Мерзкая плоть

Глава 8

Через два дня Адам и Нина повезли Рыжика на вечер в дирижабле. Вечер получился не особенно удачный. Долгая поездка в машине Рыжика до захиревшего пригорода, где стоял на приколе дирижабль, повергла их в холодное уныние, погасив последние искры веселья, еще вспыхивавшего изредка за обедом, которым накормил их Рыжик.

Дирижабль, казалось, заполнял все поле. Он был закреплен в нескольких футах от земли бесчисленными тросами, о которые они то и дело спотыкались, пока шли к трапу, застеленному в честь высоких гостей красной дорожкой.

Внутри, в салонах, сообщавшихся между собой винтовыми лесенками и металлическими переходами, было тесно и жарко. Повсюду торчали какие-то выступы, и мисс Рансибл уже через полчаса оказалась вся в синяках. Был оркестр, был бар, и все те же лица. Новым было то, что до сих пор вечеров в дирижаблях никто не устраивал.

Адам поднялся на нечто вроде открытого балкона. Необъятный шелковый пузырь заслонял небо, чуть заметно колыхался на ветру. Фары подъезжающих машин чертили полосы света на растрепанной траве. Кучка зевак у ворот изощрялась в насмешках. На балконе неподалеку от Адама раскинулась на подушках влюбленная парочка. Еще там была незнакомая ему молодая женщина, она держалась за строп и тяжело дышала — видимо, ей было нехорошо. Вспыхнул огонек сигары, и Адам увидел, что влюбленная парочка — это Мэри Маус и магараджа Поккапорский.

Тут к нему подошла Нина.

— Обидно, что двое таких богатых людей влюблены друг в друга, — сказала она, кивнув на магараджу и Мэри. — Сколько денег зря пропадает.

— Нина, — сказал Адам, — давай поскорее поженимся, хорошо?

— Да, надо бы, а то очень скучно.

Молодая женщина, которая плохо себя чувствовала, пошатываясь, прошла мимо них, решив, как видно, уехать домой, если ей удастся найти свое пальто и своего кавалера.

— …не знаю, может быть, это звучит глупо, — сказал Адам, — но мне, честное слово, кажется, что брак должен длиться, понимаешь, — что он должен быть надолго. Тебе тоже так кажется? Или нет?

— Да, это одно из преимуществ брака!

— Я рад, что ты так считаешь. Я почему-то не был в этом вверен. А иначе получается какая-то фикция, верно?

— По-моему, тебе надо еще раз съездить к папе, — сказала Нина. — Писать нет смысла. Съезди и скажи ему, что у тебя есть работа, и ты теперь богатый, и что мы поженимся еще до Рождества.

— Ладно. Так и сделаю.

— …Помнишь, как мы в первый раз сговаривались, что ты к нему поедешь?… Вот точно так же… это было на вечере у Арчи Шверта.

— Ох, Нина, сколько же всяких вечеров!

(Костюмированные вечера, дикарские вечера, викторианские вечера, вечера эллинские, ковбойские, русские, цирковые, вечера, на которых меняются костюмами, полуголые вечера в Сент Джонс Вуд, вечера в квартирах и студиях, в домах и на кораблях, в отелях и ночных клубах, на ветряных мельницах и в плавательных бассейнах, школьные вечера, где пьют чай с пышками, безе и консервами из крабов, оксфордские вечера, где пьют старый херес и курят турецкие сигары, скучные балы в Англии, нелепые балы в Шотландии и отвратные танцульки в Париже — все эти сменяющиеся и повторяющие друг друга людские скопища… Эта мерзкая плоть…)

Он прислонился пылающим лбом к прохладной Нининой руке и поцеловал ее в ямку у локтя.

— Понимаю, милый, — сказала она и положила руку ему на голову.

Самодовольной походочкой, заложив руки за фалды, на балкон вышел Рыжик.

— Как дела, друзья? — сказал он. — Здорово здесь все устроено, а?

— Веселитесь, Рыжик?

— Еще бы. Знаете, я тут познакомился с одним отличным малым, зовут Майлз. Парень хоть куда. Такой, понимаете, общительный. Тем-то и хороши настоящие вечера — знакомишься со стоящими людьми. Понимаете, другого за год и то не узнаешь, а вот с таким малым, как Майлз, сразу чувствуешь себя как с закадычным другом.

Автомобили один за другим уже отъезжали от ворот. Мисс Рансибл сказала, что она слышала об одном божественном ночном клубе, где-то около Лестер-сквера, где подают спиртное в любое время суток. Называется — Клуб святого Христофора.

