Месть «Голубой двойки»

Высокая награда

Я не помню ничего прекраснее рассвета в Березайском лесу. Конечно, мы, летчики-ночники, десятки раз встречали утро на высоте двух-трех тысяч метров, и ничего не скажешь, это очень красивое зрелище. Но та красота какая-то безжизненная, ведь сверху не увидишь, как просыпается природа, не вдохнешь полной грудью свежего-пресвежего, напоенного запахом смолы, лесного воздуха. То ли дело на земле, тут уж совсем иными глазами смотришь на восход солнца. Огромный огненный крут еще только-только выкатится из-за горизонта, а все кругом уже ожило, зашевелилось, защебетало на разные голоса, приветствуя новый день.

Но на войне особенно-то некогда любоваться всем этим; нам нужно готовиться к очередному ночному вылету. А вот уже и шофер Али Дзугутов подкатил к самому порогу столовой свой грузовик — Али, как всегда, точен, хоть часы по нему проверяй. Дзугутов адыгеец, по-русски говорит с заметным кавказским акцентом, очень подвижный, веселый, неизменный участник художественной самодеятельности. Его коронный номер — лезгинка — всегда имел бурный успех, и артисты прифронтовой бригады не раз уговаривали его переходить к ним на постоянную работу. Но Али ни в какую не соглашался, он был патриотом нашей ночной эскадрильи, хорошо знал всех летчиков. Свой «автобус» он содержал в идеальном порядке, дневал и ночевал возле него. А утром, бывало, до тех пор не тронется с места, пока не усядутся все до единого. Вот и сейчас, вроде, все в сборе, Али же ждет еще кого-то.

— Поехали! — раздаются нетерпеливые крики. — Семеро одного не ждут, опоздаем!

А-а, вон кого не хватает: взъерошенный, запыхавшийся, одеваясь на бегу, спешит к машине штурман Вениамин Вашуркин. Волосы у него мокрые: вот ведь хитрец, не утерпел, выкупался в холодной, проточной речке под мостом. Ну, теперь можно и трогаться, а «купальщика» мы и по дороге успеем «проработать».

На аэродроме все летчики и штурманы, как обычно, расходятся по своим самолетам. Начинаются обыденные, каждодневные хлопоты: командиры кораблей принимают рапорт от бортовых техников, осматривают материальную часть, разговаривают с механиками, мотористами, оружейниками, выясняя, нет ли каких «ЧП». Все это без лишней официальности, со смехом, шутками — незнакомому человеку может показаться, что здесь готовятся к прогулке, а не к боевому вылету. Потом летный состав собирается на КП для проработки задания. Майор Родионов подробно расспрашивает у каждого командира о состоянии его корабля, настроении людей, потом ставит боевую задачу. Летчики и штурманы до мельчайших деталей отрабатывают на командном пункте динамику полета: прокладывают на карте маршрут, составляют навигационный план полета, договариваются о методах бомбометания, о порядке взлета и организации связи, о мерах безопасности на случай, если испортится погода. После дотошных контрольных вопросов командира эскадрильи и соответствующих виз старших начальников по специальностям, все возвращаются к своим экипажам, знакомят их с боевой задачей.

Так повторялось изо дня в день, редко что нарушало устоявшийся порядок. Но в этот июльский вечер к нашей землянке вдруг подкатил Али Дзугутов и крикнул:

— Летчики и штурман «Голубой двойки», срочно на КП: вас вызывает по телефону командующий!

Я, не успев толком опомниться, схватил «тревожный» чемодан и бросился, к машине. Там уже поджидал меня мой старый штурман Евгений Иванович Сырица. На КП командир эскадрильи объяснил нам причину вызова. Оказывается, от командующего получено персональное задание: мой экипаж полетит сегодня на Ленинградский фронт, нужно срочно, любой ценой, уничтожить большое немецкое бензохранилище. Нечего и говорить, как мне было приятно получить такое важное задание. Тут, конечно, дело не во мне одном: в том, что мы получили в эскадрилье звание экипажа — мастера ночных ударов по врагу, заслуга, прежде всего, штурмана Сырицы, непревзойденного знатока своего дела. Да и от согласованности остальных членов экипажа зависит многое. Потому сегодня на «Голубой двойке» летел и наш бывший испытанный радист Бутенко. Задача ясна всем: нужно во что бы то ни стало, может быть, даже ценой собственной жизни выполнить приказ.

