Металл цвета крови

Глава 3

Почти 900 дней продолжалась блокада Ленинграда. От голода, холода, непрерывных обстрелов и бомбежек погибли сотни тысяч горожан. Огромные потери понесли войска Ленинградского фронта, оказавшиеся в кольце. Но выстояли, не пустили немцев в город.

Отказавшись от затеи взять Ленинград штурмом, немцы решили уморить его голодом. Но город жил, работал, хотя фактически превратился в город-призрак. Снабжение осуществлялось по Ладожскому озеру – в летнее время судами, зимой по льду – под непрерывными обстрелами и бомбежками с воздуха.

Эта дорожка очень беспокоила немецкое командование. Несколько раз немцы пытались прорваться на правый берег Невы в районе Шлиссельбурга, чтобы перерезать «Дорогу жизни», окончательно замкнув тем самым кольцо блокады. Но советские войска стояли насмерть.

Шлиссельбургскую крепость на Ореховом острове у истока Невы немцам не отдали. 500 дней ее оборонял маленький гарнизон из солдат 1-й дивизии войск НКВД и моряков береговой батареи. Немцев не пустили на правый берег. Именно в этом районе в январе 1943-го увенчалась успехом очередная попытка прорвать вражескую блокаду.

Артподготовка продолжалась больше двух часов, потом войска Ленинградского и Волховского фронтов устремились навстречу друг другу. Был отбит Шлиссельбург, прорезан коридор шириной 11 километров для восстановления сухопутной связи Ленинграда с остальной территорией.

Одновременно от немцев очистили южную часть Ладоги.

Бои шли яростные, кровопролитные. Немецкое командование бросило в бой все резервы. Советские войска отражали атаки, пытались расширить плацдарм. Увеличить зону, свободную от немцев, в этот год не удалось, но коридор остался. За 17 дней вдоль берега Невы проложили железную и автомобильную дороги. В город устремились потоки грузов. Из Ленинграда гражданское население эвакуировали в тыл. Многострадальный город вздохнул свободнее…

Но только через год, в январе 1944-го, блокаду сняли полностью. 14 января началась Ленинградско-Новгородская наступательная операция. 20 января войска Ленинградского фронта разгромили Красносельскую группировку вермахта, погнали немцев на запад, освобождая южные пригороды – Пушкин, Павловск, Красный Бор. Части Волховского фронта освободили Новгород.

27 января в честь снятия блокады был дан салют.

Немецкие войска откатывались на запад. Были освобождены Ломоносов, Петергоф – врага успешно вытесняли из Ленинградской области.

В город приходила мирная жизнь. Возвращалось население из эвакуации, приступали к работе предприятия. Но шрамы войны еще долго оставались на лице города и в памяти людей – забыть такое было невозможно…

– Олег Иванович, вас подождать? – Водитель в штатском высунулся из машины, вопросительно уставился на Березина. Тому было трудно избавиться от наваждения, напавшего на него еще на вокзале. Он глубоко вздохнул, мотнул головой:

– Не надо, Василий, спасибо. Мог бы и на вокзал не приезжать – не маленький уже. Ладно, провез несколько кварталов, спасибо, дальше я сам. Позднее отзвонюсь начальству, ты больше не нужен.

Военных не хватало. На работу, не связанную с выполнением основных функций, иногда принимали гражданских. Они шли шоферами, поварами, снабженцами.

– Хорошо, Олег Иванович, – водитель кивнул, захлопнул дверцу, и видавшая виды «эмка», отливающая боевыми вмятинами на кузове, тронулась с места.

Он снова погрузился в оцепенение. Нахлынули воспоминания, сжалось сердце.

Березин стоял в самом центре Ленинграда, на Невском проспекте. Позади остался поврежденный Казанский собор, Казанская улица. Через два дома на запад – канал Грибоедова, еще дальше – Зеленый мост через Мойку. Самое сердце родного города.

В 1918 году постановлением Советской власти Невский проспект переименовали в Проспект 25 Октября. Новое название не прижилось, и проспект упорно продолжали называть Невским.

В январе 1944-го, четыре месяца назад, главной городской улице города вернули ее историческое название, проспект официально стал Невским.

Здесь были самые красивые дома в Европе – Березин искренне в это верил. Замечательная архитектура, многие здания стояли веками. Что ни дом – то памятник архитектуры со своими особенностями и своей историей.

До войны проспект утопал в зелени. Сейчас он не узнавал свой город – хотя и приезжал сюда зимой 1942-го. Тогда было трудно, голодно, холодно, но все же многие здания еще стояли. Потом артобстрелы усилились, город ежедневно бомбили. Подразделения ПВО не всегда справлялись со своей задачей.

