Мертвые говорят...

1

Срочное донесение о чрезвычайном происшествии на «пятачке» поступило в прокуратуру в полдень.

В донесении сообщалось, что прошедшей ночью рядовой Бряхин заметил со своего поста человека, который полз к противнику. Узнал в нем рядового Ляпикова и, после отказа того остановиться, открыл по Ляпикову огонь и убил его. Далее значилось: «За высокую бдительность и решительные действия, предотвратившие измену Родине, возбуждено ходатайство об освобождении Бряхина от наказания[1] и о снятии с него судимости. Бряхин представляется к награде».

Живая связь с «пятачком» поддерживалась, как правило, ночью. Днем она была сопряжена с немалым и, в сущности, бесполезным риском. Поэтому в дневные часы к ней прибегали только в безотлагательных случаях, каждый раз с личного разрешения Куртюмова, командира полка.

Прокурор счел происшествие на «пятачке» именно таким случаем и предложил Хохлову сразу же отправиться туда. С Томашевичем, судебно-медицинским экспертом, следователь условился, что тот прибудет на «пятачок» с наступлением темноты.

С неделю как наступило похолодание. Над землей угрюмо нависали тяжелые тучи. Ветер гнал их на восток, и им не было конца. Вода в мелких лужах промерзла до дна, в воронках и щелях, в заброшенных окопах притаилась под узорными корками льда. Он лопался под каблуками со звуком, напоминающим разрыв мины в воздухе.

Два часа спустя Хохлов в сопровождении выделенного в полку солдата благополучно прибыл на «пятачок».

2

С «пятачка» были хорошо видны замысловатые зигзаги немецких траншей. Казалось, что чудовищный спрут, укрыв в земле мерзкое туловище, опутал высоту своими щупальцами.

Хохлов прильнул к окулярам стереотрубы. Ничейная земля. Опустошенная, с вмерзшими в нее грязно-бурыми следами огня и смерти, в окаменелых морщинах и ямах.

Ляпиков лежал ничком, головой к «пятачку», в тридцати-сорока метрах от траншеи. Шинель его была распахнута, шапка валялась в нескольких шагах впереди, у края свежей воронки, по-паучьи растопыренные пальцы рук вцепились в землю, левое колено согнуто, будто для броска, правая нога, вытянутая в струну, упиралась в дерево. Крону дерева срезало снарядом, а на оставшемся бессмысленном огрызке ствола висела немецкая каска. Ветер раскачивал ее, и она кивала, как заведенный болванчик.

«Странно, — подумал Хохлов, — похоже, смерть настигла Ляпикова в момент стремительного рывка...»

По тому месту, где лежал труп Ляпикова, немцы вели из пулемета прицельный огонь.

— Теперь будут держать под огнем, — насмешливо косясь на Хохлова, сказал понятой, быстроглазый офицер в зеленом ватнике.

Над траншеей коротко взвизгивало, с бруствера шурша сыпались комья мерзлой земли.

— Засекли, — буднично заметил майор Каменский, маленький, кривоногий, с насмешливыми глазами. Участие в осмотре места происшествия для него не было обязательным. Но он все же пришел — видимо, чтобы подчеркнуть перед представителем дивизии высокий уровень бдительности на «пятачке».

Каменский не сомневался в ясности происшествия и был уверен, что следователь долго здесь не задержится, ибо «приезжие», как он не совсем почтительно именовал офицеров из дивизии или из армии, предпочитали не затягивать свое пребывание на «пятачке».

Приподняв маленькую, как у ребенка, голову, Каменский смотрел снизу вверх на рослого следователя.

— Отойдемте в укрытие, — сказал он и подмигнул понятым.

Позади Ляпикова, в двадцати-тридцати метрах от него и дальше, почти на всю глубину ничейной земли, валялись трупы гитлеровцев. Одни лежали навзничь — в стереотрубу Хохлов разглядел на подошвах и каблуках сапог большие квадратные ржавые шляпки гвоздей, другие — ничком, головой к «пятачку». В их позах Хохлову вновь бросились в глаза признаки отчаянного, прерванного смертью рывка вперед.

Прямо против объективов маячил подожженный танк. Уткнувшись в каток подбородком, сидел мертвый танкист. Хохлову почему-то вспомнилось, как корчится в огне береста.

Следователь поспешно оторвался от окуляров. Кивнув в сторону трупов, он спросил:

— Что, немцы не пытаются убрать их?

Каменский улыбнулся:

— Почему? Пытаются. Только от этого их становится больше.

Втянув носом воздух, он поморщился, бросил на Хохлова насмешливый взгляд:

— Труп врага всегда хорошо пахнет, молодой человек!

Хохлов покраснел, отвел глаза в сторону и спросил виноватым голосом, будто спохватившись и вспомнив о своих обязанностях:

— Труп никто не трогал?

Второй понятой, узколицый лейтенант в очках, растерянно заморгал. Быстроглазый офицер в ватнике усмехнулся, кольнув следователя недоумевающим взглядом: «Неужели не понятно, что трогать труп можно только с риском для жизни?! Кому охота рисковать из-за этого...» Ухмыляясь, будто предвидя нечто забавное, он вопросительно посмотрел на Каменского.

Каменский знал, что до прибытия следователя необходимо сохранить обстановку происшествия, и еще ночью приказал держать труп под наблюдением. Об изменениях ему не докладывали. Стало быть, труп лежит так, как лежал. Вопрос Хохлова и ему показался наивным, но не удивил. «Что мы, не понимаем? — говорил взгляд Каменского. — В таких делах формальность — все. И вопрос этот... так, для проформы. А тут еще пейзажик не из приятных...»

Командиру стало жаль этого парня с застенчивой улыбкой, годившегося ему в сыновья. Строго взглянув на своих офицеров, он мягко сказал:

— К нему никто не прикасался. Да и кому, кроме как вам...

Пространство вокруг траншеи заполнилось тягучим визжанием. Внезапная тяжесть во всем теле гнула Хохлова к земле. Каменский и понятые стояли как ни в чем не бывало. Хохлов почувствовал на себе их насмешливые взгляды и поднял голову, раздвинул плечи. Командир продолжал говорить, но Хохлов почти не слушал его.

— Почему же труп лежит головой к «пятачку»? — глухо спросил он.

Каменский поднял глаза на Хохлова: «Ах, вот оно что?» Хлопнув перед окулярами стереотрубы выгоревшими ресницами, он посмотрел на своих офицеров так, словно они были повинны в том, что Ляпиков лежал иначе, чем он должен был, по мнению следователя, лежать.

Лейтенант в очках отозвался робко, будто оправдываясь:

— Он так и лежал, когда мы прибежали сюда по сигналу Бряхина. Мои люди наблюдали. К нему никто не подползал.

Растирая красные от холода уши, лейтенант смотрел то на командира, то на следователя, взгляд его как бы говорил: «Возможно, мы и виноваты, только мне не совсем ясно в чем...» Он знал, что высокое начальство, рассматривая случаи измены как прямой результат запущенности политической работы или ротозейства, сурово и порой огулом взыскивает за них, не взирая на чины и заслуги. И хотя Ляпиков не был его солдатом и измена была предотвращена, лейтенанта не покидало чувство неловкости, какое бывает у людей, которым близки интересы коллектива. Ему казалось, будто и он что-то недоучел, где-то недоглядел. Кроме того, он впервые был понятым и не знал, как себя держать.

Каменский остался доволен пояснениями своего офицера: они прозвучали искренне и впечатляюще. Не подав виду, он серьезно добавил:

— Наверно, повернулся, чтоб на «пятачок» прощальный взгляд бросить, да так и остался.

Каменский говорил слегка в нос, растягивая слова, и это как-то соответствовало его невозмутимому виду. Он вскинул прозрачные, плутоватые глаза на понятых, как бы призывая поддержать его, и вдруг не по годам моложавое лицо его, как вспышка магния, осветила озорная улыбка, на мгновение смешно растянувшая губы. Глаза понятых выражали сдерживаемое восхищение. Хохлов невольно улыбнулся. Он заметил, что у Каменского ребячески маленький рот, и по-своему истолковал его усмешку: «Мы, уважаемый следователь, не виноваты, что Ляпиков лежит не так, как вы того хотите, но стоит ли ломать над этим голову, раз ясно, что он предатель и что Бряхин действовал правильно». Хохлов обратил внимание, что Каменский ни разу не сказал «Ляпиков», а местоимения «его», «к нему» произносил с оттенком брезгливости.

Набрасывая в блокноте схему места происшествия, Хохлов сказал:

— Стемнеет, надо труп вытаскивать...

Он сказал об этом так, как говорят о неприятном, но, к сожалению, неизбежном деле. Немного выждав, поднял голову. Лейтенант в очках стоял с открытым ртом. Глаза офицера в ватнике лукаво сияли. Оба с надеждой смотрели на командира.

Каменский отозвался не сразу:

— Это, собственно, к чему же? Он нам издали милей.

— Полагается, товарищ майор, осмотр, вскрытие... К вечеру доктор прибудет.

— Ну а если убьют тех, которые за ним поползут? Тогда как? Их подавно надо вытаскивать! И за ними пошлем. И так всю роту...

Офицер в ватнике потер ладонь о ладонь.

Хохлов растерянно смотрел на Каменского. «Может быть, он прав. Жертвы действительно возможны, и их, конечно, сочтут неоправданными. Отвечать мне. Стоит ли рисковать? Дело, по существу, ясное: труп находится там, где он должен быть, а то, что он лежит головой к «пятачку», легко объяснить — даже смертельно раненный человек некоторое время сохраняет способность самостоятельно двигаться».

Приступая к расследованию по делу Ляпикова, Хохлову не нужно было искать преступника — он известен. И не только известен, но и мертв. «Оформлю все наилучшим образом. Даже мой дотошный прокурор не подкопается. Каменский подтвердит: «Вытащить труп не представилось возможности».

В висках у Хохлова тревожно стучало. Огневой бой доносился глуше, будто вдруг отодвинулся к траншеям противника. Хохлов опустил глаза: ему стало стыдно. Как он мог забыть даже на мгновение, что задача следствия — выявить не только преступника, но и установить возможных соучастников, причины преступления и обстоятельства, которые могли способствовать ему! Пренебречь этим — значит пренебречь служебным долгом. И только ли служебным? Да разве дело, которое предстоит расследовать, это только дело об одном Ляпикове, о его совести и чести? Разве оно одновременно не дело о чести, совести, добром имени его родных, учителей и товарищей? «Разве оно не о вашем, начальники Ляпикова, долге, — думал Хохлов, — не о долге всех, кто влиял или имел возможность влиять на Алексея Ляпикова? Не слишком ли поспешно вы отгораживаетесь от него?»

Как следователь, Хохлов знал, насколько значительным может оказаться все то, что находится вместе с трупом, как много значит для успеха следствия осмотр, вскрытие... В руке Хохлова едва заметно дрожал карандаш. Бледнея, он твердо посмотрел в глаза Каменскому.

— Осмотр и вскрытие трупа обязательны. Если вы, товарищ майор, не решаетесь, придется обратиться к командиру полка.

Все знали, что Куртюмов симпатизирует следователю и прислушивается к его советам.

Подбежал сержант, высокий, стройный, затянутый. Тяжело выдохнул:

— Товарищ майор, вас из штабу... срочно... к телефону...

Каменский неодобрительно покосился на Хохлова и не торопясь зашагал по траншее.

Хохлов проводил его взглядом. В голову вдруг пришла мысль, что этот маленький прапор периода первой мировой войны — находка для «пятачка». Его хладнокровие и юмор — предмет подражания подчиненных — стали одним из условий успешной обороны «пятачка».

3

На тощем вещевом мешке, давно утратившем свой первоначальный цвет, вдоль шва выведено жирными фиолетовыми буквами: «Ляпиков Алексей Семенович».

Хохлов высыпал на стол бритвенные принадлежности, портянки, платки, две банки со свиной тушенкой, кусок хозяйственного мыла, зубную щетку... Новый кисет из плотного шелка с вышитой на нем багровым бисером надписью: «Дорогому защитнику Родины от Гали Крепенко». «Будто капельками крови...» — подумал Хохлов. Томик рассказов М. Горького, без переплета, замусоленный. На одной из страниц красным карандашом жирно обведено:

«...ночь про бабу правду скажет, ночью сразу почуешь: была ли в чужих руках али нет?»

В другом месте подчеркнуто химическим карандашом с красноватым оттенком:

«...почему в душе моей не нашлось ни свиста, ни звона, ни крика, ничего, что остановило бы меня на пути к предательству?»

Ощущение находки, удачи захлестнуло Хохлова горячей волной нетерпения. Он быстро отыскал начало рассказа. «Карамора». Один из эпиграфов к нему — «Подлость требует иногда столь же самоотречения, как и подвиг героизма» — подчеркнут тем же карандашом, слово «иногда» — дважды. Сбоку им же сделана приписка: «Здорово!»

Хохлов показал это понятым. Затаив дыхание, словно приобщаясь к таинствам, те молча закивали, и глаза их говорили: «Мы все поняли. Теперь ясно, какая гадина пригрелась у нас на груди». «Такие находки, — подумал Хохлов, — говорят о преступнике больше, нежели официальные характеристики и даже живые свидетельства, особенно по делам обвиняемых, которые мертвы. Но кем сделаны эти подчеркивания и надпись?..»

На чистом листке бумаги Хохлов написал: «Протокол осмотра». В землянку втиснулся угрюмого вида великан в новом ватнике, ссутулился под низким потолком.

— Товарищ следователь, — сказал он ровным, тусклым голосом, — майор приказал передать вам эти вот письма и сказать, что насчет трупа он распорядился. — Помедлив, тем же тоном добавил: — Старшина роты Гажалюк.

Хохлов довольно улыбнулся: «Сдался старик...»

В массивных руках старшины были зажаты аккуратно сложенные, перетянутые резинками пачки писем. Он положил их перед Хохловым на стол.

Полчаса назад, возвращаясь с места происшествия, Хохлов попросил Каменского дать ему все неотправленные письма. Но почему их так много? Он вопросительно взглянул на старшину.

— Откуда столько?

Старшина переступал с ноги на ногу.

— Почтаря нет, товарищ следователь. Третьего дня убило. Прямым попаданием. — Он потупился. — Почту нес в полк. Сумку долго искали... Тоже, наверно... — Он качнул головой. — Хлопцы заново настрочили. А нового почтаря майор еще не назначил. Вот и скопилось... — Старшина шумно вздохнул.

Угрюмый Гажалюк оказался не в меру говорливым. Пока Хохлов перебирал письма, старшина успел сообщить ему, что до войны он преподавал в техникуме математику, а теперь — месяца не прошло — заменил на «пятачке» убитого старшину. За это время здесь убило уже трех поваров, трех почтальонов и двух писарей. Формула — один день в штрафной равен девяти дням в тылу — для «пятачка» явно занижена, так как лично он, Гажалюк, постарел за этот месяц минимум лет на десять. Конечно, он выполнит указание товарища следователя, возобновит поиски сумки с письмами и, если она будет найдена, что по теории вероятностей практически невозможно, непременно принесет ее товарищу следователю...

«Наверно, свои уже не слушают его, — Хохлов почувствовал, что голос старшины начинает раздражать его. — Видимо, он решил испытать мое терпение».

Писем Ляпикова и Бряхина не было. Хохлов возвратил все треугольники и посоветовал старшине переправить их с кем-нибудь в полк.

— Вы свободны, старшина, — заключил разговор Хохлов, желая поскорее выпроводить чудаковатого математика.

Старшина ткнул себя ладонью в середину лба, неуклюже повернулся кругом через правое плечо и вышел.

«Для этого типично штатского человека, владеющего высшим математическим анализом, строевой устав, видимо, — неодолимая наука», — подумал Хохлов. Он отодвинул лист бумаги, на который перед приходом старшины собирался занести данные осмотра личных вещей Ляпикова, сложил все в мешок и бросил его в угол землянки.

