Месть Фантомаса

Глава VI. В обратном направлении

Жером Фандор осуществил свою прогулку по крыше Дворца Правосудия и дымоходу, заканчивающемуся странным сточным колодцем, который вывел его к Сене, в ночь со вторника на среду (трагедия на улице Норвен была обнаружена в понедельник утром).

Когда Жером Фандор почти добрался до реки, на него сзади обрушился страшной силы удар, и он тут же свалился в воду. Но Жером Фандор, помимо всех других качеств, отличающих энергичного человека, имел еще одно, очень важное: прекрасное самообладание.

Очутившись в реке, он немного проплыл под водой и, вынырнув, как заправский пловец поплыл к арке моста Пон-Неф. Слегка отдышавшись, журналист пробормотал:

— Странно!

Затем, вновь погрузившись в воду, он поплыл саженками к противоположному берегу Сены, да с такой скоростью, которой поаплодировал бы не один тренер по плаванию.

Приплыв к берегу, журналист тихонько спрятался за грудой камней, которая оказалась здесь как раз кстати. Там Жером Фандор снял с себя пиджак и штаны и выкрутил одежду. В самом деле, неприлично было показываться на публике в костюме, с которого ручьем стекала вода.

Высушив кое-как одежду, Жером Фандор быстро напялил ее на себя, приобрел более или менее приличный вид и невозмутимо вышел на набережную, где, заметив кучера, медленно ехавшего и дремавшего на сиденье, поспешил к карете, сказав возничему свой адрес.

В четверг утром, когда журналист входил в редакцию «Капиталь», его остановил мальчик-рассыльный и прошептал на ухо:

— Господин Фандор, в гостиной сидит симпатичная женщина, которая вот уже целый час дожидается вас. Она не захотела называть свое имя, сказала, что вы поймете, кто она.

— Какова она из себя? — равнодушно спросил Фандор.

— Красивая, говорю же я вам, блондинка, одетая во все черное…

Фандор остановил мальчика:

— Хорошо, я иду.

Через несколько минут, которые потребовались, чтобы положить плащ и трость в зале редакции, Жером Фандор входил в малую гостиную редакции, где его ждала Элизабет Доллон.

Заметив журналиста, девушка тут же поспешила навстречу ему. Взгляд ее светился от счастья, было заметно, что она пребывает в сильном возбуждении.

— Ах, месье, — сходу заявила она, беря в порыве благодарности журналиста за руку, — ах, месье, я знала, знала, что вы придете мне на помощь. Я прочитала вашу вчерашнюю статью. Спасибо, спасибо вам, но, умоляю вас, поскольку мой бедный брат жив, скажите мне, где же он? Смилуйтесь надо мной, скажите быстрее.

Смущенный таким трогательным обращением, Жером Фандор мгновение не знал, что сказать.

«Капиталь» действительно опубликовала вчера сенсационную статью Фандора, в которой репортер, отныне ставший признанным экспертом по делу с улицы Норвен, описал с некоторыми недомолвками свои ночные приключения.

«Если, — писал он, — Жак Доллон, исчезнувший из своей камеры, где он якобы лежал мертвый, совершил побег из тюрьмы предварительного заключения через знаменитый дымоход Марии Антуанетты, если он выбрался на крышу Дворца и спустился затем по другой трубе к сточному колодцу, который ведет к Сене, не значит ли это, что Доллон жив и что он живым покинул тюрьму?» Журналист, который охотно допускал в своих статьях легкую иронию, не смог удержаться от того, чтобы, несмотря на всю серьезность обстоятельств, не запутать полицию, неизменного соперника репортера, и не попытаться убедить ее, так же как и публику, что герой с улицы Норвен еще жив, в то время как сам Фандор был, разумеется, уверен, что несчастный художник-керамист мертв, это подтверждалось, впрочем, показаниями многочисленных свидетелей.

Но сейчас, когда репортер стоял перед девушкой, до него вдруг дошло, насколько жестокой была начатая им игра. Из-за этой статьи в сердце сестры Доллона зародилась надежда, которую нельзя было ей давать. Он посеял в душе девушки радость, на которую она не могла рассчитывать.

При виде этого несчастного создания, несколько жалкого, но поистине очаровательного в своем обретении счастья, Жером Фандор почувствовал себя смущенным. Он искренне ответил на ее трогательное пожатие и растерялся, не зная, с чего начать объяснение.

