Мера времени

— Очень уж ты за нее заступаешься, — возразила Люба. — А тебе, между прочим, больше всех надо обижаться, ты ее учила.

— Молодая, — ехидно улыбнулась Валя. — Как с женатым парнем любовь крутить, так не молодая…

— Ай, брось говорить что попало, — махнула рукой Люба.

Она, конечно, тоже слышала о встречах Зои с Женей, о том, что в кино их вместе видели, но считала, что ничего особенного в их отношениях нет и что девчонки просто разносят сплетни.

— Послушайте, что я вам скажу, — наклонилась к подругам Реня. — Мне кажется, что там уже и в самом деле большее, чем просто дружба.

— Вот видишь, — повернулась к Любе Валя. — А ты еще не верила…

— Ну, если это действительно так, я просто не знаю, что с ним сделать надо. Я с его женой знакома… Она приезжала летом, — горячилась обычно спокойная Люба.

— Мы должны пойти к Жене и поговорить с ним, как полагается! — сжала кулачок Реня.

Как только закончился рабочий день, подруги направились в радиоузел. С Женей столкнулись у самой двери, он собирался уходить.

— Вернись, кавалер, — взяла его под руку Валя. — Поговорить надо.

Женя наивными глазами смотрел на девушек.

— Что это вы, — смутился он, заметив строгие их лица, но послушно вернулся.

— Зачем ты крутишь голову Зое? — с места в карьер ринулась Валя. — Она еще совсем ребенок, а у тебя жена!

— А-а, так вот вы чего! — беззаботно рассмеялся Женя. — А я думаю, что за делегация такая.

— Послушай, мы все считаем, что ты ведешь себя, извиняюсь, подло, — спокойно, но строго сказала Люба.

— А какое, в конце концов, ваше дело? — разозлился Женя. — И насколько мне известно, Зоя больше не работает в вашей бригаде, так что вы опоздали со своей опекой.

— Не работает в нашей бригаде! — воскликнула Люба. — Если не работает в нашей бригаде, значит, нам уже все равно, что с ней будет. Так, по-твоему? — подступила она к Жене.

— Чего вы привязались, по улице с человеком нельзя пройти — сразу наплетут сорок бочек арестантов, — оправдывался Женя.

— Я видела твою фотографию у Зои, — оборвала его Реня.

— Еще и отказывается! — возмущалась Валя. — И не стыдно тебе? Пудришь девчонке мозги да еще отпираешься, мол, все это сплетни, ничего, мол, у меня с нею нет!

Женя наконец понял, что девушки не шутят, и стал оправдываться всерьез.

— Ну что вы налетели, как сороки? Как будто у нас с Зоей было что-то там такое… Мы просто дружим с ней. А если фотографию подарил, так что с того?.. Хотел приятное девочке сделать…

— Приятное, — передразнила его Валя. — Подумаешь, счастье, золотце такое ненаглядное!

— Она же знает, что я женат, я ее не обманывал, — снова стал злиться Женя. — Да и не делайте вы из мухи слона, ничего, кроме дружбы, у нас не было и нет!

Разгоряченные, взволнованные, шли девушки домой. Ругали Женю, ругали Зою, винили себя, что не вмешались в эту «дружбу» раньше.

— И как это он тогда у нас оказался? — недоумевала Люба. — Ну, тогда, в день твоего рождения.

— Да я, собственно, Володю приглашала, — оправдывалась Реня. — А Женя пришел, наверно, потому, что с Володей они в одной комнате живут.

— А вы думаете, очень поможет, что мы ему сегодня устроили баню? Так он нас и послушался! Надо его жене письмо написать, чтоб приезжала, — сказала Валя.

В волнении она забежала вперед, и сейчас говорила, оглядываясь на Реню с Валей, едва поспевавших за нею.

— Ну, это, по-моему, нехорошо, — поморщилась Люба, — некрасиво такие письма писать.

Реня шла молча. Она вспомнила вчерашний свой разговор с Зоей, ее холодные, упрямые глаза. А ведь сегодня предстоит разговор с Михаилом Павловичем. Зоя подумает, что она пришла мириться… Ну и пускай… Какое это теперь может иметь значение?

Вечером Реня завернула в бумагу все Юрины фотографии, положила их в сумочку и пошла. Она очень волновалась. Ей суждено было принести людям либо огромную радость, либо большое разочарование. И вместе с тем Реня считала, что не рассказать о своей догадке не может, не имеет права. Поэтому и решила, что будет пока говорить только с одним Михаилом Павловичем. Он — мужчина, ему легче будет во всем разобраться. Но как им остаться вдвоем? Разве что позвать на улицу и там поговорить?

Еще не очень себе представляя, как это все будет и как ей удастся начать разговор, Реня нажала на кнопку звонка. Дверь открыл Михаил Павлович. Он был в темной пижаме, в домашних туфлях на босу ногу, в руках раскрытая книга. Реня решила здесь же, у дверей, пока никто их не слышит, сказать, что им обязательно надо поговорить наедине.

— Со мною, лично? — удивился Михаил Павлович. — Может, что-то с Зоей? — встревожился он.

— Нет, не с Зоей. Я о другом, — торопилась Реня. — Но обязательно только с вами.

— Так проходите, проходите. Зои нет дома, а Антонине Ивановне нездоровится, лежит в спальне. Кажется, даже спит.

Михаил Павлович помог Рене раздеться, провел ее в комнату. Там горела только настольная лампа с зеленым абажуром, она ярко освещала бумаги, книги на столе, а комната тонула в полумраке.

Михаил Павлович тихонько подошел к двери в спальню, приоткрыл ее, прислушался и притворил плотнее.

— Спит, — сказал он Рене. — Так что у вас? — спросил почти шепотом.

Реня сидела в кресле и смотрела на портрет мальчика, висевший на стене. Спросила тоже тихо.

— Скажите, Михаил Павлович, как звали вашего сына?

— Александр, — ответил тот, только сейчас заметив, куда обращен взгляд гостьи.

Надежды у Рени сразу поубавилось. Александр и Юрий — ничего общего. И все-таки надо было продолжать.

Не спеша, стараясь унять дрожь в руках, вынула из сумочки пакет, развернула.

— Вот, взгляните, — протянула Юрину фотографию.

Михаил Павлович взял очки, лежавшие на столе, у настольной лампы, надел их, стал внимательно рассматривать снимок.

— Красивый парень, но я его не знаю, — сказал он.

— А кого-нибудь из ваших знакомых он вам не напоминает?

Михаил Павлович снова стал внимательно вглядываться в фотографию.

— Нет… Как будто нет, — неуверенно ответил он.

— Где Зоин альбом? — поискала глазами Реня.

Она поднялась, сама включила верхний свет. Сразу увидела альбом. Он лежал на прежнем месте, там, где вчера оставила его. Взяла альбом, стала торопливо листать.

— Вот, посмотрите, — положила она рядом фотографии молодого Михаила Павловича и Юры. — И должна вам сказать, что на этом снимке он еще не так похож на вас, как похож в жизни… Здесь он в костюме, при галстуке, волосы приглажены, а этим летом, когда он был в такой же, как вот здесь у вас, рубашке с расстегнутым воротом… Вы понимаете, как только я увидела эту фотографию, я сначала подумала, что это он…

— Кто он… где он, — вдруг севшим голосом спросил Михаил Павлович, и пальцы его, державшие снимок, задрожали.

— Это Юра… Юра Новаторов. Я вместе с ним жила в детдоме… В Калиновке… Сейчас он в Ленинграде, учится в институте…

Михаил Павлович откинулся на спинку кресла, на лбу его выступил пот.

— Вам нехорошо? — испугалась Реня и коснулась рукой его плеча.

— Нет, нет, — Михаил Павлович выпрямился, вынул из кармана пижамы носовой платок, стал вытирать лоб, лицо.

— Кроме этих фотографий, у меня нет никаких доказательств… Вы сами видите, даже имя и фамилия совсем другие. Может, сходство случайное… Но, знаете, надо проверить… А вот здесь, на этом снимке, посмотрите, как он похож на Зою… — Реня и сама вся дрожала. Так же, как тогда, в коридоре общежития, когда разглядывала ночью, под тусклой лампочкой, Юрины фотоснимки. — Я оттого и решила говорить пока только с вами, не тревожить Антонину Ивановну.

— Да, да, у нее больное сердце… Так в каком, вы говорите, детдоме, в Калиновке? Это где?

— Это за Гомелем. А где он у вас потерялся?

— Где потерялся? — переспросил Михаил Павлович. — Потерялся не там, но ведь по-всякому бывало… Так как, вы говорите, его зовут? Юра Новаторов? Нет, конечно, ни имя, ни фамилия… Но он в самом деле похож, — и Михаил Павлович снова наклонился над снимком. — Мне надо поехать в Ленинград… Надо обязательно его увидеть…

— Подождите, не волнуйтесь, — успокаивала его Реня. — Юра должен скоро сам сюда приехать… На зимние каникулы… А вы мне лучше расскажите, как все случилось. Может, это поможет мне что-нибудь выяснить.

Михаил Павлович поднялся, нетвердым шагом пошел к двери, ведущей в кухню. Реня слышала, как он звякнул там стаканом — пил воду. Потом в зеркале, висевшем напротив ее кресла, она увидела, как остановился он в дверях, потирая рукою грудь.

Вернулся, снова сел на свое место и снова долго смотрел на снимок.

— Он в самом деле похож на меня… Неужели такое возможно?..

Седой человек, испытавший на своем веку немало и горя и радости, не раз смотревший в глаза смерти, наверно, никогда он так не волновался, как в эти минуты. Со смертью можно бороться, ее можно победить, а что можно сделать, чтобы надежда не блеснула тем обманчивым лучом, после которого становится еще темнее. Михаил Павлович смотрел на Реню, и во взгляде его были и страх, и радость, и надежда, и боль.

Он снова поднялся, снова подошел к двери в спальню, заглянул туда. Казалось, он колеблется: не разбудить ли, не рассказать ли все и ей. Вздохнул, прикрыл дверь, вернулся к Рене.

— Я с ними не был тогда, ничего сам не видел, но Антонина Ивановна много раз об этом рассказывала, так что, считайте, все подробности мне известны, — начал Михаил Павлович. Он старался взять себя в руки, и хотя голос у него еще дрожал, лицо стало спокойнее. — До войны мы жили в Гродно. Там стояла наша воинская часть. А когда началась война, вы же знаете, что творилось в первые дни… Хотя вы-то как раз и не знаете, не помните. Вы ведь тогда совсем ребенком были… как мой Шурик, наверно… Молодежь теперь только по книгам, по кино знать может…

Так вот, наша часть заняла оборону… Стояли мы твердо, дрались до конца, не одна сотня фашистов навеки осталась в нашей земле, едва ступив на нее. Но и наших полегло немало. Гибли как герои, но мало кто знает о их подвигах. Вот почему я и взялся за свои записки. Хочу рассказать о тех, павших в самом начале.

Сами понимаете, что в эти дни я никак не мог забежать домой даже на минуту, даже для того, чтобы сказать одно единственное слово: уезжайте. Но Антонина Ивановна сама догадалась: связала узел, Шурика на руки, и вместе с соседками, женами наших командиров — на станцию. Кое-как втиснулась в вагон. Кое-как добрались до Минска. А в Минске как раз в это время немцы вокзал бомбили. Наши угодили в самую бомбежку. Горели вагоны, целые составы. Люди бегают, кричат, вытаскивают из огня раненых, убитых, обгорелых. Среди женщин поднялась паника: поездом дальше ехать нельзя, немец бомбит все железнодорожные станции, поезда обстреливаются. Решили идти на шоссе и двигаться дальше машинами. Наивные, думали, что машины ходят по шоссе, как и до войны. Но, знаете, в такие минуты люди разве могут трезво рассуждать?

— Ну, и отправились они, — рассказывал Михаил Павлович, — кучка женщин с детишками, через весь город, на Московское шоссе. А Минск горел. На улицах валялись груды чемоданов, узлов с добром. Прямо на тротуарах стояли швейные машины, ветер трепал занавески в пустых квартирах, а к ним уже подбирался огонь. Потом оказалось, что и я в тот же день проходил через Минск. Может, был совсем от моих близко, но у военных своя дорога…

С трудом добрались до шоссе. Но машины, проезжавшие по нему, и не собирались подбирать беженцев. На некоторых было и так полно людей, а военным машинам не разрешалось брать штатских.

И тогда они решили идти пешком. Представляю, каково ей было, — кивнул Михаил Павлович на дверь спальни, — она тогда уже беременна была… Как подумаю обо всем этом, многое ей прощаю и теперь… Так вот, как-то все же дошли они до Борисова, а дальше уже не хватило сил. Да и убедились уже, что пешком от немцев все равно не уйти. А сесть на поезд в Борисове оказалось совсем невозможно. Здесь она потеряла своих спутниц, с которыми была вместе от самого Гродно. Те каким-то образом втиснулись в товарняк. Удалось потом пробиться в товарный вагон и ей. Рассказывала, что помог какой-то лейтенант.

— Миша, — послышался из спальни слабый голос Антонины Ивановны.

Михаил Павлович умолк и, выразительно приложив палец к губам, посмотрел на Реню. Потом поднялся, потихоньку отодвинул кресло, подошел к двери, открыл ее.

— Зоя пришла? — спросила Антонина Ивановна.

— Нет, Зои нет, ты лежи, лежи, поспи еще немного.

— А с кем ты разговариваешь?