Мы вернулись на корабль, быстро подвесили десять двухсотпятидесятикилограммовых фугасок и нагрузили много мелких зажигательных бомб. Моторы опробованы, ждем только разрешения на вылет. В такие минуты у летчиков не принято разговаривать, молчаливая забота товарища, дружеские улыбки выразительнее всяких слов. Мой бывший правый летчик Дима Козырев помогает мне одеть через плечо лямки парашюта, застегнуть ремни. Бегло проверив приборы, я даю знак «убрать колодки» из-под колес, приветственно поднимаю левую руку, что для механиков означает: «Все в порядке! Внимание, начинаю двигаться вперед». Механик Шутко в ответ прикладывает руку к пилотке. «Всего доброго! Путь свободен». Самолет выруливает из своей тайной стоянки на летное поле, на старт. Вот в воздух взметнулась зеленая ракета: «Взлет!» Я даю полный газ всем четырем моторам, корабль, все убыстряя движение, бежит по аэродрому и через несколько минут отрывается от земли. Мы ложимся на боевой курс.

Линию фронта перелетели без особых затруднений. Но это еще ни о чем не говорит: самое трудное впереди, у бензохранилища немцы наверняка готовят нам «хорошую встречу», не поскупятся на прожектора и зенитные снаряды. Ну что ж, мы к этому готовы. Я прекрасно понимаю, что означают слова командующего «любой ценой». За это вражеское бензохранилище, возможно, придется всему экипажу «Голубой двойки» поплатиться жизнью. Нам известно, что цель усиленно охраняется, что над ней днем дежурят стаи истребителей, а ночью ее прикрывает целая система зенитных средств, десятки прожекторов. Не даже не это, а другое беспокоит меня сейчас. Мы, солдаты народа, коммунисты, — и не струсим перед костлявой тенью смерти, но ведь и погибнуть можно по-разному. Умереть нелепо, не успев выполнить приказ, задание Родины — дело не такое уж сложное. А нам надо во что бы то ни стало взорвать этот проклятый бензосклад. Иначе, коль останемся живы, какими глазами предстанем перед жителями города-героя, зажатого в тисках жестокой блокады? Мы ведь прекрасно понимаем, в каком аду живут сейчас ленинградцы. Фашисты хотят их задушить голодом, обстреливают из орудий и пулеметов, бомбят беспрерывно. Враг контролирует все пути к городу, там гибнут тысячи людей, а те, кто еще каким-то чудом держится на ногах, сутками остаются в цехах заводов, работая для фронта, для передовой.

…Идем на максимальной высоте, выше, как бы ни ревели моторы, нам с таким бомбовым грузом не подняться. К тому же нам надо экономить горючее, впереди нелегкий путь, цель. Ведь от того, как мы выполним задание, в какой-то степени будет зависеть положение наших войск на Ленинградском фронте: если мы взорвем бензохранилище, немецкие самолеты, танки, автомашины, все самоходные орудия под городом Ленина надолго выйдут из строя. А время на фронте — важный фактор. «Любой ценой!» — снова и снова напоминают о себе слова командующего.

Мы решили сделать два захода над целью: сначала сходу сбросить на склад половину бомб, и, если удар будет неточный, внутренне подготовили себя при втором заходе идти на таран, то есть ударить по цели своим кораблем…

Показался нужный нам район. Мысли, нервы, мускулы — все напряжено во мне как натянутая струна. Чтобы меньше был слышен шум моторов, иду со снижением. Высота уже две тысячи метров, а немцы почему-то не подают никаких признаков жизни. Проворонили нас что ли или специально молчат, выжидают? Может быть, надеются, что мы не заметим склада? Несколько раз меняю по сигналу штурмана курс, потом слышу в наушниках: «Бомбы!» И вдруг кабина озаряется ослепительным светом. Не пойму ничего. Неужели загорелся корабль?

