Метаморфозы. Новая история философии

Exordium Введение

Это книга не о философах прошлого; это книга для философов будущего! Для её главных протагонистов – Джорджа Беркли (Глава 1), Мари-Жана-Антуана-Николя де Карита маркиза Кондорсе и Томаса Роберта Мальтуса (Глава 2), Владимира Александровича Кутырёва (Глава 3). «Для них», поскольку всё новое – это хорошо забытое старое, и мы можем и должны их «опрашивать» о том, что волнует нас сегодня.

Жизнь Джорджа Беркли (1685–1753), англо-ирландского философа, представителя классического британского эмпиризма, священнослужителя англиканской церкви Ирландии чётко делится на три периода: 1) с момента своего рождения в 1685 году до 1713 года (когда он переехал в Лондон) жизнь Беркли была сосредоточена в Ирландии; 2) в 1713–1734 годах, хотя он время от времени возвращался в Дублин, по большей части Беркли либо жил в Лондоне, либо много путешествовал – по европейскому континенту, или по Северной Америке, где он прожил три года в Ньюпорте, штат Род-Айленд; 3) в 1734–1753 годах Беркли вернулся в Ирландию, живя главным образом на месте своего епископства, в Клойне. Однако в самом конце своей жизни он со своей семьей отправился в Оксфорд, чтобы быть рядом со своим сыном (тоже Джорджем), который там учился. Именно в Оксфорде умер Беркли, там он и похоронен. В каждый из этих периодов Д. Беркли очень много писал и публиковался. А писал он для аудитории начала XVIII, но не XXI века. Поэтому мы не можем просто взять в руки работы Беркли и прочитать их сходу с ясным пониманием. Даже то, что считалось философией в начале XVIII века, разительно отличается от сегодняшнего понимания. Сами слова, с помощью которых Д. Беркли выражал свои идеи, мы обычно уже не используем. Он жил и выражал свои мысли в принципиально иной культурной и социально-политической среде. Более того, он считал, что его работы бросают вызов вообще любому читателю, даже его современнику, полностью погружённому в культуру, существовавшую на момент написания его книг. Поэтому, например, в предисловии к «Трактату о принципах человеческого знания» (1710) Беркли открыто призывает своих читателей: «…[Я] считаю нужным просить читателя воздержаться от суждения до тех пор, пока он не окончит вполне чтение всей книги с той мерой внимания и размышления, каких, по-видимому, заслуживает его предмет. Ибо хотя в ней есть некоторые места, сами по себе весьма способные (этому уж не помешаешь) породить большие недоразумения и показаться приводящими к нелепейшим выводам (которые, однако, при полном прочтении окажутся не вытекающими из посылок), так же точно, хотя бы чтение и было вполне доведено до конца, при беглости его всё же весьма вероятно, что смысл сказанного мною может быть не понят; но я льщу себя надеждой, что для мыслящего читателя он окажется совершенно ясным и понятным». Естественно, никому не понравится, если ему скажут, что он неправильно понимает то, что прочитал. Но такой совет особенно полезен в качестве противоядия одного из главных пороков нашей современной культуры – клипового мышления, то есть склонности мыслить лишь маленькими фрагментами и с помощью легко формулируемых аргументов.

К моменту начала революции 1789 г., маркиз де Кондорсе (1743–1794) занимал привилегированное положение в обществе, ведь уже в 25 лет он стал известным математиком, с 32 лет был бессменным секретарём Академии наук, являлся членом Французской академии и инспектором по монетным дворам. Был даже членом Императорской Санкт-Петербургской академии наук (с 1776 по 1792 год). Друг Вольтера и Д’Аламбера, он считается последним из энциклопедистов. Его знала вся Европа эпохи Просвещения. Он был связан с самыми блестящими умами того времени. Ученик Тюрго, он пережил вместе с ним его реформы и немилость с его стороны. У него был счастливый брак с прекрасной и остроумной Софи де Груши (1764–1822). И вот этот удовлетворённый во всех смыслах человек был ещё и страстным борцом за справедливость, против рабства и торговли людьми, за признание гражданства протестантов и евреев, против смертной казни, единственный, кто требовал полного равноправия для женщин. Неудивительно, что с самого начала Революции Кондорсе включился в политическую борьбу, одним из первых высказался за Республику, предложил свой знаменитый план общественного образования, который даже столетие спустя вдохновил основателей республиканской школы во Франции, как депутат Конвента отказался голосовать за смерть короля и разработал самый демократичный на тот момент истории человечества проект Конституции. Обвинённый в июле 1793 года «в заговоре против единства и нераздельности Республики», он скрывался от ареста в Париже у своих знакомых и сторонников до марта 1794 года, когда был схвачен. В изгнании и затем в тюрьме он и написал свой «Эскиз исторической картины прогресса человеческого разума» (1795), своё главное произведение. Кондорсе был найден мёртвым в своей камере 29 марта 1794 года. Он потерпел политическую неудачу, но не интеллектуальную!

