Месс-Менд, или Янки в Петрограде

КАК Я ПИСАЛА «МЕСС-МЕНД»[4]

Прежде всего:

Сердобольные люди должны перестать утверждать: «Да разве Шагинян напишет такую вздорную штуку, как „Месс-Менд“», или: «Ну разве сможет Шагинян сделать такую веселую вещь, как „Месс-Менд“».

Вздорный или веселый, может быть — то и другое, а может — еще и третье в придачу, но «Месс-Менд» изобретен, выдуман и написан только мной и ни одна живая душа, кроме меня, не вписала в него ни единого слова и не принимала в его создании ни малейшего участия, за вычетом трех лиц:

1. Моей дочки, Мирэли.

2. Моей сестры, Лины.

3. Моего мужа, Джима.

Участие их выразилось в следующем:

Дочь Мирэль (тогда пяти лет) потребовала, чтобы в книге непременно была учена я собака.

Отсюда — Бьюти.

Сестра Лина, встревоженная судьбой шотландца Биска, умоляла оставить его в живых.

Отсюда — спасение Биска.

Муж Джим, большой патриот и крестный отец Джима Доллара, возмутился: неужели в книге не будет армянина?

Я ответила: выстави кандидатуру.

Он выставил: «Сетто из Диарбекира».

Отсюда — Сетто из Диарбекира.

Тремя этими уступками и ограничилось допущение чужого творчества в создание «Месс-Менд».

Поэтому:

Когда т. Стеклов, после выхода первой книжки «Месс-Менд», позвонил по телефону заведующему Госиздатом — Н. Л. Мещерякову и попросил его «от души поздравить дорогого Николая Ивановича Бухарина с написанием такой очаровательной и остроумной вещи», — он попал впросак и родил легенду № 1.

Когда за профессорским чайным столом в Москве решили, что «Джим Доллар» написан Алексеем Толстым, Ильей Эренбургом и Бэконом Веруламским, — профессора родили легенду № 2.

Когда коммерческие издатели заподозрили в авторстве «коллектив молодняка» и стали его ловить на перекрестках, — это был впросак № 3.

Как бы то ни было, заявляю о секрете производства во всеуслышание и беру на него патент:

I. «Месс-Менд» написан мной, и только мной.

II. «Месс-Менд» — самая счастливая и самая умная из моих книг.

III. Сердобольных людей прошу больше не беспокоиться.

Лучшие книги — те, что пишутся для себя. Писать на заказ — все равно, что кормить грудью чужого ребенка: отдаешь себя, но не передаешь себя. Осенью 1923 года мне посчастливилось написать книгу для собственного удовольствия, без всякой мысли, что она будет когда-нибудь напечатана.

Есть пословица: «лавры спать не дают». Мы ее переделали в эпоху военного коммунизма: лавровый суп спать не дает. Нам выдавали ежемесячно треску и лавровый лист, спички и лавровый лист, клюкву и лавровый лист. Запасы лаврового листа лежали в шкафу, и когда паек уже прекратился, а издатели еще «не начали», суп нередко заправлялся только одними лаврами.

В тот день, о котором я пишу, у нас был лавровый суп. Под тарелкой лежала газета. Глаза наши — подобно куриным клювам — клюют каждое печатное слово, где только оно ни попадется. Отодвинув тарелку, я заметила заманчивый фельетон Бухарина о том, что «недурно бы нам создать своего красного пинкертона», и проклевала его от первого до последнего слова.

Ночью пришла лавровая бессонница. С Морской в комнату шел свет, бегали полосы от автомобилей. Вещи казались шевелящимися. Вокруг моей постели теснились аляповатые предметы из будуара купцов Елисеевых, доставшиеся мне по наследству от военного коммунизма, вместе с квартирой в общежитии «Дома искусств». Здесь были: ширма, часы рококо, кресло с фигурками дубовых обезьянок по углам, гобеленовый диванчик.

Я стала на них смотреть. Сколько рабочих трудилось над этими штуками, чтобы купцы Елисеевы могли в них сесть. А ведь можно было бы сделать их с фокусами. Пружины — пищат, замки — щелкают. Кресла могли бы быть с музыкой, шкафы — со щелчком в нос, с проваливающимися полками, с прищипками. В полусне мир ехидных, наученных, вооруженных вещей обступил меня, выстроился, пошел в поход, — и уже вовсе спящей я увидела большое бородатое лицо, голубые глаза, прямые пушистые брови, трубочку в зубах, — рабочего Мика Тингсмастера, повелителя вещей.

