Мёртвые пашни

— Может, их там прибили? — шепнул Димка Юреев и заёрзал на своей скрипучей койке, будто бы едомый клопами. Он был страшно напуган — это чувствовали все, и всех это раздражало.

— Говорил же — не надо туда ходить! — истерически запричитал Димка. — Вот всем вам говорил! Нет, не послушали! Пускай идут, блин! На разведку, блин! Ну и где они, ваши разведчики? Прибили их, точно говорю! Пришибли! Что делать теперь будем?!

— А ничего! — зло откликнулся из темноты Миха Приёмышев. — Спать будем. Эй, Вольдемар, ты спишь?

— Уснешь тут с вами, — хмуро отозвался Вовка Дёмин. — И хватит меня Вольдемаром обзывать. У меня имя нормальное есть.

— Ты, Вольдемар, не ерепенься. Ты, Вольдемар, скажи лучше, сколько сейчас времени.

Все притихли, ожидая ответа. Но обиженный Вовка таился и молчал.

— Сколько времени, Володь? — спросил Иван Панин, приподнявшись на локте и таращась в непроглядную, густую словно мазут темноту…

Была ночь — тяжёлая, тихая, тёмная — жуткая. Здесь все ночи были такие. Ни тебе фонарей, ни машин. Еще двенадцати нет — а уж ни единого просвета, ни малейшего проблеска в округе. Приспичит ночью по нужде, выйдешь с остекленной веранды на крыльцо, встанешь нерешительно у перилец — до сортира бежать по тропинке метров двадцать: справа крапива в человеческий рост, слева кусты одичавшей сирени — и там, и там чёрт-те что мерещится. А в самом сортире еще страшней: бездонная черная дыра, из которой словно бы смотрит кто, внизу затаившийся, а за дощатыми дырявыми стенами, вроде бы, дышит кто-то и ходит вокруг… Постоишь так у перилец, послушаешь холодную зловещую тишину, дыхание сдерживая, да прямо с крыльца нужду и справишь.

И что бы тут парочку фонарей не поставить? — траты-то копеечные!

Да хоть бы на веранде свет включить можно было — сразу бы веселей и проще стало. Но нет — бородатый доцент Борис Борисыч ровно в одиннадцать часов выкручивает из щитка пробки и уносит их в свою комнатушку. Это у него обязанность такая — за студентами следить, чтоб они водку с портвейном не пили, порнографическими картами не играли и прочих беспорядков не устраивали. Без света попробуй-ка, похулигань: только и остаётся, что песни под гитару попеть, радио послушать, да девчонок обсудить тихонько — чтоб они через тонкую стенку услышать не могли. Час-другой — и угомонилась компания. Скучно же в темноте.

Вот хорошо, что Вольдемар предусмотрительный — и фонарик у него есть, и батарейки запасные привез. Жмотистый только, никому свое богатство не доверяет. Даже до сортира добежать…

Щелкнула тугая кнопка; на потолке возникло световое пятно и тут же соскочило на стену; неясный луч обежал комнату, отблёскивая на никелированных дугах кроватей, упёрся в стоящий на тумбочке будильник. Погас.

— Восемь минут четвертого.

— Спасибо, Вольдемар.

— Не называй меня так!

— Прибили их там… Прибили…

Серёга Цаплин месил сапогами грязь и ухмылялся: славный получился марш-бросок, почти как в армии; и отдохнули славно, отвели душу — завтра, пожалуй, всё тело болеть будет, а ноги, наверное, и вовсе отвалятся. Всё происходящее забавляло Серёгу, хотя бегущий рядом приятель его безбашенного веселья не разделял. Коля Карнаухов шестнадцать лет прожил в небольшом селе, и он лучше Серёги понимал, во что они вляпались.

— Говорил я тебе, — пропыхтел выбивающийся из сил и стремительно трезвеющий Коля, — не лезь ты к ихним бабам! Предупреждал ведь!

Тракторный дизель взревел где-то совсем уже рядом. Замелькали за редкими деревьями отблески фар.

— Не отстают! — хохотнул Серёга. — Помимо дороги через кусты попёрли!

— Ты троим рожи разбил, — выдохнул Коля. — Они уже не отстанут.

— Не дрейфь, Колюня! Ты тоже молодец — заводиле нос сломал!

— Я нечаянно! Я пьяный был!

Трактор вымахнул из кустов, и был он похож на разъяренное чудовище: глаза горят, дым валит, земля клочьями в стороны разлетается, рык горло раздирает. Беглецы рванули вправо, уходя от света фар, надеясь укрыться в молодой березовой поросли, прежде, чем их заметят. Поздно! Их увидели. Из болтающейся телеги-четырехтонки такой вой понесся, что даже дизеля слышно не стало.

— Человек двадцать! — определил Коля, холодея от мысли, что жить им, возможно, осталось считанные минуты.

— Уйдём! — азартно рявкнул Серёга, врываясь в заросли березок. — Не отставай!

Что-то большое и чёрное шевельнулось близко, раздвигая ветки, ломая тонкие белые стволы. Тяжёлая вонь обожгла ноздри — Коля даже задохнулся. Свет фар ударил его в спину. Он кубарем полетел вперёд, но успел заметить, что большое и чёрное, возящееся рядом, — это вспухшая трёхногая корова с обломанными рогами и изодранной грязной шкурой. Он увидел один её глаз — слепой комок слизи с червями. Он запнулся и упал, успев заслонить локтем лицо. Тут же вскочил, хватаясь за гнущиеся деревца. И побежал, покатился, понесся сквозь молодой лесок, слыша, как настигающий трактор с хрустом подминает берёзки, как гремит скачущая телега, и как победно ревёт пьяная деревенская шпана.

Кругом была вонь.

— Они утром вернутся, — уверенно заявил Иван Панин. — Светать начнет ¬— и появятся.

— От Борисыча влетит, — сказал Димка Юреев, уже и сам уставший от своей истерики.

— Спите! — зло шепнул Миха Приемышев, пряча голову под подушкой. — На работу завтра!

— Сегодня, — поправил Вовка Дёмин и шумно завозился — его кровать была самой скрипучей.

Минут через пять в комнате наконец-то установилась расслабленная тишина, и кто-то даже засопел сонно, подхрапывая. Но вот негромко лязгнуло оконное стекло, плохо закрепленное в раме, и сопение тут же прекратилось.

— Слышали? — приподнялся Димка Юреев; голос его зазвенел от напряжения.

— Девчонки балуют, — зевнув, отозвался Иван Панин. — Они уже третий день грозятся отомстить за то, что мы их пастой измазали. Повесили, наверное, гайку на окно, и дергают сейчас за ниточку. Я сам так сделать хотел.

— Да что же это такое! — запричитал Миха Приемышев. — Дадите вы мне поспать сегодня или нет?!

В завешенное окошко стукнуло отчетливей.

— Ну точно — девчонки, — сказал Иван. — Пионерлагерь какой-то. Могли бы и поинтересней чего придумать.

— Это наши вернулись, — уверенно заявил Димка, садясь в кровати и глядя в сторону окна. — Вовка… Володь!.. Эй! Вольдемар!

— Ну чего вам?!

— Посвети фонариком. Кажется, Серж и Колюня вернулись.

Иван Панин, далеко свесившись с постели, сдвинул в сторону свой чемодан и дотянулся до свечного огарка, прячущегося в углу за кроватной ножкой. Миха уже чиркал отсыревшими от лежания на подоконнике спичками — три сломались, четвертая с шипением зажглась. Димка Юреев на огонь покосился неодобрительно, но напоминать о том, что доцент Борисыч свечками пользоваться настрого запретил, не стал — все это и так отлично помнили.

В комнате было зябко: щитовой барак выстывал быстро. Прежний руководитель, старенький Максим Юрьевич с кафедры теплотехники, холода не любил и потому следил, чтобы огонь в крохотной котельной, пристроенной к домику, не угасал всю ночь — либо назначал дежурного, но чаще сам перебирался в обшитую кровельным железом каморку и до самого рассвета чутко дремал на нарах возле чугунной печки, прижимался к горячим трубам, обмотанным рваными фуфайками, и похрапывал — будто большой домашний кот мурлыкал. Едва жар спадал, Максим Юрьевич переставал мурлыкать и просыпался. Тяжелой кочергой он ворошил в горячем горле печи, а потом кормил её кусками антрацита, выковыривая их из жестяной мятой ванны.

Максим Юрьевич заболел первого октября. Заменивший его доцент Борисыч топить котел ночью запретил, и выдал каждому по дополнительному одеялу. Проку от них, впрочем, было мало, так что все, кроме каратиста Ивана, быстро приучились спать в одежде.

— Ну чего там? — спросил Димка Юреев. Он единственный не вылез из койки. Остальные собрались у черного, будто кусок угля окошка и пытались разглядеть хоть что-то за холодным стеклом, но видели только свои призрачные отражения, отражающуюся свечку, да лампу электрического фонарика, похожую на глядящий из тьмы светящийся глаз.

— Девчонки… — начал было Иван, отворачиваясь от окна, как вдруг на стекло со стороны улицы легла грязная исцарапанная ладонь. Вовка взвизгнул и выронил тут же погасший фонарик. Миха Приёмышев отшатнулся и в голос выругался.

— Чего там? — встревожился Димка Юреев.

Иван хмыкнул, глянув на приятелей, поднял кружку со свечой повыше, прислонился щекой к потеющему стеклу.

— Это Серж.

— Один? — спросил Димка.

Иван, ладонью заслонив глаза от неудобного света, смотрел вниз; вглядывался напряженно в черноту, в которой скрывались заросли крапивы, конского щавеля, репейника и Бог его знает, чего еще.

— Колюня тоже там.

Иван смутно различал два мутных бледных пятна.

— Ну наконец-то, — выдохнул Димка.

Он был староста группы, примерный комсомолец с безукоризненным личным делом и чётким пониманием этапов своей будущей карьеры. Лишние проблемы были ему не нужны.

Отпирать веранду пошли все скопом, только свечку погасили и спрятали на обычное место под кровать. Вовкин фонарик после падения барахлил; он то начинал моргать, то вовсе выключался — видимо, удар нарушил какой-то контакт. Бережливый Вовка, понятное дело, только этим и был обеспокоен. Он сердито бубнил что-то себе под нос и встряхивал фонарь, и хлопал его по боку узкой, будто бы девчачьей ладошкой — словно за строптивость наказывал.

— А вдруг там не они? — неожиданно приостановившись, предположил Миха, когда Иван уже тянулся к кованой щеколде на двери.

Все замерли.

— Что значит «не они»? — медленно проговорил Димка.

Вовка постучал замигавшим фонариком об колено и направил луч в тёмное стекло веранды, поймав в конус электрического света две сутулые фигуры, мнущиеся у крыльца в ожидании момента, когда их пустят в дом.

— Они, — неуверенно сказал Вовка.