— Это Реня… Мы… Я ей читаю свои записки, — ответил Михаил Павлович.

Под Антониной Ивановной скрипнула кровать. Михаил Павлович вошел в спальню, и несколько минут они о чем-то тихонько разговаривали. Потом он вернулся, выдвинул ящик стола, достал уже знакомую Рене зеленую папку, поспешно развязал тесемки и, вынув несколько исписанных фиолетовыми чернилами листков, разложил на столе.

— Уговорил пока не вставать. А это для маскировки, — кивнул он на листки. — Если придут она или Зоя, скажем, что читали мои записки. Так вот, — все еще поглядывая на дверь спальни и понизив голос чуть ли не до шепота, рассказывал Михаил Павлович дальше. — Уже они подъезжали к Орше, но остановились на разъезде — перед закрытым семафором. И в это время налетели бомбардировщики. Люди увидели черные кресты, стали прыгать из вагонов, разбегаться кто куда: под откос, в поле, к лесу. И тут с самолетов ударили пулеметы.

Антонина Ивановна выскочила с Шуриком из вагона и бросилась к елкам, росшим вдоль полотна. Она старалась укрыть Шурика от пуль, заслонить собой. Он не плакал, а только смотрел на нее испуганными глазенками. Глазенки эти до сих пор видит Антонина Ивановна, бывает проснется ночью вся в слезах: снова, говорит, Шурик снился, как бежали с ним тогда от самолетов.

Михаил Павлович теперь говорил уже спокойно, ровным голосом, словно рассказывал не о своих жене и сыне, а о ком-то постороннем, за кого не болело сердце. Но это только казалось так. Он не сводил глаз с фотографии, принесенной Реней. От одной только мысли, что этот юноша, может быть, его сын, заходилось сердце. Но он старался держаться и пока рассказывал, заставлял себя сомневаться, не верить, что это действительно может быть так. Рассказывая Рене о тех страшных днях, он все время вспоминал Шурика таким, каким он был перед самой войной. Особенно хорошо запомнился ему один майский день. Шурик тогда был в белой рубашечке с синим матросским воротником, в коротких штанишках со шлейками крест-накрест. Он стоял у двери, ведущей из одной комнаты в другую и, вцепившись ручонками в портьеры, болтал ножкой. На личико ему падал луч ясного майского дня, Шурик жмурился и смеялся. Почему-то, вспоминая сына, Михаил Павлович всегда вспоминал его таким, именно та минута почему-то особенно запала в память.

— До тех елочек Антонина Ивановна не добежала. Рассказывала, что, когда падала, раненая, думала об одном: как бы не ударить ребенка. Ранило ее, когда она только выскочила из вагона или когда бежала, она не помнит. Помнит только, как опрокинулись перед глазами те елочки и что, падая, старалась не придавить Шурика своим телом. И сколько пролежала под откосом, тоже не помнит. А когда нашли ее люди из соседнего поселка, ни поезда, ни Шурика уже не было. И никто из местных жителей такого мальчика не видел. Возможно, когда поезд уходил, ребенка увели, решили, что мать убита…

— А что вы думаете, возможно, так и было, — прошептала Реня. — Возможно, когда самолеты улетели и поезд отправлялся дальше, кто-то и в самом деле увез мальчика…

— Возможно, что и так… Но Антонина Ивановна никого из тех, кто ехал с ней в вагоне, не знала по фамилии.

— А как же Антонина Ивановна? Что с ней дальше было? — спросила Реня.

— Два месяца пролежала она у чужих людей. Ухаживали за ней. Лечили. Сейчас нам те люди, как родные. Так Антонина Ивановна и осталась на оккупированной территории. Там и Зоя родилась. Я их только в сорок пятом нашел. И обо всем, что случилось, узнал только тогда. А Шурика, как ни искали все эти годы, так и не нашли.

— Я напишу Юре… Все может быть… А вдруг… — горячо шептала Реня.

— А вы давно его знаете? Он вам ничего не рассказывал? Из детства? — допытывался Михаил Павлович.

На какую-то минуту Реня задумалась, словно что-то припоминая.

— Михаил Павлович! — схватила она вдруг его руку. — А знаете, ведь все могло быть именно так, как вы предполагаете. Во время войны наш детдом был эвакуирован в Сибирь и только в сорок пятом возвратился в Калиновку… Возможно, Шурик попал туда в сорок первом, а уже потом вернулся вместе с детдомом в Калиновку.

Михаил Павлович быстро ходил по комнате.

— Так, так, — говорил он, — но имя, имя… А ведь он тогда уже знал свое имя… И фамилию знал…

— Ничего не могу сказать, — в полной растерянности ответила Реня.

Неизвестно сколько еще говорили бы они, так и этак примериваясь к тому, что было и как могло быть, если бы не вышла к ним Антонина Ивановна. Вид у нее и в самом деле был нездоровый. Припухли глаза, и лицо словно отекло.

— А Зои все нет, — вздохнула она. — Каждый вечер поздно приходит. Ты, Ренечка, не знаешь, с кем она там гуляет? Пусть бы вот с тобой дружила.

Рене никак не хотелось доставлять Антонине Ивановне лишних переживаний, рассказывая о Жене, и она только неопределенно пожала плечами.

Михаил Павлович вышел проводить ее в переднюю.

— Спасибо вам, — сказал он тихо. — Теперь я не успокоюсь, пока все не выясню.

— За что же спасибо? Пока не за что, — улыбнулась Реня. — Всего вам доброго. Зое привет передавайте. Скажите, что приходила мириться, да вот, жаль, не застала.

По дороге домой какие-то новые чувства тревожили Реню. Да, конечно, войны она не помнила. Знала о ней только из книг да из кинофильмов. Может, потому и сама война чаще всего представлялась ей вроде книги или фильма, в которых действовали только герои. Это было время подвигов, самоотверженности, мужества. Все ужасы войны, страдания, которые она несла с собой, были, казалось Рене, тоже только для того, чтоб люди могли проявить свою стойкость и непоколебимость. И вдруг она сидит и слушает, как рассказывают не о каких-то героях из романа или кинофильма. Рассказывают об обыкновенной, простой и доброй женщине Антонине Ивановне. Антонина Ивановна не совершала подвигов. Она только страдала. Страдает она и сейчас, хотя после войны прошло уже столько лет. И Реня чувствует, что начинает видеть больше, чем видела и понимала вчера, очень важное открылось ей сегодня.

Дождь, ливший почти целую неделю, наконец перестал. Временами из-за низких плотных туч, быстро плывущих над городом, даже выглядывало солнце. На миг оно озаряло улицы, сверкало в стеклах окон и снова гасло, не успевая согреть холодный сырой воздух.

Зое было уже непривычно ходить по городу в разгар рабочего дня. Раньше в это время она была в цеху, а по улицам гуляла только после пяти часов или по выходным. В рабочие часы город, оказывается, совсем другой. Ходят по магазинам хозяйки с сумками, няньки возят колясочки с детьми, спешат школьники с портфелями, торопятся молодые парни и девушки с панками, наверное, студенты.

А Зоя никуда не спешит. Разглядывает витрины, заходит в магазины. Но скоро ей надоедает бродить одной по улицам. «К кому бы зайти? — думает она. — Может, к Соне Шиманович?» С того времени, как Соня поступила в институт, а Зоя на завод, они ни разу не встречались. А в школе когда-то дружили.

Зоя взглянула на часы. Три часа. «Ну вот, а занятия у Сони кончаются в два».

Зоя шла к подруге и представляла, как та обрадуется, увидев ее. Да и сама она была рада увидеть Соню. Соня станет рассказывать ей, как учится, с кем дружит. «Рассказать ли ей о Жене?» — подумала Зоя. Решила не рассказывать.

Соня едва была видна за ворохом книг, тетрадей и каких-то бумаг, которыми был завален стол. Вместе с нею за столом сидели худощавый длинноносый парень и кудрявая, коротко стриженная девушка. Все трое посмотрели на Зою так, будто она с луны свалилась. Наконец Соня прошептала: «Зойка». Но в голосе подруги Зоя не услышала радости. А парень с девушкой и вообще не скрывали своего недовольства.

— Это ты? — Соня словно не могла сообразить, как могла здесь очутиться Зоя. — А мы тут, видишь, зубрим.

Зоя разделась, присела на краешке стула, тоже заваленного книгами.

— Вот, знакомься, — без особого энтузиазма показала на своих друзей Соня.

— Борис, — буркнул длинноносый, тряхнул Зоину руку и тут же, схватив со стола какую-то книгу, стал торопливо ее листать.

— Света, — сказала стриженая, подав Зое вялые мягкие пальцы и тоже уткнулась в книгу.

— Ну, как дела? — растерявшись от такого приема, спросила Зоя.

— Ох, Зоечка, — вздохнула Соня. — Сама видишь, — показала она на стол, заваленный книгами, тетрадями, бумагами. — Послезавтра зачет, а преподаватель у нас — прямо зверь. На один вопрос не ответил — и все, иди гуляй! А мы еще ничего — ни в зуб ногой. Вот, сидим, зубрим, зубрим…

— А я гуляла… Давно тебя не видела… Дай, думаю, загляну, — уже словно бы оправдывалась Зоя.

— Ну и молодец, что зашла, — не очень искренне сказала Соня. — Если бы только не зачет…

— А много у вас зачетов?

— Ой, и не говори, — схватилась за голову Соня. — Сначала зачеты, потом экзамены. Пять зачетов, пять экзаменов.

Борис тихонько кашлянул, Света ерзала, как на иголках.

— А как твои дела? — спросила Соня явно из вежливости.

— Мои — ничего, так себе, — неопределенно ответила Зоя. Не начинать же при чужих все выкладывать Соне. — Кого-нибудь из наших видела?

— Надю Битяй недавно видела, — с большим усилием припоминала Соня. — Ты же знаешь, она на медсестру учится. Колю Силицкого как-то встречала, с завода шел.

Борис кашлянул погромче. Света демонстративно вздохнула. Соня бросила на них взгляд, полный немого отчаяния.

— Ну, хорошо, — покраснела Зоя. — Я вижу, что мешаю вам. Пойду.

Прощались с нею Борис и Света с гораздо большим радушием, чем здоровались.

«К Соне ходить не имеет смысла, пока сессия не кончится, — думала Зоя по дороге домой. — У Нади тоже, наверно, какие-нибудь зачеты».

На следующий день, вечером, Зоя решила зайти к Коле Силицкому.

— О! Зойка! — обрадовался он. — Не забываешь старых друзей, молодчина. А я, знаешь, в последнее время никого из наших не видел… О, погоди, вру! Соньку Шиманович недавно встречал.

— Она мне говорила.

Коля, наверно, только что умылся. Его черные, гладко зачесанные волосы были влажные, на свежей голубой рубашке еще виднелись следы утюга. Он сидел у стола, на котором были разложены маникюрные принадлежности, и подпиливал ногти. Это было совсем не похоже на Колю, который раньше никакого внимания не обращал на свою внешность и, случалось, неделями ходил лохматый, как бродяга.

— Понимаешь, — сказал Коля, заметив, наверно, ее удивление — работа шлифовщика, сама знаешь… Масло так в руки въедается, что ничем не отдерешь, под ногтями вечный траур. А я играю Ромео в спектакле «Ромео и Джульетта». Хорошенький будет Ромео с черными ногтями!

— Вот оно что, — улыбнулась Зоя.

— Подожди, — уставился вдруг на нее Коля, — а из тебя бы получилась мировая Джульетта! Ты на часовом работаешь? Переходи к нам, на станкостроительный… Да что это я! — махнул он рукой, наверно вспомнив, что в школе Зоя ничуть не интересовалась драматическим кружком. — У тебя нет драматического таланта. А жаль, тебе бы талант, — только героинь играла бы!

— Да ну тебя, — засмеялась Зоя, — лучше расскажи, как живешь.

— Как живу? Вот сегодня, например, у нас генеральная репетиция. И как здорово у нас получается! Мировой руководитель! Настоящий артист, из настоящего театра! Когда мы поставили «Извините, пожалуйста», наш спектакль даже по радио передавали. Может, слышала?

— Нет, не слышала… Ну, а работа как? Нравится тебе?

— Да хорошая работа! Я уже давно самостоятельно работаю, зарабатываю что надо, только вот, видишь, руки не отмыть. А какой это Ромео, в мазуте? У нас в кружке все должно быть без дураков.

Нет, определенно ни о чем, кроме как о своем кружке, Коля говорить не мог.

Вдруг он глянул на часы и поспешно сгреб свои пилочки.

— Ой, не хватало на генеральную опоздать! Ты уж извини, Зойка…

— Что ж…

— Молодчина, что пришла, — Колино лицо сияло радостью, но трудно было догадаться, рад он Зое или тому, что сегодня генеральная репетиция и он играет Ромео.

Они вместе вышли из дому, Коля махнул ей на прощанье.

— Слушай! — крикнул он уже издали. — Приходи к нам в клуб смотреть спектакль! В воскресенье премьера! — и он умчался, больше не оглядываясь.

Незаметно подкралась зима. По утрам крыши, тротуары, ветки деревьев припорошивал слабый иней. Он таял при первых лучах солнца, и тогда все снова становилось по-осеннему сыро и серо.

Зоина кровать стояла напротив окна, в которое была видна крыша пятиэтажного дома. Проснулась она, когда ветер наполовину высушил крышу и только по краям еще виднелись влажные потеки.

