Мемориал

Книга тринадцатая. СОБИРАНИЕ СОКРОВИЩ

— Я рад видеть тебя, Аменаа, — сказал Приам, входя в тёмный зал, скупо озарённый двумя факелами. — Мы давно ждали вас.

Во тьме каменный чертог казался бо́льшим, чем на самом деле. Тяжесть глыб не ощущалась здесь так сильно, как в переходах: стены были побелены и расписаны. Жрецу показалось, что одно из причудливых, гибких и странных животных, слева от каменного царского трона, шевельнулось; наверное, это упали на стену подвижные тени факела.

Аменаа поклонился низко, до земли, коснувшись пола пальцами рук.

Поклонился ему и Приам, насколько позволяли старость и царское достоинство. Они сошлись, взяли друг друга за руки, отмечая, что за прошедшие лет десять оба не помолодели, а если откровенно сказать — то сильно сдали.

— Мы не могли подойти раньше, царь. Мы давно подбирались к побережью, но там стояли корабли ахейцев. Слава Богам — вы начали наступление, и варварам стало не до нас; мы подошли, когда стемнело.

— Да, да… В тяжёлые дни привелось нам свидеться. И кто знает, сколько времени отвели нам Боги!

— А ведь мы предупреждали вас, — грустно сказал египтянин. — Мы советовали не доверяться посулам восточных соседей. Много ли они помогли вам?

— Но согласись, друг мой, у вашей страны ещё меньше возможностей поддержать нас, — улыбнулся Приам. — Скажи мне: ты приехал как посол или как гость?

— Я приехал, как жрец Всемогущего Озириса. Неожиданность вашей просьбы не позволяет божественному царю самому вступить в переговоры. Но наш Храм на бреге Великого Устья, древний Храм Умирающего и вечно Воскресающего может сам позаботиться о вас. Мы давно следим за вами, уже многие сотни лет; мы следили за вами, когда вы ещё только начинали завоёвывать этот Холм, когда вы ещё были детьми. И нам грустно наблюдать ваше угасание; да не допустят этого Всемогущие! Одно скажу: мы готовы взять ваши вещи и отдадим их по первому требованию, независимо от того, устоит Илион, или права предъявят беженцы из него.

— Это очень хорошо, — кивнул царь. — Нам надо торопиться. Пойдём, друг мой. Я покажу тебе сокровищницу Трои.

Они оставили царский покой, Приам закрыл тяжёлую дубовую дверь и зашаркал вперёд, посвечивая глиняной лампой, а египтянин поплёлся вслед. И шли они по низкой галерее, потом свернули и направились по другой, со сводчатым потолком. Аменаа с интересом глянул вверх: на родине таких не встречалось.

Пространство, по которому они шли, странным образом напоминало раковину, закрученную по спирали. И внутри этой огромной каменной раковины, в глубине её, спускались две тени: где-то в сердцевине гулкого укрытия таилось драгоценное золотое ядро.

На следующем переходе они остановились. На посту стоял воин-троянец, а рядом с ним, в нише, сидела девушка и перед ней горела на полу зажжённая лампа.

— Это Кассандра, — сказал Приам. — Она поможет нам.

Гость не сдержал удивления.

— Ты Кассандра?! Тебя невозможно узнать!

Девушка тихо рассмеялась, поднимаясь и подхватывая лампу.

— Ещё бы! Странно было бы, узнай ты меня. Я пойду впереди?

— Да, — согласился Приам, и заковылял за ней, стуча посохом.

Так они шли, точно в подземном царстве, и впереди жёлтым цветком горел огонь в руке Кассандры. Приам говорил своему спутнику, который кутался в плащ и поёживался, то ли от ночной прохлады, то ли от мглы незнакомых стен:

— Я люблю эту крепость, Аменаа… Знаешь, много пришлось мне всяких мест повидать, но нигде не встречалось такого уюта. Здесь всё под рукой, и в любую минуту найдёшь, что нужно. Ты входишь в Город через Скейские ворота, и вот рядом — каменная лавка, что стояла здесь веками, и в ней ты можешь получить чашу разбавленного вина и кусок лепёшки, так же, как твой прадед. Ты идёшь по улице и видишь на истёртых колеях очередь женщин, которые с кувшинами встретились у глубокого колодца. Они шушукаются и болтают так же, как их прабабки, и не думают о седом Хроносе, который смотрит на них из этого колодца и из этих переулков. И жизнь здесь более тёплая и более плотная, чем в иных землях. Скот и птица, лошади и люди: С начала осады тут стало ещё плотнее, но не теснее, нет. Видишь ли, каждая семья — это особый мир. А здесь они сочетаются; стоит лишь выйти за порог и — в двух шагах от тебя — дверь в другую вселенную, протянул руку — ещё одна дверь, обернулся — и третья: Взрослые и малыши спят, словно пчёлы в улье, очаг ещё хранит тепло, горит лампа на полке с каменными божками… И седой Хронос идёт илионскими переулками.

Вот уже много дней меня преследует этот непроходящий разговор. Стоит лишь закрыть глаза — и снова видишь огонь в руках безумной девушки, и тени двух стариков на стенах галереи. И это никак не кончается! Только глоток ледяного вина освобождает мозг. Но лишь чуть проходит хмель — ты задумываешься — и вот снова они рядом. А когда засыпаешь, эта беседа обретает реальность, и я иду за ними след в след, в глубину, слева направо, и мы всё никак не можем прийти. И седой старик — Время — всё смотрит на нас сквозь холодные звёзды. И страшишься наступления темноты, и не хочется ложиться, но нельзя же совсем не спать: И снова — ночь. И снова — каменные стены.

— Каменный муравейник: — согласился Аменаа, пожимая плечами. — Но как вы здесь умещаетесь?

— Можешь удивляться, но никто никому не мешает даже сейчас, когда столько народу отовсюду сошлось. Может быть, это — от каменных стен? Камень надёжно отделяет даже самый малый закуток. Всегда можно уединиться.

Они пришли. Воин отступил, давая дорогу. Приам и Кассандра поставили свои светильники на пол и начали возиться со сложным потайным засовом, ключ от которого Приам захватил с собой.

Отодвинулось что-то за окованной деревянной дверью, её тёмное полотно ушло в глубину, и открылась Сокровищница. Вступили в гулкий тёмный покой и затворили за собой дверь. Туго, нехотя — она подалась и закрылась.

И засов замкнул её.

— Очнись! Да очнись же! — сказал кто-то, и я почувствовал, как меня дёргают за рукав.

— Да он лунатик! — сказала Виола с польским акцентом, который вдруг выделился в гулком подземелье.

— Лунатики белым днём по Коломне не ходят, — мягко возразила Ирэн. — Они ходят ночью. Это не лунатизм, Виола. Это ясновидение.

— Кто здесь ясновидящий? Этот наш чумовой литератор?

— Ты дура, Виола. Говорю тебе — он ясновидящий. Что ты видишь, Август?

— Подземелье! Это сокровищница Трои, она вся уставлена сундуками. Здесь Приам, Кассандра и этот, египтянин, как его?..

— Сокровищница Трои в Маринкиной башне, — кивнула Виола. — Очень интересно.

— Да помолчи ты, ради Христа! — застонала Эйрена. — Зачем ты пришёл в Сокровищницу, Август? Мы скрытно сопровождали тебя от дома до подземелья. Зачем ты пришёл в Сокровищницу?

— Пояс!..

— Что?

— Пояс, пояс! Понимаешь — драгоценный Пояс!

— Да, да; что с ним?

— Они его потеряют. Я знаю — они его потеряют. И я должен им сказать, чтобы они его получше закрепили, что ли: В общем — что-то сделали, чтобы не потерять. Но я никак не могу им сказать это. Они не видят меня, хотя вот же они, рядом, — смотри.

— Это отражение временны́х пластов. Зеркала́ дракона: время дробится и бесконечно повторяется. Где-то должен быть другой ход, здесь заклинило. Смотри, Август! Перед тобой — Кремль! перед тобой — Акрополь Коломны! Куда надо идти? Где время колеблется? К кому обратиться?

— У Собора! За алтарями у Собора!.. — забубнил я. — У Собора — дом в пять окон:

— Целер! Я так и знала. Завтра пересекаются циклы; мы попробуем пробиться к нему через астрал.

— Да ты что, Ирка? Это же невозможно!

— Не зли меня, Виола, не говори глупостей. Это совсем не трудно. Мы просто поведём его. Как сегодня.

Заранее приготовлены были мешки и много холстины, чтобы не повредить драгоценные вещи. Раскрыли все сундуки разом, бегло — почти вслепую — находили предметы и складывали их в холщовую утробу. Мешки держал Аменаа; Кассандра и Приам быстро отбирали вещи и заворачивали их, перед тем, как бросить в зияющую глубину.

Сверкали вынутые из темноты золотые чаши, цепи, нагрудные украшения, венцы, золотые накладки для оружия — тонкой работы, и так отшлифованные, что казалось, будто их смочили прозрачным маслом.

И среди этого золотого сверкания и цветного блеска драгоценных камней — египтянина поразили несколько огромных слитков золота. Они представали в виде бараньих шкур — такой тонкой работы, что даже пряди сделаны были, и в этих прядях различалось красивое витьё золотых волос.

Кассандра подносила Приаму ларцы из дорогого благовонного дерева. Тут были алмазы величиной с орех, прозрачней самой чистой росы, аметисты цвета слегка разбавленного вина, бирюза, которая рождается из костей умерших от любви, и рубины, горящие внутренним огнём.

В отдельном ларце хранились серьги, у которых всё поле покрыто мелкими цветами из разнопородного золота, и каждый лепесток при малейшем движении играл и переливался.

Было нагрудное ожерелье — чудесная пектораль с изображением пира богов. Небожители улыбались друг другу, точно живые.

А вот — зеркало, украшенное искусной гравировкой, и волшебный амулет с ликом Афродиты, заставляющий людей терять голову от любви.

Вот тяжёлый царский венец: чеканные золотые ветви, точно увитые гладкой лоснящейся лентой.

Вот литой узорчатый скипетр в огромных алмазах.

И вот, наконец, Пояс Власти — золотой пояс из семнадцати звеньев, из семнадцати камней, и на каждом — свой зверь; он был холоден, тяжёл, и походил на ледяную змею.

— Пояс Власти… — прошептала Кассандра.

И застыла.

— Что с тобой? — спросил её Приам.

— Показалось… Мне что-то почудилось! Какая-то мысль, или видение, но я не могу понять — к чему? Слишком всё коротко. Мгновенно.

— Что за видение?

— Как будто голоса, как будто тени… Вот здесь, сейчас. И вокруг — каменный Город. Большой. Больше, чем Троя.

— К чему это?

— Не знаю. Я почувствовала, что это уже было однажды. Да, это было. И, боюсь, не один раз.

— Это болезнь…

— Может быть, может быть, отец мой…

— Ты устала? Отдохнём?

— Нет, нет. Надо закончить нынешней ночью.

Заполненные мешки жрец затягивал верёвкой и прошивал, а потом запечатывал смолой и на смоле делал оттиск рисунчатой печатью.

Когда всё было закончено, Кассандра обратилась к царю:

— Я думаю, надо оставить вещи здесь, пока не соберётся сопровождение. А мы тем временем возьмём последнее сокровище Трои.

— Ты о чём?

— Эгида. Разве ты забыл о ней?

— Что ты говоришь, сумасшедшая? Без священной Эгиды богини Афины Трое не устоять.

— Трое не устоять в любом случае, — тихо сказала Кассандра, сворачивая кусок пурпура — тонкой ткани, выкрашенной драгоценной краской; тёмно-красная, с лиловым отсветом, ткань казалась в сумерках чёрной кровью.

— Бери последний мешок, Аменаа. Идём, царь, времени уже не осталось.

Когда вышли во двор, царь приказал начальнику караула отобрать воинов и лошадей для конвоя. Воин ушёл, а два старика и девушка отправились в храм.

Небольшой, из тяжёлых глыб, закопченный от времени и ладана, храм казался каменным ларцом для Страшной Богини.

Афина стояла в глубине, у ног её тлели угли. Кассандра зажгла два больших светильника, и огромные совиные очи Страшной уставились на пришельцев. Большая чёрно-золотая Эгида священным покровом покоилась на плечах богини.

— Не представляю, как мы будем её снимать… — прошептал Приам, дрогнув.

— Её вовсе не нужно снимать. Это не настоящая Эгида. Это искусный повтор — для людей. Подлинная лежит за на́осом, в тайнике.

Танцующей походкой гадалка зашла за Статую — в узкую незаметную дверь. Там, в темноте, она взяла тяжёлый бронзовый рычаг, вложила его между плит — тайник отворился.

— Вот Эгида Богини.

Волшебница расстелила пурпур. Тяжкий чёрно-золотой свиток, извлечённый руками стариков, в одно мгновение был схвачен чёрно-кровавым полотнищем и укрыт в мешок.

Пустой тайник закрыли.

Вышли на порог. Кассандра погасила храмовые светильники. И, пока Аменаа при свете царёвой лампы зашивал и опечатывал мешок, Приам раздавал приказы воинам.

Четыре квадриги стояли во дворе, и у каждой ждали по десятку воинов.

Их выстроили в цепочку — и быстро, тихо, без разговоров, повинуясь кратким приказам, латники принялись передавать друг другу тяжёлые мешки и укладывать их один за другим в приготовленные колесницы.

Последним положили мешок с Эгидой. В несколько минут всё было увязано.

— Давай прощаться, — тихо сказал Приам.

Жрец поклонился ему в ноги.

Они обнялись.

Кассандра поцеловала руку Аменаа, а тот погладил её по голове.

Не сказав больше ни слова, египтянин повернулся и пошёл к выходу. Он должен был показывать дорогу.

Приам подал знак. Тяжело, глухо постанывая, поползли засовы. И, хрипя, отворились створы ворот.

Квадриги отправились в путь, одна за другой они миновали каменный проём и спускались вниз, по откосу, вдоль великой стены. Глухо топали укутанные копыта лошадей, да раздавался по камням еле слышный шорох подошв.

— Что я вспомнила о Поясе? — шептала Кассандра, глядя, также как и рядом стоящий царь, вслед уходящим. — Нет, не могу понять…

Тёмное небо, мерцающее холодными звёздами, виднелось в открытый проём.

Ворота закрылись, и оно исчезло.

Книга четырнадцатая. ВИЗИТ К ЦЕЛЕРУ

Зима звенела в Кремле. Холод лютый, воздух стоит колоколом, страшно и прозрачно вокруг; Успенский собор громоздился, словно чудовищная глыба льда, а вверху, среди неугасимого пятисвечия крестов его, меж куполов, горели и позванивали серебром алмазные крупинки звёзд.

Тепло было в столетних домах, тепло у Целера, тепло и в тёмном доме напротив. У окошка в темноте сидел в засаде наблюдатель и смотрел за калиткой в доме Ерусалимского. Но уже далеко заполночь было, и в буйной голове чекиста от усталости начали кошмариться всякие картинки. Из-за печки кто-то глянул, чёрт его знает, кто; что же, в самом деле, товарищи, пропадать что ли совсем из-за старого хрыча? И стало мерещиться, мерещиться наблюдателю, и увидел он в окне вовсе не зимнюю, а летнюю ночь, и не Кремлёвская это улица была, а Владимирка, и рядом громоздились Пятницкие ворота. Потупилась буйная чекистская голова, и странный сон пришёл, а он об этом и не догадывался, и не заметил, как заснул.

Меж тем я шёл на свидание к Целеру, и никого не было в Кремле; и во всём мире никого не было.

И через этот неподвижный мистический воздух по серебряной тропинке, по разметённым искрящимся снежинкам я подошёл к калитке Целера.

О как божественно прекрасен был этот вечер! И каким беспредельным светом веяла с неба Луна!

Я подошёл к тёмной резной калитке и дважды нажал на кнопку звонка. Потом потянул за причудливую ручку щеколды — и калитка открылась. И когда я вступил на крыльцо — открылась и дверь в дом. Я вошёл.

— Наконец-то! — послышался тихий голос из темноты. — Скорее закрывайте дверь. Проходите.

И в тёмном небе этой летней ночи страшным вытянутым в коричневое небо Мавзолеем громоздились Пятницкие ворота.

— Глуши мотор, — сказал шофёру старлейт. В золотом свете фонаря лицо его почему-то казалось зелёным.

— Выходи.

Вышли оба.

Распахнулась над ними арка. Ворота жутко молчали, похожие одновременно и на Московский Кремль и на московский же Мавзолей. Но в прохладном летнем сумраке вовсе не дедушка-Ленин лежал, а наоборот — зияла огромная пустота, и в конце её горели два огонька.

— Потупчик, Петров! — зашипел старлейт в темноту. — Землю привезли?

Два папиросных огонька полетели на землю и погасли.

— Так точно! — раздалось из темноты.

— Чего орёте? — тихо рыкнул начальник. — Показывайте.

Посвечивая фонариками, Потупчик с Петровым пошли вперёд, а лейтенант направился за ними, скрипя ремнями и сапогами, — за ворота, направо.

— Вот… — Петров сверканул фонариком в глубину и там нарисовался сводчатый подвал с большим проломом. — Видать, купеческий. Горкомхоз тут недавно копал, ну и подумали — может какая древность. Мужик из музея приходил. «Нет, — говорит, — это восемнадцатый век, можете закапывать». Ну а мы слышали, что в яме надобность образовалась…

— Это вы верно подсказали, — кивнул лейтенант. — Подвал хороший, поместительный. А то на Петропавловском копать — одна морока, да и секретности никакой. Накопились, понимаешь. Подгоняй машину.

Шофёр вышел, и минуты через полторы, тихо урча и мерцая приглушёнными фарами, грузовик выехал из ворот, развернулся и подъехал к пролому.

— Снимайте брезент! — скомандовал начальник.

Потупчик с Петровым сдёрнули покров и под зловещим лунным светом показались трупы — около десятка полуголых тел, сваленных кое-как.

— Ну, что стоите? Бросайте их в яму, пока никто не видит. Жара, того и гляди смердеть начнут.

Петров глянул в кузов. Сверху лежал старик, седой, в длинной белой бороде, с раскрытым ртом и вытаращенными глазами. На лбу у него зияла отвратительная рана. Потупчик спустил борт машины.

И тут раздался стук.

Тёмные сени сменились небольшой прихожей, а затем — залой. В комнате на столе стояла тусклая лампа свечей на 15–20. стены были сплошь завешены коврами, заставлены книжными шкафами. Из резных рамок глядели старинные гравюры — лица философов, картины, писанные маслом, а в углу высился огромный киот с двумя десятками икон и разноцветными лампадами, которые играли на золоте окладов рубиновыми, изумрудными, сапфировыми искрами. Под киотом стоял заваленный ворохами рукописей стол; исчерченные листки и обрывки тетрадей лежали на полу, разорванные страницы догорали в камине, в противоположном углу мерцали алхимические приборы, а к столу подошёл высокий и сутулый старик.

— Наконец-то!

— Здравствуйте, Сергей Иванович.

— Приветствую вас. Садитесь сюда, молодой человек. Вот сюда, напротив меня, и быстрее к делу. С чем пришли?

— У нас там: В конце двадцатого века: всё перемешалось. Время сбилось.

— С каких пор это началось?

— Когда Марк умер.

— Марк? Этот мальчик-еврей?

— Мальчик? Ах, ну да, конечно же, он для вас мальчик. Да, этот самый Марк.

— Он умер своей смертью?

— Да вроде бы.

— Прекрасно. Он провокатор?

— В общем: да. Это, конечно, сложно, гораздо сложнее, чем на первый взгляд:

— Именно, именно. Я давно догадывался и о его шпионаже и о его сложности. И для чекистов он, конечно, не самое блестящее приобретение. Думаю, что они ещё не раз помянут его недобрым словом. Однако же мы отвлеклись.

— Да: Очень странные вещи у нас происходят. Инверсия времени: Мм: Как это Эйрена говорила? Да! Зеркала́ дракона. Отражение временны́х пластов.

— А, ну так бы и сказали. Как это происходит? Химеры?

— Да. И в основном — через меня!

— Мужские, женские?

— И те и другие, о Гермес! О, бедная моя голова!

— Ну что вы, право: Это же очень просто делается. Надо поговеть, сходить в храм, исповедаться как следует, причаститься. Сразу полегчает, я вас уверяю.

Пришлось выдавливать:

— Язычник я… Некрещёный…

Он секунду помолчал, пожал плечами:

— Так чего же вы хотите, молодой человек? Сами и виноваты.

Потом поморгал несколько раз бесцветными глазами:

— А впрочем, это даже к лучшему. Откуда идёт радиация?

— Из Трои. Видно, у них там что-то похожее.

— На что замкнуло? На что идёт повторение?

— На Пояс власти, на илионское золото.

— Так я и думал! Конечно! Никакая это не «инверсия», как вы изволили выразиться. Это порочный круг — непрерывное круговое движение времени. Как повреждённая пластинка у коломенского патефона. Я догадываюсь, в чём тут дело. Помните историю о Золотом руне колхидском?

— Да!

— Так вот: илионское золото — почти то же самое. Вам нужно будет, во-первых, связаться с ними, договориться, как переправить туда золото. И, во-вторых, самое главное — вам сначала нужно будет найти это золото. Узнайте у Марка, где оно, и возьмите.

— Но ведь Марк мёртв.

— Это не имеет никакого значения. Ведь по вашим часам я тоже мёртв, не так ли? Если вы разговариваете со мной — сможете поговорить и с Марком.

Раздался глубокий и звонкий бой часов за окном.

— Что это?

— Часы на Соборной колокольне. Их давно уже нет, но для меня они бьют. Как раз три часа. Время наше кончилось. Ступайте. Сейчас у меня будут гости.

— Это для них вы подготовили пороховые запалы?

— А, вы знаете! Да, сигнал подаётся со стола. Отличная штука, действует мгновенно. Кстати, вы не помните — понятые будут?

— По-моему нет. Они побоятся их брать.

— Тем лучше. Итак, моё земное время кончилось. А скоро кончится и время империи сатаны. Прощайте. Вам нужно выйти из дома и пройти через калитку. Ступайте же! Я уже слышу хруст их шагов на Площади!

Открыл я дверь, не оглядываясь, бросился вперёд, вышел за калитку…

И здесь

Время

сдвинулось.

Стучали в окно, и тут Петров понял, что паскудно заснул на боевом посту. Набросив полушубок, он метнулся в сени и вылетел на мороз.

— Никто не заходил? — бросил начальник. (Потупчик, словно собака без хвоста, торчал сзади).

— Нет, нет.

— Пошли. Решено брать его к:

— Ох, наконец! Надоело сидеть.

— А сидеть ты будешь. Взять-то мы его возьмём, но засада останется.

— Ах, ядрёна вошь…

— Помалкивай! Пошли.

Заскрипели шаги по снегу, зазвенел звонок, открыли калитку, быстро взошли на крыльцо, застучали, но дверь сама распахнулась внутрь — и кучей вошли в тёмные сени. Из соседней комнаты тянулась дорожка света. Входная дверь с улицы защёлкнулась сама собой, но никто внимания не обратил; все уже были в зале и, вытаращив глаза, смотрели на самоцветные огни, иконы, книги, ковры, заваленный бумагами стол и старика за столом — со столетним лицом и как бы слепыми глазами, седого, с бородой, совершенно белой, и стриженными редкими белыми волосами, в сером старом костюме.

— Приветствую вас, господа! Чем обязан — в столь позднее время?

У начальника морда сделалась тёмно-розовой от этого «господа», как от удара хлыстом.

— Гражданин Ерусалимский Сергей Иванович?

— Ерусалимский? — глумливо заскрипел старик. — Вас кто-то обманул, господа. Зовут меня — Целер. Запомнили?

— Целлер?

— Нет-нет! С одним «л», — рассмеялся старик и указал вошедшим на стулья:

— Присаживайтесь, господа, и чувствуйте себя как дома, в тот краткий миг, что нам отведён. У вас что же, — обратился он к начальнику. — И ордер имеется? Можно ли полюбопытствовать?

Прочёл бумажку и ласково произнёс:

— Вот с обыском у вас вряд ли получится.

Ясно было, как белый день, что старик спятил.

— Приступайте… — как-то неуверенно приказал начальник.

— Тс-с… — зашипел хозяин. — Сейчас, погодите. Вот ударит на колокольне перечасье, тогда, помолясь, и приступим.

— Какие часы? На какой колокольне?

— Да на Соборной же. Ах, впрочем, вы и не знаете, наверное, что в осьмнадцатом столетии, били часы, как раз обращённые со звонницы в нашу сторону. Да, друзья мои, часы те давно уже проржавели и рассыпались ржавчиной, но я, знаете ли, люблю их послушать всё-таки. Глагол времён, так сказать, металла звон. Вы любите Державина? Нет? Напрасно. Хороший был человек, хотя и не без странностей.

— Что вы слушаете его бред? Часы какие-то: Приступайте, — негромко скомандовал чекист.

И тут часы пробили перечасье. И все трое застыли, словно гвоздями прибитые к полу.

«Как же так? Осьмнадцатое столетие, Державин…» — пронеслось в тупых Петровых мозгах.

