Мера за меру [СИ]

И что-то во всем этом было противоестественное. Видно, не одному полковнику так казалось, потому что девица Жанна рванулась, поползла по земле с невнятным криком, а потом села и заплакала…

Офицер, которому этого не поручали, кивнул сержанту, мол, облей — и вторую тоже, пусть просыпается. А потом повернулся к командиру — спрашивайте, теперь можно.

Оказалось, можно.

Говорила она много и внятно — писец торопился, но успевал и не сбивался.

Франконцы пришли неделю назад. Кто указал им место в лесу, Жанна не знала. Сама она ходила к ним трижды. Это настоящие франконцы, солдаты, в доспехе. Как благородные господа, только там нет господ. Шестеро или семеро — ночью не разглядела. Они расспрашивали о Пти-Марше и окрестностях, и без Жанны были хорошо осведомлены о делах в округе. Провизию они то ли принесли с собой, то ли им еще кто-то носил, но не Жанна. Зачем именно они явились, она не знает. Говорили, что защитить арендаторов от поборов, помочь им побить мытарей — но сами сидели в лесу и не высовывались. Про то, что Его Высочество завел себе новую потаскуху на той самой мельнице, где собираются местные вильгельмиане, Жанна им, конечно, рассказала — и про собственные подозрения насчет мельника тоже.

Сама она ничего не спрашивала, лишнего знать не хотела, а нелишнее было и без того понятно: все эти слабоверы за должалый клин земли дрожат, за брюкву свою и репу, и отруби. Мятеж они задумали, как же. Вымогательство это, а не мятеж, и делу веры от него пользы нет. Сумеют с королем договориться — так все останется, почти как было. Не сумеют и разгонят их, тоже толку не будет, прибьют, оштрафуют… ну сбежит десяток, а вся округа на месте останется. Чтобы земля истинной веры пришла сюда или они подались туда, им под седалищем огонь нужен. И из принца, живого ли, мертвого ли, такой огонь получился бы, особенно, если бы в первые дни искать его стало некому…

В этот момент во двор вбежал сержант Марсей. Была у него такая манера, по делу либо бегать, либо скакать полевым галопом. Де Ла Ну только приподнял бровь и велел ему докладывать при всех.

Доклад был кратким и неприятным по сути. На мельнице и впрямь засело пятеро франконцев. Сражались они «чисто звери», и стоила эта схватка жизни семерым солдатам, а еще четверо были ранены достаточно серьезно. Мельницу по ходу дела подожгли — последнего выкуривали. А мельник что — да ничего мельник, нет уже того мельника, зарезали еще утром, и мельничиху, и вообще только детей пощадили, но заперли в погребе, а мельницу же…

…клинок звякнул о клинок у самой шеи Жанны Оно.

— Ее будут судить королевским судом, — спокойно сказал принц. — И повесят. После публичных признаний.

— К-королевский суд… обычно не судит мертвых. Мертвых этого звания. А девица Оно мертва. Я говорю… мертва. Приберите здесь, — кивает полковник тем, кто поближе. — Остальные могут идти.

Офицер для поручений убирает оружие.

— Я второй раз за сегодня поторопился, господин полковник. Вы опять правы, а девица Оно — мертва.

Он уже представил себе дело о покушении на принца крови и то, во что Его Величество превратит это дело. И все то, что перекошенная Жанна, не мученица и не героиня, наговорит, когда за нее возьмутся те, от кого молодой человек набрался таких странных привычек.

Мальчику все ясно — и это хорошо. Мальчик не хочет вредить округе больше, чем нужно — и это вдвойне хорошо. И пусть он думает, что причина — в расчете и политических последствиях, это правильно, так и нужно действовать, этому нужно учиться. Потому что, на самом-то деле это был его, полковничий, мельник, его мельница, его ребятишки и какая-то иудина дочь…

Иудину дочь полковник просто засунул все в ту же бочку — и своевременно не вытащил, держал за жидкую косу, пока та не обмякла. Мертвая Жанна не особо сопротивлялась, а потом и действительно стала мертвой.

При этом он что-то говорил; кажется, разумно и по делу:

— Пятерых дохлых франконцев Его Величеству хватит, чтобы засвидетельствовать нарушение перемирия. Распорядитесь их засолить и везти в Орлеан. У нас в окрестностях два хороших арбалетчика. Что-то мне подсказывает, что так просто с подпаленными хвостами они не уйдут. В Пти-Марше… надо объявить. Завтра. А пока пусть рота Марсея идет в трактир.