— Что это, — кричу борттехнику, — горим?

— Да нет еще, — успокаивает он, — это склад с горючим взорвался!

У меня сразу полегчало на душе — ай да мы, попали в бензохранилище с первого захода! Кричу во весь голос:

— Нормально! Пусть себе горят на здоровье!

Но особенно радоваться было рановато, немцы теперь как с цепи сорвались, нацелили на «Голубую двойку» не меньше двадцати прожекторов, обрушили на нас море огня. Справа, слева, спереди — всюду рвались снаряды, тянулись светящиеся трассы пулеметных очередей.

Каким-то чудом вырвались мы из зенитной зоны, а уже надо возвращаться обратно, ведь на борту осталась добрая половина бомб. Конечно, боевой курс теперь легче выдержать, «дорожка» проторенная, да и светло, как днем. Но не сомневаемся: теперь-то фашисты подготовятся заранее, сделают все, чтоб не выпустить нас живыми. И действительно, гитлеровцы открыли такой ураганный огонь, что вокруг стоял, казалось, ад кромешный. Мы пробирались вперед через сплошные разрывы, ощущая острый запах гари, в любое мгновение ожидая попадания и взрыва. Но каждый, облизывая пересохшие губы, мысленно клялся выполнить свой долг до конца, как подобает солдату, коммунисту.

Вдруг что-то сильно ударило по крылу. Самолет резко качнуло влево. Мгновенно поворачиваю голову в сторону левой плоскости, но ничего подозрительного не замечаю, очевидно, это пошли вниз тяжелые фугаски. А еще через несколько секунд — толчок под самолетом от взрывной волны, новые очаги пожара на земле.

Ну, теперь можно и уходить, как можно скорей из опасной зоны. До предела увеличиваю скорость, иду со снижением. Самолет дрожит от напряжения, как будто застыл на месте или просто нам время кажется вечностью? Но вот один за другим гаснут прожекторы, отчаявшиеся нас поймать, затихают зенитки. И только зарево от пожара все еще стелется за самолетом. Кажется, что оно охватило пол земного шара.

В самые напряженнейшие минуты никто из нас не проронил ни слова, — до разговоров ли. А теперь ребята сразу ожили, заговорили, посыпались шутки. Евгений Иванович, довольный, выглянул из своей рубки, кричит мне:

— Как, красивые «игрушечки» сбросили немцам?

— «Игрушки» что надо, — в тон ему отвечаю я, — и фейерверк тоже вроде неплохой получился.

Пересекли линию фронта. Погода хорошая, самолет идет спокойно, монотонное гудение моторов невольно убаюкивает усталых, издергавшихся за ночь людей.

Мысли у всех — дома, на аэродроме, хотя до него еще лететь и лететь, и кто знает, сколько раз изменится до посадки обстановка. И потому то и дело стряхиваешь с себя расслабляющую лень, зорче вглядываешься вдаль. И лишь теперь я чувствую, что под коленом левой ноги у меня стало липко, возникла боль. «Ничего, до посадки дотянем, осталось теперь недолго, и царапина, небось, пустяковая», — успокаиваю сам себя. А у ребят уже совсем «домашнее» настроение: Сырица беспечно слушает музыку, борттехник Карев то и дело шныряет зачем-то из кабины в кабину. Потом он обращается ко мне:

— Надо левый крайний мотор выключить, текут соты радиатора, весь запас воды израсходовали. А то сожжем мотор.

— Чего ж раньше молчал?

— Не хотели беспокоить, думали, дотянем до аэродрома.

— А Киселев где? Что-то не видно его в кабине.

— Он в плоскости лежит, устраняет повреждение у левого мотора.

