Коперник удовлетворенно кивнул, и цепочка двинулась дальше. Дом возник перед нами совершенно неожиданно, я должен был его учуять, деревянный человеческий дом, совершенно обычный походный коттеджик на два этажа плюс подвал - сколько раз я сам ставил точно такие же. Я сначала принял его за очень крупное корневище, так он был черен, но Коперник поднял дверь и пропустил всю цепочку внутрь, а сам остался снаружи.

Вспыхнули огни, раздались приглушенные голоса, замелькали тени в стрельчатых, под старину, окнах, а потом Коперник громко сказал:

- Вот ты и попался, Хлодомир Вальграф!

Я молчал. Я даже не вздрогнул от неожиданности. Я как будто бы даже и ожидал, что вот таким злым голосом, примерно с такими же словами обратится ко мне Коперник. Это было нелогично и непонятно, но в тот день непонятным и нелогичным было для меня все. Я, впрочем, и сегодня многого понять не могу.

- Ты видишь, - продолжал он, - что мстить некому и не за что. Я жив. Ты ведь понял, что это спектакль был?

Странный спектакль, подумал я, очень странный.

- Выходи, никто тебя не тронет.

И он медленно пошел в сторону дерева, за которым я прятался.

Меня била дрожь, я заболевал, тело казалось липким, и я не был уверен, что оно не подведет меня, если дело дойдет до схватки. Слабость, нежелание, даже страх... растерянность, конечно, все это вместе.

Голоса в доме быстро стихли, оттуда доносилась только тихая невнятная музыка. Я слышал даже дыхание Коперника. И где-то рядом были ведмеди, очень много ведмедей, совсем рядом. Я не видел их: интуитивное зрение было сбито огнями дома, настраивать - нужно время.

- Ну что ж ты, Хлодомир? Неужели боишься выйти?

От отца, кроме склонности к самоанализу, мне досталось вот что: он научил меня избегать поспешных действий. Тогда перед домиком, в темноте, я бы любых действий с удовольствием избежал. Трудно сказать, какая сила, какая необходимость заставляла меня через муку выбирать, что делать. Я ничего не мог понять: откуда здесь Коперник, почему так со мной говорит, что значит эта ловушка? Слов нет, был он при жизни особой личностью, других таких я, пожалуй, и не встречал. Среди космополовцев считался шишкой из крупных, о чем говорили его мнемосвязь с космической интеллекторной системой, его возможности, о которых простому смертному и не догадаться; поговаривали у нас ребята, что люди его ранга могут даже жить дня два-три после смерти, они вроде зомби становятся, потому что оставляют интеллектору какое-то там особое завещание, какую-то последовательность действий, цель - словом, что-то чисто служебное, но вообще-то невероятное. Я не верил, считал, что чушь. И еще я не верил, что зомби вот так мог со мной говорить, что Коперник мог дать интеллектору указание после его смерти так со мной говорить. Это все было предательство, что он там, у цветастых, что он так со мной разговаривает, это было предательство, и если полчаса назад я жизнь бы отдал, чтобы отомстить за его смерть, то сейчас бы я за ту же самую цену уничтожил его вторично. И становилось понятно, почему вдруг удушение, такое... интеллигентное убийство, бескровное, не портящее тело, простая приостановка дыхания; становилось ясно... и абсолютно все непонятным оставалось и становилось. Что он вот так вот со мной говорил - непонятно; и все, что он на Галлине делал, - неясно; и моя верность ему, чуть ли не мистическая, и ужас мой, что вот, умер Коперник и больше не будет у меня Копа, и понимающе никто не посмотрит, и не хлопнет никто по плечу, как он, мой Коп; и то, что он здесь, передо мной, в темноте, и то, что он все от меня скрывал, и... я не знаю, я не могу объяснить. Как же сказать? Мне бы с ним посоветоваться, как быть, но не с тем, что у домика, а с прежним, ну с тем хотя бы, кто смеялся у магистрата... Я беседовал с ним, умершим, в той ночной тишине, подсвеченной невнятными музыкальными фразами, я шептал тихонько обвиняющие слова, а потом Коп остановился в пяти метрах от моего дерева и поднял руку, а в руке его я увидел скварк.

Мне не на что было надеяться... люди из космопола виртуозно владеют скварком, у меня даже миллионной доли шанса не оставалось. И я прыгнул. Я прыгнул хитро (для непрофессионала хитро, не для Коперника), с изгибом, я летел на него, и скварк был нацелен мне точно в грудь. Я совершенно не понял, почему он не выстрелил - мелькнула мысль, что он, наверное, тоже чувствует себя плохо.

Он не то что не выстрелил - он даже не сгруппировался, даже не отреагировал на прыжок боевым блоком, чисто рефлекторным боевым блоком, он всего лишь присел-от неожиданности. Я уверен, что не убил его, убивать у меня даже мысли не было, я просто ударил его сбоку двумя ногами, чтобы отключить на минуту, и он позорнейшим образом упал на спину, этот Коперник. Клянусь, я не хотел его убивать. Я больше чем уверен, что он просто упал, и я все правильно сделал.

Но я тоже упал. Я лежал в траве, а рядом валялся Коперник, я понимал, что немедленно надо встать и... убираться? Нападать? Словом, что-то немедленно делать. Но меня словно парализовало - так плохо я себя почувствовал вдруг. Я был тяжелейшим образом болен. Я, кажется, застонал.

Музыка смолкла, поднялась дверь, ко мне подбежали двое. Я нашел силы сопротивляться, и цветастые стали со мной грубы. Они били меня, пока тащили в дом, били молча и быстро, а мне становилось все хуже и хуже, и ни на что уже не оставалось сил. Меня трясло. Мне казалось, я умираю.

Они волоком втащили меня в свой дом, в ярко освещенную комнату, швырнули на ковер и стали пинать ногами. Это продолжалось недолго, потому что скоро раздался знакомый голос (каждый звук отзывался болью во всем теле - не люблю боли):

- Немедленно прекратить эту виоленцию!

Ох, как болели мои косточки, ох, как клеточки мои лопались, и глаза резало, и горло сводило, и дышать было почти невозможно, и все нервные окончания словно взбесились.

- Приходите, приходите в себя, дорогой мой. Ну? Вам уже лучше? спросил меня кто-то.

Ни черта мне не было лучше, откуда тут лучше, но, по крайности, я нашел в себе силы собрать мысли, ощутить себя собой, пусть и очень больным. Я уже знал - чуть-чуть поднапрячься, и я вспомню, кто со мной говорит.

- Посадите его в кресло. Что ж это он на полу?

Ох, как больно меня подняли, как цепко схватили множеством невежливых рук, как немилосердно швырнули в кресло!

- Сейчас придете в себя, дорогой Хлодомир, это болезненно, но это нормально, так и должно быть, небольшой предварительный приступ. Сейчас вы немножко придете в себя, и будет у нас с вами маленькая, но ответственная конверсация.

- Тише, - страдальчески говорю я. Голос, который мне так необходимо вспомнить, вызывает боль и мешает сосредоточиться.

- О (тоном ниже)! Мы уже говорим? Быстро, удивительно быстро. Скоро и конверсацию будем в состоянии выдержать.

- А? - спросил я, уже почти вспоминая.

- Конверсацию. Беседу - в переводе со староанглийского.

Эрих Фей, бессменный хранитель городского спокойствия. Точнее, если я только не ошибаюсь, временно исполняющий обязанности оного. Очень временно. На период конверсаций и мутуальных - то есть общих - акций совместно с неким Хлодомиром Вальграфом, куафер-инспектором и, похоже, последним идиотом, добровольно сунувшимся в не слишком ловко расставленную ловушку. Вот он, прямо передо мной, в своем плаще для вечерних ивнингов. Расплывается немного, но это пройдет. Положив ногу на ногу, он сидит посреди комнаты в роскошном кресле "Самаритэн". В таком же полулежу и я сам. В креслах похуже, словно зрители на домашнем спектакле, расположились у стен человек двадцать цветастых. Даже для здорового многовато, а я болен.

- Фей, - говорю я.

- Узнали, - ласково улыбается он. - Узнали, голубчик Вальграф. У меня очень запоминающаяся внешность. Если даже это и недостаток, то я им...

- Что все это значит, гранд-капитан?

- ...то я им дорожу, - заканчивает Фей. Благожелательно глядя на меня, он задумывается, он теребит подбородок, добрая улыбка на его лице вызывает очередной приступ боли, терпимый, впрочем. - Дорогой Вальграф! Я хочу сообщить вам прежде всего приятную новость. Следствие по интересующему вас делу закончено, и убийца найден!

Я сначала не понимаю.

- Какой убийца?

- Ну как же, убийца вашего друга, нашего дорогого Коперника. Неужели забыли? Нехорошо.

- Но он же... - Я оглядываюсь по сторонам в поисках Копа, но его нет в комнате. Это странно. Я знаю свой удар, он уже должен был оклематься.

- Я говорю про убийцу Виктора Коперника, сотрудника космопола, вашего соинспектора, которого на ваших, между прочим, глазах удушили не далее чем сегодня. Неужели не помните?

- Да, но... Я же его видел потом! Он сказал, что это был спектакль.