— Ну что же вы не приступаете, господа? Уже пора, час нашей смерти пробил. Приступайте, — и он тихо рассмеялся, а потом громче, громче и, наконец, его старческий хохот загремел, похожий одновременно и на хрип и на рычание. Он весь как-то выпрямился, и глаза его вспыхнули:

— Ну, коли так, — радушно прокричал он, сверкая синими огнями, невесть откуда вспыхнувшими в бесцветных глазах, — раз вы не хотите приступать, то позвольте уж мне!

И он коротко, почти без замаха, ударил о металлический кружок, лежащий перед ним на столе. Удар был так силён, что, кажется, даже искры брызнули, как если бы медный наконечник стукнул о кремнистую землю.

И тут же рвануло за спиной, в сенях, и тут же — в то же мгновение — взорвалась огненная полоса под окнами и лопнули банки с керосином на окнах; занялись и вспыхнули шторы, комната наполнилась пороховым дымом, как в расстрельной камере, только в тысячу раз сильнее, и вдруг стало нечем дышать. И рванули синим огнём приборы на угловом столе, ядовитый дым охватил лёгкие. Начальник метнулся, было, в сени, но оттуда с рёвом полыхнула стена огня. Старик что-то, кажется, кричал, то ли призывал кого-то, а может, молился. И почудилось, что Ерусалимский дом — это даже и не дом, а дворец, богато убранный, сияющий деревом, бронзой, позолотой, украшенный древним оружием, а по стенам у него шли странные животные, какие-то синие кони, что ли? И всё это горело и рушилось, и вдали гудел прибой, и была ночь, и сквозь облака мерцали звёзды, а на земле был огонь и красный дым, а в небе холодно и темно, темно.

Прежде всего, ударил в лицо тёплый, напоённый запахом свежей травы и цветов, воздух. Передо мной стояли Ирэна с Виолой.

— А где снег? — не нашёлся я ничего умнее спросить.

Потом повернулся к калитке, но ни калитки, ни забора, ни дома не было.

Пространство раскололось в моей голове. Улица в мертвенном сиянии «ламп дневного света» слоилась и зыбилась.

— А-а-а…

— Бери его под руки.

И поволокли меня, поволокли, а со всех сторон слоились и валились на меня змеистыми ворохами и вереницами — эйдосы, эйдосы, а в мозгу с каждым их потоком ревели водопады эпох. Под ногами у меня скрипела деревянная мостовая тринадцатого века, но вдруг она сменилась гранитными римскими плитами, и византийские солдаты в золочёной броне прошли мимо, и золотые ризы засверкали, и ударил в лицо, пряный сладостный запах ладана, и солёный морской воздух Леванта повеял, и Венеция сверкнула мозаиками и отвалилась куда-то налево, а со стены монастыря глянул тосканский старик, и ледяной ад пронизал до костей.

— Ой, девки! — лопотал я. — Бросьте меня, застрелите меня! Вон поп пошёл в рясе! Куда он пошёл? Это кто — Платон или Павел?

— Какой Павел? О Боже, что он несёт?

— Алеппский, Алеппский! — завыл я.

— Совсем с катушек слетел…

Когда вбежали на Дворянскую, я перестал дёргаться и начал тихо грезить, хотя справа упорно зудела под гнусавый орган латинская Литургия. Какие-то лыцари рычали хором, тамплиеры что ли?

Втащили меня к Бэзилу, сунули вату какую-то под нос; эфиром завоняло, и приятный нежно-лиловый туман разлился, и глаза мои начали закрываться.

Отпустило. Отпустило, слава богам. О Афина, о Гермес, не покидайте меня. Будь со мною чёрный Орфей, омой своими струнами-звонами горящий мозг мой! Нет, уже не горит. Отпустило.

— Я, наверное, переборщила; извини, — вздыхала Эйрена, меняя повязку у меня на лбу. — Прости меня, идиотку. Ох…

Я что-то очень важное понял. Погодите… Вот в чём суть: нет плотности, а есть протяжённость, и если нас принять за середину, то сверху, снизу, справа и слева, сзади и спереди будет ещё что-то гулкое и большое! И это пространство всё заполнено. Чем? Похоже, прошедшим. Нет, не так, не точно! Всё это идёт одновременно, потому что наш слой — он прозрачный и, конечно, лучи пронизывают его. Девчонки чай пьют в полутьме, горит ночник.

— Я тоже чаю хочу.

— Нельзя тебе чаю, милый, — говорит сердобольно Виола. — Ирэна не велит. Ты возбудишься и снова начнёшь куролесить.

— Хочу… — заныл я от обиды.

— Ладно, ладно, — зашептала Ирэна. — Сейчас мы тебе нальём. Вот так: И бальзамчику добавим. Вот и славно. Подниматься будешь? Давай помогу.

Она меня, наверное, обманула, не чай это был, но вкусно.

— А ты уверен, что он именно Марка назвал? — (Ирэна сидела рядом на диване и держала мне блюдечко).

— Да я же и пытался его спросить, только он не дал. Это, говорит, неважно, в том смысле, что, мол, всё равно узнаете, а как же у него узнаешь, когда он мёртвый и в земле закопанный?

— Узнать-то, в принципе, можно, Август, голубчик: Надо только подсчитать кое-что и прикинуть… Но это очень страшно, вот в чём дело! И ведь опять через тебя всё придётся делать. Мы с Виолой будем поле создавать, а говорить придётся тебе. А у тебя уже и так мозги набекрень.

— Но Троя, Троя… — простонала Виола.

И тут у меня вспыхнуло в мозгах, точно молния: ИЛИОН.

— Что это он говорил про круг? Как это — всё по кругу?

— Ну, конечно же, конечно! Он прав. У них там что-то замкнуло, а выход получился на нас. И он всё время будет повторяться, пока мы свой не залатаем.

— Золото им нужно передать: — бормотал я.

— А о золоте знает Марк: — Ирэн покачала головою. — Ох, Август, опять всё от тебя зависит. И это ужасно.

— Нет-нет. Надо обязательно попробовать! Я возьму себя в руки.

— Тебе надо отдохнуть хотя бы неделю.

— Нет-нет, меньше, дня четыре! И обязательно попробуем. О, лишь бы посмотреть на илионское золото!

— Не верится… — сказала Виола. — Кто бы мог подумать ещё год назад…

И вдруг посреди ночи раздался звонок. Виола вышла и вскоре вернулась. На пороге стоял Сашок.

Книга пятнадцатая. ЧЁРНЫЙ КОРАБЛЬ

Они двигались к морю: уже явственно и отчётливо слышался его голос, усиленный звёздною тишиной. Доло́н был в числе латников, шедших за последней колесницей. Время тянулось мутною вереницей, неровной цепочкой — и внимание разрывалось между общим размеренным движением отряда, (там, в его начале, шёл египтянин, выбирая путь), напряжённым слежением за дорогой: в неверном мерцании Луны легко было не заметить обода колеса, ямы или камня, легко было споткнуться. И в то же время надо было следить за окрестностями: нет ли вражеского отряда.

И к тому же рядом шёл ещё кто-то незнакомый, Долон вроде бы видел его где-то, но имени не знал. И вот он, этот чёрный воин, вдруг заговорил-зашептал:

— Вот дураки, правда, Долон? Ты знаешь, что они делают? Сокровищницу Трои в Египет перевозят! Ну не дураки ли, а? Ведь в этих мешках — неслыханные, невероятные богатства. Одной вещи каждому из этих сорока хватит до конца жизни. Ты-то хоть не дурак! Давай, пока никто не видит, перережь вот эту верёвку и сними узелок.

Долон как будто сошёл с ума: сознание мгновенно опустело, он как бы перестал быть собой, и лишь этот вкрадчивый шепчущий голос звучал в нём:

— Ну же, скорее! Ты слышишь шум прибоя? Море уже близко и времени скоро не останется. Вон, видишь — длинный куст? Он послужит тебе заметкой на обратном пути. Режь верёвку, бросай мешок под него!

И вот Долон вынул кинжал — словно это не он доставал, а кто-то другой — его рукою. Чувства мгновенно и невероятно расширились. Долон как бы исчез, превратился в часть окружающей ночи. Он одновременно схватывал движение всех идущих рядом людей, и рокот колесницы, и медленный поток звёзд.

И вот, в этом ритме общего движения, он подошёл к повозке, легко и незаметно, с нездешней свободой, (точно демон), срезал мешок и почувствовал его золотую тяжесть.

Мешок таился под плащом одно мгновение. Он словно сам собой бесшумно опустился под куст. Долон поразился собственной непринуждённой свободе, с которой совершил всё это!

Вернее не он, не он совершил! Ощущение «я» было раздавлено и растёрто — будто его разметали на мельчайшие пылинки. Да, он был частью этой ночи — словно призрак самого себя.

Это было не просто ощущение греха. Он вдруг понял, что совершил нечто запредельное, более чудовищное и огромное, чем грех, настолько огромное, что оно — это — совершённое им — сделало его богом и раздавило его. И не только его! Мгновенно и необратимо изменилось всё окружающее — весь ближний космос.

Да, произошло что-то страшное. Что-то изменилось бесповоротно, и ничего уже нельзя было поделать. Чувство опасности настолько поразило Кассандру, что она заметалась по своей келье, как зверь в предчувствии землетрясения. Что-то ужасное произошло. Но что?!

Хотя бы узнать, откуда идёт угроза — и пусть это ничего не изменит, но придёт понимание — горькая мудрость, единственная утеха смертных!

Задымилась трава на углях — и глухой мрак стал размываться. И по мере того, как прозрачнее и проницаемее становилось окружающее, душа Кассандры становилась легче, всё дальше выходя за края тела, схватывая чьи-то скользящие призраки.

— Сосредоточься, Август! Берегись: очень важно не потерять себя. Может закрутить, замести вихрем. Смотри, Виола. Ты видишь?

— Я никак не могу разобраться. Ночь.

— Побережье… — промычал я. — Видите: волны, спокойные такие волны, и луна:

— Луна играет в волнах:

— А на побережье, смотри, что это: какая-то процессия, что ли?

— Да нет, это караван какой-то.

— Смотрите! У них оружие бронзовое! Настоящие копья!

— Да не ори ты, Август! Ну копья, ну и что? А ты что рассчитывал у них увидеть — автоматы Калашникова? Ах, напасть, ни черта не видно:

— Да как не видно, что ты говоришь, Виола? — Это же троянский берег!

— Почём ты знаешь?

— Отстань! Говорю вам: это троянский берег!

— Но тогда нам не сюда, нужно поменять сектор.

— Погодите! Не надо менять ничего!

— Но:

— А-а! — завыл я. — Да что это за наказание на мою голову! Глядите, говорю! Глядите во все глаза! Вот он!

— Кто? Что?

— Чёрный корабль!

И ЧЁРНЫЙ КОРАБЛЬ вышел из темноты, из моря, тихо, почти неслышно, словно само это море поднялось и слепило корабль своей зыбкой плотью. Но так казалось очень короткое время: он двигался, этот корабль, и чем ближе, тем яснее в лучах Селены выступал его длинный корпус, высокая мачта, огромный свёрнутый парус и протяжённый ряд вёсел. Нет, это было не видение, а настоящий корабль. Он подошёл к берегу, почти упираясь в него. Чёрные сходни с чёрного борта бросали смуглые люди, настолько смуглые, что в темноте тоже казались чёрными.

Сошёл оттуда странный кто-то с чёрной копной волос, в белом хитоне (наверное — капитан?).

Долон слышал их разговор очень отчётливо, но не понимал ни слова. Они говорили очень торжественно, как будто исполняя ритуал. Имена каких богов призывали они в этой шумящей тьме, сквозь горький воздух моря, сквозь мерцание волн и звёзд?

Троянцы слушали молча.

Затем Аменаа обернулся к начальнику отряда.

— Можно начинать. Ставь людей цепочкой.

И акрополь Трои повторился, только наоборот.

Если раньше грузили золото на колесницы, то теперь стали их разгружать, так же молча и быстро. Тяжёлые мешки шли один за другим по цепочке рук — из хрупких на вид повозок — в огромный чёрный акрополь деревянного корабля.

Да, настоящий чёрный кремль, только не каменный, а живой, дышащий, — покачивался у берега своими расписными бортами, на которых выступали таинственные рисунки. Странно: или осадка у корабля неглубокая, или здесь море было глубже, но судно стояло совсем рядом.

Золото текло и текло серой вереницей опечатанных мешков. И смуглые люди на борту принимали их в свои руки, и там, на корабле, золото уходило в трюм и ручейками растекалось в укромные закутки-хранилища.

Пояс власти.

Эти слова внезапно вошли в её сознание.

И Кассандра увидела, как бы за прозрачной стеной воды, двух девушек, удивительно красивых, одну светловолосую, а другую с длинными прекрасными пепельными волосами, и причёски их были схвачены блестящими обручами, и глаза их — широко открытые, длинные, как на фресках, смотрели на неё в упор. А рядом с ними стоял молодой человек в совершенно дикой варварской одежде, безумный, с горящими глазами, всклокоченными волосами и жидкой бородой.

Они как будто пытались что-то сказать. Чем-то помочь!

И тут весь Город открылся, вернее — не один Город, а несколько их, вложенных один в другой. И каждая эпоха существовала сама по себе, отделённая тонким прозрачным слоем, но все вместе они составляли единое — Илион. Но где-то в непроницаемых слоях была трещина — оттуда сквозило, и поэтому можно было одновременно схватить прошлое и угадать будущее. Как будто кто-то разбил амфору времени, нарочно пробил эту трещину — и вот совместились два противоположных царства; одно из них — Илион, а другое — там, где существовали три непонятных призрака. И теперь она поняла: жуткое круговое движение как-то связано с Поясом!

Долон шёл последним. Он отстал нарочно. Воины, измученные переноской драгоценностей, путём, долгим ночным бодрствованием, утратили наблюдательность. Командиры не пересчитывали десятки; и когда Долон увидел небольшой холмик, бросающий резкую тень в ярком лунном свете, он просто бесшумно лёг в эту тень и стал ждать.

Отряд удалился, тише стало слышаться движение людей, глухой топот копыт, поскрипывание колёс.

Тогда воин поднялся и крадучись пошёл за своими. Он сразу узнал этот куст.

Ощущая непонятное давление в ушах, непривычное глухое гудение тьмы, он неслышно подошёл и склонился. Рука его мгновенно нащупала мешок.

Теперь надо было решать: идти ли вслед своим, и там, в Трое, спрятать сокровище, или бежать в неизвестность.

Но выбор делать не пришлось. Внезапный удар в спину пронзил его огненной молнией боли, помутил сознание, хлынула кровь, и душа его вышла вон из тела вместе с кровью.

Когда взвешивают твоё сердце, что ты можешь сказать в своё оправдание? Ты гол и беспомощен. О горестный дух Долона! Огромное чудовище, беспредельное, словно чёрное небо, разверзло свою пасть, и зловещие белые клыки усеивали этот зев, словно слепящие звёзды. И разверзлась бездна, и наступила тьма.

Войди в меня, Гермес, как зародыш входит в лоно женщин. Войди в меня, Гермес, собирающий пищу Богов и людей. Войди в меня, Господин Гермес, и дай мне милость Богов, Амвросию, победу, благоденствие, обаяние, красоту лица, силу от всего и на всех. Я знаю имя Твоё, воссиявшее в небе, я знаю все иконы Твои, я знаю Твоё растение, я знаю и древо Твоё. Я знаю тебя, Гермес, кто Ты и откуда Ты и где Твой город. Я ведаю и варварские имена Твои, и Твоё истинное имя, начертанное на священной стене храма в Гермополисе, откуда Ты родом. Я знаю Тебя, Гермес. И Ты знаешь меня: Я — Ты, а Ты — я!

Они двигались к морю: уже явственно и отчётливо слышался его голос, усиленный звёздною тишиной. И Долон был в числе латников, шедших за последнею колесницей.

Книга шестнадцатая. СВИДАНИЕ С МАРКОМ

На улице нас ждал наблюдатель. Об этом рассказал наш добрый друг-зомби, Саша, рязанский кузен Виолы. Ирэна так внимательно и сердечно поглядела на него, что он всё рассказал сам, даже опаивать его не пришлось.

Поэтому на следующую ночь мы вышли из дома Бэзила не на Дворянскую, а во двор, прокрались сквозь сад к потайной калитке, стоявшей на старой кремлёвской стене, и вышли через неё в заросли сорняков.

Чёрный сквер, чёрное небо, и, через Площадь, — исполинский силуэт колокольни Богослова, выхваченный из тьмы леденящим светом прожектора.

Мы пришли в Городище, к древнему храму, к церкви Зачатия Иоанна Предтечи, во тьме, глубокой ночью. Луна светила, и в ярком её сиянии белокаменный средневековый храм казался огромным жасминовым кустом. Он сложен был из больших неровных глыб крепкого известняка; алтари, точно вылепленные руками, текли неровными линиями, и я всё никак не мог вспомнить, что мне напоминает эта кладка. Когда подошли ближе — вспомнил: циклопические стены Микен.

Обогнули храм, минуя Батыеву печать — страшного Коломенского Зверя, и вошли с запада, сквозь колокольню.

Девушки стали зажигать кучки церковных свечей, и зажгли их много: штук сорок. Они горели грудами по всей трапезной; озарились и стены, и своды наметились; а несколько огоньков горели впереди — в черноте старого храма, у алтаря. И по мере того, как зажигали свечи, менее сильным становился жуткий свет луны сквозь пустые зарешеченные окна трапезной.

Время стало вязким, не двигалось, а текло, словно глина. Эйрена возилась с какими-то ветхими свитками и тетрадями, которые она разложила вокруг себя веером в центре трапезной. В конце концов она сказала Фоме:

— Пора начинать. Это единственный раз, Фома, когда мы просим тебя о помощи. Но без тебя никак нельзя. Это, конечно, грех, но ты — сильный, ты отмолишь. А нам сейчас нужна поддержка, иначе ничего не выйдет. Ступай к алтарю. Но только когда будешь читать, не оборачивайся, что бы ни происходило. Ты помнишь, что не должен ничего слышать?

— Да, — ответил Фома.

— Виола, живо.

Виола подошла к Фоме и стала закрывать ему уши, замазывать их чем-то вроде тёмного воска, мягким и пластичным. Потом она о чём-то спросила Фому, а он в ответ помотал головой.

Затем они подошли к алтарю, Фома поставил раскладной аналой прямо перед собою, на него положил старую книгу, раскрыл коришневый переплёт и начал читать: ясно, чисто и нараспев. Церковнославянские слова сплетались в мистическую вязь.

— Что он читает? — спросил я Виолу.

— Псалтирь. Чтобы отгонять нечистую силу. Ты это… вот что… молчи. Я тебе серьёзно говорю, Август, слушай и запоминай: молчи! Потому что если ты слово скажешь, то в лучшем случае всё наше волхование прахом пойдёт. А про худший я даже говорить боюсь. Смотри, не погуби нас. Ты понял?

— Понял.

— Слушай дальше. Когда увидишь его, окликни по имени. Дальше сам сообразишь. Только не забудь спросить про золото.

— Да — ответил я и окостенел от ужаса.

— Глаголы моя внуши, Господи, разумей звание мое. Вонми́ гласу моления моего, Царю́ мой и Боже мой, яко к Тебе помолюся, Господи. Зау́тро услыши глас мой, заутро предстану Ти и у́зриши мя…

…Тут Ирэна с Виолой стали передо мной: Ирэна — с правой стороны, а Виола — с левой; так же как и я — лицом к алтарю. Одеты они были в тёмные мантии, выкрашенные густым, почти синим, пурпуром и вышитые древними письменами (арамейскими? еврейскими?). Знаки блестели — похоже, их выткали золотом и серебром. На головах у подружек моих были расшитые повязки.

Тут Виола уселась на раскладной стул, и на своей лютне, большой, мерцающей, покрытой старым лаком, принялась наигрывать странные неуловимые мелодии, напоминающие то ли Индию, то ли Иран. А Ирэна взяла в горсть порошок и бросила в какую-то фигурную, вроде как из бронзы, жаровенку на звериных лапах, что стояла прямо перед ней на полу, мерцая углями. И мгновенно пошли клубы, запахло благовонной смолой, необыкновенно редкой и ценной, да так сильно запахло, что голова пошла кругом.

…Яко несть во усте́х их истины, сердце их су́етно. Гроб отверст гортань их: язы́ки своими льща́ху…

И под эту музыку, в этом дыму, Ирэна подняла руки, так что полы одеяния упали красивыми складками, и что-то зашептала громким и страшным шёпотом. Воздух передо мною заколебался и стал странно-подвижен, как над костром или факелом. И что-то стало сквозить и казаться мне через этот воздух. Или нет, не через воздух, — а через пространство, потому что подвижным стало время и пространство: всё зыбилось, и мне показалось, что я тоже становлюсь прозрачным и зыбким, как воздух.

…Доколе, Господи, забудеши мя до конца? Доколе положу советы в душе моей, болезни в сердце моем день и нощь? Доколе вознесется враг мой на мя? При́зри, услы́ши мя, Господи, Боже мой, просвети очи мои, да не когда умру в смерть, да не когда рече́т враг мой: укрепи́хся на него…

…Сквозь туманную зыбь вдруг увидел я очертания реки — это была не Коломенка, а древняя Коломна, полноводная и глубокая, и по берегу её, ближе к церкви, шли люди в белых рубахах, со светлыми, выбеленными солнцем льняными волосами, загорелые, и тянули за собой невод. Только церкви не было — иначе как я увидел бы реку? Пахло травой, рекою, глиной и дымом из очага, и слышалась отдалённая песня, но слов было не разобрать:

…Одержа́ша мя болезни сме́ртныя и пото́цы беззакония смято́ша мя, болезни а́довы обыдо́ша мя, предвари́ши мя сети смертныя. И внегда скорбети ми, призва́х Господа, и к Богу моему воззвах, услыша от храма святаго Своего глас мой, и вопль мой пред Ним вни́дет во уши Его. И подви́жеся, и трепетна бысть земля, и основания гор смято́шася и подвиго́шася, яко прогне́вася на ня Бог. Взы́де дым гневом Его, и огнь от лица его воспла́менится, у́глие возгоре́ся от Него. И приклони́ небеса, и сни́де, и мрак под нога́ма Его. И взы́де на Херувимы, и лете́, лете на крилу́ ве́треню. И положи тму закро́в Свой, о́крест Его селение Его, темна вода во о́блацех воздушных. От облиста́ния пред Ним о́блацы проидо́ша, град и углие огненное. И возгреме́ с Небесе́ Господь и Вышний даде́ глас Свой. Низпосла́ стрелы и разгна́ я и молнии умножи и смяте́ я. И яви́шася исто́чницы воднии, и откры́шася основания вселенныя от запрещения Твоего, Господи, от дохновения духа гнева Твоего…

Что там светится, что проблескивает? Это как будто серебро? Это серебряные кольца и перстни, гривны, причудливые чеканные подвески, это слитки и монеты с коломенским знаком. Едет серебряный князь с соколом на царскую охоту. Играет Зверь Коломенский!

Ночь.

Гулкая тьма.

Эйрена шепчет заклинания, и Виола перестала играть и тоже поднялась и руками своими обратилась во мрак. И вокруг её ладоней шла зыбь, шло движение, еле видный водоворот, и воздух то густел, то разрежался и медленно двигался прозрачными слоями.

Ночь!

Гулкая тьма!

Спящее Городище развернулось, точно книга, и повсюду, то здесь, то там, стали проблескивать из-под земли огоньки кладов. Бродили по лугу белые тени, водили хороводы, прыгали через костры и плескались в реке. Летняя, тайная, страшная Иванова ночь:

Дохнул с запада холодный воздух, точно посланный дыханием Луны, зашептали травы, вздохнули леса — и незримый, невидимый никем, вышел из рощи арийский, в белом льняном хитоне, Аполлон-Купало, а в колчане его в такт шагам позвякивали чёрные стрелы чумы.

Чума!

О жуткий шёпот!

О горящая, бьющая божественная кровь еврейской Псалтири; чёрные буквы, кровавые пятна церковнославянской киновари!

Я обомлел. Теперь я знаю, что это значит. Это было отсутствие сознания — ни сон, ни явь, в котором меня несло, точно волною, и одновременно — я стоял на месте, будто окаменелый.

И тут во мне взорвалось что-то, как тогда, в чёрный день моего безумного покушения на Елену, когда Гермес вошёл в мою жизнь, овеянный мистическим, прозрачно-чёрным плащом.

…Боже, Боже мой, вонми́ ми, вску́ю оставил мя еси́? Дале́че от спасения моего словеса́ грехопадений моих. Боже мой, воззову во дни, и не услы́шиши, и в нощи́, и не в безу́мие мое…

…Да, что-то взорвалось, и волны света ослепили меня. Свет лился сверху, сквозь своды: сводов не было, стояли только стены, одетые в леса; строили церковь. Глыбы известняка сверкали под лучами, точно снежные комья.

Движения мастеров были как музыка, в них был определённый ритм и особая торжественность. А из алтаря, из иконостаса отстроенного храма, глядели глаза икон, глухие жгучие краски с едва оструганных священных досок; воздух был пропитан ладаном и запахом свечей.

И я всё никак не мог понять, — каким образом совмещается строительство храма и служба в нём, намоленная, настоянная на веках и ладане?