Ну что ж, можно и выключить, долетим как-нибудь и на трех моторах, благо погода позволяет. И добрались-таки! На аэродроме нас поджидал трактор-тягач, чтобы быстренько затащить корабль в лес, к хорошо замаскированной стоянке. Но как он взял на буксир нашу «Голубую двойку», я не видел. Едва выключив моторы, потерял сознание и очнулся уже в санчасти. Но все не верилось, что я на земле и лежу на кровати..

Вскоре пришли ребята из экипажа и рассказали, что на самолете насчитали более полсотни пробоин. Недаром я слышал тогда сильный треск под левым крылом: насквозь была пробита консольная часть крыла, в лепешку помята верхняя часть радиатора левого мотора. Каждый мысленно все еще переживал только что закончившийся в общем-то удачно полет.

А через три дня получили от командующего телеграмму. «После вашего бомбометания горючее уничтожено, склад горел два дня. Тем самым сорван план дальнейшего наступления немцев в районе станции Гихвин. Нашими войсками захвачено более шестидесяти танков без горючего. Экипажу выносится благодарность, все представлены к правительственным наградам».

Наши боевые будни текли своим чередом. Как-то утром, когда мы только что возвратились, удачно отбомбившись по железнодорожной станции, забитой составами с боеприпасами, ко мне подошел парторг отряда:

— Товарищ капитан, сегодня комсомольское собрание эскадрильи, и партбюро поручает вам сделать на нем доклад об авангардной роли комсомольцев. Собрание назначено на пятнадцать ноль-ноль, у лесных землянок.

После завтрака я так и остался на аэродроме, не поехал вместе со всеми в деревню: что из-за нескольких часов болтаться туда-сюда, лучше немного отдохнуть и собраться с мыслями. Тем более, мне давно хотелось по душам поговорить с молодежью, не очень-то часто нам доводилось собираться всем вместе. На собрание пришло неожиданно много народу и не комсомольского возраста — все свободные от службы. Разговор получился деловым, страстным, полезным для всех. Майор Родионов привел интересную цифру: сейчас только в нашей эскадрилье 57 человек награждено орденами и медалями, а сколько орденоносцев по всему фронту! Было приятно, что в числе лучших командир назвал и весь экипаж «Голубой двойки».

После собрания майор Родионов, чтоб лишний раз не гонять машину, повез всех летчиков, штурманов и радистов в штаб эскадрильи, который находился неподалеку, в авиационном городке. А я решил пройтись пешком через лес, благо время еще позволяло. Незаметно для себя дошел до самого дома. Вдруг вижу, бегут ко мне оттуда со всех ног чуть ли не все наши ребята, руками машут. Уж не тревога ли? Да нет, вид у всех веселый. Окружили меня, кричат «ура», потом ни с того ни с сего принялись качать, чуть ли не до небес подбрасывать в воздух. Чем это я «провинился»? А когда понял, наконец, в чем дело, у меня от волнения запершило в горле: только что передавали, оказывается, по радио Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении мне звания Героя Советского Союза.

Тут же, как-то сам собой, начался летучий митинг. Комиссар эскадрильи Виноградов при всех обнял меня, расцеловал, пожелал новых боевых успехов. Выступали многие, и не раз в этот вечер упоминалось имя первого командира «Голубой двойки» Николая Гастелло, будто незримая ниточка протянулась между нами. И все мы, как один, поклялись продолжать святую месть до полного уничтожения врага.

Потом люди разошлись по своим кораблям — скоро, начнутся взлеты. Когда я подошел к «Голубой двойке», весь экипаж стоял навытяжку, и борттехник Алексей Иванович Карев торжественно отчеканил:

— Товарищ капитан, Герой Советского Союза, самолет и экипаж готовы к выполнению боевого задания.

Мне даже неловко стало.

— Вольно! — говорю, — только в будущем докладывайте, как и раньше, без «Героя», коротко, ясно и поскромней.