Сейчас многие здания лежали в руинах. Другие сохранились частично – обрушились отдельные секции. Деревьев не осталось – ушли на дрова. Даже уцелевшие здания смотрелись мрачно, стояли кособоко, в потеках и трещинах, во многих окнах отсутствовали стекла – что говорило об отсутствии жильцов.

На противоположной стороне дороги, в здании, где раньше находился гастроном, велись работы по очистке. Боковая сторона была разрушена, уцелели лишь несущие стены. Люди в фуфайках сгребали мусор, перетаскивали в самосвал тяжелые обломки. Проезжую часть расчистили полностью, по ней сновали грузовые и легковые машины, изредка проезжали троллейбусы, набитые пассажирами. Тротуары приводили в порядок, высаживали молодые побеги, на них уже проклевывались первые листочки.

В других местах все было разворочено, валялись обломки поребриков вперемешку с булыжниками, растекалась грязь. К восстановлению разрушенных зданий еще не приступали – не до этого. Но в городе уже запускали электричество, чинили поврежденные бомбежками коммуникации…

– Товарищ майор, попрошу предъявить документы, – прозвучало совсем рядом. Неслышно подошел патруль – обычное явление. Он всего полчаса в этом городе, и уже дважды проверяли.

Олег достал из внутреннего кармана служебное удостоверение, командировочное предписание. Красная книжица с надписью «Главное управление контрразведки СМЕРШ» произвела на патруль впечатление, сержант уважительно кивнул. Не сказать, что город наводнили немецкие шпионы в советской форме, но инциденты случались разные.

Сержант развернул предписание, бегло просмотрел, мазнул взглядом стоящего перед ним Березина. Последний выглядел опрятно, обмундирование не новое, но чистое, сапоги начищены, форменная куртка поверх кителя, на ремне планшет. Орденские планки: орден Красной Звезды, медали «За отвагу», «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда».

Внешне за прошедшие два с половиной года Березин сильно изменился. Уже не такой подтянутый, как раньше: не сказать, что погрузнел, но как-то расширился, появились морщины на лице, кожа стала тусклой, глаза запали. И подвижность уже не та, что прежде, иногда болели суставы, появлялась одышка.

– Вы прибыли из Новгорода? – уточнил патрульный.

– Да, сержант, – согласился Олег. – Краткосрочная командировка из армейского отдела контрразведки.

Придраться было не к чему. Проверяющий вернул документы, отдал честь, патруль отправился дальше.

Время в запасе оставалось, он решил пройтись по памятным местам. Взвалил на плечо офицерский вещмешок с сухим пайком, перебежал проспект на четную сторону. Ее когда-то называли «солнечной», по ней любили гулять горожане.

Разрушенное здание осталось за спиной. Два следующих уцелели, но разрушения и там имели место. Он прошел мимо булочной, у которой традиционно толпились покупатели, с замиранием сердца шагнул за угол.

Следующее здание было утоплено относительно линии проспекта. Раньше от проезжей части его отделял маленький сквер, теперь это был пустырь. Деревьев не осталось. Одни побили бомбы, другие спилили на обогрев домов жители.

Дом стоял – на удивление, целый. Березин перевел дыхание, начал судорожно шарить по карманам, вынул пачку папирос, уронил зажигалку…

Обваливалась штукатурка, потрескался фасад, камни вывалились из фундамента. Но окна-люкарны и скульптурные обрамления карниза под кровлей сохранились. В нескольких метрах от тротуара красовалась воронка, похоронившая табачный киоск и стоявшую рядом лавочку. Взорвись бомба чуть дальше – и старое здание просто бы рухнуло…

Дом, на фоне остальных, был небольшой – четыре этажа, два подъезда, арочный проход во двор. В бывшем сквере еще громоздились мешки с песком, обломки противотанковых ежей, сваренные из тавровых балок…

В этом доме он прожил много лет. Отец получил здесь квартиру в 1929-м – как один из ведущих специалистов завода «Красный путиловец» (позднее ставшего Кировским заводом). В 1939-м отец вышел на пенсию, в октябре 1941-го погиб под бомбежкой на строительстве противотанкового рва. Мама когда-то смеялась: живем в средоточии истории и культуры. От дома одинаковое расстояние что до Зимнего, что до Исаакия, что до Спаса на Крови. А Казанский собор и вовсе рядом…

В доме жили люди. Березин прошел через арку, свернул в левый подъезд, медленно поднялся на третий этаж. Подъезд был гулкий, просторный, на вид целый, если не замечать трещины на стенах.

Две двери на этаже, состояние полного запустения. У соседей кто-то жил – коврик под дверью истоптан, а вот в его квартире – никого. Коврик отсутствовал, на полу под дверью лежал толстый слой пыли.