Утром, в постели, я продолжала выдумывать. Родилась мелодия вместе с песенкой:

Почему бы из этого не сделать «красного пинкертона»?

Тема: рабочий может победить капитал через тайную власть над созданьями своих рук, вещами. Иначе, развитие производительных сил взрывает производственные отношения.

Содержание: возникает из неисчерпаемых возможностей нового — вещевого — трюка.

Несколько человек, попавших мне под горячую руку, раскритиковали все в пух и прах.

Солидный человек сказал:

— Разве вы не знаете, что у нас литературный курс меняется, как киносеанс, по вторникам, четвергам и пятницам? Пока вы напишете пинкертона, понадобится красная художественная статистика или красный художественный письмовник.

Осторожный человек прибавил:

— Это наивно писать в «оригинале» и надеяться, что к тебе отнесутся как к переводу. Какие у вас шансы?

Шутник предложил:

— Посоветуйся с Гете.

Я сняла с полки томик, раскрыла и прочитала: «Und da ist auch noch etwas rund…» («И там есть еще кое-что кругленькое…» — из песенки о Кристель.)

Шутник провозгласил:

— Тебе остается написать пинкертона с приложением статистики и письмовника, объявить его иностранцем и назвать Долларом.

Я засела писать.

У меня не было ни плана, ни названия, ни фабулы, ни действующих лиц, ни малейшего представления о том, что будет содержать первая глава; ничего кроме Мика Тингмастера и его песенки.

В газете писали, что Рокфеллер дает Польше заем. В конце концов этот заем давался Польше, и никому другому. Но мне удалось тоже перехватить от него малую толику без ведома Рокфеллера и отчасти даже насолить панской Польше: я немедленно начала первую главу с Еремии Рокфеллера, его сына Артура, его второй жены Элизабет и мисс Клэр Вессон, — членов семьи делать всегда очень легко, был бы отец, — что может подтвердить вам любая врачебная комиссия при родильных заведениях.

Писала я в необычайном возбуждении: мне хотелось поскорей узнать, что будет дальше. За моей спиной стояли домашние. Они имели скверную привычку предсказывать, что будет дальше. Я назло и из самолюбия тотчас же придумывала совсем наоборот. Таким образом интрига все время ускользала от догадок читателя, как преступник от сыщика, и я отыскала моего «покойного Еремию» в «генеральном прокуроре штата Иллинойс» ровным счетом в самую последнюю минуту и неожиданно для себя, как если бы вскочила на подножку отходящего поезда, идущего не туда, куда мне нужно.

Таинственный Грегорио Чиче выходил, окруженный необычайным мраком. По вечерам я его боялась, кто-нибудь непременно должен был сидеть возле меня, и если на пол падала книга или ручка, я вздрагивала от ужаса. Моя сестра жаловалась на кошмары. Но самое страшное было в том, что я совершенно не знала, чем именно страшен Грегорио Чиче и как объяснятся его особенности. От незнания я все больше и больше отодвигала разгадку. Когда она подошла вплотную, я так испугалась, что дала Грегорио Чиче улизнуть от возмездия. Дочь Мирэль долго не могла мне этого простить и не хотела гулять по Кирпичному переулку, потому что там стоит недостроенный дом, и Чиче мог в него спрятаться.

— Знаете ли вы, что Чиче — это фамилия первой итальянской фирмы, которая стала с нами торговать? — спросил меня старый друг.

Тут только я сообразила, что выхватила это имя с московской сельскохозяйственной выставки, куда меня посылала газета.

Но несносному Грегорио Чиче удалось еще раз напугать меня, и на этот раз очень серьезно. В санатории год спустя я встретила чекиста. Он подмигнул мне левым глазом и сказал: — А что, если Чичерин обидится? Его зовут Георгий, и он по бабушке — итальянец.

Я почувствовала себя несчастной и три дня обдумывала, как мне написать Чичерину:

«Георгий Васильевич, умоляю вас — не обижайтесь».

Говорят, можно защекотать до смерти. Чего не знаю, того не знаю, а вот несчастную любовь можно выхохотать до последней крошинки, это я знаю по опыту.

Каждую неделю я писала по выпуску. Дело дошло до штата Иллинойс. Из-под пера вылезла мисс Юнона Мильки, девица пятидесяти лет в коротеньком платье лаун-теннис и рыжем парике. Я заметила, что она обезьянничает с меня и выставляет в смешном виде мои самые святые чувства. Ее рассказ вышел в черновике расплывчатым, — это не от слез, а от смеха. Я хохотала так, что у меня начинались колики. Старая няня, Гера Алексеевна, приходила кропить меня святой водой. Одной рукой я держалась от смеха за живот, другой писала. А когда кончила, откинулась на спинку стула, зевнула от изнеможения и заметила, что любовь вся ушла вместе с хохотом, как лопнувшее яйцо в кипяток, и что, пожалуй, ее даже и вовсе не было.

