптях, в лохмотьях, в рванье, с убогими котомками и с приглушенной, скрытой от чужого презрения речью на запекшихся губах.
Заныло, милый мой брат, сердце, вспомнил я тебя и наш школьный кружок, и захотелось мне бежать к вам, просить о помощи или же броситься здесь на стену и царапать ее руками... Вместо этого пишу тебе.
Как на беду, завел я за столом в буфете разговор с одним молодым человеком в новенькой студенческой фуражке и в новенькой студенческой тужурке с петличками и желтыми пуговками. Он тоже дожидался поезда на Вильню, жаловался, что ждать скучно, и первый, снисходительно, заговорил со мной. Он, видно, принял меня за учителя.
Не очень люблю я этих студентов-паничей, но, уловив в его речи белорусский акцент, решил, что немного просвещу его До этого я привык представлять себе студента передовым человеком, революционером — если не на деле, то хотя бы на словах. К сожалению, я нарвался на такого российского патриота, с либеральной фразеологией, и на такого врага белорусского языка, что все мои слова отлетели от него как горох от стенки.
И я решил ни с кем больше в дороге не заводить разговоров на белорусские темы. Буду ехать себе тихо и спокойно, сидя у окна, любоваться бедным родным краем и бесконечно тешишь себя надеждами на его возрождение...
1/VII.1913
Твой Л.
Товарищ мой и единомышленник, послушай ты меня с дороги!
Как любо, как приятно сидеть в вагоне у раскрытого окна в ясный, теплый, погожий день и ехать по Белоруссии. Не чувствует тело, что прижали его к самой стенке и что душно. Не чувствуют кости, что жестко сидеть и неудобно. Уши забываются и не слышат возле себя торговцев с их бесконечными разговорами о гешефте, денежной выгоде и всякой прочей дряни. Глаза не хотят ничего видеть в грязном вагоне, и не оторвать их от всего родного, что проплывает и проплывает мимо окна.
Поезд летит, и перед глазами открываются безбрежные поля с холмами, лощинами, канавами. Колышутся хлеба, и среди них мило синеют, нежатся васильки. Бежит это милое свежее поле далеко-далеко, к темному, низкому небу, лесу. Засверкала в зеленой постели речка — тихая, извилистая. Раскинулись сенокосы... С пригорка к реке сбегают хатки, выше на склоне одиноко присели гумна, а вдали среди зароблей ивняка, у самой воды пригнулась одинокая банька. Родник с кристальной водицей бежит по камушкам и гравию в неширокое жерло в срубе.
Поезд пошел на подъем. Замедлили бег вагоны. Островки вдоль дороги застят даль. Ольшаник и березняк... Кустики невысокие и густые...
Переезд, будка, шлагбаум. Маленькое поле, засаженное картофелем. Стожок сена. Ручей, большое болото — с рогозом, калужницей, лилиями.
Женщина с синеньким флажком стоит, а вокруг нее, уцепившись за подол, дети. Милые, славные дети!
У края болота, на луговине, поросшей желтым лютиком, девочка в материнском капоте пасет бурую, с большим выменем и сломанным рогом, корову. Из васильков, ромашек и колокольчнков сплела венок, улыбается. Глазки, словно те же цветочки, на окна вагонные смотрят...
Ой, деточка моя, сестричка моя! Уж никогда не вернется прекрасная пора детства моего. Спасибо тебе за улыбку твою светлую. Глядя на девчурку, я вспомнил свои юные годы, своих братиков, сестричку...
Где вы, годы мои, когда бегал я с малышами без всяких тревог и забот? Где вы сейчас, друзья-товарищи? Одни терпят муки жизни, другие на лесной опушке, под покосившимися крестами, под белыми березками нашли вечный покой.
Дальше, дальше. Где-то позади осталась будка у переезда. Мох и мошок, болотца, кочки. Скошенная травка. Стожки стоят среди корявых сосенок на трясине. Кочки, кочки... А где посуше, там девчата в широких легких юбках, с граблями в руках. Их кружок — словно букет цветов: красных, синих, белых. Хохочут, шутят, платочками машут.
Лес большой, густой. Трепещет сизая осина. Колышется гибкая, стройная, как девушка, белоствольная березка. Дубок припал к земле среди поседевшей травушки, а глубже в лесу ельник зеленеет. За гулом колес не слышно и пения птиц, только видно — прыгают в ветвях. Гриб сидит у дороги. Тропинка узкая вьется. Человек с ружьем — лесник местный.
— Тру-гу, тру-гу, ту-ту-гу...— сквозь шум паровоза слышно, как трубит веселый пастуший рожок, навевая приятную грусть...
Почему грущу, услышав знакомые звуки? Не далекое ли детство мне свой голос подает?
Милая песня!
Почему же грустно мне? Откуда печаль моя, откуда тоска по невозможному и недосягаемому?
Земля родная! Нельзя жить на тебе без тоски. С печалью родился... Неужто с нею и в могилу лягу? Так у нас повелось, так было от века...
Ну, довольно! Прости меня, брат, за это слишком длинное лирическое отступление, на твой взгляд, быть может, и вовсе ненужное, и жди письма уже из Вильни, нашего славного стольного града Вильни, который я увижу через несколько часов. Жду этой минуты с каким-то замиранием сердца...
Уж оттуда постараюсь прислать тебе не только лирику но и какие-нибудь факты. Так что извини!
Твой Л.
Дорогой товарищ!
Пишу тебе из Вильни, из той Вильни, откуда светила могучим светом наша древняя культура...
Нога моя уже ступала по тем улицам, где за несколько сотен лет до этого ступал великий сеятель гуманизма и просвещения доктор Скорина и где еще совсем недавно беспощадные палачи вели на казнь мужественного вождя повстанцев Калиновского...
Тут пел свои мужицкие песни отец нашего возрождения Матей Бурачок...
И теперь здесь, за Лукишской площадью, стоит мрачный, обнесенный высокой стеною дом со множеством небольших окошек, а на каждом окошке толстая решетка...
К Вильне мы подъезжали вчера поздним вечером. Я невольно заволновался, сердце мое затрепетало от непонятной тревоги, я вглядывался в сверкающие впереди огни и думал: вот и ты, Вильня. И я буду жить и ходить там, где жили и ходили великие сыновья страны... Я увижу твои освободительные силы, я буду с ними, я всего себя отдам тому делу, которое откроет новую страницу истории. Мне хотелось плакать и смеяться, мне почему-то было стыдно перед самим собой и вместо с тем смешно.
Вечером город показался мне огромным, сияющим, шумным и необыкновенным. Приехав в гостиницу, я хотел было тотчас пройтись по улицам, но время уже было позднее.
Сегодня я проснулся очень рано; спалось мне сладко, хотя и тревожно; встав, я первым делом распахнул окно — со своего третьего этажа я увидел большой красивый город: черепичные крыши, прямые и высокие костельные башни, сады. И надо всем — высокая зеленая гора (я догадался, что это летописная Замковая гора), на ней башня, а чуть дальше была видна широкая река — Вилия. Там, особенно за Вилией, увидел я и высокие фабричные трубы, из которых стлался черный дым. Правда, хотелось, чтобы этих труб было хотя бы немного больше...
Потом уже, когда я ходил по улицам и садам, по берегу широкой и спокойной Вилии и быстрой, бурной Вилейки, возле Понарских гор с голыми кручами,— мне все необычайно нравилось своей живописной красотой.
Общий вид города, архитектура многих зданий, особенно эти черепичные крыши, и вообще все — казалось мне настоящей Западной Европой, хотя в то время я видел Европу только на рисунках...
На панских улицах чаще всего я слышал русский и польский языки. В грязных же, кривых и узких-узких переулках еврейская беднота говорит между собой на родном языке, с остальными по-русски, а изредка и по-польски. И только на рынках, от крестьян, а иногда на вокзале от рабочих и на улицах от дворников и возниц слышал я родную речь и в таком красивом и чистом диалекте, как будто все эти люди сотрудничают в «Нашай ніве».
Но я с сожалением заметил, что сейчас же, лишь только заговорит с ними кто-то одетый по-господски, они стараются говорить его языком, то есть по-русски или по-польски.
Однако времени у меня было мало, и как следует осмотреть город я так и не успел. Наконец, управившись со своими служебными делами, отправился я на поиски Завальной улицы, дома № 7 и оказался вскоре в недалеком от главных улиц и довольно тихом, даже глуховатом и каком-то пыльном городском захолустье.
Подойдя, я заметил на противоположной стороне улицы вывеску, хотя и небольшую, но хорошо видимую: на тусклом фоне четко выделялись крупные позолоченные буквы: «Белорусский книжный магазин». Прочел и чуть не заплакал от радости и горечи... Для меня почему-то полной неожиданностью оказалось то, что на вывеске может быть совершенно открыто что-то написано по-белорусски. Впервые такое видел...
К сожалению, магазин из-за позднего времени был уже закрыт, и я смог лишь посмотреть на выставленные в витрине, давно читанные и перечитанные мною книги и календари. У входа, в рамке за сеткой, висел последний номер «Нашай нівы», и я задержался, пока не прочитал его от первой до последней строки. Была в газете и моя небольшая корреспонденция.
Хотел я было задержаться в Вильне еще на день-другой, но по приказу губернского землемера должен был сегодня же вечером выехать на работу в деревню. Посылают меня к какому-то землемеру, очень затянувшему землеустройство вопреки намеченному ему летнему плану работы. Буду ему помогать, чтобы он смог скорее закончить и переехать в другую деревню.
Я спросил, белорусское ли там население, однако никто в чертежной ответить мне не смог. Удивились даже моему вопросу. Только швейцар сказал, что там, наверное, живут и белорусы, и литовцы.
Ну, будь здоров, братец! Напишу из деревни.
2/VІІ. 1913 г.
Лявон.
Братец ты мой, братец!
Не везет мне. Послали меня на самую границу Белоруссии с Литвой, где литовские деревни клином заходят в белорусские земли, и попал я не в белорусское селение, а в эти литовские Радзивилишки.
Живут здесь крестьяне бедно и неинтересно. Сейчас они все время спорят и ругаются, у кого и где будут хутора. Быт их очень похож на белорусский. Но поговорить можно только с мужчинами, и то на ломаном русско-польско-белорусском жаргоне; женщины и дети говорят только на своем языке. Крестьяне с нами вроде бы очень ласковы и приветливы, но вижу я, что смотрят они на нас, как на чужих людей, как на российское начальство, и подчас приветливость их выглядит вынужденным смирением, только бы выкроить себе получше местечко для хутора.
Уже спустя несколько дней заметил я, что не только от этого старого землемера из поповичей, с которым я работаю, но и от меня они отгородились китайской стеной, хотя я вижу в них тех же самых своих родных темнолесцев и веду себя с ними как крестьянин с крестьянами.
Во время работы в поле, как только разговор уходит от их хуторов, они сразу же разговаривают со мной без всякой охоты и интереса.
Их удивляет, что я хожу в сером крестьянском жупане. Их удивляет, что по утрам, когда они приходят за инструментами идти в поле, я здороваюсь с ними за руку.
Мой землемер имел смелость цинично заметить мне: «Не смешите вы добрых людей... С ручкой не подходите и серых жупанов не надевайте, а то перестанут вас бояться и еще когда-нибудь, не разобравшись, поприветствуют камнем по голове...» Как тебе это нравится?
Живется неинтересно. Даже газет почти не видим. Землемер мой, правда, их не выписывает и не читает... Нет книг и нет времени их читать. Нельзя даже съездить в Вильню хотя бы на денек. Но завтра собираюсь сходить в местечко на почту... Дело в том, что пришла официальная бумага от губернского землемера с сообщением, что отсрочки от воинской повинности землемерам давать больше не будут... Таким образом, на лето мне придется выбирать: или высшая школа с отсрочкой, или солдатчина на протяжении двух лет... Загубить целых два года! Ты подумай только. Как же мне подготовиться в университет, если работать мы здесь будем до снега, а весною, как только сойдет снег, опять надо выезжать в поле. Тут готовиться невозможно — я был очень наивен, когда думал об этом. Какая тоска!
Вот и решил сегодня же написать в Москву, в народный университет имени Шанявского. Спрошу, можно ли поступить туда без аттестата зрелости и дают ли там отсрочку от воинской повинности. Заодно пишу и тебе, хотя ты не стоишь этого, потому что сам ни слова не написал мне...
***
Между прочим, вот разговор, который только что произошел у меня с моим патроном (так я называю своего землемера).
Я решительно заявил ему, что сегодня больше работать не намерен, буду писать письма, а завтра, в воскресенье, тоже не выйду на работу, хотя бы меня озолотили «сдельной оплатой», а пойду в местечко на почту, отнесу письма, куплю газеты, погуляю...
Я думал, удивлю его своей забастовкой, ждал возражений. А он сказал мне совсем иное.
— Полдня писать письма! Не иначе, хотите иссушить свою барышню бесконечным таким письмом,— пошутил он и улыбнулся. Затем подумал и продолжал: — Гм, елки-палки! Зачем же вам ходить пешком, гулять в поле? Да любой мужик с большой охотой запряжет вам лошадь, хвост трубой ей закрутит и отвезет вас, куда пожелаете, и еще напоит в местечке... Только без ног не возвращайтесь.
— Нет, я пешком пойду,— заявляю я решительно.
— И в своем сером жупане?
— И в своем сером жупане.
— Ну и чудак!
— Такой же, как и все чудаки.
— Может быть, но такого впервые вижу.
— Когда-нибудь увидите и других.
— Разве только после второй революции.
— Не будьте так уверены, что ее не будет.
— По мне пусть она будет хоть завтра, я был землемером, землемером и останусь. А вот за вас тревожусь: как бы не сесть вам без поры в дырявую калошу.
— А что я такое делаю?
— По правде говоря, ни черта вы не делаете, только нервничаете, бог знает чего.
— А вы что делаете?
— Что я делаю? Ого-го! Важное государственное дело, сударь мой! Столыпинские хуторки... Это вам не фунт изюму... Однако довольно нам этой философии, палки зеленые! Садитесь лучше обедать, выпейте чарочку, съешьте бараньего окорока и отправляйтесь-ка к девчатам побаловаться. Вот и будете настоящим мужчиной и землемером, а не чудаком в сером жупане...