Он поколебался – имеет ли право остаться в этой квартире? По закону вроде да… Самое смешное, что у него сохранился ключ от этой двери. Больше двух лет здесь не был, а ключ всегда носил с собой – никогда с ним не расставался. Олег достал его, какое-то время помялся, потом решился и открыл квартиру. Он покосился на соседнюю дверь, за которой что-то шаркнуло, и вошел внутрь.

Здесь все осталось, как раньше. Только потолок обваливался, а из потрескавшихся стен торчал утеплитель. По всей квартире – равномерный слой пыли…

Накатили воспоминания, тоскливые мурашки поползли по коже. Он бродил сомнамбулой по комнатам, запинался о порожки, чуть не свернул разобранную буржуйку. В доме практически не осталось мебели и книг – мама все сожгла в лютую зиму 1941–1942 годов. Буржуйку привезли с завода бывшие коллеги его отца.

Мама всю жизнь проработала в типографии – занималась версткой газет и журналов. В начале 1941-го ушла на пенсию – работала бы и дальше, но отец настоял. Он еще не выработал свой трудовой стаж, был полон сил…

Последний раз Березин приезжал домой в феврале 1942-го – выдались свободные дни. Война закрутила: ни сна, ни отдыха. Тогда-то ему и встретилась плачущая соседка Клавдия Викторовна, похожая на привидение, но живая. Сообщила, что мама Олега умерла от истощения несколько дней назад, увезли в Пискарево – там братские могилы, никого не найдешь. Он словно окаменел. Как же так? Ведь писала еще в декабре, что все в порядке, квартира целая, добрые люди подкармливают, ей хватает. Оказалось, все неправда. Получала, как и все иждивенцы, 125 граммов хлеба ежедневно, больше ничего.

Клавдия Викторовна приходила к ней практически каждый день, поддерживала как могла. Вроде жили, улыбались. А однажды пришла – мама лежит в зимнем пальто под одеялом, лицо белое, неподвижное. От чего умерла – от холода, от истощения, уже и не поймешь…

Зима в тот год побила все рекорды. Погода словно издевалась над людьми. Или испытывала на прочность, кто знает. Снег лежал с октября по апрель. С Финского залива дули промозглые ветра, столбик термометра падал ниже двадцати.

Березин прожил в городе несколько дней, все видел, испытал на себе. Солдатам в окопах было легче, их хотя бы кормили. С ноября до Нового года иждивенцы получали по 125 граммов хлеба – это и подкосило. Впоследствии нормы подросли, но люди все равно голодали. Не было ни отопления, ни электричества, ни водоснабжения. Топили снег, грелись у буржуек. Он все это помнил.

Диктор Меланед, предупреждающий по радио об артналете, ленинградский метроном, застывшие на улицах троллейбусы – они стояли месяцами, превращаясь в сугробы. Люди передвигались, будто тени. Многие падали и больше не вставали. Это было обыденное явление, к нему постепенно привыкли. К упавшим подходили, убеждались, что человек мертв, и шли дальше. Специальные похоронные команды каждый день убирали с городских улиц по несколько сотен тел.

Другие умирали у себя дома – как его мама Валентина Петровна, просто засыпали и не просыпались. Лежали синие, костлявые, с истончившейся кожей. У многих не было сил добрести до магазина, отоварить карточку.

Добыча топлива для иных превращалась в смысл жизни. Топили мебелью, дверями, книгами. Иногда для растопки ломали целые здания. Продуктовые магазины работали исправно, продукты поступали своевременно, дело было в микроскопических нормах. Городские хлебозаводы работали под контролем военных. Но транспорт отсутствовал, хлеб с заводов и складов развозили на санях и тележках.

Березин был свидетелем инцидента. Трое грабителей напали на снабженцев, везущих на санках хлеб. Все произошло у крыльца магазина. Одного снабженца застрелили, второй прикинулся мертвым. А когда те кинулись к саням, он открыл огонь из пистолета. Одного прикончил сразу, двух других ранил. Потом поднялся и с наслаждением их достреливал. Налетчики просили их не убивать, ссылались на то, что не ели несколько дней, бес, мол, попутал. Но мольбы не помогли. Собрались люди, все видели, никто не возразил – хотя грабителям было от силы лет по семнадцать.

Прибежал патруль, выяснили, что к чему. Последнее дело – отнимать еду у беззащитных стариков и детей. Поговаривали злые языки, что в Смольном руководство города жирует, ни в чем себе не отказывает – и барашков им привозят специальные команды, и любые фрукты с овощами. Березин в это не верил – на то и злые языки, чтобы множить вранье…

Он стоял у старых семейных фотографий, развешанных на стене. Все потускневшее, старое, но мама такая молодая и отец еще – парень хоть куда… Олег отыскал тряпку, стал стирать со снимков пыль. Прошел в ванную, безуспешно пытался открыть воду. Вода в колонке, а колонка на соседней улице, и там очередь… Не все удовольствия сразу.