- Спектакль, - улыбаясь, говорит Фей. - А? Хорошенький спектакль! Ну конечно, спектакль, дорогой мой! Спектакль, во время которого был убит ваш товарищ. Разумеется, что еще, кроме спектакля?!

- Я что-то не очень понимаю...

- А я вам как раз и объясняю. Ничего не намерен скрывать. Не таков. Для начала хочу сообщить вам (а вы все никак не даете), что оперативная инвестигация, проведенная не без вашей помощи, кстати, за что стража городского спокойствия выражает вам искреннюю... то есть это я выражаю вам от имени... - Фей немного путается в словах, ему хочется сказать книжно. Словом, преступник найден и обезврежен. Это...

Фей делает паузу, многозначительную и, пожалуй, чересчур долгую. Но я не собираюсь его прерывать. Мне и самому интересно.

- Это...

Я молчу и внешне не проявляю любопытства. Я болен, мне надо набрать силы, чтобы отбиться от обвинения в убийстве собственного приятеля.

Двадцать человек все-таки. Ох, ребята...

- Это - Подводный Вулкан! - провозглашает наконец Фей тоном конферансье, объявляющего выход артиста. - Прррошу!

Раздаются аплодисменты. Кто-то кричит "браво". Любопытно развлекаются здесь цветастые. Появляется, я не заметил откуда, мой старинный знакомый, официал Мурурова. На тонком металлопластовом поводке, зацепленном за наручники, он ведет того самого худосочного парня, что удушил Коперника я сразу его узнал. Оба празднично улыбаются.

- Знакомьтесь! - говорит Фей. - Его зовут Подводный Вулкан. Настоящего имени не знает никто (парень приветственно дергает головой). У него было тяжелое детство. С раннего, можно даже сказать, с очень раннего возраста он пошел по кривой дорожке и связался с районной бандой душителей. Изворотливость (парень кланяется), неуловимость (еще поклон), смелость поступка и мысли (поклон и аплодисменты, которые Фею приходится переждать) снискали Подводному Вулкану дурную славу, сделали его грозой всего города. Но он связался с космическими охотниками, и это положило его карьере конец.

- М-да, м-да, м-да! - Вулкан юмористически всхлипывает и дурашливо разводит руками. - Вот это самое меня и сгубило. Ни за что не связывайтесь с чужими, они не доведут до добра!

- От имени Эсперанцы хочу заявить вам, дорогой Вальграф, что люди Галлины никогда не подняли бы руку на прославленного стража космического спокойствия, каким, вне всяких сомнений, был незабвенный Виктор Коперник.

- Ни-ко-гда! - с жаром подтверждает Вулкан.

Солидным кивком Мурурова выражает свое согласие со сказанным.

- Иные силы направили руку Подводного Вулкана, иные, это доказано. Он был лишь слепым орудием, невинной жертвой циркумстанций - обстоятельств в переводе со староанглийского.

- Невинной? - удивляюсь я через силу.

- Именно.

- Именно, - вторит Вулкан. - Конечно, невинной. Еще чего.

- Проклятые космические охотники, а не он, отняли у своего злейшего врага Виктора Коперника, самое дорогое, что у него было - они у него отняли жизнь. И мы еще посчитаемся с ними, у стражи городского спокойствия длинные руки!

- И когти, - вставил, ухмыляясь, Мурурова.

- Но, дорогой Хлодомир, пока у нас только их слепое оружие, и мы должны считаться с тем, что хотя его невиновность только что перед вами доказана полностью... да-да, полностью, дорогой мой, ирония здесь мало уместна... доказана полностью, слепое орудие тоже должно быть наказано, пусть и... как это?.. минимально - так требует закон.

- Перед законом я склоняюсь, - произнес Вулкан, расшаркиваясь, и в подтверждение своих слов склонился перед законом.

- Мурурова, приступайте, пожалуйста.

Тот тяжело вздохнул, укоризненно посмотрел на меня:

- Из-за вас все, инспектор. Говорил же я, не люблю таких дел.

Он отцепил от наручников, сковывающих руки Вулкана, свой металлопластовый поводок.

- Ну-ка, повернись спиной!

- Чего еще?! - с тревогой вскрикивает Вулкан.

- Повернись, тебе говорят!

Он разворачивает Вулкана к себе спиной, тот в страшной панике оборачивается к Фею, хочет что-то сказать, но петля уже захлестнута вокруг шеи. Вулкан взбрыкивает и обмякает в руках Муруровы.

Не могу пошевелить даже пальцем от слабости или от чего-то еще. Я чувствую себя плохо, ребята, и я понимаю, конечно, что хорошо чувствовать себя в таких обстоятельствах просто неприлично - я только хочу сказать, что мне немножечко хуже, чем можно себе представить. Мои мозги тошнотворная теплая жижа. Мне все время хочется выяснить, весь этот день проклятый хочется выяснить, что же, в конце концов, вокруг меня происходит, от объяснений Фея только еще больший туман, хочется нужные вопросы задать или отдать, я не знаю там, нужные распоряжения, а вместо этого я или молчу, или подаю нужные не мне реплики, совершаю поступки, цель которых мне не ясна, и такое чувство, что впадаю в абсурд, не могу из него выбраться. Только и остается что бить лапками изо всех сил и стараться сбить в масло эту сметану.

Я молча наблюдаю, как довольный Мурурова с гордостью победителя утаскивает за ногу труп Вулкана. Я теперь вижу, куда он уходит, там такая маленькая дверца на кухню. Когда дверца открывается, оттуда доносится шипение, бульканье и пахнет очень аппетитным каким-то варевом. Впрочем, если человек целый день не ел...

Я сглатываю слюнки и говорю:

- Это расправа. Зверская расправа. Для удовольствия.

- Нет, мой дорогой Мурурова, - скорбно возражает мне Фей. - Это казнь. Это жестокая необходимость. Убийцу должна настигнуть кара. Она его настигла.

- Я сомневаюсь, что он убийца.

- Ну и что? У меня тоже сомнения. А как же без сомнений? Очень может быть, что и не он убийца, а вы. Да и было ли оно вообще, это убийство? Ведь мы о нем только с ваших слов знаем. К тому же сейчас развелось на Галлине столько совершенно похожих людей. Тут, пожалуй, засомневаешься и в себе самом. Но карать-то все-таки надо!

- Что-то я вас чем дальше, тем больше не понимаю.

- У нас с вами, дорогой Вальграф, видимо, разные парадигмы. А вы задавайте вопросы. Я ведь ничего не скрываю.

Но я не хочу задавать вопросы. Я хочу разобраться сам.

- Ну, если вы не знаете, с чего начать, то я вам с вопросами помогу. Вот например. Был ли убит Виктор Коперник? И подозреваю - два раза.

- Как два раза? Я не убил его. Я уверен, я знаю!

- Когда мы закончим, вы сможете посмотреть, дорогой Хлодомир, на свою собственную работу.

- Этого не может...

- Вопрос второй. Жив ли Виктор Коперник? Ответ - не знаю. Очень может быть, что и жив, но очень может быть, что и умер. Задаем третий вопрос, который вам, наверное, и в голову не пришел. Кто, скажем, напал на вас во время погони за Муруровой?

Мне этот вопрос в голову очень даже приходил, но я никак не отвечаю Фею. У меня две задачи - набрать побольше информации, при этом не запутавшись, и что-то сделать с собственным самочувствием, потому что болезнь прогрессирует. Что за болезнь? Тоже, между прочим, вопрос.

- Вы, конечно, думаете, что это все - банда преступника Фея, ведь так? Ну согласитесь, согласитесь, пожалуйста, что вы именно так думаете!

Я нехотя соглашаюсь.

- И вот тут вы оказываетесь абсолютно не правы. Слов нет - инициатива была моя, потому что надо же было как-то обогнать вас, когда вы гнались за моим подчиненным. Но нападали на вас совсем не мои люди. Я вам скажу кто местная хулиганствующая золотая молодежь, это их обычные шутки. Причем нападали не сами они, конечно, а только их изображения.

- А? - говорю я.

- И-зо-бра-же-ни-я. Это шутка была, спектакль. Такой же спектакль, как и крики у костра, как инсценировка гибели Муруровы в пастях разъяренных бовицефалов.

- Такая же, как и вообще вся эта инвестигация, - продолжаю я саркастически. - Вы, дорогой Фей, поставили странный, но не ли... мне трудно говорить, извините... не лишенный интереса спектакль...

- В котором и вы сыграли роль, и вы сыграли ро-оль, дорогой Хлодомир!

- Меня не очень интересует театр, - говорю я. - Мне только хотелось бы знать...

- Ему только хотелось бы знать, - перебивает меня высунувшийся из кухни Мурурова (он красен), - было ли убийство Коперника запланировано сценарием?

- Предположим, было, дорогой Вальграф, - отвечает Фей.

- Ему не терпится спросить, куда подевали труп? - высказывает предположение один из цветастых, сидящих у стенки. Я замечаю, что они тут все красномордые. И глаза налиты. Даже Фей, само изящество Фей, несколько розоват и как бы немножечко не в себе.

- Простите, какой труп вы имеете в виду, дорогой Вальграф? Чей именно корпус вас заинтересовал?