Пробираясь одурманенным умом через псалтирь Фомы, через заклинания Виолы с Эйреной, через густой благовонный воздух, я силился понять — что это за служба идёт в храме. И, наконец, догадался, что служба эта — погребальная; на улице — ледяная зима, реки застыли, позёмка заметает кровь и трупы и пепел сожжённой Коломны. А хоронят — князя Романа, и уложенный в деревянную колоду-ло́дью, одетый в кольчугу, труп его укрыт алым княжеским плащом с тёмными пятнами крови и пробоинами от копий. Седой-седой священник склонялся к нему, и кадил, и пел, и чёрный пономарь читал, надрывая сердце.

…Оба́че су́етни сы́нове челове́честии, лжи́ве сынове человечестии в мери́лех е́же непра́вдовати, ти́и от суеты вку́пе…

Да! Сыны человеческие — только суета, сыны мужей — ложь, если положить их на весы, все они вместе легче пустоты!

— Ну?! Спрашивай, спрашивай, где сокровище! — закричала Виола, забыв о своих предупреждениях. — Я уже больше не могу!

— Я его не вижу! — завопил я в ответ, холодея от ужаса.

— У-у-у! — страшно завыла Ирэна, и точно волны от брошенного камня, заколебалось пространство; она как будто вытянулась, поднялась, кажется, до самого потолка, и черты лица её жутко изменились. Страшной силы поле приподнимало меня, молниями задевая волосы; возникало ощущение, что между подошвами и полом — расстояние сантиметра в три.

А передо мной воздух стал густеть, густеть, и вдруг с необычайной чёткостью увидел я поднятый на чёрном подиуме гроб.

Ты испытал нас, Боже, переплавил нас, как переплавляют серебро!

В гробу лежал Марк. Вернее — его труп, уже сильно изменившийся, с признаками тления, с тёмно-синими, чёрными пятнами.

— Марк? — спросил я не своим голосом.

— Я здесь. Говорите, — глухо пробормотал Мертвец.

— Это вы? Кто вы? Дух?

— Нет. То, что вы видите — химера. Душа неподвластна ничьим чарам, её невозможно вернуть в мир живых. Вы видите призрак, образ, — но он сохраняет все мои черты, мою память и моё ви́дение. Спрашивайте скорее, что вам нужно; Ирэна и Виола губят себя — они одной ногою уже в аду.

Глаза трупа были закрыты, лишь губы шевелились еле заметно.

— Как найти троянское сокровище? Целер сказал…

И тут мертвец с ужасным усилием поднялся и сел в гробу. Свиток, почему-то обожжённый, упал со лба его.

— Целер вам сказал правильно, — захрипел он, не открывая мёртвых глаз. — Место клада указано в хартиях, которые хранит старый знакомый Ирэны — милиционер, собиратель. Ключи к шифру — в экслибрисе красной сафьяновой книги, которая завещана мною Ирэне.

Веки его затрепетали, он точно пытался открыть глаза, но не мог.

— Скажите Фоме… и всем… — голос гудел, как из котла. — Молитесь за меня!.. И за себя тоже!..

Едва только он это сказал — и волшебство кончилось. Вообще всё кончилось, стало тьмой; помню лишь, как блеснула трава под луной, когда меня куда-то несли, потом запах спирта, и кислород, и тёмный, тёмный дом Бэзила.

Книга семнадцатая. СМЕРТЬ ПАТРОКЛА

Книга восемнадцатая. ПОСЛЕДНИЙ БОЙ ГЕКТОРА

Лицо Гектора было чёрным. Беспощадное солнце, пыль и пот, кровь, прихлынувшая к щекам, и страшное напряжение боя — словно тёмную пелену набросили на него. Полководец молча стоял у Скейской башни, глядя на страшный разгром своего войска. Почти вся долина от ахейского стана до стен Священной Трои была завалена телами защитников Города. Даже побережье Скамандра и сами воды его были осквернены трупами.

Одно дело — сражаться с ахейцами, знающими горечь поражения, израненными, истомлёнными в боях, и совсем другое — со свежей дружиной Ахилла, возглавляемой самим Пелидом. Одержимый божественным вдохновением, он неведомым чутьём знал, когда, в какой момент и где нужно было ударить. И вот последствия такого удара: разорванные ряды, войско, размётанное по всему полю, или нет, не войско, а какие-то бессмысленные обрывки, бегущие кучки бойцов, почти неспособные к защите.

— Полидама́с был прав! — с горькой злобой сказал Гектор неизвестно кому, в пустоту. — Полидамас был прав, а мне Боги затмили разум. Нельзя было оставлять войско в поле. И дурак догадался бы, что после смерти Менетида Ахилл не удержится и сам возглавит свои дружины. А это наша верная смерть, — и он правой рукой утёр пот с открытого лица (шлем был в левой, а щит — за спиной). И ещё чернее, ещё страшнее стало лицо его от размазанной грязи. — Теперь уже бегство не остановить! — безнадёжно сказал воин. — Что же делать? Идти в Трою? Или драться с ахейцами здесь, пока можно будет?

Показался небольшой отряд Агенора.

— Попробуем задержать их здесь, Приамид? — крикнул Агенор.

— Попробуем, — согласился тот, надвигая тяжёлый трофейный шлем.

И они стали отгонять ахейцев, давая возможность своим спасаться за врата Города. Поначалу это было легко — пока нападали отдельные отряды. Но вот явился и сам Ахилл, а за ним, словно чёрный гудящий рой — ахейские латники.

— Я постараюсь отвлечь его! — крикнул Агенор.

— Опасно! — отвечал ему Приамид.

— Не опаснее, чем здесь дожидаться! Была, не была! — и троянец поскакал вперёд.

Гектор видел, как поодаль они столкнулись с Ахиллом, как перебросились копьями, а потом Агенор понёсся в сторону, и Пелид, клюнув на приманку, помчал за ним, увлекая часть своего отряда.

Гектор ударил на оставшихся и без труда рассеял их. Это был счастливый миг: разбитые троянцы, измученные жаждой, гонимые страхом, один за другим устремились в Скейские ворота, спасительно распахнутые стражей; воины зорко следили, чтобы не допустить врага и дать возможность спастись всем живым.

Прошло какое-то время; с полчаса или около того. Горячий ветер прошёл по стене, задел волосы и перелистнул страницы рукописи. И там, на первой странице, среди витых готических листьев, среди роз и лилий, было написано: Incipit vita nova. Да! Начинается новая жизнь. Я сам перелистывал когда-то эту книгу, выводя готические буквы и узоры. И когда переписывал, виделись мне Флоренция и Равенна, мерцали мозаики, мрамор, фра Джованни Боккаччо рассказывал что-то о Божественной Комедии, пахло рекой, морем, шиповником и Возрождением, и фра Джованни всё доказывал, что Баптистерий — это древний храм Марса; а у Ивановских ворот стояла бронзовая волчица римская и рядом с ней — Данте Алигьери читал ясно и чисто.

«В том месте книги памяти моей, до которого лишь немногое можно было бы прочесть, стоит заглавие, которое гласит: Incipit vita nova. Под этим заглавием я нахожу слова, которые намереваюсь передать в этой книжице, если и не все, то, по крайней мере, смысл их. Девять раз уже, после моего рождения, обернулось небо света почти до исходного места, как бы в собственном своём вращении, когда моим очам явилась впервые преславная госпожа моей души, которую называли Беатриче многие, не знавшие, что так и должно звать её…»

Повеял горячий ветер и зашелестел страницами.

— Это же ясно, Иван Ильич. Конечно же, каждое здание строится с определённым смыслом.

Я видел, как на руинах башни разговаривали двое приятных людей зрелых лет: один, одетый попроще, а другой — довольно изящно, по московской моде, в добротном камзоле, в коротких штанах-кюлотах и белых чулках. Объясняя, он сделал широкий жест в сторону Брусенского монастыря; из-за алых зубцов Ивановских ворот сверкнули венцы храмов.

— Что же говорить о строениях духовных? — продолжал архитектор. — Тем более о древней обители! Каждое здание суть образ, гиероглиф, он может быть божественным или демоническим, смотря по тому, кто, где и зачем строит. Несколько симболов, соединённых мистической связью — и вот вы, мой друг, уже в ином мире.

В изумлении увидел я тут, как ожила внезапно каменная ограда, поднялись золотые венцы храмов, и вокруг них закружились белые, ослепительно сверкающие, звёзды, закручивая воронку иного мира.

Прошёл Джан Баттиста Вольпе, хитро мне подмигнув, в отдалении споро трудились каменщики, выкладывая стену под взором строгого, чудно́ одетого итальянца.

Повеял горячий ветер, и сквозь зыбкий воздух навалилась на меня выжженная солнцем равнина.

Прошло какое-то время, с полчаса или около того. Троянцы успели укрыться в Акрополе, одним из последних промчался Агенор.

— Я его провёл! — захохотал он. — Все наши успели?

— Да.

— Скорее в Город! Не оставайся здесь.

Но Гектор остался.

Гектор остался и подал знак, чтобы закрывали ворота, хотя и слышал, как с Башни отец призывал его отступать. Но Поле не отпускало его: долина, усыпанная телами бойцов, сражённых по его вине, речка, осквернённая трупами и стыд за собственное безумие, за то, что вчера он остался глух к совету Полидама́са, ослеплённый безумной наглостью. И ещё нечто удержало его.

К Илиону приближался отряд ахейцев, и во главе его шёл в новых сияющих доспехах вождь, которого ни с кем не спутаешь. А самое главное — что Ахилл дал знак своим воинам задержаться. И он шёл впереди, значительно впереди, с каждым шагом отдаляясь от неподвижной стены щитов. Он как бы вызывал, и Гектор понял, что вызов брошен ему.

И напрасно Приам звал сына со старой каменной кремлёвской стены; Гектор почувствовал приближение своего часа. Отступать было нельзя; это значило бы перестать быть самим собою. Уж лучше смерть, чем постоянное ощущение собственного греха и презрение соратников. И Приамид обернулся и снова махнул стражникам:

— Закрывайте ворота, — и пошёл навстречу ахейцу, встряхивая оружие, пробуя тяжесть копья и трофейного щита.

Противник быстро приближался, почти бежал. И Гектор, чувствуя силу врага, устремился прочь, изредка оглядываясь. Он рассчитывал измотать Ахилла, сбить ему дыхание. Начался долгий изматывающий бег, страшный гоплитодром.

План, кажется, оправдывался.

Ахилл раздражался, впадал в ярость, бесился с досады, что не может поймать беглеца, кричал ему вслед проклятия и ругательства, а Гектор, молча посмеиваясь, бежал и бежал, выравнивая дыхание и сберегая силы. Доспех был тяжёл, но троянец, воспитанный долгими часами тренировочного гоплитодрома, летел без устали.

Так они обогнули стену, описав круг около троянского кремля, и Гектор старался по возможности держаться в тени стен, в то время как Пелид вынужден был оставаться на жарком солнце поодаль, опасаясь дротика или стрелы искусных илионских метальщиков.

Гектор пробежал ещё немного. Они приближались к Источнику. Выложенный большими плитами, он был когда-то людным: троянки мыли здесь бельё. Сегодня победитель вымоет в нём руки, замаранные пылью и кровью врага.

Троянец остановился и спокойным ровным шагом пошёл в наступление. Ахилл опешил и даже подался немного назад, он понял, что Гектор не просто убегал в страхе, а отступал с какой-то коварной целью.

Прикрываясь огромными щитами, противники сходились, и солнце играло в их латах, сверкая, расплескиваясь огненными снопами. На щитах светились золотые и серебряные фигурки, но нельзя было издалека разобрать, что изображено: слишком тонкая была работа, слишком быстро двигались воины, так что украшения только струились световыми вереницами. Маски шлемов были опущены, и сквозь прорези тускло горели в них яростные глаза. Страшные гребни развивались над шлемами — у Гектора — тёмные, у Ахилла — золотые. Бронза покрывала всё тело троянца, казалось, что движется живая бронзовая статуя.

У Пелида, кроме панциря, — только поножи из мягкого олова закрывали голени от колена, и на одной из них виднелась свежая отмета от удара копьём.

— Слушай, Ахилл! — прогремел глухой из-под бронзовой маски голос. — Сегодня один из нас останется на этой земле. Давай же поклянёмся, что победитель даст возможность друзьям погибшего с честью предать погребению прах убитого.

— Ни в чём я не буду клясться, Гектор! Может и мне суждено быть сегодня поруганным, но, скорее всего — это твоя участь. Поэтому вспомни сейчас всё своё воинское искусство, ибо я хочу отомстить, и — видят Боги! — отомщу за Патрокла и за множество наших мужей, повергнутых тобою.

— Ты озверевший безумец! Кому ты противостал? Богам?

Но Ахилл не дал договорить врагу. Ужасное копьё излетело из руки его. Сотни жизней были оборваны им. Однако сегодня ему не суждено было напиться вражьей крови. Гектор видел полёт — и пригнулся. Копьё даже не задело его и, просвистев, крепко и гулко вонзилось в землю меж двумя валунами.

Теперь метнул Гектор — и не промахнулся. Его короткий и сильный бросок нелегко было заметить: мелькнуло длинное древко — и жало звонко врезалось прямо в середину щита. Но крепок щит оказался: копьё отлетело, не пробив бронзу даже самую малость.

Тогда Гектор, отступив, начал вытаскивать копьё врага из земли, но наконечник зашёл слишком прочно, стиснутый двумя валунами. Меж тем Ахилл уже успел подобрать копьё. Медлить было нельзя; Гектор побежал вперёд, на ходу выхватывая меч из ножен.

Ахилл снова поднял древко и чуть задержался; трудно было бросать — казалось, всё тело врага прикрывала прочная бронза. Но наконец Пелид метнул. Спеша к рукопашному бою, Гектор слегка отвёл щит. Обнажилась часть шеи у панциря. И сюда-то стремительное копьё поразило своего хозяина. Приамид запнулся и гулко рухнул на землю, выронив меч и щит.

В небе парили орлы. И оттуда, из крутой лазури, веял горячий ветер, сыпалось солнце, в вышине виднелась поднятая стена Трои, и с неё эхом звучали крики. Земля жгла спину, древко копья колебалось в воздухе и через наконечник копья давило над ключицей, словно огромная скала.

Волны боли мутили сознание, и от этой непомерной боли душа расширялась и выходила за пределы тела и времени. И открылось Гектору. Вся жизнь его прошла перед ним. И понял он, что всё это уже было не раз. И увидел он всё, что было, и всё, что будет.

И увидел он Ахилла, стоящего над ним. И сказал ему, зная, что получит отказ:

— Дай троянцам похоронить моё тело… — и кровь закипела на устах его.

— О нет, илионское чудовище! — отвечал победитель. — Ты будешь предан поруганию, в память о сынах Ахайи, сражённых тобой.

— Слепец… — прохрипел Гектор. — Чему ты радуешься? Через несколько дней ты сам встретишь свою смерть в Скейских вратах от стрелы Александра и Аполлона-Губителя.

— Пусть так! — прорычал Ахилл, теряя разум от ненависти. И вырвал копьё из раны. Кровь хлынула волною, мгновенно залив землю и оружие. И душа троянца вышла вместе с кровью. И мелькнула перед ним алая башня, похожая на куст шиповника, с алыми ветхими зубцами, а за ними стояли какие-то люди и разговаривали о чём-то непонятном, а рядом стояла волчица, неподвижная, словно отлитая из бронзы, и странный горбоносый старец был рядом с ней, и какая-то связь была между тем миром и Гектором, как между отраслью и стволом. Чёрный огонь Преисподней овевал лицо старика. И здесь же увидел Приамид, поднимаясь над своим телом — Священную Трою и стенающего Приама, и горюющих старцев и воинов.

Тщетно терзались они. Тщетно зарыдает Гекуба, его милая старая мать. Ни к чему горькие стенания и бесплодная борьба! Город мёртв. Кассандра была права.

Гектор видел с высоты, как Пелид снимает латы с его трупа и передаёт их подошедшим воинам, а те складывают оружие в колесницу. Но почти безразлично следил он за этим; вместе со смертью ушла боль; и это было сейчас главное.

Гектор опустился ниже и как бы подошёл к своему распростёртому телу. И вдруг увидел в отдалении Страшную Богиню, облечённую оружием, (в очах её — сила и торжество), а по другую — безмолвного Феба (казалось, какое-то сожаление было в нём).

А рядом с собою заметил он человека лет тридцати, в чёрном плаще, с венком сельдерея в чёрных волосах, с изящной бородкой, с мерцающими глазами непонятного цвета — то они играли сапфирными бликами, то отсвечивали янтарём, а иногда превращались в чёрные бездонные колодцы, откуда глядел на тебя холодный и безнадёжный Тартар.

И это был Гермес.

И Гектор подошёл к Нему.

И Он сказал:

— Я не могу принять тебя. И это очень горько, потому что ты храбрый, благородный и благочестивый воин и, поистине, печать Бога лежит на тебе. Но так уж распорядилась Судьба, что сейчас ты находишься в Круге. И пока ты находишься в Круге, никто тебе не поможет. Мы сделали это. Смирись с неизбежностью и терпи. Тебе будет легче, чем остальным; тебя предупредили, помня твоё благородство. Прости.

Потрясённый Гектор глядел на Него в ужасе и безмолвии. Чувство бесконечного одиночества и полной беспомощности начало овладевать им. Внезапно Боги исчезли. Гектор пытался поймать их след — тщетно. Тогда он обернулся к месту боя.

Ахилл обнажил его труп. Доспехи уже были сложены в колеснице, а мирмидонские ратники стояли вокруг и, глумясь, некоторые из них поражали копьями недвижное тело. И Гектору жаль было своего тела, такого могучего и прекрасного, такого страшного врагам, а ныне — простёртого, изъязвлённого посмертными ранами, и всё же — сияющего божественным совершенством.

И вот Ахилл обратился к своим:

— Радуйтесь, мирмидонцы! Сегодня великий день. Повержен величайший троянский воин. Видят Боги — не дам я ему погребения! В память убитых им воинов, в память о Патрокле Менетиде, я брошу его в стане — и пусть псы и вороны растерзают тело твоё, божественный Гектор!

И радостно закричали ахейцы.

Ахилл под эти крики склонился и ударами меча пробил ноги трупа у сухожилий. Затем приказал подогнать колесницу.

И подвели колесницу.

Тогда он продел сквозь пробитые отверстия верёвку и связал узлом. Потом верёвку привязал к заднику повозки. И восстал на колесницу и стегнул коней. И когда квадрига помчалась, Гектор увидел своё тело, влачащееся по земле. Четвёрка тащила его связанные ноги, а остальная часть трупа: спина, голова, запрокинутые руки — бились в илионской пыли.

Гектор попытался остановить колесницу — и вдруг понял, что у него нет плоти: руки его проходили сквозь предметы, словно во сне. Он свободно взлетел над землёй и заметил, что может легко перемещаться в любом направлении и с любой скоростью. И он летел над повозкой Пелида, то чуть обгоняя, то чуть отставая от неё, легко как птица, легче любого ветра.

Четвёрка шла по кругу — и с одной стороны высилась каменная Стена, а с другой — стояли ахейские отряды. И со стороны Акрополя поднимался горестный стон, как будто квадрига поджигала за собой огонь вопля, объезжая по кругу. А с другой стороны, и тоже по кругу, тоже слышался крик — но это был вопль злобного ликования. И трояне и ахеяне видели одно и то же: мчащихся коней, пыльный столб, терзаемое тело, хищного Ахилла, гордо поднимающего отвоёванное оружие, но для одних это было чёрным ядом, а для других — светом радости и победы.

А Гектор летел над всем этим и видел и слышал одновременно и тех и других. Видел он и поруганную свою оболочку, видел бьющуюся оземь мёртвую голову, видел, как прекрасные чёрные волосы превращались в грязную гриву, а божественно прекрасное мужественное лицо покрывается, будто шлемом, каменной маской пыли, и становится неузнаваемым, отталкивающим.

Так совершался круг повозки Ахилла и вместе с ней, начиная снизу, закручивалась вверх невидимая воронка, доходя до небес. А в воздухе творилось что-то жуткое. Казалось — одна за другой мчались ещё три или четыре таких колесницы одновременно. Наверху воронки недвижно парили образы страшных Богов, а внизу клубилась Троя — не обычная, устойчиво-неподвижная, а словно живая. И оттуда, из глыб Акрополя поднимался какой-то другой Акрополь, кроваво-красный, уставленный алыми зубцами, с высокой вратной Башней, красной, похожей на когтистый шиповник. И какие-то люди стояли там, и среди них выделялся один, высокий и тёмный, словно обожжённый огнём, а рядом с ним стояла живая бронзовая волчица.

И вокруг этой Башни продолжалось вихревое кружение, как воронка в воде — и двигались там ослепительные белые звёзды и пенные тонкие белокаменные резные кружева и золотые венцы. Да, кипела и зыбилась воронка, и Гектор видел, что движение не оканчивается на поверхности, а поистине продолжается внутри. И казалось — там, под землёй, вращается такая же призрачная воронка!

Почти с ужасом видел Гектор, что подземная воронка повторяет верхнюю, как в зеркале — и в ней тоже идёт зыбкое вращение: вокруг зеркального Города так же летят свои звёзды и ещё дальше в глубине также вращаются одна за другой три или четыре колесницы.

Колесницы, колесницы! И весь мир вращался, словно колесо у перевёрнутой колесницы. Мир всё кружился и кружился; события повторялись, время не двигалось, и как бы стояло в центре вихря. И по кругу, по кругу двигалось небо: звёзды и светила. И вдруг понял Гектор, что сама Земля — не плоская, а выпуклая, и что она тоже, как и все звёзды, вращается по странной закрученной спирали небес.

И это ещё не всё. Оказывается — небес много и существуют среди них небеса невидимые, и незримое бытие идёт в них — огромное, гулкое, бесконечное. И вот посреди этих спиралей и завихрилось, закрутилось жуткое своим непрекращающемся постоянством вращение — КРУГ — та воронка времени, о которой говорил Гермес, и внутри которой Гектор сейчас находился, не в силах что-то исправить.

Вращение продолжалось и продолжалось: кружилось синее небо, кружилась Башня, и из этого тошнотворного кружения вдруг вытащили меня четыре цепкие руки; вытащили, выволокли и стали трясти из стороны в сторону.

— Очнись, одумайся! Чего это ты вздумал со стены бросаться?

— А… А где же Ивановские ворота?

— Какие Ивановские ворота? Ты в своём уме?! Их разобрали полтораста лет назад! Игуменья Брусенского монастыря разобрать велела! Как ты мог это забыть?

— Но масоны! Они же здесь были. И Алигьери, и волчица, и Гектор там, внизу. Я же и хотел забраться повыше, чтобы увидеть колесницу.

— Никаких здесь масонов нет и волчиц и колесниц тоже. Смотри сам, Август: вот стена, а дальше конец, обрыв.

— А где же?.. А как же?..

— Ты вдруг схватил с полки свою тетрадку, — говорила Виола. — И, лопоча что-то итальянское, вышел, свернул с Дворянской в Ямскую башню, залез на стену. Мы не стали тебя будить, полезли за тобой; и вот ты подошёл к пустоте, где раньше Ивановские ворота стояли, и чуть было туда не сиганул.

— Но вращение, вращение, этот Круг — это же не чудится мне? Нет времени — и вращается Колесница!

И колесница описала круг. И, обогнув Илион, Ахилл среди торжествующих ахейских толп погнал повозку к стану, сопровождаемый столбом пыли.

У шатра он остановился.

Там под навесом лежало тело Патрокла, уже готовое к погребению. Омытое чистой водой, оно было залито благовониями; драгоценные смолы запечатывали раны, и труп лежал, не поддаваясь тлению, закованный, словно бронёй, тонким покрывалом благоухающих масел и смол…

Пелид остановил лошадей, бросил вожжи охране, сошёл с повозки и, войдя под навес, простёрся перед мертвецом.

Страшные чёрные плакальщицы-пленницы, одетые в чёрные покрывала, завыли скорбную песню. Застонали воины, стоящие окрест; и подходящие с поля боя, вместо отдыха, присоединялись к общему воплю, окружая шатёр и ограду и навес плотной живой стеной, бронзовым роем.

Так стенал, и рыдал, и бился Пелид, но потом вдруг замолк и словно окоченел в ужасе.

Перед ним стоял Патрокл.

Вытаращив глаза, Ахилл несколько раз тряхнул головою, но видение не исчезло.

— Что ты оплакиваешь меня? — вдруг услышал Пелид глагол мёртвого друга. — Что мне твоё горе, что мне эти песни и стоны? Дух мой мечется и не может найти упокоения. Единственная отрада мне — забыться в пределах Аида, но я не могу перейти туда, покуда тело не сожжено. Не услаждай себя скорбью, а скорее сожги мой труп и пепел укрой курганом. Вот самый драгоценный дар для меня. А причитания оставь. По ту сторону их не слышно…

Ахилл поднялся с земли.

Лицо его было настолько ужасно, что сначала умолкли плакальщицы, а затем понемногу и все остальные. Тишина вошла.

И сказал Пелид:

— Скорее собирайте дрова. Сложите большой костёр, огромный, выше меня ростом. Если не хватит дров, рубите ещё деревья. Скорее! Мы должны сжечь моего Патрокла ещё до захода солнца.

Затем, став на колени перед мертвецом, добавил:

— Я понял тебя, Менетид. Скоро очистительное пламя сожжёт твоё благородное тело, скоро твой прах соберут в драгоценной урне и засыплют желанной землёй. Я почту тебя невиданными похоронами и удостою тебя неслыханных жертв. Двенадцать прекраснейших пленников заколю я перед костром твоим. А его, — и Ахилл с ненавистью обернулся к повозке и трупу, лежащему возле неё. — А его, твоего губителя, я брошу перед станом, и пусть псы и стервятники терзают Гектора на позорище врагам.

