Метагалактика 1995 № 1

Южный крест

В основу повести легли реальные события русской истории начала прошлого века. Да, действительно жили на свете такие люди. И они ушли в южные моря в поисках счастья и свободы. И судьба играла их жизнями прихотливо и жестоко. И многие погибли, оставив боль и светлые воспоминания о сопричастности к их деяниям у оставшихся живых товарищей.

Достоверность — прежде всего в документах, которых, увы, сохранилось немного. Но за каждой строкой — кровь, кипение страстей, непримиримые столкновения, предательство и святая, самоотверженная дружба. И невольно воображение дорисовывает то, что кроется за казенным слогом вахтенного журнала. Так угадывается течение могучей реки, когда бредешь по песку вдоль полузасыпанного русла…

Это была великая и чистая страна, простиравшаяся от ковыльных придунайских степей до холодных волн Великого океана. За Уралом лежала необъятная нетронутая человеком Сибирь. Где теперь города стоят, где села да Деревни россыпями пестреют, почти сплошь тянулись леса, такие густые и дремучие, что зачастую сквозь чащу нельзя было ни пешком пройти, ни верхом проехать. Глубокие реки растекались до горизонта, унося свои воды на север к Ледовитому океану. В лесах, что народ прозвал тайгой, всякого зверья кишмя-кишело: и медведей, и волков, и кабанов, и соболей. Без ружья или рогатины нельзя было в путь собираться. Но не одного зверя боялся путник: бродили по дорогам лихие люди, государевы преступники. Разбойники. Кто отправлялся в дорогу, тому уж приходилось трусость за порогом оставлять. Далеко-далеко за многие тысячи верст от русской столицы на полуострове Камчатка — самом глухом медвежьем углу великой империи — стоял острог, частокол из столетних смоляных бревен: по углам сторожевые башни, барак для восьмидесяти узников, казарма для шестнадцати солдат стражи, да три избы — одна для коменданта, две для его ближайших помощников, молодых унтер-офицеров.

С трех сторон к острогу подступали отвесные скалы, с четвертой — дыбил валы неумолчный океан.

Стояла середина лета 1809 года.

В это время, единственный раз в году, к камчатскому берегу подходил корабль с материка. Это уже — праздник для всех: и для господ-офицеров, истомившихся без вестей из России, без аглицкого табака и французских вин, и для солдат, часть из которых должна возвращаться домой, отслужив свое, и даже для немногих узников, чья каторга подошла к концу.

Гостей ждали крабы, лососина, красная икра, свежее мясо медведя, лося, кабана, — дары щедрой камчатской земли, на которую ступил русский человек. Ступил, хоть недавно, но навсегда. Но не как временщик, рвач, жаждущий сиюминутной выгоды, а как рачительный хозяин, думающий не только о себе, но прежде — о внуках.

Посему никогда не оскудевал стол у тех, кто в силу своей воли, а чаще по высшему цареву повелению, пребывал на камчатской земле. И солдаты, сторожившие острог, вместе вставали на рассвете, вместе ели, вместе шли на работы, вместе с солнцем ложились спать. Было еще у сторожей и узников общее — судьба. Все они были несвободны. Хоть стой на вышке с ружьем, хоть корчуй пни, расчищай бурелом — все равно в одной клетке. И конвоирам, и каторжным снились по ночам одинаковые сны.

Но однажды приходил в острог день, который все расставлял по своим местам: день прибытия корабля из России. И сразу обозначался водораздел: узники оставались на своих нарах и в заданный час брели хлебать опостылевшую лососиную уху, а стража их, те солдаты, с которыми каторжные еще вчера были запанибрата, теперь в своей казарме глушили водку, привезенную с материка, а начальство — вчера тянувшее тоскливую служебную лямку — сегодня потчевалось французским шампанским.

Раз в году появление барка под андреевским флагом встречалось салютом из единственной пушки острога…

23 июля. 18 час. 05 мин.

В светлой избе коменданта, просторной гостиной царило веселье.

Умели гульнуть русские офицеры!

Воспряли от казарменной скуки унтер-офицеры Архип Андронов и друг его Павел Неродных. На Камчатке им обоим оставалось служить еще три года. Как раз обозначился повод выпить, чтобы этот растреклятый черный отрезок быстро уходящей молодой жизни поскорее бы закончился.

Во главе стола восседал хозяин — Алексей Иванович Перов, комендант острога, с лицом загорелым и гладким, без единой морщины — вряд ли кто мог дать ему его почтенные пятьдесят лет.

Угадывалась однако у всех троих какая-то общая черта — стертость, приземленность что ли, усталость. Сказывалось все-таки долгое пребывание на далеком полуострове, отсутствие впечатлений и свежих идей; выглядели они, словом, как бы провинциалами. Да и как не быть провинциалом, если живешь на краю земли, откуда даже при срочном случае кричать не докричаться не только до Москвы или того же Санкт-Петербурга, но и до ближайшего губернатора, сидящего то ли в Иркутске, то ли в Тобольске, то ли в каком ином месте, которое от полуострова за тридевять земель.

Прямую противоположность «аборигенам» являли гости — морские офицеры с прибывшего барка «Святая Анна».

Напротив коменданта сидел капитан корабля Николай Николаевич Вольф — краснощекий, с черными усами и великолепной окладистой бородой, пышущий русско-немецким здоровьем; рядом — Артем Семенович Некрасов, помощник, — сухощавый, с правильными аристократическим чертами лица и тонким с легкой горбинкой носом; по правую руку — Егор Иванович Васюков, штурман, мясистый и широкоплечий, самый молчаливый в компании.

После обильного обеда за картами шла неспешная беседа о политике, ибо к женской теме господа офицеры пока не подступили. Женщины в разговоре среди русских людей идут, как правило, на втором месте после политики.

Впрочем, женщины в этот вечер тоже не скучали.

В углу гостиной бренчала пианола, над ней усердствовала Танечка, местная красавица. Происхождение ее было в некотором роде загадочно. Ходили слухи, что она незаконнорожденная дочь предыдущего коменданта, который неожиданно скончался десять лет назад от апоплексического удара, и взамен него прибыл на полуостров нынешний комендант Перов. Овдовевший два года назад, Алексей Иванович принял Танечку под покровительство, сделав своей экономкой, чем вызвал немалые пересуды в остроге и его окрестностях, на кои он, впрочем, не обращал особого внимания. Об истинных отношениях между Танечкой и Перовым знал лишь его четырнадцатилетний сын Петя, который, несмотря на активное любопытство окружавших, особенно женщин, неоднократно пытавшихся вызвать мальчика на откровенность, хранил глубокое мрачное молчание.

В гостиной, помимо Танечки, веселились еще две весьма миловидные девицы — шестнадцати и восемнадцати лет, дочери местного священника, находящегося в отсутствии по случаю недельного запоя.

Молодые мичманы Александр Демьянов и Прокофий Вольский, щегольски проделав кадрили с поповнами, каждый раз однако возвращались к красавице Татьяне, неустанно бренькающей на разлаженном инструменте.

Между тем ставки за столом росли, кучка денег заметно увеличивалась.

— Что характерно для России, так это безденежье и бездорожье, — глядя в карты, продолжал развивать свою давнюю мысль капитан Вольф. — С другой стороны, это к лучшему. Если дать русскому мужику хорошие дороги, да еще красненькую впридачу, его черт знает куда занесет.

— Россия — капкан. Капкан посреди лесной дороги, — мрачно произнес Васюков.

— Это вы, голубчик, напрасно, — возразил комендант Перов. — Страна — прежде всего ее женщины! Обратите внимание на этих прекрасных Дульциней! Любая могла бы составить счастье любому из нас, господа! Впрочем, даже в этой глуши, уверяю вас, никто из них не зачахнет. Красота и талант в нашей великой империи всегда были в почете!

— Позвольте с вами не согласиться, — встрял унтер-офицер Архип Андронов. — Не талант, а удача! Все, кого знал еще по гимназии — все в командирах! И — ордена за Кавказ! А я вынужден прозябать здесь! Вот так-с!

— В вас никогда не стреляли горцы? — поинтересовался Некрасов.

— Да, не стреляли! — хмельно мотнул головой Андронов. — Так что? Разве я в том виноват?

— Не надо, голубчик, ни в чем вы не виноваты, — успокоил унтера комендант Перов. — Что касается удачи, тут мы с вами очень близки. Неудачники мы с вами, сударь, хоть и вы, и я — Водолеи, — Перов бросил карты. — Пас!

— Да, милостивые государи, — вынимая из кошелька очередную ассигнацию, заметил капитан Вольф. — Наполеона Буонапарте среди нас, увы, нет.

— Беру две карты, — сказал унтер Павел Неродных. — Буонапарте — это что? Мы, извините, будучи на отшибе… совершенно здесь без новостей.

— Отсутствие новостей — самая хорошая новость, — бросая деньги в общую кучу сказал Вольф.

— Как, господа, вы не слышали о Наполеоне? — изумился Некрасов. — О нем сейчас — весь мир. Вшивый заштатный офицеришка в два года стал императором Франции! С ним соизволил сделать аудиенцию даже наш Александр!

— Наполеон, Наполеон, — раздумчиво разглядывал карты комендант. — У нас таких Наполеонов — пруд пруди. Все — хоть сейчас в императоры! Можно в момент составить вселенское правительство. Один Бурковский чего стоит.

— Бурковский? — встрепенулся Вольф. — Господа, я ж его знаю! Мы были в больших приятелях!

— Простите, вы не можете его знать по некоторой известной причине, — комендант был несколько раздражен — карта не шла. — Бурковский никогда в моряках не служил. Этот шляхетский выродок — командир отряда. Из польского восстания изменника Костюшко.

— Нет-нет, господин комендант, — заупрямился Вольф. — Я вам точно доложу — Бурковский мой старинный приятель. Я желал бы засвидетельствовать!

— Извольте, — комендант щелкнул пальцами. — Прохор!

От стены отделился крепкий высокий солдат с веселыми плутоватыми глазами.

— Вот что, голубчик, скажи Емельяну, — комендант потер переносицу, — вели ему привести этих троих… ты знаешь.

— Емельян, вашбродь, пьян-с, — чуть наклонился, отгородив ладонью рот, сообщил Прохор.

— Ну тогда этого попроси… ну этого… Семена Старостина, — бросив взгляд на собравшихся за столом, несколько стушевался комендант Перов.

— Семен пьян-с, вашбродь, — стоя в той же позе ответствовал вестовой.

— Тогда, голубчик, — комендант забарабанил пальцами по столу. — Давай-ка сам, братец, сходи и приведи сюда этих негодяев.

— Слушаюсь, вашбродь! — вскинулся вестовой, лихо развернулся и, чеканя шаг, вышел из гостиной.

— Я смотрю, у вас не острог, не каторга, а нечто вроде семейного приюта, — усмехнулся капитан Вольф. — Потакать пьянству, заигрывать с подчиненными, Алексей Иванович… Разумеется, это не мое дело… Но я буду вынужден в своем рапорте осветить…

— Рядить со стороны — оно, конечно, сподручнее, — сказал Перов. Вы, господа, приплыли и уплыли… А теперь представьте на минуту. Войдите в мое положение. Если б я, как вы выразились, не «заигрывал», от нашего достопочтенного острога мокрого места давно б не осталось! Но как видите — Бог миловал. Здравствуем.

— Прелюбопытная ситуация, — кивнул Вольф.

— Вот именно. Самое любопытное, — продолжал комендант Перов, — что в стенах этой грустной обители созрел заговор. Не много — не мало. Я доподлинно узнал об этом недавно. За неделю до вашего прибытия. Недурственно, господа?

— Забавно, — беря карту, согласился Вольф.

— Да, вы правы. Забавно, — вздохнул Перов. — Как, впрочем, все, что делается у нас в России.

Открылась дверь, и в гостиную вошли трое заключенных в сопровождении вестового.

— У нас что-то вроде классического театра, — рассмеялся Некрасов. — Явление второе. Те же — и три злодея.

— Вот, господа, извольте — заговорщики! — комендант ткнул пальцем в высокого белокурого человека. — Зачинщик! Бывший поручик Бурковский.

— Какой красавчик! Сколько не смотрю, никак не налюбуюсь, — пискнула в углу шестнадцатилетняя барышня, дочь священника, пребывая в объятиях мичмана Прокофия Вольского.

— Да. Набор лиц комедии у вас довольно своеобразный, — согласился капитан Вольф.

И действительно. Трое вошедших заключенных были, казалось, несовместимы друг с другом. Тем более — в серьезном деле. Тем более — в заговоре.

Стефан Бурковский — высокий, сильный, будто вырезанный из крепкого степного дуба, рядом — угрюмый коротыш Степан Рогозин, могучая неистребимая бородища почти до самых глаз; короткие, будто свитые из стальных канатов руки, безвольно опущенные вдоль квадратного туловища. И резким контрастом — Андрей Малинин. Вечная ухмылка на гладком, розовом, как поспевающий помидор лице. И, конечно, чубчик кучерявый, который все время лезет в глаза. И надо его бесконечно сдувать, чтоб не путался, не мешал лицезреть этот прекрасный солнечный мир.

— Что касаемо остальных заговорщиков, — комендант Перов указал на звероподобного узника. — Степан Рогозин, убивец. Зарезал самолично собственного барина Ануфриева. Представьте — за что? За первую брачную ночь с его женой. Будущей, разумеется. А этого… — комендант указал на розовощекого ухмыляющегося парня, — про него слов не найдешь. Самая распоследняя дрянь! Скажи, Малинин, ты в Господа Бога веришь?

— Нет, ваше благородие! — весело ответствовал Малинин.

— Вот именно — нет, — грустно повторил комендант Перов. — Из-за таких, как ты в России постоянная смута. Вот уж по кому петля плачет!

— Вас еще переживу, ваше благородие! — улыбка на лице Малинина стала еще более лучезарной.

— Что же, господин поручик, вы думаете я не знал, что вы втроем в заговоре? — обращаясь уже к Бурковскому, невозмутимо продолжал Перов. — Не видел ваши обезьяньи ужимки? Все видел. Доносы — вот у меня где! — комендант стукнул себя по затылку. — Кстати, Бурковский, доносы строчил один из твоих товарищей!

— Прекратите, господин комендант! — прервал коменданта Бурковский. — К чему этот пошлый балаган?

— Какой уж тут балаган, господин хороший. Увы, я связан с негодяем данным честным словом… — комендант отпил водки. — Впрочем, чего ж вы стоите? Присаживайтесь. В ногах правды нет. У меня нынче с картишками что-то не везет. Может подмените?

— Это можно, — осклабился Малинин.

— Тебя не приглашают, — бросил комендант презрительно. — Так как же, господин Бурковский?

— Благодарю покорно.

— Дело хозяйское. Ты, Бурковский, однако своим дружкам не верь. Особенно вот ему, — комендант указал на Малинина. — Продаст.

— Зачем же так, Алексей Иваныч, — чуть побледнев, покачал головой Малинин.

— За полкопейки заложит, — продолжал Перов. — Да-с. В хорошую вы компанию попали, бывший поручик! Стыдно! Давали клятву на верность царю и отечеству!

— Мое отечество — Польша!

— Нет такого отечества! И не будет! И это еще раз подтвердил своим походом на Варшаву наш генералиссимус князь Александр Васильевич Суворов-Рымнинский!

— Возможно, ваш Суворов — великий полководец. Но он обагрил свои руки кровью честных поляков! История ему этого не простит! — чеканя каждое слово, проговорил Бурковский. — Что касается моей Польши — и над ней встанет солнце свободы! Проше Панове извинить за столь напыщенный слог!

— Если у Вас, господин комендант, все бунтовщики в таком роде, я с удовольствием бы остался служить на Камчатке, — рассмеялся Некрасов.

В ту же секунду от удара сапога разлетелась дверь. Взвизгнули испуганно барышни. В гостиную ввалились ошалевшие от собственной храбрости люди — безумные глаза, перекошенные лица…

— Ложь оружие, вашбродь! — выкрикнул молоденький солдатик.

— Что! Что за идиотские шутки? — вскочил Вольф.

— Прошу прощения, господа, но нам, видимо, придется прервать партию, — комендант раскрыл карты, бросил на стол. — Печально, конечно, у меня джокер…

— Собственно, что здесь происходит? — изумленно переводя взгляд на присутствующих, повторил капитан Вольф.

— Бунт-с, братец, бунт-с! — комендант Перов взял графин с водкой, налил.

— Ложьте пистоль, Алексей Иваныч, — уже как-то неуверенно повторил молоденький солдат.

Все почувствовали — и солдат, и другие бунтовщики смущены спокойствием господ-офицеров.

— Бред! Чертовщина какая-то! — Некрасов тоже налил себе водки. — Вы что-нибудь понимаете, господин комендант?

— К сожалению, — комендант осушил бокал, встал из-за стола. — С этими тремя все ясно! Но вы-то, братцы, как попались на удочку этой троицы? — Перов указал на Бурковского. — Завтра утром половина из вас отплыла бы в Россию, срок вашей каторги закончился, вас ждала свобода. А теперь — виселица! Кому вы доверились, братцы? — комендант ткнул в звероподобного Рогозина. — Душегубу Рогозину? Малинину? — Перов перевел взгляд на Малинина, который вновь продолжал издевательски ухмыляться. — Кровавому разбойнику с большой дороги?

— Но-но, ты! — вмиг сбросив улыбку, зло цыкнул Малинин.

— Не сметь мне тыкать, хам! — стукнул кулаком по столу комендант.

Как раз в эту секунду в гостиную вбежал заспанный всклокоченный мальчик, протиснулся к столу.

— Папа, что это? Что им надо?

— Спокойно, сынок, — комендант пытался говорить как бы добродушно. — Иди, Петруша милый. Иди спать. Я скоро приду.

— Иди-иди, барин! — огромный цыганистого вида арестант подхватил мальчика, потащил к выходу.

— Как ты смеешь? — кричал, извиваясь, Петя. — Немедленно отпусти!

— Без тебя, барин, разберутся, — лохматый мужик впихнул мальчика в чулан, звякнул засовом.

24 июля. 1 час. 24 мин.

Горели северные звезды. На палубе скучали два вахтенных матроса.

— А вот отчего, скажи мне, — спросил вахтенный Ермолай, — отчего почти во всех судах нашего русского флота — все, как ни есть немцы? Или еще того пуще — голландцы?

— То еще от Петра пошло, — рассудил вахтенный Василий. — А что, тебе от иноземцев плохо, покажи? Возьмем нашего Вольфа. Справедливый мужик, самостоятельный. Грех жаловаться.

— Водочку сейчас поди пьет с Некрасовым за наше здоровье, — вздохнул Ермолай.

— Святое дело… — так же тяжело вздохнул Василий.

24 июля. 1 час. 45 мин.

— Если вы, господин комендант, полагаете, что мы сейчас пустим вам пулю в лоб, то заблуждаетесь, — принимая из рук коменданта пистолет, сказал Бурковский. — Вас будут судить завтра. По закону совести и чести.

— Скот! Шляхта недобитая! — сидящий за столом помощник капитана Егор Васюков вскинул пистолет. Но выстрелить не успел. Рогозин подтолкнул его под руку. Раздавшийся выстрел опалил его бороду, пуля проделала в потолке дырку. Рогозин ударил Васюкова в скулу, тот рухнул, выронив оружие.

Все произошло так быстро и неожиданно, что сидящие за столом оцепенели, потом вскочили. Стол опрокинулся.

Некрасов успел подхватить подсвечник и метнуть его в Малинина. Тот увернулся и ударил Некрасова сапогом в живот. Некрасов опустился на колени, изо рта потекла струйка крови.

