Мэри Роуз

13 Джеральдина Резиденция Хемптон-корт, Новый 1530 год

Что-то произошло. Дрожала земля, упала комета. Но Джеральдина, графиня Рипонская, всю жизнь дожидавшаяся такого события, была обречена на то, чтобы стоять у забора и просто наблюдать за происходящим.

Кардинал Уолси, массивный, вездесущий, которого остроумные наблюдатели величали «королем над королем», восемь недель тому назад был лишен всех своих регалий и отлучен от двора. Печать лорд-канцлера ему пришлось передать ученому Томасу Мору, считавшемуся его записным врагом. Мор обвинил Уолси в том, что он нарушил закон Praemunire. Что он в Англии поставил указания Папы выше указаний своего короля. Многие предполагали, что за это его приговорят к смерти. Королевский двор Праздновал Рождество, как и многие годы прежде, в резиденции Хемптон-корт, зачарованном идиллическом замке, который создал для себя Уолси. Самого же его там больше не было. Замок над Темзой, уже не принадлежавший ему, перешел во владения короля, который вырвал руль из рук своего штурмана.

Джеральдина по-прежнему ненавидела все сравнения с кораблями, но, несмотря на это, они всплывали сами собой.

В каждом уголке праздничного зала рассуждали об истинной Причине падения могущественного церковника. Еще во время застолья слышно было, как Шаркают придворные господа и дамы, а когда убрали столы, от шепота, казалось, даже воздух стал гуще. Никто не мог сосредоточиться на танцах, смена променадов служила исключительно для этого, чтобы подать знак или бросить взгляд: «Вы знаете что-нибудь новенькое? Слышали что-нибудь?»

Джеральдина знала все. Ей была известна причина падения Уолси еще до того, как оно вообще произошло. Если бы ей были нужны деньги, она могла бы зарабатывать пророчицей на Чипсайде.

Но Джеральдина в деньгах не нуждалась. С тех пор как их у нее стало в избытке, они потеряли для нее всякую привлекательность. Она стала блестящей шпионкой, потому что все, что ей удавалось узнать, оставляло ее равнодушной. На имевшейся у нее информации она могла бы заработать целое состояние, но только время от времени продавала малую толику, и лишь потому, что ей было нечего делать.

Правда, однажды ей удалось осуществить искусный ход, от которого кровь вскипела у нее в жилах: пять лет назад она свергла неназываемого. В этот миг триумфа ожили все ее чувства, и в течение многих лет она надеялась, что так будет и дальше. Она создала себе новые вершины, начала вести с неназываемым упоительную игру, как когда-то с вшивыми шавками и котами, которых подкармливал у них во дворе повар Карлос. Как и тогда, ей пришлось накручивать себя, вести от одного упоительного состояния к другому, пока она не достигла величайшего из них. После этого здание рухнуло. Неназываемого она победила, и за живительным огнем, пронизавшим все ее тело, наступили пустота и скука — холодная зола в прогоревшем камине.

Она все еще была молода. Уже не совсем юна, но в ней по-прежнему было что-то пустое, слишком безобидное. Она все так же была красива. Холодная, почти безжизненная безупречность, воплощением которой Джеральдина была еще с детства, сейчас расцвела пышным цветом. С тех пор как при королевском дворе она перестала сидеть в стороне, повсюду, куда бы она ни пошла, за ней увивалась стайка поклонников. Придворные писали стихи в ее честь, умоляли о танце или дожидались в толпе дворцовых посетителей, надеясь хоть глазком поглядеть на нее. Лестью она могла бы обить голые стены своих покоев, но ни один слог не тронул ее сердца, которое уже почти не чувствовало, что замерзает.

Она была безучастна. Сторонний наблюдатель. Все говорили о том, что вскоре Европа содрогнется от удара кометы, как прежде — от тезисов немецкого монаха, которые так впечатлили ее брата Сильвестра. Джеральдина могла рассчитать, с какой силой ударит камень, но ее это не волновало. Когда-то она была убеждена, что найдет при дворе что-то, что будет волновать ее, поймет, к чему, собственно, вся эта кутерьма в жизни, но загадка осталась неразрешенной.

Музыка была прекрасна. В юности, когда ее брат пел под аккомпанемент лютни своим высоким, кристально чистым голосом, Джеральдина чувствовала в музыке какое-то обещание, но теперь и она оставляла ее равнодушной. Музыка была похожа на обещания поклонников, не находившие отклика в ее душе.

Джеральдина танцевала с Генри Норрисом, пожилым придворным, который подтирал зад королю после смерти Уильяма Комптона, а значит, имел одно из важнейших мест при дворе. Исполняя прыжки гальярды, сменившей величественную павану, он тяжело дышал, словно перекормленный спаниель.

— Обычно я оставляю быстрые танцы молодежи, — сопя и с трудом переводя дух, произнес он. — Но с вами я просто обязан был рискнуть, графиня, — или мне будет позволено называть вас леди Джеральдина? Джеральдина — какое прекрасное имя! Ваш отец, должно быть, любил вас больше всех своих дочерей, раз дал вам имя, в котором столько улыбок.

— У моего отца всего одна дочь. — Прыжок с поворотом у нее не получился, поскольку партнер по танцу остановился и преградил ей путь.

— У меня тоже, — огорченно произнес Генри Норрис. — Глядя в ваши небесно-голубые глаза, я жалею, что дал своей единственной дочери простое имя Мэри.

Джеральдина давно отвыкла искать смысл в лепете льстецов и поклонников. Когда музыка смолкла, она повернулась к молодому человеку, одетому в коричневые тона. Этот обладатель не очень красивой бороды тут же поспешил представиться:

— Джордж Кэрью. — Он очень низко поклонился и добавил: — Какая честь для меня.

— Сэр, — произнесла Джеральдина, подавая ему свою изящную ручку. При этом самой себе она казалась похожей на куклу, которую она же дергала за ниточки.

Джордж Кэрью обхватил ее нежные пальцы своими пухленькими, и, когда они пошли вперед, взгляд ее упал на стоявший на возвышении королевский стол. Как и в обычные праздничные дни, королева Екатерина Удалилась сразу же после поглощения различных сладостей. Считалось, что королеве немного нездоровится, но это не повод портить себе удовольствие. На месте Екатерины теперь сидел Роберт, супруг Джеральдины. «Мой супружик», — язвительно подумала она. Рядом с Генрихом Тюдором граф Рипонский, ставший любимчиком короля, выглядел похожим на детскую игрушку, которую можно разбить малейшим прикосновением.

Танец наполовину завершился, когда Джеральдина заметила, что чего-то не хватает. Кэрью не говорил, он отказался от извечных фраз, с помощью которых господа превозносили ее голубые глаза, ее грациозность и светлые волосы. Более того, он выполнял последовательность прыжков так, словно его укусило какое-то кровожадное насекомое, а когда музыка наконец стихла, с облегчением вздохнул. Но едва Джеральдина попыталась отойти в сторону, он схватил ее за тонкие запястья.

— Я пришел сюда в надежде встретиться с вашим супругом, — прошепелявил он. — При дворе нет человека, которым я восхищался бы больше.

В последнее время все чаще бывало так, что кто-то пытался через нее выйти на маленького графа. Роберт пользовался королевской милостью, писал трактаты о кораблях, приводивших в восхищение Генриха Тюдора. Но чтобы кто-то заявлял, что восхищается ее мужем, Джеральдине еще не доводилось слышать.

Снова зазвучала музыка, но Кэрью не стал танцевать.

— Возможно ли, чтобы вы представили меня своему супругу… — начал он, но не договорил. Кто-то другой схватил Джеральдину за руку.

— Я должна поговорить с тобой. Немедленно, я жду этого уже не первый день.

Справа от нее стояла Анна, одетая в желтое, что подчеркивало ее темную чувственность. Господин, намеревавшийся танцевать с ней, Томас Уайетт, поэт и любимец дам, хотел подойти к Джеральдине, но Анна грубо оттолкнула его в сторону.

— Сделайте мне одолжение, Томас, нам с графиней Рипонской нужно на воздух. — И, недолго думая, она взяла Джеральдину под руку и вывела из зала.

Ночь была ужасно холодной и ясной. Анна знала самые потаенные уголки резиденции Хемптон-корта. Она вывела Джеральдину в узкий дворик, присела на тачку, постучала по ней рядом с собой. Джеральдина предпочла бы вернуться в теплый зал, но смирилась со своей судьбой и села рядом с Анной. Та громко вздохнула и положила голову ей на плечо.

— Ты знаешь, что я скучала по тебе, сладкая моя? Ты — единственное существо, которое не поджимает хвост передо мной, не бросает на меня косых взглядов и не пытается пронзить меня ими насквозь.

Какое-то время Джеральдина тоже скучала по Анне: вспоминались ночи у нее в постели, проведенные за поеданием засахаренных слив, хихиканье и сплетни, но самое главное — тогда обе жили в предвкушении, им казалось, что все, что с ними происходит, — это только начало. Для Джеральдины ожидание было позади. Все эти волнения, трепет в груди и срывающийся голос виделись ей сейчас по-детски беспомощными.

— Почему ты не сказала мне, что у тебя самый красивый брат во всей Англии? — выпалила Анна.

— Что-что?

— Твой брат, который хотел навестить тебя. Если бы у меня не было других забот, я бы тотчас же попросила тебя представить его мне.

— Сильвестр? — Джеральдина понурилась. Ее брат, возможно, единственный человек, которого она рада была бы видеть, отказывался входить в дом, принадлежавший Роберту.

— Сильвестр! Скажи, в твоей семье всем дают имена, по звучанию похожие на песнь любви?

Джеральдина вздрогнула, зимний холод забрался под подол платья.

— Ты вытащила меня: на этот кошмарный мороз, чтобы поболтать о моем брате?

— Нет, не совсем. У меня для тебя есть кое-что поинтереснее, то, что сегодня хочется знать всему двору. Но тебе не кажется, что оставлять красавца брата стоять под воротами вместе со сбродом, который просит хлеба, — это дурной тон?

— Мой брат стоял с нищими у ворот?

Анна кивнула.

— Его восхитительное лицо покраснело от холода. Он еще красивее, чем Томас Уайетт, правда?

— Откуда ты знаешь, что это был мой брат?

— Сокровище мое, это же видно с первого взгляда! — Анна рассмеялась. — Но, кроме того, все слышали, как он кричал через решетку: «Я брат графини Рипонской, мне нужно срочно передать известие моей сестре».

Под ребрами у Джеральдины что-то дрогнуло. Значит, он все же пришел, хотя клялся, что никогда не подойдет к ней, пока она будет с Робертом Маллахом.

— Где он сейчас? — спросила она.

— Привратники хотели оставить несчастного ангела замерзать за воротами, — ответила Анна, — поэтому я занялась им. Я велела кому-то проводить его в мою гардеробную, чтобы он согрелся. Впрочем, оставаться там ему нельзя. Есть кое-кто, кто очень разозлился бы, обнаружив в моих личных покоях воплощенного Адониса.

По тому, как Анна потупила взгляд, Джеральдина поняла, что той не терпится поведать свою новость. Чем быстрее она покончит с этим, тем быстрее сможет поговорить с Сильвестром.

— Кто же? — с наигранным интересом спросила она.

Но Анна была далеко не так глупа, как те, с кем Джеральдина обычно имела дело.

— Тебе совсем не хочется это знать! — возмутилась она. — Ты единственный человек, которому, как мне казалось, я небезразлична! То, что я чувствую, а не то, что получится, если меня выдавить, как зубок чеснока.

Джеральдина колебалась. А затем решила сказать полуправду, что обычно оказывалось самым умным решением.

— Конечно, мне небезразлично, Анна. Просто мне кажется, что я это уже знаю.

— Вот как? — Анна вскочила с тачки. — И что же ты знаешь, скажи на милость? Что меня называют великой королевской шлюхой? Для этого не нужно быть великой шпионкой, это всякий ребенок на кухне знает. Но знаешь ли ты, что именно мне обязан своим свержением Уолси, этот хитрый толстяк?

Джеральдина знала это, но тем не менее покачала головой. Анна уже вошла в раж и не усомнится в ее ответе.

— Помнишь, я говорила тебе, что отомщу им, когда настанет время, правда? И вот оно настало. Генрих Тюдор — воск в моих руках. Я сказала ему: «Отправьте к дьяволу своего любимчика Уолси», — и он это сделал.

В душе Джеральдины на миг вспыхнуло воспоминание о собственном триумфе. Роберт Рипонский не Генрих Тюдор, но все равно момент был сладок: она отдала приказ мужчинке — и он бросил своего любимчика на поживу лютым псам.

— «Ваш великолепный Уолси ничего не добился в отношении вашей величайшей заботы», — заявила я ему, — продолжала рассказывать Анна. — «А знаете почему? Потому что он не старался как следует уладить вопрос, как не старался улаживать ваши дела на протяжении многих лет». Тебе известно, что случилось потом. Но знаешь ли ты, что это — величайшая забота короля?

— Расторжение брака с Екатериной. — Джеральдина ужасно замерзла и с трудом подавила зевоту. Король вот уже три года тайно пытался получить от Папы Климента разрешение на расторжение брака. Екатерина была вдовой его брата Артура, и, согласно книге Левит, такие браки суть грех. Генрих обнажил наготу своего брата — не потому ли все его сыновья умирали, едва родившись? Плодились слухи, и король летом велел оповестить всех, что идет расследование, что в Англию прибыл папский легат с целью проверки правомочности королевского брака. Что речь идет исключительно о благе империи, поскольку если этот брак лишен божественного благословения, то в нем не может родиться наследник английского престола.

Народ, мучившийся от непогоды, неурожая и голода, удовлетворился не так легко, как надеялся король. Королева Екатерина пользовалась популярностью, а ее дочь Мария была принцессой Англии — как король может желать объявить ее бастардом? Кроме того, Екатерина была теткой Карла V. Неужели воинственный император безропотно примет тот факт, что Генрих подвинул его родственницу? А может, он пойдет войной на и без того страдающий от бедствий остров?

При дворе злословили о новой подстилке короля, которая оказывала на него дурное влияние. О его великой шлюхе. Сестре Мэри Болейн, Анне.

Та теперь снова уселась на тачку, обхватила руками свое дрожащее тело.

— Люди обвиняют меня, — продолжала она. — Будто бы он вдруг решил избавиться от Екатерины, потому что я его подстилка. Но правда ли это? Как ты думаешь, Джеральдина?

— Это неправда, — ответила Джеральдина.

— Правильно! — радостно воскликнула Анна. — Но трогательная история об отсутствии наследников и страх перед гневом Божьим тоже лишь часть правды. Да, Генрих Тюдор хочет избавиться от Екатерины Арагонской. Но не потому, что я его подстилка, а потому, что я ею не являюсь.

Она умолкла, сделав искусную паузу, словно Джеральдине требовалось время, чтобы переварить эту сенсацию.

— Ты помнишь, что я много лет назад говорила тебе о Гарри Перси? — спросила она затем. — Если я беру мужчину в оборот, он хочет провести со мной не одну ночь, а всю жизнь. В конце концов, я видела, что получила моя сестра за свою овечью покорность: насмешки и презрение. Я другая. Я отказала Перси, и он захотел сделать меня своей графиней. Теперь я отказываю Генриху Тюдору, и он сделает меня королевой Англии.

Хотя Джеральдина давным-давно собрала все детали этой запутанной мозаики воедино, новость по-прежнему звучала невероятно. Сама она действовала не менее хитро, но в то время как Анна оказалась на гребне волны, которая вот-вот должна была затопить всю Европу, она получила жизнь рядом с мужчинкой — и задыхалась от пустоты.

— Ну? Что скажешь? — Анна смотрела вызывающе.

— Твое мужество достойно восхищения, — выдавила из себя Джеральдина.

— Так и есть. — Анна шумно втянула в себя ледяной воздух. — И не менее достойна восхищения моя твердость. Тогда я была молодой и глупой, позволила паре стариков разрушить свой труд.

Но теперь я не позволю никакому дедуле отнять то, что принадлежит мне по праву. Уж точно не Уолси. И не Папе Римскому.

— Ты говоришь о Его Святейшестве. Думаешь, что можешь выиграть войну против величайшего вождя христианского мира?

— Сейчас мы пускаем пыль в глаза посланникам Ватикана, — спокойно ответила Анна. — Мы с королем притворяемся невинными овечками. Как видишь, мы даже не танцуем вместе и рядом с ним сидит испанская красотка. Никто не должен заподозрить, что речь идет о чем-то большем, нежели о божественной воле. И если дерзкий шпион ворвется в мои покои, он наткнется там вовсе не на Генриха Тюдора, а на восхитительного брата моей подруги Джеральдины!

«Сильвестр!» Тело Джеральдины уже настолько замерзло, что перестало повиноваться.

— Может быть, тогда мне лучше уйти и позаботиться о том, чтобы он оказался где-нибудь в другом месте? — произнесла она.

— И почему он не сообщил заранее, что собирается нанести тебе визит на Рождество? — настороженно поинтересовалась Анна. — В конце концов, твой Роберт легко мог раздобыть для него приглашение, ведь король старается угадать каждое его желание!

— Просто они пишут вместе книгу о кораблестроении, — отмахнулась Джеральдина. — Подобные вещи объединяют мужчин.

— Твой брат строит корабли, верно?

— Мой брат и мой муж не друзья.

— Ага, — произнесла Анна и искоса посмотрела на Джеральдину. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? Устрицу. Стоит стукнуть по ней, как она закрывается, и я не знаю, есть ли внутри жемчужина.

«Никакой жемчужины нет, — подумала Джеральдина. — Никакого мяса. Только пустота». Внезапно ей ужасно захотелось увидеть Сильвестра. Ноги болели, но она встала.

— Я заберу брата из твоих комнат. Спасибо, что ты позаботилась о нем.

— «Спасибо, спасибо», — передразнила ее Анна. — Тебе кто-нибудь говорил, что брак тебе не к лицу, Джеральдина? Когда-то я готова была поклясться, что в тебе горит какой-то огонь, что-то вроде тоски по тому, из чего, собственно, и состоит жизнь. Но с тех пор как ты прибрала к ногтю своего забавного графа, ты стала такой же равнодушной и флегматичной, как и все остальное стадо.

Я тебе только что рассказала, что собираюсь встряхнуть этот сонный мир, а ты что делаешь? Вежливо сдерживаешь зевоту и благодаришь за то, что я позаботилась о твоем брате.

Джеральдина не знала, что ответить на этот упрек.

— Мне жаль, что я заставила тебя скучать, — наконец сказала она и направилась к двери через двор. Под козырьком в темноте блестели острые, как кинжалы, сосульки.

Король отдал Анне две смежные комнаты в жилых покоях Уолси и разрешил ей обставить их по своему усмотрению. Несмотря на поспешность, с которой пришлось производить перемену обстановки, Анна доказала, что у нее есть свой собственный вкус, отчасти по-французски легкомысленный, однако стиль был выдержан во всем. Из цветов преобладал темно-зеленый, подчеркивавший расставленные золотом акценты. Горевшие в камине лепестки роз источали быстро улетучивавшуюся сладость. У Джеральдины болели пальцы, а суставы, казалось, трещали, словно тающий лед. У окна стоял ее брат Сильвестр и смотрел на реку.

Его спина, обтянутые атласом плечи, блестящие волосы были ей знакомы лучше, чем все те, что встречались при дворе. Когда- то они надоели ей, девушке хотелось сбежать от него любой ценой, но теперь она тосковала так, что бросилась к нему:

— Сильвестр!

— Джеральдина! — Он обернулся. Лицо его казалось усталым и напряженным, но, увидев ее, он тут же улыбнулся, раскрыл ей объятия.

Она прижалась к нему. Холод вмиг растворился, словно талая вода. От брата пахло Саттон-холлом, лавандой, которую бросала в камин тетушка, воском с отцовской пасеки и немного — водорослями, солью и смолой. Она ненавидела Портсмут, ни за что не хотела туда возвращаться, но этой ночью запах был ей приятен.

— Мне не хватало тебя, — произнес он.

— Тогда нужно было приехать ко мне в гости.

— Ты же знаешь, что я не могу сделать этого. Я потребовал, чтобы твой муж сказал правду, но он отказался и заставил моего друга заплатить непомерную цену. Я не смог бы разговаривать с таким человеком, все слова застряли бы у меня в горле.

— Замолчи же! — Она вырвалась из его объятий. — Неужели ты настолько наивен? Разве никто не говорил тебе, что у стен есть уши?

Он понурился.

— Но я должен говорить, Джеральдина. Мне нужна твоя помощь.

— Ты поэтому приехал? Не потому, что скучал по сестре, а потому, что хочешь спасти шкуру своего черного дьявола?

— Энтони не дьявол! Он человек, истекающий кровью и корчащийся от боли, когда его пытают, человек, который так и не понял, в чем его обвиняют, и который из-за предательства твоего графа вот уже пять лет страдает в аду.

— А почему он не умер? — вырвалось у Джеральдины. Казалось, внутри у нее все дрожит, и ей пришлось ухватиться за стену. — Одних людей, распространявших книгу этого Тиндейла, сожгли, другие подохли в темнице. Почему этот черный висельник до сих пор жив? Почему он выдержал пытки, болезни, голод — не потому ли, что его защищает дьявол?

Брат посмотрел на нее.

— Если бы ты видела его, ты ни за что не говорила бы, что его защищают или что он что-то выдержал, — произнес Сильвестр. — Он разбит, Джеральдина. Его бесконечно мучили и унижали, это уже за пределами человеческих возможностей. Все эти годы мы боролись за то, чтобы его оправдали, потому что ему было так важно отмыться от обвинений, но больше не получается. Нам нужно помилование. Он перестал разговаривать, он уже даже корабли не рисует. Если он вскоре не выйдет оттуда, то сломается. Больше он не выдержит.

«Интересно, каково это — знать человека, из-за боли которого плачешь?» — пронеслось в голове у Джеральдины.

— Я думаю, что он способен выдержать больше, чем ты можешь себе представить, — заявила она. — Если ему действительно было так важно выйти из Клинка, он должен был отказаться и принять связку хвороста, не так ли?

— Нет, не так! — в отчаянии воскликнул Сильвестр. — Даже если бы он смог жить с подобным унижением и отречься, он должен был бы признаться, что что — го сделал! У судьбы черный юмор — закоренелого католика обвиняют в том, что он мятежник-лютеранин.

— Значит, пусть погибает из-за своего упрямства.

— Ты называешь это упрямством? — Сильвестр вытер слезы тыльной стороной ладони и уставился на нее. — Если человек во время многонедельных допросов не открывает рта, поскольку не может заявить о том, что совершил что-то, и не может обвинить человека, который его предал? Я называю это иначе. Да, я жалел, что он настолько чертовски уверен в необходимости выгородить твоего мужа, но в то же время я жалею, что у всех нас нет даже малой толики его напористости.

«Поэтому я и завидовала тебе, — подумала Джеральдина. — Ты такой настоящий. Тебя ничто не может поколебать. Плачешь ли, краснеешь ли, поешь ли свои странные песни или любишь своего неназываемого, ты всегда только ты».

— Я не могу помочь тебе, Сильвестр.

— Ты должна! Твой муж имеет влияние на короля, так все говорят, и ты знаешь почему. Твой муж должен пойти к королю и попросить его отдать ему Энтони, без проволочек, просто как акт милосердия, в честь Нового года. Ты так красива, Джеральдина. Краше нет. Даже чудовище не смогло бы тебе отказать.

— Может быть. Вот только я не буду просить его.

Он схватил ее за руки, взмолился.

— Но кто же тогда поможет мне, если не ты? Ты не просто моя сестра, ты моя двойняшка. Иногда мне казалось, что ты моя половинка, которой мне недостает.

«Да, мне тоже так иногда кажется, — осознала Джеральдина. — Только с той половиной, что досталась мне, по жизни идти легче». Она высвободилась.

— Если тебе что-то понадобится, обращайся в любое время, — сказала она. — Конечно же, ты можешь воспользоваться тем, что твоя сестра поднялась так высоко, как пользуется положением своей сестры брат Анны Болейн. Но никогда больше не проси меня за черного сатану. Если я чего и хочу, то только одного — чтобы нашелся способ сжечь эту тварь!

Сильвестр пристально вгляделся в ее лицо.

— За что ты его ненавидишь?

Джеральдина дрожала так сильно, что не устояла на ногах. Она опустилась на обитый тканью стул, ухватилась за его край.

— Его должен ненавидеть любой христианин, — прошептала она. — Он убил своего брата. Ради своего проклятого корабля.

— Да нет же! — воскликнул Сильвестр. — Он испугался, только и всего. У него одна нога искалечена. Ты хоть представляешь себе, насколько уязвимым чувствует себя человек, когда не может полагаться на свои ноги? Ральф напал на него сзади, и Энтони просто оттолкнул его, чтобы защититься, но убивать не хотел. Мы с Фенеллой были там, мы все видели.

— Вы с Фенеллой! — усмехнулась Джеральдина. — Вы были слишком малы, вы не можете ничего помнить. Весь Портсмут свидетель, весь Портсмут видел жгучую ярость, полыхавшую в его глазах.

— И за это он должен умереть? За то, что всему Портсмуту делать больше нечего, кроме как нести чушь? — Он вдруг рухнул перед ней на колени. — Прошу, помоги мне! Энтони не дьявол, он не обидит ни тебя, ни кого другого. Он робкий человек, который разбирается лишь в кораблях и радуется, когда мир не трогает его. Весь мир, кроме нас с Фенеллой.

«Так было всегда. Тогда, на вашей вонючей верфи, Фенелла, Энтони и ты радовались, что весь мир вас не трогает».

Остальных мольб Сильвестра она не слышала, потому что дверь в комнату распахнулась.

— Прошу прошения, господа. — В дверном проеме стояла Анна, словно портрет в раме.

Сильвестр пополз к ней на коленях. Выглядел он ужасно. Заплаканный, смущенный и подавленный.

— Это мы должны просить прощения, мисс Болейн. Вы были столь добры, что помогли мне, и я не собирался пользоваться вашей отзывчивостью.

— Господи Иисусе! В какую бурю вы попали? — Анна подошла к нему, подняла подбородок, пригладила волосы.

А Джеральдине вспомнилась другая сцена. «Доска» и неназываемый. Ее руки, гладящие его щеки. Близость, неведомая Джеральдине. Она хотела забыть об этом, но та сцена оставила на ее сердце след, словно от удара хлыста.

— Оставайтесь ночевать здесь, будьте сегодня ночью моим гостем, — сказала Анна Сильвестру. — Я переночую у своей невестки. А моей отзывчивостью можете пользоваться, когда вам будет угодно. Я рада быть вам полезной.

Вернувшись в свои покои, Джеральдина застала дожидавшегося там Роберта, который намеревался обвешать ее руки и шею драгоценностями.

— Мой новогодний подарок, — произнес он. — В этом году немного больше, но ты это заслужила. Я хочу поблагодарить тебя, ангел мой.

— За что?

Он запечатлел на ее руке влажный поцелуй. Что ж, по крайней мере он почти перестал икать во время разговоров с ней — пока они не ложились в постель.

— Я знаю, что до сих пор нам не было даровано великое счастье, — объявил он. — В этом году наше желание родить ребенка снова не исполнилось, но это не делает тебя менее ценной для меня. Джеральдина, я знаю, что далеко не Томас Уайетт, о котором мечтают женщины. Знаю я и то, что при дворе нет ни одной красивой женщины, оставшейся верной своему мужу. Ты прекраснейшая из всех, и ты верна мне. Тем самым ты даруешь мне неведомое величие, и за это ты получишь от меня все, что пожелаешь.

14 Сильвестр Из Портсмута в Лондон, март 1530 года

В доме стоял звенящий холод, огонь в камине прогорел давным- давно. Прежде чем уйти, он еще раз укрыл ее, поцеловал в лоб. Она открыла глаза.

— Спи, спи, любимая. Еще не время вставать.

— Куда ты?

— Ч-ш-ш. Не волнуйся. Я еще раз съезжу в Лондон.

Она села на постели.

— Еще раз? Ты всегда так говоришь. Ты снова и снова ездишь туда, прекрасно зная, что вернешься с пустыми руками.

Сильвестр проглотил стоявший в горле ком.

— На этот раз будет иначе.

— На самом деле ты просто не можешь сдаться, правда?

Когда он не ответил, она снова заговорила:

— Все эти годы я смотрю, как ты мучаешься, и иногда радуюсь, что они убили моего Рейфа. То, что они делают с вами, за пределами человеческих возможностей. Я люблю тебя, Сильвестр. Я не хочу, чтобы ты сломался.

Она хотела удержать его, но он убрал ее руки.

— Если я брошу Энтони, вот тогда и сломаюсь, — заявил он. — Ты не понимаешь, и я не виню тебя. Я рожден, чтобы защищать Энтони. Я его щит, а он — моя сила. Так было всегда, и для нас с Фенеллой все так и осталось, что бы ни думал по этому поводу мир.

— Я не мир, — ответила Ханна.

— А теперь мне пора идти, — ответил Сильвестр. — Ты имеешь полное право чувствовать себя брошенной, но я всегда говорил тебе, что жизнь, которую мы ведем, — это все, что я могу тебе предложить. Если тебе этого недостаточно, я позабочусь о том, чтобы ты могла жить где-нибудь в другом месте. Но если хочешь остаться со мной, то должна принять то, что для меня на первом месте Энтони и Фенелла. Мы — дети верфи. Мы — якоря друг для друга.

— Фенелла, — задумчиво пробормотала женщина. — Ты говорил ей, что едешь в Лондон?

Сильвестр покачал головой.

— Я не хочу, чтобы она снова надеялась, а потом разочаровывалась.

— Это не Фенелла питает пустые надежды, а ты! Фенелла так же, как и я, не хочет, чтобы ты рисковал своей жизнью! Я уже однажды видела, как сожгли мужчину, которого я любила, как почернело его тело, как его плоть рассыпалась, остались лишь вонючие хлопья пепла. Я не хочу видеть это во второй раз.

— А я хочу? — закричал он, забыв об опасности перебудить весь дом. Вызванный ею образ часто мучил его ночами. Сильвестр не мог больше сидеть у огня; он не мог есть и наслаждаться вкусом еды, чувствовать на лице солнце и дождь, не говоря уже о том, чтобы работать над кораблем. Можно было считать, что им повезло, что его отец еще полой сил и снова занял свое место на верфи.

— Ведь это невозможно предотвратить, — пробормотала Ханна. — Таких, как мы, сжигают по всей стране. Как будто тем самым можно остановить эпоху обновления, как будто на место каждого, кого они у нас отнимают, не приходит десять других.

— На место этого не придет никто, — произнес Сильвестр. — И он не такой, как мы, он закоренелый католик, который считает, что реформаторы сверлят дыры в бортах корабля. А они с жестокой медлительностью пытаются замучить его до смерти за то, что он даже мысленно не совершал.

Он говорил ей об этом тысячи раз, и она тысячи раз отвечала одно и то же:

— Мне жаль, Сильвестр.

— Передавай привет детям. Скажи Фенелле, что я в Саутгемптоне.

— И она мне поверит?

— Нет.

С этими словами он ушел.

Он не знал, сколько раз проделывал этот путь. В какой-то момент просто перестал считать. На людей, к ногам которых он бросался, умоляя, он давно уже не рассчитывал. «Не питай пустых надежд, — заклинал он себя, прекрасно зная, что это не поможет. — Эта женщина другая, — шептал тихий голос в душе. — Она действительно хочет помочь, и половина Англии болтает, будто у нее есть для этого достаточно власти».

После празднования Нового года он дважды тайком посещал ее, посвятил ее в подробности этого дела. Она пообещала заняться этим, как только будет подходящий момент.

— Пока что у меня нет возможности поговорить с королем в безопасном месте. Но не тревожьтесь. Как только ветер переменится, я расскажу ему о вашем деле.

— У нас нет времени, — в отчаянии молил Сильвестр. — Мой друг живет в этой дыре, куда Темза смывает грязь и мертвых крыс, вот уже пять лет. Его посадили на цепь, как животное, но животное скорее забили бы, чем мучили бы вот так. Я даже не знаю, не пытают ли его снова, дают ли ему хоть крохи из той еды, которую мы посылаем, не сгнил ли он от сырости и не умрет ли от следующей вспышки тифа.

— Поразительно, что он прожил так долго. — Удивление женщины казалось искренним. — Я бы предположила, что в такой темнице человек ломается самое большее через год.

— У него очень прочный стержень, — ответил Сильвестр. — Я поражался этому еще в те времена, когда мы были детьми.

— Сколько раз вы видели его за этот период?

— Четыре или пять раз в год. Я ходил по всем инстанциям, чтобы получить право хотя бы на посещение. К счастью, сейчас там такой начальник тюрьмы, который бабушку родную продаст, если цена будет подходящей.

— И что вы делали, когда были там?

