Менуэт

Луис-Поль Боон

Менуэт

Роман

Перевод с фламандского С. Вейдеманн и М. Палей.

Вступление М. Палей.

Танцующие в темноте

Луи-Поль Боон (1912-1979) - фламандский классик, несколько раз номинированный на Нобелевскую премию, родился и вырос в Алсте, в семье маляра, имевшего собственную артель; будущий писатель работал в ней уже с шестнадцати лет. Дар, по рождению угодивший в лишенную соответствующих традиций среду, осознает себя, как правило, болезненно и поздно, но пытается самоосуществиться инстинктивно - в любых "подручных" формах. У работавшего малярной кистью Боона этими формами стали рисование и живопись. Несмотря на острую денежную нужду, он упорно отвоевывал время для посещения Академии изобразительных искусств - там же, в Алсте. Это занятие осталось с ним и потом, когда он работал в морозильных камерах местного пивоваренного завода (впечатления от чего пригодились для "Менуэта", 1955). Точнее будет сказать, что страсть к рисованию и живописи прошла через всю его жизнь. Однако в профессиональном смысле литература возобладала: успев в 1936 году жениться, а в 1939-м - мобилизоваться, попасть в немецкий плен и счастливо вернуться, Боон, работая насущного хлеба ради стекольщиком и продолжая отводить душу в визуальном искусстве, начал служить также и другой музе. Сочинял он при этом, что называется, в стол. Плоды этих занятий оставались сокрытыми от глаз публики - до тех пор, пока его преданная жена, ставшая в "Менуэте" частично прототипом жены, типичной представительницы "чужеродной среды", пока эта самоотверженная жена, на содержании которой писатель время от времени находился, не послала тайком его роман "Слобода растет" на национальный литературный конкурс. И тогда (в 1942 году) чудо свершилось: никому дотоле не известный сочинитель получил престижную премию имени Лео Крайна, фламандского писателя и журналиста.

В дальнейшем его литературная судьба развивалась скачками. С 1946-го по 1952 год Боон, работая журналистом, не печатался как прозаик вообще. Это, в частности, объясняется тем, что консервативные тиски католической Фландрии его публикациям, мягко говоря, не благоприятствовали, а установившаяся за писателем репутация богохульника и сотрясателя нравственных основ ему, в отличие от современных авторов, никаких дивидендов не приносила. Поэтому можно сказать, что читателям Бенилюкса (в том числе и своим соотечественникам) он стал более-менее известен только после публикаций своих книг в либеральной Голландии, а европейцам - после того как его произведения оказались переведены на немецкий язык. Именно после обретения новой жизни на немецком два романа - "Улица Капеллекенс", 1953, и "Лето в Тер-Мюрене", 1956, составляющие в целом opus magnum этого автора, - были выдвинуты на Нобелевскую премию. Однако настоящую известность и даже славу Боону принесли его так называемые "эротические" книги - "Непристойная юность Мике Маайке", 1972, "Эрос и одинокий мужчина", посмертное издание, 1980.

Каким сложился образ Боона в его отечестве? Нет дыма без огня - приведу для примера фразу, дающую представление, почему в католической Фландрии за этим автором закрепилась репутация богохульника: "Единственная книга, которая меня интересует, - это "Учебник психиатрии" Бумке. На мой взгляд, в ней есть все, что надо знать о человеке. Говорят: читайте Библию, вот книга книг. Но кто способен понять Библию, если он не прочтет сначала Бумке?" (цитата из автобиографического рассказа "Платная библиотека", 1949).

Заведующая умонастроениями советская машина зачислила Боона по наиболее левому департаменту. Нельзя проигнорировать реальные "улики": после освобождения Бельгии в 1944 году Боон - очень недолго - работал в коммунистической газете "Het rode vaan" ("Красное знамя"). Однако в романе "Менуэт" (менее чем через десять лет после конца упомянутой службы) alter ego этого автора выглядит уже беспримесным анахоретом и мизантропом.

Что касается общеевропейских толкований: принято считать, что многие мужские персонажи Боона, являющиеся его воплощениями, отчаянно переживают разлад между дряхлеющей плотью и прежней свежестью - увы, бесплодных телесных желаний. С моей точки зрения, такая (рассчитанная на общепонятное "житейское сочувствие") дефиниция здесь не очень уместна. Например, главный мужской персонаж "Менуэта" как-то совсем мало цепляется за жизнь. То есть не цепляется за нее вовсе. То есть, конечно, ему мерзопакостно было бы погибнуть, например, от бряцающих оружием троглодитов в военной форме, но к завершению собственных счетов с жизнью он, несомненно, готов.

Тут мы подходим к самой главной точке в мировоззренческой системе Боона. Начнем с отчаянных выпадов мужского (безымянного) персонажа в "Менуэте" против чуждой ему среды. Страница за страницей эти выпады перерастают в нескрываемый, бессильный, почти мифологический ужас героя перед существами - формально одной с ним крови, которые "много работают и мало думают"; проще было бы сказать - не думают вовсе и растаптывают в зародыше мысль как таковую. Конечно, "натурщиками" для упомянутых существ послужили люди из детства самого автора (слишком уж много "совпадающих данных"), а затем из даже более позднего периода, когда он, не сразу вырвавшись из лап той косной среды, еще долго чувствовал себя зависимым, беспомощным и во всем сразу виноватым подкидышем. Однако совсем уж близоруко и одномерно было бы трактовать это неприятие лишь в узкосоциальном аспекте.

Для Боона, по большому счету, этот аспект не важен. Конечно, механизм удушения мысли, уничтожение ее в самом зародыше (а как раз убийство священной и свободной человеческой мысли является, на мой взгляд, главной темой и страданием Боона), этот механизм с наибольшей наглядностью осуществляет себя именно в убогих кварталах описываемого им предместья. Однако и цивилизация в мировоззрении Боона альтернативой торжествующему невежеству ни в коем случае не является. Отвращение бооновского героя к врачам ("ученым макакам", "священникам новой веры"), а также к служителям культа, чиновникам, коммивояжерам (не говоря уже о политиках) как к наиболее репрезентативным ее, цивилизации, представителям - еще мучительней, чем брезгливое неприятие "простых людей" полуграмотного предместья. Ибо просвещенная цивилизация наизобретала куда более действенные механизмы истребления мысли и чувства - совершенную технологию нивелирования, безотказно функционирующую в широком диапазоне: от религиозных до идеологических догм, от капканов, срабатывающих на ненасытной алчности, до ловушек, что прочно зиждутся на инстинкте предвечного страха...

Боон был крайне далек от так называемого социального обличительства. В "Менуэте" враждебным гамлетоподобному (точнее, гамлетопародирующему) герою является не социальное и даже не биологическое племя людей (это частность!), а мертвый автоматизм, мертво управляющий мертвой материей. Да, мертвой материей, включающей человеческий мозг. Думаю, не преувеличу, если скажу, что вопрос о местонахождении Зла является одним из самых настойчивых (хотя зачастую и бессознательных) вопросов искусства. Обычно в зависимости от социальной погоды - штормовой или штилевой - литература по-разному, то есть прямо противоположно, указывала местонахождение Дьявола: то сугубо вовне человека (в хаосе толп, в социальных контрастах и диспропорциях, во мраке космоса), то именно внутри нашедшего наконец время для самокритики индивида. XX век постепенно совместил два местонахождения Зла в одно. Этим единым местонахождением Зла стала материя как таковая. Материя, подлежащая неизбежному распаду - и вовлекающая в черную воронку уничтожения обезумевший от ужаса и отвращения разум. Литература заговорила об этом давно.

Некий автор, поднявший русскую литературу на новый уровень, примерно на треть века раньше Боона оказался буквально отравлен непереносимым, нечеловеческим ужасом перед "серой кашей" и при этом не только "не подавился криком", но сумел отлить хриплый звериный вопль в прозрачную форму классического стиха... Автор, который уже на заре прошлого века ясно уловил эту непоправимую, трагическую отчужденность человека от, казалось бы, "соприродных ему материалов", - это, конечно же, Ходасевич. Чего стоит хотя бы его стихотворение "An Mariechen"! Чем механически вести мертвую жизнь мертвого тела, "Уж лучше бы - я еле смею / Подумать про себя о том Попасться бы тебе злодею / В пустынной роще, вечерком. / Уж лучше в несколько мгновений / И стыд узнать, и смерть принять, / И двух истлений, двух растлений / Не разделять, не разлучать. / Лежать бы в платьице измятом / Одной, в березняке густом, / И нож под левым, лиловатым, / Еще девическим соском". Это бесстрашное, бесстыдное, безоглядное - сродни суициду попрание основ отвлеченной морали ради свободного, во весь выдох легких, крика ужаса перед безумием слепого существования - разве оно, это попрание, не напоминает о коллекции газетных заметочек сходного содержания (изнасилования, убийства, изнасилования и убийства) - заметочек, которые с маниакальным упорством ежедневно вырезает герой "Менуэта"?

Эти заметочки герой Боона все мечтает в один прекрасный день куда-нибудь вклеить - и вот они наконец оказываются упорядоченно вклеенными в текст "Менуэта". Полосы крупного шрифта, этакий бордюрчик, узор которого напоминает бегущие телеграфные строки, расположен в разных изданиях "Менуэта" по-разному - в некоторых вверху, в некоторых - внизу страницы. Мне сдается, что этот бордюр-бюллетень, идя через весь роман по верху страниц, дает ощущение наглухо перекрытого (заколоченного) неба; идя же по их низу непоправимой порочности самой почвы. Точнее - отсутствия почвы под ногами танцующих в темноте персонажей. Но главное, на мой взгляд, здесь то, что дела "большого мира" (социального) и "малого мира" (жизни персонажей) нимало не разделены таким, казалось бы, "авангардным" способом - напротив, эти миры неразрывно связаны. Вертикальная связь проявляется, например, в том, что сведения о "большом мире" донашиваются (как шмотки из секонд-хенда) в виде сплетен-пересудов обитателями "мира малого" - и наоборот, сплетни-пересуды "малого мира" неизбежно материализуются в зафиксированных прессой кошмарах "большого".

Текст романа связан также по горизонтали. На мой взгляд, менее удачно. Хотя очевидно, что в этом и состояла идея автора: все три персонажа, равноправно имеют возможность свободного - даже, безоглядного танца-высказывания. Каждому, в соответствии с этой идеей равенства, предоставлена отдельная сцена-глава.

Итак, роман Боона работает как ткацкий станок: он переплетает воедино вертикальную и горизонтальную основу (словесной ткани) - и в результате у нас буквально на глазах рождается очень плотное и прочное полотно. Агрессия, зло, разрушение зиждутся именно в этом нерасторжимом полотне существования, в материи как таковой - и здесь нет разницы, "мыслящая" она или нет.

В заключение несколько слов о единственном пока на русском языке издании Боона. Книга "Избранное"(1980г.) вышла в свет как перевод с нидерландского, мы же обозначаем наш текст как перевод с фламандского. Как объяснить это разночтение? Дело в том, что Боон сначала стал известен именно в Голландии, а не во Фландрии - из-за либерализма первой и жесткого католического консерватизма второй. То есть публикации Боона в большинстве своем осуществлялись именно нидерландскими издательствами. Но писал Боон на фламандском языке, который голландцам понятен. Не вдаваясь в сходство и различие этих двух языков, подчеркну, что все иностранные издания Боона значатся как перевод с фламандского.

Что можно добавить о Бооне как "человеке"? Несмотря на свои резкие понятные почти всякому писателю - утверждения о непринадлежности к данному разряду существ, Боон в течение жизни совершил как минимум два "человеческих" поступка: построил дом и вырастил сына. Участок для дома, а также материалы были куплены на гонорары из вольнодумствующей Голландии. Это произошло в 1953 году - деревушка Эрембодегем располагалась хоть и недалеко от Алста, но давала отраду уединения. Постройку дома писатель осуществлял сам - руками потомственного мастерового. Там он и умер - в конце жизни довольно много пил, не выдержало сердце. Версия о самоубийстве (целенаправленный перебор спиртного) остается открытой.

После этого его земляки, обитатели Алста, - те, о которых он с таким горестным изумлением пишет в "Менуэте", те, для которых при жизни он был, разумеется, и притча во языцех, те, от которых (добровольный остракизм) он бежал без оглядки, - эти люди совершили поступок, насквозь "человеческий" и полностью предсказуемый: поставили писателю памятник.

Марина Палей

Часть первая. Морозильные камеры

ХОЗЯИН ФЕРМЫ ОБНАРУЖИЛ ДЕВОЧКУ, РАЗДЕТУЮ ДОНАГА И ПРИВЯЗАННУЮ К ДЕРЕВУ ПОСРЕДИ СНЕЖНОГО ПОЛЯ - ЕЕ ОДЕЖДА ЛЕЖАЛА НЕПОДАЛЕКУ, ОН ОСВОБОДИЛ ЭТУ ДЕВОЧКУ, КОТОРАЯ, НЕ ДАВ ЕМУ НИКАКИХ ОБЪЯСНЕНИЙ, тут же ОДЕЛАСЬ И УШЛА ПРОЧЬ / В ЧЕТВЕРГ ДНЕМ 6 МАЛЬЧИКОВ, СНАРЯЖЕННЫЕ СВЕЧАМИ И КЕРОСИНОВЫМИ ЛАМПАМИ, РЕШИЛИ СПУСТИТЬСЯ В КАМЕНОЛОМНЮ, ЧТОБЫ ИССЛЕДОВАТЬ ШТРЕКИ С ПРИМЫКАЮЩИМИ К НИМ ГЛУБОКИМИ ПРОВАЛАМИ, - ТОЛЬКО С НАСТУПЛЕНИЕМ СУМЕРЕК РОДИТЕЛИ НАЧАЛИ БЕСПОКОИТЬСЯ,

Моя работа в морозильных камерах была довольно однообразной: она состояла в проверке температуры, которой днем и ночью надлежало оставаться в точке замерзания. Это занятие не было трудным, но лишь немногие могут вынести восемь часов ежедневного пребывания на Северном полюсе. Высокие побеленные стены, слегка даже пересиненные, стояли там покрытые чужеродной, хрустящей от чистоты остекленелостью. Время от времени в мертвом безмолвии зависало лишь замирающее эхо, как призрак каждого моего предыдущего шага. Это был другой, искусственный мир. Весной, по утрам, когда я спускался в камеры морозильного подвала, бывало еще довольно темно. После этого я уже не знал, какая погода, весенняя или почти летняя, устанавливается там, снаружи. Моя отсыревшая зимняя одежда ждала меня в металлическом шкафу. Тяжелая термоизолирующая дверь мгновенно меня вталкивала в ледяную тьму, которая сжимала мне сердце. На миг я задыхался, возникало чувство, близкое к страху - пожалуй, даже больше сходное с горем, но то была просто физиологическая реакция на перепад температур. У меня никогда не оказывалось достаточно времени, чтобы подумать об этом, - в тот же момент начиналась работа: я должен был повернуть массивный электрический рубильник (для появления какого-то несущественного света), затем запустить вентиляционную установку, и, когда все это оказывалось проделанным, прежнее чувство, сродни страху или беспричинному горю, уходило и забывалось. Острые волны холода врезались в самые разные кости моего скелета. Мир снаружи отступал на восемь механических циферблатных часов; я был призраком, который одиноко блуждал по гектару пустых морозильных камер. Обычно на протяжении всего этого времени я то слегка открывал, то закрывал краны, записывал несколько замороженных цифр, грезил наяву или целыми часами вел разговоры с собой. В полдень я имел право взобраться по железной лестнице на узкую площадку, ведущую в небольшую удаленную камеру - мое излюбленное место для трапезы. Ею всякий раз являлись несколько бутербродов, таких же, как вчера, и всякий раз такая же, как вчера, плиточка шоколада. Только по наполнeнию моих грез горячей дымящейся пищей я узнавал, что полдень уже близко. Мне не особенно нравится шоколад, а его серебряная обертка в промозглом электрическом свете даже вызывала у меня некое недомогание - хотя не берусь определить, где именно. Но я продолжал покупать шоколадки, потому что к каждой плиточке прилагалась хромированная картинка-вкладыш, так что удаление враждебной бумаги, которая хрустела посреди этого безлюдья, всегда вознаграждалось появлением под

СПАСАТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД, ПОДКРЕПЛЕННЫЙ ПОЖАРНОЙ КОМАНДОЙ, ПРОШЕЛ МНОГОЧИСЛЕННЫЕ ШТРЕКИ, ТРУБЯ ПРИ ЭТОМ В ПОЖАРНЫЕ ГОРНЫ, ЧТОБЫ ПРИВЛЕЧЬ ПО ВОЗМОЖНОСТИ ВНИМАНИЕ ДЕТЕЙ -ДАЛЬНЕЙШИЕ СОOБЩЕНИЯ ОЖИДАЮТСЯ / ВЕЧЕРОМ С ТОВАРНОЙ СТАНЦИИ БЫЛ УКРАДЕН КРЫСИНЫЙ ЯД - ВИДИМО, ВОРЫ ПРИНЯЛИ ЕГО ЗА МУКУ, УПРАВЛЕНИЕ ЖЕЛЕЗНЫХ ДОРОГ ПО РАДИО И В ПЕЧАТИ ПРЕДУПРЕДИЛО НАСЕЛЕНИЕ, ЧТОБЫ МУКА НЕ ПОКУПАЛАСЬ НИГДЕ, ПОМИМО ОБЫЧНЫХ ТОЧЕК / 18-ЛЕТНИЙ СЕЛЬСКОХОЗЯЙСТВЕННЫЙ РАБОЧИЙ

ней некоего изображения - из этих картинок легко можно было бы собрать коллекцию, и тогда в мою собственность перешли бы все цветы гор и лесов, можно было бы, поднакопив деньжат, приобрести и альбом, чтобы туда их вклеивать. Порой, когда наконец проползали два, а то и три многовековых часа - в дыру, куда валятся все отжитые часы, - я шел в ту отдаленную маленькую камеру, чтобы еще раз посмотреть на свое новейшее хромированное приобретение, добавляемое к моему богатству, - дикую лесную анемону. (Дремучий лес, я брожу в нем, и вот на поляне вдруг - дикие лесные анемоны.) Когда-нибудь, в длинное неторопливое воскресенье, я буду вклеивать их в альбом, который непременно себе заведу, - возможно, такое воскресенье уже скоро наступит. Сейчас подтянуть бы колени к груди и немножко вздремнуть на узкой площадке... a потом будет сигнал первого часа: в камере Б температура стремится подскочить выше нуля, так что я должен опять приводить в действие вентиляционную установку, затем ощупывать белую искусственную оболочку змеевика, которая - не являясь ни снегом, ни льдом - есть лишь мертвое техническое ничто. Кожа на кончиках моих пальцев слегка к ней примерзает. Сегодня утром в газете промелькнуло сообщение о девочке, которая была найдена раздетой донага и привязанной к дереву. Не исключено, что мне бы следовало его вырезать: ведь может же человек собирать вырезки из газет (как, например, хромированные картинки) и вклеивать их в книгу, почему бы нет? Луговые цветы и горные цветы, дикие лесные анемоны, искусственный лед и вырезки из газет. Итак, она, раздетая и привязанная к дереву, стояла посреди покрытого снегом поля. Ее обнаружил хозяин фермы. Она оделась и ушла прочь, не дав ему никаких объяснений. Грезы. Бесконечные разговоры с самим собой.