И они все поехали туда в машине Рыжика.

По дороге Рыжик сказал:

— Этот Майлз, он, понимаете, какой-то странный…

Найти Клуб святого Христофора оказалось нелегко.

Туда вела узкая дверь рядом с входом в магазин, и мужчина, который вышел на звонок, придержал дверь ногой и с опаской выглянул на улицу.

Они заплатили по десять шиллингов и расписались выдуманными фамилиями в книге посетителей. Потом спустились в подвальное помещение, где было очень жарко и накурено, вдоль стен стояли шаткие столики на бамбуковых ножках и несколько пар танцевало на блестящем, крытом линолеумом полу.

Женщина в желтом платье со стеклярусом играла на рояле, другая, в красном платье, играла на скрипке.

Они заказали виски. Официант сказал, что очень сожалеет, но виски нет, сегодня — нет. Только что звонили из полиции предупредить, что в любую минуту может быть облава. А вот копчушки он может порекомендовать.

Мисс Рансибл сказала, что это же смешно, копчушками не напьешься, и вообще клуб производит жуткое впечатление.

Рыжик сказал, что, раз уж они здесь, ничего не поделаешь, надо попробовать копчушки. Потом он пригласил Нину танцевать, но она не захотела. Он пригласил мисс Рансибл, но она тоже не захотела.

Потом они ели копчушки.

Один из танцоров (явно успевший проглотить немало виски до того, как в Клуб св. Христофора позвонили из полиции), подошел к их столику и сказал Адаму:

— Вы меня не знаете. Я — Гилмор. Не хочу затевать скандал при дамах, но, когда я вижу перед собой законченного хама, я ему прямо так и говорю.

Адам спросил:

— А вы почему, когда говорите, брызжете слюной?

Гилмор сказал:

— Это у меня врожденный физический недостаток, а то, что вы о нем упомянули, лишний раз доказывает, какой вы законченный хам.

Тут Рыжик сказал:

— И вам того же, дружище. Мое почтение!

Тут Гилмор сказал:

— Рыжик, старина, здорово!

И Рыжик сказал:

— Это же Билл. Вы на Билла не сердитесь. Он молодец. Мы с ним познакомились на пароходе.

Гилмор сказал:

— Кто друг Рыжику, тот друг и мне.

И Гилмор с Адамом пожали друг другу руки.

Гилмор сказал:

— Заведение здесь, в общем, паршивое. Едем лучше ко мне, там хоть выпьем.

И они поехали к Гилмору.

Гилмор жил в однокомнатной квартирке на Райдер-стрит.

Они сидели на кровати и пили виски, а Гилмора тем временем рвало в ванной.

И Рыжик сказал:

— Что ни говори, а лучше Лондона нет места на свете.

В то самое время, когда Адам с Ниной сидели на палубе дирижабля, в доме леди Энкоредж проходил званый вечер совсем иного рода. Этот дом — последний уцелевший образец городской усадьбы английского вельможи — некогда поражал своим величием и царственными размерами, и даже теперь, хотя он стал всего лишь «живописным уголком», зажатым между железобетонных небоскребов, его фасад с колоннами, отодвинутый вглубь от улицы и затененный оградой и деревьями, был так исполнен достоинства, так дышал благородным изяществом и стариной, что у миссис Хул даже дух захватило, когда ее машина въехала на просторный парадный двор.

— Так и кажется, что здесь бродят призраки, правда? — обратилась она к леди Периметр, поднимаясь вместе с нею по лестнице. — Питт, и Фокс, и Берк, и леди Гамильтон, и Красавец Браммел, и доктор Джонсон (при таком стечении знаменитостей, заметим в скобках, там вполне могло произойти что-нибудь достопамятное). Так и видишь их всех — в шелковых чулках и в туфлях с пряжками, правда?