4

Бряхин, рослый детина с красным лицом и щетинистыми волосами, которые, казалось, начинали расти от середины лба, заговорил, не ожидая вопросов следователя:

— Смотрю, кто-то ползет к фрицу. Немец тут полную ночь дармовым освещением обеспечивает. Присмотрелся — Ляпиков! Глазам своим не верю. Кричу: «Лешка! Куда-а?! Сто-о-й!» Он быстрее. Я — очередь вверх. Он встал и, пригнувшись, бегом вниз... Я резанул по нему длинную и несколько коротких... Боялся упущу, за танк забежит. Дернул сигнальную проволоку...

Бряхин сжал над головой волосатые пальцы в огромный кулак и резко дернул им воображаемую проволоку.

— Смотрю, немец по тому же месту, где Ляпиков, полоснул из пулемета. Оно и впрямь вышло: Ляпиков меж двух огней...

Верхней губы не стало, будто Бряхин проглотил ее. Хохлов увидел кривые желтые зубы и бугристые десны, услышал звук, напоминающий тихое, довольное ржание. Он вздрогнул от неожиданности, не сразу сообразив, что это был смех.

— Гляжу, остановился, повернулся, шагнул ко мне разов несколько и... бряк!

Огромное туловище резко приподнялось и грузно упало на табурет.

«Зачем он изображает?» — недоумевал Хохлов и переспросил:

— Значит, повернулся?

— Да, медленно, вроде нехотя... — Бряхин привстал и, вытянув перед собой руки, плавно повернулся кругом. — Потом, смотрю, ползет тихо, тихо... А когда наши сбежались, он уже замер. — Бряхин шумно вздохнул. — В одном отделении были, он мне вроде как бы за сына... Так ничего и не сказал. Почему к немцу побёг?.. Никогда недовольства не высказывал, а уж такого...

Бряхин недоуменно развел руками. Он говорил то громко, взволнованно, то тихо, с печальными интонациями и скорбными вздохами. Но как бы он ни говорил, глаза его, прищуренные, холодные, не изменяли своего напряженно-внимательного выражения.

— Можете идти, Бряхин, — сказал Хохлов.

Тот вскочил, голова на крутых плечах взметнулась под потолок землянки. Он поправил гимнастерку, надел шапку немного набок, к правому уху, улыбнулся. Было заметно, что он чувствовал себя героем дня. «Должно быть, знает о поощрениях, подготовленных для него командованием», — подумал Хохлов. И вдруг, наклонившись к Хохлову, Бряхин заговорил развязно, доверительно:

— Зачем, товарищ следователь, эту суку таскать сюда, честными людьми рисковать? Пущай гниет с теми, к кому драпанул. Как говорится: для продажной псины кол из осины.

Хохлов снова услышал тихий, довольный смешок. У него было такое ощущение, будто Бряхин вот-вот похлопает его по плечу. «Уже знает, о чем мы говорили с Каменским».

— Бывайте, товарищ следователь, — Бряхин неловко сунул Хохлову свою огромную, напоминающую черепаху лапу. Она была тяжелая и липкая.

5

Вторым давал показания старший лейтенант Афонский, тонкий, румяный, в щегольском кителе с самодельными из золотой парчи погонами. Здесь, на «пятачке», среди штрафников, это было по меньшей мере удивительным и свидетельствовало о ребяческом обожании военной формы.

— Я, как командир взвода, в котором произошло чрезвычайное происшествие, — Афонский произнес это так, будто оно делало ему честь, — собственно уже составил себе определенное мнение, которое докладывал командиру. Майор согласился со мной и поручил составить донесение.

Афонский слегка нагнул аккуратную голову, словно в ожидании заслуженной похвалы за безупречно составленное — в этакой штабной манере — донесение, и Хохлов увидел тщательно замаскированную лысинку.

В нужном месте Афонский в обоснование законности действий Бряхина сослался на приказ Верховного Главнокомандующего, безошибочно назвав его номер и дату, затем — на недавний приказ командующего армией («Товарищ следователь, я уверен, знакомы с ним») о награждении и полной реабилитации штрафника Агизова из соседней дивизии с досрочным освобождением из штрафной роты за аналогичный случай применения оружия к предателю.

Афонский объяснялся уверенно, гладко, несколько небрежно, будто речь шла о чем-то малозначительном и предельно ясном. Ему доставляло явное удовольствие щегольнуть своей осведомленностью.

— Этот приказ лично мною доведен до каждого солдата моего взвода.

Он снял с рукава кителя невидимую пылинку.

Афонский мог говорить, конечно, и другим языком, простым, человечески теплым, но для официальных объяснений с представителем военной юстиции он считал более уместным деревянный, бесцветный язык канцелярий. Весь его недоуменный, парадно-самодовольный вид словно говорил: «Неужели у вас, товарищ дивизионный следователь, нет более важных дел, чем этот совершенно ясный случай с Ляпиковым?»

«Проштрафившийся адъютант, — подумал Хохлов, с завистью глядя на золото погон и старательно отутюженный костюм Афонского. — Вырядился, как на парад. Костюм небось ординарец гладил. Интересно, где он парчу добыл?» Афонский напоминал тех самодовольных от частого общения с высоким начальством офицеров, которых Хохлову приходилось встречать в больших штабах на должностях адъютантов. Однако Каменский отозвался об Афонском как об авторитетном, мужественном офицере.

6

Из дальнейших допросов выяснилось, что в ту ночь никто на переднем крае не видел ни Бряхина, ни Ляпикова, ни того, что между ними произошло. Часовые слышали автоматные очереди (они раздавались примерно с того места, где стоял на посту Бряхин) и ответную стрельбу немцев по участку Бряхина. Одни утверждали, что в этот момент немцы не освещали местность ракетами. Другие говорили, что освещали. Часовые ближайших к Бряхину постов справа и слева слышали: «Лешка! Стой!» И тут же, сразу — стрельба и оборвавшийся между очередями крик: «Что вы!.. Не...» Похоже, кричали два человека: сперва Бряхин, потом, должно, Ляпиков.

— Не может быть, — говорил, будто сам с собой вслух рассуждая, вторично вызванный Бряхин. — Почудилось им. Путают. Голоса у нас вроде схожие. — И продолжал задумчиво: — А может, и правда... Мог за трескотней не услышать. — Бряхин вдруг брезгливо скривил сухие губы: — А что мог он сказать, предатель?! Чем оправдаться?.. — Пряча концы завязок под наушники шапки, продолжал наставительно: — Ракеты-то немцы бросали. Иначе как же я Ляпикова распознал бы?

Сочувственно заглядывая Хохлову в глаза, он всем своим видом выказывал терпеливое понимание, стремление помочь следователю. Мол, я не обижусь, знаю: должность такая, полагается...

Странный смех Бряхина уже не казался Хохлову неуместным.

Оставшись один. Хохлов долго думал о том, что мог означать предсмертный крик Ляпикова. Ни до чего не додумавшись, он пошел во взвод Афонского.

— Почему Ляпиков пошел к врагу? — спрашивал Хохлов солдат.

Ответы были разными.

Недоуменный: «Хто його знае...»

Со ссылкой на народную мудрость: «Чужая душа — потемки».

С нотками сожаления, грусти: «Солдат был кроткий, некурящий, грамотный, любил про книжки рассказывать. Кто мог подумать!..»

Покаянно-назидательный: «Не распознали, значит. Недоглядели. Урок нам...»

С робкой надеждой: «А может, он за чем другим полз...»

У солдат потемнели глаза.

— Усовестить волков пополз... Так что ли, христосик?!

— Передать им: зря, мол, стараетесь — «пятачка» все равно не вернуть!

— Фашистского генерала на блюдечке сюрпризом преподнести!

— Проверить, как у них по части бдительности...

— Чтоб ихнюю оборону всю разом фю-ю-ть!.. За этим? Да?

— В гости. Шнапсу попить и обратно...

7

Ночь садилась на «пятачок» трескучими вспышками ракет, надсадной бранью пулеметов, пунктирными дугами трассирующих пуль. Будто огромный багрово-мглистый лоскут, прошитый разноцветными наметками.

Перед Хохловым вырос Афонский.

— Товарищ следователь, майор приказал доложить вам, что Бряхин добровольно, один, взялся вытащить труп.

Глаза Афонского торжествовали, погоны в тускло освещенной землянке отсвечивали старинным лежалым золотом.

Брови Хохлова поползли на лоб. Бряхин, убеждавший его не вытаскивать Ляпикова, теперь предлагает свои услуги для этого рискованного дела! Тут что-то... Но что?.. Не препятствовать и принять кое-какие меры?.. Не рискованно ли? Но второй такой случай может не представиться.

— Доложите майору, что я сейчас приду к нему, — сказал Хохлов, чувствуя холодок в груди.

В блиндаже Каменского был образцовый порядок: по-солдатски заправлена немецкая походная койка, прочно врыты в земляной пол овальный стол и скамейки; бритвенные принадлежности на полочке из плексигласа, посуда в снарядном ящике, на плечиках новый китель с орденами и самодельными из золотой парчи погонами. «Забота Афонского», — подумал Хохлов, глядя на погоны. Тепло в блиндаже сосновое, пахучее, с синими космами табачного дыма под потолком.

— За Бряхиным, когда он поползет, — говорил Хохлов, — необходимо установить наблюдение, но так, чтобы он этого не подозревал и чтобы, конечно, не устраивать из него мишень... Я, с вашего разрешения, буду с наблюдающими.

Он ожидал, что Каменский не удержится от расспросов или хоть чем-нибудь выдаст свое удивление, но ни того, ни другого не произошло. Хохлова это устраивало, так как он вряд ли сумел бы даже самому себе объяснить мотивы, побудившие его следить за Бряхиным. Но в то же время его злила невозмутимость майора, злило выражение его глаз, настолько светлых, что в них невозможно было спрятать насмешливо-покровительственную улыбочку. Они смотрели так, будто видели все, что творилось в душе у следователя: и смутное предчувствие чего-то необъяснимого, и сомнения в правильности своих действий. «Человек, может быть, сам себя на смерть обрек, а ты шпионишь за ним! — как бы говорил взгляд Каменского. — Поиграйся, следователь, поиграйся... Твое право. Небось возрази я, скажешь: «Не вмешивайтесь в мою оперативную деятельность!» Холодок, который появился внутри еще там, в землянке, когда Хохлов почувствовал, что решение принято, снова окутал сердце. Глядя в глаза Каменского, Хохлов понял, что он не отступит, чего бы это ему ни стоило.

— Проще... гвоздя, — не моргнув глазом, сказал Каменский. — Считайте, что вы договорились... с немцами... — Он помедлил секунду-две. — Они вам обеспечат условия для наблюдения. Кое-что сделаем и мы, чтобы отвлечь их. Придам вам Афонского, он у нас самый спокойный и находчивый, и двух сержантов.

«Не спокойнее вас», — примирительно подумал Хохлов.

Каменский был прав. Участок, где лежал Ляпиков, немцы почти беспрерывно освещали и держали под огнем. Хохлов наблюдал за Бряхиным без особых затруднений. Тот напоминал огромную ящерицу, которая, не поднимая головы, то замирала, то делала стремительные рывки вперед, пользуясь мимолетными паузами между всплесками пулеметных очередей и вспышками ракет. Зацепив крючком на длинной палке Ляпикова за шинель, он оттащил его к траншее.

«Зря заподозрил человека, — подумал Хохлов. — Вот уж Каменский посмеется. Он, конечно, ничего не скажет, но при встрече обязательно состроит ехидненькую гримаску, как сегодня днем при осмотре места происшествия».

8

На брючном ремне Ляпикова в кожаном чехле висел самодельный финский нож с наборной ручкой. В кармане гимнастерки были письма, фотокарточка, старательно обернутая плотной бумагой, химический карандаш с наконечником. Края писем и фотографии в засохшей крови, будто в орнаменте.

С карточки застенчиво улыбалась худенькая девушка, темноволосая, толстогубая, с большими натруженными руками. На обороте, между едва заметными карандашными линиями, выведено: «Алеше от Гали. Белово, август 1943 года».

Письма были от Гали Крепенко, от матери и сестры. Одно письмо Ляпикова, неоконченное, адресовано Гале.

В письмах матери, спокойных и бодрых во всем, что касалось ее и дочерей, была плохо скрытая тревога за жизнь сына. Ольга, старшая из сестер, тайком сообщала, что живется им совсем не так хорошо, как пишет мать, спрашивала, не может ли он прислать что-нибудь из еды или вещей — такое, что ему не нужно.

Галины письма растревожили старую рану Хохлова.

Как и все, кто рос в атмосфере великих свершений, кто зачитывался книгами Островского и Гайдара и по десятку раз ходил на «Чапаева», кто с гордым блеском в глазах подхватывал «Если завтра война...» — Хохлов был твердо уверен в скорой победе «малой кровью».

Война обрушилась невиданными страданиями... Пепелищами и трупами детей. Эшелонами беженцев и тысячами без вести пропавших. Она была в глазах женщин и стариков, провожавших красноармейцев на восток и потом, позднее, — колонны пленных на запад. В хлебных карточках и в военных трибуналах. В цехах под открытым небом. В гетто и в подневольном труде.

Она раскачивалась на виселицах оккупантов и гремела из пулеметов народных мстителей.

Она была в непостижимо тяжком труде миллионов людей.

К такой войне их никто не готовил. И никто не мог объяснить, почему она оказалась такой, а не другой, не той, что должна была быть. Выгодные для немецких войск условия начала войны всего объяснить не могли.

И война поглотила людей целиком. В сравнении с ней, с ее трудом и горем все свое, личное, само собой уходило на задний план, казалось ничтожно мелким.

Так было и с Хохловым.

Делая нужную на войне работу, он отдавал ей всего себя, сторонясь, часто без надобности, простых человеческих радостей. Война стала бытом. Люди втянулись в нее. И Хохлов понял, что как бы ни была сильна и священна ненависть, она не может заполнить всей жизни. И больше того, она неизмеримо обнажила в людях способность ощущать добро и зло. Поняв это, Хохлов пожалел об утраченных связях с теми, кто в предвоенные годы разделял его юношеские мечты. На разосланные с годичным опозданием письма ответов не было.

Хохлов перебирал в памяти встречи с девушками, ни одной из которых он так и не отдал предпочтения, и чувствовал, что никогда раньше они не казались ему столь трогательными и дорогими сердцу. Мечтая о новых встречах, о любви, он мысленно говорил с девушками и сочинял им нежные, умные письма, и это приносило нехитрую радость забвения, но только на короткий срок, когда его нелегкие обязанности позволяли предаваться мечтам. В такие минуты мысль о подвиге, который бы прославил его, становилась навязчивой. Это окончательно убеждало Хохлова, что он глупый, смешной мальчишка, портило ему характер, но он ничего не мог с собой поделать. И сейчас, читая письма Гали к Ляпикову, он с новой силой почувствовал острую зависть и подумал, что многое отдал бы за счастье читать такие же доверчивые, трогательно-наивные письма, которые были бы предназначены только ему.

Хохлов смотрел на карточку Гали. «Сколько, должно быть, силы и чувства в этом хрупком создании, если оно решилось на опасную и далеко не женскую работу в шахте!»

В последнем Галином письме были стихи:

Письмо Гале Ляпиков написал, судя по красноватому оттенку букв, тем же химическим карандашом, который был у него в кармане гимнастерки. Оно лежало ближе, чем другие, к телу и больше пострадало от крови. Хохлов с трудом разбирал буквы.

Ляпиков писал, что жив, здоров, скоро надеется вернуться в прежнюю часть, где ему достался ее подарок («Еще раз спасибо за него») и началось их заочное знакомство. Письма пусть шлет уже туда; спрашивал, не сможет ли она приехать к ним в составе шефской делегации кузбасских шахтеров, передавал привет от своего дружка Степана Бряхина, «который хотя и постарше меня, но настоящей фронтовой дружбе это не помеха». Ляпиков сожалел, что не может выполнить ее просьбу — выслать фото: «У нас на «пятачке» (так называют высоту, которую держит наша часть) открыть фотографию не успели». В конце письма он привел стихи:

Хохлов сравнил начертание букв в письме Ляпикова и в слове «здорово» на полях «Караморы». Совпадение почерка было очевидным. Он не сомневался, что графическая экспертиза подтвердит это. Сопоставление, по существу, не могло не привести к простейшему выводу: одно исключает другое.