— Они, — подтвердил Иван и снял с шеи тяжелые нунчаки, сделанные из черенка лопаты и бельевой веревки.

— Они, — шепнул Димка и тревожно оглянулся на обитую клеёнкой дверь, за которой сейчас спал бородатый доцент Борисыч. — Давайте уже скорей!

Откинутая щеколда клацнула; дверь открылась сама — её будто теплым воздухом выдавило наружу. Фонарик погас в ту самую секунду, когда Серж и Колюня — если это действительно были они — неловко и неуверенно, будто на негнущихся ногах, стали подниматься по ступенькам. Вовка неумело ругнулся, Миха насмешливо фыркнул, Димка торопливо загремел спичками, а Иван бесшумно отступил вправо и взял нунчаки в боевую позицию — но этого никто не увидел.

Две фигуры, покачиваясь, встали на крыльце перед дверью. От них ощутимо несло падалью.

— Серёга? — осторожно позвал Димка. — Николай? — Он ухватил щепотью сразу три спички, чиркнул ими о коробок. Короткая вспышка осветила вставшие на пороге фигуры, очертила их грязные исцарапанные лица; жёлтый огонь отразился в тусклых глазах. Одна из фигур вытянула руку вперед и, открыв черный рот, захрипела что-то.

«Мозги», — послышалось Димке. Он попятился, не понимая, что случилось с ушедшими на танцы приятелями, почему они так переменились, не зная, как нужно реагировать, что делать. Спички ожгли ему пальцы, он ойкнул, дёрнул рукой — и опять стало темно, опять стало тихо, лишь слышалось вокруг прерывистое дыхание.

— Мужики… — хрип повторился чуть отчетливей. — Мужики!..

Иван отбросил нунчаки, быстро шагнул к двери, подхватил и Серёгу, и Колюню, поддержал их, пособил им перебраться через порог. Вовка наконец-то растряс фонарик, осветил возвратившихся приятелей и обмер, онемел.

— Что случилось? — прошептал Миха.

Вопрос, в общем-то, был лишний. Всем и так было примерно ясно, что произошло.

— Деревенских сначала пришло немного, — докладывал упившийся холодного сладкого чая, ополоснувшийся и немного обсохший Серж. — Топтались перед сценой, на нас даже не смотрели. Потом девчонки появились. Две там ничего так мочалки были — Оля и Наташа. — Он поцокал языком.

— Доярки? — нервно хохотнул Миха Приёмышев.

— Сам ты доярка! — скривился Серж. — Оля школьница еще, в этом году только закончит. Но девочка в соку! А Наташа в педе на втором курсе учится, а на картошку не поехала, потому что в родном совхозе на это время устроилась работать.

— Быстро ты выведал, — уважительно сказал Иван, подкладывая капельки застывшего воска под фитиль догорающей свечи.

— Учись, салага, пока я жив!

— Не учи ученого, — улыбнувшись, ответил Иван.

— Не надо было к ним лезть, — буркнул из угла Коля Карнаухов. Он, скорчившись, сидел на кровати и смотрел в пол.

— А когда я с Наташей стал танцевать, — не обращая внимания на слова приятеля, продолжил Серёга, — в клуб ввалились человек двадцать местных. У одного цепь велосипедная была — ему потом Колюня нос сломал.

— А прицепились-то почему? — спросил Димка.

— Потому что хотелось им, — ответил Серж. — Они ж все пьяные были. Явно, не танцевать пришли, а за приключениями.

— Дураки вы, — сказал Вовка, выкладывая на одеяле части разобранного фонарика.

— Может и дураки, но с Наташей я уже договорился, — хмыкнул Серж.

— Да ладно тебе врать! — отмахнулся Миха.

— Не веришь, не надо.

— А о чем договорился? — спросил, хмурясь, Димка.

— О чем надо.

— Ты про драку давай, — сказал Иван, почёсывая набитые костяшки. — Сколько их всего-то было?

— Да весь клуб, практически. Самого главного, того, что с цепью, Колюня с первого удара положил. Молоток, парень!

— Я пьяный был, — буркнул Коля.

— Ну и я троим неплохо так засветил, пока мы к выходу пробирались. Рванули в ночь со всех ног, думали, успеем уйти. А у них, оказывается, трактор был. С телегой. Мы уж думали, что оторвались. А они нашли, догнали… Да, погоня была, как в кино.

— Убились они, — мрачно сказал вдруг Коля.

— Да ладно тебе, — отмахнулся от него Серж. — Такие не убиваются!

— Убились, я видел.

В комнате стало тихо.

— Вы это о чем? — приподнявшись, прохрипел Димка севшим голосом. — Вы про что это? А?!

— Да трактор у них перевернулся. Вместе с телегой, — неохотно сказал Серж. — Мы в кусты бросились, в березки, а деревенские на тракторе за нами. А там землю кто-то перепахал, пласты прямо такие поднялись, чуть ли не в мой рост. Вот они на этих пластах и кувыркнулись.

— А вы? — спросил Миха.

— А что мы? Убежали. Рванули, что было мочи. Мы и не видели толком ничего.

— Я видел, — еще мрачней сказал Колюня.

— Не мог ты ничего видеть! — рассердился Серж. — Ночь, темно, кусты! Что там разглядишь?!

— Я всё видел, — сказал Колюня. — Скотомогильник это был. Там коровы были.

— Да, вонища там такая стояла, что не продохнуть, — признал Серж.

— И они живые были, — тихо сказал Колюня. — Как мёртвые. Но живые.

— Кто? — не понял Миха.

— Коровы.

Утром был сильный дождь, так что на поле никто не пошёл. Жестяная крыша гудела, водяные веретёна со звоном бились об стоящие у фундамента вёдра, сочно шуршали кусты и трава — под этот шум хорошо дремалось. Разоспавшиеся парни уже пропустили завтрак. Если бы не холод, они, наверное, проспали бы и обед, тем более, что бородатый доцент Борисыч, заглянув в их комнату и убедившись, что подопечные на месте, побудки объявлять не стал, а тихонько отступил, довольный, что может и сам пару часов провести в безответственном расслабленном спокойствии.

Несколько раз приходили девчонки, стучались долго, прежде чем заглянуть в тёмную комнату, морщились от мужского духа и просили то картошку почистить, то посуду помыть, то воды принести. Скромные просьбы их оставались без ответа, лишь храп и сопение парней делались чуть менее выразительными. Девчонки ждали на пороге, еще на что-то надеясь, вздыхали, поругивались, но будить сонь не решались — через тонкую стенку они слышали обрывки ночного разговора и теперь догадывались, что ребятам действительно нужно отдохнуть. Девушки возвращались на кухню и делали дела сами — как это обычно и было: скоблили овощи, шинковали капусту, варили суп и картошку на пюре, в большом противне готовили гуляш из совхозной баранины, кипятили в тазах свое девчоночье бельё, закрывая его оцинкованными, похожими на боевые щиты, крышками, грели воду — много воды — чтобы потом, запершись на хлипкий шпингалет, завесив окна простынями и раздевшись, быстро пугливо помыться, поливая друг дружку горячей водой из больших эмалированных кружек.

На кухне было тепло, хотя батареи отопления начали оживать лишь к полудню — это Миха Приёмышев и Коля Карнаухов, не притерпевшись к холоду и не убоявшись непогоды, перебежали по улице в пристройку котельной, нащепали огромным ножом-хлеборезом лучины и развели в чугунной печи огонь. Они так и просидели в котельной до самого обеда — Коля прятал здесь остатки привезённого из района портвейна, так что скучно приятелям не было.

Столоваться вышли уже все. Стол был накрыт на холодной веранде: от кастрюль поднимался пар, стёкла густо запотели, с потолка кое-где капало. Вовка Дёмин вытащил свой радиоприемник, включил «Маяк» — на «Маяке» играли «Самоцветы». Доцент Борисыч шуршал местной газетой «Звезда», строго поглядывал на молодежь — он видел, что Сергей будто побит, что Николай и Михаил чуть навеселе, что Дмитрий неестественно напряжен, а Иван Панин взбудоражен, словно бы к драке готовится. Доцент немало поездил по совхозам, не единожды бывал в стройотрядах — и студентом, и аспирантом, и вот как сейчас — доцентом. Он хорошо знал подноготную жизнь таких маленьких студенческих сообществ; знал он и то, что подопечные о его осведомленности не догадываются, не берут её в расчет. Доцент чувствовал — в прошедшую ночь что-то случилось. И потому, услышав гудение пробирающего по грязи УАЗика, ничуть не удивился, приготовился к непростому разговору с людьми в милицейской форме. Но — обошлось. На совхозной машине приехал бригадир Петрович, седоватый крепкий мужик в засаленном картузе, армейских шароварах и тяжеленных кирзовых сапогах. Петрович взошел к веранде как хозяин, дверь открыл, не постучавшись, поздоровался кивком разом со всеми, на девчонок глянул озорно, прищурясь. Спросил:

— Кушаете?

Заслюнявив в пальцах искуренную беломорину, выбросил её через плечо, прикрыл дверь, ладонями стряхнул с плеч воду и сообщил:

— Я вам мяса привёз, забирайте. Мешок под крыльцом.

Доцент Борисыч отодвинул миску со щами, встал со стула. Сказал, показывая на матовое от сырости окошко:

— Дождь.

— Ага, — согласился бригадир. — Техника в поле вязнет. Я еще вилы привёз и голицы, завтра руками копать будете. Норму ставлю в тридцать вёдер на человека. Наберёте больше — хорошо. Наберёте меньше — будет повод вас здесь еще задержать.

— А если завтра опять дождь? — спросил Иван Панин.

— Дождь не дубина, — фыркнул Петрович. — Да и вы не глина. Не размокнете… Поесть гостю предложите?

Не дожидаясь ответа, он сел на ближайший табурет, дотянулся до миски, взял горстью хлеб, сколько прихватилось, подвинул к себе кастрюлю с черпаком, нюхнул пар и улыбнулся широко, посверкивая золочеными коронками.

— Со вчерашнего дня ничего не жрал!

Ел бригадир быстро и некрасиво: хлюпал, чавкал, утирал запястьем ноздреватый, будто гриб-трутовик, нос. В мокрых усах его застревали хлебные крошки и капуста, смотреть на них было неприятно.

— Ничего чудного не видели? — спросил вдруг Петрович, принимаясь за второе блюдо.

— Нет, вроде бы, — осторожно сказал доцент, замечая, как насторожились парни, особенно Дмитрий, Сергей и Николай — они даже есть перестали. — А должны?

— Не знаю, — сказал бригадир, игнорируя вилку и черпая картофельное пюре ложкой. — Росцыно деревенька странная. Так что, если что, не пугайтесь.

— А чего пугаться-то? — хмыкнув, спросил Иван Панин.

— А ничего не пугайтесь, — в тон ему ответил Петрович. — Я ведь и сам ничего не знаю. Меня предупредить просили. Вот я и предупреждаю.