— Гос…

Кажется, сержант не поспевал за ним.

— Пропивать награду, поминать убитых, мельника, семью мельника и Жана Ламбена, ругать франконцев, черт их побери, это не ругательство, это пожелание, не вполне христианское, за что я потом попрошу прощения.

Понял. Поймал награду. Что ж, к вечеру новости доберутся достаточно далеко, к утру на настроениях в Пти-Марше можно будет жарить яичницу, а к субботе вскипит и округа, чем мы и воспользуемся. И хорошо, что нужно ждать, а то настроение неподходящее для Соломона.

Три десятка скоро и занятие не из особо благословенных, всего нахлебаешься, но как-то и не мешает, а тут попадется девица Оно — и сколько потом с Богом разговаривать не сможешь?

— А плащи? — бросил полковник вслед сержанту.

— Один спортили малость, — марселец с поклоном развел руками. — Две стрелы с двух сторон, а одной бы хватило… а потом поняли, ушли. Люди за ними сразу пошли, все как положено, господин полковник, не беспокойтесь. Если раньше не догонят, к ночи вернутся. А хорошо бы, конечно, с утра облаву…

— Будет и облава, — кивнул де Ла Ну. — C утра.

И облава, и все остальное.

Он заходит в дом, сам наливает себе воды — к нему в такие минуты стараются не подходить даже с чем положено, выучились. Даже офицер для поручений не двигается.

— Вам придется прятаться, — говорит полковник, — пока мы их не поймаем. На блесну они, видите, не идут, а на живца их ловить нам не по кошельку.

Мальчик кивает. Он на самом деле понимает такие вещи, что прекрасно, но отвратительно.

Полковник пьет воду, не чувствуя вкуса, вина ему сейчас… нельзя, будет хуже. Одну кружку, вторую, бочку бы выхлебал, право слово. Половину третьей он выливает на лицо.

— Вас кто учил?

— Его Величество счел необходимым лично проследить за тем, чтобы я составил полное представление обо всех сторонах жизни правителя.

— Сколько вам было, когда он вас туда поволок? — не спрашивать же, сколько прошло с тех пор, как родители принца Клавдия и часть его семьи побывала в королевских подвалах в ином качестве.

— Восемь лет и два месяца.

Меньше года, значит.

— Это он вас, что, пугал? — могло быть, если принц Клавдий в восемь хоть немного походил на принца Клавдия в тринадцать.

— Его Величество ответственно относится ко всему, что полагает своей обязанностью.

Де Ла Ну невольно примерился, куда нанести принцу оскорбление действием — и тот уловил что-то, пояснил:

— Он не пугал, он учил. Ему казалось правильным мое присутствие, но главным образом он меня учил. Читать необходимое, владеть оружием, толковать законы, понимать людей, беречь деньги. И этому. — офицер для поручений внимательно посмотрел на полковника и добавил. — Я учился.

— А Его Величество всех принцев так наставляет?

— Принц Карл еще мал, — пожал плечами юноша. — Принц Луи… хорош с лошадьми.

— Понятно…

На самом деле, при таком положении дел совсем непонятно, почему после рождения принца Карла — родного, кровного, позднего и очень любимого сына короля — Клода несколько раз неудачно травили, а не один раз удачно зарезали.

— Господин полковник, — тем временем спрашивает офицер для поручений, — вы считаете, что я поступил неверно, недолжно, не в соответствии с моим званием?

Это он не возмущение выражает, еще больше удивился полковник. Это он на самом деле интересуется. Моим мнением. И, кажется, готов воспринять любой ответ, и, может быть, даже руководствоваться им впредь.

Если доживу до дряхлой старости, буду внукам рассказывать, как я учил блюсти честь и достоинство самого короля Клавдия, первого сего имени. Или второго?..

— Нет, вы не совершили ничего неподобающего вашему званию и положению, — искренне и без труда ответил де Ла Ну. И замялся перед следующей фразой. — Вы… Вы ничем не погрешили ни против чего — даже против милосердия и умеренности. Поэтому все так и испугались.