Такие разговоры мы вели с ним довольно часто.
А вообще землемер этот забулдыга, пьяница и старый бабник. Он совершенно безразличен к крестьянскому горю, да и ко всему на свете, кроме выпивки и баламутства с девчатами. Работаем мы и в будни, и в праздники, нагоняем «сдельную оплату», однако работа у него идет вяло и неспоро и подвигается вперед очень медленно.
Каждый день с раннего утра до позднего вечера мы либо таскаемся по полям с инструментами — и в зной, и в самое дорогое крестьянское летнее время; либо пытаемся мирить хозяев, выслушиваем их споры и ругань, либо же камеральная работа, медленная, тяжелая и все равно бессмысленная, потому что ни земли, ни справедливого землеустройства она не дает и дать не может. Необычайно трудно, просто невозможно спроектировать тут что-нибудь такое, чтобы каждому хуторянину было хорошо.
Заедает тоска, дорогой ты мой. Сам не знаю, как быть дальше. Разве что сбежать куда-нибудь?
Пиши мне, развесели хоть немного...
Твой Л. 3.
8/VII. 1913 г.
Деревня Радзивилишки.
Здорово, здорово, молчаливый товарищ!
Я тебе пишу, а ты молчишь. Вот уже около двух недель живу я здесь, словно в какой-то ссылке, в чужом и враждебном краю, без выхода, без выезда и с каждодневными неприятностями.
До сих пор не получил еще ни от тебя, ни из Темнолесья, от своих родных, ни единого письма и не знаю, чем это объяснить.
Поэтому тошно мне. И обида на самого себя, что поддаюсь этому настроению.
***
Вот в каком необъятном мире, в каких широких жизненных просторах оказался я, мой милый товарищ! И каждого из нас ждет тот же путь — помни об этом, мой дорогой.
Написал тебе и вроде бы немного успокоился, осмотрелся, опомнился, как будто веселее стало.
А вообще-то тоска, неудовлетворенность и грусть овладели мной как дурной сон. Хочется бежать, удирать, и, видимо-таки, не выдержу, поработаю месяц-другой, заработаю немного денег — и сбегу... Вот только не знаю, куда понесет меня лихо. Но не все ли равно? Хоть в омут головой!
Будь здоров и живи безо всяких противных меланхолий. Это сейчас мое самое искреннее тебе пожелание.
11 июля 1913 г.
Твой Лявон Задума.
Деревня Радзивилишки.
2
НА ПОЧТЕ
Было еще совсем рано, а Лявон уже успел пройти довольно большое расстояние до местечка.
Солнце припекало все сильнее, запах ржи и ромашки слабел. Просыхали последние росинки, все выше поднималась тяжелая пыль.
Полоски были еще не все сжаты. Спелая нива под дуновением ветерка тихо колыхалась и шептала. От спокойных, чуть склоненных колосков исходила приятная радость. Теплый воздух переливался на солнце.
Лявон нагонял каких-то крестьянок, видимо, литовок. Они шли в домотканых юбках, босые, с корзинами — значит, в лес, за грибами или малиной, а не в местечко на базар.
Женщины о чем-то громко говорили, шутили и смеялись. У Лявона тоже стало веселее на душе, он смотрелна них и прислушивался к их мягким крестьянским голосам. Потом хотел было подойти ближе, и заговорить, но постеснялся... И невольно опять впал в уныние, почувствовав себя таким одиноким в чужом краю.
Какой-то молодой парень, что лежал, спрятав голову в жито, а босые ноги спустив в канаву, поднялся и пошел вместе с ними. Парень был босой, видно, и он шел в лес.
А лес был уже близко. Оттуда уже, казалось, тянуло лесными запахами и прохладой. Появилось больше оводов, они с гулом носились над головой.
А вот и лес...
Дорога между деревьями побежала узким проходом под которым густо переплетались ветви. Вокруг царила тишина и приятная прохлада.
На дороге то и дело попадались и мешали идти толстые корни вековых деревьев. Солнечные лучи не в силах были пробиться сквозь густую сеть березовых ветвей, широкие еловые лапы, и густая тень лежала на дороге. Заросли лещины, мелкого ольшаника, молодых осинок и лозы вплотную подступали к дороге.
Особое чувство вызывали вековые лесные богатыри — своим величием, могучими кронами, постоянным прохладным мраком. Они давили человека, постоянно нашептывали о его одиночестве и слабости. Однако они же давали и покой тому, кто от земли и леса взят...
Женщины и парень свернули с дороги, перепрыгнули канаву и скрылись в чаще. И Лявон заметил, что вдоль дороги довольно часто попадаются кусты малины с тонкими, под цвет сосны, побегами и со светлыми снизу листьями. Сорвав несколько ягод, пожевал и сразу почувствовал во рту приятную свежесть и сладость. Вдруг удивительно ярко представилось, что это он в свой родной Темный Лес пришел по малину, представил, как беззаботно и весело, словно в детстве, ходит среди деревьев в тени. Даже удивился этому своему ощущению, но, вспомнив, где он и что он теперь спокойно шел один, в большом и добром лесу, и здоровая, давнишняя легкость разливалась в его сердце.
***
Потом он стал более внимательно смотреть по сторонам, чтоб не пройти едва заметную, как ему сказали, тропинку, значительно сокращавшую путь в местечко. Она должна была отходить от неширокой прогалины, на которой росла сохатая, с густой кроной сосна, немного затесанная для знака и вся облитая смолой.
В такой чаще очень легко можно было не заметить ни сосны, ни тропинки. Он все вглядывался, и ему стало наконец досадно, что все нет и нет ни той сосны, ни тропинки.
Неожиданно для самого себя Лявон сошел с дороги, разостлал под кустом орешника жупан, лег навзничь, растянулся, расправил плечи, прижался всем телом к земле, а мыслями и сердцем слился со всем лесом.
«Поймут ли они, интеллигенты, а на простой крестьянский ум — просто паны, смогут ли понять они мое счастье: лежать в лесу на деревенском жупане?» — чуть грустно и чуть презрительно подумал он...
Лявон чувствовал, как отдыхает тело от дорожной усталости, отдыхает сладостно и здорово. Вот только никак не может он одолеть маленькую, но неотступную, навязчивую обиду.
В отрывочных и мимолетных воспоминаниях тускло и невыразительно промелькнула давно забытая девчина, которую где-то видел и которая нравилась... Ее образ чем-то напоминал и Лёксу, и Мусю... А потом все уплыло, и в сердце остался один общий девичий образ — смутный, неясный, но такой милый, родной и близкий. И хотя он никогда с ней не разговаривал и не знает, кто она, а все равно тоскует и обижается... Он так болезненно и так безмерно любит ее, что готов душу свою слить с ее душой, все ей отдать, потому что во всем мире нет для него человека дороже, а она так по-девичьи легкомысленно гоняется за всем пустым и в этой пустоте находит удовольствие, совсем забывая о нем; с его ненужными ей мыслями и муками.
«Нет, она никогда не поняла б моей радости от пыли сапог и ворсистого простого крестьянского жупана»,— тяжело вздохнул Лявон. И вдруг резко и нервно, повернувшись ничком, всем своим существом припал к земле, распростер крестом руки, прижав правое ухо к траве, к земному запаху, и слушал, как шумит лес, слушал, слушал, слушал до тех пор, пока солнце каким-то чудом не пробилось к нему и не припекло шею.
Вскочил, чтобы не опоздать на почту, почувствовал одурь в голове и с досадой произнес вслух:
— Да я бы ее возненавидел...
Злился страшно, что скорее этот гнилой пень, куст орешника и сломанная береза поймут его, чем она... Вообще они, интеллигенты, на крестьянский ум — просто разные, не совсем панского рода паны.
Дикая ярость охватила его, словно уже на самом деле, наяву, был у него этот болезненный разлад с любимой девушкой. Ему казалось, что и пуща со своей извечной тишиной отшатнулась от него, будто от заразы, и уже никогда не даст ему тихой, лесной радости.
Наконец он увидел тропинку и поплелся по ней как неприкаянный, словно оторванный от мудрой гармонии и брошенный в лоно страшной неразберихи, где грязно-заскорузлое никогда не станет красивым и правильным.
Какое-то время шел тропинкой через заросли орешника, потом до слуха долетел неясный звук, послышались людские голоса. Впереди показалась полянка. В густых кустах малинника мелькали белые и красные косынки, раздавались приглушенные, радостные от жадности возгласы: «Столько малины, ой-ой!»
Тот самый парень, который лежал в жите у дороги, вышел из кустов, как раз напротив Лявона, и, помявшись, спросил по-белорусски, с литовским акцентом:
— Издалека, браток?
— Издалека... А что?
— Просто так спросил... И мы издалека.
— А...
Лявон произнес это «а...» уже спокойным голосом. Что же касается неласкового, даже грубого «а что?» — то уж тут он ничего не мог поделать, слово вылетело, и его не поймаешь. Жаль...
***
По поляне ходила рыжая корова, щипала траву, махала хвостом и дергала головой, спасаясь от мошкары,, дрыгала-топала ногами, и мяла траву, и звенела бубенчиком.
Поглядев на нее, можно было окончательно успокоиться, даже обрадоваться, что живет корова своей здоровой, нормальной жизнью.
Неподалеку видна была хатка. Наверное, в ней жил лесник, и это была его корова.
Посмотрев в сторону, Лявон увидел сидевшую на пне пастушку лет десяти — худенькую, светловолосую, в короткой полинялой юбочке.
Когда он проходил мимо, девочка тихо запела... Потом с таким видом стала вертеть в руках недовитый венок, словно была очень занята собой и совершенно не интересовалась, кто это там идет. Слова песни нельзя было разобрать, да и напевала она такую унылую мелодию, что Лявон тут же ускорил шаг, чтоб не слышать ее. Но девчурка запела громче, и ему подумалось, что она своим пением душу вытянуть может. «И это так поют наши дети»,— с досадой подумал он.
— Ста-а-ась-ка! Гой, го-о-ой! — перестав петь, неожиданно закричала пастушка веселым и звонким детским голосом.
Лявон даже оглянулся. Но вдруг страшно испугался.
— Гр, гр, р! Гав, гав! Гав, гав! — на него из-за хаты бросилась гончая собака.
— Вот я тебе погойкаю, проказница! — незлобиво крикнул в сторону дочери седоусый лесник, спускаясь с крыльца.— Не бойтесь, не бойтесь, не укусит... Пошла прочь! — отогнал он собаку и спросил: — В местечко идете?
Говорил он по-белорусски. Собака с виноватым видом завиляла хвостом и отбежала в сторону.
— Да, на почту,— ответил Лявон, стараясь хоть внешне сохранить спокойствие,— сердце его готово было выскочить из груди, так он испугался.
— Ах, как хорошо! — обрадовался лесник и, повернувшись, крикнул в хату: — Стасюшка! Давай письмо... Человек идет на почту... Может, водички хотите? Утолить жажду? — спросил он и, не дожидаясь ответа, пошел за водой.
Возвращался он с девчиной. Сам нес письмо, а дочка — чистенькую жестяную кружку с водой.
— Сделайте одолжение, опустите там в ящик,— и лесник протянул письмо.
Девчина подала сверкающую на солнце кружку и, немного смутившись, милым голосом произнесла:
— Пожалуйста...
На ней был простенький полугородской наряд. Обычно так одеваются сельские учительницы, крестьянские дочки. Все в ней было среднее, простое и здоровое: крепкое тело, круглые руки, чистое, загорелое на солнце лицо, веселые карие глаза. Была красива. Стояла и улыбалась.
Лявон жадно пил воду и поверх кружки смотрел на Стасю-лесничанку. «Вот бы мне такую жену»,— мелькнула смешная, но приятная мысль.
Она взяла кружку, кивнула ему головой и, улыбнувшись, побежала домой...
Лесник немного прошелся с ним по дороге.
— У нас на почте и человек свой есть,— похвалился он Лявону.— Как же, помощник почтового начальника. Сватается к моей Стасюшке, что воду вам подавала. Думаю отдать.
— А ваша дочь не учительница? — почему-то строгим тоном спросил Лявон.
— Почти угадали... Присматривает за детками в Вильне... А пан, видно, тоже из учителей? — еще более деликатно и доброжелательно поинтересовался лесник и разгладил седые усы.
— Это, значит, в польском приюте, что ли? — с еше большей суровостью спросил Лявон, не ответив на вопрос старика.
— Все мы братья,— покорно ответил тот.— Польские, русские... Все в одного бога веруем... Так что вы уж бросьте письмо в ящик, пожалуйста,— добавил он и повернул назад.
Собака его постояла с минуту возле Лявона, подумала и, задрав хвост, побежала догонять хозяина.
«Значит, значит...— почему-то с горькой иронией подумал Лявон,— значит, уже просватана за хорошего человека...»
И с невеселой улыбкой вспомнил Лёксу и с досадой — Мусю.
***
Выбравшись из чащи на старый большак и шагая вдоль старых и покалеченных берез, Лявон мучительно пытался успокоить себя и повеселеть, но никак не мог переломить настроение так, как бы хотелось.
Местечко уже было недалеко.
«Не могу успокоиться, и не надо»,— сказал сам себе и без всякой мысли, без какого бы то ни было желания, совершенно неожиданно для себя вдруг истерично захохотал, как конь, прикидываясь веселым шутником и полагая, что никто его не слышит...
— Иго-го-го! Иго-го-го! — страшно захохотал он и сам удивился своей глупой выходке.
Молодые торговцы, ехавшие не очень близко, но и не далеко впереди, даже сквозь тарахтенье колес услышали его конское ржанье. Тот, что, сидя на коленках ближе к хвосту, погонял вороную кобылу сухой березовой хворостиной, повернулся к своему попутчику, лежавшему на куле соломы и спустившему ноги на лучок: «Слышишь?» Попутчик сдвинул шапку с глаз на вихрастый лоб, ничего не сказал и посмотрел назад.