Комендант отскочил к камину, за ним — Бурковский. Перов выхватил из камина полено — оно было наполовину схвачено пламенем. Полено горело, металось в дрожащих руках. Комендант орудовал факелом, как шпагой.

— Образумьтесь, Алексей Иваныч! — подняв пистолет, отступил Бурковский. — Не хочу брать грех на душу! Вы проиграли!

— Врешь, подлец! Русские офицеры не проигрывают!

Комендант неожиданно с подлинным фехтовальным умением ткнул горящее полено в лицо Бурковскому. Тот отпрянул и выстрелил.

Перов пошатнулся, факел выпал из его рук Он сделал шаг навстречу Бурковскому.

— Будь ты проклят, шляхтич! — и упал навзничь с выражением печали в открытых глазах. Из раны на голове торчала раздробленная кость.

— Гадина! — к Бурковскому подскочил унтер офицер Архип Андронов и ударил, целя в челюсть. Это был искусный удар! И все грациозное, сухощавое тело нападающего в стремительном развороте молниеносно устремилось за его рукой. Бурковский не то чтобы полностью уклонился от удара, он только быстро повернул голову влево и чуть отшатнулся. Кулак Андронова скользнул почти вхолостую по подбородку. И когда кулак пронесся мимо лица, Бурковский поймал, руку, сжал запястье и резко дернул на себя, а правой рукой толкнул противника в локоть. И услышал, как сухо и резко хрустнул сустав.

Раздался оглушительный крик!

Бурковский продолжал нажимать на локоть врага, следуя за его телом, изогнувшимся под прямым углом к полу.

— Ладно, чего там! — подоспел Рогозин. — Лежачих не бьют!

24 июля. 3 час. 15 мин.

И прибывшие на полуостров, и местные господа офицеры лежали, связанные в дальнем углу гостиной. Подле них хлопотали барышни — перебинтовывали, поили из уцелевших хрустальных бокалов.

— Так и не привелось нам сплясать с тобой мазурку! — капитан Вольф с перевязанной головой, сидя на полу, изловчившись поцеловал склонившуюся над ним пухленькую Танюшу.

Бывшие узники и солдаты, водрузив стол на место, сгрудившись в тесную кучку, разлили, перекрестились и молча выпили водку.

Бурковский поставил бокал, перешагнул через убитого коменданта, подошел к камину.

Долго смотрел на кивающего китайского болванчика, на губах которого застыла тонкая змеиная улыбка…

24 июля. 3 часа 23 мин.

Осторожно отодвинулась щеколда, и чей-то голос позвал шепотом в темноту:

— Барин… Петр Алексеич… Слышь, барин?.. В проеме показалось бледное лицо Пети.

— Василий?

— Тихо, тихо… — торопливо шепнул заросший мужик в малахае — тот, что запирал Петю. — Бежать надо, барин… Нельзя тут… Прибьют!..

— Где отец?

— Нету батюшки… Царствие небесное…

— Кто?! — Петя схватил мужика за плечи.

— Да энтот… главный у них…

— Бурковский?

— Он… изверг… Дул сильный ветер.

Волны глухо бились о берег. Удар — затем недолгая пауза.

На короткий миг море, уходя с шуршанием, тащило за собой гальку, мертвые водоросли…

Но вот из сумрака — новый вал. Опять удар — водяная глыба вновь обрушивается на берег.

И так — бесконечно. Удар… Пауза… Удар… Беспрестанное единоборство водной стихии и земной тверди.

Петя брел по берегу, по окаменевшему лицу текли слезы. За ним бесшумно следовал мужик в малахае. Неожиданно Петя остановился.

— Мне нужно на корабль. Немедленно!

— Господь с вами, барин! Эти супостаты завтра и туда доберутся!

— Дай нож.

— Петр Алексеич, голубчик! Христа ради прошу! Не надо! Я за Вас батюшке Вашему слово давал!

— Ты ж меня знаешь, Василий! Нож! Это приказ! Василий вытащил из сапога нож.

— Прощай! Даст Бог — свидимся, — Петя прижал к себе старика. — Отца положи… знаешь… где мама, — повернулся и побрел во тьму.

24 июля. 4 час. 00 мин.

Поднимался предутренний ветер. Мерно ухали волны. Вдали над горизонтом сверкнула зарница.

Петя шел по ночному берегу. «Надо действовать, действовать немедля! Утром бунтовщики захватят корабль и уйдут в море. И никто им не сможет помешать. Бурковский, конечно же, будет в вожаках… Убийца!.. А теперь спокойно!..»

Петя снял, аккуратно свернул одежду, стянул ее ремнем, сжал зубами нож — и быстро вошел в прибой.

Он прекрасно плавал и преодолеть расстояние до барка, стоявшего в полутора кабельтовых от берега, было для него плевым делом. Вода была теплой и спокойной.

Труднее было незаметно пробраться на корабль. Но ему сильно повезло. Когда он, сжимая стиснутыми коленями якорную цепь и, подтягиваясь руками, ловко взобрался и ступил на палубу «Святой Анны», поблизости никого не оказалось. Лишь доносились приглушенные голоса вахтенных, смолящих трубку на полубаке. Петя тенью неслышно проскользнул мимо нагромождения бочек, открыл люк и шмыгнул в канатный трюм.

Теперь оставалось ждать. Он был готов ждать столько, сколько понадобится. Он перенес все — одиночество, голод, жажду, но дождется своего часа. «Этот презренный шляхтич от возмездия не уйдет. Негодяй свое получит! Сполна! Он отомстит за смерть отца, а там… Пусть делают с ним все, что захотят…»

Томительно ползли первые часы. Было душно. Затхлый кислый воздух, казалось, все более сгущался. В углу пищали крысы, и когда становилось совсем невмоготу сидеть в смрадной кромешной темени, Петя представлял мысленно надменное красивое лицо Бурковского, и все вновь вскипало в нем — свежая горячая сила ненависти смывала усталость и сомнения.

И Петя становился все более уверенным — он все выдержит, он — отомстит.

24 июля, 12 часов.

Было тепло и солнечно.

К этому часу на корабль прибыли и бывшие узники, и их бывшая охрана — солдаты острога, и господа офицеры под конвоем.

Моряки встретили весть о бунте в остроге вначале встревожено, но потом успокоились: «значит так тому и быть. Каторжане — тоже люди, не век же им здесь прозябать!»

На переполненной палубе шума не было. Все внимательно слушали Бурковского.

— Вот что, братцы, теперь мы все свободны! Все! — Бурковский обвел руками собравшихся.

— И куда ж мы теперь? — спросил молоденький каторжанин.

— Решайте! Мы вот с ними… я и мои товарищи, — Бурковский обернулся к стоящим рядом Рогозину и Малинину. — Поплывем искать свободную землю. А как найдем, создадим там коммуну — свободное общество свободных людей. Будем трудиться совместно, а плоды трудов наших — меж всеми поровну. И не будет меж нами ни господ, ни холопов.

— Складно брешешь, барин! — усмехнулся пожилой солдат.

— Какой я тебе барин? Спроси у них! — Бурковский указал на друзей. — Я такой же бывший каторжник… Да ты и сам, Федотыч, про это знаешь…

— Так-то оно так. А все — не ровня мы с тобой. Разная кровь у нас… — пожилой солдат, зажав ноздрю, высморкался на палубу.

— Убрать! — побледнев, приказал Бурковский.

— Во-во! — солдат сапогом растер след. — А ты, барин, про свободу поешь… Вранье все это. Сказки! Не по пути нам с Вами, Ваше благородие!

— Послушайте, братцы!.. — Бурковский уже взял себя в руки. — Что за блажь — гадить на корабле? Это наш с вами дом! Не дикари же мы в конце концов! Свобода и грязь — вещи несовместимые!

— Позвольте усомниться в искренности вашей тирады, — вышел вперед Николай Николаевич Вольф. — Вчера вы убили моего друга. Сегодня уговариваете, — кивнул на толпу, — ведете на смерть тех, кто вам по невежеству своему может поверить. Покойный комендант не успел сообщить узникам острога, быть может, самое важное! Его Величество Государь Александр Первый объявил всероссийскую амнистию. И все с сегодняшнего дня были бы на свободе! За вами и был послан корабль под русским флагом. Теперь же, сотворив бунт и убийство, вы обрекли себя на царский гнев. Одумайтесь, пока не поздно! И отдайтесь на милость Государя нашего! В толпе возникло замешательство:

— Как так амнистия?

— Чего ж нам сразу не сказали?

— Не верь ему, братцы! Брешет!

— Пусть какой документ покажет!

— Стройся! — прервал гвалт Бурковский.

Бывшие узники, солдаты, команда корабля, нехотя, кое-как выстроились в две шеренги.

— Была ли амнистия, не было ли ее, сейчас не об том речь, — продолжал Бурковский. — Я сообщил вам о нашем плане. Мы никого не держим. Кто не желает плыть с нами — шаг вперед!

Двое солдат и трое матросов вышли из строя. Шагнул было и четвертый, но его остановил боцман:

— А ты куда, Ваня? Ты что — с этой рванью? Опять беду на голову кличешь?

— Ты припомни, чума! — говорил боцман тусклым голосом, — как они тебя напоили в индийском городе Калькутте. А тебе нельзя. У тебя головка слабая.

— Так ить… — засмущался здоровяк. — Друзья-товарищи. Завсегда вместе были, в кучке.

— Пущай эта пьянь остается. Их камчадалы очень даже ждут. А ты знаешь, Ваня, кто есть камчадалы?

— Кто?

— Людоеды, Ваня, — вздохнул боцман. — Они, Ваня, людей едят.

— Дурак ты, боцман. И шутки твои дурацкие, — сплюнул за борт проходящий мимо небритый низкорослый узник.

— Вот когда из тебя суп сварят, узнаешь, кто дурак, — почти не обиделся боцман. — А ты, Ваня, их не слушай. Ступай себе в строй, ступай. Ну их к бесу.

— Вы, господа, насколько я понимаю, остаетесь? — подошел к связанным офицерам Бурковский.

Все ответили ему молчанием. Вольф брезгливо смотрел в сторону; мичманы, опустив головы, смотрели под ноги, унтер-офицеры Андронов и Неродных, будто не замечая подошедшего, непринужденно перешептывались; Васюков с ненавистью уперся взглядом в глаза руководителя бунта.

— Что ж, воля ваша, — усмехнулся Бурковский. — Оставайтесь.

— Я, пожалуй, с Вами, господин поручик, — неожиданно сказал Некрасов.

— Что?! — вскинулся Вольф, лицо его налилось, стало почти багровым от прилившейся крови. — Как… как вы посмели?! Вы, дворянин, русский морской офицер!

— Я, знаете ли, люблю авантюристов, — обращаясь к Бурковскому, невозмутимо продолжал Некрасов. — Вся эта Ваша затея, господин… мм… поручик, конечно же закончится крахом. Хотел бы быть свидетелем этого.

— Мне свидетели не нужны, — сухо заметил Бурковский. — Мне нужен толковый моряк! Если Вы соглашаетесь присоединиться к нам, я назначаю Вас капитаном корабля.

— Да, я согласен! — кивнул Некрасов.

— Подлец! — Вольф рванулся, но его удержали, повалили на палубу двое караульных.

Третий солдат по молчаливому приказу Бурковского подошел к Некрасову, развязал и размотал тугую веревку.

Остальные офицеры в изумлении глядели друг на друга, смущенные и потрясенные происходящим.

— Господа, не будем из всякой ерунды устраивать древнегреческое трагическое действо, — Некрасов растирал на руках красные рубцы, оставленные веревками. — Меня, например, вот вы, Андронов, удивляете. Несколько часов назад жаловались на удачу, которая, якобы, обошла Вас стороной. Что ж Вы? Дерзайте! Может быть это — единственный выпавший шанс! Перед Вами — весь мир!

— Да! Я готов на любое предприятие! — унтер-офицер Архип Андронов чувствовал себя в этот миг героем, кем-то вроде неизвестного и загадочного Буонапарте. — Я готов на все, но не на предательство!

— Не будем, господа, бесплодно сотрясать воздух, — прервал Андронова Бурковский. — Здесь собрались не мальчики. И каждый из нас — кузнец своего счастья. Или несчастья…

26 июля. 11 час.

Грело солнце, ослепительно сверкал Тихий океан. Белые паруса растворялись в далекой синей дымке.

Оставшиеся на полуострове люди, стоя на высоком берегу, смотрели вслед уходящему кораблю.

— Жаль ребят. Поверили этой сволочи, — зло сказал Васюков.

— Хоть бы живы остались, — утирая белым платком слезы, прошептала красавица Таня.

— Благослови их Господь, — сказал сизый испитой священник острога и перекрестил уходящих.

— А я им завидую, — тихо, будто про себя сказал Николай Николаевич Вольф.

Никто его не услышал…

26 июля. 17 час. 55 мин.

Начало пути, тем более дальнего, всегда веселее, чем его конец…

На палубе, уходящего в неизвестность корабля, все шло вкривь и вкось. Наши люди везде гулять умеют — даже посреди океана! Тут тебе и песня, тут тебе и пляска, тут и соленое русское слово:

— Стоит поп на люду, подпер шишкой бороду!

— Трах, трах, трах — любит монах старуху на осиновых дровах!

— Был я добрый молодец! Пошел я к синю морю дубище-коренище рубить! Как отрубил я коренец, он ударил меня посреди яец! Так вот — у меня рубец!

— Стали мы дядюшку женити! Послали за свахами — четыре свахи дубовые, пята сваха вязовая. С той радости наш дядюшка уделался, кругом обделался! Домой побежал — никому не сказал!

…Внизу в капитанской каюте Бурковский и Некрасов пили французский коньяк.

— Как это ни странно, я в некотором роде способствовал успеху вашего восстания, — рассказывал Некрасов. — Невольно, разумеется. Я упросил коменданта пригласить Вас на ужин. Дело в том, что со мной учился некто Бурковский. Очевидно, Ваш однофамилец. Кстати, прекрасный добрый человек…

— Не в пример мне, — улыбнулся Бурковский.

— Кокетничаете, поручик? — чуть прикрыв глаза, сказал Некрасов. — Вам ни к лицу, Вы не красная девица.

— Вот хлебнем вместе морской водицы, узнаете — кокетничаю или нет.

— Да, — вздохнул Некрасов, — хлебнуть придется.

Они помолчали. Потолок над ними ходил ходуном — веселье на палубе набирало силу.

— Веселится народ, — прислушиваясь, сказал Некрасов.

— А Вы их не попрекайте особенно, господин Некрасов, — сказал Бурковский, разливая коньяк — Когда теперь еще доведется? Да и ром кончается.

— Да. Наш человек пока не увидит дно бочонка — не угомонится, — согласился Некрасов. — Кстати, что вы скажете о своих людях. Вы-то их всех знаете, как облупленных.

— Это уж точно, — вздохнул Бурковский. — Разные люди, господин Некрасов. Очень разные. И грабители, и убийцы. Отъявленный, словом, народ. Вы правы — я пожил с ними в остроге не один год. Там все мы были друг перед другом, как на ладони. Скажу Вам — обыкновенные, несчастные мужики. Им бы пахать, детишек растить, барина своего почитать… Но обстоятельства, господин Некрасов! Как говорится, от сумы да от тюрьмы не зарекайся… Есть почти у всех у них к тому же одна… червоточина не червоточина… Чертовщина! Не могли они спокойно жить среди прочих государевых людей, мешал запас энергии, что-то в этом роде… А энергичный человек в России — либо национальный герой, либо преступник. Либо и то, и другое… Прозит! — Бурковский кивнул Некрасову и выпил.

На палубе становилось заметно тише — веселье угасало.

— Можно я задам Вам один вопрос? — сказал Бурковский.

— Да, разумеется.

— Скажите. Почему Вы все-таки решились на эту Одиссею? Авантюру, как Вы изволили выразиться?..

— Причины? — Некрасов немного подумал. — Во-первых, я и сам толком не знаю. А во-вторых… Почему-то вдруг представил, что непременно открою на этом барке неизвестный архипелаг. Или неизведанный остров, на худой конец… И назову его своим именем. Смешно, конечно… Я с детства отличался непомерным воображением. Боготворил Джемса Кука и все такое… Как видите, в отличие от Вас, вознамерившего построить земной рай, моя цель более реальна и прагматична.

— Да, у нас в детстве были разные кумиры.

На палубе допивали последнее. Кто-то уже лежал, блаженно похрапывая, самые устойчивые расселись возле бочки, продолжали балабонить.

Однако никогда, даже в самые веселые минуты не оставляет русского человека тоска.

— Воля — оно, конечно… Бабу еще бы… Для полноты счастия, — мечтательно сказал молодой солдат.

— А вот ты послушай, — пыхнул трубкой боцман. — Жили-были генерал да архиерей. Случилось им быть на беседе. Стал генерал архиерея спрашивать: «Ваше Преосвященство! Мы люди грешные, не можем без греха жить… Без бабы то есть… А как же вы терпите?» Архиерей ему и отвечает: «Пришли ко мне за ответом завтра». Завтра, так завтра… На другой день генерал приказывает денщику: «Поди к архиерею, спроси у него ответа». Денщик приходит, доложил о нем архиерею послушник. «Пусть постоит», — говорит архиерей. Денщик еще долго стоял. Не вытерпел — лег, да тут же и заснул. Так и проспал до утра. Поутру воротился и сказывает: продержал, дескать, архиерей до утра, а ответу никакого не дал. Генерал разгневался: «Ступай назад и беспременно дождись ответа!» Пошел денщик, приходит к архиерею, тот его позвал в келью и спрашивает: «Ты вчера у меня стоял?» «Стоял!» «А потом лег да заснул?» «Лег и заснул». «Ну так и у меня встанет… постоит, постоит, потом опустится и уснет. Так и передай своему генералу».

Палуба колыхнулась от хохота.

— Чего ржете, жеребцы необъезженные? — невозмутимо продолжал боцман. — Смейтесь — не смейтесь, а того не знаете, что конец у всех вас — один! Будете скоро ржать на том свете!

— А ты почем знаешь, какой у нас конец? — подступил к боцману молоденький матросик.

— Знаю, коль говорю… — пробурчал боцман недовольно.

— Что ж тогда сам не остался? — не отступал матросик.

— Об том — особый разговор, — уклонился от ответа боцман, шмыгнув носом.

— А вот, положим, — прилип матросик. — Когда я, к примеру… туда — к царю небесному?

— Ты? — боцман на секунду помедлил, в задумчивости пожевал губами. — Ты умрешь завтра. Тебя волной смоет.

— Ну, старый, ты даешь! — рассмеялся матросик, но как-то ненатурально. — Откель здесь волны? Смотри — кругом тишь да гладь!

— А я? Сказывай, я когда помру? — пробасил Рогозин. — Давай, выкладывай!

— Ты? Ты не так скоро. Ты помрешь не в океане-море, а на суше. На берегу, значит. Причем, по своей глупости.

— Ладно, уговорил. А сам-то ты? Бессмертный, что ль?

— Вообще-то, — почесав затылок, согласился боцман, — я тоже умру. Все там будем. Бог дал — Бог взял. Однако насчет срока — не ведаю. Про всех про вас знаю, а про себя — нет. Но чувствую… скорее, тоже по своей глупости. Русские люди главным образом так умирают.

— Что ж? — не унимался матрос. — Вот так все вскорости и помрем?

— Зачем все? — боцман даже немного обиделся, — Не все. Большинство.