Березин был в курсе засекреченной информации, знал, сколько жизней стоила блокада и ее последующее снятие. Порой преследовала мысль, что истинные цифры советским гражданам никогда так и не объявят. Возможно, это и правильно – цифры ужасали, в них невозможно было поверить…

Он посмотрел на часы. Как-то странно выходило, прибыл с запасом. В квартире было пусто и холодно, витали призраки прошлого. Стоило нанести визит соседке.

Дверь квартиры напротив отворила женщина лет сорока – худощавая, с короткой прической и челкой, закрывающей половину лба. Несмотря на возраст и щуплое телосложение, она была миловидной. Соседка куталась в шерстяной платок, смотрела настороженно, с затаенным страхом. Так уж здесь сложилось, что мужчинам в форме граждане не всегда рады. Женщина поежилась, запахнула плотнее шаль.

– Я вас слушаю… Здравствуйте… – У нее был сухой, немного сиплый голос.

– Здравствуйте, – сказал Березин. – Мне бы Клавдию Викторовну. Я ваш сосед из квартиры напротив, сын Валентины Петровны, Олег Березин…

– О, простите, а я подумала… – Она смутилась, румянец покрыл впалые щеки. – Проходите, пожалуйста, я ее племянница Маргарита…

Он шагнул через порог, держа в руках небольшой сверток. В двухкомнатной квартире было прибрано, на вешалке висело одинокое пальто. Дверь в комнату была приоткрыта. Он заметил, что мебели почти нет (как и у большинства выживших ленинградцев), только самое необходимое – кровать, тумбочка, уже ненужная сейчас, в мае, буржуйка. В гостиной висели полки с книгами – их туда поставили явно недавно.

– Проходите, пожалуйста, – пригласила женщина. – Не знаю даже, куда… наверное, на кухню.

– Мне бы Клавдию Викторовну, – повторил он. – Моя мама скончалась зимой 1942-го, Клавдия Викторовна до последнего дня ее поддерживала, заботилась о ней. Я знаю, что они дружили, помогали друг другу. Хотелось бы просто ее увидеть. Я не был здесь больше двух лет…

– Тетя Клава умерла, – потупилась Маргарита.

– Простите, – помрачнел Олег, – я не знал. Правда, не знал. Как это случилось? Она ведь была такая крепкая…

– И даже рассказывала про вас… – женщина подняла на него любопытный взгляд, – как вы приезжали в краткосрочный отпуск, а мама ваша умерла за несколько дней до этого, и вы об этом не знали и даже не съездили на ее могилу, потому что в этих могилах – тысячи…

– Я ездил в Пискарево, – поправил ее Березин. – Но вы правы, там невозможно никого найти. Сведения о погребении отсутствовали. Не всех зарывали в землю. Многие тела сжигали в печах, прах ссыпали в канавы… В тот приезд мы полночи разговаривали с Клавдией Викторовной, пили чай… Не помню, чтобы она рассказывала про свою племянницу…

– А вы документы мои проверьте, – Маргарита глянула на него с укором, – или сходите в жилконтору, спросите, что за особа проживает на этой жилплощади и имеет ли она на это право…

– Даже не собираюсь, – поморщился Березин. – Вы неправильно меня поняли… Прошу прощения.

– Тогда и вы простите, – сухо улыбнулась женщина, – за то, что неправильно вас поняла. Вы пройдете?

– Нет, спасибо, в другой раз, – отказался Олег. – Мне еще на службу надо. Я из Новгорода прибыл, по делам. Образовались несколько свободных часов, решил забежать… Вот, держите, – он протянул ей сверток.

– Что это?

То, что лежало в свертке, простым смертным было, к сожалению, недоступно. Год назад Ленинградская кондитерская фабрика имени Н. К. Крупской возобновила выпуск конфет, прерванный в связи с блокадой. Их распределяли по детским домам, предприятиям «усиленного питания», часть поставок шла в армейские структуры.

– Что вы, я не могу, – запротестовала Маргарита. – Возьмите, не надо, я же не ребенок, право слово. Вы это Клавдии Викторовне везли…

– Но вы же сегодня за нее, – неловко пошутил он. – Возьмите, Рита, не обижайте меня. Попьете чай, помяните тетушку… и мою маму тоже. Нам это выдают, все в порядке, не беспокойтесь, я уже ел.