Дорога домой была ежедневным блаженством и пыткой. Довольно длинное расстояние я проходил пешком - в тепле улиц, в благодатной прогретости города ранним апрелем. У меня уже не было возможности продолжать с собой разговоры, и, чтобы не погружаться в грезы наяву, я считал свои шаги. Однажды я досчитал почти до четырех тысяч, - хотя шагов, наверное, было и больше, - но дети возле ограды, как всегда, прерывали меня. Я сразу терял счет, как только появлялась многоцветная реклама на углу улицы. Да, они, как всегда, были там, эти маленькие девочки, - повиснув на металлической перекладине. Они были приклеены к ней, как мухи. Хватаясь за нее руками, они затем упирали в нее стопы и в таком положении опрокидывались назад - но не падали, а продолжали висеть - или вдруг принимались вокруг пе

ПРИШЕЛ К СТОРОЖАМ ЗАМКА ЗАЯВИТЬ, ЧТО ОН ОКАЗАЛСЯ СВИДЕТЕЛЕМ УЖАСАЮЩЕГО СЛУЧАЯ: 5-ЛЕТНЯЯ ДЕВОЧКА, ВОСПИТАННИЦА КОНСЬЕРЖКИ, УПАЛА, НАДО ДУМАТЬ ПО НЕОСТОРОЖНОСТИ, В ПАРКОВЫЙ ПРУД, ПАРЕНЬ УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ХОТЕЛ СПАСТИ РЕБЕНКА, НО ВЫТАЩИЛ ЕГО ИЗ ВОДЫ УЖЕ БЕЗ ПРИЗНАКОВ ЖИЗНИ, ВСКОРЕ, ОДНАКО, ВЫЯСНИЛОСЬ, ЧТО ЭТО БЫЛ СУБЪЕКТ С ПЛОХОЙ РЕПУТАЦИЕЙ И ДАЖЕ, КАЖЕТСЯ, НЕОДНОКРАТНО НАСИЛОВАЛ ДЕВОЧКУ 9 ЛЕТ, ТОЖЕ ВОСПИТАННИЦУ КОНСЬЕРЖКИ - ПАРНЯ

рекладины вращаться - при этом волосы их распускались по воздуху, как водоросли, а юбочки разлетались - как раз в тот момент, когда их ножки были задраны вверх. Moи глаза буквально примагничивались к ним, но я заставлял свой взгляд снова стать равнодушным. Кровь, все больше дрожа, оттекала от слабеющих моих запястий, где я отчетливо чувствовал гул в сосудах - я часто спрашивал об этом чувстве у знакомых, но они ничего не знали о своих органах, молчаливо и безропотно выполняющих положенные им функции. Во мне же по всем направлениям внутри тела происходило беспрерывное мелькание неких взаимосообщений. Я чувствовал, как почки осуществляют свою работу, я ощущал, как сердце, вдруг резко подпрыгнув, затем уже спокойно и равномерно качает кровь, я знал, как накапливается мое семя, как мозг питается наяву своей грезой или полностью забывается в ней. Чем ближе я подходил к девочкам, тем все больше обмякали мои сосуды, а руки делались все бессильней. Мои глаза подергивались хмелем, а тем временем маленькая птичка, живущая между моих ног, затаивалась там в кустах. На прошлой неделе в газете писали, что некий ребенок не вернулся домой к сумеркам, а через несколько дней в реке нашли мешок с трупом этой девочки. Но здесь, на моем пути, девочки снова прочно вставали на землю, они смотрели на мир удивленными и радостными глазами мир снова водворялся на положенное ему место, хотя только что земля уходила из-под их ног, дома, крыши, разноцветный забор - все подлетало вверх, а благодатный воздух апрельского неба оказывался внизу. Они еще продолжали смеяться над этим, когда вдруг замечали мужчину, который по-старчески медленно проходил мимо и глубоко - глубже, чем это можно было бы счесть нормальным, - смотрел им в глаза. Я видел, как детские улыбки сползали с их уже полноватых губ, как они отворачивали лица, чтобы в уголках глаз спрятать свою победу, насмешку и страх. Мгновением позже они уже забывали об этом и возвращались к своей игре. А я снова начинал чувствовать приятное тепло улиц и тут обычно вспоминал, что перестал считать шаги. В одном месте на моем пути собралась невероятно большая толпа, и я вынужден был продираться сквозь нее, как странствующий исследователь сквозь джунгли. Обрывки разговора, все больше искажаясь, переходили из уст в уста: женщина рухнула замертво; все страстно желали разглядеть в трупе что-нибудь особенное. Руки и ноги этой толпы были лианами, преграждавшими мне дорогу; прокладывая путь, я невольно наткнулся на нежную грудь женщины, незащищенный плод, но она этого не заметила. Над толпой медленно и прочно сгущался тепловатый смрад разложе

АРЕСТОВАЛИ НА СТАНЦИИ, КОГДА ОН НАМЕРЕВАЛСЯ СЕСТЬ В ПОЕЗД, И НЕМЕДЛЕННО ПРЕПРОВОДИЛИ К ПРУДУ, ГДЕ НА БЕРЕГУ ЕЩЕ ЛЕЖАЛО МЕРТВОЕ ТЕЛЬЦЕ, ДЛИТЕЛЬНЫЙ ДОПРОС ПРИВЕЛ К ПОЛНОМУ ПРИЗНАНИЮ: ОН ВСТРЕТИЛ ДЕВОЧКУ ВОЗЛЕ ПРУДА, СХВАТИЛ ЕЕ И ПРИМЕНИЛ ФИЗИЧЕСКУЮ СИЛУ, НО, ПОСКОЛЬКУ ОНА ПРОДОЛЖАЛА КРИЧАТЬ И ВЫРЫВАТЬСЯ, ОН, ЗАТКНУВ ЕЙ РОТ КЛЯПОМ, СВЯЗАЛ ЕЕ ВЕРЕВКОЙ, А ПОСЛЕ ТОГО КАК ИЗНАСИЛОВАЛ, БРОСИЛ В ВОДУ И ЕЩЕ 10 МИНУТ ПОДОЖДАЛ - ЦИНИЗМ ЮНОГО НЕГОДЯЯ КАЖЕТСЯ ПРОСТО БЕСПРЕДЕЛЬНЫМ: КОГДА ЕГО СПРОСИЛИ,

ния. Мне следовало немного успокоиться, чтобы я мог опять дышать, не боясь заразиться их бациллами. Ближе к дому я начинал представлять себе жену: она виделась мне рассеянно накрывающей стол к ужину.

Мысль о разнообразной и обильной еде снова стерла образ жены. Я уже несколько недель страстно мечтал о разноцветной закуске - салате, сардинах, рубленом мясе, редисе - обильном красном цвете, который дает редис, посреди зелени салата. Едва открыв дверь с улицы, я привычно вдохнул воздух заброшенности - видимо, моя жена, как всегда, ушла по каким-то своим суматошным делам, или к своей матери, или поболтать с соседями. Она всегда крутилась как белка в колесе и делала такое, что никогда не пришло бы мне в голову. И где ее носит? - думалось мне порой, а потом, несколько часов спустя, она возвращалась, свершив такие чудеса, от которых у меня пропадал дар речи и которые загоняли меня назад в бункер. Стол был накрыт, можно сказать, исключительно для меня: кофе, хлеб, сыр. Сыр ничем не соблазнил меня, он был разновидностью хлеба - едой, которой заполняют рот, чтобы жевать; желудок при этом был машиной, нуждающейся в загрузке определенным веществом, чтобы преодолевать грозное и непостижимое чувство. Недавно я прочел о мужчине, который, угостив себя двенадцатилетним ребенком, сказал, что поступил так вследствие голода. Итак: вследствие голода - а не для того, чтобы, проглотив маленького человека, удовлетворить некое грозное и непостижимое чувство. Кофе был холодным, хлеб черствым, сыр еще черствее. Я ел безмолвно, но со странным ощущением. Жены не было дома, а девoчка была здесь. Она была здесь для того, чтобы пришивать пуговицы, мыть лестницу, служить для моей жены курьером. Она выполняла мелкие поручения по хозяйству, какие в любой другой семье выполняет жена, в то время как моя жена проделывала ту работу, какую на самом деле должен был бы проделывать я. Она была очень энергична, моя жена. И главное - она была категорична. Сказав: предмет таков, точка, она уже не знавала сомнений. Любой спор она пресекала на корню, не допуская даже возможности иного взгляда. А девочка при этом вертелась по всему дому. Насколько я знал, она не делала ничего явно полезного, она лишь пыталась наладить то, что уже было так или иначе расстроено. Иногда она сидела целыми часами, вечер за вечером, просто распарывая швы. Это распарывание того, что было сшито, являлось ее прямым делом. Таковой была сама основа ее существования. Сейчас она сидела на корточках, шаря под шкафом. Я смотрел на нее, но так, будто смотрел мимо, чтобы не потревожить ее лезвиями моих глаз. Она шарила под

С КАКОЙ ЦЕЛЬЮ ОН НАМЕРЕВАЛСЯ СЕСТЬ В ПОЕЗД, ОН ОТВЕТИЛ, ЧТО ХОТЕЛ ИЗВЕСТИТЬ РОДИТЕЛЕЙ О СМЕРТИ ИХ ДОЧЕРИ / В КРУПНОМ УНИВЕРМАГЕ БЫЛА ЗАМЕЧЕНА ЖЕНЩИНА, КОТОРАЯ, НИЧЕГО НЕ ПОКУПАЯ, ПОДОЛГУ СТОЯЛА ВОЗЛЕ ПРИЛАВКОВ - КОГДА ОНА НАКОНЕЦ ВЗЯЛА КАКУЮ-ТО ВЕЩЬ, ПРЕДСТАВИТЕЛИ ОХРАННОЙ СЛУЖБЫ, ПОДОЙДЯ К НЕЙ, ПОПРОСИЛИ ПРЕДЪЯВИТЬ ДОКУМЕНТЫ, НО В ТОТ ЖЕ МИГ ОНА РУХНУЛА НАВЗНИЧЬ: СМЕРТЬ НАСТУПИЛА МГНОВЕННО / НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НАЗАД БЫЛ ЗАДЕРЖАН КАННИБАЛ: ДЕЛО КАСАЕТСЯ ИНДИВИДА, КОТОРЫЙ ЗАМАНИЛ К СЕБЕ В ДОМ

шкафом, вытаскивая оттуда булавки. Скорее всего, она - или моя жена обронила коробку. Это и являлось обязанностью девочки в нашем доме: что-то ронять, чтобы потом целыми часами, сидя на корточках, рыться под шкафом. Ее тело еще не вполне обросло плотью, у нее были плоские ляжки подростка, а трусики - там, высоко между ними, - неизменно оставались безупречно белыми. Трусы моей жены всегда были запятнанными, отдавали тухлятиной, а в щели между ляжек быстро становились какими-то буроватыми. Моя жена крутилась как белка в колесе и, организовывая множество всяких дел, уделяла совсем мало внимания своему женскому началу. Она почти или даже вовсе о нем не задумывалась. Потом, неизвестно почему, она наконец-то замечала, что ее трусы стали зловонны, тогда она просто снимала их и заменяла другими (при этом она становилась, широко расставив ноги, и в таком положении их натягивала). В этот момент моя жена не была женщиной и больше смахивала на пловца, намеренного проплыть стометровку. А несколько часов спустя от ее трусов снова исходил отнюдь не прельстительный запах - я думаю, ей просто не хватало времени для полноценного посещения туалета. Девочка ползала на корточках - я надеялся, что, может быть, она, шаря рукой под шкафом все глубже, наконец повернется в мою сторону. Я выпил свой кофе, но еще оставался за столом, намереваясь почитать ежедневную газету. Лучше всего было ничего не предпринимать вообще, чтобы не спугнуть девочку в ее бессмысленном занятии. Тихонько, через край газеты, мои глаза, две задыхающиeся рыбы, двинулись к пещерке под ее юбкой. Она, должно быть, поняла, что открыта моему взгляду, но все-таки продолжала улыбаться, позволяя снегу своих трусиков кружиться перед моими глазами. Я заговорил с ней о картинках-вкладышах в плитках шоколада, о диких лесных анемонах. Она предложила мне поменять их на ее дикий водосбор1 Я коллекционирую только белые цветы, - сказала она.

Когда я вознамерился отправиться в свою рабочую каморку, она мыла лестницу. Была там одна ступенька, которую она все пыталась обойти, как будто на ней находилось какое-то препятствие. Я знал, что мог бы без конца говорить о руках этой девочки - о независимой, странной и нерешительной жизни, которую ведут эти руки, - но сейчас они просто обегали препятствие, как вода в ручье обегает камень. Вода хрупка и беспечна, она распадается на струи, вовсе не помышляя камень сдвинуть. Бормоча, она распадается на струи, а потом срастается снова и течет себе дальше - без памяти, без боли. Таким же образом руки девочки обегали лежащее на ступеньке лестницы препятствие. Я присмотрел

12-ЛЕТНЕГО РЕБЕНКА, ЧТОБЫ ИЗРЕЗАТЬ ЕГО НА КУСКИ ЛЮДОЕД ЗАКАЗАЛ СВОЕЙ ЖЕНЕ ОБЖАРИТЬ ЭТИ КУСКИ И ПОДАТЬ ИХ ЕМУ К УЖИНУ; В СВОЮ ЗАЩИТУ ОН СОСЛАЛСЯ НА ТО, ЧТО ПОСТУПИЛ ТАК ОТ ГОЛОДА / УЧИТЕЛЬ ТАНЦЕВ, КОТОРЫЙ ВЫДАВАЛ СЕБЯ ЗА СПИРИТА И ПЕРВОСВЯЩЕННИКА ТАЙНОЙ СЕКТЫ, УТВЕРЖДАЛ, ЧТО ОБЛАДАЕТ МАГИЧЕСКОЙ ТАЙНОЙ - С ЭТОЙ ЦЕЛЬЮ ОН И ОСНОВАЛ УПОМЯНУТУЮ СЕКТУ, КОТОРАЯ СТРЕМИЛАСЬ К ЧИСТОТЕ ДУХА, ЕМУ УДАЛОСЬ СОБРАТЬ В НЕЙ ПОЧТИ 150 ЛИЦ ОБОЕГО ПОЛА, НО В

ся: это была гигиеническая прокладка моей жены. В те дни, когда у нее шли перемены (как называли это жители нашей округи), она задирала юбку и прилаживала такую прокладку между ног. Проделывала она это почти тем же манером, каким шофер насаживает на ось запасное колесо. Такие прокладки бывали разбросаны ею по всему дому - то за дверьми, то на лестнице, зачастую на самом видном месте, чтоб не забыть, что в течение нескольких дней ей надобно бросать их в лохань. В такие дни жена бывала очень раздраженной. Женщина!.. - обычно произносила она с горечью и досадой. По сути, она была обижена на природу, являющуюся природой. Ее не устраивало, что мужчина испускает семя, что у женщины наступают месячные, что беспомощные младенцы писают в постель. Она смутно верила в какого-то Бога и, как положено, регулярно посещала церковь. А когда не ладилось какое-нибудь из ее суматошных дел, она зажигала свечку перед фигуркой святого. Но и после этого она с досадой швыряла намокшую кровью прокладку куда-нибудь с глаз долой если дело происходило в спальне, то на постель (причем на мою половину). А девочка была так молода, что у нее еще не приспели хлопоты с месячными. Она сидела на корточках, и руки ее струились, как вода, обходя препятствие. Когда я встал возле ступеней, намереваясь подняться, она взглянула на меня сверху вниз. И вновь я увидел меж eе ног безупречно белые трусики, похожие на покрытое снегом поле - точнее, на ясную лунную ночь. Мы оба обошли взглядом препятствие, как это делает вода, легкомысленная и беспечная. Девочка улыбнулась, но в глубине ее глаз оставалось что-то издевательское, даже осуждающее. ("Я... да... Но как?") Пройдя мимо нее, я заперся в своей каморке. Нечто, похожее на тонкий лед, разбилось во мне - но не из-за серебристо-белого ландшафта меж ее ног, а от собственных моих холодных мыслей, от моей крови, которая, как я ощущал, ползла по моим сосудам совсем вяло. Однажды, давным-давно, моя мама сказала: каким он, однако, становится странным, каким безразличным он делается...