Прекрасные воинские игры справлю я по тебе, Патрокл; окрестный мир не видел ещё такого пышного погребения. Ему же, — он вновь обернулся на колесницу, — ему же вовсе не будет погребения. И, клянусь Олимпийцами, я буду каждый день волочить его вонючий труп вокруг Илиона, пока он не разорвётся в куски.

Сказав это, Ахилл вступил в повозку, кони двинулись и, когда они выволокли тело Гектора прочь, полководец, сошед с колесницы, отвязал труп и оставил его; колесницу же велел отогнать и очистить, а коней распрячь.

Суета поднялась в мирмидонском стане. Воины складывали недалеко от него, близ берега, высокий костёр, брёвна клали рядами друг на друга, выводя просторный и величественный помост. Кто-то собирал облачения и драгоценную утварь для убранства покойника, кто-то готовил жертвенных животных.

И никто не заметил, что брошенное тело Гектора лежит недвижно, никем не беспокоимое; никакие собаки и птицы не приближались к нему. Более того, мирмидонские псы расползлись по укромным местам, боясь даже визжать, словно что-то невыносимо ужасное испугало их. И ни одна птица вообще не поднялась в небо: точно какой-то невидимый хищник парил в облаках.

А тело лежало вне стана, словно очерченное каким-то кругом, будто накрытое прозрачным куполом, где время остановилось. Время стояло, как чёрный пруд, наполненный до краёв, и что-то невидимое происходило в его глубине.

Мёртвый Гектор лежал, и едва заметная улыбка стала проявляться на его губах. Осыпалась пеплом пыльная каменная маска. Там, в лагере, шла суета, а мертвец лежал тихо, неподвижно, словно вслушиваясь в Нечто, совершающееся над ним.

Книга девятнадцатая. ОТЛОЖЕННАЯ СМЕРТЬ

Глянул я на Виолу и обалдел. Вроде бы мы знаем друг друга не первый день, но тут с ней что-то такое произошло, что не можно стало глаз отвесть.

— Слушай, ты чего?

— В каком смысле? — поинтересовалась она, мерцая длинными волшебными глазами. А кожа её горела непонятным сиянием и дышала жасминовым ароматом. Жасмин невидимыми волнами витал около неё, а к жасмину примешивалось ещё какое-то благоухание, словно вокруг статуи античной богини.

И в ямочках на её щеках играли зыбкие тени, и волосы слегка вились, так что я едва сдержался, чтобы не схватить Виолу за плечи и не расцеловать.

— То ли у Бэзила мускат слишком крепкий, то ли сегодня ты какая-то особенная.

— Скорее всего, второе, — в её весёлых глазах засверкала порхающая сталь, и стальной отзвук зазвенел в её смехе.

Она зашла за мной к Бэзилу и сказала, что надо прогуляться и что есть важное дело. Я не стал перечить и согласился на прогулку, но когда направился по дорожке и схватился за щеколду, — то почувствовал сильные руки Виолы, волокущие меня в противоположную сторону.

— Ты что, на Дворянскую хочешь, чтоб нас засекли? — шипела она.

— А как же ты собираешься прогуляться?

— Ты что, про калитку забыл?

Виола рассмеялась. И тут-то я и спросил:

— Слушай, ты чего? — ну и так далее.

Она ухватила меня за руку и потащила во двор, за деревья, за малину. Пряный летний ветер вздохнул, и платье Виолы ожило глубокими своими складками, шёлковыми крыльями. Тут я не выдержал и растопырил лапы, но Виола увернулась и довольно крепко дала мне по рукам.

— Да что ж это такое! — шёпотом взвыл я, потирая ушибленные конечности. — Отрывают человека от рукописей, от рабочего стола, тащут в кусты и потом его же лупят! Чего дерёшься?!

— Не злись, Август. Сейчас оторвёмся, а потом я тебе всё объясню. За мной!

Она юркнула в потайную калитку между садом Бэзила и Фомы, я за ней. Легко, как призраки, махнули мы сквозь заросли, через помойку у остатков кремлёвской стены и вывалились в сквер у Вознесенской башни.

— Проклятье! Я так платье берегла, что содрала руку! Что у меня там?

Я сунул нос в её левое плечо и сказал:

— Заноза.

Виола покрутилась, пытаясь разглядеть травму, и спросила:

— Вытащить можешь?

— Давай, — я аккуратно взялся и выдернул занозу.

Виола взвизгнула и чертыхнулась.

— Крови нет?

— Нету.

— На́ платок и духи, обработай как следует. Как это не ко времени!

— Да в чём дело? — спросил я, возвращая флакон и платок. — Во-первых, ты вырядилась, как я не знаю кто. Во-вторых, чего-то с собой сделала такое, что лобзай, да и только. Как сие истолковать?

— Всё очень просто. Мы едем соблазнять одного мента. Капитан, у здешних ментов большой авторитет. Соблазнять буду я, а вы с Ирэной нужны для конспирации.

— Как это?

— Ну вроде как две парочки: я с капитаном, ты с Иркой.

— Интересно: А чего вас потянуло на местных ментов?

— После Марка.

Тут-то у меня язык и одеревенел. Напротив, через сквер с его клумбами, сиренью и паршивыми клёнами, стоял «жигуль» Фомы. В машине сидел Фома; увидел нас и врубил. Мы быстро погрузились и поехали, и я всю остатнюю дорогу молчал.

Вышли мы у гостиницы, и Виола втащила меня в ресторан. Ирэна с ментом уже сидели. Капитан Елдаков оказался гладким мужиком под пятьдесят. Мы поздоровались, и у девок моих началась с ним беседа. Но о чём они беседовали, я не понял из-за грохота оркестра, которым администрация, очевидно, хотела замаскировать убогую свою кухню.

Со скуки и от страха я выпил один стакан, потом опрокинул другой — и всё поплыло у меня перед глазами. Но это даже к лучшему, потому что страх притупился. А бояться было чего. Я чувствовал всем нутром, как сгущается что-то чёрное, глухое, плотное, какая-то энергия в этом чёрном запечатана.

Да, господа, надо признаться, что подружки мои — колдуньи в самом плохом смысле этого слова. Теперь я это понял совершенно отчётливо. Это, впрочем, можно было бы расчухать и пораньше, но тогда я был совсем болен. А сейчас, в обстановке более-менее спокойной, когда привидения не виделись, а нервы затормозились коньяком и грохотом, на удивление ясно понял я все их ведьмовские штучки. Вяло проходили в уме заклинания и оккультная тарабарщина, которой они пользовались при мне: Да, да: Чёрные ведьмы. Но что же теперь делать?

Впрочем, ничего мне делать не пришлось. Да и бесполезно было, уж слишком далеко всё зашло. Меня тащило течением, а сил бороться не осталось. События совершались быстро и помимо моей воли; со мною что-то делали, и никто не спрашивал согласия.

Ирэна, разыгрывая влюблённую, положила мне руку на затылок и стала поглаживать, словно кота. Я размяк, расслабился, незаметно съел ещё стакан, поковырял в тарелке, закусил остывшим мясом и понурил буйную головушку. Коньяк одурманил, умолкли расходившиеся нервы, и начал мне сниться сон.

Видел я во сне, как девицы мои, неприлично смеясь, встали из-за стола, а Елдаков потащил меня вслед за ними. Какое-то проститутское такси подъехало и в мгновение ока доставило нас: впрочем, нет, вру, не в мгновение ока, а просто пока нас во сне везли к менту, я провалился и увидел сон во сне: яркую долину, освещённую слепящим солнцем, и засохшую траву и поблескивающую пыль.

Посреди поля стояли друг против друга два воина — только что они сближались, чтобы столкнуться в бою, и внезапно остановились, точно перед ними возникла прозрачная стена. Они сошли с колесниц. Квадриги стали поодаль перед войсками, а вожди разговаривали меж собой.

— Подумать только! Мы сейчас могли бы валяться в собственной крови, Главк! Я не узнал тебя, сын Гипполоха, но поистине — Боги заставили меня задать тебе вопрос — кто ты и чья ты отрасль.

Вожди сняли шлемы и пошли навстречу друг другу.

— Что говорить о роде, о семье, Диомед? Кому интересно: от кого происхожу я, от кого — ты, едва минует несколько десятилетий после нашей смерти? Славен был мой дед, Беллерофонт, славен был и отец, Гипполох, а многие ли сейчас помнят их?

Поистине, сыны человеков подобны листве дерев. Одни листы ветер осенью разметает по земле, а другие шумят в кронах, когда приходит новая весна. Так и сыны мужей — только суета, одни рождаются, другие — умирают. Но в меру наших дней мы оба можем гордиться нашими предками, Тидид.

— Ещё бы! — воскликнул Диомед, вонзая в мягкую землю древко своего копья и протягивая руку Гипполохиду. — Мой дед Иней и твой Беллерофонт были гостеприимцами. Иней целых двадцать дней угощал Беллерофонта в доме своём и подарил ему пурпуровый пояс, а тот в ответ — двудонный кубок, что и по сию пору сохраняется в наших стенах. Гостеприимцами были и наши отцы. Неужели и мы не будем друзьями?

Будь же мне гостем и другом в Ликии, а я буду гостем для тебя в Аргосе! И отныне я не буду поражать тебя и твоих воинов, а твои тоже пусть воюют с другими ахейцами, но не со мной.

— Да будет так! — ответил Главк. — Обменяемся оружием в знак братства; и наши воины пусть заметят их.

(Это была неслыханная щедрость! — у Главка был драгоценный раззолоченный доспех, а у Диомеда — простой бронзовый).

Сверкнул золотой щит сполохом солнца, вожди начали снимать оружие, и вдруг Диомед застыл на мгновение.

— Послушай, Гипполохид, у меня сейчас мелькнуло: воспоминание, если можно так назвать его. Мне показалось, что этот разговор наш, и всё это: этот день, солнце — уже однажды были!

Главк застыл с полуразвязанным ремнём от брони в руке.

— Ты знаешь, — тихо произнёс он. — А ведь это уже было с нами:

— Опять заснул! Да растолкайте же вы его! — воскликнула Эйрена, и тут мой сон во сне кончился, и опять начался первый сон. Мент с Виолой стали меня тормошить, и я увидел продолжение.

Мы оказались в роскошной квартире Елдакова, сплошь увешанной иконами и картинами, так что свободного клочка не было, а за стёклами шкафов жемчужно светился старинный фарфор, тускло бриллиантил редкостный хрусталь, и какие-то серебряные и золотые и резанные по кости реликвии пестрили в полусвете.

Супруги-капитанши не было, она уехала на юга. И снилось мне, что девицы усадили меня на диван, а мент выбежал — надо было малость в кухне похозяйничать.

— Что ты не введёшь его в транс?

— Капли надёжнее.

Видел я дальше, как на столе образовалась бутылка шампанского, бокалы и закуски.

А потом Ирэна незаметно подлила несколько капель в бокал менту, и минут через пять он отключился.

И тут мне впервые по-настоящему захотелось проснуться. Ибо вместо милой ласковой Эйрены я увидел ведьму. Как-то странно изменилась она, и красота её перестала быть красивой, а стала чужой и страшной. Лицо её напряглось и потемнело, и, нежно-белое, покрылось вдруг загаром. И я понял, что это за загар. Кожу моей подружки опалил огонь Эреба, и сейчас, во сне, он проступил и открылся.

Теперь стало ясно, почему меня иногда до костей пронизывал холод при взгляде на Ирэну. Эти глаза видели лёд Аверна, это лицо обжигало его пламя.

— Ну, сейчас я тобой займусь, — пробормотала она и несколько раз ударила мента по щекам. — Открывай глаза.

Голос её звучал точно медь.

Мент открыл глаза.

— Скажи, с какого времени ты за нами следишь?

— С весны.

— Почему ты нами заинтересовался?

— Из-за коллекции Левина… И потом…

— Что?

— Среди коломенцев-коллекционеров прошёл слух, что вы имеете выход на какой-то клад или секретный архив. Я не верю в библиотеку Ивана Грозного, но слух такой был.

Вечернее солнце снизилось, и луч его ударил в старую икону. Это было «Сошествие во ад» — старинный образ, кажется, XVII века. И тревожно заиграли его тёмные краски.

— У тебя есть старинная зашифрованная рукопись.

— Да…

— Встань. Дай её сюда.

И виделось мне страшное видение. Капитан встал с усилием, точно покойник, и слепо двинулся к шкафу. Достал оттуда, из-за стеклянной дверцы, старый пергаменный свиток и подал его Ирэне.

— Иди к креслу. Садись. Спи.

А дальше мне снилось, как Эйрена положила хартию на стол, а Виола достала из сумочки какую-то маленькую чёрную штуковину и начала быстро щёлкать над пергаменом. И тут я допёр, что это маленький шпионский фотоаппарат. Виола снимала несколько раз одну и ту же сторону свитка. «Ну чего только не приснится? — подумал я. — Откуда у нашей гражданки может появиться такой шпионский прибор? Люблю авантюрно-детективные сны. Надо не забыть и Виоле рассказать, вот смеху-то будет».

Ирэна положила рукопись на место, тщательно закрыла шкаф и подошла к спящему человеку. И увидел я, как она внезапно, сильно, точно и очень быстро ударила его. Спящий вскрикнул, но не проснулся.

— Сейчас ты проснёшься, и мы распрощаемся. Просыпайся… Просыпайся.

Капитан открыл свои карие очи.

— Мы уходим, — сказала Виола, излучая сияние и прелесть. — Очень весело было у вас, но ничего не поделаешь, нам пора.

— Вы уже?.. Уходите?.. — забормотал пьяный.

— Увы, пора, пора, — улыбнулась Ирэн. — Мы уже ушли.

И она мгновенно открыла замки, и мы действительно ушли.

В подъезде воняло канализацией, кошками и человеческой мочой. «Какой натурализм, — подумал я. — Даже и во сне такие детали проявляются, как запах в подъезде. О Русь!.. Однако посмотрим, что будет дальше».

Дальше мне снилось, что у подъезда нас ожидала машина с Фомой за рулём. Мы туда прыгнули и поехали, я думал — в ресторан, чтобы мне там проснуться и снова увидеть жутких своих подружек и свиные глаза мента.

Но почему-то поехали мы в совершенно другую сторону — в Кремль. «Просто детектив какой-то!» — подумал я.

Пока ехали, Виола сказала Эйрене (обе они сидели сзади):

— Ты не боишься, что когда он очухается, то поймёт кое-что и начнёт нам вредить? — вопрос был задан не без тревоги.

А Эйрена будто бы ответила:

— Это не имеет никакого значения, — и она сбросила глубокую задумчивость, точно лёгкую паутину. — Это совершенно всё равно. Мы успеем сделать все свои дела в ближайшие дни. По крайней мере — должны сделать. А он через месяц умрёт; и какой нам смысл его бояться? Ничего он не успеет.

— Это как понимать — через месяц? — бросил Фома, не оборачиваясь.

— Долго объяснять… Существует такое понятие в тайном боевом искусстве — отложенная смерть. Понимаешь, если ударить человека в определённое место с определённой силой — можно добиться смерти врага, скажем — через полгода, год, или месяц, как в данном случае.

— Ты и это знаешь?

— Было бы странно, если бы я этого не знала, Фома, дружок.

— Приехали, — сказала Виола.

Ирэна осмотрелась. И мы вышли на том же месте, откуда поехали в самом начале — на Житной площади.

— Пошли быстро, но не бежать, — скомандовала Ирэн.

Опять прошли невидимой индейской тропой среди помоев, репейника и лопухов, пролезли в потайную калитку и закрыли её на засов, причём Виола спросила, нет ли с этой стороны топтуна, а Эйрена успокоила её, что она таких нутром чует.

А я всё думал, когда же это кончится. Вязкий был сон, всё тянулся, тянулся…

Когда мы открыли заднюю дверь в Бэзилов дом, у меня всё плыло в глазах от усталости, мозги уже не вмещали событий. И всё бухал, бухал в голове проклятый ресторанный оркестр. Вдруг оркестр прекратился. Я сидел за столиком и шарил по скатерти, стараясь проснуться. Под руку что-то попалось, похожее на меню. Но всё никак не получалось разлепить глаза.

— Ну, разбудите, разбудите же меня…

Тут я почувствовал, что трясут меня с обеих сторон, поднял голову, глаза открыл, да и проснулся. Но в руке у меня оказалась вовсе не ресторанная бумажка, а какая-то машинопись, но главное не это. Главное, что сидели мы опять же у Бэзила, только лампа в углу зажглась.

— А где же ресторан? — растерялся я.

— Проснись, лунатик! — весело говорила Виола.

— Это у него торможение… — зевнула Ирэн.

— Какое торможение, что ты мелешь, Ирэн? Мы же ездили в ресторан или не ездили?

— Ездили, конечно, а потом уехали к менту.

— Как уехали? Стало быть, мы действительно у него были? И вы его действительно опоили? И бумажки какие-то переснимали?

— Ну надо же так нажраться! Ты, наверное, подумал, что спишь?

— Так это что ж, всё взаправду было? И это усыпление и: и отложенная смерть? О боги!..

— Ну конечно было! — воскликнула Виола. — Да очнись ты!

Тут стало меня колотить, туман поплыл, из тумана вынырнул стаканчик, от которого пахло вроде как иностранным коньяком, или бальзамом — граммов сто, не меньше. Я за него руками ухватился, выпил на удивление легко, и тут занавес опустился на мой мозг.

Занавес был мягкий, тёмный, было тепло, легко и никаких мыслей, видений, страха. Всё исчезло в полсекунды, и я вошёл в забытьё, как в открытую дверь.

Книга двадцатая. ПРИАМ У АХИЛЛА

Во мраке высился чёрный каменный улей — Священная Троя. Но не было в каменном панцире молчания и покоя. В комнатах и переходах мелькали огоньки светильников, и слышались причитания и плач.

Плач созревал в гулких стенах, как жемчужина в створах круглой раковины, и рождался, и звучал в глубине эхом нездешним.

Приам сидел в одиночестве, он никого не хотел видеть. Умер Гектор — и вместе с ним умер Город. Седая голова и лицо старика были испачканы пеплом. Очи его текли безнадёжностью и отчаянием. Он оплакивал Трою.

Вдруг дверь отворилась, и в покой вошла Кассандра. Так входит поток свежего прохладного воздуха в комнату, наполненную угаром и духотой. Она прошла сквозь стражу, сквозь вой женщин, сквозь окаменелое горе воинов, прошла, как дыхание уст, как невидимая стрела.

Чёрные звёздные сферы со скрипом повернулись над Городом. Чёрное небо рассматривало Илион; что-то совершалось там, в темноте. Звёздные пути перекрещивались, пересекались небесные реки, и клубились в неизреченной бездне бурлящие водовороты.

Как будто там было не одно небо, а несколько небес, и они накладывались друг на друга. И там, где происходило соприкосновение, вспыхивали водовороты — белые, бурлящие.

Кассандра увидела вдруг не-Город. Пред очами её возник одновременно десяток Городов, и каждый был сам по себе, и они как бы вкладывались один в другой.

У Башни горел сторожевой костёр. И рядом с ним, как бы вложенный в него, пылал другой, зажжённый тысячелетия спустя. И воины Трои сидели вокруг него и тихо говорили о судьбе Города. И в это же самое время языки огня озаряли развалины: Илиона не было, он исчез, превратился в ничто, в молчащую пустоту. А внизу пустоты, у основания Башни, сидели мужчина и женщина, облачённые в причудливые варварские одежды и вели нескончаемую беседу о троянском сокровище.

И золото Илиона проблескивало через землю: драгоценные гривны и кольца, и подвески, и тонкие чеканные блюда и кубки. И слышалось имя: Елена.

— Елена, Елена, — вторило эхо.

А в гулкой дали высился другой Город, связанный с Илионом каким-то призрачным переходом. И он тоже был каменный и пустой, и цельный и разрушенный, многоликий, вложенный один в один. Там лежал снег, и Город молчал, опустошённый чумой. Но его покойников не сжигали, а бросали в мёрзлую землю. И там же, в раскалённом солнце, в жаре, бродили тысячи, десятки тысяч людей. И там же в глубокой ночной тьме горел огонь в печи, а около сидели люди и колдовали, сдвигая время.

Скрипела, скрипела небесная телега, и текли, поворачиваясь, звёздные реки, что-то свершалось в гулком чёрном куполе, и тёмная Троя словно парила над землёй, как бы поднятая на весах.

И Кассандра вошла в этот зыбкий мрак, подобно дыханию ветра.

— Поднимайся, царь. Ты ничего не исправишь своим отчаянием.

— Ты сказала: исправишь? А что я могу исправить? Что мы все можем сделать? Всё уже решено. Единственное, что нам осталось — рыдать на развалинах.

— Ты многое можешь сделать, царь. И, прежде всего, ты должен предать погребению тело славного Гектора.

— Что ты, безумная, говоришь? Как это возможно, когда:

— Собирай выкуп.

— Что?!

— Собирай выкуп. И делай это скорее. Сегодня благоприятная ночь, завтра уже будет поздно. Ночью вы сможете вдвоём беспрепятственно подойти к стану Ахилла. Вас пощадят. Ахилл не будет убивать посла.

— Положиться на милость зверя? Разве у зверя есть рассудок, стыд или честь? Ахилл питается кровью — и ты думаешь, что он остановится передо мной, побоится пролить мою кровь?

Кассандра крикнула в ярости:

— Пусть даже так! Но, по крайней мере, ты погибнешь, как мужчина, не томясь и не предаваясь жалким и позорным слезам. Ты же воин! Вспомни об этом! Говорю тебе: сегодня ничего страшного не произойдёт. Ты должен это свершить.

— Почему?

— О если бы я знала! Но не могу я тебе объяснить! И всё же ты должен послушаться меня! Не бойся. Забудь о страхе. Вспомни, как ты дрался на поле битвы, вспомни свист воздуха, рассекаемого мечом. Ты помнишь пение стрел?! Ты помнишь, как сражался с амазонками, и ветер приносил их визг вместе с камнями пращей?

— Да! — вскричал Приам и поднялся, и схватил отброшенный посох, и ударил бронзовым наконечником о каменные плиты, и сноп искр сверкнул над полом, а посох загудел, как боевое копьё.

— Да! — повторил он. — Уж лучше встретить смерть глаза в глаза, чем гнить в этом угаре!

И он быстро пошёл вон и, выходя, ударил посохом о створы дверей.

Высоко над каменной Троей поднимался спальный покой дворца, сложенный из благоуханного кедра.

Приам поднялся в горницу, за ним шли сыновья: Клит и Гелен. Гекуба тоже была здесь, надрывая душу причитаниями. Царь, не слушая её, открывал крышки больших ларей из драгоценного дерева. Прекрасные, с тонкой резьбой, они скрывали сокровища семьи.

— Перестань, жена, — обратился Приам к супруге. — Перестань. Не человеческий рассудок толкает меня к шатрам Ахилла, а воля Богов. Этой ночью должен я идти и молить о сыне. Он лежит непогребённый там, у берега моря, а дух его мечется и не может миновать подземную Реку. Мы не в силах отбить Гектора оружием. Послов троянских Ахилл не послушает. А меня — послушает. Если же он убьёт меня — это не страшно. Я хочу умереть. Я — воин, а воинам свойственно погибать.

Он извлёк двенадцать покровов тонкой работы, двенадцать простых хлен и двенадцать пурпуровых ковров (они были переложены кусочками ладана, чтобы отбить тяжёлый запах пурпура). Затем приказал Гекубе отсчитывать и доставать верхние плащи и хитоны. А сам, вручив весы Гелену, стал отвешивать слитки золота, и не остановился, пока не набрал десять талантов.

Затем отобрал четыре блюда, два сверкающих золотых треножника и драгоценный финикийский кубок — память о давнем посольстве.

И сыновья переносили это богатство вниз, где уже стояла приготовленная повозка, запряжённая мулами: дивное орудие, усовершенствованное веками трудов. У неё был на редкость лёгкий и бесшумный ход. Драгоценная поклажа, тщательно обёрнутая, была закреплена прочно и плотно; копыта мулов обвязаны тканью. Это позволяло дойти до самых ворот мирмидонского стана.

Принесли воду и вино, и Приам начал возлияние богам (быть может — последнее возлияние?).

— Всемогущие Боги и ты, тучегонитель Зевс, — произнёс царь. — Воззрите на меня! Я никогда не оставлял вас своими жертвами, ваши алтари всегда алели от крови благородных животных. Первые плоды и начатки всех богатств приносились Вам. Я не знаю, чем святой Илион прогневал Вас, но сейчас забудьте на время о своей вражде, вспомните о моей верности. Не за себя молю. Но дайте мне выручить и погрести тело сына. Вы знаете, что это — не преступная мольба. Ибо, воистину, Гектор при жизни был безмерно благочестив и любезен Вам. Позвольте же мне выполнить свой долг, чтобы дух убитого сына нашёл упокоение в загробных Полях.

Полилась родниковая вода из кувшина, струя разбивалась на капли, вода шумела, гулко ударяясь о плиты Акрополя.