– Спасибо, Олег… – она смахнула тыльной стороной ладони набежавшую слезу, – мы уже не голодаем. На деньги пока ничего не купить, но пайковые нормы подняли, расширили ассортимент – с этого уже ноги не протянешь, как раньше… Мы всю жизнь прожили на Петроградской стороне. Мой отец, ее брат, работал в научно-исследовательском институте, преподавал биологию в университете. Его отношения с тетей Клавой испортились после смерти моей мамы от туберкулеза. Он быстро нашел себе другую – слишком молодую для него, это была его ассистентка… Они поженились, у меня появилась мачеха, это было начало 1941 года… Его новая жена умерла от холода под Новый год – субтильное сложение, проблемы с кровообращением… Моего отца арестовали в феврале 1942-го, и я до сих пор не знаю, что с ним, мне отказывают в ответе. Когда я в последний раз была в приемной НКВД, там вспылили, сказали: радуйтесь, что сами не загремели, нечего тут пыль поднимать… Мой отец ни в чем не виновен, я точно знаю, что это был ложный донос его коллег…

Олег сочувственно молчал. Репрессивная машина работала даже в блокадном Ленинграде. Людей арестовывали и в 1941-м, и в 1942-м. Проводилась крупная кампания против высококвалифицированных ленинградских специалистов. Аресту подвергались сотрудники высших учебных заведений, работники науки, искусства. Предъявленные обвинения оригинальностью не отличались: «участие в антисоветской контрреволюционной деятельности». За короткое время арестовали около 300 человек, даже состоялись судебные процессы. Их проводили военные трибуналы войск Ленинградского фронта и войск НКВД Ленинградского округа. К смертной казни приговорили 32 человека, впрочем, реально расстреляли только четверых, остальным высшую меру заменили исправительно-трудовыми лагерями. Многие арестованные гибли в следственных тюрьмах, на этапах, пересылках, родственникам об этом сообщали не всегда. Смерть в блокадном Ленинграде – на каждом шагу, кого волнуют мертвые предатели?

– Я думала, и меня арестуют, – тихо проговорила Рита. – Я слышала, что брали не только ученых и преподавателей, но и членов их семей… Жила одна в квартире, ходила на работу… и дождалась, – женщина грустно улыбнулась. – Так всегда и бывает: ждешь одну беду, а приходит другая. Это было в конце февраля: искала растопку в соседнем квартале, в доме было страшно холодно, объявили артналет, успела добежать до ближайшего бомбоубежища. А когда все закончилось, вернулась к своему дому на улице Куйбышева, а его разбомбили… Мы жили недалеко от набережной, где стоял крейсер «Аврора»… – Женщина побледнела, воспоминания давались ей с трудом. – Верхние этажи полностью снесло. Мы жили на первом – там все просело, была угроза обрушения. Я плохо помню, меня держали люди, я вырвалась, полезла в квартиру, чтобы забрать документы, карточки, кое-что из одежды… А когда меня вытащили, сломалась несущая стена, все рухнуло… Я пешком пришла к тете на Невский, она приютила меня, вот с тех пор я здесь и живу…

– Вы работаете, Рита?

– Конечно. – Она твердо посмотрела ему в глаза, мол, как можно не работать. – И в блокаду работала, и сейчас работаю. Каждый день хожу пешком в библиотеку Академии наук на Васильевском острове, заведую отделом зарубежной научной литературы. Впрочем, только два месяца заведую, до этого была рядовой сотрудницей… Раньше добиралась с Васильевского, теперь из центра… Транспорт долго не ходил, приходилось идти пешком, по холоду и в темноте… Не только я, все так делали. Раньше требовалось полтора часа, сейчас – час… Работаю посменно – два дня по двенадцать часов с раннего утра, сутки отдыхаю…

– Как умерла ваша тетя?

– Она ходила карточки отоваривать… – снова на ее глаза навернулись слезы, – уже домой возвращалась, прошла подворотню. У самого подъезда силы кончились, легла в снег и уснула… Тогда это было обычным делом, многие так умирали. В тот день мела метель, был сильный мороз. Я вернулась с работы, она лежит, а рядом инвалид Петрович из первого подъезда стоит, охраняет тело. Она хлеб несла – и представляете, никто не покусился, пока она лежала. Ведь все голодные были, с ума сходили от голода, ботинки ели, ремни, несъедобные корни из земли выкапывали… Никто не взял этот хлеб, потому что нельзя чужое брать – это впитали с молоком матери…

Он снова деликатно помалкивал. Ели не только ботинки и ремни. Отмечались случаи каннибализма – не часто, но было и такое. За это жестоко наказывали. Военные патрули расстреливали трупоедов на месте. Бывали случаи убийств с целью последующего поедания. Людей запирали в подвалы, расчленяли, варили в котлах…

– Я рад, Рита, что у вас все нормально, – сказал он, – жизнь восстанавливается, ужасы блокады больше не вернутся. Наши войска сейчас в Белоруссии, выходят на границу с Польшей, мы освободили практически всю нашу территорию. Осталось добить врага в его логове… Простите, это, наверное, похоже на сводку Информбюро?