— Кто просил?

— Да есть тут один… Деятель… — Бригадир разобрался с картошкой, куском хлеба вычистил тарелку, проглотил обжигающий чай, налитый в эмалированную кружку, и встал рывком, звонко хлопнув себя по коленям.

— Мне еще на ферму надо заглянуть. И на силосную яму. А вы, значит, сегодня отдыхайте, а завтра, с новыми силами, — пожалуйте на поле. Я проверю.

Он попрощался кивком разом со всеми, выдернул из кармана алюминиевый портсигар, открыл его щелчком пальца, размял беломорину, закусил её желтыми зубами, подмигнул девчонкам. И проговорил неразборчиво, уходя в дождь:

— У соседей трактор с телегой пропал. И человек двадцать молодняка.

Дождь с небольшими перерывами лил целый день. Было скучно и тоскливо, не спасали ни шахматы, ни шашки, и даже домино всем быстро надоело. Вовка Дёмин, развалившись на кровати, зевал, смотрел в потолок и тихо бренчал на гитаре, игнорируя просьбы приятелей что-нибудь спеть. Миха Приёмышев ковырял зэковской «финкой» стену, пытаясь забавы ради проделать отверстие в девчоночью комнату. Время от времени Миха оставлял нож и брал с тумбочки кружку. Он прикладывал её к выцарапанному уже углублению и, припав к донышку ухом, напряженно вслушивался в невнятные звуки, идущие с той стороны. Все замолкали, и даже Вовка прекращал перебирать струны.

— Чего там? — спрашивал кто-нибудь.

Миха не отвечал, только хмыкал многозначительно и опять брался за финку. Стена была на удивление крепкая.

Коля Карнаухов, за свое пристрастие к рисованию давно уже получивший кличку «Худо», взялся доделывать неделю назад брошенную картину: в циклопическом масштабе он воспроизводил на стене картинку с пачки сигарет «Шипка».

— Не туда ты, Коля, пошел учиться, — пропыхтел Иван Панин, отжимаясь на кулаках в узком проходе меж кроватей.

— Ты, кажется, тоже, — сказал Коля, увлеченно штрихуя выцветшие обои шариковой ручкой.

Димка Юреев, с первого курса прозванный «Пионером», читал «Малую землю». Он карандашом делал в книге какие-то пометки и досадливо поглядывал то в залитое дождем окно, то на тусклую лампочку, окруженную липкими спиралями мухоловок, — света было слишком мало, а у него и без того были проблемы со зрением.

— А я Маринке мышь подложил, — громко сказал Серёга Цаплин. Все посмотрели на него, не понимая, о чем он говорит.

— Под крыльцом мышь дохлая валялась, — пояснил Серёга. — А Маринка сапоги на веранде оставила. Ну я туда и бросил. — Он ухмыльнулся.

— Ты как ребенок, — сказал Иван Панин и захрустел пальцами — будто хворост ломал.

— Она же мышей боится, — одобрительно сказал Миха Приёмышев.

— Ну да, — кивнул довольный Серёга.

В трехлитровой банке, стоящей на подоконнике, бурно закипела вода. Коля Карнаухов оставил рисование, выдернул из розетки провода, вытащил из банки кипятильник, сделанный из половинок бритвенных лезвий, спичек и ниток, спрятал его под матрас. Зубами надорвав пачку грузинского чая, щедро сыпанул в кипяток заварку.

— На ужин что будет? — оторвавшись от книжки, спросил Димка. — Опять картошка?

— Девчонки макароны по-флотски обещали, — сказал Коля.

— Макароны по-скотски, — попытался пошутить Серёга. Никто не засмеялся.

— Надоело всё, — сказал Миха. — Домой хочу. Мне Юрай Хип обещали достать.

— Чего? — спросил Коля, мешая чай прикрученной к ивовому прутку ложкой. — Это джинсы, что ли, такие?

— Э-э! — махнул рукой Миха. — Дярёвня!

— А на танцах Аббу включали, — как бы между прочим сказал Серёга. — И Бони Эм. Вот тебе и дярёвня. А девчонки — ммм!.. Кровь с молоком, не то что наши.

— Наши тоже ничего, — возразил Иван и сел на угол кровати.

Они уже были готовы завести обычный вечерний разговор, обсуждая одногруппниц, как вдруг за дверью кто-то истошно завизжал.

Все вскочили.

— Маринка, — опознал Иван.

— Мышь! — радостно догадался Серёга.

Марина Хадасевич стояла на столе, едва не упираясь головой в потолок веранды, крепко держала в правой руке левый сапог, будто душила его, и, закатив глаза, долго и непрерывно визжала — удивительно, но воздух в её легких никак не кончался.

— Во дура, — сказал Серёга.

Вообще-то Марина Хадаевич была умницей. Красоты ей тоже было не занимать. Спортсменка и комсомолка, она была племянницей какой-то невеликой шишки из горкома — вот только за это Серёга её и невзлюбил.

— Это ты! — воскликнула забравшаяся на лавку Света Горина. Она, вообще-то, мышей почти не боялась, но очень уж страшно визжала Маринка.

— Что — «я»? — изобразил недоумение Серёга.

— Ты сунул! — Света спрыгнула с лавки, шагнула к улыбающимся и немного растерянным парням, подпирая бока руками. Светка на расправу была скорая, подруг в обиду она не давала, а удар у нее был крепкий ¬— это многие уже на себе испытали. — Ты сунул! Я знаю! — Она была вне себя. — Это ты дурак! А если бы она её укусила?! Может, она бешеная?! Или чумная!

— Мертвые не кусаются, — скрипучим голосом проговорил ухмыляющийся Серёга.

Визг прекратился — у побледневшей лицом Марины Хадасевич наконец-то кончилось дыхание. Она булькнула горлом, широко замахнулась и швырнула сапог в Серёгу, но попала в стоящего рядом Димку.

— Она точно бешеная! — выкрикнула Света Горина. — Она на полтора метра выпрыгнула! Маринке в лицо почти!

— Погоди, Свет… — Вперед выступил нахмурившийся Иван. В руке он держал нунчаки. — Кто выпрыгнул? Мышь?

— Да! Мышь ваша вонючая!

— Она же дохлая была. — Иван повернулся к лыбящемуся Серёге. — Ты говорил, вроде, что она дохлая.

— Ну! — кивнул тот. — Дохлая. Под крыльцом валялась.

— Да вон же она! — воскликнула Светка, чуть присев и тыча пальцем в угол, где стоял сноп привезенных Петровичем вил. — Вон! Прямо на вас смотрит!

Марина Хадасевич опять взвизгнула, завопила, размахивая руками:

— Уберите, уберите её!

Мышь, действительно, смотрела на скучившихся парней и даже не думала прятаться. Выглядела она жутковато: встрепанная, полинявшая, с мутными бусинками выпученных глаз — неудивительно, что Серёга принял её за мёртвую.

— Она дохлая была, — еще раз сказал Серёга. — Я её за хвост брал, она не шевелилась.

— Маринкин сапог её оживил, — хихикнув, сказал Вовка. — В наших потниках живая мышь сдохнет, а в маринкиных дохлая — оживает!

— Дураки, — сказала Светка. — Уберите её отсюда.

— Пускай Серёга убирает, — сказал Миха Приемышев, опасливо глядя на крохотного грызуна, будто бы к прыжку изготовившегося, — а ну как эта мышь, действительно, бешеная?.

— Дверь откройте, сама убежит, — посоветовал Серёга.

Среди парней возникла небольшая заминка. Пошумев и потолкавшись, они всё же выпихнули вперед Димку Юреева Тот, прикрываясь «Малой землёй» и не сводя глаз с места, где затаился подозрительный грызун, бочком прокрался к двери и приоткрыл её.

— Кыш! — крикнул Вовка.

Света Горина хлопнула в ладоши.

Коля Карнаухов топнул ногой.

И мышь кинулась. Но не к уличной двери, как все ждали, а к ватаге парней. Расстояние в три метра она преодолела за полсекунды. И скакнула — метра на полтора в высоту, явно метя в Серёгины пальцы. Она точно вцепилась бы в них зубами, если бы не реакция Ивана: нунчаки, сработанные из черенка лопаты, с гудением рассекли воздух и смачно сшибли взбесившуюся мышь, вышвырнув её точно в приоткрытую дверь.

Иван потом целых два дня гордился этим точным ударом, не признаваясь, что всё, в общем-то, у него получилось случайно.

А Димка Юреев, мимо которого пролетела мышь, потом весь вечер клялся, что нунчаки её не убили, что она была живая и в полете крутила хвостом, башкой и дёргала лапами.

Ему, конечно же, не верили.

Целых два дня.

Дожди не прекращались; небо лишь изредка прояснялось, но даже тогда по нему, источая морось, ползли обрывки низких серых туч, похожие на пласты разбухшей гнилой мешковины. Работа на поле превратилась в сущее мучение. Копать картошку вилами умели немногие, так что к концу первого дня практически у всех ладони были стёрты до кровавых мозолей. Бородатый доцент Борисыч, глядя на муки подопечных, сам предложил сократить рабочий день до пяти часов, а обеденное время увеличить на два часа. Установленные бригадиром нормы, конечно же, никто не выполнял. Да он, судя по всему, на это и не рассчитывал — техника в поле не шла, так что Петрович был благодарен студентам и за ту малость, что они успевали сделать. Впрочем, все благодарности суровый бригадир держал при себе и, заглядывая в стоящую на краю поля полупустую телегу, каждый раз журил доцента Борисыча и Димку Юреева за срыв всех возможных сроков и обязательств.

В четверг утром бригадир на поле не появился, и потому, когда вечером на тропке, идущей от деревни к полю, замаячила сутуловатая фигура, все решили, что это идет к ним изменивший своим обычным привычкам Петрович. Дождь как раз стих, и собравшиеся у телеги парни пытались развести небольшой костерок, чтобы у огня высмолить по сигаретке, чуть обсушиться, набрать картошки на завтрашний обед и наконец-то отправиться в барак. Неожиданное появление бригадира могло порушить все их планы; неудивительно, что они напряглись, когда заметили направляющегося к ним человека. И немного расслабились, разглядев, что это не Петрович, а кто-то другой.

— Доброго здоровьица, — издалека приветствовал их гость.

Ему ответили нестройно, осторожно.

Бородатый доцент Борисыч выбрался из-под телеги, отряхивая с колен и бёдер соломенную труху. На всякий случай развернул тетрадку, в которой вёл учёт собранной картошки.

— Здравствуйте.

— Зябко нынче, — сказал гость и присел на корточки перед сложенным костерком, от которого кроме едкого дыма проку пока не было. — В такую погоду добрый хозяин пса из дома не выгонит… — Он аккуратно разворошил прутья, чуть приподнял их, сунул в угольки свернутый кульком обрывок газеты, откинул в сторону мокрые сучки, поправил локон бересты, прикрыл заскорузлыми ладонями поднимающийся огонёк. Сказал задумчиво, важно:

— А с другой стороны, урожай тоже как-то убирать нужно.