- Ну ясно чей - Коперника, чей же, - подает голос еще кто-то. Я, оказывается, веду весьма оживленную беседу.

- Я не то хотел уточнить, - досадливо морщится Фей. - Я хотел узнать, какой из двух предположительных трупов Коперника вы хотели бы локализовать?

Тут я успеваю вклиниться и задаю свой вопрос уже своим собственным голосом:

- Но разве у одного человека может быть два трупа?

- Хороший вопрос! - радуется Фей. - Вопрос просто великолепный. У человека одна жизнь, один труп, как сказал как-то великий. Это очень тонкая и очень глубокая мысль. Если есть два трупа, значит, были два человека. Но - акцентирую! Но если оба трупа похожи только на одного из этих бывших людей, то как определить принадлежность останков? Ответ прост. Современная наука отвечает совершенно определенно - определить принадлежность никак невозможно, поскольку открытие механизма метаморфозы...

- Да что вы плетете. Фей? - говорю я. - Какая там еще метаморфоза? Вопрос кристально...

- Стоп! - восклицает Фей. - Стоп-стоп-стоп. Я, кажется, догадался. По-моему, друзья, он не знает, что такое метаморфоза.

- Да знаю я!

- Конечно, не знает, тут и догадываться нечего, - встревает Мурурова. Технически очень отсталая личность. Куаферы, что с них возьмешь?

- Милый Хлодомир, - вкрадчиво говорит Фей. - Признайтесь, прошу вас, это очень важно для обобществления парадигм. Может быть, вы и вправду не слышали слова "метаморфоза"?

- Слышал, - устало отвечаю я. - Как вы мне надоели. Конечно, слышал.

- Может быть, вы слышали его в каком-то другом, древнеримском сенсе и с современными тенденциями его никак не отождествляли?

- В современном, в самом что ни на есть современном. Да что вы, меня за олуха принимаете?

- Фей, - говорит Мурурова. - Он, похоже, не посвящен. Вот дубина!

- Не грубите, Мурурова, непосвященных очень много на свете. В таком случае вам, дорогой мой Хлодомир, придется немножечко потерпеть и выслушать ма-аленькую такую историю.

Прежде чем мы перейдем к самому главному.

И гранд-капитан Эрих Фей, возмутитель куаферского спокойствия, явно не дурак-человек, но какой-то все же придурковатый, с нелепыми ужимками и староанглийскими словечками, начинает с увлечением излагать свою маленькую историю, начинает пробивать себе путь сквозь мои недомогания, зачем-то желая, чтобы я обязательно его понял. Он повторяет одно и то же по нескольку раз, он вглядывается в меня пристально, он с блеклой, мучнистой веселостью дразнит меня, вымогает из меня кивки понимания. А последнее, между тем, все так же недостижимо - вот что удивляет меня и даже начинает пугать. Какая-то промозглая, нелепая чушь. И дышу-то я с болезненным хрипом.

Фей, оказывается, большой любитель всласть потрепаться и не меньший любитель исторических экскурсов. Сколько же ему лет? Он начинает с того, что пересказывает мне историю молодежных движений за два последних десятилетия, иногда забирается в староанглийские дебри, в которых несколько плавает, потому что Старая Англия оказывается у него вовсе не уютной морщинистой планеткой, где обитали в древности рыцари космических комиксов, а заштатным островком Метрополии, и островок этот то увит у него хмельными лианами и утопает в жаре немыслимой, то мрачен, как ночная Луна, то болотист и гноен, то морозен и сух, и люди у него говорят изречениями, и эскапируют - то бишь убегают - все время куда-то, и все время против чего-нибудь возражают - очень сомневаюсь, чтобы Фей понимал, против чего. Старая Англия! Как же! Но каждый раз он не без усилий выбирается из нее и возвращается в современность, все ближе и ближе к сегодняшней, а цветастые устали от его речей и время от времени тихо снуют мимо нас по комнате, все в каких-то своих делах. Мне пока не становится лучше, хотя и набираюсь я сил стремительно - я уже чувствую их в животе, в ногах, в грудной клетке, я разбухаю от этих сил, они меня деформируют, и ярость зреет во мне, я делаю вид, что спокойно слушаю эту абракадабру... эбрэкэдэбру, если уж по-староанглийски. И наконец добирается он до метаморфозников.

Нельзя сказать, чтобы я не слышал о них - тут он не прав. Ты помнишь, как мы с тобой бреднями упивались, и в кого только мы не превращались в мечтах, помнишь? Но те метаморфозные течения с небольшим генетическим изменением черт лица, превращающих его в маску всегда непредсказуемого уродства и только в мифах - в маску непредсказуемой красоты, - те метаморфозные сумасшествия, которыми стали увлекаться пятилетней давности аналоги сегодняшним цветастым, - все это было сущим пшиком по сравнению с чудесами, услышанными от Фея, когда пришло время к нему прислушаться.

Дорогая. Это очень хорошее слово, оно еще древнее, чем староанглийский язык, чем любой язык, пусть самый древнейший. Дорогая. У меня набухают легкие, атавистически слезятся глаза от одного только звучания этого слова, от одной только мысли о звучании этого прекрасного слова, во всей интерлингве нет ему равного в красоте. Рассудком я могу тебя не любить, языком я могу говорить о тебе гадости, хотя вряд ли, я могу все стекла заполнить самой правдоподобной, самой как бы уж совершенно искренней хулой на тебя - ведь и в самом деле, признайся, есть кое-что за тобой такое; но представлю тебя, но скажу тебе "дорогая", но шепну тебе "дорогая", только чуть шевельну губами, только подумаю, как чуть шевельнутся губы, произнося шепотом это бесконечно чистое слово - и все тело мое воет самым ужасным воем от тоски по тебе, и руки тянутся к тебе, и пустоту обнимают, и глаза ищут тебя везде, и память взволнованно мечется в поисках хоть одной какой-то детали... нет... не помню... вот, кажется... всплеск напряженных зрачков, особое движение рукой, торжествующая и вместе с тем озабоченная улыбка... нет, не помню... могу только описать, но не помню... только на уровне второй сигнальной системы, вот тоска-то какая!

А он рассказывал, Эрих Фей, любитель поудивлять подпольными сплетнями, про какого-то мастера, какого-то полоумного Эбнера Фиска, который был, к несчастью, и гениален, про то, как Фиск погиб, но незадолго до гибели открыл секрет, до которого даже суперинтеллекторы додуматься не смогли обычные байки! - про то, как он прятал этот секрет, как, умирая почти, наблюдал за другими, открывшими бесконечно малую долю того, что открыл он, гениальный подонок Фиск, - наблюдал и молчал.

Ту бесконечно малую долю они обозвали метаморфозой и на всех углах принялись орать, что метаморфоза изменит мир. Чего она, конечно, не сделала. Фиск мог изменить, ему стоило только сказать, но он умер. Он мог бы вылечиться даже в обычной больнице, даже просто дома, стоило только этого захотеть, но он умер, он считал, что уносит секрет с собой. Но! (Ужасно люблю истории, а историю недолюбливаю.) Секрет каким-то чудом выплыл наружу, и назвали его метаморфозой Эбнера Фиска, потом метаморфозой-ЭФ, а потом просто метаморфозой, потому что та малая, миллионная доля уже благополучно забылась. И секрет по секрету передавали друг другу очень секретные люди, очень дорожившие своей секретностью, потому что, кроме секретности, за душой у них обычно не было ничего бездельникам достался секрет, тем самым бездельникам, от которых Фиск, сын бездельника, внук бездельника, сам бездельник по социальному положению, так тщательно все скрывал.

Фиск представился в моем воображении худым, невысоким, некрасивым, неухоженным. Он любил одиночество и высокие скорости бесколесок. Он всегда страшно нервничал, злился, с ним невозможно было не то что ужиться в одной квартире, но и разговаривать более двух минут. Он жил в Метрополии. Каждый знает, что такое жить в Метрополии: постоянная взбудораженность, невероятная скученность, сплошной искусственный камень, искусственные деревья, искусственная трава, и свет искусственный, и воздух, а людей, занимающихся искусством, там нет - они покинули Метрополию, разбежались по пяти Живописным Поселениям, хотя, казалось бы, ну при чем тут живописность пейзажа, ерунда какая-то, ни при чем здесь она совсем. Им бы, этим людям искусства, не убегать никуда, остаться бы в Метрополии, вот уж где планета трагедий, и придумывать ничего не надо, только те трагедии не по ним, те трагедии для них слишком неизысканны получаются. Им вывертов бы. Вот как со мной, например, сейчас. Я представлял себе Эбнера Фиска, молодого еще, чуть за полсотни лет, я видел, как он копошится в своей квартирке, как бродит по ней, гордо, по-петушиному, оглядывается неизвестно на кого и неизвестно кому вспыхивает вдруг горячечными глазами. И жестикулирует у окна. А потом на живот ложится и спит. И предчувствует смерть, и специально мучается - зачем?