– Немного, – она тихо засмеялась. – Я тоже рада, Олег, что с вами все в порядке. Вы ведь военный человек, постоянно рискуете… В каких войсках служите, если не секрет?

Он не решился дать правдивый ответ. Нет доверия у большинства советских граждан к людям его профессии. Главное управление контрразведки, особые отделы, НКВД – они не разбираются в этих тонкостях и просто всех боятся. Долго объяснять, что подавляющее большинство сотрудников борются с реальным врагом, а не с невиновными гражданами собственного государства. До 1943 года офицеры особых отделов и госбезопасности носили свою форму. После 1943-го – отличительные знаки тех частей, к которым были приписаны. В петлицах майора контрразведки поблескивали перекрещенные пушки – артиллерия. Чтобы не только враг не догадался, но и свои не знали…

– Артиллерийское управление, – скупо отозвался он. – Из действующей армии выбыл по ранению, теперь несем службу в тылу. Командировка в Ленинград – вот и решил проведать свою квартиру. Возможно, скоро переведут сюда, но пока служу в Новгороде. Это близко, – улыбнулся он, – всего лишь двести километров, пять часов на поезде.

– Вы не женаты? – спросила Рита.

– Нет, – покачал он головой. – А вы замужем?

Спросил и стушевался – получилось как-то глупо. Она совсем не похожа на замужнюю женщину. Возможно, разведенка или вдова…

– Не сложилось, – пожала плечами Рита. – До войны казалось, что еще рано, успею, да и не было на горизонте подходящей кандидатуры. Я ведь была очень требовательной и привередливой… Вы смотрите удивленно, Олег, – подметила Рита, – вас удивило, что я считала себя несозревшей для замужества? Да, я выгляжу ужасно, на вид мне далеко за сорок… Как вы думаете, сколько мне лет?

– Ну, не знаю, – смутился Березин. – Тридцать три – тридцать четыре…

– Двадцать восемь, – она засмеялась, наблюдая за его реакцией. – Ладно, все в порядке, не хочу вгонять вас в краску. Перед войной я окончила библиотечный факультет Ленинградского университета. А вам сколько? Вы тоже выглядите на сорок. Наверное, вам сорок и есть?

– Тридцать два…

– О, господи, простите… – что-то клокотнуло у нее в груди, она прижала руку к сердцу, – и смех, и грех, как говорится… Давайте считать, что, несмотря ни на что, мы неплохо сохранились, согласны?

– Договорились, – кивнул он. – Виноват, Рита, я должен идти. Еще увидимся.

– Подождите… – Она заколебалась. – Можно личную просьбу, Олег? Вы человек военный, целый майор, у вас, наверное, есть связи… Не могли бы прояснить судьбу моего отца – Грачева Николая Викторовича? Я не питаю надежд, уже смирилась, что хороших новостей не будет… – она поежилась, снова запахнула шаль, – просто мне нужно знать, вы понимаете?

– Хорошо, я попробую, – кивнул он. – Но не обещаю – как получится. Ответная просьба, Рита. Я оставлю ключ за косяком над дверью. Вы можете последить за квартирой? Я позднее напишу вам свой адрес полевой почты.

– Да, конечно, мне не трудно… Вам нехорошо? – забеспокоилась она.

Закружилась голова, ноги стали ватными. Как же не вовремя, черт побери! Такое с ним иногда случалось, и предугадать это было невозможно. Он оперся о косяк, перевел дыхание. Нательное белье прилипло к спине.

– Нет, все в порядке, Рита, такое случается, – он кисло улыбнулся. – Побочный эффект войны, знаете ли. Последнее ранение не прошло бесследно… Нет, в самом деле, все хорошо. – Он перевел дыхание и вышел из квартиры. – Еще увидимся, всего доброго.

Страшно разболелась голова. Хорошо хоть на этот раз без видений. Он добрался до своей двери, стараясь идти ровно и прямо – знал, что женщина смотрит ему вслед. Улыбнулся в ответ, прежде чем войти к себе, захлопнул дверь. И сразу прислонился к косяку. Била дрожь, голова трещала, как растопка в буржуйке.

Он сполз по косяку на пол, несколько минут сидел, дожидаясь окончания приступа. Это было обычное явление, настигающее без всякой закономерности – могло случаться каждый день, могло подарить неделю спокойной жизни.