— Я… не понимаю, господин полковник. — Кажется, впервые на лице, которое де Ла Ну привык видеть всегда строгим, настороженным и напряженным, отобразилось настоящее искреннее недоумение.

Полковник даже обрадовался такому зрелищу, слаб человек, что с него возьмешь… и похвалил себя. Раньше этот образец совершенства не позволил бы себе хлопать глазами и складывать губы в ошеломленное «О» даже перед командиром и наставником. Значит, все-таки обвыкся и начал доверять.

— Всякий человек испытывает смущение, трепет и благоговение при виде безупречности, ибо она атрибут не человека, а ангела небесного. Трепет и страх. Многие из ваших достоинств здесь считают естественными в силу вашего положения и происхождения, но некоторый избыток их… пугает. К тому же это опасно. Если люди привыкнут к тому, что с ними бок о бок служит архангел Михаил, архистратиг небесный, они будут полагаться на него и чудеса, а не на свой ум и меч.

Офицер для поручений чуть заметно повел глазами, кажется, проверяя наличие крыльев, набрал воздуха и задал еще один вопрос.

— Господин полковник, а кто учил вас?

— Чему? — поморщился де Ла Ну, вода помогла, но ему до утра тоже лучше бы не показываться на люди. Принц не в счет, он видал вещи много похуже.

— Всему… этому.

— Я четвертый сын в семье, — пожал плечами полковник, — по сторонам поглядывал. Но на самом деле, учиться тут нечему, это все умеют от рождения, как плавать. Только боятся и забывают.

Полковник де Ла Ну не хотел нынче вечером видеть гостей и подчиненных, явившихся не по делу. Всех, кто являлся с вопросами по поводу облавы, он принимал, выслушивал и отправлял с приказами. Остальные… остальные поужинают сами, сами сыграют в кости, сами почитают из Библии на сон грядущий. Сумеют себя занять, не маленькие. Посты, караулы, гонцы — на все это есть дежурные офицеры и понятное расписание, за соблюдением которого должен следить Клод, но у Клода нынче отпуск. В связи с особыми обстоятельствами. Ничего, найдется ему замена — как в целом полку не найтись?..

Полковник де Ла Ну не хотел отпускать от себя Клода. Тот, конечно, не улизнет ни на какую мельницу, он все понимает. Но мало ли что. Где-то там снаружи бродят два непойманных франконца. Полковник точно знал: не напакостив, они не уйдут. Это не франконская пехота — босоногие крестьяне с алебардами, перекованными из кос. Это опытные, крепкие и фанатичные бойцы, натасканные доводить дело до конца, даже ценой жизни. Принявших смерть за веру в раю встречают Святой Петр и монах Вильгельм…

Полковник де Ла Ну не хотел сидеть голодным и уже опился воды — а потому он заказал ужин в свою спальню, а слуга Клода приволок запечатанный бочонок вина из личных запасов.

Во всем, конечно, было виновато отличное лузитанское, которое пили неразбавленным.

Хорошее лузитанское, мельник, Жанна, осознание, что несколько лет морочил себе голову словами про несостоявшуюся карьеру и отсутствие корней. Архангел Михаил знает, что делалось в голове у принца Клода… подожди, когда «принц Клавдий» и «Клод» срослись в этакого кентавра? На первой трети бочонка или уже на половине?

Где-то там же неопытный дворцовый мальчик и опытный взрослый дурак решили, что мятеж нельзя давить. Нельзя. Мятежа не должно быть.

Де Ла Ну точно знал, что в одиночку он не додумался бы до того, что они надумали вдвоем. Ни за ночь, ни за неделю, ни за все вино юга. Еще он знал, что он не воплощал замыслы Клода. Зерно, упавшее на камень, не прорастет — а без зерна ничего не прорастет из самой лучшей почвы… и теперь даже под пыткой водой или железом не покажешь, кто кому был зерном и почвой.

И не исключено, что плаха им тоже достанется одна на двоих, если все пойдет под откос.

Поэтому оно не должно пойти.

Господин Отье Ришар де Эренбург приехал в гости неохотно. Еще неохотней он согласился на сопровождение. Все это уж слишком походило на арест. Господин полковник был вполне не прочь, чтобы походило, потому что облава пока ничего хорошего не принесла, а смерть де Эренбурга многих бы в округе разозлила и напугала.