А Фей рассказывал, как бездельники стали Фиска превозносить и как тайный интеллекторный центр устроили по разработке его идеи. Не знаю, почему тайный. Боялись, что запретят. Хотя в Метрополии кому запрещать-то? Может быть, страшил их товарищеский самосуд - это действительно неприятно. Главное в идее Фиска - предсказуемость, задаваемость метаморфозы. И ее, конечно, размах. Ребята, как плащами, менялись лицами, они тела какие угодно придумывали себе - и совсем не обязательно уродливые или красивые. Модные. У них появилась тайная мода, ну смешно! То они отрицали функциональность органов, то вдруг увлекались амфибийными вариантами, а один вариант, "человек-скафандр" называется, они продали космополу. Не знаю. Так сказал Эрих Фей, большой любитель городского спокойствия, и значит, это не обязательно правда. Я лично не слышал даже слуха такого.

А потом Эрих закокетничал и сказал "я". Он сказал "я", поскольку тоже внес свою лепту в движение метаморфозников, лепту, по его словам, увесистую, с добрую драхму, и по моим соображениям, для охотников, для куаферов, для космополовцев и космоломов, словом, для всех беспланетных весьма угрожающую. Фей придумал самое простое - превращаться в уже существующих диких зверей.

Я слушал и уже не набирался сил для прорыва, и запах, идущий от полуоткрытой кухонной двери уже не так волновал меня, хотя есть, конечно, хотелось адово. Цветастые тоже вертели носами и слушали вполуха.

Эрих Фей из Метрополии тоже всю жизнь работал бездельником. В юности он создавал стекла, недурные, он сказал, стекла, однако все мы знаем, ребята, что людей искусства в Метрополии нет, значит, и стекла Эриха Фея никто особенно не ценил - Метрополия! И тогда Эрих Фей из Метрополии выбыл. Он ушел оттуда, забрав с собой девушку со странным именем Шагис, желание создавать стекла, уверенность в собственной художественной натуре и любовь к староанглийским словечкам, безобидную такую любовь. Для начала он остался без девушки по имени Шагис. Потом, в одном из бессмысленных исследовательских походов к рубежам Обитаемых Ареалов, вдруг потерял желание писать стекла. А с уверенностью в собственной художественной натуре он расстался чуть позже по собственной воле - без какого-либо чувства потери.

И стал охотником. У него был талант везде приживаться, но жить он тогда еще не умел. Он бежал отовсюду - с таким чувством, будто гадит везде и не хочет оставаться там, где нагажено, но на самом-то деле (так сказал Эрих Фей, любитель показывать себя крупным планом на общем фоне городского спокойствия...), на самом-то деле не гадил он, он везде аккуратненько, по собственной прихоти, открывался людям с той стороны, с какой не хотел, чтобы его видели - и не то чтобы с очень плохой. Он немножко не так сказал, но я так понял его, я тоже претендую на знание человеческих характеров, между прочим. И тоже бываю склонен к самоанализу, ну ты знаешь... да-да, пятьсот пятнадцатый раз. В общем, он убегал отовсюду и нигде не мог найти себе места. Охотник, искатель золотых звезд, борец с несуществующими цивилизациями, миссионер в одичалые экипажи, актер (это уже после того, как потерялась художественная натура - конечно!), даже в куаферы нанимался, но не прошел. И так далее, и так далее, и так далее пока не попал на Галлину.

Он попал на Галлину метаморфозником, ярым последователем Эбнера Фиска. Он имел аппарат, тогда еще громоздкую и неудобную штуку с креслом, биологическими шкафами и прочей ерундой, которую мы по сто раз в год наблюдаем в стеклах про жизнь науки, а наяву, собственными глазами совсем или почти совсем не видим ее - а жизнь-то, в общем, длинна!

- И верите? В первый же дэй! Да нет, что я говорю, не в первый - первый я посвятил ознакомлению с городом, есть, знаете ли, такая... такое... у меня... Словом, почти сразу наткнулся на бовицефала и поразился - какая мощь! И купил себе одного...

- То есть как это? - Я даже оторопел. - Что это еще за купли-продажи такие? Ведмеди же не входят...

- В продажные списки? - с готовностью подхватил Фей. - Ну да, не входят, конечно же, не входят, а как же! Но я по таким спискам купил, где входят.

- У охотников? Вы вот так запросто... на Галлине... в первый же день?

- Да, милый мой, здесь же ведь каждый третий - охотник. Ну, положим, не из тех, что по космосу шатаются, из своих, но ловят бовицефалов, ловят. Вражда здесь, дорогой мой Хлодомир, страшная. Я, конечно, с ребятами своими немножко порядку поднавел, поднавел немножко порядку, побаиваются меня нарушители городского спокойствия, а так - вражда.

- Вражда? Между кем?

- Между кем? Да между кем угодно! Охотника с защитником, женщины с мужчиной, старушки с туристом, душителя со стражником, бездельника с технократом, умного с сумасшедшим, дурака со здоровым образом жизни, неизвестно кого неизвестно с кем. И всех - с ведмедями, да! Кому приятно, когда на тебя охотятся?

- Бовицефалы?!

- Да что вы как глухой переспрашиваете, честное слово? - Фей раскраснелся, он отчаянно жестикулировал, и сквозь фиглярство, сквозь доверительные и сверхдоверительные интонации, то и дело проступали скрываемые из последних сил злость и тоска.

- Бовицефалы неразумны. Они враждовать не могут.

- Много вы знаете о бовицефалах...

- О бовицефалах я знаю много.

- Ах, да я не о том же, не о том, совсем не о том! Что это вы меня все время перебиваете? Слушайте, я вам быстро рассказать должен.

- Не надо мне ваших рассказов. Я тороплюсь. У меня дела.

- Успеете еще, не спешите, Вальграф Хлодомир. Слушайте дальше.

- Оставьте меня в покое. Я болен. Спать хочу.

- Я купил у одного охотника бовицефала, - не слушая меня, напряженно и медленно, как заклинание, продолжал Фей. - Я в свой аппаратик вставил его - и хорошо вышло. Я на себе его испытал, меня всегда отличала смелость. И понял... и понял, что тут открытие. Не простым зверем оказался бовицефал. И войти в его шкуру было приятно, и уходить, особенно в первые минуты, совсем не хотелось. Хотелось, чтобы навсегда. Понимаете? Кто хоть раз попробовал, всегда тоскует по его шкуре. А в ней хорошо-о-о-о! И только под конец, уже когда действие метаморфозы кончается, когда обратное начинает грозить - вот тогда тоскуешь по шкуре, тобой оставленной, вот тогда хочешь стать человеком снова. Вы не представляете, какое счастье метаморфоза в бовицефала! Это... это... это...

Фей вдруг стал возвышен и благороден. В глазах его зажглась мечта самая чистая, за "которую человека, пусть даже врага твоего, и полюбить можно. Он встал, вытянул шею, приподнялся на цыпочки, пальцы сложил щепотками и губами воздух поцеловал. Дрянь.

- Да что вы ко мне со своими метаморфозами?! - вдруг вскипел я, и ярость меня стала жечь неестественная, не из мозга, из живота откуда-то ярость, я ее еле сдерживал. - Что я вам и вашим метаморфозам? У вас свои дела, у меня свои. И пересекаются только на бовицефалах. Я уйду и ничего про вас не скажу. Я не слишком разбираюсь в законах, но если законов против метаморфозы нет, а их, похоже, нет, - так и договориться как-то можно!

- Есть, есть такие законы, - возвращаясь с небес на землю, запричитал Фей (невероятно ханжески, до отвращения фальшиво, с вызовом - видишь, как я играю?). - Есть они. Почему-то другим наше счастье поперек горла, почему-то приравнивают наш образ жизни к самым наркоманическим акциям, и преследуют нас, и бьют, и подозревают, уничтожают безо всякого сожаления. И все Эсперанца!

- А тогда ничем помочь не могу, вы уж простите. Выведем вас с Галлины. Как вредную микрофлору. И не советую мне угрожать. Потому что смерть моя учтите! - только все усугубит.

- Вы немножко не так меня поняли, дорогой Хлодомир, - участие в глазах, доверительность полная и тоже насквозь фальшивая, ну просто омерзительная доверительность. - Мы совсем вас не просим, чтобы вы споспешествовали ходатайствовать... с этим все в порядке. Есть люди, есть возможности, есть силы...

- Но я-то, я зачем вам понадобился? К чему все эти спектакли, эти беседы нелепые? Вы что, уж не вербовать ли меня в метаморфозники собрались?

- Вот оно, это слово! - вдохновенно радуется гранд-капитан Фей. Он подпрыгивает от избытка якобы чувств, по-козлиному и не к месту. Вербовать! Именно так, именно вербовать, дорогой Хлодомир, именно вербовать! Вот вы вопросов тут мне всяких назадавали, многое было вам непонятно, иногда самое простое, иногда действительно непонятное, но вы не задали одного, самого главного. Вы не спросили, к чему мы устраиваем все эти спектакли - с убийствами, с расследованием, с погоней, к чему заводим с вами эти, прямо вам скажу, нелепые беседы, на что-то похожие, но совсем не похожие ни на что? Вот о чем вы меня не спросили, а ведь я этого вопроса все время ждал. Все думал - спросит или не спросит? Нет, не спросил. Но я вам все равно отвечу, все равно разъясню. Ибо! Ибо это самое главное.

- Да я же...