Он отдышался, с трудом поднялся, доковылял до кровати и рухнул на нее, не раздеваясь. Взметнулась пыль, накрыла облаком, он лежал в этом облаке и кашлял. Пошарил в планшете, отыскал таблетку, с усилием проглотил. Слюны не было, в горле царила засушливая каракумская пустыня.

Через пару минут боль превратилась в умеренную. Он доковылял до окна, припал к подоконнику, закурил, забыв открыть окно.

Жизнь усиленно трепала. Смерть обходила стороной, но часто с интересом заглядывала в глаза. В 1941 году он весь октябрь провалялся в госпитале с осколочными ранениями. Фашисты блокировали Ленинград, а он валялся в медицинском учреждении на улице Жуковского, которое несколько раз подвергалось бомбежкам.

При артналете погибли почти все офицеры особого отдела, отдавшие приказ содействовать капитану Клыкову в вывозе музейных ценностей из Аннинского дворца. Погибли капитан Черемшин, майор Лыков…

Березин вернулся на службу в ноябре 1941-го. Служил в контрразведке Ленинградского фронта. «Невский пятачок», Шлиссельбург, окрестности станции Мга, занятой немцами.

Несколько раз советские войска предпринимали яростные попытки прорвать кольцо блокады. Но оно оказалось очень прочным. Отчаянный бой у Рабочего поселка № 4 – когда все офицеры секретного отдела попали в окружение вместе с потрепанным батальоном. Когда погибли все командиры…

Березин личным примером поднял бойцов в атаку. В том бою он не получил ни царапины, хотя люди вокруг него гибли десятками. Сотне бойцов удалось пробиться и даже захватить штабной немецкий транспорт и зазевавшегося майора, который на поверку оказался важной шишкой из Абвера.

Березина самолетом отправили в Москву – сопровождать ценного пленника. А назад в город на Неве он вернулся только в феврале – и то на несколько дней. Снова перевод в столичный регион, Волховский фронт, очередные безрезультатные попытки спасти Ленинград.

В 1942-м его перевели в Сталинград, в армию Чуйкова. Выжил и там, представлен к государственной награде. Выявлять вражеских агентов и диверсантов вошло в привычку. Бесславная Ржевско-Сычевская операция, потом Белгород, Орел, убедительная победа Красной Армии на Курском выступе, после которой немецкая армия уже ни разу не проводила значимых наступательных операций, а только пятилась на запад.

В январе 1944-го под Ленинградом была разгромлена и отброшена в Прибалтику полумиллионная группировка.

Но не все проходило гладко. Полк, к которому был приписан отдел контрразведки, попал под удар противника. Танковый батальон полка усиления Ваффен СС вклинился в расположение наступающей части, разрезал ее, как нож масло, и нанес удар по штабу. Погибли почти все штабисты, взвод связи, танки сровняли с землей полевой госпиталь, уничтожив персонал и всех раненых, а потом пьяные танкисты гонялись по полю за визжащими медсестрами и расстреливали их в спину.

Полтора десятка человек закрепились в здании школы, полчаса отбивали атаку, имея единственное противотанковое ружье. Они подбили два «Тигра», уложили десяток десантников – но сами полегли почти все, а от здания школы осталась груда обломков. Прорыв танкистов не повлиял на картину сражения – немцы попали в кольцо. Решившие сдаться – сдались, решившие погибнуть – погибли.

Березина без сознания извлекли из-под рухнувшей балки. Осколки и пули прошли стороной, но он заработал несколько сломанных ребер, ушибы тканей и тяжелейшую контузию. Танковый снаряд взорвался поблизости, осколки пощадили, а вот взрывная волна потрепала нещадно. Он едва не угодил в руки похоронной команды – кто-то вовремя обнаружил, что офицер дышит.

Два месяца в госпитале, сильные головные боли, видения, галлюцинации. Со временем их стало меньше, но совсем не прошло. Выписали в конце марта – лечащий врач снабдил лекарствами, рецептами и строжайшими инструкциями, как себя вести, чтобы не попасть в дурдом.

Никакой действующей армии, хорошо хоть в ведомстве оставили. Спокойная работа в тылу – борьба с недобитой резидентурой, анализ положения на фронтах, никакой беготни, драк, стрельбы. Отвоевал свое Березин – пусть теперь другие воюют. «Только время вас вылечит, уважаемый, – говаривал после выписки врач. – Да и то не уверен. С галлюцинациями вы справитесь, а головную боль, по-видимому, придется терпеть до старости… если доживете, конечно. Могу похлопотать о вашем увольнении из армии…»

Он возражал – сами увольняйтесь. Он здоров, как бык! Живой, руки-ноги на месте, голова между приступами работает, а сами приступы можно снимать с помощью таблеток, которые он обязался глотать в строго указанное время.