Наконец решившись, поскольку затянувшее молчание становилось для него невыносимым, он тихо начал:

— Я глубоко виноват перед вами, мадемуазель, виноват, что написал эту статью в том виде, в котором вы ее прочитали, не поставив вас об этом в известность. Мне следовало бы догадаться о последствиях. Некоторые профессиональные обязательства поистине тягостны, поскольку они ведут к тому, что нарушают душевный покой тех, кто более чем кто-либо другой нуждается в поддержке. Увы! Не надо сохранять напрасные иллюзии, клянусь вам, что я говорю вам со всей откровенностью, на которую способен, и с огромным желанием помочь вам, чтобы вы не тешили себя надеждой там, где не осталось места никаким надеждам. Из всего того, что я узнал, увидел, неотвратимо вытекает, что вашего несчастного брата в живых больше нет… Если раньше я сомневался в его смерти, то сейчас я в этом абсолютно уверен. Мужайтесь: время — лучший доктор. Ищите забвения, мадемуазель, ищите покоя!

После проблеска надежды, появившегося после того как она прочитала статью Фандора, опубликованную накануне, удар был слишком мучительным, а слова журналиста — жестокими: они отбирали у нее последний шанс увидеть своего брата живым…

Вновь наступила тягостная пауза.

Фандор, глубоко сочувствующий горю, которое читалось на прекрасном лице Элизабет, не знал, что ему делать, и лихорадочно перебирал в голове слова утешения, желая хоть чем-нибудь помочь в этом страшном несчастье…

Элизабет приподнялась, готовая уйти: бедняжка поняла, что продолжать беседу бесполезно.

Она хотела остаться одна, чтобы выплакаться вдоволь…

Жером Фандор собрался проводить ее, когда в гостиную, не постучав, заглянул мальчишка-рассыльный.

— Господин Фандор, там с вами хочет поговорить один мужчина.

— Скажите ему, что меня нет. — ответил журналист.

Но рассыльный настойчиво продолжал:

— Господин Фандор, видите ли, он пришел по делу Доллона, говорит, что он работает сторожем на пристани для прогулочных катеров и кое-что знает!

Жером Фандор и Элизабет одновременно вздрогнули, посмотрев друг на друга.

Репортер кивнул головой:

— Хорошо, пусть войдет…

Пока рассыльный выполнял распоряжение журналиста, последний повернулся к девушке:

— Скажите, мадемуазель Элизабет, вы чувствуете себя достаточно сильной, чтобы слушать подробности по делу вашего брата? Если этот человек пришел дать свидетельские показания о вашем брате, которого, говорю я вам, уже нет в живых… не кажется ли вам, что было бы лучше…

— Я постараюсь быть сильной! — кивнула головой девушка.

В комнату в сопровождении рассыльного вошел посетитель. Это был славный малый лет сорока, одетый весьма скромно; на голове у него была фуражка с золотыми якорями, какие носили служащие парижского речного флота.

— Месье!.. Мадам!.. Ваш покорный слуга!

Казалось, сторож с пристани был сильно смущен…

— Господин Фандор, — наконец начал он, — вы, разумеется, меня не знаете, зато я о вас знаю очень многое. Я каждый день читаю ваши статьи в «Капиталь». Правда! Здорово вы пишете! Я своей благоверной так и говорю: «Господин Фандор описывает все эти преступления и истории, словно пишет роман с продолжением». Но, конечно, если вы и привираете немного, то что ж с того, каждый пишет, как может, не так ли?

Жером Фандор прервал комплименты своего почитателя.

— Конечно, конечно! — ответил он. — Но говорите же, что вас привело ко мне?

— О, я бы сказал, вещи совершенно невероятные! Так вот. Я как раз вчера читал вашу статью о том, что Жак Доллон, такой же живой, как и мы с вами, совершил побег, выбравшись на крышу Дворца Правосудия. Я про себя усмехнулся, поймите, дело в том, что я сторож на станции катеров Мост Пон-Неф, и эти события происходили, так сказать, в моем районе. Итак, я как раз читал газету неподалеку от того места, где, как вы предполагали в статье, внутри сточного колодца крысы могли пожирать труп арестованного… Так вот, господин Фандор, я пришел вам заявить, что этого не было.

— Ну-ка, ну-ка! Что же вы видели?

— Ах, что я видел? Я видел, как улепетывал этот Доллон!..