— И-го...— оборвал свой очередной припадок хохота Лявон, увидев, что в придорожной канаве, за кустом, как бросить камушком, сидят девчата и переобуваются, перед тем как войти в местечко.
— Пугает, как будто мы его не видим,— сказала одна по-белорусски, засмеялась и отвернулась.
— Не трогайте этого! — тихо возразила вторая и тоже улыбнулась.
— Почему это «этого»?! — не сдержался Лявон.
— А потому, что, видно, слишком большой умник... С ума сходит...— ответила она ему, и все весело и дружно расхохотались.
Лявон тоже засмеялся и, проходя мимо, приветливо помахал им рукой:
— Не бойтесь, девчата, не сойду...
Затем подумал, что неплохо было бы подождать их и дальше пойти вместе, но не решился; ускорив шаг, он и не заметил, как пошел по местечку.
Паны и богатые лавочники, видно, еше спали. Ставни в лучших домах — с высоким крыльцом, жестяными крашеными и только изредка крытыми гонтом крышами, были закрыты.
Возле больницы стояли крестьянские подводы; распряженные лошади ели положенную на телеги зеленую траву и уже переминались с ноги на ногу от утреннего солнца. Тут же, на телегах, на земле, на крыльце, сидело много несчастных больных, деды, старухи, молодицы с детишками на коленях, бородатые мужчины. Какая-то больная старуха лежала на телеге, закутанная в бурый тулуп, словно время было не летнее.
У волостного правления тоже толпился и галдел разный люд.
По-праздничному одетые люди шли в костел.
Возле некоторых лавок наблюдалось довольно оживленное движение, особенно у одной из них; некоторые же побогаче, были еще закрыты.
— Лепешки! Лепешки! Вкусные лепешки! — соблазняла Лявона тарая еврейка-перекупщица.
— Что покупаешь? Эй ты, парень! Иди сюда! — предлагала свой товар другая.
Полицейский стражник важно, как огромный индюк, прохаживался туда-сюда, заложив руки за спину.
Но вот из той особенно людной лавки с шумом выкатилась толпа, а перед нею выскочила, убегая, босая, невысокая и уже немолодая крестьянка, бледная от страха и стыда. Следом за ней наступал приземистый, толстый и сытый лавочник.
— Ах ты, воровка, пся крэв! — кричал он на нее по-польски. Она молчала и, оглядываясь по сторонам, отступала, Лавочник угрожающе махал ей вслед кулаком. Потом спокойно и важно вернулся в свою лавку.
Женщина спряталась от скандала, от людей за угол дома и прислонилась к стенке. К ней подошел какой-то мужчина, видно, тоже бедняк, в дырявом жупане и кожаных лаптишках, подвязанных веревочными оборами очень низко, у самых щиколоток.
— Ведь я и не думала воровать...— наконец произнесла она по-белорусски, затем стала что-то торопливо и горячо объяснять по-литовски.
Мужчина попыхивал трубкой, смотрел на крестьянку задумчивыми глазами и ничего не говорил, но все же был рядом с ней, обиженной.
— Что за шум, а драки нет? — с шуткой взошел на крыльцо стражник.
— Глупости, пан стражник! — весело отозвался лавочник, со смехом выходя ему навстречу и открывая перед ним портсигар с папиросами.
Крестьяне, наблюдавшие эту сцену, тоже заулыбались, словно и на самом деле ничего особенного не произошло.
— Ой, сто там, не трогайте вы ее! — подала свой голос старая еврейка, торговавшая лепешками.
А спустя минуту все вошло в свою колею.
***
Только это и увидел Лявон, когда подошел к почте. Сам он был бледен и держался за сердце, чтобы хоть немного усмирить его гулкие удары. Он настолько растерялся, что толком не мог понять, почему прошел мимо.
Осторожно переступил через молодицу с ребенком, рассевшуюся на ступеньках почтового крыльца, прошел по коридорчику и оказался в довольно мрачной прихожей. Там, на скамье, сидели две крестьянки с посылками на коленях; третья, помоложе, стояла рядом и держала в руке письмо.
Почтовые окошки закрыты, нигде ни одного работника.
Лявон поздоровался со всеми и тоже прислонился к стене в ожидании.
За дверью часы пробили половину девятого...
— Тетеньки, когда же приемка начнется? — наклонилась молодица с письмом к тем, что сидели с посылками.
— Да разве нам знать, когда паничи придут,— терпеливо ответила одна из них, и в комнате опять воцарилась тишина.
Вслух они говорили по-белорусски, а перешептывались, как видно, по-литовски.
Минут десять — пятнадцать спустя показался, молодой человек с черными прилизанными усиками. Он отомкнул двери, вошел в канцелярию и тут же открыл окошко. Все встали. Молодой человек сел за стол с бумагами и произнес густым, сытым, самодовольным голосом:
— Господа, прошу!
Никаких господ здесь не было, пришло только еще несколько крестьян и бедных евреев. Первой к окошку подошла молодица с письмом.
— Панок, напишите вы мне адрес,— тихим, ласковым голосом попросила она и хотела положить письмо на окошко. Но почтовик демонстративно отвернулся.
— Я не обязан писать вам адреса!
Молодица с растерянным видом отошла в сторону.
Тут начали сдавать свои посылки те пожилые женщины.
Лявон ждал и смотрел... «Наверное, ты и будешь Стасютиным мужем»,— с ненавистью подумал он об этом чиновнике. Когда подошла его очередь, он положил перед прилизанными усиками свои письма (хотел послать их заказными) и сказал:
— Дайте мне ручку, я напишу адрес этой женщине.
Но в эту минуту вошел второй чиновник, и кто-то из ожидающих в комнате тихим почтительным голосом произнес: «Сам начальник...»
Это был довольно высокий чернобородый мужчина со злым, но трусливым взглядом.
Он услышал просьбу Лявона и, проходя мимо, бросил недовольным тоном, чисто по-русски и с нездешним, особенным выговором:
— Никаких там ручек не давать!.. Лежала ручка, стащили, пущай типерь пишут пальцем...
Лявон залился краской, но промолчал.
Вслед за почтмейстером, когда тот сел за стол и принялся разбирать бумаги, вошла чернявая курносенькая барышня, а за ней аккуратненький студентик, очень похожий на того, с которым Лявон поспорил на вокзале, когда ехал из школы на работу.
— Извините! — вежливо, но брезгливо произнесла барышня за спиной Лявона и вместе со студентиком вошла в канцелярию. — Можно ли деньги послать? — совсем иным, приятельским, кокетливо-шутливым тоном спросила она, глядя на почтмейстера.— Здравствуйте, начальник!
— Ваш покорный слуга! — ответил почтмейстер, расшаркался, пожал ей и студенту руки и подставил стулья. И полилась у них милая, веселая беседа.
Тем временем почтовик с черненькими усиками сначала встал и раскланялся с ними из-за стола, потом написал, что нужно для гарантированной доставки Лявоновых писем, и понес квитанционную книгу, очевидно, на подпись своему начальнику. Там еще раз раскланялся и пожал гостям руки.
Лявон терпеливо ждал квитанцию, но почтмейстер все был занят разговором с барышней и приемом денег.
Потеряв окончательно терпение, Лявон отошел от окна и сел на табуретку.
На сердце у него кипело, хотелось написать о работе почты в газету. Редакции менялись, желание раскритиковать почтовиков в газете то вдруг пропадало, то снова жгло его сердце.
Спустя какое-то время он снова подошел...
А те не умолкают, говорят и говорят,— студентик хрюкает, барышня — черный жучок — заливается смехом, начальник качает головой и изредка улыбается, даже почтовик, что у окошка, и тот молча ухмыляется.
— Дайте квитанцию! — суровым голосом сказал Лявон, просунув голову в окно.
Все обернулись...
Почтмейстер что-то написал, заглянув в книгу, встал и подошел к самому окну, скосив злые глаза, швырнул Лявону квитанцию и гаркнул:
— Ты не нахальничай, парень, у меня готовых квитанций для тебя нет.
Все еще раз оглянулись на Лявона, и он с клокочущим от гнева и обиды сердцем, опять сел на табуретку, смотрел и никого не видел перед собой.
«Ты меня так смело оскорбляешь потому, что я в крестьянском жупане... — С каким-то виноватым чувством, словно надеясь на сочувствие и жалость к себе, подумал он.— Но как только ты узнаешь, что я землемер, тебе станет стыдно... Крестьянина ты запросто можешь оскорбить... Погоди же...» — мысленно угрожал он чиновнику, хотя и знал, что решительно ничего ему не сделает. Стало стыдно и противно на душе: все-таки нарвался на скандал. И все сидел, сидел как прикованный и не мог стронуться с места.
Пробило десять часов.
— Господа, почта закрывается,— объявил почтовик с черненькими усиками и захлопнул оба окошка.
Люди расходились.
Ушли и барышня со студентом.
Через какое-то время вышел и прилизанный чиновник в пальтишке нараспашку, бросил на Лявона удивленный взгляд, мол, чего это он остался один в помещении, и выскочил на улицу. «Видно, торопится в костел или на прогулку»,— подумал между прочим Лявон и продолжал сидеть, будто прирос к своей табуретке в приемной.
Наконец и почтмейстер, хлопнув дверью в канцелярии, стал закрывать комнату, но, еще не закрыв, оглянулся и увидел Лявона.
— Ты почему это не уходишь? — подозрительно и грубо спросил он у этого дерзкого деревенского парня, каким показался ему Лявон.
— А вот почему...— каким-то чужим осипшим голосом тихо ответил Лявон, встал и как в тумане, но твердо и легко подходил к самой черной бороде. И сам не знал, как и почему рука метнулась, пальцы вмиг сложились, и он щелкнул почтмейстера по носу.
Тот побелел, растерянно вскинул руки, метнулся назад, за двери, захлопнул их за собой и уже из канцелярии крикнул с болью и опаской:
— Что вам здесь надо?
Лявон, отупев, не знал, что делать, взял да и пошел за порог, на вольный воздух.
Никто его не догонял.
«А вот почему...— шептал Лявон,— и вот почему...» — сжимал кулаки, вспоминая, и быстро шел сквозь толпу, собравшуюся возле лавок, и все не мог успокоиться. Над торжищем стоял гомон людских голосов, висело облако пыли...
3
ПОВОРОТ
Мой милый товарищ.
За все время получил только два твоих письма: одно в деревне Радзивилишки, где я работал, а другое здесь, в Вильне, потому что не успели переслать мне его из губернской землемерной канцелярии.
Ты пишешь, что не понимаешь моего настроения. Ты учишь меня быть сильным и деятельным. Ты ругаешь меня и говоришь, что нытьем и хныканьем мы никогда не возьмем жизнь в свои руки.
Что ж, охотно соглашаюсь с тобой и охотно сам учил бы этому других, как ты учишь меня... А тем временем я опять в Вильне, работу бросил и завтра вечером еду домой, в свое родное Темнолесье. Ничего не понимаешь? Я сам ничего не понимаю...
Последнее письмо я писал недели две тому назад. На следующий после того день ходил в местечко на почту и там наскандалил, как самый последний шут. Повздорил с почтовиком и, не сдержавшись, шелкнул его легонько по носу. При этом никого не было, почтовик, видно, никому не пожаловался, да он и не знал, кто я такой. Поэтому никаких для меня последствий этот скандал не имел. Да и я об этой некрасивой истории никому ни слова не сказал, даже своему патрону — не хватило духу, да и зачем? В минуты слабости появлялось намерение написать обиженному письмо с просьбой о прощении. Однако не написал и лишь терзался — зачем было так делать? Зачем унизил человека? Что я этим кому-то доказал, что я этим улучшил? Лишь проявил свою азиатскую натуру и свое бескультурье. Такие рассуждения не давали мне покоя. Захотелось все бросить и сбежать хоть на край света, только бы уехать отсюда.
Работа, которую мы выполнили, до смерти мне осточертела. Надоели эти несчастные литовцы, надоел мой патрон-землемер, а главное — я осточертел на этой работе самому себе.
И вот все бросил. Да, братец, бросил и сбежал...
Когда я отъезжал, патрон мой так расчувствовался, что крепко обнял меня и пустил слезу. Черт знает, откуда взялась такая сентиментальность у старого коня и последнего циника! Просил писать ему о себе, где и чем буду заниматься, и, если что, возвращаться к нему на работу. Утешил даже, что, закончив тут все дела, переезжает в белорусскую шляхетскую околицу, где мне будет интересно и хорошо.
Но прости, братец. Когда садился за письмо, думал, что испытаю радость и решительно обо всем напишу тебе. И вдруг потерял всякое желание писать. Поэтому кончаю.
Вечером пойду на белорусскую вечеринку, про которую случайно узнал, зайдя в книжную лавку за книгами.
Интересно — что я там увижу.
Завтра, если будет настроение, опишу тебе все подробно.
Живи, братец, работай, учись и будь весел, чтобы никому не пришлось учить тебя так, как ты учишь сейчас меня... До встречи!
Твой «слабый» Лявон.
***
Было уже после девяти, когда он поднимался по тесной лестничке в Белорусский клуб.
«Интересно, что я здесь увижу?» — с какой-то сладостной тревогой шептал самому себе и сам себя уговаривал не рассчитывать на что-то особенное.
«Что ж, белорусы — народ бедный, сознательных людей — горсть, откуда же быть у них богатому клубу? Но и очень уж захудалый выбрали угол, даже мусор не убрали на лестнице».
«Сейчас — лето, люди в разъездах, возможно, никого из знаменитостей и не увижу, но все может быть — и, на мое счастье, будут тут Купала, Колас или еще кто-нибудь из поэтов или из редакции «Нашай нівы»,— хоть посмотрю на них, хоть послушаю, стоя в сторонке, как они говорят...»
Так он думал. И удивился, когда увидел, что двери закрыты и никого возле них нет, никто не впускает, не выпускает. Что это значит? Может, не туда попал? Но ведь дали ему этот адрес, да висит вот обрывок бумаги, на котором при тусклом свете маленькой электрической лампочки с трудом можно было прочитать написанное по-белорусски.
Прислушался — за дверью топот, танцуют... Играют на, рояле и на скрипке.