Леди Периметр поднесла к глазам лорнет и обозрела поток гостей, выливавшихся из гардеробных, как клерки в Сити из станций метро. Она увидела мистера Фрабника и лорда Метроленда, обсуждающих билль о цензуре (мудрую и давно назревшую меру: комитет из пяти атеистов будет полномочен уничтожать всякую книгу, картину или фильм, какие они сочтут нежелательными, без таких глупостей, как право защиты или обжалования). Увидела обоих архиепископов, герцога и герцогиню Стэйлских, лорда Вэнбру и леди Метроленд, леди Троббинг, Эдварда Троббинга и миссис Блекуотер, миссис Маус, лорда Мономарка и какого-то роскошного левантинца, а за ними и вокруг них — целый сонм богобоязненных и благонамеренных людей (чье присутствие делало прием в Энкоредж-хаус выдающимся событием года); женщин в туалетах из дорогих и прочных тканей, мужчин в орденах; людей, которые представляли свою родину в чужих краях и посылали своих сыновей умирать за нее на поле боя, людей, ведущих пристойную и умеренную жизнь, не обремененных ни культурой, ни рефлексами, ни стеснительностью, ни спесью, ни честолюбием, независимых в суждениях и не скрывающих своих причуд, добрых людей, которые хорошо относятся к животным и к знающим свое место беднякам, людей храбрых и не слишком разумных — всю эту славную когорту отжившего строя, — чаящих (как чаяли они в день, когда вострубит архангел, предстать перед своим создателем) сердечно и почтительно пожать руку хозяйке дома. Леди Периметр увидела все это и почуяла запах родного стада. Но призраков она не увидела.

— Охота вам вздор молоть, — сказала она.

Но миссис Хуп, медленно поднимаясь по лестнице, продолжала витать в неясных, но восхитительных грезах о золотом восемнадцатом веке.

Присутствие члена королевской фамилии нависло над гостиной, как грозовая туча.

Баронесса Иосивара и премьер-министр встретились еще раз.

— Я дважды на этой неделе пыталась вас увидеть, — сказала она, — но всегда вы были заняты. Мы уезжаем из Лондона. Может быть, вы слышали? Моего мужа перевели в Вашингтон. Он сам желал туда ехать.

— Нет, я понятия не имел. Но как же, баронесса… это поистине печальная весть. Все мы без вас осиротеем.

— Я думала, может быть, я приеду проститься. Какой-нибудь день на будущей неделе.

— О да, разумеется, это было бы чудесно. Приезжайте с мужем к обеду. Я завтра же скажу моему секретарю, чтобы он это устроил.

— В Лондоне было приятно жить… вы были добры…

— Что вы, что вы. Я просто не знаю, что бы мы в Лондоне делали, если бы не наши заграничные гости.

— Будь ты проклят, свиная твоя рожа, — внезапно сказала баронесса и отошла от него.

Мистер Фрабник ошарашенно поглядел ей вслед, потом сказал: «Запад есть Запад, а Восток есть Восток, и с мест они не сойдут» (довольно-таки жалкий вывод в устах бывшего министра иностранных дел).

Эдвард Троббинг стоял у окна со старшей дочерью герцогини Стэйлской. Выше его ростом на несколько дюймов, она слегка наклонилась, чтобы не пропустить ни слова из его впечатлений о поездке в колонии. На ней было платье из тех, что только герцогини умеют добывать для своих старших дочерей, — собранное в складки и буфы и украшенное старинным кружевом в самых неожиданных местах, одеяние, из которого ее бледная красота выглядывала, как из неаккуратно завязанного пакета. Ни румяна, ни губная помада, ни пудра не участвовали в ее наряде, а бесцветные нестриженые волосы были собраны в узел и перетянуты на лбу широкой лентой. Из ушей ее свисали длинные жемчужные серьги, шею плотно охватывал жемчужный ошейничек. В свете считали, что теперь, когда Эдвард Троббинг вернулся в Англию, эти двое вот-вот будут объявлены женихом и невестой.

Леди Урсула не возражала, но и не радовалась. Когда она вообще думала о замужестве (что случалось редко, потому что мысли ее занимали главным образом клуб для девушек в Ист-Энде и младший брат, учившийся в школе), то всегда жалела, что рождение детей сопряжено с такими ужасными страданиями. Замужние подруги говорили об этом чуть ли не со смаком, а ее мать — с благоговейным трепетом.

Эдвард до сих пор не делал предложения не столько потому, что сомневался в ответе, сколько из врожденной медлительности. Он решил уточнить ситуацию к Рождеству, и этого было достаточно. Он не сомневался, что удобный случай скоро будет для него изыскан. Жениться нужно, рассуждал он, и предпочтительно до того, как ему исполнится тридцать лет. В присутствии Урсулы он порой испытывал волнение собственника, вызванное ее хрупкой и холодной красотой; бывало, что, читая какой-нибудь непристойный роман или насмотревшись любовных сцен в спектакле, он мысленно — и обычно с нелепейшими результатами — пробовал подставить Урсулу на место героини. Он не сомневался, что влюблен. Возможно, думалось ему, он сегодня же сделает предложение — и с плеч долой. Дать ему повод объясниться — дело Урсулы. А пока что он беседовал с ней о проблеме рабочей силы в Монреале — на этот счет он располагал сведениями обширными и точными.