Английский священник и учёный, демограф и экономист Томас Роберт Мальтус (1766–1834) также был почётным членом Императорской Санкт-Петербургской академии наук (с 1826 года). Мальтус получил образование в колледже Иисуса (Кембридж), где его наставником был Уильям Френд, в свою очередь, ученик Уильяма Пейли, христианского утилитариста, «духовного бентамита». Здесь он стал стипендиатом по математике. То есть, как и Кондорсе, Мальтус был «продвинутым» в этом плане. Он находился под влиянием «великой и последовательной теории» и «бессмертного разума» сэра Исаака Ньютона, чьи «Математические начала натуральной философии» (Philosophiæ Naturalis Principia Mathematica) он читал на латыни. По окончании колледжа Мальтус стал диаконом, а впоследствии архидиаконом (викарием) англиканской церкви. К 30 годам будущий викарий пришёл к убеждению, что ответы, которые он искал, можно найти не только в Библии, но и у Адама Смита в его «Богатстве народов» (1776). Мальтус всегда хотел увидеть применение того, о чём он писал или читал лекции. Его желание сбылось. В особенности это касается его «Опыта закона о народонаселении» (1798). Но сбылось в основном превратно, если иметь в виду неомальтузианство или идею «золотого миллиарда».

В координатах истории мысли, в рамках которой теперь следует рассматривать философию Владимира Александровича Кутырёва (1943–2022), нашего современника, которого не стало совсем недавно, он сам себя позиционировал себя как гётеанец, марксист и хайдеггерианец; в русской традиции – как последователь Константина Леонтьева и Алексея Лосева. Программа его мышления ориентировалась на археоавангард и антропоконсерватизм, «философию (для) людей», «философию с человеческим лицом». Уже хотя бы поэтому он являлся философом и вообще человеком смелым, незаурядным и во всех смыслах выдающимся!

Новая история философии не рассматривает «актуальное» и «забытое» по отдельности, но интересуется теми случаями, в которых они не просто пересекаются, но прямо совпадают – тем, что «актуально», поскольку оказалось «забыто», или «забыто», потому что «актуально». Это связано, в том числе, и с тем ощущением, которое есть сегодня у всех, кто хоть как-то связан с философией, – что философию еле-еле терпят. Но, как говорил Овидий, первый из авторов «Метаморфоз», «там, где нет опасности, наслаждение менее приятно».

В этой книге история используется в первую очередь для освещения до сих пор резонансных философских вопросов и конфликтов, связанных невидимыми нитями с настоящим в гораздо большей степени, чем мы склонны себе представлять сегодня. Во многих отношениях идеи умерших философов не устарели. Нет, я не даю присяги на верность ни одной из анализируемых здесь философских систем – Д. Беркли, маркиза де Кондорсе, Т. Р. Мальтуса, даже моего наставника В. А. Куты-рёва или кого ещё угодно. Из каждой я беру то, что всего нужней мне самому как философу. По этой же причине эта «история философии» будет сознательно выборочной, но необязательно неполной. Она не исчерпывающая, а скорее образцовая.