Тихонько толкнул рукою дверь — открыто... Колебался: входить ли? Сбоку увидел беленькую кнопку электрического звонка. Поднял руку, чтобы позвонить, и только тогда заметил, что провод от кнопки давным-давно съехал далеко в сторону, оборван, покрыт пылью и болтается с загнутым концом.
«Ну и порядочки у вас, братья мои белорусы!» — неодобрительно подумал Лявон и приоткрыл двери, чтобы посмотреть, кто же там есть.
В бедной комнатушке, с правой стороны, стояла раскоряченная вешалка, на которой висело несколько пальто. Сверху, на пыльной доске, лежали шапки и шляпы. В углу, с левой стороны, сидел за голым столом мальчишка и держал в руках билетную книжечку.
— С вас пятнадцать копеек,— сказал он Лявону.
— За что?
— Вы что, не знаете? За вход...— ответил мальчишка, опасаясь, как бы этот новый человек не зажулил пятнадцать копеек и не прошел в зал так.
Лявон заплатил и, раздеваясь, поинтересовался:
— Есть ли здесь сегодня кто-нибудь из белорусских писателей?
Мальчик подумал,— очевидно, не совсем хорошо понял,— и сам спросил:
— А кто они? Какие вам нужны?
— Купала есть?
— Не знаю... Меня посадил тут Булгак. Если он вам нужен, я его позову.
— Нет, не надо...
Лявон прошел в соседнюю комнату. Там стояло лишь несколько убогих кресел, а у входа в зал толпились молодые ребята. Они курили и смотрели в зал, а дым пускали, повернувшись в эту пустую комнату.
Лявон подошел к ним и услышал, что они говорят по-русски. «Вот тебе и встреча с белорусами»,— подумал он.
В небольшом зале парни и девчата танцевали вальс. За роялем сидела какая-то пани, рядом на скрипке пиликал молодой музыкант, видно, ученик из какой-нибудь школы или студент.
Танцевали бурно и весело. Всех водил за собой сухощавый белобрысый мужчина, еще довольно молодой, как и все здесь, но уже с лысинкой. Это был франт в кургузом пиджачке и при манишке. Мило улыбнувшись и притопнув ногой, он кричал: «Агош!» или «Адруа!» — и тащил своих послушных танцоров то направо, то налево.
Наконец все фигуры были окончены, люди устали, рояль и скрипка умолкли. Молодежь загомонила, одни присаживались в углу, вытирая потные лица, другие шли в соседнюю комнату и на балкончик.
Мимо Лявона проходили девушки в каких-то необычных костюмах и говорили по-польски.
Лявон отошел в сторонку. Там стоял парень, с виду человек простой, и Лявон спросил у него:
— Что это за костюмы на некоторых девушках?
— Вы, наверное, здесь впервые? — ответил парень по-белорусски.— Это белорусские костюмы.
— Никогда не подумал бы, что белорусские,— удивился Лявон.— У нас на Могилевщине девчата совсем не так одеваются...
— Ну, так какая там у вас Беларусь! Там чистых белорусов уже нет.
— А почему эти паненки говорят по-польски, если они у вас такие чистые белоруски? — невольно поинтересовался Лявон.
— Какие они там белоруски... Приходят сюда потанцевать.
— А ребята-белорусы есть? — продолжал расспрашивать Лявон.
— Несколько человек есть... Вот те, что возле дверей, белорусы
— Эти? Да ведь они, я слышал, говорят, кажется, по-русски?
— Немного по-русски, немного по-белорусски. Здесь все так говорят.
— А из «Нашай нівы» кто-нибудь здесь есть? — спросил Лявон,
— Нет, они сюда редко заходят. А если вы так интересуетесь — посмотрите: вон белорусский поэт, Булгак...
— Что-то я не слышал о таком,— сказал Лявон.
— Он пишет под псевдонимом Трофим Стальной. Вроде бы неплохие стишки...
— Так это Трофим Стальной! — воскликнул Лявон и тут же вспомнил несколько стихотворений, подписанных этим именем. А сам подумал: «Ну и стальной!»
— Его, видите ли, затирают в «Нашай ніве», поэтому он и печатается больше в русских и польских газетах.
— Видно,— пробормотал Лявон и умолк, погруженным в невеселые мысли.
Опять пошли танцы, опять сладким голосом выкрикивал Трофим Стальной свои «агош» и «адруа», опять время от времени та или иная барышня произносила какое-нибудь белорусское слово с особым, для смеха, ударением.
Лявон вышел на балкончик и грустил там один, иногда невольно шепча сам себе: «И это наша культурная среда... Та самая среда, о которой мы столько мечтали в своей глухой школе, в своем глухом белорусском уголке!.. Где же она, та «агромністая такая грамада», где она, эта сознательная молодежь, где же они, эти вожди?»
Отчаяние охватило его. Ему теперь казалось, что белорусское возрождение не имеет под собой никакой почвы, что в «Нашай ніве» сидят слепые люди, оторванные от жизни, что ничего из этого белорусского языка не будет и быть не может...
Снова вернулся в зал. С угрюмым, суровым видом стоял в углу и смотрел, как беззаботно танцуют веселые люди, эти совсем чужие ему люди...
«Пожалуй, это самый тяжелый вечер в моей жизни»,— подумал он и даже на сердце стало холодно от страшной тяжести. Потеряв всякое желание жить, машинально отвернулся и пошел одеваться.
А вслед ему летели веселая музыка и дружный топот танцующих.
***
Вокруг царил сонный покой, даже кони самых поздних извозчиков уже не цокали на улице по камням. Одинокий фонарь на углу улицы, источавший мрачный желтый цвет, казалось, потускнел еще больше. В номере было тихо и темно, как и во все гостинице.
Лявон лежал и думал и не мог заснуть, лишь все глубже и глубже погружался в то приятно-болезненное состояние, что бывает между сном и явью, но никак не мог заснуть и только мучал себя этим лежанием и думаньем.
Нервная скрипка под аккомпанемент рояля все еще плакала и рыдала, мучительно изливая неведомую печаль. Она вередила в мыслях все то болезненное или просто неприятное, о чем хотелось забыть, чтобы уснуть.
То вдруг приплясывала и гикала она, словно поняв все, что происходило в действительности, и словно захмелев от радости жизни, но на самом деле говоря только о еще большем разочаровании и себе, и всему окружающему миру.
И в то же время опять, сквозь притаенные слезы, но тише, будто от бессилия и отчаяния, жаловалась неизвестно кому: о-ё-ё... о-ё-ё... о-ё-ё...
Это был тот же вальс, размеренный и плавный, только воспринимался он уже иначе: с легкой грустью, такой близкой к безнадежности, когда сердце смертельно сожмется на миг и отпустит, чтобы снова, быть может, сжаться еще страшнее.
Теперь, в одиночестве, трезво поразмыслив в тихой комнате сонной гостиницы, он невольно пожалел, что ушел с вечеринки, не присмотревшись как следует к людям, не познакомившись и не поговорив с ними, а лишь испортив себе настроение. И от этого он начинал злиться.
«Зачем я туда пошел? Почему я не уехал сегодня же?» — иногда приходило ему в голову, и толком не мог понять, спит он или не спит, и никак не мог успокоиться и крепко заснуть.
***
Он уснул, когда за окном уже рассвело, и проспал до полудня. А проснувшись, не хотел вставать, не хотел никуда идти, не хотел ничего делать.
Лежал, словно больной. Взялся писать письмо, и не мог. Взялся читать, и не читалось.
С трудом встав, пошел обедать. И попал в какую-то мрачную и грязную харчевню, где над буфетом висела большая икона божьей матери востробрамской, а у кассы стоял толстый, жирный, с нахально-заискивающей физиономией хозяин. Подавала бедная девушка, очевидно, недавно приехавшая в город. Она с трудом говорила по-польски и еще хуже по-русски. Она всего боялась, и подавать на стол для нее было мукой.
Лявон не мог есть. Ушел в сквер и не мог дождаться вечера, чтобы уехать...
***
С обеих сторон каменной городской улицы, по тротуарам, мимо широких сверкающих витрин и застекленных дверей огромных магазинов, оттуда и туда, суетилась, шевелилась черная волна людей в черных костюмах, шляпах, шапках и шапочках, картузах, платках. Посреди улицы, по каменной мостовой, с грохотом катили ломовики, доверху нагруженные всевозможными ящиками, узлами и каким-то железом. И тут же легко проносились, высекая подковами искры, стройные рысаки извозчиков, развозившие по городу господ, мужчин и дам, в своих удобных экипажах. Звенела, гудела и гулом своим настырно лезла в уши конка. От вокзала долетали разноголосые гудки паровозов, в сумерках они кричали над городом на разные голоса: басовито, сипло, коротко, резко и звонко, протяжно. Замирающие звуки эти вместе с неровным блеском света в высоким уличных фонарях, в минуты, когда вдруг откуда-то сверху срывался и завывал студеный, уже немного осенний ветер,— рождали в сердце неведомую тревогу, непонятное чувство одиночества и удрученности.
«Ладно уж, последний раз погляжу на эту сутолоку»,— прошептал Лявон и не спеша пошел среди человеческого скопища, время от времени задевая кого-нибудь своим портпледом с одеяльцем и подушечкой (корзину свою он сдал на станции на хранение, когда приехал из деревни, и в гостиницу ее не брал).
Хорошо и не совсем хорошо одетые люди — и веселые, улыбающиеся, и грустные, а чаще безразличные ко всему, бежали-спешили, словно на далекий, чужой пожар. Лявон улавливал в их глазах, замечал на их лицах, по какой-то брезгливости и недовольству, что значительная часть этих офицеров с блестящими пуговицами, со звонкими шпорами на сапогах и шашками на боку, немалая часть этих барышень с белыми, розовыми щечками и такими приманчивыми глазками, что даже не верилось, все ли здесь без фальши,— значительная часть этих людей, на вид таких солидных, лишь продолжают играть давным-давно начатую комедию и еще толком не знают, стоит ли этак спешить, потому что в душе пустота, смех неискренний, только так, для вида.
На углу Вокзальной улицы гудки резали уши еще сильнее. Они здесь сливались в общий удивительный и редкостный концерт с рожками стрелочников и рождали ненадежную, мимолетную бодрость. Тут на тротуарах уже не было той господской толчеи, как в центре, лишь время от времени проносились экипажи с пассажирами и дорожными сундуками и пакетами — с вокзала и на вокзал. По обе стороны улицы протянулась аллея старых лип. Густые ветви их укрывали сверху проезжую часть дороги и тусклые фонари. Листва уже осыпалась. Печально шумели деревья, роняя на тротуары первые желтые листочки. Казалось, они тоже прислушивались к отдаленному шуму и вглядывались в одиноких прохожих, да только им, деревьям, было все равно...
— Мэм... мэм... мэм... Джушшу!..— пролетел мимо автомобиль с веселой компанией.
— Слепо-о-ому, убо-о-гому, пано-о-очки доро-ги-е! — на одной ноте тянул возле стены нищий в черном порванном пальто, с палкой в руке и надвинутой на глаза кепкой. И выставлял перед собой измятую грязную бумажку, свидетельствовавшую о его слепоте и бедности. Изредка прохожие бросали ему в жестяную коробку полкопейки и, не останавливаясь, не поворачивая головы, шли дальше. Слепец заученно стонал да стонал, клянчил да, клянчил. Наверное, он ни на миг не задумывался о тех, которые пробегали мимо: кто они, старые или молодые, мужчины или женщины, обходительная генеральская доченька, которая могла бы и пятиалтынный бросить, или разодетая общая любовница, подарившая медную монетку — долю из заработанных ею денег. Нищий ничего не видел. Перед глазами стояла сплошная черная стена с серебристыми блестками, сыпавшимися из вечного мрака. В памяти всплывали картины далекого прошлого, когда он был зрячий и своим несчастьем еще не выделялся среди людской массы. А уже стал и глуховат, звенело в ушах, и по походке не угадывал, кто проходил из толпы мимо.
Шумели липы вверху гулял ветер.
Лявон присел на скамейке возле широкого тротуара, на той стороне улицы, где деревья росли гуще и где было мало прохожих. Глаза устало смыкались. Веки были тяжелые и слипались. В голову тотчас полезли всякие мысли и стали ворочаться среди давно и много раз передуманного и знакомого, как что-то неясное на пустом унылом поле в мрачный и ненастный осенний вечер.
«Из городского омута — в родную хату,— в который уже раз пронеслось в голове.— Зачем? К чему мне все это?» — роилось в сознании, но сейчас Лявон нетерпеливо отбрасывал эти мысли, ему хотелось лишь одного: долго-долго сидеть под этими высокими старыми липами, в тишине и покое.
Подул ветерок и сорвал с ветвей несколько холодных капелек за ворот. И неприятно и вместе с тем вроде бы приятно. «Если идти после дождя по меже, среди высокого густого жита, вода так же брызжет в лицо, приятно и весело от нее»,— подумал Лявон, затем плотнее закрыл глаза и вспомнил родное поле. «Росистое утро, ясное, но уже не такое теплое, как в начале лета, солнце... Бабы жнут овес. Вокруг тишина. На сжатый пригорок мальчишки пустили лошадей, а сами, путаясь в уздечках, затеяли борьбу. Мужик с косой на плече идет докашивать болото. Спелые сливы черными гроздьями свисают с ветвей; белые же сливы, такие прозрачно-розовые на солнце, так соблазнительно смотрят на тебя, что рука сама тянется сорвать их и попробовать, смакуя...» У Лявона даже сладко стало во рту, как и тогда, на Ивана Головореза, когда ходил с матерью к тетушке в гости и ел у нее мед с яблоками и необычайно вкусные и красивые белые сливы. «Жатва... Уже с рассвета молотят. Цепы — та-та-та! Та-та-та! За рощей, у шляхты, гудит молотилка, гудит и дрожит...» Вот и тут Лявон — среди шума, только не того, деревенского, а городского, противного, с ночным хохотом и ночными слезами нервных девчат и болезненных парней, с ноющей болью под ложечкой и постоянным чадом в голове. И в этом шуме он всегда был чужим и одиноким.