«Что же настоящее? — размышлял следователь. — Если то, что в письме, то как объяснить надпись и подчеркивания на страницах книги? Если настоящее — надпись и подчеркивания, то к чему письмо? Для маскировки? Чтобы сбить с толку? Но ведь Ляпиков унес его с собой. Чтобы запутать следствие, если преступный замысел почему-либо осуществить не удастся? Не слишком ли хитроумно?..»

Хохлов заметил недоуменные взгляды понятых. Он не знал, что сказать им. Мысль о том, что даже сам Шерлок Холмс не сумел бы разгадать такую загадку с ходу, не принесла облегчения. Так ни до чего и не додумавшись, он пошел на вскрытие трупа.

Хохлов выскочил без шинели из землянки, в которой происходило вскрытие. Он шел быстро, автоматически отвечая на окрики часовых. С востока, из-за гряды высот, которые недавно были взяты с тяжелыми боями, сочился холодный рассвет. Встречный ветер пронизывал тысячами ледяных иголочек, но следователь не чувствовал ни боли, ни холода. В ушах часто сильно пульсировала кровь. Сжимая на ходу виски, Хохлов не заметил, как очутился в блиндаже Каменского. Спохватился, наткнувшись на спокойные, насмешливые глаза, в которых, казалось, невозможно вызвать удивление. Немного отдышавшись, глядя на Каменского в упор, сказал:

— Прошу немедленно взять Бряхина под арест!

Он хотел сказать это спокойно, твердо, а вышло смятенно, дребезжаще, как у гитары с ненатянутыми басовыми струнами.

9

В подобных случаях некоторые следователи обычно говорят о предчувствии, появившемся у них с первых шагов следствия. Они пространно рассуждают об особой профессиональной проницательности, так называемой интуиции, некоем шестом чувстве, внутреннем голосе следователя, который донимает его и требовательно указывает (иной раз даже вопреки фактам) на «истинного преступника».

Подобные рассуждения всегда казались Хохлову нескромным преувеличением. Еще в академии, в незабываемую пору больших надежд и горячих споров, он уяснил, что профессиональное чутье — не ведущий метод расследования преступлений, а всего лишь подспорье. Наученный горьким опытом, Хохлов помнил об опасности увлечения одной версией в ущерб другим. А в данном случае? Возникали ли у него сомнения до вскрытия трупа? Сомнения? Пожалуй, нет! Было что-то другое, напоминающее разочарование, какое бывает от несбывшегося ожидания.

Еще по пути на «пятачок» Хохлов с досадой думал об этом неприятном для дивизии деле и о своей обязанности тщательно разобраться в нем. Он представлял себе Бряхина сдержанным, скромным пареньком, открытым, бесхитростным, со светлыми (обязательно светлыми!) глазами. В штрафную роту он угодил, конечно, за какой-нибудь незначительный проступок.

Привычка заранее представлять себе людей, с которыми ему предстояло встретиться, вырабатывалась со времени первых, робких и далеко не самостоятельных шагов Хохлова. Развивая в нем пытливость, любознательность, постоянно наталкивая на изучение людей, она приучала его к детальному анализу явлений в сложном искусстве раскрытия преступлений.

Так произошло и с Бряхиным.

Низкий, как бы убегающий назад лоб, выпуклые надбровные дуги, выступающая верхняя челюсть с широкой губой, сутулая фигура, длинные волосатые руки... Хохлову все время казалось, что он уже где-то видел этого человека или кого-то похожего на него. И еще — развязность в разговоре, странный беспричинный смех, темные, недобрые глаза начеку...

Оказалось: Бряхин судим не один раз. До призыва в армию отбывал наказание за кражу со взломом и незаконное хранение оружия. Война застала его в тылу, в строительной части, где он старательно (уж не в надежде ли избежать фронта?) выполнял несложные обязанности на складе строительных материалов. Под трибунал попал за вооруженный разбой.

После первого допроса Бряхина у Хохлова осталось неприятное чувство, как от прикосновения к слизняку. И все же он тогда мысленно посмеялся над собой — мало ли каким ему вздумалось вообразить себе этого человека. Но тут же в свое оправдание подумал: «Я исходил из оценки поступка Бряхина, поступка, достойного истинного патриота». К услугам Хохлова было еще одно утешительное соображение — обманчивость первого впечатления, но он не воспользовался им.

Потом появились противоречия между показаниями Бряхина и показаниями некоторых свидетелей. Но... они бывают почти в каждом деле. От них в ходе расследования стараются избавиться. Хорошо, если это удается. Но нередко противоречия все же остаются. И тогда дело суда, его внутреннего убеждения, основанного на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности, поверить одним и не поверить другим доказательствам...

Затем просьба Бряхина поручить ему одному, без чьей-либо помощи вытащить труп Ляпикова. Иными словами, разрешить поиграть со смертью. И это после того, как он убеждал следователя оставить «продажную псину» там, рядом с трупами гитлеровцев?!

Должно быть, именно тогда у Хохлова впервые появилось смутное предчувствие чего-то странного, непонятного... Тогда же появилась нервная зевота и особая грустная сосредоточенность — первые характерные для него признаки неудовлетворенности, душевной тревоги.

Оставшись после ухода Афонского один, Хохлов громко сказал себе:

— Кажется, головоломка, товарищ следователь!

Бряхин вытащил труп, не сделав ничего такого, что могло бы бросить тень на его намерения. Это ослабило подозрения Хохлова, но после знакомства с письмами, находившимися при Ляпикове, кривая подозрений снова пошла вверх.

Да, военный следователь Хохлов насторожился, в нем подспудно накапливались подозрения, но это были подозрения, основанные не только на впечатлениях, не только на антипатии к Бряхину, но и главным образом на материальных данных. Это не была голая интуиция. И все же заключение Томашевича ошеломило его. Он внутренне не был к нему подготовлен и, откровенно говоря, до заключения эксперта не чувствовал в Бряхине преступника. Возможно потому, что у Хохлова просто недоставало профессиональной проницательности.

10

Каменского Хохлов застал за чаепитием. Сидя за столом в нательной рубашке, он с наслаждением тянул чай из большого розового блюдца. Аккуратно расправленная гимнастерка лежала на койке. Лицо его сохраняло обычное невозмутимо-ироническое выражение, будто не было ни крайне взволнованного следователя, ни из ряда вон выходящей просьбы, прозвучавшей как требование. И вдруг Хохлов понял: таким удивительно свежим, моложавым делает лицо Каменского загорелая, туго, как на колодку, натянутая, всегда чисто выбритая кожа. Нужно было долго и внимательно всматриваться, чтобы обнаружить на ней паутинки морщинок. Хохлов машинально провел по щеке тыльной стороной кисти. Под ней заторкало.

Жест этот не прошел мимо внимания Каменского. Со свистом потягивая чай, кряхтя от удовольствия, он закивал маленькой головой не то одобрительно, не то укоризненно.

Дивизионные сплетники рассказывали, что Каменский чуть ли не круглые сутки тянет чай из литрового блюдца и спит в одной нательной рубашке, видимо, еще со времени обучения в школе прапорщиков. К рассказам о чудачествах командира Хохлов относился с недоверием. В них было что-то от стремления во что бы то ни стало иметь своего дивизионного чудака.

Следователь повторил свою просьбу и, чтобы придать ей в глазах Каменского вес, сел писать постановление об аресте Бряхина. Белесые брови Каменского едва заметно приподнялись. Это могло означать или крайнюю степень удивления, или сожаление по поводу неизбежности серьезного разговора, или то и другое вместе.

Окончив писать. Хохлов протянул командиру постановление. Тот нехотя взял его, мельком взглянул, небрежно покрутил.

— Эта бумажка не имеет юридической силы, — сказал он. — Так, кажется, принято у вас говорить? Нужна санкция прокурора. — Он улыбался во всю ширину своего ребячески маленького рта — ехидно, победоносно. — Решение, принятое сгоряча, почти всегда ошибочно, молодой человек. Остыньте. Попейте чайку. — Каменский подвинул к Хохлову высокую, голубую кружку и такой же чайник. Чай для себя он наливал из чайника прямо в блюдце.

Хохлова раздражало в Каменском буквально все: и медлительная речь, и чаепитие с причмокиванием, и даже юмор, который вчера еще казался симпатичным. Только боязнь показаться смешным и какая-то заразительная атмосфера спокойствия, исходившая от Каменского, помогли Хохлову взять себя в руки.

— Была бы санкция прокурора, — отодвигая чашку, сдержанно возразил он, — тогда, товарищ майор, незачем было бы обращаться к вам. Я попытаюсь связаться с прокурором. Вы знаете, что это не просто. Не сомневаюсь в его согласии.

На самом деле он сомневался, так как знал о чрезмерной осторожности прокурора. — А пока прошу арестовать своей властью... под любым предлогом. Этого требуют интересы дела. Бумажка, как вы назвали ее, пусть будет у вас, на случай если возникнет вопрос об ответственности.

Хохлов, уверенный, что сказал все и именно так, как надо, выжидая, смотрел на Каменского. Но на лице командира он видел только блаженную улыбку, которая могла означать наслаждение чаепитием.

Допив чай, Каменский не торопясь отодвинул блюдце, закурил. Хохлову показалось, что он издевается над ним.

— Эх, молодость петушиная! — вздохнул командир. — Не с того конца начали, дорогой товарищ... Не с бумажки надо бы... — Он брезгливо ткнул в нее пальцем. — Раз от меня зависите (вы сами признаете это), поговорили бы сперва, объяснили толком. Ведь я здесь, похоже, не посторонний. И Бряхин вроде не дырка от бублика. Сперва слежка, теперь арест. Мало ли что вам в голову придет. — Он подошел к койке, надел гимнастерку. — Под любым предлогом, говорите? Следователь толкает меня на незаконные действия! Как вам это нравится? Мне не за что арестовывать Бряхина. Солдат он исправный. И насчет ответственности!.. — Маленькая голова Каменского сердито дернулась. — От нее бегать не привык, за бумажку в случае чего прятаться не стану: мол, моя хата с краю!.. В интересах дела, говорите? Мы по-разному, значит, понимаем этот интерес. Вы знаете, я в пять адресов разослал донесение, в котором выставил Бряхина героем, ночью отослал ходатайство об освобождении от наказания и судимости в трибунал, отправил наградной в штаб — и теперь я же должен арестовать Бряхина?! Каменский Павел Феофанович, командир штрафной роты, в роли унтер-офицерской вдовы...

Хохлов ерзал на скамейке. Вначале ему не терпелось возразить командиру, посчитавшему себя вправе отчитывать его, следователя, как мальчишку, но чем больше он вдумывался в смысл того, что говорил этот чудаковатый майор, тем меньше видел оснований для возражений. Он с сожалением понимал, что Каменский прав, прав не только по-своему, с позиций командира, но прав также по существу, прав по отношению к нему, следователю.

То, что он позволил себе — ворвался в блиндаж и, не потрудившись дать хоть какое-нибудь объяснение, потребовал от Каменского действий, которые в его глазах выглядят самоизбиением, — мягко говоря, бестактная мальчишеская выходка, непростительная следователю. «Так мне и надо! — думал Хохлов. — Хорошо еще, что Каменский не выставил меня и не потребовал другого следователя. Не петушиться надо, а убедить его. Нет, солидность мне не прививается!»

В назидательных возражениях Каменского, в их беззлобном тоне Хохлов уловил доброжелательные нотки. Это вселяло надежду на благополучный исход объяснений. «Старик попортит мне кровь и согласится. Готов все стерпеть, только бы не возвращаться в прокуратуру за санкцией. Это означало бы упустить время, а вместе с ним и возможности, которые таятся в расследовании по горячим следам».

— Вы должны понять меня, Павел Феофанович! — сказал наконец Хохлов. — Дело не в тайне следствия. Просто преждевременно пытаться что-то объяснять или делать прогнозы. Могу сказать только: в том, что Бряхин стрелял в Ляпикова, нет геройства. Скорее, это преступление. В такой крайней мере не было необходимости... — Хохлов старался придать словам и голосу ту внутреннюю убедительность, которая достигается собранностью, целеустремленностью мысли, напряжением воли. — Причины? Не знаю. Покажет следствие. Но чтобы оно было успешным, надо прежде всего изолировать Бряхина, человека, на мой взгляд, опасного. У меня предчувствие, что он готовит нам сюрприз. И если вы не пойдете мне навстречу...

В действительности таких опасений у Хохлова не было. Подавив в себе протест, он придумал их, надеясь вызвать в Каменском страх перед новым ЧП.

Каменский перебил Хохлова:

— Вы как чувствительная дамочка. «Предчувствие, сюрприз», — передразнил он. — Какой еще там сюрприз! Это вы, молодой человек, придумали. Хотите попугать меня, а сами краснеете. Коль не умеете, лучше не беритесь.

Хохлов почувствовал, как стыд жгучей волной заливает лицо. Опустил глаза, подумал: «Опять влип!»

— Я вас тоже попугаю. Учли вы, что тут такие есть... дружки Бряхина! — Каменский тщательно погасил в пустой консервной банке, приспособленной под пепельницу, недокуренную самокрутку. — Боюсь, что они нас не поймут. Герой! Официально по взводам объявлено — и вдруг в кутузку! Учли, что местами фриц тут под самым носом у нас, что мы, по существу, окружены немцем? — Он помедлил секунду-две, будто в ожидании ответа. — То-то!.. Здесь вам не ахаче[2] тыла. Здесь, знаете, надо... — Он многозначительно подмигнул.

Хохлов побледнел. Намек был более чем прозрачным: рядом с АХЧ тыла дивизии находилась прокуратура. Не показывая виду и не давая повода для ссоры, Хохлов сдержанно сказал:

— Все учел, Павел Феофанович... — И уже с улыбкой, тоном, в котором невозможно было спрятать мальчишеское торжество: — И даже то, что вы здесь царь, бог и воинский начальник! — Хохлов улыбался, довольный своей, как ему казалось, смелой и тонкой шуткой, так неожиданно и вовремя пришедшей ему на помощь.

Каменский, прищурив глаза, впервые с интересом посмотрел на Хохлова. Так смотрят на человека, в котором неожиданно открывают что-то новое, привлекательное.

— Потому и настаиваю на аресте, — заключил Хохлов, — что здесь, в условиях «пятачка», бряховщина особенно опасна...

Каменский насмешливо поднял брови.

Хохлов снова мысленно отругал себя за эффектное словечко: «Вот уж действительно брякнул! Перестарался!»

— Уверен, — продолжал Хохлов, — что этот арест вряд ли огорчит ваших орлов. На «пятачке», как на всякой советской территории, действуют советские законы.

Он встал, прошелся по блиндажу, снова сел.

— Вот именно потому и не хочу арестовывать Бряхина, — пряча хитрую улыбку, отпарировал Каменский. — Ну и выдумщик вы, молодой человек, фантазер! «Сюрприз», «бряховщина»...

Хохлову казалось, что Каменский вот-вот по-стариковски погрозит ему пальцем, но тот встал, надел шинель и туго затянул на ней ремни с кобурой. Поморщившись, он ворчливо проговорил:

— Извините, мне на посты надобно. Ладно, распоряжусь. Все равно от вашего брата не отвяжешься. Но только на двое суток. Укладывайтесь. Наломаем дров...

11

Судебно-медицинское исследование трупа было начато, как обычно, с наружного осмотра. «Любовь матери бесконечна», — громко прочел узорчато татуированную надпись на левом бедре Ляпикова ротный фельдшер, приглашенный на вскрытие в качестве понятого. Он и второй понятой, узколицый лейтенант в очках, требовательно уставились в лицо Хохлова, словно считали его ответственным за все возникающие у них по делу Ляпикова недоумения. В их сознании не укладывалось, как мог человек, способный предать самое дорогое — Родину, произносить святое слово «мать», думать о материнской любви. Хохлов молча пожал плечами.