— Вы, извините, кто? — спросил, немного смущаясь, доцент Борисыч.

— Степан Михайлович я. Живу тут.

— «Тут» — это в Росцыно?

— Ну да… На краю…

Костер разгорелся, и Степан Михайлович, улыбнувшись, выпрямился и убрал из огня ладони.

— Я к вам, ребятки, по делу зашел, — сказал он, присаживаясь на перевернутое ведро и подобранной щепкой сковыривая с сапогов налипшую грязь. — Я тут, как бы, за порядком слежу. И у меня тут, как бы, пара вопросов к вам есть…

На студентов он не смотрел, а вот они во все глаза на него пялились, очень уж колоритен был гость. Седой, морщинистый лицом, неопрятной сизой щетиной заросший — на вид ему можно было дать лет семьдесят, но держался он как пятидесятилетний здоровый мужик — не сутулился, по-стариковски мелко не суетился, губами не шамкал; чувствовалось, что и в руках у него сила есть, и с головой всё в порядке. Возможно, был он когда-то военным — слышалось нечто такое в его манере говорить, да и кутался он не в фуфайку какую-нибудь, а в потёртый армейский плащ.

— Вы, ребятки, небось, по грибы ходите, — продолжал Степан Михайлович, будто бы сам с собой разговаривая. — Девчонок, чай, по округе гуляете. В деревни соседние короткими дорогами бегаете. Может, на рыбалку кто, было дело, надумал, у нас тут речки небольшие, но все с рыбой.

Он не спрашивал, он утверждал. Спорить с ним никто не собирался, так что все молчали, ждали, что будет дальше.

— И хочу я у вас поинтересоваться вот чего… — Степан Михайлович дочистил сапоги, бросил щепку в огонь и только теперь внимательно заглянул в лица собравшихся полукругом студентов. — Не видали ли вы где скотины дохлой? Тут случай такой: один дурачок из соседнего совхоза приворотил к нам прицеп со скотом и вывалил, сам уже не помнит где. Пьяный же, да и ночью дело было — кто б ему днем-то разрешил? А? Не встречали?

— Нет, — сказал доцент Борисыч. — Скотины не видали.

— Не видали, — торопливо подтвердил Димка Юреев.

— Жаль, — помолчав минуту, сказал Степан Михайлович. — А я уже с ног сбился, разыскивая.

— А зачем вам скотина эта? — как бы не очень-то и интересуясь, спросил Серёга Цаплин.

— То-то и оно, что мне она совершенно ни к чему, — ответил Степан Михайлович и легко поднялся на ноги. От резкого движения полы армейского плаща разошлись, и кое-кто успел заметить блеск тяжелого длинного клинка, висящего у старика на поясе.

— Если вдруг что-то встретите, — сказал Степан Михайлович, поправляя одёжу, — сейчас же сообщите мне. Я в крайней избе живу, что на въезде в деревню. Мой дом тут, как бы, один такой — ну знаете, небось.

— Сообщим обязательно, — сказал Иван Панин и украдкой показал кулак открывшему было рот Михе Приемышеву.

Парни давно уже договорились меж собой, что про скотомогильник и про случившуюся там аварию они и слова никому не скажут, и намёка не сделают. Ну а если объявится милиция, тогда, понятное дело, всем надо будет держаться одной версии: да, была драка, и от трактора бежали, но что кто-то где-то перевернулся — вот только сейчас услыхали, честное комсомольское, истинный крест!

Степан Михайлович ушел, и опять начался дождь. Костер погас почти сразу, но на это никто не обратил внимания. Все торопились домой, выбирали картошку на еду — чтоб была поровней и почище.

— Вы ничего не хотите мне рассказать? — спросил бородатый доцент Борисыч, химическим карандашом помечая в своей тетради, сколько вёдер совхозной картошки будет унесено с поля.

— Нет, Борис Борисович, — почему-то вздохнув, сказал Коля Карнаухов. — Нечего рассказывать. Всё нормально.

— Всё нормально, — подтвердил Димка Юреев и вспомнил, как мимо его лица пролетела пережившая удар нунчак мышь.

Она не выглядела нормальной.

Ну вот совсем.

В тот вечер, возвращаясь с поля, ребята видели нечто странное. На краю деревни за огородами какая-то рослая хмурая старуха, одетая во всё чёрное, жгла связанных пучком куриц. Бедные птицы бились в мокрой траве, охваченные огнем, а бабка брызгала на них керосином и что-то приговаривала, будто каркала.

Коля Карнаухов проснулся посреди ночи. Точного времени он не знал, но чувствовал, что сейчас самая глухая пора — часа два или три. В брюхе крутило и постреливало — видимо, выпитое в ужин молоко действительно было кислое. Коля обхватил живот руками и перевернулся на другой бок, надеясь опять заснуть, но резь лишь усилилась, а бурление в кишках сделалось совсем уж неприличным. Коля негромко застонал и сел в постели, хлопая глазами и пытаясь хоть что-нибудь разобрать в темноте.

— Вольдемар, — тихонько позвал он соседа.

Хозяин фонарика и батареек спал.

— Серж, — чуть слышно окликнул Коля приятеля.

Серёга дрых, как убитый.

В окна мягко постукивал дождь. Справа кто-то громко посапывал — кажется, Димка. В дальнем углу натужно храпел и булькал Миха Приёмышев — опять, небось, башку неудобно запрокинул, вот и давится.

Коля, зажавшись, перетерпел приступ рези и спустил ноги на пол. Нашарил спички на тумбочке. Ощупью отыскал под койкой холодные и влажные внутри сапоги. Обулся, содрогаясь. Накинул на плечи ватник с инвентарным номером на спине. Чиркнул спичкой, поднял огонёк повыше, проверяя, свободен ли путь к двери. Поёжился, представив, как побежит тёмной улицей к дощатому сортиру — слева мокрые кусты стеной, справа жухлая крапива в человеческий рост.

Держась за больной живот, он прокрался на веранду, отпер уличную дверь и встал на крыльце, собираясь с духом для последнего рывка.

Вода мелко сеялась с карниза, легкий ветер чуть шевелил кусты. Темнота укрыла деревню, спрятала избы, схоронила дворы, заборы и колодцы. Один щитовой барак от всего человеческого мира и остался — но сойди с крыльца, шагни поглубже во тьму — и он тоже исчезнет, растворится, будто кислотой без остатка съеденный.

— Бр-р! — сказал Коля и прыгнул под дождь.

В будку сортира он буквально ворвался, едва её не опрокинув. Стащил трусы, задвинул шпингалет, раскорячился над круглой, дышащей холодом дырой. Полегчало!

Переведя дыхание, он проверил, на месте ли мятые газеты, нащупал их за балкой и успокоился окончательно. Вспомнил, что где-то тут припрятан и свечной огарок в стеклянной банке. Отыскал его, зажег, зря исчиркав три дефицитные красноголовые спички. Вытащил из-под газет потёртый журнал «Крокодил», устроился поудобней — насколько это было возможно.

Теперь он никуда не торопился, решив, что уж лучше он как следует отсидится за один присест, чем потом побежит сюда еще раз.

По доскам будки вдруг что-то несильно шлёпнуло, и Коля насторожился. Он, наверное, минуту сидел, не дыша, и вслушивался в шелест дождя и равномерный шорох листвы. Вокруг туалета словно бы кто-то бродил: Коля явственно различал звук шагов и даже, вроде бы, слышал негромкое ворчание. Умом он, конечно же, понимал, что в действительности никого там нет, не может там никого сейчас быть; он говорил себе, что это обострившиеся ночью чувства подводят его, и пошаливает разыгравшееся воображение; он убеждал себя, что странные звуки производит какая-нибудь ветка, скребущая по стене будки, что это дождь шлепает по лужам, и ветер треплет на крыше задравшийся кусок рубероида…

В стену ударило что-то, и Коля подскочил.

Мышь?!

Да-да! Мышь. Здоровенная. Крыса. Или кошка. Или собака. Тут в деревне полно собак. Какая-нибудь сорвалась с цепи, убежала и сейчас бродит вокруг будки сортира и ворчит, чуя близость чужого человека. Собака! Конечно, это собака!

Сердце бухало в груди тяжело и редко — будто остановиться собиралось. Во рту скопилась густая горькая слюна. Коля дотянулся до свечки, дрожащими пальцами погасил фитиль. Он знал, что свет виден снаружи, — в тонких, грубо сколоченных стенах будки было предостаточно щелей.

И тут запертая дверь дёрнулась, клацнув задвинутой в скобу щеколдой. Кто-то пробовал открыть туалет снаружи. Собака?!

Ха!

Накатил такой страх, что Коля понял: либо он немедля умрёт от разрыва сердца, либо сойдет с ума через несколько минут. Рассуждать логически он почти уже не мог. Теперь он слышал и негромкое урчание с той стороны хлипкой двери, и близкое неуклюжее топтание чьих-то ног, и хруст ломаемых веток, и шуршание лопухов. Кто-то пальцами скрёб липкие от смолы горбыли-доски. Кто-то постукивал по стенам. Кто-то испытывал дверь на прочность. Совсем рядом, совсем близко.

Коля натянул трусы и приготовился бежать.

Но прежде…

Прежде…

Он трясущимися руками выдергал из-за балок все газеты и побросал их горкой на пол. Стянул с потолка отвисший кусок рубероида. Смял журнал «Крокодил». Рассыпая спички и не замечая этого, с пятой попытки зажёг свечу и положил её в груду бумаг под ногами.

Он закрыл глаза, взялся правой рукой за щеколду и заставил себя считать до пятидесяти, не обращая внимания на поднимающийся жар и лезущий в горло дым.

Чтобы бежать, ему нужен был свет.

Как можно больше света.

Вовке Дёмину приснился кошмар — будто бы он вышел с гитарой исполнять номер самодеятельности и заметил вдруг, что стоит на сцене актового зала без штанов, в одной рваной и грязной майке. От такого позора он проснулся и обнаружил, что лежит раскутанный, а оба одеяла горкой валяются в проходе. Засветив фонарик и положив его на подушку, Вовка взялся поправлять сбившуюся постель, но дело до конца не довёл, поскольку разглядел, что дверь их комнаты приоткрыта. По ногам ощутимо тянуло холодом, и Вовка заподозрил, что открыта и уличная дверь. Терпеть такое безобразие он не собирался. И, закутавшись в одеяло, направился к выходу.

До веранды он не добрался. Какая-то стремительная тень, мелькнув в луче фонаря, налетела на Вовку и отбросила его к стене.

Вовкин крик переполошил всех. Даже девчонки проснулись, заколотили в стену кулачишками.