Шум капель гулко отдавался в каменных стенах. Озарённые луной и фонарями, мокрые каменные улицы Коломны казались белыми, словно свежий холст…

Холст развернулся с тихим шорохом; Приам отёр влажные руки и затем принял чашу с вином. Медленно, словно чёрная кровь, драгоценный напиток устремился к земле.

— Смотри, царь, — сказала Кассандра.

В чёрном небе на сверкающем щите белой луны мелькнул чёрный очерк огромной птицы. Орёл в неурочное время поднялся в небо Трои. Это был счастливый знак.

Ворота медленно растворились, петли заскрипели, и казалось, что не створы скрипят, а само небо поворачивается в невидимых чёрных уключинах. Повозка легко выкатилась из Города, растворяясь в окружающей, пронизанной звёздами, темноте. Старик Идей правил четырёхколёсной повозкой. Приам следовал за ним в конной колеснице.

Троянцы не спешили закрывать ворота. Они провожали взорами и царя и его спутника, пока те не скрылись из глаз.

Они вступили в царство призраков. Неверный свет, размешанный тьмою ночи, мрак, проколотый огоньками звёзд, холодный воздух — и во всей этой зыбкой смеси — вставали видения, тени давным-давно отгоревшей жизни. А на тысячелетние пласты древности накладывалась свежая кровь, сотни духов только что поражённых воинов, страсти которых ещё не отбурлили, не успокоились.

Прозрачный мрак. Белые тени.

Миновали высокий холм — огромную гробницу Ила.

— Напоим животных? — тихо спросил Идей, и Приам натянул вожжи.

Подвели мулов и коней к зыбкой серебряной поверхности. Животные припали к воде. Приам вздрогнул: он увидел, будто с его конями призрачные стада мёртвых коней пили холодную влагу.

И тут вестник заметил, как звёздный мрак сгустился и оттуда, из этого сгущения, выступил кто-то, словно он сам был частью ночного пространства.

— Осторожнее, царь, — предупредил Идей. — К нам приближаются. Решайся: или бежим в Крепость, или остаёмся, чтобы молить о пощаде.

— Остаёмся, — ответил Приам.

Меж тем густая тьма растворилась и выпустила неведомого воина. Он хорошо видел стариков — и нападать не собирался; копьё вонзил в землю, щит закинул за спину и приближался открыто и не торопясь.

— Мир вам, — сказал он так странно, как будто это сама Ночь обрела форму и заговорила с людьми.

— Мир вам, почтенные старцы. Кто вы, и почему покидаете Священную Трою? Поистине, велика должна быть нужда, если она заставляет вас выходить навстречу опасности.

— Мы послы, — отвечал Приам. — Направляемся к Пелиду Ахиллу. Мы рассчитывали подойти к его стану незамеченными под пологом ночи. Конечно, это опасно, но днём такое вообще невозможно. Однако ты заметил нас.

— А я, было, подумал, что вы бежите из Города. Это было бы понятно. Великого воина потерял Илион: Но если вы послы, то вам повезло. Я дружинник Ахилла, и провожу вас к его шатру. Он уважает стариков и священный сан посла. Тем более это относится к тебе, благородный старец. Видом своим ты во всём подобен моему отцу.

— А кто твой отец?

— Благородный Поликтор.

— Мм… Знаю. Славный был воин. Вступишь в мою колесницу?

— Если позволишь.

Подхватив копьё, воин поднялся на колесницу, принял вожжи и уверенно погнал лошадей вперёд. Видно было, что он легко разбирается в тёмной дороге, среди теней, мрака и звёзд.

Нечеловеческое спокойствие и мощь исходили от возницы; закованный в бронзу, он двигался легко и непринуждённо, словно броня была игрушечной.

Показался сигнальный огонь. Он стремительно приближался и вскоре, будто во сне, Приам увидел небольшой ров и вал, увенчанный частоколом из мощных брёвен и рассеченный посередине воротами.

— Кто идёт?

— Гермес! — ответил вожатый (и, обратившись к Приаму), — слово на выход: «Афина», — затем бросил часовым: — Открывайте засов. Тайные посланники к самому Ахиллу.

Заскрежетало огромное бревно, размыкая ворота, медленно, со скрипом разошлись деревянные полотна. И колесница Приама въехала во внутренний двор, а вслед за ней и повозка Идея.

Ворота снова захлопнулись.

Приам оглянулся, потом окинул взором всё укрепление и вдруг схватился руками за голову, как от неожиданной боли. Потом поднял глаза и сказал с каким-то затаённым ужасом:

— Я вспомнил. Я уже был здесь, видел всё это, — и вонзил взор в своего спутника. — Я знаю: Ты — не человек!

— А кто же я? — шепнул таинственный воин.

— Ты — Гермес Эриуний, Бог и вестник Богов!

— Правильно ты сказал… И о том, что ты уже был здесь однажды — тоже правильно. Мы решили ещё раз совершить действо. Жестокий замысел, но приходится смириться. Забудь о том, что я тебе сказал.

И он достал из-за пояса жезл и коснулся им царского лба. Приам удивлённо встряхнул головой и огляделся, словно припоминая, кто он и зачем здесь оказался. Вожатый подтолкнул его:

— Не теряй время. Быстро иди к Ахиллу.

Приам посмотрел в сторону шатра, а когда вернулся взором, рядом никого не было. Царь отшатнулся. Это внезапное исчезновение было страшным. Гермес мгновенно растворился в ночи, остался лишь гулкий, пронизанный звёздами, одушевлённый Мрак.

Царь обратился к шатру и направился ко входу; тело его содрогалось. Ночь веяла дыханием смерти. Приам чувствовал сквозняк: смерть веяла, касаясь лба и щёк — и это ледяное веяние заставляло стынуть сердце.

Старик двигался точно во сне, как тогда, в ночи путешествия к мёртвому озеру Мнемосины. Движения замедлились, время сгустилось и стало вязким. «Может быть, я уже в Аиде?» — подумал царь.

Свет пробивался сквозь полог.

Приам задержал дыхание и отвёл рукою плотную ткань.

Ярко пылал огонь. Бронзовые светильники слепили глаза. Посреди просторной комнаты стоял переносной стол, трапеза подошла к концу, но хозяин ещё не поднимался из-за стола.

Приам стремительно подошёл, и, на глазах онемевших от неожиданности воинов и служителей, опустился на колени.

— Вспомни своего отца, Ахилл! — простонал царь. — Вспомни царя Пелея!

Полулежащий вождь в оцепенении глядел на пришельца. Перед очами его души развернулся призрачным свитком оставленный мир: родной дом, отец, море: Он сидел, вспоминая, словно в зыбком тумане, и почти не слышал слов старика.

И вдруг затмение отступило.

Ахилл глянул огромными живыми очами.

— Я знаю тебя, — сказал он. — Ты — Приам, царь Трои. И я знаю, зачем ты пришёл. И уж верно не сам собою явился ты сюда, сквозь охрану и укрепления. Тебя кто-то проводил. И я даже знаю, кто.

— Боги судили дожить мне до этого дня! — в исступлении вскричал Приам. — Я должен целовать руки убийцы моих сыновей!

— Да не будет этого! — Пелид оттолкнул старика, резко поднялся и, одновременно, поднял Приама с колен.

— Встань, царь. Я знаю, ты пришёл за Гектором. И мне кажется, что ты уже был здесь однажды. А ты — помнишь ли эту сень? Помнишь этот огонь, этих людей?

— Не может быть… Нет, не пойму! Мысли путаются.

— Все мы — заложники Рока. Боги играют в кости, а мы — только фишки в игре. Я не ропщу. Просто мне горько. Эй, подайте ложе царю! Вина!

— Я не сяду, пока…

— Нет сядешь. Я хозяин этого дома, а ты гость. Может быть, у вас в Асии принято командовать в чужом доме. А у нас нужно слушать хозяев, тем более — если ты пришёл как проситель. Я ненадолго оставлю тебя; нужно сделать распоряжение насчёт: ну, ты знаешь, насчёт некоторых дел. Дайте гостю воды омыть руки.

Гектор лежал на земле и улыбался. И что-то дивное, что-то страшное свершалось над ним. Чему улыбался он? Была ли это улыбка трупа? Или какая-то непонятная жизнь таилась в этой поруганной израненной плоти? Какая мысль пробивалась сквозь пыль, сквозь бледный лик таинственного мертвеца, не тронутого тлением?

Заскрипели небесные сферы — и остановились: Его отпускали. Да, отпускали: И не очень было понятно, кто отпускал и куда, но главное — кончалось это ужасное кружение. Поднимался стеклянно-слюдяной купол, и душа отлетала в неизведанное, во мрак, сбрасывая неслыханную, нечеловеческую тяжесть, страшное земное давление.

Воины подняли мертвеца, положили на доски и омывали прозрачной чистой водой. Принесли вина, принесли воскомасти́х — благоуханные мази, чтобы закрыть язвы от ран и ударов, принесли тонкие дорогие ткани, чтобы завернуть омытое и приготовленное тело.

В безысходной тоске сидели друг против друга Ахилл и Приам. Не веселила Приама пышная трапеза, кусок не шёл в горло. И Ахилла не радовал богатый выкуп. Он сам пересчитал, осмотрел всё и принял; только два покрова отделил: обернуть прах Гектора.

Слёзы выступили на глазах Пелида. Вспоминались царю Ахиллу родные края, отец, мать, родина, которую он уже не увидит. Жизнь уходила, утекала, как песок из горсти. Он это чувствовал. И смертное томление начинало терзать его могучую душу.

И Приам тоже плакал — бессильными старческими слезами.

— Зачем, зачем? — тихо повторял он.

— Что?

— Зачем мы сидим здесь? Зачем всё это: корабли, войско, осаждённый Город? Что это может изменить?

— О царь: Если бы всё можно было объяснить словами! На этих полях решается судьба мира. Будет ли главенствовать Асия или Европа скинет давнее ярмо и обретёт величие и блеск? Разные народы — и кто-то должен уступить. А почему и зачем это нужно — кто объяснит? Война появляется из ничего. Почему европейцам нужно было вышвырнуть азиатов из их земель? Я не знаю. Но это свершится.

И горел огонь, и стояло в чашах вино, точно жертвенная кровь, и царил под сводом странный уют воинского шатра. А вокруг во мраке лежал стан, тихо было и недвижно. Но Мрак был наполнен жизнью, дыханием; не только потому, что изредка блестело оружие, но оттого, что Ночь была одушевлена — и в этой гулкой прозрачности дух легко воспарял ввысь, оглядывая разом и шатёр, и лагерь, и троянские поля, и чернеющий вдали Илион, и огромное живое море. И Селена светила и плыла вверху среди сонмища звёзд.

— Асия, Европа… Какая бессмыслица! Это всего лишь слова. Разве можно воевать из-за слов?

— Слова, говоришь ты? Но слова — очень дорогая вещь. Это страшная сила и очень дорогая вещь. Дороже человеческой крови. Дороже золота даже. Воевать из-за слов, говоришь ты? Но, в сущности, все войны начинались из-за слов. В одном слове заключается чудовищная сила, может быть — даже сила исполинской земли. Вслушайся в это слово: Асия…

И тяжёлым ладаном повеяло: египетские колонны, ассирийские рельефы, Вавилон и Персеполь, и Финикия, и громадный Храм Иерусалимский, — прошлое и будущее — предстали в благоуханном дыму.

И чернело вино, как жертвенная кровь, и клубился дым у потолка, и горел огонь, отражаясь в стекле, деревянных стенах, заставляя гореть пурпуром старый ковровый ворс, а бронзу — сверкать золотыми бликами.

А башни Кремля стояли за окнами, словно кубки с тёмным вином. И Марк поднялся и глядел в окно, а Бэзил сидел в кресле, вслушиваясь в отзвучавшие слова.

Ночь.

Время.

Звёздный ковёр.

Было тепло, воздух окутывал, словно покрывало. Но не спалось Приаму. Их положили на пороге Ахиллова шатра, постлали мягкие ложа, укрыли тёплыми шерстяными покровами, но ни царь, ни Идей не спали. Хотя Приам был утомлён грустной беседой и вином — сон не шёл к очам.

Что-то должно было произойти, и Приам ждал. Грезил и ждал. Так они лежали, не в силах заснуть, пока таинственный голос не сказал из Мрака:

— Чего ты ждёшь?

Надо было уходить. Оставаться во вражеском лагере до утра опасно. Приам встал, и одновременно, ничего не спрашивая, поднялся Идей.

— Давай собираться. А то мы загостились.

В безмолвии они быстро впрягли коней и мулов.

В безмолвии пошли к выходу.

У ворот их остановил голос стражника, но Приам сказал ключевое слово — Афина — и затем добавил: — Открывай. Мы торопимся.

Ворота с трудом растворились, Приам встал в колесницу и поехал первым; вслед за ним шла повозка Идея.

Ровная долина отсвечивала серебром, и по ней прямым путём двигались две большие крылатые тени: впереди упряжка Приама, а сзади — повозка с мёртвым Гектором.

Тело лежало, укутанное, и лишь открытый лик светился в сиянии Луны, голова чуть покачивалась, и еле заметно шевелились кудри.

И следом за колесницей и повозкой двигался неясный гул: будто шум ветра, будто голос моря. Или это гудело рассекаемое время?

Глухо стучали копыта, и медленно вырастала на горизонте огромная тень — Троя.

Город мёртв.

Городу тысяча лет.

И мёртвого воина везли в мёртвый Город.

И удивительная, торжественная тишина стояла кругом: как во время священнодействия.

Поле напряглось и вдруг наполнилось толпами, словно огромная долина Иосафата. Всё было совершенно пусто, безмолвно, — и одновременно ощущалось присутствие двух неисчислимых толп. В молчании стояли они и провожали движение Приама и повозки с убитым воином. Смотрел таинственный монах и молодой священник, и приказчик в польском кафтане. Смотрели купцы и архитекторы, историки и художники — дружина Хранителей, и живых, и мёртвых. И сотни, тысячи людей сошлись и безмолвно приветствовали и благословляли погребальный бег.

Это был триумф.

Это было невероятное торжество, грозная и страшная победа — без рукоплесканий и криков, но, тем не менее — ощутимая и реальная. Победа — кого? Над кем? Непонятно, и потому — страшно.

И четыре тысячелетия собрались, чтобы встретить мёртвого Гектора.

Вывихнутое пространство становилось на своё место. Круг размыкался.

Скрипели кованые ворота Коломны. Илион готовился принять своего царя: сверкнул факел на Скейской Башне, потом другой, третий, и ожил во мраке высокий каменный улей — Священная Троя, и гулко зазвучала круглая броня её стен.

Книга двадцать первая. ПОГОНЯ. СОКРОВИЩЕ

— Как они нас засекли?! — орала Виола. — Уму непостижимо!

— Я говорила: нельзя было ехать на своей машине, — мрачно заметила Ирэн, и голос её не сулил ничего хорошего.

Драндулет Бэзила нёсся из последних сил, а сзади шёл милицейский «жигуль». Когда менты поняли, что мы заметили их и пытаемся оторваться, «жигуль» набрал скорость, собираясь идти на обгон.

Свою цель мы уже проехали, впереди был щуровский мост.

— Разворачивайся, и иди на таран! — приказала Ирэна.

— Ну, сейчас! — прошипел Фома сквозь стиснутые зубы. Машину занесло и развернуло.

— Не посмеют, сволочи, отвернут, — сказала Виола.

— Жми! — крикнула Ирэн.

Девчонки сидели позади нас.

— Август, пригнись!

Я сполз и вжался в сиденье. «Москвич» нёсся вперёд, а перед ним летела невидимая стена ненависти, исходящая от наших ведьм. Всё это произошло в одну секунду. То ли менты сдрейфили от вида несущейся на них безумной машины, то ли почувствовали эту страшную прозрачную стену, но «жигуль» отвернул (мы едва не царапнулись о него), выехал на обочину, врезался в фонарный столб и полетел, переворачиваясь под откос.

— Сворачивай к нашим, — сказала Ирэн. — Если Рома не пригнал папину «Победу», я не знаю, что мы будем делать.

Но опасения её были напрасны. За железнодорожным переездом, у высоких готических башен Старо-Голутвина монастыря притулился домик с обширным гаражом и двором, где уже ждали нас Рома Рабинович (прозванный за свои древневосточные экскурсы Харя Ромы) и отважный Игоряха.

Я сам выбрал их из коломенской тусовки, когда мы давеча ходили в гимназию Подаревской, и я уводил от костра двух греческих воинов. Правда, один греческий воин оказался Рабиновичем, а другой — Игоряхой Пантюхиным. Оба они были крутыми ребятами, но имели каждый свои недостатки. Рома удручал всех своими поисками абсолютной истины, а отважный Игоряха грыз ногти, хипповал, и постоянно ввязывался в драки с какими-то жлобами и гопниками, и поэтому периодически ходил то с подбитым глазом, то с рассеченной губой.

На сей раз на лбу у него светилась свежая ссадина. Он сидел в семейном «жигуле», который уже не раз выручал нас, а Рома пригнал папину «Победу».

Без лишних слов выкатились они, а мы на их место вкатили заслуженный бэзилов драндулет. Закрыли ворота игоряхины и разместились так: в хариной «Победе» сели Ирэн и я, а к отважному Игоряхе залезли Фома с Виолой. Мы поехали вперёд, а отважный Игоряха за нами.

На подъезде к щуровскому мосту Ирэна велела сбавить скорость и, открыв стекло, вслушалась в темноту.

— Там машина, — сказал Рома. — Менты, кажись. Может, тормознём, узнаем как там дела?

— Сколько их? — спросила Ирэн, когда подъехал Игоряха.

— Двое, — глухо ответил Фома. — Оба мертвы.

— Поехали, — сказала Ирэн. — Не будем осложнять себе жизнь.

Вот и всё, господа.

Вдруг откуда-то из темноты Вергилий прошептал:

— Они не стоят слов. Взгляни — и мимо.

— Да, — согласилась Ирэна. — Действительно.

Но с кем она согласилась? Или она тоже слышала шёпот?

Замелькал мост. Внизу сверкала начищенной сталью тихая и широкая Ока. По соседнему железнодорожному мосту побежали огоньки электрички. На коломенском берегу, словно призраки, реяли башни Старо-Голутвина. В Щурове поднимал византийский свой купол храм Троицы. А между ними сверкала Ока, вверху горела Луна, и над водою стучал поезд. А за спиною, под мостом, лежали мертвецы.

Скорость нарастала, и за плечами исчезла река и храмы, потом и Щурово исчезло в тонкой цементной пыли. И куда-то мы неслись, высвечивая фарами тёмный асфальт, а сзади гнались огни отважного Игоряхи.

Чем дальше мы уходили от города, тем хуже становился асфальт. Свернули куда-то, стало изрядно потряхивать. В голове мутилось от зловещих силуэтов, фонари кончились, оставленные позади, а в лунном свете окрестные леса и рощицы казались заколдованными. Миновали деревушку какую-то, и она казалась заколдованною и страшной, будто жили там двенадцать разбойников и атаман Кудеяр.

И тут, как ни странно, начал я грезить. Кажется невероятным, что человек может спать в такой обстановке. Но это был не вполне сон.

Похоже, мы въехали в какое-то особое пространство, которое само по себе грезило, потому что было наполнено призраками, а я просто воспринимал всё это. Не знаю почему: оттого ли, что окно было открыто и оттуда сквозило призраками, оттого ли, что пространство было расколото, и оттуда вытекал ветер времени, от которого сознание мутилось.

И грезил я:

Впереди и сбоку справа — шло движение. Что это был за караван? Какие жуткие фигуры! — тени в чёрных кафтанах со зловещим поблескиванием топоров и рогатин в ужасающем лунном свете. Кто это? Призраки товарищей щуровского разбойника Голбина, которых он зарезал ради награбленного золота?

Куда они шли? Так же как и мы — искать потаённые подземные сокровища?

Мы подъехали ближе, и я с ужасом увидел, что эта вереница чёрных теней состояла из мертвецов. Они двигались слепые, с бельмами на глазах, и шарили в темноте руками и клюками слепцов.

Я взвыл от страха.

— Что? — спросила Ирэн, очень внимательно и спокойно глядя на меня.

— Мертвецы! — и я путанно проорал, что вижу.

— Не обращай внимания, — сказала Ирэн. — Это бывает в здешних краях. Они нам не нужны и совсем не опасны. Нам нужен караван. Военный поезд: конные повозки, понимаешь? Как увидишь — тут же скажи, — и углубилась в какую-то карту.

Скорость упала.

И перед машиной — и справа, и слева — увидел я бегущий по земле огонь. Он бежал струйками, пылал кострами на холмах, вспыхивал в оврагах, поднимая рой искр.

— Геенна! — воскликнул я содрогаясь. — Вот он — огнь неугасающий!

— Нет, — отвечала Ирэна. — Это мальчишки подожгли прошлогоднюю траву и пустили пал по земле. Здесь — так называемая реальность, а вовсе не духовный мир. Если ты присмотришься, то сможешь увидеть этих ребят. Они совсем непохожи на привидения, уверяю тебя. Сейчас мы минуем это место.

И действительно миновали. Зловещий огонь, перебивающий даже сияние луны, остался позади.

Тут Ирэна приказала свернуть на просёлок. И мы погрузились во тьму, хотя красное адское пылание всё ещё продолжало гореть в моём мозгу.

Чем дальше мы двигались по просёлку, тем страннее и страшнее становилась местность, как будто ехали по чужой планете. Луна горела невыразимо ярким светом, небо дымилось сонмищами звёзд. Впереди увидел я небо — настоящее, лишённое призрачных отсветов города, и впервые поразился его безмерности. И всё это — живое! Огромная Вселенная — жила и дышала, а мы были мгновенной частью её дыхания, мы — вместе с вечными звёздами.

Бездонная тишина обрушилась и затопила поля.

Хотя двигатели машин, казалось бы, должны были слышаться ещё громче во мраке и безмолвии, их одинокий стук лишь терялся, представляясь чем-то жалким и беспомощным.

Луна! Чёрное, поседелое от звёзд небо! Где-то там плыли, извиваясь реки света, загадочные потоки, направляющие пути человеческих жизней. Там, в бесконечных чёрных полях, бродили алмазные звери, и алмазные люди шли по берегам тех потоков.

А здесь, внизу, густела мгла. Она была не сплошной, а слоилась волнами, словно дым. Непонятное пугающее напряжение бродило в этих слоях. Должно было совершиться что-то чудовищное. И тут Харя Рома резко сбросил скорость. И было отчего! Перед нами, по земле, в оврагах и расщелинах загорелось какое-то зарево. Пламя вспыхивало зловещими полотнищами. И это уже не сельские ребята пускали пал, а если и ребята, то явно не сельские, а с рогами и хвостами.

— Стой, Рома! — завопил я. — Остановись совсем!

Машина тормознула, за ней другая. Цепенеющей рукою отворил я дверцу и, спотыкаясь, вылез во мглу.

— Куда ты? — спросила Ирэн, но через секунду и она, и Рома последовали за мной. Подошли Игоряха, Фома и Виола.

— Ну что же, — заплетающимся языком спросил я. — Это тоже ребята пал пускают по земле?

— Боже мой, что это такое? — воскликнул кто-то.

— Долина Иосафата! Всё поле усеяно костями!

И все после моих слов стали вглядываться во тьму. Но никто не сказал, что я сумасшедший. Значит и они видели то же.

По всему огромному пространству белели человеческие костяки. Как будто страшная битва прошла здесь лет двадцать назад, и два войска с тех пор лежали непогребёнными.

Тут раздался тихий голос, и все мы содрогнулись:

«Была на мне рука Господа, и Господь вывел меня духом и поставил меня посреди поля, и оно было полно костей, — и обвёл меня кругом около них, и вот весьма много их и вот они весьма сухи.

И сказал мне: сын человеческий! Оживут ли кости сии?

Я сказал: Господи Боже! Ты знаешь это.

И сказал мне: изреки пророчество на кости сии и скажи им: «кости сухие! Слушайте слово Господне!»

Так говорит Господь Бог костям сим: вот Я введу дух в вас и оживёте. И обложу вас жилами и выращу на вас плоть и покрою вас кожею и введу в вас дух, — и оживёте и узнаете, что Я — Господь.

Я изрек пророчество как повелено было мне; и когда я пророчествовал, произошёл шум, и вот движение, и стали сближаться кости, кость с костью своею. И видел я: вот, жилы были на них, и плоть выросла, и кожа покрыла их сверху, а духа не было в них.

Тогда сказал Он мне: изреки пророчество духу, изреки пророчество, сын человеческий, и скажи духу: так говорит Господь Бог: от четырёх ветров приди дух и дохни на этих убитых, и они оживут.

И я изрек пророчество, как Он повелел мне, и вошёл в них дух, — и они ожили, и стали на ноги свои — весьма, весьма великое полчище.

И сказал Он мне: сын человеческий! кости сии — весь дом Израилев. Вот они говорят: «иссохли кости наши, и погибла надежда наша: мы оторваны от корня».

Посему изреки пророчество и скажи им: так говорит Господь Бог: вот, Я открою гробы ваши и выведу вас, народ мой, из гробов ваших, и введу вас в землю Израилеву, и узнаете, что Я — Господь, когда открою гробы ваши и выведу вас, народ Мой, из гробов ваших, и вложу в вас дух Мой, и оживёте…»

Едва лишь Фома промолвил это, как лежащие на поле костяки поднялись. И два войска восстали, но не для битвы. В полном безмолвии они стояли, смешанные, азиаты рядом с нашими воинами. Они стояли, озаряемые отблесками, и смотрели вверх, где наливалась кровью Луна, и в вышине, над полем, стояло другое поле, заполненное бронзовыми латниками, а выше парил грозный каменный Город.