Последние два месяца он справлялся с обязанностями, хотя прекрасно понимал: он уже не тот. И начальство это видело, спасибо, не стояло с ножом у горла…

Он жадно жевал галеты – медицина рекомендовала усиленное питание. Вскрыл банку тушеной свинины, съел и ее. Спохватился, глянул на часы: в 14.00 он должен быть в Петропавловской крепости.

Через пять минут он уже шел по проспекту в сторону Мойки, петляющей по исторической части города. Пересек чугунный Зеленый мост, выбрался на Дворцовую площадь за Эрмитажем.

Разрушения были, но большинство скульптур, к счастью, сохранились. Памятник Петру, прочие изваяния во время войны маскировали мешками с песком, заколачивали в деревянные ящики. Провалы в стенах и разрушенные строения маскировали сетками. Здесь было много зенитных батарей, они эффективно работали с прорвавшимися в центр бомбардировщиками. Но полностью обезопасить исторические памятники они не могли.

Он шел по набережной Девятого января, вновь переименованной в Дворцовую – мимо Эрмитажа, дворцов и замков Русского музея, у которого за время войны не пострадал ни один экспонат. Он шел по разводному Кировскому мосту над мутными водами Невы – до 1934 года его называли мостом Равенства, до революции – Троицким.

В Петропавловскую крепость майора впустили по служебному удостоверению. Крепость тоже пострадала, но в меньшей степени. Комплекс зданий с мрачной историей находился на своем месте. Здесь когда-то располагалась главная политическая тюрьма Российской империи. В крепости закончил свои дни царевич Алексей – то ли сам скончался, то ли его убили. Здесь томилась княжна Тараканова, выдававшая себя за дочь Елизаветы; здесь сидели вредный для царского режима Радищев, декабристы, народовольцы, классики литературы Достоевский и Чернышевский, теоретик анархизма Бакунин. Сюда в 1917 году, после того как гарнизон поддержал большевиков, переселили Временное правительство Керенского.

Гауптвахты и тюрьма Трубецкого бастиона вошли в систему тюрем ВЧК. Здесь расстреляли четырех великих князей – и не только: в годы Красного террора у Головкина бастиона врагов – заговорщиков, бывших заводчиков, офицеров и генералов – расстреливали сотнями.

Сейчас на гауптвахте содержались пленные немецкие офицеры чином не ниже майора. Не до всех еще дошли руки.

Задание Березин получил несложное, но ответственное: допросить сидящего здесь уже третий месяц полковника Абвера Зигфрида фон Зельцера. Это имя упомянул захваченный в Новгороде член подпольной диверсионной сети, и очень кстати выяснилось, что данный господин пленен советскими войсками и коротает дни в Петропавловской крепости.

– Зельцер, Зельцер… – бормотал дежурный майор, пролистывая списки. – Да, имеется такая фигура. Оберст Зигфрид фон Зельцер… С ним в камере находятся оберст-лейтенант Шеллинг и генерал-майор Витке. Капризные господа, – улыбнулся майор, – все им не так, условия неподобающие, кормежка отвратительная, отношение – непочтительное. Просят душ… а дулю с маком не хотите? Часто наших заключенных они душем баловали? По мне так все у них нормально, – заключил дежурный, – пальцем никого не тронули – приказа не было. Кормят, как всех, гулять выводят, иногда покурить дают. Охрана все их просьбы игнорирует и правильно делает. Пусть радуются, что не пристрелили. Вам его в отдельный бокс подать?

– Если не сложно, – кивнул Березин. – Для быстроты понимания можно пригласить еще пару опытных специалистов по допросам.

– Понимаю, – улыбнулся майор. – Это правильно. Психология, называется. Немцы существа изнеженные, боли не любят… Вам его сразу наверх?

– Нет, давайте спустимся, посмотрим.

Подвалы бастиона не были курортной гостиницей. Сыро, душно, барахлила подача свежего воздуха. Маленькие зарешеченные камеры – в противовес широким проходам, низкий потолок, скудное освещение. Пленные сами выносили свои параши, сами подметали и мыли полы – это доставляло немалое удовольствие охране.

Лица заключенных хранили надменность, но она уже не убеждала. Исхудавшие, осунувшиеся, они сидели на нарах в выцветших мундирах, исподлобья глядели, кто проходит мимо.

Полковнику фон Зельцеру было лет пятьдесят. Породистое когда-то лицо покрывала бледная маска, редкие волосы торчали пучками. Когда дежурный офицер выкрикнул его фамилию, в глазах заключенного блеснул страх. Маска безразличия сменилась маской ужаса. Но полковник расправил плечи и вышел из камеры прямой, как штык, демонстрируя свое достоинство.