— Приятный, серьезный молодой человек, — говорила о нем герцогиня, — и одно удовольствие видеть юношу и девушку, так искренне расположенных друг к другу. Разумеется, ничего еще не решено, но из вчерашнего разговора с Фанни Троббинг я поняла, что он уже затрагивал с ней эту тему. Думаю, что к Рождеству все будет улажено. Они, конечно, небогаты, но этого теперь ждать не приходится, а о его способностях мистер Фрабник отзывается очень лестно. Один из самых многообещающих людей в своей партии.

— Что ж, — сказала леди Периметр, — дело ваше, но я бы особенно не мечтала, чтобы моя дочь вошла в это семейство. Все они с гнильцой. Что отец, что сестра, а уж про младшего брата я такое слышу…

— Я не говорю, что сама выбрала бы для нее такого мужа. У всех Злопрактисов кровь подпорчена, в этом вы правы… но ведь знаете, дети нынче такие упрямые, и к тому же они так любят друг друга… а молодых людей сейчас так мало. Я, по крайней мере, их как-то совсем не вижу.

— Поганцы все как один, — сказала леди Периметр.

— И они, говорят, устраивают такие ужасные вечера. Просто не знаю, что бы я стала делать, если бы Урсула захотела там бывать… Несчастные Казмы…

— Я бы на месте Виолы Казм выпорола эту девицу, чтобы вела себя прилично.

Разговор о молодом поколении растекался по гостиной, заразительный, как зевота. Член королевской фамилии отметил отсутствие молодежи, и те счастливые матери, которым удалось привести на буксире хоть одну послушную дочь, пыжились от гордости и сострадания.

— Я слышала, у них сегодня опять какой-то вечер, — сказала миссис Маус. — На этот раз в аэроплане.

— В аэроплане? Это просто поразительно.

— Мэри мне, конечно, никогда ничего не рассказывает, но ее горничная говорила моей горничной…

— Меня вот что интригует, Китти, милочка, чем они, собственно занимаются на этих своих вечерах? Как тебе кажется, они…

— Судя по тому, что я слышу, дорогая, думаю, что да.

— Ах, вернуть бы молодость, Китти! Как вспомнишь, на какие ухищрения нам приходилось идти, чтобы хоть отчасти согрешить… эти встречи под утро… а в соседней комнате спит мама…

— И притом, дорогая, я далеко не уверена, что они ценят это так, как ценили бы мы… молодежь так уверена в своих правах…

— Si jeunesse savait.

— Si viellesse pouvait [12], Китти!

Позже в тот же вечер мистер Фрабник стоял в почти опустевшей столовой, допивая бокал шампанского. Еще один эпизод в его жизни закончен, еще раз счастье поманило и скрылось. Бедный мистер Фрабник, думал мистер Фрабник, бедный, бедный старый Фрабник, раз за разом на грани высокой истины, на пороге какого-то преображения, и каждый раз — осечка. Всего лишь премьер-министр, не более, заклеванный коллегами, источник дохода для низкопробных карикатуристов. Наделен ли мистер Фрабник бессмертной душой? Есть ли у него крылья, свободен ли он, рожден ли для вечности? Он отпил шампанского, потрогал ленту ордена «За заслуги» и смирился с земной юдолью.

Вскоре к нему подошли лорд Метроленд и отец Ротшильд.

— Марго уехала — на какой-то вечер в дирижабле. Я битый час проговорил с леди Энкоредж о молодом поколении.

— Сегодня все, по-моему, только и говорят, что о молодом поколении. Скучнейшая тема.

— Не скажите. В конце концов, какой во всем этом смысл, если некому будет продолжать?

— В чем именно? — Мистер Фрабник оглядел столовую, где уже не осталось никого, кроме двух лакеев — они стояли, прислонясь к стене, и казались такими же восковыми, как цветы, присланные утром из загородных оранжерей. — В чем во всем какой смысл?

— Ну, в управлении страной.

— По себе скажу — почти никакого. Работаешь как вол, а взамен получаешь ничтожно мало. Если молодые придумают, как обойтись без этого, можно только пожелать им удачи.

— Мне ясно, о чем говорит Метроленд, — сказал отец Ротшильд.