- Самое главное, дорогой мой Хлодомир. И я отвечу вам так, вот послушайте: все это мы устраивали с одной только целью. Завербовать в свои кадры куафера Хлодомира Вальграфа. Повторяю: за-вер-бо-вать.

И тогда я сказал "хм". Я сделал умное лицо и еще раз сказал "хм". Я посмотрел на Эриха Фея вопросительно, а он ответил мне восторженным взглядом и умилительно сложил ручки. И тоже, как бы поддакивая, произнес "хм".

- Отменно благодарю, - сказал я, чувствуя, что глупость сморозил, глупость даже, может быть, грамматическую, но не смог удержаться и повторил. - Отменно благодарю. Мне еще не прискучил человеческий облик. К тому же я очень устал... плохо чувствую себя... температура...

- Температура! - со смачным удовлетворением воскликнул Фей и с кем-то из своих торжествующе перемигнулся.

- И вообще. Я покорнейше бы просил, - продолжал я с политесом, выходящим за пределы уместного, - оставить меня в покое с тем, чтобы я добрался до города вашего, Эсперанцы, где меня ждут и даже в случае чего указания имеют специальные, до города, где я, отдохнув и сделав неотложные по долгу службы дела, обдумал бы ваше предложение спокойно и всесторонне и в самом скором времени дал бы вам точный, хорошо аргументированный ответ.

- Какое предложение? - живо поинтересовался вдруг Фей, головку склонив к плечу и глядя на меня с интенсивным, плохо разыгранным недоумением. Какое такое предложение изволили вы, дорогой Хлодомир, столь изящно и фешенебельно отклонить? Не было еще предложения, я еще только намеревался.

- Я имею в виду, - изыскано приподняв бровь и глаза полузакрыв, в тон ему отвечал я, - я имею в виду вашу пропозицию насчет того, чтобы я метаморфозником стал и отведал бы ведмедевого облика.

- Ах, это. Но, дорогой мой Хлодомир, - Фей преомерзительно всплеснул ручками, - вы опять меня поняли не совсем. Что же это я так невнятно все объясняю?

- Непорядок, - пробасил Мурурова, и это прозвучало заранее заготовленной репликой, плохо заученной и потому произнесенной без выражения, точнее, с выражением сугубо любительским.

- Вот именно, - подтвердил Фей. - Непорядок. Но я сейчас объясню.

Я поклонился:

- Буду выразительно рад.

- Дело, дорогой мой Хлодомир, заключается в том, что мы нуждаемся в вашей помощи, а взамен пропозируем вам наисладчайшую из наисладчайших жизнь. Жизнь, которая вам, по вашим знаниям, потенциям, а главное, по заложенной в вас силе несметной, создана как бы исключительно для вас.

- Все-таки, значит, отведать ведмедевого облика?

- Ах, ну это! Это каждый желающий - пожалуйста. Я все пытаюсь вам о другом. Как бы это вам...

Фей приложил к губам указательный палец, поднял глаза и по-детски серьезно задумался.

Мне немоглось. Все болело, и донимала температура, и то, что я с утра ни крошки во рту не держал, тоже сказывалось. Голодная слабость разливалась по телу, онемевшему и больному, и каким-то образом уживалась с яростной силой неизвестного происхождения, от которой хотелось вскочить и разнести все вокруг, и на волю вырваться, и к "Бисектору" через лес, и чтобы не видеть вот этого вот всего. Только я не вскакивал почему-то. И даже (я так чувствовал) вовсе не потому, что мне было интересно слушать Эриха Фея, Савонаролу от городского спокойствия. Но он и впрямь рассказывал любопытно. Он отнял от губ указательный палец, показал его мне (палец был немыт, уплощен в последней фаланге и неприятно длинен) и сказал "ах!".

- Ах! - сказал он с ажитацией в голосе. - Я расскажу вам подробно, хоть время и поджимает.

И с сумасшедшей симпатией скосил, на меня глаза и тут же обдал настолько же сумасшедшей злобой - впрочем, только на миг.

- Представьте. Мы, - от возбуждения он чуть не кричал. - Мы, нашедшие себя в той ненормальной жизни, которую ведет человечество. Нашедшие форму, в которой человеческое и звериное не мешают друг другу, помогают друг другу, наконец, создают друг для друга комфортные условия существования. И заметьте, это важно: существования не в одиночку, наперекор, постыдно и тайно, а в группе, в сообществе, в особого рода цивилизации. Ну, здесь сложно, но вы поверьте - это хорошая форма существования, о ней можно долго, но приходится спешить, вы сейчас узнаете почему. И представьте, нашедшие форму, нашедшие даже место, вот это вот, вот это самое, там, где есть раздолье бовицефалам, нашедшие, но обнаружившие, к своему ужасу, что место занято, и занято прочно, и не сгонишь, и не попросишь, и никуда не пожалуешься, потому что, видите ли, мы извращенцы, мы вне закона, нас следует отлавливать и куда следует отсылать. С надлежащей охраной.

Я внимательнейшим образом слушал, я вытянулся вперед, я даже истово кивал в знак понимания, но все равно, так трудно доходили до меня слова Фея. А ему нравилось, что его так слушают, он обставлял свою речь ужимками, отчаянной жестикуляцией и мимикой самой невероятной, сквозь фальцет проскальзывали порой басовые органные нотки, и это пугало.

- И вот - нас много, нам надо где-то жить. И не просто где-то, а именно в Эсперанце, в которой люди нормально жить не могут, которую наш террор, нелогичный и беспощадный, не способен уже спасти, именно в Эсперанце, нашей родине, единственном месте, которое должно принадлежать нам. Нас много - но мы слабы, потому что человек весит много меньше бовицефала и, превратившись в бовицефала, он бывает предельно слаб, в нем нет совершенно ни силы, ни ярости, той чисто бовицефальей ярости, ради которой все и затевалось. Ярость, впрочем, есть, но ее хватает на сущую ерунду, а на дело такая ярость не годна.

- На какое дело?

- На то самое. - Фей хитро подмигнул мне. - На то самое дело, я же вам говорю. А-а, вы не понимаете, вы боитесь понять. Так я скажу, слушайте! На взятие Эсперанцы, на эсперацию Окупанцы, я хочу сказать, на оккупацию, да-да, на оккупацию Эсперанцы, на ее бо-вице-фа-ли-за-цию - это единственный путь. На штурм!

- На штурм! На штурм! - боевито подхватили цветастые из зрительских кресел.

- На немедленный штурм! - диким стальным голосом заорал Фей, донельзя противно искривив физиономию, особенно рот.

- На немедленный штурм! - подхватили все хором. Даже мне захотелось крикнуть, но, конечно, я промолчал.

- У нас есть все! - с мольбой обратился ко мне Фей. - У нас есть силы поднять силы, у нас есть возможности расширить возможности - нам необходим только лидер. И даже лидер у нас имеется! Вот он - ваш покорный слуга.

Гримасой на лице я выразил осуждение всему, что творилось вокруг, в особенности тому, что говорилось. Но послушаем дальше, сказал я себе. Они замышляют зло, что ж, послушаем дальше. Иисусик помощи у меня просил, вдруг я действительно могу оказать помощь.

- Вот вы не верите, - продолжал тем временем Фей. - Вот вы говорите себе, эге-е-е-е, куда его занесло, наполеончика этого. Лидером себя называет. Ведь правда? Ведь правда же?

- Говорите, - процедил я сквозь зубы. - Вы говорите пока, я слушаю.

- Отменно вам благодарен! - отчеканил Фей и скорчил преотвратную мину, и локти вздел, и каблуками прищелкнул. - И я вам на это скажу: мне нравится быть лидером, у меня получается быть лидером, я очень жалею, что столько жизни потратил, даже и не помышляя быть лидером, а все на побегушках или особо от всех. Я рожден лидером быть. Но! И тут я делаю ударение, акцентацию, я фигуру речи своей фокусирую на коротеньком слове но! Я лидер среди людей. Я им говорю, они меня слушают. Я их убеждаю, и они меняют свои убеждения в ту сторону, в какую угодно мне. Я зову их, и они покорно... нет - с энтузиазмом идут за мной. Но все это среди людей. А как бовицефал я никто. Я серая личность, я винтик, я голодный и слабый член голодной и слабой стаи. Мне нужен город, чтобы я не страдал, мне нужно взять его не только силой, не только хитростью, но и яростью, а ярость спит, ее хватает только на то, чтобы огрызаться на корневых мух знаете, такие?

Он сделал паузу, глубоко вздохнул, огляделся набычившись, уставился на меня.

- Нам. Нужен. Лидер. Бовицефалов.

- И вы хотите сказать, что...

- И я хочу сказать, что! Я хочу сказать, что среди немногих, отвечающих нашим требованиям, вы подходите наилучшим образом. Мы ваши данные изучали. Вы куафер. Вы умеете многое. Кроме того, ваша психическая архитектура...

- Но послушайте, я куафер среди куаферов самый обыкновенный. Что вы такое плетете, какая архитектура?

- Она не у людей проявляется, у бовицефалов. Мы знаем, у нас есть возможности проверить, нас не так уж и мало, вы увидите, когда мы пойдем брать город. Вы получите удовольствие. Вместе с нами, бок о бок, шкура о шкуру...

