Мемуары младенца (сборник)

10. Четыре танкиста и собака

В детстве художественный вымысел был для меня непосильной ношей. Если других детей искусство лишь слегка увлекало, то меня безвозвратно засасывало.

Так, после просмотра мультика про «Варежку» я наотрез отказался носить варежки. Тот просмотр очень некстати случился зимой, на улице стояли морозы, а не лежала прохлада, как нынче, в двадцать первом веке. Матушка, батюшка, бабушки, дедушки и тетушки использовали весь свой коллективный IQ, чтобы убедить меня утеплиться, но я извивался с воплями, что не собираюсь надевать на себя дохлых собак.

По словам Достоевского, все мы вышли из «Шинели» Гоголя. Про всех не скажу, но я лично вышел из «Варежки» режиссера Романа Качанова.

Кино имело надо мной тираническую власть. Кино продолжалось во мне и после кино.

Как-то раз, еще в начальной школе, я решил поиграть в «Четыре танкиста и собаку». В Советском Союзе гремел такой фильм польских кинематографистов.

Дома, в своей комнате, из подручных предметов я легко соорудил себе танк: четыре стула, впереди швабра – вот и весь военпром. И хотя стулья стояли в ряд, как в трамвае, главной бедой моего танка было даже не это. До четырех танкистов мне не хватало ровно трех танкистов.

Со вторым танкистом я решил вопрос довольно быстро, пригласив в гости закадычного друга детства Сему. Но дальше начались проблемы. С остальными членами экипажа возникли сложности: дело в том, что мы с Семой в то время больше не знали никаких других детей, кроме друг друга. «ВКонтакте» тогда еще не было, и оперативно расширить круг знакомств не представлялось возможным.

Сема предложил сделать вид, что два других танкиста погибли. Я готов был согласиться на эту уловку, но, как маньяк чистого искусства, выдвинул одно условие: тела мертвых танкистов должны быть настоящими. Сему это озадачило настолько, что он даже заплакал.

Я не мог позволить себе подвести польских кинематографистов. Горшочек моего мозга отчаянно варил, правда, как всегда, не по рецепту. Поэтому я довольно скоро нашел элегантное решение. Я объявил, что два других танкиста уехали в командировку. Звучало загадочно и торжественно.

Мы вчетвером – я, Сема и два танкиста в командировке – заняли свои места в танке. И тут я осознал, что у нас нет собаки.

Весь следующий час мы с Семой носились по двору перед домом за бездомной дворнягой. Несчастное животное неосмотрительно выбрало наш микрорайон для послеобеденного сна. Когда собачка уже почти сдалась и стояла на задних лапах, держась за березу и кашляя вместо лая, Сема запаниковал.

Он начал скакать вокруг меня и кричать, что, даже если мы поймаем собаку, мы никогда не сможем поймать девочку. Шельмец был формально прав. В фильме «Четыре танкиста и собака» фигурировала некая возлюбленная главного героя, рыжая бестия. Сема настолько не верил в наши с ним перспективы поймать целую девочку, что вторично за день заплакал. Собака отдышалась, на прощание лизнула плачущего Сему и убежала.

Из двора нас забрала моя бабушка, вернувшаяся из магазина.

Пока мы поднимались наверх в квартиру, бабушка уточнила причину Семиных слез. Добрая женщина сразу согласилась стать рыжей бестией. Моего непритязательного приятеля это устроило. Я же потребовал у бабушки снять очки и причесаться, малолетний шовинист.

Но даже причесанная бабушка не решала проблему собаки.

Ее решил мой хомяк.

До того момента он уже целый год влачил бессмысленное существование в моей комнате. Наконец для него настал великий день, постановил я и повысил это бесполезное существо до собаки. Я разместил его в танке в коробке из-под ботинок.

И вот высшая художественная справедливость восторжествовала: четыре танкиста в составе меня, Семы, а также двух командированных товарищей вместе с собакой в виде хомяка гордо двигались навстречу рыжей бестии шваброй вперед, а рыжая бестия в исполнении причесанной бабушки без очков приветственно, хотя и подслеповато, махала нам рукой.

Мой папа, вернувшийся в тот момент с работы и заставший нашу артистическую инсталляцию, воскликнул:

«Ого! В человека рассеянного с улицы Бассейной играете?»

Действительно, есть у Маршака такое стихотворение.

Но оно совсем про другое, катастрофически про другое.

Мой папа всегда был непоправимо далек от искусства.