— Немного. — Сильвестр беспомощно развел руками. Так он чувствовал себя последние пять лет. — Приносил то, что он больше всего просил: бумагу и уголек, чернила и сальные свечи. Садился рядом с ним. Клал руку на плечо. Рассказывал ему о том, как постепенно, шаг за шагом, воплощается то, о чем он мечтал для флота. Иногда пел и на прощание всякий раз говорил, что никогда не познакомиться мне с человеком, которого я уважал бы больше, чем его, любил бы больше и по кому я скучал бы больше…

Женщина с глазами цвета ночи сгребла в кучу данные им бумаги и положила на пюпитр. Затем вернулась к нему, убрала локон со щеки.

— Если хотите знать мое мнение, вы спасли ему жизнь, — произнесла она. — Вы оба поразительные люди, и то, что вы делаете, для меня невообразимее любого ученого открытия, любой победы луком или мечом.

— Разве это не само собой разумеющиеся вещи? — удивился Сильвестр. — Ведь мы же друзья.

Женщина хихикнула.

— Может быть, я просто не знаю, что такое друг. Я так привыкла к испорченному, что то, что не испорчено, кажется мне чудом. Если бы мне самой пришлось сидеть в темнице, словно скотине, мне хотелось бы, чтобы вы приходили ко мне и уверяли меня, что я по-прежнему человек.

— Я приду, — пообещал Сильвестр.

Она улыбнулась, с горечью, но тепло.

— Поезжайте домой. Попытайтесь не слишком терзаться. Я пришлю вам весточку, как только смогу поговорить с королем. А тем временем позабочусь о том, чтобы никто не причинял вашему другу боли и чтобы он питался, как человек.

В ночь после той встречи Сильвестр впервые за много лет спал крепко и глубоко. Но на протяжении последующих недель его уверенность растаяла, словно снег. Она обещала прислать весточку, но не присылала. Она не кто-нибудь, а женщина, о которой грезят мужчины в крупнейших городах Европы, избалованная дочка, пронзительно хихикающая и кокетливо хлопающая глазами, запутавшаяся в своей собственной судьбе. Она наверняка давным-давно забыла о его истории, хотя, быть может, это и тронуло ее — на одно мгновение.

Он снова просыпался в поту, боясь, что Энтони мертв. Когда они были еще совсем детьми, маленькими шестилетними мальчиками, рассказывавшими друг другу о героях, они поклялись друг другу, что почувствуют, если кто-то из них умрет, и до конца будут держать его на руках, но Сильвестр уже не был маленьким мальчиком. С тех пор как Энтони бросили в Клинк, он перестал быть маленьким мальчиком — каждой клеточкой своего тела.

Если бы у него не было остальных — отца и тетушки, державших хозяйство на плаву, детей, которым он был нужен, Ханны, спавшей с ним, и Фенеллы, делившей с ним весь этот ад, — он сошел бы с ума. Плюс отец Бенедикт и Летисия Флетчер, которых поручил ему Энтони. Он с удовольствием послал бы к черту обоих, но Фенелла пошла вместе с ним в грязную комнату, где бредил старый живодер, и сказала:

— Ваш приемный сын обещал взять вас в свой дом. Я его невеста. Мы с мастером Саттоном пришли, чтобы забрать вас.

А Сильвестру, который возмутился, она заявила:

— Если жених не может присутствовать сам, он посылает вместо себя друга.

Если бы не было Фенеллы, которая оказалась храбрее всех героев из их историй, он сошел бы с ума и наконец-то перестал бы что-либо чувствовать.

— Девушку нельзя вынуждать быть настолько храброй, — сказал он ей.

— Я не храбрая, — возразила она. — Если бы я была храброй, то, возможно, разрешила бы Энтони покончить с мучениями. Скажи ему, что я не разрешаю, слышишь? И тебе тоже. Я недостаточно храбра, вы не имеете права сдаваться.

И когда Сильвестр уже отчаялся, женщина прислала ему весточку. Она снова вызывала его в город, в один из помпезных особняков, принадлежавших знакомому ее брата.

«Там нам не помешают, — писала она. — Не хочу тешить вас иллюзиями, но если небеса не против нас, то я буду ждать вас с добрыми вестями».

Нужно было беречь уже немолодую кобылку, и он продвигался вперед очень медленно. Слишком медленно для того напряжения, от которого болело все тело. Вечер наступил рано, и в сумерках крыши города казались розовыми, словно были совершенно безобидны.

На самом же деле люди на улицах Лондона погибали от голода быстрее, чем где бы то ни было. Первый урожай зерна утонул в проливных дождях, заболоченные поля не дали возможности засеять их снова. С тех пор крестьяне Англии отказывались продавать зерно, которое нужно было им, чтобы посеять весной.

В одну ночь ремесленники и торговцы стали нищими.

Сильвестр видел тележки с едой для бедных, катившиеся по узким улочкам, и людей, висевших на них, словно виноград на лозе. Никто не хотел слезать, не получив что-нибудь съедобное, а зимой он видел, как тяжелая тележка придавила старика к стене дома и тот умер. Возможно, по сравнению со смертью от голода это было просто избавление.

Всякий раз, приезжая в столицу, Сильвестр сразу же начинал тосковать по Портсмуту. В Портсмуте тоже были голодные и повозки с хлебом, которого никогда не хватало всем страждущим. Фенелла пекла кое-что вместе с Карлосом и тетушкой и научилась водить повозку по улицам. Но в Портсмуте воздух не был желтым от грязи, легкие не болели при каждом вдохе. В Лондоне же все, что было и в Портсмуте, казалось в сто раз больше и более угрожающим: вся злоба, насилие, разрушение, смущенней равнодушие.

В Портсмуте было ощущение свободы там, где в Лондоне преобладала давящая теснота.

Дом, в котором ждала его женщина, находился к западу от моста, неподалеку от Саутуарка. Там жил епископ Винчестерский, которому подчинялась тюрьма Клинк. Она была построена настолько близко к воде, что во время половодья грязная жижа затапливала камеры и заключенным приходилось стоять по бедра в воде. В нижних камерах, служивших для дополнительного наказания, она доставала им даже до шеи. Болезни распространялись с такой же скоростью, с какой размножались паразиты. Лондонцы назвали тюрьму «Клинк» по звуку кузнечных молотов, превращавших раскаленные скобы в звенья цепей, в которые заковывали запястья заключенных. С большинства узников цепи снимались только тогда, когда они умирали и трупы выбрасывали из камеры.

По пути через район Саутуарк Сильвестру пришлось взять свою кобылу за уздечку, чтобы она не пугалась и не сбивала с ног нищих, воров и продажных женщин. За каждой линией тесно прижавшихся друг к другу домов открывались огороженные арены, где мужчины делали ставки на собачьих, петушиных и медвежьих боях. Бордели зазывали к себе красиво разукрашенными вывесками и причудливыми названиями. «Галеро», «Единорог», «Скрещенные ключи». Однажды Сильвестр завернул в один из этих домов, когда выбрался из Энтониевого ада. Ему просто хотелось почувствовать жизнь, похоть и силу сытого, не изувеченного тела. Девушка, с которой он кувыркался, в рассветных сумерках оказалась старше тетушки Микаэлы, а один из ее приятелей срезал у него с пояса кошель, пока он мочился. Сильвестр разрешил ему это. Себе же он вполне мог заработать «укус винчестерской утки», как лондонцы называли сифилис, подцепленный у девушек Саутуарка, но эта участь миновала его.

За дворцом епископа простиралась полоса огороженной земли: «Кладбище скрещенных костей», неосвященный известковый грунт, в который закапывали тела шлюх, когда те умирали от истощения. Без гроба, без благословения их заворачивали в простыни и бросали в яму — большинству из них на момент погребения не было и тридцати лет. С заключенным сдыхавшими в Клинке, поступали точно так же. Их бессмертная душа превращалась в мусор, как и истерзанное тело.

Сильвестр сжал ногами бока лошади, которая тут же быстро понеслась вперед, так что люди в переулке бросились врассыпную. Узнав переулок, который назвала ему женщина, и сразу же увидев нужный дом, он с облегчением вздохнул.

Женщина велела провести Сильвестра наверх, в зал, отослала прочь слугу, разводившего огонь. Комната была обставлена дубовой мебелью и выдержана в темно-красных тонах, большое окно выходило в ночь. На столе стоял фонтанчик с чашами, в которых плавали лепестки роз, смываемые водой из верхних чаш в нижние. Вокруг него стояли кувшин с вином, тарелка с сушеными фруктами и несколько мисочек с орехами. Женщина была одета в зеленое платье с широкими рукавами, скрывавшими кисти. Ее темные волосы приобрели какой-то сливовый оттенок. Красота ее была броской и непростой.

— Мисс Болейн.

Она встала, пошла ему навстречу.

— Мастер Саттон. Я с удовольствием называла бы вас Сильвестром, если вы не возражаете.

Сильвестр кивнул. От напряжения ему было тяжело говорить.

— Я человек, который любит помучить других людей, — произнесла она. — Я наслаждаюсь возможностью потянуть с новостями, пока мой собеседник не начнет хватать ртом воздух и задыхаться от нетерпения. Кошка, играющая с мышью, — так называла меня мать. Но с вами я не хочу играть, Сильвестр. Прошу, присаживайтесь, освежитесь, вы достаточно намучились. У меня для вас хорошие новости.

Пять лет ожидания. Пять лет страха, прочно поселившегося в груди. Сильвестр схватил ее за плечи, желая вытрясти из нее все подробности.

— Вы говорили с королем? Он выпустит Энтони?

— Скажите это еще раз! — попросила она, даже не пытаясь высвободиться из его хватки.

— Что?

— Энтони.

— Зачем?

— Потому что я никогда еще не слышала, чтобы человек так восхитительно произносил имя другого человека. Да, я говорила с королем — и, о да, он отпускает вашего Энтони.

— Когда? — Сильвестр почти кричал. В мыслях всплыли воспоминания о той дыре, куда в наказание запирали заключенных. Начальник тюрьмы называл ее Oubliette — место позабытых. В нос ударили вонь от гноя и разложения, и ему показалось, что он чувствует жар, которым горели его руки всякий раз, когда он касался рук Энтони.

Анна Болейн высвободилась, прошла к столу, взяла пачку бумаг.

— Сейчас, — произнесла она. — Я видела вашего друга сегодня днем и с удовольствием освободила бы его тотчас же. Но мне показалось, что это должны сделать вы.

— Вы были в Клинке? — вырвалось у Сильвестра — И я могу забрать Энтони — сейчас же?

Она кивнула.

— У меня есть кузнец и человек, который отвезет вас туда в карете.

— Кузнец?

Женщина снова кивнула.

— Я велела начальнику тюрьмы де Веру снять с вашего друга цепи, но заклепки нужно снимать холодным напильником. Это может сделать только кузнец, по крайней мере если нет желания причинять вашему другу лишнюю боль и еще больше увеличить раны под оковами.

Сильвестр стоял у решетки и был вынужден наблюдать, как эту заклепку раскаляли и проделывали дыры в застежках, державших щиколотки Энтони. Он слышал, как Энтони кричал, словно животное, которое живьем насаживают на вертел. Подмастерье кузнеца взял из миски на столе до смешного маленькую горсть воды и капнул на обожженные суставы, а Сильвестр тем временем, словно обезумев, тряс решетку.

Начальник тюрьмы в конце концов отпер дверь, зная, что Сильвестр заплатит ему за это. Сильвестру очень хотелось взглянуть Энтони в глаза, но они закатились от боли и ничего не видели. «Я люблю тебя», — подумал Сильвестр и ударил его кулаком в висок, отчего друг потерял сознание. Вернувшись в Портсмут, он не мог ничего сказать об этом Фенелле. В ту ночь в его комнату впервые пришла Ханна, и он до сих пор был ей за это благодарен.

Сегодня раскуют цепи. Осторожно, стараясь вновь не поранить Энтони. «Если же все-таки будет больно, я снова ударю его и заставлю потерять сознание, но потом — никогда больше», — поклялся себе Сильвестр. Внезапно ему ужасно захотелось расхохотаться.

Анна Болейн протянула ему бокал вина.

— Вот, выпейте это, чтобы не свалиться по дороге.

Сильвестр с благодарностью принял бокал. Затем, наклонившись, чтобы поставить его на стол, он заметил, что бархат ее платья на правом плече порван и висит клочьями.

— Это я? — испугался Сильвестр. Он не помнил, чтобы делал это, все происходило словно во сне.

— Нет.

— А кто же тогда? — Он испугался еще больше. — Ведь не король же, правда? Он не разгневался на вас, когда вы попросили его за моего друга?

— А что, если и так? — язвительно поинтересовалась она. — Что, если мне захотелось узнать, каково это — страдать за другого человека и приносить ради него жертвы?

— Мисс Болейн…

Она подняла руки.

— Нет, нет, не тревожьтесь. Король был отнюдь не в гневе. Он спросил меня: «Неужели в тюрьмах Англии все еще содержатся способные люди — за то, что распространяли бумаги? Неужели Англии не нужны таланты ее людей в других местах?» Времена меняются, мой прекрасный мечтатель. Новый Завет Тиндейла все еще под запретом, но уже давно не должен гореть всякий, кто рискнул ради этого. — Она подошла к узкому одностворчатому шкафу и вынула из него книгу. — Это я подарила королю на Новый год. Ему очень понравилось, и он размышляет, не стоит ли потребовать от Тиндейла, чтобы тот вернулся в Англию.

Книга оказалась «Послушанием христианина» Тиндейла. У Сильвестра тоже был экземпляр этой книги, как и один из доставшихся с таким трудом Новых Заветов. Однако он никогда не отваживался оставлять книги на виду.

Анна Болейн снова и снова удивляла его. Она без экивоков предложила помочь там, где отказала собственная сестра. Она отправилась в бархате и шелках в самую страшную темницу города, читала Тиндейла и давала почитать его королю, который не так давно прославился тем, что уничтожал еретиков по всей стране. Какие еще сюрпризы в ней таятся? На рынке люди называли ее «великой шлюхой», но Анна Болейн была далеко не так проста.

— Я не знаю, как мне вас отблагодарить, но обязательно что-нибудь придумаю. Вы рассердитесь, если я поеду прямо сейчас?

— Нет, я не рассержусь на вас, — ответила она. — Идите.

Собираясь уходить, Сильвестр осознал, что понятия не имеет, куда деваться вместе с Энтони. Верхом он не довезет его до Портсмута, более того, возможно, тот не переживет целого дня в пути.

Он обернулся и посмотрел на нее.

— Возвращайтесь со своим другом сюда, — произнесла она. — В этом доме вы будете в безопасности, пока не сможете уехать. Я оставлю вас. Вы найдете здесь все, что понадобится. И врача, и моего личного капеллана, если будет нужда в его помощи.

— Вы так и не сказали мне, почему делаете все это для меня, — произнес Сильвестр. — Для чужого человека. Такой помощи, как ваша, я ждал от своей сестры, после того как Энтони спас шкуру ее мужа.

— Кстати, зачем он это сделал? — перебила его Анна. — Разве такое благородство — это не слишком?

Сильвестр спрашивал Энтони о том же. Кричал на него: «Как ты можешь прикрывать человека, который хладнокровно отправил тебя на костер? Я бы умер за тебя, Энтони. Но ты умираешь за того, кто сам предал тебя, кто не может ничего для тебя значить!»

Прежде чем заковать Энтони в цепи, его каждый день подвешивали за запястья к потолку камеры и поднимали, чтобы ноги висели на локоть от пола. И оставляли в таком положении, пока он не терял сознание от боли. Его заковывали в железного «аиста», пока кровь не шла из ушей и носа, не дав али ему спать ночи напролет, тыча в него зубцами вилки еретика. Сильвестр не уезжал из Лондона, отдал стражникам целое состояние, чтобы они позволили ему видеть Энтони и обрабатывать его раны. Лопнувшая от бесчисленных ударов плетью кожа, въевшиеся в плоть кратеры от раскаленного железа.

— Зачем ты делаешь это? — кричал Сильвестр. — Чтобы доказать нам, что можешь быть благородным человеком, а нам с Фенеллой тем временем и жизнь не мила?

— Фенелла тоже? — робко спросил Энтони.

— Что значит «Фенелла тоже»?

— Фенелла тоже не может выносить того, что я такой, как есть?

Сильвестр уложил голову Энтони на колени, пригладил его сбившиеся на лбу и щеках волосы.

— Мы любим тебя, — произнес он. — Мы вынесем все, что ты на нас взвалишь, но не то, что ты позволяешь до смерти пытать себя ради этого человека. Ты делаешь это из-за меня, Энтони? Потому что он супруг моей сестры? Не нужно. Ты знаешь мою семью. О Джеральдине позаботятся — что бы ни случилось с тем чудовищем, за которое она вышла замуж. Назови им его имя, чтобы они наконец-то перестали мучить тебя.

— А потом?

— Что значит «а потом»?

— Если я донесу на графа Роберта и его осудят и сожгут, кто тогда присмотрит за кораблем?

Сильвестр так растерялся, что только и смог пролепетать:

— Каким кораблем?

— Его нужно вытащить из воды, — пробурчал себе под нос Энтони. — «Мэри Роуз». Отсюда я ничего не могу для него сделать, я не видел его много лет, мне нужно проверить шпангоуты, чтобы решить, как его можно укрепить. Но пока что его нужно вытащить из воды, иначе он сгниет. Граф Роберт позаботится об этом.

Корабль нужно было вытащить из воды. И ради этого Энтони проводил ночи в камере, где у заключенных заживо гнила плоть, потому что вода затапливала их по шею! Сильвестр замахнулся и ударил его по щеке, ударил человека, лежавшего у него на коленях, истерзанного и беззащитного, прямо по лицу.

— У меня в доме живет девушка, которая любит тебя! — закричал он на него. — Эта чудесная, сильная девушка сломается из-за твоей судьбы, а тебя беспокоит только этот проклятый корабль?

Лицо Энтони помрачнело. Взгляд бронзово-карих глаз стал пустым, он тщетно пытался скрыть, насколько сильно обижен.

В этот миг Сильвестр понял, что несправедлив к своему другу. Как он может наказывать его за то, что делает его таким уникальным, что придает ему сил, поддерживает его на плаву?

— Прости меня, — плаксивым голосом произнес он. — Энтони, я не выдержу, если ты умрешь.

— Если ты не выдержишь, то больше не приходи ко мне, Сильвестр.

Сильвестр обнял его и поклялся приходить к нему каждый раз, когда ему позволят. В какой-то момент конвокация хоть и перестала посылать к нему палачей, пытать и выспрашивать у Энтони, кто ему это приказал, но надсмотрщики продолжали издеваться над ним. Граф Роберт, за которым какое-то время наблюдали с некоторым подозрением, вернул свое положение при дворе, с рекордной скоростью приобрел королевское расположение. По чертежам Энтони он построил для королевского флота корабль водоизмещением в двести тонн, организовал технический осмотр всех кораблей и написал книгу о кораблестроении, которая должна была выйти в печать под патронатом Генриха Тюдора.

Книга была сердцем мечтаний Энтони. Ему было семь, когда он заявил: «Мы, англичане, потеряли много веков. Если мы хотим когда-нибудь строить корабли, которые будут плавать в Индию и Китай, нам нужно начать записывать то, что нам известно о кораблестроении».

Больше Сильвестр его не упрекал. Лишь один-единственный раз он обнял Энтони за плечи и спросил: «Разве это правильно, что ты даришь все свои знания, весь свой талант этому чудовищу, который рядится в твои одежды, а тебя в награду оставляет погибать?»

«Разве это правильно, что Тиндейл, которого ты так превозносишь, посылает свои знания в Англию? — спросил его в свою очередь Энтони. — Людям, которые будут ликовать и есть свиные шкварки, глядя на его костер? Что ему делать со своим знанием? Задохнуться?»

На это Сильвестр ничего не ответил. Если передача своих знаний защищает Энтони от полного отчаяния, то разве имеет он право отнимать ее у него?

Вскоре после этого Энтони перестал разговаривать. Так же, как тогда, после смерти Ральфа. Сильвестр пришел в тюрьму в майский вечер и нашел его сидящим на корточках у стены камеры. В ответ на вопросы, которые Сильвестр стал задавать другу, он получил лишь пожимания плечами и равнодушие на лице. Бумага для рисунков, которую он принес ему раньше, до сих пор лежала нетронутая. Энтони стал пленником собственного молчания.

Сильвестр содрогнулся. Те образы не отпускали его, но он снова мог контролировать свое тело. Анна Болейн коснулась его руки.

— Я задала вам вопрос.

Он заставил себя улыбнуться так, как она того заслуживала.

— Я вам тоже. Даже два.

— Ну хорошо. Ваш ответ в обмен на два моих, договорились?

А потом вы отправитесь в путь.

Сильвестр с трудом кивнул.

— Это так трудно объяснить. Мой друг строит корабли. Это его стержень. Он спас демона Рипонского, чтобы тот был его рупором, способом нашептать королю на ухо о своих корабельных мечтах. Пожалуйста, попытайтесь не видеть в моем друге монстра, который ценит корабли больше людей. Кораблестроение — это единственная часть мира, которую он понимает. Врата, в которые он может просунуть руку и через которые он может общаться с людьми.

Смех Анны Болейн прозвучал почти нежно.

— Вы поэт, мой мечтатель. В человеке, о котором вы слагаете такую песнь, нельзя видеть монстра. Впрочем, я не вижу демона и в Роберте Маллахе. Просто слабого человека. Вы с ним встречались? Вы знаете, какой он крошечный и как икает, когда разговаривает?

— Мне говорили об этом, — ответил Сильвестр. — Но когда я стоял перед ним, то ничего подобного не заметил. Боюсь, я увидел демона там, где передо мной стоял икающий человек. И буду видеть его всегда.

Она похлопала его по плечу.

— Вы очень милы, Сильвестр. Милы, как кудрявый щенок, и открыты, словно корсаж деревенской шлюхи. Ничему подобному нас не учит жизнь при дворе, и вот вам ответ на ваши вопросы. Я была рада помочь вам, и я уверена, что вы тоже сможете мне помочь. Я не знаю других людей, о которых могла бы сказать то же самое.

Она была прекрасна, желанна, ее имя было у всех на устах. Почему чужак оказался единственным человеком, от которого она надеялась получить помощь?

— А как же мой второй вопрос? — напомнил он ей.

— Ах, боже мой. Я забыла.

— Кто порвал вам платье?

— Женщины. Почтенные дамы, возвращавшиеся домой с покупками и воспользовавшиеся шансом преподать урок великой шлюхе. Они любят свою Екатерину, эту хранительницу морали. Они не потерпят, чтобы низкорожденная сучка с длинным языком угрожала их королеве.

Сильвестр отнял у нее руку, поправил порванную ткань на плече. Не успев опомниться, он наклонился и поцеловал ее в основание шеи, белое и узкое, поднимавшееся из гнездышка плеч.

— Да хранит вас Господь, мисс Болейн.

— Анна, если не возражаете. Передавайте привет непостижимому морскому существу, которое именуется вашей сестрой. И если в этой стране сучки с длинными языками становятся королевами, то не забудьте, чьим расположением вы пользуетесь.

— Если вы станете королевой Англии, эта страна может считать, что ей повезло.

Спустившись вниз, Сильвестр увидел, что кузнец с кучером уже уехали, а мальчик приготовил для него кобылу. Сильвестр летел, как на крыльях, пронзая ночь, вдоль безлюдного в этот час берега Темзы. Мастер де Вер ждал его на улице, у одной из наружных решеток, отделявших сидевших внутри от попрошаек. Клинк был частной тюрьмой, где пленников не кормили. Некоторые могли выйти в цепях на улицу, чтобы выпросить у сердобольных прохожих пенни-другой, иным приходилось просовывать для этого руки сквозь решетку камеры. Тот же, кому вообще нельзя было выходить за пределы темной камеры, мог рассчитывать только на то, что пришлют родственники, или умереть от голода,

— Рад вас видеть, сэр. — Несмотря на то что у него не хватало двух передних зубов, начальник тюрьмы говорил, не шепелявя. — Ваш приятель уже не в цепях, все улажено, как хотела леди. Вы будете довольны его состоянием. — И мужчина протянул ему руку.

Множество раз Сильвестр вкладывал в нее деньги в надежде на то, чтобы купить на них послабления для Энтони, но теперь произнес:

— Думаю, леди заплатила вам достаточно. — И прошел мимо него.

Ему пришлось пригнуться, когда он проходил в дверной проем, а затем внимательно идти, стараясь не поскользнуться на мокрых ступеньках. Пахло плесенью, всеми возможными соками человека и гнилой рыбой.

В пролете, где находились камеры для должников, стояла скамья. Мужчина с фонарем, сидевший на ней, был, должно быть, кучером Анны Болейн. Он вскочил, поклонился, указал на пол перед собой.

— Можем отправляться, как только скажете, сэр.

Сильвестр кивнул и прошел мимо него. Энтони лежал на ступеньках лестницы под чистым одеялом и спал. Сколько Сильвестр ни приходил сюда, он никогда не заставал его спящим. Но теперь его друг лежал, свернувшись клубочком, закрыв лицо руками. По виску тянулась свежая царапина, с которой смыли кровь.

Сильвестр опустился рядом с ним, коснулся рукой волос. Кто-то вымыл ему голову, намазал мазью ссадины от ошейника. Он поднял одеяло и посмотрел на ноги Энтони. Лодыжки были обмотаны тряпками, уже начавшими пропитываться сукровицей.

На душе было спокойно. Никогда прежде Сильвестру не было спокойно в этом месте.

«Мы поможем тебе выжить, — пообещал он мысленно, не сводя с Энтони глаз. — Мы с Фенеллой. Если бы тебя не было у нас, как бы мы смогли тебя выдумать? Мы вырвем твою «Мэри Роуз» из когтей Рипонского и вернем тебе. Мы не допустим, чтобы наша история закончилась здесь».

— Ты не поможешь мне? — спросил он кучера. Он хотел отнести Энтони в карету и как можно скорее покинуть это место, хотел, чтобы друга осмотрел врач, а потом сторожить его сон всю ночь напролет.

— Прошу прощения, — ответил кучер. — Вы так ладно сложены, что у вас лучше получится сделать это в одиночку. От этого парня одна кожа да кости остались.

Сильвестр плотно укутал плечи и руки Энтони одеялом. Устроил его поудобнее, положил его голову себе на грудь. Кучер пошел с фонарем впереди, освещая ступеньки. Выйдя с другом на улицу, Сильвестр увидел, что ночь прозрачная, словно хрусталь, и небо усыпано яркими звездами. Они пережили пять лет. Какой ущерб они понесли, станет ясно лишь тогда, когда разум найдет в себе силы осознать это.

15 Фенелла Портсмут, 1530 год

Фенелле было жаль людей, которым нечего делать.

Летом после ареста Энтони дождь уничтожил урожай, а когда наступила осень, члены общины «Dominus Dei» ходили по Портсмуту с корзинами и раздавали сухой хлеб из муки грубого помола. Старики с трудом волокли груз, и, поскольку они продвигались вперед слишком медленно, их корзины очень быстро пустели. Однажды Фенелла увидела, как один из стариков упал, потому что его дергали сразу несколько человек. В другой раз она увидела, как группа мужчин дралась за краюху хлеба, а женщина, которой не досталось ничего, упала прямо в уличную грязь и громко расплакалась.

Может быть, монахи со своими корзинами хлеба и голодающие, бросавшиеся на них, словно рыбы, были первым, что осознала Фенелла со дня ареста Энтони. Дни и ночи перетекали друг в друга, а она задавалась одними и теми же вопросами. Жив ли он еще? Будет ли жив завтра? Просить ли Господа, чтобы он забрал его, чтобы он не мучился? Как жить без него? Как может существовать Фенхель Клэпхем, если не будет Энтони Флетчера? Однако вопрос, который она задала, был адресован одному из августинцев, когда тот проходил мимо с пустой корзинкой:

— Неужели с этими людьми все настолько плохо, что за хлеб они готовы оторвать вам пальцы?

— Все гораздо хуже, — ответил августинец. — То, что мы можем сделать, — это лишь капля в море.

— Может быть, вам стоит брать повозки? Вы могли бы собирать остатки еды из благополучных домов и раздавать вместе со своей выпечкой. Я Фенелла Клэпхем, невеста Сильвестра Саттона. Я велю нашему повару с завтрашнего дня печь по два хлеба дополнительно и попрошу сэра Джеймса поговорить на этот счет с семьями членов совета.

— Да благословит вас Господь за вашу доброту, — ответил монах. — Меня зовут брат Франциск, каноник «Dominus Dei». У нас в приюте есть одна повозка, но она нужна, чтобы навещать больных и сопровождать умирающих. К сожалению, в округе нет другого дома, который оказывал бы подобные услуги.

— А если бы мы дали вам повозку? — спросила Фенелла. — Сэр Джеймс помог бы. Пони, которым пользуются на верфи, наверняка можно дать напрокат на пару часов.

— Тогда у нас все равно не было бы того, кто смог бы ею управлять, — огорченно ответил брат. — У нас там одни старики, да есть несколько еще более пожилых женщин, которые не в силах справляться с требованиями времени.

Так Фенелла научилась управлять повозкой и раздавать хлеб. Научилась просить у дверей особняков, чтобы затем раздавать выпрошенное, и вскоре полностью погрузилась в работу.

Это было спасением. Ее возлюбленный сидел в темнице без света, приверженцы канонического правосудия пытали его, а из той еды, что приносил ему Сильвестр, большую часть забирал начальник тюрьмы. Фенелла не могла защитить Энтони от мучителей, не могла погладить его изувеченное тело и прошептать ему на ухо, что она любит его больше всех на свете. Но у нее появилась возможность раздавать хлеб страдающим от нужды людям и тем самым немного ослабить чувство собственной беспомощности.

Возвращаясь домой, она навещала мать Энтони и отца Бенедикта, наливала женщине немного бульона, выслушивала жалобы декана. С тех пор как Фенелла стала возить хлеб, женщина была благодарна и за это. «Я не могу поддержать тебя, любимый, не могу ничего забрать у тебя, не могу сказать тебе, как ты чудесен. Могу лишь заботиться о людях, за которых ты чувствуешь себя в ответе».

— Люди много болтают, — сетовал отец Бенедикт, ястребиное лицо которого исхудало и стало похоже на череп мертвеца.

— Какие люди, почтенный отче?

— Люди на кухне и в прачечной. Они говорят, что моего мальчика бросили в темницу за то, что он перевозил еретические письмена. Но он не делал этого. Он никогда бы так не поступил.

— Нет, конечно нет.

— Надо было выбить из него это.

Фенелла вскочила.

— Вы не могли сделать этого! — набросилась она на него и подумала: «Любимый, почему я никогда не говорила тебе, как горжусь твоим упрямством, с которым ты относишься к миру? Без топанья ногами. Без пылких заявлений. Просто потому, что ты не можешь иначе, можешь лишь быть собой».

— Ему это никогда не требовалось, — прокряхтел отец Бенедикт. — Он верный католик. Если стены мира рухнут и все мы полетим в ад, мой мальчик устоит.

«Твой мальчик верит, что на небе пусто и что нет ни Бога, ни дьявола, которым было бы дело до его мучений, — с грустью подумала Фенелла. — Как человек может вынести подобное? Как человек, которому грозит смерть, может выносить мысль о том, что после смерти есть лишь вечное молчание? Неужели ты не мог убедить своего мальчика, что наш Бог обнимает нас, когда мы плачем?»

Фенелла вытерла крошки с губ старика, пожелала ему доброй ночи и отправилась в соседнюю комнату, к Летисии Флетчер. «Этот костлявый священник, который теперь живет в соседней комнате, — это он сделал тебе сына? Разве ты не могла сказать Энтони, кто его отец? Не дьявол, не разбойник, а священник, которого он любит. Разве ты не знаешь, как много это значило бы для него?»

Фенелла проглотила свои вопросы и промолчала. Она по каплям влила в старуху смесь из козьего молока и лука-порея, помогавшую от вздутия живота, а затем спросила Ханну, нужна ли ей помощь с детьми. Как-то раз на лестнице ее встретил сэр Джеймс.

— Я беспокоюсь за тебя, — произнес он. — Ты себя растрачиваешь.

— Вы себя тоже, — вырвалось у Фенеллы.

Сэр Джеймс всегда был красивым мужчиной, полным сил, которому время не могло причинить вреда, хотя волосы его были седыми, сколько она его помнила. Но с недавних пор он стал выглядеть ровно на свой возраст.

Оба рассмеялись. Не радостно, но не в одиночестве.

— Если быть до конца честным, я беспокоюсь за Сильвестра больше, чем за нас, — признался сэр Джеймс.

— Я тоже. — В животе у Фенеллы что-то сжалось. — Иногда я думаю, не должны ли мы помешать ему ездить в Лондон. Все, что они делают с Энтони, вдвойне бьет по Сильвестру.