Например, меня могут спросить, а где же Анаксимандр? Он же «изобретатель» или, как минимум, «предтеча» пост-неклассической науки!? Все философы – изобретатели чего-то!.. Но синдром – ещё не симптом, а симптом – ещё не диагноз! В рамках даже большой монографии возможно рассмотрение лишь некоторых наиболее показательных мнений отдельных философов, в противном случае места точно не хватит, а если и хватит, то только для того, чтобы отделываться самыми общими словами-декларациями. Кто слишком много требует, не получает ничего. Поэтому выбор «именно этих» философов (Д. Беркли, маркиз де Кондорсе, Т. Р. Мальтус, В. А. Кутырёв) в каком-то смысле предопределён…

Замечу, что данный подход совсем не является продолжением «делёзианского» метода «черенков и прививок», при котором у какого-то автора отыскивается и берётся, при игнорировании общей направленности текста, некий «подавленный» в нём маргинальный смысл, который прямо отрицает центральную идею этого автора, заставляя его говорить зачастую прямо противоположное тому, что тот хотел сказать. Совсем в иную эпоху и в ином роде деятельности мы находим пример подобной же техники «гибридизации» у И. Босха, а вслед за ним отчасти и П. Брейгеля (Старшего), когда пересозидание происходит путём разъятия и измельчения уже существующего, его последующей рекомбинации, и скрещивания с чем-то чужеродным. Сегодня так устроено искусство клипа. Поэтому Босх такой современный. Он занимается строго и скрупулёзно рассчитанным скрещиванием, порождающим необъятную вселенную фантастических гибридов. Босх – мастер изображения метаморфоз. Фактом является то, что он лучше всех других авторов сегодня имитируется искусственным интеллектом (AI), нейросетями! Потому что это чистая комбинаторика. Верх креативности прошлого оказался банальностью, псевдо-креативностью в наши дни. Метаморфоза метаморфоз!

Но как быть с историей философии? Она тоже просто комбинаторика? Есть ли что-то новое в философии, или современная философия – всего лишь «сноска» и «комментарий» – а-ля Уайтхед – к трудам великих мыслителей прошлого? Нет. Главное отличие философского мышления в том, что оно у каждого уникально и именно в этом его универсальное значение! Иногда говорят, и почти на 100 % справедливо, что философия – это попытка выразить словами то, что ими в действительности выразить нельзя. «Почти» – потому что остаётся ещё один «магический» ингредиент, без которого ничего не складывается. Философия – это не просто попытка «выразить» то, что «имеется», а ещё и попытка «заразить» этим других. Заразить не каким-то конкретным содержанием, а самим желанием его самостоятельного и уникального поиска. Что бы там ни говорили, а основной вопрос философии всё-таки – Как возможна философия? Это тавтология. В которой общее и единичное сливаются.

Страницы перевёрнуты, но книга не закрыта… Обычно это первые слова заключения, а не введения. Но не в нашем случае. Потому что новая история философии – это не столько экзегетика, не толкование текстов тех или иных философов, хотя к ним она тоже обращается, сколько палимпсест, – то, что сегодня можно и нужно на- или до-писать поверх них. Новая история философии – это не только то, что происходило внутри жизни конкретного философа и вылилось в те или иные тексты или другое материальное наследие, отражающее его творческую и интеллектуальную эволюцию, но и «метаморфозы», то есть то, что происходило и до сих пор происходит после этого. Именно последнее находится в центре интереса данной книги. Хотя и не отменяет необходимость первого.

Вот есть, например, «художник» (философ), а есть «критик искусства» (историк философии). И художнику лучше не читать критиков искусства, иначе он станет одним из них. Но что тогда ему читать? Должны быть книги для художника (философа). С точки зрения «критика» такой подход совершенно неприемлем. И, наоборот, с точки зрения философа, именно он – единственно верный. Поэтому, если пишется книга для философов, то не только прошлого, но и настоящего с будущим. Потому что философ всегда о(е)дин. Во всех смыслах!