Наш корабль первым поднялся в воздух — в честь высокой награды мне доверили сегодня право быть флагманом. За нами шли остальные экипажи, цепочку замыкал сам майор Родионов. Не знаю, какое сегодня настроение у других, но если такое же, как у меня, — держитесь, гады, спуску вам не будет!

На следующий день принесли «Правду», и я, наконец, своими глазами увидел Указ…

Одно за другим начали приходить поздравления — от однополчан, из Чувашии, от родных. Кстати, самую первую телеграмму я получил от Вари Расторгуевой, эвакуированной ленинградки, из Кесовой Горы. Слова, сказанные ею в шутку при расставании, оказались пророческими. Но мне не было даже времени толком ответить на все эти поздравления: приходилось особенно много летать, грех было упускать такие погожие августовские деньки.

Как-то к нам приехали артисты из фронтовой бригады — намечался грандиозный концерт. Заглянул в Дом культуры, народу там, конечно, битком. В зале случайно встретил Таисию Михайловну Рябикову, молодую артистку, посвятившую когда-то мне, командиру «Голубой двойки», песню. (Я уже рассказывал, как стал из-за того концерта моим «двойником» борттехник Свечников, каким выгодным авторитетом пользовался он с тех пор у официанток. Кстати, и теперь, хотя у входа в столовую висел огромный плакат — приветствие в честь моего награждения, официантки по-прежнему почему-то отдавали предпочтение, а значит, и добавки, нашему «доктору» Сан Санычу…).

Артистка и сейчас горячо поздравила меня с наградой и попросила обязательно быть на концерте: специально для меня она исполнит песню о Волге. Я, конечно, пообещал и… не сдержал своего слова: через несколько минут экипаж получил срочное боевое задание и улетел на цель. Вернулись мы уже под утро, когда концерт давно закончился, и так чего-то неуютно на душе сделалось… Позже ребята подробно мне обо всем рассказали. Вышла тогда Таисия Михайловна на сцену, радостная, улыбающаяся, и объявила:

— Я спою сейчас свою любимую песню о Волге и посвящаю ее волжанину, сыну чувашского народа Герою Советского Союза Федоту Орлову.

Все захлопали, не жалея ладоней, а артистка выжидающе смотрит в зал. Конферансье спрашивает:

— Капитан Орлов, где вы, откликнитесь!

Но из зала, понятно, никакого ответа. Девушка удивленно вскинула брови, с обидой вздернула плечами. Зрители, конечно, ничего не поняли, но я-то знал, чем была вызвана обида молодой певицы: обещал и не пришел. Вся как-то поникнув, она все же приготовилась петь, и вдруг нарастающий гул моторов ворвался в окна.

— Вот он, Орлов полетел! — крикнул Изе Неймарг, работник отдела разведки эскадрильи, и все снова зааплодировали. Артистка сразу повеселела и запела с большим чувством, прислушиваясь к удаляющемуся шуму моторов.

Но все это, повторяю, я узнал позже, а в тот же вечер «Голубая двойка» летела в тыл врага бомбить склады с боеприпасами и горючим. Ветер был восточный, потому и взлет пришлось производить прямо на городок, а это всегда очень неудобно и рискованно для летчиков-ночников — запросто можно натолкнуться на что-нибудь при наборе высоты. Особенно мозолила нам глаза громоздкая водонапорная башня, торчащая за ДКА — каждый раз мы проклинали в душе строителя, который не мог найти другого места для этой дурацкой башни: ведь рано или поздно собьют ее летчики, и сами с ней вместе покалечатся. С трудом оторвавшись от земли, мой тяжелый корабль нехотя, покачиваясь с крыла на крыло, пролетел над Домом культуры — он сегодня притягивал меня как магнит — и лег курсом на цель. Минут за пять до подхода к ней штурман сбросил световую бомбу, еще через несколько секунд вниз устремились тяжелые фугаски. Там сразу забушевало пламя. Оно было хорошим ориентиром для штурмана, на землю пошла вторая серия бомб.