В квартире было тихо — мать, наверно, по магазинам ходит, отец в библиотеке. Никто не мешал Зое лежать и думать. И она думала. Думала о том, как ей сейчас хорошо. Не надо вставать впотьмах, когда еще так хочется спать, когда, кажется, нет большего счастья — полежать в кровати еще хоть минутку. Не надо давиться в переполненном троллейбусе, сидеть весь день, согнувшись крючком, слепнуть над теми дурацкими волосками да балансами.

Обо всем этом думалось для того, чтобы убедить себя: она должна лежать и радоваться. Но самое удивительное — радость не приходила. Наоборот, какое-то неприятное ощущение, похожее на тревогу, вот уже который день охватывало ее с самого утра.

Получилось так, что Зоя оказалась одна. Все чем-то заняты, куда-то бегут, спешат, и никому никакого дела нет до Зои, никому она не нужна. Прежде ей казалось, что у нее не хватает времени, чтоб погулять, сходить к подругам, почитать, отдохнуть. Теперь у нее времени сколько угодно, но она не знает, что с ним делать, с кем его проводить.

Прилетела и уселась на крыше ворона. Сначала важно расхаживала взад-вперед, потом взлетела на телевизионную антенну, застыла. На душе стало еще тревожней, словно птица эта принесла весть о беде и теперь высматривает Зою, чтобы передать.

Встала, надела теплый халатик. В кухне на столике под салфеткой стоял завтрак: яйцо, котлета. На плите еще не остыл чайник. Зоя позавтракала, помыла чашку. Стала слоняться по квартире, не зная, чем заняться.

«Надо искать другую работу. Но какую? Что я умею делать?» — думала Зоя.

Взяла с полки книжку, которую недавно принес ей Женя. Но и чтение скоро надоело. Интересно было только там, где речь шла о любви, а все другое вызывало скуку.

Пришла Антонина Ивановна. Поставила на пол сумку с покупками, не раздеваясь опустилась в кресло, никак не могла отдышаться.

— Эти этажи совсем меня доконают, — пожаловалась она. — А ты, дочурка, что делала?

— Читала, — неохотно отозвалась Зоя.

— А я тебе клубнички мороженой принесла. Компотик сварю. Ты ведь любишь клубничный компотик? — заметив невеселое Зоино лицо, по-своему старалась развеселить ее Антонина Ивановна.

Пришел и Михаил Павлович. Не успел раздеться — и сразу за папиросу. А ведь совсем было бросил курить. И вообще в последнее время он какой-то странный — встревоженный, озабоченный. Недавно Зоя нечаянно подсмотрела, как он написал три письма и тайком от мамы отнес на почту. «И что это за письма? Раньше у него от мамы секретов как будто не было. Может, в издательство, что-нибудь насчет его записок? Но почему тайком от мамы? И меня не ругает, что без работы дома сижу. Или, может, вообще не хочет разговаривать? Уж лучше бы ругал», — думает Зоя.

Медленно-медленно ползет время. Сегодня Зоя, если бы могла, подогнала бы его. На восемь вечера назначена встреча с Женей. И сегодня этой встречи Зоя ждет как никогда. Что-то уж очень ей сегодня грустно. Она даже поймала себя на мысли, что сидеть за конвейером с лявциркулем в руках, возиться с теми волосками и балансами — не такое уж противное занятие. Очень удивилась этой мысли и даже разозлилась на себя. Нарочно стала вспоминать, как путались эти волоски, как просто никакой возможности не было вставить баланс в лявциркуль, как болели от напряжения глаза и ныла спина…

«Все равно о том, чтобы вернуться на завод, не может быть и речи. Да никто меня и не примет обратно», — убеждала себя, стараясь отбросить мысль о цехе, о конвейере.

Но с Женей встретиться очень хотелось. Пусть бы рассказал про цех, про девчат. Наверно, на ее месте уже сидит какая-нибудь новенькая. Думать об этом было неприятно.

Зоя, может, вырвалась бы за порог и раньше назначенного часа, но сдержала себя, терпеливо ждала, пока стрелка часов, как семафор, не покажет ей, что путь открыт.

Сунув руки в карманы пальто, звонко цокая каблучками по обледенелому тротуару, шла Зоя по улице. Порошил снежок, тревожа предчувствием радости — скоро зима, коньки и лыжи… А сейчас она дойдет до поворота и увидит Женю, в пальто с поднятым воротником, без шапки. Смешной… Хороший… От тоски, точившей целый день, не осталось и следа.

Обычно Зоя еще издали узнавала Женю. И он издали узнавал ее и шел навстречу. Но сегодня на условленном месте, у рекламного щита, Жени не было. Зоя делала вид, что старательно изучает рекламу. Несколько раз, не понимая смысла, прочла название фильма «Испытательный срок». Все ждала, что вот подойдет Женя, положит руки ей на плечи. Но его не было и не было. «Ох и задам я ему! — злилась Зоя. — Как можно так опаздывать, заставлять меня ждать!..»

Стоять на одном месте было неудобно, казалось, все видят и знают, зачем она здесь, и Зоя направилась в ту сторону, откуда должен был появиться Женя. Время от времени она оглядывалась на рекламный щит: не появился ли он там…

Так дошла она до конца улицы. Вернулась обратно. Была уверена, что теперь-то он явился. Но еще издали увидела, что около щита по-прежнему пусто.

Снег посыпал гуще, тонкой порошей укрыл тротуар, и прохожие оставляли на нем, белоснежном, темные знаки следов. Снежинки падали на Зоино пальто, оседали на манжетах, на воротнике.

Прошло больше получаса. У нее замерзли руки, застыли ноги. Но уйти не могла. Уйти — это значит не увидеть Женю. И Зоя снова ходит, по одной стороне улицы, по другой. Вот уже и девять. Надежды на то, что Женя появится, уже нет. Ей очень горько. И безразлично все на свете. Она уже не стыдится и стоит на одном месте у рекламного щита. Устали глаза всматриваться в суету прохожих, выискивая среди них одного. Она уже не злится на Женю, готова простить ему все, только бы увидеть. Где он? Почему не пришел? Может, дома, в общежитии?

Ноги сами понесли ее к этому зданию. Вот оно, четырехэтажное. Ярко светятся все окна. Стыдно встретить здесь кого-нибудь знакомого. Сразу догадаются, чего она тут, и Зоя быстро проходит вдоль здания. А дальше что? Вернуться домой? Но общежитие манит, манит. «Еще раз пройду, еще раз…» Она сама не понимает, что делает, не понимает даже, зачем она здесь, и нет надежды увидеть Женю.

И вдруг — вот он… Быстрым шагом идет ей навстречу. В руках какие-то пакеты, карманы пальто оттопырены.

Он не видит Зои, а она еще издали узнала его и замерла. Сердце дрожит и слабеют ноги.

Он что-то насвистывает на ходу. Лицо беззаботное и даже веселое. И только когда увидел Зою, в глазах мелькнул испуг.

— Зойка? Ты чего здесь? Иди сюда, — взял ее за локоть, отвел в сторону.

— Я… я ждала тебя… Почему ты не пришел? — шептала, словно оправдываясь, Зоя.

— Ты понимаешь, — все дальше уводил ее Женя. — Жена приехала. Никак не мог… Не мог даже подскочить предупредить…

Все передумала Зоя, пытаясь объяснить, почему не пришел, а про жену и не вспомнила. А оно вот что. С обидой рассматривала Зоя пакеты в Жениных руках. Из одного виднелось кольцо колбасы, в бумаге была буханка хлеба. Из карманов торчали горлышки бутылок.

— Ты извини, — шептал Женя, — но я не могу здесь стоять. Еще кто-нибудь увидит и доложит ей… А если хочешь, обожди немного. Или лучше встретимся там же… Только попозже… Часов в одиннадцать. Я ее отведу к знакомым… Не ночевать же ей в общаге… Ее отведу, а потом мы встретимся. У меня и ключ остался, — он похлопал рукой по карману.

Зоя покачала головой.

— Ну, не хочешь — не надо. Она уедет, тогда встретимся… А сейчас я должен идти. Пока! — и он побежал.

Зоя осталась стоять на тротуаре. Только сейчас она почувствовала, как замерзла. Все дрожало внутри. Повернулась, пошла. Шла ошеломленная, оглушенная. Да, она знала, что у Жени есть жена, но была уверена, что Женя любит ее, Зою. Жена казалась чем-то ненужным, мешающем Жене. Ошибкой его молодости, что ли. И вдруг — это испуганное лицо, желание поскорее отделаться, удрать от нее… Что-то незнакомое, чужое увиделось в нем. И слова «жена», «женат» приобретали новый смысл. Раньше казалось, что Женина жена может существовать только в разговорах, в письмах, ну, иногда в шуточках. И вдруг женщина, которая казалась ей чем-то нереальным, является в образе живого человека. Вот она приехала в Минск, и к ней побежал Женя. Ее он может открыто привести к себе в общежитие, а с Зоей должен таиться по темным улицам и закоулкам. Перед той он чувствует себя обязанным, а Зоя — просто так. Вот ждала, мерзла весь вечер, а он не явился и даже не чувствует своей вины…

Думать так было обидно, и Зоя стала искать для него оправдание. «А может, и он переживает… Может, и не рад, что она приехала… Сказал ведь, чтоб я обождала, пока отведет ее ночевать к знакомым, а мы с ним сегодня же встретимся…»

Но невозможно было и представить, чтоб она встретилась с Женей, зная — где-то рядом, близко, его жена…

И вдруг ей захотелось посмотреть на его жену. Какая она, эта женщина, имеющая право быть рядом с ним, имеющая право ненавидеть, презирать Зою? Только как на нее взглянуть? Где?

Зоя быстро шла по улице, а мысли были об одном: как ее увидеть? Он поведет ее к знакомым… Дождаться, пока выйдут из общежития? Но сколько ждать, она и так замерзла. И все-таки вернулась к общежитию.

Напротив был небольшой скверик, Зоя решила подождать, пока не выйдут они на улицу.

Снег уже довольно плотно укрыл тротуары, улегся на ветках деревьев, на железной ограде сквера. От него даже стало светлей. Перед глазами Зои вертится сухой листик, не слетевший с дерева. Листик дрожит на ветке, отгоняя снежинки, и сердце у Зои дрожит, как этот листик. То вдруг забьется часто-часто, то застынет, замрет.

«А что, если зайти во двор и посмотреть в окно… Ведь его комната на первом этаже…» С минуту Зоя колеблется, но потом перебегает улицу, входит во двор общежития.

«Первое, второе, третье, — считает она окна, — какое же его? Ага, вот это… Даже не завешено шторой». Зоя вдруг пугается, что из окна ее могут увидеть, хотя и понимает, что из освещенной комнаты улица не видна. И все же отбегает вглубь двора, прислоняется к невысокому деревцу. Деревцо дрогнуло, осыпав Зою снегом, но она даже не заметила этого. Все ее внимание приковано к окну, за которым Женя, Володя и она. Нет, надо подойти поближе, во дворе никого нет, вход в общежитие с улицы, надо ближе подойти — и Зоя несмело подступает к окну. Вот уже вся комната перед ней как на ладони. Женя разливает вино, что-то говорит, смеется. Смеется и она. Тычет вилкой в тарелку Володя. Зоя как будто смотрит немой кинофильм. Ничего не слышно, только видны смеющиеся лица, оживленные жесты.

Зоя представляла себе Женину жену некрасивой, недоброй. Не зря ведь Женя полюбил ее, Зою. И была теперь удивлена, увидев милое лицо. Слегка курносый нос и круглые щеки придавали этому лицу какое-то детское выражение. Большие темные глаза с наивной радостью смотрели на Женю. Вот за столом подняли рюмки, выпили, и Женя стал накладывать закуску на тарелку жены. Та смеялась, удерживала его руку своей, потом встала и пошла к двери, где стоял ее чемодан и лежала на нем красная сумочка. «Но почему его жена такая толстая?» — подумала Зоя, и вдруг поняла. «Да она же беременная!» А та стояла напротив окна и что-то искала в красной сумочке. Нашла, вынула из сумочки конверт, из конверта письмо и пошла обратно к столу, читая на ходу. Володя вскочил и вежливо пододвинул ей стул. А женщина все читала письмо, все смеялась, поглядывая на Женю, он слушал ее и тоже смеялся, а потом наклонился к ней и несколько раз поцеловал в щеку. «Он поцеловал ее, значит, любит… И она его любит… И беременная… У нее будет ребенок… И как только он мог предлагать, чтобы я подождала, пока он отведет жену к знакомым… Ну, хорошо, я не знала про то, что они ждут ребенка, но он-то, он!»

Зоя вдруг почувствовала отвращение к самой себе, к нему, ко всему на свете.

Измученная, разбитая приплелась она домой. Антонина Ивановна спала. Михаил Павлович ходил по комнате и курил, ни слова не сказал Зое. Она быстро легла в постель. Только тут дала она волю своему горю. Плакала тихо, чтобы не услышал отец, не проснулась мать. Никогда еще не было Зое так горько, так плохо.

— Доченька, ну что ты все сидишь в четырех стенах? Вышла бы на улицу, погуляла, — уговаривала Антонина Ивановна Зою, которая лежала на диване, подложив руки под голову, и смотрела бесцельно перед собой.

Зоя ничего не ответила.

— И что это делается в доме? — сцепила руки Антонина Ивановна. — И отец какой-то сам не свой, и тебя что-то точит. Ни из него слова не вытянешь, ни из тебя. Или я вам совсем чужая, что вы ничего мне не говорите? Не жалеете вы меня совсем, — вздохнула Антонина Ивановна.