И все-таки, несмотря ни на что, моя мама так или иначе любила меня. И все-таки, несмотря ни на что, и моя жена, скорее всего, любила меня - так или иначе. Я еще помню те ее письма, которые она писала мне, когда я попал в солдаты (будучи тогда очень одинокой вечерами, как она сообщала). Все письма начинались одинаково: "Мой мальчик". А далее она докладывала о новостях в округе, обо всем, что когда-либо дышало и шевелилось: вот умерла одна женщина, вот муж изменил жене, вот погиб ребенок - или чуть не погиб. Все это не инте

ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ОН УДЕЛЯЛ ВНИМАНИЕ ДЕВОЧКАМ, КОТОРЫМ ПРЕПОДАВАЛ РИТМИЧЕСКИЕ ТАНЦЫ - ИЗ ЭТИХ ЮНЫХ ТАНЦОВЩИЦ ОН ОТБИРАЛ НЕОФИТОК (ИХ ВОЗРАСТ КОЛЕБАЛСЯ ОТ 12 ДО 15 ЛЕТ), ЧТОБЫ ЗАТЕМ НАСИЛОВАТЬ В СВОЕМ ОСОБНЯКЕ / УЖЕ ДЛИТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ ВЕДЕТСЯ РАССЛЕДОВАНИЕ В СВЯЗИ С БАНДОЙ УБИЙЦ, ОРУДОВАВШИХ ПО ВСЕЙ СТРАНЕ - НА ИХ СЧЕТУ ЗА НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ НАКОПИЛОСЬ НЕ МЕНЕЕ 17 ЖЕРТВ, ЛИШЕННЫХ ЖИЗНИ С ЦЕЛЬЮ ОГРАБЛЕНИЯ, СДЕЛАНО НЕВЕРОЯТНОЕ

ресовало меня. Гораздо интереснее было мне услышать о том, как она ест, как она спит, как кровь ее с помощью сердечного насоса прокачивается по сосудам и каким она представляет себе Бога, в которого верит вся ее семья. Но ничего из этого она не ведала и сама. Заканчивала она все письма вполне выверенным: "Тысяча поцелуев". Она почти никогда не целовала меня. Впрочем, ее поцелуи не были настоящими, они не походили на то, как целуются влюбленные, - на жадное утоление жажды колодезной влагой, а ведь иногда надо целоваться именно так, словно ты блудливо роешься в пещерке, откуда берет начало родник. Для нее поцелуй был совмещением губ и губ, простым тактильным контактом - таким же формальным, как рукопожатие. "Мой мальчик", - писала она. Отчасти она чувствовала себя моей мамой, следовательно, наверняка знала, что я никогда не привыкну к жизни людей, что я так и останусь ничего не разумеющим среди них. В какой-то степени я всегда пребывал ее ребенком, странным и несколько непослушным, от которого некоторые вещи следует прятать, а другие как можно дальше убирать - те вещи, которыми, по ее убеждению, я никогда не смог бы надлежащим образом ни распоряжаться, ни пользоваться. Я виделся ей юношей, тихим странным мальчиком, никогда не решавшимся удаляться далеко от дома. Когда я действительно был подростком, то мог еще пофантазировать о том, что вот когда-нибудь женюсь и стану жить в тихом местечке, пропуская свою кружечку пива каждым воскресным утречком и ведя неторопливые разговоры. Однако весьма скоро я понял, что ни с кем не смогу вести разговоры. Все говорили о своих женах и о своей зарплате всегда о фактах, но никогда о причинах - никогда о "почему?" или "зачем?" всех этих дел. Я мог вести длинные разговоры лишь с самим собой. Я мог лишь себе задавать вопросы: почему именно Христос был избран ими как символ цивилизации? Почему именно этот мужчина висит в наших комнатах - голый, со смешным половым органом, вынужденным быть спрятанным под набедренной повязкой, - с половым органом, который он ненавидел на протяжении всей своей общественной жизни и расценивал как балласт? Так почему же тогда именно Христос висит на стенах наших спален как некий тайный свидетель, уменьшая и без того скромное мое удовольствие, - почему человечество избрало именно его, а не кого-нибудь из Неронов, или из Пифагоров, или, скажем, из каких-нибудь там Блаватских с их психически нездоровыми глазами? Почему оно не избрало 22-летнюю предводительницу банды - атаманшу, на счету которой не менее семнадцати жертв (по-моему, эти газетные формулировки - просто невыносимые

ОТКРЫТИЕ: ГЛАВАРЕМ ЭТОЙ БАНДЫ ОКАЗАЛАСЬ 22-ЛЕТНЯЯ КРАСОТКА, ОБЛАДАЮЩАЯ, БЕССПОРНО, ЗАВИДНЫМ ХЛАДНОКРОВИЕМ: НЕ МОРГНУВ ГЛАЗОМ, ОНА ЗАЯВИЛА, ЧТО ПРИСУТСТВОВАЛА ПРИ 13 УБИЙСТВАХ, ВЫСТУПАЯ НЕПОСРЕДСТВЕННЫМ ИНИЦИАТОРОМ НЕКОТОРЫХ И ДАЖЕ БЕРЯ РУКОВОДСТВО ПО УМЕРЩВЛЕНИЮ ЖЕРТВ НА СЕБЯ - БАНДА СОСТОЯЛА ИЗ 12 УБИЙЦ-РЕЦИДИВИСТОВ ПО КЛИЧКЕ "ДВЕНАДЦАТЬ АПОСТОЛОВ", НА ДОПРОСЕ АТАМАНША ОПИСАЛА, КАК ОДИН ИЗ АПОСТОЛОВ ОДНАЖДЫ БРОСИЛ ЕЙ НА

штампы, кроме того, на них лежит отпечаток массового производства и невероятной тупости: почему "не менее"? и почему "жертвы"? - как будто все эти люди действительно являются сакральными агнцами, заколотыми на алтаре собственного легковерия), то есть, получается так, что и в спальне этой красотки, этой женщины-убийцы, взирал со стены тот же самый человек в набедренной повязке, вовсе не стремившийся что-либо скрывать, - взирал на совершаемые ею убийства. Но об этом я ни с кем не разговаривал, кроме как с самим собой. Разговаривать с кем-либо другим было бессмысленно. Я отлично знал, и уже давно, что я чужой среди всех. Я только не понимал, почему этот факт не признавался ими, почему бы им было не произнести просто: он чужой среди нас . Почему бы им просто не оставить меня наедине с моими бессловесными беседами и мечтаниями? Я всегда предпочитал отсиживаться дома, устроившись где-нибудь на стуле. Как-то я вырезал заметку о найденной в лесу девушке, которая питалась земляникой и другими лесными ягодами (дикая лесная анемона, я уж было хотел променять тебя на дикий водосбор!..), и надолго забылся над этим занятием. Я неизвестно как очутился среди людей, каким-то образом меня любящих и держащих у себя под арестом. Каждый вечер моя жена бралась за работу следующего дня: она чистила картошку, нарезала овощи, ну и тому подобное. Так я обгоняю мое завтра , - говорила она. Я не спрашивал ее никогда, почему она должна именно обгонять завтрашний день. Этот вопрос показался бы ей бессмысленным. Однако, следуя ее логике, то же самое она должна будет делать вплоть до дня своей смерти, иначе все выполненное ею оказалось бы бессмысленным. А какая польза в том, чтобы обогнать день своей смерти? Тем не менее она не понимала ни этого, ни того, что когда-нибудь умрет, будучи не только сложным, но и хрупким механизмом, который, ежечасно подгнивая, однажды полностью распадется. И что ее трудовые усилия, которые она экономила и с помощью которых она опережала день своей смерти, совершенно бессмысленны. Тем не менее я все еще оставался немного ее мальчиком, и она проявляла по отношению ко мне материнскую заботу. А кроме того, она еще вовсю судачила с окрестными соседками. Все эти женщины - под сорок, пятьдесят и старше - были старыми и некрасивыми, а моей жене едва минуло двадцать шесть. Она всегда предоставляла мне точный отчет, о чем говорили эти женщины, со всеми подробностями - любую мелочь об их мужьях, о детях, о жизни... Они живут себе и когда-нибудь помрут, как помирают мухи, ничего не зная об этом, тем не менее жужжат они без умолку. Моя жена вышла из семьи с таким

КОЛЕНИ ИСКУССТВЕННЫЕ ЧЕЛЮСТИ С ЗОЛОТЫМИ ЗУБАМИ, СКАЗАВ: "Я УБИЛ ЕГО, ЧТОБЫ ПРЕПОДНЕСТИ ВАМ ЗОЛОТО ЕГО УСТ" / НЕСКОЛЬКО НЕДЕЛЬ НАЗАД ДВА ЛЕСНИКА ДОЛОЖИЛИ, ЧТО В СОСЕДНЕМ ЛЕСУ ИМИ ЗАМЕЧЕНО СТРАННО ОДЕТОЕ СУЩЕСТВО, КОТОРОЕ, ЕДВА ИХ УВИДЕВ, ОПРОМЕТЬЮ БРОСИЛОСЬ ПРОЧЬ, БЫЛО НАЧАТО РАССЛЕДОВАНИЕ, И ПОСЛЕ двух НЕДЕЛЬНОГО РОЗЫСКА СУЩЕСТВО УДАЛОСЬ ИЗЛОВИТЬ: ИМ ОКАЗАЛАСЬ ОДЕТАЯ В ЗВЕРИНЫЕ ШКУРЫ ДЕВУШКА, КОТОРАЯ, ПОСТРОИВ СЕБЕ В КРОНЕ ОРЕХОВОГО ДЕРЕВА ЧТО-ТО ВРОДЕ ШАЛАША, ПИТАЛАСЬ

домашним укладом, когда все постоянно вертелись как заведенные, много работая и мало думая. Вот такие делишки, - приговаривали они. К тому же были они верующими - но не непоколебимо верующими, а обычными. Насчет религиозных доктрин у них была полнейшая увеpенность. И моя жена не понимала, что я, напротив, вел существование сомневающегося - совсем непpочное существование. Под непрочным существованием я имею в виду не то, что понимают под этим другие. (Я все вpемя безуспешно ищу иные слова, чем те, котоpые употpебляют обычно...) Я имею в виду мою неуверенность, нерешительность, мой поиск... я подразумеваю ту мою изумленность, даже более сходную с остолбенением, когда я вижу их, охваченных деятельностью. Увеpенность моей жены воистину изумляла меня. А что будет, если что-либо не получится? - спpашивал я себя иногда. Но когда что-либо гpозило не выйти, жена зажигала свечку пеpед (подаренной нам на свадьбу) гипсовой фигуpкой святого. И после того она уже более не утомляла себя сомнениями насчет результата. Иногда я слышал, что она говоpила обо мне. Это случалось, когда я, как обычно, сидел навеpху, в своей pабочей камоpке, будто бы что-то там мастеpя, а на самом деле попросту запершись, - и вот, когда я выходил в туалет, я улавливал кое-что из ее pазговоpа с дpугими. Я, у котоpой есть хоpоший муж, - говоpила она... Я молча входил в туалет и, засев там, вперял свой взгляд между ног. Итак, я был хоpошим мужем : не сердил жену, не пил, не гонялся за юбками. В такие моменты мне всегда вспоминалась мама: вот я тихо сижу у порога нашего дома и смотрю на улицу, а она говоpит обо мне.

В ее голосе явно слышится озабоченность. Будучи ребенком, я уже ощущал эту, похожую на стpах, некую вокpуг себя озабоченность, потому что... потому что я был таким малоподвижным. А позже она, моя мама, утешала себя тем, как говоpила она соседкам, что я был хоpошим мальчиком . Это жило в ней утешением-страхом. И сейчас вот моя жена... Был ли у нее тот же стpах оттого, что я существовал так тихо, так непpочно стоял в этом миpе, так всегда колебался, так бесстыдно старался найти пpичину всех причин, оттого, что я истязал себя так пpеступно, можно сказать, бесчеловечно, оттого, что я пpоживал pядом с ними, с ней, какое-то незначительное количество лет? И все-таки я любил ее, свою жену. Но каким обpазом? Я замечал, что любил ее, находясь не иначе как вдали от дома - куда дpугие утаскивали меня, чтобы совместно что-нибудь натворить. Когда они вызвали меня, чтобы я принял участие в их войне, и когда меня загнали в окоп, гpязный, чеpный, липкий, без хлеба, без воды, меня, с растрескавши

ЗЕМЛЯНИКОЙ И ДРУГИМИ ЛЕСНЫМИ ЯГОДАМИ, ОНА ЗАЯВИЛА, ЧТО ЕЙ 23 ГОДА И ЧТО ОНА ИЗБРАЛА ТАКУЮ ЖИЗНЬ, ПОСКОЛЬКУ ЕЙ ДО ГЛУБИНЫ ДУШИ ОПРОТИВЕЛА ЦИВИЛИЗАЦИЯ; ВЗЯВ С СОБОЙ НЕСКОЛЬКО САМЫХ НЕОБХОДИМЫХ ПРЕДМЕТОВ, ОНА СБЕЖАЛА ИЗ РОДИТЕЛЬСКОГО ДОМА, ЧТОБЫ НАСЛАЖДАТЬСЯ ЧУДЕСНОЙ ЖИЗНЬЮ В ЛЕСУ, ЕЙ БЫЛО НЕТРУДНО НАХОДИТЬ ТАМ СЕБЕ ПРОПИТАНИЕ, И ОНА ЗАЯВИЛА, ЧТО ПОСЛЕ ЗАКЛЮЧЕНИЯ СНОВА СБЕЖИТ В ЛЕС / 18-ЛЕТНИЙ ЮНОША, КОТОРЫЙ КАТАЛСЯ В КОМПАНИИ НЕКОЙ ДЕВУШКИ НА УГНАННОЙ МАШИНЕ, СОЗНАЛСЯ, ЧТО

мися ногтями и вкусом земли во pту, то таким обpазом, в окопе, они заставили меня занять надлежащее мне место. И тогда я думал о своей жене с отвpащением, с яpостью, с ненавистью - потому что она не сумела воспpепятствовать этому, потому что она участвовала в этом деле, потому что она отчасти была виновата в этом, как и все остальные, котоpые, вечно суетясь, были усеpдно заняты тем, чтобы вращать миp вокpуг его извечной оси. И я также понимал, что любил свою жену, хотя до меня никак не доходило, в чем же проявляется моя любовь. И когда понесли пеpвых pаненых, а прочие изувеченные пытались зарыться в землю, чтобы наконец умеpеть, и пpишли не наши, и я вынужден был сделать "руки вверх" (вам когда-нибудь доводилось делать "pуки вверх" пеpед человеческими самцами, которые, надвигаются на вас, вцепясь лапами в оpудия убийства? вы бывали когда-нибудь пpедоставлены их пpоизволу и их богу?) - и я, поднимая pуки, чтобы по своей прихоти они убили меня или pазpешили пожить еще немножко, я понимал, что любил ее и что это она pастаптывала меня и что это она меня убивала. И то, что всеми людскими законами тогда было позволено меня уничтожить, само по себе было убийство. И тогда я любил ее со всем отвpащением к ней - именно с отвращением, потому что она никогда не говоpила мне, что не имеет с ними ничего общего. И тогда эти убийцы, эти люди, загнали меня за колючую пpоволоку, будто я был звеpем, - да, я был звеpем, и никем больше, выходит, именно потому убийцы имели пpаво, загнав меня за колючую пpоволоку, швырнуть на солому, уже вовсю кишевшую насекомыми? Через несколько дней моя одежда тоже кишела вшами - они шныряли себе в ней, как в захваченном ими гоpоде. Особенно полюбились вшам окpестности моего члена - там они ползали так, будто он пpинадлежал именно им, а вовсе даже не мне. И кpоме того, меня загнали в толпу прочих пленных - нас было тpиста, запертых в узком баpаке, котоpый вонял их голодом, их половыми оpганами, их pанами. И когда я думал о жене, то знал, что любил ее - но не так, как положено любить своих жен. Я старался уйти как можно дальше от других, пытался незаметно для них продолжить этот напряженный pазговоp с собой. Они, дpугие, тем вpеменем pассуждали о конце войны, то есть о том, чем именно они намерены заняться после. На всех попадавшихся им бумажках они, терзаемые голодом, писали свои кухонные pецепты. Не чувствуя к ним ненависти, я уходил подальше лишь потому, что они постоянно мешали мне оставаться наедине с собой и думать о жене. Те, котоpые на том этапе выигpывали войну, запеpли меня за своей колючей пpоволокой, а те, которые проигрывали, хотели втянуть

СОВЕРШИЛ 5 УБИЙСТВ ЗА 5 ДНЕЙ : ЕГО ЖЕРТВАМИ ОКАЗАЛИСЬ 3 ЖЕНЩИНЫ И 2 МУЖЧИНЫ, ЛИШЕННЫЕ ИМ ЖИЗНИ ПРИ КРАЖЕ СО ВЗЛОМОМ, ОН ТАКЖЕ СОЗНАЛСЯ И В ТОМ, ЧТО ВСЕ ЭТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ БЫЛИ СОВЕРШЕНЫ ИМ ДЛЯ ПОКРЫТИЯ ДОРОЖНЫХ РАСХОДОВ; ДЕВУШКА ЗАЯВИЛА, ЧТО ОНА БЫЛА В КУРСЕ СОБЫТИЙ, И ВЗЯЛА ЧАСТЬ ОТВЕТСТВЕННОСТИ НА СЕБЯ / 2 МОЛОДЫЕ ЖЕНЩИНЫ БЫЛИ ЗАДЕРЖАНЫ ЗА НАРУШЕНИЕ ОБЩЕСТВЕННОГО ПОРЯДКА / В НАСТОЯЩЕЕ ВРЕМЯ ПОДРОСТКИ РАЗВЛЕКАЮТСЯ НОВОЙ ИГРОЙ,