Во второй вылет зарево пожарищ мы заметили еще далеко от деревни. Я взял курс прямо на огонь. На высоте тысяча двести метров сделал первый заход, потом второй, третий — и так до последней бомбы. Развернулся, посмотрел вниз — светло так, что читать можно. Словом, отбомбились удачно. Позже пришло подтверждение и от наземных войск. Наши пехотинцы взяли в плен немецкого унтер-офицера, который этой ночью находился в нашей «подшефной» деревне. Вот что записал унтер в своем дневнике: «Четырехмоторный бомбардировщик русских сбросил серию бомб на деревню и попал в автомашину, груженную бензином. Вспыхнули стоящие рядом дома. Я упал. Русские перешли к последовательным атакам, так как имели перед собой прекрасную цель. Этого невозможно было выдержать. Дождавшись короткой минуты затишья, я выбежал за околицу. Из разбитых ящиков с боеприпасами летели осколки. Все горело…»

Это были два обычных боевых ночных вылета из ста сорока четырех, сделанных мной на «Голубой двойке».

А на другой день меня почему-то не запланировали в полет. Передали, что назавтра меня вызывают в штаб дивизии, к полковнику Драйчуку. И вот точно в назначенный срок я щелкаю каблуками:

— Товарищ полковник, по Вашему вызову капитан Орлов из двадцать первой ночной эскадрильи явился.

Полковник, поздоровавшись со мной за руку, усадил меня рядом с собой. Я все еще ломаю голову — зачем же вызывали, а сам продолжаю обстоятельно отвечать на все вопросы: как мы работаем, как здоровье и настроение людей и т. д. Между тем, Драйчук то и дело посматривает на часы, потом говорит:

— Сейчас должны прибыть другие товарищи, и мы вместе поедем в штаб фронта. Командующий Северо-Западным фронтом генерал-лейтенант Курочкин будет вручать вам правительственные награды.

Скоро мы уже мчались по Ленинградскому шоссе на маленьком, защитного цвета автобусе. В Валдае часть людей сошла, а мы продолжали трястись по изъезженным фронтовым ухабам. Ехали, как нам показалось, очень долго, и за это время из нас всю душу повытрясло. Как только терпят шоферы: днем и ночью, в любое бездорожье в пути, да, как правило, под огнем противника, целыми сутками за баранкой, ни поесть, ни выспаться толком некогда — нет, так могут работать лишь мужественные, сильные духом люди.

Наконец, мы остановились на какой-то небольшой поляне. Кругом, тишина, которую нарушали только птицы, над головой безоблачное синее небо, с трудом верится, что где-то рядом идет война. Полковник Драйчук скрылся в глубине леса, приказав никуда не расходиться, а мы разговорились, стали знакомиться друг с другом. Впрочем, я и так знал почти всех присутствующих — это были прославленные асы, любимцы всего фронта: летчик-штурмовик Петр Матвеевич Марютин, пилот пикирующего бомбардировщика Василий Порфирьевич Погорелов и его верный штурман Петр Васильевич Беликов, наш мужественный разведчик Григорий Бойко, истребитель Андрей Дегтяренко, летчик Иван Стружкин и его штурман Борис Плашкин и другие. Восемнадцать человек было удостоено звания Героя Советского Союза Указом от 21 июля 1942 года, но сейчас тут собрались далеко не все: кто уже раньше получил Звезду, а кому никогда не суждено узнать о награде: многим это высокое звание присвоено посмертно. Нет сейчас среди нас и моего давнего знакомого, батальонного комиссара Лазаря Сергеевича Чапчахова: недавно он погиб смертью храбрых…

И вот — незабываемый момент, вручение наград. Мы сидим прямо в лесу, на грубо сколоченных деревянных скамейках, и не отрываем взглядов от накрытого красным сукном стола, от маленьких заветных коробочек, что в ряд выстроились на нем. У каждого из нас давно тесно на груди от боевых наград, но что может быть дороже Золотой Звездочки и ордена с силуэтом Ильича? От всей души поздравлял каждого член Военсовета фронта генерал Богаткин, от его пламенных слов еще крепче сжимались в кулаки руки, губы сами собой выговаривали: «Служу Советскому Союзу! Смерть фашистским оккупантам!» Нам еще предстоит получить Грамоты Президиума Верховного Совета Союза ССР, но это чуть позже, когда не так жарко будет на фронте, — нет пока свободного времени, чтоб съездить в Москву.