— Мамочка, я не знаю, что с папой, а со мной все хорошо, — ответила Зоя.

— Ну как же хорошо, если ты вон на кого похожа. Совсем зачахла. Я думала, бросишь работу, сразу поправишься, пополнеешь, а ты еще больше высохла.

— Это тебе кажется, мамочка, я такая, как и была.

— Ох, доченька, мать не обманешь. Не хочешь говорить, не надо, — и Антонина Ивановна, грузно поднявшись, ушла на кухню, зазвенела кастрюлями, сковородкой.

Зоя закрыла глаза. Она гнала от себя мысли о Жене, решила выкинуть его из души навсегда, старалась даже не вспоминать о нем. Но это было не так просто. Тоска изводила ее, и временами Зое казалось, что она хочет встретиться с Женей. С ним все покончено, это так, но ей хотелось увидеть его и все ему высказать. Она сказала бы ему, что он нехороший человек, сказала бы, что она тоже была нехорошей. Но Женя исчез, и высказать все, что было на душе, некому.

Пускай бы хоть девчата пришли. Побыть с кем-то, поговорить о чем попало, только бы не думать об одном и том же. И Реня больше не показывается. Правда, у нее скоро сессия, нет времени, а Валя, Люба? Неужели они тогда заметили, что она спряталась от них? Это было еще до приезда Жениной жены. Выйдя из дому, Зоя заметила Любу с Валей. Они явно шли к ней, и Зоя спряталась в соседнем подъезде. Она знала, что девчата шли ругать ее за то, что ушла с завода, а у нее не было никакого желания выслушивать их нотации. Сейчас она рада была бы — пусть бы ругали, пусть бы попрекали.

Зоя поднялась, походила по квартире, подошла к окну, стала смотреть на улицу.

В комнату вошла Антонина Ивановна, увидела, что Зоя смотрит в окно.

— Вон какое солнышко на улице, и морозик слабенький. Шла бы хоть подышала воздухом, — принялась она за свое.

Зое и самой вдруг захотелось на улицу, на солнышко, на мороз. Она надела пальто, серую пуховую шаль, выбежала во двор, вдохнула свежий морозный воздух.

Во дворе играли дети. Бегали, кричали, гонялись друг за дружкой. По мерзлой земле, слегка присыпанной снегом, двое мальчишек таскали санки, в которых сидел третий. Полозья скрипели на непокрытой снегом земле, тащить санки было нелегко, и мальчишки старались изо всех сил.

Двое других возились посреди двора, отбирая друг у друга ржавое колесо. Рядом стояла девочка в белой шубке, подпоясанной красным ремешком. Под шубкой у нее, наверно, было надето еще немало одежек, и девочка была неповоротливая, толстая, как куль, на мальчишек с их колесом она смотрела равнодушно.

— Иди, поиграй с ними, — услышала Зоя у себя за спиной насмешливый голос.

Оглянулась. На скамейке у подъезда сидела тетя Маша, нянька из четвертой квартиры. Она держала на коленях завернутого в одеяло ребенка и ехидно поглядывала на Зою.

Ничем не ответила на насмешку. А та завела, будто имела право поучать: «Такая большуха, а не учишься, не работаешь… Тунеядка ты, что ли…»

Настроение было испорчено, вернулась домой, разделась, швырнула пальто, платок.

— Что ж так скоро? — удивилась Антонина Ивановна. Она стояла перед Зоей с засученными рукавами, руки ее были в муке, и лицо у нее было в муке, но Зоя даже не стала говорить, чтобы мать вытерлась. Снова улеглась на диван, но поднялась, подошла к столу, взяла газету.

Требуются бухгалтеры… старшие бухгалтеры… инженеры-электрики… техники по отоплению… Ага, завод имени Кирова набирает учеников по специальностям: токари, слесари, шлифовщики… Шлифовщиком работает Коля Силицкий и никак не может отмыть руки от мазута… Ромео… Бросила газету. Вспомнилось, как еще в десятом классе ходили с экскурсией на завод имени Кирова. Огромные, грохочущие цеха пугали Зою, боялась близко подойти к станку, казалось, сейчас что-то свалится на нее, ударит в лицо стружка или деталь упадет на голову. Как же она пойдет учиться на токаря или шлифовщика, если боится станка, боится громадного цеха, в котором все грохочет и дрожит.

К вечеру Зоя совсем не находила себе места от скуки и одиночества. Что-то ее угнетало, куда-то тянуло и в конце концов, совершенно неожиданно для себя, она решила пойти к девчатам в общежитие.

Сначала, когда Зоя открыла дверь, ей показалось, что она не туда попала. Если бы не Валя, словно на пружинах подскочившая с дивана, Зоя повернулась бы и ушла.

— Зойка! — бросилась к ней Валя. — Каким ветром тебя занесло? Иди, иди, — тащила она Зою за руку.

— Что это у вас за перемены? — оглядывалась Зоя. — Еще одна кровать. И шкаф как будто не здесь стоял.

— И не говори, — махнула рукой Валя. — Перемена декорации. Знаешь, кто теперь с нами живет? Инка Горбач!

Это и в самом деле была новость.

— С чего это? У нее же родители в Минске.

— Раздевайся, раздевайся, — тащила ее Валя за рукав. — Ну, у нас тут вообще… Ты же ничего не знаешь… Дурочка, почему бросила завод?

Сели на диван. Зоя все оглядывалась. Хотя и появилась здесь четвертая кровать, в комнате, как и раньше, было уютно, чисто и пахло антоновкой. Валя стала выкладывать новости.

— Началось все с того собрания, помнишь? Тогда еще Инку Ольга Николаевна и начальник цеха песочили. С того собрания за нее и взялись. Сам директор вызывал к себе. И что ты думаешь выяснилось? Оказывается, все мы были виноваты, никто даже не поинтересовался, как она живет. А как пошли к ней домой, сразу стало понятно. У нее не отец, а отчим, да такой пьяница! И мамочка тоже хороша, вместе с отчимом пьют. Соседи нам много чего про них рассказали. Отчим с мамашей Инкиной все деньги у нее отбирали, били еще, по целым ночам пьют да гуляют, Инка спать не может. Они и ее заставляли с ними пить… Одним словом, решили Инку устроить в общежитие. А мы взяли в свою комнату. Она так обрадовалась! Теперь, ты знаешь, совсем другой человек. Правда, мы ее тут воспитываем. Сначала она, бывало, и постель не уберет, и посуду не вымоет, ну так мы, знаешь, деликатно, но строго… — И на работе она теперь совсем другая. Уже не спит у конвейера. Ой, а ты ж не знаешь, что у нас на работе делается! — всплеснула руками Валя. — Прислал нам Пензенский часовой вызов на соревнование. Игорь Борисович так прямо хохотать стал. «Куда им, — говорит, — пускай хоть брак перестанут выпускать, — передразнила Валя начальника цеха. — И зря, потому что в последнее время у нас брака почти нет… — Так вот, он говорит «куда им», а Ольга Николаевна говорит: «Им туда, куда и всем…» И что ты думаешь? Приняли мы вызов. И еще, у нас устанавливают автоматику. Это так интересно. Ты же знаешь, во всем мире сборка часов происходит вручную. Таких автоматов еще нигде не придумали, а у нас уже начинают устанавливать. Но тебе, может, все это не интересно? — спохватилась Валя.

— Что ты, — возразила Зоя, — рассказывай.

Ей и в самом деле было интересно. Она завидовала Вале. Вот, все у нее в порядке, никакого нет у нее горя, ей весело и жить интересно. Да и не только Вале, всем девчатам. Даже Инне Горбач сейчас завидовала Зоя. И живет и работает вместе с девчатами. Неужели одна она, Зоя, хуже всех?

— Я тебя сейчас яблоками угощу, — вскочила с дивана Валя.

Она подбежала к Любиной кровати, вытащила из-под нее ящик. Там в тонких белых стружках лежали большие желтые антоновки, Валя взяла несколько яблок и положила на стол.

— Бери, угощайся, — сказала она. — Это Любе родители из дому прислали, но у нас же здесь все общее… Ешь…

Зоя взяла большое желтое яблоко, обтерла ладошкой мелкую пыльцу от стружек, надкусила.

— А где Реня?

— Она сегодня в институте, — задвигая ящик обратно под кровать, ответила Валя. — Ты подумай, вот уже на третий курс переходит, а я такая глупая — и в медицинский не прошла, и на вечернее не захотела. А время так летит, сейчас и я бы уже на третий переходила. — Она снова села на диван, с хрустом надкусила яблоко. — На будущий год буду поступать. И Люба тоже. Обязательно, вот увидишь, — с полным ртом говорила она. — Ну, а ты как? Что-то похудела. — И, не дожидаясь ответа, снова заговорила. — А знаешь, к Женьке жена приезжала, беременная… Дней пять побыла и уехала, и он с ней, взял отпуск и уехал.

Говорила Валя об этом будто между прочим, будто ей и в голову не приходило, что Зою это может интересовать. Так, попутно с другими новостями. Она даже сделала вид, что не заметила, как покраснела Зоя. Ну, и Зоя притворилась, будто вся эта история с Жениной женой и его отпуском ее совершенно не касается.

— А как ты? Работаешь где-нибудь? — перевела Валя разговор на другое.

— Нет, нигде не работаю, — опустила Зоя глаза.

— Глупенькая, зачем же бросила завод? — с сожалением сказала Валя.

Возле дома Зою встретил Михаил Павлович.

— Где ты была, Зоенька, я давно тебя жду.

— Ждешь? Здесь? Что-нибудь случилось? — испугалась Зоя.

— Мама заболела. Приезжала «скорая».

— Мамочка! — бросилась в подъезд Зоя.

— Подожди, — придержал ее за руку отец. — Не ходи пока домой. Там с мамой тетя Маша, а мне с тобой надо поговорить.

— А что, что с мамой? — заплакала Зоя.

Михаил Павлович обнял дочь за плечи.

— Не плачь. Ничего страшного. Ты же знаешь ее сердце. Еще с войны больное. Доктор сказал, что придется с неделю полежать в больнице, анализы сделать, кардиаграмму… А тут… понимаешь…

Зоя ничего не понимала. Она не верила, что болезнь матери не опасна. Почему тогда отец так взволнован, зачем дожидался ее на улице?

— Послушай, дочка, что я тебе скажу, — обнял он Зою за плечи. — Хотел я все сделать сам. Хотел до времени не говорить вам ничего, но не могу больше выдержать, да и помощь мне твоя понадобиться… Вот, — Михаил Павлович вынул из кармана пальто синий конверт. — Видишь? Пойдем сюда, на скамейку.

Они сели прямо на снег, укрывавший скамейку.

— Слушай, что я тебе прочитаю. — Он вынул письмо из конверта, развернул его, отыскал глазами нужные строчки. — Вот, слушай: «В документах значится, что Юра Новаторов поступил в наш детский дом 30 июня 1941 года. Привел его младший лейтенант Новаторов Борис Степанович, 1920 года рождения, белорус. Младший лейтенант Новаторов сказал, что мать мальчика погибла во время обстрела эшелона немецкими самолетами. На лейтенанта Новаторова мы Юру и записали, потому что своей фамилии он назвать не мог, был очень испуган. Из вашего письма видно, что мальчик, которого привел младший лейтенант Новаторов, потерялся при обстоятельствах, похожих на те, в которых потерялся ваш сын. Однако утверждать наверное, что Юра ваш сын, пока не могу. В то время к нам таким же образом попало немало детей. Многих из них мы переводили в другие детские дома. Возможно, возникла бы большая ясность, если бы мне удалось отыскать письма, присланные нам младшим лейтенантом Новаторовым. А то, что он писал, я хорошо помню. Помню даже, что он собирался усыновить Юру, но потом к нам пришло извещение, что старший лейтенант Новаторов (к тому времени он уже был старший лейтенант) погиб при обороне Сталинграда. Если письма Новаторова сохранились, они должны быть где-то в нашем архиве. Я обещаю вам при первой возможности заняться поисками. Не знаю, скоро ли пришлю ответ, потому что архив у нас большой. Понадобится порядочно времени, чтобы его просмотреть. Но главное — найти письма. Прошло так много времени, и они могли просто потеряться…

— Понимаешь, Зоенька, — хрипло заговорил Михаил Павлович. Порыв ветра подхватил листок письма и чуть не вырвал его из рук. Михаил Павлович прижал его к колену и начал старательно складывать, спасая от ветра и снежинок, посыпавшихся с дерева. — Если еще взять во внимание Ренины фотографии, то я думаю…

— Какие фотографии? — не поняла Зоя.

— Ах, ты же ничего не знаешь, — ладонью потер отец небритую щеку.

И Михаил Павлович рассказал Зое все. О том, как приходила Реня и приносила фотографии, о Рениной догадке и о том, как благодаря ей он стал снова искать Шурика… И вот…

Зоя сидела, боясь шелохнуться, боясь поверить в чудо, — ее брат, которого она и представить себе не могла, считала чем-то нереальным, мечтой своих родителей, вдруг мог появиться в образе живого человека.

— Так вот, я хотел поехать туда, в Калиновку… Сегодня, завтра… Надо помочь этой доброй женщине искать письма. А тут мама заболела, в больницу придется класть. Можно, конечно, подождать, пока мама поправится, но где взять терпение, силы?

— А она ничего не знает?

— Нет, — покачал головой отец.