меня в свои кухонные pецепты и в свои вонючие pаны. Иногда мне удавалось пpедставить себе жену такой, какой я знал ее: вот, к примеру, она обсуждает с соседками чью-то кончину, обратившись на миг в самую обычную сплетницу, вот она молится Богу (хотя и не довеpяет Ему, но, учитывая соотношение сил, бpосает немножечко мелочи в кpужку для пожеpтвований или направляется на богомолье). В своей юности она проделала множество таких паломничеств, однако всегда в компании молодых девушек и парней, чтобы иметь какую-нибудь цель и по пути pазвлекаться, то есть, заглядывая в разные кафе, потягивать пиво и потом распевать песни по дороге домой. Сидя за колючей проволокой, я иногда думал, что вот сейчас, в этот момент, она, может быть, пишет мне мысленно письмо; собственно, и не было никакой необходимости в том, чтобы я непременно получал эти письма, все они начинались бы с "Мой мальчик" и завершались бы фразой "Тысяча поцелуев", а то, что находилось между тем и этим, не имело для меня никакого значения. Для нее, равно как и для запертых вместе со мной, это значение имело. Отpезав зачины и концовки всех ее писем, я мог бы остаток легко отдать на прочтение дpугим. Она всегда вела жизнь дpугих, но, будучи молоденькой, была при этом довольно забавной, иногда непредсказуемой, а иногда в ней проглядывало, можно сказать, что-то природно звериное (но бывала ли она и в самом деле такой?) - вот о чем размышлял я, пытаясь пpедставить ее себе природным зверьком. Но мне это не удалось. Она была уверена в себе и ловка - к примеру, она отлично умела чинить электpопроводку. Вооpужившись ножичком для чистки каpтофеля и кусочком пpоволоки, она влезала на стремянку и легко устраняла дефект. Да, лучше всего я мог пpедставлять себе ее именно такой: вот она стоит на стремянке и покуривает сигаpету, чуть свисающую с губы, при этом слегка отворачивая голову, чтоб дым не лез в глаза, и одновременно давая какие-то указания девочке. Это происходило всегда безотчетно: когда в мыслях я пребывал с женой, pуки мои блуждали по моему собственному телу. Мои pуки и мои мысли умели проживать свои жизни раздельно - в моpозильных камеpах, например: когда pуки закрывали кpаны или записывали замоpоженные цифpы, мысли полностью были погружены в смысл существования. Они вели вполне независимую жизнь, мои pуки, - они скользили по моему лицу, они находились в исследовательской экспедиции по ландшафтам моего тела, и вдpуг я заметил, что они блуждают между моих ног, отгоняя насекомых, захвативших тамошний лес. И я откpыл тогда (без стpаха, но, как странствующий исследователь, лишь отстраненно констатируя),

КОТОРУЮ ОНИ НАЗЫВАЮТ "НАКАЗАТЬ ВОЕННЫХ ПРЕСТУПНИКОВ" - НАСКОЛЬКО ОПАСНОЙ, ОДНАКО, ЯВЛЯЕТСЯ ЭТА ИГРА, ВЫЯСНИЛОСЬ, КОГДА БЫЛО ОБНАРУЖЕНО, ЧТО ГРУППА ЮНЦОВ РАЗОЖГЛА КОСТЕР, В КОТОРОМ ЛЕЖАЛА ОБЕРНУТАЯ БУМАГОЙ КАРТОННАЯ КОРОБКА С УПАКОВАННЫМ В НЕЙ 3-ЛЕТНИМ МАЛЬЧИКОМ / ЭНУРЕЗ: 16-ЛЕТНИЙ МАЛЬЧИК, КОТОРЫЙ МОЧИЛСЯ В ПОСТЕЛИ КАЖДУЮ НОЧЬ, ПРИСЛАЛ НАМ ПИСЬМО: СПАСИБО ЗА ВАШЕ ПРЕКРАСНОЕ СРЕДСТВО - Я НАЧАЛ ЛЕЧЕНИЕ ТОЛЬКО 2 НЕДЕЛИ НАЗАД И УЖЕ НИЧЕГО НЕ ЧУВСТВУЮ / ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ БЫВШИЙ ЛЕГКОАТЛЕТ

что мой половой оpган не возбуждается при мыслях о жене. Эти мысли не возбуждали меня, несмотpя на то что я любил ее и тосковал по ней. И вот ни одна часть некоего совершенно мне неизвестного глубинного существа - моих жизненных соков, часть как бы даже самой души (ах, не следует считать оскорблением пpиpоды, если я говоpю, что антенна души пpоходит у меня изначально сквозь мою чувственную основу и там, пpедупpеждая меня, постоянно контактиpует с миром) - ни одна часть этой основы не принималась дpожать даже тайком, когда я тосковал по жене. Я любил жену, потому что скучал по нашему дому, и по своей камоpке, и по девочке, но моя жена, бегая по кругу, все и везде устраивая, являясь моим щитом пpотив миpа, была для этого мира своей.

Мой отец был во многом натурой задумчивой. Он тоже любил размышлять и вести с собой бесконечные разговоры. Но, несмотря на это, отец оставался человеком счастливым: каким-то образом он умудрялся считать всех других дураками - даже тех, кто был намного его умнее. Я же, напротив, знал, что все прочие люди имеют в сравнении со мной большое преимущество: они всегда поступают уверенно, они непоколебимы, как скалы, они существуют в собственном мире, на собственной территории, прочно занятой ими раз и навсегда, словно еще до рождения. И они-то правы, а я нет. Мой отец, тоже будучи "неправым", жил с иллюзией, что все как раз наоборот. Я же с детских лет знал, что мир других - это хаос, где все и вся убивали вся и всех только для того, чтобы отстоять свою "правоту", что право всегда на стороне того, кто яростней вцепился, что бесполезно противопоставлять другим свое собственное мнение, тем более если ты склонен к робости, колебаниям и меланхолии. Как-то я, совсем еще маленьким, должен был съездить с отцом в другой город. Увидев тот город, я заплакал так, как больше никогда не плакал в своей жизни: те, другие улицы, другие дома, другие люди существовали - да, просто потому, что другие люди существовали, хотя я никогда и не слышал о них, а вот ведь они где-то существовали и были счастливы. Еще на подходе к тому городку я помню проселочную дорогу и двух женщин, летним утром беседовавших друг с дружкой через живую изгородь. Тогда я подумал: эти женщины там стоят и там живут, будто это место - единственное, где они должны жить. И вот тут-то я начал плакать - страстно, но без слез, потому что открыл, что мир является таким разнообразным, и еще потому, что никто не понимал этого разнообразия. И чем старше я становился, тем ясней понимал: каждый человек считает, что тот камень,

ПРОИЗВЕЛ ДЕЗИНФЕКЦИЮ СВОЕЙ ВЫГРЕБНОЙ ЯМЫ КАРБОЛОВОЙ КИСЛОТОЙ С ЦЕЛЬЮ УНИЧТОЖЕНИЯ МУХ, ВО ВРЕМЯ ПОЛЬЗОВАНИЯ УБОРНОЙ СЛЕДУЮЩИМ ВЕЧЕРОМ СЛУЧИЛСЯ ВЗРЫВ, В РЕЗУЛЬТАТЕ КОТОРОГО ОНА ВЗЛЕТЕЛА НА ВОЗДУХ / СЕГОДНЯ, ОКОЛО ОДИННАДЦАТИ ЧАСОВ УТРА, ОДНУ ИЗ РАБОЧИХ СЛОБОДОК ВДРУГ ОХВАТИЛ АЖИОТАЖ: НЕКИЙ ЧЕЛОВЕК, ВОЗВЫШАВШИЙСЯ НАД ТОЛПОЙ, РАЗДАВАЛ ЖЕЛАЮЩИМ ДЕНЕЖНЫЕ БАНКНОТЫ, ПОСЛЕ РАЗДАЧИ КУПЮР НА СУММУ ОКОЛО 50 ТЫСЯЧ ФРАНКОВ ОН ОБЪЯВИЛ,

на котором он стоит, и есть единственный камень на всем белом свете. Каждый отдельный человек является единственной осью этого мира. А осознав это, я оказался навсегда сорванным со своей оси. Когда-то на ярмарках водилось Веселое Колесо. Это был большой деревянный диск; после того как все занимали места, он приводился в движение, и тех, кто садился далеко от оси, быстро с этого диска сметало. Однажды мне удалось завладеть этой осью и покружиться довольно долго, пока какой-то болван не спихнул меня оттуда.

Именно тогда и закралась в меня эта безграничная печаль. Не потому, что меня прогнали с того места, а потому, что, как оказалось, оттуда в принципе можно быть изгнанным. И было еще кое-что... К примеру, вот: недавно к моей жене наведывались соседские балаболки - в таких случаях она, готовя кофе или чай, старается вовсю - делает она это для того, чтобы никто не заметил, как мне противны любые гости, каким я становлюсь беспомощным и унылым от их разговоров, их мелочной трескотни, их уверенности. И вот она откопала одно воспоминание своего детства - о ярмарках, где водилось Веселое Колесо. Однажды ей удалось сесть почти к самой оси, но какая-то толстуха крестьянка спихнула ее, и она, отлетев на край диска, поранила руку. Kонечно, она раздосадовалась тогда, даже крепко обозлилась на ту мужичку. Но судя по тому, как моя жена рассказывала все это сейчас, она и годы спустя все еще продолжает на нее злиться. Соседки незамедлительно выложили ответную байку о другом Веселом Колесе и о другой руке, которую они ранили, которую они сломали, которая у кого-то оказалась случайно даже отрублена - ведь люди никогда не встречаются друг с другом для того, чтобы поделиться своими переживаниями, они встречаются, чтобы посостязаться в жутких россказнях, - и вот речь идет уже не о руке, а о ноге, нет, о двух ногах сразу, они видели все это собственными глазами и никогда не забудут. Они не поняли того, что именно моя жена имела в виду: она плакала тогда возле Веселого Колеса, конечно, от бессилия, потому что была так запросто свергнута со своего детского трона, - тогда-то она впервые и осознала (но сразу забыла опять, а может быть, даже не понимала никогда), что существует ось, с которой любой болван может тебя спихнуть, что самый сильный, самый грубый - именно благодаря своей животной природе - имеет право занять ближайшее к оси место. Иначе говоря: другие, даже пройдя через тот же самый опыт, обычно забывают его суть, меня же буквально сокрушил в прах вытекающий из него вывод: абсолютной оси на самом деле нигде нет

ЧТО ВЕРНЕТСЯ ОКОЛО ПОЛДУДНЯ, УВЫ, ЩЕДРЫЙ ДАРИТЕЛЬ, ИЗВЕСТНЫЙ НЕКОТОРЫМ ОБИТАТЕЛЯМ ВЫШЕУКАЗАННОЙ СЛОБОДКИ, В НАЗНАЧЕННЫЙ ЧАС ТАК И НЕ ВЕРНУЛСЯ / ПРИ РАЗГРУЗКЕ КУКУРУЗЫ ОДНОГО ИЗ ДОКЕРОВ ЗАСОСАЛО В ЖЕРЛО ЭЛЕВАТОРА, КОТОРЫЙ ХОТЯ В ТАКИХ СЛУЧАЯХ УСТРОЙСТВО ДОЛЖНО АВТОМАТИЧЕСКИ ОТКЛЮЧАТЬСЯ - ПРОДОЛЖАЛ РАБОТАТЬ, 2 ДРУГИХ ДОКЕРА ПОСПЕШИЛИ НА ПОМОЩЬ НЕСЧAСТНОМУ, НО ИХ ЗАСОСАЛО ТОЖЕ / ОДНОМУ ИЗ МОЛОДЫХ ШУТНИКОВ, ШАТАЮЩИХСЯ ПО ЯРМАРКЕ, НЕ ПРИШЛО В

ось образуется там, куда взгромождаются самые грубые, самые невежественные. А позже, в тот же вечер, когда гости уже ушли, девочка сказала, что она тоже что-то такое припомнила: в одно послеполуденное воскресенье, тихо сидя в своем маленьком саду на качелях, она тихонько покачивалась и тихонько плакала. Почти не смея взглянуть на нее, я шепотом спросил: почему? И она ответила: не знаю, просто потому что я там сидела и тихонько качалась - и потому что было послеполуденное воскресенье. Значит... Все равно я оставался одинокой шлюпкой - нет, я был утопленником, хотя иногда до меня и доносился какой-то отзвук, какое-то слово, которое было, по сути, лишь эхом моего собственного. Жена что-то делала в садике за домом. Садик был небольшим, в виде полосы четырех метров шириной и скольких-то метров длиной, я никогда не вымерял. Сознаю себя законченным горожанином: в районе, где я рос, сада не было ни у кого. Что касается природы, я знаю разве что высокую дикую траву, крапиву и желтую горчичную траву, которая растет на пустырях, куда фабрики вывозят свой мусор. Я могу без труда узнавать лишь воробьев, канареек (в клетке где-нибудь на облупленной стене) да голубей. Имена цветов мне неизвестны, из овощей я в состоянии назвать лишь красную капусту, так как ее сажают на заброшенных строительных участках, среди золы и всякой застарелой ржавчины - фабричный рабочий, крестьянский сын, изредка орудует там лопатой. Что же до улицы, где я жил с родителями, то на ней водилась только герань. Она цвела или на подоконниках, привязанная к стене, или прямо на стенах в прибитых к ним деревянных ящиках.

У моего отца была живая коллекция гераней - от светло-розового до темно-багряного оттенка, соседки частенько заходили в наш дворик, будто в парк, чтобы поглазеть на прибитые к стенке горшки с цветами. Двориком считалось тесное пространство между высокими стенами, один квадратный метр солнца, и самыми главными достопримечательностями там были поленница дров, кучка угля да разъеденный селитрой сортир. Еще там висели щетки и швабры, и вот посреди всего этого цвели герани. Однажды мой отец принес три выброшенных кем-то кустa - это была уже не герань, а, как сказал он, крыжовник. Ради этих кустов ему пришлось выкопать и выбросить со двора несколько камней, а также выдержать тихую ссору с моей матерью, которой не понравилось, что ее дворик будет испорчен этими, как она выразилась, сорняками. Дворик предназначался для рубки дров и еженедельной стирки белья. Кусты, кстати сказать, там сразу засохли и остались торчать тремя букетами мертвых древесных волокон. Позже они были выброшены в мусорный

ГОЛОВУ НИЧЕГО БОЛЕЕ ИНТЕРЕСНОГО, ЧЕМ ШВЫРНУТЬ ГОРЯЩУЮ СПИЧКУ В ГРОЗДЬ ВОЗДУШНЫХ ШАРОВ, ВСЛЕДСТВИЕ ЧЕГО 60 ШАРОВ ВЗОРВАЛОСЬ, А ПРОДАВЕЦ ПОЛУЧИЛ СЕРЬЕЗНЫЕ ОЖОГИ / 1 ЧЕЛОВЕК БЫЛ УБИТ И ОКОЛО 100 РАНЕНЫ, КОГДА ВО ВРЕМЯ БАНКЕТА РУХНУЛ ПОЛ 3-ГО ЭТАЖА: ПРИМЕРНО 50 ТАНЦУЮЩИХ ПАР, ОТМЕЧАВШИХ РАДОСТНОЕ СОБЫТИЕ, ПРОВАЛИЛИСЬ НА НИЖЕРАСПОЛОЖЕННЫЙ ЭТАЖ / ГОСПИТАЛИЗИРОВАННЫЙ СОРОКА ЛЕТ, ОЖИДАЯ В ХИРУРГИЧЕСКОМ ОТДЕЛЕНИИ СВОЕЙ ОЧЕРЕДИ, ОБЛОКОТИЛСЯ НА ПОДОКОННИК, НО ПОТЕРЯЛ

бак, а там, где они когда-то были посажены, так и не зажили три раны как будто земля дворика все еще продолжала ждать побывавшие здесь однажды кусты, как женщина продолжает ждать мужчину, однажды в нее входившего. Вот и все, что мне было ведомо о природе. После свадьбы мы переехали в район, где жила жена, ближе к окраине города, там можно было завладеть чудом маленького сада. Моя жена разводила в нем горох, бобы и разные сорта капусты. Однажды она возилась с цветами... Выглянув из окна, я увидел ее руки, выпачканные в земле, и подумал: как странно все в природе, и эти ростки будут расти именно расти - так же, как дети... Как раз в этот момент жена глубоко всадила лопату и надвое рассекла червя. Заметил я это с ужасом, но она продолжала копать. Мне вспомнилось, что я читал в газете о молодой девушке, убившей лопатой своего ребенка и закопавшей его трупик в саду. С дрожью (и одновременно с любопытством) я продолжал смотреть... Позже, уже вечером, выйдя в сад за капустой для завтрашнего обеда, жена не заметила в сумерках туго натянутой бельевой веревки и напоролась на нее горлом. (Она говорила потом: мне вдруг резко захлестнуло горло, и все вмиг почернело.) Я сидел тогда в своей каморке, тихо глядя, как мое лицо медленно проявляется в постепенно темнеющем оконном стекле. И поскольку наступила ночь, а моя жена все не возвращалась - была ли она еще в нашем саду или хлопотала уже где-то в другом месте? - я спустился и вышел. Она так и лежала там: маленькая темная фигурка, продолжающая обнимать капустный кочан. Девочка жила в одном из тех домиков для бедняков, которые сплошной однорядной застройкой строго стоят по единой линии. Ее отец был верующим; долгие годы он обходил дома, собирая деньги в пользу одного религиозного заведения, а в один прекрасный день исчез вместе с пожертвованиями. Его нашли три дня спустя, погрязшим в пучине публичных домов, без единого цента в кармане. Он оставался все еще неукоснительно верующим, когда нашел работу, где у него каждую неделю удерживали определенную часть зарплаты - маленькую еженедельную сумму для возмещения убытков заведению, которое он обокрал. Ее мать была деревенской девушкой, приехавшей в город, чтобы служить у богатых, но однажды ее стал домогаться священник, поэтому она, в отличие от своего мужа, не осталась такой уж непреклонно верующей. Ее дочь посещала уже менее религиозную школу, и по этому поводу между супругами вспыхивали постоянные ссоры. Девочка довольно регулярно ходила в церковь, но кто знает, может быть, она вообще не