— Верую, Господи! — заорал Рома срывающимся голосом. — Прости меня, Господи, за идолопоклонство! Я просто не знал, не видел!.. Верую во Святую Троицу и воскресение мертвых!

Тут отважный Игоряха заговорил нараспев, иногда переходя на пение и время от времени запинаясь:

— Ныне отпуща… отпущаеши раба Твоего, Владыко… по глаголу Твоему с миром: яко видеста… яко видеста очи мои спасение Твое… свет… свет во откровение язы́ков и славу людей Твоих, Израиля.

И едва только он это промолвил — исчез верхний каменный Город. Потом исчезло бронзовое войско. А потом и нижнее войско растворилось во мраке. Мы стояли, охваченные тайной, точно каким-то невидимым дымом, пока не начала просвечивать бледная Луна.

— И охота была тебе, Фома, читать Иезекииля? — пробормотала Ирэн. — Как будто мы сомневаемся в твоих познаниях. Когда ты прекратишь мешаться в дела, в которых не понимаешь?

— Дело не во мне, Ирэн, — мрачно и очень спокойно ответил он. — Дело не во мне, а в тебе. Я, быть может, и не понимаю некоторых дел, но, кажется, это к лучшему? Ты вон понимаешь: недавно убила человека, сегодня — ещё двоих. Ты на грани сатанинской пропасти. Ещё один шаг — и ты себя погубишь своим пониманием, и всех нас заодно. Так что это не мне нужно прекращать, а тебе — оставлять игру в кости со Злом. Диавол — шулер по определению. И тебе никогда не обыграть его. Остановись, подумай, пока жива!

Ирэн ухватилась за голову обеими руками.

— О несчастье! — простонала она через несколько секунд. — Дело зашло слишком далеко и, похоже, ты прав. Но мы не смеем, не можем вылезать из этого дела, не закончив его! Как же поступить, о Господи?

— Где мы? — спросила Виола.

— На рязанском берегу, — отвечала Ирэн. — Здесь всё пропитано кровью. Эти видения: монголы, русичи — неспроста. Здесь действительно без счёта воинов полегло. Страшные, языческие места: Здесь поклонялись Перуну аж до XIII столетия, людей приносили в жертву. Так всё напряжено — ужас. И как только люди умудряются жить в таких местах?

Она достала карту и долго всматривалась в неё при свете луны.

Всматривалась и озиралась. Но время шло, и она ничего не могла сказать. Потом вдруг пошла назад и вскарабкалась на «жигуль», на какую-то штуковину, укреплённую сверху. Долго она оглядывалась окрест. Потом сказала:

— Есть ли у кого зажигалка или спички?

— У меня есть потайной фонарик, — ответил отважный Игоряха.

— Давай сюда.

Он протянул ей фонарик, и она принялась рассматривать план под синим лучом, от которого страшные отблески ложились на её лицо и руки.

Наконец Эйрена медленно опустилась на землю.

— Нам нужно проехать около полукилометра. Но очень медленно.

И вдруг закричала в звёздное небо:

— Господи! Ты всё видишь! Ты знаешь нашу немощь! Вот, мы запутались, но Ты можешь помочь. Дай нам силы найти этот проклятый Пояс и вернуть его! А я больше никогда не буду колдовать. Да отсохнет десница моя, если я не сожгу все ведовские книги и рукописи! Всё, всё уничтожу, и приборы алхимические, и рукописи! Всё! Всё! Но только помоги, Господи!

И села в машину, а за нею и все остальные уселись. С трудом завели машины и поехали в слоистую тьму, в низину, где плавали серебристо-прозрачные волны, точно водоросли в ночном море… Мы ехали, а казалось — стояли на месте.

И тут вдруг повеяло таким холодом, что я закостенел. Это даже не мороз по коже, это какая-то сплошная стена льда обрушилась, и всё онемело, и сердце остановилось.

Впереди я увидел движение каравана: повозки конные, бредущие рядом усталые воины. Они были тут, в нескольких метрах, но будто сильный туман размывал их фигуры, скрадывая движение гружёных повозок.

— Ирэн, — тихо сказал я. — Вижу караван.

— Останавливай машину, — так же тихо сказала Эйрена Роме.

Мы шли за ними след в след; огромные глыбы мрака сложились в прозрачный корридор — и мы двигались внутри чёрной галереи: перед нами — повозка (чёрные, закованные тяжёлой грязью колёса), за которой шли склонённые усталостью латники, а дальше, в тумане, угадывалась ещё одна повозка, и ещё…

И непонятно было: то ли священные сокровища увозят из осаждённой Трои, то ли из Коломны везут краденое золото, в котором таится частичка древнего Илиона.

В ядовитом весеннем воздухе шелестели египетские свитки Путеводной книги мёртвых.

Слышалось греческое придыхание.

Шумело море.

Гермес…

Троя!

Призраки лились рекой, но что-то необратимо изменилось в их потоке. Это уже был не сквозняк времени, бесконечно терзающий безысходный водоворот. О нет! Круг разомкнулся, и бесплодное вращение стало иссякающим потоком. Так выходит лёгкий газ из пробитого цеппелина. Поток ещё хлещет, но падение неизбежно.

И мы были в центре этого потока!

Он рвался через прозрачный коридор, сложенный из глыб мрака неведомыми и страшными архитекторами. Куда вёл он? В Ад?

Внезапно тоннель кончился.

Вот как это было: впереди образовалась туманная стена; и я не столько увидел, сколько почувствовал её. И вот — повозка призрачного каравана, кони и люди, один за другим уходили в эти врата, бесследно исчезая из глаз.

Предпоследняя телега уехала во мрак. Ушли и воины, шедшие за ней. А затем — замыкающая повозка исчезла: сначала лошади, потом передние колёса, гружёный корпус, а потом и латники-копьеносцы. Всё было похоже на сон, и лошади и люди двигались точно в полусне.

И вот, едва лишь они скрылись за туманной стеной, как и сама стена бесследно исчезла.

Я оцепенело остановился. Передо мной лежало чистое поле, в лунном свете рядом угадывалась небольшая балка, вдали темнел лесок. Всё растворилось в единый миг.

Илион и ведьмовской семнадцатый век, и два войска, и страшные языческие огни, Перунов бор и татарское пепелище — всё это исчезло одним махом, и остались только мы шестеро посреди безмолвной рязанской земли и звёздная ночь.

— Они исчезли… — прошептал я. — Здесь была туманная стена, вот здесь. Они вошли в неё и исчезли.

— Если слепой поведёт слепого, то оба упадут в яму, — сухо заметил Фома.

Яма.

— Да! Здесь должна быть яма! — вскрикнула Ирэн. — Рома, Игорь, быстро берите заступы из машин и ступайте за ним.

— Погодите, — сказал я. — Не надо никаких заступов. Золото здесь, я это чувствую. Мне надо выйти из себя.

— Ребята, держите его, — быстро сказала Ирэн.

И пока меня держали, я выступил из тела и прошёл эту невидимую стену. Я снова увидел их, эти повозки, но они уже ушли довольно далеко и почти совсем пропали из виду. Впрочем, шут с ними, с повозками. Я чувствовал, что с одним из латников сейчас произошло то же самое, что с этим нелепым Долоном. Он просто-напросто срезал мешок и спрятал его где-то поблизости. Не нужно ничего копать, не нужно расколдовывать створы от Пятницких ворот и рыться в золотой и серебряной коросте. Надо просто увидеть его.

Я тихо и осторожно шёл по долине, всматриваясь в траву, поблескивающую от влаги. И увидел тёмный куст, и подошёл к нему, как будто зная, где мешок, словно сам его туда положил. И почувствовал тяжесть в руке. Поднял. Разорвал холст. Под светом луны холодно блеснула золотая змея.

Я повернулся и быстро пошёл назад.

Очнулся я на руках наших верных друзей.

— Отпустите, заразы, больно. Чего вцепились?

Они отпустили, и я тут же свалился под тяжестью мешка.

— Где Пояс? — спросила Ирэна, опускаясь на колени рядом.

— Вот. Чего, не видите, что ли? — ответил я, протягивая находку.

— Готов. Можно ноль три вызывать, — вздохнула Виола.

— Какое ноль три?! Вы что, ослепли?! — разозлился я.

— Погоди Август, — сказала Ирэн. — Ты точно видишь Пояс?

— Ну да, вот он, в мешке.

— Это духовный образ… Смотри, держи его и не урони. Ребята — тащите его.

Меня подняло и потащило над землёй, сквозь коридор, к пылающим огням.

Они были живые.

Это горели глаза машин.

Книга двадцать вторая. СОЖЖЕНИЕ

Погребальный сруб возвышался, точно башня. Девять дней возили для него деревья с окрестных вершин.

Девять дней оплакивали Гектора илионские женщины и плакальщики, девять дней прошло с того тёмного утра, когда Кассандра увидела с Башни колесницу Приама и повозку Идея, на которой покоилось тело троянского полубога.

Народ Илиона сбежался на призыв колдуньи, ворота распахнулись, и люди вышли из Города огромной толпой, так что едва могла въехать в Акрополь повозка с мертвецом.

Девять дней дал Ахилл на погребение Гектора — той горькой ночью, когда они с Приамом встретились, волею Гермеса, в стане мирмидонцев.

И пока девять дней женщины выли над Гектором, пока его оплакала жена, и мать, и невестка — Елена, в эти девять дней Кассандра стояла на Скейской Башне и смотрела, как напротив каменной твердыни растёт другая башня — деревянная. Стволы дерев свозили в пустынную и выжженную долину Трои с отдалённых соседних гор, где лес вырастал, вскормленный горными туманами, прохладой, росой и свежестью.

Оттуда, где в скальных расселинах текли прозрачные ледяные ручьи, свозили срубленные деревья в жаркую, раскалённую, вытоптанную конями и пехотой пустыню. И прозрачная свежая смола, вытопленная лучами солнца, стекала по бокам и по срезам брёвен, так что благоухание возносилось к небу, точно кто-то курил ладаном.

И пока складывали погребальный сруб — девять дней душа Гектора проходила подземное судилище у берегов Ахеронта.

Медленно текли чёрные волны.

Гектор стоял на берегу, на белом песке и смотрел, как движется ледяная Река, поднимая над волнами призрачный пар. И оттуда — с того берега показалась чёрная лодка. Гектор знал, что это за ним.

Он стоял на белом песке и глядел на лодку с еле заметной улыбкой. Бесконечная боль ушла, осталась в прошлом, было легко и спокойно.

Сзади захрустели шаги.

Гектор обернулся, его хитон повеял белыми складками.

Навстречу шла Кассандра.

— Здравствуй брат.

— Здравствуй сестра. Разве ты уже?..

— Нет. Но ты знаешь, я часто здесь бываю. Это совсем не так сложно, как думает большинство. Душа может оставлять плотскую оболочку. Избранные люди владели этим искусством издавна, тысячи лет назад. Поначалу бывает очень страшно. А потом начинает нравиться и без этого уже сложно жить. Хотя что я говорю! «Жить» — это вообще совсем неинтересно. Здесь не то, чтобы лучше, чем там, но, по крайней мере — полнее. Здесь приходит понимание, такое, что словами выразить невозможно. Ты уже понял?

— Да, — отвечал Гектор. — Но зачем ты пришла?

— Попрощаться с тобой. Узнать участь.

— Мне обещали Поля покоя.

— Это много. Это очень много… Тебе ничего не жаль там, позади?

— Нет. Я слишком устал жить. Я сбросил камень с плеч, и обратно его не возьму. И самое главное: когда умираешь, очень сильно меняешься. Очень сильно.

Он снова повернулся к Реке, к той лодке, что так медленно шла.

— Скоро ты будешь там… — сказала Кассандра. — Мы уже приготовили большой костёр, твоё тело сожгут и похоронят.

— Скорее! — сказал Гектор, опуская голову на грудь.

В воздухе росло невидимое напряжение.

Гермес приближался.

Погребальный костёр был высок — выше человеческого роста; пришлось даже придвигать лестницы к срубу, чтобы достойно снарядить мертвеца.

И поверх, на широкой и ровной площадке, поставили роскошно убранное ложе, а по краям лежали заколотые жертвенные овцы; жертвенной кровью были обагрены боковые брёвна сруба.

И раскрылись ворота Скейской Башни, процессия шла из ворот, и по обе стороны дороги стоял народ. Несли Гектора, носилки его были убраны пурпуром, багряница словно горела, закрывая всё тело кроме головы, а на голове сверкал золотой венец, бросающий ослепительные блики на прекрасное лицо и вьющиеся кольцами расчесанные кудри.

Кассандра смотрела с Башни и видела — не только остротой зрения — но и духовным взором — как положили носилки на ложе.

Рядом поставили кувшины с вином, блюда с едой, дорогую утварь, оружие. Ослепительное солнце изливалось неистовым ливнем огненных стрел, горело в золоте, серебре, пурпуре, жертвенной крови.

И спросил Гермес Гектора:

— Ты хочешь увидеть костёр?

— Да, — ответил герой.

Бог повёл чёрным плащом, пространство стало прозрачным.

Они стояли вдвоём около костра — чёрный бог и герой. Гектор задумчиво и пристально смотрел на свой труп, лежащий на пышном ложе поверх костра.

Андромаха: «Слишком рано ушёл ты, Гектор, слишком рано! Теперь Илион обречён, и мы с твоим сыном обречены на рабство. На рабство? А, может быть, победитель-ахеец разобьёт ребёнка твоего, швырнув его со стен Трои?»

Гекуба: «Сынок мой, любимый сын, как ты красив! Сколько моих сыновей погибло, сколько продано в рабство после плена — и никто из них не был так отмечен Богами. Ахилл по земле колесницей влачил твоё тело — а ты не изменился, не обезображен…»

Елена: «Ты мёртв, благородный Гектор! Защитник мой, единственный в Илионе, кто за всё время не сказал мне ни единого худого слова…»

Гектор стоял, глядя на громаду брёвен и на своё тело посреди неё.

— Огня… — прошептал он, но его никто не слышал.

Но вот подошёл Приам. По узкой тропе, оставленной для него толпой народа, он проследовал к помосту и поднялся на него.

А по другую сторону готовился другой костёр — в ином тысячелетии и в другой стране, и если в Трое день начинался, то у того костра солнце уже склонялось к закату. Кассандра отвела глаза от погребения Гектора и всмотрелась туда, за предел.

Посреди Города, за тёмно-красными зубчатыми стенами, рядом со златоглавыми храмами, в цветущем зелёном саду, в отдалении, чтобы не обжечь деревьев, была выкопана большая могила, накрытая перекрещенными железными прутьями. А рядом громоздился огромный штабель книг, рукописей, тетрадей, свитков, диковинной посуды, одежд, таинственных досок, мешков и сосудов с травами.

Чуть поодаль в роскошном покойном и просторном кресле сидел царственный властитель этого сада.

А ближе к могиле и сложенным близ неё книгам стояли двое юношей и две девушки, и в руках у одной из них горел огонь.

— Гектор! Слышишь ли ты меня? — сказал Приам.

Гермес…

— Он слышит. Говори.

— Гектор! Теперь мы уже ничем не можем помочь тебе. Это последняя почесть, какую мы способны воздать. Может быть, тебе всё равно, сын мой, но я должен сказать это. Ты был стволом Трои, колонной, подпирающей высокую кровлю великой святыни. И вот теперь тебя нет. И очень возможно, что вместе с тобой погибнет и Город. Но мне бы хотелось, чтобы ты знал — всё равно Илион и ты — неразлучны. И если кто-то из Города спасётся — он всегда будет помнить о тебе. И где только ни произнесут имя Илиона — там же вспомянут и тебя. Прощай.

— Огня! — сказал Гектор.

Но царь не слышал его.

— Успокойся, — обратился к воину бог. — Теперь уже скоро.

И тут Приаму подали факел.

— Господи! — сказала Ирэна. — Вот я отрекаюсь от прошлого. По обету, данному мной, я расстаюсь с ведовскими средствами. Пусть огонь истребит секретные орудия, позволяющие вторгаться в области Зла. И пусть никто отныне их не увидит, пусть скроются они с глаз.

— Апофеоз войны. (Август).

— Натюрморт с аттрибутами искусств (Фома, усмехаясь).

— Наверное, не одно десятилетие прошло, пока всё это было собрано… (Бэзил). — Всё-таки волхвы с востока…

Фома успокоил:

— Не жалейте. Магия — одна из дверей зла. Ирэн правильно сделала, совершив обет.

— Прощай! — сказала Эйрена и поднесла огонь к вороху бумаг и вещей на железных прутьях.

Царь протянул руку, в неё вложили факел. Приам стал обходить сруб по кругу, поджигая хворост у подножья. Огонь охватывал сухие ветви, вспыхивал, золотыми струйками тянулся вверх, бежал по брёвнам. Священнодействие совершалось в полной тишине, слышался только треск огня. Но жар солнца пока ещё был горячее костра. Брёвна всё никак не разгорались, только смола закипала и капала. Прошло несколько минут. Занялись, наконец, мелкие дрова, пламя загудело, полыхнуло, поднялось, точно прозрачный парус.

Гектор смотрел, не отрываясь, на свой труп, чётко рисующийся поверх ложа на фоне синего полотнища илионского неба. Потом воздух задрожал, пошёл зыбкими слоями под воздействием жара. Со стороны казалось, что тело оживает и движется. А когда пламя вскинулось, заревело, когда раскинулся парус огня — тело скрылось из глаз. И Гектор снова опустил голову на грудь.

— Кажется пора? — спросил Гермес.

— Я готов, — отвечал Гектор.

Воздух вокруг них стал зыбким, как от огня, и они исчезли. Впрочем, никто не заметил их исчезновения, только Кассандра.

Она видела духовными очами. И скучным и постылым казался ей обыденный мир! И если ради такого зрения нужно стать сумасшедшим — мы наденем сумасшествие, как царский плащ!

В костёр падали таинственные книги, гадания и древние путеводители по той стороне: «Книга перемен», «Книга Орфея», «Деяния Джеди из джеда Снофру — во времена славного фараона Хуфу», «Вавилонские сокровища», «Халдейская магия», «Жизнь Аполлония Тианского», «Даипнософисты», не меньше дюжины хиромантий, несколько десятков астрологических свитков, волшебные лозы и причудливые узлы, «Опыты Альберта Великого», сочинения Парацельса, Нострадамуса, труды Иоханна Фауста, «Каббала» и сочинения поздних мистиков и духовидцев. Огонь схватывал бумагу, и она мгновенно вспыхивала багряными цветами, скручивалась и спадала чёрными розами вниз, в могилу.

Летели в костёр — магические чётки, старинные доски для общения с духами, чёрные одеяния, расшитые тайными знаками. Дерево, краски и ткани вспыхивали самоцветными блёстками. От брошенных в пламя трав исходил пряный, томительный и дурманящий аромат, волны его бродили по всему саду вереницами призраков.

И нарастал ровный и грозный гул: сначала его можно было принять за голос огня, но для этого костёр был слишком мал. Духовная энергия нагнеталась в воздухе, призраки беспокойно вьюжились и стенали. И всё слышнее становился гул: как будто рядом ревел огнём исполинский костёр.

И вот уже запылал весь огромный сруб, воздух тянулся в прогалах, оставленных между брёвен, тяга всё увеличивалась, и огонь поднялся, казалось, до самого неба.

И вскоре жар стал нестерпимым, он во много раз превосходил пылание Гелиоса. И народ стал отходить всё дальше и дальше от костра. Солнце проливалось, как раскалённая смола, и смотреть на огонь было уже невыносимо.

И троянцы начали постепенно уходить в Город. Главное было сделано: тело предали огню, а костёр будет пылать ещё долго.

Небо уже стало тёмным, Селена взошла, и только на западе алыми углями дотлевал закат, а небо над зашедшим солнцем переливалось синими, опаловыми, золотыми тонами.

Из дому пролегла дорожка света от горящего окна, а в полутьме, в молочных отблесках луны и багряных бликах заката, жемчужно мерцали гроздьями цветов таинственные вишни. А внизу, где темнее были сумерки, яркими рубинами горело кострище.

Давно была разбита и сброшена в могилу алхимическая посуда, почти сгорели деревянные предметы, но бумага ещё тлела, ещё тлели тяжёлые кожаные переплёты старинных книг.

— Они долго будут гореть, — сказала Ирэн. — Пошли в дом, помянем прошлое.

Мы были как в боевом шатре. За стенами шумел лагерь, войско готовилось к ночлегу. Горела свеча, и в её тихом мерцании из мрака выступали со стен бронзовые щиты, шлемы, мечи топоры. Или это отсвечивали бронзой рамы картин, посуда, металлические украшения?

Догорал камин, и мы сидели около тлеющих углей и говорили о Трое.

— Почему всякое большое дело заканчивается пожарищем? — спрашивала Виола.

— Потому что мир — огонь, и всё на огонь обменивается, — отвечал я.

— Ты всё мусолишь своего Гераклита, Август, — отозвался Фома. — Что ж, он великий философ — и только. По большому счёту, всё его учение сводится к доброму старому экпюросису — мировому пожару, после которого вселенная возникает заново. Жалкая и совсем неутешительная перспектива.

Тут мне стало немного обидно.

— Согласись, Фома, что философия — вовсе не успокоительное лекарство. А что до катастрофизма, то разве Библия не о том же самом толкует?

— Как ты наивен! Библия, прежде всего, говорит о вещах, не поддающихся уничтожению. О духе. Пойми: греческая философия и, прежде всего — нежно любимый тобою Гераклит — исповедуют какую-то дурную бесконечность, бессмысленно повторяющиеся жизненные циклы. Дубовая индоарийская идея!

— А у твоих семитов лучше?

— Да, лучше. Еврейство и христианство открыли миру линейность движения. Мир имеет смысл, он развивается! Он создан Богом в точке альфа и исчезнет в омеге в день Страшного Суда. Но духовное не будет уничтожено!

Ты пойми: ведь и Гектор, и Приам, и все троянцы — это никакая не сказка. Это реальные люди, которые и сейчас живы. И духовный образ Трои остался. Вот мы сидим сейчас: то ли в лагере воинском, то ли за стенами Трои. И как прежде громадны священные стены, и как прежде воины Города готовы к битве, и сверкают по стенам начищенные щиты и шлемы, латы и мечи. Неужели ты не видишь огней в очагах, не слышишь говора воинов, не видишь блеска оружия?

— Вижу! — отвечал я. — Слышу!

— А если видишь и слышишь, то должен понимать всё, происходящее с прошлого мая. Троя взломала время и расцвела ярким, но тщетным цветком. А сейчас этот цветок превратился в пепел и опадает, словно костёр там, в саду, — в таинственную могилу.

Разве все наши труды за этот год не были посвящены только тому — чтобы призрачный цветок отгорел и рассыпался скорее?

— Да… — сказала Эйрена. — Ты, Фома, прав. В нашей линейности произошёл циклический прорыв, некое турбулентное вспучивание времени. И сейчас оно угасает вместе с нынешним костром. Но, видит Бог, наше колдовство здесь ни при чём! Я, по крайней мере, здесь не виновата.

— Кассандра… — произнёс я неожиданно для самого себя.

— Что?!

— Кассандра готовит ковчег.

Тяжёлый, квадратный в плане, со стенками достаточно тонкими, чтобы не тратить слишком много драгоценного металла, но достаточно массивными, чтобы нельзя было легко согнуть или промять борта или дно, ковчег был накрыт пластиной. На крышке не имелось никаких изображений, кроме большого рельефного круга.

Он напоминал то ли солнце, то ли знак вечности, непрерывно повторяющегося хода времени.

Кассандра указала на него Приаму:

— Это лучшее, что есть в сокровищнице. Дорогая вещь, но теперь уже ни к чему беречь. И главное — она достойна героя.

— Неужели это не сон? — тихо сказал Приам. — Неужели я готовлю этот ларец для моего Гектора? — потом, очнувшись, кликнул сыновей и приказал вынести драгоценный короб из покоев на открытый воздух.

Ночь уже минула. Всё время, пока тьма покоилась над Илионом, горел костёр, и угли его переливались алыми рубинами. И Кассандра всю ночь глядела на огонь с Башни. Глядела и грезила, и чудился ей каменный Город и цветущий сад за алыми стенами, и костёр, в котором горели таинственные колдовские снасти. Это было так близко, так реально, что ей хотелось подойти и помочь огню. Она чувствовала, что с этим пламенем кончается бесконечное кружение, и она и все в Илионе обретут, наконец, покой.

Но вот кончилась ночь, и вместе с ней отошли и размылись видения… Она сошла в покои царя.

И заря затеплилась; Гелиос ещё не взошёл, но Селена уже нехотя уходила с неба — она превратилась в тонкую и прозрачно-бледную пластинку льда. На востоке голубело небо, утро веяло холодом.

В тесных улочках-ущельях собрался народ Илиона. Все уже знали, что рано поутру будет погребение.

Теснины ожили. В полутьме утра горел золотой отсвет: это несли ковчег. Его несли впереди, а следом за ним двигалась великая змея — толпа народа: воины, старцы, женщины. Все надели самые праздничные одежды, самое лучшее оружие. Блестела бронза, глухо алели бока больших винных амфор.