— Тихо, тихо! — пытаясь зажать Вовке рот, упрашивал Коля Карнаухов. — Там кто-то есть! Кто-то пришел! Да тихо же ты! Смотри! Туда смотри, дурачина!

В стёклах веранды трепетало нечто розовое, нежное — будто заря в воде отражалась.

— Пожар, — вслух удивился появившийся на пороге комнаты Димка Юреев.

— Сортир горит, — сказал Иван Панин, по стенке продвигаясь к веранде.

— Это я его поджег, — сказал Коля Карнаухов. Он задыхался, голос его дрожал. — Я поджёг… Чтобы светло было…

В крохотном тамбуре, отделяющем мужскую комнату от прочих помещений барака, на несколько секунд сделалось тесно. Парни толкались, торопясь вместе пролезть на веранду через узкий проём. Вовка уже не кричал, понимая, насколько смешно выглядит со стороны его испуг; он пытался подняться на ноги, но не мог в общей сутолоке — его пихали, об него запинались, под его рукой каталось ведро, его ноги запутались в одеяле.

— Мне кажется, это они… — сказал, откашливаясь, Коля Карнаухов. — Те парни из трактора… Я едва мимо них проскочил.

— Там действительно кто-то есть, — сообщил Иван Панин, первым встав у окна веранды. — Вольдемар, дай сюда фонарь!

— Дверь! — забеспокоился Коля. — Дверь надежней заприте! Я только крючок накинуть успел!

Луч фонаря скользнул за мокрое стекло, ткнулся в заросли сирени. Разглядеть что-либо сквозь дождь было непросто.

— Вон! Вон! — завопил Серёга Цаплин, напряженно всматривающийся в ночную мглу, лишь чуть разбавленную пожаром. — На тропинку трое вышли!

— Вижу, — подтвердил Иван.

— Справа от крыльца один. За кустом, — сообщил Миха Приёмышев.

— У кочегарки, вроде бы, двое, — сказал из дальнего угла веранды Димка Юреев.

— И у туалета они наверняка есть! — почти закричал Коля Карнаухов. — Я слышал, они там кругами ходили!

— Человек десять, — прикинул Иван.

— Может, уйдут? — предположил перепуганный Димка.

— Конечно, уйдут! — хмыкнул Серёга. — Только прежде пару челюстей сломают.

— Силы примерно равны, — заметил Иван.

— У них цепи, наверняка, при себе, — сказал Серёга. — И ремни солдатские со свинцом в пряжках. Кастеты. А у нас что?

— У меня — вот! — сказал Миха Приёмышев, показывая на ладони свою «финку».

— Нож убери, — посоветовал Коля.

Миха спрятал «финку» в голенище сапога — и вовремя. На веранде, держа в одной руке зажженную керосиновую лампу, появился заспанный Борис Борисыч в чёрном трико с вытянутыми коленями и длинной мятой рубахе. Из-за спины доцента выглядывали девчонки — Света и Марина.

— Что тут происходит?! — рявкнул Борис Борисыч, забавно шевеля бровями.

На короткое время в бараке установилась полная тишина — только дождь шумел, и было слышно, как тихонько потрескивает коптящий фитиль керосиновой лампы.

— Там местные, — нарушил общее молчание Иван Панин.

— Деревенские пришли, — тут же добавил Серёга Цаплин.

И все загалдели наперебой, задвигались.

— Тихо! — крикнул доцент Борисыч, вешая керосиновую лампу на крючок над столом. — Тихо, ребята! — Он поднял руки, искоса глянул в запотевающее окно и ничего, кроме размытых всполохов пламени, за тёмным стеклом не разглядел. — Вы уверены, что там кто-то есть? Почему там огонь?

— Есть! — крикнул Коля Карнаухов. — Это я… — Он запнулся. — Это они туалет подожгли!

— Они на улице, — спокойно сказал Иван. — Человек десять. Что нам делать, Борис Борисович?

— Только не драться! — Доцент подошел к окну, ладонью стёр со стекла испарину. — Дмитрий!

— Что, Борис Борисович? — Все заметили, как сильно вздрогнул Димка Юреев.

— Вы зайдите в мою комнату, найдите на столике пробки и вверните их в щиток.

— Хорошо.

— Девочки, немедленно вернитесь к себе и запритесь.

— Да, Борис Борисович, — кивнула Марина Хадасевич и, ухватив Светку под локоть, потянула её за собой.

— Дайте мне фонарик и откройте дверь.

— Зачем, Борис Борисович?

— Я с ними поговорю. Не переживайте, всё будет нормально. Мне не впервые приходится общаться с такими компаниями.

— Может, мы с вами выйдем?

— Нет. Будет лучше, если вы все вернетесь в свою комнату.

— Но если?..

— Никаких «если»!

Борис Борисович подтянул трико, почти вырвал фонарик из рук Вовки Дёмина и широким твёрдым шагом направился к двери.

— Там же дождь! — крикнул ему в спину Миха Приёмышев.

— Дождь не дубина, — сказал доцент и, откинув кованый крючок запора, выдернув ножку стула из скобы дверной ручки, вышел на улицу.

Иван Панин придерживал рукой дверь, не позволяя ей закрыться, и смотрел, как в ночном дожде тонет их руководитель. Пять, семь, десять шагов — и светлая рубаха доцента, промокнув, потемнела, слилась с ночью, и вот уже только мутный световой круг пляшет на тропинке, ведущей к полыхающему туалету, и кажется, что фонарь несет человек-невидимка из романа Уэллса.

— Закрывай, — сказал Серёга Цаплин, встав рядом с Иваном, как и он взявшись за дверь.

— Нет.

— Закрывай, говорю.

— Нет.

Они исподлобья посмотрели друг на друга, не то улыбаясь, не то хищно скалясь.

— Деревенские его не тронут. Но и уйти не уйдут, — сказал Серёга. — Они за нами пришли. Закрывай!

— Почему они мокнут? — спросил вдруг Иван. — Почему стоят под дождём? Тебе не кажется это странным?

Не так уж и много освещал пожар, но три темные фигуры, топчущиеся на тропе, отчетливо вырисовывались на фоне плоского ярко-рыжего огня. К ним и направлялся Борис Борисович.

— Надо было всем вместе пойти, — сказал Иван.

— Тогда без драки не обошлось бы.

— Пускай!

Они замолчали, увидев, что черные фигуры двинулись навстречу прыгающему пятну электрического света. Наверное, Борис Борисыч уже что-то им говорил, увещевал их какими-то словами. Вот он остановился на тропе — фонарик больше не движется. Три фигуры совсем уже рядом. И еще одна выбирается из кустов сирени. А другая подходит сзади. И не просто подходит — подкрадывается!

Иван одной ногой ступил на крыльцо, пытаясь лучше разглядеть происходящее.

— Закрой дверь! — зашипел на него Серёга. — Закрывай!

Далёкий фонарик погас — то ли опять сломался, то ли его заслонили. Чёрные силуэты сдвинулись тесно, плотно, и Ивану послышался крик.

— Не запирайтесь! — велел он и спрыгнул с крыльца на раскисшую землю, посыпанную угольной крошкой. Три секунды стоял он неподвижно, таращась в шевелящуюся мглу, пронизанную острыми тенями, подсвеченную заревом. Он никак не мог разобрать, что происходит на тропе. Ему казалось, что там творится нечто страшное — страшное настолько, что он не мог в это поверить, и думал, что зрение обманывает его. А потом у него за спиной вспыхнул яркий электрический свет — это Димка наконец-то ввернул в распределительный щиток пробки. Иван подался вперед, всего-то три шага сделал и увидел, разглядел…

— Да они же пьяные вусмерть! — истошно заорал Серёга. — Они же не соображают ничего! — Он заругался матом, застучал кулаком в дверь. — Назад! Назад давай! Скорее! К тебе идут!

Мокрая темная фигура медленно и неуклюже выбиралась на четвереньках из-под крыльца. Другой недобрый гость, подволакивая левую ногу, выступил на освещенное место из-за угла барака. А за ним еще один — однорукий, хромой, страшный, под два метра ростом. Сдвинулась с места и парочка, что топталась у кочегарки.

Иван, стараясь сохранить самообладание, повернулся лицом к свету. И почти наткнулся на невысокого крепыша, вывалившегося на тропу из самой середины рябинового куста. Крепыш был практически голый; лицо его походило на каравай хлеба: плоское, чёрное, запекшееся до корки — ни губ, ни носа, ни щёк. Иван не успел ничего понять, а его тело уже действовало — цуки в корпус, уход в сторону, маваши с проносом — точно, как учил в подвальном спортзале сенсей Ермек по прозвищу «Червонец». Удары получились могучие, пришлись точно, куда нужно, — противник даже не пытался защищаться, стоял, как макивара. Обычный человек после таких плюх не поднялся бы. Но крепыш даже не упал; его повело в сторону, но на ногах он каким-то чудом удержался, и Иван невольно вспомнил байки про загадочный китайский «стиль пьяницы».

Проскочив мимо дезориентированного крепыша, Иван походя пнул его приятеля, выползшего из-под крыльца, и, перескочив разом через все ступени, буквально влетел в дверь — Серёга еле успел увернуться.

— Они там Борисыча жрут! — выкрикнул Иван, и его затрясло.

Дальше всё было как в кошмарном сне: дёргалась запертая и заблокированная массивным столом дверь, со звоном бились мокрые стёкла, черные от грязи и крови руки лезли в окна, скрюченные пальцы царапали некрашеные рамы, срывая ногти, оставляя на торчащих осколках куски кожи и мяса. Время потеряло определённость — минуты могли пролететь как мгновения, а могли, истончившись, растянуться и сделаться длинней часа. Чёрные фигуры бродили у стен барака, задирали вверх жуткие опухшие лица, тщились залезть в окна и хрипели, и сопели, и скрежетали зубами.

— Они не пьяные, — бормотал забившийся в угол Вовка Дёмин. — Они не похожи на пьяных. Это что-то другое.

— Они его жрали, я видел, — раз за разом повторял Иван Панин. — Рвали его, словно собаки. Он шевелился еще, а они его грызли.

— Это те самые, — бездумно твердил Серёга. — Те — с танцев. Это они за нами на тракторе гнались. Я их узнал.

Дождь хлестал в разбитые окна, заливая пол. Холодный ветер свободно гулял по комнатам. Перепуганные девчонки не отходили от парней, но парни и сами страшно боялись одиночества, а потому держались вместе. Им нужно было сейчас обойти все помещения барака, проверить, не забрался ли кто в дом; им надо было разделиться, чтобы контролировать все окна во всех комнатах. Но они метались между кухней и верандой только лишь потому, что здесь ярко горел свет.

Неудивительно, что они не заметили, как в доме появился еще один человек. Он тихо вполз через окно девчоночьей комнаты, пустой, стылой и тёмной. Прокрался к двери и долго стоял возле нее, то ли обдумывая что-то, то ли к чему-то прислушиваясь. Он вышел из тени, когда никто не смотрел в его сторону. И когда его заметили, он уже находился в двух шагах от тесной компании. Никто ничего не мог сделать. И даже пытаться не стоило — у человека было при себе ружье.