СОЗНАНИЕ И ВЫВАЛИЛСЯ ИЗ ОКНА - ЕГО ПРИНЕСЛИ НАЗАД УЖЕ В ПРЕДЛЕТАЛЬНОМ СОСТОЯНИИ / 5 ДЕТЕЙ, СРЕДИ НИХ 2 ДЕВОЧКИ 13 и 14 ЛЕТ, ИГРАЛИ НА ВЕРЕСКОВОЙ ПУСТОШИ, КОГДА ПОДЪЕХАВШИЙ ВЕЛОСИПЕДИСТ СХВАТИЛ ОДНУ ИЗ НИХ И УТАЩИЛ В ПРИДОРОЖНЫЕ КУСТЫ - РЕБЕНОК ГРОМКО ВЗЫВАЛ О ПОМОЩИ И ОТЧАЯННО ЗАЩИЩАЛСЯ / ВЕСЕЛАЯ ВДОВА С ТРЕМЯ КАВАЛЕРАМИ ЗАТЕЯЛА У СЕБЯ НА КВАРТИРЕ САБАНТУЙ НАПИВШИСЬ ВДРЕБЕЗГИ, ОНИ УСТРОИЛИ НАСТОЯЩУЮ ОРГИЮ, ПРИ ЭТОМ ХОЗЯЙКА УПАЛА С ЛЕСТНИЦЫ - ГОСТИ ПОДНЯЛИ ЕЕ НАВЕРХ И, ПОЛОЖИВ НА

была верующей. Я тоже ежевоскресно посещал церковь (вдвоем с женой) и молча наблюдал за мужчинoй, который там, впереди, надсаживался как ненормальный ради одного лишь Бога, в которого уже почти никто не мог верить по-настоящему. Девочка часто сидела неподалеку от нас и молча смотрела вдаль. Глядя на нее, я все время думал о газетнoй статистике: большинство женщин по-прежнему регулярно посещает церковь, но двадцать процентов из них при этом считает, что в богослужении нет больше смысла. Девочка очень любила в странновато холодной манере говорить на религиозные темы. Моя жена, думая, что она делает это только шутки ради, обычно весело смеялась. Жена была натурой набожной - или, скорее, расчетливой, так как думала: а кто его знает? - но при этом легко относилась к любой шутке, даже когда та касалась ее веры и ее Бога. Единственное, чего она не понимала, - почему девочка выражает свои мысли так холодно и безразлично. А мне это иногда даже причиняло боль. Хотя богослужение действительно не имело для меня никакого смысла, я пугался, когда видел, что и ребенок мыслит таким же образом. Я пристально вглядывался тогда в эту девочку - стеклянная стена вставала между нами, занавес из холодных струящихся вод из легчайшего хрупкого льда. Никогда я не осмелился бы спросить, случаются ли у нее при виде священника такие же, как у меня, боли в желудке - то чувство, которое возникает, когда видишь отклонение природы, порождающее не женщину и не мужчину, а нечто двуполое, надевающее, в силу извращения, юбку. Я жил в первую очередь глазами, и юбка относилась в моем понимании к женщине. Но речь тут шла не о священнике, не о малозначащем слуге, но о самой службе. Этот Христос оставался для меня существом, которого я не понимал, - каким-то евреем, который две тысячи лет назад странствовал по Палестине, обещал неосведомленным "небо" (и о каком таком небе шла речь?) и проповеди которого записали много лет спустя, когда все было давно забыто. И какая глупость, что он называл себя Сыном Человеческим, - он, который даже не удосужился оставить потомков. Но все-таки меня тревожило, когда девочка говорила в своей холодной, отстраненной манере о внешней, предметной стороне веры. В нашей гостиной на каминной полке стоит фигурка святого: Христос, распахнув объятия, открывает свое сердце - будучи багряного цвета, оно испускает золотые лучи. Название фигурки: Святое Сердце. Однажды девочка, стирая пыль с мебели, перешла к каминной полке и, переставляя фигурку Христа, сказала: а сейчас протрем Пустое Сердце. Это новое определение она выделила - хотя и не очень сильно. Скорее, она произнесла его в своей обычной манере

КРОВАТЬ, ВЫСЫПАЛИ ЕЙ НА ЛИЦО МЕШОК ЦЕМЕНТА - КОГДА ОНА УМИРАЛА, КАВАЛЕРЫ ПРОДОЛЖАЛИ ВЕСЕЛИТЬСЯ / НА КНИЖНОМ АУКЦИОНЕ ПРОДАВАЛАСЬ КНИГА ДОВОЛЬНО РИСКОВАННОГО СОДЕРЖАНИЯ, КОТОРАЯ, КРОМЕ ТОГО, БЫЛА ПЕРЕПЛЕТЕНА В ЖЕНСКУЮ КОЖУ - ПО-ВИДИМОМУ, У ФОЛИАНТА НАШЛОСЬ НЕМАЛО ПОКЛОННИКОВ, ТАК КАК ОН БЫЛ ПРОДАН С МОЛОТКА ЗА 20 000 ФРАНКОВ / 19-ЛЕТНЮЮ ДЕВУШКУ ИЗБИВАЛИ ПЛЕТЬЮ, КАБЕЛЕМ ИЛИ РАСКАЛЕННОЙ КОЧЕРГОЙ, В ТО ВРЕМЯ КАК ЕЕ ТЕТЯ, СПОКОЙНО НАСЛАЖДАЯСЬ ЧАШКОЙ ЧАЯ, ДАВАЛА УКАЗАНИЯ СВОЕМУ

холодно и безразлично. Она даже не хмыкнула: когда ее руки стирали пыль, глаза смотрели на фигурку вполне спокойно. Только в уголках ее рта поигрывало что-то подозрительное. Моя жена принялась хохотать - хотя и не посмела повторить слова девочки. Затем, смахнув слезы, она сказала слегка испуганно: надо же! так глумиться над святыми вещами! Девочка задумчиво посмотрела мимо нее. Я вовсе не глумлюсь над Пустым Сердцем, сказала она. Но она становилась особенно недовольной, моя жена, когда кто-нибудь заболевал, выставляя свою болезнь напоказ и этим впрямую демонстрируя бренность плоти как таковой. "Ишь ты, заболел!" - произносила она с такой досадой, будто люди сами виноваты, что в них происходит поломка. Но больше всего ее возмущало, что о болезни вообще говорят вслух. Может быть, она смутно чувствовала, что жизнь - как ее самой, так и ее окружения - это не более чем глупейший спектакль, разыгранная на сцене комедия. Она втайне догадывалась на сей счет, хотя ей вовсе не хотелось догадываться. Каждый, с ее точки зрения, обязан был двигаться по сцене так, как если б на ней не громоздилось никаких декораций и не висело никаких занавесов. Каждый обязан был делать вид, что он бессмертен. А если кто признавался, что болен, тот проваливал идущую постановку. Она действительно ничего не понимала в этом загадочном и хрупком механизме, скрытом под кожей. Она ничего в нем не понимала, но и не желала, чтобы этот вопрос обсуждался. По правде говоря, она считала безответственным и даже развратным, когда при ней заводили разговор о каком-нибудь (спрятанном в слизистотканом мешке) телесном органе. После таких разговоров она только пожимала плечами. Его почки? - переспрашивала она. - Почем ты знаешь, что у него действительно есть почки и что они болят? Хуже всего было, когда дело касалось органов размножения. Даже об органах обмена веществ, с ее точки зрения, рассуждать было неприлично, а уж если разговор касался органов репродукции, она и вовсе поджимала губы. Ей действительно не хотелось верить, что скелет является просто каркасом, внутри которого подвешены органы, а слизистые оболочки и кожа - лишь мешками, которые соответственно эти органы и каркас оборачивая, функционируют как защита. Для жены существовала только наружность: только глаза и рот были "настоящими органами", все остальное возникало лишь в затхлой фантазии больного. Она считала само собой разумеющимся, что человек и должен заболеть, если он все время рассуждает о подобных вещах. Живя рядом с ней, я даже чувствовал, как жидкость из желчного пузыря капает слишком медленно

СУПРУГУ / 20 МОНАХОВ, ВНЕЗАПНО ЗАСТИГНУТЫХ В СВОЕЙ ОБИТЕЛИ ПОЖАРОМ, ОТКАЗАЛИСЬ ОТ КАКОЙ-ЛИБО ПОМОЩИ И СГОРЕЛИ ЗАЖИВО ПОД ПЕНИЕ ДУХОВНЫХ ГИМНОВ / В НОЧЬ НА СУББОТУ БЫЛ НАЙДЕН ТРУП НЕИЗВЕСТНОЙ ДЕВУШКИ, НА КОТОРОМ НЕ ОБНАРУЖИЛОСЬ СЛЕДОВ КАКОГО-ЛИБО НАСИЛИЯ, ДВОЕ МУЖЧИН ПРИЗНАЛИСЬ, ЧТО ИХ СОСЕДКА ПОПРОСИЛА ИЗБАВИТЬ ЕЕ ОТ ЛЕЖАЩЕГО В ДОМЕ ТРУПА, ОНИ ЗАВЕРНУЛИ ЕГО В ОДЕЯЛО И ВЫНЕСЛИ НА УЛИЦУ, ГДЕ ОН И БЫЛ ЗАТЕМ ОБНАРУЖЕН, ПОСЛЕ ЭТОГО СОСЕДКА ПРИЗНАЛАСЬ, ЧТО 10 ДНЕЙ НАЗАД РОДИТЕЛИ

или, например, как мой (слишком малочисленный) состав красных кровяных телец отчаянно защищается от превосходящего корпуса белых. Каждой весной и осенью я заболевал ото всех этих жидкостей, которые буквально вскипали в моих железах, чтобы дать мне новую жизнь, то есть подтолкнуть ближе к смерти. Каждую весну у меня была лихорадка, и каждую осень мне приходилось еле живым доползать до постели. В такие периоды, невероятно раздражаясь, моя жена хлопала дверями гораздо громче обычного. Но однажды и с ней что-то произошло: она стала как-то испуганно озираться... хотя это продолжалось недолго. А вскоре она опять сделалась раздражена, даже разъярена. Ее ярость касалась, по сути, меня, но как-то бессловесно распространилась на всех окружающих и наконец, набрав обороты, обрушилась на ее мать. То есть, когда жена занемогла, она бессознательно возвратилась к тому источнику, из которого возникла, словно упрекая свою мать в том, что та породила нечто очень даже смертное. За три года моего с ней брака ни один врач не переступил порог нашего дома. Я ненавидел врачей, этих белых макак науки, этих воняющих эфиром и гноем пастырей новой веры. Я их ненавидел за то, что они, борясь с недугами исключительно технически, то есть вводя сыворотки, переливая кровь, иссекая телесные части, не позволяют человеку умереть, как любому больному зверю. Я их ненавидел за то, что они были, в сущности, ядром, божествами, миссионерами - и одновременно рабами - всей этой чудовищной цивилизации. Они были мне ненавистны еще и тем, что я, наверное, хотел бы прожить свою жизнь маленьким боязливым дикарем, робко бродя по лесным полянам, - о, дикие анемоны! - и я чувствовал отвращение к тем, кто все ближе подступал к моей поляне, чтобы понастроить на ней своих жилищ, монастырей, госпиталей и казарм, а что может быть мерзопакостней, чем их лазареты, казармы, узилища и святые обители!.. Моя жена не столько ненавидела этих ученых макак, как просто боялась их. Для нее они всегда оставались факирами (чудодейства которых, с моей точки зрения, зиждутся исключительно на шарлатанстве и магии самого подозрительного свойства). Время от времени она слышала об этих ученых мужах, вырезающих яичники или достающих камни из почек, и отождествляла их с ярмарочными фокусниками, которые извлекают из цилиндра кроликов и демонстрируют разного рода смертельные номера. А поскольку для нее яичники, например, являлись всего лишь разновидностью сомнительных, ловко спрятанных в цилиндре кроликов, то, естественно, она избегала ученых мужей. Она не крестилась, когда слышала имя дьявола, но старалась по возможности не встре

ДЕВУШКИ ПОПРОСИЛИ ЕЕ СДЕЛАТЬ ИХ ДОЧЕРИ АБОРТ / МАЛЬЧИК 13 ЛЕТ БЫЛ ОБНАРУЖЕН ПОВЕСИВШИМСЯ В ДОМЕ СВОИХ РОДИТЕЛЕЙ - МАТЬ В ПАНИКЕ БРОСИЛАСЬ ЗА МУЖЕМ, КОГДА РАЗРЕЗАЛИ ВЕРЕВКУ, РЕБЕНОК БЫЛ УЖЕ МЕРТВ / НЕКАЯ МАТЬ ПРИЗНАЛАСЬ В ТОМ, ЧТО 3 ГОДА НАЗАД ПРОДАЛА ДВУХ СВОИХ ДЕТЕЙ ЗА 1 ЛИТР ВИНА / ЖЕНА, СЛЫША НОЧЬЮ, КАК ЕЕ МУЖ ВСТАЛ И ПОВЕСИЛСЯ НА КРЮКЕ В СПАЛЬНЕ, НЕ ПРОИЗНЕСЛА НИ ЕДИНОГО СЛОВА И НЕ ПРЕДПРИНЯЛА НИ МАЛЕЙШЕЙ ПОПЫТКИ ВОСПРЕПЯТСТВОВАТЬ

чаться с дьяволами-теоретиками от науки и дьяволами-практиками из госпиталей. Такой же позиции она придерживалась и сейчас, хотя ей не становилось лучше - более того, ее недомогание нарастало с каждым днем и разрослось до того, что стало чем-то принадлежащим ей постоянно. Иногда она, отвлекаясь от своих занятий, ощупывала нечто в области желудка... Нет, это не было тем самоощупыванием, какое зачастую проделывал и я, не попыткой обнаружить причину. Это более походило на жест, каким она во время работы бессознательно смахивала спадавшие на лицо волосы. Точно так же она словно пыталась сгладить некое неудобство у себя внутри - там, где, как я объяснил, находится желудок. Она уверяла, что ее недомогание - это лишь проявление голода. (Голод, по ее мнению, являлся чем-то "естественным и здоровым", чего можно было не стыдиться.) Поэтому она шла перекусить и вновь приступала к своим занятиям, но после приема пищи ее недомогание, как ни странно, даже усиливалось. И поэтому в ней, моей жене, вскипала злоба, направленная в первую очередь на меня. В такие дни девочке тоже приходилось несладко, потому что бесполезность ее занятий - в виде выуживания пуговиц из-под мебели и распарывания сшитых до того кусков ткани, вся эта явная тщета была вполне подходящим поводом, позволявшим моей жене давать выход своей постоянно подавляемой истерике. Девочка двигалась по нашему дому, как всегда, беззвучно, отстраненно, с чем-то неопределенным на бледном личике, что никогда не дорастало до улыбки, но было готово вот-вот родиться: то был зародыш улыбки. Под ливнем упреков, который обрушивала на нее моя жена, этот зародыш оставался спокойным. Девочка, с этой своей полурожденной улыбкой, оставалась спокойной именно потому, что не понимала причин для такой злобы. Иногда она говорила: к нам приходил доктор, моя мать сказала... (Тем временем внимательно наблюдая, как мою жену рвет.) Казалось, эта рвота ее интересовала постольку, поскольку была тем женским отправлением, к которому рано или поздно eй предстоит приобщиться. А потом наконец в наш дом пришел доктор - как раз в то время, когда я проживал мою собственную, мою чужую жизнь в морозильных камерах, - к нам в дом явился бестрепетный робот науки и, раздев мою жену донага, ощупав ее и прослушав своей трубкой, принялся задавать вопросы о нашей совместной жизни. И моя жена полностью во всем покаялась. Попав во власть его чародейских сил, она вверилась ему со всеми потрохами - точно так же, как на исповеди целиком вверялась священнику, оскверняя тем самым наши интимные тайны. Значит, все-таки, как и я, она в глубине души ощущала себя выходцем

СВОЕМУ СУПРУГУ ИСПОЛНИТЬ ЭТО КРАЙНЕЕ РЕШЕНИЕ / 3 ГОДА НАЗАД 17ЛЕТНЯЯ ДЕВУШКА БЫЛА ПОМЕЩЕНА В САНАТОРИЙ, ГДЕ ПОЗНАКОМИЛАСЬ С ДРУГОЙ ПАЦИЕНТКОЙ; ВСКОРЕ ЭТИ ДЕВУШКИ ВСТУПИЛИ В ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННУЮ СВЯЗЬ, А ПОТОМ СЕМНАДЦАТИЛЕТНЯЯ ПАЦИЕНТКА ПОКИНУЛА САНАТОРИЙ, ЧТОБЫ ЖИТЬ СО СВОЕЙ ПОДРУГОЙ, НО ЕЕ ЗДОРОВЬЕ С КАЖДЫМ ДНЕМ УХУДШАЛОСЬ, И НАКОНЕЦ ОНА СТАЛА СОВСЕМ НЕМОЩНОЙ, ЦЕЛЫЙ ГОД ДЕВУШКА ОСТАВАЛАСЬ ПРИКОВАННОЙ К ПОСТЕЛИ В БЕССИЛЬНОМ, СЛОВНО ПАРАЛИЗОВАННОМ СОСТОЯНИИ, ЧТОБЫ ПОТОМ, ЧУДОМ СОБРАВ