Некрасов и Бурковский поднялись на палубу и, стоя поодаль, иронически переглядываясь, посмеиваясь, прислушивались к неспешным пророчествам боцмана.

— Смотрю, Вы у нас ясновидящий! — подошел к боцману Некрасов. — А как, положим, насчет моей судьбы?

— Свою судьбу вы, господин хороший, сами то есть решили. Шли б себе своим путем, по своей колее то есть. Ан нет! Угораздило вас — в сторону! А этого не любят! Ни на земле, ни на воде, ни на небе!

— Послушайте, боцман! — встрял Бурковский. — Перестаньте людям голову морочить! Держите Вашу дурь при себе!

— Никак нет! — выпрямился боцман, поднимаясь с корточек. — То — не дурь! Сколько знаю семейство свое… почти, считай, до Седьмого колена… Весь наш корень в деревне за колдунов привечали. Ведуны, вроде бы… И прабабка мне судьбу предсказала. И все пока сбылось! И про Вашу судьбу я тоже знаю!

— Однако… — хмыкнул Бурковский. — И что же?

— Подробностей при команде говорить не стану. Одно у меня убеждение. Хоть Вы, господин хороший, человек и не глупый, но тоже помрете по собственному неразумению…

— В каком, боцман, смысле?

— А смысл-то один на белом свете, господин хороший! Уж больно, скажу, вы, поляки, заносчивы! Все — с гонором! А у жизни свой гонор! Супротив жизни — не попрешь! — пыл у боцмана внезапно иссяк, он махнул рукой, отвернулся. — Что говорить? У вас, молодых, все как об стенку горох!

— Братцы! Гляди! — крикнул впередсмотрящий с мачты. — Кажись, шторм идет!

Впереди над горизонтом повис черный зловещий квадрат.

— Дождались… — вздохнул боцман. — Начинается.

Поднялся ветер, и прежде ровное почти зеркальное море начало тихо шевелиться.

— Ну, держись, братцы! — встревожено глядя вдаль, побелевшими губами пробормотал Некрасов.

26 июля. 19 час. 30 мин.

Внезапно хлестнул холодный ветер, поднял с воды мелкую соленую пыль.

Корабль вздрогнул, будто уперся в невидимую прозрачную стену, хлопнули паруса — и тут же безвольно обвисли.

Каждой клеточкой мозга Некрасов ощутил страшную опасность, стремительно надвигающуюся на судно и людей, необходимость вот сейчас, немедленно что-то предпринять, легла на него тяжелой плитой.

— Слушай команду! — вытянув шею, сдавленным, сиплым голосом прокричал Некрасов. — Фок! Фор-мар-сель-нижний! Грот! Убрать!!!

26 июля. 21 час 30 мин.

Петя лежал между канатами в полузабытьи.

И вдруг, в сырой душной мгле, он ощутил движение пола, на которое не обратил поначалу внимание. Пол с каждой минутой раскачивался все заметнее — монотонно, безостановочно.

Сверху, с палубы, доносились тревожные крики.

Петя догадался — начинается шторм. Его охватил ужас. Первый порыв — прочь отсюда! Из этой душной мерзкой тьмы! На воздух! К людям! Он не может, не хочет сидеть здесь, скрючившись, среди грязных канатов и крыс, сам как полудохлая крыса! Только на волю!

Но опять явственно в сознании — надменное наглое лицо убийцы. Значит, что ж — отец, выполнивший свой долг русского офицера, погиб, а подлец останется безнаказанным?

Теперь уже трюм ходил ходуном, сквозь невидимые щели с потолка лились потоки холодной воды. Петю кидало из стороны в сторону. Обдирая о грубые волокна пальцы, срывая ногти, он вцепился в жесткие канатные кольца, но могучая сила оттащила его и бросила в стену… Петя вновь пополз к канатам, скуля от бессилия, тоски и боли…

27 июля. 4 час. 44 мин.

Шторм усиливался. Жуткий, беспощадный.

Черные валы дыбились. Крепкий, просмоленный корпус барка «Святая Анна», рангоут — мачты, реи, стенги — скрипели, трещали, стонали под страшным напором волн и ветра. Поминутно уходя бушпритом в волны, барк переваливался с носа на корму, как старый брошенный среди моря ящик.

Ветер метался в предрассветной мгле, злобный, неустанный, безостановочный. Небо нависло так низко, что казалось — можно коснуться его рукой, и было оно так грязно, как прокопченный потолок.

Некрасов вцепился в штурвал окоченевшими пальцами, в лицо его летели клочья пены. Судно мотало все сильнее. Некрасов еле-еле держался на ногах, но не терял управления.

— Господин капитан! — соскальзывая, вскарабкался на мостик боцман. — Помпы не работают!

— Кто из нас боцман? — не выпуская штурвал, всматриваясь в серую осатаневшую мглу, зло прохрипел Некрасов. — Вы или я?

— Эх! — в сердцах махнул боцман рукой и, пятясь, сполз по ступеням.

27 июля. 12 час 06 мин.

Сквозь рваные тучи на миг выглянуло солнце. Море было белое, как кастрюля с кипящим молоком.

Барк метался, нырял, становился на нос, приседал на корму.

Ваня-здоровяк, Бурковский, Рогозин, Малинин возились возле помпы.

— Ванька, черт! — заорал боцман, пробираясь по колено в воде к измученным товарищам. — На, держи прокладку!

— Отыскали уже, дядя Егор! — разгибаясь, невозмутимо улыбнулся Ваня. — Не волнуйся! Сейчас заработает!

— Шевелитесь! — боцман едва удержался на ногах от удара очередной волны.

Некрасов по-прежнему был у штурвала. Лицо его осунулось, глаза ввалились. Курс ему помогали удерживать два богатыря в драных бушлатах.

Внезапно раздался страшный, будто пушечный выстрел удар-хлопок. И все увидели, как со средней мачты сорвало грот-бом-брем-рей. Верхний парус еще несколько секунд удерживался на канате и развевался в небе, как огромный серый стяг. Но вот верхушка грота, не выдержав, с треском переломилась. Реющий парус оторвал конец мачты и вместе с ней взмыл высоко под облака, распластав полотняные крылья, как величественный перуанский кондор.

— К архангелам полетел, — задрав голову, сказал один из матросов. — Скоро и мы — следом.

— Отставить разговоры! — налегая на штурвал, крикнул Некрасов. — К архангелам всегда успеем.

Шторм все усиливался. Судно таяло по кусочкам: с палубы уже снесены все бочки, вдавлена дверь рубки, баркас, крепко державшийся на вантах, вдруг в одно мгновение превратился в щепки.

Привязанные канатами к грот-мачте, стоя по-двое по бокам помпы, из последних сил работали Бурковский, Ваня, Рогозин и Малинин.

Через них перекатывались волны — казалось, океан издевался над людьми, тупо и безнаказанно.

— Все! Больше не могу! Один конец! — хрипел Малинин, выплевывая соленую воду.

— А что? Хороша банька, всю пыль смыла! — хохотнул Рогозин.

— Что верно, то верно, — поддержал его Бурковский. — Будем теперь чисты, как младенцы.

Сотый, а может тысячный вал перехлестнул через борт.

— Японский бог! — в лицо Рогозина со звяканьем ударила кастрюля. — Чего это?

— Ребята! Камбуз снесло! — крикнул Бурковский. — Бросай помпу! Все — искать кока!

Едва держась на ногах, по пояс в воде, они пробрались к камбузу, вернее — к его останкам.

Обхватив покосившийся столб, повисло на нем бледное истерзанное существо. Невозможно было в нем сейчас признать когда-то вальяжного гладкого повара острога. Изнуренное существо — бывший повар, а ныне корабельный кок — горланило во всю глотку.

— Эх вы рыбки мои! Рыбки милые! Златогривые! Игривые!

— Ты чего, Мефодий? — встряхнул кока Рогозин.

— Чокнулся! Не видишь? — ответил за кока Малинин.

— Куда ж его теперя? — Ваня растерянно оглядел товарищей.

— Может — в каюту?

— Ты что? — Рогозин выругался. — Он там все разнесет к чертям собачьим!

— В трюм его, куда еще! — Малинин повернулся к Бурковскому.

— Придется пока в трюм, — кивнув, согласился Бурковский.

— В каюте он и впрямь все перекорежит. Кончится эта канитель дальше посмотрим.

— Поживей, братцы! Помпа стоит… — Рогозин обхватил за плечи повара, оторвал от столба. К нему на помощь поспешили остальные. Подняли сумасшедшего, побрели по палубе.

— Жизнь прекрасна! Позвольте покрыть ваше тело поцелуями! Буль-буль, дорогая! — опять запел-заорал повар Мефодий.

…Петя сидел, поджав ноги, уткнувшись в осклизлую перегородку.

И вдруг услышал железный лязг над головой. Открылся люк — в трюм упал белый сноп света в котором бешено роилась пыль. Пыли было такое неистребимое изобилие, что даже сырость была ей нипочем.

Петя вскочил, выхватил из-за пазухи нож.

Сверху кто-то пятился, медленно спускался в трюм, неся громоздкую тяжелую ношу, сапоги осторожно ощупывали каждую ступень.

27 июля. 18 час. 05 мин.

Силы стихии — они тоже не беспредельны, и природа иногда позволяет себе отдохнуть. Океан в своем безбрежном беспутстве, безалаберной гульбе, сам себе надоел и решил наконец вздремнуть.

Девятый вал в последний раз взметнул в поднебесье корабль, и он опять выдержал.

Великая планета Океан подняла свою грудь, глубоко вздохнула и начала погружаться в сон.

Все обитатели барка, все вмиг сразу поняли — пронесло! На сей раз Бог смилостивился!

— Вроде поменьше качает, — сказал Ваня, выпрямляясь, отирая грязным рукавом лицо.

— Похоже так, — продолжая налегать на ручки помпы, сказал Бурковский.

— Типун вам на язык, — прогундосил проходивший мимо заморенный боцман.

27 июля. 20 час. 07 мин.

Повар сидел, откинувшись на трюмные канаты и мрачно, не отрываясь, смотрел на неподвижное пламя вставленной в железный стакан свечи.

Петя, зарыв нож в тряпки, поднялся и тихо вышел из укрытия.

— И ты здеся, барчук, — скосив полусонный взгляд, ничуть не удивившись, пробормотал повар. — Вот и свидетель, — и вдруг в безумных его глазах промелькнуло беспокойство. — Погодь! А где же ваш батюшка? Алексей Иванович! Нет-с, не порядок! — Мефодий закряхтел, заелозил, пытаясь встать. — Нет! Все к столу! Живо все! Обед!

— Молчи! — Петя схватил повара за лохмотья. Мефодий! Умоляю!

— Не извольте ли расстегайчиков? — Мефодий держал перед собой и дул на мокрую тряпку. — С пылу, с жару. Ваши любимые, барин, — повар оглядел трюм. — Эй, люди! А ну сюда, лодыри! Подать борща к столу!

— Молчи, дурак! — метался в панике Петя. — Молчи! Приказываю!

— Ну вот… — обмяк, горестно вздохнул кок. — Опять не потрафил господам.

28 июля. 5 час. 00 мин.

Дул свежий ветер, но волнение утихло. По палубе, как сомнамбулы, бродили сонные усталые люди, выбрасывали за борт разбитые бочки, доски и прочий хлам.

— Пронесло, кажись, Господи, — перекрестился боцман.

— Все живы? — спросил Некрасов.

— Семерых снесло, — опять перекрестившись, доложил боцман, горестно вздохнув, продолжил. — А остальные побитые, но вроде как все, господин капитан.

— Нет здесь, боцман, господ, — сухо заметил подошедший Бурковский.

— Оно, конечно. Вам завсегда виднее, — кивнул боцман и побрел по палубе, недовольно бормоча что-то под нос.

В небе, на огромном пространстве, беззвучно таял архипелаг розоватых облаков. Некрасов оглядел горизонт. Море дышало спокойно, вот-вот из воды должно было подняться солнце.

— Могу засвидетельствовать — мы пережили чудо, — Некрасов подошел к Бурковскому. — Я думал, что знаю про эту жизнь все. Оставались так… незначительные детали. Но поведение стихии меня радостно удивило. Даже она иногда бывает снисходительной. Вы не находите?

— Вам лучше знать, — пожал плечами Бурковский. — Я — человек сухопутный.

— Оставьте, — засмеялся Некрасов. — Помпу вы крутили знатно. Как капитан, выношу Вам благодарность.

— Позвольте. Не понял, — Бурковский посмотрел в глаза Некрасову. — Давайте, господин мичман, определим наши отношения, — Бурковский говорил медленно, чеканя каждое слово. — Думаю, что капитан здесь — я.

— Даже так? — улыбка сползла с лица Некрасова. — Два капитана на одном судне. Занятно.

— Вы правы, — кивнул Бурковский. — Полагаю, однако, здесь не место для подобных выяснений.

— Прощу в каюту, — посторонился, пропуская Бурковского, мичман Некрасов.

28 июля. 7 час. 35 мин.

Разговор в капитанской каюте продолжался уже более часа.

«Эх, великовельможный пан… Беда с тобой, право! Хотим мы того или не хотим, но представляем с тобой два народа, два государства. Ну что ты, Бурковский, здесь передо мной пыжишься? Откуда у вас, поляков, столько гонора? Рассуди. Что есть моя великая империя и что — твое захудалое польское подворье? Это же мы, русские, тебя шляхтича как куренка бросили в острог и тебя же вызволили из него, дали волю. Что ж теперь ерепенишься, пушишь хвост?» — таковы, если вкратце, были подспудные мысли Некрасова в продолжении его беседы с бывшим поручиком Бурковским.

«Что поражает в вас, русских, — полная историческая слепота. Абсолютное непонимание собственной обреченности. Это сегодня вы — властелины половины мира, диктуете вроде бы свою волю сотням племенам и народам. Вы и не подозреваете, на что уходят вся ваша энергия и силы, не желаете видеть, что сами рухнете вскоре под плитой, которую добровольно на себя взвалили. Это неизбежно: ваши большие и маленькие губернаторы и все вы перегрызете друг друга и уйдете в никуда. Как великие некогда греки и римляне. Что далеко ходить? Этот ваш неприступный камчатский острог… Он рассыпался от первой легкой встряски. Или ваш барк „Святая Анна“, которая с такой легкостью перешла в руки взбунтовавшейся толпы. Какие еще свидетельства вам нужны в подтверждении вашей лени и слабости?» — примерно так, если совсем коротко, думал про себя, глядя на Некрасова бывший поручик Бурковский.

В течение этого долгого разговора каждый из них окончательно осознал, почувствовал — насколько они разные люди. Беседа, конечно, продолжалась, но уже вынужденная, вялая, по инерции. Однако пора было что-то решать.

— В конечном счете, — прервал молчание Бурковский, — все, как еще издревле, упирается в одно — в стремление к власти. Я не прав?

— Какая к шуту власть? — отмахнулся Некрасов. — Что нам делить? Мы — точка посреди океана. Вокруг — на Запад, на Восток, к любому полюсу — вода. Команда больна, многие изувечены. Нас ожидают вскоре вселенская тоска, озлобленность, голод. Колумбу такое не снилось. Желаете быть адмиралом на этом судне? Извольте.

— Напрасно Вы иронизируете, — Бурковский раскурил трубку. — Не знаю, как на русском флоте, во всех цивилизованных странах всегда единоначалие. Без сильной руки нам тоже не обойтись. Впрочем, я не претендую…

— Не лукавьте, Бурковский. Тем более — наш разговор совершенно приватный. Вас, поляков, ей Богу, трудно понять. Вы первые — за свободу угнетенным. Аплодировали Великой Французской революции. Великолепно! И что же? Вы же первые — за императора Наполеона! Ваши соотечественники сегодня сражаются под знаменами тирана. Я не удивлюсь, если через год-другой польские полки, ведомые Бонапартом, пойдут на Россию.

Бурковский побледнел, но тут же взял себя в руки, наполнил из бутылки бокал.

Если мы будем продолжать в таком духе, мы с вами слишком далеко зайдем.

— Согласен, поручик, — вздохнул Некрасов. — Предлагаю сделать друг другу шаг навстречу. Цель-то у нас едина. Вот мое предложение. Я стану отвечать за сохранность корабля, за точность курса. А вы — за людей. За дисциплину. За корабельную казну тоже. Мир, Бурковский? — Некрасов встал, протянул руку.

— Вы весьма дипломатичный человек, — сказал Бурковский, пожимая руку. — Это приятно.

— Просто я не люблю воевать, — улыбнулся Некрасов. — С детства. У меня на сей счет свои убеждения. Полагаю, что в тот день, когда государи объявляют друг другу войну, их надобно тут же казнить. Потому что в сражениях гибнут не повелители, а подневольные.

— А стихи вы в детстве не сочиняли? — поинтересовался Бурковский.

— Нет, только прозу.

— Впервые вижу среди русских офицеров флота литератора, — почти искренне рассмеялся Бурковский.

— Вы очевидно мало встречали русских офицеров флота — ответил Некрасов.

1 августа. 11 час. 06 мин.

На море происходит немало чудес, пожалуй больше, чем на суше.

Кто не слышал о Летучем Голландце? Нет числа легендам о безлюдном корабле-призраке, которые встречается морским путникам совершенно неожиданно в разных концах океана.

Эти призрачные корабли — реальность. Тысячи свидетелей поведали о них, написаны сотни книг, в которых делаются попытки объяснить необъяснимое.

Вот одна из гипотез.

Время от времени в центре океанов случаются мощные извержения вулканов, либо гигантские подвижки морского дна — подобие глубинных землетрясений. Помимо тверди, приходят в великое смущение и водные пласты. Над поверхностью океанов вздыбливаются гигантские валы величиной в высокие дома. Это — цунами. Мощные, громадные волны стремительно и бесшумно мчатся к берегам. И там, ударившись о кромку земли, мгновенно вырастают в десятки раз и, продолжая стремительное движение, сметают все — прибрежные леса, селения, города. Но еще не достигнув берега, цунами несут смерть — неслышные человеческим ухом инфракрасные волны, порожденные водяным валом, предупреждая его, незримо бьют по психике человека, сводят его с ума. Даже не видя катящуюся вдали ужасную водяную гору смерти, среди ясного солнечного дня, в тишине и штиле, люди без видимых причин испытывают невыразимую тревогу: кричат, мечутся, бросаются в панике за борт. Оставленные корабли десятки лет затем бороздят океанские просторы. И каждая встреча с ними — дурное предзнаменование.

Первым увидел одинокое судно стоявший на капитанском мостике Некрасов.

— Боцман! Свистать всех наверх!

Путешественники высыпали на палубу. Поднялись даже самые немощные — стояли у борта, поддерживаемые товарищами.

Русский человек всегда настроен на встречу с чудом. На барке возник великий пересуд.

— Братва! — кричали оптимисты. — Готовь кружки для рома!

— Раскрывай рот шире! — это уже пессимисты. — Поднесли хоть бы кагору на полглотка. В самый раз бы сейчас причаститься…

Но вот судно все ближе, на борту «Святой Анны» — все настороженнее:

— Братцы! А может, пираты?

Теперь уже хорошо видно: встреченное в океане судно — небольшая китайская джонка. Медленно сблизились.

На незнакомом утлом суденышке — ни души. На «Анне» притихли.

— Эх, была не была! — Рогозин, поплевав на ладони, ухватился за край борта — перемахнул на палубу джонки.

Немного побродил, скорбно и растерянно оглядываясь.

— Ну! Что там? — не выдержал Бурковский.

— Пусто, — поддев ногой мешок, ответствовал Рогозин. — Капуста одна.