— А мне, хоть убей, не ясно. У самого у меня детей нет, и слава богу. Я их не понимаю и не стремлюсь понять. После войны у них были такие возможности, как ни у одного другого поколения. Им выпало на долю спасти и усовершенствовать целую цивилизацию, а они с утра до ночи дурака валяют. Вы поймите меня правильно, я всей душой за то, чтобы они веселились. Викторианские взгляды действительно были, пожалуй, слишком строги. При всем уважении к вашему сану, Ротшильд, я должен сказать, что в молодые годы немножко распутства — вполне естественно. Но в нынешней молодежи есть что-то порочное. Чего стоит хотя бы ваш пасынок, Метроленд, или дочь несчастного лорда Казма, или брат Эдварда Троббинга.

— А вам не кажется, — мягко спросил отец Ротшильд, — что это в какой-то мере историческое явление? Я не думаю, что людям когда-либо хотелось потерять веру — будь то религиозную или иную. Среди моих знакомых очень мало молодежи, но мне сдается, что все они одержимы прямо-таки роковой тягой к непреходящим ценностям. И участившиеся разводы это подтверждают… Людям сейчас недостаточно жить кое-как, со дня на день… И это словечко «фикция», которое они так любят… Они не хотят довольствоваться малым. Мой наставник когда-то говаривал: «Если что-нибудь вообще стоит делать, так стоит делать это хорошо». Моя церковь проповедует то же самое уже несколько веков, пусть не этими словами. А нынешняя молодежь подходит к делу с другой стороны, и, как знать, может быть, она и права. Молодые говорят: «Если что-нибудь не стоит делать хорошо, так вообще не стоит этого делать». Это сильно затрудняет им жизнь.

— О господи, еще бы! Идиотское правило. Если не делать того, что не стоит делать хорошо, тогда что человеку делать? Я всегда считал, что успех в жизни зависит от умения точно определить, какой минимум усилий требуется для каждого дела… распределение энергии… А обо мне, думаю, почти каждый скажет, что я достиг успеха в жизни.

— Да, Фрабник, вероятно, так, — сказал отец Ротшильд, глядя на него чуть насмешливо.

Но обвиняющий голос в сердце премьер-министра уже умолк. Ничто так не успокаивает, как споры. Стоит выразить свою мысль словами, и все становится просто.

— И, кстати сказать, что значит «историческое» явление?

— Ну, того же порядка, как предстоящая нам война.

— Какая война?! — вскинулся премьер-министр. — Никто мне ничего не говорил про войну. Уж кому-кому, а мне-то следовало сказать. Будь я проклят, — заявил он с вызовом, — если они начнут войну, не посоветовавшись со мной. Что проку от кабинета, если среди его членов нет ни капли взаимного доверия? И главное, зачем нам нужна война?

— В том-то и дело. Никто о ней не говорит, и никому она не нужна. Никто о ней не говорит именно потому, что она никому не нужна. Все боятся проронить о ней хоть слово.

— Но, черт возьми, если она никому не нужна, кто может ее начать?

— Войны в наши дни начинаются не потому, что они кому-то нужны. Мы все жаждем мира и заполняем газеты конференциями по разоружению и арбитражу, но весь наш мировой порядок сверху донизу неустойчив, и скоро мы все, не переставая кричать о наших мирных устремлениях, опять ринемся навстречу гибели.

— Что ж, вам, по-видимому, все об этом известно, — сказал мистер Фрабник. — И я повторяю: следовало мне сказать раньше. Надо полагать, теперь нам навяжут коалицию с этим пустомелей Брауном.

— Воля ваша, — сказал лорд Метроленд, — но я не вижу, как можно этим объяснить, почему мой пасынок пьет горькую и путается с негритянкой.

— Думается, одно с другим связано, — сказал отец Ротшильд. — Однако все это очень сложно.

На том они расстались.

Отец Ротшильд натянул во дворе комбинезон и, оседлав свой мотоцикл, исчез во мраке, ибо ему, до того как лечь спать, предстояло еще несколько деловых свиданий.

Лорд Метроленд вышел на улицу немного удрученный. Машину забрала Марго, но до Хилл-стрит было не больше пяти минут ходу. Он закурил толстую сигару и уткнул подбородок в барашковый воротник пальто в полном соответствии с ходячим представлением о завидном довольстве. Но на сердце у него было тяжело. Сколько вздора наговорил этот Ротшильд. По крайней мере надо надеяться, что это вздор.