Томашевич видел только труп. Наклонившись над ним, уверенно ощупывая его короткими твердыми пальцами, он насвистывал — тихо, легко, точно. Эксперт подавал руками знаки — и Хохлов и понятые поворачивали труп. Вспотев, следователь снял шинель. Внезапно свист оборвался. Томашевич выпрямился, не отрывая от трупа острых, сосредоточенных зрачков. Довольно потирая ладонь о ладонь, сказал как бы самому себе:

— Да, трупик преинтереснейший. Не всякую мишень так продырявливают.

Хохлова распирало от вопросов, но он знал, что задавать их сейчас бесполезно: во время вскрытия Томашевич ничего, кроме своего свиста, не слышал.

Но вот спина Томашевича разогнулась, на лице с редкими оспинами выступил прозрачными бисеринками пот, свист неожиданно оборвался. Томашевич вытер пот, не отрывая прищуренных глаз от трупа, скрутил папиросу, закурил, посмотрел на Хохлова так, будто только сейчас заметил его, заговорил, часто снимая и надевая очки в толстой оправе:

— Извольте взглянуть, уважаемый Георгий Николаевич. — Понятых он не замечал. — Смерть Ляпикова наступила вот от этих безусловно смертельных повреждений черепа. — Он тыкал скальпелем, как указкой, в узенькие каемки красно-бурого цвета. — Видите? Мелкие осколки лобной кости, вдавленные внутрь черепа... Входные отверстия... спереди. Стреляли Ляпикову, так сказать, буквально в лоб! Есть ранения с входными отверстиями в области спины. — Он подал знак повернуть труп. «Будто лекцию читает», — подумал Хохлов. — Но они не смертельные. — Он помедлил. — Вы спрашиваете: мог ли Ляпиков после этих ранений совершать самостоятельные действия, в частности, повернуться кругом, пойти, ползти... Отвечаю: у Ляпикова повреждены области головного мозга, в которых заложены двигательные центры конечностей. Какие-либо движения после этих ранений исключаются. — Он поднял руку со скальпелем, сделал многозначительную паузу. — Смерть была мгновенной. Homo stans mortuus est[3]. — Латинские слова Томашевич произнес торжественно.

Хохлов смотрел на эксперта и не видел его. В сознании мелькали догадки одна невероятнее другой, но ни одну из них он не мог уловить. Он сделал над собой усилие, чтобы сосредоточиться, понять значение того, что неумолимо вытекало из медицинского заключения. И вот наконец из многих стала выделяться одна мысль — чудовищная, но четкая, определенная, как столб. Она овладевала им.

Хохлов слышал голос Томашевича и мог повторить слово в слово то, что он говорил, и так, как говорил, и даже воспроизвести его жесты.

Снимая и надевая очки в толстой оправе, Томашевич продолжал рассказывать: до сих пор речь шла о прижизненных ранениях, но на трупе есть и посмертные. Хохлов и понятые снова поворачивали Ляпикова, и эксперт опять тыкал скальпелем, как указкой.

Но слова и жесты Томашевича, отпечатываясь в памяти Хохлова, не затрагивали сознания, будто в сравнении с тем, что он уже знал, они не имели ни смысла, ни самостоятельного значения. Хохлов действительно мог бы повторить все, что сказал Томашевич, но только машинально. Он не слышал наступившей в землянке тишины, не видел устремленных на него испуганных взглядов эксперта и понятых. Он все еще находился во власти ошеломившей его догадки. До него медленно доходили слова, произнесенные голосом Томашевича, только почему-то тревожным, необычным:

— Что с тобой, Жорж?

Хохлов понял наконец, что обращаются к нему.

— Только один вопрос, Иван Анисимович, — отозвался он, удивившись глухому звуку своего голоса. — Какова последовательность ранений?

— Надо полагать, первыми были ранения в спину, затем в лоб. В этот момент Ляпиков, видимо, находился в вертикальном положении. Он упал мертвым. После этого в него стреляли спереди и сзади. — Томашевич состроил гримасу и развел руками. Это означало: «Трудный орешек достался тебе, Жорж!»

12

Бряхина ввел в землянку вооруженный солдат. В ней сразу стало тесно.

Готовясь к допросу. Хохлов не тешил себя надеждой на легкую победу. Следуя своей привычке, он пытался представить себе Бряхина в новом для него амплуа подозреваемого. Оно рисовалось ему как демонстрация оскорбленного достоинства, запальчивого протеста, может быть, даже объявления голодовки.

Но Хохлов и на этот раз не угадал.

Получив разрешение сесть, Бряхин молча, выжидательно уставился на следователя, скривив в нагловатой усмешке рот: «Будет тебе за незаконный арест!»

— Когда открыли огонь немцы? Я уже говорил, гражданин следователь, что почти в одно время со мной. Я увидел его при ихнем освещении, и фрицы, стало быть, видели его. Иначе, как они могли вести прицельный огонь?

Говорите, немцы в этот момент не светили и я, если и мог видеть ползущего человека, то не мог знать, кто он? Уточняю: когда полз он, немцы светили с перерывами, а когда по нему пальбу открыли, то светили сериями, без антрактов. И до этого немец стрелял, только левее. Лешку сразу признал — по фигуре и одежде. Уж больно на нем сапоги корявые и шинель в заплатах.

Говорите, смертельные ранения у Ляпикова спереду? Отвечаю: отлично! Значит убили его фашисты, и не мне, а им за это орден давайте. А я только ранил... Значит, с меня медали хватит. Да и стрелял я по ползуну, а вы сами сказали, что убит он, когда стоял, а не полз, — значит, немцы его... когда он почти в рост к ним побег...

Зачем немцам стрелять в него, если он к ним бежал? Уж этого не могу знать. Спросите у немцев.

Вопросы Бряхин выслушивал настороженно, будто для лучшего усвоения повторял их, отвечал твердо, назидательно, закатывая глаза, словно призывая в свидетели силы небесные. Хохлов вспомнил: старшина рассказывал, будто солдаты видели на шее у Бряхина крестик.

— Говорите, Ляпиков помер вмиг и не мог повернуться? А почему я должен верить вам? Вы ж мне не верите? — Он помедлил секунду-две, как бы в ожидании ответа. — Наука? Доктор не бог, мог ошибиться. Человеку это привычно, по природе. Раз упал к нам головой, значит, повернулся. И даже несколько шагов ко мне сделал и только тогда упал, а потом еще тихонько полз... — Бряхин снова помолчал. — Разве стал бы я стрелять в него, ежели б он одумался и назад пошел? Ведь я ему заместо отца родного был, последним сухарем делился, от себя отрывал. Думаете, просто, легко было мне в него стрелять? Удовольствие?

Хохлов вспомнил, что в последнем, недописанном письме Гале Ляпиков передавал ей привет от Бряхина.

Следователь не узнавал Бряхина. Перед ним сидел спокойный, сдержанный солдат, мало чем похожий на прежнего, знакомого ему по первым допросам. Ясные, прочувствованные объяснения, правда, иной раз с оттенком невольной горечи. Никаких попыток доказать свою невиновность, оправдаться. Исчезли развязность, неуместный смех, деланное добродушие. Голос твердый, негромкий. В самой манере повторять вопросы, в уверенных, без предварительного обдумывания категорических ответах, в глазах, которые, не моргая, с укоризной смотрели на следователя, — во всем этом было что-то от глубокой убежденности, твердости.

«Не ошибся ли я? Не поторопился ли с арестом? Прокурор сказал бы: «Опять перестраховочка, Георгий Николаевич». Может, он и в самом деле не виновен?»

Бывают же в жизни необычные стечения обстоятельств: все против обвиняемого, иной раз даже высшей мерой пахнет, а потом оказывается, что он не виновен. К тому же объяснения Бряхина не лишены логики и, более того, правдивости. Например, его отношения к Ляпикову были действительно более чем хорошими, временами даже трогательными.

Ляпиков, высокий, тощий паренек с застенчивой улыбкой, отличался необычным аппетитом. Это нередко служило поводом для обидных шуток над ним. Солдатского пайка ему не хватало. Признаться в этом начальству он стеснялся и вскоре стал таскать у солдат еду. Его наказали. Кражи не прекратились. Однажды его поймали с поличным. Так Ляпиков оказался в штрафной роте.

Однажды Бряхин был свидетелем солдатского самосуда над Ляпиковым. Стоя посреди землянки, тот молча принимал удары, опустив голову и руки, из носа текла кровь, нижняя губа была рассечена. Неожиданно для солдат Бряхин злобно расшвырял обидчиков, прорычал:

— Зачем бьете?! Организм у человека... сосет! Природа! Не трогать его! Не то со мной дело иметь будете. Понятно?..

Солдаты рассказывали, что в этот момент Бряхин был страшен. Один из свидетелей, маленький, суетливый, не переставая что-то мастерить, бойко вставил:

— Чисто обезьяна, только по-людски говорит, и заместо шерсти на ней солдатская одежа.

Воровство не прекратилось. Впервые Ляпиков отверг обвинения. Ему не поверили, и кое-кто из потерпевших не внял предупреждению Бряхина. Обидчики были избиты поодиночке, ночью. Солдаты не сомневались, что это дело рук Бряхина. Производилось дознание, но доказать это не удалось, и дознание прекратили. А вскоре Бряхин выследил и разоблачил истинного виновника краж. Им оказался Зонтик, очень тонкий, большеголовый, в прошлом карманник по кличке Комар.

Бряхина стали бояться, и Ляпикова не трогали. Да и не за что было. Бряхин стал делиться своим пайком с Ляпиковым. «Даже свиной тушенки две банки отдал ему!» — вспомнил Хохлов слова маленького рябого солдата, почему-то вызвавшие дружный смех.

Удивительное дело! Дружба между Бряхиным, крутым, жестоким, и юным Ляпиковым, похожим на ласкового теленка. Дружбе этой, так неожиданно возникшей, сперва удивлялись, потом привыкли к ней. И кого бы Хохлов ни спрашивал, с кем дружит Бряхин, ответ был один:

— Дружил с Ляпиковым, а больше ни с кем.

И в то же время многое в поведении Бряхина казалось Хохлову подозрительным. Как он ни напрягал память, ему не удалось вспомнить, где и когда он видел похожее лицо, и это угнетало.

Отдавая должное убедительным показаниям Бряхина, Хохлов чувствовал в них что-то от логики хищника, для которого его жертва не более как естественное средство насытиться и, значит, жить. Бряхин действительно не стремился доказать свою невиновность. Но не потому ли, что он, уже не раз судившийся, отлично знал, что это дело следственных органов?!

А что могут означать его неожиданное преображение, апостольская отрешенность, закатывание глаз, грусть? Нет ли в этом хамелеонства, стремления изобразить себя жертвой беззакония, эксперимента незадачливого следователя, вызвать сочувствие начальства, штрафников? Если все это игра, то — надо отдать должное — игра умелая, тонкая. И только в прищуре его маленьких глаз неизменной оставалась настороженность.

Дружба между Ляпиковым и Бряхиным! Что знал о ней Хохлов?

Бряхин любил подчеркивать равенство в их отношениях, открыто сердился на товарища за то, что тот говорил ему «вы», и если и использовал его для мелких личных услуг, то весьма осторожно, умеренно, всячески оберегая свои отношения с Ляпиковым от постороннего вмешательства. Недаром некоторые солдаты не поверили в искренность этого союза. «Похоже на дружбу волка с ягненком», — говорили они, но свое заключение ничем подкрепить не могли.

Хохлов никак не мог избавиться от мысли, что эта дружба схожа с такими отношениями, которые встречаются между паразитирующим воровским главарем — «центровиком» и обслуживающими его воришками — «шестерками». В сознании неожиданно отчеканилось то, что смутно мелькнуло еще вчера, поздним вечером, после чтения писем, находившихся при Ляпикове: «А что, если Ляпиков не виновен, что, если он шел не к немцам?.. И вообще, мог ли Алеша Ляпиков, каким он выглядит по материалам дела, решиться на такое?»

И вдруг Хохлов вспомнил. Лицо, похожее на Бряхина, встречалось ему в учебниках истории! Такими изображают обычно головы первобытных людей. Он вспомнил даже слова: «питекантроп», «неандерталец». «Разница в том, — подумал следователь, — что под несовершенным черепом Бряхина работает изумительный мозг современного человека — результат эволюции, длившейся миллионы лет». Хохлову показалось, что он видит, ощущает эту работу — напряженную, лихорадочную...

Если бы только мог он проникнуть в мысли этого человека! Но как бы то ни было, в данную минуту Бряхин напоминал ему притаившегося перед решающим прыжком хищника.

13

Бряхина увели.

Хохлова одолевали противоречивые чувства и неотступная зевота. «Что же дальше? — спрашивал он себя, вымеривая шагами землянку. — Поколебал ли Бряхин мои позиции? Не чересчур ли я подозрителен? Нужна здравая, объективная оценка материалов дела. Прежде всего представлю себе, как все произошло».

Немцы с небольшими перерывами освещают местность, для бодрости ведут огонь. Но вот они замечают на нейтральной земле Ляпикова, и с этого момента их ракеты вспыхивают непрерывно. Он ползет в их сторону и затем, если верить Бряхину, бежит к ним. Бряхин стреляет.

Но для чего же немцы открыли по Ляпикову огонь?!

Предположим, они утратили здравый смысл и действительно обстреляли Ляпикова. Тогда труп был бы обращен головой к противнику.

Может быть, Ляпиков все же успел повернуться? Поставить под сомнение заключение Томашевича? Какие основания? Значит, немцы не стреляли в Ляпикова, пока он двигался к ним. В это время стрелял только Бряхин, но его пули не убили Ляпикова. Иначе входные отверстия смертельных ранений были бы сзади, а они — спереди.

Но вот Ляпиков поворачивает обратно, к своим траншеям. Немцы, обнаружив это, открывают огонь. Он тоже не был для Ляпикова смертельным. Иначе входные отверстия смертельных ранений находились бы сзади, а они — спереди.

Бряхин продолжает стрельбу, хотя должен бы прекратить ее.

Ляпиков действительно оказался между двух огней, но только в этот момент он был лицом не к немцам, как это утверждает Бряхин, а к «пятачку». И именно тогда Ляпиков упал мертвым.

Значит, Бряхин стрелял Ляпикову в лоб, и стрелял тогда, когда уже не было в этом надобности?!

Только одно обстоятельство оставалось неизменным: Бряхин стрелял в солдата, находившегося между нашими и немецкими позициями, стрелял в предателя. Почему Ляпиков повернул обратно? Мы не знаем. Но несомненно: до этого он двигался к траншеям врага. Ляпиков убит. Туда ему и дорога, предателю!

Что же в действиях Бряхина? Самосуд? Но ведь нет и быть не может инструкции, в которой было бы расписано, когда к предателю применять оружие и когда не применять! Солдат убил предателя — выполнил свой долг! Так неужели его за это под суд?!

В дверь постучали. Пригнувшись, ввалился ротный старшина, доложил бесцветным голосом:

— Товарищ следователь, Бряхин просит, чтобы вы его сейчас вызвали.

Хохлов встрепенулся.

— Пусть приведут. Кстати, старшина, сумку с письмами ищете?

— Ищем, товарищ следователь. — Старшина помялся. — Я вам уже докладывал, что по теории вероятностей...

Хохлов не слушал. Желание предугадать, что придумал Бряхин, поглотило его целиком. Он, конечно, не мог знать, что инстинкт самосохранения привел Бряхина к тем же выводам, к которым в соответствии с законами логики пришел следователь.

14

Вид у Бряхина был торжественно-покаянный. «Как перед исповедью», — подумал Хохлов.

— Что скажете, Бряхин?