Господин Ришар де Эренбург приехал в гости неохотно, но очень быстро — с принцами крови тяжело спорить, с принцами же крови, чьей милости нужно добиться, в таких вопросах не спорят вовсе.

Господин Ришар де Эренбург был заранее разогрет огнем честолюбия и готов к обработке. По существу, ему можно было бы просто приказать… но вот этого делать не стоило. Ввиду множества последствий, включая ту самую возможную плаху, на которую не хотелось попадать — и тащить туда же господина де Эренбурга.

— Его Величество, как вы прекрасно знаете, склонен прислушиваться к слабым голосам, нежели к громким. Еще он полагает, что владение землей — привилегия, налагающая определенные обязанности. Он отправил своего любимого племянника на север, потому что весьма озабочен тем, что происходит на границе с богомерзкой Франконией, откуда нам грозят не только ереси, но и войны. Не мне вам повторять, что владение землей в глазах Его Величества — привилегия. Которая может быть передана более достойным… — вещал полковник, все подливая и подливая в кубок гостя. — Пока что Его Величество хочет явить милость. Но если до него дойдут сведения о том, что здесь злоумышляли на королевскую кровь — господин де Эренбург, да здесь камня на камне не останется, быть сему месту пусту. А они, определенно, дойдут, если после Пасхи здесь случится бунт. А он, определенно, случится, если только не будет явлено милосердие. Сейчас ваши должники неприятно поражены открывшимся… но если вы решите общипать их, словно кур, они, чего доброго, могут подумать, что по ту сторону леса их ждет помощь.

И вы же понимаете, что война будет в любом случае. Ее желает Франкония и от нее не сможет отказаться Его Величество, храни его Господь. У нас есть доказательства тому, что перемирие нарушено — и эти доказательства уже следует в Орлеан, просаливаясь на ходу. У вас и тех, кто прислушивается к вам, есть выбор: заслужить королевскую милость… и не только королевскую, удовлетворив нужды Его Величества, или в очередной раз подтвердить мнение нашего короля о недальновидности большой и малой знати и стать именами в списке.

А война на умиротворенных землях — совсем другое дело. У плохого католика, вильгельмианского недоверка не грех отобрать и лошадей и зерно, и все, что в голову придет. То же касается и алчного владетеля, воплощения пороков, столь противных Его Величеству. Другое дело — кроткий, милосердный хозяин, рачительно и человеколюбиво ведущий управление. У него будут не отнимать, а закупать. Тем более, что за качество товаров могут поручиться и полковник, и Его Высочество…

Его Высочество в почти лучшем наряде сидел молча, не снисходил до такой сомнительной и еще не определившейся в своей лояльности персоны, как Отье Ришар де Эренбург. Говорил за него полковник.

— И вы же понимаете, что нужды армии достаточно велики. Даже если вы согласитесь принимать уплату долгов товаром, конечно, по справедливой цене, то окажетесь в прибыли. А если не препятствовать арендаторам в продаже плодов своей земли, а, напротив, защищать их от несправедливости и произвола королевских закупщиков, то должники в свой черед смогут расплатиться не товаром, а монетой. Ведь всем известно, что королевские закупщики платят деньгами, а не долговыми расписками. Но это будет осенью — а нам бы пережить весну… и пережить ее можно, только вовремя проявив — да-да, именно кротость и милосердие. Для Его Величества нет лучшего доказательства твердости в истинной вере, чем такое дословное следование наиглавнейшей нашей молитве — et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostri…

— Господин де Ла Ну, — де Эренбург тянул слова, смотрел в сторону, — у альбийцев есть такой обычай: перед тем, как сказать важное, они говорят «в мои слова я не вкладывал оскорбления».

— Я знаю этот обычай, «и я их не услышал», дорогой сосед.