— Что — совсем никого? — перегнулся через борт Некрасов.

— Ни единой христианской души, — Рогозин развел руками, хлопнул по бедрам. — Одна капуста. Да и та насквозь гнилая.

— Поздравляю, — Некрасов взглянул на Бурковского. — Летучий Голландец. Правда, китайского происхождения. Вам, как новичку на море, считайте, повезло. Встреча с подобными господами даже для тертого морского волка — событие.

— Я принял бы Ваше поздравление с гораздо большим воодушевлением, — Бурковский скривил обметанные солью губы, — если б этот китайский голландец преподнес новичку стакан пресной воды.

— Вы много, поручик, требуете от случайных встреч. Некрасов помог Рогозину выбраться на палубу «Анны».

— Ребята! Глянь, что это? — закричал Ваня.

То, что все увидели, походило на кошмарный сон наяву.

Крысы! Одна за другой они появлялись на поручнях, оглядывались на покидаемый корабль, а потом прыгали с глухим стуком на палубу пустой джонки.

— Во дают! — изумился Ваня. — Сколько ж их, братцы! Команда заворожено наблюдала за великим крысиным переселением.

— Двенадцать… четырнадцать… — загибал пальцы Малинин.

Крысы, казалось, совершенно не замечали людей, выказывая к ним полнейшее пренебрежение. Перебирались на джонку спокойно и деловито.

— Бежит живая тварь с нашего корабля, — мрачно сказал боцман.

— На то они и крысы, боцман, — сказал Некрасов. — Сбежавшие, они и есть сбежавшие.

— Куда вы, детки! — устав считать, крикнул Малинин. — Чем наша лохань хуже? А говорят еще вы — мудрые животные. Такие же, как мы, чокнутые…

— Это ты зря, — не согласился боцман. — На этой джонке хоть гнилая, а какая-никакая жратва есть. А у нас — пшик.

2 августа, 12 час. 30 мин.

Барк вяло тащился под палящим тропическим солнцем. Стояла несусветная жара, и люди на вахте, обвязав головы Мокрым тряпьем сонно и лениво глядели на слепящую гладь океана, мечтая только об одном — о слабенькой струйке прохладного сквознячка.

— Воды осталось на пять дней, еды — на четыре, — сообщил Некрасову Бурковский.

— Бочки надо было вовремя крепить. Была бы сейчас и вода, и солонина, — буркнул проходивший мимо боцман.

— Это Вы, боцман, правильно заметили, — иронично заметил Бурковский и тут же сорвался на крик. — Только Вы на что? Вы куда смотрели.

— А что я? — шмыгнул по привычке боцман. — Нешто я здесь начальство?

— Ладно. Все виноваты, — сказал Некрасов. — Всем теперь эту кашу расхлебывать. Вернее то, что от нее осталось. Вот что, боцман. Отныне каждый фунт хлеба, каждый грамм воды — на строгий учет. Поровну, понял? Всем. И тебе, и мне, и любому, кто на корабле. И запомни, наконец, — нет здесь на судне начальства.

— Оно и худо, что нету, — отходя, неторопливо, вразвалку, пробурчал боцман.

— Крепкий орешек, — сказал Бурковский.

— Крепкий, — согласился Некрасов. — Однако, вроде дело говорит…

2 августа. 14 час. 00 мин.

Боцман делил плесневелый хлеб, разливал по кружкам мутную жижу, некогда бывшую питьевой водой.

— Слышь, боцман, — остановил его Рогозин. — Мы ж это… О поваре нашем… Мефодии то есть, кок… вроде как совсем забыли. Ему ж тоже доля полагается… Живой человек.

— Вам решать, братцы, — скрупулезно отмеряя жижу из бочки, сказал боцман. — Я что? — Я — как общество. Полагается, так полагается.

— И ты, Рогозин, чокнулся? — не расставаясь со своим любимым словом, встрял Малинин. — Твоему Мефодию, может, лучше, чем нам всем. Ты сумасшедших не знаешь, а я навидался. Сейчас нам только твоему повару и завидовать! Он сейчас в своем воображении дурном может семгу или баранину парную трескает! И шампанским запивает! А если ты такой благородный да сердобольный — ступай и отдай ему свою долю. Но учти — дурак после этого будешь. Верно говорю, братцы?

Очередь к хлебу и воде промолчала.

Рогозин крякнул, повернулся и медленно побрел, старательно обходя товарищей, которые, кто с пониманием, кто с улыбочкой смотрели ему вслед.

2 августа. 15 час. 45 мин.

Рогозин спустился в канатный трюм. В одной руке он держал холщевый мешочек с хлебом, кружку, в другой — свечу.

Трюм встретил затхлой сыростью, тишиной. Рогозин, бесшумно двигаясь, освещал все, что можно было осветить.

— Чудеса! — он замер, заметив в углу двух приткнувшихся друг к другу спящих — заросшего повара Мефодия и бледного худенького подростка. Приблизил свет.

— Никак барчук? — Рогозин поставил свечу на ящик, осторожно коснулся коленки спящего. — Петр Алексеич.

Петя пошевелился, сонно раскрыл глаза, увидел, вздрогнул, схватился за нож.

— Ну-ну, будя! — Рогозин легонько схватил мальчика за запястье, от чего оно чуть не переломилось, нож, упав, воткнулся в пол.

— Пусти! — искривившись от боли, почти крикнул Петя.

— Тихо, барин, — Рогозин отпустил руку. — А я думал — привиделось. Откель ты здесь, ваше благородие? Вас вроде сюда никто не приглашал

— Забыл вашего бандитского приглашения спросить! — вскинул голову Петя.

— Ладно. Ты, барин, особенно не ершись, — Рогозин укоризненно покачал головой. — Будешь ерепениться — сейчас отведу наверх. Там тебя даже очень сильно любят!

— Не надо, дядя Рогозин, — Петя сразу сник. — Господом Богом прошу…

— То-то, — Рогозин поправил свечу. — Ты вот что… Не хнычь. И не бойся. Давай-ка, сказывай. Все, как есть, начистоту.

Что мог сказать измученный голодный пацан? Кто его поймет на этом судне, захваченном преступниками? Но есть, существует между людьми какое-то странное незримое поле, оно может и притягивать и отталкивать. Петя внезапно почувствовал участие большого, сильного человека и, словно какую-то плотину, прорвало в душе его. Давясь слезами, пугаясь, перескакивая, Петя начал торопливо рассказывать, не рассказывать даже — исповедоваться в своем горе, одиночестве. Проклинал этого мерзкого гадкого убийцу Бурковского, всю его шайку висельников-бандитов.

— Я ему все равно… я его зарежу, этого гада, — всхлипывал Петя, размазывая по грязным щекам слезы.

— Э, малец-малец… — сокрушенно покачал головой Рогозин. — Какой из тебя убивец?

— Отомщу! — упрямо стиснув кулаки, повторил Петя.

— Ты вот что, ты попей, — Рогозин придвинул к Пете кружку. — Попей, уймись.

Как всякий очень сильный человек, Рогозин по натуре своей был добр и незлоблив. Случившееся убийство, приведшее его на каторгу, он сейчас объяснить для себя совершенно не смог бы. Он вообще старался в течение многих лет о нем, об убийстве, которое совершил, спасая честь молодой жены, не думать, не вспоминать, стремился вычеркнуть прошлое. Но будучи человеком от природы мудрым, обладая истинно крестьянским, по-сибирски цепким умом, тем умом, что угадывает интуитивно в себе зверя, спрятанного на семь аршин в глубинах собственной души, он боялся себя и молил Бога, чтобы не случилось такого, когда зверь этот проснется и вырвется на волю. Тогда пределу жестокости и безумству не будет! И потому Рогозин, усмиряя и спасая себя, благоговейно относился ко всем сирым и слабым — от божьих птах до детей.

— Успокойся, Петр Алексеич, — повторил Рогозин. — Я тебя не выдам. Ты меня слышишь?

— Слышу, дядя Рогозин, — в очередной раз всхлипнув, прошептал Петя.

— А если слышишь, то и понять должен. Тебе наверх сейчас никак нельзя. Убьют. Уж больно ты многим насолил. И мне, грешному… Да ладно. Сиди пока здесь. Терпи. Чем смогу — помогу тебе, — положил рядом кулек с хлебом. — Сиди, не рыпайся. Я к тебе по утрам буду… Мефодия тоже не забижай. Делись. Но не особенно. Он пока и так толстый. Все понял?

— Понял, дяденька Рогозин. Рогозин укрепил свечу, встал.

— Ну, держись, Петр Алексеич! — повернулся, чтоб идти.

— Дяденька Рогозин! — Петр схватился за его штанину. — Не уходи, погоди минутку. Мне здесь страшно!

— Сиди и никуда не выказывайся! — приказал Рогозин. — Сам себе сотворил историю, сам и терпи. А я приходить буду. Не сумневайся. С голоду не помрешь.

3 августа. 13 час. 05 мин.

Наступил полный штиль. Море блистало так, будто его смазали маслом. Иногда поверхность воды вспарывали вспышки серебра — играли летающие рыбы.

Воздух стоял влажный, почти липкий.

Рогозин, обмотанный мокрым тряпьем, вел корабль.

— Левее! Левый галс! — подсказывал ему Ваня-моряк. — Неделю тебя учу, дядя Степан, а все без толку.

— Мне бы, Ваня, кабы воля, землю пахать, свою землицу родную, а не это, — Рогозин кивнул на штурвал, — колесо крутить.

— Ты ж, дядь Степан, не прав! — обиделся Ваня. — Это ж море! Славное сильное море! — Ваня, в неожиданно нахлынувшем на него сильном чувстве восторга, воздел руки. — Соленое горькое море! Оно умеет нашептывать ласковые слова, может и убивать!

— Ишь ты! Складно это, однако, у тебя, — покачал головой Рогозин.

— А ты не смейся, дядя Степан, — устыдился своего порыва Ваня. — Хоть боцман считает, что я того… я про море тебе много чего могу рассказать, — внезапно встрепенулся. — Смотри-смотри, дядь Степ! Вон гляди — кит!

Невдалеке прямо по курсу выглядывало и исчезало в пучине лоснящееся сильное туловище громадного животного.

— Чего это? — опешил Рогозин.

— Кит-же! Я говорю — кит!

— Чего это?

— Кит… как бы тебе… это вроде как у нас в России корова. Только водяная. Гляди, а рядом китеныш.

Возле мамаши выпрыгивало из воды, игралось небольшое животное.

— Вишь, это телок ее, — все более волнуясь, объяснял Ваня. — Она его молоком своим кормит.

— Так ведь рыба! — не поверил Рогозин.

— Вот тебе истинный крест! — перекрестился Ваня. — Молоком.

— Помело! — зло процедил ошалевший от жары, обмотанный как и все в мокрые тряпки Малинин. — Ты слушай его больше, Рогозин. Этот пентюх еще не такую лапшу тебе на уши навешает.

— Ты, Малинин!.. — Рогозин бросил штурвал, стал медленно надвигаться на Малинина. — Ты пошто это людей забижаешь?

— «Забижаешь», не «забижаешь»! Не о том думай! Ослеп, не видишь? Скоро сдохнем все посреди этого чертова океана! Даже крысы от нас сбежали!

— Прекрати, Малинин! — подошел Бурковский, встал между недавними приятелями. — Нашли из-за чего цапаться…

Малинин, бледный, с вытянутым лицом, молча смотрел в сторону.

Бурковский видел, что Малинин на грани срыва. Надо было что-то срочно предпринимать.

— Остынь, Андрей, — Бурковский подтолкнул Малинина в плечо. — Пошли в каюту. Потолкуем.

3 августа, 14 час. 20 мин.

Спустились в каюту.

Бурковский взял с тумбочки щетку и принялся чистить сапоги. Делал это ловко, с удовольствием.

Малинин, прислонившись к косяку, молча наблюдал за ним. Наконец, не выдержал:

— Может помочь?

— В чем дело, Андрюх? — не отрываясь от любимого занятия, спокойно спросил Бурковский. — Какая муха тебя укусила?

— Ты что — сдурел? Не видишь, что творит вокруг?

— Не понял.

— Разуй глаза, Стефан! Гибнем! Воды тухлой полбочонка на всю команду! — Малинин подошел вплотную, сказал почти шепотом. — Бунт зреет…

Бурковский прекратил чиститься, выпрямился.

— Ты уверен в этом? — спросил он хмуро. — Такими вещами не шутят?

— Какие уж тут шуточки.

— У тебя есть доказательства?

— Да проснись ты, наконец! Спустись с облаков! Послушай, что в команде говорят! А то сидишь тут в каюте, долдонишь про доказательства.

Бурковский долго задумчиво вертел в руках щетку, потом отложил ее на табурет.

— Ладно, не дрейфь. Пошли, посмотрим на твой бунт.

3 августа. 16 час. 30 мин.

К вечеру поднялся легкий ветерок. Порванные паруса слегка зашевелились. На палубе лежали изнуренные люди.

— Сколько дней не евши, не жрамши, а все живы, — сказал бывший арестант.

— Хороша жизнь! — прервал его бывший солдат. — Чем хуже было в нашем остроге?

— Зато свобода, — возразил арестант.

— В такую мать… такую свободу, — сплюнул солдат.

— Ну-ка встать! — подошедший Бурковский пихнул солдата в бок.

— Уж, нет Ваше благородие! — солдат слегка приподнялся на локтях. — Ложись и ты рядышком. И подыхай со всеми нами, горемычными.

— Это что, неподчинение приказу? — Бурковский схватил, приподнял солдата за ворот. — К акулам захотел?

— Прекратите, поручик! — подбежал Некрасов. — Опомнитесь! Вы — офицер!

Бурковский замер, плотно сжав губы, смерил Некрасова холодным взглядом, процедил, с трудом подавляя нахлынувшее бешенство.

— Займитесь своим делом! Ваша прямая обязанность — держать корабль правильным курсом. Я лично начинаю сомневаться, насколько он правилен…

— Глянь, господа-капитаны! — радостно заорал Ваня-моряк — Вон они, акулы!

Параллельно курсу барка не торопясь, будто совершая дневную послеобеденную прогулку, двигались две морские хищницы. В прозрачной воде хорошо были видны их удлиненные головы с осторозубой пастью. Идеально обтекаемые мускулистые синевато-серебристые тела слегка извивались, повинуясь легким движениям хвоста и плавника, рассекавшего воду подобно серому косому парусу.

— Мерзкие твари, — глядя на них с отвращением, пробормотал Малинин.

— Э, не скажи, — заулыбался во весь рот Ваня. — Акула — она что? И вода и мясо! Вы вот все послушайте! Знаю способ… — Ваня сделал паузу, поднял палец. — Ей Богу! Меня коряки научили.

Ваня оказался не только примерным учеником, но и учителем. Подчиняясь его наставлениям, моряки нанизали на громадный крюк сгнившее вконец мясо. Крепкий канат служил удочкой, поплавком — бревно.

Одна из акул начала осторожно приближаться к наживке, затем резко ускорила движение и, на секунду подняв свирепую морду из воды, вцепилась в кусок. С хрустом ухватила, зажала мясо в мощных челюстях, с силой дернула, стараясь оторвать. Но крючки уже глубоко вошли ей в пасть. Акула бешено трясла большой серой башкой, как собака, которая не может отпустить добычу.

— Тяни! — кричали, подбадривали друг друга на палубе.

После долгой бестолковой суетливой толкотни, канат все-таки удалось вытянуть. Акула бешено вертелась на палубе, сшибая с ног всякого, кто пытался к ней приблизиться.

— Эх-ма! — Рогозин вывернулся из-под удара хвоста, перепрыгнув через него, вскинул топор, и, что есть силы, врезал им по основанию акульего черепа. На палубу хлестнула кровь.

Акула продолжала еще минут десять извиваться, но ее судорожные движения становились все более замедленными.

Наконец, чудовище в последний раз изогнулось и замерло.

Малинин подошел, вспорол ножом жесткую кожу, проник рукой в недра акульего тела, вращая в нем ножом, а затем вытащил обеими руками сердце и бросил его на доски палубы.

Сердце вдруг запульсировало и начало двигаться по палубе лягушачьими прыжками.

4 августа. 15 час. 00 мин.

— Я приношу свое искренние извинение, — обратился к Некрасову Бурковский. — Нервы в последнее время — ни к черту…

— Я Вас понимаю, — сказал Некрасов. — И забудем об этом.

— Благодарю, — Бурковский едва кивнул. Промолчал, как бы раздумывая, сомневаясь, стоит ли продолжать, но затем сказал. — Думаю, нам с вами нужно как-то определиться. С двоевластием на корабле придется кончать, оно нас погубит. Особенно тревожат дрязги между матросами и бывшими каторжниками. А это народ такой, долго терпеть не будет…

— И что Вы предлагаете?

— Предлагаю навести порядок. Начнем с того, что объявим команде, кто из нас капитан. Я согласен служить под Вашим началом.

Некрасов помолчал, глядя на порванные, измочаленные паруса, потом спросил:

— А вы никогда не слышали, Бурковский о Новгородском Вече?

— Вече? Простите, что такое Вече?

— Я так и думал… Вы, европейцы, не знаете нашей истории. А зря, ей Богу. У русских тоже есть чему поучиться. Вече — наше старинное изобретение. Может, в будущем Россия вновь к нему вернется. Было бы очень неплохо. Мы-то с Вами, увы, до этого времени не доживем.

Некрасов, все более воодушевляясь, принялся рассказывать о древнерусской республике, о том, как новгородцы сообща решали все государственные дела, сами всенародно выбирали главу их славного вольного города — Господина Великого Новгорода.

— Что ж, можно попробовать, — выслушав Некрасова, сказал Бурковский. — Команду мы пока плохо знаем. Любопытно убедиться, что о нас с вами люди думают.

4 августа, 16 час. 04 мин.

Команда барка «Святая Анна» ела акулу.

— Их там, акул этих, — навалом, — с трудом пережевывая резиновые акульи жилы, сообщил Ваня. — Так бы жил в этом океане-море…

— Так бы и гнил, — оторвался от жесткого мяса бывший солдат. — В этом своем море-океане.

Подошел Бурковский.

— Присаживайся, барин, — поднял глаза солдат. — Не побрезгуй.

— Что вы все заладили — барин, барин… — махнул рукой Бурковский. — Какой я вам барин, — Бурковский обратился к боцману. — Давай-ка, Тимофей, строй команду.

…Бесконечно было море.

И бесконечно было уныние на лицах оставшихся в живых людей.

— Давайте решать, братцы, — сказал Бурковский. — Кораблю без команды не быть. Мы пока — не команда. Сброд! В первую очередь, нам необходим капитан. Единый над всеми начальник!

— А как же свобода? Равные среди равных? — крикнул из строя молоденький солдат.

— Да, — кивнул Бурковский. — Свобода, а не анархия. Должна быть дисциплина. Иначе всем нам — смерть!

— Опять хомут на шею? — не унимался молодой солдат.

— Варежку закрой! — цыкнул на него Рогозин. — Дело говорит.

— С сего дня, — продолжал Бурковский, — прошлого у каждого из нас нет, оно забыто. Начинаем новую жизнь. Впереди — опасный путь. Потому выберем сейчас одного из нас и доверим ему нашу общую судьбу. Любое распоряжение капитана будет для всех законом. Приказом. Вот деньги. Сейчас вы опустите в шапку одну из двух монет. Медную те — кто за меня, серебряную — те, кто за мичмана Некрасова.

— А ежели я захочу какого другого? — засомневался один из каторжников.

— Кого ж это? — спросил его такой же оборванец.