— Так было всегда. И насколько Энтони крепок, настолько же мягок и чувствителен Сильвестр. — Сэр Джеймс запнулся, увидев, как изменилось ее лицо. — Нет, Фенелла, я не это имел в виду.

Я не хочу отдать им одного, чтобы пощадить другого, да и Сильвестр никогда бы на это не пошел. Пусть будет, как будет. Пусть Сильвестр ездит и борется, однажды он вернет Энтони домой. Не спрашивай меня как, но он ни за что не сдастся.

И сэр Джеймс ушел, ему нужно было просмотреть бумаги для верфи, а Фенелла отправилась месить тесто с Карлосом и тетушкой. Они продолжали жить, потому что у них было занятие. Так прошло пять лет.

Фенелла не однажды упрашивала Сильвестра жениться на Ханне. Но тот и слышать ничего об этом не хотел, даже когда Ханна стала полнеть. Заботливый мужчина, которого она знала, словно оглох, когда речь зашла о женщине, в животе у которой рос его ребенок.

— Разве Лиззи и Люку плохо живется? — спрашивал он. — Разве я не люблю обоих? Видит Бог, я рад, что в нашем доме есть дети, и я буду рад третьему ребенку. Я позабочусь о том, чтобы у него всего было в достатке.

— К черту, третий — твой собственный ребенок, Сильвестр!

— А какая разница? Или ты думаешь, что я мог бы любить родного брата больше, чем Энтони?

Третий ребенок оказался девочкой, он был таким же златовласым и розовым, как Сильвестр, и умер через час после родов. Сильвестр сдержал слово. Он позаботился о том, чтобы у ребеночка всего было в достатке. Он укачивал его на руках, пока не пришел священник, который крестил умиравший комочек ради страха смертного, а затем провел последний ритуал. Под именем Хуана Анна Хенли ребенок был внесен в церковные списки и погребен в освященной земле, на кладбище монастыря Св. Фомы.

Фенелла продолжала тревожиться за Сильвестра, поскольку это было легче, чем тревожиться за Энтони. «Ты так далеко, любимый мой, что иногда я задаюсь вопросом, существуешь ли ты на самом деле. Существую ли я на самом деле? Ты и я вместе — это самое реальное из того, что случилось в моей жизни».

В первые годы каждая искорка надежды волновала ее, но в какой-то момент силы оставили Фенеллу. Когда весной Сильвестр испытал новый прилив мужества, Фенелла не могла испытывать то же самое. Он снова исчез под покровом ночи, уехал в Лондон, а ей оставалось лишь молиться, чтобы он не сломался от нового разочарования.

Но затем вместо Сильвестра пришло письмо. Сэр Джеймс принес конверт на кухню, швырнул его на пахнущее дрожжами тесто, которое Фенелла готовила по рецепту старой Дины.

— Вот, полюбуйся! — воскликнул он. Лицо его сияло. — Есть ли в этой стране еще хоть кто-то, кто писал бы письма так, как мой сын?

Так Фенелла поехала в Лондон. По пути ее охватил страх. Не только при мысли о том, во что могли превратить Энтони за эти пять лет, но и о том, во что они превратили ее. Срастется ли то, что было разорвано в течение многих лет, или же их отчаянная любовь задохнулась?

Сильвестр встретил ее на ступеньках. Она не стала спрашивать его, как он оказался в роскошном доме за рекой.

— Не пугайся, — попросил он.

— Не буду, — ответила она и тут же испугалась.

Сильвестр повел ее вверх по лестнице, в комнату на галерее.

Окно было завешено гобеленом, отчего внутри становилось темно. У кровати, прислоненная к столбику, стояла лютня Сильвестра, сделанная из тирольской вишни.

— Он не разговаривает, — прошептал Сильвестр. — Врач говорит, что в горле у него нет видимых ран, но я не слышал от него ни слова вот уже больше года.

Фенелла увидела очертания тела Энтони под блестящим шелковым одеялом, и ее страх развеялся. «Ты в моем маленьком сердце. Привязан якорными цепями. Запечатан смолой конопатчиков».

— И не ест. Приходится заставлять его, и сердце кровью обливается.

— Пожалуйста, — попросила Фенелла. — Не говори о нем так, словно его нет или он не в своем уме.

— Здесь твоя Фенхель, — произнесла она, обращаясь к Энтони. — Я приехала к тебе, я не буду торопить тебя, поскольку мне кажется, что нам обоим нужно время. Но мне ужасно хочется побегать, как мы бегали у канала, когда не могли ждать.

Энтони не повернулся к ней. Она думала, что каждое движение будет даваться ей с трудом, но это оказалось легче легкого. Она села рядом с ним на краешек кровати, затем положила голову на постель, зарылась носом в волосы на затылке. Повязка на шее пахла медово-ромашковой мазью, а волосы — лавандой, которой цирюльники вымывают вшей. Фенелла рассмеялась. Она судорожно искала слова, которые должны были заставить его повернуться, и смеялась, потому что у него был запах сада сэра Джеймса, как он пахнет в самый разгар лета. И смех разрушил неприкосновенность.

Он обернулся.

Глаза Энтони были широко открыты. Выражение в них отсутствовало, но взгляд не был ни слепым, ни равнодушным, а брови были по-прежнему черными как смоль. Волосы чисто вымыты, растрепаны после сна. От виска до скулы тянулась свежая, недавно зарубцевавшаяся рана.

— Ах, любимый мой, — произнесла Фенелла. — Сейчас я расплачусь, но ты не обращай внимания. Для тебя нет ничего нового в том, что я поливаю тебя слезами, когда целую.

На его скулах осталась только кожа. Фенелла нежно, едва касаясь, целовала его, а затем поняла, что такие поцелуи не лучше, чем водянистый суп для голодающего, и поцеловала Энтони крепче. Его кожа запылала. В памяти всплыли дни на черешне, когда от страсти она едва не свалилась с ветки. Она сошла с ума. Ей хотелось, чтобы Сильвестр ушел, чтобы она могла лечь рядом с Энтони и переспать с ним. «Я отлюблю тебя за все, что они с тобой сделали». На лице его двигались лишь глаза, следившие за каждым ее движением.

— Не страшно, что ты не можешь говорить, — храбро заявила она. — Это подождет, сколько ты захочешь. Но сейчас я скажу Сильвестру, чтобы он не давал тебе больше мяса, и тебе придется есть. Этого мы ждать не можем. Ты мучаешь Сильвестра, требуя от него, чтобы он сделал тебе больно, чтобы ты не умер от голода.

Энтони ни единым знаком не дал ей понять, что ему приятна ее близость, но при этом не сводил с нее взгляда. Она осталась сидеть рядом, держала его истерзанные руки, дула на его горячее от жара лицо, пока не закрылись глаза. Затем поцеловала его в лоб и на цыпочках вышла вместе с Сильвестром в кухню. Оттуда они вышли в небольшой, огороженный зеленым заборчиком огород, где сладко пахло травами и весенними овощами, уже вовсю разросшимися.

— Он постоянно спит, — произнес Сильвестр. — Совершенно обессилел.

— Покой пойдет ему на пользу, — ответила Фенелла. — Пусть спит.

— Думаешь, он поест, когда проснется?

— Да, — ответила Фенелла, — но наберись терпения. За моей повозкой ходят люди, которые толком не ели несколько недель. Они голодны, как волки, но желудки ослабли, и они ничего не могут в себе удержать. Им можно давать лишь крохи, иначе они заболеют.

Она увидела, что Сильвестр борется с чем-то, что вертится у него на языке и просится наружу.

— Скажи мне об этом, — попросила она. — Ты достаточно долго жил с этим один.

— Энтони тоже.

— Я знаю, — ответила Фенелла. — Но мы дети верфи. Никто из нас больше не будет один.

— В этой адской тюрьме они вливали в него воду через воронку, — выдавил он из себя. — У него надувался живот, словно шар, а затем они били его дубинками по животу, пока он не изрыгал из себя всю воду одним махом. Поэтому неудивительно, что человек, с которым так по-варварски обращались, разучился глотать.

— Неудивительно, — согласилась Фенелла.

— Неужели для тех людей, которые утверждают, будто защищают право Господа на земле, человеческое тело не священно? — заорал Сильвестр. — Я думал, что эта штука с водой самая страшная, что ничего более ужасного и придумать нельзя, но я ошибался.

— Расскажи мне.

— Когда я приехал в следующий раз, они вытащили из камеры человека, которого обвиняли в том, что он закидал священника сливами у собора Святого Павла. Они пристегнули его к доскам, развели в сторону руки и ноги, а затем положили сверху каменную плиту толщиной в два кулака и стали складывать сверху один вес за другим. Несчастный даже кричать больше не мог, и я уверен, что слышал, как под камнем у него треснули ребра. Фенелла, как мы можем называть себя христианами, если мы способны причинять подобное детям Божьим, его соли земной?

— Может быть, мы никак не должны себя называть, — пробормотала Фенелла. — Может быть, для нас больше нет названий.

— Рядом с ним стоял человек, такой же, как я, — продолжал Сильвестр. — Брат или друг, который не хотел бросать его под пытками одного и выл, как собака. Я поклялся себе: если сейчас придут, чтобы сделать то же самое с моим Энтони, я прыгну на эту чертову плиту и убью его… Чтобы его мучения наконец прекратились.

— Думаю, поэтому… — произнесла Фенелла и запнулась. — Поэтому мы можем называть себя христианами и вообще людьми — потому что некоторые из нас такие, как ты. — Она обняла его, не прижимая к себе. — Спасибо, что ты был с ним рядом. Спасибо, что ты выдержал это и защищал его.

— Но я же не защитил его! — возмутился ее друг. — Если бы вместо жалкого труса его другом был настоящий мужчина, он взял бы этот ад штурмом и вытащил Энтони оттуда.

— Если бы Энтони стал себя так позорить, он получил бы пощечину, как бы плохо ему ни было, — заявила Фенелла. — Человек, который пытается взять штурмом темницу епископа Винчестерского, идиот. Но мужчина, который не отходит от своего друга в час жесточайших мучений, в моих глазах стоит троих.

Сильвестр покраснел и поспешно опустил голову.

— Ты только посмотри, что от него осталось, — пробормотал он. — Они отрывали от него плоть по кусочку, вышибли достоинство из его тела, словно зерно из шелухи.

— Осталась жизнь, — ответила Фенелла. — Ты спас ее, потому что не бросил его одного. Потому что он знал: если мучения окажутся превыше его, ты прыгнешь на камень и покончишь с этим. Ты сберег его, а его способность к самоисцелению велика, Сильвестр. Ему нужно время, но он поправится. — Голос Фенеллы звучал твердо, ибо ей самой хотелось верить в это.

В следующий миг в сад вошел мужчина, клирик в белой мантии и черном койфе.

— О, прошу прощения. — От смущения он запнулся. Затем увидел Фенеллу и улыбнулся. Никогда прежде Фенелле не доводилось видеть улыбки, распространявшейся по лицу так медленно. — Как вижу, прибыла дама, которую мы так ждали. Благословен будь Господь. Добро пожаловать в Суон-хаус, мисс Клэпхем.

— Благодарю, почтенный, — ответила Фенелла, понятия не имевшая, о чем говорит клирик.

— Да нет же, — произнес он с обескураживающей улыбкой. — Я Томас Кранмер, простой ученый из Кембриджского университета, капеллан семьи Болейн.

— Разве мисс Болейн приехала? — удивился Сильвестр. — Кто вас вообще впустил, доктор Кранмер?

— Я сам впустил себя. — Теперь он улыбался Сильвестру. — Кстати, этот дом принадлежит мне. Или, точнее сказать, этот дом предоставил в мое распоряжение король, пока я выполняю для него небольшую работу. Нет, не беспокойтесь! Вы мне не мешаете, и я постараюсь вам тоже не мешать. Вскоре я уезжаю в Рим, а вы оставайтесь, прошу, пока этот дом может служить вам убежищем.

— Доктор Кранмер был здесь в первую ночь, — пояснил Сильвестр. — Думаю, без него я бы на стенку полез.

— Я восхищался вашей храбростью, — возразил Кранмер. — Как поживает ваш друг? Что говорит врач?

— Воспаление на лодыжке не заживает. Врач беспокоится, что оно разъест кости. Он хочет попробовать другую мазь, но, если температура не упадет, ногу придется отнять — его ногу, которую он безжалостно тренировал, чтобы она служила ему, как здоровая.

Кранмер подошел к Сильвестру, обнял его за плечо.

— Давайте молиться, чтобы Господь пощадил его. Но если это необходимо сделать, ваш друг не будет один. Не будет заброшен и нелюбим. Он может есть?

Сильвестр молча покачал головой.

— Уже сможет, — быстро вставила Фенелла. — Насколько позволит его истерзанный желудок. Позвольте мне позаботиться о нем.

Вдоль забора росли густые заросли крапивы.

— Доктор Кранмер, можно мне взять немного ваших трав для супа?

— Конечно, что за вопрос! Берите все, что вам может понадобиться.

Сильвестр с отвращением скривился.

— Суп из крапивы! Я поклялся себе, что, если вытащу Энтони из этой темницы, я буду баловать его, словно королевского мопса. Заставил покупать повара лучшее мясо в округе, а ты приехала и собираешься давать ему такую отраву?

А Фенелла уже собирала крапиву обеими руками, наслаждаясь жжением на коже.

— Королевский мопс и вполовину не такой нежный, как наша черная морская звезда. Просто не мешай мне.

— Я советую то же самое, — рассмеялся доктор Кранмер. — Кажется, мисс Клэпхем лучше знает, что делать, чем мы вдвоем, вместе взятые.

— Кстати, почему ты говорила мне, чтобы я не давал ему мяса? — спросил Сильвестр.

— Потому что он его не ест, — ответила Фенелла, продолжая рвать траву.

— Что-что? Он сказал тебе, что не может есть мясо? Но ведь он ни слова не говорил!

— Он ничего мне не говорил, — ответила Фенелла. — Но он уже больше двадцати лет его не ест. Давай я сейчас приготовлю крапиву. Это лучше, чем запихивать ему в рот то, к чему он испытывает отвращение.

И с полными руками зелени Фенелла вернулась в кухню, где приятно пахло чесноком и развешанными под потолком травами. Мужчины пошли за ней, остановились в дверях и теперь наблюдали за тем, как она беседует с поваром по поводу приготовления супа из крапивы.

— Объясни мне, Фенни, — попросил Сильвестр. — Почему у взрослого человека вызывает отвращение хороший кусок мяса?

Фенелла пожала плечами.

— Мясо срезано с мертвых. Но я никогда его не спрашивала.

Четыре недели провели они в доме за Темзой. Священник, который ждал, когда его отзовут в Рим, оказался настоящим сокровищем. Поскольку он садился с Сильвестром на каменную скамью в саду и беседовал с ним об изменениях, происходивших в стране, Фенел- ле не нужно было заботиться еще и о нем. Погода была по-весеннему чудесной. Когда после еды Сильвестр поднимался наверх, чтобы посмотреть на спящего Энтони, он некоторое время сидел рядом с ней, рассказывал о своих разговорах с клириком. При этом он крепко держал в руках разодранную лодыжку Энтони.

— Этот запуганный доктор Кранмер — поразительный человек, — говорил Сильвестр. — Уже не первый месяц посланники короля и подручные Папы спорят о законности королевского брака, не продвинувшись ни на шаг. Король настаивает на том, что его брак грешен и должен быть аннулирован; Папа же, напротив, отказывается признать, что данное его предшественником разрешение ошибочно. Папы не совершают ошибок — даже если на кону стоит будущее Англии. Доктор Кранмер же, немного поразмышляв над этим в своем кабинетике, придумал следующее: вместо того чтобы снова делать запрос в Рим, королю следует адресовать вопрос на теологические факультеты Европы. Чиновники, которые из-за этого дела с браком перерыли всю страну, доложили королю, и он вызвал к себе в Лондон маленького ученого из Кембриджа.

— Судя по виду доктора Кранмера, он предпочел бы остаться в своем тихом Кембридже, — произнесла Фенелла.

— Это да, — согласился Сильвестр. — Но он исполнен решимости выполнить свою миссию там, куда его призывает Господь. Для прогресса в этой стране подобные люди просто на вес золота.

— И как продвигается дело о браке? — спросила Фенелла. Ей казалось, что все эти годы она жила на другой стороне луны или по меньшей мере по ту сторону своей повозки с хлебом.

— Доктор Кранмер вместе с комитетом ученых мужей составил документ, основанный на ответах, полученных из университетов. Из него ясно следует, что Папа вообще не имеет полномочий, позволяющих ему принимать решение в этом вопросе через голову английского короля. Если речь идет об Англии, король обладает высшей властью. Никакая внешняя инстанция не имеет права пытаться поставить себя выше, даже римский епископ.

— Ты имеешь в виду Папу? Но, Сильвестр, Папа — наместник Господа на земле!

— Поэтому мы и хотим пресечь действия этих наместников от наших щедрот, сами читая Библию, — возразил Сильвестр. — Потому что иначе мы узнаем, что в евангелиях речь ни о каких наместниках вообще не идет.

Фенелла смущенно рассмеялась.

— То, о чем ты говоришь, это говорит и доктор Кранмер?

— Он говорит и похуже, — Сильвестр мимолетно усмехнулся, совсем как в юности.

— И вы оба не боитесь?

Сильвестр погладил лодыжку Энтони.

— Боимся, Фенни. Мы с Кранмером понимаем друг друга, потому что мы — два труса, которые, стоит им выйти за ворота, не в силах выдавить из себя то, о чем они болтают на садовой скамье.

Но, судя по всему, этой стране предстоят великие времена, так что мы научимся обращать меньше внимания на страх — и свобода мысли станет намного, намного больше.

— Как приятно слушать тебя, когда ты так рассуждаешь. — Фенелла приникла к его плечу, и они вместе стали наблюдать за дыханием Энтони.

— Раньше ты говорила, что я рассуждаю, как священник.

— Может быть, тебе стоило стать им, Силь. Хотя все незамужние женщины Портсмута расплакались бы, узнав, что столь красивый мужчина ушел в духовное сословие и теперь потерян для них.

Он задумчиво хмыкнул.

— Тебе не кажется это неправильным? Разве мужчина не имеет права на то, чтобы рядом с ним была любимая женщина, потому что проповедует о божественной любви? Мартин Лютер женат. А Томас Кранмер… — Он не договорил, махнул рукой. — Томас Кранмер пойдет на пользу Англии, если снова не спрячется в своей раковине, — наконец закончил он. — И мисс Болейн тоже, хотя я не воображаю, будто могу видеть мисс Болейн насквозь.

— Сильвестр, — начала Фенелла, — почему эти люди нам помогли? Почему разрешают жить в их домах, почему эта мисс Болейн, из-за которой король связался с Папой, прислала нам своего капеллана и своего врача, который творит чудеса?

— Разве он творит чудеса? — спросил Сильвестр, осторожно приподняв одеяло и обнажив ногу Энтони до самого колена, испещренного шрамами. От вони, ударившей ему в нос, он с отвращением отшатнулся. — Это ты называешь чудесами? Мясо прогнило до кости, его нужно выжечь.

— Держи себя в руках. Не буди его. — Она взялась за край одеяла и снова накрыла им раненую ногу. — Воняет не нога, а мазь. Сброженные вместе мед и овечий помет. Энтони сопротивлялся, словно животное, которое ведут на убой. Если бы в какой-то момент его не оставили силы, врач не смог бы нанести мазь на рану.

— Почему ты это допускаешь? — возмутился Сильвестр.

— Потому что это помогает, — ответила Фенелла. Она взяла Сильвестра за руку, положила ладонь на лоб Энтони. — С тех пор как эту вонючую мазь стали наносить на рану, температура начала падать. Врач говорит, что плесень съедает воспаление. «Этот человек достаточно пострадал за наше дело», — сказал он. Может, поэтому они нам помогают, Сильвестр? Все они реформаторы и хотят отблагодарить за то, что Энтони перевозил книги Тиндейла. Но Энтони не знал о книгах, которые вез на своем корабле!

— Нет, — ответил Сильвестр. — Знал лишь демон, которого я вынужден называть своим зятем. А как они все с ним связаны, не спрашивай меня. Я предпочел бы не знать. Но Энтони нужна была помощь любой ценой, и, если бы она пришла от Роберта Маллаха, я не имел бы права не принять ее.

Их взгляды встретились. За эти пять лет имя Роберта Маллаха, которого Фенелла никогда не видела, стало для них обоих воплощением зла. Граф Рипонский не просто без зазрения совести принес Энтони в жертву, он лишил его всего, ради чего тот мог бы жить: права собственности на «Леди Джеральдину», славы за работу над справочником для кораблестроителей, признательности короля и корабля, который он так любил. Фенелла страдала от молчания Энтони, но в то же время боялась момента, когда он спросит о своей «Мэри Роуз» и ей придется ответить ему.

— Фенелла…

— Что?

— Я давно уже хотел поговорить с тобой об этом, но никак не мог набраться смелости. Ведь я должен ненавидеть Джеральдину так же, как ее мужа, правда? Она не имела отношения к его преступлению, но она, не колеблясь, вышла замуж за того, кто его совершил.

— Ты говорил ей, что он сделал?

Сильвестр кивнул.

— Я сказал ей, что она должна расторгнуть помолвку, иначе я больше не смогу быть ей братом. Ей было все равно, и я не видел ее пять лет. Я все надеялся, что забуду, что у меня когда-то была сестра, но для этого я слишком слаб. На Новый год, когда нужда была острее всего, я приполз к ней на коленях, унижался, как собака. «Она ведь моя сестра, — думал я. — Кто же поможет мне, если не она?»

— Но она не стала помогать тебе.

Он покачал головой.

— То, что она сказала мне, я не могу рассказать никому.

Ни тебе, ни тем более Энтони. Она готова была хладнокровно погубить его. И от того, что я не испытываю ненависти к ней, мне кажется, что я его предал.

— Не будь так строг к себе, — произнесла Фенелла, хотя ей хотелось, чтобы он нашел в себе силы ненавидеть Джеральдину, — тогда бы не было причин встречаться с ней снова. — Она твоя сестра. Как мы с Энтони можем судить тебя за то, что ты чувствуешь? У нас ведь никогда не было ни сестры, ни брата. — Она испугалась и умолкла. То, что она сказала, было одновременно и правдой, и ложью.

— Ты подумала о Ральфе, — произнес Сильвестр. — Ты знаешь, как часто я думаю о Ральфе и как сильно я его ненавидел?

У нее вырвался безрадостный смешок.

— Да ты же совсем не умеешь ненавидеть, Сильвестр.

— Ральфа — могу, — возразил он. — И что-то во мне желает, чтобы у нас обоих не было их, ни Ральфа, ни Джеральдины, а были только мы. Ты выглядишь усталой, Фенни. Может быть, сегодня ночью рядом с Энтони подежурить мне, чтобы ты могла поспать?

Фенелла покачала головой. Врач тоже предлагал свою помощь, но правда заключалась в том, что она наслаждалась ночами, когда оставалась наедине с Энтони.

Когда Сильвестр ушел, она сняла одежду и забралась к Энтони под одеяло. Тепло его кожи успокаивало ее, хотя между ними стояли повязки. Когда Энтони скрючивался или стонал во сне, она гладила его, нашептывала ему на ухо целый шквал ласковых слов, давала воду, обрабатывала лопнувшие раны, плотнее укутывала в одеяло его трясущееся в лихорадке тело. Затем прижималась к нему, пока он не засыпал снова.

Просыпаясь утром, она сжимала его так крепко, что он не мог пошевелиться. Часто он уже не спал, смотрел на нее широко открытыми глазами. Никогда не отвечал на нежность, но и не прогонял ее от себя. Оберегая его душу, она ухаживала за его телом, радуясь каждой милости, которую могла оказать ему.

Она промывала его раны вином и перевязывала руки, покрытые ссадинами, при взгляде на которые невольно возникала мысль о том, что он пытался разобрать тюрьму по кирпичикам. Натирала мазью с ароматным пчелиным воском его кожу, слезавшую с него слоями, чтобы там, где она не была изранена, она не стала менее шелковистой. «Я вылечу тебя, любимый. Мы еще не стары, еще не все потеряно. Однажды я снова буду щекотать тебя, пока ты не попросишь пощады. Однажды я снова буду держать твою голову на коленях, а ты будешь рассказывать мне о своих мечтах».

Есть ему по-прежнему было тяжело. Его истерзанный желудок почти ничего не мог в себе удержать, по большей части извергая из себя все кровавым фонтаном. Фенелла бегала на рынок и покупала нежные весенние овощи. Мать часто упрекала ее в том, что она не любит готовить, но теперь Фенелла делала это с полной отдачей. Она обнимала Энтони, пока кормила его, и однажды встретилась с ним взглядом, терзающимся от унижения. Она отставила в сторону миску.

— Все хорошо, — произнесла она, целуя его. — Попробуй сам, хотя мне очень нравилось делать это вместо тебя. Можно мне хотя бы остаться рядом?

Он посмотрел на нее почти с мольбой. Она встала, осторожно вложила миску в его перевязанные руки, поцеловала в голову и вышла из комнаты.

За дверью обнаружился Кранмер, который хотел принести ей кувшин вина.

— Ну, как дела? — спросил он, и она рассказала.

Доктор одарил ее недоверчивой улыбкой.

— Он начинает бороться, — произнес он. — Вы идете ему на пользу, Фенелла, — и тогда, когда вы оставляете его одного, и в том случае, если находитесь рядом. Думаю, до того, как я уеду в Рим на следующей неделе, он попытается встать.

— А заговорить? — вырвалось у нее.

— Считайте, что тело — это авангард, — мягко ответил Кранмер. — Удары, которые получила его душа, оставили после себя такие раны, которые мы не можем ни охладить снаружи, ни смягчить при помощи бальзама. Они будут болеть долго, а затем незаметно начнут исцеляться.

— А если они загноятся?

Ей показалось, что он вздрогнул.

— Тогда придется их осторожно вскрыть, — с трудом произнес он. — Он ведь не один в целом мире, у него есть вы и мастер Саттон. Признаться, я никогда не был знаком с человеком, у которого были бы такие друзья.

Фенелла решила больше не говорить об этом.

— Что вы будете делать в Риме, доктор Кранмер?

— Я вхожу в состав посольства, которое должно еще раз изложить Папе Клименту дело короля.

— А если он откажется аннулировать брак?

Кранмер замялся.

— Может быть, тогда королю придется пойти своим путем одному, — произнес он. — Его совесть перец Богом превыше всего.

Что произойдет, если Генрих Английский не отступится от своего пути? Пойдет ли император войной на остров? Фенеллу охватил страх. Она больше не могла отпустить на войну мужчину, который находился за этой дверью и боролся за собственное достоинство. Она больше не могла рисковать его жизнью. Но именно этого он захочет: снова отправиться на войну, снова попытаться выжечь загноившуюся рану, которая не поддается излечению овечьим пометом.

Не успела она опомниться, как Кранмер сотворил над ее макушкой крестное знамение.

— Я попрошу Господа не оставлять вас, — улыбнулся он. — А мисс Болейн еще раз напоминает о том, что она с удовольствием придет вам на помощь, если потребуется.

— Я все еще не понимаю почему, — призналась Фенелла.

Он на миг задумался.

— Жизнь при дворе обрекает на одиночество, — произнес он, помолчав. — Кроме того, разве не радуется каждый из нас, встречая человека, которому просто можно доверять?

— И этого человека она нашла в лице Сильвестра? — Фенелла подняла взгляд. — Что ж, это я прекрасно понимаю.

— Я тоже, — ответил он.

С того дня Энтони стал есть самостоятельно. Она приносила ему воду, чтобы он мог умыться и постричь бороду, и однажды застала его за тем, что он пытался стоять на раненой ноге. Она не держала его вес, подламывалась, и ему повезло, что он успел ухватиться за кровать, а не ударился о каменный пол головой и плечом.

— Ты с ума сошел? — Фенелла кинулась к нему, нежно встряхнула, а затем прижала к себе. — Дай себе время. Кому и что ты снова пытаешься доказать?

От его взгляда сердце сжалось. Она ждала чего угодно — раненой гордости, гнева, но только не такой бездонной грусти.

— Присядь! — прикрикнула она на Энтони, указала на постель, грубо подняла его. Затем вышла из комнаты, обыскала дом сверху донизу, пока не нашла то, что искала.

Вернулась назад, бросила ему на колени находку.

— Вот тебе, глупый, упрямый человек. Ты не можешь ходить, и еще долго не сможешь — не потому, что ты слабак, а потому, что тебя пять лет держали в дыре прикованным к свинцовому шару. К тому же ты истощен до предела! Дай своим несчастным ногам покой, не пытайся срочно гнать их покорять гору. Пешком ты и так никогда не блистал, Энтони. Вот, изрисуй всю бумагу в доме своими кораблями.

Он удивленно поглядел на нее, и она поняла в этот миг, как сильно любит его, настолько сильно, что ей пришлось срочно уйти, чтобы Энтони не принял внезапно нахлынувшее на нее чувство за жалость. Следующие несколько часов он был предоставлен самому себе и провел время с бумагой и углем для рисования, а она играла два ужасных часа в шахматы с Сильвестром.

Когда стемнело, она вернулась к нему. Он лежал, как обычно, спиной к двери. Бумагу и уголь он положил у края кровати. Фенелла легла рядом с ним и уснула.

В какой-то момент, проснувшись ночью, она обнаружила его голову у себя на плече, он прижимался к нему щекой. Он спал мирно, как иногда бывало у канала, когда их окутывал аромат тимьяна. Она обняла его, и он издал какой-то негромкий звук, не болезненный, а довольный. Фенелла почувствовала, как счастье волнами струится по ее телу, она лежала и наслаждалась этим ощущением.

На следующее утро она рано пошла за водой, а когда вернулась, он сидел на постели, обернув бедра одеялом, торс его был обнажен, повязки сняты. Фенелла не испугалась. Он поднял голову, на глаза упала черная прядь.

— Фенхель, — произнес он, и голос его был хриплым от тоски.

Мгновение спустя она уже лежала в его объятиях.

В ту ночь он любил ее. Обвивал ее бедра здоровой ногой, утолял голод своими руками, покрытыми корочкой заживающих ран. В истощенном, измученном теле она узнала своего прекрасного мужчину, с которым они бесились под ивой и на ветвях черешни. Сначала его пальцы, а затем губы ласкали внутреннюю сторону ее бедер, пока она не начинала извиваться под его руками.

Она истосковалась по его острому уму, его злому чувству юмора, его манере разговаривать с ней так, как разговаривают друг с другом только мужчины. Он был второй половиной ее мира, и она тосковала по его теплу и улыбке, которые не знал никто, кроме нее и Сильвестра. Может быть, она грешница, испорченная баба, потому что тосковала по его любви больше, чем по всему остальному?

«Если ты поцелуешь меня еще раз туда, где я совершенно беззащитна, если ты еще раз погладишь меня там, между ног, у меня взорвется счастье». Но для этого было еще слишком рано, он должен был получить хотя бы половину счастья!

— Энтони, я хочу, чтобы ты был во мне! — воскликнула она и обхватила его голову, чтобы притянуть к себе.

Он высвободился, поднял взгляд.

— Нет, — с грустью произнес он. И не успела она помешать ему, как он продолжил любить ее руками и губами, и внутри у нее все взорвалось — от счастья и грусти одновременно.

В следующие ночи он любил ее так же, всякий раз, когда она ложилась с ним. Один раз она попыталась поговорить с ним об этом.

— Позволь мне тоже любить тебя, Энтони. Позволь мне поделиться с тобой своим счастьем.

— Нет, — ответил он, и на этом тему закрыли. Все равно он говорил только «да» или «нет», а еще ее имя, да и эти три слова произносил настолько редко, словно их нужно было экономить. Лишь один раз, когда после акта любви она гладила его грудь, он произнес целую фразу:

— Злись на меня, Фенхель, — сказал он. — Я не следил за штукой, которую подарил тебе.

— Боже мой! — воскликнула Фенелла. — Как же ты мог это делать и как я могу за это на тебя злиться?

Он пожал плечами и снова замолчал. Его тело замерло у нее в руках.

Однажды ночью Фенелла собрала все свое мужество в кулак, опустила руку ему между ног и выяснила, что то, что она хотела, невозможно. Твердый член, который когда-то так напугал ее, прежде чем Энтони научил ее любви, поник. Когда она решила погладить его, Энтони оттолкнул ее руку.

Этим ужасом Фенелла не могла поделиться даже с Сильвестром. Гнев и боль пробудили в ней решимость: «Я выясню, что с тобой случилось. Я не успокоюсь, пока не узнаю, что сломало в тебе эту силу». Но сначала нужно было позаботиться о том, чтобы выздоровели остальные его части, чтобы он набрал вес и в некотором роде вернулся к жизни.

Кранмер уехал в Рим.