— Господин де Ла Ну, вы здесь чужой и, больше того, вы армориканец. У вас другие привычки, другие обычаи и другие беды. Я бывал на вашем побережье, ваша чернь бедна, независима и трудолюбива. Когда у вас там люди не смотрят в землю, это ничего не значит, они это из гордости делают. Когда они говорят, что не могут того или другого, они редко лгут. Здешние врут на каждом слове, а если осмелятся глядеть в глаза, они в шаге от убийства. Мы живем на этих землях от века. Еще при моем отце ближайший гарнизон был в Сен-Кантене и, случись что, сюда он не успел бы и за три дня. Мы жили здесь, и мы знаем, как жить здесь, чтобы выжить. Разве я требую больше, чем положено мне Богом и законом? Разве я Ирод? Вы знаете, самое худшее, что обо мне говорят — и то клевета. Но если я, если мы начнем давать поблажки, мы погибнем верней, чем от королевского гнева. Господин де Ла Ну, моего деда убили на той дороге, которой я приехал сюда. Мой младший брат пропал на охоте и виновных так и не нашли. С кем вы предлагаете мне заключить мир?

— С Богом, господин де Эренбург. И ради Него — с людьми. Говоря откровенно, вы прекрасно понимаете, что можно взыскать недоимки за прошлый год. За два года — только если урожай будет необыкновенно хорош. А за пять, за семь лет — невозможно. Вы ведете учет долгов для порядка, и чтоб иметь законные основания освободить свои земли, но новые арендаторы будут не лучше прежних, какие условия им ни назначай, и уж долги предшественников точно не выплатят, своих наделают. Так что прощение это не будет вам стоить ни мешка и ни монеты. Зато по осени это будут вполне весомые мешки и новенькие монеты. Я предлагаю вам угодить разом Господу, Его Величеству и людям по цене прошлогоднего снега. Позвольте долгам растаять.

— Это не цена прошлогоднего снега, господин де Ла Ну, это цена моего права и моего полновластия. То, чему позволили случиться один раз, завтра станет обычаем.

— Не думаете же вы, — напоказ обиделся полковник, — что я ослаб, размяк и умом помутился?! Никакое прощение не состоится, если все общины и вольные арендаторы добровольно, признавая вашу власть и общую веру, не выдадут всех смутьянов и подстрекателей, как засланных, так и собственных.

— Всех? — поднимает бровь де Эренбург.

— В наиразумнейших пределах. — соглашается полковник. — Но мы же говорим о власти и праве, а тут счет особый. Вы вкладываете в ладони сюзерена не тело, а всего лишь свои руки — и этого достаточно. Часть равна целому.

Переговоры и уговоры продолжались с обеда до ужина, с ужина до полуночи и с рассвета до отъезда господина де Эренбурга: гость спешил к утренней мессе и поднялся спозаранку.

Конечно же, он согласился. Бранился, ныл, оскорблялся, жаловался, торговался, тянул время — но согласился.

Теперь полковнику предстояло еще раз вкатить сизифов камень на вершину: договориться с общинами. Здесь помимо Клода в ипостаси длани Его Величества нужен был викарий здешнего деканата — так что две группы всадников отставали друг от друга лишь на четверть часа, не больше, и прекрасно были видны друг другу на большей части дороги.

Догнать не составило бы труда даже по нынешней распутице, но делать того не стоило — армия инструмент воли короля и арбитр, а не участник свалки, незачем присоединяться к одной из сторон даже в пустой видимости. А еще незачем рисковать де Эренбургом, раз облава пока не притащила улова…

Один из всадников, ехавший как раз между землевладельцем и кромкой леса обмяк в седле — и мгновением позже из седла полетел и сам де Эренбург. Двое сопровождавших ринулись к густым молодым елочкам, еще двое остались у раненых. Не спрашивая позволения у полковника, сержант что-то скомандовал, и собственный кортеж де Ла Ну резво разделился пополам — одни занялись стрелком или стрелками, другие подтянулись вплотную к де Ла Ну и Клоду. Велев им прикрывать принца, полковник пришпорил коня и помчался вперед, к первой компании. Едва ли у стрелков достаточно выдержки, чтобы остаться на прежней позиции, а если и так — надежда на кирасу и шлем.

Офицеру, сопровождавшему де Эренбурга, не повезло явно и окончательно. Сам землевладелец отделался болезненным, но неопасным ранением в плечо и нелегким испугом.

— Ну и зачем, спрашивается? — повесил риторический вопрос в чистом утреннем воздухе де Ла Ну.

— Так это… хоть порося пивом, — хмыкнул сержант.

— Какого порося? Какое пиво?! — рявкнул полковник.