Динь-динь-динь!..— ударила в уши дробная трель вокзального звонка. Лявону не хотелось ни сидеть, ни ходить, но он встал со скамейки и медленным шагом подался на вокзал.
Длиннющий ряд возниц стоял возле крыльца. Лошади нетерпеливо стригли ушами, били копытами землю. В будках, за столами с колбасой, хлебом, яблоками, конфетами, папиросами и разным мелким товаром сидели, как наседки, мещанки. Зычными голосами зазывали к своему товару прохожих, ссорились между собой резко и визгливо, но в действительности только язвительно, а не злобно. И этих бедных будок было не счесть. В самой дальней из них сидел однорукий дед и терпеливо объяснял безусому, худощавому, с птичьим носиком солдатику, что у его соседки яблоки гнилые и горькие, а вот у него сладкие и на копейку дешевле. Солдатик, однако, выслушал старика и, ничего не купив, пошел своей дорогой. Соседка же, толстая, с грубым голосом баба-мещанка, только посмеивалась над дедом.
Из дверей вокзального здания долетал гул и гомон. Шныряли по площади газетчики, бегали носильщики, а у входа в камеру хранения, куда Лявон сдал свою корзину, целая банда разных людей, с названиями гостиниц на золотых околышах красных фуражек, на разные голоса и со всевозможными подходами выкрикивала названия этих своих гостиниц, лишь одинаково оглушая всех. А прохожие осторожно обходили их стороной. В багажной камере со скрипом и грохотом работала подъемная машина. На чистой половине расхаживали от уборной до буфета и назад, и дальше, господа. Здесь можно было увидеть барышень, мальчишек в форме, важного толстого господина с огромной собакой на цепи, каких-то дам. К окошку кассы третьего класса, поодаль, с противоположной стороны тянулся хвост, демократически-жалкий. Обойдя его, Лявон оказался в третьем классе, откуда вырывался шум, громкие голоса, похоже было на солдатскую свару, плыл тяжелый спертый воздух и холод из открытых дверей. На скамьях и грязном полу, на ящиках и узлах, корзинах, во всех углах лежали оборванные, серые, лохматые, а иногда подвыпившие и какие-то болезненно-бессонные люди: крестьяне с бородами и без бород, а с усами, как щетка; солдаты, мастеровые с инструментами в мешках. Там расхаживал плотный, рослый здоровяк-жандарм и скалил зубы и бесстыже шутил с молодицами, а затем с каким-то пьянчугой возле группы солдат и двух расхристанных девок или баб в городской одежде. У кассового окошка тем временем шла перебранка и толкотня.
— Ты по-польски кговоришь! Ты — русский воин, а! Какой ты воин, хотишь ты знать?..— разошелся горбун, явно под хмельком, одетый по-городскому и в картузе, обшитом по-московски, и наступал на солдата, который беседовал по-польски с молоденькой девушкой и энергично не разрешил горбуну подойти без очереди к кассе.
— А кому какое дело, как я говорю?.. Ну-ка марш в хвост! — тихо, но властно и сердито огрызнулся солдат.
— Кгосподин жандарм! Кгосподин жандарм!
Лявон купил билет, сдал корзину и направился к книжному киоску. В киоске продавалось много книг, журналов и газет, но белорусского ничего не было. На всякий случай он спросил у барышни, нет ли в продаже «Нашай нівы». Барышня посмотрела на него, нагнулась под столик, покопалась там и вытащила несколько старых, выпущенных месяц и более назад, запыленных сверху номеров «Нашай нівы», и когда Лявон уже расплачивался за них, она улыбнулась то ли насмешливо, то ли сочувственно и сказала по-белорусски: «Спасибо»... Лявон глянул на нее и горько улыбнулся, не сумев сделать свое лицо более веселым. Но ее внимание было уже занято другими покупателями...
Послышался шум, зазвенел звонок, а потом неожиданно запыхтел, засипел могучий паровоз. Вокзальный служащий в жупане с нашитыми желтыми лентами вразвалку прошел из конца в конец по перрону и гнусаво пропел:
— Пе-е-ервый звоно-о-ок... Менск, Борисов, О-о-орша!..
Лявон пошел на платформу. «Из городского омута — в родную хату»,— снова почувствовал всем своим существом и с тяжелым, горестным чувством поднялся по ступенькам в свой вагон.
Когда поезд тронулся, он прилег на скамье, но уснуть так и не смог. Ритмично, беспрерывно стучали колеса и тихо укачивали. Лежал, закрыв глаза, и ничего не хотел. Город остался позади. Не режут больше уши его грохот и шум. И хорошо.
Поезд гремел и гремел в прохладной ночной темени, сыпал искорками и пускал дым, мчал и мчал. Вокруг, же спала природа, отдыхая после ясного солнечного дня.
4
ПРИЕХАЛ
Сам он приехал, а багаж его еще не пришел. «Видно, на пересадке задержался»,— сказали ему небрежно в багажной камере.
Что ж, надо ждать, когда придет другой поезд с той стороны. Это много времени, но зато можно, хотя и скучно, походить по станции, поглядеть, подумать и успокоить слишком расходившиеся нервы... Или еще больше расшевелить их.
***
Станция, как и вся железная дорога, смотрится в нашем крае куском какой-то чужой страны, лишь чуть-чуть связанной с нами службой или работой наших простых людей: сцепщиков, стрелочников, даже поденщиков и поденщиц, которые ходят поправлять полотно дороги.
Станция в нашем краю — маленькое окошко из какой-то другой, более светлой и богатой жизни.
И на станцию, как на окно мухи, ползли крестьяне, когда им очень докучали свои убогие хаты, а срочной работы не было.
Они шли подивиться на вагоны международных компаний, построенные по последнему слову техники. Они шли подивиться на счастливых людей, которые всё куда-то едут и всегда имеют деньги на билет и на вкусную еду и выпивку в буфете.
А стоя и поглядывая, как нищие у порога, гомонили они об этом панском и машинном мире то с нарочитым, неискренним восхищением, то с беспричинной, казалось бы, и очень злой руганью.
И когда уже паровоз, громко рявкнув, скрывался вдали, любили они подчас, в форме красивого словесного отступления, поиздеваться над убогостью своего родного мира. А потом, если был праздник и было на что, любили они выпить, чтоб веселее было тащиться опять туда, где техника и вся жизнь не стоили и гроша...
Полустанок этот — маленький, грязный и пьяный полустанок. Когда гостей много, обдаст он вас тяжелым духом, мужицким гомоном и простудным сквозняком от неплотных дверей.
В углу здесь — большой и блестящий, как в церкви, образ, и каждую субботу по вечерам приезжал сюда поп из ближайшего села, правил молебен, горели бедные желтые и потолще белые свечки, а в воскресенье на скамьях и возле скамей и просто на полу валялись пьяные люди, мужчины, а иногда и женщины, в грязной и рваной одежде. И было там в то время тому, кто не выпил, очень тяжко и мерзко.
Возле буфета люди в черном пили пиво и закусывали с тарелочки и с вилкою. Изредка туда подходили и мужики. Изредка — потому как дорого, лучше напиться в монопольке, где-нибудь за углом глухого дома, а сюда прийти и смотреть. И когда они выпивали в буфете несколько рюмок водки, то ничем не закусывали. Вокруг стоял хриплый глухой гомон, хмельной шум. Суетилась буфетница. И, прикидываясь, жаловалась людям в черном, что она никак не может уследить, чтоб мужики чего-нибудь да не стащили из-под рук. Но тащили у нее очень редко и неизвестно какие люди.
Так всегда и жили здесь унылая забитость и крикливая пустота, а за ними вслед шла чуть притаенная, но неизбежная нервотрепка.
***
Было уже пополудни, когда пришел второй поезд, и ему выдали багаж — небольшую корзину, не взятую с собою в вагон только из-за идеалистического взгляда на дела и слабого знания различных возможностей в дороге.
В зале 1-го и 2-го классов уже было пусто. Посмотревшись в пыльное зеркало на стене, Лявон с неудовольствием отвернулся, постоял и вышел на крыльцо нанять подводу. Там у забора было несколько чьих-то лошадей. Ходили и всякие люди. Возницы жадно поглядывали на скрипучие наружные двери и дружно подступали к каждому, кто, выходя, выглядел пассажиром, подступали и лезли с кнутами в руках, в длинных потертых подобиях пальто, хорошо защищавших их от солнца и ветра, от пыли и дождя; у некоторых пальто эти были подпоясаны еще поясами, словно тряпками. Они подступали, и толкались, и ссорились, и кричали:
— Панич, панич! Куда вам следуит?
— Ну сто, поедим, паницок?
— Хур, хур! На Телепеничи? Ну едем, ну!
— Я могу подвезти вас выгоднее, если недалеко,— набивался какой-то ни деревенский, ни местечковый дядька, такой скромненький и покладистый с виду, но с десятком мужицких чертей под этой нарочитой покладистостью. И Лявон уже знал, что всегда приятнее ехать с ломовым извозчиком, чем с мужиком, который оторвался от земли и хозяйства, не пристал в городе к фабрике и стал промышленным дьяволом на бедной станции.
Он договорился с пожилым и молчаливым извозчиком-евреем, похожим с лица на крестьянина-хлебопашца, и наконец-то поехал.
Когда подвода тронулась, загремев от вокзала по мостовой, гнет тоски, однако ж, так и сжал его сердце.
Но вот услышал, что играют на гармонике... И поют. Это как раз был какой-то праздник накануне воскресенья, два дня праздников, и самое время, когда рабочая молодежь, со станции и близкая к станции, гуляет здесь по улицам, щелкает семечки и ухаживает. И ему от той игры и от тех ухаживаний вдруг и очень-очень захотелось развеселиться, забыть о тоске, пройтись по улице, обнявшись с девчатами, и поболтать с ними о пустяках, зная, что все будет хорошо, что не осудят и не опорочат, а откроют свое сердце простой дружеской лаской. А что на свете может быть лучше дружеской девичьей ласки? Любовь требует мук и неволи и выпивается, как чарка хмеля,— дружба с девушкой дает радость и приятный покой. «Так что ж,— с горечью подумал он,— если мы, оторванные от родной нивы панской культурой, можем только в мыслях умиляться гармоникой и частушками, желанием пройтись по улице, обнявшись, и в пыльных сапогах и в белом жупане, и петь, как там, как вот они...» Так что ж, если та культурность в нем не позволила ему даже пошутить с девчатами, проезжая мимо, если они смотрели на него и посмеивались. Он только искоса глянул на них и молча проехал мимо, как пан. А невдалеке парни-гуляки весело пели под пиликанье гармоники:
Колькі богу ні маліўся,
А ў святыя не папаў,—
Колькі з мілай ні вадзіўся,
Ані раз не цалаваў...
И песня эта пробудила в нем образ его отношений с любимой девчиной. «Так ни разу не целовал»,— сердясь на нее и на самого себя подумал он, когда песня так просто назвала все вещи.
И еще больше захотелось ему поскорее выбраться из тесной улицы на вольный простор, поскорее окунуться во все, что есть в поле: печальную тишину, безмятежность и свежесть.
***
Однако же потом Лявона очень измучила эта долгая и в общем-то тоскливая дорога на жесткой и тряской Ломовой телеге и в докучливом мраке с вечера до поздней ночи, и на студено-росистой утренней заре, и пыльным да ветреным днем.
После короткой сонной остановки в грязном местечковом заезде, на твердом клопином диванчике, болела голова И когда к вечеру, на следующий день, уже подъезжали к темнолесскому полю, Лявон был тревожно рад, увидев все свое родное, и уже не шевелился в ожидании, что теперь-то отдохнут его разбитые, измученные кости.
При выезде из леса деревни еще не видать, ведь стоит она в низине, по обе стороны канавы. Торчат лишь кровли с двумя-тремя трубами и купы деревьев. Только поднявшись на ближайший холм можно увидеть перед собою хмурые, тихие гумна, обгорелые бани и сонные хатки.
«Под родным небом... Примите же меня, стены милые, своего волочебника неудачного!»
Сердце заныло от убожества родного угла и от ожидания встречи с родными.
Но чтобы подъехать к улице, надо было протиснуться между забором и Юркиным садом, узеньким закоулком-колдобиной, где было вечно мокро от тесноты и тени. И теперь еще в глубоких ямах стояли грязные лужи, не успев высохнуть после дождя, который неизвестно когда и шел.
Сколько горя терпели здесь малолетние возчики, когда возили навоз. Двум возам никак не получалось разминуться, нельзя было и повернуть назад, не зацепив угловую верею или кол в заборе, не порвав тяж и горько не заплакав, чтобы старшие бежали спасать.
Эх, закоулочек, каким он был в годы детства, таким и остался, когда он, Лявон, вырос и познал иные дороги, и останется таким же, наверное, еще на многие-многие, такие быстротечные годы... Ну и ладно!
Сонно и пусто было на улице, несмотря на праздник. Ни единой души не встретилось возле чужих хат.
Вот и родимый двор!
***
Возчик остановил коня и повернулся к своему пассажиру. Лявон, уставший, с затекшим телом, однако живо соскочил на землю, весь в пыли, и побежал открывать ворота. Не успела взяться за скобу в двери, как ему под ноги с радостным рычанием, дружелюбно припадая к земле, бросился откуда-то Буян, нюхнул его, подпрыгнул повыше, на грудь, весело тявкнул и завертелся.
Приятно, что собака узнала, но почему нет никого? Откинул запор, распахнул ворота, махнул возчику, чтобы заезжал во двор. Возчик занокал, зачмокал, и конь тронулся, упираясь ногами в солому на дворе, потому как тяжело было везти. Лявон в это время невольно оглянулся и увидел мать, шедшую из сада.
Он пошел ей навстречу.
— А Лявоночка мой!..
— Здравствуй, мама!
Он припал к ее руке, а она, смущаясь, что руки заскорузли от работы, все отнимала их. Затем, осмелев, изо всех сил поцеловала своего Лявоничку в одну щеку, в другую... Потом непонятно почему, видно, от радости, заплакала, но, вдруг вспомнив, что он этого не любит, быстренько вытерла слезы краешком фартука.
— А где же все наши?