И вот ведь удивительно: ехали мы сюда, кажется целую вечность, а обратно до аэродрома домчались в один миг. Не заметили за разговорами, как летит время. Всем не терпелось скорей добраться до дому, до своих эскадрилий, чтоб поделиться с друзьями радостью. Но в Березайке я уже не застал никого из ребят, все уехали на аэродром. Забежал на минутку к себе на чердак за летным планшетом, выпил на ходу пару стаканов молока — кувшин со свежим молоком в любое время дня и ночи ждал меня на столе, старушка-хозяйка заботилась обо мне, как о родном сыне. Мне повезло, подвернулась попутная машина, я «проголосовал» и засветло добрался до командира эскадрильи. Доложил ему все по форме, потом, конечно, говорю:

— Готов к выполнению боевого задания.

Но Родионов и слушать об этом не хотел, мол, отдыхай по такому торжественному случаю. Я, понятно, заартачился: ведь я — командир «Голубой двойки», и потому должен лететь вместе с моим экипажем. Но майор тоже показал коготки:

— Выполняйте приказание! Руководите сегодня своим экипажем с земли. Кстати, как раз сегодня вы назначены руководителем по ночным полетам. Если у вас нет ко мне вопросов, ступайте на старт и помогайте дежурному.

Ну, что тут будешь делать?

— Почему тогда вы сами летите? Кто же будет руководить полетами всей эскадрильи?

Майор Родионов психанул, конечно, и без долгих разговоров прогнал меня на старт. Иду и вовсю ворчу про себя, но в глубине души отлично понимаю: прав командир. Я ведь не был на проработке боевого задания, не знаю, что к чему, а война не игрушка. В воздухе, да еще ночью, по незнанию можно в такую переделку попасть, что и сам голову сломишь, и других под монастырь подведешь. На фронте прежде всего дисциплина, знания, и только потом — личное желание.

На старте все как обычно. Корабли вылетели точно в срок. После команды «запуск!» над аэродромом стоял адский шум, собственного голоса не услышишь, а теперь даже как-то неестественно тихо. Воздух на редкость чистый, прозрачный, давно рассеялась пыль, поднятая самолетами на взлетной полосе, и даже пуховые шапки облаков растворились, куда-то пропали. Наметанный глаз отмечает безошибочно: это — к хорошей погоде, так что нашим ребятам можно позавидовать, отличные сегодня условия для бомбометания. Кругом, насколько хватит взгляда, ни единого огонька — в авиагородке соблюдают тщательную светомаскировку. Даже не видно вереницы грузовиков, которые целыми ночами напролет движутся по Ленинградскому шоссе со шелевыми фарами, а про наши стартовые автомашины и говорить не приходится: они имеют право только в крайнем случае включать свет, обычно же ездят в полной темноте — шоферы БАО как свои пять пальцев знают аэродром. Притаились в ожидании самолетов и машины специального назначения — бензо- и водомаслозаправщики, для них «часы пик» наступят только на рассвете. Посадочные прожекторы мы тоже не включаем, просто держим их начеку, на случай чьей-либо вынужденной посадки. Впрочем, вряд ли они сегодня понадобятся, хоть и сентябрь, а еще довольно светло, чуть ли не «белые ночи» — сказывается, наверно, близость северных широт. В общем, все, вроде, в полном порядке, а я чувствую себя не в своей тарелке — непривычно быть в роли наблюдателя. Все мысли в воздухе: как там сейчас наши ребята?