При последних словах сторожа Элизабет, бледная как мел, резко оттолкнула стул, на котором сидела, и, сцепив руки в умоляющем жесте, бросилась к нему.

— Мадемуазель, — объяснил Фандор, — также пришла по этому делу, вот почему ее так заинтересовали ваши слова… Но вы можете сказать точнее, при каких обстоятельствах вы видели, как совершил побег Жак Доллон?

— Ну что ж, представьте себе, что вчера утром я поднялся чуть свет, чтобы проверить крепления плавучей пристани, которые в последнее время немного расшатались. В этот момент я заметил, как из отверстия сточного колодца, о котором шла речь в статье, выпал в воду какой-то крупный пакет. Правда, хочу вам признаться, что я был тогда еще в полусонном состоянии… Поэтому я сначала не обратил на это внимания, тем более, что из-за этого мерзкого дождя из отверстий сточных колодцев всегда падает всякая гадость. Но гляди-ка ты, через некоторое время я вижу, что этот пакет, вместо того, чтобы плыть по течению, устремился поперек реки, двигаясь прямо к противоположному берегу Сены?

— Ну, а что было потом? Что было после?

— А после, милая дамочка, это повернуло за арку моста Пон-Неф, и я уже не знаю, что с ним стало. Но, как я сказал своей женушке, с которой болтал сегодня утром, пусть мне плюнут в лицо, если это не тот парень, сбежавший из тюрьмы. Говорю вам, он прыгнул у меня прямо на глазах в Сену и вплавь перебрался на другой берег…

Сторож сделал паузу, затем продолжил:

— Вот все, что я хотел вам сообщить, господин Фандор… Кто знает, может это пригодится для одной из ваших будущих статей… Не надо только говорить, что это я вам рассказал, не хочу неприятностей от начальства.

Элизабет Доллон уже ничего не слушала.

Повернувшись к Фандору, она смотрела на него радостными, блестевшими как от лихорадки глазами и еле-еле шептала:

— Он жив!..

Нет, Жером Фандор не мог допустить, чтобы у девушки появились напрасные иллюзии после рассказа, который наверняка произвел на нее сильное впечатление, но который тем не менее не имел никакого значения.

Он в нескольких словах поблагодарил сторожа пристани за полученные сведения и отпустил его.

Едва за ним закрылась дверь, как Жером Фандор бросился к Элизабет:

— Бедняжка!

— О, не жалейте больше меня! Меня не надо больше жалеть! Мой брат жив! Этот человек его видел!..

Нужно было избавить ее от ложной надежды…

— Ваш брат умер, — заявил он, — если бы это был он, то сторож должен был видеть его позавчера утром, а не вчера утром, и потом, уверяю вас…

— Но, в конце концов, этот господин говорил правду…

— Уверяю вас, что у меня есть все основания считать, что пловец, который переплыл Сену, был не вашим братом…

— Боже мой, кто же это тогда был?

Жером Фандор секунду поколебался.

Должен ли он был выдавать ей свой секрет? Он сдержал себя:

— Это был не он, я это знаю!

Его тон был таким твердым, голос его звучал так искренне, что Элизабет Доллон, поверив, что он говорит правду, опустила голову и начала тихо-тихо плакать…

Жером Фандор позволил девушке немного поплакать, затем мягко спросил у нее:

— Вы не против, чтобы мы поговорили еще немного? Видите ли, меня удерживают страшные обязательства… Я не могу вам всего сказать, хотя я так хотел бы вам помочь! Но прежде всего, умоляю вас, избавьтесь от надежды, что брат ваш по-прежнему жив…

Элизабет печально вытерла слезы и, стараясь, чтобы ее голос не дрожал, произнесла:

— Ах, месье! Что же со мной будет? Я надеялась на ваше доброе сердце, я думала, что найду в вас поддержку, опору, вы же обещали мне, и вот сейчас вы меня оставляете… О, сейчас я вижу, в своих статьях вы пишете одно, а думаете совсем другое; я в отчаянии… Если бы вы знали, как мне нужно, чтобы меня кто-то поддержал, кто-то помог, я в полной растерянности, я совсем одна, я так одинока…

Девушка не могла продолжать, рыдания душили ее, тело ее мелко-мелко вздрагивало.