— Все, чего я хочу, — сказал он на прощание, — это запереться в келье в Кембридже и тихо, с любовью читать свою Библию.

— Так почему же вы не позволяете себе сделать это? — удивилась Фенелла, которой в те дни хотелось чего-то подобного: «Почему мы не можем окопаться в Портсмуте и вести тихую, наполненную любовью жизнь, как сэр Джеймс и тетушка Микаэла?»

Кранмер пожал плечами и улыбнулся ей своей чудесной улыбкой.

— Возможно, таков закон великих времен: даже маленький человек не может оставаться маленьким.

Фенелла и Сильвестр стояли у цветущего куста бирючины, источавшего аромат, и махали ему вслед, когда он уезжал на своем чалом жеребце.

— Ты тоже думаешь, что он — маленький человек? — спросила Фенелла.

— Возможно, так и есть, — задумчиво ответил Сильвестр. — Он не Лютер, который готов сжечь мир ради своих целей, и не Тиндейл, для которого его дар — обязанность и компас. Томас Кранмер не является ни великим теологом, ни великим героем, но он постоянно старается поступать правильно. Да пребудет с ним Господь.

— Он в опасности?

Сильвестр пожал плечами.

— Никто не знает, откуда ветер будет дуть завтра, — произнес он. — Но король помешался на Кранмере. Он не даст ему упасть.

— Разве король не помешался еще на одном кардинале, про которого говорили, будто он правит страной? — напомнила Фенелла.

— Кардинал Уолси? — Сильвестр погладил подбородок. — Да, тут ты, пожалуй, права. Быть другом короля непросто. Но он никогда не прогнал бы Уолси, если бы тот не разочаровал его в вопросе брака. Кроме того, Генрих прекратил дело против него. Говорят даже, будто он послал ему кольцо, защищающее его от ареста.

— И ты думаешь, что он поступит так же и с доктором Кранмером, если тот разочарует его?

— Кранмер его не разочарует, — ответил Сильвестр. — Он особенный человек, всегда продумывает свои поступки. Знаешь что? Мне его уже не хватает. Я чувствовал себя гораздо лучше, когда он был здесь.

— Я тоже.

Они переглянулись, Сильвестр взял ее за руку.

— Теперь, когда он уехал, я чувствую себя так, словно мы двое детей, которые остались на корабле с тяжелораненым человеком, а корабль рушится на глазах.

Она вложила свои ладони в его.

— Мне хотелось бы поскорее поехать домой, Силь. В Саттон-холл, к своей повозке с хлебом и твоему отцу. Ко всему тому, что вселяет в нас уверенность.

— Думаешь, Энтони достаточно окреп для путешествия? — поинтересовался Сильвестр.

— Врач говорит, что он ничего больше не может сделать для него, — ответила Фенелла. — Опасность миновала. Энтони не умрет.

— Но будет ли он снова жить?

— Может быть, для этого ему нужно то, что было нужно всегда, — задумчиво произнесла Фенелла. — Солерос и морской хрен с солончаковых лугов, шум прибоя и запах смолы, которой пользуются конопатчики.

16 Роберт Уайтхолл, ноябрь 1530 года

— Король желает вас видеть, милорд.

— Отлично, — вяло отозвался Роберт. Посыльные, которые отправляются в путь в такую бурю и вламываются в дом благородного человека, запыхавшись, никогда не приносят хороших известий. — Можно ли мне отправиться в путь завтра с утра? Как видите, я ужинаю со своей госпожой и не хотел бы, чтобы нам мешали.

Он бросил быстрый взгляд на Джеральдину, которая осторожно промокнула губы, хотя почти не ела ни тушенную в масле куропатку, ни карпа с корицей и сливами. Жена пожала плечами, словно спрашивая: «Зачем ты смотришь на меня? Все это меня не касается».

Платье, которое было на ней, он заказывал у портного, обшивавшего и Анну Болейн. Светло-голубое, с очень сложной серебряной вышивкой. Роберт любил, когда Джеральдина надевала этот цвет. Она была его королевой из голубого льда. То, что он не мог завоевать ее сердце, терзало его без меры, но он утешался тем, что это не дано и никому другому. Джеральдина была неприступной. Все искушения придворной жизни, из-за которых попадали в водоворот и мужчины, и женщины, оставляли его ледяную принцессу равнодушной.

Она повернулась к тарелке со сладостями, придирчиво осмотрев, повертела в руках сахарную розу и положила ее на место.

— Сожалею, мой граф, — ответил посланник. — Король просил передать, что дело не терпит отлагательства.

У Роберта вспотели ладошки. К этому следовало быть готовым. Тот, кому удавалось завоевать расположение короля, быстро падал и в бездонную пропасть. То, что поразительная Анна Болейн вела своего Генриха на поводке, словно прирученную обезьянку, не означало, что в Англии перестали преследовать еретиков. Человек, полагавший, что может запросто предугадать поведение Генриха Тюдора, совершал опасную для жизни ошибку.

Да, король хотел покончить с докучливой опекой со стороны Папы, но вместе с тем он приказал прилюдно сжечь Новый Завет Тиндейла перед собором Святого Павла. Крик, поднявшийся из-за сожжения Священного Писания, его не волновал. Он мог прощать своей любовнице чтение запрещенных трактатов, но это еще не означало, что он простил своего потерпевшего неудачу смотрителя флота, который протащил в страну сердце движения ересиархов.

Роберт не обманывался: если откроется его роль в распространении Библии Тиндейла, его ждет кое-что похуже смерти: медленное жалкое умирание, унижение и боль. И ко всему прочему боль от осознания того, что он сделал то же самое с невинным человеком, человеком, которому был обязан сладостью и мимолетностью счастья в своей жизни.

Он неторопливо вышел из-за стола, велел слугам принести ему берет и шаубе. Он мог бы попытаться бежать. Были готовы люди и корабли, способные вывезти оказавшихся под угрозой ареста реформаторов в безопасные немецкие княжества, но он не мог смириться с мыслью о том, что придется оставить Джеральдину. Однажды он предпринял робкую попытку поговорить с ней об этом, но она оборвала его на полуслове.

— Меня в немецкую глушь ты не увезешь, Роберт, — заявила супруга. — Здесь, при дворе, у меня и так мало того, ради чего стоит жить, но там будет меньше, чем ничего.

«У тебя был бы я», — с горечью подумал он и представил себе, как она смеется.

— Король прислал вам карету, — между тем сообщил ему посланник.

«Что ж, хоть не лодку». — Роберт вздохнул. Значит, его не повезут по реке в Тауэрскую тюрьму. Год назад на Темзе кишмя кишели лодки, поскольку никто из лондонцев не хотел отказать себе в удовольствии увидеть, как ненавистного кардинала Уолси повезут в то место, где он будет отбывать свое наказание и претерпевать всяческие мучения. В конце концов король проявил милосердие и пощадил кардинала.

За эту мысль Роберт решил твердо держаться, пока королевская карета галопом мчалась сквозь ночь и непогоду Нет, в отличие от Уолси он не был советником короля в течение многих лет, однако оба они пережили славные времена. За те месяцы, на протяжении которых создавался справочник для кораблестроителей, монарх династии Тюдоров никому не уделял столько внимания, сколько ему, графу Рипонскому. Роберт заставит его поверить в то, что все это не конец, что будут еще корабли, появятся новые труды, а значит, воплотятся и мечты о морской империи.

Но как такое может быть? Он сам запечатал источник, скормив паразитам ясный ум, фонтанировавший идеями. «Ради Библии Тиндейла, — тысячи раз оправдывался он перед самим собой, — ради будущего Англии», — но ничего не помогало. Он украл у своей страны самый прекрасный талант из всех, что ему доводилось встречать, а самого себя лишил единственного человека, с которым хотел бы дружить.

Как он умер? «От полного истощения, — говорила Джеральдина, получившая известие. — От тифа и загноившейся раны в груди».

Три причины смерти? Может ли человек умереть тремя смертями, одна хуже другой? Роберт хотел любой ценой узнать, что произошло, но потом пожалел, что затеял расспросы.

Почти четыре года он получал вести от Энтони Флетчера из Клинка, всякий раз изыскивая тайные пути, и тексты с рисунками узника позволяли ему продолжать работу над их общей мечтой. В награду он посылал ему в темницу самое лучшее, лакомые кусочки, которые никогда бы не попробовал Флетчер, шерстяные одеяла и взятки, чтобы охранники не истязали его по окончании мучительных допросов, как часто бывало в темницах. Но ему все же пришлось умереть таким образом, нелегким и недостойным.

А если бы он сам сидел в Тауэре? Стал ли бы кто-нибудь посылать деньги стражникам, чтобы избавить его от мучений и унижения? В щель между занавесками Роберт глядел на проносившуюся мимо черную Темзу и вдруг почувствовал ужасный холод. У него не было никого. Ни сына, ни друга, только Джеральдина, которая, наверное, даже не заметила бы, если бы у нее отняли мужа.

Зато Роберт очень быстро осознал тяжесть потери, когда у него отняли Флетчера. Внезапно из Клинка перестали поступать ответы. Вся его напористость, намеки и обещания ничего не дали. Вскоре он столкнулся с трудностями в работе, поэтому нужно было как можно скорее выяснить причину молчания и устранить ее с пути. Поскольку он уже не доверял своему тогдашнему посреднику, он нанял другого, нидерландца по имени Давид, который сам подвергался преследованиям за лютеранство, — и тот служил ему до сих пор. Когда Давид прибыл в дом с известием, он застал только Джеральдину, о которой Роберт говорил ему, что он может полностью доверять ей. Позже жена встретила его в дверях — на его памяти это был один-единственный раз.

«Твой черный неназываемый мертв».

Роберт думал, что ничто не может огорчить его больше, чем то, что Джеральдина никак не могла забеременеть от него. Но это известие было подобно удару обухом по голове. Вплоть до того момента он убеждал себя, что однажды, когда его положение станет более прочным, он сможет вытащить Флетчера из тюрьмы. Однажды они продолжат с того, на чем остановились, и Флетчер поблагодарит его за то, что он поддерживал в нем мечту. Но теперь все пропало. Без посланий из темницы он не сможет выполнить капризные пожелания короля. Его звезда стала закатываться и, судя по всему, сегодня погаснет совсем.

Дворец Уайтхолл, окутанный молчанием, возвышался в ночи. Стража расступилась, пропуская карету с Робертом в мрачную пасть ворот. Выедет ли он из этих ворот, будет ли он тем же человеком, кем был сегодня? Поскольку он был из числа высшего дворянства, его не могли подвергнуть пыткам, но вряд ли подобные тонкости закона будут волновать палачей, без зазрения совести отправлявших людей на костер.

Слуга в ливрее с королевскими инициалами ждал его на переднем дворе. Не поздоровавшись, не выказав положенного уважения, он повел его по одной из задних лестниц наверх, в личные покои Генриха.

Никакого трибунала. Интимная встреча со своим королем, сидевшим в подбитом мехом халате у огня. Перед ним стоял столик с закусками. Король ел пальцами. В комнате воняло угрем.

— Ваше Величество.

— Ах, бросьте. Оставим формальности.

— С удовольствием. — В тот самый миг, когда Роберт поднялся с колен, у него началась икота и он никак не мог остановиться. Недуг давно уже не одолевал его, и он забыл, как с ним бороться.

— Эй, вам что, нехорошо? — рявкнул король.

— Простите, — выдавил из себя Роберт, корчась от приступа икоты. — Просто небольшое недомогание. Выпил бокал плохого вина.

— Возьмите себя в руки, — отозвался Генрих VIII. — Я позвал вас сюда, чтобы поговорить, а не для того, чтобы наблюдать, как вы исторгаете из себя жалкие крохи своей души.

«Поговорить. Не для того, чтобы устроить арест». Роберт проглотил слюну, усилием воли заставил себя собраться.

— Нижайше прошу прощения.

— Да, да, я понял, — отмахнулся король. — Присаживайтесь. Угря предлагать не буду, а то вы опять начнете плеваться. Сказать вам? Вы излишне чувствительны. Ваши далеко идущие планы звучат красиво, но вы падаете вместе со всеми своими воздушными замками, стоит взвалить на вас малейший груз. Так было и с нашими планами насчет флота, верно? Несколько хорошеньких посудин мы построили, «Мэри Уиллоуби» неплохое судно, но с таким водоизмещением — двести тонн — это же просто игрушка. Когда все стало серьезно, когда стало нужно строить суда для мужчин, вы поджали хвост. Я уже целый год и один день жду чертежа, прямо как иудеи своего мессию, ха-ха!

Его «ха-ха» опять прокатилось по комнате, затем оборвалось, а когда он заговорил снова, в голосе уже не было насмешки, только холод.

— Насчет «Мэри Роуз», которую вы модернизировали, мне сказал герцог Саффолкский, будто она заваливается набок от малейшей ряби на волнах, гораздо хуже, чем мой «Генри Грейс э’Дью», по поводу которого вы возмущались. В его случае вы проделали отличную работу, поэтому для меня тем более остается загадкой, почему же с «Мэри Роуз» получился такой пшик. Скажите мне правду, Роберт, куда подевалась ваша способность создавать красивые корабли на пустом месте?

Король пристально смотрел на него своими маленькими глазами. Роберт обхватил себя руками прежде, чем его снова одолела икота.

— Не знаю, — поспешно произнес он.

— Дело в женщинах, Роберт? Может быть, ваша супруга выпивает из вас все соки, как моя — из меня?

Роберт колебался. Затем икота прекратилась и он кивнул. Кто скажет, что это неправда? Если бы он направил силы, которые тратил на то, чтобы завоевать любовь Джеральдины, на свои планы и мечты, возможно, ему удалось бы свершить много великих дел и без посторонней помощи. Флетчер никогда никого не любил, только дерево, из которого получались доски и шпангоуты.

— Значит, вы такой же, как я, — заметил Генрих Тюдор. — У вас нет сына.

Каждый раз, когда кто-то заговаривал об этом, рана открывалась вновь. Роберт от всей души хотел иметь сына, но после многих лет томительного ожидания он любил бы и дочь, маленькую копию Джеральдины, которая любила бы его тоже.

— Неблагодарная богомолка, а не дочь — вот и все, что мне было даровано! — фыркнул король. — Я бы научил своего сына, что это за. счастье — стоять под прямым парусом в ненастное утро и рассчитывать курс на день. А вы — нет, Роберт?

— У вас будут сыновья, мой король, — прозвучал ответ, который Генрих Тюдор хотел слышать от всех своих приближенных. — Когда будет улажен вопрос с вашим браком, Господь подарит вам чудесных сыновей, которые продолжат ваше дело на земле.

— Так, так, — проворчал король и проглотил кусочек угря. — А вы неплохо умеете говорить то, что хочется слышать мужчине, да? Но с женщинами вам нелегко, поскольку женщинам мало вычурных фраз. Мужчина должен показать, на что он готов.

Роберт икнул.

— Говорите, от моей Анны у меня будут сыновья, — продолжал король. — Но готова ли моя Анна, после всего, что я ради нее сделал, дать мне вкусить хоть немного в счет будущей радости? Еще чего! В постель короля госпожа Болейн не ляжет без короны на голове.

— Со мной было то же самое, — вырвалось у Роберта, хотя ему отнюдь не хотелось признаваться королю в собственном поражении в браке.

— Так, так, — протянул король. — Ваша Джеральдина и моя Анна могли бы быть сестрами, да? Значит, вам пришлось сделать из дочери рыцаря настоящую графиню, прежде чем она подпустила вас к своей сокровищнице, верно? И как же обстоит дело теперь? Серебряный ангел точно так же не родил вам сына, как и моя испанская сушеная слива. Вы не жалеете, что сыграли со столь высокой ставкой?

Роберт никогда не задавался этим вопросом. Поспешно прокрутил перед внутренним взором свой брак с Джеральдиной: унижения, обидные слова по поводу его маленького роста, смех над его недугом, колкие замечания, бившие больнее пощечин. С тех пор как он стал жить с Джеральдиной, его гордость превратилась в жесткий израненный комок. Слух и шептались у него за спиной, а при дворе злые языки судачили о том, с кем обманывает своего икающего карлика прекрасная Джеральдина. Но она его не обманывала. Она носила его имя и, несмотря ни на что, принадлежала ему.

— Нет, я ни о чем не жалею, — ответил он. — Сегодня я снова поступил бы так же. «Я снова взял бы тебя в жены, снова положил бы сердце к твоим ногам, чтобы ты могла всласть потоптаться по нему. И я снова отправил бы друга на смерть, потому что об этом попросила ты».

— Так, так, — в третий раз произнес король. — Там, где вам не хватает шарма, вы берете постоянством. И думаете, что этого достаточно?

«Нет», — подумал Роберт, но промолчал.

— Может быть, с вашей Джеральдиной следовало бы поступить по строгости, а не по любви, чтобы понравиться ей, — рассуждал король, чтобы сразу же резко сменить тему и снова вернуться к своему величественному множественному числу. — Не будем больше ходить вокруг да около, Роберт. Вторая орудийная палуба, которую вы навязали нашей «Мэри Роуз», и орудийные порты, которые вы в ней пробили, никуда не годятся, потому что этот перегруженный сундук уже не управляем. Герцог Саффолкский говорит, что впечатление такое, будто она трещит по швам. «Мэри Роуз» была нашим любимым кораблем. Вам не кажется, что вы заслуживаете быть как следует наказанным за то, что вы мне ее испортили?

Роберт потер повлажневшие от волнения ладошки.

— Я не виноват, — вырвалось у него. Он дважды икнул, понимая, что никогда в жизни не презирал себя сильнее.

— Ах, вот как? Что ж, давайте послушаем, кто же наш виновник, чтобы мы могли наказать его вместо вас.

— Энтони Флетчер, — пробормотал Роберт. Этот человек получил свое наказание сполна и уже не мог мучиться больше из-за его обвинений. — Возможно, Ваше Величество помнит его. В свое время… ик… этот корабел работал на меня. Я немного помог ему встать на ноги, а затем он был арестован, потому что… ик… ввез в страну запрещенные труды.

— Конечно, я помню. — Король склонил голову набок и посмотрел на Роберта странным взглядом. — Этот парень имел наглость воспользоваться для своих ересиархских нужд вашим кораблем, не так ли? Кроме того, он еще и испортил вашу работу над «Мэри Роуз»? Невероятно, на какую дерзость только не пойдет такой человек. И что же мы с ним сделаем? Повесим, выпорем и четвертуем? Трижды прогоним плетьми по городу, пока он не утонет в собственной крови?

— Он мертв! — воскликнул Роберт, дрожа от ужаса.

— Ах, он мертв. — Король зевнул. — Какая жалость. Тогда, наверное, не стоит трудиться, выкапывать труп и стегать его плетьми.

Роберта затошнило при мысли об этом, и он покачал головой. Труп, сказала ему Джеральдина, лежит на кладбище Скрещенных костей, где хоронят шлюх, в неосвященном известняке.

— А знаете, что нам теперь интересно? — продолжил король, словно задумавшись о чем-то. — Как ему удается портить вашу работу столь бесстыдным образом? Из этой дыры под названием тюрьма? Из могилы? Этот парень пугает нас. Может быть, его тело стоит не отхлестать плетьми, а насадить на кол, чтобы он не мучил нас своими длинными руками даже по ту сторону жизни.

— Он… — начал Роберт, но икота не дала ему договорить.

Король отмахнулся.

— Ах, бросьте. Сами справляйтесь со своим духом, который портит ваши чертежи. А мы займемся человеком, которого считаем в ответе за корабль. И чтобы наказать вас за ваше жалкое поражение, с настоящего дня мы лишаем вас права надзора за нашими кораблями.

— Нет, Ваше Величество! — Не успел Роберт опомниться, как уже стоял на коленях. Надзор над королевским флотом — это все, что у него осталось. Если король лишит его этого, он предстанет перед Джеральдиной с пустыми руками. — Сжальтесь, мой король. Ради нашего успеха дайте мне возможность проявить себя и исправить причиненный вред. Ваше Величество может заказать новую каракку тех же размеров, и я обещаю, что сделаю вам корабль, который повергнет в изумление весь мир. — Он сам не знал, как собирается сделать это, и потому торопливо добавил: — Прошу прощения, но лучшие годы «Мэри Роуз» уже позади, и она никогда не была способна на то великое, что многие видели в ней.

— Молчите! — закричал король. — С настоящего момента мы будем решать, на что способны наши корабли, вы поняли? Вы достаточно доказали, что не годитесь для этого, а дадим ли мы вам когда-либо возможность снова работать над нашими каракками, будет видно. Пока же вы проявите себя на другом поприще, если хотите спасти свою шкуру. Мы посылаем вас в Йорк. Этой же ночью.

— Нет, Ваше Величество, — снова вырвалось у Роберта, но теперь так тихо, что Генрих не услышал его. Впрочем, все равно приговор уже вынесен: его изгоняли со двора и возвращали обратно в йоркширскую грязь.

— Делегация, которая поедет с вами, уже готова. Четверо вооруженных людей, верхом на тех самых быстрых, словно ветер, жеребцах, которых вы разводите там, наверху. Если хотите знать мое мнение, вы разбираетесь в четвероногих, которые скачут по земле, гораздо лучше, нежели в дереве, которое плавает по воде. Почему же вам непременно понадобилось заниматься кораблями?

Роберт сам много раз задавался этим вопросом. Почему корабли, почему запретные труды, почему двор в Лондоне? Какое ему дело до Англии и ее прогресса? Если бы он отвез Джеральдину в Йоркшир, в мрачный, продуваемый всеми ветрами замок своей семьи, возможно, она научилась бы ценить хотя бы тепло и близость супруга. Может быть, в бесконечные йоркширские ночи они зачали бы ребенка? Ответа на это Роберт не знал. Он с самого детства хотел лишь одного: убраться прочь из болот, навстречу свету и будущему, и не оглядываться назад.

— А вы неразговорчивы, — заявил король Генрих. — Так что отправляйтесь незамедлительно. Вы можете велеть быстро упаковать самое необходимое? С учетом ваших быстроходных лошадей вряд ли вы пробудете в пути дольше трех дней, а после проделанной работы немедленно вернетесь обратно.

— Обратно? — пролепетал Роберт. Пересохшее горло болело от икоты.

— Да, а вы что думали? — Генриха снова будто подменили, он весело улыбнулся и заговорил тоном закадычного друга: — Вы думали, что я отправляю вас в изгнание? Или еще что похуже? Поэтому вы дрожите, словно осиновый лист, и не в состоянии произнести членораздельно ни одного слова?

Роберт потупился и кивнул.

— Те немногие люди, дарующие королю пару часов дружбы, редки и дороги, — пробормотал себе под нос Генрих Тюдор. — Слишком дороги, чтобы разбрасываться ими, не построив для них последний золотой мост. Я не дурак, Роберт. Я прекрасно знаю, что вы трус, который сунул бы в петлю шею собственной матери, лишь бы спасти свою. Вы знаете, чего я не могу забыть, несмотря ни на что? Ту ночь на вашем новом корабле. На орлопдеке. Когда мы, трое мужчин, мечтали, словно мальцы, вы и ваш корабел, который вас так позорно предал.

«Этого он не делал, — хотелось сказать Роберту, который тоже не мог забыть ту ночь. — Он умер, не сказав ни единого предательского слова, а я не успел даже поблагодарить его».

— Как бы там ни было, — устало произнес король, — мое доверие быстро не восстановить, но все же вы получите задание, чтобы доказать, на что способны. Как только завершится борьба за мое великое дело, я хочу стимулировать такое развитие флота, какого не помнит этот остров. Кто знает, если до тех пор вы будете вести себя прилично, возможно, я снова найду вам занятие среди моих корабелов.

«Возможно, — подумал Роберт. — Не трудитесь лгать во спасение, Ваше Величество. Вы же давно знаете, что без моего черного колдуна от меня никакого проку для кораблей».

— Благодарю за доброту, Ваше Величество, — пробормотал он.

— Да, да, ничего, — пробормотал в ответ король. — Сначала нужно отправиться во дворец Кавуд, это немного южнее Йорка. Там вы со своими людьми должны будете присоединиться к Гарри Перси, графу Нортумберлендскому, и арестовать человека, который разочаровал меня не меньше вашего. Мне нужен такой человек, как вы, который на собственном опыте знает, как умоляют и ластятся такие люди, как они пытаются очаровать и подкупить. Не позвольте себе смилостивиться над ним. Помните: если вы не привезете мне голову этого человека на блюдечке с голубой каемочкой, мне придется удовлетвориться вами.

Значит, вот каково его будущее: стать преследователем, который выволакивает людей из их домов и передает палачу.

— Кто же это? — пролепетал он.

— Кардинал Уолси, — ответил король. — Один из слишком многих, кто не оценил нашей дружбы. Тем не менее этот прожженный лжец, кажется, все же в некотором роде верен. Прежде чем ему пришлось распустить своих слуг, он передал мне в качестве прислужника неотесанного парня. «Томас Кромвель — умный парень, честно служивший мне, — сказал он. — Прошу вас, возьмите его к себе, Ваше Величество, я не хочу, чтобы из-за меня его растерзали собаки». Это в определенной степени порядочно, вы не находите? А вы бы сделали то же самое ради своего человека из Портсмута, если бы он не обманул вас?

Роберт не ответил.

В течение нескольких мгновений король позволил ему побарахтаться в собственном молчании, а затем продолжил:

— Кстати, ваш корабел отнюдь не мертв, и ему, похоже, рановато в могилу. Прошлой весной я отпустил его, решив, что пяти лет в Клинке более чем достаточно для расплаты за то, что он имел глупость попасть в руки такого человека, как вы.

Они долго ехали сквозь ночь, покрывая галопом большие расстояния, прежде чем на рассвете остановились в трактире, куда просто ввалились, мокрые и обессилевшие. Когда два часа спустя они вновь тронулись в путь, небо было серым, словно свинец. Вскоре снова должен был пойти дождь, еще более сильный, чем вчера.

Роберт слышал, как ворчат мужчины, но не обращал внимания на их недовольство. Безжалостно загоняя себя самого, своих людей и коней, он тщетно пытался пережить собственное поражение.

Следующим вечером, в ужасную бурю, они прибыли в местечко Кавуд, где, как и было запланировано, встретились с отрядом Гарри Перси. Молодой граф собирался переждать непогоду, но Роберт настоял на том, чтобы немедленно ехать дальше. Не в силах вынести напряжения, он не мог еще дольше оттягивать этот момент, и Перси, болезненный худощавый молодой человек, не осмелился возразить. Вместе они поехали навстречу серым стенам Кавудского дворца, где жил Уолси с горсткой последних приверженцев.

У ворот не было ни единого стражника. Преследователи беспрепятственно ворвались во дворец и застали кардинала и двух молодых людей за ужином. Стол, застеленный белоснежной скатертью, был уставлен серебряной посудой и бронзовыми подсвечниками. Уолси всегда славился своим изысканным вкусом, но за исключением стола комната выглядела жалко. Слабый огонь в камине не отапливал сводчатую комнату, и ни свечи, ни факелы, торчавшие в стенах, не могли развеять сумрак. С холодных стен постоянно капало.

Сам кардинал выглядел не лучше. Роберт испугался. Этот человек был по-прежнему толст, как бочонок, но его лицо с обвисшими щеками имело желтовато-сернистый оттенок, а на лбу, несмотря на царивший в комнате холод, у него выступил пот. Он почти не притронулся к стоявшим перед ним блюдам.

— О, как мило! Гости в нашей глуши, да еще в столь поздний час, — произнес Уолси, стараясь сохранить лицо. Когда он попытался встать, чтобы приветствовать промокших до нитки гостей, его тяжелое тело заколыхалось. — Мой граф Нортумберлендский, как я рад вас видеть. И милорд Рипонский, если я не ошибаюсь? К сожалению, нам не часто доводится бывать при дворе.

Сначала он протянул руку Перси, затем, сразу же, Роберту. Тот скрестил руки за спиной, невиданный афронт, но рукопожатие с Уолси казалось ему поцелуем Иуды. Если кардинал и испугался, то виду не подал.

— Знай мы, что вы приедете, подождали бы вас, не стали бы садиться ужинать, — произнес он. — Все, что мы можем вам сейчас предложить, уже остыло. В этой местности, к несчастью, все стынет просто в мгновение ока.

— Я ничего не имел бы против холодного мяса и бокала вина, — капризно заметил один из людей Перси.

— О, прошу вас, присаживайтесь же, вам сейчас же наполнят тарелку.

От болезненной улыбки лицо Уолси казалось перекошенным, а жест, которым он указал на стол, судорожным. Роберт посмотрел на Перси. В конце концов, это ему была поручена щекотливая миссия сообщить кардиналу причину их визита, а значит, помешать своему человеку преждевременно набивать себе желудок от его щедрот. Кроме того, считалось, что Перси ненавидит кардинала, поскольку тот вырвал у него из рук Анну Болейн и подсунул ее королю. Но Перси стоял у стены, опустив голову, и не шевелился.

Едва первый человек уселся, чтобы отправить себе в рот кусок жаркого, как остальные присоединились к нему. Один из людей Роберта набросился на блюдо с паштетом из дичи. Роберт понял, что должен действовать, ему не хотелось, чтобы их позорное появление стало еще более позорным.

— Остановитесь! — воскликнул он. — Мы приехали не в гости, а по поручению короля. Ваше преосвященство, нам с милордом Перси поручено арестовать вас и немедленно доставить в Лондон.

Пергаментная кожа кардинала побледнела. Он попятился, завел руку за спину, но там не было ничего, что могло бы послужить ему в качестве опоры. Кто-то из молодых людей вскочил и подхватил Уолси под мышки, прежде чем тот рухнул на пол. Униженный кардинал висел на руках у своего слуги, не в силах совладать с собой.

— Немедленно? — пролепетал он. — Ночью?

Поскольку больше никто не отреагировал, Роберт кивнул. Может быть, апостолы поступили с Иудой точно так же? Может быть, мнимый предатель просто оказался дураком, которому пришлось выполнять всю грязную работу, поскольку все остальные чинно держались в стороне? Или нужно родиться с пятном на душе, чтобы стать Иудой?

Молодой человек застонал под весом Уолси. Перси подошел к нему и протянул руку.

— Позвольте вам помочь, ваше преосвященство.

— Ах, нет, милорд Нортумберлендский. — Уолси сумел доползти до стола и опереться на его край. — Не могу винить вас в том, что происходящее доставляет вам удовольствие. Анна с ее горящими глазами была для вас не просто игрушкой, а я никогда не думал, что вы простите мне мою роль в этом деле. Но вы, милорд Рипонский? Как же так?

Он повернул голову к Роберту:

— Позвольте спросить, что я сделал вам? Мы ведь почти незнакомы. Я как-то был зол, что вы со своим корабельным лепетом помешали моему праздничному столу в честь Троицы. Я в кораблях никогда не разбирался и никогда не мог быть товарищем в этом деле своему королю, как ему того хотелось. Но разве за это выволакивают больного человека из дома среди ночи, в туман и сырость?

— Я выполняю приказ, — со всей строгостью, на какую был способен, произнес Роберт. — Это не имеет никакого отношения к моим личным предпочтениям или неприязни.

Нечто подобное он говорил и Флетчеру, когда допустил, чтобы вооруженные ищейки ворвались на его корабль. «Я должен выполнить приказ, иначе мы потеряем все, что построили», — сказал он тогда и вспомнил расширившиеся от ужаса глаза мужчины, которого повалили на пол. Эта картина до сих пор преследовала его в кошмарных снах. «Пойми меня! Держись! Это не имеет никакого отношения к моей приязни», — говорил Роберт. Возможно, Флетчер не слышал его. Удар дубинкой пришелся ему в голову, из уха хлынул фонтан темной крови. Пять лет этот человек был закован в цепи в Клинке, но он не умер от этого, он не остался на совести Роберта. Кто-то сообщил нидерландцу Давиду ложное известие, а Флетчер, крепкий, как седельная кожа, давно пережил и удар дубинкой, и все годы тюрьмы.

— Неужели я не заслуживаю даже ответа? — поинтересовался кардинал Уолси. — Что ж, тогда не стану вас задерживать, попрошу своего юного друга принести мне плащ. Вы ведь позволите мне плащ в такую зимнюю стужу, не так ли, милорд Рипонский? А этому чудесному молодому человеку, его имя Джордж Кавендиш, вы не станете вменять в вину, что он до самого конца хранил верность своему старому господину?

— Поверьте мне, ваше преосвященство, — вмешался Перси, прежде чем Роберт успел сказать хоть слово. — Что бы ни произошло между нами из-за мисс Болейн, в одном вы должны мне поверить: происходящее здесь не доставляет мне ни кагтли удовольствия.

Уолси сделал шаг к нему, похлопал Перси по плечу.

— Вы отличный человек, милорд. Рядом с вами дева Анна могла бы состариться со всеми почестями. Да благословит вас Господь. Джордж, мальчик мой, вы окажете мне эту последнюю услугу?