— Я, гражданин следователь, решил сказать всю правду. — Голос у него сиплый, лоб в испарине, ударение на слове «всю». — Понял, что не поверили... Против науки негоже... Да и не к чему. От этого моя правота против меня же оборачивается.

Он попросил разрешения закурить, мелкая противная дрожь в пальцах мешала скручивать папиросу. Закурив, жадно затянулся несколько раз подряд.

— Эх! Принял я на душу грех, но это грех за правду, и я готов за нее пострадать. Пусть судят меня за эту суку! Да, я в Ляпикова стрелял, когда он побег в рост обратно!

«Умница Томашевич, умница!» — мысленно крикнул Хохлов.

— Я убил предателя! Расстреливайте меня! — Бряхин вскочил с табурета, рванул на груди гимнастерку.

«Переигрывает», — с досадой подумал Хохлов, стараясь разглядеть сложный рисунок татуировки на волосатой груди Бряхина. Крестика не было.

— Узнал я его сразу. Крикнул! Он бегом... к фашистам! Я открыл огонь, как полагается по приказу Наркома Обороны. — Бряхин расправил гимнастерку. — Смотрю, повернул обратно. Немцы густо зашуршали ракетами. Морда у него жалкая, перекошенная, в крови, скулит по-собачьи. Обозлился я, сам не свой! «Лучший друг, — думаю, — с одного котелка ели, от себя отрывал, и туда же — к фашистам... Сволочь. Родину продает!» Стрелял, пока диск не кончился. Себя не помнил. Крикнул он что-то... Свидетели верно показали... Только не разобрал я...

Бряхин вытер ладонью пот со лба.

— Почему не сказал сразу? — Он пожал плечами. — Сам не знаю. Тяжело было в друга стрелять. Вот так. Своими руками. — Он поднял их, красные, мясистые, волосатые, ладонями вверх. Растопыренные пальцы слегка дрожали. — Немцы освещали, они круглую ночь светят. Были друзья — стали враги. Бывает так. Сразу не сказал всю правду... Боялся: не поймут, осудят, что без крайности резанул. И узнать у него, у суки, могли бы: зачем к врагу побег. Интересно, что бы стал говорить. Может, кто и подтолкнул его... Погорячился. За это и отвечаю...

Бряхин смотрел на Хохлова жалобными глазами. Они умоляли понять, поверить. И вдруг губы Бряхина тронула горькая усмешка, голова и плечи скорбно поникли, еще более ссутулив спину. Огромные ручищи почти коснулись пола. Хохлова обдало исподлобья металлически холодным, злобным блеском. Он даже почувствовал этот холодок под сердцем. «Я хотел проникнуть в сокровенные мысли этого человека, — сокрушался Хохлов, — а получилось наоборот».

Так быстро перестроиться! Расчет не дурен. Внезапная ярость, утрата на какие-то мгновения способности владеть собой — все это как следствие оскорбленного патриотического чувства. При таких мотивах... какой уж там трибунал! Разве военный суд не вынес бы Ляпикову смертный приговор? «Поставить на этом точку? — спрашивал себя Хохлов. — Так хочет Бряхин! Уже по одному этому его новые объяснения требуют тщательной проверки».

Бряхин в роли Тараса Бульбы! Его готовность нести ответ за то, что погорячился, применил оружие «без крайности». Но ведь порой преступник берет на себя ответственность за незначительное преступление, чтобы уйти от кары за злодеяние, от которого стынет кровь. Нет, точку ставить рано!

15

Признание, сделанное Бряхиным, по существу ничего нового не дало Хохлову и ни на шаг не продвинуло следствие. И все же он ощутил это признание как первую маленькую победу: оно подтвердило его подозрения.

Хохлов посмотрел на широкие, от стены к стене, нары и сразу же почувствовал одуряющую тяжесть. Железными обручами давили ремни, в сапогах гудели отекшие ноги. Но, вспомнив о двухсуточном сроке, отведенном ему Каменским, Хохлов быстро разделся до пояса, вышел из землянки и обдал себя ледяной водой.

Снова и снова думал он о деле Бряхина. Что дальше? Как проверить эти новые показания?

Ляпиков оказался на нейтральной земле в секторе наблюдения Бряхина, и именно в то время, когда тот находился на посту. Случайное ли это совпадение? И почему Ляпиков пошел один? Бряхину ничто не мешало идти вместе с ним. Вместо этого он поднял тревогу. В последнюю, решающую минуту передумал и, чтобы скрыть преступный сговор, убил Ляпикова? Но для этого незачем было убивать. Достаточно бы просто не препятствовать. Или поднять тревогу с некоторым опозданием, позволить уйти за подбитый танк. Бряхин же явно препятствовал! Сперва он дернул за сигнальную проволоку, потом открыл огонь. И то и другое было сделано вовремя, безусловно, с целью...

Хохлов перечитывал следственные материалы. Он знал, что при втором чтении иногда удается обнаружить ускользнувшие от внимания существенные детали. «Неужели опять тупик? Вот будет доволен Каменский, если придется освободить Бряхина и извиниться перед ним! За что уцепиться? Где она, та спасительная ниточка, ухватившись за которую можно выбраться из этого проклятого лабиринта?»

Хохлов смотрел на знакомые листы протоколов со злостью и надеждой, словно в них была причина слабой, бессильной мысли его и в них же, где-то между строк, пряталась спасительная ниточка.

Протокол допроса Афонского Хохлов хотел перелистать не читая: он отлично помнил самодовольные показания этого щеголя, излагавшего обстоятельства происшествия со слов Бряхина. Но тут же передумал и стал быстро пробегать страницу за страницей. «Я, как начальник Бряхина, — читал Хохлов, — счел своим долгом помимо всего, что нашло нужным предпринять в отношении его вышестоящее командование, официально ходатайствовать о назначении Бряхина, как дисциплинированного, волевого солдата, командиром отделения».

«Знает ли об этом Бряхин? — подумал Хохлов. — А если знает, то как относится?»

16

Афонский принадлежал к числу честных, но поверхностных людей, которые, сами того не сознавая, принимают чужое мнение за свое. Вначале версия Бряхина была единственной, и Афонский сразу поддержал ее. Арест Бряхина сбил его с толку, но ненадолго. Узнав, что это сделано не без ведома командира роты, Афонский быстро поверил в виновность Бряхина.

Представ снова перед Хохловым, он все же почувствовал себя не совсем уверенно — румяное лицо зарделось, глаза избегали поединка со взглядом следователя.

На этот раз Афонский был в тщательно пригнанном солдатском обмундировании. На ватнике, сливаясь с ним, вшиты полевые погоны. «И сюда присобачил», — подумал Хохлов и спросил так, словно продолжал первый допрос:

— Вы говорили Бряхину о своем ходатайстве?

Афонский сразу понял, о чем идет речь, но, чтобы выиграть время и сообразить, как лучше ответить, сделал вид, будто не понял, чего хочет от него следователь, подумал: «Влип я с этим ходатайством!»

— О каком ходатайстве, товарищ следователь? — Афонский смущенно смотрел на Хохлова. Ему хотелось быть хоть чем-нибудь полезным следователю и тем самым сгладить ту неловкость, которая получилась, по его убеждению, сама собой в результате неожиданного ареста Бряхина.

Хохлов напомнил.

Сделав над собой усилие, Афонский бодро прокричал:

— Так точно, товарищ капитан! Говорил, хотел обрадовать...

— Ну и как? Обрадовали?

Задавая вопрос, Хохлов вряд ли сознавал значение ответа, который ему предстояло услышать. Он просто следовал правилу, проверенному многими поколениями следователей: не оставлять в деле белых пятен.

— Нет! Бряхин очень удивил меня. «Нужно мне ваше отделение, как зайцу западня». Потом стал просить: «Товарищ старший лейтенант, зря вы это, заберите докладную, не справлюсь, малограмотный я, боевого опыта с гулькин нос».

— Афонский, кто прибыл с Бряхиным в роту? Проверьте лично и принесите мне официальный список и все документы. Поняли?

Хохлов сказал это так, будто его осенило и для полной ясности не хватало только списка.

В списке было девять фамилий. Против двух из них стояло «убит», трое тяжело ранены и находились где-то в госпиталях. Двое, солдаты соседней дивизии, до штрафной роты Бряхина не знали. Остальные двое — Бряхин и Шкуба — прибыли из далекой тюрьмы.

17

Хохлов не сомневался, что Шкуба единственный человек в роте, который по-настоящему знает Бряхина. Но согласится ли этот домушник с большим стажем переступить «кодекс законов» своего мира, не побоится ли его ревностных блюстителей? Здесь, на «пятачке», их немало...

Готовясь к допросу, Хохлов был неожиданно обрадован и... огорчен. Шкуба был недругом Бряхина. Это могло развязать ему язык, но в то же время показания его утрачивали самое ценное качество — объективность.

В землянку быстро вошел смуглый человек со свежим шрамом на щеке. Темные плутовские глазки мгновенно обшарили землянку и бесцеремонно уставились на Хохлова: «Посмотрим, на что ты способен, следователь».

Хохлов начал допрос издалека. «Пусть сам заговорит о Бряхине», — решил он.

Шкуба охотно поведал о своем прошлом: об увлечении с ранних лет театром, о первом спектакле и первой краже...

— Роль у меня тогда была... начинающего воришки. Не давалась она мне как-то. Случайно я попал в компанию домушников, уговорили пойти на «дело». Верняк, мол... Страшно было, но подумал: «Попробовать надо, пережить это самому, для роли...» Попробовал! Только для искусства пользы не было. Стал вором в жизни... — Он заморгал глазами и растерянно хихикнул.

Шкуба рассказывал о своей жизни без смакования, без рисовки. Он скорее подтрунивал над собой, но без самобичевания. Говорил решительно, но без азарта, без истерики. Можно было подумать, что он рассказывает не о себе, а о ком-то другом.

Хохлов слушал его, и ему было приятно, что его представления о Шкубе в основном совпадали. «Не мог же я предвидеть, например, что «л» Шкуба часто произносит как «в», — подумал в свое оправдание Хохлов.

Шкуба между тем рассказывал, как «подзалетел» в последний раз на одном «жирном карасе» и оказался в одной «гостинице» с Гориллой, то есть с Бряхиным. Там заключенные потребовали отправки на фронт.

— ...Правда, не все на фронт просились. Кое-кто хотел выждать... Тут и Горилла высказался: «У меня, говорит, срок со штрафной, не отмотаешься...»

Шкуба явно наслаждался воспоминаниями. Он громко смеялся, выразительно жестикулировал. Где-то в глубине его глаз вспыхивали задорные огоньки.

— ...В роту повели ночью. Зябко, тьма, как в гробу, и мертвячий свет от ракет... Две масалки[4] сопровождали нас. Один — пожилой, усатый, сразу видно, бывалый. Другой — зеленый, но тоже с усами, как у кота, по три шерстинки с каждой стороны, важный, надутый, под бывалого играет. Как же? «Особое» задание выполняет: сознательных мазуриков на святое дело сопровождает. Разрешите закурить, товарищ следователь? — Шкуба мгновенно скрутил папиросу, несколько раз затянулся, спрятал папиросу в кулак.

— Спрашиваю пожилого: «Куда, дедушка, топаем? В такую пору порядочные люди спать должны». — «Так то ж порядочные», — возражает дед. А я ему: «Прошу без намеков. Не перепутал ли ты, усатый? У нас срок, а не вышка». А дед шепотом: «Не шуми, внучек. Днем туда дорога заказана. Повредить могут. Враз вышка тебе будет». А молодому, конечно, обидно, что его не спрашивают, он вставил этак значительно, солидно: «Оттедова редко кто живьем вертается».

Шкуба точно копировал солдат. Хохлов не спускал с него повеселевших глаз и думал о том, что у этого смуглого человека, безусловно, есть артистический талант.

— Вы себе представить не можете, товарищ следователь, какой был смех. Нас засекли и обстреляли. Это было наше первое боевое крещение. — В голосе Шкубы звучала гордость. — Мы подзавели молодого, он нам тут же все и выложил. Ведут, мол, вас на «пятачок», что под самым носом у фрицев. Им тот «пятачок» как крапива по голому месту, но и нашим там достается. Немец почти кольцом обжимает его, простреливает вдоль и поперек — и фронтальным, и фланговым, и косоприцельным, и кинжальным... Сообщаться с «пятачком» можно только по узкому проходу и только ночью. И верно. Когда мы подошли ближе к «пятачку», пальба была со всех сторон. И ракеты, ракеты... С непривычки сдрейфил. Тут меня даже сомнение взяло: «Не зря ли ты, Жонглер, впутался в это дело? Сидел бы тихо, пока заваруха идет. Тем более у тебя с кой-какими органами отношения не из лучших... Но то с милицией и прокуратурой, — думаю, — а это еще не весь Советский Союз». А молодой все лопочет и лопочет: сколько нашего народу легло на «пятачке», сколько фашистов... Наконец старшой цыкнул на него, напомнил о военной тайне. Малый сник, всю важность с него будто корова языком слизнула. Тут вскоре пришли мы...

Шкуба с облегчением вздохнул.

— Утром осмотрелись, сами увидели. Кошачьи усы не соврали. Бряхин сказал мне: «Присматриваешься, Жонглер? Орешек в волчьей пасти, того и гляди сомкнет челюсти». Зло взяло меня. Думаю: «Дрейфишь, Горилла». Я ему тогда сказал: «А может, волчишка об него последние зубы обломает! Нет в тебе, Горилла, патриотизма, ты будто из заграницы на гастроли приехал». Он зло огрызнулся: «Фофан ты, Жонглер, хоть и с образованием. Тебе от этого какая выгода, если на этом самом «пятачке» собой червей кормить будешь? Уходить надо отсюда, пока цел!»

А через несколько дней фрицы в атаку ходили. Что было?! Земля дыбом!.. Такого тарарама еще не слышал. Перетрусил я здорово. А потом... привык... После этого боя Горилла сказал мне: «Уйду... любым способом». Куда? Не сказал.

Шкуба осторожно притронулся к ордену Красного Знамени на своей телогрейке, будто хотел убедиться в том, что он на месте. На самом деле ему просто хотелось обратить на него внимание следователя. Было в этом движении что-то непривычное для него, домушника Шкубы, такое, чего он, видимо, еще стыдился. Но как ни странно, чувство это не помешало ему выставить орден напоказ, приколов его, вопреки правилам, к ватнику.

Хохлов вспомнил: Афонский, передавая ему список, сообщил, что на Шкубу послано в трибунал ходатайство об освобождении от наказания и судимости. Шкуба без промаха метал в фашистов ножи, подхватывал на лету гранаты и возвращал их фашистам.

«Кличка «Жонглер» дана ему не зря», — подумал Хохлов.

— Тут случай был, товарищ следователь. Вы, конечно, знаете. Один урка-штрафник к фрицам драпанул, другой ранил его и задержал. Так тому орден дали, из штрафной освободили, как говорится, под чистую. Нам старший лейтенант зачитывал. Бряхин мне тогда сказал: «Подфартило шурум-буруму. Эх, мне бы такой случай!.. Ты, к примеру, побег бы, а я в тебя очередью!» И заржал, лошадиные зубы свои выставил. Не подстроил ли он этакое с Ляпиковым, товарищ следователь?!

Последние слова прозвучали с большой силой, словно за ними стояло такое, без чего жизнь — му́ка. Глаза Шкубы, загоревшиеся мстительным огоньком, впились в лицо следователя. Они жадно искали понимания, одобрения, благодарности за подсказанную страшную, но вполне возможную догадку.

Хохлов не знал, что догадка эта возникла у Шкубы сразу же, как только стало известно о происшествии. Она не давала ему покоя. Заждавшись вызова на допрос, Шкуба намеревался явиться к следователю сам. И не только потому, что ненавидел Бряхина. Маленький воришка Шкуба за время заключения изрядно натерпелся от воровских главарей.