От возмущения я застонал. Пора, подумал я, информация получена, время действий настало. Я произнес - гневно и твердо:

- Вы совсем лишились ума, Эрих Фей. Неужели вы хоть секунду надеялись на мой ответ. Конечно же, нет! Все! - Я встал. - Я ухожу!

- Сядьте, шалун вы этакий, - с укоризной сказал мне Фей. - Никто вашего согласия и не спрашивает, опять вы не поняли ничего. Сядьте.

Я сел.

- Я у вас никакого согласия не прошу, дорогой мой Хлодомир. Мне не нужно ваше согласие. Я ввожу вас в курс дела, в курс, так сказать, ваших обязанностей, чтобы вам легче было определиться. Я бы вас подготавливал и подольше, да времени нет. Вот-вот принесут первое блюдо. Проголодались, наверное?

Блюдо? Какое блюдо? - во внезапной панике подумал я, забыв и решимость свою, и гнев. Я представил себе каннибальский пир и расчлененных толстяков - с гарнирами и без. Я побоялся спросить. Я сказал, из последних сил сохраняя достоинство на лице:

- Я ухожу. Сейчас же. И не вам удержать куафера. Я ухожу, но вернусь. Тогда берегитесь. Потому что я приду не один. Потому что ваш заговор будет пресечен в корне. Попили кровушки, хватит. Вы совершили ошибку, доверившись куаферу. Я ухожу, но я не прощаюсь. Мы еще встретимся. И это случится скоро. Никогда куафер не опустится до такого. Это глупо - то, что вы предлагаете. Прощайте, я ухожу. И не советую на меня нападать. Я знаю приемы. Меня специально учили. Я куафер. Я горжусь этим. Я никогда с пути не сверну.

Невероятным усилием воли я заставил себя замолчать, и в наступившей тишине услышал вдруг тихие подвывания, изо всех углов, отовсюду. Фей стоял надо мной и смотрел на меня с видимым удовольствием.

- Продолжайте, - попросил он. - Высказываться всегда так приятно.

- Я сказал все. Я ухожу. Но я...

Чтобы замолчать, я зажал себе рот обеими руками, как делают дети.

- Я хочу, чтобы вы поняли окончательно, дорогой мой Хлодомир, отеческим тоном продолжал Фей. - Сегодня, через очень малое время, вы неизбежно метаморфизируете в бовицефала. Неизбежно. Вы испытаете счастье. Вы поведете нас в бой.

Подвывания стали громче.

- То есть почему это неизбежно? - взвился я. - Я же вам, кажется, на чистой интерлингве говорю: ничто не сможет удержать меня здесь. Что бы вы ни сделали, я ухожу. Я Коперника вам не прощу. Где Коперник? Он жив?

- Он мертв. Какой странный квэсчен вы задаете.

Я почувствовал страстное (именно страстное) облегчение. Он мертв. Он не обманул меня, его на самом деле убили. Я могу хоть за что-то держаться. Я могу встать и уйти. Мне здесь больше нечего делать.

- Я ухожу. Все.

- Вы никуда не уходите, вы и не сможете, вы и сами этого не хотите. Метаморфоза уже началась. Она началась раньше, в момент выстрела, но сейчас наступит ее пик. Еще осталась только одна, не слишком неприятная процедура. Не выстрел, не бойтесь.

Я кивнул почему-то, не сводя с него оторопелого взгляда.

- Она начнется сразу после небольшого застолья, которое необходимо и нам, и вам для накопления энергии.

При слове "застолье" вой усилился, он уже мешал слушать. Я почувствовал непереносимый голод.

- Мы, метаморфозники, - сибариты. Мы любим от любого действия получать удовольствие. Например, сцена с костром, помните?

- Не помню.

- Она, в общем, и не нужна была. Меня прельстила ее нелогичность. Мы нелогичностью вас взяли, вы заметили, дорогой мой Хлодомир?

Вой, страдальческий хоровой вой.

Фей вдруг встрепенулся и заорал:

- Так! Первое блюдо!

- Первое блюдо! - понеслись отовсюду рыдания. - Первое блюдо! Скорей первое блюдо!

Раскрылась дверь кухни, и в комнату ворвалась орда небольших роботов типа "Шнитце", которых я нигде, кроме как в Метрополии, не встречал. На голове у каждого блистал серебром и сканью поднос с горой чего-то дымящегося.

- А-а-а! - заорали цветастые, вскочив с мест и устремляясь к роботам. Первое блюдо!

Я остался на месте, решив держаться изо всех сил. Голод сводил с ума. Ко мне подкатило сразу два "Шнитце".

И я набросился на еду.

Я сказал себе - пусть, пусть они думают, что купили меня. Дудки! Куафера не купить. Уж во всяком случае не меня. Я не разбирал, что передо мной такое лежит - груда чего-то мясного, удивительно ароматного и, главное, много. Вкуса не помню, я не ощутил вкуса, некогда было. Ни ложек, ни вилок, ни выгребалок - я ел руками, как и все вокруг. Обеими. Мы заталкивали пищу в рот, мы не успевали ее жевать и с каждым проглоченным куском голод усиливался. Помню, как Фей запустил руки в пищу чуть не по локоть, но почему-то не ел, а принюхивался, страдальчески ухая и мыча.

Устали челюсти, виски, руки, устал даже пищевод, вокруг стоял немыслимый жор, а пища будто в пропасть падала, вакуумно пустой желудок требовал еще и еще.

Очень быстро все было прикончено. С безобразно вспученными животами мы отвалились от подносов, с ног до головы облепленные волокнистой зеленой массой, уже не такой ароматной. Было противно и тошно. А потом было второе блюдо, и такое же третье, а потом я почувствовал жар в копчике (теперь-то я знаю - с этого начинается истинная метаморфоза) и услышал крик Фея:

- Все встали! Время! Время пришло!

Я не встал, я только сел на скользкий палас и огляделся туманно. Цветастые уже вскочили на ноги и стояли теперь перед Феем, придерживая беременные животы, глядя на него истошными, шальными глазами.

- Одежду долой!

Лихорадочно и неуклюже они принялись раздеваться - зрелище не для шоу. Фей скосил на меня глаза, дал знак - сиди пока, вскинул руки... боже, это были уже не руки! Пальцы, только что длинные, укоротились до сантиметра, противными розовыми шариками окаймляя ладони. Жар в копчике усилился необычайно, озноб тоже - меня била крупная дрожь. Впрочем, и остальные тоже дрожали. Мы все явно были больны.

- Ноги на ширину плеч! - надсадно заорал Фей, вкладывая в крик всю злобу, разом освободившуюся. - Руки в стороны! Вдох!

Они застыли все, уродливо голые, дрожащие, с преданными глазами, кто-то простонал: "Да ну же!".

- Первое упражнение! Руки над головой! - Ушам было больно от его крика. - От звезды до звезды!

- От звезды до звезды! - стройно и внятно повторил хор.

- От планеты до планеты!

- От планеты до планеты!

- От города к городу, от дома к дому! Дыхание держать, дыхание, черти!

- От города к городу, от дома к дому!

- Второе упражнение. Руки на бедра!

Они уперлись руками в бедра. Их кожа позеленела, а головы удлинились, носы расплющились, а гениталии - это стало таким! Они взглянули орлами и завертели торсами в диком темпе, синхронно, не забывая отвечать хором.

- Мы несем свои прекрасные двойные тела!

- ...тела!

- А в них несем дважды удвоенное счастье!

- ...счастье!

- Куда мы придем?

- Домо-о-о-ой!

- Что принесем?

- Мир и секрет!

- Что обретем?

- Счастье и ярость!

- Что будет с рохлями и немощными, занявшими дом?

- Уйдут!

- А не уйдут?

- Умрут!

- Кто должен жить?

- Тот, кто желает нам жизни!

- Кто должен умереть?

- Тот, кто не желает нам жизни!

- Кто-о-о-о?

- Все-е-е-е!!! Все!!! Все!!!

- Третье упражнение! Змея в воздухе!

Я глядел на них и глаз отвести не мог, испытывая ужас. Кроме мужчин, здесь были три или четыре женщины, я заметил их только тогда, когда уже и отличить их от мужчин было нельзя почти: только по большей уродливости. Все они стояли, как спортсмены перед тренером на разминке, и делали, в общем, обычные упражнения, какие я тысячу раз видел, да и сам в юности вот так же стоял, и так же руки вперед выбрасывал, и так же торсом крутил, и через нос дышал, и несло от меня потом, и казалось мне в то время, что запах этот - запах здоровья и силы - хорош, что нет лучше запаха пота, и думал я - не будет такого в старости. До старости я не дожил пока, и запах пота опять со мной, я, можно сказать, пропитался запахом пота, но уже не запах это здоровья, совсем другой запах, человеческий только наполовину, запах ярости, силы, злобы неутоленной, запах, от которого корчишься в отвращении и к которому все же тянет...