Это Платон в своих трудах впервые употребил слово «философия» в смысле, близком к сегодняшнему. Он же – первый историк философии. Ведь главным действующим лицом большинства его диалогов является его учитель, Сократ. При этом Платон – не биограф Сократа! Он не представляет нам жизнь Сократа в целом. Не ясно, где говорит и действует Сократ, а где Платон. Платону в этом смысле повезло, поскольку Сократ сознательно ничего не писал. Во многом благодаря этому и получилась, сложилась философия Платона, как мы её знаем. Возможно, самая влиятельная и продуктивная философия в истории человечества! Ведь без неё нельзя себе представить ни христианство с исламом, ни всю рационалистическую мысль Нового Времени, и даже Гегеля. Платоновский Сократ – это вымысел, безусловно, самый мощный вымысел в истории философии.

Каждый конкретный историк философии по-разному трактует, что является наиболее существенным для философии. Это верно в отношении Аристотеля, который был первым («официально»!) историком философии, и это верно в отношении Гегеля, который надеялся, что он станет последним историком философии. Их взгляды на природу философии сильно отличались. Аристотель в своей «Метафизике» и Гегель в своих «Лекциях по истории философии» рассматривали учения более ранних по отношению к ним философов как нетвёрдые шаги в направлении того видения, которое они сами излагали. Сегодня же считается, что только тот, кто обладает непомерной самоуверенностью, может написать историю философии таким образом. Может поэтому после Гегеля философия идёт только на спад?

Но ведь именно Гегель первым показал, что «для понимания низших ступеней необходимо знакомство с высшим организмом, ибо он является масштабом и первообразом для менее развитых; так как в нём всё дошло до своей развернутой деятельности, то ясно, что лишь из него можно познать неразвитое. Например, амёбы или инфузории – это образцы ещё настолько глухой (аутистичной – А.Т.) формы жизни, не представляющей собой организма, что их можно постигнуть только исходя из более развитой животной жизни»[1]. Конечно, в последующем более ясно вырисовывается реальная основа, на которой выросло предшествующее. «…История философии, – говорит Гегель, – не есть вслепую набранная коллекция взбредших в голову мыслей, ни случайное движение вперёд… Философски[е] учени[я возникают] друг из друга, так что каждое из них непременно предполагает предыдущее…»[2] Как последующее невозможно без предшествующего, так и предшествующее не до конца постижимо без последующего. Речь должна идти не просто о нагромождении накопленных знаний, но также и об их преобразовании и углублении, в результате чего они меняют своё место, обобщаются, заново выводятся, переизобретаются, трансформируются, переживают метаморфозу.

Представим, что у некоего философа прошлого содержится некое знание «Х» о том или ином предмете. Изложение этого знания сегодня возможно лишь как результат дополнительного анализа и сложных сопоставлений с тем, чего эмпирически просто нет в изначальном, аутентичном тексте, у мыслителя, впервые его выработавшего. Так знание «Х», понятое, развитое и переосмысленное в связи с вновь открывшимся с течением времени контекстом, превращается в знание «Y», «V», «Z» и т. д. Это и есть то, что должна делать история философии. Поэтому-то она и «новая». В этом смысле история философии всегда новая! В конце концов, как отмечал всё тот же Гегель (о хитрости мирового разума в «Философии истории»), «мы, обозревая прошедшее, как бы велико оно ни было, имеем дело лишь с настоящим»[3]. Именно настоящее служит основанием для аутентичного понимания прошлого, что, безусловно, несколько искажает сюжет исторического процесса, но тем самым и придаёт ему смысл. Или, как примерно о том же самом говорил М. Хайдеггер, «подобное распознаётся только через подобное, и подобное может стать предметом только для подобного»[4].

Философское самоосмысление невозможно без прошлого. Но какими бы гениальными ни были философы того времени, вопросов видеть всегда удаётся больше, и считать их решёнными – значит создавать видимость решений. Настоящее философствование включает в себя как выводы, так и гипотезы, и даже вновь открытые в ходе его проблемы. В нём обязательно (!) должно быть место и для оценочных суждений как отражения наличия у субъектов истории определённой свободы выбора своих действий. Великие труды прошлого не теряют своего значения в философии, но их интеллектуальный вклад не является статичным. Каждая эпоха интерпретирует и применяет философскую классику к своим собственным проблемам и устремлениям. Это абсолютно нормально. Это то, что и требуется от философии!