— Они все мёртвые, — громко объявил он. И, сунув воронёный ствол в разбитое окно, выстрелил в цепляющегося за подоконник голого крепыша.

Иван Панин видел, как кулак свинцовой картечи размозжил круглое, похожее на каравай лицо.

Да, это было мерзкое, отвратительное зрелище. Но Ивану оно доставило удовольствие.

Отложив двустволку, гость скинул с плеч мокрый армейский плащ, сдёрнул с головы отсыревший картуз и ладонью вытер морщинистое лицо.

— Ну что, студентики? — сказал он, ехидно улыбаясь. — Ничего странного не видели?

Теперь парни узнали его — этот старик приходил вчера на поле, спрашивал что-то про дохлую скотину. Но имя его вспомнил один Димка Юреев.

— Степан Михайлович! Там! Эти! — Димка задыхался. — Они Борисыча нашего убили!

— Точно убили? — посерьёзнев, спокойно спросил старик. — Значит, и он скоро встанет.

— Да что происходит?! — вскричал Иван Панин. — Что тут у вас творится?!

— А ты разве не видишь? — Степан Михайлович прищурился. — У нас тут мёртвые ходят. — Он встряхнул плащ, отжал картуз. Из подвязанной к поясу кожаной петли вытащил здоровенный нож и положил его на стол. Не торопясь, перезарядил двустволку.

Оторопевшие студенты молча следили за каждым его движением.

— Вы шутите, да? — не выдержал Димка Юреев. — Они просто пьяные? Не соображают ничего?

— Это не смешно, дед! — возмутился Серёга Цаплин.

— А и не смейтесь, — разрешил старик и сел на табурет, широко расставив ноги и устроив ружье на коленях. — Вы слушайте сюда, ребятки, хотя времени для разговоров у нас, как бы, уже нет. — Он покряхтел, покашлял, цепко оглядывая собирающихся вокруг парней и девчат, перепуганных, иззябших.

Где-то в тёмных глубинах барака со звоном разлетелось оконное стекло — возможно, последнее во всём доме. Запертая дверь ходила ходуном, лязгал кованный крюк, гремели расшатанные петли, а в щели прихлопа застряли чьи-то толстые серые пальцы, похожие на жирных червей.

— Это покойнички, — спокойно и почти даже ласково сказал дед Степан Михайлович. — Они где-то тут рядом померли, а потом встали и пошли. Ума теперь у них не больше, чем у какого-нибудь зверя. А правильней сказать, что нет совсем. Но вот сила у них, как бы, звериная, и не смотри, что они такие неповоротливые. Если доберутся, навалятся, да вцепятся — не вырвешься.

— Так не бывает, — шепнула бледными губами Марина Хадасевич.

— Не бывает, — согласно кивнул Степан Михайлович. — Но у нас случается. Земля тут, как бы, особенная. Картошку-то видели нашу? Дюжина штук — и ведро с горкой. А ведь мы ни удобрений, ни торфу, ни навозу не завозим — земля сама так родит. У нас бывает — воткнёшь в землю прут сухой, а через три дня глядишь — он корешки пустил и веточки выбросил. Чудо? Ан нет — не чудо, а земли особенное научное свойство. Его изучать даже пытались, но не поняли ничего. Не доросла ещё наука.

— Чертовщина, — буркнул Коля Карнаухов.

— Может и так, — кивнул Степан Михайлович. — Жил у нас поп один, вот он тоже всё про бесовщину говорил. Мол, капище у нас тут прежде было, кровью сильно политое. Только думается мне, что капище здесь не просто так появилось. Земля всегда тут такой была, и в незапамятные времена, вот её и задабривали кровью. И кладбищ в округе нашей сроду не было, своих покойничков мы за пятнадцать километров возим хоронить. Ну а кур там, или кошек, или собак жжём, чтоб они уже не встали.

— Это что же получается? — пробормотал Коля Карнаухов, вспоминая и страшный коровий глаз, и ожившую в маринкином сапоге мышь. — Выходит, от вашей земли любая дохлятина оживает?

— Ну, не любая, — пожал плечами Степан Михайлович, — а только та, что в хорошей, как бы, сохранности. Да и не всегда это случается. Тут то ли звезды как складываются, то ли погода как влияет, то ли воды грунтовые — за тыщи лет никто не разобрал, ну и мы разобраться не надеемся. Бывает, весь год получается спокойный. А бывает, что через месяц — то лиса дохлая собаку загрызет, то мёртвый лось из леса выйдет, то околевшая овца старуху покусает. Ну мыши там, лягушки — это всё мелочи, они сами друг дружку подъедают.

— Да как же вы тут живёте? — ужаснулась Света Горина.

— А неплохо живём, — хмыкнул Степан Михайлович, озабоченно поглядывая то на дверь, то на окошки. — Картоху-то нашу видела? То-то и оно!

Старик встал, накинул плащ, расправил картуз.

— Заболтали вы меня. А ведь я не разговоры говорить шёл, а по делу.

Он вдруг ловким быстрым движением подхватил ружье и широко шагнул вперед — почти прыгнул. Никто понять ничего не успел, а Степан Михайлович уже взвел курки, вскинул двустволку к плечу.

Из кухни на веранду вывалилась черная фигура, заурчала утробно, мутными глазами вперившись в тесную компанию живых людей. Марина Хадасевич взвизгнула, подскочила и, потеряв сознание, опрокинулась навзничь — Вовка Дёмин едва успел её подхватить.

Двустволка плюнула огнем — и половина головы ходячего покойника выплеснулась на стену веранды. Мертвец упал; его левая нога дёргалась еще секунд сорок — все только на неё и смотрели. А потом Димку Юреева вырвало прямо на «Малую землю».

— Я вам жизни спас, — сказал Степан Михайлович, переламывая ружье и длинным жёлтым ногтем выковыривая из стволов горячие гильзы. — А долг, как бы, платежом красен. — Он перезарядил двустволку, заглянул на кухню — там всё, вроде бы, пока было тихо, только в разбитых окнах ворочались от ветра отяжелевшие мокрые занавески.

— Деревню надо вычистить, — сказал Степан Михайлович, возвращаясь на веранду. — А одному мне управиться будет непросто. И рассвета ждать нельзя — за ночь покойничков может прибавиться. — Он подобрал с пола брошенное одеяло, накрыл им подстреленного мертвяка. — Так что, ребята, беру вас сегодня в подмогу. Многого не прошу, но хотя бы свет мне подержите, да молодыми глазами вокруг поглядите — и то, как бы, большая польза получится… Ну? Что скажете?..

— Я помогу, — решился Иван Панин. — Вы только говорите, что делать.

— Служил? — спросил старик, придирчиво оглядывая первого добровольца.

— Нет. Не успел.

— А это у тебя что? — Степан Михайлович пальцем показал на нунчаки, висящие у Ивана на шее.

— Оружие, — ответил Иван и, отойдя в сторону, продемонстрировал своё умение.

— Молодец, — сказал старик, чему-то улыбаясь. — Только это не оружие. Оружие вот. — Он тряхнул двустволкой. — А это палки на верёвочке.

Были видно, что Ивана такие слова задели и обидели. Но спорить он не стал, смолчал, только брови сильней нахмурил и отвернулся.

— Я служил, — угрюмо сказал Коля Карнаухов. Коле не давала покоя мысль, что это он во всём виноват. Он и приятель его Серёга. Если бы они тогда не пошли на танцы, если бы не знакомились там с девчонками, если бы не подрались с местными и не стали бы от них убегать. Ну или, хотя бы, выбрали другой путь для бегства…

— Сержант? — поинтересовался Степан Михайлович.

— Ефрейтор, — сконфузился Коля.

— Это я сержант, — вклинился в разговор Серёга Цаплин. — Внутренние войска, краснопогонник. По людям стрелять обучен.

— По людям стрелять не надо, — мягко поправил его старик. — Те, что на улице сейчас, они уже, как бы, не люди.

— Это я знаю, — сказал Серёга. — Это я еще на танцах заметил.

— Как вас звать-то, ребята? — спросил Степан Михайлович.

— Николай.

— Иван.

— Серж. Серёга, то есть.

— Ну, вот вчетвером, как бы, и пойдем. Нормально. А остальные… — Степан Михайлович закинул ружье за спину, убрал тесак в петлю на поясе, снял с крючка зажженную керосиновую лампу. — Остальные будут дом охранять. Совхозное, как бы, имущество.

К выходу готовились недолго и суетливо — переоделись, переобулись, глотнули для храбрости местной превонючей самогонки, запас которой всегда имелся у Михи Приёмышева. Вооружились кое-как тем, что в доме нашлось: Иван нунчаки заткнул за ремень, а в руки взял штыковую лопату, наскоро отточенную здоровенным напильником; Николай забрал у Михи «финку», но главное своё орудие соорудил сам — на полутораметровый берёзовый черенок насадил две тракторные шестерёнки; рукоять получившейся палицы он обмотал тряпичной изолентой и даже подобие темляка сделал из распушённых обрывков верёвки, чтобы кровь из проломленных голов не брызгала сильно и не текла на руки. Серёга Цаплин к оснащению отнесся еще основательней: надел две фуфайки, оторвав у нижней рукава, обвился шпагатом; из гитарной струны и пуговиц смастерил удавку, забрал с кухни все ножи и распихал их по карманам, из трехметрового шеста, что лежал на подстропилинах веранды, алюминиевой проволоки и выдранной из стены скобы изготовил пику, потом вспомнил вдруг про ржавый туристический топорик, от прежних поколений студентов оставшийся, отыскал его в кладовке и подвязал к поясу, — Серёга то ли игрался, то ли просто тянул время.

— Сначала постреляем тех, что у дома трутся, — пятый уже раз рассказывал Степан Михайлович, терпеливо дожидаясь помощников. — Для этого нам даже выходить не надо — из окон, как бы, постреляем. Потом пойдем на вашего старшего поглядим, заберём фонарик — он нам пригодится. В кустах пошерудим как следует — если кто и прячется там, на шум обязательно выберется или как-то даст о себе знать. А когда вокруг осмотримся, тогда уже пойдем по деревне, по домам. Покойнички всегда к живому тянутся. Вот рядом с живыми их и надо искать…

Поучал старик и остающихся в бараке:

— Мы выйдем, а вы сразу дверь заприте, заложите, и уходите в комнатку, где окон нет. Начальник ваш там жил? Вот к нему и идите, он теперь слова против не скажет. Водички прихватите с собой попить. Гвоздей надёргали уже, как я велел? Вот их возьмите, чтобы вход изнутри заколотить. И потом сразу же пробуйте потихоньку потолок разбирать: и руки делом займете, чтоб в голову дурь не лезла, и выход на крайний случай для себя подготовите. Если мы до рассвета не вернёмся, поднимайтесь наверх, ждите, пока совсем светло не станет и с оглядкой через чердак выбирайтесь на улицу. В наши дома не заходите, бегите сразу в Жирово, ищите по проводам избу с телефоном и звоните Хромову Василию Степановичу, он в милиции работает и знает, что тут к чему. Ну а если, не дай Бог, доведётся… — Степан Михайлович перекрестился. — Бейте покойничков в голову, да посильней, да чем попадя. Только так их и проймёшь. Без головы они уже не ходят, а лежат тихо, как им и положено… Слышите, ребятки?! В голову их бейте! В самую, как бы, черепушку!..