— Это правильно, — согласилась Зоя.

И вдруг она почувствовала к отцу такую благодарность. Он говорит с ней о том, о чем не мог сказать даже матери. Значит, Зое можно доверять, с ней можно говорить, как с человеком, советоваться даже. Решение пришло тут же.

— Папочка, — схватила она отца за руку. — Позволь мне поехать, я все сделаю, как надо, помогу искать письма, вот увидишь. — На глаза ей снова набежали слезы. Она то вытирала их своей красной рукавичкой, то снова брала отца за руку. Ей сейчас казалось, что от его разрешения зависит очень многое.

— Думал я, Зоенька, и над таким вариантом. Но боюсь, боюсь отпускать тебя одну…

— Пусти, папочка, пусти, — горячей прежнего стала упрашивать Зоя. — Ничего со мной не случится, а ты будешь каждый день маму навещать. Про меня ей что-нибудь придумаешь, придумал бы ведь что-то, если бы сам поехал.

— Да я, признаться, уже и придумал… Сказал бы, что еду к фронтовым друзьям, поговорить, повспоминать, обновить в памяти прошлое для своих мемуаров…

— Вот видишь, — уже смеялась Зоя. — Так что и про меня что-нибудь сочинишь. А я поеду…

— Да, пожалуй, придется так и сделать, — согласился отец. — А сейчас пошли домой. Ох, как это скверно, что мама у нас заболела, — вздохнул Михаил Павлович.

Зоя сидела в купе вагона, облокотившись на столик у окна. Заходило солнце, поезд, казалось, бежал за ним, догонял и догонял его красный раскаленный диск. Часто мелькали столбы, провода то перечеркивали солнечный круг, то поднимались выше, то падали вниз. Зоя, не отрываясь, смотрела в окно и думала: как хорошо, что папа разрешил поехать. Она будет стараться изо всех сил, чтобы хоть чем-нибудь быть полезной. И неужели действительно найдут брата? Об этом Зоя раньше даже и не думала. В ее жизнь слово «брат» вошло как отзвук далекой беды, как отзвук того страшного, что называется войной. Она не раз слышала печальный рассказ матери, и когда пробовала представить себе брата, он казался ей маленьким мальчиком, в точности таким, как на портрете, висевшем у них на стене. Так неужели Шурик может оказаться тем красивым юношей, которого она видела на снимке у Рени?

Перед самым отъездом Зоя зашла к ней. Рассказала, что едет в Калиновку. Расспрашивала о Юре.

Реня с Михаилом Павловичем провожали Зою. На вокзале Реня в который раз объясняла Зое, как добраться от станции до Калиновки. На прощанье обняла, поцеловала.

— Ни пуха тебе ни пера! Счастливо!

— Будь осторожна в дороге! — тоже в который раз предупредил Михаил Павлович.

— Что я, маленькая?! — неожиданно запальчиво сказала Зоя.

Солнце опускалось все ниже. Вот уже коснулось вершин дальнего леса, на мгновение будто застыло и покатилось, все глубже утопая за горизонтом.

«Значит, Реня любит, — думала Зоя. — Любит Юру, который, возможно, мой брат. Вот у них, наверно, настоящая любовь, не то что было у меня. Юра из самого Ленинграда на каникулы едет к Рене. А разве и у меня не могло быть такой любви? Хорошей, чистой…»

— Хотите чаю? — отвлекла ее от мыслей девушка, соседка по купе.

Она ехала с матерью и братом, непоседливым мальчуганом лет двенадцати. В черном шерстяном свитере, в шароварах, коротко стриженная, девушка и сама была похожа на мальчика-подростка.

— Давайте, вместе веселее, — говорила девушка, вынимая из сетки колбасу, вареные яйца, хлеб. — Сейчас сбегаю к проводнице, спрошу, готов ли чай.

Девушка убежала, оставив дверь купе открытой. Братик ее тут же шмыгнул в коридор. Зоя потянулась за чемоданом, чтобы достать и свои припасы, наготовленные отцом в дорогу.

— Чай сейчас будет, — сказала девушка, входя в купе. — А где же Витька?

— Да вот, следом за тобой выскочил, — ответила мать девушки.

Она сидела, сложив на коленях большие тяжелые руки. Казалось, что женщина сильно наработалась и теперь присела отдохнуть. Возможно, впереди еще много работы, работы этой столько, что ее не переделаешь за всю жизнь, но вот теперь она села и сидит, отдыхает.

— Витя, Витя, — звала девушка, выглядывая в коридор, — хватит тебе носиться. Посиди хоть минутку.

Витя послушно вернулся в купе и сел рядом с матерью, но глаза его так и бегали, казалось, только отвернись, он тут же вскочит, помчится неизвестно куда.

— Впервые в купированном едет, да еще так далеко, — словно извиняясь за брата, объясняла девушка, — вот и не усидит на месте. Мама, подвинься ближе к окну, за стол, — командовала она, — тебе так удобнее будет. А ты, Витя, около тети садись. Он вам не будет мешать? Простите, вас как зовут? — вежливо спросила она у Зои. — Меня — Валя. А я вот здесь буду, — примостилась она с краешка стола.

Зоя выложила на общий стол кусок жареной курицы, котлеты. Проводница принесла чай и поставила на стол три стакана в белых подстаканниках.

— О, нам надо четыре, — весело глянула на нее Валя.

Проводница попалась строгая, она не улыбнулась Вале, только что-то пробурчала себе под нос.

— Ничего, — сказала Валя, не теряя хорошего настроения, — вы пейте, я потом, подожду.

Поужинав и убрав со стола, стали готовиться ко сну. Валя стелила постели.

— Ты, мамочка, ляжешь здесь, на нижней полке. Пускай и Витька с тобой спит, а то сверху еще свалится. А я наверх полезу.

Зоя смотрела на это семейство — на мать, на дочку и брата — и удивлялась. Если они куда-то ехали с мамой, всем командовала и все делала мама. Мама покупала еду и следила за тем, чтобы Зоя вовремя поела. Мама следила за тем, чтобы Зое было хорошо и удобно. Все лучшее было для Зои, а мама — как попало, маме все равно. За все в дороге отвечала мама, а Зоя только подчинялась ей, когда охотно, а когда и не очень. А тут дочка за матерью смотрит, как за маленькой. И брат как ее слушается!

— Вы далеко едете? — спросила Валя, когда постели уже были постелены, и мать с братом улеглись.

— Мне нужно в Калиновку, — ответила Зоя.

— О, так вы завтра утром уже будете на месте. А нам после вас еще четыре станции, а потом еще на автобусе. Если к вечеру доберемся, хорошо будет.

— А вы что — там живете? — спросила Зоя.

— Ага, сейчас живу. И вот маму с братом к себе везу. В этом году закончила медучилище, получила направление в село. Полгода уже работаю сестрой в больнице. А сейчас вот дали комнату, и везу их к себе, — показала Валя на мать с братом.

Зоя с любопытством смотрела на Валю. Вроде обыкновенная девушка, встретила бы на улице — и не оглянулась. Ничего особенного. А смотри, какая отважная… Сама, одна в деревню поехала, а теперь еще и мать с братом с собой везет. Вот почему они ее так слушаются, она, выходит, в семье главная.

— У меня, знаешь, программа-максимум есть, — доверительно рассказывала Валя. Она перешла с Зоей на «ты», потому что видела в ней ровесницу, товарища, а еще полутемный вагон и мерный перестук колес настраивали на задушевность. А может, просто захотелось рассказать случайной спутнице о том, что волновало. — Вот поработаю года три сестрой, немного скоплю денег, чтоб маме оставить. Витька к тому времени подрастет, может, в ремесленное поступит. А я… я в Минск поеду, в медицинский поступать. Папа наш умер от рака желудка. Никак не пойму, неужели ничего нельзя придумать, чтоб люди не умирали от этой болезни?.. Конечно, пока я закончу институт, что-то придумают, найдут средство… Но все равно… Всю свою жизнь посвящу…

Зое теперь казалось, что не такая уж она обыкновенная, эта Валя. И в лице, и в глазах у нее есть что-то особенное. Что-то такое, что и на самом деле может заставить слушаться ее. Слушаться и верить ей.

— А ты, если не секрет, где работаешь? — спросила она Зою.

— Я? — Зоя склонилась под столик, будто что-то там отыскивая. Так, не поднимая головы, тихо ответила. — На часовом работаю…

— На часовом? — переспросила Валя. — Это ведь, наверно, очень интересно.

— Да, интересно…

— Ой, уже поздно, — посмотрела на часы Валя, — а вам завтра рано вставать. Будем ложиться. Спокойной вам ночи.

— Это хорошо, Зоенька, что вы приехали. Поможете мне. Видите, сколько нам с вами придется писем пересмотреть, — говорила Анна Владимировна.

Они стояли в небольшом кабинете перед канцелярским шкафом, набитым разноцветными папками — желтыми, зелеными, розовыми. Папки были толстые и тонкие, новые и старые, с ободранными, измятыми углами.

— Это наш архив. Здесь я храню все письма, которые мы получаем. Пускай будут на память. А некоторые, возможно, пригодятся. Понадобились же сейчас… Только отыскать бы…

Зоя смотрела на папки и представить себе не могла, как к ним подступиться. В самом деле, если во всех этих папках письма, сколько ж это надо времени, чтобы все пересмотреть?

— Сегодня же и начнем, Зоенька, а сейчас пойдем позавтракаем. Раз уж приехали к нам, будьте нашей гостьей.

По узкой деревянной лестнице с перилами, украшенными затейливой резьбой, сошли они вниз. Дальше вел просторный коридор с большими окнами вдоль стены. Анна Владимировна обняла Зою за плечи, и Зое было приятно так идти с ней. Ей казалось, что с этой женщиной она знакома уже давно. Просто не верилось, что впервые они увиделись только сегодня.

Остановились у двери, за которой слышался шум, похожий на шум класса, куда еще не пришел учитель.

— Это наша столовая, — сказала Анна Владимировна, открывая дверь. Гул, стоявший в комнате, казалось, только того и дожидался: в коридор вырвались голоса, стук ложек, тарелок. Зоя на минуту смутилась, не решаясь войти.

— Иди, иди, — ласково подтолкнула ее Анна Владимировна, обращаясь к Зое уже на «ты».

Они пошли вдоль столиков, стоявших с двух сторон.

Вдруг Зоя почувствовала толчок в спину и одновременное испуганное «ах!». Обернулась. Прямо перед ней стоял мальчик в синем лыжном костюме. В глазах у него был самый натуральный испуг, а вихор на макушке, казалось, только что вскочил от страха да так и замер. На подносе в коричневой лужице кофе лежала опрокинутая чашка.

— Извините, — чуть слышно выговорил мальчик.

— Надо же осторожнее, Валерик! — с укором сказала Анна Владимировна. — Разве так дежурные встречают гостей?

— Я не хотел, — оправдывался Валерик.

— Ну, ничего, ничего. Все в порядке. Только больше не носись так, — Анна Владимировна поставила на место опрокинутую чашку. — Подавай, пожалуйста, завтрак и нам.

Они устроились за отдельным столиком у окна, и через минуту перед ним уже стоял Валерик с полным подносом.

— Однако быстрый ты, — улыбнулась Анна Владимировна. — А больше никого с ног не сбил?

— Нет, — помотал головой Валерик.

Он сначала поставил поднос на соседний свободный столик и чистой тряпочкой старательно протер клеенку. По тому, как снимал с подноса и ставил перед Анной Владимировной и Зоей тарелки с кашей и чашки с кофе, было видно, что старается он делать все как можно лучше.

Поставив все на стол, Валерик отошел в сторону, словно дожидаясь, не будет ли еще каких-нибудь распоряжений. Но Анна Владимировна улыбнулась ему:

— Спасибо, Валерик. Можешь возвращаться к своим обязанностям.

Валерик удалился, слегка косолапя.

И вот Зоя уже третий день в Калиновке. Сразу после завтрака поднимается наверх в маленький кабинет и открывает шкаф с папками. Как много их она уже просмотрела и как много еще остается! Письма, письма… В конвертах и без конвертов, написанные чернилами или карандашом, выведенные красивым почерком и нацарапанные неумелой, нередко детской рукой. Писем, еще недавних, на свежей белой бумаге, и очень старых. Многие листки пожелтели, пожухли, чернила расплылись, карандаш стерся, и трудно уже разобрать написанное. И откуда только их нет! Из Москвы и Вильнюса, из Дорогобужа и Алма-Аты, из Полоцка и Мозыря, из Гродно и Вилейки, из Ялты и Воронежа.

Анна Владимировна предупредила Зою, чтоб особенно внимательно читала подписи — в конце писем и на конвертах. Надо отыскать фамилию Новаторова. И Зоя искала. В основном только на это она и обращала внимание, но временами какое-то слово или фраза невольно привлекали внимание, и тогда Зоя начинала читать все письмо — одно, второе. В основном письма были адресованы Анне Владимировне и Ивану Гавриловичу. Некоторые начинались словами: «Дорогие товарищи!»

Писали родители, которые искали своих детей, родители, которые уже нашли их. Писали сами дети, уезжая куда-нибудь или насовсем покидая Калиновку.

«Дорогая Анна Владимировна! — прочла Зоя в одном письме. — Хочу написать вам о своей большой радости. У меня родилась дочь, очень красивая, здоровенькая и большая. Ей три месяца, а в консультации говорят, что она как пятимесячная. Дочку мы с мужем назвали Аннушкой, в вашу честь. Я своему мужу много о вас рассказывала, и он вас уже знает. Если будет у вас время, приезжайте к нам в гости. Муж у меня очень хороший и мы будем вам очень рады.