Любому настоящему историку философии необходимо уметь перефразировать анализируемые мысли, выявлять причины, стоящие за ними, рассуждать об их посылках, о том, что осталось имплицитным, оценивать последовательность и убедительность сделанных выводов. Эти занятия сами по себе являются полноценной философской деятельностью. Следовательно, любая серьёзная история философии сама по себе должна быть упражнением как в философии, так и в истории. «[И]зучение истории философии есть изучение самой философии, да это и не может быть иначе»[5]. Если историк философии находит веское обоснование доктринам философа прошлого, его задача выполнена. И для этого он может использовать любой доступный для него материал. Если вам это кажется чересчур революционным, то подумайте немного, и вы увидите, что наиболее заметной формой философского прогресса всегда является как раз прогресс в философском анализе, главная причина которого – современные философы, конечно, знают такие вещи, которых не знали даже величайшие философы прошлого.

Очевидно, что сущностное осознание той или иной трансформации – метаморфозы! – происходит с её концом. Как известно, «сова Минервы вылетает в сумерки, когда полный битв и сражений день уже отгремел». То есть естественно, что дождавшись окончания определённого этапа в развитии того или иного явления, мы получаем о нём более полное представление. Но парадокс в том, что когда мы говорим о просто «философии истории», то находясь «внутри» жизни того или иного философа, можем говорить о тех интеллектуальных «революциях», которые он совершил в её рамках, и лишь об «эволюции» его взглядов post mortem; в рамках же «новой истории философии» всё обстоит ровно наоборот – настоящие метаморфозы начинаются с течением большого количества времени, которое и раскрывает истинный смысл сказанного и написанного. Нередко говорят, что великое видится на расстоянии, что слишком близко плохо видно, как и слишком далеко. «Мысленное видение» – рефлексия – также требует дистанции. Если вспомнить экзистенциалистов, существование человека предшествует его сущности, которая проявляется только во время или после смерти. А на языке психоанализа это вопрос о том, что сказали философы прошлого «на самом деле»? Да и главный признак классики вообще заключается в том, что каждое поколение воспринимает и понимает её по-своему. Она трасформируется!

Согласно философу науки Пьеру Дюгему, факт есть обобщение результата; но и результат исходит из фактов. Поэтому Новая история философии не просто возможна, но и необходима! Философы прошлого «творят» нас, так же как и мы «создаём» их! Да, теория и философия важны сами по себе. Но не менее важно то, на что она нас наводит, индуцирует, производит в нас. Кроме того, как считал Альберт Эйнштейн, именно знание исторического и философского «бэкграунда» давало ему ту независимость от предрассудков его поколения, от которых страдало большинство учёных – его современников. Эта независимость, порожденная философским «прозрением», является, с его точки зрения, ещё и главным признаком различия между простым ремесленником или специалистом, с одной стороны, и настоящим искателем истины, с другой[6].

История – это прошлое в настоящем[7]. Жизнь наших предков есть иносказательно наша собственная жизнь, только в другое время и в других условиях. Это тоже «мы» – лишь в других обстоятельствах. Пытаясь узнать их лучше, мы познаём сами себя. История – это не прошлое, но сознание прошлого, используемое для целей настоящего. Любой историк прекрасно знает, что из описываемого прошлого максимум (!) 30 % соответствует действительности, остальное (не менее 70 %) является проекцией настоящего и даже личности самого историка. Medium is the Message, как говорил М. Маклюэн. Поэтому нет ничего абсурдного в том, что мы можем изучать философов прошлого, чтобы найти освещение тем нашего собственного философского исследования. Или же мы можем захотеть понять людей и общества их времени, а также ознакомиться с их философией, чтобы понять концептуальный климат, в котором они мыслили и действовали. С точки зрения новой истории философии здесь нет противоречия: мы изучаем прошлое, чтобы понять, как можно изменить настоящее и будущее. Чтобы понять, как что-то может быть иным. Номотетический и идиографический методы на самом деле говорят об одном и том же – что мы должны обращать внимание на, соответственно, закономерное или уникальное как для того, чтобы лучше ориентироваться в прошлом, так и для того, чтобы лучше адаптировать его в настоящем и будущем. По аналогии с структурой медицинского знания: прогноз – это то, что вскоре произойдёт, анамнез – то, что уже произошло, диагноз – то, что происходит в данный момент и соединяет первое и второе в единое целое.