Истребление мертвяков началось довольно буднично. Сначала Степан Михайлович в сопровождении притихших ребят обошёл все комнаты барака и в каждой зажёг свет. Потом он принялся неспешно и методично — будто в тире на ответственных соревнованиях — стрелять бродящих под окнами покойников. Он разнёс головы семерым; двоих, причем, пришлось выманивать из темноты. Делал это Степан Михайлович довольно своеобразно: он открывал раму, ложился животом на подоконник и, высунувшись на улицу по пояс, ласково покрикивал и слюняво причмокивал губами:

— А ну-ко, иди-ко сюда, милок! Отведай свежатинки! Хочешь мясца-то? Во! Кушай, родимый! Попробуй! Вкуснотища! — Он даже глаза закатывал. — От себя, как бы, отрываю! Да ты не бойся, ближе, ближе давай!

Мертвец выбирался на открытое освещенное место, тянул руки за обещанным угощением, скалился. Степан Михайлович душевно ему улыбался, медленно уползал назад в дом, принимал, не глядя, поданное ружье, прикладывался и стрелял покойнику точно в лоб.

Без неожиданностей, впрочем, не обошлось — последний мертвяк оказался необычайно резвым. Он, увидев направленный в лицо ствол, схватился за него и потянул к себе. Если бы не подскочивший Серёга, поймавший ремень двустволки, да не Иван, который тут же сообразил заточенной лопатой рубить покойнику руки, неизвестно, чем бы дело закончилось. Но — справились и с этим.

А вот дальше было сложней. В отдалении бродили еще фигуры, но подманить их не удавалось, а стрелять наугад Степан Михайлович не соглашался — не то патроны берёг, не то боялся зацепить кого-нибудь живого.

— Выходим, — объявил старик и, опустив ствол ружья, взял со стола керосиновую лампу.

Под дождь он вышел первый, не оглядываясь на остальных, не дожидаясь их, и зашагал по направлению к небольшой группе мертвецов, расположившихся возле убитого и истерзанного доцента. Сколько там собралось покойников, понять было трудно: сортир догорал, а падающий из окон электрический свет мешался с плотной, сыплющейся с неба моросью и кроме нее ничего не освещал.

— Давайте быстрей! — крикнул Иван, спрыгивая с крыльца и глядя, как старик широко и быстро шагает, держа ружье в одной руке и лампу в другой. Он, кажется, что-то задумал, но почему он так небрежно держит двустволку? Что он станет делать, если все покойники разом встанут и двинутся на него? — ну, выстрелит он дважды, но перезарядить ружье вряд ли уже успеет, разве только убежит в безопасное место. Но куда? На веранду не вернешься — Вовка и Димка уже готовятся запереть дверь, а через окно старику туда не так просто будет забраться — слишком высоко.

— Что он делает? — спросил Коля Карнаухов, поравнявшись с Иваном. Но ответа не получил. Из кустов слева, хрипя разорванным горлом, вывалилась рослая фигура. Коля сразу опознал предводителя всей этой банды — нос у покойника был свернут набок, а вокруг опухших глаз, будто кляксы на промокашке, расплылись неровные круги.

— Вот и свиделись, — сказал старому знакомому Коля и со всей дури саданул по голове мертвяка самодельной палицей. Тракторные шестерни смяли череп, словно он из папье-маше был сделан. Ноги покойника подломились, и он повалился вперед, загребая воздух скрюченными руками. Коля ударил еще раз, уже не так сильно, подскочивший Иван добавил похожей на секиру лопатой, а тут и Серёга с туристическим топориком подоспел.

В этот самый момент Степан Михайлович разглядел, где лежит, поблескивая в траве, электрический фонарик, и решил, что дальше идти не стоит. Скрутив пробку с керосиновой лампы, он плавно размахнулся и швырнул её в собравшихся на тропе покойников. Стеклянная колба разбилась, горючая жидкость плеснула на спины тесно сплотившихся мертвецов, на их одежду, растеклась по земле. Огонь занялся лениво, но Степан Михайлович вытянул из кармана плаща еще дома приготовленную резиновую клизму, зубами сдёрнул с её носика самодельный колпачок и, отвернув лицо, пустил на поднимающихся, поворачивающихся мертвяков тонкую мощную струю бензина.

— Фонарик подберите! — крикнул он, не оглядываясь. Бросив резиновую грушу словно гранату, он вскинул ружье и саданул крупной дробью в приближающегося покойника, ноги и живот которого были охвачены огнем. Вот теперь Степан Михайлович хорошо видел, в кого и куда он стреляет. Теперь света была достаточно.

Он разнес голову еще одному покойнику и, пятясь, стал перезаряжать двустволку. Подоспевшие Серёга и Коля прикрывали его, пикой и палицей отпихивая горящих мертвецов. Иван, как самый ловкий и подготовленный, обежал неповоротливых противников и подхватил фонарик — тот почему-то оказался выключен, видимо, кнопка отщелкнулась при ударе о землю.

Грянули очередные выстрелы — два тела свалились на землю, задергались в конвульсиях. Последнего оставшегося на тропе мертвяка забили осмелевшие Коля и Серёга — они буквально вместили его в грязь. Иван в расправу не вмешивался; он, убедившись, что фонарик исправен, теперь пытался его отчистить. Оттирая стекло мокрой ладонью, он не обратил внимания на шевеление в огненной луже. Опасность он почуял, только когда страшная обожженная фигура, лишь отдаленно напоминающая человека, на четвереньках выбралась из огня. Иван шарахнулся в сторону, повернулся быстро и остолбенел — на него полз изуродованный Борис Борисович, доцент кафедры промышленной автоматизации, руководитель группы. Его пропитавшаяся грязью и керосином борода продолжала гореть; обваренная кожа на лице вспухала волдырями. У него не было одного уха, правый глаз заплыл кровью, а изжеванная левая щека висела, будто лоскут гнилой мешковины. Борис Борисыч был обезображен, искалечен, обожжен. Но, возможно, он был еще жив.

Иван попятился, выставив перед собой отточенную лопату и не решаясь пустить её в ход.

Он должен был убедиться, что имеет дело с мертвецом.

Но как?

Как?!.

Борис Борисыч потянулся к нему скрюченной рукой без двух пальцев, захрипел жутко. И Ивана вдруг осенило.

Он воткнул лопату в землю и выдернул из-за пояса нунчаки. Он несильно ударил ползущего доцента по макушке, но тот никак на это не отреагировал, и тогда Иван закрутил нунчаки во всю силу. Три увесистых хлёстких шлепка вырубили бы самого крепкого человека, но на Бориса Борисовича они не произвели никакого эффекта. И тогда Иван решился на окончательную проверку: он ногой подсёк руку доцента, из-за чего тот ткнулся лицом в землю, прыгнул ему на спину и, накинув перевязь нунчак на горло, взял противника на удушение. От этого приёма спасения не было. Но доцент не обмяк и не лишился сознания. Напротив, он завозился активней, норовя сбросить Ивана с горба, пытаясь привстать. Сомнений не оставалось — Борис Борисыч был мёртв.

Иван слетел с его спины, перекатился через голову и, подхватив лопату, широко ею размахнулся…

Ему не верилось, что это безумие происходит на самом деле.

Они несколько раз обошли барак по кругу, вытаптывая траву и ломая кусты. Они успокоили еще трех мертвяков — с двумя проблем не возникло, но вот последний, затаившись, кинулся с земли на Серёгу, сбил его с ног и навалился сверху, разрывая зубами фуфайку. Стрелять в него было рискованно, да и палицей можно было попасть совсем не туда, куда требовалась. Пришлось хватать мертвеца за остатки одежды и в шесть рук оттаскивать его от орущего Серёги. Когда и с этим покойником было покончено, Степан Михайлович вытер с лба пот, вздохнул тяжело, в очередной раз удивился вслух:

— Откуда их тут столько? — И мучимый чувством вины Коля наконец-то решился рассказать правду. Его короткий рассказ старик выслушал спокойно, никак не прокомментировал. Поинтересовался только:

— Скотомогильник тот сумеете найти?

— Наверное, — пожал плечами Коля. — Рядом с тем местом геодезический знак стоял. Пирамидка такая, на холме перед лесом. Мы мимо него пробегали, я еще остановился рядом с ним, обернулся. Смотрел, не появится ли кто из кустов.

— Ага, — кивнул Степан Михайлович. — Кажется, теперь я понимаю, где это.

Они быстро свернули разговор и вновь занялись делом: с фонарём и факелом облазили терновые кусты на берегу пруда, заглянули в небольшой сад, где помимо старых яблонь росли черёмуха, ирга и смородина, потоптались по чьим-то огородам. Они всё дальше уходили от барака. И всё сильней торопились, понимая, что ночь заканчивается, и времени у них остается не так много.

В самой деревне они нашли лишь одного мертвяка: он сидел на дороге и, не обращая внимания на приближающихся людей, увлеченно дожирал чью-то собаку. Степан Михайлович даже патрон на него не стал тратить — повесил ружье за плечо, взял у Коли палицу и размозжил покойнику голову.

По домам они пошли, когда уже стало немного светать, а на дворах завозилась скотина. Хозяева на осторожный стук реагировали сразу — зажигали свет, открывали окно или на крыльцо выходили — то ли они не спали уже, то ли ждали проверку. Недовольства никто не выказывал, но и радостью особой заспанные лица не светились. Каждый разговор начинался с приветствия Степана Михайловича. Ему сдержанно, на его спутников косясь, отвечали.

— Ну что у вас? — спрашивал старик. — Всё ли закрыто? Чужих никого нет? Чудного ничего не видели, не слышали?

Нет, никто ничего не слышал, не видел; запоры целы, закрыты надежно, чужих и близко, вроде бы, никого не было.

— Днем убраться надо будет, — предупреждал, понизив голос, Степан Михайлович. — После второй дойки приходите к моей избе. Берите вилы. Тачку прихватите. — Он подавался вперед, совался в приоткрытую дверь, в окна заглядывал, привставая на цыпочки. Спрашивал тихонечко:

— А ваши поднялись? Женя? Серафима Ивановна? — Он каждый раз называл новые имена.