Катя Веремейчик».

Зоя понимала, что у нее нет времени перечитывать письма: ей не хватит тогда и нескольких недель. У нее и так уже начинает кружиться в голове — от неразборчивых почерков, от пыли, накопившейся в старой бумаге, от напряжения и внимания, с которыми она проделывала свою работу. Временами ей начинало казаться, что ничего она здесь не найдет, что не могут сохраниться письма, написанные столько лет назад, что они либо затерялись, либо истерлись в пыль и тогда руки опускались. Но она вспоминала больную мать, потерявшую здоровье еще тогда, когда потеряла Шурика, вспоминала фотографию юноши, которую видела у Рени, и снова начинала искать.

«Дорогой Иван Гаврилович! — прочла она в одном письме. — Это письмо я пишу вам своими собственными руками. Научился. В этом году я даже поступил в педагогический институт. Есть у меня и девушка. Зовут ее Лена. Она мне настоящий друг и верный товарищ. Так что жизнь у меня только начинается, а я не забыл, что однажды сказал вам, что она уже кончилась. Спасибо вам за все, что вы для меня сделали. На всю жизнь я считаю вас своим отцом.

Эраст Горделадзе».

— Анна Владимировна, а почему тут один человек хвастает, что своими руками письмо написал? — заинтересовалась Зоя.

— Где?

— Вот, — показала Зоя письмо.

— А, это наверно, от Эрика Горделадзе. У него, Зоенька, нет обеих рук. Оторвало миной.

Анна Владимировна сняла очки, в задумчивости поднесла дужки к губам. Она смотрела на письмо, которое было у Зои в руке, и словно что-то припоминала, что-то в этом письме она видела такое, чего не видела Зоя.

— Как ему трудно было учиться, — рассказывала Анна Владимировна, глядя на письмо, — по два года в одном классе сидел. Пока был маленький, кажется, не так страдал, а стал подрастать, совсем отчаялся. Перестал есть, разговаривать ни с кем не хотел, школу бросил… Но вот как-то Иван Гаврилович сумел с ним, не жалостью, не сочувствием, а как-то по-мужски, по-человечески. Сумел убедить… Парнишка совсем переменился, в школу вернулся, закончил. А сейчас, видишь, и в институт поступил…

Зоя бережно складывала листок. Он теперь казался ей необыкновенным. Ей даже захотелось положить его отдельно, чтоб не затерялся в кипах других писем.

И снова письма. Дорогая Анна Владимировна! Дорогой Иван Гаврилович! Дорогие товарищи! У Зои уже появились знакомые среди тех, кто жил здесь когда-то. Некоторых она уже узнает по почерку. Потому что не однажды встречался уже ей этот почерк. Вот ровные, словно под линейку выписанные строчки. Круглые буквы с нажимом. Под ними обязательно будет подпись — Оля Свиридова. Ну, так и есть. А вот этот мелкий и густой-густой — это не иначе как Таир Сатибалдин из Алма-Аты… Но тех, нужных ей писем, все нет и нет. И как все тут перепутано! Вот письмо, датированное 1952 годом, а с ним вместе — написанное в 1946. Зое же нужны те, которые писались в 1942. Еще не попадалось ни одного из тех давних лет. Хотя вот одно — от 12 января 1944 года.

«Дорогие товарищи!

Я узнал, что мой сын Владимир Тарасович Потапенко находится в вашем детском доме. Передайте моему сыну, что отец его пока жив, что он мстит фашистскому зверю за кровь и слезы нашего народа. Передайте ему, что как только мы задавим фашистского зверя в его собственной берлоге, я сразу приеду за ним. А также передайте ему, что отец имеет награды — орден Отечественной войны II степени и медаль «За отвагу». А вам всем я низко кланяюсь за то, что воспитываете моего сына. Да здравствует наша великая советская Родина! Смерть фашистским оккупантам!

Рядовой Тарас Потапенко».

Письмо было написано на одной стороне листка. На другой был адрес Потапенко — номер полевой почты. Листок еще хранил слабый след того, как был свернут когда-то — треугольником.

И снова поиски.

Зоя кашлянула раз, другой. Потом стала чихать. Это от пыли, от истлевшей лежалой бумаги.

— Иди отдохни, Зоенька, — сказала Анна Владимировна, — а то потеряешь внимание, и работа будет напрасной.

После маленькой, плохо освещенной комнаты солнце и снег ослепили Зою. Она и понятия не имела, что за городом уже так много снега. В городе он не задерживается: не успеет нападать, как его уберут и снова нет. Только в скверах да на бульварах где-нибудь белеет. А здесь вон как сверкает вокруг.

За домом слышались голоса, смех; пошла взглянуть, что там происходит.

Несколько мальчиков и девочек расчищали дорогу к шоссе. Высоко взлетали лопаты, дети смеялись, громко переговаривались. Здесь был и Валерик — в том же лыжном костюме, без шапки. Зоя подошла к ребятам.

Валерик давно заметил Зою и следил за ней глазами, но когда подошла, сделал вид, что не видит. Только лопата быстрее замелькала в его руках да груды снега на ней стали больше.

— Нажмем! — крикнул он, подзадоривая друзей. Но их не было нужды подзадоривать, они и так старались.

— А ты не простудишься? — спросила Зоя Валерика.

— Что вы, — повернул он к ней разгоряченное лицо. Ему приятно было, что Зоя заговорила с ним. И очень хотелось сделать что-нибудь особенное, как-то показать себя. — Мне знаете как жарко! — Он бросил лопату, набрал полные горсти снега и стал тереть им лицо, шею.

— Что ты, что ты делаешь? — смеялась Зоя. — Зачем…

— Если бы вы знали, как мне жарко! — не унимался Валерик. Снег таял на его лице. Мальчик сунул руку в карман, вытащил мятый носовой платок, стал вытираться.

— Наверно, он утром не умывался, так сейчас старается, — засмеялся паренек в сдвинутой на затылок шапке-ушанке.

— Что ты, он еще позавчера умывался, — поддела Валерика девчонка, похожая на кошечку в своей белой пуховой шапочке со смешно торчащими ушками.

— Вы уж очень чистые, — огрызнулся Валерик.

— А вам что, тетя, холодно? — спросил у Зои паренек в шапке-ушанке. — Можем дать лопату, сразу жарко станет.

Зое стало смешно. Еще никто не называл ее тетей. А до чего хитрые глаза у этого мальчишки! Так и прыгают в них лукавые огоньки.

Валерику, кажется, не понравилось, что кто-то другой заговорил с «его» тетей. А в том, что это именно его тетя, разве можно сомневаться? Разве не он чуть не облил ее кофе в первый же день приезда?

— Хотите, я принесу вам лопату? — спросил Валерик и, не дожидаясь ответа, убежал.

Скоро Зоя тоже сняла пальто, а потом и шапку. Осталась в голубой вязаной кофточке и черной юбочке. Ей доставляло удовольствие брать на лопату ком снега и отбрасывать его далеко в сторону. Приятно было видеть, как ширилась и уходила вперед ровная дорога. Без пальто она, наверно, совсем не была похожа на тетю, потому что Валерик вдруг заговорил с ней совсем по-свойски.

— Ты лопату вот здесь бери, — показал он Зое. — И вот так набирай, а то ты только сверху снег долбишь. Он тогда рассыпается и много не наберешь. Вот, смотри, как я. — Он ловко подвел лопату под пласт снега, и снег остался на ней плотным кубиком.

В небе послышался гул. Валерик бросил работу, оперся о лопату и, задрав голову, стал смотреть в небо. Бросил работу и его сосед. Высоко в холодной бесконечности летели два самолета. За ними стлалась узенькая белая дорожка. Постепенно она расплывалась, становилась похожей на перистое облако.

Мальчики смотрели на самолеты, приставив к глазам ладони.

— Реактивные, — с восторгом сказал Валерик.

— Здорово! — в тон ему откликнулся сосед.

— А высота какая… Тысяч десять наверное, — с видом знатока отметил Валерик.

— Больше, — поправил другой, — наши реактивные поднимаются больше чем на тридцать тысяч…

— А я, когда вырасту, буду вертолетчиком, — послышался чей-то писк.

Зоя оглянулась. Рядом стоял малыш лет пяти, в длинном пальто и теплой шапке, из-под которой виднелся еще ситцевый платочек. И платочек и шапка, наверно, были завязаны слишком туго, потому что щеки малыша сильно выдавались из них.

— И он туда же, — расхохотался Валерик. — Ты не вертолетчиком будешь, а поваром, как твой папа. Щеки вон уже какие наел. — Это сын нашего повара, — объяснил он Зое.

Как ни весело было ей с ребятами, а надо возвращаться к Анне Владимировне, она там сейчас одна просматривает письма.

Зоя оделась, погладила тугую розовую щеку малыша, мечтавшего стать вертолетчиком, и пошла снова к письмам.

Снова набитые конвертами папки, снова людские слезы и радости.

А где же те, которые ищет Зоя? Неужели она их так и не найдет? Неужели они затерялись навсегда?

И вдруг словно что-то ударило по глазам. Чья-то знакомая фамилия. Новаторов… Ну, конечно, Новаторов… Сложенный треугольником листок с номером полевой почты в обратном адресе. Пожелтевший, мятый треугольник…

— Анна Владимировна, — с трудом выговорила Зоя. — Вот оно… Вот…

В который раз перечитывают они эти письма. Химический карандаш местами стерся, местами расплылся лиловыми пятнами, разобрать написанное почти невозможно. Но постепенно они вчитались и скоро знали уже каждую строчку наизусть.

Зоя нашла два письма лейтенанта Новаторова. И если бы она не нашла письма второго, первое мало могло добавить к тому, что уже было известно. В первом письме младший лейтенант Новаторов писал, что он чувствует себя ответственным перед мальчиком, которого привел в детдом и которому дал свою фамилию. Он писал, что, когда окончится война и если он останется жив, заберет Юру и усыновит его. «Скажите Юре, что у него есть отец, чтобы он не считал себя сиротой», — писал младший лейтенант Новаторов в своем первом письме.

Прочитав это письмо, Анна Владимировна загрустила. «Благородный ты был человек, младший лейтенант Новаторов, — говорила она. — И почему я, глупая, не расспросила тебя обо всех подробностях, не записала их. Война. Было не до писем. Только приехали на новое место. Все это так. Но почему я не бросила все другие дела и не поговорила с тобой… А может, и те, другие дела, были не менее важны…»

И словно в ответ на ее горькие мысли Зоя протянула второе письмо Новаторова.

«Дорогие товарищи!

Я писал уже вам, что согласен усыновить Юру, пусть только кончится война и скорее разобъем мы проклятого фашиста. Но, может быть, Юрин отец жив. Может, и он, как и я, воюет сейчас с ненавистным врагом, по-звериному напавшим на нашу Родину.

Если Юрин отец останется в живых, надо обязательно помочь ему отыскать сына. Но как это сделать? Как найти человека, если мы и фамилии его не знаем? А ведь возможно, что он был даже мой земляк, потому что женщина с мальчиком садились в поезд в Борисове, а я там прожил всю свою жизнь.

Гитлеровские захватчики принесли нашим людям много страданий. Только они могли пойти на такое. Сколько женщин и детей видел я убитыми на дорогах. И Юрина мать, как я понял, была беременна.

Сейчас вечер, и мы сидим в окопах…»

— Подождите, стойте, — перебила Анну Владимировну Зоя. — Он пишет, что… Так ведь это же я…

— Что — ты? — не сразу поняла Анна Владимировна.

— Женщина беременная… Это мама мной ходила…

Зоя была белее снега.

— Тебе нехорошо? — испугалась Анна Владимировна.

— Нет, нет, — шептала Зоя, опускаясь на стул.

Анна Владимировна снова перечитала письмо.

— Значит, Юра твой брат, — сказала она. Обняла Зою, и та припала головой к ее плечу. Обе плакали.

Потом они смеялись. Смеялись и плакали. Снова и снова перечитывали письмо.

— Анна Владимировна, я должна сейчас же ехать домой. Там у нас мама болеет… Вы должны дать мне эти письма… Знаете, что это будет значить для мамы… А папа… Нет, пока я доеду, пройдет еще столько времени… Я должна позвонить папе, дать телеграмму…

— Сделаем, Зоенька, все сделаем. Сейчас мы уже все сделаем, — с облегчением вздохнула Анна Владимировна.

— Мама, ну что ты все плачешь, что ты все плачешь, — говорил Юра Антонине Ивановне, обнимая ее. — Или ты не рада, что я нашелся?

— Господи, тайком от меня, украдкой, — вытирала слезы Антонина Ивановна. — Да надо ж было только показать его мне, так я бы без всяких ваших фотографий и писем узнала… Дитя ты мое родное, страдалец ты мой горький, — приговаривала Антонина Ивановна, снова заливаясь слезами.

— Ну, на страдальца-то он не очень похож. Ты только посмотри, какой высокий, здоровый, красивый, — глухим от волнения голосом говорил отец. Он подошел к сыну, обнял его, положил ему на плечо руку. — Наша порода. Булатовская.

Когда Михаил Павлович встал рядом с Юрой, одного с ним роста, такой же плечистый, особенно стало заметно, как они похожи.