— Все, все сейчас соберутся, мой сынок! Пойдем в хату... Я заберу, я! — поспешила она наперерез сыну к подводе, чтобы взять его вещи.
Привела сына в хату и, не зная, что делать, тут же выбежала во двор и стала помогать возчику приводить в порядок телегу. Вместе с ним покатила ее под навес: возчик тянул за оглобли, а она подталкивала сзади.
Лявон видел мать в окно и на глазах своих почувствовал слезы.
Морщины, глубокие, старые, вот только тепло припадавшие к его холодноватым щекам, стали вдруг до боли милыми и дорогими. «И сколько же, сколько этих морщин в нашем несчастливом крае»,— мелькнула мысль и усилила его боль.
В сенях затопали молодые ноги, дверь резко, со скрипом, распахнулась — и показалось беловолосое, радостное и вроде бы чуток смущенное Лавринькино лицо.
Среди общего старого убожества, дорогой братишка показался выше прежнего и светлее всего. Чинно подошел он к Лявону и с детской еще простотой расцеловался с ним.
Вскоре снова пришла мать.
— Почему так хату запустили? — спросил у нее Лявон, глядя по сторонам, и невольно задержал взгляд на метле, валявшейся на недометенном полу.
— Как запустили? — не поняла она вначале, но тут же поправилась: — Всё за работой, некогда... Слава богу, что ты приехал, Лявоночка, теперь уж почистим.
— Не надо для меня: вообще хорошо, когда хата чистая, а не запущенная,— сказал он и умолк.
Сказал мягко, без возмущения, совсем не так, как в былые свои приезды читал нравоучения, не успев даже переступить порог: «Почему хату запустили? Так она и сгниет без поры. А поросят надо кормить во дворе или в свинарне, а не в хате. Курица на лавке нагадила и миску разбила,— зачем пускаете кур в хату? Почему стекло не вставили? Разве приятно смотреть, когда окно заткнуто разным тряпьем?»
Теперь так не сказал бы: уже нет смелости да и не видит нужды... Постоял, подумал и голосом повеселее — после первых, немногих слов — спросил:
— Ну как же вы все тут... живы-здоровы? Почему ничего не говорите?
— Все, все, сыночек мой, скажем. Вот только немного управимся... Да, тетя Марина померла...— вдруг добавила она.
Тетушка Марина была замужем в далекой от них деревне, и Лявон очень любил ее за большую доброту.
— Тети Марины уже нет?.. — с каким-то неожиданным ужасом склонился в ее сторону Лявон. Потом, посмотрев мимо людей в пустое безвестное пространство, с обидою спросил: — Почему же мне не написали, что померла?
— А не знаю, наверное, как-то забыли...
***
— Пойдем, Лявон, в сад, — пригласил Лавринька.
— Дай ты ему посидеть с дороги... в сад уже! — возразила мать.
— Нет, почему же? Пойду погляжу, какой теперь наш сад.
Лавринька побежал вперед, а Лявон задержался во дворе, где возчик кормил коня ботвой, ласково подброшенной матерью. Возчик выглядел спокойным рабочим человеком и спокойно гладил шею коню. Лявону стало стыдно за свои нервы. И тут же вялый холодок в какой-то неуловимый миг охватил его сердце: жаль было жизни, почувствовал, что крепко любит жизнь...
Когда переступал высокий порог калитки со двора в сад, возле ног с той же неудержимой радостью проскочил Буян и помчался, задрав хвост, вперед под яблоньки. Побегал там, затем замер «колом» и стал смотреть назад издали, смотреть с ожиданием, что делает и куда направляется гость.
Гость медленно шел узкой сырой тропинкой с прилипшими и втоптанными в землю гнилыми листиками.
В саду уже было по-осеннему тоскливо. Не было уже красных маков и желтых головок подсолнечника. Миновала уже та пора, когда казалось здесь все так густо, так богато и так счастливо. И вспомнились Лявону его давнишние годы, когда такой вкусной была сорванная репка, которую ели они с Лавринькой пополам, когда так приятно было попробовать яблочко с каждой яблоньки. Бедным и пустым показался Лявону теперь сад. И не захотелось ему теперь пойти постоять под крышей у гумна, с дымным и пыльным от старой копоти запахом.
— Пойдем, Лавринька, в хату! — кликнул он брата.
— А груш не хочешь? — уже со спокойной радостью спросил Лавринька.— Гляди, какая спеленькая... на! — протянул ему грушу, выбравшись из малиновых кустов, где нашел ее.
— Съешь сам... Я не хочу,— сказал и пожалел, глянув в Лавринькины глаза.
— Почему не хочешь? Она спеленькая... Мы же все лето ели, а ты не ел. Ну, съешь, братец... Она вкусная.
— Ну, ладно! — взял и положил в карман.
Так и шли из сада — Лявон впереди, а Лавринька сзади.
***
— А! Вот где он расхаживает! — заговорил отец, шагая навстречу.— Здорово, здорово! — И когда целовались, Лявон почувствовал, что у отца изо рта пахнет водкой. Отец был в подпитии.— Пойдем-ка в хату, будем обедать. Там и сват сидит.
В хате за столом сидел сват, а у порога любопытной стайкой толпились соседские дети. Мать подавала на стол.
Лявон поздоровался со сватом, затем обошел детей и всем дал по конфетке.
— А теперь марш по домам! — скомандовал им отец. И они пошли, тощие, сопливые, бедно одетые.
— А это вам подарок! — сказал Лявон и положил пакетик с конфетами на стол перед отцом и сватом.
— А, это сладкое матери отдай... Лавриньке... Нам бы чего-нибудь горького привез.
— Я привез...— и Лявон поставил на стол привезенную бутылку водки, хотя и очень не любил выпивок и пьяных, все об этом хорошо знали.
— Вот это подарочек! Ну, присаживайся сам,— повеселел отец. Лявон вынужден был сесть в красном углу, между отцом и сватом. И началось угощение. Только мать все суетилась, не имея времени присесть.
— Скажи мне, Лявон, что сейчас творится на свете? — спросил отец, выпив чарку.— Бунтуют?
— Кто бунтует?!
— Ну, кто... ваша же братия,— колючими глазками посмотрел он на сына.
— Нет, все стихло, как дали немного перцу жидкам,— поддерживая отца вставил сват и неискренне засмеялся. Но, увидев, что Лявону это неприятно, сгладил, уточнив: — А по-моему, пусть себе бунтуют, не наша это забота.
— Я забыл о том, что вы знаете...— хмелея, бормотал отец и все наливал в чарку.— Ученые! Бунтуют! Эх! Слушают жидов и сами стали, как жиды. Ну да, все обойдется! Хорошо вот в гости приехал. И за то спасибо. Кормила ли ты возчика? — вдруг повернулся он к матери.
— Молока дала. Еду нашу он же есть не будет. С салом.
— А, он законный жид, молодчина. Надо ему чарку водки дать, если пьет.
— Пей уж сам. Ему ехать надо,— возразила мать.
— Пусть себе едет. Жид нам не кумпания. Сколько — три рубля взял? Вот это дерут... Лавринька, иди выпей чарку.
— Я не хочу.
— Что?!
— Я не буду пить,— решительно ответил Лавринька.
Отец метнул на него взгляд со скрытой злобой и угрозой, но промолчал, откладывая, видимо, расправу на потом.
— Тогда иди кликни дядьку да спроси, не осталось ли у него от толоки этого зелья. Пусть бутылку принесет, одолжит.
— Да некогда мне... За конем пора идти в поле,— весь аж покраснел Лавринька. Он не хотел, чтобы на столе появилась еще одна проклятая бутылка.
Отец выскочил из-за стола и бросился к нему.
— А я тебе что говорю? — закричал он и схватил его за руку.
— Я пойду, пойду...— согласился Лавринька, чтобы только избежать большего скандала.
— Хоть бы Лявона постыдился! Не видел он твоих пьяных штук! — вступилась мать.
— Как это? Отца не слушают! Я вам покажу! Бунтовщики, самократы!.. Сопли еще не умеет вытереть по-людски, а он уже со своими законами.
Лавринька, красный, растерянный, со скрытым детским гневом и обидою, вышел из хаты.
***
— А почему ты, Лявон, ничего не ешь? — заметно веселее, с подчеркнутой сдержанностью снова первый нарушил тишину отец.— Или, может, не по душе отцовские поучения?
Лявон молчал. Он с печальным видом молча сидел в самом углу. Все притихли.
— Ну что? Весело? — с легкой насмешкой посмотрела мать на отца, убирая со стола тарелку.
— А, мало ли что бывает,— добродушно заметил сват.
— Иди, а то вот как брошу, так и черепков не соберешь,— то ли в шутку, то ли с пьяной злобой рявкнул на нее отец и совсем тихо толкнул пустую тарелку, но тарелка все ж полетела, и мать едва успела ее подхватить.
— У-у, стыда у тебя нет,— уже гневно возмутилась она.
— Стыда нет... Стыда нет... Выпьем, сваток. Видишь, какое уважение мне за свой труд, за свои заботы. Если у меня стыда нет, так все видят, а когда я век-веком копаюсь в хозяйстве без всякой помощи и просвета, так никто того не видит. Вот завтра молотьба... Пойдешь ли с нами молотить, сынок? — вдруг обратился он к Лявону, скрыв злой смех за очень деликатной шутливостью.— Да нет, нет... Я пошутил! Если б ты и хотел пойти, то я не позволю. Пусть уж мы, неученые, век черными ходим, тебя же я не для того учил, чтобы ты пыль нашу гуменную глотал... Надолго ли приехал в гости? Хотя бы раз подольше пожил, а то все только покажешься да и назад.
— Сам не знаю... Может, и надолго. Я бросил службу.
— Что? Правду ли ты говоришь? — с искренней тревогой удивился отец.
— Как же это? — сказал и сват.
— Потом об этом поговорим,— уклончиво ответил Лявон.— Старую службу бросил...— уточнил, подумав.
— Потом так потом...— невесело согласился отец.— Но здесь опять есть какие-то самократии... Эх, детки мои. Не по моему разумению что-то делается... Что уж будет из Лавриньки? Я ему покажу, как отца не слушать, я ему покажу! Уже и он в самократы лезет. Нет уж, погодите!
«Зачем я сюда ехал? Зачем я сюда ехал?» — думал Лявон, поднимаясь из-за стола и не зная, перекреститься ему для вида или нет, и отошел так: а, пусть больше гнева и разрушения...
5
МОЛОТЬБА
Душа молчит, душа затаила в себе тоску и печаль и сама затаилась... Вставать или не вставать? Нет, надо встать. Надо делать то, ради чего приехал. А что, если теперь не видишь смысла в этом поступке? Совсем измельчал человек... Действительно, было бы большое свинство, если б они пришли усталые и нашли его, окочурившегося, самоубийцу. Фу, гадость! Но ведь приехал... Они молотят — он лежит. В обед — ему лучший кусочек. Все шкварки съест. Зачем же просил вчера, чтобы его будили? Вставать или не вставать? Не хочется вставать...
Хорошо жить в деревне поздним летом, на пороге осени, когда так приятно лежать тихими рассветами в темной хате и смотреть через мутный свет окна на высокое и далекое звездное небо.
И лежал Лявон, и думал, и вспоминал ушедшие в вечность дни, свое далекое детство...
Зима, рассвет, на улице стужа, завывает ветер, а в хате довольно тепло, горит печальная лучина; сидят отец и мать — давно уж встали, работают.
Проснулся и Лявонька, но молчит, будто и спит, и хорошо ему лежать на полатях под теплой дерюгой и кожушком. Тепло... На печке, возле деда, было бы еще теплее. Между трубой и дедом. И посмотреть бы на ту дощечку, которая сушится под балкой и из которой смастерят скрипку... Вот только очень не хочется подниматься и бежать на печь,— пока добежишь, озябнешь...
Ворочается дед на печке, рядом с лучиной, которую там положили, чтоб сохла. Ворочается на постланном жупане, греет свое старое зябкое тело. Горюет, что живет слишком долго, не умирает. Все шепчет:
— Когда же ты наконец явишься, смертушка ты моя? Вот и еще одного дня дождался, еще одну ночку как-то пережил...
Лявонка прислушивается к порывам ветра за стеной и удивляется деду: он так хочет умереть? Ведь на кладбище сейчас очень-очень глубокий снег, темно и страшно, мороз и ветер, бегают волки и воют.
«Милый мой дедуня! Не умирай! Живи и живи!..» — подумал он, тут же — хоп! — и на печь к деду.
— Тс-с! Зачем ты так рано поднялся? — удивляется отец.
А он уже вскочил на печь, кувыркнулся через деда и затаился там, между ним и трубой.
Потревоженный кот встал, изогнул дугой спину, постоял в задумчивости, подняв хвост, затем, изловчившись, прыгнул на трубу, на отцовы валенки.
Молчит Лявонка, и приятно ему чувствовать под собой теплую печь, да сверху — холодновато без дерюжки. И слепой дедуня, словно угадав мысли внука, нащупал впотьмах его головку и гладит его от уха до колена.
Хороший он, дедуня. Он любит своего маленького Лявонку. И мальчику тоже хочется пожалеть деда — о-очень, о-очень пожалеть! Пусть бы себе жил дед, думает Лявонка, пусть бы жил, пока надо баюкать кого-нибудь в зыбке. И зачем он все просит себе смертушки?
— Дед! Гони его от себя! Почему он не спит? Всегда вскочит без поры,— шутит отец, поглядывая на печь.
— А я уже выспался...
— Если выспался, отправляйся в погреб за картошкой и капусты горшок принеси,— говорит мать.
— Я же боюсь...
— Нечего бояться, волков там нет.
— А я же боюсь, что темно. Лучше расскажи мне, мама, сказку.
— Проси отца,— отказывается мать.
— Нет, ты расскажи. Ты умеешь,— настаивает сын.
Отец совсем не сказочник, а если и рассказывает, то уж очень все просто у него получается, так, как и происходит все вокруг, где холодно, снег, вареная картошка, чад, визг свиней и детский плач. Мать же улетает мыслью в золотые страны, где все дорожки обсажены сладкими яблоньками в два ряда, а на тех яблоньках поют птички золотоперые свои песенки веселые...