— Себя к примеру! — ткнул в грудь каторжник.

— Тогда, Вася, — подтолкнул его в плечо товарищ, — тогда кидай в шапку золотой.

4 августа, 17 час. 00 мин.

Малинин долго считал монеты, вынимая их из шапки. По левую сторону клал на бочку — серебряные, по правую — медные. И оказалось их поровну. Золотых в шапке не нашлось. Может потому, что золотых у команды барка «Святая Анна» отродясь не водилось.

Узнав о столь неожиданном результате, на корабле вначале впали в растерянность и недоумение, которые, впрочем, вскоре сменилось взрывом всеобщего веселья.

— Ну, смех! Ребята, будем пилить корабль! Одна половина поплывет с мичманом, а другая со Стефаном!

— Не, не так! Давайте к голове Некрасова приделаем пузо Бурковского! Получится преотличный капитан! Всем на вкус!

— А лучше наоборот. К польской голове — русскую задницу. Смешнее выйдет!

Некрасов понял — вот он, критический момент. Еще секунда — и эта разношерстная толпа, эти морские скитальцы с искореженной судьбой, измученные, голодные, все разнесут! Им теперь и черт не брат! Уж если самые уважаемые люди на корабле — нуль, чего еще ждать? Нет ни закона, ни узды! Гуляй! И пропадай все пропадом!

— Всем построиться! — крикнул Некрасов.

Его приказа послушались. Может еще и потому, что за внешней бравадой в каждом на корабле росла, все более укоренялась, тревога: хорошо, сейчас посвистим, покричим, погогочем — а что дальше? Дальше-то жить надо… Впереди полная неизвестность и грозный океан. И нет ему ни конца ни края…

— Я обращаюсь ко всей команде, — негромко начал Некрасов. — Как видно — вам на все наплевать. Вам все равно, кто будет вашим капитаном — я или поручик Бурковский. Вам все равно — плыть мы будем или тонуть. Но я, офицер русского флота, не допущу хаоса на корабле. Нам необходим единоначальник. Коль скоро среди нас нет согласия, пусть им будет поручик Бурковский. Он доказал свою храбрость и рассудительность. Сейчас же все надо решить. Поднимите руку — кто за капитана Бурковского.

Подняли руки почти все.

И тогда Бурковский встал перед строем и сказал: — Все мы теперь одна семья, а я ваш отец перед совестью и Богом. Любое ослушание будет караться смертью. Оружие сейчас у всех отобрать, к нему приставить охрану. Если у кого есть сомнения — пусть скажет тотчас. Я не буду чинить препятствий и дам последнюю шлюпку с последней водой и провизией. Ответа не последовало, и Бурковский закончил: — Мы идем искать вольную землю и построим на ней коммуну. Не будет меж нами панов и холопов. Как только мы сойдем на вольную землю, я стану вровень с вами и буду столь же усердно трудиться в меру сил своих и без отлынивания.

4 августа, 22 час. 40 мин.

Эту речь слышал Петя. Сегодня под вечер он решился — несмотря на запрет Рогозина — покинуть трюм. Ждать больше было невмоготу. Нельзя больше откладывать возмездие. Петя чувствовал, что силы с каждым днем оставляют его. Сегодня — или никогда уже!.. Сейчас он видел спину врага совсем близко. Бурковский стоял в одиночестве на корме, держал в руках Библию, шептал молитву по-польски, крестился, глядя на восток.

Петр стал подкрадываться, сокращая расстояние для последнего броска, вытащил нож.

— Стой, — прервав молитву, не оборачиваясь спокойно сказал Бурковский.

Петя застыл.

Бурковский подошел к нему, отобрал нож.

— Ступай за мной.

Они спустились в капитанскую каюту.

— Будешь спать здесь, — Бурковский бросил возле койки половик — Никуда не сметь выходить.

Раздался стук в дверь.

— Нельзя! Я занят! — крикнул Бурковский. За дверью стихло.

— Что, мальчик, решил меня убить? — Бурковский опустил руку на голову Пети. — А ты знаешь, что человек не имеет права лишать жизни другого человека?

— А Вы? Отца моего…

— Это была роковая случайность. Не перебивай… Возможно, я не так выразился. Русский язык не является для меня родным. Я сейчас о другом. Они все, — Бурковский указал наверх, — они тебя вправе ненавидеть. Ты, сын коменданта острога, измывался над ними. Пинал ногами!

— Нет! Неправда! — Петя возмущенно тряхнул головой.

— Неправда, говоришь? Ну, что ж… — Бурковский достал из стола тетрадку. — Зачитываю. Второго марта сего года ты, Петр Алексеич, в присутствии двух служивых ударил по лицу бывшего поручика Бурковского только за то, что я не успел тебе, Ваше бывшее благородие, уступить дорогу. Не дорогу даже, узенькую тропиночку в крапиве возле казармы. Так… пойдем дальше…

— Не надо, — опустив голову, тихо попросил Петя.

6 августа, 11 час. 20 мин.

Корабль медленно плыл мимо заросшего лесом крохотного островка.

— Вот он, рай на земле, — мечтательно вздохнул Малинин. — Может причалим, Стефан? Водицы поищем. И кокосовые орешки нам не помешают. А, капитан? — Малинин запанибратски хлопнул Бурковского по плечу.

— Малинин, значит так, — Бурковский слегка поморщился. — Мы с тобой друзья, конечно. Два пуда соли на каторге съели. Но я прошу… Давай на людях без этого…

— Как прикажете! — ухмыльнулся, вытянулся во фрунт Малинин.

— Что касается причалить — тут ты прав. Мачту менять надо. Вот-вот рухнет, — Бурковский повернулся к капитанскому мостику. — Мичман Некрасов! Прикажете спустить шлюпку!

6 августа, 14 час. 00 мин.

Они продирались сквозь влажный тропический лес.

Было душно, как в парной. Пот катился по изможденным лицам. Между верхушками деревьев проносились обезьяны, орали во всю мочь, напуганные посещением гостей, появившихся незвано и неожиданно в их уютном зеленом царстве.

— Злые, однако, стервы, — задрав голову, пробормотал Малинин. — Почти как люди.

— Люди… Люди позлее, — заметил шедший следом боцман. Ваня прорубал саблей дорогу в зарослях.

— Хватит, отдохни, — Бурковский отобрал у него клинок. — Всем — по очереди!

— Глянь-ка, капитан! — Ваня указал на большое стройное дерево, обвитое лианами, но от того вовсе не потерявшее свою силу и великолепие. — Чем не мачта?

— Пожалуй, — согласился Бурковский. — Но работенка здесь — та еще!

Острые лезвия с трудом пробивались в гранитную твердь черного дерева. Это был поистине каторжный труд!

Наконец ствол слегка качнулся, и могучий лесной исполин, уминая подлесок на своем последнем пути, с оглушительным треском грохнулся на землю.

Самое трудное еще предстояло впереди: очистить ствол на месте и отволочь его к берегу.

Ствол обмотали канатами и поволокли по жидкой коричневой грязи.

Жара усилилась, обезьяны на деревьях обезумели от собственного ора.

— Быков бы сюда, — вытирая с лица струящийся пот, сказал Ваня.

— Уж лучше слонов, — возразил боцман.

— А чем мы хуже? — налегая на канат, прохрипел Малинин…

Под вечер с помощью канатов и доморощенной лебедки новую мачту, взамен сброшенной за борт, с превеликим трудом все-таки поставили. Оснастили ее парусами.

— Ветра бы теперь, — мечтательно произнес боцман. — Да откель его взять?

Ветра действительно не было.

10 августа, 16 час. 00 мин.

Штиль продолжался вторую неделю. Безвольно повисли паруса.

— Степан, отойдем на минутку, — предложил Малинин Рогозину и воровато оглянулся.

Они отошли к корме.

— Ты ничего такого не замечал? — тихо спросил Малинин.

— Нет, ничего, — Рогозин почувствовал неладное, и похолодело в душе.

— У капитана нашего, у Стефана, в каюте кто-то прячется.

— Чего? — подняв брови якобы удивился Рогозин, на самом деле тут же понял: беда! пропал мальчишка!

— Чего чевокаешь? Не веришь? Я голоса за дверью слышал.

— Не может быть того, — якобы усомнился Рогозин. — Все тебе баламутить.

— Чего гадать? — подтолкнул Рогозина Малинин. Пошли проверим.

Их разговор прервал истошный крик:

— Братцы! Кажись — земля! — кричал с мачты впередсмотрящий. — Ей Богу, братцы! Земля, ребята! Земля!

Малинин кинулся к борту, поднял подзорную трубу, обвел горизонт.

— Какая такая земля? Ни черта нет! — Малинин в сердцах матюгнулся. — Причудилось дураку. Перегрелся.

— А ну-ка, — Рогозин отобрал у Малинина трубу, прильнул, долго всматривался. — Нет, Андрюх, не прав ты. Что-то вроде чернеется. Неужто и впрямь?.. Чудеса твои, Господи, — схватил Малинина за рукав. — Айда к капитану.

10 августа, 16 час. 46 мин.

Бурковский в каюте сидел за столом, изучал карту. Угрюмо, озабоченно. Откинулся на спинку стула, задумался.

Петя, сидя в углу, листал морской атлас, украдкой следил за Бурковским.

— М-да… история! — Бурковский устало потер подбородок. — Плывем третью неделю…

— Господин капитан, а куда мы плывем? — осторожно спросил Петя, отодвигая атлас.

— Если б знать! — обреченно вздохнул Бурковский. — Если б, Петя, кто-нибудь знал…

В каюту без стука вошли Рогозин и Малинин, остановились в дверях.

— Слышь, Стефан. Извини, что без стука, — пробасил Рогозин, — там земля, вроде…

Заметил стоявшего в углу Петю.

— И Вы тут… — Рогозин смущенно кашлянул. — Здравствуйте, Петр Алексеич. Давненько не виделись…

— Вона, кто здеся прячется! — протянул, зло уставившись на Петю Малинин. — Здравие желаем, ваше благородие!

Петя не ответил.

— Смотри, какие мы тихие стали… — прищурился Малинин, обернулся к Бурковскому. — Немедля тащи щенка на палубу! — Малинин кипел от ярости. — А не поведешь… Ты меня знаешь, Стефан!

— По крови, Андрюша, соскучились? — медленно поднялся со стула Бурковский. Подошел к Пете, взял его за руку, повел к двери. — Не волнуйся, мальчик, я с тобой.

На палубе меж тем творилось бурное веселье. На палубе смеялись, обнимали друг друга, крестились. Вот оно, избавление! Конец всем мукам! Услышал их стоны и мольбы Господь! Земля!

Весь этот радостный праздник прервал громкий голос Малинина:

— А ну-ка сюда, братва! Все поутихли, оглянулись.

— Смотри, кого я вам нашел, — Малинин подтолкнул Петю в спину. — Узнаете? А я напомню. Алексея Ивановича Перова, покойного нашей коменданта-иуды отпрыск! Прятался здесь в трюме, шпионил за нами, змей!

И кто знал Петю, и кто не знал — все на палубе сейчас смотрели на мальчика. С удивлением, с любопытством, с явной враждой, даже с ненавистью. Последних было большинство.

— Аткель такой? — спросил было молоденький матрос, но его тут же отодвинули бывалые острожники.

— Что, Петра Алексеевич, поговорим может? — надвинулся на Петю пожилой каторжанин. — Поговорим, барчук? Повспоминаем, как ты надо мной и над ними вон, — указал на товарищей, — насмехался?

— Чего там — насмехался! — крикнул его приятель. — Издевки строил!

— Что молчишь, сукин сын? — схватил Петю за ворот пожилой. — Не было?

— Было… — выдержав его ненавидящий взгляд, кивнул Петя. — Если в чем виноват — казните!

— Гляди-ка, благородный! — изобразил изумление каторжник, сильнее стягивая Петин ворот. — А ты не виноваться. Что ты паскуда — мы все знаем! Ты ответь — пошто бил?

Петя резко повернул лицо в сторону. Молчал.

— Что с ним нянькаться? — махнул Малинин. — За борт щенка — и точка!

— За борт успеется, — пророкотал басом Рогозин, без труда отодвигая каторжника от Пети. Повернулся к Малинину. — Вот скажи, Андрюха, за что ты очутился на каторге? Я тебе напомню. На твоей совести почти дюжина душ христианских! Потому ты вор, бродяга и разбойник! Теперь я, к примеру. Я погубил своего помещика его сиятельство Онуфриева, потому что он, подлец, лазил под подол моей молодой жене-красавице. Но все одно! Убийство — убийство и есть! А мы все — грешники перед людьми и Богом! А теперь что же? Будем теперь с тобой судить этого несмышленого мальца?

— Дело говоришь, Рогозин! — вмешался Бурковский, обвел всех взглядом. — Братцы, опомнитесь! Кто из нас безгрешен? Посмотрите! Впереди — вон она! Земля! Добрались, слава всевышнему. Зачем нам в такой светлый день лишний грех на душу брать?

Наступила тишина, люди растерянно переглядывались.

— А что, может правда? — поскреб в затылке пожилой каторжник. — Пусть живет. А, ребята?

— Шут с ним, пущай!

— Не зверье же мы?.. Чай, православные!.. Задвигались, загомонили обрадовано.

— А Бурковский-то наш — башковитый капитан оказался!

Люди на палубе «Святой Анны» в эту минуту как бы сбросили с души тяжкий груз. Что и впрямь хорошего — судить, наказывать одинокого слабого мальца? Других дел нет? Тем более — вот он впереди долгожданный берег! Свобода!

— Ты вот что, барчук, — сказал Петру пожилой каторжник. — Мы тебя простили, так и ты нас прости. Как сказал Господь — не суди да не судим будешь.

— Что испугался, парень? — подошел, тряхнул Петю за плечо Рогозин. — То-то. Говорил — сиди тихо. Спасибо, что так еще кончилось!

— Это тебе спасибо, дядя Степан. — Петя впервые за много дней слабо улыбнулся.

10 августа, 19 час. 30 мин.

Усталый корабль с усталыми людьми остановился в двух кабельтовых от берега.

В косых лучах предзакатного солнца хорошо видны были резные кокосовые пальмы и между ними — белые аккуратные домики, неожиданные по внешнему своему виду и очертаниям для глаз русского человека.

— Ну и где ж мы? — спросил Малинин.

В капитанской каюте склонились над картой Бурковский, Некрасов, Малинин, Рогозин.

— Вот здесь, — ткнул в карту Некрасов. — В Макао!

— Чего? В этой пуповке? — опешил Рогозин, разглядывая точку, примостившуюся возле азиатского материка.

— Эта пуповка, Степан, мала да весела, — Некрасов взглянул в иллюминатор. — Португальная колония у южных берегов Китая.

— Ничего себе, приплыли… — присвистнул Рогозин. — Колония. Да еще… португальская.

— Не унывай, Степ! — давно не был Малинин в таком приподнятом настроении. — Тут-то нам, может, и подфартит!

— Очень может быть, — согласился Некрасов. — Ты, Малинин, даже не подозреваешь, как ты иногда бываешь прав. Португалия и Россия, насколько мне известно, никогда не воевали, ничего между собой не делили. Наши страны до последнего времени были во вполне дружеских отношениях. Это нам очень кстати. Завтра утром войдем в гавань. Местный губернатор наверняка сможет оказать «Святой Анне» вспомоществование. Парусами, водой, провизией. Без этого нам пути дальше нет. Так что будем уповать на милость Божию и, естественно, на благоволение местных властей.

— Когда это губернаторы помогали каторжникам? — хмыкнул Рогозин.

— А почем здешнему начальству знать, кто мы такие есть? — возразил Малинин.

— А то не видно. На рожу свою посмотри.

— Спокойно! — прервал их спор Некрасов. — Не забывайте. Мыс вами не просто корабль с заблудившимися овцами. Мы — представители могучей державы, великой северной империи, — Некрасов сделал многозначительную паузу. — Тут, братцы, политика. А политика — штука тонкая.

— Не знаю я вашей политики. И в губернаторов наших не верю, — заупрямился Рогозин. — По мне — надо идти к простому люду. Есть же у них в этой ихней как ее… Макеу… наш брат? Наверняка, есть, куда им деться. Есть рыбаки, есть подневольные… Вот с ними бы сговориться!

— Оно, конечно, Степан, ты великий дипломат, — издевательски заметил Малинин. — Тебя бы сейчас — прямо в сенат. Гляди, какая мудрая голова!

— Уж не дурее твоей.

Бурковский отрешенно глядя перед собой, не встревая до сих пор в разгоревшуюся перепалку, вдруг убежденно сказал:

— Начнем все-таки с губернатора.

11 августа, 8 час. 05 мин.

«Святая Анна» приблизилась к молу. На нем толпились люди. Коричневые, бронзовые, желтые лица, черные глаза — незнакомый таинственный Восток.

— Спик инглиш? — спросил Бурковский долговязого сухого как щепка человека в шортах.

— Йес, — кивнул долговязый.

— Мы — русские. Рашен, — представился Бурковский.

— Да, конечно, — разглядывая оборванную команду барка, неуверенно кивнул долговязый.

— Я — Бурковский. Капитан русского торгового судна, — дальнейший разговор продолжался уже по-английски. — Простите, а Ваша должность?

— Да, конечно, — глядя на босые ноги команды, промямлил долговязый. — Я — комендант морского порта Макао.

— У меня есть весьма интересное деловое предложение к губернатору острова, я должен его видеть, — делая вид, что не замечает подозрительности портового чиновника, невозмутимо продолжал Бурковский. — Надеюсь, вы мне в этом окажете посильную услугу. Мы, русские, умеем быть благодарными.

— Да, конечно, — в глазах чиновника впервые промелькнуло нечто вроде слабого интереса к собеседнику. — Я не уверен, но попробую.

11 августа, 11 час. 05 мин.

На палубе выстроилась очередь к Рогозину.

Рогозин сидел на бочке. Между его грязных босых ног была зажата небольшая кожаная сума. Он опускал в нее руку, вытаскивал горсть монет и, послюнявив палец, отсчитывал другой рукой по две золотые и ссыпал их в очередную протянутую ладонь.

Очередь, возбужденная, нетерпеливая, зубоскалила:

— Слышь, Степан! Клади поболее! Не жадись!

— Повеселей, братцы! Размахнет, зачерпнем, по компаньи разнесем!

— Одного-то ковша мало, а два не влезут. Лучше их вместе слить, да оба разом пить!

— Кому два, кому три, мне четыре! То-то местные кабачники возрадуются!

— Это уж точно — четыре! Задумал наш дядюшка жениться на своей кобыле. Хотел сварить кашу, да расклевали куры чашу!

— Глянь, братцы, у Степана руки-то трясутся. Будто кур воровал! Любит, оказывается, денежку Степан!

— Ишь, как глазки забегали!

— Ну вас к бесу! — не выдержал Рогозин, пнул суму грязной пяткой. — Сами делите! Я к вам не нанимался!

— Будя тебе, старшой! — раздались примирительные голоса. — Шуток не понимаешь?

— Он все понимает! Чай не дурной. Верно, Степан?

— Шабаш, братва! — отсчитав последнюю порцию золотых, пробасил Рогозин и затянул суму веревкой. — Остальные — по уговору! Остальные — общественные. На паруса.

— Служил солдат 20 лет, выслужил солдат 20 реп, наконец вышла ему отставка — сделалась прибавка, на шишке — бородавка, подкинув в ладони монеты, мрачно прогундосил боцман. — Эх вы, экономы дуроломы. Ну да ладно. С паршивой овцы хоть шерсти клок, — подтолкнул Ваню к трапу. — Пошли, Ванечка. Людей посмотрим, себя покажем. Степан, тебя ждать?