На беду, он приблизился к своему дому в ту минуту, когда Питер Пастмастер пытался попасть ключом в замок, и они вошли вместе. На столике в холле лорд Метроленд заметил цилиндр. «Не иначе как юный Трампингтон», — подумал он. Его пасынок даже не взглянул на него, а сразу направился к лестнице, пошатываясь, в сдвинутой на затылок шляпе, не выпуская из рук зонта.

— Спокойной ночи, Питер, — сказал лорд Метроленд.

— Ну вас к дьяволу, — ответил пасынок хрипло. Потом, повернувшись на каблуках, добавил: — Я завтра на несколько недель уезжаю за границу. Передайте матери, ладно?

— Желаю хорошо провести время, — сказал лорд Метроленд. — К сожалению, погода сейчас везде такая же холодная, как у нас. Может быть, хочешь взять яхту? Она все равно стоит без дела.

— Ну вас к дьяволу.

Лорд Метроленд вошел в свой кабинет докурить сигару. Неловко было бы столкнуться с Трампингтоном на лестнице. Он опустился в очень покойное кресло… порядок неустойчив сверху донизу, сказал Ротшильд, сверху донизу… Он окинул взглядом кабинет, увидел ряды книг на полках — «Словарь национальных биографий», «Британская энциклопедия» в старом, очень громоздком издании, «Кто есть кто», Дебретт, Берк, Уитакер, несколько томов парламентских отчетов, несколько атласов и «Синих книг», — в углу сейф с бронзовой ручкой, покрашенный в зеленый цвет, его письменный стол, стол секретаря, несколько очень покойных кресел и несколько очень строгих стульев, поднос с графинами и тарелка с сэндвичами — ужин, как всегда оставленный для него на столе… неустойчив сверху донизу? Как бы не так. Только бедняга Фрабник мог поверить выдумкам этого шарлатана-иезуита.

Он услышал, как отворилась парадная дверь и тут же захлопнулась за Элестером Трампингтоном.

Тогда он встал и неслышно поднялся в спальню, а сигара осталась дотлевать в пепельнице, наполняя комнату ароматным дымом.

За четверть мили от него герцогиня Стэйлская зашла, как всегда, проститься на ночь со своей старшей дочерью. Сначала она слегка прикрыла окно, потому что ночь была холодная и сырая. Потом подошла к постели и разгладила подушку.

— Спокойной ночи, моя девочка, — сказала она. — Ты сегодня выглядела на редкость авантажно.

Леди Урсула была в белой батистовой ночной рубашке на кокетке и с длинными рукавами. Волосы она заплела в две косы.

— Мама, — сказала она, — Эдвард сделал мне предложение.

— Деточка моя! Какая ты странная, что же ты раньше мне не сказала? Неужели боялась? Ты же знаешь, мы с папой на все готовы, лишь бы наша маленькая была счастлива.

— А я ему отказала… Мне очень жаль.

— Ну что ты, милая, о чем же тут жалеть? Предоставь это маме. Утром я все для тебя улажу.

— Но, мама, я не хочу выходить за него замуж. Я сама не знала, пока он не заговорил. Вы же знаете, я всегда думала, что выйду за него. А тут, когда он объяснился… я просто не могла.

— Полно, девочка, не волнуйся. Ты ведь отлично знаешь, что мы с папой никогда не станем тебя неволить. В таком деле решать можешь только ты. Ведь речь идет о твоей жизни, а не о нашей, Урсула, о твоем счастье. Но я тебе все же советую выйти за Эдварда.

— Но я не хочу, мама… я не могу… я умру.

— Ну-ну, моя крошечка, успокойся. Ты же знаешь, мы с папой хотим одного — чтобы ты была счастлива. Никто не собирается мою девочку неволить… Папа утром повидается с Эдвардом и все уладит… Дорогая леди Энкоредж только сегодня говорила, какая ты будешь красавица в подвенечном платье.

— Но, мама…

— Ни слова больше, моя прелесть. Время позднее, а тебе надо завтра быть особенно авантажной для Эдварда.

Герцогиня тихонько прикрыла дверь и прошла к себе в спальню. Ее супруг уже переоделся в халат.

— Эндрю!

— Что такое, милая? Я читаю молитвы.

— Эдвард сделал Урсуле предложение.

— Ах, вот что.

— Неужели ты не рад?

— Я же тебе сказал, дорогая, я пытаюсь читать молитвы.

— Милые дети, они так счастливы, просто сердце радуется на них глядя.