И нету конца ее захватывающим рассказам. Говорит и говорит под монотонное жужжание веретена, тихое потрескивание лучины и завывание вьюги на улице. И какой-то удивительный покой воцаряется в хате. Ой, вырастет из мальчонки тихий мечтатель, которому только в мыслях своих будет сниться золотая сторонка, и проживет он жизнь свою недвижимо, как курильщик опиума... Ой, будет так!
Мальчик уже утомился от долгого слушания, ему хочется заняться чем-нибудь другим. Но задумчивость словно сковала его и не дает подняться с места.
Да мать вдруг сама рвет золотые ниточки:
— Ну, довольно мне уже рассказывать, а тебе слушать. Иди-ка умываться и есть. В шкафчике миска мяса от вчерашнего ужина осталась.
Мясо это кажется Лявонке необыкновенно вкусным. Холодненькое, тверденькое. Однако надо сначала обуться...
А впрочем — успеется! И он босиком бежит умываться к лавке у порога.
Мать сняла ему с загнетки чугун с теплой водой — Лявонка уже было забеспокоился, что придется умываться холодной из сеней. И плещется мальчик в теплой водичке, чтобы потом бояться в жизни всяких холодов,— долго плещется. Мать опасается, чтобы он, босой, не простыл.
— Довольно тебе уже плескаться, сынок,— говорит она.
— Сороки унесут, если будешь долго умываться,— отец поддерживает мать.
Но Лявонка не слышит. Думает о своем.
— Дед,— обращается он к самому старшему в хате,— а кто лес посадил, скажи ты мне, а?
— Сам вырос, детка,— ласково отвечает старик.
— Как же это? С чего это он вырос?
— Посеялись семена, вот он взял и вырос.
— А почему они посеялись?
— Вот прицепился как смола,— вмешивается в разговор отец и говорит матери: — Гони ты его от воды, сколько будет там плескаться?
Лявонка быстро вытирается, бежит за стол на скамейку и набожно складывает руки, только бы поскорее отбыть эту муку — молитву. Молятся богу и родители. Мать молится красивее и интереснее, но дольше отца. А вообще-то молитва получается слишком длинная, потому что дважды повторяется каждое слово.
— Воимитца! — произносит мать: во имя отца.
— Воимитца! — громко откликается Лявонка, а пока мать собирается продолжать, он сам себе тихонько шепчет: «Воимитца, окотилася овца...» И, искоса поглядывая на всех, улыбается.
— Молись как следует, не кривляйся! — строго замечает отец, одевается и выходит из хаты, потому что уже светает и пора выйти посмотреть, что там во дворе, в хлеву и во всем хозяйстве.
Без отца можно молиться веселее — не так скучно...
И пока добираются до «Верую», Лявонка то переступает с ноги на ногу, то выкрикивает слова на всю хату, то шепчет едва слышно, то изо всех сил сжимает руки, то разжимает их. Развлекается в допустимых рамках человека, поставленного вести беседу с самим господом. Мать тем временем уже хлопочет возле печки; Лявонка же, сначала удивленный ее невниманием к своим шалостям, потом, используя случай, начинает так подпрыгивать, что скамейка под ним ходуном ходит... В конце же засматривается на икону, на седого старика с какой-то большой тыквой в одной руке и палкой в другой. В голове роятся мысли: почему этот, с лица похожий на его деда, но неласковый седой дед, почему он — бог?
От окна, засыпанного снегом, сильно тянет холодом. Постепенно светает — начинается невеселый зимний день.
Как все это давно было! Помер дедушка, постарели родители, выросли дети...
О, милые дни детства!
И вот опять такие же рассветы... Овец надо резать.
С лучиной под гарнцем или горлачом, чтобы ветер не погасил, идут через двор в хлев. Темень... В хлеву стоит корова и жует жвачку. Овцы лежат у стенки, тесно прижавшись друг к дружке. Одна из них жует соломинку, быстро вбирая ее беззубым ртом, губами. Повернула голову на свет. Глаза сверкают, как у кота в ночи, словно в них пьшает кроваво-красный огонь. Надо ловить: расставив руки, надо хватать за бока, за шерсть... Разбегаются...— лови их! Поймали. Бьется в руках, вырывается... Тянут, зажав ногами шею. Знает ли она, что на смерть ведут? В хате топает копытцами, упирается. Просыпаются дети. Они хотят смотреть, а на них кричат, и они лезут на печь, где можно лежать на тепленьком и смотреть, как будут резать. Нож наостренный. Корытце мать подставляет под шею. «Держи за передние ноги»,— тревожно говорит отец. Затем круто назад откидывает овце голову. Лявонка, лежа на теплой печке, отворачивается — не может этого видеть. Трепещет зарезанная овца все слабее. Едва-едва. Пустили: освежевалась овца. Голова откинулась, ноги коченеют, вытянулись. Отец стоит с засученными рукавами, с ножом в крови. И пальцы его в крови — словно убийца, насупленный и сердитый. Смотрит вниз на овечку, отдыхает и ждет, когда она затихнет. Потом взял за ногу, за копытце и надрезал кожицу колечком, точно так же, как мальчишки надрезают на лозе кору, делая дудку. И вторую ножку, и все ножки. Потом завернул на ножках кожицу. Мясо белое... Просунули палку под жилы в задних ногах, к палке привязали веревку, перекинули через шест у потолка и стали тянуть. Подтянули овцу за ноги довольно высоко, кровавой головой вниз,— выше, ниже, чтобы ловчее было обдирать. Привязали. Голова болтается, кровавит. Отец подпоясался материным фартуком и стал разрезать кожу по брюху, от шеи до самого хвоста. Потом, помогая ножом, пальцами и кулаками, принялся отделять кожу от мяса. И кожа все более отделяется, как отставшая кора весной. Смешная стала овца — без шубки... Растянули шкурку на полу, шерстью вниз, посыпали крутой солью, густо-густо, свернули и на время оставили под скамьей. Позже повесят ее на шест, а всякие там скрюченные кончики — ножки, голову, хвостик — растянут лучинками, чтобы лучше сохли. Шест висит у самого потолка, возле печки, где тепло. Подсохнет шкурка — отдадут выдубить, будет Лявонке кожушок.
Но еще надо потрошить... Мать поближе подставляет корыто...
— Ой-ой-ой! Суягная! — стонет отец.
— Как же мы обманулись? — удивляется мать.
Отец вываливает вместе с каким-то пузырем и опускает на пол, очень осторожно, двух скользких ягнят. У них черная и красивая, как у господ на воротниках, короткая вьющаяся шерсточка. И очень большие, крупные головки.
Рассматривают их. Отец говорит: «Были бы бараны... не жалко!»
И Лявонке становится больно от такой жестокости. Вот так, не при этом сказано, и люди... Как те резаные овцы, фу, страшно и неприятно... Жить лучше, жить лучше, пока живется.
О, милые дни детства!
Пошли молотить. Слепой дедуня и тот, чтобы не быть лодырем и дармоедом, сидит над корытом: джир-джир-джир!..— и трет на терке картошку. Нащупает в миске в воде, достанет из воды, отряхнет картофелину и на терке — джир-джир-джир! — пока в руке не останется такой крохотный кусочек, что и зрячему можно пальцы оцарапать, и только тогда бросает его в ушат.
Тертая картошка медленно ползет в корыто мягкой серо-красной кашей с розовой жижей внизу.
Эх, почему это дедуня, мужчина, не стесняется, занимается женской работой? Ведь его никто не принуждает, даже сердятся, что никого не хочет слушать и не уважает свою старость, свою слабость...
Лявонка просыпается, прислушивается к этому монотонному джирканью, лежит тихо и думает...
Давно прошли те дни. Давно помер дедуня, так и не дождавшись лучших времен...
Вырос его любимый Лявонка, набрался сил, повидал свет...
А что он может изменить в жизни? Где они, те лучшие деньки?
И вот опять, как когда-то, лежит тихими рассветами в сумрачной хате, лежит и думает, да только не испытывает уже прежней радости жизни.
— А где же те надежды, а где же та борьба? Сгореть от стыда можно!
Нет, надо еще жить, надо двигаться вперед. Надо сейчас же встать и пойти помочь, родителям молотить.
Прочь все мысли!
Лявон встал — один во всей хате, даже как-то жутко. Отыскал впотьмах корец на посудном шкафчике и вышел в сени напиться.
Жажда разобрала за ночь, после дороги и деревенского ужина. С удовольствием напился. Вышел на крыльцо, посмотрел на небо. Ясная погода, звезды мигают, деревья дремлют, крыши спят... Прихваченный за ноги холодком, вернулся в хату.
Совестно спать, хотя и очень хочется. Ведь надо пойти в гумно, подменить в работе мать. Стал обуваться, надел вместо своего пальто отцовский жупан, ведь там будет пыльно. Аккуратно прикрыл дверь и вышел во двор, затем через калитку и сад подался к гумну.
Сад тихий, сонный... И яблоньки спят, и листочки на груше грезят потихоньку, сквозь сон... Но нет уже той сладости, какая была в детстве, нет, нет... Притупилось восприятие, наступила проза жизни.
***
А в гумне: пук-пук-пук! пук-пук-пук! тра-та-та! тра-та-та! Молотят. Приятно слушать. Скорее пошел туда.
На столбе-подпорке сбоку тускло светила желтая лампочка. Пыль лезла в нос, в глаза. В запыленной паутине были желтые скирды. От ворот же до сушилки на току — желтая сноповая дорога, полный посад. Снопы еще теплые, недавно сброшены с теплой сушилки, от них так и веет теплом после прохлады двора.
— Тра-та-та! — молотят в три цепа: с одной стороны идет отец, с другой — мать и Лавринька. Глянь! А что это за девчина идет с цепом от сушилки? Лёкса! Ему не сказали, что ее позовут молотить. Лявон задумался: это же он писал ей то бестолковое письмо, и она ему ответила. Неужто была у них любовь? А он ее сразу и не узнал. Она спокойно подошла к молотильщикам со своим цепом и сказала: «Этим уже будет удобнее» (видно, меняла цеп возле сушилки),— и принялась молотить с ними вместе, в четыре цепа. Мать перешла на сторону отца, а она стала с Лавринькой. Эх, когда-то Лавринька писал, что у нее на руках короста.
— А, встал-таки! — ласково приветствовал отец Лявона. продолжая махать цепом.— И охота же была. Я думал, что ты шутишь. Спал бы себе после дороги.
— Лявонка, что это ты надумал,— тоже не прерывая работы, лишь меняя руку, сказала мать.— Отец тебе в шутку вчера говорил, а ты взял да пришел. Иди-ка спать.
— Нет, мама, дай мне твой цеп, а ты иди в хату.
— А пошел ты, дам я ему цеп! — смеясь, отбивалась мать.
— А почему не дать, пусть немного подсобит, если ему очень хочется заняться мужицкой работой,— заулыбался и отец. Вчерашнего хмеля как и не было у него никогда.— Иди, иди, готовь там завтрак. Сегодня посады небольшие, управимся и без тебя.
Мать выпустила цеп ему в руки и отошла, а он, старательно попадая в лад, замахал этим цепом.
— Ну, тогда пойду,— сказала мать и вышла из гумна.
***
Лявону вначале показалось, что он сразу же собьется с ритма, и потому все внимание обращал на то, чтоб этого не допустить, старался ударить цепом то сильнее, то слабее, чтобы получалось как лучше.
— Ровнее, ровнее! — заметил отец.
— Хрясть! — ударило чье-то било, кажется, Лёксино, по билу Лявона. Лявона даже потом прошибло, что уже немного сбился с ладу. Было неловко и перед Лёксою, что не умеет молотить. А почему не умеет? — потому как никогда не делал этого, приезжая из школы; пошел учиться, не умея молотить. И подумал, что Лавриньке еще рано ходить на молотьбу, была бы семья большая.
— Ну, ну! — снова бросил отец то ли с укоризной, то ли подбадривая его, неумелого.
— Тра-та-та!.. Тра-та-та!..— Отец бил так, что даже снопы шевелились. Лёкса молотила по-девичьи; ее цеп не взлетал высоко, но било ложилось все и ложилось ловко, девка была сильная. Только бедняга Лавринька «гладил», хотя и старался показать перед братом и свою силу и свое умение. Так наблюдал Лявон, взмахивая то слишком высоко, то, когда спохватывался, чтобы не отстать, совсем низко, и уже почувствовал усталость... И тут вдруг — опять неприятный срыв. Тра-та-та! — и еще раз хрясть! — он ненароком ударил по цепу Лавриньки и выбил цеп из его рук. Лёкса нехотя улыбнулась.
— Выходит, братец, что ты и в четыре не умеешь,— сказал Лавринька, подхватывая цеп.— Молотил ли ты когда-нибудь в пять?
— Оставь, Лявон: сбиваемся! — сочувственно и вместе с тем решительно сказал отец.— Оставь, братец, не твоя это работа.
— Такие гости — хороши, даже молотить ходят,— впервые заговорила Лёкса и впервые глянула на него. И тут как бы испугалась, не сказала ли что-то плохое.
— Нет, нет... Еще немного пройду... Это я случайно. Уже больше не собьюсь,— смущенно извинялся Лявон.
Он напряг все свои силы, чтобы больше не сбиться и показать, что и он молотильщик неплохой. Молотильщики повернулись уже и теперь шли от ворот назад, к сушилке. Все видели, что Лявон старается, и сами старались, чтобы он не сбился и чтобы ему не было стыдно. А у него уже лоб был мокрый, он чувствовал, что и на спине, под рубахой мокро. «Не дойду до конца»,— с ужасом думал он, потому что умел молотить лишь на правую руку, а они все, и Лавринька, часто менялись, то на правую, то на левую. И так дошли до середины, до столба-подпорки, мимо которой ему было неудобно пройти, потому что скирда слишком наклонилась.
«Не дойду,— жгла противная мысль,— постою немножко, пока подпорку обойдут». Он деловито вышел из строя и вытер пот.
— Полезай-ка, Лявон, и сбрасывай с сушилки на новый посад все, что там осталось, а эту сторону мы уже одни дойдем,— сказал ему очень ласково отец.