— Идите. На базаре свидимся, — отмахнулся Рогозин. Оставшись один, долго сидел на бочке, хмуро смотрел на валявшуюся между ног кожаную суму.

11 августа, 12 час. 10 мин.

Бурковский плотно прикрыл дверь капитанской каюты, прислушался. Потом принялся расхаживать между столом и дверью.

— У меня к тебе, Петр, поручение особой важности.

В каюте они были сейчас вдвоем. Чувствовалось, что Бурковский был внутренне необычно напряжен, натянут и то в же время немного смущен.

Речь идет о судьбе всей нашей команды. Не удивляйся, что я обращаюсь именно к тебе. За эти дни я лучше узнал тебя. Верю — ты не подведешь. Сейчас все мы на краю пропасти. Люди устали, разуверились. Для многих игра закончена. Я был бы счастлив, если б сегодня с берега на судно вернулась хотя бы половина команды. Словом, мне необходима твоя помощь.

— Я не знаю… — Петя растерянно, с удивлением слушал капитана. — Разве я смогу?

— Сможешь, — Бурковский подвел Петю к столику, откинул серое полотно, прикрывающее рундучок. — Здесь все наши деньги, единственное сейчас для всех нас спасение, — Бурковский вытащил из кармана бушлата ключ. — Храни и никому не передавай. Кто бы у тебя того не требовал. Второй ключ — у Рогозина. Это человек надежный.

— Я знаю…

— Вот как… — коротко усмехнулся Бурковский. — Что ж, тем лучше. Значит, обо всем договорились. А теперь выйди, я должен переодеться, — Бурковский скинул бушлат, Петя увидел на его груди глубокие шрамы.

11 августа, 12 час. 55 мин.

О, Базар! Восточный базар!

Кто не видел его, не знает, как благодатна и щедра земля, на которой живет человек, как прекрасна эта жизнь, как ярки ее краски!

Горы золотистых лимонов, персиков, апельсинов, темно-желтый ливень бананов, бесконечные гряды совершенно незнакомых, диковинных красных, белых, оранжевых, черных, фиолетовых, сочных плодов! Как же по ним истосковались ватные от цинги десны, с каким упоением впиваются в горько-сладкую мякоть расшатанные зубы!

Русские солдаты, моряки, бывшие каторжники в счастливом изумлении, не веря своим глазам, бродили между бесконечных рядов, с восторгом вдыхали чудные пряные ароматы.

И сыпались им в шапки, в подолы рубах, приобретенные на русское золото плоды — грошовый по представлениям туземцев товар, дары солнечной земли, которые росли здесь на каждом кусту и которые были дешевле маисовой лепешки.

— Они сумасшедшие, эти белые! Из какого сумасшедшего дома они приплыли? — сверкая ослепительной белозубой улыбкой, ахала коричневая молодка, обращаясь к сморщенной, как моченое яблоко старухе-торговке, соседке.

— Они не сумасшедшие, они больны и голодны, — вздохнула старуха и незаметно опустила апельсин в карман продранной робы проходившего мимо русского матроса.

11 августа, 16 час. 00 мин.

На центральной базарной площади — праздник «зеленого змия». Здоровенный детина, мясистый, ширококостный, восседал между бочек, прикрыв набухшие веки, свесив между колен бурые окорокоподобные ручищи.

Возле его ног вилась, гримасничала, виляла розовым задом макака.

Рогозин нерешительно потоптался и пошел было дальше, но детина приоткрыл глаз и слегка поманил его толстым пальцем.

Рогозин, прижимая к груди суму, спрятанную под драной робой, приблизился.

Виноторговец подал едва уловимый знак — обезьяна насторожилась, задрав хвост, привстав на задние лапки. Виноторговец что-то утробно буркнул — обезьяна молнией взметнулась на гору бочек, едва касаясь их, схватила большой оловянный ковш, слетела вниз и, подставив ковш под крантик, наполнила его ромом.

Рогозин вытащил из-под робы золотой, обезьяна цепко стиснула его, повертела перед глазами, ловко засунула за щеку и протянула наполненный до краев ковш.

Рогозин жадно припал к нему…

11 августа, 16 час. 10 мин.

Бурковский вошел в приемную.

— Господин губернатор ждет Вас, — вскочил секретарь и пропустил Бурковского в огромный, обитый красным деревом кабинет.

— Поручик Его величества императорской гвардии Бурковский, — представился Стефан выходящему навстречу ему из-за стола господину.

— Очень рад! — к нему, степенно переваливаясь, приблизился седовласый человек с подагрической внешностью, с бритыми румяными щеками. У него были полные круглые руки, круглые ноги, круглое туловище. Голова его едва достигала плеча Бурковского.

— Весьма рад! — повторил губернатор.

11 августа 16 час. 15 мин.

Виноторговец, оставаясь в полудреме, довольно цыкнул.

— Обезьянка вновь устремилась к крантику, снова ковш — до краев.

— Больно сладка у тебя водица, — принимая очередную порцию и отдавая золотой, сообщил макаке Рогозин. — Сейчас бы водочки!.. Да разве тут в вашей Макеу отыщешь?

Несмотря на критические замечания в адрес рома, Рогозин осушил и этот ковш с такой же быстротой, как предыдущие.

Виноторговец, уже не скрывая потрясения, отворил оба глаза и, почтительно глядя на Рогозина, тяжело кряхтя и отдуваясь, приподнял свое рыхлое туловище с сиденья, накрытого цветастым, правда, сильно засаленным истертым ковриков.

Обезьяна по привычке бросилась к крану, но виноторговец отпихнул ее ногой и самолично преподнес полный ковш удивительному покупателю, ни капли не пьянеющему, к тому же сказочно щедрому.

Рогозин принял ковш и чуть было не расплескал — в ногах вертелась, тыкалась в колени обезьяна, задрав лапки, протягивала громадную янтарную кисть винограда.

— Смотри! Зверь, а соображает, — Рогозин расчувствовался, поскреб обезьяну между ушами. — Ты бы мне хлебца черного, да с огурчиком…

Обезьяна, прыгая в восторге, старалась всучить виноград.

— Ладно, уймись, прикомодная! Вижу, торговать умеешь, — Рогозин передал в цепкие обезьяньи пальцы золотой, отодвинул протянутую виноградную гроздь. — А это — тебе.

За этой сценой внимательно наблюдали пятеро оборванных туземцев, под их лохмотьями угадывались крепкие, отлаженные мускулы.

— Эй, братва, давай, подваливай! — почувствовав их упорный взгляд, обернувшись позвал Рогозин. — Угощаю!

Оборванцы тут же очутились рядом.

— Наливай свою липучку! Только быстрее! — вкладывая горсть золотых в задрожавшие руки торговца, приказал Рогозин. — Давай! Быстро!

— Йес! Йес! Бистро! — загомонил торговец, продемонстрировав, несмотря на свои гигантские размеры, удивительную проворность.

Вмиг откуда-то появилась разномастная посуда — кружки, пиалы, чашки. Ром полился рекой. Казалось, возле бочек собрался весь базар, но подходили, спешили со всех сторон новые и новые, желающие приобщиться к дармовому пиршеству.

— Веселись, братва! Запомни русских — гудел на всю площадь Рогозин. — Наливай! Быстро!

— Бистро! Бистро![1] — восторженно глядя на бородатого рыжего великана, ниспосланного будто самим небом, кричали, пили, приплясывали вокруг.

И тут перед Рогозиным предстала женщина…

— Никогда за всю свою глухую, беспросветную каторжную жизнь не встречал он такой красавицы. Красное платье, плотно облегая ее, подчеркивало восхитительное тело, лавина волос густой темной волной обрамляло ее смуглое прекрасное лицо. Рогозин ошалело глядел на тяжелую налитую грудь, полные мягкие слегка покатые плечи, гибкую талию над плавными изгибами бедер.

— Ну… ведьма!.. — вот и все, что мог прохрипеть, прошептать спекшимися от рома губами Рогозин.

И тут его как будто ударило!.. И он уже в тумане, влекомый красавицей-мулаткой, поплелся, покачиваясь через площадь.

— Бистро! Бистро! — кружился, качался, кричал в серой мути базар…

11 августа, 16 час. 30 мин.

В каюту спустился Малинин.

— Рогозин не появлялся?

— Нет еще… — привстал со стула Петя.

— Так и знал!.. — Малинин аж зубами скрипнул, приказал. — Дай немедля ключ от кассы!

— Чего тебе? — Петя попятился к сундучку. — Капитан никому не велел…

— Ладно, пацан, сейчас не до разговоров!

— Бурковский не велел!

— Дурак! Не дорос еще помощнику капитана перечить! Я при свидетелях! — Малинин указал на стоящих в дверях трех переминающихся каторжников.

Петя чуть поколебавшись, протянул ключ. Кассу открыли. Она оказалась пустой.

11 августа, 16 час. 35 мин.

Мы располагаем десятью тысячами рублей золотом, — заканчивал свой обстоятельный разговор с губернатором колонии Бурковский. — Это ровно половина того, что получит Его Величество король Португалии после нашего прибытия на родину. Мы в море почти полгода, и потому не знаем тонкостей ситуации в Европе. Но без сомнения хорошие отношения между такими двумя могучими державами как Лиссабон и Санкт-Петербург… Впрочем, я повторяюсь, извините покорно… — Бурковский улыбнулся.

— Был рад нашей встрече, — поднимаясь, сказал губернатор Макао. Для нас большая честь сотрудничать с великой Россией. Завтра мы с вами заключим соглашение, где все подробно оговорим. Вы получите все, что вам необходимо для дальнейшего путешествия.

11 августа, 21.00.

Портовый кабак тонул в дыму. Дым стоял такой густой, как будто одновременно палили из дюжины пищалей.

Рогозин пил все меньше, стараясь почаще наливать ханыгам, которые, как мухи облепили стол.

— Погодь, — отстраняя льнущуюся к нему всем своим роскошным телом мулатку, обратился Рогозин к собутыльникам. — Братва! Прошу, помогите! Иначе мы, все мои друзья-товарищи из этого вашего вонючего Макеу ни в жизнь не выберемся. Нам что нужно? Перво-наперво паруса. Вы ж все рыбаки, что вам объяснять… Второе, конечно, вода… Ну и солонины немного. На первый случай. Дальше море-океан прокормит. По рукам?

— Йес! — поглощая ром, охотно кивали портовые ханыги.

— Значит выходит — сладили! — обрадованный Рогозин опять начал разливать по кружкам. — Я заранее знал — поймем дружка дружку! А Стефан, кореш мой, меня не слушал. Хоть я его и люблю, Стефана, однако он бывает часто что ни на есть чудак! Чего он, скажи, с какой-то такой… попер к вашему барину? К этому… извини… губернатору? Он за эти паршивые паруса с нас десять шкур содрал бы. А мы договоримся! Черный люд всегда меж собой договорится.

— Йес! Йес! — поддакивал «черный люд».

Внезапно чья-то костистая рука горячим жгутом обвила шею Рогозина и он услышал возле уха жаркий шепот:

— Рашен! Они — отнимать золото! Уходи! Бистро!

Сидящий вплотную худой, как скелет, китаец медленно снял с шеи Рогозина руку и тяжело, боком, повалился на стол, продолжая не отрываясь и не мигая, смотреть в лицо Степана. Рогозин впервые увидел его трезвые, полные отчаянной тревоги, умоляющие глаза…

Хмель сняло, как рукой. Рогозин наконец понял, в какой страшный капкан попал. Всей кожей он ощущал настороженные взгляды сидящих за столом.

«Спокойно! Спокойно! Надо срочно отсюда! Немедленно! Но как? Главное — ничем себя не выдать! Пусть думают — я пьян, пьян, как свинья! Кончить меня завсегда успеют… Здесь однако не начнут…»

Мулатка терлась щекой о плечо:

— Хочу бай-бай…

— Сейчас. Потерпи, дурашка. Вот только схожу… Пи-пи, понимаешь? — Рогозин поднялся, тяжело опираясь на стол, старательно покачиваясь, крепко прижимая под робой суму с монетами, побрел через дымный зал.

Открыл дверь в углу, пошел в полумрак. Прижал дверь спиной, прислушался. Здесь довольно тихо — лишь приглушенный гам кабака за дверью.

Он углядел лестницу, ведущую вниз, в темноту, и начал спускаться, нащупывая скользкие ступени, замирая на каждом шагу.

Он не успел сделать и десятка шагов, как наверху ржаво заскрипела дверь и прорезался луч света.

Рогозин прижался к стене.

Кто-то громадный, прерывисто сопя, начал медленно спускаться.

Шаги зловеще приближались.

Когда верзила очутился на пару ступенек ниже Рогозина, тот резко рванул его за рубаху и изо всех сил ударил ногой. Рогозин не видел — куда попал, услышал лишь грохот упавшего тела, тяжелого, как десять мешков с песком.

Тут же, наверху, опять открылась дверь и в просвете появился коренастый человек.

— Майкл! — позвал коротыш и добавил что-то очень сокровенное, но что именно Рогозин, естественно не понял.

Не получив ответа, коротыш бросился вниз. Остановился на полпути, свесился через перила в темноту: — Майкл!

Рогозину и на сей раз повезло: враг его не заметил. Сколько их еще? Сколько бы не было, пути назад отрезаны. Была не была!

Рогозин подскочил, обхватил коротышку за ноги, приподнял и перевернул через перила. Раздался отчаянный предсмертный вопль и тут же глухой шмякающий удар.

Рогозин сообразил, что лестница ведет в какой-то неимоверно глубокий подвал, в преисподнюю… Он рванул наверх.

Но как только подбежал к двери, она вновь неожиданно приоткрылась и еще один громила, держа в руках свечку, просунул в темноту голову:

— Эй, парни! Мы ждем! Какого хрена!.. — неожиданно заорал он совершенно чисто по-русски.

И осекся — увидев в свете свечи лежащего невдалеке на ступенях товарища.

Громила замер. И тут Рогозин всем своим могучим телом налег на дверь, зажав громиле голову.

Свеча покатилась вниз по ступеням, погасла. Наступил полный мрак.

Рогозин отпустил дверь, гигант беззвучно осел на пол.

Рогозин переступил через обмякшее тело и вновь очутился среди угарного веселья.

В кабаке продолжалось Вавилонское столпотворение. Пьяно бродили, переворачивая табуреты, качались в любовных объятиях, трясли друг друга за грудки, пили, запрокинув голову из бутылей, сдирали платья, валялись под столами. Вдоль стены иссохшие люди курили кальян.

Рогозин, прячась за спинами блуждающих посетителей, осторожно пробирался к выходу.

Перед дверью оглянулся. За его столом народу сильно поубавилось. Блаженно раскачивался незнакомый старик со слезящимися глазами, пышногрудую красавицу-мулатку лапал парень в красном платке, надвинутом на глаза.

Рогозин брезгливо скривился, плюнул под ноги, распахнул дверь, шагнул — и замер. Его поджидал огромный слоноподобный верзила. Необъятное брюхо, лысая голова, похожая на перезревшую тыкву, маленькие глаза-буравчики из-под сросшихся густых бровей поблескивали в свете падавшего из окна кабака. Столкнувшись, оба от неожиданности отпрянули. Рогозин среагировал первым. Со звяканьем ударилась о камни сумка с монетами. Рогозин схватил слона за горло. Бандит почти равнодушно смотрел на Рогозина — шея у него оказалась поистине стальной. Через секунду до слона дошло, что его душат. Он схватил Рогозина за руки, разнял их и тут же нанес Рогозину огромным кулаком удар в шею. Удар пришелся по касательной — Рогозин, увернувшись, дважды врезал слону в корпус. Слон, хрюкнув, покачнулся, но падая, успел схватить Рогозина за рукав. Оба покатились по ступеням. Рогозин оказался наверху и несколько раз, что есть силы, ударил ребром ладони по могучей, толстой, как дубовое полено шее. Слон, взревев, стряхнул Рогозина и вновь вскочил.

Они стояли, чуть наклонившись, обливаясь потом, выжидая момент, чтобы броситься друг на друга.

— Кончай с этим дерьмом! — услышал вдруг Рогозин за спиной сиплый голос…

11 августа, 21 час. 20 мин.

Малинин, мрачно насвистывая, шел по палубе. Вечерело. Высоко догорали красные закатные облака. Вдруг на плечо Малинина легла цепкая рука. Малинин мгновенно оглянулся — сработала почти врожденная готовность к немедленному отпору и нападению.

Перед ним стоял вечно угрюмый длинноносый боцман.

— Спужался, Андрюха? Не надо. Это всего только я.

— Вижу. Чего тебе? — буркнул Малинин, стараясь скрыть минутный страх. Чертыхнулся про себя: уж больно пуглив стал в последнее время, не в меру. — Чего пялишься? Выкладывай.

— Выкладывать мне нечего, Андрюша. Ты и сам в полной известности.

— Надрался уже? Пойди, проспись! — в душе Малинина заныла непонятная вязкая тревога.

— Чего хвостом виляешь, Андрейка? Виляй-не виляй, а наружу все завсегда выходит…

— Чего выходит?

— А выходит Андрюшечка, что ты есть настоящий подлец.

— Ты!.. Гад! — Малинин схватился за пистолет.

— Не надо, Андрюха, не надо, — тихоньким елейным голосом продолжал боцман. — Не куражься. Сам ведь знаешь, что рожа твоя в пуху.

— Молись, образина! — Малинин выхватил из-за пояса пистолет.

— Убери дуру, — лицо боцмана окаменело, он уже не походил на недалекого полудурка-службиста, Малинин увидел вдруг перед собой бандита, а цену таким людям и то, на что они способны, он слишком хорошо знал.

— Чего надо? — Малинин опустил пистолет.

— Вот уже другой разговор, — боцман оглянулся. — Дело есть, Малинин. Небольшое такое дельце. Видишь лодочку?

К борту, тихо шлепая веслами, приближалась лодка, в ней сидели двое.

— Хороша лодочка, верно? — голос боцмана опять стал глумливо-вкрадчивым. — Вот мы сейчас с тобой в эту лодочку сядем и поплывем в одно место.

— В какое такое место?

— А это я тебе после расскажу.

— Никуда я не поеду.

— Поедешь, Андрейка. Еще как поедешь. Пехом по морю на брюхе поползешь. А знаешь почему? А потому, Андрюха, что я знаю твою тайну. Это ведь ты нашептывал коменданту, царствие ему небесное, про готовящийся бунт. И про Бурковского. И про Степана Рогозина. Что они главные смутьяны — все это ты, ты милый!

— Врешь, гад!

— Нет, Андрюшечка, не вру. Думаешь, если коменданта убили, так концы в воду? Ошибаешься, голубок. «Зреет бунт, а я его не желаю, мне только год остался на каторге…» Не твои слова? Не ты, паршивец, коменданту друзей предал? А того не ведал, что этот твой поганый донос Петька, комендантский отпрыск, самолично случаем услышал. Слава Богу, что ты того не знал, не снести бы пацану головы!

— Опять врешь!

— Сам знаешь — не вру, — невозмутимо продолжал боцман. — Петька молчал-молчал, а потом об услышанном поведал, слава Господи, не этому дураку-шляхтичу Бурковскому, а нашему Ваньке. А Ванька — что? Силы много, драться не умеет. Ванечка, дубина стоеросовая, дал слово молчать. Чтобы среди всей нашей команды не производить смуту. Вот, решил, найдем свободную землю, выйдем на волю — там и поговорим. На том мы втроем — с Петькой и Ванечкой — и порешили. Порешить-то порешили, а если что… сам понимаешь. Бурковский такого предательства не простит. Не тот человек.