Молодой человек бросился прочь за плащом своего господина.

Перси повернулся, и Роберт заметил, что высокий молодой человек шатается, будто вот-вот упадет в обморок, словно девица.

— А вы можете занять мою должность вместо меня, — сказал он, обращаясь к Роберту. — Кажется, вы лучше подходите для нее, нежели я.

Они делают из него Иуду. Кавендиш вернулся с плащом, и Роберту пришлось вести старика вниз по лестнице, а затем к воротам. Будучи церковником высокого ранга, Уолси привык ездить верхом на светлом муле благородных кровей, но, став пленником короля, он этой чести, судя по всему, лишился. С мулом они продвигались бы слишком медленно. С тем, что Перси сказал Уолси, что у него есть необходимое время, Роберт, Иуда, мог не считаться.

— Следуйте за мной, — велел он.

Кардинал протянул к нему маленькие жирные ручки, пальцы на которых были усеяны перстнями. Самым броским из них было золотое кольцо с большим рубином.

— Такие кольца король Генрих дает людям, которых когда-то называл друзьями, — печально подытожил он. — Я должен был бы показать его в случае, если бы меня пришли арестовывать, но я не смею надеяться, что этот дар любви смягчит вашу решимость.

«Я не Иуда! — едва не крикнул Роберт. — Я просто хотел как лучше — прогресс и свободу для страны, великих кораблей и великих умов».

— Сам король отдал приказ о вашем аресте, — с трудом выдавил он из себя.

— Ну ладно. — Уолси вдруг протянул ему руки. — Вы не хотите связать мне руки?

Роберт покачал головой, отвернулся и пошел прочь. Он не мог предугадать, что его люди, сделав соответствующий вывод из его поведения, будут обращаться со стариком, словно с падалью. Они толкали кардинала к перилам и обратно к стене, насмехаясь над ним, в то время как люди Перси шли за своим господином, как и полагалось. Роберт слышал лишь удары, крики и побои, но ни разу не обернулся. И только дойдя до подножия лестницы, когда бледный как мел Перси провел мимо него кардинала, он осмелился посмотреть назад.

На одной из ступенек осталась туфля Уолси, красная замшевая домашняя туфля, какие носят богатые люди из обеспеченных домов.

17 Фенелла Портсмут, 1531–1532 годы

Екатерину, маленькую королеву, родившую Генриху Тюдору пятерых мертвых детей и одну живую девочку, нельзя было больше именовать королевой. Испанка, стоявшая на возвышении двадцать лет назад, когда спускали на воду «Мэри Роуз», была изгнана из Лондона — так в Портсмуте прогоняют со двора слугу, если он болен какой-то омерзительной болезнью. Такому слуге нигде не найти работы, ему приходилось искать пристанище в «Domus Dei» и привыкать питаться объедками и подаянием.

Отвергнутая королева нашла приют в отдаленном уголке империи, вдали от Мэри, ее единственного живого ребенка. У Фенеллы не было детей, у нее были лишь Лиззи и Люк, которых она помогала воспитывать, но при мысли о том, что у нее могли бы быть дети от Энтони и с ними пришлось бы расстаться, сжималось сердце.

В тот вечер, когда Фенелла услышала о судьбе королевы Екатерины, она пошла в комнату матери, чтобы обнять ее. С матерью ее связывало немногое, она редко занималась чем бы то ни было, кроме шелушения бобов, жалуясь при этом на устройство мира. Но когда-то она сказала отцу Фенеллы: «Присматривай за малышкой. Она — все, что у нас есть».

Мать бросилась ей на шею и пробормотала:

— Деточка моя, ах, моя деточка. С тех пор как сатана вселился в Лютера, мир снаружи стал совсем злым.

— Не такой уж он и злой, мама, — сказала Фенелла.

— Да что может знать такое невинное существо, как ты? Надо было тебе в конце концов взять в мужья дядиного соседа. Даже если он был стар и у него была чесотка, он дал бы тебе дом.

— Разве у нас нет дома? — удивилась Фенелла. — Разве Саттон-холл — не самый лучший дом, о котором можно только мечтать?

— Он прекрасен, не спорю, — согласилась мать. — Но твой красивый сын рыцаря все же не даст тебе свое имя. Может быть, у тебя всего в достатке, но свое обещание он не сдержит.

— Сильвестр добр ко мне! — возразила Фенелла. — Какое мне дело до росчерка на бумаге, пока мне живется лучше, чем любой другой женщине?

— Ты не служанка, чтобы довольствоваться таким уделом — делить с мужчиной постель и еду, — строго заявила мать. — Ты дочь уважаемого человека, который переворачивается в гробу, поскольку союз его единственного ребенка не благословен. Если ты подаришь сына своему Сильвестру, он родится бастардом и не будет иметь права унаследовать этот дом. А если твоему Сильвестру придет в голову взять себе другую, как он взял еретичку, то ему никто не помешает вышвырнуть тебя на улицу вместе с твоим ублюдком и старой матерью.

«Да нет у меня ублюдка, — с грустью подумала Фенелла. — Мужчина, от которого мне больше всего хочется родить ублюдка, не может мне его сделать». Она посмотрела на свои руки. Кольца с аквамарином, которое подарил ей Энтони, не было: однажды он снял его с ее пальца и бросил в сундук.

— Я не могу быть тебе мужем, Фенхель, — сказал он. — Зачем же ты будешь носить мое кольцо?

— Потому что ты самый большой дурак из всех, что ходят по этой земле! — закричала она на него. — Ты мой муж. Я люблю тебя, и если я не могу носить твое кольцо, то не хочу иметь никакое кольцо в мире.

Он поцеловал ее палец и бьющуюся на запястье жилку.

— Бедная моя Фенхель, — с грустной нежностью, которую она так любила в нем, произнес Энтони. — Если бы я не был уверен, что на небе ничего нет, я возненавидел бы его за то, что оно не может даровать лучшей жизни самому лучшему из всех своих творений.

— Ах, Энтони, как ты можешь такое говорить? Я никогда не смогу злиться на тебя за это.

Он долго смотрел на нее, словно впитывая в себя каждую черточку ее лица, но больше ничего не сказал и снова погрузился в привычное молчание.

— Сейчас, когда разрушаются основы мира, жизнь в семье должна быть упорядоченной, — снова пролепетала ее мать.

Фенелла насторожилась. Именно эти слова постоянно повторял отец Бенедикт. Монах в далекой Германии требовал обновления Церкви, переехавший в Бельгию теолог переводил Библию на английский язык, король в Лондоне противился указаниям Папы, а здесь, в Портсмуте, два старика цеплялись за край стола, опасаясь, что их мир рухнет. Мать подняла вверх указательный палец.

— Если бы ты была хозяйкой под крышей этого дома, ты могла бы запретить принимать еретиков, убийц и дьяволят, которые увлекают тебя и твою родню в пропасть.

«Еретиков, убийц и дьяволят… Все это воплощено в одном-единственном человеке. Мой бедный возлюбленный, на что же еще они считают тебя способным, худого и тихого мужчину, при всякой возможности избегающего людей?» Чаще всего Энтони ночевал на верфи, и Фенелла удивилась, что мать вообще заметила его присутствие. Он поднимался наверх, чтобы поухаживать за отцом Бенедиктом, и оставался на ночь только тогда, когда Фенелла упрашивала его любить ее. С утра до ночи он погружался в работу, строил речные баржи и плоскодонные суда, ремонтировал буксиры и патрульные лодки, латал течи и перетягивал такелаж.

— Я мог бы предоставить верфь ему одному, — говорил Сильвестр. — Я не нужен ему, но я так люблю работать с ним. Стоит мне увидеть эти проворные руки, держащие тесло или тесак, я узнаю в нем прежнего Энтони.

— Счастлив ли он за работой, Силь? Он счастлив хотя бы там, внизу, со своими кораблями?

— Он рад, что может делать то, в чем разбирается, и не жить за наш счет, — ответил Сильвестр. — Ребята в доках относятся к нему уже чуть помягче, и даже самые оголтелые постепенно начинают понимать, что в кораблестроении ему нет равных. Они спокойно дают ему выполнять свою работу, и ему от этого легче. Но счастлив ли он, Фенни? Этого блеска в глазах, мягкой улыбки, радости от собственного мастерства я в нем больше не вижу. Я надеялся, что он оттает в твоих объятиях, но если он не может даже это… — Сильвестр не договорил, оборвав фразу на середине.

— Мне кажется, что он так и не выбрался из темницы, — сказала Фенелла. — Он по-прежнему ее пленник, со свинцовым шаром на ноге.

— Я отдал бы все, чтобы разбить эту проклятую цепь, — выдавил из себя Сильвестр. — А потом мне хотелось бы исцелить рану под ней, как ты поступила с той, что на его теле, — и пусть даже это будет заплесневевший овечий помет. Я готов задействовать все средства, чтобы очистить его сердце от этого гноя.

«Я тоже», — подумала Фенелла, хотя, конечно, догадывалась, что это легче сказать, чем сделать. Матери же она ответила:

— Сэр Джеймс не впускает в дом людей, которые не были бы достойны его доверия, и уж точно никаких дьяволят.

— Ах, сэр Джеймс, — отмахнулась мать. — По характеру он словно святой Франциск, и ему кажется, будто доброта может спасти весь мир. Если ты хочешь понять, как обстоит дело с сатанинским убийцей, тебе лучше спросить об этом у чернобровой Летисии.

— Чернобровая Летисия, как ты ее называешь, на вопросы не отвечает.

— Разве это недостаточно красноречиво? — наставительным тоном поинтересовалась мать. — Если ты носила в себе семя зла и помогла ему появиться на свет, как же ты можешь открывать потом рот? Особенно если сын дьявола убил ее мальчика, милого Ральфа.

— Довольно. — На глазах Фенеллы выступили слезы ярости. —

Вы все мелете, словно мельничные жернова, болтаете всякую чушь! Разве вы не понимаете, что перемалываете в своих жерновах человека?

С этими словами она поднялась, поцеловала мать в лоб, хоть и злилась на нее ужасно. Как бы там ни было, она имела право хотя бы поцеловать мать, в то время как Мария Тюдор, избалованная английская принцесса, возможно, понятия не имела, где находится ее мать.

«В отличие от Марии и Екатерины у нас нет причин жаловаться», — сказала она себе. Более того, у нее есть причины благодарить Небо: в то время как старый кардинал Уолси умер в тюрьме, жалкий и одинокий, ее Энтони был жив и даже поправился. Насколько может поправиться человек, выбравшийся из ада. На спине оставалась паутинка следов от плетей, на бедрах красовались круглые клейма, а шрам на лодыжке был похож на кратер. Он стонал во сне, его тошнило кровью, стоило ему съесть что-то лишнее. Он разговаривал только тогда, когда его заставляли, он замыкался в себе, в нем умерло очарование, с которым его тело любило ее тело. И последнее было хуже всего. Они потеряли свое наполненное небо, свои улыбчивые ночи, свою нежную тайную вершину.

Он делал то, что делал всегда, — безжалостно изнурял свое тело, чтобы вернуть ему силу и твердость. Так же, как когда-то он учился стрелять из аркебузы, Энтони сейчас учился в сумерках плавать.

— Зачем ты это делаешь? Многие люди не умеют плавать, даже те, кто всю свою жизнь ходит в море.

Он пожал плечами.

— Может быть, я бросился бы в море, когда за мной пришли люди короля, — ответил он. — Но я не умел плавать.

— Разве ты этого хотел? — удивилась Фенелла.

Она помнила, как Сильвестр рассказывал ей: «Он вышел навстречу королевским ищейкам, будучи уверен, что ему нечего скрывать. У них не было причин бить его, и он вообще не сопротивлялся».

В последующие годы сэр Джеймс частенько размышлял о побеге. При определенных условиях дворянам давали возможность спасти таким образом своих родственников, вырвав их из лап закона, но Энтони считал, что об этом и речи быть не может. «Я не еретик, — сказал он Сильвестру. — От чего мне бежать?»

— Разве ты хотел этого? — снова спросила она и погладила его по мускулистой от плавания руке.

Его плечо вздрогнуло под ее ладонью, он отвернулся.

— Мне хотелось бы, чтобы у меня был выбор, — ответил Энтони.

Он научился стрелять, потому что мужчина, который нетвердо стоит на ногах, чувствует себя более уязвимым, нежели другие люди. По этой же причине он учился плавать. Он всю жизнь пытался избежать проклятия, которое постоянно опережало его на шаг.

«И все равно мы можем считать, что нам повезло, — думала Фенелла. — У нас есть дом, в котором никогда не течет крыша, нас кормят вкусными блюдами, огонь согревает нас. У нас есть люди, с которыми мы можем поболтать после проделанной работы и попеть под аккомпанемент лютни. Наши старики, хоть и ведут себя склочно и мрачно, чисто вымыты, за ними хорошо ухаживают, у нас отличные дети, которым нигде не было бы лучше».

Маленький Люк, которому исполнилось почти девять, уже ходил с мужчинами на верфь, чтобы посмотреть, чем занимается кораблестроитель, а его сестра Лиз училась у тетушки Микаэлы вести большое домохозяйство мирового судьи.

— Вы слишком балуете обоих, — говорила Ханна Фенелле. — Вы морочите им головы. Ты же знаешь, Сильвестр никогда не женится на мне, а мои дети не будут его наследниками. Они могут стать только слугами, и им будет больно, оттого что их воспитывали как господ.

— Почему это Сильвестр не женится на тебе? Вот вернется он домой, я ему вправлю мозги и скажу, в какое двусмысленное положение он ставит тебя и детей.

— Оставь его, — осадила девушку Ханна. — Времена, когда я на это надеялась, миновали. Я на восемь лет старше его, и каждый прожитый год отлично виден по мне.

— Глупости! — воскликнула Фенелла и вдруг заметила, как поседели волосы, выбивавшиеся из-под чепца Ханны. — Сильвестр не тот человек, который способен оттолкнуть женщину только потому, что ее молодость уже позади, в отличие от…

Ханна желчно расхохоталась.

— От короля, ты хочешь сказать? Нет, это уж точно. Сильвестр не какой-то там вечно токующий тетерев, а лебедь, отдающий свое сердце лишь однажды.

— Ну вот, именно это я и имею в виду, — обрадовалась Фенелла. — Так почему же он не женится на женщине, которой отдал свое сердце, не будет заботиться о ее детях и, если того захочет Господь, не родит с ней еще детей?

Глаза Ханны сузились.

— Ты пытаешься меня одурачить или действительно не знаешь?

— Зачем мне тебя дурачить? Сильвестр никогда не хотел жениться, потому что пообещал Энтони защитить меня с помощью помолвки. Но мы уже слишком долго пользуемся этой его дружеской услугой. Если Энтони не женится на мне, то в этом виноваты, конечно же, не ты и не Сильвестр.

— И ты хочешь сказать, что Сильвестр хочет этого? Чтобы Энтони женился на тебе? — Ханна по-прежнему пристально смотрела на нее прищуренными глазами.

— А чего же еще? — не поняла Фенелла. — Мы с Энтони — два человека, которых он любит в своей жизни больше всего на свете, и он сделал все, чтобы облегчить наш путь. — Как это обычно бывало, она заметила, что сказала лишнее, уже после того, как слова были произнесены.

Ханна не стала слушать ее извинений, расхохоталась.

— Точно, Фенелла, вы — два человека, которых он любит в этом мире больше всего на свете!

На следующий день Ханна как ни в чем не бывало снова пекла с ней и тетушкой хлеб, но, когда Фенелла загружала повозку, тетушка отвела ее в сторону.

— Я-то думала, что сын моей сестры поступает с тобой, как подлец, — произнесла она. — На самом же деле он повел себя, как человек чести. Скорее он ведет себя, как подлец, с той несчастной, которая рыдает у бочонка с солью.

От удивления Фенелла не могла произнести ни слова. Тетушка рассмеялась.

— Не смотри на меня так, словно я вот-вот откушу твою растрепанную голову, гребешок. Ты, счастливица, могла выбирать между двумя самыми лучшими парнями на всем туманном острове, но за то, что ты выбрала не золотую треску, а черную морскую звезду, я на тебя не в обиде.

— Правда?

Микаэла перестала улыбаться.

— Да, — ответила она. — Черная морская звезда, может быть, и таскает за собой огромную глыбу, но, если хочешь знать мое мнение, человек, в душе которого плещется такое море, стоит того, чтобы таскать тяжкий груз. Хоть я и сержусь на него за то, что он делает из всего тайну. А на тебя с треской — не меньше.

Фенелла бросила хлеб в повозку и обняла Микаэлу.

— Вы правы, — сказала она. — Но злиться можете только на Энтони и меня, но не на Сильвестра, который просто играл в нашу игру, потому что хотел нам помочь. Я счастливица, это правда, но я никогда не могла выбирать между ними. Мы с Энтони были парой, с тех пор как впервые встретились на верфи, и ровно столько же Сильвестр для нас лучший друг, которого только может желать человек.

Тетушка Микаэла высвободила руку и дернула себя за нижнее веко, пристально глядя на Фенеллу.

— И ты действительно веришь в то, что говоришь мне? Ты хоть иногда пользуешься своими светлыми глазенками для того, чтобы видеть, или только для того, чтобы утонуть в бездонном взгляде своего возлюбленного, а?

Фенелла, ничего не понимая, уставилась на нее и вдруг осознала, что Микаэла по-прежнему красавица, хотя она ничего не предпринимала для того, чтобы разгладить морщины на лице или спрятать растущие в ушах волосы.

— Не знаю, — сказала она. — Иногда я опасаюсь, что четко вижу только Энтони, а все остальное — несколько размыто.

— Кажется, это действительно так и есть, — проворчала тетушка. — Черная морская звезда слеп, пока смотрит не на корабль, он и тебя заразил своей слепотой. Да благословит Господь вас, слепцов, да чтобы эта слепота не стала ни вашей погибелью, ни погибелью третьего слепца, за компанию. Если уж ему обязательно кого-то наказывать, то пусть задаст трепку холодной медузе в Лондоне, той ни от чего не бывает больно.

— Холодная медуза в Лондоне — это Джеральдина?

— А кто же еще? — нахмурилась тетушка. — Ты знаешь еще кого-нибудь, у кого там, где у всех остальных сердце бьется о ребра, нет ничего, кроме холодной вязкой массы?

— Нет, не знаю, благодарение Богу! — воскликнула Фенелла. Когда-то она знала еще Ральфа Флетчера, но того не стало.

— Только не говори ее отцу, что я называю его обожаемую дочурку медузой, — попросила Микаэла. — Он не виноват. Несчастный глупец не может разлюбить ее, хоть и молчит, чтобы не сердить нас. Несмотря на все, что она сделала, дочь для него — самая яркая звездочка на небе.

— Это сделала не она, а ее муж, — вяло попыталась защитить Джеральдину Фенелла.

— Она выросла с этим мальчишкой, — спокойно ответила Микаэла. — Если бы в ее теле была хоть искорка чувств, она восстала бы против того, что из-за ее мужа над ним так бесчеловечно издеваются. У этой чужачки, Анны Болейн, сердце кровью обливалось, а Джеральдина Саттон по-прежнему холодна, словно шербет, и волосы себе из ноздрей выщипывает.

На глазах Микаэлы блестели слезы. Фенелле очень хотелось остаться с ней, но она понимала, что, если не совершит вечернюю прогулку с повозкой, в некоторых домах нечего будет подать на стол.

— Мне пора ехать, — мягко произнесла она. — В «Domus Dei» брат Франциск ждет, что я заберу мешки с хлебом.

— Правильно! — Во двор, никем не замеченный, въехал сэр Джеймс. На нем был подбитый мехом шаубе мирового судьи, поэтому можно было сделать вывод, что он прибыл с заседания городского совета. Он спешился, передал коня слуге и обнял Микаэлу за плечи. — Не позволяй себя задерживать, Фенелла. Моя свояченица — ангел с волосатыми ушами, но ее язык и черта сведет с ума.

Он положил подбородок на голову Микаэлы и принялся покачиваться с ней в лучах заходящего солнца.

«В этом доме полно женщин, на которых не женятся, — вдруг осознала Фенелла. — Ситуация со мной и Ханной достаточно безумна, но почему сэр Джеймс не сходил к священнику с этим испанским золотым слитком, который так любит?»

Она села на повозку, а сэр Джеймс повел Микаэлу к дому, но в дверях та еще раз обернулась.

— Будь добрее к моей черной морской звезде! — крикнула она вслед Фенелле. — Хоть с ним и непросто. Он гораздо лучше, чем кажется на первый взгляд.

Свой хлебный обход в тот день Фенелла, погруженная в размышления, совершила небрежно. Возвращаясь с наступлением темноты с пустой повозкой в Саттон-холл, она увидела, что со стороны гавани едет Сильвестр на своей кобыле. Обычно в седле перед ним сидел мальчик, но сегодня он был один.

— Где Люк?

— Остался на верфи, — ответил Сильвестр. — Ближе к вечеру Энтони стал показывать ему, как делать из горной сосны настоящий шпангоут, и Люк со слезами на глазах; заявил, что ни в коем случае не может ехать домой. Тогда Энтони предложил оставить его на ночь.

— Энтони? — удивилась Фенелла. — Ты говоришь о человеке, который ни с кем словом лишний раз не перемолвится и который прячется, едва завидев чужого человека? Он добровольно оставил у себя ребенка, который постоянно задает какие-то вопросы?

Сильвестр спешился и помог ей выбраться из повозки. Стоя рядом, они облокотились на повозку, как поступали часто, чтобы отдохнуть после долгого дня.

— С Люком он разговаривает, — произнес Сильвестр. — Ты разве никогда не видела этого? Перед Люком он садится на корточки, чтобы их глаза были на одном уровне, и отвечает на все его вопросы. Мой друг Энтони, никогда не умевший ждать, проявляет ангельское терпение, общаясь с этим мальчиком. И что самое поразительное — он сам задает ему вопросы. Сегодня Люк начал говорить о Боге и молитвах, и Энтони спросил его: «Ты уже хоть раз видел это, Лукас? Ты просил Бога о чем-то, чего тебе хотелось, и он исполнил твое желание?»

— И что же сказал Люк? — поинтересовалась Фенелла.

— Он умный мальчик, — ответил Сильвестр. — «Так делать нельзя, — сказал он. — Молиться за то, чего хочешь, а не за то, о чем говорят нам священники. Но мама говорит, что мы можем делать это про себя. Бог все слышит. Поэтому я попросил его подарить мне мяч для игры в футбол, хотя король запретил это, как священники — молитвы. И через два дня тетушка Микаэла сшила мне из тряпок мяч, а сэр Джеймс сказал, что я могу играть им во дворе, потому что королевские чиновники не Бог и не могут все слышать».

«Как же нам повезло, — думала Фенелла. — Что бы ни случалось, мы благословенны и наша жизнь чудесна».

— Я подбежал к нему, отвел Энтони в сторону, — продолжал рассказывать Сильвестр. — Я знаю, что он сомневается в существовании Бога, поэтому я поспешно сказал: «Я тебя прошу, не лишай мальчика веры».

Фенелла не стала говорить Сильвестру, что Энтони не сомневается в существовании Бога, а уверен, что ничего подобного нет в пустых небесах. Это была тайна Энтони, и она собиралась сохранить ее.

— Он так и сделал, правда? — с некоторым страхом спросила она.

Сильвестр улыбнулся.

— Знаешь, что он мне сказал? «Не глупи, Сильвестр. В Бога, которому небезразличны футбольные мячи для маленьких мальчиков, поверит даже такой черт, как я». За черта я его стукнул кулаком, мягко и осторожно, но вместо того чтобы закрыться, он стукнул меня в ответ, и Люк тут же оказался рядом и стал подзадоривать нас, как борцов на ринге.

— О, Силь, это чудесно! Жаль, что меня там не было.

Сильвестр погладил ее по руке.

— Ты знаешь, я по-прежнему верю в то, что разбитое можно исцелить и что у вас может быть маленький мальчик. Я бы крестил его, и можешь мне поверить, я стал бы баловать его так, как никогда ни один крестный отец не баловал своего крестника.

— В этом я не сомневаюсь, — негромко произнесла Фенелла. Ни один ребенок, даже принц, которого может подарить своему королю Анна Болейн, не был бы любим больше. Понимать, что этого ребенка не будет, было очень больно, не говоря уже о том, чтобы облечь эту боль в слова. Она взяла себя в руки. — Сильвестр, маленький Люк и его сестра заслуживают будущего не меньше, чем наш с Энтони ребенок. То, что ты не хочешь жениться на их матери, неправильно. Ханна тревожится, потому что ее детей ждет неизвестность.

— Для этого у нее нет причин! — возмутился Сильвестр.

— Женись на ней, — не отставала Фенелла. — Нам уже необязательно поддерживать фарс по поводу нашей помолвки, даже твоя тетушка знает правду.

Сильвестр замер.

— Но ведь этого хотел Энтони.

— Давай-ка на минутку забудем, чего хотел Энтони, — заявила Фенелла. — Он считает, что я заслуживаю лучшего, что у него есть, а лучшее — это ты. Конечно, он прав, но ты же знаешь, что мне все равно, пусть меня будут считать подстилкой того, кто убил своего брата. В «Domus Dei» не откажутся от моей помощи, а в доме твоей семьи меня, конечно же, не станут уважать мнение. Так почему меня должно волновать, что подумает обо мне кто-то еще?

Сильвестр потупил взгляд, принялся рисов ать носком ботинка что-то на земле.

— Об этом я буду говорить не с тобой, — заявил он. — Это мужское дело, и, пока мой друг Энтони просит меня защищать тебя, я не отступлюсь. Но о Люке и Лиз я все равно могу позаботиться. Я спрошу отца, как включить их в мое завещание, не нарушив при этом прав ребенка Энтони, который у него однажды будет.

— Что ты имеешь в виду?

Он резко поднял голову.

— Если у Энтони будет сын, он унаследует верфь и этот дом.

— Но, Силь, так нельзя! — воскликнула Фенелла. — Тебе еще и тридцати нет, у тебя у самого будет сын, и твой отец тоже захочет, чтобы его имущество осталось внутри семьи.

— Моя семья — это Энтони, — возразил Сильвестр. — И мой отец примет любое мое решение. Нет, Фенни, я не думаю, что у меня будет сын, но, если он будет у вас, я буду считать, что это ребенок общий для нас троих. Тебе не кажется, что ребенку может пригодиться любовь трех родителей?

— Почему же, кажется, — слабым голосом ответила Фенелла. Она растерялась, осознав масштабы его любви.

— Знаешь, о чем я подумал сегодня, когда увидел Энтони с Люком? — продолжал Сильвестр. — Если бы у него был ребенок, эта рана в его душе зажила бы. Он сумел пережить то, что его сделали убийцей и еретиком, сам того не желая, но теперь застыл в страхе перед самим собой. Поэтому он старается держаться от нас подальше, но с маленьким Люком, который хочет строить корабли, забывает об осторожности. Если бы ему довелось стать отцом собственного ребенка, он научился бы снова доверять себе.

Сердце Фенеллы сжалось, но она была просто обязана об этом сказать.

— Этого ребенка не будет, Сильвестр. Не цепляйся за ложную надежду.

— Я знаю, что дела обстоят не лучшим образом, — пробормотал он. — Но тебе не кажется, что все еще, возможно, изменится, надо лишь подождать?

— Об этом можно было говорить тогда, когда мы стояли в саду Суон-хауса и смотрели вслед доктору Кранмеру, — резко возразила Фенелла. — С тех пор прошло почти полтора года, и нам пора бы уже принять вещи такими, какие они есть. Энтони использовал всю свою силу, чтобы исцелиться, и, я думаю, мы относимся к нему несправедливо, когда ждем, словно жадные звери, что срастется и то, что было разбито. Если мы любим его, то должны принять его таким, какой он есть. Нам нужно смириться с тем, что этот человек почти не разговаривает и предпочитает проводить время в одиночестве, что он больше не устраивает своих обычных шуток, а его тело больше не может любить.

— Я же рассказывал тебе, что недавно все было почти так же, как раньше, — начал Сильвестр, но потом до него дошло, что именно она сказала. — Это неправда, Фенни. Скажи, что это неправда.

— Это правда, — ответила она. — Я не имела права рассказывать тебе об этом, но решила, что точно так же не имею права давать тебе надежду, которая никогда не исполнится.

— Жаль, что у меня недостаточно власти, чтобы заставить Роберта Маллаха заплатить за это, — с трудом произнес Сильвестр. — О, Фенни, как же ты можешь выносить эту жизнь? Ты никогда не станешь его женой, как хотела, у тебя никогда не будет ребенка от него…

— Я его жена, — осадила друга Фенелла. — Не так, как мне хотелось, а так, как получилось, и если я не могу иметь от него детей, то у нас еще есть Люк и Лиз. У меня отличная жизнь, Сильвестр. Ты когда-нибудь задумывался о том, что сделали с Ханной? Раздавая хлеб, я каждый день вижу женщин, которые потеряли не только мужей, но и весь доход, и теперь они до ужаса боятся грядущей зимы. Мой любимый со мной, а у других — лежит в могиле. Не беспокойся за меня, а лучше займись собственной жизнью. Женись на своей Ханне. Кто знает, может быть, у тебя будет маленький мальчик, которому придется как-то справляться с любовью четырех родителей.

Сильвестр сжал губы. Затем, понимая, что вынужден сдаться, покачал головой.

— Это не то же самое, и ни один ребенок не должен страдать от того, что он не может заменить другого. Я позабочусь о Люке и Лиз, позабочусь и о Ханне, но я не буду вступать а брак только потому, что не могу получить то, что желаю всей душой.

Больше они об этом не говорили. Фенелла знала, что Сильвестр в некотором роде прав, хотя весь остальной мир» этого бы не понял.

— Пойдем в дом. Чувствуешь запах Карлосовой баранины в беконовой шубе? — Она взяла друга под руку. — Не грусти так, Силь. То, что ты рассказал мне об Энтони и Люке, — хороший знак. И еще один хороший знак я вижу в том, что Энтони не разбился от той истории с «Мэри Роуз».

Погрузившийся в размышления Сильвестр поднял голову.

— Ты знаешь, что он больше никогда не спрашивал меня о ней? Думаю, он окончательно исцелился от своей одержимости.

«Когда-то ты уже так думал», — вдруг осознала Фенелла, и в ее душе поселилась смутная тревога. Но она ничего не сказала, поскольку сегодня уже достаточно измучила Сильвестра своими признаниями.

Миновали последние попытки лета не сдаваться, пришла осень с суровыми ветрами, и незадолго до Дня Всех Святых выпал первый снег. Эта зима стала самой холодной из тех, что помнили жители города. Сначала замерз канал, а затем, в День святого Николая, покровителя Портсмута, замерз и Солент.

— Зачем вы, корабелы, нам вообще нужны? — шутил Грег Бишофсвирт, продававший свое пиво у доков. — Во Францию мы вполне сможем ходить пешком, а бочонки вина из Гаскони будем катить по льду.

Однако Саттоны не жаловались на недостаток заказов. Это был лучший год для верфи со дня ее основания. Богатые купцы начали заказывать для себя маневренные каракки с орудийными портами, проект которых много лет назад разработал Энтони. Эти вооруженные торговые суда были способны защитить свой драгоценный груз от пиратов, а в случае войны их можно было сдавать в аренду королю. Весть о том, что на верфи Саттонов строят гораздо более надежные суда, чем в других местах, быстро разнеслась по всему югу острова.

Только в декабре остановилась тяжелая работа — инструменты едва не примерзали к рукам людей. Сильвестр и сэр Джеймс раньше приходили домой, семья окапывалась в теплых комнатах, где пахло свечным воском, сушеной лавандой, которую подбрасывали в огонь, и приправленными корицей и кардамоном сладостями.

Энтони оставался на верфи один, он зарывался в свою работу, как другие — в теплые одеяла.

Приближалось Рождество, и Фенелле хотелось отпраздновать его как следует. В прошлом году она предоставила Энтони, который как раз учился пользоваться своей истерзанной ногой, возможность остаться одному на верфи, но в этом году Фенелла прибежала к нему и стала умолять:

— Приди на двенадцать рождественских дней наверх, домой. Сделай это ради меня, это все, о чем я тебя прошу.

— Тебе это так важно?

Фенелла кивнула. Она не могла родить ребенка, не могла устроить свадьбу и наслаждаться любовью, как обычная женщина, но этого, единственного, ей хотелось ужасно: провести Рождество в своей разномастной семье, в теплом и богатом доме. Люку и Лиззи она пообещала придумать костюмы на двенадцатый рождественский день, с Карлосом и тетушкой она обговорила порядок блюд для праздничного стола, а к Новому году подготовила подарок для всех обитателей дома. Энтони должен был подарить ей это Рождество, лучик света, чтобы на протяжении мрачных месяцев у нее снова были силы отказываться от всего.

Он продолжал шлифовать рубанком жердь для бушприта, и щепки летели во все стороны. Под тонкой тканью рубашки напрягались мышцы на плечах.