Из словаря. Когда понадобился лозунг, я пустила кошку Пашку на словарь. Наша кошка любит поворачивать страницы. Пашка цапнула сразу пять листов, откинула, и я нашла сперва mend, а потом mess.

А значение самое подходящее: починка, ремонт, общая трапеза, смесь, заварить кашу.

Каждое воскресенье у меня собирались друзья — писатели и книжные люди. Они слушали «Месс-Менд» от выпуска к выпуску. Когда роман был закончен, каждый высказал свое мнение.

Сложив их, получаешь следующее:

«Это чорт знает что. Союз писателей обидится. Что скажет Евгений Замятин? И, наконец, можно сорганизоваться и написать целую серию таких романов, основать свое издательство и пойти в гору». Мы немедленно подали заявление, что хотим организовать издательство «Клуб рассказчиков», и нам немедленно в этом отказали.

После этого я осталась один на один со своим детищем, которое каждый читал без передышки, и я сама перечитывала десятки раз, — и все, и я в том числе — были в совершенном недоумении, что же это такое.

Но — три месяца прошло. Другой рукописи у меня не было. И в конце концов, — если лавровый лист и елисеевская мебель могут отмолчаться, то Бухарин скажет несколько слое. Иначе зачем бы ему было писать о красном пинкертоне? Я наскребла денег на максимку, завернула рукопись в газету, надела шинель, стоившую четыре миллиарда, и поехала в Москву.

Может быть лучшее, что было в счастливой судьбе моей книги, — это вечер ее принятия Госиздатом, потому что в этот вечер мне пришлось долго ходить и разговаривать с одним из умнейших коммунистов, — пытливым и терпимым в споре.

Не с кем общаться писателю. Где наша среда? Люди, имеющие что сказать и умеющие ответить, — заняты. Драгоценнейшее, что может быть в жизни, — общение, — заперто на тысячу замков, а сверху крышка, и на крышке надпись: «некогда».

«Месс-Менд» переведен на несколько языков. Он был целиком напечатан в «Роте Фане» и сейчас печатается в Париже, в газете армянских сменовеховцев. В Австрии и Германии он выдержал несколько изданий. Отзывы о нем немецких рабочих составили целую книжку.

А у нас он внезапно попал под огонь самой жестокой критики. Эта беззлобная и с добрым намерением написанная вещь вызвала злую и недоброжелательную критику. Я читала ваш отзыв, товарищ Керженцев. Помните, у Деникина, в стане врагов, я ухитрилась рецензовать вашу книжку, — советскую контрабанду, — в сделала это с любовью, дочитав до конца то, о чем высказалась. Дочитали ли вы «Месс-Менд?» Мне кажется, не только не дочитали, во, может быть, и не перелистали по порядку.

Прежде всего он — не халтура. От первой и до последней страницы он создан тем лихорадочным подъемом, который вызывается «горением фосфора», иначе сказать — творчеством. Многие главы я переделывала по десятку раз. До сих пор я ненавижу первый выпуск и считаю его слабым, но иным он не мог быть, потому что в нем — первые шаги, ощупью, по ненайденному еще пути.

В чем тайна «Месс-Менд»?

Не забудьте, что это пародия[5]. «Месс-Менд» пародирует западноевропейскую форму авантюрного романа, пародирует, а не подражает ей, как ошибочно думают некоторые критики.

Но судьба многих книг начинаться в насмешку и кончаться всерьез, подобно Пиквику. В процессе писания пародия была изжита, и возник своеобразный пафос, я бы сказала — пафос нового, классового трюка. Изобретенный в «Месс-Менд» «трюк с вещами» носит не универсальный и не личный характер (как все трюки в романах и в кино), а рабоче-производственный, и быть другим он не может, потому что вещи делаются рабочими. Отсюда — плодотворность и удачливость темы, ее не надуманный, а сам собой возникающий романтизм.

Потом: никто не заметил (да и я сама — пока не дописала), что в основе «Месс-Менд» лежит сказка, — народная сказка о благодарных животных. Шуточная уголовная развязка внезапно превращается в «народную словесность».

И самое главное: книга легка, — легка именно той трудной легкостью, какой стараются достичь в машинах и паровозах. Попробуйте написать так, как она написана. Это удается изредка, и я сама не могу больше повторить «Месс-Менда».

29 сентября 1926 г.

Москва.