— И сука же ты… — еле слышно произнес Малинин.

— А вот лаяться не гоже.

Лодка подошла, с глухим стуком уперлась в борт.

— Что вы там, заснули? — вскочил, махнул рукой сидящий на корме.

— Сейчас-сейчас! — торопливо забормотал боцман, бросая трап.

11 августа, 22 час. 00 мин.

— Виват! Мы спасены! — Бурковский, радостный, счастливый взлетел на палубу и замер в предчувствии беды. Его встретили Некрасов, пятеро каторжан и два моряка.

— Где остальные?

— Разбежались, — отрапортовал Ваня-моряк — Как тараканы.

— Что? Все?

— Почти все.

— А где Малинин, боцман?

— Обещались вскоре вернуться.

— На минутку, капитан, — попросил Бурковского Некрасов.

Они вошли в каюту.

— Денег у нас больше нет. Рогозин пропал. Рундук пуст.

— Так… — Бурковский сел на край стола. — Это — крах.

11 августа, 23 час. 00 мин.

Петя бежал по городу. Все дома, обращенные к морю, были заперты. Набережная безлюдна. И только два туземца маячили вдали.

— Эй, мальчик! Ну-ка подойди, — услышал он голос за спиной.

Под полутемной аркой стояла накрашенная девица.

— Вы русская? — опешил Петя.

— Как видишь.

— А почему здесь?

— Это долгая история, — усмехнулась проститутка. — Дружка своего разыскиваешь? Возвращайся в порт. Те, кто плавает, далеко от моря не уходят.

11 августа, 23 час. 10 мин.

Они сидели в роскошно убранной гостиной: персидские ковры, золотые кубки. Вдоль стены взад-вперед вышагивал, волоча огромный пятнистый хвост молодой павлин.

Сидели четверо. Напротив Малинина и боцмана, за заполненным восточными явствами и винами инкрустированным столом, развалились в креслах тридцатилетний мужчина могучего сложения с маленькими проницательными глазками и огромным губастым ртом, похожим на кошелек, и другой — полная ему противоположность: тощий, узкое бледно-землистое лицо кофеиниста, крючковатый нос, тонкие, искривленные в постоянной усмешке губы.

Разговор шел жесткий, и узколицый человек едва успевал переводить. Человек этот при всей своей невзрачной внешности, можно даже сказать, отталкивающей наружности, имел природой данный талант — он был полиглот. Знание полутора дюжин языков — от русского до китайского — сделало ему карьеру. Он стал совершенно незаменимым человеком в окружении главы империи, под властью которой было все юго-восточное побережье Азии и ближайшие к ним острова.

Здесь, на перекрестке торговых путей, приходилось и грабить, и убивать, и переговариваться, и соглашаться, и не соглашаться на всех основных великих языках жителей планеты.

— Нам известно, — пискливо выговаривал наркоман, — что у вас кончилась вода, нет провианта, паруса разодраны в клочья. И ваше судно продолжать путь в поисках обетованной… то бишь, свободной земли… — тощий хихикнул, немного помолчал, — уже не сможет.

— Тебе-то какая печаль? — поинтересовался Малинин, отпивая.

— Вот он, — тощий ткнул пальцем в боцмана, уплетавшего ананас, — утверждает, что Вы, Андрей Малинин, — правая рука капитана Бурковского. Мы хотим с Вами иметь дело. Вы должны убедить Бурковского сдать нам оружие. Все, что есть на корабле. И порох, разумеется. В обмен вы получите новые паруса, пять бочек солонины и десять бочонков пресной воды.

— Ничего. Мы без твоей солонины прорвемся, — Малинин, выпив рома, довольно сильно нагрузился.

— Я и мой хозяин полагаем, что нет, — холодно заметил тощий.

— Мне плевать, что полагает твой хозяин, — захмелевший Малинин почувствовал прилив полузабытой отваги. — Мне плевать на всю вашу дерьмовую шайку. Мы вернем свои деньги. Увидите, мудаки. И если местная полиция узнает…

Малинин прервал себя на полуслове: мгновенно трезвея, со страхом глядя на сидящего рядом с тощим гиганта. Малинин решил, что его сейчас же схватит апоплексический удар: лицо гиганта стало бурым; он шумно со свистом засопел. Грохнул по столу — на пол попадала, разбилась посуда. Начал подниматься с налитыми кровью глазами.

— Полиция? — злобно повертел огромным кулаком. — Вот где у меня твоя полиция. Сдашь все оружие! Все! До последнего пистоля!

— Мы ж не против… Мы так с самого начала и договаривались, — срывающимся голосом затараторил боцман.

— Тогда какого черта мы здесь сидим и тратим время? — гигант начал потихоньку остывать. — Зачем ты привел сюда этого болвана?

Малинин, бледный и пришибленный, боялся шевельнуться.

— Простите, — проблеял боцман, — мне необходимо было поставить в известность господина Малинина о нашей сделке. Он, к сожалению, действительно ближайший сподвижник ихнего предводителя… Бурковский ему еще доверяет… Малинин в нашем деле как нельзя более кстати. Мне казалось…

— Хватит болтовни! — гигант вышел из-за стола, крикнул. — Рудольф!

Открылась дверь и на пороге вырос статный красавец с слегка вьющейся рыжеватой бородкой.

— К тебе дело, парень, — гигант вернулся к столу. — Завтра, — сказал он, обращаясь к боцману и Малинину, — прибудет к вам на корабль с людьми вот он, — гигант указал на вошедшего красавца. — Рудольф привезет товар и заберет оружие. Вы сдадите все. И чтоб никаких фокусов. Я лично проверю.

Гигант сгреб волосатой пятерней орехи с хрустальной вазы и швырнул их к стене, вдоль которой безмятежно прохаживался павлин.

Павлин от неожиданности подскочил и противно заорал. Но тут же успокоился и с жадностью набросился на лакомство.

12 августа, 0 час. 04 мин.

На противоположной стороне бухты светились огни, доносились пьяные песни.

Китаец, прикорнувший на корме одного из трех сампанов, которые лежали на воде у конца мола, заметил бегущего к нему Петю.

Он вскочил, быстро обмотал вокруг головы косичку, натянул темные широкие штаны на бедра и, бесшумно пошевелив веслами, словно плавниками, подвел к ногам Пети сампан, скользнувший, как рыба, легко и плавно.

…Петя увидел Рогозина, когда какие-то люди, согнувшись, волокли его к кустам.

Петя бросился к нему.

То ли его отчаянный крик, то ли неожиданное появление — непонятно, что спасло мальчика.

Ханыги разбежались, а на руках Петра умирал с ножом в спине, умирал бесславно, всегда такой понятный и добрый ко всем дядя Степан…

12 августа, 4 час. 00 мин.

Начинало светать.

Остаток экипажа собрался на корме.

— Кому ж ты, Стефан, казну доверил? — язвительно спросил Малинин. — Ему, этому сосунку?

Петя, потупившись, стоял поодаль.

— Мальчика не трогай, не надо, — сказал Бурковский. — Вся вина — на мне.

— Во-во. Все в благородство играешь. Как был ты панским отпрыском, так им и остался, — Малинин встретил ставший вдруг ненавидящим взгляд капитана и тут же сменил тон. — Пошутил я, Стефан. Извини. Давай лучше к делу. Пока ты у губернатора пороги обивал, я нужного… вот такого!.. человека нашел.

12 августа, 5 час. 05 мин.

Через час к барку подплыла лодка, на борт поднялся «нужный человек» в чалме — красавец Рудольф.

— Кто ты и откуда — я не знаю и не желаю знать, — сказал он Бурковскому. — Я знаю, что тебе здесь оставаться нельзя. Я дам новые паруса, дам десять бочек воды, три бочки солонины. А взамен ты отдашь мне все свое оружие. Я проверю.

…Мрачные люди вытаскивали мушкеты и сабли из корабельного арсенала, а затем обыскивали каждого члена экипажа.

12 августа, 5 час. 50 мин.

Почти обезлюдевший барк «Святая Анна», подняв новые паруса, вышел из бухты.

— Гляди-ка, капитан, — Некрасов передал подзорную трубу Бурковскому.

К ним приближалась джонка. Боже, сколько ж на ней людей!

— Мы с вами, — на ломаном испанском, английском, португальском языке объяснил взобравшийся на борт здоровенный китаец.

— Что он там лопочет? — спросил Малинин.

— Говорит, что хотят вместе с русскими искать свободную землю, — пояснил Бурковский.

— Пущай! Все одно у нас людей почти не осталось… Стефан! — Малинин внезапно побледнел. — Кажись, пираты!

— Со стороны открытого моря к «Святой Анне» стремительно шел корабль. На капитанском мостике стоял знакомый, но уже без чалмы высокий человек, отобравший у экипажа оружие.

— Приготовиться к бою! — сказал по-русски, а затем по-польски Бурковский. И команду его повторили, передавая соседу товарищи по кораблю, каждый на своем языке.

Пираты приближались.

Лихой, рыжебородый красавец, поигрывая ятаганом, весело переговаривался с друзьями.

Зияли жерла пушек, блестело оружие в крепких руках.

На «Святой Анне», тесно прижавшись плечами друг к другу, приготовились к последнему бою.

Абордажные крючья зацепились за борт. Послышался сухой громкий треск.

Главарь пиратов, держа ятаган перед собой, приготовился к прыжку…

— И вдруг — выстрел!

Рудольф покачнулся, медленно наклонился, подгибая колени, — и рухнул лицом вниз в проем между бортами.

— Вперед славяне! — крикнул Бурковский и, воспользовавшись замешательством пиратов, перепрыгнул через борт.

И все ринулись за ним — и русские, и негры, и китайцы, ставшие в эту секунду единой грозной силой.

Завязалась отчаянная схватка безоружных людей с бандитами.

Бурковский подхватил на лету саблю. Оружие ему бросила молодая женщина, стоявшая на капитанском мостике, та, что выстрелила в спину главаря шайки.

Бурковский поймал саблю, и тут же увидел направленное на него ружье. Резко отпрянул — пуля чиркнула над головой. Пират взмахнул ружьем, целя прикладом в лицо, но Бурковский успел нагнуться и, что есть силы, протаранил врага головой в живот. Тот охнул и повалился навзничь. Бурковский отшвырнул ногой выпавшее ружье — в то же мгновение перед ним возник второй неприятель, уже занесший ногу для удара. Реакция Бурковского была мгновенной. Если б не боевой опыт, он не избежал бы удара в пах. Теперь же удар пришелся лишь в бедро, но и это заставило Бурковского покачнуться и отступить. Пират взмахнул ятаганом… Но тут подоспел негр. Кулак врезался в зубы бандита с такой силой, которую не смогла бы выдержать и кирпичная стена.

Пират отлетел к борту, голова ударилась о деревянную стойку и он, безжизненный, сполз на палубу.

Бой разгорался. Люди дрались за свою жизнь с яростью тигров.

Среди этого кровавого хаоса Бурковский сумел разглядеть, как его спасительница, стоя на капитанском мостике стреляла в упор в набегавших на нее корсаров.

Среди дерущихся вдруг появился, поднявшийся из трюма кок Мефодий. Он брел, задрав обросшее изможденное лицо, глаза его лихорадочно блестели:

— Древние… они были мудры, полагая… что несчастья располагают к размышлению…

Безумный, не замечая ничего вокруг, натыкаясь на павших и стонущих от ран, смотрел поверх убивающих друг друга людей — в небо, на высокие серебристые облака.

— Никто не ведает… — бормотал кок, — наша всеобщая скорбь есть фон жизни…

Мимо со свистом пролетали пули, в любой миг его могли ударить клинком, но Мефодий прошел невредимым через кровавую бойню, очутившись на корме, вытащил нож, обрубил им канат и спустил за борт шлюпку. Ловко управляясь единственным веслом, стал быстро удаляться от судна.

Больше его никто никогда не видел…

12 августа, 8 час. 06 мин.

Бой между тем не утихал.

Некрасов сидел, опершись спиной о грот-мачту, изо рта его сочилась струйка крови.

— Ты что? — подскочил к нему Бурковский. — Андрей, что? Ранен?

— Со мной все, Стефан, — с трудом шевеля спекшимися губами, прошептал Некрасов. — Видишь… так я и не открыл свой остров… Видно, не судьба…

Лежащий поблизости, раненый пират, подтянулся, подобрал валявшийся рядом пистолет и прицелился в спину Бурковскому.

— Дяденька Стефан! — бросился к Бурковскому Петя. Раздался выстрел — Петю отшвырнуло в сторону. Подоспевший Ваня ударил в голову пирата сапогом.

12 августа. 8 час. 20 мин.

Но вот все кончено.

Гнетущая картина: вся палуба покрыта телами убитых — и пиратов, и тех, кто бился с ними.

— Давай за победу, — Малинин отхлебнул из трофейной бутылки и протянул ее Ване.

— Не буду здеся, — отвернулся Ваня. — Грех.

— Ну и дурак! Весь день не пимши, не жрамши. Чего ж бросать добро?

— Покинуть судно! — приказал Бурковский.

Открыты кингстоны. Медленно пошел ко дну пиратский корабль со всеми погибшими — теми, кто совсем недавно были врагами, но для которых море стало общей братской могилой.

— Эти парни были хорошей закваски, — перекрестился вслед уходящим Бурковский.

12 августа, 10 час. 05 мин.

В каюту внесли Петю. Рядом с ним теперь были Бурковский, Малинин, Ваня, хрупкий маленький малаец — восточный лекарь. Круглое лицо покрывали бесчисленные морщины, годы долгой жизни пригнули его к земле, он был худ и согбен, но черные узкие глаза не утратили прежней зоркости.

— Надо головой на восток, — приказал малаец по-английски.

Бурковский перевел и Петю положили.

— Ты уйди, — обратился к Малинину малаец, Бурковский перевел. — А ты, капитан останься. Есть разговор.

— Чего ты эту мартышку слушаешь, Стефан? — оскорбился Малинин — Никуда я не уйду!

— Мудрый человек всегда стремится привести свой ум в состояние покоя, — сказал восточный лекарь, когда Бурковский перевел ему слова Малинина. — Успокой этого господина. Только тогда все мы приблизимся к истине. Я спасу мальчика, если этот злой господин уйдет. Он не может быть здесь. Иначе уйду я.

— Черт с ним! — пожал плечами Малинин — Мне — что? Мне не трудно, мы не гордые.

— Я пожалуй тоже пойду, — смущенно буркнул Ваня.

— Ваш маленький друг останется в живых, — повторил лекарь, когда они с Бурковским остались наедине. — Но прежде ответьте мне на один простой вопрос. Зачем Вы, капитан, загубили столько людей?

— Загубил, спрашиваете? — Бурковский покачал головой. — Они знали, на что шли. Мы придумали вместе свою мечту. Такие люди часто настигают свою жар-птицу, а если нет — гибнут. Или прозябают остаток дней на обочине жизни.

— Вы здраво судите, но ум хороший слуга, однако плохой наставник. Когда ум недисциплинирован, он сродни непослушному ребенку, — глаза малайца сумрачно горели. — Ваши чувства сейчас затмили разум, они бурлят, подобно кипящей воде, под крышкой котла. Вы живете не по закону жизни, а по закону, который хотят установить сами люди. Это такой порядок вещей, при котором одна ошибка громоздится на другую. Все строение в результате изначально перекошено, в нем нет никакого смысла и логики. Одна ошибка влечет за собой другую, и уже трудно определить, в чем корень зла. Я знаю — вы хотите создать большую семью свободных людей. Так не получится. Вокруг вас вражда, рабство, несправедливость. Нельзя быть островком счастья в океане беды. Море захлестнет вас. Невозможно создать рай для немногих.

— Не могу же я сделать счастливыми всех на этой земле, — Бурковский чувствовал какую-то правоту в словах малайского лекаря и это его бесило. Он все более распалялся. — Каждый из нас должен сделать свой шаг к свободе! Нас тысячи! В конце концов свободы желают все!

— Это иллюзия, молодой человек, — спокойно сказал доктор. — Что вы знаете о свободе? Вы ведете на смерть людей во имя мифа! Свободы физической, господин капитан, в этой жизни нет.

— Так. А что есть?

— Есть свобода духа, личная, глубоко внутренняя свобода. Если она живет в тебе, не страшны уже никакие цари, никакие тюремные ямы. Если человек не думает о материальном благе, а стремится лишь к самоусовершенствованию, бросая на это все свои силы, такой человек вдруг обнаруживает, что у него нет соперников среди живущих на этом свете. Борьба происходит не снаружи, а внутри него самого. Успех, который он достигает в этой борьбе, приводит не только к тому, что в нем растет радость от ощущения своего бытия, но и к тому, что ему сопутствует удача во всем остальном. В этом мире за все нужно платить, но цена вашей свободы всегда выше той, которую человек готов заплатить за нее.

— Вы не готовы платить, достопочтимый доктор? — не удержался, съязвил Бурковский.

— Свобода достигается только громадной работой над собой, — не замечая иронии собеседника, медленно повторил малаец. — Прежде всего надо разобраться в своих помыслах и целях. Каждый человек — Вселенная. Но мы не слышим ее голос, не желаем и не умеем вслушиваться. А в этом голосе больше смысла, чем во всех наших нелепых и судорожных поступках… Впрочем, я вижу, Вы глухи к моим словам… — малаец помолчал, грустно улыбнулся. — Я кажется отвлекаю Вас от срочных дел. Простите мою старческую болтливость. А сейчас Вы на время меня оставьте, я должен сосредоточиться.

15 августа, 2 часа, 40 мин.

Многострадальная «Святая Анна» шла по Индийскому океану на запад.

В каюте капитана метался раненый Петя.

Над ним склонился, чуть покачиваясь, делая таинственные пассы, чуть нашептывал восточный целитель.

Рядом за столом трудились Бурковский и молодая женщина с пиратского корабля. Рвали льняные матросские рубашки и готовили из них бинты.

— Мы толком и не познакомились, — сказал по-английски Бурковский. — Простите, как вас величать?

— Анна, — улыбнулась женщина.

— Еще одна «святая Анна».

— Нет, я не святая, — Анна посмотрела на Петю. — Он наверно любил вас, этот мальчик.

Бурковский помедлил.

— Видите ли, Анна, я убил его отца. Они долго молчали.

— Как все-таки страшно в этом мире… — еле слышно произнесла Анна.

Быть может впервые Бурковский увидел женщину, которая работала рядом с ним. Она была смугла, черноволоса и напоминала античную скульптуру: внешне холодное, даже слегка суровое и надменное лицо, но освещенное внутренним пламенем, делавшим эту женщину желанной и обольстительной.

— Правды ради можно сказать — вы всех нас спасли. Всех моих товарищей. И меня, разумеется. Когда убили этого негодяя. — Бурковский помедлил. — А я так ничего о Вас и не знаю.

— Вас интересует моя родословная? — грустно улыбнулась Анна. — Извольте. Мой отец — негоциант. Мама умерла, когда мне было десять лет. Мы родом из Голландии. Отец перевозил корицу и шелк из Вест-Индии. У него было два корабля. Полгода назад эти подонки подкараулили нас в Малаккском проливе. Ограбили, команду убили. Ну, а я… Вы видели этого Рудольфа… я стала его…

— Не надо… — прервал Бурковский. — Забудьте. В конце-кон-цов — Вы отомстили.

— Можно я заштопаю ваш сюртук, — спросила Анна.