Жером Фандор подошел к ней и тихим нежным голосом, испытывая большую симпатию и огромную жалость к этой несчастной девушке, под чье очарование он попал, попытался успокоить ее, отвлечь от мрачных мыслей:

— Ну, мадемуазель, успокойтесь же. Я обещал вам помочь, я сделаю это, будьте уверены. Но для этого мне нужно узнать немного о вас. Кто вы, ваша семья, ваш брат, кто ваши знакомые, друзья и враги. Очень важно, чтобы я вошел в вашу жизнь не как судья, а как товарищ, которого интересует все, что волнует вас. Доверьтесь мне! Если вы мне расскажете о себе, то, может быть, тогда общими усилиями мы сможем приоткрыть тайну, которая до сих пор остается нераскрытой.

По мягкой и искренней интонации, с которой говорил молодой человек, мадемуазель Доллон поняла, что он говорит правду.

Этой бедной одинокой девочке необходимо было облегчить душу перед тем, кто выказал бы по отношению к ней хоть каплю участия.

Очень быстро, совсем не по порядку, но все-таки доходчиво девушка обрисовала журналисту главные вехи своей, довольно простой, жизни, какую она вела подле брата, которого она боготворила.

Она рассказала о своем детстве, не подозревая, что Жером Фандор — он же Шарль Рамбер — когда-то в детстве играл вместе с ней.

Она в нескольких словах упомянула об убийстве маркизы де Лангрюн — это был такой же трагический эпизод в ее жизни, как и ужасная смерть отца, старого управляющего Доллона, который, перейдя от маркизы на службу к баронессе де Вибре, также стал жертвой преступления.

Она рассказала, как Жак Доллон и она, оставшись сиротами, переехали в Париж, имея при себе лишь небольшие сбережения, накопленные отцом.

Элизабет работала портнихой, Жак занимался искусством.

Постепенно молодой человек, благодаря трудолюбию и таланту, выбрался из нужды, а его сестра оставила мастерскую и переехала жить к нему. Жак Доллон, создав себе с тех пор определенную репутацию в обществе, достиг успехов в творчестве. Молодым людям виделась впереди спокойная жизнь, в которой у них больше не будет ни нищеты, ни лишений.

У них появились знакомства, ими стали интересоваться влиятельные люди…

Жером Фандор прервал девушку:

— Все это время вы оставались в хороших отношениях с баронессой де Вибре?

Глаза девушки сверкнули.

— Об этой несчастной баронессе и моем брате, — ответила она, — было написано столько гадкого. Газеты, выходившие в эти дни, представляли ее как эксцентричную, неуравновешенную особу. Но это еще не самое страшное, вы сами знаете. Утверждали также, что между нею и моим братом существовала… интимная связь, о, мне даже противно произносить это; все это ложь, сплошная ложь. Разумеется, баронесса де Вибре, человек очень, очень образованный, проявляла интерес к художникам вообще и к Жаку в частности, но эта дружба имеет старые корни, ее семья и наша были связаны, как я вам уже только что сказала, с давних пор… После смерти моего бедного отца баронесса де Вибре никогда не переставала заботиться о нас. К ужасному несчастью, которое постигло меня, когда я потеряла брата, для меня добавилась и смерть покончившей с собой баронессы, которую я так любила…

Жером Фандор старался не пропустить ни одного слова из рассказа девушки…

Он уточнил:

— Вы только что сказали «покончила с собой», мадемуазель. Означает ли это, что вы, как и все, считаете, что ваша покровительница добровольно ушла из жизни?..

Элизабет Доллон, подумав секунду, ответила:

— Она сама написала об этом, месье… Оснований не верить этому нет, однако…

— Однако что?..

Девушка поднесла руку ко лбу, словно размышляла о чем-то:

— Однако, месье, чем больше я думаю об этом, тем более странной мне кажется эта смерть. У баронессы де Вибре был не тот характер, чтобы она могла покончить с собой, даже если бы она была несчастна или разорена. Я часто слышала, как она рассказывала о своих финансовых проблемах и удачах, она даже отпускала шуточки по поводу упреков, которые делали ей ее банкиры Барбе и Нантей из-за того, что она слишком азартна в игре. Она, в самом деле, была страстным игроком, она играла на скачках, на бирже, обожала заключать пари.

— Барбе — Нантей? Это не тот крупный банк, что находится на площади Троицы? Вы знакомы с ними, мадемуазель?