из древнего племени, которое в дикости и неведении бродило когда-то по здешним лесам. Но, в отличие от меня, она была стадной. Я избегал друидов, священнодействующих с омелами и святой водой, а она, находясь под их прямым влиянием, трепетала и падала пред ними ниц. Голая, в мертвой хватке этого тупого животного, она вдруг со всей очевидностью стала именно той, какой всегда, по сути, была, но какой ей ни в коем случае быть не хотелось. Она жила, неизменно закованная в броню страха, но сейчас эта защита исчезла, и она стала беспомощнее ребенка. Когда я вернулся, eе глаза еще оставались темными от ужаса, но она ничего мне не сказала, с нетерпением поджидая моего возвращения только для того, чтобы немедленно ринуться ко всем своим родственникам и поочередно оповестить их о том, что именно открылось кудеснику-эскулапу внутри ее тела (во время сеанса с гадальными картами и кофейной гущей). И по-видимому, она излагала эти сведения там и сям столь подробно (постоянно дополняя отчет все новыми деталями), что, вернувшись домой, только и смогла, что тихо сесть, будучи уже не в силах вымолвить ни слова. Или, возможно, все слова, произнесенные ею у родственников, еще продолжали жужжать вокруг ее головы, так что ей казалось, что они хорошо слышны - в том числе и мне. В итоге она вообще ничего не произнесла, будто мне и так было все известно. Да уж, хорошенькое дельце! - только и бросила она с досадой и вернулась к своим неотложным делам, а мне вовсе и не было сказано, что она беременна. Однако я уж давно догадался. Я видел, как она делается все бледней, как у нее проступают бурые пятна, как ее рвет от еды. Хмурый, я вновь и вновь проживал все наши супружеские ночи, когда я владел ею, причем всегда успевая выйти из ее лона вовремя. Все три года я проделывал это аккуратнейшим образом - и вот она все-таки забеременела. Эти воспоминания были лишь призраками, они сумрачно проносились в моем сознании - и ночь, когда я, возможно, вышел из лона моей жены слишком поздно, мне так и не удавалось припомнить. Она смирилась с новообретенной ситуацией быстрее, чем я. Она была существом коллективным и действующим, существом которое умеет из всего извлекать пользу и приспосабливаться, а я, зверь-одиночка, пожизненно обречен дни и ночи напролет вынашивать единственную мысль, рождаемую притом с огромным трудом. Для жены новое состояние стало чем-то естественным: женщины испокон веков беременели и рожали - это было малоприятно, но "естественно". Беременность мешала ее занятиям, но в обозримом будущем, когда родится ребенок, она станет матерью и начнет возить колясочку по улицам города. И никто не расценит это как

ВСЮ СВОЮ ВОЛЮ, ПРОЕХАТЬ НА ТАКСИ 50 КИЛОМЕТРОВ И ЗАКОЛОТЬ БЫВШУЮ ПОДРУГУ КИНЖАЛОМ / ПОЖИЛОЙ ЖЕНЩИНЕ ПОКАЗАЛОСЬ, ЧТО ОНА НАШЛА НА ПОМОЙКЕ КУКЛУ, ПОДНЯВ ЕЕ, ОНА С УЖАСОМ ОБНАРУЖИЛА, ЧТО ЭТО ДЕТСКИЙ ТРУПИК / ВЕРНУВШИСЬ ДОМОЙ, РАБОЧИЙ НАШЕЛ СВОЮ ЖЕНУ И ДВУХ ДЕТЕЙ, НАСМЕРТЬ ОТРАВЛЕННЫХ ГАЗОМ, ОДНАКО ЕГО СКОРБЬ ПЕРЕШЛА В ЗАМЕШАТЕЛЬСТВО, КОГДА ОН УВИДЕЛ ЧЕТВЕРТУЮ ЖЕРТВУ: ЛЕЖАВШЕГО В ПОСТЕЛИ РЯДОМ С ЕГО СУПРУГОЙ НЕЗНАКОМОГО МУЖЧИНУ /

нечто противоприродное или нездоровое. Правда, я знал, что она никогда не любила детей, обычно, когда у нас появлялись гости с детьми, она со скукой глядела куда-нибудь в сторону. Для нее дети, видимо, походили на пальто и шляпы, которые неизбежно сопровождают людей, но которые те, входя в дом, оставляют на вешалке. Дети являлись плодами людей, но им не разрешалось иметь собственную жизнь - они должны были жить маленькими старичками, существования которых надобно было стыдиться и которых следовало прятать где-нибудь в темноте, пока они не вырастут. Но я говорю здесь только о ней. Часами размышляя о своей жизни, делать однозначные выводы о себе самом я как-то не смел. Моя сознательная жизнь проходила там, в морозильных камерах, и там я пытался мысленно разобраться в моей жене, хотя и понимал, что только мое личное чувство к ней имеет для меня смысл. Значит, она оказалась беременной. Когда она довольно неохотно проронила свое признание, мне это было как обухом по голове. Я, конечно, ожидал, что она сначала сообщит это именно мне, зачавшему ребенка. Но на самом-то деле я и не нуждался в большем, чем это запинающееся (с отвернутым лицом) признание. И то, что она рассказом об этой беременности буквально извела всеx своих родственников, а мне сообщила о ней лишь вскользь (будучи погруженной, видимо, в более важные дела), оказалось даже бальзамом для моих ран и слегка пригасило страх. Да, страх. Иногда мне удавалось скрыть от себя настоящую причину этого страха, то есть я внушал себе, что, может, в детстве мне пришлось слишком долго пребывать в неведении насчет вопросов половой жизни, и все же я знал, что страх лежит еще глубже, что исходит он именно от меня. Это был страх перед самим собой, а потому, разумеется, страх и за ту жизнь, которую я зародил. Какое несчастное существо должно будет появиться на свет и открыть то, что до сих пор я пытался ото всех скрыть? Иногда, затаив дыхание, судорожно баюкая нечто незримое, я видел против своей воли, как перед моими глазами раскручивается фильм будущих событий... Мысленно я кричал, что это неправда, не может быть правдой; мысленно я успокаивал себя, что мне вовсе не надо кричать, что я, несмотря на все, являлся таким же существом, как все. Это было бесполезно, фильм крутился дальше... Он демонстрировал мне ребенка, который рос болезненным, слабеньким, несчастным и вдобавок уродливым, а главное, который окаменело смотрел на меня с выражением ледяного ужаса. Я был зверем-одиночкой - теперь мне это стало ясно как никогда. Я не должен был соединяться - ни с кем из них, никогда. Тот голый мужчина, который висел прибитым к кре

ФЕРМЕР ПОПРОСИЛ У СВОЕЙ ДОЧЕРИ ЛУКОВИЦУ, КОТОРУЮ ОНА КАК РАЗ ЧИСТИЛА, КОГДА ДОЧЬ ЕМУ ОТКАЗАЛА, ОНИ ПОДРАЛИСЬ - ДОЧЬ НАНЕСЛА ОТЦУ НЕСКОЛЬКО НОЖЕВЫХ РАНЕНИЙ В ОБЛАСТЬ ЖЕЛУДКА, ОТЕЦ ВСЕ ЖЕ ЗАВЛАДЕЛ ЛУКОВИЦЕЙ И, ШАТАЯСЬ, ВЫШЕЛ НА УЛИЦУ; СДЕЛАВ НЕСКОЛЬКО ШАГОВ, ОН РУХНУЛ ЗАМЕРТВО, ПРОДОЛЖАЯ СЖИМАТЬ В РУКЕ ЛУКОВИЦУ, КОТОРАЯ СТОИЛА ЕМУ ЖИЗНИ / ОДНА ЖЕНЩИНА СОЗНАЛАСЬ, ЧТО УБИЛА СВОЕГО МУЖА, ТАК

сту над нашей постелью, он был свидетелем, что я, ни на миг не теряя контроля, трусливо - и всегда вовремя! - убирался из лона жены, чтобы не натворить там бед. Но беда все же стряслась, то есть в какую-то из ночей я оказался недостаточно быстр. Если уж всем другим было назначено плодиться и размножаться, то им следовало бы рьяно встать на защиту себя и себе подобных, чтобы раз и навсегда оградиться от греховных смешений с существами других пород. Или это мне, именно мне следовало быть осмотрительней? Кому-кому, а мне уже давно следовало бы осознать, что не все люди являются людьми, что между одним человеческим существом и другим лежит пропасть, как между бурой полевкой и серой канализационной крысой - или как между детьми людей и детьми богов. Даже в Библии сказано, что Бог возлюбил человеков и Его сыновья входили к дочерям человеческим, и безумные Блаватские утверждали, что люди совершили ошибку, скрестившись в начале своей эволюции с низкоразвитыми животными, то есть с обезьянами, да и очкастые ученые мужи в белых халатах, бесчувственные, как иглы их регистрационных приборов, утверждают, что высокоразвитые расы еще на стадии своего примитивного существования скрещивались с расами тупыми и беспомощными, как домашний скот... Весь этот пустопорожний бред не имел для меня значения. Одно лишь мне было известно наверняка: я был среди них червем. Да, я был червем, прозябающим в их городах, запросто уязвимым червем, которого они определили на работу в свои морозильные камеры и которому пришлось жить в атмосфере так называемых твердых убеждений. Но на это по возможности я пытался закрывать глаза. Я вел с собой разговоры главным образом о моей жене, так как втайне надеялся, что ребенок будет не столь моим, сколь, наоборот, ее. Ведь может ребенок, в самом деле, походить на мать? Вероятно, он станет так же, как она, активно действовать, а вовсе не копаться в себе самом. Может быть, он так же, как она, уже с вечера будет делать часть домашних дел на завтра, и с сигаретой во рту чинить электропроводку, и уверенно сновать из угла в угол, и воспринимать все это чудовищное вырождение цивилизации как нечто само собой разумеющееся... Но чем дальше моя жена шла по пути беременности, тем беспомощнее она становилась и тем все заметней делалась (правда, только внешне) живой карикатурой на меня.

Потому что и я снаружи, в свою очередь, трансформировался именно в ту породу, к которой она всегда относилась. И теперь это именно она была вялой и могла, апатично сидя, просить меня что-нибудь для нее починить или роняла: "Да ладно, брось", - или: "Оставь, это не горит". Сие

КАК БЫЛА С НИМ НЕСЧАСТЛИВА - ОНА РАЗРЕЗАЛА ТРУП НА МЕЛКИЕ КУСОЧКИ, СЛОЖИЛА ИХ В СВОЮ ХОЗЯЙСТВЕННУЮ СУМКУ И СБРОСИЛА ЕЕ С ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОГО МОСТА НА ПРОЕЗЖАВШИЙ ТОВАРНЫЙ СОСТАВ / 23-ЛЕТНЯЯ ЖЕНЩИНА ОСТАВЛЯЛА СВОЮ МАЛЕНЬКУЮ ДОЧЬ НА КУХНЕ ОДНУ, МЕЖДУ ЧЕТЫРЬМЯ СТУЛЬЯМИ, СВЯЗАННЫМИ ВЕРЕВКОЙ. ИНОГДА ОНА ПО ДВОЕ СУТOК НЕ ДАВАЛА ДЕВОЧКЕ ЕСТЬ И НИКОГДА ЕЕ НЕ МЫЛА - ДЕВОЧКА НЕ УМЕЛА НИ ХОДИТЬ, НИ ГОВОРИТЬ, БЫЛО ВИДНО, ЧТО ЕЕ НИ РАЗУ НЕ ВЫНОСИЛИ НАРУЖУ, ТАК КАК, ЗАСЛЫШАВ УЛИЧНЫЙ ШУМ, ОНА СТРАШНО

было грустной пародией, но я вел себя так, будто обладал уверенностью, что все имеет свой смысл и все ведет к цели, которую нам непременно надо достичь. Это было нелепо, но укрепляло жену в ее любви ко мне. И она просила прощения за то, что делалась мне все больше в тягость. Я вел себя довольно уверенно - но лишь оттого, что у меня была глупая убежденность, будто эта беременность никогда не кончится, то есть плод внутри моей жены не есть обычный зреющий на дереве плод, а плод как раз необычный, который словно составляет постоянную этого дерева часть. Ладно, говорил я себе, это же еще не завтра случится. Но день родов приближался. И чем ближе он подступал, то есть чем сильней я съеживался, тем неистовей мне хотелось что-нибудь делать. Ежевечерне я должен был втирать жене в ее молочные железы некую вонючую дрянь, какую прописал кудесник-эскулап; проделывая эту процедуру, я говорил жене, что миллионы людей жили себе и живут, и что все они рожали детей, рожают и будут рожать, и что дело это естественное и простое, как восход солнца, раскрытие цветка или, скажем, яйцекладка у кур. Вот курочка кудахчет, а потом из нее выскакивает яичко, которое она будет высиживать. Я повествовал ей также о родильницах, благополучно разрешившихся от своего бремени в самых, казалось бы, невероятных обстоятельствах - в поездах, на грядках репы, на ночных горшках. Вот, стало быть, и не бойся, говорил я ей, а в это время мои собственные страхи, как тропические лианы, безудержно разрастались. И когда я втирал в ее груди ту вонючую дрянь, руки мои буквально тряслись. Я только сейчас начинал сознавать, что тем же самым горем и тем же страхом - пред самой неизбежностью рождения, жизни и смерти придавлено все живое в природе. И снова к нам пришли гости, и некий муж с подлейшим лукавством изрек: да, заходит то оно с песней - выходит с плачем. У меня пропал дар речи. Они болтали еще о разной чепухе, но вот эта оброненная вскользь реплика меня будто обухом оглушила. Главное, мне показалось поразительным, что в таких кратких, в общем-то простых и даже ничтожных словах оказалась точно схвачена голая и словно бы исчерпывающая философия жизни. И что в этих словах обнажал себя источник всех верований, всех религий, жизни как таковой. А ведь когда мне доводилось видеть где-нибудь под забором или на лужайкax - любовные парочки, которые миловались, тискали друг друга, совокуплялись, я никогда не задумывался над тем, что заходит-то оно с песней - выходит с плачем. Мысленно сверля взглядом жену, я думал о ее Боге, о религиозных ритуалах, которые она для Него блюла - для Бога,

ПУГАЛАСЬ / ГЛАВНЕЙШИМ ВЕЩЕСТВЕННЫМ ДОКАЗАТЕЛЬСТВОМ НА СУДЕБНОМ ПРОЦЕССЕ ПРОТИВ ОДНОГО ПАСТОРА ОКАЗАЛАСЬ ЕГО ЗАПИСНАЯ КНИЖКА, В КОТОРУЮ ИМ БЫЛО ВНЕСЕНО 666 ИМЕН И AДРЕСОВ МАЛЬЧИКОВ - ТАЙНЫЕ ПОМЕТКИ НАПРОТИВ ИМЕН ИЗОБЛИЧАЛИ ПАСТОРА В ТОМ, ЧТО ОН СОВЕРШИЛ С 382 ДЕТЬМИ ДЕЙСТВИЯ, КОТОРЫЕ НЕ ПОВОРАЧИВАЕТСЯ НАЗВАТЬ ЯЗЫК, В ЕГО КВАРТИРЕ БЫЛА НАЙДЕНА БОЛЬШАЯ КОЛЛЕКЦИЯ ПОРНОГРАФИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И СОТНИ ФОТОГРАФИЙ ТЕХ САМЫХ МАЛЬЧИКОВ, ИМЕНА

замыслившего мир в радости, но рождавшего его в слезах. И однажды вечером, когда я с вырезками из газет уже направился в свою каморку (чтобы, возведя стену из пестрых происшествий, привычно понежить себя под ее защитой), она, стоя посередине комнаты, вдруг взглянула на меня как-то испуганно, словно животное в смертельном несчастье, и слегка развела ноги. Я увидал льющуюся воду и, как парализованный, не зная, что делать, продолжал смотреть на дрожащую мою жену. Так вот оно, значит, как это бывает, когда отходят воды - то есть с дверей, державших плод взаперти, упадают засовы... Мир сотворялся заново, но я, как паралитик, был в состоянии лишь смотреть. Сделай же что-нибудь, взмолилась жена... не предоставляй меня, как животное, самой себе... В этот миг ей и в голову не пришло что-нибудь сделать самой не важно что, она, словно сама став Богом, которому поклонялась, даже не зажгла свечу перед фигуркой святого. Бог в родовых муках... Как тут помочь? Я смог всего лишь, ведя ее наверх, в спальню, поддерживать под руку - она, с этим миром внутри, была очень тяжелой. А потом я помчался звать какую-нибудь соседку, и одна из них вскоре пришла, чтобы, прервав наше молчание, сначала запустить на полный ход громыхающую тупыми проповедями словодробилку, затем заварить кофе, приготовить полотенца и вскипятить воду, а уж после того, обнюхав все углы и перекопав все наше сокровенное, выволочь наши тайны на улицу. Я предоставил ее этим занятиям, а сам понесся в ночной тьме, конечно, к ученому мужу, которого ненавидел всем своим атавистическим существом. В это время все мои мысли были не о жене и даже не о ребенке - мой дичайший, мой панический страх заключался в том, что я мог бы остаться с ней в родах наедине и тогда мне пришлось бы делать что-то самому, что-то жизненно важное, с чем, скорее всего, я бы не справился. Ведь надо же было резать там что-то ножницами? То есть перерезать шнур, связывающий новорожденный мир с произведшим его Богом? И надо же было, кроме того, все это перевязывать, как я уже много раз улавливал из разговоров, которые, сильно меня смущая, вынуждали крепко сжимать бедра, чтоб хоть как-то уменьшить неуютное чувство, вползавшее даже в мой половой орган. А вдруг я бы убил ребенка всеми этими манипуляциями... И наконец я позвонил в дверь того, кто вскоре к нам и явился - в белом халате, с эфиром и шприцами, с хромированным железом и резиновыми перчатками. Я ненавидел его - и я не мог без него обойтись. Они ввергли меня в свой проклятый водоворот, в свой научный хромированный мир. Я остался для того, чтобы как мог защитить ее - а прежде всего чтобы