Они изменялись на глазах: бугорками вспухала кожа, втягивала внутрь волосы, превращалась в черную из зеленой, утолщались от ступней ноги, искажались лица, и без того искаженные идиотскими гримасами, веки - о, веки вспухли шарами и напоминали кожу грецких орехов, ни человеческого, ни ведмежачьего не было в этих веках. В момент метаморфозы метаморфозник и внешностью, и внутренним состоянием разительно отличается от всего, что есть во Вселенной, - аналогии здесь невозможны. Именно из-за этого вот перехода большинство и тянется к превращениям - очень странное чувство.

Когда кончился ритуал вопросов и ответов, свято соблюдаемый при массовой метаморфизации, грянул марш. Марша такого я раньше не слышал. Я сидел в оцепенении, опасаясь любого движения, даже дыхание сдерживая, потому что знал - стоит мне хоть чуть-чуть шевельнуться, и я вскочу с места, подбегу к остальным, стану в один ряд с ними и подобием рта буду кричать вместе со всеми, и подобием рук буду выполнять идиотские упражнения, и подобием глаз буду выражать самый чистый, самый истовый энтузиазм, и с восторгом приму расползание своего тела, расползание, которое я теперь изо всех сил удерживал, впадая в оцепенение. Он был бравурен, тот марш, и полон самого истошного, самого фальшивого энтузиазма - настолько не по-человечьи фальшивого, что просто и был действительно нечеловеческим.

Потом, уже в тишине, все они корчились на полу, безгласные, слепые, глухие, а Эрих Фей, присев на краешек своего роскошного кресла, внимательно наблюдал за ними, не забывая, впрочем, и про меня.

Метаморфоза похожа на чудо. Вот был человек - вот стал кусок бесформенного чего-то, даже не мяса. И вот это что-то, колышущееся, дрожащее, обдающее тебя смрадом, кое-где вдруг пообмякло, кое-где напряглось, кое-где расправило складки... и перед вами бовицефал! Не совсем еще бовицефал, правда. Очень тощий, не такой крупный, хоть и больше все-таки человека, очень слабый, но явно галлинский житель, гроза местных лесов. Пупырчатые веки начинают подрагивать, открываются, взгляд вертикальных зрачков, сначала несфокусированный, бессмысленный, становится постепенно твердым и злым, все тело дрожит уже не столько от слабости, сколько от ярости, и вот он на разъезжающихся лапах пытается встать, и вот он стоит и ищет жертву для утоления своего голода, он вертит мордой. И смотрит уже на меня. И все они на меня смотрят.

И я говорю себе - пора, куафер, вперед. Я вскакиваю на ноги...

- Стой! - негромко сказал Фей со своего кресла, и неожиданно для себя я остановился и замер. - Стой и смотри на меня.

Я смотрел на него и думал - не их, а Фея сейчас надо убить. Надо все силы положить на это, перемочь послушание, преодолеть свои рефлексы и какие еще там появились инстинкты - и убить. Иначе мне с Феем не сладить в моем теперешнем состоянии. Так я думал тогда и понимал, что все это чушь, потому что как это так - убить человека? Я не запрограммирован на убийство людей. И главное, я не хотел. Ярость моя даже, наоборот, усилилась. Но только вот в действие никак не желала переходить. Я устал от битвы, все боли, весь жар, все недомогания прошедших часов навалились вдруг на меня, скрутили, стали мной управлять, убивать даже мысль о сопротивлении - нет слова в человеческом языке, чтобы передать, как я себя чувствовал.

- Ноги на ширину плеч! - сказал Фей. - Подними руки. Первое упражнение.

Фей не рассчитал все-таки.

Это очень приятно, когда узнаешь, что враг твой, уже убедивший тебя в безошибочности своих действий, в своей непобедимости, а стало быть, в полной безнадежности твоих попыток выступить против него - когда этот враг вдруг ошибается.

Он думал, я буду слишком слаб в первые минуты своего ведмежачьего бытия, думал, я растеряюсь, думал, наверное, что не хватит у меня сил преодолеть рефлекс послушания... Впрочем, не знаю, что он там думал. Он надеялся справиться со мной и не рассчитал свои силы. Как только я смог подняться с загаженного мокрого пола, как только мышцы мои окрепли достаточно, чтобы подчиняться приказам мозга, я, раздираемый вот уж поистине нечеловеческой яростью, бросился на Фея и убил его, легко отстранившись от его неточно нацеленных ударов.

Да, я был голоден, когда выскочил из домика, голоден и слаб бесконечно, одна только ярость меня питала (я боюсь, ты не понимаешь, что я имею в виду под яростью). Я огляделся: тот человек около дома, там, где я его оставил, уже не лежал. Ни следа от него. Откуда здесь было Копернику взяться? Спектакль, он сам говорил.

Я встал на задние лапы и зарычал, и голос мой был неожиданно, необыкновенно звучен и страшен - страшен даже для меня самого. Может быть, потому, что я хорошо знаком с ведмежачьими криками.

Они откликнулись и со всех сторон потянулись ко мне - бовицефалы всех мастей и статей. Они выходили ко мне из домика, из железной травы, из корневищ, они слезали ко мне с деревьев. Были среди них корневищные (этих набралось больше всего), пещерные, дупляные, были гладкие и пятнистые - в основном не крупные, а иногда и совсем мелкие - в давние проборные времена мы называли таких комнатными и любили за беззаветную, нерассуждающую отвагу. Попадались совсем уж редкие уроды, я на Галлине прежде их не встречал. Все они радостно бежали на мой призыв, и я тебя уверяю, любовь моя, есть у нас, ведмедей, чувство, похожее на чувство близости у влюбленных со стажем, чем-то напоминающее телепатию, а для себя я называю это одночувствием - сильное желание чего-то, я не смог бы словами выразить, чего именно, я предвкушал близкое его исполнение; и то же самое предвкушение - я был уверен тогда - испытывали все бовицефалы, идущие на мой голос. Они ждали меня, они обо мне мечтали, и вот я пришел.

Ты не представляешь себе, что это такое.

Человеком я был никто - ну, куафер, а значит, немножко изгой. Хорошо, не совсем простой куафер, со способностями, с особенным каким-то характером, хотя убей меня, понять не могу, что в моем характере такого было особенного. Здесь же я стал тем, которого ждали. "Вот придет Хлодомир" - понимаешь меня? Счастье пополам с яростью, ощущение собственной необходимости, нестерпимая тяга бежать и вести.

Я опустился на все лапы и, вскинув голову, пошел прочь - в тот момент я и сам точно не знал куда. Потом понял - в город. Я вспомнил ребят, что провожали меня в полицейском броневичке, вспомнил иисусика и имя его вспомнил - Маркус, вспомнил, как он говорил - нам нужна ваша помощь. И сотни, может быть, тысячи таких же, как я, метаморфозных бовицефалов, послушно шли за мной следом. Я знаю, их вела моя ярость.

Боже мой. Боже мой, Боже мой, Боже мой.

Мы пожирали все на своем пути. Я узнал, как чудесен вкус листьев, какие гастрономические богатства таятся в корневищных узлах, вылезающих из-под земли наподобие сплетенных змеиных клубков, где, кстати, настоящие мои сородичи по ночам обитают (я - корневищный бовицефал). Взлетела вспугнутая птица - искусная помесь воробья с фаэтоном, которая во время пробора много хлопот принесла нашим орнитологам, расплодившись не вовремя. Я инстинктивно махнул лапой и ощутил настоящий восторг, сбив ее на землю. Удар, видно, переломил ей шею, она слабо трепыхнулась и замерла. Не замедлив бега, я поддел ее когтем и отправил в рот - вернее, это сделал ведмедь. Я же пока с ужасом и радостью наблюдал за собой изнутри. Мои лапы автоматически подбирали с земли, с деревьев, из воздуха все съедобное - я инстинктивно его угадывал. Где-то в стороне остался "Бисектор", я вспомнил о нем тоже, на секунду всего представил, как взбираюсь в него (это в теперешнем-то обличье!), как взлетаю, как приземляюсь там, где сволочи убили моего друга, - и внутренне усмехнулся. Потому что внешне бовицефалы, как вы знаете, усмехаться не могут - слишком твердые губы.

Постепенно, очень медленно освобождаясь от голода, набираясь сил, мы ускоряли темп хода и через несколько часов уже просто мчались. Рядом со мной бежал черный ведмедь. По тому, как ужасающе он топал, я узнал в нем Мурурову. О, Мурурова был красивый бовицефал! Он был благородный бовицефал, он был из бовицефалов бовицефал.

Запах города становился сильнее, вот он превратился в вонь, она толкала нас назад, в родную и бесконечно чуждую галлинскую чащу, но человек свыкается с вонью, почему бы не привыкнуть и животному более низшему?

Сказал так и ужаснулся - это мы-то низшие?! Это я, со своей силой несокрушимой, я, со своей яростью, бешеной как смерч, неотвратимой как смерть; со своим разумом, тонким, мощным, вмещающим и перерабатывающим сразу десятки мыслей (и каких, люди!), это я-то, милостью Божией бовицефал, я - низший? И только потому, что рукам моим не надобен инструмент, и только потому, что я сильнее человека, а он, чтобы выжить, вынужден исхитряться, только поэтому? Чушь!

Мне еще многое предстоит узнать о своем ведмежьем теле, новые ощущения только еще готовились захватить меня целиком, ведмежья любовь, куда менее смешная и жалкая, чем любовь людей, которые и сами-то стыдятся ее, и правильно делают, - все это мне еще предстояло, а пока нужно было сделать другое.