— Немного. Мне случалось несколько раз встречать г-на Барбе и г-на Нантея в доме баронессы де Вибре, которая приглашала нас на небольшие приемы. Мой брат пару раз прибегал к их советам, чтобы в дело вложить свои скромные сбережения. Да, они еще помогли продать брату его произведения из керамики одному из своих друзей, господину Томери…

Молодой человек поинтересовался:

— У вас широкие связи в Париже?

— Мы вели с братом очень простую жизнь. Кроме баронессы у нас нет больше друзей, за исключением, может быть, г-жи Бурра, очень славной женщины, вдовы инспектора мэрии Парижа. Она содержит небольшой семейный пансион в Отей, на улице Раффэ, кстати, в настоящий момент, я как раз остановилась у нее, так как у меня не хватает мужества вновь поселиться в коттедже в квартале Норвен. Слишком много жутких воспоминаний оставил этот дом. Отныне одинокая в этом грустном мире, я была счастлива обрести у г-жи Бурра сердечный прием и покой.

Журналист терпеливо продолжал выпытывать у мадемуазель Доллон сведения, касающиеся ее семьи.

— Вернемся, однако, — сказал, немного задумавшись, Фандор, — к вашему злосчастному дому, мадемуазель. Расскажите мне о ваших соседях, с кем из них вы поддерживали отношения?

Девушка задумалась.

— Вы правильно сказали: «поддерживали отношения», так как настоящих друзей среди жителей квартала у нас не было. Большинство из них рабочие или ученики художников. Правда, мы довольно часто встречались с одним добрым соседом, голландцем, по фамилии Ван Герен. Он занимается тем, что делает аккордеоны и живет в доме напротив со своими шестерыми детьми. Бедняга уже давно овдовел. Еще есть г-н Луи, гравер, он иногда приходил к нам на чай со своей женой, которая служит на почте. Вот и все наши знакомства в квартале.

Девушка замолчала.

Жером Фандор спрашивал себя, кто из окружения семьи Доллон мог бы быть заинтересован в исчезновении несчастного художника-керамиста, который был не так уж богат, чтобы вызывать зависть соседей.

Журналист неожиданно спросил, словно вспомнив о чем-то:

— Скажите, мадемуазель, когда вы, возвратившись из Швейцарии, вошли в мастерскую вашего брата, где произошла трагедия, вы не заметили там ничего необычного или чего-нибудь такого, что вас удивило бы или насторожило?

Девушка вновь задрожала при воспоминании о жутких минутах, которые она совсем недавно пережила.

Она и сейчас видела перед собой испуганные и любопытные взгляды кумушек, когда шла от главной улицы квартала до двери дома, испытывая при этом жестокие муки и страдания.

Появление домработницы на пороге дома, доброй г-жи Бежю, придало ей некоторые силы. Она смогла взять себя в руки и спокойно поднялась наверх в сопровождении незнакомого человека, наверное, одного из инспекторов Сыскной полиции, постоянно дежуривших в доме.

Поднявшись, она увидела, что в мастерской был полный беспорядок. Вдруг, не справившись с волнением, которое вызвали у нее эти ужасные воспоминания, Элизабет Доллон быстро заговорила:

— Мой бог, я не заметила ничего подозрительного, месье. Но, правда, надо сказать, что я не особенно осматривалась. В тот момент мне хотелось быстрей бежать к своему брату, столь несправедливо обвиненному в преступлении…

Журналист быстро спросил, перебив девушку:

— Ваш брат во время первого допроса заявил, что в тот вечер, когда случилась трагедия, он никого не принимал. Как вы объясните, каким образом баронесса де Вибре могла очутиться мертвой в его мастерской, рядом с ним, в то время как никто не видел, как она входила в дом? Ваш брат не мог ошибиться? Не упустил ли он чего-нибудь? Как вы думаете?

Девушка печально посмотрела в глаза молодому человеку, затем потупила взор. Руки ее нервно дрожали, и она сильно сжала их в кулаки, чтобы унять дрожь.

— Не бойтесь, доверьтесь мне, — настойчиво продолжал Жером Фандор, — скажите мне, что вы думаете об этом?

Элизабет Доллон встала, сделала несколько шагов по гостиной и остановилась прямо напротив журналиста:

— Вы разбудили в моем сердце, месье, самые страшные подозрения, которые появились у меня после моего возвращения в Париж. Есть в этой трагедии нечто загадочное, что мне трудно объяснить. Мне кажется, что к моему брату действительно кто-то приходил в тот вечер. Я не могу сказать ничего определенного, но у меня есть какое-то предчувствие…

Жером Фандор заметил:

— Предчувствие?.. Этого мало.