Разошлись ворота, и троянская змея заструилась из Илиона, и золотой венец горел на главе её — ковчег, несомый впереди.

Подошли к пепелищу, где некогда высился сруб. Он прогорел и обрушился, покрылся пеплом — седым и серым…

Принялись наполнять чаши и лить из них и кувшинов вино на кострище. Пепел становился багряным, чернел, можно было, не рискуя опалить ноги, ступить на то место, где всю ночь бушевал огонь.

А тем временем поодаль расположились боевые посты — на случай нападения ахейцев. Хотя Ахилл и дал слово, — но мало ли что могло произойти. Воины зорко всматривались окрест, сетуя про себя, что не могут участвовать в погребении.

Избранные воины, братья и друзья, вышли на середину кострища.

То, что было великим Гектором, превратилось в груду костей, полусожжённых, расколотых огнём, без всяких следов плоти…

Поднесли к центру костра золотой ковчег и сняли крышку. В ковчеге открылся и запылал ярким багрянцем свежий пурпуровый покров. В него, рыдая, стали собирать кости мертвеца, омывая их вином.

Умер великий Гектор.

И вся его мощь, вся его красота, вся его отвага, грозящая врагам смертоносным колесничным бегом — всё это собралось в тесном золотом ларце!

Начали рыть могилу.

Народу было много и дело пошло очень быстро, вскоре яма зияла, словно открытые врата, точно земля была огромной надвратной башней. И вот в эту отверстую дверь предстояло опустить славный прах.

Омытые алым вином кости укрыли пурпуровым покровом и замкнули верхней пластиной ковчега.

Один из воинов спрыгнул в могилу, и в его руки передали тяжёлый ларец. Медленно опустил он его, плеснул последний раз вина и протянул руки товарищам, чтобы те вытащили его. Груды земли посыпались в могилу, и в мгновение ока сверкающее золото скрылось из глаз.

Стали подносить и подкатывать огромные камни и закладывать яму — плотно и часто. Наконец, она исчезла, сровнялась с поверхностью земли.

Потом стали засыпать камни, подносить ещё и ещё землю; каждый стремился бросить хотя бы горсть.

И вот — быстро, как бы сам собой, вырос высокий курган.

Всё было кончено.

Непобедимое Солнце взошло, и уже начинал чувствоваться его жар. И, отдав последний поклон, люди пошли в Город, и вскоре никого не осталось снаружи, ни участников величественного обряда, ни стражников: один только громадный курган высился в безмолвной пустыне.

— Так погребли они конеборного Гектора тело, — сказал Фома, глядя в яму, где глухо дотлевали угольки.

— Хайре, — прошептала Виола.

— Прощай, Гектор.

Виола подставила большой стеклянный кубок, Фома наливал вино из бутыли, а Виола орошала красной (в темноте — чёрной) драгоценной жидкостью шепчущий пепел. Прошла минута. Всё угасло.

Ирэна и я стояли в глубоком раздумье. Бэзил был рядом, освещая работу большим и тяжёлым фонарём.

Железные прутья давно были отброшены. Фома и я взялись за лопаты, и вскоре от ямы ничего не осталось — только небольшой холмик отмечал место костра.

Бутылка вина вмёрзла в бочонок со льдом, как сатана в лёд Коцита.

Мы сидели за погребальной трапезой — как будто в парадном зале: дом Бэзила как-то необыкновенно расширился, почти совсем пропал. Вокруг нас восседали пышно одетые витязи; столы и ложа сверкали благородной бронзой, золотом и серебром. Поджаренное мясо, пронзённое вертелами, горами громоздилось на огромных блюдах, вино покоилось в больших сосудах-гидриях.

Поистине — это был дворец, богато убранный, сияющий деревом, бронзой, позолотой, украшенный древним оружием, а по стенам у него шли странные животные — какие-то синие кони, что ли?

За стенами пылал яркий день, но в каменном зале было сумрачно и прохладно, кое-где даже горели светильники.

И за нашим столом горели свечи. Вино закипело в бокалах и, когда в зале окончилась речь, и стало тише, Эйрена поднялась, и, держа в руке вино, сказала:

— Может быть, девушкам и неприлично говорить в таких собраниях, но в нашем времени и Круге это достаточно принято. Поэтому я скажу, и надеюсь, ни вы, ни великий Гектор не обидитесь на меня.

Что сказать? Уста умолкают, когда совершается тризна по великому вождю Трои. Но у нас в этот час скорби остаётся надежда. Ибо во всяком завершении есть начало чего-то нового. Ведь Илион — дело не только рук. Это ещё и деяние духа. Поэтому он никогда не истребится — даже если Гектор погиб, даже если стены его падут.

Всегда будут помнить Священную Трою, поток её бессмертия пробьётся сквозь толщу тысячелетий. И никогда не умолкнут предания о величии Города и о подвигах, совершённых здесь.

Век за веком будут приходить сюда люди, чтобы поклониться славному пепелищу и чтобы пытливыми руками проникнуть в его тайны.

Слава могучему Гектору!

Слава бессмертной Трое!

И она выпила вино.

И все вокруг выпили надгробные вина.

И вдруг я увидел Кассандру. Она прошла меж пирующих, как видение, и, подойдя ко мне, наклонилась и сказала что-то. Я оцепенел.

Тут всё померкло, остался только старый дом и стол, и горящие свечи. Бэзил протянул негромко:

— Да… Такое мне сейчас привиделось…

Виола усмехнулась как-то мрачно:

— Пари держу — что-то о речи Эйрены на илионской тризне!

— К нам придёт корабль, — сказал я.

— Какой корабль? — внимательно посмотрела Ирэна.

— Священный корабль из Египта. Сегодня ночью. Вернее — следующей ночью, потому что сейчас уже утро. Мне сказала об этом Кассандра, только что, на пире. То есть не сказала, а как-то передала свою мысль.

— Где их ждать?

— На кремлёвском обрыве. Я, когда увидел её, сразу вспомнил о «Блюдечке».

— Вы больны, — сказал Бэзил. — Вы всех нас заразили своей болезнью. Тем более что весной всегда идёт обострение.

— Май — жёсткий месяц, — ответил я. — Опасный месяц. Я всегда болен в мае. Как я прожил этот год и не умер? В голове не укладывается… Нет, не нужно мне было тогда подниматься на Башню!

Тут я услышал шум и обернулся. Там, за окном, вдалеке шумело море, и высился в долине озарённый жаркими утренними лучами курган, и горело ослепительной лазурью троянское небо.

Книга двадцать третья. КОРАБЛЬ

Бессонная ночь нас подкосила. Мы проспали почти целый день, первый раз проснулись в двенадцать, а потом опять завалились по углам, погружаясь в непонятное сумеречное состояние полудремоты. День длился, похожий на тягучие болота Колхиды, в ядовитых испарениях которой мерцало на дереве Золотое Руно, а спящий внизу дракон охранял его.

Наконец, часов около пяти все начали просыпаться и потихоньку сползаться в гостиную.

— После бессонной ночи слабеет тело: — простонал Фома, потягиваясь.

— Милым становится, не своим, ничьим: — согласился я. — Пойти, что ли причесаться?

— Ну зачем же? — съязвила Виола. — Ты такой красивый.

— Чай будете? — адресовался к нам Бэзил.

— Угу, — сказали мы.

Фома пил чай с молоком, а я с лимоном, по-русски. Тут Ирэна вышла:

— Ты ничего не видел, Август?

— В каком смысле?

— Что-то вроде вещего сна.

— Ох, я в последнее время столько всего видел! Но сегодня всё очень мутно было. А что?

— У меня такое ощущение, что мы должны им вернуть не только Илионский Пояс. Спасибо, Бэзил, — она приняла чашку, уселась в свой угол и, глядя оттуда рысьими глазами, добавила: — Мы им должны вернуть мумию.

— Как это может быть? — пробормотал Бэзил, растирая морщины на лбу.

— А как может быть вообще всё это, что мы переживаем в последний год? — спросил Фома. — Вряд ли есть смысл искать рациональное зерно в ненормальной ситуации.

— Ты хочешь сказать, что у всех нас одновременно крыша поехала?

— Шут её знает, поехала она или нет. Но хреновина в Коломне творится офигенная. И, кажется, она подходит к концу. И это просто замечательно. Особенно мне нравится предложение Ирэны отдать мумию. Честно говоря, я не знаю, как будет проходить этот процесс, но если царица покинет Коломну, нам всем будет только лучше.

— Тебя не пугают больше предчувствия вселенской катастрофы? — спросила его Виола.

— Нет. Всё уже кончилось. Была опасность, когда расцвёл ядовитый цветок. А сейчас огонь угасает, мы видим только угли.

— Как ты себе представляешь передачу? — на сей раз Виола обращалась к Ирэне.

— Логично было бы спросить об этом у Августа. Он у нас ясновидящий. Но в любом случае надо будет позвонить отважному Игоряхе. Как известно, мумия хранится у него в гараже на чердаке. То-то он обрадуется!

— А если Игоряхи не будет? — спросил Бэзил.

— У Фомы есть ключи от гаража. Но меня сейчас интересует другое. Мы тут за нашими хлопотами забыли о Поясе.

— Вот интересный будет процесс! — порадовался Бэзил. — Посмотреть, как будут передавать то, чего нет. Просто платье голого короля какое-то.

— Ну, Бэзил, что вы такое говорите?! Как же его нет, когда я его своими руками тащил?

— Хм. Вы-то его тащили, но его же никто не видит.

— Вот это-то как раз самое интересное: — задумалась Ирэна. — Знаете что, пан Август, несите-ка сюда этот свой: мешок.

— А стоит ли? — забеспокоился Фома. — Бог его знает, из какого он вещества. Может, прикоснёшься ненароком, а потом кондратий хватит.

— Бодрее, Фома! Где твой эсхатологический оптимизм? — с воодушевлением произнесла Эйрена. — Давай, Август, живее.

Я полез к себе в мезонин, вытащил из-под кровати старый красноватый кожаный мешок, которым пользовался ещё, кажется, дедушка Бэзила, и пошёл вниз. Там уже ждала Ирэна с плоскими весами в руках и Бэзил с какими-то датчиками.

— Ну и что? Это дедушкин портфель.

— Минутку, — Ирэн поставила весы на ломберный столик. — Ну-ка вытряхни это дело из портфеля прямо сюда.

Я перевернул портфель, и из него на весы выпал мешок.

— Матка Бозка… — шепнула Виола.

— Где же Пояс? — спросил Фома.

— Что-то я ничего не вижу! — добавил Бэзил.

— Но это странно, — сказала Ирэна. — Потому что твои весы показывают четыре килограмма. Август, подними мешок.

Я поднял.

— Ноль… — констатировал Бэзил.

Я опустил.

— Ёлки-моталки… Четыре, — Бэзил поглядел на свой датчик и добавил: — Фон спокойный. То есть, конечно, фонит малость, но в пределах нормы. Я не могу объяснить, что это за штуковина получается. Откуда берётся сила тяжести при отсутствии оптически фиксируемой массы? Если это — концентрированная энергия — то что её стабилизирует в таком случае?

— Сказал бы я, кто её стабилизирует, не к ночи будь он помянут, — Фома перекрестился и отошёл за камин.

— А ведь я его вижу… — Ирэн прищурилась. — Что это там поблескивает?

— Да это я давеча его разорвал, когда вытаскивал из-под куста. Надо же было глянуть, что это такое.

Ирэн наклонилось:

— Холст ветхий… Прошит и опечатан. Печать египетская.

— И что на ней?

— Ну, Виола, дружок, ты уж совсем хорошо обо мне думаешь. Я же не египтолог и не так чётко знаю иератическое письмо. Да и сохранность неважная. Давай, Август, вынимай его.

Я вытащил золотую змею сквозь дыру в мешке. Вернее, она сама вывалилась из ветхой ткани, тяжело звякнув, отчего все вздрогнули.

— Ну конечно… — Ирэна пригляделась. — Ничего древнерусского. Напоминает Микены. Просто гладкие бляхи со скупым орнаментом, крупные полированные камни без всякой гравировки. Очень архаическая работа, если не сказать — примитивная.

— Но в «Смарагде» — совсем другое описание.

— Эх, Август, до «Смарагда» его успели уже сто раз переделать. Вот что: убирай его с глаз долой в этот портфель вместе с мешком. И неси назад, а то мне страшно стало.

— Да, ты права. И меня всего что-то выворачивает. Не хватало ещё помереть на самом интересном месте, — дрожащими руками я запихал золото обратно и, поднимаясь, услышал сзади голос Ирэны:

— Фома! Живо звони Игоряхе.

Гектор сидел у Реки, глядя на страшные чёрные волны и седые призраки, веющие над волнами. Лодка близилась. Но слишком медленно, казалось — ещё несколько стадий отделяет его от заветной цели.

— Это лишь кажется, — сказал Гермес.

Гектор оглянулся. Бог был рядом.

— Здесь нет времени, — продолжал он. — Поэтому, когда попадаешь сюда, поначалу чувствуешь мучительное беспокойство. Но беспокоиться не о чем. И ждать нечего. Здесь ничего не происходит.

— Я устал.

— Подожди. Теперь уже скоро.

Машина ехала почти в полной темноте, призрачный свет ламп казался тусклым и нереальным. Игоряхин автомобиль вёл Фома, а я сидел рядом с ним, а сзади — Виола, Эйрена, Бэзил. Имелся и ещё один пассажир. Наверху был закреплён длинный чёрный ящик — гроб, в котором находилась царица. Так мы и мчались — с чёрным гробом, плывущим в чёрном воздухе.

Всё было чисто, никто не следил.

До Старо-Голутвина мы добирались долго, около часа. А обратный путь занял всего несколько минут. Миновались: Боброво, Новая Стройка, изящный деревянный театр Струве, похожий на резную шкатулку; потом одноэтажные домики начала XX века сменились сталинскими домами, мелькнула больница и рабочий посёлок, и Петропавловское кладбище показалось, снесённое, посреди которого горел адским пламенем вечный подземный огонь из сатанинской звезды, — Старый Город пошёл — и миновался.

Когда въезжали в Кремль, на Брусенскую, Фома невольно сбросил скорость. Жутко было от всей этой гнетущей черноты, от полночи, от глухого мрака, от ужасного груза над нашими головами и вещего Пояса у меня на коленях — в дряхлом портфеле, вместе с истлевшим мешком и египетской печатью.

И чем ближе мы подъезжали к цели, тем сильнее щемило сердце. Вот уж и Блюдечко; автомобиль въехал меж двух перекошенных пилонов и тихо покатился направо, вдоль обрыва.

Странное зрелище открылось нашим глазам: В центре Блюдечка горел огонь. И вокруг него собрались идолы, числом около семи, все эти Перуны, Велесы, и как их там. Они стояли и беседовали. О чём? Что интересного произошло за год в их Городе, откуда они были изгнаны новым князем?

В реке плескались русалки.

А ниже, у самой реки, тоже горели огни, и молодёжь веселилась; бегали в белых рубашках, прыгали через костёр, пели песни, венки плели.

И просвечивая, проступал через мрак частокол древней крепости.

Остановились.

Вышли в эту призрачную крепость.

— И как же мы будем спускать её вниз, к воде? Или, может, вообще не надо, корабельщики сами разберутся? — раздумывала Виола.

— Нет! — решительно отрезал я. — Гроб непременно надо стащить вниз, к самому урезу.

— Верёвками, — сказал Бэзил. — Я специально в багажник много верёвок положил. И тащить-то не нужно. Она сама будет скользить по траве, успевай только придерживать.

— Погодите, — сказал я. — Откройте крышку. Мы сразу положим туда Пояс, чтобы уж больше не возвращаться.

Открыли гроб.

Луна осветила белые гробовые пелены и зловещий чёрный лик.

Я извлёк из портфеля золотую змею, упрятал её обратно в холст и положил царице на грудь.

— Закрывайте.

Крышка надвинулась. Бэзил с Фомою быстро всё увязали верёвками. Кряхтя, мы подтащили ящик к обрыву и пустили вниз, ногами вперёд. И действительно: едва только сил хватало сдерживать. Мы шли по старой белокаменной лесенке, а короб с мумией полз рядом, как бы сам собой.

Как вспомнишь это — холодный пот выступает.

Наконец, мы сошли вниз.

От воды веяло холодом, речным илом, воздух горчил свежей зеленью и мистическим дымом. Мне казалось, что наши финно-славянские предки заметили нас и, хихикая, комментировали наши муки на каком-то своём полумордовском наречии и показывали пальцами в нашу сторону.

Но нам было уже не до того.

Стеная от натуги, Бэзил, Фома, я и Виола тащили гроб к воде, а Ирэна, шумно вздыхая, шла за нами.

— Ну и что дальше? — спросил Фома с неуместной иронией, когда мы опустили гроб.

— Стойте! — сказал я. — Корабль приближается.

Гектор встал и пошёл вперёд по отмели. Ладья приближалась. Громадная, чёрная, она двигалась неторопливо и неотвратимо. И огромный Перевозчик правил ею, весь белый, в грязно-белёсом одеянии, седой, с длинной развевающейся бородой, с длинными нечесаными волосами.

На каменную маску было похоже лицо его, а глаза казались слепыми. Ужас внушал он, и разговаривать с ним было так же невозможно, как с немою скалой.

Мерные взмахи весла.

Плеск чёрных волн. Удар ладьи о песок.

Гектор подошёл к ладье, взялся руками за борт и легко впрыгнул. Страшный старик оттолкнулся от берега, и ладья медленно пошла назад.

Гектор обернулся.

Гермес провожал его, молча, сложив руки на груди, с каким-то неопределимым чувством в изменчивых глазах (жалость? досада? прощание?).

Прошлое уходило.

Тут из речной тьмы, из белёсого призрачного света над водной гладью выковался и обрёл форму необыкновенный корабль. ЧЁРНЫЙ КОРАБЛЬ вышел из темноты, тихо, почти неслышно, словно сама эта река поднялась и слепила борта своей зыбкой плотью. Но так казалось очень краткое время. Он двигался, этот корабль, и чем ближе, тем яснее в лучах луны выступал его длинный корпус, высокая мачта, огромный свёрнутый парус и длинный ряд вёсел. Нет, это было не видение, а настоящий корабль!

Лунный ливень хлынул сквозь разошедшиеся облака. Цитадель исполнилась неземной гармонии и нечеловеческой красоты. Реальность расслоилась, и духовный строй древней крепости выявился во всём своём спокойном величии.

Луна сияла почти нестерпимым светом, и звёзды были как-то по-особому ярки и крупны. Посреди оцепленной невысоким валом круглой площадки ровно и сильно, почти без искр, горел большой костёр. Семь великих теней стояли около него, ведя неслышимую беседу.

И прекрасная дева в тёмных одеждах прошла мимо, и огромная чёрная собака шла у её ног.

Горели огни на воде, которые появились вдруг в пересохшем русле Коломенки, залепетала воскресшая мельница, плыли венки, а по берегу славянки плясали по горящим углям, а мимо них шли северные боги: Лето́, Аполлон и Артемида; и какая-то жрица в белой, красным расшитой рубахе, возливала вино Аполлону, а он шагал, и стрелы грохотали в его колчане.

И бездонная энергия Вселенной изливалась вместе с потоками лунного света. И каменный Кремль восстал, в лунном сиянии его красные стены казались чёрными. Город ждал. Корабль приближался.

Он поднялся вверх по течению на вёслах, подошёл к старому руслу Коломенки — и остановился. Мерное движение вёсел только лишь удерживало его на одном месте.

— Он остановился! — воскликнула Виола. — Им надо подать какой-то знак, чтобы подошли ближе.

— Они не смогут подойти ближе! — возразил я. — Не смогут. Я чувствую какую-то преграду; они не пройдут сквозь неё.

— Ещё бы… — отозвалась Эйрена. — Мне кажется, это кончилось бы катастрофой.

— Спускаем гроб на воду, — сказал я.

— Затонет, тяжёлый, — заспорил Фома.

— Не затонет, — ответил Бэзил. — Тяжёлый, но легче воды.

— Скорее! — кричал я.

Какая-то зыбь шла в воздухе, похоже — время наше кончалось.

Мы схватились, и одним усилием поднесли гроб к воде.

— Надо толкнуть его, чтобы он вышел на течение и сам подошёл к судну.

Услышав эти мои слова, Фома перекрестился и полез в воду.

— Ты куда, Фома? — спросил Бэзил.

Фома влез в Москвареку чуть не по шею.

— Толкайте её ко мне, я попробую направить!

Мы с Бэзилом толкнули ужасный ящик, Фома принял его и со стоном, вложив все силы, направил саркофаг. Поднялась пена, зашумела вода, гроб отплыл на несколько метров — и течение подхватило его.

Фома пулей вылетел из ледяной майской воды, но не произнёс ни звука, даже не задрожал. Мы все, не отрываясь, глядели на плывущий чёрный ящик. Если вода и проникала внутрь, то совсем немного: серебристо-мерцающая гладь несла его легко и свободно.

Саркофаг словно прошёл невидимую зыбкую границу и ударился о борт. Чёрные люди зацепили его баграми. Мне показалось, что один из чёрных людей глянул долгим печальным взглядом и махнул нам рукой. Я поднял руку в ответ.

Невидимая зыбкая стена всколебалась, и корабль исчез, осталось лишь тёмное пятно. Слышался скрежет, похоже, это поднимали на борт чёрный гроб с царицей и Поясом власти. Вёсла перестали работать. И огромный кусок мрака пошёл по реке вниз и погрузился в туманную пелену, из которой возник.

И, когда растворился корабль, погас древний Город, исчезли призрачные кремли, отгорел огонь на холме, и на воде тоже, и сама эта вода исчезла. Осталось только высохшее русло Коломенки и высокий берег, заросший одичалым сквером, среди которого два-три фонаря изливали ледяной свет.

Как будто нам показывали огромные туманные картины и вот — выключили их одну за другой.

Мы бы ещё долго стояли в оцепенении, если бы не резкий дробный стук. Это стучали зубы Фомы, и сам он весь дрожмя дрожал.

— Что мы стоим? В машину! — завопил Бэзил.

— Д-двусторонняя п-пневмония обеспечена, — пролопотал Фома.

— Не журись, откачаем! — приговаривала Виола, пихая его в бок.

На сей раз машину вёл Бэзил, потому что трепещущий Фома руля не держал.

…Фома вышел к нам в шерстяном одеяле, выпил, не торопясь, приготовленный для него стакан грога, сел к разгорающемуся огню и закутался.

— А ну рассказывайте: кто что видел! — сурово приказала Эйрена.

— Всё это, конечно, бред, но мне показалось, что Коломна-река вернулась в старое русло, — начал Бэзил.

— А огни на реке видел? — спросила Виола.

— Видел. И ещё какое-то сияние на кремлёвском холме.

— А я видела деревянную крепость с огнём, — добавила Виола.

— И какие-то славянские демоны беседовали около него: — вспоминала Эйрена. — А молодёжь плясала и пела у реки, как на Ивана Купалу. По-моему, они видели нас, но не очень удивились.

— А я каменный кремль видел, — встрял я. — Он как бы нанизывался на деревянный.

— Такое ощущение, — пробурчал Фома, пробуждаясь от временной спячки, — что нам показывали слайды на огромных экранах. А, может быть, и не нам. Может быть, это кто-то очень большой забавлялся, сам себе показывая слайды?

— Нет, Фома, это не внешнее воздействие, — убеждённо возразила Ирэна. — Это что-то органичное.

— Такое ощущение, — предположил я, — что всё окружающее репродуцирует эти картины-эйдосы, вроде как земля отдаёт тёплый воздух под вечер. Но это не каждый день, а в исключительной ситуации. Сегодня была такая исключительная ситуация. Я всё-таки думаю — под влиянием этого, как его: турбулентного времени.

— И кто же его встурбулентил? — тяжело глянул Фома.

— Какой ты быстрый! Как я тебе отвечу? Всё пока очень сумнительно и гадательно. Я могу передать только свои ощущения и не более того.

— Ну ты и зараза! — вздохнул Фома.

Тут я разобиделся:

— Да причём тут я?! Меня же, главного пострадавшего, ещё и обвиняют!

— Пострадавшего?! Ни хрена себе — пострадавшего! Да от тебя, от заразы, как от пубертатного подростка, по всему Городу шут те что идёт, полтергейст какой-то, только вместо тарелок и утюгов привидения летают. Не знаю, как других, но меня ты уже достал своими привидениями.

Некоторое время я только рот открывал и глаза таращил, не в силах что-либо сказать от злости, а потом проорал:

— Ах так?! Ах ты!.. Какого же дьявола ты ко мне тогда привязался? Я что тебя — звал, хоть сегодня, например? Шёл бы к себе в катакомбы, раз я такой нечистый и пубертатный!

— Инте-ресно! А что ты хотел за свои пакостные дела? Орден? Или медаль? Сам же, поганец, нечистую силу к себе приманил, а теперь прикидывается белым и пушистым! Ты что думаешь — ежели некрещёный, так с тебя и взятки гладки? Надо же просчитывать последствия своих поступков! Ты не школьник, такому лбу пора бы уже соображать. Должна быть ответственность у человека или нет?

— Погодите вы ругаться, — веско сказала Ирэна. — Ты, Фома, тоже неправ.