Неожиданно начавшуюся войну он принял спокойно. «Что нам, блатным, до всей этой заварухи?!» — рассуждал он. Но известия об оставленных городах и зверствах фашистов сдавливали сердце какой-то новой для него, непонятной тяжестью, словно в том горьком для нас, что принесла с собой война, была и его доля вины. На фронте Шкуба храбро сражался и как-то незаметно для себя все дальше отходил от того мира, в котором жил. Вот почему в деле Ляпикова он пошел против «своего».

Хохлов не шевелился. Невидящими глазами смотрел он на розовую полоску вдоль резко очерченной смуглой челюсти Шкубы, уже понимая, что теперь не успокоится, пока не разгадает заданную загадку. Спросил то, что сознательно отложил на конец допроса.

— Шрам у вас, Шкуба, свежий. Фашистская памятка? В рукопашной?

Лицо Шкубы залилось багровой краской.

— Рука Гориллы! — прохрипел он. — Клянусь, товарищ следователь! Бил, гад, ночью. Подкараулил, когда я с поста возвращался! Телогрейку на морду набросил. Ни за что бил! Верьте, не вру!

«Да, отношения не из лучших, — подвел итог Хохлов. — Можно ли доверять его показаниям?»

18

Отпустив Шкубу, Хохлов вызвал к себе Афонского.

— Афонский, — сказал он как можно доверительнее. — Нужна ваша помощь. Поговорите с людьми вашего взвода. Может, кто-нибудь слышал разговор между Бряхиным и Шкубой о случае с Агизовым.

Афонский потупился.

— Не знал, товарищ капитан, что это может вас интересовать. — Он поправил на кителе орденские знаки. — Рядовой Мургаев недавно рассказывал мне, что Бряхин сказал Шкубе: «Повезло татарину. Мне бы такое. Побежал бы ты, к примеру, а я в тебя очередь...»

«Не знал!..» — мысленно передразнил Афонского Хохлов.

Оставшись один, он прилег на нары, заложив руки за голову, и уставился повеселевшими глазами в потолок. «Надо все взвесить...» — решил он и вдруг с необыкновенной отчетливостью ощутил, как растворяется в сонной, блаженной одури. «Так можно угробить дело», — ударило в голову. Он вскочил, надел шинель и вышел из землянки. Ветер, как из брандспойта, хлестнул по лицу ледяной струей, облапил ноги полами шинели. На израненных березах упрямо бились черные листья. В сумеречном небе зловеще дымились рваные облака.

«Значит, Шкуба не врал. На его показаниях можно строить обвинение. Это первый вывод. И второй — арест Бряхина, которого солдаты, несомненно, боятся. Будь даже этот арест преждевременным, он приносит первые плоды: о Бряхине солдаты начинают заговаривать сами...»

Хохлов потирал руки не то от холода, не то от охватившего его ощущения несомненной удачи. Он шагал быстро, легко. Впервые за последние двое суток почувствовал голод и с удовольствием подумал о еде.

Мысли текли, цепляясь одна за другую...

Бряхин демонстративно взял под защиту Ляпикова после оглашения Афонским приказа. До этого был случай, когда солдаты били Ляпикова на глазах у Бряхина, но он не вмешался. Решение возникло по аналогии. Мягкий, послушный Ляпиков, не спускавший с него, Бряхина, благодарных глаз, готовый выполнить любое его поручение. Он подготовил его быстро, без особого труда, ломая слабое, робкое сопротивление, навязывая свою волю, гарантируя безопасность, жизнь вместо верной гибели на «пятачке». Слабовольный Ляпиков не сумел, не посмел ослушаться. Он перебегал ночью, на участке Бряхина, когда тот был на посту. Обеспечив ему прикрытие, Бряхин должен был бежать вслед за ним, присоединиться к нему.

Но побег к противнику в расчеты Бряхина не входил. Где-то в Зауралье у него родители, на фронте братья. Ляпиков для него не более как жертва во имя собственного избавления от всего сразу: от штрафной роты, «пятачка», наказания, судимости...

Ему не удалось сразу убить Ляпикова. Это было непоправимой ошибкой. Ляпиков повернул обратно. Бряхину оставалось только одно: не допустить возвращения Ляпикова. Почему? Хохлову казалось, что теперь он может дать на этот вопрос точный ответ: только таким путем Бряхин мог скрыть, что он склонил Ляпикова к измене.

Но что заставило Ляпикова повернуть обратно? Не прозвучали ли в его возгласе: «Что вы?!.» — растерянность, крайняя степень удивления, страшный укор коварству, предательству Бряхина? И что может означать «Не...» — начало фразы, закончить которую Бряхин не позволил ему?

А вдруг Бряхин говорит правду?! Может быть, ему тоже повезло, как Агизову! Что, если Ляпиков, который сделал недвусмысленные подчеркивания и пометки на полях «Караморы», один вынашивал в душе черный замысел? Что, если он пошел к врагу на участке Бряхина, надеясь на снисхождение своего покровителя? И Бряхин, потрясенный предательством...

Но таков ли Ляпиков?

Он любил читать вслух лирические стихи и краснел от крепких солдатских словечек. Около двух лет на передовой, дважды ранен, отец погиб на фронте, старшие братья солдаты, мать и сестры в Уфе, девушка, в письме к которой он приводил стихи о Родине, писал о встрече... Ведь знал он, чем его предательство угрожает родным. Они все здесь, на «пятачке», знают закон об ответственности за измену Родине.

Но если это так, разве мог Ляпиков сам решиться на измену?!

Тогда зачем он оказался за передним краем?

19

Хохлов шагал, одолеваемый сомнениями и нервной зевотой, шагал, сам не зная куда. Над «пятачком» густели студенисто-лиловые сумерки. Резкий ветер петлял в чудом уцелевших верхушках сосен, шуршал в ногах сморщенными листьями.

Не было ни пулеметного клёкота, ни сухой дроби автоматов, ни визга мин, ни осторожного шуршания ракет. Хохлов не замечал этой томительной, необычной для «пятачка» тишины. Неожиданно раздался отчетливый лязг винтовочного затвора. Хохлов вздрогнул и тут же сообразил, что где-то близко стоит часовой, который, должно быть, окликал его. Он назвал себя. Из темноты прохрипело:

— Своих чепе хватает! Одному хана, другого готовишь!.. За что Гориллу?..

— На посту не полагается разговаривать! — оборвал Хохлов. Всмотревшись, он различил сутулую фигуру с упрятанными в рукава шинели кистями рук и зажатой под мышкой винтовкой и узнал блиндаж, который служил на «пятачке» гауптвахтой.

— А невинного человека, героя сажать полагается? — злобно прохрипела фигура.

«Да, опасения Каменского не были напрасными, — подумал Хохлов, зашагав к своей землянке. — Один из дружков... А по делу выходит — у Бряхина нет друзей, один Ляпиков...»

Рывок ветра донес до Хохлова:

— Жаль, не знал, а то бы...

«Надо сказать, чтобы охрану Бряхина не поручали уркам», — подумал Хохлов и, вспомнив, что он вызвал Мургаева и что тот, наверно, уже ждет его у землянки, ускорил шаг.

Но дойти он не успел.

Небо полыхнуло огненными хвостами. «Пятачок» на мгновение вынырнул из плотно осевшей на него густой, как смола, тьмы. Казалось, небо раскололось, будто во многих местах одновременно лопнули гигантские шары. Истерзанную, опустошенную землю колотило, швыряло, выворачивало, вздымало яростными, раскаленными фонтанами.

У Хохлова заложило уши, глаза ела гарь. Кто-то с силой рванул следователя назад, рявкнул у самого уха:

— Форсишь, масалка!

Хохлов не заметил, как очутился в воронке. Он втянул голову, попытался поднять воротник шинели. Рука задела голову человека, лежавшего ничком. Воротник был уже поднят. Хохлов напряг память, чтобы вспомнить, когда он успел поднять его. «Если вспомню, то буду жить». Дно воронки перемещалось под ним. Мелькнуло далекое воспоминание о пережитом в детстве землетрясении.

«Пятачок» гудел. Хохлову казалось, что потоки грохочущего воздуха, сталкиваясь, лопались здесь, над воронкой, в которую его затянул незнакомый человек. Ему стало душно, на зубах хрустела земля, во рту был привкус горелого. До слуха, будто издалека, донеслось:

— Ты что? Новичок? Это наши отвечают! Засекли! Сейчас фрицы ослабят огонь, будто его подавили, а сами начнут огневые менять. Понял?

Хохлов ощутил на щеке дыхание соседа. Значит, это не издалека, а у самого уха. Голос показался ему знакомым. Он хотел вспомнить, где и когда слышал его, но тут же забыл об этом.

Грохот действительно редел, в воздухе отчетливее слышались взвизгивания. Ночь снова сгущалась над «пятачком».

Люди, стоявшие здесь насмерть, знали на нем каждую пядь, знали, как ничтожны возможности выжить. Они проклинали «пятачок» днем и ночью, мечтая о том времени, когда их отведут на отдых или поручат другой участок переднего края. Но прикажи им отступить, оставить «пятачок» врагу... Тот, кто отдаст такой приказ, окажется перед фактом массового неповиновения.

Посветлело. Казалось, вот-вот вынырнет месяц. Хохлов выглянул из воронки. Высоту давили чугунные тучи, луны не было, и все же с каждым мгновением становилось светлее. Вслед свету, раздирая небо, приближалось что-то грохочущее. Взмывшее где-то далеко за «пятачком», оно с нарастающим ревом пронеслось над ним добела раскаленными стрелами. И сразу там, в расположении немцев, с ослепительным блеском взорвалась земля, ставшая вдруг лохматой. Навстречу ветру неслись горячие волны и гарь.

В воронке стало светло как днем. Перед Хохловым мелькнули быстрые, восторженные глаза, шрам на темном лице. «Шкуба!» — с радостью вырвалось у него.

— Товарищ следователь! — крикнул Шкуба без всякого удивления, словно в том, что они оказались в воронке вместе, не было ничего необычного. — По площади... дают!.. «Катюши»! Молодцы! Самое время! Фрицы не успеют сменить огневые... — Он захлебывался от восторга, быстро потирая ладонь о ладонь.

С запада взметнулись огненные пучки. Отвратительный скрип, будто от тысячи несмазанных телег, заполнял пространство над «пятачком». Оно насыщалось горячей пылью, обжигающим визгом осколков. Воздух стал осязаемым. «Пятачок» снова лихорадило.

Вдруг наступила холодная, гнетущая тишина.

Несмотря на то что Хохлов с первых дней войны был на передовых, многое видел и пережил, он так и не сумел привыкнуть к артиллерийским обстрелам, бомбежкам, танковым атакам, к тишине переднего края... «Другие, наверно, тоже», — подумал он.

Шкуба дернул Хохлова за рукав шинели и почему-то тихо, с придыханием и дрожью в голосе сказал:

— Сейчас повылазят из нор, попрут... Побежали, следователь. А то к представлению опоздаем.

Придерживая автомат, согнувшись и от этого став совсем маленьким, он стремительно выпрыгнул из воронки. Хохлов выскочил вслед.

Ракеты взмывали с треском. В их серебристом свете Хохлов видел согнувшиеся фигурки немцев. Корявые, бесплотные, они появлялись и исчезали, выплевывая из животов трескучее пламя. Над траншеей часто и жалобно скулило, сыпались комки мерзлой земли. И по сравнению с только что виденным эти согнутые фигурки с их трескучими огоньками показались Хохлову жалкими, ничтожными, похожими на уродов из какого-то другого мира. Он вспомнил марсиан из повести Уэллса «Борьба миров». Пожилой солдат, стоявший рядом с Хохловым, ни к кому не обращаясь, сказал:

— Танки не стали бросать. Должно, неловко им на гору... Ничего... встретим и без них...

И тут случилось то, чего никто не ожидал.

Цепляясь за мерзлую, корявую землю, по ступенькам, по лестничкам, неведомо откуда взявшимся, по снарядным и патронным ящикам вылезали из траншеи люди. Они вылезали молча, стиснув зубы. И только за бруствером, рванувшись вперед, для рукопашной, закричали так, будто что-то душило их.

Позднее Хохлов тщетно пытался вспомнить, как он очутился на нейтральной полосе и каким образом у него в руках оказался карабин. Ему запечатлелось только, что он был весь в испарине и кричал, кричал яростно, до хрипоты в горле, но что кричал, не помнил. Он не заметил даже бирюзовую россыпь сигнальных ракет в посветлевшем небе и не понял, как получилось, что над немецкими траншеями вдруг выросли кусты разрывов.

Хохлов не заметил, а солдаты видели, что Шкуба споткнулся и упал. Он споткнулся о труп немца и перелетел через него. Падая, он почувствовал боль в боку. «Ударился обо что-нибудь», — мелькнуло в сознании. Он резко поднялся, но острая боль свалила его. Преодолевая ее, он заставил себя сесть, но упал снова и вдруг отчетливо почувствовал, как что-то уменьшается в нем, меркнет, как день в сумерках. Это было похоже на внезапно нахлынувшую сладкую, но чем-то опасную дремоту.

Шкуба негодующе замотал головой. До его слуха доходили звуки удаляющегося боя. Стиснув зубы, он приподнялся на руках, посмотрел вперед, но, кроме кровавой черноты и мерзлых трупов, ничего не увидел. В сознание вместе с острой болью вошла мысль о смерти. Здесь, на «пятачке», она всегда была с ним рядом, совсем близко. Он привык к ней, но не так, чтобы совсем не бояться ее. И только одно условие примиряло с ней безоговорочно: вокруг него должно лечь множество лично им истребленных фашистов...

И вот теперь, лежа на так называемой ничейной, а на самом деле на своей родной земле, Шкуба с горечью думал о том, что вышло иначе, чем он хотел: ему, безродному бродяге, воришке, ставшему солдатом Родины своей, досталась смерть в окружении старых, зловонных трупов фашистов. От обиды, которая была нестерпимее испытываемой им физической боли, он заскрежетал зубами.

Перед глазами плыли зеленые круги. Один был особенно ярким, таким, как в черном небе зеленая ракета. И впервые он усомнился: правильной ли была жизнь? Ему стало обидно, что так поздно попросился на фронт. А все Бряхин!

И слабеющая мысль задержалась на нем. «Неужели отбрешется?!.»

Люди, стоявшие с обнаженными головами у еще одной братской могилы на «пятачке», впервые за последние полмесяца увидели солнце. Оно медленно поднималось над землей, окрашивая восточный скат «пятачка» кровавым цветом. Было тихо, так тихо, что люди слышали биение собственных сердец.

Хохлов смотрел на окрашенные в багрянец лица мертвых. Мысли расползались, как муравьи из потревоженного муравейника. Надо было думать о деле, расследование которого непозволительно затянулось. Сутки из двух, отведенных Каменским, истекли. Но как Хохлов ни старался, ему не удавалось переключить себя. Ночной бой, ярость стихийной контратаки, ошеломленные гитлеровцы, метавшиеся между двух огней, — все это еще жило в нем множеством подробностей.

На лице Шкубы застыло выражение тревожного нетерпения, словно смерть прервала в нем что-то более важное, чем жизнь.

Афонский в новом кителе с самодельными из золотой парчи погонами, в изящных хромовых сапогах с узкими голенищами... «Какие у него тонкие ноги! — подумал Хохлов. — Я был несправедлив к нему».

Мургаев... Косой разрез глаз, острые скулы. Смерть, наверно, еще больше заострила их. Единственный человек, который слышал разговор между Бряхиным и Шкубой. Так и не увидел его живым и... не допросил. Хохлов мысленно отругал себя: «О чем я думаю в такой момент!»

Их заворачивали в плащ-палатки и одного за другим, отдавая воинские почести, бережно опускали в могилу, так бережно, будто могли причинить им боль. И хотя многие из них в недавнем прошлом представляли опасность для общества, были людьми из другого мира, борьбе с которым Хохлов посвятил жизнь, он испытывал сейчас такое чувство, будто в чем-то был виновен перед ними. То, что в ночном бою открылось в них, потрясло его. Это не было всепрощением перед лицом смерти. Хохлов склонял голову перед мужеством этих людей, перед той душевной силой, ради которой можно было зачеркнуть их прошлое.