Антонина Ивановна напоминает сейчас Рене маму Володи Кожухова, которая нашла своего сына и приехала за ним в Калиновку. Она тоже все время плакала и как привязаная ходила следом за Володей. Точно так же ходит сейчас и Антонина Ивановна. Из комнаты в комнату, из кухни в коридор и обратно в кухню.

А Юра незаметно с интересом оглядывает квартиру, посматривает на диван, на столик, на полку с книгами, на деревянные кровати в спальне с горой больших и маленьких подушек. Это ведь дом его родителей, а стало быть, и его дом.

— А вот это, сыночек, знаешь кто? Это ты, — показывает ему Антонина Ивановна портрет на стене.

— Неужели? — удивляется Юра.

С любопытством смотрит он на круглое личико ребенка, освещенное беззубой улыбкой, и сам начинает улыбаться. И на какое-то время высокий стройный юноша со свежим, только что выбритым лицом, становится похожим на ребенка, который с бездумной радостью смотрит на него со стены.

Антонина Ивановна держит Юру за локоть. Юра чувствует теплые руки матери, и сердце его заливает неизведанная до сих пор радость. Рядом с ним его мать. Мама. Наверно, это совсем обычно для того, с кем мать постоянно рядом, от колыбели до усов. Но если руки матери вновь касаются сына уже тогда, когда у сына растут усы… На какое-то мгновение человек может почувствовать себя беззаботно радостным младенцем.

И что в них такое, в этих руках материнских, отчего их прикосновение так греет, так ласкает сердце?

Юра опускает голову и смотрит на руки матери. Розовые, в сетке мелких морщинок. Но даже и на взгляд видно, какие они мягкие, добрые. Да и вся она, мама, такая же мягкая, ласковая — и щеки ее, и походка, и голос. Именно такою и представлял ее Юра.

А отец… Такого и хотелось иметь. Отца, которым можно гордиться. Вот он стоит перед ним, с седыми висками, бывший командир, несколько раз раненный, много раз награжденный…

Юра набирает полную грудь воздуха. Сердце стучит, бьется, словно ему тесно в такой широкой груди.

— Так кто же ты у нас — Шура или Юра? — спрашивает Михаил Павлович.

— Конечно, Шура, — вместо сына отвечает Антонина Ивановна.

— Но ведь он уже привык… и в документах у него — Юра, — не соглашается отец.

— Как хотите, так и называйте, — смеется Юра.

По вечерам к ним собираются соседи, знакомые — поздравить Булатов с такой радостью, посмотреть на Юру. Михаил Павлович показывает им письма, рассказывает, как выяснилось, что Юра Новаторов — это и есть тот самый мальчик Шура Булат, которого война когда-то разлучила с родителями.

— А почему его назвали Юрой? — допытывается тетя Маша, которая тоже пришла к Булатам взглянуть на найденного сына.

— Кто ж его знает, почему так назвали, может, так напугалось бедное дитя, что и имя, и фамилию забыло. Добрые люди окрестили, — горестно говорит Антонина Ивановна.

— А тот лейтенант… Погиб, бедный. Где-то материнское сердце тоже от тоски заходится. Знать бы, что живая да где живет, хоть поблагодарить бы ее за сына…

— Ох, — вздыхает тетя Маша. — Скольких людей загубила война, да каких людей…

— А знаешь, мама, — взял Юра руку Антонины Ивановны, — я сейчас, когда начинаю вспоминать, мне как-то смутно-смутно, будто фильм, что видел давно, видится длинная белая дорога, которая бежит, бежит… И по той дороге идут люди… Много людей. Потом вспоминается какой-то треск и грохот, и люди куда-то бегут, кричат…

— Было все это, Шурочка, было, — со вздохом кивает Антонина Ивановна и снова вытирает ладонью глаза.

— Ну, хватит, хватит, — сжимает Юра мягкую материнскую руку. — Не будем больше об этом.

— Ты еще от болезни как следует не отошла, опять сердцу плохо станет, — беспокоится и Михаил Павлович.

— Что ты, что ты, — замахала на него руками Антонина Ивановна. — Теперь я ото всех хвороб навсегда излечилась.

Уже несколько дней, как Юра дома, а Антонина Ивановна все не может до конца поверить своему счастью. В ту ночь, когда Юра впервые ночевал в родном доме, она почти не сомкнула глаз. Только под утро чуть-чуть придремнула. Проснулась в холодном поту. Пригрезилось, что все это сон, снова сон, который так часто за долгие двадцать лет снился ей: будто сын отыскался, будто он опять с ними. Она подхватилась, босиком прошла в другую комнату, где на диване спал Юра. Нет, он не приснился Антонине Ивановне, он был здесь, ее сын. В окно падал свет уличного фонаря, и Антонина Ивановна долго смотрела на сына, слушала его спокойное, ровное дыхание. В постель она больше так и не легла, пошла на кухню. Тихонько, чтоб не звякнуть ни ножом, ни кастрюлькой, стала готовить завтрак.

«Проснется — и все будет готово, — думала она. — Бедный мальчик, всю жизнь не видел материнской ласки, никто никогда не пожалел его, не побаловал. Пусть хоть сейчас, хоть на короткие дни ему будет хорошо. А то ведь снова институт, общежитие, столовые». Мать чуть ли не с ужасом думала, что кончатся каникулы и сын уедет снова, снова его не будет с ними. Пусть бы хоть на год взял в институте отпуск. И там ведь люди сидят, должны понять, что значит через двадцать лет родителей найти».

Не успел Юра открыть глаза, как из кухни с тарелкой прибежала Антонина Ивановна. На тарелке большая чашка со свежим ароматным кофе и только что испеченная румяная булочка.

— С добрым утром, сынок! Выпей чашечку кофе, утром это хорошо. Да не вставай еще, не вставай, зачем тебе так рано? Выпей кофе, съешь булочку и поспи еще.

Для Юры все это было слишком непривычно. Он сидел на кровати, растерянно моргая, неловко улыбаясь.

— Мамочка, зачем ты это? Я к такому не привык…

— А ты привыкай, привыкай, сынок, — пристраивая тарелку на стуле около постели, говорила Антонина Ивановна. — Это только на здоровье будет. Выпей, выпей, — обняла она сына за плечи.

— Не надо, мама. Что я, больной или калека? Это только больным подают еду в постель.

— Не дай бог, чтобы ты заболел, — гладила сильную спину Юры Антонина Ивановна. — Но если не хочешь меня обидеть, выпей.

— Ну, хорошо, это выпью, — сказал Юра, — но больше ты так не делай. Мне даже стыдно.

Когда все позавтракали и Антонина Ивановна взялась за посуду, Юра остановил ее:

— Оставь, мама, мы с Зоей все сделаем. А ты иди отдохни. Ты так рано сегодня встала.

— Что ты, сынок, — всполошилась Антонина Ивановна. — Разве я допущу, чтобы ты с посудой возился? Да и не устала я, а что поднялась рано, так разве можно спать, когда радость в доме такая?

Но Юра уже собирал со стола тарелки.

— Не надо, брось их, сыночек, — бегала вокруг него Антонина Ивановна. — Брось, прошу тебя.

Но Юра только смеялся, собирая посуду и относя ее в кухню. Зоя начала ему помогать.

Он отобрал у ошеломленной, растерянной Антонины Ивановны фартук и надел на себя. Засучив рукава, ловко мыл тарелки, а Зоя вытирала.

— А что же я буду делать, дети мои? — всплескивала руками Антонина Ивановна, в умилении глядя то на сына, то на дочку.

Михаил Павлович тоже явился в кухню. Стоя в дверях, весело поглядывал на детей.

— Что, мать? Дети работу отобрали? Ничего, не горюй. Радуйся, что дождалась помощников.

Когда Антонина Ивановна взялась за уборку квартиры, и собрав половики, сложила их у двери, чтобы вынести во двор и вытряхнуть, Юра тут же схватил их и исчез за дверью. Не успела Антонина Ивановна осмотреться, как он уже яростно выбивал их во дворе. Мать так и кинулась вниз.

— Что ты делаешь, сыночек, — чуть ли не со слезами рвала она у него из рук пеструю дорожку. — Что люди скажут? Ты же гость у нас такой дорогой… Иди домой, я сама, я сама…

А Юра смотрел, как топчется мать по дому, готовит, моет, убирает, и ему становилось жаль ее. Ему даже неловко было, что она так для него старается, и он постоянно следил, в чем бы мог заменить ее, помочь. Когда назавтра мать собралась мыть полы, Юра наотрез запретил ей это.

— Тебе, мама, нелегко сгибаться, мы с Зоей сами вымоем. Сестричка, где тут у вас тряпки лежат?

У Антонины Ивановны уже сил не хватало возражать, а Михаил Павлович посмеивался:

— Вот-вот, может, Юра научит нашу Зою полы мыть, а то ведь она не умеет.

Зоя краснела. Ей не хотелось, чтобы отец такое про нее говорил. Ей очень хотелось, чтобы Юра думал о ней только самое хорошее. Хотелось ему нравиться. На все, что она теперь ни делала, она смотрела его глазами.

Еще недавно Зоя нравилась себе. Она любила подолгу стоять перед зеркалом, так и этак причесывать волосы, мерять и надевать новые платья. Зоя считала, что она красивая и что это самое главное, это — важнее всего.

Но в последнее время стала обходить зеркало. В который раз пыталась заглянуть внутрь себя. Почему-то не уходила из памяти девушка, с которой ехала в одном купе. «Наверно, Юра обрадовался бы такой сестре, как Валя…» — думалось ей. Вспоминалось письмо, читанное в Калиновке. «Тому парню, наверно, куда труднее было научиться писать, чем мне балансы править», — думала она. Вспоминался ей и детдомовский Валерик — как ловко бегал он с подносом, как умело, по-взрослому расчищал дорогу от снега… И понемногу Зоя начинала понимать, что она что-то потеряла в жизни. Что-то очень важное. Все, чем жила она до сих пор, что казалось ей самым главным, на самом деле не было таким. Все это было не то, не настоящее, а настоящее шло стороной… Нет, Зоя определенно больше не нравилась себе.

Она очень боялась, чтобы Юра каким-то образом не узнал о том, что у нее было с Женей. Она очень просила Реню, чтобы та ничего-ничего не рассказывала Юре про это. Реня обещала. Но сдержит ли она свое обещание? Они ведь, наверно, друг другу все до капли рассказывают.

И снова Зое делалось горько, снова казалось, что она что-то потеряла навсегда.

Реня теперь почти каждый вечер проводила у Булатов. С работы шла прямо к ним. Здесь ждали Рениного прихода и без нее не садились за стол. А после обеда все собирались в одной комнате. Антонина Ивановна устраивалась в кресле, складывала руки на коленях и полными восхищения глазами смотрела на Юру. Реня с Зоей садились на диване, приникнув одна к другой, и слушали разговоры Юры с Михаилом Павловичем. А разговоры те были долгими: о международных событиях, о будущей Юриной работе. Юра рассказывал о своих мостах. Он говорил о них с восторгом.

— Ты понимаешь, что такое мост? Это произведение искусства. Когда-то я этого не понимал. А стал изучать мосты — античной эпохи, древнего Рима, средневекового Ирана, Испании — и у меня открылись глаза на одно из чудесных творений человека. И знаешь, — горячо продолжал Юра, — мост, как и любое другое произведение искусства, имеет свой национальный характер, является как бы комплексом, неотъемлемой частью архитектуры, свойственной той или другой стране. Одно дело мосты Италии — легкие и изящные, как лирические стихи. Другое — средневековая Испания. Это уже эпическая поэма. Или мосты Франции, Парижа. Сколько в них элегантности! А есть мосты-улицы, мосты-базары…

Михаил Павлович слушал сына, не сводя с него глаз. Все, о чем рассказывал Юра, было, безусловно, интересно уже само по себе, но самое главное, что все эти интересные вещи рассказывает его сын — совсем уже взрослый человек. Он вспоминал, как не спала ночами Антонина Ивановна, как плакала, припав к его груди. «А что, — говорила она, — если наш сын жив, но сделался каким-нибудь беспризорником, попал к каким-нибудь ворам…» Но вот он какой, их сын. Дай бог, чтобы такой стала Зоя.

«Мосты, мосты», — вздыхал Михаил Павлович. Для него мосты чаще всего были всего лишь средством коммуникации. Он взрывал те мосты, по которым мог пройти враг, и спешно налаживал мосты-переправы для своих частей. Сколько их, этих мостов, пришлось ему разрушить за время войны! Он тогда и не думал, что взорванный им мост мог оказаться произведением искусства. Просто их было очень жаль взрывать. Не думал он тогда и о том, что пройдет какое-то время, и его сын станет строить мосты.

— А мосты старой России? — говорил Юра. — Они, как и вся старая Русь, были деревянные. А какие гениальные проекты мостов создавали русские ученые! Взять хотя бы мост Кулибина, спроектированный еще в восемнадцатом столетии. Это был первый в мире мост из решетчатых ферм. Проектом Кулибина восхищались ученые всего мира. Они называли Кулибина великим артистом. Кстати, Ренечка, — повернулся он к Рене, — Кулибин имеет отношение и к твоей специальности.

— Знаю, — лукаво сощурилась Реня. — Кулибин сделал чудо-часы величиной с утиное яйцо. Через каждый час они звонили, в них открывалась дверца, и крохотные артисты начинали представление, — словно ученица на уроке отчеканила Реня.

— Правильно, пятерка, — улыбнулся Юра.