— Да вот, есть у нас дома такой сказ. Гуляют в трактире толедские вояки, гуляют… на третий день один говорит: доны, а давайте напоим коня бордоским! — сержант отменно изобразил пьяного до зеленых чертей, но все еще надменного толедца. — Так пропили вчера коня, и бордоское допили, отвечает ему другой. Ну тогда, тогда… давайте хоть порося пивом напоим?!

Де Ла Ну смеялся до слез прямо посреди дороги, под недоуменным взглядом Клода и негодующим — раненого. Когда смех иссяк, вопросы тоже пропали. Опять перемудрил, посчитал на умного противника. Противник — пусть он трижды фанатик и знает свое дело, все-таки даже не офицер. Увидел важного человека и пальнул. Кто бы это ни был, от его смерти сумятицы только прибавится, правда? Действительно, хоть порося…

Тем более, что все богачи — враги и богопротивные мерзавцы, ибо когда Адам пахал, а Ева пряла, господ не было. И всегда можно говорить, что сделано это было для защиты бедняка от поборов.

— Вот видите… — прохрипел де Эренбург, — на этой же самой дороге.

Еще испуган, уже доволен, теперь его доля станет больше, за ущерб.

— Вижу, — кивает полковник. — Но этот болт не здесь ковали, а стрелявшего не здесь учили. Вы верный слуга короля, мой друг, поберегите себя.

Раненый кривится от боли, а ему еще добираться домой, лечиться. Не позавидуешь. Он будет беречь себя: удвоит охрану, начнет носить нагрудник, поостережется вызывать слишком уж черную злобу — и станет твердо придерживаться всех договоренностей… Он все понял, Отье Ришар де Эренбург. Арбалетов франконской работы и хороших стрелков по эту сторону границы больше, чем сразу подумаешь. И после этого утра никто не удивится, если де Эренбург не вернется из какой-нибудь поездки. Один раз уже пытались убить, ну и убили… Де Ла Ну не стал бы этого делать, не стал бы даже грозить, но ему и не нужно теперь.

Преследователи вернулись несколько часов спустя, с пустыми руками и относительно приятной вестью: упустили, но подранили. Несильно, кажется, в плечо, в левое — примерно как и господина Ришара.

— Мерой за меру, — хмыкнул полковник, и велел удвоить бдительность.

Он очень надеялся, что раненый франконец подохнет в лесу, попадется облаве или уберется домой. Надеялся, но не верил в такой исход. Разъезжать по округе в обществе принца было опасно. Сидеть в штабе, закрыв ставни и усилив караулы — бесполезно. Всех нужно было уговорить, запугать и умиротворить до Пасхи. Да и вообще, что за неприличие, полтора франконца, даже в здешних лесах, даже на здешних хуторах, где каждый второй их укроет, накормит и обо всем важном расскажет, не могут служить угрозой целому полку!..

Впрочем, даже в здешних лесах и хуторах были люди, достаточно осмотрительные и сделавшие разумные выводы из истории мельника. Поэтому одного из франконцев утром в пятницу привезли на телеге. Полковник приподнял охапку сена и поморщился. Тело напоминало кусок мяса, отбитый поваром перед жаркой.

— Это что же вы с ним делали? — полюбопытствовал он у хуторян.

— Маковой травой подпоили, а потом цепами… — гордо ответствовали те.

Ну, понятное дело, пахари. Живьем брать и страшно, и невыгодно — мало ли, что и на кого покажет на допросе франконец. Не случайно же он вышел к этому хутору и попросился на ночлег, и не побоялся принять питье?..

Но обмолоченное зерно молчит, а руки, одежда и снаряжение не сказали больше, чем де Ла Ну уже знал.

За всем этим провозились долго, с викарием поговорили уже вечером, впрочем, долго уговаривать не пришлось. Заночевали в Пти-Марше, спали спокойно, никто через крышу не лез и в ставни не стрелял. Красота.

Толпа у церкви накапливается медленно — и видно, что людям неловко, когда их много, что не любят они стоять тесно, не любят собираться, даже для службы, даже для новости. Что бы с ними сделалось, урони их в людское море Орлеана… а ведь есть же в мире и настоящие города — Ктесифон, Византий, Александрия. О них де Ла Ну только слышал и читал, но невесть с каких времен настоящий город представлялся ему таким — местом-страной, как старая Рома. Города варварских королей были слишком маленькими, даже если стояли на старом фундаменте. А деревни… Здесь тесно жить, мало земли, много людей, здесь тесно и голодно жить, Великий Голод выкосил много, но недостаточно, люди, как трава, поднялись снова и, может быть, скоро опять в ход пойдет коса. Здесь тесно жить, но когда округа собирается в деревню, становится видно, как их всех мало.