Хозяева сдержано кивали, недобро глядели на переминающихся с ноги на ногу, прислушивающихся к разговору студентов.

— Вы, как бы, осторожней, — предостерегал Степан Михайлович.

— Иди уже, — ворчали на него хозяева. — Без тебя всё знаем…

То ли в шестой, то ли в седьмой избе на стук никто не отозвался. Степан Михайлович уж и по дребезжащим окнам ладонью хлопал, и запертую дверь пинал, и кричал во весь голос — внутри всё было тихо. Разволновавшийся Степан Михайлович подозвал парней ближе, показал им, как нужно отжимать дверь, сунул в образовавшуюся щель лезвие тесака, приподнял им накидной крючок. Оставался второй запор, щеколда — её выворотили с треском, со скрежетом, дружно дёргая дверь на себя. Ввалились в дом, в сени — и тут из темного угла к ним бросился горбатый уродец, востроносый, седой, всклокоченный, в отрепье обряженный. Коля Карнаухов размахнулся уже, чтоб прихлопнуть его, но Степан Михайлович схватился за обляпанные кровью шестерни, заслонил собой страшилище, крикнул:

— Этого не трогать!

Уродец заплясал в луче фонаря, задёргался, закорчился, пытаясь черными пальцами дотянуться до вставших перед ним людей. Беззубый рот немо открывался и закрывался, будто у вынутого из воды карпа. Гремела и лязгала тяжёлая цепь; плетеный из кожи ошейник пережимал сухую шею до самого, наверное, позвоночника.

— Кто это? — прижавшись к стенке, шепотом спросил Коля Карнаухов.

— Порфирий это, — сердито сказал Степан Михайлович. — Порфирий Зимин. Отчества, извиняйте, не помню.

— Он тоже мёртвый? — спросил Иван, хотя ответ был очевиден.

— Давным-давно, — неохотно признал Степан Михайлович. — Он тут самый старый. Я мальчишкой в его сад лазал, и он, если там оказывался, встречал нас вот так же. Сколько уж лет прошло, а он, старый хрыч, почти не изменился.

— Самый старый? — переспросил Иван, почуяв что-то невообразимо жуткое в этих простых, вроде бы, словах, угадав верный их смысл. — Самый старый?.. То есть… Значит…

Степан Иванович смотрел на него, молчал и кивал.

— Он не один? Их много?.. — Иван задрожал. — И те, про кого ты спрашивал?.. Женя?.. Серафима Ивановна?.. Они… Все… Тоже?..

— Да, — сказал старик. — Почти у всех. Почти в каждом дворе.

— Но зачем? Почему? Как это вообще возможно?!

Они не успели договорить. На улице что-то загремело, кто-то заохал громко, заругался. Покорёженная дверь хлопнула, тяжелые сапоги забухали по стонущим половицам. Секунду спустя под потолком вспыхнула опутанная пыльными тенетами лампочка, и в сени, заслонив сразу весь проём, ввалилась здоровенная краснолицая бабища. Увидав гостей, он подоткнула бока руками и заголосила:

— Что же вы наделали, ироды! Креста на вас нет! Чисто нетопыри, всю дверь разворотили! Или, думаете, управу на вас не найду?!

Мёртвый Порфирий, щурясь от яркого света, боязливо убрался в угол, сжался там в комочек, лелея у груди тяжёлую цепь.

— Не шуми, Ольга, — строго выговорил Степан Михайлович, не зная, куда деть ружье. — Не ерепенься, слышь! Тебя же, дуру, спасали! Думали, случилось чего.

— Случилось?! — Баба всплеснула руками, встала перед ним. — Ты, дурак, случился! Уж и отойти нельзя, господи! Всю дверь мне раскурочили! В момент!

— Да починю я твою дверь, — хмурясь, пообещал старик. — Угомонись ты уже. Скажи лучше, где была.

— У соседей я была, ирод ты старый! Они в район уехали, просили в отсутствие козу доить и курей выпускать. На десять минут вышла — и на тебе! Сурприз, ети тебя за ногу!

— Пойдем, ребята, — сказал Степан Михайлович, по стенке пробираясь к выходу. Кажется, визгливую тетку он боялся больше, чем мёртвого страшного Порфирия. — С бабой ругаться, что порося стричь — толку мало, один визг.

— Зачем она его держит? — спросил Серёга на улице, в изнеможении сев на мокрую скамью и пытаясь унять дрожь в руках. — Зачем они вам? Для чего?!

Степан Михайлович вздохнул, глядя в туманную дымку за огородами.

— Так, чай, не чужие… — Он умылся падающей с карниза водой, пофыркал, растирая горящее лицо. — Родня, всё же. А сладить с ними можно. Вон, в цирке тигров ручных показывают и других зверей. А тут, как бы, люди, хоть и покойнички. Видели, как Порфирий правнучку шугается? Вымуштровала! У нее и муж вот так же по струнке ходил. Сбежал потом в город, правда. Живого-то мужика на цепь не посадишь. — Он хихикнул.

— А они все вот так же на цепи? — спросил Иван.

— Зачем? Нет, конечно. Кто-то в клети живёт, а кого даже в избе держат. Женя, к примеру, смирный, безобидный. Лежит себе на печке, кашку кушает и сухари сосёт. Потом на месяц уснет — и будто нет его до следующего раза. А Серафима в горнице барствует. Много ли ей надо? В неделю мясца кинул — и ладно. А у неё, между тем, пенсия аж сорок рублей. Нешто в землю такой достаток закапывать?.. — Степан Михайлович посмотрел на хмурых парней и махнул рукой:

— И чего я тут разболтался? Забудьте всё, выбросьте из головы. Вам, ребята, наших порядков не понять. Вы лучше ступайте сейчас в барак свой, приберитесь там хорошо, окна плёнкой забейте. На улицу до завтра не суйтесь, разве только сильная нужда будет. А за помощь большое вам спасибо. От нас от всех — спасибо.

— А дальше-то что? — спросил Иван.

— Дальше? Ничего особенного. — Степан Михайлович пожал плечами. — Сейчас я к Митьке Куренному зайду, похмелю его и поедем мы на его тракторе коров в землю закатывать. А вернёмся, так сразу же за уборку примемся. Есть у нас амбар старый, вот мы покойничков в него и снесём, рассадим чинно. Телегу, на которой они за вами гнались, перетащим поближе, трактор их перегоним сюда же. Ну и подпустим на амбар огоньку с углов. Дело-то ведь какое было? Подрались вы, значит, на танцах, а они на вас, как бы, злобу затаили. Приехали ночью, увидали, что руководитель ваш в туалет зашел, да и заперли его в будке. Шутки ради подожгли — сильней попугать решили. А не рассчитали немного с огнем — сгорел заживо ваш начальник. Они этого не заметили, они в это время стекла колотили. А как натешились, поехали к амбару отдыхать. Ну и под утро нечаянно пожар учинили, а выбраться, как бы, не успели — пьяные же были.

— Ловко, — помолчав, сказал Серёга Цаплин. — Но сейчас в милиции такие знатоки работают — у-у! Их не обманешь.

— Это в вашей милиции знатоки работают, — отмахнулся Степан Михайлович. — А в нашей милиции — мой сын служит. Так что всё было именно так, как я вам рассказал. Сомневаетесь? А вы кого угодно спросите, здесь это любой подтвердит. — Старик широко улыбнулся, повернулся резко и, не обращая уже внимания на растерявшихся студентов, быстро и уверенно зашагал по заросшей лопухами и подорожником тропке.

Дождь, кажется, понемногу кончался.

И, кажется, наконец-то наступало утро.

Из Росцыно студенты уезжали тринадцатого октября.

Миха и Вольдемар, Иван и Димка, Серж и Колюня, Марина и Светка — они уже забрались в жёлтый ПАЗик, по самую крышу заляпанный грязью, и расселись на местах, обложившись вещами, хотя до объявленного отъезда оставалось еще минут сорок. Новый руководитель, час назад прибывший на этом самом автобусе только лишь для того, чтобы подписать все подсунутые ему бумаги, мерил шагами глубокую колею, пощипывая редкую бородёнку. Он был забавный — долговязый нескладный аспирант, отчества которого никто так и не запомнил. Чувствовалось, что он стесняется своего статуса, и боится незнакомых студентов, которые всего-то на четыре года были его моложе. Он смущался до заикания, и никак не мог заговорить с ребятами, с которыми даже познакомиться не успел, не сумел; ему проще было начать разговор с бригадиром Петровичем, жующим беломорину, или с чумазым улыбчивым водителем, или с собравшимися у совхозного автобуса местными жителями. Впрочем, и они его тоже смущали. Ему казалось, что они все посмеиваются над ним, обсуждают его молодость. Он заискивающе улыбался, встречаясь с кем-нибудь взглядом. Издалека здоровался с бабушками, подходил к дедушкам и пожимал им руки, стараясь не допустить в рукопожатии слабины. И тут же отступал, отходил в сторону, смотрел вдоль дороги, напуская на себя задумчивый и важный, как ему казалось, вид.

— Он с нашей кафедры, — сказала Марина, глядя на неуклюжего аспиранта и пальцем рисуя на пыльном стекле цветочки и сердечки. — Возможно, на следующий год поедет сюда с новой группой.

— Картошка здесь хорошая, — невпопад сказал Иван, через мутное окно заметив вставшего в отдалении Степана Михайловича. — Дюжина штук — и ведро с горкой.

— Что? — не поняла Светка.

Вовка включил приёмник. На «Маяке» играли «Самоцветы».

— Может, в картишки пока перекинемся? — предложил Серёга.

— А давай, — согласился Иван…

Они отвлеклись от игры, когда автобус, натужно рыча мотором, наконец-то тронулся с места. Иван отложил карты, посмотрел в окно. Отыскал взглядом Степана Михайловича, помахал ему рукой. Старик в ответ козырнул по-военному и почему-то погрозил пальцем.

А Ивану представилось вдруг, что провожать их у дороги собрались не живые люди, не благообразные старики и старухи, мужики и бабы, а ходячие мертвяки. Подумалось, что во всей деревне, возможно, давно не осталось ни единого настоящего человека; что каждый тут — мертвец, по-привычке, по-инерции притворяющийся живым, не знающий о случившейся собственной смерти. Даже бригадир Петрович с беломориной, даже улыбающийся Степан Михайлович — они все тут ходячие покойнички с давним долгим прошлым, но без всякого будущего. И даже чёрные от старости избы представились Ивану безнадёжно мёртвыми — в их погасших серых окнах ничего не отражалось, только пустота и унылая безнадёжность.

Он отвернулся, испугавшись.

— Послезавтра на учёбу, — напомнил всем Димка.

Автобус взревел на крутом повороте, по глубокой размякшей колее выбираясь из тихой деревни. Содрогаясь железным телом и заметно рыская из стороны в сторону, перемешивая колёсами плодородную грязь, он упрямо тащил своих пассажиров в шумный уютный город.