«Шкуба, Афонский, Мургаев, — размышлял по пути в свою землянку Хохлов, — все, кто сумели бы помочь мне разоблачить Бряхина. Они убиты, а Бряхин жив. Чудовищная несправедливость, которая уже не может быть исправлена!»

20

— Бряхин, вас знакомили с приказом командарма о поощрении Агизова за применение оружия к перебежчику?

В голосе Хохлова звучала спокойная уверенность, будто то, что он знал, уже не оставляло сомнений в виновности Бряхина. И если он, Хохлов, не выложил все сразу, то только в его же, Бряхина, интересах: предоставлена возможность смягчить вину свою добровольным признанием. Хохлов и Бряхин долго смотрели друг на друга. Глаза Бряхина, глубоко упрятанные за густыми бровями, пристальные, настороженные... В них, словно легкая тень, мелькнул испуг. «Наверно, мне показалось, — подумал Хохлов. — Этого все равно не проведешь». И мысленно подбадривал себя: «Естественнее, Хохлов, и, главное, тверже».

— А, тот приказ? Как же? Читал нам покойный старший лейтенант. Жаль, хороший человек погиб. — Бряхин скорбно покачал головой. — Я про старшего лейтенанта. А того, гада, правильно шлепнули. Что задумал! Молодец, как его, Агизов, не растерялся!

«Уже знает о погибших в ночном бою. Дружки докладывают». Хохлов вспомнил вчерашнюю встречу с часовым.

— Был у вас об Агизове разговор со Шкубой? — спросил Хохлов.

— Что-то не припоминаю. Мало ли какие промеж солдат разговоры бывают. — Он сочувственно вздохнул. — Может, подскажете, гражданин следователь?

«Осторожничает или забавляется?», — подумал Хохлов и передал содержание разговора.

— Был, был разговор, — обрадованно кивая, скороговоркой подтвердил Бряхин. — Не стану отрицать. Что было, то было. Хоть мы с Жонглером не ладили, а отрицать не стану.

У Хохлова от недоумения округлились глаза. «Что это? Уверенность в своей неуязвимости? Наглость, граничащая с глупостью? Или что-то другое, чего я не знаю?..»

— Разговор есть разговор, — невозмутимо рассуждал Бряхин. — Пошутили и разошлись. Говорить свое мнение запрета вроде нет. Что я сказал? Что этому, как его, Агизову повезло? Верно, повезло! И сейчас скажу: повезло! Сколько почету! А мне за такое же вышка!.. Точно, гражданин следователь?! — Бряхин насмешливо посмотрел на Хохлова.

— Но ведь вы говорили Шкубе, что с «пятачка» надо уходить любым способом! — впившись взглядом в лицо Бряхина, твердо сказал Хохлов. — После первого же боя.

В сущности, эта улика была единственным и последним козырем Хохлова, и получилось так, что в эти слова он вложил всю силу своего убеждения в виновности Бряхина.

Что-то дрогнуло на ощетинившемся лице: брови образовали сплошной мохнатый козырек, глаза, боязливо метнувшись, сверкнули злобной подозрительностью. Это продолжалось одно мгновение, но Хохлов уловил его. На этот раз он готов был чем угодно поручиться, что ему не померещилось.

Сморщив лоб, отчего он стал еще у́же, Бряхин покачал головой, улыбнулся, обнажив крупные желтые зубы.

— Про уход с «пятачка» разговор был. Не отрицаю. Только как? — Бряхин сделал паузу. — Уходить можно по-разному. К немцам побег, как, к примеру, Ляпиков, тоже уход. Или, скажем, в тыл... Я Жонглеру про другой уход говорил. Через подвиг. Совершил подвиг и... чистым человеком... из штрафной, а значит, и с «пятачка». Как, к примеру, Агизов этот... Какой же солдат, что со сроком, не мечтает об этом? На это нас и начальство и закон подбивают. — Спокойную, неторопливую речь свою он сопровождал победной улыбкой. — А что любым способом — брехня! Так не говорил. Тут покойничек настучал вам зря. — На обросшем лице Бряхина мелькнула жесткая усмешка. — Зуб у него на меня: думал, я ему метку сделал. — Он показал на своем лице то место, где у Шкубы был шрам. — А вы, гражданин следователь, наверно, подумали, что я к немцам хотел? Если бы такая думка была...

Хохлов услышал тихое довольное ржание и с отвращением ощутил на себе дыхание Бряхина. В эту минуту Бряхин напоминал забавляющегося в клетке перед публикой, но в то же время бдительно наблюдающего за ней хищника. «На свободе этот может быть очень опасен». И Хохлов вспомнил, как убеждал Каменского арестовать Бряхина.

— Что стоило мне с Ляпиковым драпануть? — невозмутимо, издевательски спокойно продолжал Бряхин. — Ничего! Вы это, гражданин следователь, не хуже меня знаете. Нет, это не шейте. Пустое! Я потому на старшего лейтенанта и обозлился, что не собирался долго задерживаться здесь. Он небось докладывал вам про свой рапорт — хотел меня в штрафную на постоянную завербовать.

Бряхин смотрел на Хохлова добродушно, с превосходством, которое дается сознанием правоты. «Смотри, следователь, — как бы говорили глаза Бряхина, — я ничего не скрываю, я сообщаю больше, чем ты спрашиваешь и надеешься от меня услышать, но меньше того, что ты хотел бы от меня получить». Это была откровенность человека, который отлично понимал, что она не может повредить ему.

— Я собирался по-честному, если надо, кровью вину искупить и чтобы с почетом, — уверенно закончил Бряхин. — А вы вот помешали.

Хохлов продолжал ставить вопрос за вопросом в том же бодром и уверенном тоне, в котором начал допрос. Но с каждым ответом Бряхина и то и другое становилось все более искусственным. Следователь напоминал человека, пытающегося удержать в намыленных руках очень гладкий и очень скользкий предмет.

Да, он, Бряхин, не отрицает, что однажды, вскоре после прибытия в роту, видел, как били Ляпикова, и не вмешался. Не вмешался потому, что не знал Ляпикова и не знал, за что били. А когда узнал, понял, что зря бьют человека, тогда заступился. Не его, Бряхина, вина, что это произошло после случая с Агизовым.

Почему Ляпиков пошел к немцам на его, Бряхина, участке и в то время, когда он стоял на посту? Надо спрашивать Ляпикова, а не его, Бряхина. Он может только свое предположение сказать: наверно, в случае чего рассчитывал на поблажку от него, Бряхина. Друзьями были.

Что может значить предсмертный выкрик Ляпикова? Не знает, гадать не умеет.

Хохлов понял, что Бряхин и в этот раз преподал ему урок логики. Да, Бряхин мог себе позволить независимый, беспечный, уверенный тон и даже добродушное подтрунивание над следователем. Он мог поиграть в откровенность. Эта игра была куда безопаснее той, другой, на которую он ни с того, ни с сего, вызвавшись один вытащить труп Ляпикова, напросился позапрошлой ночью.

Будто делая следователю одолжение, Бряхин охотно признавал факты, которые должны были уличать его, хотя мог без всяких последствий для себя отрицать их. Но, признавая эти факты, он давал им такие объяснения, благодаря которым они утрачивали свою обвинительную сущность и приобретали невинный характер. Даже та единственная улика, которую Бряхин отрицал, — высказанное Шкубе намерение уйти с «пятачка» любым способом — не могла быть направлена против Бряхина, поскольку показания Шкубы не были свободны от подозрения в необъективности. Теперь, после смерти Шкубы, ценность этой улики стала еще более сомнительной: суд уже не сможет проверить ее непосредственно. Да и что стоит эта единственная косвенная улика?! Одно косвенное доказательство, как бы сильно оно ни было, не может быть положено в основу обвинения. «Все, что я собрал с таким трудом, — подумал Хохлов, — превратилось после объяснений Бряхина в мыльный пузырь. Бряхин понял это раньше меня».

И все же Хохлов внес в протокол заключительный вопрос:

«Материалы дела свидетельствуют, что вы, Бряхин, склонили Ляпикова к измене Родине и убили его с тем, чтобы ценой его жизни добиться освобождения от наказания за ранее совершенное преступление и избавления от «пятачка».

Мысль о возможности использовать для этой цели Ляпикова возникла у вас после поощрения командованием Агизова за применение оружия к перебежчику. Поэтому вы взяли под свою защиту Ляпикова именно после этого случая, хотя у вас был повод сделать это раньше. Защитой и подкармливанием вы завоевали доверие слабовольного Ляпикова, подчинили его своему влиянию, постепенно склонили к предательству, гарантировав безопасность и, возможно, свой побег вслед. Боясь разоблачения, вы убили Ляпикова в тот момент, когда он возвращался в свою траншею и когда, следовательно, не было необходимости в применении оружия. Предсмертные восклицания Ляпикова означают крайнюю степень удивления вашими действиями, которые оказались противоположными вашим обещаниям. Объяснения, которые вы дали следствию, противоречат материалам дела. Признаете ли вы правильными объяснения, данные следствием?»

Голос Хохлова звучал уверенно, бодро, только, может быть, чуть громче обычного и несколько торжественно, как бы символизируя ответственность момента. На самом деле Хохлова душила ярость. Огромным усилием воли он сдерживал себя. Нечто подобное он уже испытывал раньше — беспомощность следствия перед преступлением, бессильную ярость от неумения раскрыть его. Что может быть для следователя более тяжко, более постыдно?!

Ожидая ответа, Хохлов смотрел на Бряхина. В широко открытых глазах мелькнула растерянность. В морщинах скошенного лба билась напряженная мысль. Тишина в землянке казалась значительной, и Хохлов боялся нарушить ее. Вспомнились аналогичные случаи из литературы, рассказы старых следователей. Захотелось вдруг, чтобы и у него раскаялся матерый преступник. Был бы свой потрясающий случай! В это мгновение он искренне верил, что Бряхин может признать свою вину. Но уже в следующее мгновение злобная подозрительность, отчужденность перекосили красное лицо Бряхина, и Хохлов услышал знакомый смех.

— Что в лоб, что по лбу, гражданин следователь, — поглаживая густую черную щетину на голове, сказал Бряхин. — Было врозь, стало оптом, а сердцевина та же. По-разному понимаем: вы — по-своему, я — по-своему. Мои объяснения правильные, и я на них стою. Как же я его склонил, если сам кричал ему: «Лешка, стой!» Свидетели подтвердили вам. — В голосе Бряхина слышалась обида. — И как вы можете знать, что промеж нас двоих — меня и Ляпикова — было, раз свидетелей этому нет? Гадаете? — Бряхин усмехнулся, жадно посмотрел на кисет с табаком, лежавший среди разбросанных по столу бумаг, проглотил слюну. — Позвольте закурить, гражданин следователь?

21

«Как вы можете знать, что промеж меня и Ляпикова было?» — повторял вслух Хохлов, бесцельно шагая по высоте.

«Пятачок» был залит лучами морозного солнца. Отчетливые звуки дневного будничного боя вспарывали прозрачный воздух: деловитой, размеренной дробью трещали пулеметы, со звонким тявканьем лениво рвались мины...

Но Хохлов ничего не слышал. «Да, как?!» — сам себе крикнул он и испуганно осмотрелся. Один мертв, другой не заинтересован показывать против себя, поиски третьих, которые могли знать, что происходило между Бряхиным и Ляпиковым, когда они оставались вдвоем, ничего не дали. Бряхин, осторожный, дальновидный преступник, в свой план никого не посвящал.

«Что же дальше? — размышлял Хохлов. — Опять тупик! На этот раз, кажется, окончательный!» Он осунулся, лицо его, будто судорогой, поминутно перекашивала нервная зевота, над ввалившимися щеками, заросшими черной щетиной, торчали скулы, запавшие глаза слезились.

Если рассматривать действия Ляпикова как измену Родине, дело необходимо прекратить за смертью обвиняемого. Совершеннолетних родственников Ляпикова лишат избирательных прав и сошлют в отдаленные районы Сибири на пять лет.

Истекают двое суток, на которые Каменский согласился арестовать Бряхина. Его надо освободить, извиниться перед ним. Не станут же его судить за применение оружия к предателю, хотя это и не вызывалось необходимостью. Но ведь так понятна тяжкая обида за Родину, за солдат «пятачка», живых и мертвых! Пожалуй, даже освободят от наказания и снимут судимость...

А если Ляпиков не предатель?! Что тогда? Опозорены имя, честь, память... в глазах товарищей по оружию, по детским играм, в глазах родных, которые оттуда, из далекого края вечной мерзлоты, будут, может быть, проклинать ни в чем не повинного Алешу... В глазах девушки с милой, застенчивой улыбкой...

Хохлова бросило в дрожь.

Он вернулся в землянку.

Посреди стола возвышалась полевая сумка из толстого непромокаемого брезента, грязно-бурая, потертая, с обрывками ремня. Хохлов открыл ее. Она была набита письмами. «Все-таки нашел, математик... — подумал Хохлов. — Нашел... вопреки теории вероятностей. Он сел за стол, уперся в него локтями, с силой зажал ладонями голову, будто надеялся выдавить из нее что-нибудь спасительное. Взгляд остановился на вещевом мешке Ляпикова, валявшемся в углу. Вспомнилось, как Каменский убеждал его не торопиться с арестом Бряхина, как прокурор, которому он докладывал по телефону обстоятельства дела, не мог понять, чем вызвана срочность ареста, и, видимо, так и не поняв, приказал доложить через день вторично.

Хохлов подумал о последствиях, которые может иметь для него неосновательный арест Бряхина. Не они страшат его. Не побоялся же он отпустить Бряхина за трупом. А если бы тот ушел к немцам?! Ведь именно этого он опасался тогда!

Он представил себе тягучие, как патока, объяснения с прокурором, который обязательно предложит изложить все на бумаге. Обзоры, справки, бюллетени прокуратуры армии, фронта, в которых его будут прорабатывать удручающе долго и нудно, торжествующую ухмылку Каменского...

Хохлов почувствовал во всем теле противную слабость. Ему стало стыдно, и он громко чертыхнулся. Все его размышления о последствиях, об ответственности, которые, в сущности, носили характер самооправдания, показались ему в сравнении с мучительным сознанием собственного бессилия и, значит, торжеством бряховщины мелкими, ничтожными. Он вспомнил, какой недоуменно-насмешливый взгляд вызвало это слово у Каменского, когда он впервые произнес его. Теперь он точно знал смысл этого слова: признание в отношениях между людьми только одного волчьего закона — «Homo homini lupus est»[5], — вспомнил Хохлов знаменитое изречение Плавта.

Хохлов все еще смотрел на вещевой мешок Ляпикова, смотрел тупо, упорно, не отрываясь. Желтыми боками выпирали банки со свиной тушёнкой. Вечно голодный Ляпиков утерпел. Берёг для матери... Хохлов вспомнил об афоризме, намертво записанном на ноге Ляпикова. Надо думать, тогда что-нибудь придет в голову.

Но он не знал, что еще можно сделать, и представил себе, с каким кислым выражением на лице будет листать дело прокурор. Он оставит его у себя и скажет: «Я должен изучить его». Просидит над ним ночь, а утром с угнетающей обстоятельностью укажет на недоделки, небрежности, нарушения процессуального закона и, в частности, на отсутствие в деле протокола осмотра личных вещей Ляпикова. Как будто этот протокол может что-нибудь изменить! Хохлов вспомнил, что еще в начале расследования — ему казалось, что это было очень давно, — он отложил составление протокола до более свободного времени. Сейчас такого времени хоть отбавляй. Он встал, со злостью отшвырнул ногой немецкую каску, валявшуюся на полу. Аккуратному Афонскому, последнему хозяину землянки, она заменяла мусорное ведро. Хохлов собирался выбросить ее, но потом передумал — после смерти Афонского ему не хотелось ничего изменять здесь. Он подошел к столу и стал вынимать из полевой сумки письма. Делал это автоматически, продолжая думать о постигшей его неудаче. Бумажные треугольники, белые, голубые, желтые, пестрели на столе. «Вот удивятся матери, жены, дети, когда получат почти одинаковые письма одно за другим». Старшина же говорил, что солдаты написали заново. Хохлов почти машинально читал эти письма.