— Почему это я неправ? — бушевал Фома из-под одеяла. — Мало ли, что у него «почва благоприятная»! Коль так, нужно принять меры: креститься, воды святой попить. А он вместо этого, понимаешь, колдовать принялся. Хоть бы совета спросил, балда!

— И всё-таки ты не вполне прав, — продолжала Ирэн. — Ты не учитываешь силу внешнего давления, силу обстоятельств. Таинство — великая вещь, но к нему нужно быть готовым. Не думаю, что оно помогло бы Августу, если он не готов был вместить… Без веры даже храм не поможет. Помнишь гоголевского «Вия»?

— Хм. Это литература!

— А наши коломенские храмы, что — тоже литература? Они осквернены похуже, чем в имении гоголевского сотника.

Фома задумался. А Ирэна обратилась ко мне:

— Но по большому счёту Фома, конечно, правду говорит. Тебе, Август, нужно определиться. Нельзя плыть без руля и без ветрил. Никто на тебя не давит, но, по-моему, ты сам уже понял: надо прибиваться к какой-то конфессии. Иди к баптистам, что ли, если уж православный храм тебя так пугает. Но с этим желеобразным дрожанием пора кончать.

— Может правда к ней стоит прислушаться? — задумчиво произнёс Бэзил. — События последних дней наводят на размышления.

— Успокойтесь, — сказал я. — Теперь уже никаких событий не будет. Я это чувствую.

— Кино кончилось, — вздохнул Фома.

— Ничего, интересно было, — усмехнулась Виола.

— Ага. Фильм ужасов, — поддержал Фома. — Как всё это загадочно!

— Что?

— Да хотя бы вот этот корабль. Что это? Духовное явление? Но тогда куда девался саркофаг и Пояс? И что такое этот Пояс? О, Господи! Мозги заворачиваются!

— Вы вот что мне скажите, — попросил я. — Никто не заметил корабельщиков? Как они отнеслись к нашему дару?

— Слишком далеко было, — пожала плечами Виола. — Да и темно. А что?

— Мне почудилось какое-то движение сочувствия и печальной усталости. Ведь это странно, правда? Ведь если мы вернули что-то бесконечно важное — надо бы радоваться…

Эйрена погладила меня по плечу:

— Они с другой стороны. А оттуда взгляд меняется.

— Да, наверное — Москва-река была… Как это сказать? Как бы Рекой, да подземной Рекой. И плеск, плеск:

— Что?

— Плеск вёсел Чёрного корабля. Он до сих пор звучит во мне.

— Но он уходит?

Он уходил.

Чёрный туннель закрывался.

И эхо угасало, с каждым разом отдаваясь всё слабее:

— Жаль всего этого, — прошептала Ирэн. — Этого корабля, и нашего страха, и жутких ночей, и заколдованного клада. Я всё сожгла, и теперь никто не узнает, где скрывается тайна Коломны.

— Не бери в голову, — ответил я. — Мне пришло на ум зашифровать его координаты в Мемориале. Кто внимательно прочитает — разберётся. Но не завидую я тому, кто найдёт этот клад…

Книга двадцать четвёртая. ПРОЩАНИЕ

Вот уже несколько дней я сидел в светёлке у Бэзила. Светёлка не отапливалась, но май стоял тёплый и днём даже припекало; можно было открыть окошко, и у окошка, на маленьком столике, строчить и строчить: И столик и кушетка были завалены черновиками: тетрадями и отдельными страницами, а также стандартными листами, на которых я писал чистовик.

Папка, где хранился «Илион», распухла, она уже не вмещала книги. Вот уже год прошёл с того дня, когда я впервые увидел Гермеса. И всего за год книга подошла к завершению. Я перешёл на жительство к Бэзилу, чтобы закончить книгу и отойти от чудовищных событий последнего времени.

Изредка заглядывали Ирэна или Виола и обрабатывали мою буйную головушку, впрочем, она была уже не буйная: оболочка моя энергетическая более-менее восстановилась; надо было только подлатывать её время от времени. Кроме того, в светёлку мне периодически приносили бальзамы какие-то от головы, так что я шибко поправил своё здоровье. Ещё дважды в день меня отвлекал от работы Бэзил: днём, когда звал обедать, и поздно вечером, когда солнце заходило, и я скребыхал пером в полутьме — это, значит, наступало время ужина.

После ужина, если приходили девчонки, я читал вслух «Илион». И с трёх сторон меня нахваливали и повторяли нараспев особенно удачные фразы.

— Жалко, Марк умер, — говаривала Виола. — Вот бы ты утёр ему нос, в том смысле, что он тебя недооценивал, а ты, гляди-тка: взял да и родил гениальную вещь.

Дни шли за днями в уютной светёлке с маленьким окошком и столиком, со шкафами по стенам, где сплошь стояли старые дешёвые издания классиков, а по столу и на кушетке валялись рукописи. И странно было, очнувшись от бронзового грохота, взять ветхий том Эдгара По и прочитать какую-нибудь новеллу в наивно-корявом переводе, или один из рассказов Гоголя…

Тепло, уютно; вокруг — знаменитые писатели, над головою — связки сухих прошлогодних трав, солнце — в окошке, перо — в руке.

Но странное дело: чем ближе подступала развязка, тем сильнее нарастало у меня предчувствие каких-то печальных а, может быть, — и трагических событий. Гермес давно не посещал меня. И я чувствовал оставленность и обиду, как будто мне поручили дело и бросили, не думая об исходе труда.

И вот как-то ночью я спал в светёлке старинного дома. Плохо спалось: майская духота виною тому или тревога, но даже бальзам Ирэны не подействовал. Я метался на постели, чувствуя приближение ужаса. Предсмертие моё мучило меня, и тошно, и страшно, и жутко было.

Я находился в самом худшем полубреду-полусне. И вдруг…

Я очнулся посреди ночи и почувствовал, что пространство у моих ног сгустилось. Там стояло что-то чёрное и, определённо, нечто живое.

— Кот здесь? — вопросил я, содрогаясь.

— Я, — был ответ. — Я самый.

Без церемоний он присел на край моей кровати, почувствовалась его тяжесть.

— Да-а, — продолжал он. — Люди зовут меня Обманщиком, Отцом лжи, а на самом деле я — Сын Света.

— Как? Люцифер? — я похолодел.

— О, это лишь одно из имён, одно из воплощений. Есть некое единство, и оно постоянно излучает. Я — один из лучей.

— Что значит это явление?

— Оно значит, что я — есмь. И оно значит, что тебе — конец. Ты поднял слишком большую волну, дружок, ты слишком переполнил воздух своими химерами. А это очень рискованно — бросаться камнями в духовное пространство. Теперь наступило время расплаты. Я пришёл за тобой. Не за телом, не бойся. Я войду в тебя, я выну твою душу из сердца.

Тело моё окаменело, будто у мертвеца. Я почувствовал, как на грудь между сердцем и горлом легла холодная тяжесть, стало больно — и нельзя кричать от боли — всё стиснуто ледяным холодом — и только подобие хрипа вырывалось из глотки.

Вдруг — словно ослепительная вспышка, словно беззвучный взрыв — явился чёрный бог в развевающемся плаще; волосы его взметались от незаконченного движения, зелень венка просвечивала в них; ноздри трепетали, глаза светились радостью и торжествующей молодостью.

— Шакалы собрались полакомиться подранком, — сказал он с издёвкой. — Вонючая нежить… Пшёл!

Чёрное, мохнатое, оскаленное, с козлино-свиной мордой пятно у моих ног безобразно сжалось, захрюкало и взъерепенилось, зашевелило омерзительными когтистыми клешнями.

Улыбка ярости обожгла губы Гермеса. С тихим смехом он поднял кадуце́й — жезл, перевитый двумя змеями — замахнулся — и чёрная мерзость мгновенно испарилась, как чернильное пятно, смытое со стекла холодной водой.

Сияющий бог обернулся ко мне:

— О, как они мне надоели! — в сердцах сказал он и глянул на дверь с презрительной усмешкой. — О́хлос! Представляю, какую чушь он тут вам бормотал:

— Почему вы оставили меня? — спросил я, чувствуя накипающие слёзы.

— Бросьте, бросьте, мой милый. Что это вы говорите! Вы книгу написали?

— Написал, — отвечал я, кутаясь в одеяло.

— Тогда к чему эти упрёки, дружище?

— Ах, книга это всё не то, не то…

Он помолчал, а потом вздохнул как-то удивительно тепло:

— Вы скучали по Мне?

— О да, да!

— Бедный друг мой… А ведь нам придётся…

— Что?

— Ничего, — сочувственно глядя на меня, он уселся на соседний стул. — Ну-ка взбодритесь! Что грустить? Бросьте, давайте-ка лучше пустим пыль напоследок, чтобы все вздрогнули! Ну, развеселитесь! Всё это покажется немного тревожным, но зато будет что вспомнить, уж я вам обещаю.

— О чём вы?

— Пора прощаться, мой друг. Пора прощаться.

— С чем? С кем?

— Со всем! — резко ответил он. — Со старым миром. Со старой жизнью.

— Но зачем? Я ничего и никого не хочу оставлять.

— Ах, если бы дело было в вашем или Моём желании! Мы вынуждены подчиняться обстоятельствам, которые сильнее нас. Я Судьбу имею в виду. Могучую Участь… Ну же, Август! Хватит ребячиться. Поднимайтесь, идёмте; всё будет очень весело или, по меньшей мере, занятно. Вы хотите узнать смысл всего произошедшего?

— О да!

— Вы не хотите оставаться один на один с этой мразью, которая сейчас испарилась отсюда?

— Нет!

— Тогда вам придётся поработать. Я проведу вас невидимыми путями вне прошлого и будущего, и только тогда вы поймёте. Достаточно многое поймёте, чтобы у вас открылись глаза. Не одевайтесь, мы будем там, где вам не придётся стесняться наготы. Вы готовы?

— Да!

— Возьмите мою руку.

Она была горячая, как огонь.

Бог взмахнул кадуцеем и…

Мелькнул Кремль, Старый Город.

Пространство перевернулось, точно мы метнулись в одну сторону, а время — в противоположную. Город сорвало прочь, словно измятую газету, подхваченную ветром с прибрежного песка.

И вдруг глаза ослепли, точно от беззвучного взрыва.

Мы стояли на твёрдой земле.

Первое ощущение было — жаркий слепящий блеск солнца. Каменистая пустыня, потрескавшаяся и сухая, горела безмолвием.

Словно земля Илиона.

Когда глаза привыкли к яркому свету, я с удивлением увидел прямо перед собой остатки недавнего костра. Кому пришло в голову разжигать огонь в таком пекле? А между тем костёр горел, казалось, всего несколько часов назад, и пламя было сильным — земля будто оплавилась от жара.

Рядом с этим странным открытым очагом стояли две глиняных амфоры.

Я обратился к своему грозному спутнику.

Какой торжественной и тревожной красоты был он исполнен, — словно грозовое облако, сверкающее синими молниями!

Играл, под волнами призрачного ветра, прозрачный плащ. И глаза его были неопределённого цвета. То они казались небесно-голубыми, то изумрудными, то мерцали искрами янтаря, а иногда превращались в чёрные бездонные колодцы, через которые глядела на тебя Преисподняя.

Несмотря на победоносную вечную молодость, веяло от него немыслимой древностью, как от заросшей землёю и травой архаичной статуи на развалинах древнего святилища; казалось — рядом стоял живой ископаемый ящер. А в чёрных блестящих кудрях дразнил контрастом свежий венок узорчатого сельдерея.

Молодость!

Сила…

Гермес.

— Что это? — спросил я, кивая на обожжённый очаг.

— Это ваш погребальный костёр. Видите кости? Это ваши кости.

— Как это может быть? — крикнул я в ужасе.

— Вы помните, как в прошлом мае жгли рукописи в саду?

И вспомнил я, вспомнил, как почудились мне тогда — выжженная солнцем долина и блеск песчинок, и кострище с полусожжённым трупом.

— Не медлите. Возьмите амфору с вином и омывайте прах.

Онемевшими руками я достал из пустой амфоры кусок холста, расстелил его на земле, потом взял амфору с алым вином и стал омывать кости и складывать их на ткань.

Когда всё было собрано, я вылил остатки вина, бросил амфору в угли, завернул холст и опустил кости в урну, — в пустой кувшин.

— Возьмите глиняную крышку и плотно закройте.

Я выполнил приказание.

— Берите прах. Подойдите ко мне. Держите руку.

Взмах кадуцея.

Снова серый поток — полёт вне времени.

Как бы мгновенная потеря сознания.

Я очнулся от холода. Вокруг был ледяной мрак. Призрачный свет, размытый, как в утренние сумерки, рассеивал мглу.

Мы стояли на низком берегу, чуть ниже начиналась широкая полоса белого песка, а дальше — огромный чёрный поток, овеваемый белыми тенями духов — зловещая подземная Река.

Если бы не смертельный холод и призраки, её можно было бы принять за обычную реку. На песке темнели пятна водорослей, доски, кажется — остатки какой-то лодки, обломки глиняной посуды, заступ, от времени позеленевший, с мелкими известняковыми кристаллами на ручке и бронзе.

— Выройте яму в земле, чтобы можно было поставить амфору. Возьмите хоть вот этот заступ.

Земля была достаточно податливой, перемешанной с песком. Вскоре яма была готова.

— Опускайте урну. Засыпьте землёй.

Я выполнил приказ и отбросил заступ. На земле остался маленький холмик на месте, где погребена была амфора.

— Идёмте к Реке, — сказал Гермес.

Он улыбнулся обольстительной демонской улыбкой:

— Вспомните свою жизнь.

Я вспомнил. Это было жутковатое ощущение: в одну секунду просмотреть всё прожитое. Как будто перед глазами с огромной скоростью пролетела цветная киноплёнка, или я пролистнул книгу. Но обычно, когда листы бегут в пальцах — текст прочитать невозможно. А здесь я понимал всё.

— Невесёлое зрелище? — усмехнулся провожатый.

— Похвалиться нечем…

— Отныне со всем этим покончено. Ступайте в Реку.

— Но…

— Не думайте о мифах и ничего не говорите. Идите спокойно, остановитесь, когда вода дойдёт до пояса. Не бойтесь. Сначала будет очень холодно, но вы не смущайтесь, идите быстро, потом всё пройдёт.

Я вошёл в чёрную воду, погружаясь в неё, как в глыбу льда, потом показалось, что всё тело горит огнём.

— Омойте лицо!

Наклоняясь к воде, я умылся.

— Что вы чувствуете?

Я растерянно посмотрел на него:

— Странно… Как будто короста отпала!

— Выходите скорей. Вот видите! И в посмертии бывают приятные неожиданности. Всё ваше прошлое — просто шелуха. Только сейчас вы начинаете жить. Жаль только, что наш эксперимент не удался, а то было бы совсем весело.

— Какой эксперимент?

— Да этот, с Круговым Временем.

— Так это вы попытались взломать линейное время?

— Ну да. Хотя Меня и предупреждали, что всё бесполезно, не стоит и пытаться, но: Что Мы, в сущности, теряем? Явление этого вашего: Помазанника, — он поморщился, — загнало нас в подполье. Нельзя же прозябать бесконечно! Мы подумали — а что если разорвать линейность, что если восстановить Круг? Надо только было выбрать наиболее зыбкий участок, наиболее мистически напряжённый — и закрутить вихрь. Так закрутить, чтобы события повторялись и повторялись бесконечно. Это, разумеется, было жестоко по отношению к людям, участвующим в нашем феатре, но — что поделать?

— И таким местом оказался Илион?

— Вы совершенно правы! Там крепче всего был завязан узел нескольких цивилизаций. Мы взялись за него, за этот узел — и закрутили!

— А Коломна?

— Коломна — земля страшного мистического напряжения. И она была связана с Илионом — Поясом власти. И мы решили замкнуть пространство и время. Что если бросить Пояс в Коломну? Мы предполагали, что это должно вызвать возмущение огромной силы. И ведь поначалу всё так и получилось! Мы нагнетали, нагнетали напряжение, а потом — забросили Пояс — и они как бы наложились один на другой — два Пояса! И время начало двоиться, троиться, четвериться — и закрутился вихрь!

— А я зачем был нужен? Неужели как медиатор?

— Конечно. И вы были превосходным медиатором! Исчезновение вашей духовной оболочки очень облегчило дело: отныне вы могли свободно общаться с невидимым миром. Разумеется, по логике вещей вы должны были мгновенно умереть, но Мы сделали устойчивым пространство вокруг вас. И вы остались живы. А это очень важно — иметь материального посредника. В принципе прорывы телесности возможны и без этого, — ну там, исчезновение предметов и перенесение их сквозь видимый космос. Но такие явления могут быть очень нечастыми и очень краткими. А вы стали телесным посредником, кем-то вроде Кассандры.

— Значит, вы использовали меня как механизм?

Он расхохотался.

— Как вы самолюбивы! Бросьте, бросьте, молодой человек: Раньше говорил и сейчас повторю: если бы печать Бога не лежала на вас, никто бы к вам и не обратился.

— А моя книга?

— Это имело значение: Во-первых, это избавляло от внезапного страха. Явление духовных сущностей можно было бы поначалу списать на творческое воображение, на худой конец — на сумасшествие. Во-вторых, книга сама по себе обладает определённой мощью. Создавая её, вы усиливали напряжение, помогали воскрешению времени, усиливали повторяемость. У Нашего действия появлялась ещё одна опора. Жаль, что трагедия так и не была сыграна.

— А почему?

— Да всё из-за той же мистической мощи. Я уже говорил, что в Коломне всё очень напряжено. Однако это: как бы сказать яснее?.. не то напряжение, другое. Иной природы и направленности. А именно — пресловутой линейной направленности! Единственное, что мы смогли вызвать — это призрачный повтор Илиады. Размах был большой! Но оказалось, по сути, что действительно и не стоило браться за дело. Немного значат Наши усилия, если стоит только как следует помолиться этому вашему, как его?.. Фоме, и всё начинает ползти.

— Так это Фома?

— Да не столько Фома, сколько та духовная Сила, к Которой он обращался.

— Назорей?

— Да. Линейность было невозможно взломать. Но Мы попробовали. Да ведь, повторюсь, Мы и не теряли ничего. Ну, подумаешь, — не получилось, пришлось покидать орхестру. Зато в самом начале было интересно. А как забавно! Вы не согласны?

— Мм… Ну да, может быть это и смотрелось забавным со стороны: Всё дело — откуда глядеть: Когда оказываешься в центре энергетической бури, тут, понимаете: становится не до смеха.

— Понимаю… — вздохнул он. — Но неужели вам так-таки и не было интересно? Неужели знакомство со Мной ничего для вас не значило?

— Как вы можете такое говорить?! Только что, этой ночью…

— Вы по Мне тосковали?

— Вот именно…

— Верю, верю… Но ведь нам придётся расстаться.

— Как? Почему?

— Да по молитвам всё того же Фомы! Вы, наверное, подумали, что здесь — конец вашим приключениям? Нет, они только начинаются. Мы разделались с вашим прошлым. А теперь вас ожидает будущее. Пойдёмте. Я вас провожу.

И мы направились прочь от Реки. «Странно, — думал я про себя, — если мы на пороге Аида, то как можем уходить? Преисподняя ведь, кажется, не отпускает пришельцев».

— Но Меня-то вы не считаете пришлецом в этих местах?

— Конечно же, нет! Но я?

— И вы не отсюда. Право Аида на вас не распространяется.

— Как?

— Повторяю, вы здесь — не навсегда. Вы ошиблись, друг мой. Это всего лишь прогулка.

— А: кости?

— Они духовно-реальны. Ещё раз напомню: вы должны были совершить духовное самоубийство. Вы и совершили его. Печальная урна, с которой мы сегодня простились — следствие того майского костра. А сейчас вы чисты. Всё в прошлом, и всё можно начинать снова.

Мы прошли довольно далеко, а я и не заметил за разговором. Местность изменилась. Вместо ужасающе-мрачной Реки, хрустящего белого песка и голой земли, мы вошли в какие-то скалы с мягким мхом и пробивающейся зелёной травой. Здесь было светлее.

Скалы раздвинулись подобием декорации. Мы встали на открытом пространстве, как в греческом театре. И вот — скалы заполнились вдруг толпою народа. Я видел сошедшихся в единое войско троянцев и эллинов. Благородный Гектор стоял рядом с неистовым Ахиллом, здесь же были Менелай, Агамемнон, Парис: Я узнал эти львиные лики, эти бронзовые мышцы, витьё волос и глухое пламя глаз: Когда-то огонь жизни горел в этих людях, кипел, переливался и расплёскивался, так что даже кровавые раны заживали на них сами собой.

А теперь передо мной стояли тени, объединённые смертью. Азия и Европа смешались; по эту сторону не было границ, и не за что было воевать.

Я увидел Елену — светлое чело, увенчанное золотом, и нельзя было понять, где — завитые косы, а где — огонь диадимы. А за нею толпились ещё тени, и в их толпе угадывались и прекрасная египтянка с подведёнными глазами и маленькая полячка, в глазах которой уже навсегда угас огонь властолюбия.

И таинственный полк Хранителей стоял передо мною: чёрные монахи и белые священники, среди которых угадывался и огненный Петр Гречин и священник Сергий. Тут был и боярский приказчик, и коломенские дворяне, и почтенные купцы. Старый Лажечников и седой Целер, и Митяй, и Марк — таинственные пчёлы духовного улья — Государевой Либереи.

И все они смотрели на меня.

— Поклонитесь им, — сказал Гермес. — Попрощайтесь с ними.

Я низко склонил голову и тихо сказал:

— Прощайте! Хайре!

Когда я поднял взгляд — уже никого не было.

— Что это? — спросил я. — Воздушные картины?

— Не совсем: Нужно было собрать их, чтобы распрощаться со всеми одновременно. Мы оставляем Илион, и уже никогда не увидим его тёмные стены. А теперь вам нужно расстаться и со Мною. Идите вперёд, между скал, навстречу свету.

— А вы?

— Мне туда нельзя. Ну же, Август! Не останавливайтесь, идите. Но сначала гляньте на Меня в последний раз. Потому что мы уже больше не увидимся.

— Я буду помнить вас!

Он улыбнулся:

— Ещё бы! Прощайте же!

Он исчез.

Минуту я стоял в полной растерянности.

Потом стал пробираться среди скал в сумеречном свете. Я поднимался и падал; идти было тяжело. Подъём с каждым шагом становился всё тяжелее. Я шёл, наверное, уже около часа и совершенно выдохся. И это было непостижимо — ведь по логике духовная сущность не должна уставать, а между тем ощущение тяжести было разительным.

И всё же я карабкался, не останавливаясь; настолько тёмным и гнетущим казалось оставленное позади, что хотелось идти вперёд как можно быстрее.

И вот ещё одна странная особенность: было похоже, что не только я двигаюсь, но и почва подо мной тоже как-то неощутимо меняется и движется.

Вдруг это прекратилось.

Я остановился и замер, как соляной столп.

Передо мной развернулось ущелье, заваленное огромными камнями. Поверх ущелья сияло ослепительно синее небо — совсем небольшой кусок, но и его было достаточно, чтобы озарить ущелье, наполнить его мягким полусветом.

Напротив меня, на камне, укрытом сухою травою, сидел пожилой еврей в слегка потёртом, но чистом хитоне и тёплом плаще. Он был почти лыс, натруженные руки лежали на коленях накрест.

— Явился? — сварливо спросил он, прожигая меня горячим взглядом тёмных навыкате глаз.

Я онемело развёл руками.

— Если бы не Фома, не видать бы тебе здешних мест! — сурово продолжал сидящий. — Так бы и торчал во тьме… Однако же вы там со своим демоном не слишком торопились. Ладно. Иди сюда, смотри и запоминай, повторять не буду.

Он взял прутик и начертил на земле круг.

— Это образ Вселенной — и духовной и материальной в совокупности. После грехопадения мир имеет в точности такое устройство. Круга нет, он изображён условно. В действительности за пределами круга — бесконечность. Каждая из частей уходит в бесконечность, понял?

— Да.

— Нерушимая граница разделяет духовные области: силы света и тьму. Колдуны и маги думают, что можно из плотского мира пробиться к Божественному неведомому. На самом деле они плавают в чёрной жиже призраков. Если они даже пробьются через тьму, силы света не пропустят их через грань миров.

Запомни, молодой человек. Есть только одна точка, где Божественность и человеческий мир соприкасаются. Вот это место — в центре. Это альфа и омега, Первый и Последний. Это Христос. Не надо никаких «посредников», никаких магов! Истина постигается только Христом! Можно приближаться к Истине или отдаляться от Неё, но перейти границу Божественного можно только в этой точке, где преграды не существует, где соединяется Бог и человеческий мир. Ты понял?

— Да, — отвечал я, трепеща.

— А если ты понял, то ступай с глаз моих и не смей показываться, пока не переделаешь свою душу, пока из демонического образа не придёшь в образ человеческий! Сейчас ты не готов. Придёт время — позовут. И не думай, что придёшь на готовенькое. Иди работай!

Во мгновение ока всё перевернулось (или это я вернулся — в своё тело?). Меня трясли, приводили в чувство, я не понимал ещё — кто, но чувствовал, что близкие мне люди.

Окно было распахнуто, и через него в комнату вливалось огромное и родное небо.

Это была Коломна.

Это была беспредельная отчизна моя — горестная и великая Россия.