Видно, что все они вскормлены тощей, скудной землей. Королевским вербовщикам здесь не разгуляться. Слабые кости легко гнутся и ломаются. Много увечных, хотя последняя война обошла эти земли стороной. Зубы нехороши даже у зажиточных. И главное — голод, извечный спутник этих мест, не явный, до смерти, а наполовину скрытый скудной бедной трапезой. На излете весны это особо явно.

Нет, не радовала собравшаяся округа взор полковника де Ла Ну… радовала только его слух. Улей гудел любопытством, а не злобой.

Шум на Вербное Воскресенье, Мари Оно, Жанна, Жан Ламбен, мертвый, убийцы в лесу, пожар на мельнице, слух о прощении долгов, добрый принц. Не сегодня-завтра из этого сделают песню. Сначала перелицуют старую, вывернут, поменяют имена, нашьют заплаток, а потом и новую кто-нибудь напишет. Событий здесь тоже мало, и они такие же как люди — недокормленные, худосочные, с ломкими костями. Неоткуда им взяться, другим событиям — все известны, всё известно, предсказуемо. За настоящую новость и пива поставят, и хлеба дадут, и небо над головой ярче покажется.

А тут всему Пти-Марше историю отвешивают ломтем. Вот они и стоят — серо-зеленые, серо-синие, серо-коричневые, серо-серые — с вкраплениями настоящего цвета. Ждут. Сейчас священник сделает шаг вперед, блеснет на солнце церковным золотом, образом Царствия Небесного, начнет говорить…

Он все скажет. Ничего пока не пообещает — клятвы будут завтра, в праздник. Но выступит, как и подобает доброму пастырю, заступником и посредником. Представит интересы всех сторон. Но сначала объявит о том, что творилось в Пти-Марше и окрестностях всю пасхальную неделю. Так здесь принято.

Священник здешний не слишком солиден и не особо громкоголос, поэтому в помощь ему и служки, и два сержанта. Многоголосое эхо гуляет по площади, отражаясь… да поди пойми, от чего оно отражается. Может, мечется между каменной стеной церкви, ах, простите, деканатского собора Пти-Марше и твердыми лбами лучших арбалетчиков полка де Ла Ну? Полковник опять поправил сам себя: не твердыми лбами, а отполированными до блеска шлемами. Настроение все равно было слегка язвительное, и все-таки веселое, весеннее и праздничное. Лучшие арбалетчики не слышали поклепа, который в мыслях возводил на них полковник, стояли в две шеренги по краям площади.

— …дерзкие пришлецы… жестокое убийство невинного юноши… целую семью, не пощадив и малых детей… постигла Божия кара… не вынеся мук раскаяния, на допросе…

Потерявшая и жениха, и сестру Мари Оно стояла на краю площади, одиноко — никто к ней не приближался. Вот кому теперь не позавидуешь. Не простят, ни те, ни эти. Даже те, кто вчера был не прочь пройтись с ней по лесной дорожке, даже те, кто вчера разинув рот слушал, как ее сестра читает Писание. Надо ее в полк прибрать, что ли, завязал себе узелок полковник. А потом отправить в тот же Сен-Кантен, в прислуги или еще куда. Не лучшая жизнь, но жизнь.

Толпа пошла волной как накрахмаленная ткань, когда ее растягивают за углы, даже хруст раздался похожий — и ему отозвался знакомый стрелковый звук: арбалетчики не слушали речь, арбалетчики смотрели — и еще одним запаздывающим движением сомкнулись темные тусклые тона вокруг двух цветных пятен — принца и тех из местных землевладельцев, кто уже успел внять голосу разума и в знак этого явился на утреннюю службу.

Край толпы у главной улицы взрывается женским визгом и лошадиным ржанием.

— Бей, как увидишь, — командует за спиной сержант.

Кто-то кричит «пропустите», кто-то просто кричит, передний край толпы плещет на церковное крыльцо, пытается плеснуть, здоровенная тварь расталкивает людей боками, в проеме между телами кто-то цветной…

— Бей!