Томимся мы с дежурным Кулигиным от неизвестности, от вынужденного безделья и, чтоб как-то скоротать, время, рассказываем друг другу подходящие к случаю истории, — о том, как важно летчику уметь производить посадку ночью без прожектора. У меня, например, произошел недавно такой случай. После взлета сделали круг над аэродромом и только хотели лечь на курс по маршруту — а должны были лететь в тыл врага — слышу: на правой стороне плоскости непривычный стук и треск. Борттехник докладывает: «Правый крайний мотор сдал, давление масла упало до нуля». А машину повело уже на бок, еле-еле выдерживаю направление и постепенно стараюсь развернуть ее для захода на посадку. Нормального захода при всем желании сделать не удастся, не хватит высоты. Решил зайти против старта. Обошлось, вроде, нормально; планирую на моторах. Но «гоп» говорить рановато, того и гляди, при посадке подорвешься на собственных же бомбах. Прошло каких-то несколько минут, если не секунд, но мне они показались целой вечностью. А тут как назло, не зажигаются подкрыльные факела «Кольт». Хорошо хоть ночь светлая. Представляю, в каком напряжении остальные члены экипажа. Ведь как бы трудно ни было летчику, он занят делом, ему некогда даже толком подумать «а что будет, если…» А все остальные — «пассажиры», им, хочешь не хочешь, приходится томиться от неизвестности, переживать в ожидании последнего удара и уповать на мастерство и выдержка пилота, который, как и сапер, ошибается лишь раз в жизни, И даже, когда, наконец, я благополучно посадил машину, в ней продолжала стоять мертвая тишина, никто не подавал голоса. «Ну, как вы там, — спрашиваю, — все живы-здоровы? Вылезайте, приехали…» Вот тут только все ожили, кто-то даже пытается шутить, смеяться — но какой же это неестественный, вымученный смех!

— Да, я тоже слыхал про этот случай, — говорит Кулигин, когда я кончил рассказывать.

Разговариваем мы так, а сами то на часы поглядываем, то вслушиваемся в ночную тишину, не возвращается ли домой кто из наших. Вот откуда-то со стороны Бологое слышится приближающийся шум моторов. Кто это, свои или чужие? В предрассветных сумерках уже ясно виден и силуэт самолета. И когда он почти скрылся с глаз, наши зенитчики открыли стрельбу трассирующими пулями. Эх, упустили фашиста, проворонили! Немецкий летчик даже, наверное, и не видел, что по нему стреляют, спокойненько так шел. И чего они сразу не открыли огонь из крупнокалиберных зениток, разве пулеметами достанешь самолет на такой высоте?..

Скоро услышали мы знакомый родной гул наших самолетов. Летите, летите скорей, хлопцы, мы давно ждем вашего возвращения, все давно уже подготовлено, просмотрено и проверено на старте. Один, другой, пятый… Все вернулись, у всех полный порядок! Кроме обычных обязанностей дежурного по полетам, я еще, как летчик, следил за качеством захода, расчета и посадки, ставил оценки, чтобы при разборе полетов командир эскадрильи, который сам не был на земле, мог указать на недостатки каждого пилота. Самому майору Родионову я поставил «хорошо», хотя так и подмывало дать ему оценочку пониже. Но потом подумал: поставлю «отлично» — скажет, заискиваю перед ним, поставлю «удовлетворительно» — обидится еще. Нехай его, останется так, не придерется при всем желании. Командиру корабля Петрухину я поставил тройку, хотя, честно говоря, парень вполне заслужил четверку. Но он летал сегодня на моей «Голубой двойке», и потому ревнивый глаз усиливал каждый его промах и малейшую неточность.

Полеты ночников закончены. Самолеты замаскированы на своих таинственных стоянках, надежно убрано стартовое имущество. Теперь начинается горячее время для дневных самолетов, мы же со спокойной совестью можем отдыхать. За завтраком всем экипажем устроили традиционные фронтовые «крестины» моей награде, выпили по сто граммов за звездочку нового Героя. Так закончился этот незабываемый день в моей жизни.

А впереди нас ожидали новые бои.