— Благодарю. Никогда не думал, что дочь голландского негоцианта способна зашивать сюртуки.

— Вы, Стефан, мало знаете, на что способны дочери голландских негоциантов, — она встала. — Ты меня проводишь?

— Конечно… — сдавленным голосом пробормотал Бурковский. — Извини, я должен был сам это сообразить…

15 августа, 3 час. 12 мин.

Малинин видел, как Анна и Бурковский вошли в ее каюту.

Он долго бесцельно бродил по палубе.

Луна опять вошла в тучу, океан погрузился во тьму.

«И что дальше? Какой черт занес меня в этот океан? — думал Малинин. — Чего я здесь потерял? Сейчас бы в России был уже свободен. Еще бы полгода и своя жизнь. Пусть в глухомани, в любой глуши. Разве здесь, на этом чертовом барке — не глушь? Тех же щей пожиже влей. Мы, русские, всегда в дерьме. А их польское благородие время не теряет! Что ж, так нам и надо!»

Пришли тут к Малинину жесткие воспоминания. Вспомнил он свое бесприютное детство, шайку, в которую попал, и тут же, внедрившись, как шило в масло, стал неожиданно для себя главарем… Гулял, убивал, любил, опять гулял и убивал…

Но все это представилось ему сейчас тоскливой скучной каруселью. Сколько веревочке не виться…

Вот он дышит рядом — безграничный спокойный океан, теплое море. И ни одной родной души. До ближайшего товарища-друга миллион верст, если живой, если не в кандалах ржавую воду пьет…

«Что ж мы, русские, такие? За что нас Христос так карает?».

Блеснула недалеко от борта, сверкнула под лунным светом стайка летающих рыбок. Исчезла.

«Пора умереть», — неожиданно сам себе сказал Малинин.

15 августа, 3 час. 30 мин.

Бурковский подхватил Анну на руки и осторожно опустил на кровать. Губы ее отыскали его губы и поцелуй этот был терпким и сладостным, как прекрасное вино. Пальцы ее медленно лениво расстегнули его рубашку, нежно скользили по его обнаженной груди. У Бурковского перехватило дыхание, в ушах стоял неистовый звон.

Потом она, улыбаясь, оттолкнула его, слегка приподнялась на кровати и сбросила блузку.

Он смотрел на ее обольстительное тело.

— Я ужасно хочу тебя, — прошептал Бурковский.

Она привлекла его к себе, впилась в губы. Тела их и губы безраздельно слились. И сердца бились торопливо и жарко. И слышался сдавленный стон.

Сколько это длилось? Они не знали.

Корабль плыл в ночи. В неизвестность.

Над ним горел Южный крест.

…Анна лежала, откинувшись на подушку, глаза ее были дремотными, усталыми.

— Я думала, я сейчас умру… — сказала она. — Теперь ты мой… полностью…

Бурковский поцеловал ее в висок, мягко отодвинул прядь волос со лба.

16 августа, 3 час. 10 мин.

На палубе дежурили двое вахтенных, скучали, ожидали смену.

— Далеко теперя от нас Россия, — вздохнул бывший узник Скворцов. — Океан. Сплошной океан.

— Что по кандалам соскучился? — поинтересовался Ваня. — Ничего, успеется.

— Дурак ты, Ванек, — не обиделся Скворцов. — Чего хорохоришься? Сам ведь тоскуешь.

— Тоскую, — согласился Ваня. — А все ж таки, Тимофей Никанорович, не унывай сильно! Мы ведь тоже с тобой Россия. Нас куда хошь забрось, хошь в любую Африку — такие мы и останемся.

— Погодь, — прервал Ваню Скворцов. — Вроде шум… Стояла глубокая ночь, но звезды светили так, что казалось, булавку на палубе можно было отыскать.

Вахтенные увидели на корме Малинина и Анну. И сразу почувствовали неладное.

— Перестаньте! — Анна пыталась снять жесткую руку Малинина.

— Чего вам? — обернулся к подходящим вахтенным Малинин.

— Так ведь вахта… — пробормотал смущенно Ваня.

— Ступайте отдыхать! Считайте, я вас сменил. Скворцов подтолкнул Ваню, они повернулись и побрели прочь.

— От греха подальше, — тихо сказал Скворцов и добавил. — А у Малинина, у этого, губа не дура. Вот черт шебутной. По всему пьяный сильно. Не заметил?

— Не заметил, — буркнул Ваня. — И ты не заметил. Ну его к лешему! С ним действительно лучше не связываться…

— …Так как, Анна? — продолжал домогаться Малинин. — Чего молчишь, неужто не сговоримся? Я ж к тебе всей душой.

— Что вы глупости говорите? Вы же пьяны, Малинин!

— Смотри-ка! — заржал Малинин. — Чего ты кобенишься? Небось с этим Бурковским, с нашим капитанчиком, не была такой недотрогой!

— Негодяй! — Анна вырвалась.

— Стой, дура! — Малинин, громыхая сапогами, бросился за ней.

И столкнулся с Бурковским.

— Ты что? — Бурковский ухватил Малинина за плечи. — Сдурел?

— А как думал? — Малинин вывернулся, направил в грудь Бурковского пистолет. — Тебе все? И власть, и баба? Прочь с дороги! Пробью, как фанеру!

Внезапно лицо его перекосила мука боли. Малинин покачнулся, выронил оружие. Сделал неверный шаг к борту. Из его спины торчал нож… И рядом Анна — бледная, дрожащая от ужаса.

— Гады… — простонал Малинин, склонился над бортом. И рухнул в воду.

Все произошло быстро, неожиданно. Страшно.

Между мачтами, как всегда, как тысячи лет назад метался ветер, ничего не понимая в людях, не думая о них, мчался дальше в ночь…

— Что же теперь? — нарушила молчание Анна. Бурковский не ответил.

— Я испугалась… за тебя. В эту минуту он был, как зверь. Бурковский молчал.

— Я никого в жизни еще не любила. Пока не встретила тебя. Я это сделала ради нас!

— Ты это сделала ради себя, — Бурковский смотрел на ночной фосфоресцирующий океан и вдруг вздрогнул — за спиной его раздался выстрел.

И тут же — тяжелый всплеск.

Бурковский перегнулся за борт, в жутком смятении вглядывался в круги, расходящиеся по спокойной воде.

— Бог нам всем судья, Анна, — прошептал Бурковский.

По палубе тяжело бухали сапоги — бежали, спешили вахтенные.

— Что, господин капитан? Что, Стефан?

— Ничего, ребята. Отбой, — белое лицо Бурковского одеревенело.

25 августа. 12 час. 56 мин.

Бурковский вошел в свою каюту и увидел сидящего на койке Петю.

Рядом загадочно улыбался азиатский лекарь.

— Вот, Стефан… господин капитан. Я, кажется, живой, — Петя уперся обеими руками в койку, пытаясь встать.

1 сентября. 20 час. 08 мин.

— Земля! — оглашено кричал впередсмотрящий с мачты.

— Мадагаскар, — невозмутимо сообщил стоявший рядом с Бурковским индус.

2 сентября. 20 час. 47 мин.

Они вышли в долину, окруженную пологими холмами.

Свободные люди — белые, черные, желтые.

Кто-то от счастья, нахлынувшего безумного веселья начал напевать, прихлопывая, приплясывая. Люди входили в образовавшийся круг. Каждый пел и танцевал, как подсказывал ему голос далекой, навсегда потерянной Родины.

Но был этот праздник, обретенной очень долгожданной свободы.

А потом вспыхнул костер. И шло по кругу вино. И хлеб.

В разгар веселья кто-то тронул Бурковского за плечо, он поднял лицо и просиял:

— Каземир! Ты?

— Каземир, приземистый плотный человек в форме французской армии, поднес палец к губам и сделал знак следовать за ним.

Они поднялись на холм.

Они сидели на громадном валуне и все говорили, говорили…

Было что вспоминать…

Они верили и не верили, глядя друг на друга…

Встретиться!.. И где?.. В Африке!

Когда-то они, польские офицеры, сражались в одном полку. После разгрома русскими войсками варшавского восстания, судьба разбросала боевых друзей… Сегодня Каземир в составе польского отряда был на стороне французского императора.

Великий Наполеон гарантирует независимость Польши. Я и мои подчиненные охраняем берег французской колонии Мадагаскар от английского вторжения. Мы обязаны помогать Бонапарту, пока он не поставит британского льва и русского медведя на колени, — продолжал свой сбивчивый рассказ Каземир и неожиданно сменил тему. — Постой, кто эти люди. Что за сброд с тобой?

— Не будь так категоричен. Все не так просто.

— Хорошо, пошли к нашим, — встал с камня Каземир. — Объяснимся.

Они пошли к крепости, возвышавшейся на недалеком утесе. За ними тихо крался Петя. Он мало что понимал из разговора капитана с незнакомцем, но чувствовал нехорошее.

Он стоял в кустах возле освещенного окна, в котором, как в театре теней, двигались, что-то говорили возбужденные люди.

Внезапно чьи-то сильные руки схватили его за горло.

…Петя очутился в освещенном помещении. За столом сидели офицеры в незнакомой ему форме. Горел камин. Расхаживал черный дог. Подносил к губам шампанское капитан Стефан Бурковский.

— Отпустите мальчика, — приказал Бурковский. — Он в некотором роде мой спаситель.

Петю посадили за стол.

— Не смотри на меня волчонком, — подставив бокал, подошел к нему Бурковский. — Довольно вражды. Экие вы — русские… Успокойся и выслушай. Все люди, которых ты перед собой видишь — мои друзья по оружию. Мы вместе поднялись против твоего русского царя, против твоей деспотической России. Мы — поляки! И не позволим, чтобы нас унижали. Ты — русский мальчик, русский дворянин, конечно, ни в чем не виноват. Все зло совершили наши отцы и деды. Панове! — обратился Бурковский к сидящим. — Я провожу мальчика.

2 сентября, 23 час. 01 мин.

Они вышли к океану.

— Ну вот, Петя все. Прощай, — сказал Бурковский.

— Зачем вы всем нам врали про свободную землю? — спросил Петя.

— В жизни все не так просто, малыш… Моя крохотная Польша и твоя гигантская Россия… Я католик, ты — православный. Меня ждут мои товарищи…

— Вы решили нас бросить? Мы же Вам верили!..

— Мальчик мой! Я уже ничем не смогу вам помочь. У меня другие обязанности, другой путь. Но ты должен — слышишь? — должен создать нашу коммуну, нашу святую коммуну свободных людей! Обязан! Перед совестью своей и Богом сейчас же поклянись!

По щекам Пети катились слезы.

— Дядя Стефан, я не смогу без тебя…

— Прощай, — Бурковский обнял Петю. — Прости, — и зашагал к утесу.

В противоположную сторону, не разбирая пути, побрел мальчик.

3 сентября, 0 час. 10 мин.

Океан выходил из темноты, царапал белыми лапами пологий пустынный берег.

Опять взошла луна, и тут Бурковский увидел невдалеке незнакомый корабль.

К берегу бесшумно приближались лодки с вооруженными людьми. Одна… вторая… пятая…

Бурковский скрылся в манговых зарослях, напряженно, всматриваясь, пытаясь понять — кто они, ночные пришельцы?

Лодки одна за другой, с хрустом, врезались в береговую гальку. Из них, помогая друг другу, выпрыгивали солдаты. Бряцало оружие, звучала негромкая английская речь.

— И сюда добрались, сволочи… — прошептал Бурковский.

Оглянулся: в форте, где были его товарищи, безмятежно светились огни.

Бурковский бросился вверх по скользкой кремнистой тропе, но тут же понял — предупредить не успеет.

Англичане проворно карабкались следом — Бурковский затылком чувствовал дыхание молодых тренированных людей.

И тогда он выпрямился и вышел на площадку — одну из немногих, что остались на пути к форту.

Его неожиданно возникшая из тьмы фигура — темный силуэт на фоне освещенного дома — была одновременно и внезапной опасностью и идеальной мишенью.

Бурковский смотрел на застывших в растерянности врагов… И вдруг громко рассмеялся. Нет! Этого не могло быть! И тем не менее… Во главе отряда на скалистой тропе стоял… боцман.

— Здравие желаем, Ваше превосходительство! Принимайте гостей! — боцман вскинул ружье.

Бурковский успел выстрелить первым. И тут же в ответ — беспорядочные торопливые выстрелы, град пуль…

3 сентября, 0 час. 20 мин.

Петя продирался сквозь колючий кустарник. И вдруг услышал недалекую стрельбу.

Сомнений не было: там, на берегу с его другом — беда. Петя рванулся назад.

— Стой, капитана! — перед ним выросли два китайца. — Надо уходить отсюда, капитана. Бистро нада!..

— Вы что, сдурели?! Там — Бурковский гибнет! За всех за нас!

— Не нада, капитана, мы не поможем!

— Отойдите — вы! — Петя, бросившись вперед попытался увернуться, но китайцы тоже были ловки — Петя попал в капкан крепких рук.

— Не нада, капитана! Бистро уходить нада!

Петя и китайцы подошли к угасающему костру. Люди спали. Петя и его помощники, перебегая от одного к другому, пытались растормошить заморенных товарищей. Некоторые, похмельному ворча, нехотя поднимались. Но большинство отмахивались, оставались лежать на земле.

— Те, кто встали — идите за мной! — приказал Петя. — А остальные — что ж, пусть остаются. Значит, не судьба им…

И почему-то все эти люди, такие разные по возрасту и пониманию жизни, почувствовали вдруг в худом подростке вожака.

— А куды пойдем, Петь? — спросил Ваня.

— А ты, Вань, знаешь?

— Нет.

— Вот и я. Все равно надо идти.

И они двинулись вдоль берега. Мерно шумел прибой и высоко горел в черном небе Южный Крест.

3 сентября. О час. 30 мин.

Бурковский метался на камнях.

«Зефир прекрасный и игривый», — напевал задушевный вкрадчивый голос. Но видел он иное. Шла в его воспаленном мозгу беспрерывная беспощадная борьба.

На широкой варшавской улице дрались русские гренадеры и польские гусары. Все они были прекрасны, и они убивали друг друга. Убивали молча, под тихую незнакомую песню. Это было страшно и великолепно. Потому что павшие под ударами штыков, вновь воскресали, вставали и устремлялись в бой. И опять падали под ударами. И вновь воскресали… И так до бесконечности.

Бурковский вскрикнул, открыл глаза, вскочил. Перед ним на коленях, прижимая кувшин с водой, стояла Анна.

— Кто ты?

— Успокойся, милый, — Анна провела по губам влажным платком. — У тебя лихорадка. Скоро пройдет.

— Спасибо, любимая, — прошептал Бурковский. Образ Анны становился все более зыбким. Растаял. Остались только черное небо и звезды. Бурковский опустился на камни. И закрыл глаза. Уже — навсегда.

5 сентября. 12 час. 00 мин.

Петя и его спутники вышли к пустыне. До самого горизонта лежал сверкающий под полуденным солнцем белый горячий песок. Не было ему ни конца ни края.

— Как же жить тут, Петр? — спросил Ваня.

— Будем думать, — Петя с тоской оглядел огромное песчаное пространство.

— Что тут думать? Вода нужна. Копать надо.

— Где копать, чудак?

— Да хоть где! Авось докопаемся!

— Нет, не хорошо «авось», — возразил азиатский лекарь, вылечивший Петю. — Надо правильно искать.

— А почему не здесь? — заупрямствовал Ваня, глядя на обугленного солнцем худого старика с седой бородкой. — Ты почем знаешь?

— Нет. Не здесь, — отмахнулся от него старик и заковылял вверх по склону песчаного холма. — Не здесь.

— У них, в этой чертовой Африке, нигде живого места нет, — вздохнул Ваня. — Сейчас бы в Россию — куда не ткнешь, везде живой колодец.

— Найдем, — всматриваясь в песок, пообещал старик. — Надо найти. Иначе плохо. Умрем.

Неожиданно замер.

Из песка, из-под маленького скрюченного кусточка, выпорхнула ящерица, проскользнула между ног, исчезла.

— Здесь, — указал место старик.

…Они копали. Русские, малайцы, негры, мулаты, китайцы. Они вгрызались в узкий шурф, шириной в метр — глубиной — в неизвестность. Они спускались в тесную яму, по очереди выгребая вначале песок, потом глину, подавали наверх в шапках и мешках породу. Работали в толще земли ножами и деревянными кольями. А когда теряли сознание — их за ноги выволакивали на поверхность и относили в шалаш.

Шалаш этот быстро соорудили неожиданно появившиеся кочевники.

Они некоторое время наблюдали за работой непонятных суетливых людей. Работа показалась им бестолковой, и они решили вмешаться.

И дело закипело! Туземцы, такие на вид хрупкие, ловко слетали на дно колодца и там совершали работу, конечно же, более умело, быстро и грамотно.

Нет! Не грянул фонтан чистой воды, устремленный в небо. Не было сверкающего дождя, падающего на плечи усталых людей. Ничего этого не было. А была тусклая грязная жижа, внезапно проступившая из-под глины.

Вода выползала, пробиваясь сквозь комья. Она выходила из недр земных, нехотя подчиняясь человеческой воле.

И люди благодарно припадали к тощей струйке, имя которой — жизнь.

И возник тут короткий разговор между русским матросом Ваней и молодым негром-батраком. Говорили они на разных языках, но поняли друг друга сразу.

— Какая это вода? — отпив из кружки, поморщился Ваня. — Вот у нас в России — вода!

— Вот и поезжай в свою Россию, — сказал негр.

— Поздно, Патрик. Не примет она, — сказал Ваня. — Отсюда у нас уже нет к ней дороги.

— Почему? — удивился негр.

— Потому что она большая, а я маленький.

Сентябрь. Сон.

Ваня и Петя лежали рядом на песке и снился им один и тот же сон.

Они шли по хорошей вольной земле.

По ней текли холодные чистые реки.

Жеребенок вышел из голубого омута и, отряхнувшись, лег возле их ног.

Они брели по синим лугам, покрытым белыми ромашками, и навстречу им шла и улыбалась морщинистая старушка-карлица, медленно перебирая босыми темными лапками, держа под мышкой серую курицу.

Вдали над березовыми рощами бушевала гроза.

Неожиданно на дороге возник Бурковский — набухший от дождя человек, герой — не герой, гений — не гений, что-то в этом роде. Махнул рукой и пропал.

И очутились они вдвоем у берега залива. Поблизости кружили белые парусники, которые на самом деле оказались вдруг черными, но управлялись, судя по отсутствию ветра, умелыми мускулистыми людьми.

Море переходило в небо, а небо — в море.

Чайки, похожие на наконечники скифских стрел, проносились над волнами, планировали, твердо всматриваясь в воду…

— … а потом в густую пшеницу…

Тополиный пух летел над Россией, над Рязанью…

Они лежали в траве.

К ним приблизилась прекрасная русская женщина и припала поочередно к их лицам.

На восточном берегу острова Мадагаскар русскими была создана коммуна свободных людей. В ней, в добре и мире, жили и бывшие узники, и те, кто решили разделить их судьбу, и туземцы.

И по сей день в этих местах встречаются люди, отличающиеся светлой кожей.

Через два года коммуна была расстреляна английской эскадрой — англичане приняли мирное поселение за боевое укрепление французов, с которыми в то время находились в состоянии войны.

Прав был восточный доктор — никто еще не сумел жить свободно и счастливо в этом несвободном и жестоком мире.

Петя (Петр Алексеевич Петров) и Ваня (Иван Николаевич Николаев) вместе с несколькими колонистами находились в это время в море на рыбном промысле и дальнейшая их судьба неизвестна.