Я шел помочь, стремился - не для них, для себя - уничтожить все, что мешает этим людям, ставшим вдруг для меня дорогими (ну вот как ты), заставить их посмотреть на мир свой моими глазами, открыть им всю абсурдность, их окружающую... Я не знаю, что-то вроде того. Я чувствовал! Да ты хоть догадываешься, какой смысл я вкладываю сейчас в это слово, ты, женщина, существо, эмоциями живущее, эмоциями воспринимающее, эмоциями реагирующее - ты хоть сотую, хоть миллионную долю воспринимаешь из того, что я рассказываю тебе? Я чувствовал, я не мыслил. Я чувствовал словами, осязательными фигурами, обонятельными аккордами, я целые предложения, целые симфонии сплетал игрой чувств, а главное чувство, заменяющее главную мысль, было - скорее приобрести город.

Галлинские леса сменились на экзот-европейские, я стал узнавать их, ведь я их делал. Метропольные буки и вязы утопали в метропольной траве, перемежаясь с кууловскими миттерстанциями и жующими планариями с Парижа-100 - все это диковато выглядело в ярко-фиолетовом свете галлинского утра и очень походило на сон. Сон, прямо скажем, из отвратительных: естество ведмедя не воспринимало человеческих мерок эстетики. Противно и страшновато было опускать лапы в скользкую, брызжущую зелень, обоняние начинало отказывать, вызывало нечто вроде шокового омерзения, слух... Я в детстве, например, не любил, когда разломом карандаша ведут по стеклу с нажимом - мурашки по коже. Сейчас было так же. Мысли тупели, ожесточались, собирались в кулак, в сведенную челюсть, начинали думаться исподлобья, не знаю, понимаешь ли ты меня.

А потом совершенно внезапно - опушка и коричневая борозда городской границы метрах в трехстах через поле, а перед полем еще одна полоска, тоненькая и аккуратненькая - основание биоэкрана.

Вот для чего я нужен им был, вот для чего только. Куаферам знакомы секреты биоэкранов, куаферы назубок знают все сезам-шифры, а для того, чтобы эти. шифры открыли экран, вовсе не обязательно быть человеком. Будь ты хоть кем.

И я остановился перед экраном, а остальные с размаху на него налетели. И, взвыв, отпрянули назад.

От шума проснулись добровольные стражи границы - были такие, мне рассказывали о них, да и сам я их видел, когда шел с Коперником к магистрату. Они подняли головы от земли и заспанными лицами выразили глубочайшее удивление перед массовостью атаки. Удивление, но не страх. Видно, они были уверены в своей силе. Кто-то схватился за вокс, но многие - за оружие. Цепочка стражей ощетинилась дулами.

Я понял, что медлить нельзя, и заревел сигнал к немедленному штурму, и ведмеди поднялись. Фикс-ружья биоэкран не берут, здесь нужно что-нибудь смертоносное - либо скварки, либо пулеметательные орудия. Я не успел открыть проход в биоэкране, как скварки плюнули, и автоматы заговорили, и наши начали падать. Но одни падали, а другие вставали на их место, и мы бы смяли всю стражу, мы бы десять таких страж смяли, и я уже лихорадочно выцарапывал когтем на невидимой стенке сезам-шифр, когда увидел, что от города к нам летят боевые машины - целая армада броневиков "Пасем". И тогда я дал атаке отбой, потому что у нас не было ни единого шанса. Ведмеди с облегчением залегли, не понимая, что все, что конец, что это последние секунды их жизни. Что сейчас здесь все полыхать будет. А я лежал под экраном и стонал от ненависти к самому себе, дураку, который решил идти с кулаками на армию, и клял себя, и не понимал - как это так: я и вдруг согласился на подобное идиотство.

С тонким свистом "Пасемы" подлетели к нам, спикировали, а стражи границы в это время плясали и руками махали, а "Пасемы" метрах в ста от земли вдруг включили свои лучи, болезненно-яркие, и стали жечь, жечь... Но, ребята, не нас! Не нас они жгли, эти боевые машины, а стражей. У них вспыхнуло, не у нас, их раздались жуткие вопли - не наши. Ох, мужики, вот когда я вспомнил слова покойного Фея о том, что у него все продумано, все подготовлено.

Со стражами было покончено за минуту. Я нацарапал когтем код на биоэкране, и биоэкран пал. И бовицефалы вступили в город.

"Пасемы" развернулись, снизили скорость до скорости ведмежачьего бега и широким фронтом пошли вместе с нами на Эсперанцу.

Я даже и не представлял, сколько за мной шло ведмедей. Я не смог бы их посчитать, пусть даже и приблизительно, пусть бы даже такой целью задался. Но цель, повторяю, была иной - помочь. Взмывали вверх гражданские вегиклы, но в воздухе их сбивали броневики, люди как сумасшедшие бежали от нас, хотя глупо убегать от бовицефала, но они бежали и, стало быть, чувствовали перед нами вину, и мы догоняли их, мы сбивали их с ног, предоставляя идущим позади довершить начатое. Мы лавой входили в город, мы занимали каждый дом, и, ребята, почти никто даже не думал нам сопротивляться, мы очищали от врагов каждую комнату, и они сами бросались от нас из окон и с крыш, они боялись нас, и это было приятно. Мы били мужчин и женщин, мы били стариков и детей, мы никого не оставляли в живых. Мы проникали всюду и не задерживались нигде - внезапность была нашим оружием.

Я уже никого не вел, никто уже не нуждался в боевом лидере, умеющем открывать биоэкраны, - я шел сам, я точно знал, куда мне следует торопиться, я мчался к магистрату. Там, там ждали меня друзья.

Я увидел магистрат издали. С крыши его как раз взлетал броневичок Маркуса. Я что-то закричал, а броневичок опустил дула своих боевых скварков и плюнул изо всех дул прямо в гущу ведмежьей лавы. Я сначала подумал - ошибка. Потом понял, что Маркуса обокрали. Может быть, на него напали и насильно отняли полицейский броневичок. Мне еще тогда не понравилось, что боевую машину спокойно отдали гражданскому неумехе.

Но большого урона броневичок иисусика не принес. Мы залегли, а потом два "Пасема" двумя точно направленными лучами сбили его, и, пылающий, он упал за домами и взорвался. Крики, столько в то утро было душераздирающих криков!

Я первым ворвался в здание магистрата. Я пробежал все комнаты, но никого не нашел. Мне очень хотелось сказать своим новым друзьям из броневичка, чтобы они нас не боялись, потому что мы пришли не со злом, потому что мы от зла их пришли избавлять, но в магистрате уже не было никого. Разбросанная мебель, длинные рюмки на полу, из тех, в которых нам с Виктором подавали галлинский кофе, неожиданно мало крови и - никого. Все, должно быть, удрали от нас. Я взбежал на плоскую крышу, а там уже были наши - два ведмедя ожесточенно трепали кого-то, я увидел, как брызжет под каждым ударом кровь, а когда я подбежал ближе, то от того, кого они топтали, остался только один сравнительно целый фрагмент - обнаженное женское плечо, плечо удивительно нежной кожи, полное такое, смуглое женское плечико, по нему я узнал Магду. Я, впрочем, не уверен сейчас, что это была она, но больше вроде бы некому. Я, наверное, просто очень боялся, что это как раз она, я очень рассвирепел тогда, как водится у нас, бовицефалов, я убил обоих ее убийц - для меня нет разницы между убийцей-человеком и убийцей-ведмедем, и того и другого я убиваю при первой встрече. Я сейчас очень жалею, что убил их, но уж очень я зол был на них за Магду, любимая, прямо-таки до чрезвычайности зол. Я хотел, чтобы они запомнили, на кого следует нападать, а кому следует оказывать помощь.

Я еще долго рыскал по городу в поисках и сам не знаю кого. Может быть, Маркуса, может быть, Коперника, словом, хоть какого-нибудь знакомого. Но никакой мой прежний знакомый - мертвый или живой - мне не попадался и, как я понимаю сейчас, не мог попасться в принципе. Раза два я встретил Мурурову - тот от души дьявольски веселился, но я не хотел тогда веселиться с ним. А Коперник - ну где мне его было искать?

И потом тоже, когда все успокоилось и оккупация Эсперанцы стала далеким прошлым, я никогда никого из знакомых здесь не встречал, хотя маленькую нашу колонию узнал достаточно хорошо - все мы тут дружка с дружкой знакомы, что делать. Кроме заезжих спецов по тайной продаже новых средств превращения мы никого к нашей Галлине не подпускаем, уж дудки!

И проходят дни наши со странными приключениями. И когда мы люди, тянет к зверью. И когда звери, хочется сохранить хоть что-нибудь человеческое. И ничего мне, дорогая, не остается, как только считать: вот она, моя жизнь, та, о которой только и мечтать, да и не все ли равно какая.

Любимая, ты не жди меня больше. Мне отсюда уже не вырваться. "Эсперанца" означает "надежда", но я тебе никакой надежды не оставляю. Не жди меня больше, куафера Хлодомира Вальграфа давно нет.

Загрузка...