— Стой!

Здоровенная черная тварь с украшенной лентами гривой движется слишком плавно, чтобы представлять опасность. Командир арбалетчиков слишком быстро пугается. Толпа слишком медленно подается в стороны.

А стрела уже, может быть, сорвалась с ложа — и летит…

— Да это же Нихель! — вопит кто-то из сердца толпы.

Нихель де Каве. Собственной персоной на собственном боевом коне. Пожаловал к празднику домой — и не опоздал. А перед Нихелем на конском крупе, перекинутый через седло, болтается человек в сером плаще королевского гонца.

— Так что, господин полковник, это ваше добро? Смотрите и прибирайте! Господи помоги мне, антонов огонь здесь, что ли, гуляет? Что всех обуяло? Приедешь — лезут, уедешь — опять лезут. Только привяжешь — опять мертвяк! С той же ноги! Я именем своим клянусь, будь он чей ни чей брат и сват — я за него платить не буду!

В толпе брызгает смехом. Нашли время, место, а главное — повод.

— Ваш, — Господи помоги мне, я сейчас сам не справлюсь, — конь, убил королевского гонца?

— Этот ваш гонец, — ревет на всю площадь де Каве, — вор и дурак! Не мог чином у хозяина попросить? Я бы не дал, но он даже и не просил — а шмыг к Мальчику, и только б его видали, да конь-то ученый, а он, как назло, опять сзади! Верней, хотел-то сбоку, а Мальчик увернулся, а он не остановился. Я бегу, а он уже. Тут что хотите, но я за него платить не стану — он меня видел и как я бежал, видел.

— Это не королевский гонец, — говорят над ухом и немного сверху.

Да уж наверняка. Хотя королевским гонцам со срочными приказами дано право брать коней у любого встречного, и правом этим они широко злоупотребляют, делать такую глупость среди бела дня не станет ни один гонец. Себя пожалеет. Хотя Мальчик, конечно, фриз-полукровка и на нем не написано, что Нихель его пять лет учил как боевого коня. Фриз и фриз — вороной красавец, в самый раз для благородного господина… или королевского гонца.

— Проверьте ему левое плечо… — уже не над ухом, а в полный голос распоряжается Клод.

Это уже, скорее, ритуал — потому что и так ясно, что за гонец такой. Неясно пока только, под каким кустом искать тело настоящего гонца и сумку с посланиями. И…

— А на этот раз какого поросенка поили?

— Может быть, — задумчиво говорит Клод, — хотел поразить идолопоклонников перед лицом их идолов. Да, де Каве, за этого с вас не потребуют платы. Наоборот. Ваш конь оказал мне услугу, а вы только что оказали вторую, когда быстро привезли сюда тело.

Франконец встретил гонца на дороге и убил его, думает полковник. И решил, что это шанс. Но коня он, видно, убил тоже — или ранил — или не уследил с раненой рукой, а тот ускакал. Он взял верхнюю одежду, но чтобы приблизиться к принцу или ко мне в открытую ему нужен был конь и конь, не вызывающий подозрений. На крестьянской лошади гонец смотрелся бы странно, лошади тут мало отличаются от людей. Наверное, увидев Мальчика, франконец решил, что Господь благоволит его… миссии. С таким конем он мог даже попробовать оторваться от погони потом.

Полковник смеется. А вот не надо вовлекать Господа в убийство из-за угла. Он этого не любит.

— Отпускай хлеб твой по водам, потому что по прошествии многих дней опять найдешь его… — это священник проснулся, надо же. Слегка запоздалое, но весьма уместное замечание.

— Хотя и в весьма странном виде, — в тон добавил Клод, и полковник едва не сел, где стоял: впервые на его памяти юноша соизволил явственным образом пошутить.

— Аминь, — быстро сказал коневладелец, понимая, что в этот раз платить не придется.

«Да будет так» по давней привычке перевел про себя полковник и подумал «а неплохо бы». И тут ему отчего-то показалось, что пасмурное весеннее небо не просто так капает вниз, а отзывается ему осторожным «ну допустим». Может быть, когда-нибудь оно скажет больше. «Может быть», согласилось небо. Может быть.

 © Copyright Апраксина Татьяна, Оуэн А. Н. (blackfighter@gmail.com), 29/12/2013