— Я только испорчу всем святой праздник, — произнес он.

— Кому всем? — от страха, что он откажется выполнить ее желание, закричала она. — Сэру Джеймсу и тетушке, которые только и мечтают о том, чтобы обнять тебя? Маленькому Люку, который просто болеет тобой? В конце концов, отцу Бенедикту, для которого другие люди, кроме тебя, просто не существуют?

— Твоей матери, — спокойно ответил Энтони. — И моей. Людям, которые сбегут с мессы.

— И они важнее, чем мы с Сильвестром? — набросилась она на него.

Не переставая работать рубанком, он повернул голову и ответил:

— Нет. Если вы хотите, чтобы я пришел, вы имеете на это право.

Она подошла к нему, убрала руки с рубанка.

— Дело не в праве. Я хочу несколько дней знать, что ты в тепле, что ты в порядке, что о тебе заботятся, — как это будем делать мы.

— Я не умею этого, Фенхель.

— Но ты это все равно сделаешь? Ради меня? Твоя мать никогда не спускается вниз, моя ложится спать сразу, как только поест, а если люди во время священной мессы осмелятся поливать тебя грязью, я зажму тебе уши.

— Не делай этого, Фенхель. — Он потянулся к уху, выудил оттуда крохотную монетку, положил ей на ладонь. — Мои уши — это единственное во мне, что еще хоть на что-то годится. — Он поцеловал ее в губы, что никогда не делал первым. — Но ведь мне не придется есть жареного гуся, правда?

— Конечно нет! — Она бросилась ему на шею. — Спасибо, любимый! Я так тебе благодарна!

Их взгляды встретились. Спокойный мрачный огонь.

— Я никогда не говорю этого тебе. И ты мне не говори, иначе ты стыдишь нас обоих.

Потом он взял лошадь Сильвестра и исчез — будто бы поехал за инструментами в Саутгемптон, но для этого ему даже в самую плохую погоду никогда не требовалось больше двух дней.

Монетка, которую он выудил из своей ушной раковины, была из тонкого золота, а в краешке он просверлил дырку. Фенелла продела в нее кожаную ленту и надела на шею. Спустя какое-то время молодая женщина начала тревожиться. Погода ухудшалась, никто добровольно не отправился бы в такое путешествие. Может быть, Энтони сбежал от ее рождественских планов? Но как он мог с ней так поступить? Разве она не говорила ему, как много значит для нее этот праздник?

Она приперла к стенке Сильвестра:

— Ты знаешь, куда он поехал, ведь так?

— Боюсь, что да. — Лицо Сильвестра сморщилось, как у несчастной легавой.

— Скажи мне.

— В Лондон.

— Он не должен был делать этого!

— А что мне оставалось? — поинтересовался Сильвестр. — Отказать ему в просьбе дать коня, ударить его и заковать в цепи?

Мы не знаем, что творится у него в душе, Фенни, он ведь с нами даже не разговаривает. И если он считает, что должен еще раз побывать в этом ужасном месте, мы не имеем права его останавливать.

— Но он обещал мне быть на Рождество со мной. Он не имел права давать мне обещание, смотреть, как я плачу от радости, а три дня спустя нарушить его!

— Он пережил страшные мучения, не раскрыв рта, — с грустью произнес Сильвестр. — Даже де Вер, это чудовище, говорил мне, что никогда прежде не видел настолько храброго человека. Но в том, что касается дел сердечных, Энтони всегда был трусом. Он не может обижать нас с тобой.

— О, еще как может! И он проделывает это с хладнокровной улыбкой! — воскликнула Фенелла вне себя от гнева, который напугал ее саму. — Просто он слишком труслив, чтобы сказать нам об этом и посмотреть в лицо тем страданиям, которые он причинил.

— Ради всего святого. — Сильвестр потер лоб. — Я никогда не видел, чтобы ты так злилась, Фенни. Не убей его, когда он вернется, хорошо?

— Ничего не могу обещать. — Она сорвала с шеи монетку с такой силой, что кожу запекло. — Больше всего мне хочется потушить его в собственном соку, пока он не почернеет, не обращать на него внимания и всего один-единственный раз дать ему почувствовать, как это больно. Но знаешь, что хуже всего? Возможно, ему было бы совершенно безразлично. Он не воспринял бы это как наказание, скорее это было бы для него облегчением — он смог бы строгать свои жерди, и я бы ему не мешала.

— Как ты можешь так думать? — Сильвестр поднял монетку, которую Фенелла швырнула на пол, посмотрел на нее. Кончиком пальца вытер с нее снег, завязал порванную ленту. — Это флорин, — мягко произнес он и снова надел монету на шею Фенеллы. — Флорентийская золотая монета. Человек, который дал ее тебе, любит тебя, хоть и ведет себя в данный момент просто позорно. Не отталкивай его, Фен, и не наказывай, лишая своей любви. Я сам из семьи, где любят поговорить, и: мне кажется невыносимым, что он не говорит с нами о своем чувстве. Сейчас так делают все — король не меньше поэта, а император, как уличный музыкант. Но только не Энтони. Но все же он любит нас.

Больше, чем король Генрих, в любовной истории которого принимает участие полмира.

— Кроме того, у него самый лучший защитник в мире, — усмехнулась Фенелла и погладила его по щеке. — Тебе не нужно защищать Энтони от меня. Да, я злюсь и обижаюсь, и сейчас мне даже страшно думать о том, что еще я могу от него стерпеть. Но лишить его своей любви… Думаю, этого я не смогла бы. Ведь без него я стану просто никчемным существом, которое не нужно было даже отцу. Благодаря тому, что у меня был Энтони, который говорил со мной, я стала такой, какой и должна быть Фенелла Клэпхем. Ты понимаешь?

Сильвестр кивнул.

— Со мной произошло то же самое. Младший из близнецов, который не мог говорить, а только лепетать, слабый брат блестящей Джеральдины, я понял, что вы оба были нужны мне, чтобы осознать, что я — Сильвестр.

— Я благодарю Небо за то, что ты — Сильвестр, — ответила Фенелла. — Без тебя твой друг был бы невыносим и мне пришлось бы свернуть ему шею по его возвращении.

Накануне Рождества метель настолько усилилась, что маленькой компании из Саттон-холла пришлось закутаться в шерстяные платки, чтобы пойти на мессу в церковь Святого Фомы. Под руку с Сильвестром Фенелла шла, сопротивляясь порывам ветра, но в конце пути он вдруг отпустил ее и стал помогать Ханне, шедшей с детьми и Карлосом. Фенелла, удивившись этому, остановилась.

В круговороте метели она почти ничего не видела и не слышала. Мужчина, вставший рядом с ней, не коснулся ее. В руках у него был берет — ветер сорвал его с головы.

— Боже мой, Энтони, закрой лицо!

Он посмотрел на нее и предложил руку. Она вцепилась в него, прижалась к его боку. Он провел ее к боковой двери, через которую в церковь входили люди. Когда они вошли в высокий церковный неф, бормотание толпы стихло. Фенелла всмотрелась в его покрасневшее от снега лицо и поняла, что ему приходится выдерживать ради нее. Ядовитое молчание глазеющих на Энтони людей, которым, казалось, хотелось раздеть его и проверить, нет ли под одеждой чешуи, пушистого хвоста или козлиных копыт, убивало его.

— Прости меня, — громко сказала она, затем повернулась к таращившимся на них людям, расступившимся перед кошмаром, и бросила на них самый разъяренный из своих взглядов. Было тяжело. Но было и чудесно. Он ходил и стоял, стараясь не обращать ни на кого внимания, словно вся злоба толпы отскакивала прочь от него. «Тебя никто и никогда не был достоин, — думала Фенелла. — Если я найду способ дать тебе почувствовать, как я горжусь твоей красивой прямой спиной, возможно, это вернуло бы тебе силу любить меня».

В эти дни Энтони был очарователен, хотя вел себя робко и почти не разговаривал. Он подарил тетушке улыбку, от которой та покраснела, словно девица, отнес отца Бенедикта к мессе, переглядывался с сэром Джеймсом и учил Люка играть в шахматы. Он постригся очень коротко, и стало видно, насколько красивой формы его голова, а его одежда была такой, какой всегда помнила ее Фенелла: простой, черно-белой, которую он носил с неподражаемой элегантностью. «Тот, кто говорит, что он некрасив, давно разучился смотреть, — думала Фенелла. — Он почти как тот, кто считает, что его позолоченная бадья для купания красивее, чем море».

С Сильвестром Энтони был особенно очарователен. За ужином он сидел рядом с ним и, когда поднимали кружки, скрестил свою руку с его рукой. Фенелла не трогала его. Сильвестр, который поклялся убить своего друга, чтобы избавить его от пыток, который вынес его исхудавшее до костей тело из темницы и с тех пор постоянно тревожился за его жизнь, в эти рождественские праздники просто расцвел. Многочисленные гости, которые кормились за столом Саттон-холла, косились на Энтони, но рядом с ним сидел Сильвестр, обнимал его и осаживал всех.

К Фенелле Энтони днем не подходил, поэтому никто не мог догадаться, что он относится к ней лучше, чем ко всем ним. Он не позволял ей благодарить его или просить прощения, он закрывал ей рот. В ее комнатке под крышей он любил ее со страстью, которая едва не позволяла ей забыть о том, что любовь их не полна.

Затем он вставал, голышом ворошил угли в к: амине, и она могла рассмотреть его в теплых отблесках огня — красивого, каким его создал Господь. Не таким, как было сейчас модно быть мужчине — массивным и крупным, а высоким, ловким и стройным. На бедрах его при каждом движении играли мышцы, а подтянутый и стройный зад так и хотелось обнять. Она любила естественность, с которой он двигался, его совершенно природную грациозность. На коже лопаток, гораздо более темной, сверкала паутинка шрамов, словно символ его умения выживать.

— У меня от тебя в животе мурашки, — сказала Фенелла. — Где бы ты ни был все эти дни, девушки, видевшие тебя, наверняка думали об одном: почему этот один-единственный в мире мужчина, достойный того, чтобы согрешить, уже занят?

Он встал на колени перед очагом, повернул к ней лицо, на котором резко сменялась игра света и тени.

— А где бы ни была ты, Фенхель Прекрасная, любой мужчина, у которого есть глаза, должен думать лишь об одном: почему эта одна-единственная девушка, ради которой стоило бы быть безгрешным, так скромна?

Она подбежала к нему, набросилась на него, впервые за много лет рассмеялась беспечно, покрыла его тело поцелуями до самых бедер.

— Я не скромна. Я хочу тебя целиком. Дай мне попробовать еще раз, любимый.

Он обнял ее поразительно сильными руками, сжал так крепко, что она не могла пошевелиться, остановил:

— Нет, Фенхель Клэпхем. Я позволил раздавить в кашу ту штуку, которую подарил тебе, да еще в придачу ту штуку, которая у меня между ног. Я не знаю, что еще во мне стоило бы хоть чего-то, но я не позволю тебе бессмысленно тратить твое поразительное тепло.

— Энтони, не говори так. — Она провела пальцами по его очень коротко стриженным волосам. — Расскажи мне, что раздавило тебе сердце. Не оставайся с этим наедине.

— Нет.

— Думаешь, я смогла бы тебя за это презирать? За то, что сделали с тобой другие?

— Я ничего не думаю, Фенхель. Просто я оставлю себе то, что принадлежит только мне одному. А теперь ложись спать, глупышка. — Он без предупреждения взял ее на руки, отнес на постель и уложил. Затем укутал всеми одеялами, положил ее голову себе на колени.

— Я не могу так спать, — произнесла она хриплым от страсти голосом и поцеловала внутреннюю сторону его бедра.

— Еще как можешь, — произнес он. — Это же все равно что спать под кастрированным ослом. Ясли в вашей Святой земле не могли бы быть целомудреннее.

В новогоднюю ночь Энтони подарил Люку испанскую азуэлу детского размера, а Сильвестру — «Канцоньере» Петрарки. Он полностью перевел это собрание стихотворений, исписал страницу за страницей своими ровными и угловатыми буквами, а затем переплел светлым полотном. От такого подарка Сильвестр растрогался до слез и долго не мог успокоиться.

— Ради всего святого, как ты это сделал?

— Для этого не нужны святые. Нужно было сделать это давно. Ты просил меня много лет назад.

— Но ведь все эти годы тебя здесь не было!

— Там, где я был, у меня имелось время.

— У тебя же не было книги! И как ты мог сохранить в той грязи чудеснейшую бумагу?

— Никак, — равнодушно ответил Энтони. — Ты же знаешь, что я всегда все сначала делаю в голове.

— Непостижимо! И ты сделал это для меня.

— Не глупи, Сильвестр, — ответил Энтони. — Это же просто каракули, они ничего не значат. — С этими словами он развернулся и вышел из дома.

Сильвестр хотел пойти за ним, но отец удержал его.

— Дай ему немного свободы. Он ведь не может плакать при всех, как ты.

— Но он вернется к нам, правда? — спросил Сильвестр, по лицу которого по-прежнему текли слезы. — Я имею в виду, целиком и полностью — как раньше.

— Раньше — это всегда то время, которое уже миновало, — ответил сэр Джеймс, вытирая влажные щеки сына. — Он только что признался тебе в любви, и более интимного момента и быть не может. Почему тебе этого мало, что еще он должен тебе дать?

— Ничего, — ответил ему сын. — Он должен разрешить мне точно так же любить его. Тогда, после смерти Ральфа, он позволял. А сейчас — нет. Он сидит с нами, потому что мы попросили его, но он один-одинешенек.

— С нами всеми то же самое, — вмешалась в разговор тетушка Микаэла. — Но хуже всех бедняжке гребешку. Даже дикий кот замурлычет, если его почесать за ушком, но этот человек, просто созданный Богом для любви, не чувствует даже, если его пощекотать за талию.

Фенелла вздрогнула.

— Может быть, ему просто нужно время, — робко предположил сэр Джеймс. — Время и тепло. Если бы мы только могли представить, что он пережил, то наверняка сумели бы проявить больше терпения.

— Время и тепло. — Микаэла подошла к нему и легонько ударила кулачком по плечу. — Похоже, это вечные средства от всех болезней, применяемые в этом доме. Но ими можно исцелить рану только в том случае, если она чиста и не воспалена. А та, что в душе у черной морской звезды, несмотря на все наше тепло и терпение, лишь глубже вгрызается в его сердце.

— И что же, по-твоему, делать с этой раной? — поинтересовался сэр Джеймс.

Тетушка и бровью не повела.

— Ее нужно прижечь.

— Отлично! — рявкнул Сильвестр. — Может быть, ты еще скажешь, кто из нас должен сделать это — раскалить железо, прижать к его сердцу и подождать, не сойдет ли он с ума от боли и не подохнет ли потом?

— Никто из нас, — ответила тетушка. — Если он того захочет, то должен будет сделать это сам, а мы можем только молиться, чтобы при этом никто не умер.

Некоторое время они молчали. Потрескивали в огне поленья, в стекла окон эркера, то стихая, то нарастая, билась снежная буря.

Внезапно Фенелла поднялась.

— Я отнесу ему плащ, — произнесла она.

Сильвестр подал ей свой и в придачу вручил фонарь.

Энтони стоял за крытой аллеей, засыпанной снегом. Когда Фенелла вышла из дома, он обернулся. В лицо ей ударил ледяной ветер, но она побежала ему навстречу, а он пошел навстречу ей. Таким же мокрым он бывал иногда у канала, когда они ждали друг друга под летним дождем. Но сейчас тело его было холодно.

— Зайди хотя бы под арку! — громко сказала она, пытаясь перекричать рев ветра. — Кому будет лучше, если ты будешь так мучить себя?

— Я себя не мучаю, — произнес он. — Мне это очень нравится.

Возможно, он не чувствовал этого пронизывающего холода, так же как щекотки и поглаживаний. Но, похоже, все же заметил, что она дрожит. Он укутал Фенеллу в Сильвестров плащ, затащил ее под шесты, на которых летом росли розы сэра Джеймса. Под снежным покровом было сухо и поразительно тихо.

— Возвращайся в дом, глупышка, — с нежностью произнес он, как можно плотнее запахивая на ней плащ Сильвестра.

— Ты еще глупее, чем я.

— Нет. Я бессердечный, подлый, убийца и еретик. А глупышка — ты.

— Ах, Энтони, я так ужасно люблю тебя, бессердечного, подлого и убивающего еретика.

— И это самое глупое, что ты могла сделать.

— Нет. Самое умное. Даже в лучшие свои времена, когда ты мог заморочить голову кому угодно, тебе не удавалось разубедить меня в этом.

Он зарылся лицом в ее волосы, и она затылком почувствовала, какой холодный у него нос. Некоторое время оба молчали. Затем он вынул что-то из-под камзола и вложил ей в руки. Это оказалась книга, чудесное, переплетенное кожей издание, покрывшееся пятнами от влаги.

— «La Divina Commedia» — прочла Фенелла в свете фонаря. «Божественная комедия». Человека, который написал ее, звали Данте Алигьери. Сильвестр рассказывал, что он: — король среди флорентийских поэтов и без него не покорил бы гору Петрарка, не возникло бы движение под названием Rinascimento.

— Откуда это у тебя?

— С книжного рынка в Лондоне, откуда же еще?

— Ты за этим ездил в Лондон? Чтобы купить подарки?

— Когда-то я обещал тебе привезти еще одного итальянского поэта. И ты сказала, что тебе недостает наших разговоров. Я подумал, что, может быть, читать вдвоем книгу — это лучше, чем ничего.

Фенелла провела пальцем по каждой черточке его мокрого лица, по бровям, блестящим ресницам, скулам и губам. Затем приникла головой к груди и стала слушать, как бьется его сердце. Сейчас она не знала, что сказать. По крайней мере ему. Разве что Богу. «Прошу, не оставляй нас, как просил тебя доктор Кран- мер, — взмолилась она про себя. — Даруй нам хороший год, и, если этой проклятой ране нужно железо, чтобы выжечь ее, позволь мне разделить боль с Энтони. Защити нас, чтобы никто не умер от этого».

Энтони высвободил руку, резко потер висок.

— Голова болит?

— Немного.

— Пойдем в дом, тебе нужно прилечь. Для одного дня ты сделал поразительно много. — Она взяла его за руку, чтобы отвести обратно в дом под крытой аркой.

Он прошел с ней два шага, а затем остановился.

— Фенхель!

— Что?

— Вы с Сильвестром… И сколько вы собирались скрывать это от меня?

— Что, любимый? — Сердце Фенеллы гулко застучало.

— То, что случилось с «Мэри Роуз».

18 Сильвестр Портсмут, 1532 год

Связь между ними никогда не обрывалась полностью. Время от времени она писала ему, передавала приветы от доктора Кранмера и для проформы присылала приглашения, которые он никогда не принимал. Он писал ей реже, гораздо короче, но всегда с уважением. Никогда прежде он так не восхищался женщиной за проявленное ею мужество. Она не была ни ученым-теологом, как Уильям Тиндейл, ни мятежницей-монахиней, как жена Лютера, — всего лишь кокетливой дочерью рыцаря, желавшей взлететь выше стаи скворцов. И, несмотря на это, именно она перевернула остров вверх тормашками. Это она обеими руками ухватилась за веревку от колокола, возвестив о том, что для туманной страны наступают новые времена.

Сильвестр наблюдал за ее становлением, бесчисленными попытками убрать ее с дороги и ее удивительным умением оставаться на своем месте. Когда ему доводилось слышать, как люди треплют языками, рассказывая о ее новом гнусном поступке и называя ее «великой шлюхой», он, несмотря на тревогу, смеялся и представлял себе ее лицо с высокой линией волос и вызывающе искривленным ртом.

Что бы за игру она ни вела, последствия у той были серьезными. Так, Папа Римский лишился аннатов, первых сборов из каждого прихода, которые Англия, сколько себя помнила, отправляла в Рим. Законы, на протяжении столетий считавшиеся незыблемыми, отменялись, и это вступало в силу моментально. Теперь церковный суд не мог осудить за ересь ни одного англичанина, поскольку отныне это могли сделать лишь уполномоченные королем лица. С марта этого года именно он, а не Папа считался главой английской Церкви. Конвокации после некоторых колебаний приняли это постановление, однако Томас Мор, ученый друг короля, оставшийся приверженцем старой веры, ушел с поста лорд-канцлера. Как и многие другие, Мор видел в Анне Болейн соблазнительную силу зла, повергнувшую набожного короля Генриха.

Но все это лишь смешило Сильвестра. Анна Болейн была чувственной, красивой и умной и в придачу ко всему еще и женщиной. Этого было достаточно, чтобы орава мещан испугалась. Рабочие на верфи уже кричали, что она ведьма, а затем вваливались в трактир «Морской епископ» или пивоварню Пита Бэррелмейкера. И там продолжали сокрушаться, что ее черные заклятия помутили разум короля.

Сильвестр запретил своим рабочим вести подобные разговоры на его верфи. Энтони, который обычно никогда не отходил от верстака, услышав это, поднял голову.

— С тем же успехом ты мог бы запретить Везувию извергать огонь, — произнес он.

В августе умер старый Уильям Уорхэм, архиепископ Кентерберийский, духовный глава страны. Самым вероятным кандидатом на этот пост считался Стивен Гардинер. В деле о браке он, в отличие от других клириков, высказывался в пользу короля, однако реформы Церкви отвергал.

— Возможно, он лучший из всех, кто нам мог достаться, — сказал как-то Сильвестр отцу. — Все остальные, о ком может идти речь, входят в число охотников за еретиками, которые хотят осветить Англию пламенем костров.

Летом он частенько вспоминал Анну Болейн, но все откладывал попытку написать ей письмо. Когда настала осень, она написала ему сама.

Ее послание обычно начиналось в шутливо-насмешливом тоне, и молодому человеку казалось, что он слышит ее голос.

Сильвестр опустил письмо, словно громом пораженный. Томас Кранмер назначен архиепископом Кентерберийским! В Англии что-то происходит — действительно, вниз покатился камень, который повлечет за собой лавину. Если бы он верил в подобные глупости, то, возможно, сам счел бы Анну колдуньей, правда, повелительницей белой магии, которая своими поступками творит чудеса.

Сильвестр думал недолго. Если он и был в долгу перед кем-то, так это перед Анной Болейн. И, вероятно, будет совсем неплохо съездить во Францию. Это может сдвинуть с мертвой точки ситуацию, которая кажется безнадежной и отчаянной.

Из-за своего пюпитра в кабинете на верфи сквозь открытую дверь он видел почти всю территорию. Вгтдел своего друга, горбатившегося без остановки и не разговаривавшего ни с кем.

— Энтони!

Казалось, друг не услышал его. Сильвестр позвал его во второй раз, и, когда Энтони снова не поднял головы от тесла, с помощью которого он щепка за щепкой вытачивал из твердого куска древесины нужную форму, он набрал в легкие побольше воздуха и заревел:

— Проклятье, Флетчер, может быть, ты послушаешь, когда я с тобой разговариваю?

Спокойным, плавным движением Энтони довел инструмент до конца доски, проверил пальцем получившуюся поверхность и только после этого поднял голову. В былые времена он усмехнулся бы, ответил бы Сильвестру такой же дерзостью, но сейчас походил на человека, равнодушно ожидающего приказа.

— Иди сюда, — произнес Сильвестр мягче, чем сам того хотел.

— Энтони нахмурился.

— Неудачный момент, Сильвестр. Этот кормовой шпангоут — последний из двадцати. Дай мне закончить, пока еще хорошая видимость, иначе завтра утром мы не сможем его поставить.

— Да брось ты свои шпангоуты и тащи сюда свою задницу! — засопел Сильвестр. — Ты знаешь, чего я хотел с тех самых пор, как мы с Фенни сидели на стене дока, а ноги наши даже не доставали до воды? Оказаться с тобой на одном корабле. В море. — Он не мог удержаться от улыбки, увидев, что Энтони выпустил из рук тесло. — Правда, ехать недалеко. Только через пролив.

— На каком корабле? — Голос Энтони дрожал.

Сильвестр притворился, что перелистывает письмо.

— «Генри Грейс э’Дью» тебе подойдет, сэр? Или ваша милость не удовлетворится столь скромным судном?

Энтони бросил тесло, которое снова взял в руки, на скамью и скривился.

— Интересно, кто-нибудь, кроме меня, знает, каким идиотом ты можешь быть, Сильвестр Саттон?

Вечером Сильвестр написал Анне Болейн, что для него будет честью сопровождать ее во Францию. С ее позволения он взял бы с собой своего друга, который обладает многолетним опытом в морском деле и который наверняка понравится офицерам на корабле.

Не прошло и недели, как они уехали в Дувр, где должны были сесть на корабль. Стояло чудесное утро, небо было безоблачным, а воздух настолько прозрачным, что все краски, казалось, стали ярче. «Генри Грейс э’Дью», несмотря на все свои недостатки, был грандиозным кораблем. При виде его размеров и мощи сердце любого корабела начинало биться чаще, а длинные знамена, отличавшие флагманский корабль короля, многообещающе трепетали на ветру. Сильвестр покосился на Энтони, которого не получилось разубедить в необходимости тащить за собой огромный ящик из древесины грецкого ореха.

— Какая роскошная каракка! Тут даже у самого равнодушного человека дух захватывает, я прав?

На миг ему показалось, что он увидел былую ухмылку на лице друга.

— Не хвастайся. Но я согласен, мы его неплохо модернизировали.

— Мы?

— Граф Рипонский и я.

— Я же говорил тебе, что не хочу слышать это имя из твоих уст!

— Тогда заткни уши, Сильвестр.

— Этот человек — сущий дьявол!

— Нет, — возразил Энтони. — Даже о нем большинство из тех, кто его окружает, говорят постоянно, хоть и величают его «неназываемым». — Он повернулся, стащил с повозки свой ящик и одним рывком поднял его на плечи.

Сильвестр хотел помочь, но не успел, да это и не требовалось. Как часто он обманывался: казалось, Энтони слишком нежного телосложения, чтобы поднимать такие тяжести, но это было далеко не так.

Энтони обернулся:

— Пойдем на борт?

— Слушай, что у тебя в ящике? — поинтересовался Сильвестр. — Я знаю, что ты тщеславный и самодовольный франт, но даже королю не нужно столько рубашек.

— Мне нужно две, — заявил Энтони.

— Можешь рассказывать это кому-нибудь другому! Да у тебя на воротничке никогда ни малейшей грязи.

Вот теперь Энтони усмехнулся совсем как прежде.

— Я просто умею стирать, Сильвестр.

Сильвестр сверкнул глазами.

— Поставь ящик! Я хочу немедленно посмотреть, что в нем.

Энтони ухитрился пожать плечами, на которых лежал ящик, прежде чем поставить его на землю, как потребовал друг. Затем он присел, не испачкав штанов, и открыл крышку.

Сильвестр охнул. И действительно, в ящике было лишь два-три предмета одежды, шкатулка, в которой Энтони хранил уголь для рисования, остальное же пространство занимали инструменты. Набор напильников, тесак, его любимое тесло, пара молотков и скребок, а еще коллекция тщательно отсортированных гвоздей, заклепок и металлических частей.

— Ради всего святого! Зачем тебе все это нужно? Ведь поездка продлится не дольше пяти часов.

— Кто знает, — ответил Энтони. — Осмотр окончен, можно снова закрывать мой ящик?

— Можно быть внимательнее, чтобы я не столкнул тебя в воду! — воскликнул Сильвестр и слегка толкнул Энтони.

— Делай что хочешь, — заявил Энтони, снова взваливая ящик себе на плечи. — Я умею плавать, а ты — нет.

Едва Сильвестр ступил на борт, как его перехватил слуга и пригласил спуститься в каюту в ахтеркасле по приказу леди Болейн, словно он был придворным высочайшего ранга.

— Без тебя я не пойду, — сказал он, обращаясь к Энтони, но тот отмахнулся.

— Оставь меня там, где мне положено быть. — Он указал на лестницу, ведущую под палубу. Сильвестр понял, что ему не терпится осмотреть корабль, и отпустил его.

Комната, в которую его привел слуга, была отделана латунью и красным бархатом, как столовая во дворце. Рядом с койкой, на которую так и хотелось улечься, чтобы отдохнуть, стоял позолоченный столик. Сильвестр окинул взглядом освежающие напитки и закуски: графины с вином и водой, в которой плавали порезанные стружкой дольки цитрусовых, тарелки с засахаренными фруктами и нежнейшей выпечкой, от которой исходил аромат экзотических пряностей. Через ряд небольших окошек Сильвестр видел порт Дувра, удалявшийся с каждым покачиванием каракки.

Он был сыном корабела и сам строил корабли, но никогда прежде не ходил на корабле сам. «Теперь я понимаю тебя немного лучше», — мысленно обратился он к Энтони. Запереть человека, у которого в крови покачивание волн, ветер, придающий силу парусам, на пять лет в темницу на реке — это подлая и вопиющая жестокость. Должно быть, Энтони чувствовал близость Темзы, приливы и отливы, не имея ни малейшей надежды снова все это испытать. Наверное, это было для него хуже, чем издевательства над его телом. Если бы это было возможно, Сильвестр возненавидел бы Роберта Маллаха еще сильнее. Интересно, что он сделает, если ненавистный свояк попадется ему под руку во время этого путешествия?

Когда судно было в пути уже час, пришла Анна Болейн. Она распахнула дверь комнаты и воскликнула:

— Сильвестр! Сколько вы собираетесь меня еще обижать? Я велела поставить эти французские безделицы лично для вас, а вы к ним даже не притронулись!

Он невольно рассмеялся.

— Миледи, человеку, который обидит вас, полагается ад без надежды на спасение. Если бы красота умела убивать, то мне суждено было бы погибнуть без покаяния.

На ней было бордовое платье из вышитой золотом парчи, подчеркивавшее сливовый оттенок ее волос. В ожидании развода Генриха Тюдора Анна попрощалась с юностью, но эта цветущая женщина, родившаяся в борьбе за короля, затмила бы и Венеру.

Как же ей к лицу этот воркующий смех!

— Теперь, встретив вас, я поняла, что ужасно соскучилась, милорд.

— Судя по всему, не так сильно, чтобы вам было достаточно меня, простого человека из народа. Мой отец рыцарь, а я — не лорд.

— Значит, самое время изменить это. — Она захлопнула дверь, подошла ближе и взяла с тарелки один из засахаренных фруктов. — Нет, не скромничайте. Вы мне нужны. При дворе, где бьется сердце эпохи, не где-нибудь в идиллии сельской глуши. — Она поднесла к его лицу кусочек, похожий на четверть луны из красных слез. — Вы знаете, что это такое? Долька граната. Открывайте рот. Я уверена, что со времен первого поцелуя, подаренного вам сельской красавицей, вы не знали ничего слаще.

Недолго думая, Сильвестр открыл рот, и она вложила в него кроваво-красную четвертинку «луны». Своего первого поцелуя молодой человек при всем желании вспомнить не мог, и, когда он вкусил сладость чудесного фрукта, ему стало этого ужасно жаль.

В утешение он тут же получил другой, от Анны Болейн. Губы, словно сливы. Терпкий вкус, полностью раскрывшийся только после того, как она отстранилась.

— Не подумайте ничего такого, Сильвестр, — произнесла она, встретившись с ним взглядом. — Я ничего не хотела красть у вашей провинциальной невесты, как не хотела настраивать против вас моего господина и повелителя. Но вы — просто восхитительный мужчина, и мне кажется, что вам не помешает об этом знать.

Сильвестр проглотил остатки граната, переваривая ее поцелуй и комплимент, а красавица тем временем уселась на банкетку.

— Идите сюда, выпейте со мной бокал вина. Это путешествие изматывает меня, и возникает ощущение, что мое тело постоянно подогревают, как невкусную похлебку. Тем больше я обрадовалась возможности переброситься парой фраз с таким радующим сердце мужчиной, как Сильвестр Саттон.

— Эта радость взаимна. — Сильвестр принял из ее рук предложенный бокал. — Хоть мне и не приходит в голову ничего, что можно было бы рассказать вам о своей провинциальной идиллии.

Она коснулась своим бокалом его, и они зазвенели.

— За провинциальность, Сильвестр. Это действительно идиллия?

Тот покачал головой.

— Возможно, в столь же малой степени, как и мечта стать королевой Англии остается мечтой, даже когда она исполняется.

Раздался ее серебристый смех. Не счастливый, но очень красивый.

— Расскажите мне о самом дорогом в вашей жизни.

— Вы же знаете. Мой друг, исчезнувший в корпусе вашего корабля, словно кот в бочке у молочницы.

Анна Болейн кивнула, и ее сливового цвета волосы упали ей на лицо.

— Я посмотрела на него, на вашего друга в молочной бочке. Он стучит молотком по стенам каюты корабельного плотника. Могу вас понять. Каким бы он ни был, он — редкая драгоценность.