«Все бы ничего, — писал один солдат, — только уж больно противно скрипят немецкие шестиствольные минометы. Спать не дают». А другой: «Фрицы тут, живые и мертвые, совсем рядом, так что вся вонь от них прет к нам. Нюхай тут!» Кто-то с подкупающей простотой писал о том, что бывает боязно и страшно, «аж до помутнения рассудка». И так же просто, желая быть хоть чем-нибудь полезным своим близким, давал советы, по-крестьянски рассудительные и подробные.

При других обстоятельствах солдатские письма вызвали бы в Хохлове бурю мыслей, чувств, ассоциаций. Сейчас же они едва затронули его. «Нине Сергеевне Афонской, — прочитал он на очередном треугольнике. — Наверно, жена. Это придет уже после извещения о гибели...» Он решил передать его Каменскому и отложил в сторону.

Вдруг в нем словно что-то оборвалось. Письмо Бряхина. В письмах родным не делятся преступными планами. Тем более такие, как Бряхин. И все же: вдруг хоть что-нибудь, намек... Глаза жадно поглощали строчку за строчкой. Сердце стучало сильно, глухо. Ничего! Ничего, что относилось бы к делу. Кстати, он не такой уж малограмотный, каким прикидывается.

Хохлов уныло опустился на табурет. Мучительно хотелось спать. Неотступная зевота медленно душила его. А когда ему удавалось преодолеть ее и глубоко вздохнуть, боль в сердце заставляла сдерживать дыхание. «Расквасился», — подумал он и только теперь заметил, что сидит в шинели и шапке. Он разделся и продолжал читать.

Устало просматривая письма одно за другим, он уже перестал улавливать различие в их содержании, тем более что бо́льшая часть их была почти на один манер. И когда в руках у Хохлова оказалось письмо Ляпикова, он не почувствовал какого-то особого интереса к нему, внутреннего толчка — ничего такого, что свидетельствовало бы о предчувствии долгожданной удачи.

Письмо было написано Ольге Семеновне Ляпиковой, старшей сестре, той, что тайком от матери просила посылку. Хохлов раскрыл треугольник и стал читать. И вдруг у него захватило дыхание. Бумага в руках тряслась, словно ее било мелким ознобом. Он уже не читал, а глотал написанное, забегая вперед и вновь возвращаясь назад, по нескольку раз перечитывая отдельные фразы. Сердце готово было выпрыгнуть из груди.

И все же Хохлов еще не до конца верил в реальность удачи — слишком неожиданна и невероятна была она. Открыв дверь землянки, он зачем-то долго рассматривал письмо Ляпикова на свет, словно проверял подлинность билета государственного банка. Не доверяя одному зрению, он громко прочел несколько фраз. Они прозвучали, как гимн. Сев за стол, следователь с помощью лупы сопоставил почерки этого письма и того, неоконченного, Гале Крепенко, которое было обнаружено в кармане гимнастерки Ляпикова. Он удовлетворенно постукивал по столу тупым концом карандаша.

Вызвав понятых, Хохлов лег на нары, закрыв глаза. В эту минуту он испытывал ту ни с чем не сравнимую радость, которая дается только сознанием честно исполненного долга. Теперь, когда его правота в споре с Каменским стала несомненной, самым большим желанием было увидеть растерянность на лице невозмутимого командира штрафной роты.

Хохлов вспомнил подчеркнутые Ляпиковым на страницах «Караморы» строки, надпись на полях... Что в этих мыслях, болезненных, принижающих душу человека, как бы обеляющих предательство, могло привлечь Ляпикова?

Хохлов не мог знать, что томик рассказов Горького, замусоленный, без переплета, который Ляпиков хранил в своем вещевом мешке, достался ему недавно от соседа по нарам в батальоне выздоравливающих. В «Караморе» впечатлительного Ляпикова поразила необыкновенная сила убедительности. Впитавший в себя вместе с воздухом своего времени непреодолимое отвращение к предательству, к любым его проявлениям и формам, он не почувствовал отвращения к герою рассказа. Это было ново и непонятно. Непонятно было также, для чего Горькому, великому человеколюбу, непримиримому врагу всего, что принижает человека, понадобилось писать «Карамору». Несколько дней Ляпиков думал об этом, но так ни до чего и не додумался. Он решил спросить об этом свою школьную учительницу по литературе. Но вскоре попал в штрафную роту, а писать оттуда было неудобно. Отложил до возвращения в полк.

Понятых Хохлов встретил торжественным молчанием. Показав жестом на письмо Ляпикова, он сказал им почему-то очень тихо, почти шепотом:

— Ознакомьтесь.

Прочитав, они молча уставились на следователя широко открытыми глазами. Они выражали удивление, испуг, недоверие.

Хохлов пояснил им все, что было необходимо. Они молча подписали протоколы, но следователь видел по их глазам, что они ему не поверили. «Видимо, решили, что письмо сочинил я».

Оставшись один, Хохлов тщательно побрился, умылся ледяной водой, подшил дело и прибрал в землянке. Он постарался придать ей тот вид, который она имела при Афонском. После этого он послал за Бряхиным.

22

Заспанное лицо Бряхина выражало скуку и недовольство. «Сколько можно? — казалось, говорило оно. — Осточертела мне вся эта волокита!» Он сел, осмотрелся. Прищуренные глаза неожиданно оживились, будто увидели что-то такое, что поражало своей необычностью. В них вспыхнули огоньки любопытства, недоумения, надежды...

С тех пор как здесь, в этой землянке, поселился следователь, Бряхин еще ни разу не видел ее в таком образцовом порядке, как сейчас. Такой она была, когда в ней жил покойный старший лейтенант. Вон и посуда вымыта, и аккуратно сложена в ящик из-под снарядов, и пол подметен, и в вешалку вставлены колки... На столе, который все эти дни был завален бумагами, теперь лежали пухлое подшитое дело, портфель, из которого выглядывало грязное вафельное полотенце, вещевой мешок... Он где-то уже видел этот мешок. У следователя все шмутки в портфеле. Почему мешок на столе? Этого раньше не было. Где же он видел его? Вспомнил. Это же мешок Ляпикова! Он валялся здесь, в землянке, в углу. Вон и знакомые буквы выглядывают, жирные, фиолетовые: ЛЯП... Но что все это означает? Уж не собрался ли следователь восвояси?.. Вызвал, чтоб объявить... Но что? Закрытие дела?..

Где-то в глубине души Бряхина билась надежда, но в глазах постоянно метались настороженно-тревожные огоньки.

Бряхин пристально посмотрел на следователя. Он еще раньше заметил, что тот побрился и выглядит гораздо свежее, чем несколько часов назад. Но только сейчас ему бросились в глаза необычно бодрый, веселый вид Хохлова, торжествующая улыбка на усталом лице.

«Что-то не похоже на конец дела, — прикидывал Бряхин. — Неужели этот сосунок что-нибудь пронюхал? Но откуда? Не может быть!..» Он чувствовал, как волна тревожного ожидания, вытесняя не успевшую окрепнуть надежду, охватывает тело мутным холодком. От него подташнивало, натекала в рот густая, липкая слюна.

Массивное туловище Бряхина подалось вперед, верхняя челюсть выдвинулась несколько более обычного, прищуренные глаза впились в лицо следователя.

Ткнув пером в вещевой мешок. Хохлов как ни в чем не бывало спросил:

— Бряхин, вам этот мешок знаком?

Часа два назад, на предыдущем допросе, Бряхин, не задумываясь, ответил бы на этот немудреный вопрос утвердительно. Сейчас же, почувствовав нюхом бывалого зверя что-то неладное, он счел за благо соблюсти осторожность:

— Что я, все мешки должен знать?

— Все, конечно, трудновато, — спокойно возразил Хохлов. — А этот вы не раз видели, Бряхин. Наверно, и в руках держали. Возьмите, присмотритесь.

Взяв мешок, Бряхин сделал вид, что внимательно рассматривает его. Повертев в руках, он осторожно, как кладут взрывоопасный предмет, положил его на стол.

— Узнали, Бряхин? — спросил Хохлов тоном, в котором прозвучала абсолютная незаинтересованность.

То, что мешок побывал в его, Бряхина, руках, что он мог рассматривать его сколько угодно, что, как и следовало ожидать, в этом простейшем предмете не оказалось ничего мудреного, достойного внимания, если не считать консервов и мыла, которые он дал Ляпикову, самый вид мешка — мирный, безобидный — все это подействовало на Бряхина успокаивающе. «Наверно, понадобился какой-нибудь протоколишко о вещичках покойного, — решил он. — Хочет, чтобы я подтвердил». — Он ответил, насколько мог, безразлично:

— Да, вроде предателев, ляпиковский...

Хохлов внес ответ в протокол и дал Бряхину подписать. Бряхин бездумно поставил свою подпись и тут же, спохватившись, пожалел: подозрение вызвала необычность и тщательность процедуры. Раньше этого не было. Следователь иной раз даже забывал давать ему подписывать протокол. Бряхин не знал, что Хохлов сделал это с единственной целью — обставить свою удачу как можно более эффектно, а вовсе не потому, что не мог обойтись без его подписи. Отказ от нее уже ничего изменить не мог.

Вынув из мешка консервы и мыло («Дары данайца», — подумал Хохлов), он спросил Бряхина, не знает ли тот, откуда это у Ляликова.

— Как же, — обрадовался Бряхин, — я дал. Говорил вам, что я к нему, как к сыну... У одного щипача отобрал...

И под этим ответом Бряхин поставил свою подпись, но на этот раз — сознательно, даже с радостью.

«Вот чему смеялись тогда! — понял теперь Хохлов, вспомнив слова маленького рябого солдата. — У одного взял, другому отдал... Благодетель!..»

— Бряхин, с чего это Ляпиков, который, как вы знаете, плохим аппетитом не страдал, вдруг берег консервы?

Сквозь нарочитую невозмутимость Хохлова («Неужели это я под Каменского?») просвечивали не только уверенность, не только ирония, но и торжество от сознания — наконец-то! — своего преимущества. И Бряхин уловил это, насторожился: «Кажется, я взял приманку».

— Об этом Ляпикова спрашивайте! — отрубил он. — Мне он не говорил.

Хохлов усмехнулся.

— Странно, а я был уверен, что вы, Бряхин, принимали деятельное участие в заготовке посылочки матери Ляпикова. Письмо сестры вам Ляпиков разве не показывал? — Хохлов быстро раскрыл дело на странице, заложенной карандашом, и указал Бряхину на подшитое письмо Ольги Ляпиковой. — Вот это?

Мгновенного взгляда исподлобья было достаточно Бряхину, чтобы определить, что следователь показал то самое письмо, которое давал читать ему Ляпиков. Он поднял глаза. Из-под сплошной навислой щетки бровей злобно сверкнули темные зрачки. «Письмецо — муть, — прикидывал он. — Если даже признаю, что читал и консервы дал для посылки... Но к чему такая прелесть? И откуда этот лобастый может знать, что Ляпиков давал мне письмо читать? Вдвоем были. Купля! Авось клюну».

— Дешевка это, гражданин следователь! Письма в глаза не видал, а про посылочку первый раз слышу.

Голос Бряхина звучал все еще независимо, даже насмешливо, с издевкой, но так было только внешне, для бодрости, как перед «делом» порция спиртного. Себя он обмануть не мог. Нутром профессионального преступника, не однажды уходившего от ответственности, Бряхин чувствовал, что мелькнувшая было надежда на прекращение дела не имеет под собой почвы: у следователя для него кое-что припасено. Еще предстоит борьба.

Не спуская с Бряхина торжествующих глаз, Хохлов открыл последнюю страницу дела, четко, громко, чтобы заглушить удары сердца, по памяти прочитал:

«...Твое письмо, Оленька, я показал моему другу Степану Бряхину. Он обещал помочь организовать вам посылочку. А раз он сказал, то это закон. Уже дал мне для вас две банки американской свиной тушенки и кусок мыла. Остальное, сказал, возьмем у убитых фрицев».

Гримаса отчаяния перекосила лицо Бряхина, покрывшееся зеленовато-мертвенной бледностью. Жесткая голова его втянулась в плечи так, что не стало видно шеи, огромные кулаки легли на колени. Тяжело дыша, морща скошенный, покрытый холодным потом лоб, Бряхин с ненавистью смотрел на свои руки, будто во всем, что произошло с ним, были повинны только они — красные, волосатые, мясистые. Сейчас они были вялые, чужие.

Острый ум Бряхина работал с лихорадочной быстротой. Он искал выход, но не находил. И вдруг ему стало ясно, что выхода нет, что запоздалому раскаянию человека, совершившего такое с безобидным Ляпиковым, никто не поверит. И ему впервые пришло в голову: то, что он сделал с Ляпиковым, гнусно.

Он вспомнил, как несколько дней назад они, наполовину засыпанные землей, лежали вдвоем на дне окопчика. Вокруг яростно трещал и взвизгивал воздух. Ему, Бряхину, вдруг до смерти захотелось покурить. А табак, как назло, вышел. Он не успел ахнуть, как Ляпиков стремительно выскочил из окопчика и исчез. В тот момент он испугался не за жизнь Ляпикова, ему стало страшно, что рухнет задуманное. И тогда же он решил: «В эту же или в крайнем случае в следующую ночь пошлю его...» А через несколько минут в окопчик ввалился полуживой Ляпиков, раскрыл кулак, а в нем — щепоть махорки...

Подумав об этом, Бряхин действительно почувствовал что-то, похожее на раскаяние, и ему стало жаль Ляпикова. В его черствой душе шевельнулось необычное для него тоскливое чувство, будто стало вдруг ясно, что то́, с чем он расстается, дорого ему. И он понял, что, даже если трибунал оставит ему жизнь, другой, негласный суд людей, стоящих на «пятачке», не пощадит его.

— Послушайте, Бряхин, — сказал Хохлов, довольный впечатлением письма Ляпикова, — остался неясным только один вопрос. Вы убили Ляпикова, рассчитывая таким путем сохранить свою шкуру. Но для чего вам понадобилось рисковать ею в позапрошлую ночь, когда вы взялись вытащить труп Ляпикова?

Бряхин молчал.

Хохлов повторил вопрос.

И тогда в Бряхине вспыхнула ярость против этого упрямого, въедливого молокососа, который с самого начала заподозрил его и настойчиво копался в «деле», подготовленном им, Бряхиным с такой тщательностью. «Теперь он ждет, что я пущу слезу и про думки свои раззвоню... Про то, как уже тогда, поначалу, когда этот сосунок велел труп вытаскивать, я почуял неладное. Не оторваться ли тебе, Горилла, пока не поздно, туда, на ту сторону? — ударило в голову. — И что за трупом напросился с этой думкой и с другой... Если уйти не удастся, то хоть в доверие к нему, лобастому, войти — чист, мол, я и для тебя же, для твоего дела, жизнью рисковал. И про то сказать, как он взял меня на поводок и все равно не поверил. Про это хочешь?!»

Бряхин поднял голову, и Хохлов увидел ощетинившееся ненавистью лицо, в эту минуту особенно похожее на разъяренную обезьянью морду, огромные волосатые кулаки на коленях. «Да, мне не удалось кончить Ляпикова, пока он полз к трупам, — казалось, говорило оно, — и это погубило меня. Твоя взяла...» Бряхин уже забыл о Ляпикове, забыл обо всем, что только что приходило в голову. Он клял себя за оплошность.

Хохлов вспомнил слова одного солдата: «Чисто обезьяна, только по-людски говорит и заместо шерсти на ней солдатская одежа».

— Чересчур много знать хочешь, щенок! — злобно прошипел Бряхин. — Как бы тебе не повредило это! — Кивнул на дело. — Кончай волынку!

Хохлов не обиделся. Он был счастлив.