Юра и Реня не скрывали своей любви от Антонины Ивановны и Михаила Павловича, от Зои. Да и скрыть ее, наверно, было невозможно. Их выдало бы то, как они смотрели друг на друга, как друг с другом говорили. Юра совершенно не умел скрыть нетерпения, с которым дожидался Реню с работы. А Реня, стоило только ей переступить порог, сразу спрашивала: а Юра где?

Однажды Антонина Ивановна увела Юру в спальню, прикрыла дверь, усадила сына в кресло. Юра догадался, что мать собирается с ним говорить о чем-то важном.

Антонина Ивановна погладила светлые волосы сына, поцеловала в щеку.

— Шурочка, — заговорила она. Антонина Ивановна упорно называла сына Шурой, как и все те годы, когда лила о нем слезы, думая о судьбе своего несчастного ребенка. — А как у вас с Реней? Вы уже обо всем договорились или еще нет?

— А она тебе нравится, мамочка?

— Ты еще спрашиваешь… Да она мне уже, как дочка…

— Правда? — счастливо улыбнулся Юра. — Ну тогда я очень рад и признаюсь тебе, что мы уже обо всем договорились.

Антонина Ивановна окончательно растрогалась, в глазах заблестели слезы.

— Ну так, сыночек, — сказала она, — взяли бы тогда да расписались… Пока у тебя каникулы и свадьбу сыграли бы.

Юра с минуту сидел растерянный. Потом поднялся, подошел к окну. Стоял там какое-то время, заложив руки за спину и глядя на улицу. Антонина Ивановна наблюдала за ним и думала о том, как похож он даже в походке, в жестах на отца. Тот тоже, если о чем серьезном задумается, стоит у окна и смотрит на улицу, заложив руки за спину.

Наконец Юра отошел от окна, приблизился к матери, склонился к ней и поцеловал в теплую мягкую щеку.

— Спасибо тебе, мамочка, за то, что ты сказала, за то, что ты хочешь для нас сделать. Но только, знаешь что? Вот окончу институт — полтора года осталось — и тогда, как человек самостоятельный, со специальностью, с дипломом… Тогда мы с Реней и поженимся.

— Может, ты, сынок, не хочешь вводить нас в расход, так не стесняйся… Ты ведь знаешь, что мы для тебя готовы на все, на все…

— Знаю, мамочка, знаю, но не надо.

— Ну что ж, как хочешь, — вздохнула Антонина Ивановна. — Только вот уедешь ты снова. Пускай бы Реня уже была моей невесткой… Это ведь так хорошо, когда большая семья.

— Так она у нас и будет, мамочка. Большая дружная семья. Вот увидишь, — пообещал ей Юра.

— Ну, так в какую сторону пойдем? — спросила Зоя.

Они вышли погулять, Зоя собиралась показать брату места в городе, которых он еще не видел.

Юра взглянул на часы.

— Знаешь что, — предложил он, — давай-ка мы с тобой пойдем Реню встречать. Как раз и рабочий день кончается.

«Ему бы только увидеть Реню», — ревниво подумала Зоя.

— Ну что ж, давай, — согласилась она и повернула в сторону троллейбусной остановки.

К заводу они подъехали как раз в конце смены, из проходной вереницей пошли работницы — мелькали синие, зеленые, красные шапочки и платки.

У Зои вдруг забилось сердце. Она и думать не могла, что так здесь разволнуется. С какой-то завистью смотрела на двери проходной. Ведь совсем недавно и для нее так же кончался рабочий день, и она была частью этой бесконечной вереницы. А теперь она здесь чужая, посторонняя. Вот стоит в стороне и смотрит, как расходятся девушки, рассыпаются, словно бусины с нитки. А завтра снова соберутся вместе, и послезавтра, и еще, и еще…

Проходили знакомые девушки, многих из них Зоя знала только в лицо, но в любую минуту могли показаться из их цеха, их бригады. Зое и хотелось повидаться с ними и было чего-то стыдно.

А вот и Реня. Увидела Юру с Зоей — побежала им навстречу, поскользнулась, покатилась на ногах по ледяной дорожке, так и доехала до них, прямо Юре в объятия.

— Не устала? — заглядывает Юра Рене в глаза, стряхивает с ее плеча снежинки. — Если не устала, погуляем.

— Давайте! — охотно соглашается Реня.

— Но, может, ты есть хочешь, с работы ведь?

— Нет, не хочу, — улыбается Реня счастливой улыбкой.

— Тогда знаете что, давайте поедем в центр, вы мне покажете ваш знаменитый путепровод.

Был «час пик». На остановках — народу!.. Дождавшись своей очереди, кое-как втиснулись в троллейбус и зажатые так, что ни вздохнуть, ни охнуть, поехали. Юру с Реней толпа понесла вперед, а Зою оттеснила на заднюю площадку, в самый хвост троллейбуса.

На каждой остановке в троллейбус умудрялись втискиваться новые пассажиры. На площади Победы вломился верзила с распатланным чубом. Он изо всех сил прокладывал себе дорогу, работая локтями. Вперед пробиться и ему не удалось, ринулся на заднюю площадку, остановился около Зои, прижав ее к поручню сиденья. Но Зоя задумалась, не замечала ни верзилы, ни того, как больно прижали ее к поручню.

— Куда навалился! — услышала у себя над головой. — Девушку вон чуть не задавил… Целый день работала, а теперь еще тебя на плечах держать должна…

Зоя не сразу поняла, что речь идет о ней, что это за нее вступились, а когда подняла глаза, увидела лицо молодого парня с чистыми синими глазами. Парень оттирал верзилу, стараясь освободить Зою, и остальные пассажиры его поддерживали.

— Чуть не по головам пошел! — накинулись они на чубатого. — Всех порасшвырял локтями.

— Вырос под небо, а ума не набрался, — проворчал пожилой пассажир в пушистой шапке.

— Ну, как вам теперь, лучше? — спросил Зою парень.

— Да, хорошо, спасибо…

«Уж не смеется ли он надо мной, будто я с работы еду, или в самом деле так подумал», — Зоя украдкой взглянула на юношу. Тот приветливо ей улыбнулся.

И вдруг Зое захотелось, чтобы это и на самом деле было так, чтобы она и на самом деле ехала с работы. Ведь это счастье — быть со всеми, ты — как все, едешь с работы…

На остановке у Дома правительства выходили многие, подталкивая друг друга, спрыгивали на тротуар.

— Ф-фу, чуть доехали, — поправляя пальто и шапку, отдувался Юра. — А тебя, сестричка, там не задавили? — подал он руку Зое.

Они гуляли, любовались городом.

— Подожди, — брала Реня Юру за руку, — это какая улица? Московская? Ой, нет, Бобруйская, — узнавала она. — Московская там, в конце моста. Смотри, Юра, какой простор открывается! А мост какой огромный! Даже в Ленинграде, наверно, такого нет.

— Мост, конечно, интересный. И город у вас хороший. Красивый город.

— Еще бы! — радовалась Реня.

Они пошли по мосту обратно, смотрели на проспект, очерченный пунктиром огней.

Серые мягкие сумерки опускались на город. Темнело. И бессчетное количество огней — зеленых, красных, синих — замелькало на улицах.

Реня с Юрой весело болтали. А Зоя больше молчала.

— Что это ты, сестричка, невеселая? Что-то настроение у тебя испортилось, — заметил Юра.

— Да ну, ничего. Не обращайте на меня внимания.

Антонина Ивановна заждалась детей. Прислушивалась к каждому стуку на лестнице, выглядывала в окно на освещенную улицу.

— Наконец-то, — обрадовалась она, когда те появились. — И где это вы так поздно голодные бродите?

И тут же забегала, засуетилась, подавая обед.

За столом Юра с Реней рассказывали, как они гуляли по мосту, лица у них были возбужденные, румяные. Антонина Ивановна слушала и с тревогой поглядывала на Зою. Не нравилась ей дочка — какая-то бледная, грустная.

Когда убрали со стола и Зоя с Реней пошли на кухню мыть посуду, Антонина Ивановна вздохнула.

— Видите, какая она… И что это с ней делается?

Михаил Павлович многозначительно посмотрел в сторону кухни.

— Я знаю, почему она такая, — сказал он. — Но ничего, уладим.

— Кажется, и я знаю, — сказал Юра. — Нам надо с ней поговорить.

— Именно это я и собирался сегодня сделать.

— Только уж вы не ругайте ее, — встревожилась Антонина Ивановна, — не надо ее обижать.

— Ты что, мать, — улыбнулся Михаил Павлович, — что ты такое говоришь? Или ты одна ее жалеешь?

Как только девушки покончили с посудой, Михаил Павлович позвал Зою.

— Иди сюда… Садись. Надо нам с тобой поговорить…

Сердце у Зои екнуло. Она догадалась, о чем собирался говорить с ней отец. «Ну неужели он не мог, чтобы не слышал Юра?» — подосадовала она.

Антонина Ивановна насторожилась, готовая кинуться дочке на помощь.

— Надо, наверно, куда-то устраиваться на работу, — заговорил отец. — Или как ты думаешь?

Зоя молчала.

— Подними глаза, дочка, — взял ее за подбородок отец, — мы здесь все свои. Все мы любим тебя и все желаем тебе добра. Помочь стараемся. Ну, скажи, где бы ты хотела работать?

Зоя ничего не ответила.

— Ох, какая ты, — вздохнул отец. — Снова мне тебя устраивать? Но помни, — отец погрозил пальцем, — это в последний раз. Больше я за тебя краснеть не собираюсь, чтобы ты мне больше работу не бросала. — Помолчал с минуту, продолжал недовольно. — Сегодня встретил одного знакомого. На заводе медпрепаратов работает. Им в лабораторию нужна ученица. Я поинтересовался, не могут ли взять тебя. Сказал, что можно. Работа интересная и заработок приличный. Так что, условились?

Зоя снова не проронила ни звука.

— Скажешь ты, в конце концов, хоть слово? — разозлился отец. — Хочешь ты в лабораторию или не хочешь?

— Нет, — ответила наконец Зоя.

— Так чего же ты хочешь? — уставился на нее Михаил Павлович.

— Я хотела бы вернуться на завод, но… — запнулась Зоя.

— О господи, — всплеснула руками Антонина Ивановна, — ты же сама говорила, что там тебе тяжело!

— Я хотела бы вернуться, — тихо повторила Зоя.

Давно поняла она, что жалеет о заводе, что хочет вернуться на конвейер, к девчатам, но не думала, что хватит у нее сил признаться кому-нибудь в этом. И вот, хватило. Когда отец предложил другое, она поняла, что не хочет ничего другого, хочет только туда, туда.

Какое-то время в комнате стояла тишина, потом ее нарушил радостный голос Рени:

— Как это прекрасно, Зоенька! — воскликнула Реня. — Если бы ты знала, как я рада! — Она подбежала к Зое, обняла ее. — Просто замечательно, что ты решила вернуться!

— Возьмут ли меня? — в отчаянии взглянула на нее Зоя. — Еще засмеют…

— Михаил Павлович сам зайдет к директору, правда, Михаил Павлович? — повернулась к нему Реня.

— А по-моему, не надо папе никуда ходить, — решительно заявил до сих пор молчавший Юра. — Не надо, — повторил он. — Зоя — человек взрослый. Сама должна отвечать за свои поступки. Сама уволилась, сама пусть и восстанавливается. В другой раз подумает, прежде чем совершать решительный шаг. А то привыкнет всю жизнь за чужую спину прятаться. Ты на меня не обижайся, сестричка, но позволь сказать, что поступила ты неважно. Тебя учили, да тебе еще и деньги платили… Государство на тебя надеялось, верило в тебя, а ты? Ошиблась? Ну, и поправь свою ошибку. Сама!

— Не возьмут, не возьмут меня обратно на завод, — с горечью повторила Зоя.

— Не возьмут, тогда будем думать, что делать дальше, а попытаться надо. Так я говорю, Реня?

— Директор очень хороший человек, добрый, — ответила та. — По-моему, он обязательно должен взять, обязательно!

— Нет, ты скажи, — настаивал Юра, — ты ответь, прав ли я вообще, в принципе? Прав ли я, что именно Зоя, сама, обязана исправить свою ошибку.

— Конечно, прав, Юрочка, — согласилась Реня.

— А вы, мама, папа?

— Что ж, — сказал Михаил Павлович, бросая недоверчивый взгляд в сторону дочери, — пусть попытается…

— Ой, не знаю, не знаю, — вздыхала Антонина Ивановна.

Ночью Зоя долго не могла уснуть, все думала, думала… Думала о том, что она скажет директору, что он скажет ей. Она знала, что ей будет очень стыдно увидеть его, но знала и другое — ей будет еще хуже, если она струсит, не отважится пойти к нему и смело признаться, что совершила ошибку… Пускай случится самое худшее: ей откажут. Но она будет знать, что сделала все для того, чтобы вернуться в цех, к девчатам, в свою бригаду, к своему конвейеру. А ей так этого хочется! Она теперь вспоминала не те минуты, которые казались ей постылыми, а те, когда у нее получилось, когда радовалась удаче. Как ей хотелось снова взять в руки инструмент, как бы она старалась!

Но Женя… Если ее возьмут на завод, придется с ним встречаться… На работе… Но и эта мысль не остановила.

«А что мне Женя! — горячо возражала она неизвестно кому. — Я и глядеть в его сторону не стану! Хватит того, что он однажды встал на моей дороге, не хватало теперь, чтоб я из-за него на завод не вернулась. Нет, завтра же пойду к директору, пусть будет, что будет!»