Сильвестр в изумлении поднял голову.

— Я удивлен, что вы это сказали. Раньше я думал, что, кроме меня и Фенеллы, этого никто не видит. Люди, с которыми я обычно встречаюсь, обсыпают его самыми ужасными словами.

— Вы шутите.

— Нет. В лучшем случае они считают его уродливым.

— Значит, этим людям следует заказать себе очки, — заявила Анна Болейн. — Мне он совершенно не кажется уродливым. Или нет. Возможно, так, как в буре на море есть что-то уродливое — потому что она способна убить, — но ведь есть в ней и что-то прекрасное, правда? В любом случае я побоялась бы подпускать вашего красивого и вместе с тем уродливого друга к стайке моих щебечущих придворных дам — и именно поэтому меня так и подмывает сделать это.

— Вы будете разочарованы.

— Почему?

— Энтони можно было втолкнуть в толпу самых восхитительных девушек еще в ту пору, когда он был совсем юнцом, и он бы этого даже не заметил.

— Неужели это правда? — воскликнула она. — Какое расточительство! Признаться, в это просто невозможно поверить!

Сильвестр покачал головой.

— Все не так, как вы думаете. Он такой же мужчина, как и все остальные, по крайней мере был таким, пока не попал в когти Роберта Маллаха. Вот только он, скольку я его помню, любит только одну-единственную девушку, которую называет Фенхель и которая просто создана для него.

На миг бойкая Анна Болейн растерялась.

— Впрочем, это очень похоже на идиллию, — произнесла она после паузы. — И не скрою, что зеленею от зависти.

— Вполне понимаю, — ответил Сильвестр. — Думая о любви между мужчиной и женщиной, я вижу перед собой Энтони и Фенеллу, даже не Петрарку и Лауру, не Данте и Беатриче, не Ланселота и Гвиневру. Может быть, сам я не способен на долгую влюбленность, потому что этот идеал кажется мне недосягаемым. И, однако же, нет причин завидовать Фенелле и Энтони. Жизнь обошлась с ними сурово. Что-то, что произошло с ним в тюрьме Клинк, сломало Энтони, хотя его тело и выздоровело. Талант, которым он обладает, способность построить идеальный корабль, возможно, так никогда и не расцветет, и Фенелле придется с этим жить.

— И поэтому им не стоит завидовать? — удивилась Анна Болейн. — Из-за человека, обладающего одним-единственным талантом, видящего весь широкий мир и не верящего никому, кроме нее? Сильвестр, это так завидно, что сегодня вечером мне придется надеть вуаль, чтобы мое позеленевшее лицо не вызвало удивления. И, кроме того, у этой Фенеллы в защитниках — очаровательный белокурый рыцарь, при виде которого можно немедленно упасть в обморок.

Сильвестр рассмеялся.

— Неужели это говорит леди, подстрекающая короля Англии к тому, чтобы потрясти основы Церкви? И эта леди, заставившая полыхать всю Европу, завидует девушке из Портсмута из-за двух мальчишек-корабелов, которые ходят за ней, словно тень?

Анна Болейн тоже рассмеялась, снова наполнила бокалы и чокнулась с Сильвестром.

— За любовь, мой мальчишка-корабел! За ту, что поджигает Европу, и за ту, что тлеет в спокойном Портсмуте. Почему ваш Энтони называет свою возлюбленную Фенхель?

— Ее зовут Фенелла, что значит то же самое, — ответил Сильвестр. — Я как-то сказал ему, что не нужно называть ее Фенхель, потому что это звучит как-то уничижительно и ее отец наверняка дал ей такое имя не потому, что для него дочь значила не больше растущей повсюду приправы. Когда мы встретились в следующий раз, Энтони положил мне на колени букет дикого фенхеля: филигранного, ароматного растения с нежными желтыми цветами. Я думаю, что он называет ее Фенхель, потому что видит в ней красоту, таящуюся в неприметном растении, и для этого нужен не просто мимолетный взгляд. А еще сила, которую оно ему дает. Он не ест мяса, только зелень, но сила у него, как у борца на ринге.

Она отставила в сторону бокал, накрыла ладонью его руку.

Спасибо, что вы мне все это рассказали. Я желаю вашему Энтони и его дикорастущему растению долгой счастливой жизни и полный дом детей.

Сильвестр промолчал и лишь грустно покачал головой.

— Вам не кажется, что то, что сделал такой жалкий человек, как Роберт Маллах, такому сильному, окруженному любовью мужчине, однажды все-таки уйдет в прошлое и его рана заживет?

Сильвестр снова покачал головой, и не успел он оглянуться, как рассказал ей все остальное: о детях верфи, историю которых никогда и никому не рассказывал, о счастье песен и легенд, о загадочном мире доков, о мечтах, связанных с «Мэри Роуз», и о смерти Ральфа, из-за которой разбилось все.

— Энтони стоял, опершись на сваю, и смотрел на корабль, который он боготворил, — завершил он свой рассказ. — А спустя пару ударов сердца он стал убийцей, так и не поняв, как это произошло. Теперь он пережил то же самое во второй раз: он послал своей невесте кольцо и счастливо плыл домой, навстречу свадьбе и любимому кораблю. Но едва он причалил в порту, как оказался еретиком, сам не понимая, как это произошло.

— Вы думаете, поэтому его рана не заживает? — негромко поинтересовалась она. — Вероятно, она открылась снова?

Сильвестр кивнул.

Стражники темницы хлестали моего друга до крови и, развлекаясь, били по тем же местам, куда попадали вчера, чтобы раны получались глубже и чтобы его спина навеки осталась отмечена. Своим предательством Роберт Маллаэс сделал то же самое, но его плеть била больнее кнута.

Анна Болейн поднялась, обняла его.

— Роберт Маллах всего этого совсем не знал, Сильвестр. Не терзайтесь от ненависти к жалкому карлику, он просто пешка на шахматной доске. Когда мы прибудем в Кале, я представлю вас и вашего Энтони королю, что скажете? Может быть, вы оба сможете обрести мир, если ваша звезда взойдет, а звезда графа Рипонского закатится.

— Его звезда взошла только благодаря Энтони! — воскликнул Сильвестр. — Этот справочник для корабелов… Неужели вы думаете, что Роберт Маллах мог придумать нечто подобное? А изящный двухтонный корабль, огневая мощь которого больше, чем у этого великана, на котором мы с вами находимся…

— «Мэри Уиллоуби»? — перебила его Анна Болейн. — Из-за этой каракки король ведет себя более чем несдержанно. Шотландцы, которые постоянно устраивают ему неприятности на восточном побережье, захватили ее и теперь используют огневую мощь и маневренность против наших патрульных судов. Король не глуп. Если бы он думал, что Роберт Маллах может еще раз построить ему такой корабль, он давно заказал бы ему с пол-эскадры.

Она все еще сидела рядом с Сильвестром и гладила его по руке.

— Простите меня, Анна, — произнес он. — Не знаю, где мои манеры. Вы пригласили меня, чтобы я поддержал вас, а вместо этого вы утешаете меня, как малое дитя.

— Вы меня поддерживаете, — сказала она и убрала прядь волос ему за ухо. — Очень приятно утешать такого сердечного мужчину, словно маленького ребенка.

— Но разве вам не пора идти? Разве вы не нужны королю?

— Король плывет не на этом корабле, — ответила женщина. — Он поехал вперед со свитой важных господ, на «Ласточке», чтобы не было кривотолков. Смешно, не правда ли? Словно беглый лесной пожар можно остановить, задув свечу. Сброд, обзывающий меня «великой шлюхой», не волнует, что в свои тридцать лет я еще девственница. Так же, как и тех, кто обзывает вашего друга еретиком и убийцей, не волнует то, что он является приверженцем старой веры и не ест мяса. Давайте выпьем последний бокал за всех шлюх и убийц — вам не кажется, что с ними вы в гораздо более приятной компании?

— Еще как кажется, — убежденно произнес Сильвестр и провозгласил: — За всех шлюх, убийц и еретиков! За всех людей, которые не притворяются, будто для того, чтобы быть невиновным, нужно что-то кроме доброй воли.

Они провели в Кале десять дней, в жилых помещениях вокруг форта Рисбен, возведенных специально для этого визита. У Сильвестра было достаточно возможностей проявить себя перед Анной Болейн. Окруженный придворными, прибывшими вместе с ним в Кале, король встретился за границей английской территории с Франциском и поехал с ним в Булонь, где господа приступили к переговорам. Официально эта встреча служила для установления взаимопонимания по поводу насущного турецкого вопроса и подписания соглашения о походе против врагов христианской веры. Между делом Франциск по секрету заверил Генриха, что поддержит его в столь важном для него вопросе, а позже господа развлекались, играя в теннис.

Гем временем Анна Болейн была вынуждена сидеть в Кале и ждать развития событий, что превратило ее в капризную и невыносимую особу.

— Интересно, кто из вас, мужчин, вообще достоин того, чтобы девушка проводила свои лучшие годы в ожидании? — ворчала она на Сильвестра.

— Фенелла убеждена, что Энтони того стоит, — рассмеялся в ответ Сильвестр.

— Куда он вообще подевался?

— Если он приделал вашему флагману крылья, не вините в этом меня.

— Кажется, в этом-то вся и загвоздка, — заявила Анна. — Мужчины могут скрашивать время ожидания кораблями, договорами, теннисными ракетками и неприличными женщинами, а женщины должны сидеть тихо, пока не постареют и не сморщатся.

— Поиграйте на мне, — произнес Сильвестр и поцеловал ее, как она того заслуживала. — Нельзя рисковать, чтобы роскошнейший цветок Англии стал старым и сморщенным, — хотя бы из одних только патриотических соображений.

— Думайте, что говорите, самый красивый мужчина Портсмута. Вы хоть понимаете, что этот мнимый цветок готов был бы упустить короля Англии, если бы ваша любовь принадлежала ей, а не парочке ваших воркующих голубей?

— Нет, вы бы не сделали этого. Вы станете королевой Англии.

— Вы действительно так думаете? С каждым днем я все меньше верю в это.

— Вы могли предположить, что ваш робкий капеллан, доктор Кранмер, может стать епископом Кентерберийским?

Она нахмурилась.

— Пока что он еще не епископ.

— Но ведь его назначение утверждено?

— Король попросил Папу прислать буллу о назначении на должность, — ответила Анна. — И сейчас мы ее ждем — как много лет ждали расторжения брака, о котором столько говорено. Как только благодаря папской булле Кранмер получит должность и сан, будучи примасом Англии, он сможет объявить недействительным любой брак и благословить брак Генриха и великой шлюхи Анны. Что произойдет после этого, одному Небу известно. Возможно, Папа пронюхал даже об этом намерении и именно поэтому отказывает в булле. При дворе шныряет множество всяких шпионов.

Прошло еще два дня, и настроение у Анны испортилось еще больше. Но однажды вечером она ворвалась в покои Сильвестра, когда он вместе с Энтони сидел за скромной трапезой.

— Высокие господа окажут честь! — запрокинув голову, сообщила она. — Послезавтра к обеду они должны быть в Кале, где мы поприветствуем их тремя тысячами выстрелов салюта. Вечером нам предстоит банкет и танцы, во время которых глаза должны обмануть короля Франции.

Она пила. Красивые волосы были всклокочены, и Сильвестру вдруг захотелось защитить ее от самой себя.

Энтони встал из-за стола и опустился на колени.

— О, мне так жаль, что я помешала вам обедать! — воскликнула Анна и рассмеялась пьяным смехом. — Но, прошу вас, не стоит портить себе аппетит. Перед такой, как я, не нужно вставать на колени — великую шлюху даже не приглашали на банкет с короной Франции.

— А вам нет необходимости вежливо обращаться к такому, как я, — спокойно ответил Энтони и обернулся к другу: — Мне уйти, Сильвестр? Вы хотите побыть наедине?

— О, прошу вас! — воскликнула Анна. — Посмотрите на меня еще раз, как вы только что сделали.

Энтони снова повернулся к ней лицом:

— Зачем?

— Просто так, — ответила Анна. — Просто потому, что это красиво. Пожалуйста, мастер Флетчер, скажите мне: ваш друг Сильвестр — мужественный человек?

— О нет! — воскликнул Сильвестр, но Энтони произнес:

— Если не он, то таких нет вообще.

— Расскажите!

— Один раз он накричал на священника и потребовал, чтобы тот нанес ему двадцать пять ударов палкой, наказав его вместо меня.

— Правда? — восхитилась Анна. — А теперь, положа руку на сердце, господа, кто из вас заслужил эти удары?

— Что за вопрос, — ответил Энтони, — конечно, я.

Анна рассмеялась.

— Значит, Сильвестр был совершенно невинным, но тем не менее предложил принять на себя столь суровое наказание?

Энтони кивнул.

— Мы, остальные, были просто зелеными сорванцами, но Сильвестр был настоящим героем.

— А священник, скажите, он согласился на это?

— Как же священник мог пойти на такое? — удивился Энтони.

— Наверное, я не гожусь в священники, — произнесла Анна. — Считается, что вместо сердца у меня настоящая глыба льда, но так поступить не смогла бы даже я. Честно говоря, мне было бы очень тяжело произвести подобное наказание.

— Оно того стоило, — ответил ей Энтони и вдруг усмехнулся, совсем как в былые времена. — Человек, у которого есть такой друг, богаче короля Англии, вы не находите? Заплатить за подобное одной поркой даже мало.

Анна Болейн в мгновение ока оказалась рядом с ним.

— Я уверена, что вы платите за это положенную цену, — сказала она и коснулась рукой его коротко стриженных волос. — Тот, у кого есть такой друг, должен быть особенным человеком, мастер Флетчер. Как думаете, ваш друг Сильвестр поможет и мне почувствовать себя богатой, как королева Англии?

— Он прирожденный рыцарь, — ответил Энтони.

Анна снова коснулась его волос, затем повернула голову и посмотрела на Сильвестра.

— Так скажите же мне, мой рыцарь, неужели король Франции действительно может решать, кому быть на празднике на английской земле?

— Ни за что и никогда! — воинственным тоном воскликнул Сильвестр. То, что сказал Энтони о том дне и об отце Бенедикте, придало ему невиданных сил. — Будучи англичанином, я не могу стерпеть, чтобы мою будущую королеву унижали подобным образом. Вы займете на этом празднике подобающее вам место, миледи. — Собственная храбрость испугала его, но, поглядев в глаза сначала Анне, а затем Энтони, он понял, что не разочарует этих двух людей, которые так верят в него.

Анна коснулась одной рукой плеча Энтони, протянула другую руку Сильвестру.

— Мой рыцарь и его оруженосец — настоящее чудо. Вы оба должны знать, что ваше мужество не останется без награды.

— Мы делаем это не ради награды!

— Я знаю, — ответила Анна и, слегка пошатнувшись, наклонилась, чтобы поцеловать Сильвестра в щеку.

В форте не было зала, подходящего для крупных торжеств. Вместо этого праздник в честь французского короля должен был проходить в купеческом доме, переоборудованном для размещения высоких гостей. Времени на подготовку оставалось мало, но Сильвестр фонтанировал идеями, а в качестве материала в сундуках Анны Болейн нашлось все, чего душа пожелает. Бывали мгновения, когда они хихикали над своим планом, словно дети. Смесь страха, волнения и дерзости пьянила больше, чем вино.

Два дня спустя Генрих и Франциск рука об руку проехали под украшенными гирляндами цветов воротами Кале. Француз был одет в расшитый бриллиантами камзол, англичанин — в фиолетовую, расшитую золотом парчу, а на его груди сверкало рубиновое ожерелье, каждый из камней которого был размером не меньше куриного яйца. Стоически, словно двойная статуя, они вынесли все поклоны и салюты, а затем удалились, чтобы отдохнуть перед праздничным вечером. Контроль за ходом мероприятий взял на себя Томас Кромвель, скользкий и мутный тип, который каким-то образом пошел по стопам кардинала Уопси.

— Береги себя, Сильвестр, — произнес стоявший рядом с ним Энтони и повернулся, чтобы уйти.

— Эй, подожди, ты куда?

— Назад, на корабль.

— Но сегодня вечером ты должен быть со мной!

— На это я не гожусь, — сдавленным голосом ответил ему Энтони. — У меня нет ни единого клочка ткани, которым я мог бы завеситься ради такого случая.

— Энтони, ты мне нужен! — почти в ужасе закричал Сильвестр.

Он увидел, как напряглись черты лица друга.

— В этом я сомневаюсь, — сказал тот. — Но если тебя не отговорить, я останусь.

Сильвестра мучила совесть из-за того, что он повел себя с другом, как со слугой, и оставил его ждать в пажеской, но Энтони заверил его, что он чувствует там себя лучше, чем в освещенном свечами зале. Бросив последний взгляд в щель, Сильвестр увидел, что он сидит в углу и держится за виски, а вся собравшаяся челядь сбилась в кучку, чтобы пошушукаться.

Банкет, который был призван помочь Генриху произвести впечатление на Франциска, прошел без накладок, не считая момента, когда из огромного паштета, покрытого корочкой, вырвался живой лебедь и от страха забил крыльями. Затем убрали столы, музыканты заняли места на галерее и начались танцы. Во время паваны было видно, что господа заскучали, некоторые даже начали зевать. И тут произошло непредвиденное. Внезапно, без перехода и паузы последовало жаркое сальтарелло. С первыми ударами барабанов в зал ворвался переодетый Ланселотом господин в сопровождении пяти дам в масках смешался с танцующими. В зале поднялось ликование» словно во время деревенского праздника.

Маска Ланселота и вино, навязанное ему Анной, раскрепостили Сильвестра. Он всегда любил ходить на танцы, а придворным фигурам его научила Анна. Как и было запланировано, он встал в ряд пар с одной из придворных дам Анны, а оставшиеся в одиночестве четыре дамы сами выбрали себе партнеров.

Сама Анна, одетая королевой Гвиневрой, схватила своего избранника за руки и беззастенчиво оттеснила в сторону даму, которая только что собиралась танцевать с ним. Захваченный таким образом господин поднял брови, но скорее удивленно, нежели сердито. Это был Франциск Французский. Сколько времени ему потребуется, чтобы понять, что он только что обнял за талию для прыжка ту самую даму, которую оскорбляла и поносила его королева?

Другой мужчина давно разгадал маскарад красавицы. Король Генрих не отводил взгляда от пары, и по лицу его расплывалась одобрительная улыбка. Было очевидно, что Анна училась танцевать во Франции. Она применяла все свои таланты: элегантность, виртуозность и соблазнительную чувственность. Никто не догадывался, что полчаса назад она рыдала в объятиях Сильвестра.

«Она поставила на эту карту весь свой капитал, — думал Сильвестр, — и вот-вот сломается от напряжения затеянной ею игры. Но не сдастся, скорее будет танцевать до упаду». Он молился, чтобы она достигла своей цели, прежде чем ее оставят силы. Такой человек, как Анна, заслуживает мужчины, для которого она станет центром вселенной. Но поскольку она приняла твердое решение отказаться от этого, чтобы стать королевой Англии, ему хотелось, чтобы у нее получилось хотя бы это.

— Вы восхитительно танцуете, — похвалила его дама, когда музыка смолкла. — Искренне сожалею, что вынуждена уступить вас. — И она указала на даму слева, придвинувшуюся к ним вместе со своим партнером. Она была в чепце замужней женщины, но из-под бархата на плечи спадал водопад волос. Она грациозно протянула ему руку. Если бы мужчина отказался принять ее, разразился бы скандал.

— Добрый вечер, Сильвестр, — произнесла Джеральдина, поворачивая свое стройное, словно сосенка, тело в первой фигуре гальярды. Она танцевала не менее искусно, чем Анна, а возможно, даже еще совершеннее, но то, что у Анны было подобно череде безмолвных обещаний, для Джеральдины было лишь исполнением обязанностей. Она совершенно не казалась разгоряченной, каждая складочка платья оставалась на своем месте.

— Может быть, ты хотя бы пожелаешь мне доброго вечера? — поинтересовалась она. — Или я должна позволить тебе продолжать игнорировать меня на виду у всех, как ты делаешь на протяжении вот уже многих лет?

— Ты знаешь почему, — пробормотал Сильвестр, которому хотелось прижать сестру к себе, — как в детстве, зимой, когда она, будучи маленькой девочкой, поднимала плечики и дрожала всем телом. Но из них двоих сильной всегда была она и, сталкиваясь с множеством его слабостей, постоянно закатывала глаза. Но всякий раз, когда она мерзла, ему позволялось обнять ее.

В зале топился большой камин, таяли свечи на столах, но ему все казалось, что Джеральдина мерзнет.

«Я хочу тебя ненавидеть. Ты постоянно унижала меня. Мне было позволено греться в твоих лучах, пока я оставался слабым братом, мне было позволено петь для тебя, когда тебе аплодировали за танцы. Но как только я пытался расправить крылья, ты подрезала их. Затем появился Энтони, который сделал меня сильным, потому что увидел во мне что-то, что не видел никто другой. Потому что он захотел, чтобы его другом стал именно я, слабак Сильвестр, и я научился отделяться от тебя. Тебе это не понравилось, верно, Джеральдина? Если бы было по-твоему, он умер бы из-за трусости твоего мужа, а я бы снова остался один. Каждая клеточка моего тела хочет ненавидеть тебя. Но почему эта ненависть к тебе так похожа на ненависть к части самого себя?»

— Да, я знаю, почему ты меня избегаешь, — произнесла Джеральдина. — Потому что тебе безразлична судьба собственной сестры. Всякий раз, когда отец приезжает навестить меня, он суетливо передает от тебя приветы, но я вижу, что он может. Такой человек, как отец, благородство во плоти, не умеет лгать.

— Твоя судьба мне небезразлична.

Она колко рассмеялась.

— Ты, как и отец, не умеешь лгать. Ты хоть раз справлялся обо мне на протяжении двух последних лет?

— Нет, — признал он.

— И ко мне тогда ты пришел только потому, что боялся, что твоего неназываемого привлекут к ответу.

— Он не мой неназываемый! — вырвалось у Сильвестра так громко, что многие повернули головы, чтобы посмотреть, что происходит. — Он мой друг, и его не привлекали к ответу, а забивали до смерти. Я умолял тебя помочь мне, но ты и бровью не повела.

— У тебя какая-то противоестественная любовь к неназываемому, Сильвестр.

— Ах, вот как? Да что ты в этом понимаешь? — Никогда прежде он с ней так не разговаривал. — Может быть, ты считаешь, что любая любовь противоестественна? Тебе кажется, что люди, которые любят друг друга и идут ради этого на жертвы и лишения, больны или по меньшей мере не в своем уме?

Ее красивое лицо дрогнуло.

— Да, возможно, я так считаю. С этим нельзя не согласиться, правда?

— Меня можешь не спрашивать. Я один из таких больных и безумных. Мне не приходит в голову ничего, на что я бы не был готов ради своих друзей, и я не знаю, как бы жил без них.

— А меня ты на это обрекаешь, — заметила Джеральдина.

Музыка смолкла, чтобы тут же снова начаться — с барабанного боя и терпкого пения флейты. Многие пары перестроились, и, скосив глаза в сторону, Сильвестр увидел, что Анна и этот танец начала с королем Франциском. Казалось, она почувствовала его взгляд и улыбнулась ему теплой улыбкой. Поклонившись, он хотел было оставить Джеральдину, но сестра словно клещами вцепилась в его запястье.

— Не спеши так. — В ее голосе послышались угрожающие нотки. — Один-другой танец с ненавистной сестрой ты, пожалуй, стерпишь.

— Джеральдина, зачем ты так с нами поступаешь? — спросил он. — Я знаю, что безразличен тебе, так почему бы каждому из нас не пойти своим путем и не желать друг другу зла?

— Потому что это не по мне, — не колеблясь, ответила она. — И кто тебе сказал, что ты мне безразличен? Это ты меня избегаешь, а не наоборот. У меня есть все причины злиться на тебя, но для меня кровь — не водица. Я навязала тебе этот танец, чтобы предупредить тебя, ибо не хочу спокойно смотреть, как мой брат спешит навстречу своему несчастью.

— И в чем же мое несчастье?

— Не притворяйся дурачком! Думаешь, я не заметила, какие взгляды ты бросаешь на мою подругу Анну? Или следует сказать «мою бывшую подругу»? С тех пор как у нее появился ты, она отбросила меня в сторону, словно пустую скорлупу от ореха.

— Не говори глупостей!

— Я не склонна к этому, — возразила она. — Ты же не станешь отрицать, что графине Рипонской не нашлось места среди дам, которых Анна отобрала для своей игры с французским королем! До знакомства с тобой это было немыслимо! Она называла меня «моя подруга», «моя милая, единственная душа, к которой я неравнодушна». Скажи мне, Сильвестр, что ты рассказал Анне про меня, чтобы так настроить ее против меня? Что я приказала пытать твоего неназываемого?

— Ты этого не делала! — воскликнул Сильвестр.

— Правда? Ты в этом уверен?

— Ты это допустила. Но виноват твой муж, и я никогда не рассказывал Анне Болейн ничего плохого про тебя. Но если ты была ее подругой, то почему в эти дни тебя не было рядом с ней и ты не поддерживала ее?

— Я была ей не нужна! — воскликнула Джеральдина. — Ведь у нее был ты. Ее рыцарь Сильвестр. Мне могло бы быть безразлично, что вы два идиота, но ты — моя плоть и кровь, поэтому я предупреждаю тебя. Взгляды, которыми вы обмениваетесь, замечаю не только я, и даже если король никогда не женится на бедной Анне, он не потерпит, чтобы ею воспользовался кто-то другой. Того, кто по-хорошему относится к его Аннушке, он ударит не по рукам, а по шее — топором палач; а.

Волна гнева захлестнула Сильвестра.

— Замолчи! — набросился он на нее. — Не валяй в грязи то, в чем совершенно ничего не смыслишь. То, что объединяет меня и леди Болейн, тебе не понять, как не понята, любви между мной, Энтони и Фенеллой. Ты всегда стояла рядом, наморщив носик и закатив глаза, словно мы какие-то дикие и непонятные звери. А в тот единственный раз, на ступеньках школы отца Бенедикта, когда Фенелла гладила Энтони по лицу, ты вытаращилась на нее так, словно под ней дрожала земля. Ты не понимаешь, зачем люди делают такие вещи, правда? Гладят друг друга?

— Нет, — ответила Джеральдина. Лицо ее побледнело. — Зачем такое делать?

— Потому что это остатки рая, — ответил ей брат. — Потому что это возвышает нас и отгоняет страх. Потому что человек, у которого есть друг, чувствует себя богатым, словно он король всей земли. — Он выпустил ее руку и отвернулся. На миг закружилась голова. Напряжение, бессонные ночи и вино требовали свое.

— Я больше не могу, — произнес он. — Доброй ночи, Джеральдина. — И он слепо бросился в конец зала, распахнул дверь в пажескую.

Слуги, которым подали много крепкого пива, заснули прямо за столом или улеглись на пол. Но Энтони по-прежнему сидел в углу и сжимал виски. Сильвестр подошел к нему, мягко отнял руки от головы и положил ладони на напухшие и пульсирующие жилы.

— Прости меня. У тебя болит голова, а я заставил тебя ждать не один час.

— Не выдумывай, — ответил Энтони, но было видно, что ему трудно смотреть. На губах его Сильвестр заметил отпечатки зубов. — Все получилось?

— Похоже на то. Леди Анна танцует с французом вот уже целый час, и тот, кажется, в совершеннейшем восторге.

— Отлично сработано, Сильвестр.

— Да ладно. — Сильвестр положил голову Энтони себе на плечо и начал осторожными движениями массировать напряженный затылок. — Иди ложись, тебе нужно поспать, слышишь?

В моей комнате, не на корабле.

— Но я могу…

— Ты можешь заткнуться, — с любовью произнес Сильвестр, продолжая массировать его затылок и надеясь, что другу хотя бы вполовину так же приятно, как ему. Поскольку Энтони не шевелился, они оба сидели на полу, слушали дыхание друг друга, а время неспешно плыло мимо. Затем пришла Анна Болейн.

Сильвестр не заметил ее, но Энтони поднял голову и толкнул Сильвестра локтем в бок. Тот обернулся. Наверное, оба они были похожи на школьников, которых учитель застал за дремой во время урока.

Анна улыбнулась.

— Так устали, друзья мои? Уже почти все позади, а потом я позабочусь, чтобы завтра вам никто не мешал до самого обеда. Французы удалились, и наш король только что отослал весь двор по постелям. Хочет поговорить только с вами обоими.

Энтони поднялся так резко, что Сильвестру на ум невольно пришло сравнение со складным ножом.

— Я ему не нужен, — произнес он, поправил рукой рубашку и камзол, помог Сильвестру встать. — Это все Сильвестр придумал.

— Это была самая лучшая идея в мире, — ответила Анна. — Хотите — верьте, хотите — нет, но Франциск попросил у меня прощения от имени своей королевы. И он еще раз подтвердил, что будет хлопотать в Риме за наше дело. Король очень тронут, но хочет сказать вам об этом лично. И, мастер Флетчер, вы тоже ему нужны.

Сильвестр увидел сморщенный от боли лоб Энтони и расширившиеся от ужаса глаза. Он хотел попросить Анну отпустить друга, но в следующий миг они втроем уже вошли в зал, где последние огарки свечей отбрасывали свои тени на стены.

Сильвестр и Энтони опустились на колени, а Анна, приплясывая, подошла к королю.

— Мой король, для меня большая честь представить вам своих друзей. О мастере Саттоне, брате графини Рипонской, я вам рассказывала. Его отец — сэр Джеймс, сражавшийся за вас при Теруане.

— Так, так. — Король снова сидел на своем месте, за столом на возвышении, который делил с Франциском ж гномом-Кромвелем. Он расстегнул свой роскошный камзол, вытянул нога и, казалось, был полностью расслаблен. — Значит, вы тот самый человек, который сражался за нашу даму на протяжении всех этих дней?

Сильвестр почувствовал, как кровь прилила к лицу. Анна стояла между ним и королем в красном платье, а ему казалось, что по залу разносится резкий голос Джеральдины: «Того, кто по-хорошему относится к его Аннушке, он ударит не по рукам, а по шее — топором палача». Он не на шутку испугался, но затем ощутил, как рука Энтони сжала его руку, и тепло снова вернулось в его тело.

— Мне показалось, что леди Анна заслуживает почестей нынче вечером, — услышал он собственный голос. — И, в конце концов, мы, англичане, имеем право гордиться своей будущей королевой.

Смех короля прозвучал на удивление звонко.

— Отлично сказано, — подхватил он. — Вы знаете, мы испытываем слабость к людям, которые не пригибаются, когда им в лицо дует ветерок. Можно было бы подумать, что двадцать лет под ношей на плечах придавили бы все эти порывы, однако в нас тоже еще осталось немного от такого человека.

— Не немного, Ваше Величество, — произнес Сильвестр, вновь чувствуя, как ладонь Энтони сжимает его. — Чтобы завоевать сердце леди Анны, нужен настоящий мужчина.

Теперь король расхохотался во весь голос. Взял салфетку, которой господа закрывали грудь во время еды, скомкал ее и швырнул в Сильвестра.

— Вы нас развлекаете, мастер Саттон. Да, поистине, вы нас развлекаете. Такой симпатичный мужчина выделяется среди всей этой толпы перекошенных рож, к тому же, судя по всему, вы разбираетесь в любви. Леди Анна дала нам понять, что хотела бы видеть вас при дворе, и мы думаем, что присоединимся к ее желанию. Что скажете, мастер?

— Я не из благородного сословия, Ваше Величество.

— Вы только послушайте! — подмигнул ему король. — А вам не кажется, что за этим дело не станет? Наш первый министр, покойный кардинал, был бастардом мясника, а пройдоха Кромвель, которого он нам навязал, ведет свой род от чресл трактирщика. Сыну рыцаря нет нужды оставаться в стороне от подобных людей. Вы немного застали нас врасплох, и пока что нам еще предстоит сразиться в Риме. Но что скажете — мы оба можем пообещать леди Анне подумать о ее пожелании?

Сильвестр вспомнил о Саттон-холле, о смехе своего отца, тетушкиной брани, о шуме моря и о Фенелле.

— Конечно, Ваше Величество, — произнес он, молясь про себя: «Господи, да минует меня чаша сия. Но если это необходимо, оставь при мне этого парня, который на своих полутора ногах не колеблется и не шатается».

— А теперь перейдем к вам, устраивайтесь поудобнее.

Сильвестр встал, его рука выскользнула из ладони Энтони.

Король тоже поднялся и почти грациозно потянулся.

— А кто это у нас тут? Такое лицо не забывается, мы знакомы, не так ли?

— Полагаю, что так, мой король, — ответил Энтони.

— Ты из Портсмута?

— Если вам так угодно.

— А если нет?

— Тогда тем более.

Король рассмеялся.