***
И хотя нехорошо было, что он, а не Лавринька идет на работу полегче, и все понимали, зачем отец ему об этом говорит, но словно само собою так получилось, что он пошел к сушилке, повесил свой цеп и полез по лесенке в сушильное окно. Внутри было тепло и пахло густым землисто-ржаным запахом, который остался в памяти, когда дед пек картошку под сушилкой и давал ее маленькому Лявоньке. Цапки, на которые сажают снопы, были черные, старые, может, еще дед сделал их в своей молодости. Лявон сел на цапку, немного раздвинув, опустил ноги на глиняный под и взялся за легкие сухие снопы; не спеша выбрасывал их через окно на ток. Поначалу было сладко и радостно от работы и воспоминаний, связанных с такой же работой в далекие годы детства. Но какой-то, вначале очень маленький и слабенький клубочек досады, недовольства и сострадания теперь все рос и поднимался выше. Лявон и сам не сказал бы, откуда эта обида и эта досада. Хотелось ли, чтобы молотили машиной, а не цепами? Хотелось ли, что-бы молотили только взрослые люди, а не дети, вроде Лавриньки? Было ли досадно, что он сам в их глазах — какой-то недотепа, пан не пан, мужик не мужик? Может, обиднее всего, что он оторван от простого, родимого... Зачем он держится этих мучительных мыслей? Может, хотелось сбросить с себя эту всю печаль, эту всю немощность духа, чтобы стать здоровым человеком? Работа казалась механическим покачиванием, а его жизнь — подобием такого покачивания. А что Лёкса тут, ему было совершенно все равно. Лишь щемящая грусть не покидала его,— ведь когда-то он был такой наивный, легкомысленный, полагая, что мог бы жениться на ней... Какая-то пустота окружала его. Лучше всего было бы сделать себе смерть, и даже там, на чужбине, не возвращаясь домой; мерзко было, что и в этом деле он оказался таким несерьезным, что и мысль о самоубийстве сделал теперь такой мелкой, глупой мыслью. Пустота, пустота... Больше нет ничего. А ведь когда-то глубоко-глубоко ощущал сладость жизни, когда бывало бороновал поле и к вечеру, измаявшись, присаживался на борону и под золотистыми лучами солнца на закате с радостью оглядывался вокруг, со вкусом ел засохшую за день краюху хлеба с салом, имея за свой труд на это полное право. Где оно все это теперь?
Когда рассвело, когда домолотили, сгребли в кучу, отбили последние колоски, когда пришла мать и, веселая, позвала завтракать, когда все шли утомленные, окуренные густой седой пылью, но веселые, здоровые,— он шел среди них самый чистый, но угрюмый и разбитый. Все будут умываться холодной, приятной водой... У Лёксы черно от пыли под носом; а она, по-прежнему красивая, легко и спокойно идет завтракать, но перед завтраком будет с особым удовольствием умываться студеной, только что принесенной из колодца водою. Лявон идет самый чистый, ему даже не надо умываться, достаточно только помыть руки, но зато на сердце у него тяжело, как ни у кого другого.
***
И сели завтракать, и он вместе со всеми. Лёкса сидела на скамье напротив, с гладким розовым носиком и с круглыми, здоровыми и нежно-покатыми плечами под дешевенькой ситцевой блузочкой. Все ели, все шло как надо, как шло всегда.
— Может, Лявон, ел бы сало? Почему ты ему не отрежешь? — сказал отец, взглянув на мать.
— Сейчас, сейчас... Только от соли очищу.
— Оставьте себе...— тоскливо сказал Лявон, безучастно полагая, что сала у них мало; если б было вдоволь, всем молотильщикам дали б по кусочку; каждому хотелось сала, хотя и скрывали это в своих крестьянских глазах.
— На и тебе, Лёксочка,— отрезала мать немножко Лёксе, а перед ним поставила все сало на тарелке.
— Что это вы? Зачем? — смутилась девушка и покраснела.
— Ведь ты у нас не своя, приглашенная молотильщица,— шутила мать.
— Лавриньке же дайте,— сказал Лявон.
— Да уж всем отрежь по куску... чего там! — приказал отец.
И все принялись есть сало, отрезанное от того самого куска, что был вчера на закуску и лежал рядом с бутылкой водки.
«Не своя, а чужая молотильщица,— подумал Лявон.— А была бы хорошая мне жена, если б я не учился и сидел на мужицком хозяйстве... Подумай я сделать это сейчас, все были бы против такого решения».— Он внимательно, хотя вроде бы невзначай, посмотрел на ее чистые, круглые и крепкие руки,— «совсем не чесоточные»,— подумал он,— и перевел взгляд на ее не очень красивое, но молодое и приятное лицо. Лёкса, почувствовав, что он смотрит, быстро подняла и затем, не торопясь, отвела свои тихие и по-девичьи ласковые глаза, красивые, синие, как у ребенка, глаза.
Солнце осени показалось в окне из-за надворной крыши, осветило залитый каплями, без скатерти, стол, миску с горячей, со шкварками, картошкой. И Лёкса вдруг стала какой-то бледной в ярком свете, усталой, а стан ее склонился, словно бы не девичий. «А поживет лет пять с мужиком, в тяжком труде, родит детей — и совсем станет некрасивой, старой молодицей»,— подумал Лявон. Она же, как и без солнца, старательно и скромно жевала картошку и откусывала хлеб белыми ровными зубами.
Лавринька молчал и, только съев сало, спросил у Лявона, можно ли взять с собою в поле «Нашу ніву», которую тот привез.
— Какие тебе сейчас там «Нашы нівы»? Надо ехать жито на пригорок возле леса сволочь,— сказал отец важно, но без раздражения.
— Пока провеете кучу, я успею газету почитать и коня привести,— возражал Лавринька.
— Читака ты уже у нас! — засмеялась мать, отец же ничего не сказал.
— Ну, а ты, Лявон, может, прогуляешься в поле или в лес? — спросил он, помолчав.
— Посмотрю... Может, прогуляюсь...— Так ответил, а подумал, что надо сейчас, после завтрака, отдать отцу десять рублей денег, только при матери, даже в ее руки; пусть бы она их и припрятала... Отец любил выпить.
Настроение у Лявона за завтраком осталось почти тем же. Хотелось спать, чувствовалась какая-то усталость, а мысли уходили все в ту же пустоту...
Лявон шел через глухое, голое поле.
На холмике ходили тонконогие овцы, в низине рылись грязные свиньи, там и сям бродили худые коровы.
Пастух в стареньком кожушке и с полотняной сумкой через плечо сидел на высокой меже и что-то мастерил.
— Добрый день! — подойдя, поздоровался Лявон.
— День добрый,— приветливо, но безрадостно ответил ему пастух и тут же склонил голову на работу. Из большого, видно, березового полена он обычным ножиком вырезал ложку.
Лявон с глубокой жалостью смотрел на его худое лицо с жиденькой бородкою, на все его высохшее тело в стареньком кожушке, с пожелтевшими клочьями шерсти в незашитых новых и расползшихся старых дырах, на его бурые поседевшие волосы, которые печальными хвостами торчали из-под замасленной и легкой от изношенности шапки и загибались к тонкой, морщинистой шее... Сидеть ему было низко, и он вытянул длинные, но сухие ноги в жиденьких льняных порточках и разбитых измочаленных лаптях. А у ног его лежал огромный сложенный кнут, должно быть, длинный-предлинный, потому что очень толстый с одного конца и тоненький с другого.
— Навестить приехали?.. Надолго ли хоть вас, там, пустили? — спросил он у Лявона, очевидно, из вежливости. Потом вдруг вскочил на ноги, глянул вокруг и крикнул на всю силу писклявым и осиплым голосом: а юсь, а юсь ты там, ты там, а юсь!.. Потом схватил кнут, ловко размахнулся и хлопнул, как из ружья. Снова сложил его — и сел.
Лявон не знал, что сказать, хотел было удивиться, зачем ему мучиться над ложкою с простым ножиком, почему не одолжить у кого-либо резец, но вместо этого невольно подумал: давно ли этот человек был молодым и здоровым с виду мужчиной — и вот он совсем дед и, наверное, долго уже не походит по свету... Подумал и вздохнул, так ничего и не сказав.
Но дед сам заговорил о своем, о своих бедах, как будто они уже не раз толковали об этом.
— А, глупые были мужики! Не взяли, там, этой землицы — у края панского болота... А теперь, там — где только хоть немного растет, не наше, все панское.
— Почему же они не взяли?
— Так я и говорю, почему, там: глупые были... Мировой посредник оценил высоко ведь. Известное дело, там, за пана тянул. Ну, боялись, что, там, не сплотят, денег надо, там, много, а где их возьмешь, там, на этих голых бубочках.
Дед стал нервничать, все чаще приговаривал «там», бросил свою работу и, сначала задрав голову, посмотрел на Лявона маленькими, но чистыми и красивыми светло-серыми глазами, а потом и совсем встал.
— А в нашем болоте — разве и тогда все плохо росло?
— Где там! Сейчас вот не родит, там, болото, там, сгорело, опустело...— Он безнадежно махнул рукою и перекинул сложенный кнут на другое плечо.— Где там! А на моей же еще памяти, трава, там, копнами росла, бывало, там, трава в пояс. Коров погонишь в болото — и не видать, там! А теперь — что! Грязь, трясина, не подойти, там... А-а-а! — вдруг закричал он, приподняв голову и глянув далеко на все стадо,— снова тебя... тебя, там, дьявол погнал тебя, там, куда не надо! А юсь, а юсь ты там, ты там, а юсь!..
Стреляя кнутом, пастух побежал далеко в низину, сгонять свиней, а Лявон направился к тропинке.
***
«Чего я тут хожу, чего я тут брожу?» — невольно и очень горько, даже сердце замерло на миг, подумал Лявон, уходя от деда. «Чего я тут хожу, чего я тут брожу?.. Не кукуют тут мои кукушечки, не щелкают мои соловушки...»
Неудержимая печаль разлилась в груди, даже тяжело было идти.
6
НА КЛАДБИЩЕ
Шел, лишь бы идти.
Миновав свои огороды и поднявшись на пригорок, неподалеку от дороги, остановился, присмотрелся — куда лучше податься.
Вокруг по всей лощине, начиная от тропинки, выбегавшей на большак, до канавы, похожей здесь уже на неширокую речушку, было кочковатое болото.
И вспомнил Лявон, как в его детстве дети, бегая здесь в школу, говорили, будто слышали от стариков, что все эти кочки — могилы французов.
Тут же было несколько прудов, заплывших и заросших покрывалом из мха, осоки и корневищ, на которое боялись ступить и мальчишки, и кони, потому что легко можно было провалиться, а тем более в позднюю пору.
Поговаривали, что в одном из этих прудов спрятаны деньги и заклятое машинное дерево... Кусочки этого дерева, темные и твердые, иногда находили в лощине, когда мальчишки, засучив штанины, лезли в трясину за лилиями.
Утверждали, что в купальскую ночь и осенью в рябиновую ночь, а также и в другие страшные ночи, появляется тут какой-то странный свет, баран без головы, черная собачка и черт знает что еще...
С тихой улыбкой вспомнил Лявон, что ведь когда-то верил этим мистическим ужасам... Давным-давно все это прошло и уже позабылось!
Милые, дорогие дни детства! Сколько страху пережил у моста, один возвращаясь вечерами из школы, сколько раз учитель задерживал до глухой темноты за разные шалости! Мост — кладбище — два перехода, где Лявон боялся даже посмотреть в сторону, хотя глянуть очень тянуло.
Так познавал он в детстве окружающий мир.
***
Ступил на мостик, сложенный из кругляков, неровных и кое-как сколоченных. На нем остались следы панского самоката: широкая полоска елочкой от колеса. В дождливые дни, а тем более весной и осенью, машина здесь, на плотине, часто застревала, и тогда мужики несли из деревенских хат веревки и вожжи, зацепляли ее и со смехом и гиканьем вытаскивали на сухое, как бурлаки баржу.
За помощь пан давал рубль.
А плотина и мост так и вековали непоправленными и непроезжими.
Вокруг все было очень красиво, как и всегда в конце лета, хотя слишком уж тихо и пусто, даже как-то печально. По левую сторону, назад, простиралось до самого леса голое поле, уже выбитое после жатвы стадом, полосатое от узеньких наделов и бурых меж и такое грустное. По ту сторону большака, только вперед, тянулось поле сжатых яровых.
Кое-где еще стояли бабки овсяных снопов. На одной полоске видны были бабки и копны. По большаку кто-то тарахтел на телеге с жердью, съехал на широкую межу и подкатил к той полоске; не распрягая лошади, задерживался возле бабок, сразу брал в обе руки за колосья несколько коротких снопов и клал на телегу. А чуть дальше, среди золотистого поля, выделялся зеленый горох и участок с пожелтевшей картофельной ботвой.
Быстро пустеет яровое поле и станет, как и то, житное.
Лявон пошел лощиной, возле речушки, вдоль засеянной ржи. На душе было тошно, и, наверное, потому три березки у дороги, первые на пути, показались какими-то удивительно одинокими, хотя и шумливыми, как и прежде в детстве, но вроде бы не такими красивыми и даже невзрачными...
***
Край житного поля загибался дугой, и за поворотом Лявон увидел паренька и девочку с граблями. Они подгребали с лощины на пашню комья земли и разбивали их тыльной стороной грабель, потом старательно разравнивали.
Паренька Лявон не знал, а девчину видел когда-то, когда была она маленькая, и уже забыл, как звать. Заметно подросли все за то время, пока он скитался по чужим краям... И теперь ему было странно увидеть уже невестой, а может, и замужней женщиной, ту маленькую девочку, которая когда-то бегала босой, в домотканой юбочке, крест-накрест подвязанной тесемками на плечиках,— именно такой осталась она в памяти.
Когда Лявон подошел, паренек, придерживая одной рукой грабли, другой привычным движением подтянул штаны и пристально из-под шапки посмотрел на него. Жупанок был расстегнут; чистое детское личико и кончик круглого носика чуть-чуть покраснели.