КОТОРЫХ БЫЛИ ОБНАРУЖЕНЫ В ЗАПИСНОЙ КНИЖКЕ, ЧТОБЫ ПРОЦЕСС НЕ ДЛИЛСЯ БЕСКОНЕЧНО, ПАСТОРА ОСУДИЛИ ЗА БЕЗНРАВСТВЕННОЕ ПОВЕДЕНИЕ ПО ОТНОШЕНИЮ К ОДНОЙ ДЕВОЧКЕ И ШЕСТИ МАЛЬЧИКАМ В ВОЗРАСТЕ ОТ 11 ДО 14 ЛЕТ / В ЛЕСУ ПОЛИЦИЕЙ НАЙДЕНА ЖЕНЩИНА СО ВСКЛОКОЧЕННЫМИ ВОЛОСАМИ И ЗАКУТАННАЯ В ОДНИ ЛОХМОТЬЯ: ПОЛУПОМЕШАННАЯ, ОНА ЮТИЛАСЬ СО СВОИМИ ЧЕТЫРЬМЯ ДЕТЬМИ В КАКОЙ-ТО НОРЕ, ГОЛОДНЫЕ ДЕТИ СПАЛИ НА МОКРОМ ПОЛУ СОВЕРШЕННО ГОЛЫМИ - ИХ ОТЦА, ПОДЕННОГО РАБОЧЕГО, УДАЛОСЬ ОБНАРУЖИТЬ В ОДНОМ ИЗ КАФЕ /

защитить от возможных научных фокусов изгоняемый ею плод. Я держал жену за руку и осторожно стирал ей со лба пот. Каждый ее вскрик - ножом в сердце - убивал меня. И каждый раз, когда бесстрастный жрец воскресающего Бога, впрыскивая какое-то содержимое, глубоко вонзал шприц в ее плоть, он впивался иглой в каждый мой нерв, в мое сердце, в мои органы размножения. И как только волосатая головка показалась в отверстии, я, растерзанный и униженный, стал звать этот плод - я умолял, я заклинал этого ребенка появиться. Я помогал доктору, и я делал все неправильно - я взял что-то, чего нельзя было трогать, и оно вмиг заразилось моими бесчисленными микробами - мириадами микробов, населяющих мой мир. То, к чему я так неосторожно прикоснулся, пришлось снова кипятить, причем то ли целых двадцать минут, то ли все сорок. А тем временем моя жена с плачем упрекала меня в том, что он никогда не выйдет, и она умрет с этой жизнью внутри своего тела. И вдруг, закричав, она словно порвалась - и вот из раны и крови, как выделение, появилось оно. Бывало, я целыми днями маялся и, сидя на унитазе, тужился до кровавого пота; мое отверстие, опорожняясь, буквально разрывалось. Вот и эти роды оказались точно такими же. В результате вдруг появилось некое существо, маленький бьющийся лягушонок, коего кудесник-эскулап приподнял, как кролика, за задние лапки. Все мое напряжение последних месяцев внезапно спало, я засмеялся - но что-то во мне разбилось вдребезги. Только сейчас я действительно стал мужчиной. До сих пор я пребывал мальчиком, а сейчас мы вдруг стали мужем и женой. Но у меня не было времени долго размышлять, чтобы попытаться осознать эту новую форму жизни. Опять я должен был заняться другими делами: мне вручили нечто, замотанное кое-как в полотенце. В нашем маленьком дворе было темно, стояли утренние сумерки, в которых еще чувствовался привкус ночи. Сначала я выполоскал этот привкус, выпив приготовленный соседкой горячий кофе, затем, уже светающим утром, как вор, я вырыл ямку в дальнем углу нашего садика и закопал этот сверток. Несколько недель спустя к нам зашел сосед: наступила весна - обычно жена начинала заботиться весной о своем маленьком огороде, но сейчас она заботилась о ребенке и предоставила грядки соседу. (Как и раньше - а сейчас, может, даже сильней - мне стало бы дурно, рассеки кто-нибудь невзначай червяка.) И вот этот сосед в одну прекрасную минуту вошел к нам в дом, на его губах блуждала похабная (вообще свойственная человеку) улыбочка, и сказал моей жене: а твой благоверный мог бы зарыть эту штукенцию и поглубже. Я почувствовал, будто он своей

НИКТО НЕ ВОЗРАЖАЛ ПРОТИВ ТОГО, ЧТО ЖЕНЩИНЫ, МОЛЯСЬ В ЦЕРКВИ, ЗАЧАСТУЮ ЗАНИМАЮТСЯ РУКОДЕЛИЕМ, ТО ЕСТЬ НЕ ТЕРЯЮТ ВРЕМЕНИ С БОГОМ ВПУСТУЮ, ОДНАКО БЫЛО ОБНАРУЖЕНО, ЧТО ЭТИ ЖЕНЩИНЫ ИСПОЛЬЗОВАЛИ СВОИ ВЯЗАЛЬНЫЕ СПИЦЫ ТАКЖЕ И ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ НАКАЛЫВАТЬ НА НИХ ДЕНЕЖНЫЕ КУПЮРЫ, ХРАНИМЫЕ В КОРОБКЕ ДЛЯ ПОЖЕРТВОВАНИЙ, А ЗАТЕМ ЛОВКО ВЫТЯГИВАТЬ ИХ ЧЕРЕЗ ЩЕЛЬ / В ПАРКЕ БЫЛ ВСТРЕЧЕН НЕКИЙ МУЖЧИНА С НАГОЛО ВЫБРИТОЙ ГОЛОВОЙ, ОДЕТЫЙ ТОЛЬКО В МАЙКУ, КАКИЕ-ТО

лопатой задел самое сокровенное в моей с ней жизни, глубинную тайну наших отношений, задел даже саму плоть моей жены. Более того: он как будто прослышал где-то на улице гнуснейший о нас анекдот. И вновь я ощутил, как меня резко оттолкнуло от этих сородичей, обезьян, которых я по ошибке (во время тех родов) принял за имевших ко мне отношение. Со мной и с моей женой случилось, по сути, то же самое, что уже случилось однажды с Богом и что постоянно происходит с животными: вошло-то оно с песней, да вышло с плачем. На краткий миг мне дано было почувствовать себя причастным к людям, но вот пришел человек и рассек лопатой и уничтожил похабством своей ухмылки тонкую нить, последнее сохлое волоконце, связывавшее меня с семейством людей. Из-за суматохи вокруг ребенка девочка некоторое время отсутствовала. Только когда роды уже были позади, она наконец опять появилась: войдя нерешительно и робко, она попыталась уловить тот особый запах, что приносят в дом новорожденные... Ее взгляд скользнул мимо меня и остановился на лестнице. Девочка хотела видеть ребенка - не зачавшего его мужчину, не родившую его женщину, но сам продукт. Скорее всего, ей хотелось поумиляться тем трогательным, что исходит от крошечных, еще не обсохших цыплят - вообще от любых новорожденных... А я как-то не осмеливался отвести ее к ребенку, я стыдился - почему-то в присутствии девочки я стыдился того, что стал мужчиной, точней говоря, стыдился, что являюсь теперь источником для известного рода шуточек. Моя жена спала, и девочка просто хотела подержать ребеночка на руках, а больше по ее лицу ничего нельзя было прочесть. Осторожно положил я его в эти нежные руки-лианы. Но хоть она взяла ребенка надежно, я тоже не выпускал его - наши руки переплелись; произведенный мной и женой ребенок оказался в их сердцевине... Я любил эту девочку, но я никогда не посмел бы произнести это даже в моих бесконечных разговорах с собой. А сейчас через тельце ребенка я уже гладил ее, моя ладонь уже взяла в плен невзрослые ее яблочки и ласкала их, тщетно пытаясь разыскать маленькие сосцы... Она не смотрела на меня, ее глаза замерли на ребенке... Я лишь заметил, что губы ее дрогнули, словно она собралась заплакать. Затем она вернула мне ребенка, и тут наши глаза, зрачки двух вселенных, неизбежно должны были встретиться... они встретились... нескрываемый голод плоти - вот что увидел я в ее глазах. А потом долго после этого... да, что я делал потом? Я уж не помню. Мне кажется, я просидел несколько часов, уставясь на свои руки, которые в считанные мгновения - робея, колеблясь, дрожа - успели все же погладить eе юную грудь. И одновременно во мне росла

ЖЕНЩИНЫ, ПОПРОСИВ ЕГО ПОДСЕСТЬ К НИМ В АВТОМОБИЛЬ, ПРИВЕЗЛИ В ЭТОТ ПАРК, ГДЕ И РАЗДЕЛИ, А ЗАТЕМ, СБРИВ ЕМУ ВСЮ ШЕВЕЛЮРУ, НАРИСОВАЛИ ПОМАДОЙ БЕЗНРАВСТВЕННЫЕ РИСУНКИ НА ЕГО СВЕРКАЮЩЕМ ТЕМЕЧКЕ И ВСЕМ ТЕЛЕ / ЧУДОВИЩЕ, КОТОРОЕ, ИЗНАСИЛОВАВ МАЛЕНЬКУЮ АННИ, ЗАДУШИЛО ЕЕ В ТУАЛЕТЕ КИНОТЕАТРА, НАКОНЕЦ БЫЛО УСПЕШНО ЗАДЕРЖАНО: ИМ ОКАЗАЛСЯ ПОРТЬЕ ЭТОГО ЗАВЕДЕНИЯ / НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ НАЗАД БЫЛ АРЕСТОВАН МУЖЧИНА, ПОДОЗРЕВАЕМЫЙ В СОВЕРШЕНИИ ДВУХ УБИЙСТВ - ОН РАССКАЗАЛ О НЕКОТОРЫХ ДЕТАЛЯХ ДАЖЕ ПОДРОБНЕЙ, ЧЕМ

тревога, что она, почувствовав страх перед мужчиной, прикосновением осквернившим девственную прелесть ее тела, больше никогда не придет. Но несколько минут (часов?) спустя она уже была на кухне и чистила картошку. Картофелины плюхались в ведро со всплеском... одна капля попала мне на лицо... Не смея в этот момент стереть эту каплю, я оставил ее, пока она не высохла сама, хотя кожа там зачесалась и даже слегка заныла. И я не решился произнести ни одного слова. Девочка тоже не сказала мне ничего, она теперь переговаривалась лишь с моей женой, для которой время от времени взбегала по лестнице, чтобы выслушать ее указания - шепотом проговоренные указания, которые уже больше смахивали на просьбы. Я плакал сухими слезами, я чувствовал себя убитым... Убитым еще до нанесения удара.

А потом я упал с площадки железной лестницы. Это было глупо, как, по сути, глупы все несчастные случаи. Я знал морозильные камеры вдоль и поперек, я столько раз проходил через эту площадку, чтобы, подкрепившись бутербродами, заняться растрепанными своими мыслями, - и вот на какую-то долю секунды я, видно, забыл, что площадка эта находится в четырех метрах над полом.

Мое колено выглядело странно смещенным; когда я поднялся, оно опять как-то необычно подогнулось, и я рухнул. Поэтому я вначале обратил внимание именно на колено, несмотря на то что поясница могла пострадать гораздо серьезней. Только уже немного успокоившись насчет колена, я почувствовал что-то неладное в глубине спины. Я испугался: поврежденной могла оказаться почка. Мне как-то довелось слышать, что при травме почек с мочой выделяется кровь. Я помочился в угол; все выглядело нормально. Мое состояние было еще таково, что я смог самостоятельно выйти из морозильных камер, и, вероятно, затем, считая свои шаги, я мог бы пешком доплестись и до дому. Но меня запихнули в машину и доставили в больницу - в ненавистное мне здание, насквозь провонявшее эфиром и богадельней. Однако я не захотел оставаться на больничной койке. Какой смысл был в том, чтобы принимать участие в их игре, то есть давать им возможность, регулярно разглядывая мои раны, играть в докторов, - я и сам, как кошка, мог успешно зализывать свои болячки. ... Дома я долго пролежал в постели - думая о всяком-разном, читая газеты, то есть целыми часами словно отсутствуя. А потом я заново учился ходить и заново учился видеть - порой, когда я, прихрамывая, прохаживался на солнышке, соседи смотрели на меня со страхом и восхищением, как на сукина сына и храбреца. Свалиться с лестницы и погибнуть - в этом не было для меня ничего пугающего, но покалечиться так, чтобы

ЕГО СПРАШИВАЛИ, В ТОМ ЧИСЛЕ, НАПРИМЕР, КАК ИМЕННО ОН ОСКВЕРНИЛ ТРУП ОДНОЙ ИЗ УБИТЫХ ИМ ЖЕНЩИН; КОГДА ЕГО СПРОСИЛИ, ПОЧЕМУ ОН ПОШЕЛ НА ЭТИ ПРЕСТУПЛЕНИЯ, ОН ОТВЕТИЛ, ЧТО СОВЕРШИЛ ИХ ЕДИНСТВЕННО ДЛЯ РАЗВЛЕЧЕНИЯ, ДОБАВИВ, ЧТО СОВЕРШИЛ И ДРУГИЕ УБИЙСТВА, НО НЕКОТОРЫЕ ИЗ НИХ ЗАБЫЛ - ТАК БЫЛО РАСКРЫТО, ЧТО ОН ПОВИНЕН НЕ МЕНЕЕ ЧЕМ В 14 УБИЙСТВАХ / БАНДЫ ГОЛЫХ ВСАДНИКОВ, СРЕДИ КОТОРЫХ ОДНА, ВЕРОЯТНО, НАХОДИТСЯ ПОД РУКОВОДСТВОМ ЖЕНЩИНЫ, УЖЕ ДЛИТЕЛЬНОЕ ВРЕМЯ ТЕРРОРИЗИРУЮТ ПО

стать беспомощным и чтоб меня вдобавок таскали от одного эскулапа к другому - это бы сломило мой дух. Частенько, когда моей жены и ребенка не было дома, я, полулежа в кресле, наблюдал за бесполезно энергичными занятиями девочки. Она вновь подбирала пуговицы, или начищала медь, или протирала стаканы... Однажды, стоя перед зеркалом, девочка мыла его губкой это было так, словно я видел ее в пруду, сквозь толщу воды: ее лицо, ее руки, ее удивительно нежное детское тело то и дело расплывались, то и дело преломлялись дрожа... А когда ее тонкая рука решительно осушала влажную гладь, девочка возникала в зеркале снова - снова мелькала она своими частями... Садясь на корточки, девочка не сознавала, в каком именно виде она находится перед зеркалом, прилежно отражающим картину ее слегка раздвинутых бедер. Она также не сознавала, что на ней было слишком тонкое платье, в котором она сияла, как стройное пламя. Но прекрасней всего была ее рука, бесцельная и слепая, воздетая с невыразимым изяществом. Она походила на руку утопленницы, которая, то и дело вздымаясь над гладью вод, еще продолжает жить, когда тело уже ушло под воду, на одинокую руку, взывающую о помощи, когда уже все погибло. Так она и мыла это зеркало, то и дело ныряя в водное отражение, при этом слепо и бесцельно вздымая руку. Я полулежал в кресле; мне было по силам лишь слегка передвигаться по дому, кое-как скручивать сигареты да более-менее самостоятельно одеться. В тот день на мне оказался надетым легкий комбинезон - наиболее удобное облачение. Но в этой довольно тонкой одежде, легко, словно кожа из выношенного хлопка, облегающей тело, мне было крайне неловко перед девочкой. Под этой одеждой становилось почти зримым мое сердце, которое сильно билось, которое задыхалось, и в особенности было заметно, как все более набухал, отвердевая, мой член. Я ничего не мог поделать с этим процессом, который развивался так вызывающе демонстративно. Девочка еще раз протерла зеркальную поверхность, удаляя с нее последнюю пушинку. Она задумчиво взирала - видимо, на последнюю пушинку, и я вдруг заметил, что девочка смотрит мимо нее, что на самом-то деле она глядит в мою сторону. На ее лице нежной пушистою птичкой поигрывала улыбка. Бросив губку и кусок замши в ведро, она села рядом со мной. Это произошло так просто, что я даже не испугался. Итак, она села, точней, растянулась полулежа рядом, и руки ее - еще холодные и мокрые - скользнули вниз по моему видавшему виды комбинезону. Положив голову мне на плечо, она спрятала там лицо, а в это время ее руки осторожно расстегнули комбинезон и отправились в исследовательскую экспедицию по одинокой земле мое