— Язык словно длинный лук, так мне и запомнилось. Я думал, что тебе изрядно досталось, но, судя по всему, это не повлияло на твой язык. Но вот имя свое тебе придется мне напомнить. Как там тебя зовут, говоришь?

— Флетчер, — ответил Энтони. — Но про это можете спокойно забыть. Портсмута достаточно.

— Так, так… — Король почесал подбородок. — А позволено ли мне будет узнать, что в этом твоем Портсмуте такого особенного? Что отличает его от Дувра, от Гастингса или Хита?

— Его сухой док, — ответил Энтони. — Там был построен ваш самый драгоценный корабль.

— «Генри Грейс э’Дью», что ли? — насмешливо поинтересовался король.

— «Мэри Роуз», — ответил Энтони;.

Некоторое время они молча рассматривали друг друга. А затем король поинтересовался:

— Скажи-ка, Флетчер из Портсмута, ты мне ничего не должен?

— Возможно. Я из тех людей, которые что-то должны половине мира.

— Неужели твой король — это пол мира, парень?

— Пожалуй, это вопрос точки зрения, — ответил Энтони. Громко топая, король обошел стол, спустился с подиума, приблизился к Энтони. Дойдя до него, сжал руку в кулак и замахнулся. Сильвестр вскрикнул. Королевский кулак опустился, замер в воздухе, разжался и мягко коснулся щеки Энтони.

— А ты не трус. Немного воспитания — и стал бы отличным малым. Что скажешь, расплатишься со своим долгом, чтобы мы все могли выпить еще по бокалу того, от чего лучше спится?

— С удовольствием попытаюсь, — ответил Энтони. — Если Ваше Величество изволит сказать мне, в чем он состоит.

— Так, так, значит, попытаешься! — рявкнул Генрих. — Ты обязан мне жизнью, парень! Вместо того чтобы великодушно отпустить тебя из Клинка, я мог разжечь под твоей задницей костер. А ты просто забыл, что должен быть мне за это благодарен?

Сильвестр похолодел.

— Я никогда не благодарю, — произнес Энтони.

— Ого. Это еще почему?

Энтони поднял голову.

— Потому что подарок, достойный благодарности, нельзя уравновесить парой слов.

Генрих Тюдор, возвышаясь над Флетчером, упер руки в бока.

— А если я прикажу тебе поблагодарить?

— Возможно, я сделаю это, — ответил мужчина. — По крайней мере если ваши пощечины станут сильнее. Но вам не противно будет получить такую благодарность?

В наступившей тишине Сильвестр услышал, как король фыркнул.

— Вставай, — произнес он.

Энтони остался стоять на коленях.

— Вставай! — закричал на него король.

Энтони отставил изувеченную ногу в сторону и поднялся, не прибегая к помощи рук.

Лицо короля перекосилось, превратившись в гримасу.

— При этом дворе никто не считает себя слишком хорошим для того, чтобы произнести в мой адрес слова благодарности, — зашипел он Энтони прямо в лицо. — Может, скажешь, что тебе есть предложить мне взамен получше?

— Да, мой король.

— Пощечинами с твоей дерзостью не совладать, — решил Генрих. — Но знаешь, что мне в тебе нравится? От тебя не пахнет страхом. Так что говори, что ты мне предлагаешь?

— Ваш корабль, — произнес Энтони. — Маленькую каракку, которую захватили шотландцы.

— «Мэри Уиллоуби»? Да, жаль его. Эта штука была лучшей из того, что сделал этот фальшиволошадник Рипонский.

— Вы можете вернуть корабль.

— Так, так, значит, могу. И кто из тех рыхлых скупцов, которые пятнают себя славой там, наверху, в Шотландии, сделает это для меня?

— Я, — ответил Энтони.

19 Джеральдина Уайтхолл, 1533 год

В феврале из Рима наконец поступила булла, превратившая бывшего капеллана Томаса Кранмера в примаса английской Церкви. Джеральдина узнала об этом, как всегда, задолго до официального сообщения. Она поддерживала свои источники без всякого труда. Давид, светловолосый и кудрявый нидерландец, жаждал обследовать ради нее все кушетки страны, поскольку все еще надеялся очутиться за это в ее собственной постели. Но она никогда не давала ему больше пары крошек, чтобы подстегнуть аппетит.

Один-единственный раз он доставил Джеральдине мгновение величайшего удовольствия, слаще хваленой любви, и за это ему было позволено целый час держать в объятиях предмет его ночных мечтаний. Но это было много лет назад, и до самого интересного дело так и не дошло.

— Дай мне больше, и ты получишь больше, — заявила она ему, но больше, чем в ту ночь в Клинке, ей не было даровано никогда.

Сейчас она даже не утруждала себя, чтобы использовать собранную информацию. Цены, которые ей за это предлагали, уже не волновали ее. Все было неинтересно. Иногда Джеральдине казалось, что она весь день только тем и занята, что зевает. Впрочем, ночами она стала бояться теней на стене.

Кроме того, она мерзла. И днем, и ночью. Она говорила себе, что кровь согреется, как только закончится эта бесконечная зима. Роберт пригласил врача, от которого были в восторге придворные дамы, и этот дорогостоящий врач заявил графу, что его жена страдает от малокровия, от неуравновешенности соков в ее теле, что часто возникает у женщин, которые не рожают детей. Он прописал ей лечение с использованием различных микстур.

— Если средства подействуют на мою жену, — спрашивал Роберт, — можем ли мы в таком случае надеяться на то, что у нас будет ребенок?

Врач ответил, что у него были пациентки, которые после излечения от недуга рожали здоровых детей в возрасте сорока пяти лет.

— С этой точки зрения, у вашей жены отличный возраст. Ничто не помешает ей родить ребенка, как только восстановится равновесие.

С тех пор как Роберт лишился своего поста, лицо у него словно сморщилось, но сейчас оно сияло. Джеральдина каждое утро наполняла бокал смесью жидкостей и выливала в окно, где все это слизывала собака привратника. Возможно, весной тварь разродится дюжиной щенков.

Из всех дворцов больше всего она ненавидела Уайтхолл. Холод буквально сквозил из щелей в покоях, а по коридорам блуждала гулкая и бесконечная тишина. Несмотря на то что после долгих ходатайств она получила комнату в южной стороне, где будто бы днем стены нагревались от слабого солнечного света, на самом деле здесь было так же холодно, как и в остальной части здания.

Тем не менее Джеральдина радовалась возможности быть там в одиночестве.

— У меня стучат зубы, — сказала она Роберту. — Пока не устранится нарушение в моем организме, мне кажется, будет лучше, если я не буду приходить в твою постель.

— Я люблю тебя, — возразил Роберт с присущей ему стеснительностью, которая усилилась еще больше с тех пор, как он перестал быть смотрителем флота. — Мне было бы в радость согревать тебя.

— Давай лучше подождем, пока не подействует лечение врача, — заявила она и удалилась в свою комнату. Там она велела слугам разжечь огонь, а когда комната наполнилась дымом, спряталась под грудой одеял.

Пост почти миновал, когда однажды вечером какой-то слуга принялся стучать в ее двери так, что она была вынуждена впустить его.

— Маркиза Пембрук, — провозгласил он и отошел в сторону, чтобы впустить в комнату совсем недавно получившую этот титул Анну.

Анна была в зеленом, в цвете, который шел ей больше всего. На голове у нее красовалась кокетливая шляпка, словно она выезжала на охоту.

— Ты уже в постели? — спросила она. — Ты больна?

— Какая-то нехватка крови. Врач говорит, что лечение, которое он мне прописал, должно помочь.

— Надеюсь на это, — ответила Анна. — На Пасху мы едем в Кентербери, на церемонию инаугурации Кранмера. Будет роскошный праздник, и мне не хотелось бы обходиться во время него без тебя.

— Бывало, ты подлизывалась и лучше. На самом деле тебе безразлично, появлюсь ли я на этом празднике. Дай-ка я угадаю: ты заставила короля пригласить моего брата?

— В этом не было необходимости, — ответила Анна. — Новый архиепископ сам внес твоего брата в список приглашенных, в ином случае это сделал бы Генрих. Как только мы снова вернемся в Лондон, твой брат за неоценимую помощь в разрешении нашего великого дела будет произведен в бароны.

Джеральдина плотнее закуталась в шерстяное одеяло и поглядела на Анну — та была взволнована, и при дыхании грудь ее колыхалась. «Ты потерпела поражение, как и я, — думала она. — С учетом того, что мы ожидали от собственной красоты, ни одна из нас так и не выяснила, в чем смысл этой игры. Как же это возможно, что, несмотря ни на что, ты выглядишь возбужденной, по твоим жилам бежит горячая кровь и ты кажешься гораздо более живой, чем я?»

— Твой муж захочет поехать в Кентербери, — произнесла Анна. — Он ценит Кранмера.

— Все вы, реформаторы, цените его, — зевнув, ответила Джеральдина. — Хотя он человек довольно маленький, ты не находишь?

— Что ты имеешь в виду под словом «маленький»? Он не великан, но никто не скажет, что он маленького роста.

— У него мало мужества, — ответила Джеральдина. — Вы действительно думаете, что этот кабинетный ученый с елейным голосом годится для того, чтобы снести стены старой Церкви, прогнать лжемонахов из монастырей и выкорчевать с корнем ханжество, как вам того хочется?

— Нет, — ответила Анна. — За это отвечает Кромвель, которого жизнь научила идти по трупам. Кранмер же склонен к тому, чтобы пасти на английских холмах священного божественного агнца.

— Ты говоришь, как бродячая проповедница, как эта пророчица из Кента, которая протестует против вашей с королем свадьбы. Может быть, ты пойдешь по ее стопам, теперь, когда уже окончательно ясно, что этой свадьбы не будет? — поинтересовалась Джеральдина.

Анна прислонилась к дверному косяку, словно ей было тяжело стоять.

— Почему это моей свадьбы не будет, Джеральдина?

— Потому что твой пастух Кранмер тоже не сможет заставить Папу дать разрешение на брак, как и выгнать монахов из монастырских келий! — рявкнула в ответ Джеральдина. — Ты ведь достаточно умна, чтобы понимать это.

— Да что с тобой такое? — спросила Анна, обхватив руками живот.

«Наверное, у нее газы, — подумала Джеральдина. — В последнее время она набивает брюхо, словно кучер какой-то».

— А что со мной должно быть такое?

— Откуда мне знать? Я просто задумалась, неужели передо мной та же самая девушка, которая слышала, как во всех уголках дворца растет трава. Неужели твои вечно бьющие источники иссякли?

— Я понятия не имею, что ты хочешь мне сказать, — заявила Джеральдина.

— Что никаких разрешений на брак больше не нужно, — ответила Анна. — Мы с королем Генрихом уже женаты, причем с конца января. Кранмеру достаточно лишь объявить первый брак недействительным, а этот — действительным. Когда это будет сделано, меня помажут в Вестминстерском аббатстве и я стану королевой Англии, в то время как в моей утробе будет расти наследник короны.

Она улыбалась, словно сытая кошка, вскормленная молочницами. В животе у Джеральдины образовался тугой болезненный комок.

— Кому ты это рассказываешь? — выдавила она из себя. — Уиллу Сомерсу, королевскому дураку, чтобы он сделал из этого фарс?

— Тебе, — невозмутимо ответила Анна. — Очевидно, я все же недостаточно умна. Я думала, что ты хотя бы поздравишь меня, как сделал это твой брат в одном из своих восхитительных писем.

— Прекрати играть в свои игры с моим братом! — заорала Джеральдина. В голове словно молотом стучали слова: «Анна Болейн станет королевой Англии. Анна достигла своей цели, а я остановилась на полпути».

— Я не играю с твоим братом, — заявила Анна.

Джеральдина рывком натянула на плечи одеяло.

— Ах, так для тебя все серьезно! — желчно усмехнулась она.

— Да, серьезно. И для меня, и для него.

Джеральдина вздохнула. Анна не достигла своей цели, даже если ее сотню раз коронуют в Вестминстерском аббатстве. Она, как и Джеральдина, осталась лишь красивой шлюхой, которая продала себя нелюбимому мужчине, но, в отличие от нее, Анна оказалась настолько глупа, что влюбилась. За это она заплатит кровью и слезами, как и другие гусыни, над которыми они когда- то смеялись вместе.

— Ты не получишь его, — произнесла Джеральдина, смакуя каждый слог. — Ты жена короля Англии, а что будет с мужчиной, которого застанут у твоей королевской груди, можешь представить себе сама. В лучшем случае твой Генрих велит отрубить ему голову. Но скорее всего его протащат по улицам, кастрируют живьем, выпотрошат, а затем четвертуют и в назидание остальным насадят на шпили Лондонского моста. У моего брата такая красивая кудрявая головка, а еще эти восхитительные широкие плечи. Было бы жаль, если бы его постигла такая участь, ты не находишь?

Анна вздрогнула.

— Тебе не становится страшно, когда ты смотришься в зеркало, Джеральдина?

— А что, должно? Разве это я подвергаю опасности мужчину из хорошей семьи — или, может быть, ты?

— Вопрос правомерный, — заметила Анна. — Это ты влезла в то дело с другом Сильвестра, верно? Твой муж — трусливая крыса, но что-то в этой истории отдает тобой, не им.

Джеральдина села на постели.

— Я говорила о своем брате! — зашипела она. — О сыне почтенных родителей, который в своей жизни ни разу не совершил ничего постыдного, кроме того, что влюблялся не в тех женщин. Я не говорю о неназываемом и запрещаю тебе делать это в моем присутствии. Что бы с ним ни произошло, он заслуживает в тысячу раз большего. Ты действительно думаешь, что хребет зла можно перешибить, отхлестав его плетью?

Рот Анны скривился в полуулыбке.

— Разве не ты когда-то говорила мне, что бьющий черта готовит кол для себя?

Джеральдина вскрикнула.

— Я не била его!

— Нет? А что ты делала?

Джеральдина хватала ртом воздух. В наполненной дымом комнате было тяжело дышать.

— Берегись, Анна. Тебе кажется, что ты неуязвима, потому что тебя оберегает король Англии. Но неназываемый не останавливается ни перед кем.

— Не беспокойся, — ответила Анна. — Твой неназываемый стесняется людей и в данный момент патрулирует шотландское побережье. Я почти не вижу его, о чем сожалею, поскольку нахожу его крайне привлекательным. Необычайно привлекательным.

— Анна! — воскликнула Джеральдина. — Ты ведь не посвятила себя неназываемому! Скажи, что ты не сделала этого!

— Очень интересно, — произнесла Анна. — Действительно, есть что-то, что способно вывести из равновесия холодную Джеральдину. И что, если посвятила? В любом случае тебе больше не придется тревожиться за брата, а то, что из-за меня выпотрошат, кастрируют и четвертуют мужчину, которого ты именуешь неназываемым, тебе ведь будет только на руку. У него такие красивые руки и удивительная нежность во взгляде. В честь своей девушки он собирает букеты дикого фенхеля, но я не думаю, что тебе будет этого жаль.

— Да ты не в своем уме! — вырвалось у Джеральдины. — А я-то решила, что ты влюблена в моего брата.

— Твой брат для меня — то, на что я перестала надеяться, когда Джеральдина Саттон дала мне от ворот поворот, — ответила Анна. — Друг.

— Я не давала тебе от ворот поворот.

— Что ж, может быть, и нет. Но ты продемонстрировала мне, что я могу оставаться твоей подругой только до тех пор, пока буду великой кокеткой, которая смотрит на мир свысока. А к жалкой глупышке из Кента, плакавшей за Гарри Перси, ты испытывала только презрение. Сильвестру это не мешает. У него не вызывают отвращения люди, у которых разбиваются сердца, и, если от горя я веду себя невозможно, он гладит меня по лицу.

Джеральдина уже не могла слушать, каждое слово пугало ее все больше и больше.

— Молчи! — закричала она. — На самом деле ты влюбилась в него, как всякая глупышка из Кента!

— Да, я влюбилась, — признала Анна, снова погладив себя по животу. — И, будучи глупышкой, потратила семь лет, чтобы окрутить мужчину, как когда-то Иаков — Рахиль. — Она вышла в коридор и, обернувшись, крикнула ей через плечо: — Я влюбилась, как все глупышки в истории человечества, которые целиком и полностью посвящали себя одному мужчине! Но не в твоего брата, а в своего супруга. Генриха Тюдора.

Сославшись на свою болезнь, Джеральдина не поехала на инаугурацию Кранмера, но церемонию коронации первого июня ей избежать не удалось. Во время помпезной процессии, которая должна была оставить в тени все, что было ранее, новую королеву должны были нести от Тауэра до Вестминстерского аббатства в паланкине, в сопровождении духовных и мирских сановников страны, а также двенадцати французских всадников, которых прислал в честь Анны король Франциск. В свите их ли ее придворные, в число которых входила и Джеральдина. Если бы она отказалась присоединиться к процессии, то потеряла бы место.

— Возможно, для твоего здоровья было бы полезнее, если бы я отвез тебя в Йоркшир, — сказал супруг. С тех пор как Роберт был отстранен от должности, он говорил ей об этом неоднократно. — Я никогда не хотел жить там, но временами задумываюсь о том, что, может быть, у нас даже был бы ребенок, если бы мы не принесли в жертву двору свои лучшие годы.

Над ней нависла угроза: жизнь в ледяной пустоте Йоркшира, по сравнению с которым даже Портсмут казался плавильным котлом, средоточием культуры и прогресса. Если она потеряет место при дворе Анны, Роберт воплотит в жизнь свой жестокий план. Чтобы не допустить этого, она решила смириться с унижением и пойти за паланкином Анны в роли ее служанки.

День был безоблачным, а на свежем гравии дорог плясали солнечные зайчики. Придворные были одеты в легкие наряды ярких цветов, но Джеральдина мерзла в своем платье цвета голубого льда.

За несколько недель до события бургомистр Лондона нанял народ, который должен был стоять вдоль улиц и, ликуя, приветствовать свою королеву, но собравшаяся толпа вела себя до ужаса тихо.

И только когда процессия вошла в бурлящий жизнью торговый квартал Чипсайда, стоявшие по краям дороги люди оживились.

— Свергнуть великую шлюху! — закричал мужчина в камзоле плотника, которого тут же схватила стража.

— Да защитит Господь нашу добрую королеву Екатерину! — будто эхо, послышался крик женщины, которой на вид было лет восемьдесят.

Из строя вырвались стражники, повергли наземь выкрикивавшую порочащие слова старуху, но крикунов было слишком много, и заткнуть полгорода было просто невозможно. Джеральдина должна была бы ликовать, но она видела только Анну, сидевшую в паланкине в белоснежном белом платье с гордо поднятой головой. Что бы ни делала толпа — то ли ликовала, то ли ругала ее, называя шлюхой, — все взгляды были устремлены на нее.

Анна достигла того, чего хотели они обе. Она была на вершине власти, и теперь ее жизнь никогда не будет банальной и пустой. Кроме того, она получила и то, что не могла представить себе Джеральдина: любовь, то самое чувство, вокруг которого, казалось, вертится весь мир. Джеральдина обхватила себя руками, но не могла совладать с собственной дрожью. Закрывая глаза, она видела перед собой руку, гладившую худую смуглую щеку, и вынуждена была снова открыть их, чтобы не закричать.

— Вам нехорошо? — поинтересовалась насмешливая Мэри Говард, вышедшая замуж за королевского бастарда и воображавшая, будто она воплощает в себе божественный ответ на все молитвы мужчин.

Джеральдина посмотрела на нее, но подходящие слова застряли в горле.

После коронации был прием в Вестминстерском дворце. Надежды Джеральдины на то, что можно будет придумать отговорку и удалиться, разбились. Муж, ждавший в коридоре, взял ее за руку.

— Ты, как всегда, прекраснее всех, ангел мой, — произнес он. Джеральдине показалось, что он не говорит, а повизгивает, словно щенок.

— Мне нехорошо, — начала она, но на этот раз Роберт не дал ей договорить.

— Я завтра же пошлю за другим врачом, — произнес он. — Но сегодня вечером мне нужна твоя помощь. В процессе коронации несколько человек будут возведены в дворянство. Один из них — твой брат. Ты знаешь, что он отказывается разговаривать со мной, но я считаю своим долгом поздравить его от имени нас обоих.

— Если он отказывается разговаривать с тобой, то не затаит обиду за отсутствие поздравлений от тебя, — возразила Джеральдина.

— Ангел мой. — Муж прижался к ней, словно ребенок, которого, к ее огромному облегчению, у нее никогда не будет. — Я хотел бы покончить с этой злополучной враждой и попросить у твоего брата прощения, если бы знал, что он не останется глух к моей просьбе.

— Ты — просить прощения? — возмутилась она. — Но ведь это Сильвестр ведет себя недопустимо!

— Джеральдина… — Роберт потупи лея. — Я не могу избавиться от видений, и с той ночи, когда был арестован Уолси, они преследуют меня все сильнее. Я очень хо'хел бы обрести мир. Друг твоего брата, который попал из-за меня в тюрьму, тоже в этом зале…

— Почему это?

— Да что случилось, ангел мой? Король возвел его в рыцарское сословие — и это неудивительно, это более чем заслуженно, поскольку он отвоевал у шотландцев «Мэри Уиллоуби» и совершил несколько вылазок на то неспокойное побережье.

— Прекрати! — набросилась она на него. — Скажи, чего ты хочешь, и отпусти меня. Я больная женщина, я не переношу волнений.

— Мне жаль, ангел мой, но я прошу тебя о мелочи, которую можно сделать очень быстро. Ты не могла бы пойти в зал, прежде чем позовут к столу, и пожелать им обоим счастья от моего имени? И, Джеральдина, ты не могла бы передать им, что твой супруг готов на многое ради того, чтобы получить прощение и восстановить мир?

— Да ты спятил! — раздраженно воскликнула она. — Ты, граф норманнского происхождения, поджимаешь хвост перед грязным портовым рабочим, который даже не знает, кто его отец! Ну ладно, он ничего не знал о запрещенном труде, из-за которого с ним несколько грубовато обошлись в Клинке. Но за сколько преступлений, о которых он прекрасно знает, ему не пришлось нести наказание? И вообще, что ему сделалось за годы в Клинке? Разве он не стоит сейчас среди людей, которые тысячекратно превосходят его, не воображает, будто он им ровня? Его защищает рука, которая сильнее всякого оружия, каким его могли бы ранить.

— Господи, Джеральдина, ведь речь идет о человеке!

— Нет, — заявила она. — Говорят, будто под самыми жестокими пытками он не произнес ни слова. Но разве ты присутствовал при этом? Видел ли, чтобы под пытками у него пролилась хоть капля крови? И если ты наказывал его за непослушание, то он в ответ только пожимал плечами, разве не так? В таком случае скажи, есть ли у тебя доказательства того, что он может испытывать боль, холод и страх, как обычный человек?

Она не успела договорить, как он схватил ее и зажал ей рот ладонью.

— Приди в себя! — произнес он. — Тебе не к лицу задумываться о таких вещах. Мы оба, и ты, и я, поступили несправедливо по отношению к человеку, и это нас не отпустит. Иногда мне кажется, что именно поэтому тебе и грезится злая сила, и кто знает, возможно, в этом кроется причина твоей болезни. Лично я болею — с тех самых пор, как это произошло. Давай же обретем мир. С тобой они оба не откажутся разговаривать, ты знакома с ними с детства…

— Отпусти меня! — Джеральдина вырвалась, пнула его, но невысокий мужчина держал ее поразительно крепко.

Двое или трое мужчин остановились, посмотрели на борющуюся пару, а затем пошли дальше. Никто не считал зазорным, что мужчина силой принуждает жену к покорности.

— Образумься же, — взмолился Роберт, но Джеральдина еще сильнее ударила его под колено, опустила голову и попыталась укусить за руку. Он отпустил ее руку и ударил по щеке.

Джеральдину не били ни разу в жизни. Удар был несильным, скорее похож на шлепок, которым приводят в чувство взбесившегося человека, но что-то в ней замерло.

— Господи, ангел мой! — взвизгнул Роберт. — Ты должна простить меня! — Он обнял ее.

Джеральдина звонко вскрикнула, попыталась оттолкнуть его, но он лишь сильнее вцепился в нее.

— Отпустите даму.

Роберт вздрогнул.

— Что, простите?

— Вы меня слышали, — произнес стоявший за спиной Джеральдины мужчина, и в голосе его послышался металл. — Кажется, дама недвусмысленно дала понять, что не хочет больше стоять здесь с вами. Отпустите ее.

— Эта дама — моя жена! — возмутился Роберт, голос которого охрип от волнения.

— Она сестра барона Саттона, и никто не имеет права бить ее. Вы немедленно отпустите ее. Что будет дальше, пусть решает ее брат, а не вы и не я.

Но руки Роберта колотили по ее телу, словно по спокойной воде.

— Прости же меня, — пробормотал он еще раз, не глядя на Джеральдину. Вместо всхлипа из горла его вырвалась икота.

Дрожа, Джеральдина обернулась. Увидев его, она поняла, что он часто являлся ей во снах ночью: черный, худой и прямой, как свеча, лицо — словно гравюра на дереве, изображающая князя преисподней, не уродливое, а скорее смертоносное. Он не носил модных жакетов с расклешенными рукавами, а лишь черный камзол поверх рубашки из белоснежного сукна.

Когда она видела его в прошлый раз, он лежал на голом полу, перепачканный кровью и нечистотами, мокрый от вонючей воды, избитый и растоптанный, словно червь. Звуки, вырывавшиеся из его горла, уже были почти нечеловеческими, в них не было ни единой капли собственного достоинства. В тот миг она полагала, что достигла вершины триумфа, но даже тогда он не был слаб и бессилен. «Не так слаб, как другие, которые позволяют победить себя. Не так, как те, кто боятся смерти и дьявола».

Кивком он указал на двери зала, повернулся и сделал шаг. Она протянула к нему руку, но он увернулся.

— Ты можешь идти сама, Джеральдина?

Она молча покачала головой.

Он больше не спрашивал. Взял ее под локоть и повел в зал, не глядя на нее.

Столы были застелены торжественными белыми скатертями, но люди все еще стояли группами, наслаждаясь тем, чего никогда не понимала Джеральдина: общностью, разделенной радостью, безобидными дурацкими шутками. В освещенном множеством свечей зале было тепло, звучали первые такты музыки. Слуги с кувшинами сновали меж празднующих, наполняя бокалы пенными напитками.

«Меня исключили. Никто не приглашал, никто не скучал». Чувствовала ли Джеральдина когда-нибудь прежде с такой отчетливостью, что она — ничья, и было ли ей от этого так больно?

Неназываемый провел ее вдоль всего зала к возвышению, на котором стоял стол для королевской четы и их почетных гостей. Длинный стол был украшен гирляндами из белых роз. Любимые цветы Анны. От собравшейся там группы доносился беззаботный смех. Джеральдина узнала Анну, отбросившую волосы назад, и теперь разглядела едва различимую округлость, видневшуюся среди складок. «Наследник трона. Ребенок от мужчины, которого она любит». Рядом с Анной стояли маленький, вечно ухмыляющийся Кромвель, новый архиепископ Кранмер, брат Анны, Джордж, и брат Джеральдины, Сильвестр.

Неназываемый шел неслышно. Одна нога у него была искалечена — признак того, что его пометил дьявол, но, несмотря на это, его походка от бедра казалась гармоничной и словно бы давалась ему без труда. Перед возвышением Джеральдина остановилась. Сильвестр обернулся еще прежде, чем Энтони обратился к нему.

— Ты нужен сестре, — произнес неназываемый, отпустил локоть Джеральдины и отвернулся.

— Не уходи! — вырвалось у Джеральдины. Она была уверена, что у нее вот-вот остановится сердце.

Он повернул голову, изогнутые брови сошлись на переносице. Был ли он когда-либо ребенком или же родился с таким лицом? Он стоял, не шевелясь, пока не подошел Сильвестр и не взял Джеральдину под руку. Затем он повернулся и пошел прочь, через весь зал.

— Останься! — снова крикнула Джеральдина, и голос у нее сорвался.

— Что случилось-то? — резко поинтересовался Сильвестр. — Оставь Энтони в покое. Радуйся, что он помог тебе.

— Куда это он собрался? Сейчас принесут первое блюдо. — К ним присоединилась Анна.

— Оставьте его, — попросил Сильвестр. — Он сделал свое дело максимально хорошо, но происходящее сейчас для него слишком тяжело.

Анна рассмеялась.

— Кто же может его в этом винить? Однако мне так жаль своих гусочек — среди них нет ни одной, которая не молила бы меня поведать, кто этот колоритный пират. — Внезапно она умолкла, пристально вгляделась в лицо Джеральдины. — А что случилось с тобой? Я думала, ты боишься Энтони больше, чем черт ладана.

«Чем ладан черта, — подумала Джеральдина. Неужели она теряет рассудок? — Я не ладан. И не ангел. Все они слабы, мягки и не стремятся к власти. Никто из ангелов, кроме, быть может, падшего Люцифера, не испытывает желания убивать».

— Джеральдина. — Голос Сильвестра доносился до нее, словно сквозь туман. — Ради всего святого, что с тобой стряслось?

— Мой муж… — пролепетала Джеральдина.

— Роберт Маллах? Он сделал тебе больно? — Группа с подиума окружила ее, к ним присоединялось все б ольше и больше гостей.

Джеральдина решилась и кивнула.

— Где он? — выкрикнул Сильвестр. Он был так мрачен, словно намеревался отдубасить Роберта голыми руками.

— В галерее, — пробормотала Джеральдина.

Ее брат сорвался с места, намереваясь растолкать собравшихся, но Джеральдина подняла дрожащую руку.

— Сильвестр…

— Что такое? Это не может подождать? Дай мне сначала расправиться с этим типом, которого ты называешь своим мужем.

— Куда он ушел? — спросила Джеральдина.

— Кто?

— Твой друг.

— Тебя это не касается, — ответил Сильвестр, но затем его тон изменился. — Чего ты от него хочешь?

— Поблагодарить, — ответила Джеральдина.

— Честно? Я рад, Джеральдина, но это подождет. Он плохо переносит толпу, ему нужно немного тишины.

Она покачала головой, и брат, пожав плечами, нехотя произнес:

— Он всегда уходит на улицу, куда-нибудь, где может побыть один.

Джеральдина бросилась бежать, на ходу отталкивая тянущиеся к ней руки. Она выбежала из зала со стороны подиума, промчалась через двустворчатую дверь, предназначенную только для короля, спустилась по лестнице, не обращая внимания на слуг, которые пытались ее задержать. На последней ступеньке она запуталась в подоле собственного платья и упала. Поднимаясь, она увидела, что по ее белоснежному чулку бежит струйка крови. Колено болело, но она побежала дальше, пронеслась мимо стражей у двери и выскочила на улицу.

Летний вечер был безоблачным и звездным. Джеральдина дрожала настолько сильно, что ей казалось, будто окружающий мир мерцает. Какое-то время она бегала взад-вперед по двору, по переходам и боковым строениям, пока не заболели легкие. Аромат трав, наполнявших ночной воздух, сообщил ей, что она добежала до огорода, а негромкий плеск выдал близость воды. По узкой, посыпанной гравием дорожке она побежала дальше до забора, который доставал ей до бедер. Она настолько устала, что при попытке перелезть через него едва не свалилась снова. Платье порвалось, но женщина не обращала на это внимания. За забором обнаружилась лужайка, а на другом конце ее — пруд, в котором разводили рыбу для потребностей королевского стола.

Она увидела его сидящим на прибрежном камне со скрещенными ногами. Его элегантную осанку нельзя было спутать ни с какой другой. На коленях у него что-то шевелилось. Джеральдина до смерти испугалась и остановилась. Черная кошка, которую он гладил своей красивой рукой, тоже испугалась, спрыгнула с его колен и скрылась в ночи. Он посмотрел ей вслед, а затем бесцельно уставился в черноту.

Дрожа, Джеральдина ждала, но он не обернулся к ней.

— Это я, — наконец произнесла она. — Джеральдина.

— Я знаю, — сказал он в ответ.

Дрожь усилилась настолько, что застучали зубы. Три попытки сказать что-то еще провалились. Затем она не выдержала и подошла к нему. Он сидел тихо, словно был совсем один. Она недоверчиво подняла руку и коснулась его щеки. Кожа у него была теплой и словно бы шелковой. Дрожащими пальцами она провела по ней, и ей тут же захотелось сделать это снова и снова. Ее пальцы скользнули по подбородку, спустились к его шее, прежде чем снова поднялись и нащупали его губы. На листьях кувшинок в пруду квакали лягушки, в ночи закричал сыч.

— Откуда ты узнал? — спросила она.

— Что?

— Что я стою там, в галерее, и мне нужна твоя помощь?

Он поднял голову, их взгляды встретились.

— Я дьявол, Джеральдина, — ответил он, и уголки его губ искривились. — Я знаю все. В том числе и то, что тебе совершенно не нужна была помощь.