— Да, да, — словно озаренная каким-то открытием, воскликнула девушка, — есть нечто большее: у меня есть факты…

— Говорите же скорее.

— Так вот, представьте себе, что среди бумаг, разбросанных на столе моего брата, лежал какой-то список с фамилиями и адресами. Он был написан на бумаге, которую покупал мой брат, и написан зелеными чернилами, похожими на те, которыми мы пользуемся в доме, таким образом…

— Таким образом, — не выдержал журналист, потрясенный этой дедуктивной логикой, видя, куда клонит девушка, — вы делаете заключение, что этот список был написан в вашем доме?

— Да, и я могу с уверенностью утверждать, что это не был почерк моего брата.

— Ни почерк баронессы де Вибре?

— Ни почерк баронессы де Вибре.

— Что же было в этом списке?

— Я же сказала, фамилии, адреса лиц, которых мы с братом знали. Были также написаны, по-моему, две или три даты…

— Это все?

— Это все, месье. Больше я ничего не припоминаю.

— Да, действительно, этого маловато, — разочарованно произнес журналист… — Вместе с тем, даже эти незначительные подробности очень важны… Что вы сделали с этим списком, мадемуазель?

— Я, наверное, унесла его с другими бумагами, которые находились в доме, когда приходила туда за вещами перед тем, как переехать в семейный пансион в Отей.

— Кстати, — посоветовал Жером Фандор, — при случае захватите этот список, я хотел бы взглянуть на него.

Тут беседу прервал мальчишка-рассыльный, который объявил Фандору, что ему звонят из прокуратуры.

Спустя два часа Жером Фандор, сидя один в своем кабинете и глядя на лежащий перед ним чистый лист бумаги, размышлял над статьей, которую он опубликует в «Капиталь» сегодня вечером.

Из разговора с девушкой он не узнал ничего интересного.

Кроме того, ему бы не хотелось рассказывать публике о подробностях жизни мадемуазель Доллон. Она поведала ему обо всем этом, как доверенному лицу, к тому же, эти сведения не имели прямого отношения к случившейся трагедии.

Если Правосудию потребуются эти сведения, не представляющие особого интереса, оно получит их в процедурном порядке. На этот раз журналист будет сдержанным, тем более, что в материале нет ничего сенсационного.

Но было еще что-то, более важное. Где-то глубоко в сердце у него зарождалось какое-то чувство, которое трудно было еще описать, очень мягкое, нежное, заставляющее его смотреть с некоторым смущением на эту очаровательную девушку, с которой он так долго беседовал и которая, в этом не было уже никаких сомнений, внушала ему симпатию.

Так не рассказать ли о версии полиции, о которой ему около часа назад сообщил друг из прокуратуры?

Да, это надо было сделать.

Не следовало перед читателями игнорировать официальную точку зрения на это дело… и в то же время насколько смешным казались ему умозаключения полиции!

В самом деле, Сыскная полиция в своих выводах о том, что Доллон жив, основывалась, в основном, на показаниях сторожа с пристани, которого полицейские пришли допросить после того, как он все выболтал, хвастая направо и налево о своих наблюдениях за побегом Доллона.

Однако Фандор лучше, чем кто-либо другой, знал об этом загадочном пакете… или человеке, который переплывал Сену в среду утром на рассвете…

Ладно! Он должен сообщить официальную точку зрения властей… Он это сделает.

Вместе с тем прежде чем приступить к своей новой статье, он передал сестре Доллона по пневматической почте следующее письмо:

«Не верьте ни одному слову из официальной версии Сыскной полиции, о которой вы прочтете в сегодняшнем вечернем выпуске „Капиталь“.

Затем, вернувшись к своей работе, он начал писать:

И снова о деле с улицы Норвен

Служба Сыскной полиции в обратном порядке проделала путь, указанный ей сотрудником нашей газеты Жеромом Фандором. Через сточный колодец, берущий начало у берега Сены, по крыше Дворца Правосудия, через дымоход камина Марии Антуанетты один из инспекторов полиции добрался до тюрьмы предварительного заключения. Сыскная полиция убеждена, что Жак Доллон сбежал и по-прежнему жив.