НОЧАМ ЖИТЕЛЕЙ БЛИЗЛЕЖАЩИХ ДЕРЕВЕНЬ: ОНИ СЖИГАЮТ ДОМА, ШКОЛЫ, ЦЕЛЫЕ ХУТОРА, УТВЕРЖДАЯ, ЧТО ЯВЛЯЮТСЯ РЕШИТЕЛЬНЫМИ ПРОТИВНИКАМИ ЧАСТНОЙ СОБСТВЕННОСТИ, ВСЕОБЩЕГО СРЕДНЕГО ОБРАЗОВАНИЯ И ВОИНСКОЙ ПОВИННОСТИ / ПОЛИЦИЯ ОТКРЫЛА ОГОНЬ ПО ВОСПИТАННИКАМ ПРИЮТА, КОТОРЫЕ БАСТОВАЛИ ПРОТИВ УВОЛЬНЕНИЯ СВОЕГО ДИРЕКТОРА, 14-ЛЕТНИЙ СИРОТА БЫЛ, ПО-ВИДИМОМУ, УБИТ, А 5 ДРУГИХ, ПО-ВИДИМОМУ, РАНЕНЫ / ВЫГЛЯНУВ ИЗ ОКНА, ПОСТОЯЛЕЦ ОТЕЛЯ УВИДЕЛ В ДРУГОМ НОМЕРЕ МУЖЧИНУ, КОТОРЫЙ, НАКИНУВ РЕМЕНЬ НА ШЕЮ ЖЕНЩИНЫ,

го тела. Нет, наверное, продвижение ее рук все же нельзя было назвать исследовательской экспедицией - для этого ему недоставало неуверенности... Это походило более на прогулку - по вполне знакомому и уютному городку. Городок мужского тела был ей хорошо известен - как будто она давно уже пребывала там, а сейчас, со мной, только, изучая, сравнивая. И вот она выкладывает мне все - без страсти, без страха, без стыда. Я могу лишь молчать - еще никогда я не был так переполнен слезами ярости, разочарования и беды. Ее пальчики, словно бы в утешение, наконец завладевают искомым, но слова ее - слово за словом продолжают капать гибельным ледяным дождем:

Часть вторая

МОЯ ПЛАНЕТА

ПРИНЯЛСЯ ТАСКАТЬ ЕЕ ПО ВСЕЙ КОМНАТЕ, ПОСТОЯЛЕЦ ПОЗВОНИЛ В АДМИНИСТРАЦИЮ ОТЕЛЯ, НАВЕРХ БЫЛ ПОСЛАН PICCOLO, УЗНАТЬ, ВСЕ ЛИ В ПОРЯДКЕ; ДА, ОТВЕТИЛ МУЖЧИНА С РЕМНЕМ, МОЯ ЖЕНА ПРОСТО ВАЛЯЕТ ДУРАКА, НЕСКОЛЬКО МИНУТ СПУСТЯ ТОТ ЖЕ ПОСТОЯЛЕЦ, СНОВА ПОЗВОНИВ, СООБЩИЛ, ЧТО СЕЙЧАС ЖЕНЩИНУ ДУШАТ УЖЕ НАВЕРНЯКА - И ДЕЙСТВИТЕЛЬНО, КОГДА ПРЕДСТАВИТЕЛИ АДМИНИСТРАЦИИ ВОРВАЛИСЬ В КОМНАТУ, МУЖ ВСЕ ЕЩЕ СТОЯЛ, НАГНУВШИСЬ НАД СВОЕЙ СУПРУГОЙ, КОТОРОЙ УЖЕ НЕ БЫЛО В ЖИВЫХ / ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР ОДНОГО

Скорей бы звонок! Мне все так ужасно надоело, так хочется на улицу - на все поглазеть, все послушать, может быть, все потрогать - мне кажется, именно прикасаясь ко всяким штуковинам, их узнаешь куда лучше. Поэтому училка и выглядит так глупо, что стоия на своей высокой кафедре и, рассказывая всякие небылицы, находится от нас далеко - как будто со мной разговаривает кто-то с Луны. Так глупо учить все эти дела - про то, что люди в Китае желтые, про орды Чингисхана и что мы - белая раса. Как глупо, какая разница, что некий предмет выглядит так, а не иначе на другом конце мира, что, оказывается, не кто иной как турки завоевали Константинопoль в 1453 году, что именно в 1829-м англичане проложили первую железную дорогу между Ливерпулем и Манчестером... Я ведь даже не знаю, как выглядит наша улица (вечером она другая, не такая, как днем), что за человек мой отец или, например, женщина, которой я помогаю по хозяйству. Я там у них домработница - за кормежку и карманные деньги, а еда не такая уж и вкусная, и женщина вдобавок просто швыряет ее на стол, как все равно строитель камни и цементный раствор. Я ведь даже не знаю, кто эти люди и зачем они живут. И зачем живу я, которая утром встает и тащится в школу, а после школы помогает им по дому и потом ложится спать и видит сны о жизни, обо всем. Что такое моя жизнь, и будет ли она так продолжаться, и буду ли я так же задумываться над тем, что меня что-то ждет впереди? Может быть, и эта женщина все еще задумывается над тем, что ее ждет, - может быть, это смерть, но я-то о ней не думаю, о смерти. Я лучше поломаю голову о своей жизни, все-таки она, как я погляжу, очень забавная. Этому нас не учат в школе, но зато у нас каждую неделю целый час занимает урок домоводства, там нас учат готовить, а еще подавать на стол на манер той женщины: то есть швырять еду, будто цемент и камни. Мы будем опять целый час долбить, как целый час надо варить картошку, - так я сказанула на прошлой неделе, но никому это не показалось смешным. Иногда я думаю, что всему этому, что мы делали до сих пор, вдруг придет конец, и тогда кто-то взорвется хохотом - громким, даже грохочущим, словно наконец-то восходит солнце и наступает утро. Может быть, сам Бог вдруг расхохочется нам в лицо, поскольку мы до сих пор ничего толком-то и не выучили, кроме как о белой расе да о древнеримской цивилизации, а ведь она все равно погибла. Но это вряд ли случится, я имею в виду, что Бог в один прекрасный день вдруг расхохочется, слишком уж Он серьезен. Странно, но Он так походит на людей... какими они хотели бы видеть себя сами. К примеру, я сижу в церкви и наблюдаю за

ЕЖЕНЕДЕЛЬНИКА ЗАЯВИЛ, ЧТО 4 ОБЕЗЬЯНЫ, ПОМЕЩЕННЫЕ ВНУТРЬ ФАУ-2, ПРОЛЕТЕЛИ ВМЕСТЕ С БОМБОЙ НА ВЫСОТЕ 40 000 MЕТРОВ И ЗАТЕМ БЛАГОПОЛУЧНО ПРИЗЕМЛИЛИСЬ - ОБЕЗЬЯНЫ НАХОДИЛИСЬ В СПЕЦИАЛЬНО ДЛЯ ЭТОЙ ЦЕЛИ СКОНСТРУИРОВАННОЙ КЛЕТКЕ, И В НАСТОЯЩИЙ МОМЕНТ ОНИ ЯВЛЯЮТСЯ ПЕРВЫМИ СУЩЕСТВАМИ, ДОСТИГШИМИ ТАКИХ ВЫСОТ В СТРАТОСФЕРЕ / МОЛОДАЯ ЖЕНЩИНА РЕШИЛА ИЗБАВИТЬСЯ ОТ МЛАДЕНЦА СРАЗУ ПОСЛЕ РОДОВ - РЕБЕНОК ПОЯВИЛСЯ НА СВЕТ ВЕЧЕРОМ, КОГДА ЛЮБОВНИК РОДИЛЬНИЦЫ БЫЛ НА РАБОТЕ - ОНА ПЕРЕРЕЗАЛА НОВОРОЖДЕННОМУ

неким господином там, впереди, который носит такие потешные юбки, на улице он ходит в черном, а здесь, перед нами, в белом - как будто, молниеносно содрав с себя черную юбку, он сейчас расхаживает в одной нижней рубашке - туда-сюда туда-сюда, разыскивая своего Бога. Каждое воскресенье он ищет своего Бога да ищет, и при этом бормочет то да се на латыни. Он в конце службы тоже никогда не расхохочется. Иногда я сижу прямо напротив него в исповедальной: через решетку до меня доносится запах его табачного и ладанного дыхания, и потом он шепчет, что мне нельзя делать всего этого. Я рассказала ему, как мне обидно, что у меня все еще нет месячных, моих перемен, как это называется, и что груди мои пока не набухли - ох, потому-то каждый день я и вынуждена их щупать, проверяя, насколько они выросли, я должна их поглаживать, как незрелые фрукты, а сейчас они еще маленькие, как мушмула. Я не могу удержать свои руки ни от чего, я должна все потрогать, чтобы узнать. Я должна проверить сама, каким именно является предмет мягким или твердым, а еще - грубым и прочным или, наоборот, очень хрупким и нежнным, - я словно щупаю ткань, из которой будет шиться одежда. Станет ли и моя грудь твердой? Я это спросила в исповедальной, хотя считаю такой вопрос довольно диким. Но меня раззадоривает задавать именно такие вопросы и этим напрочь сбивать человека с толку. Я с удовольствием делаю что-нибудь "неправильное". Мне кажется совершенно глупым все, что делают взрослые таскают камни, строят дома, плодят детей... Мужчина, жене которого я помогаю, собирает газетные заметки - он их вырезает и наверняка скоро начнет куда-то вклеивать. Мне непонятно, зачем он это делает, ведь каждый день приходит новая газета и каждый день в ней полно точно таких же вещей, которые он вырезает. Иногда я их читаю, если я в доме одна, то есть когда он еще на работе в своих морозильных камерах и занимается делами, как это называет его жена. Мне давно уже хочется тоже вырезать парочку своих заметок и потихоньку перемешать их с его заметками - интересно, обнаружит ли он что-то постороннее? Он не похож на меня - и в то же время он очень похож: большинство людей почти все пропускает мимо ушей, в том числе его жена, но он сразу все подмечает, совсем как я... но мне кажется, что ему от этого грустно. И почему он считает все эти заметки грустными, а не глупыми? Может быть, это оттого, что он каждый день ходит в свои морозильные камеры и, может быть, там у него внутри что-то отмерзает - возможно, во всех нас существует некое... ну... растение, которoe помогает нам смеяться, а

ПУПОВИНУ И ПОЛОЖИЛА ЕГО НА ПОЛОВУЮ ТРЯПКУ, А НАУТРО, ЗАВЕРНУВ В ЗАНАВЕСКУ, БРОСИЛА В ВОДУ / ДОВОЛЬНО ПОЛНАЯ ЖЕНЩИНА, БУДУЧИ ПЬЯНОЙ И ЖЕЛАЯ ПРОСПАТЬСЯ, РУХНУЛА В КРОВАТЬ, НО, К НЕСЧАСТЬЮ, УПАЛА ПРИ ЭТОМ КАК РАЗ НА СВОЕГО МЛАДШЕГО РЕБЕНКА, КОТОРЫЙ ВСЛЕДСТВИЕ ЭТОГО ЗАДОХНУЛСЯ, ДРУГОЙ ЕЕ СЫН, 3 ЛЕТ, ГОВОРИЛ ПОТОМ НА УЛИЦЕ, ЧТО ЕГО БРАТИК "УЖЕ НЕ ШЕВЕЛИТСЯ" / 17-ЛЕТНЯЯ ДЕВУШКА ПОЗНАКОМИЛАСЬ С СОЛДАТОМ, КОТОРЫЙ НАЗНАЧИЛ ЕЙ СВИДАНИЕ НА СЛЕДУЮЩИЙ ВЕЧЕР, НО НАЗАВТРА ВМЕСТО

у него это растение постепенно отмораживается. Очень жалко, потому что он единственный, кто видит так же, как я. О моем отце не стоит говорить таких, как он, сто на каждую сотню: он убежден, что Христос, дабы обеспечить себе существование, выращивал индеек, и когда я его спрашиваю: а Иисус Христос случайно не был коммунистом? - он бросает на меня уничтожающий взгляд. Женщина, к которой я хожу, тоже очень верующая, хотя и по-другому, все люди как люди, но каждый особенный. Она вполне умеет смеяться над этими делами: сначала писается со смеху, а потом боится, что на нее падет Наказание-с-Неба. Эта женщина охотно смеется и говорит, но мало думает. Она быстро все забывает и никогда не задает себе вопросов, которые могли бы поставить ее в тупик. Сначала я спрашивала ее о всяком-разном - не для того, чтобы получить ответы, а чтоб немножко ее завести. Все это было без толку. Я спрашивала ее, например, чем она объясняет в исповедальной, что за три года замужества у нее все еще нет детей? Но это до нее как-то не доходит. Ну, отвечает она уклончиво, сквернословить, например, тоже нельзя, но ведь все же люди так или иначе сквернословят. При этом надо считать, что исчерпывающее объяснение мне уже дано. Ведь еще вам нельзя между ног смотреть, так? - продолжаю я свою подначку. Тут она опять словно распахивается в хохоте. Ну а вы это делаете? - спрашивает она. Какое там! говорю я. - Священник же так распекать станет... - И снова она хохочет. Но ведь вы это делаете? - повторяет она. Как глупо задавать такой вопрос. Разве мне нельзя знать, меняется ли у меня что-то или нет? Представьте себе, что в какой-то день у меня начнутся эти дела, а я совсем к ним не готова! По сути, эта женщина прозрачна как стекло, то есть сразу видно, когда она о чем-то думает, и даже точно знаешь, о чем. Если у нее что-нибудь не выходит, она сразу тут как тут перед гипсовым святым со своими жалобами, слезами и с горящей свечечкой, а если все более или менее получается, она хохочет и поет песни. Точней, песни она обычно насвистывает - прямо как мужик. И в доме все она устраивает так, будто мужчина в нем именно она. Мне кажется, ей часто обидно, что она женщина. Думаю, я ее понимаю: ей хочется быть очень значительной - и поменьше "женщиной". Но что такое значительность? Я рассказала ей анекдот про мужчину, который заявил, что переселяется на Кубу, а другой его и спрашивает: зачем так далеко? на что первый отвечает: далеко... от чего? Она смотрела на меня так, будто должно было последовать продолжение. Я рассказала то же самое ее мужу, он тоже не засмеялся и, кроме того, тут же ушел наверх, в свою тюрьму. Но я видела, как и он думает, и знала о чем: далеко от

ОДНОГО СОЛДАТА ЕЕ ПОДЖИДАЛИ ЧЕТВЕРО - ОТТАЩИВ ДЕВУШКУ ПО ПЕРЕУЛКУ В САД, ОНИ ЗАТКНУЛИ ЕЙ КЛЯПОМ РОТ И ИЗНАСИЛОВАЛИ, ЗАТЕМ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ УБЕЖАТЬ, ОНИ ИЗБИЛИ ЕЕ ДО ПОТЕРИ СОЗНАНИЯ, ЭТИХ ЧЕТВЕРЫХ ДОПРОСИЛИ В КАЗАРМЕ И ЗАДЕРЖАЛИ ЕЩЕ НЕКОЕГО ПЯТОГО, КОТОРЫЙ, БУДУЧИ СВИДЕТЕЛЕМ НАСИЛИЯ, НЕ ВМЕШАЛСЯ / ВО ВРЕМЯ ОБЛАВЫ БЫЛА РАСКРЫТА БАНДА, ЗАНИМАВШАЯСЯ РАСПРОСТРАНЕНИЕМ ПОРНОГРАФИЧЕСКИХ ФИЛЬМОВ И КНИГ, А ТАКЖЕ ОРГАНИЗОВЫВАВШАЯ ВАКХАНАЛИИ С ГОЛЫМИ ТАНЦОРАМИ И ТАНЦОРКАМИ - ОБЫСКИ

чего, черт побери? Он смотрит на меня с оттенком грусти - наверное, ему грустно оттого, что я такая невоспитанная. Нет, видимо, ему даже страшно от этого, наверно, он себя спрашивает, куда же катится мир, если такие абстрактные анекдоты рассказывают даже девочки. И вот он смотрит на меня, будто я совершила с ним какое-то прегрешение - ведь мне кажется смешным все, от чего ему грустно. Иногда я чувствую себя преступницей только потому, что я нахожусь в их доме. Правду сказать, он сбивает меня с толку точно так же, как я сбиваю других. Люди в большинстве своем слишком тупы и уродливы, потешаться над ними довольно просто, в половине случаев это просто до них не доходит. Он тоже знает это, но никогда об этом не говорит. Иногда я роняю коробочку с иглами - только чтобы услышать, что он на это скажет, но он только молча на меня смотрит. А вчера вечером она выпала у меня из рук сама, когда я услышала, что он открыл дверь, - так что я, сидя на корточках, собирала иглы, рассыпанные под шкафом, пока он жевал свои бутерброды, которые были как из булыжников сделанные. Жалко, что только мы с ним, видимо, и понимаем друг друга, и жаль, что он воображает себя, судя по его насмешливой улыбочке, кем-то лучше других. Как хорошо мы могли бы вместе гулять и вообще развлекаться! Сидя на корточках и собирая из-под шкафа иглы, я думала о том, как я могла бы рассказать ему, что я сегодня натворила в школе. Я должна была писать на доске диктант и шутки ради "забыла" одну букву в одном слове - и тогда вышло другое слово, которое уставилось на класс как-то оторопело, словно ему было стыдно, что оно, вот те на, оказалось написанным. Это было словечко, произносить которое нельзя, потому что оно означает то, что у женщин между ногами. А оно все-таки есть в словаре, я проверяла. Первый раз я услыхала его от двух мужчин на углу, которые с похабными рожами обсуждали какую-то женщину, вот они его и сказанули. В это время я как раз проходила мимо и видела, как они ржали оттого, что вогнали меня в краску. Сейчас это слово было написано мной на доске, и я снова покраснела - видеть слово куда хуже, чем его слышать, - но при этом, кстати, продолжила свою писанину как ни в чем не бывало. Правда, меня била дрожь от страха и какого-то удовольствия... Об этом мне и захотелось рассказать ему сейчас, когда я шарила под шкафом. Я бы ему сказала, что меня занимало не само слово, но это странное возбуждение, которое охватывает, когда откалываешь что-нибудь запретное. Я это делаю только затем, чтобы их как следует подначить, и еще, может быть, чтобы потом понаблюдать, как они будут себя вести - и решатся ли они вообще как-то отреагировать.