Наши слова не случайны, даже когда их употребляют случайно. Язык – не просто «дом бытия», он поводырь по нему и, прислушиваясь к происходящим в нём событиям, мы, наряду с фиксацией видимых фактов, получаем возможность предсказывать предстоящие перемены, ощущать подземный гул истории. Философы зачастую описывают то, для чего ещё нет слов. Поэтому здесь важно уметь слушать и читать «между строк». Исследователи больше видят и больше могут извлечь из источников информации, нежели современники и даже творцы этих источников: «Ведь то, что представляется первым и последним в каком-то произведении, не всегда есть его глубочайшее содержание. Если бы вы только умели читать между строк!»[8]

Людвиг Витгенштейн возразил бы на это, что причиной отсутствия у философии продвижения вперёд, с точки зрения обывателя её «топтания на месте», перебирания одних и тех же философских проблем, которые были известны уже, например, древним грекам, является как раз то, что наш язык с тех самых времён остался прежним, ничуть не изменился и потому всегда ставит перед нами одни и те же вопросы… Да, это отчасти так. Но лишь отчасти, потому что требует уточнения, которое мы заимствуем у одного из протагонистов данной книги – Джорджа Беркли. С его точки зрения, мир – это и есть язык!

Не только философы, но они в первую очередь, знают, что обсуждение идей и мнений других облегчает последующее изложение собственного мнения или теории. Более того, главная цель пространной исторической полемики как раз и состоит в том, чтобы убедить читателей в серьёзности проблем, решения которых предлагаются. Без этой «преамбулы» у нас не было бы первой и, есть такое подозрение, самой важной предпосылки для того, чтобы научиться чему-либо новому: знания о нашем собственном невежестве. Если ты не извлекаешь урок из прошлого, то будешь повторять его дословно!

Один из важнейших персонажей второго плана данной книги, Джонатан Свифт опасался, что написанное им может быть подвергнуто пересмотру после его смерти. Поэтому в своём рассказе о путешествии Гулливера в Глаббдобдриб, остров чародеев и волшебников, эпизоде, который вызвал большое недовольство почти всех его современников, как только человек, и тем более автор, становится объектом комментариев, он меняется до неузнаваемости. Даже Гомер и Аристотель в таком случае становятся «совершенно чужды остальной компании»[9]. По этой причине Д. Свифт изобретал различные стратегии, чтобы защитить себя от неправильного толкования. И всё же любой текст неизбежно становится материей, которая может испортиться и даже обернуться против своего создателя. Так Д. Свифт как писатель внезапно превращается в Д. Свифта как материал, который подлежит пересмотру и реконструкции в соответствии со вкусом его нового (пере)создателя.

В новой истории философии речь идёт о том, чтобы, вновь возвращаясь к тому, что уже было сказано, высказать и то, чего ещё никогда не было никем произнесено. Как говорил М. Фуко, «комментировать – значит признавать, по определению, избыток означаемых над означающими, неизбежно несформулированный остаток мысли, который язык оставляет во тьме, остаток, составляющий саму суть, выталкивающую наружу свой секрет. Но комментировать – также предполагает, что это невысказанное спит в речи, и что благодаря избыточности, присущей означающему, можно, вопрошая, заставить говорить содержание, которое отчётливо не было означено…

[В]сегда есть дремлющие означаемые, которым нужно дать слово…»[10] Я и сам не собираюсь давать здесь законченную интерпретацию чего-либо. Только тогда она может быть философской, то есть открыто сопротивляющейся окончательным выводам, что позволит в любой момент вернуться к ней и начать всё сначала. Таким образом, эта книга по новой истории философии является началом, и следует признать, что все её темы открыты для обсуждения.

Тема трансформации – одна из древнейших в литературе и искусстве. Но самыми известными «метаморфозами» являются три – Овидия, Апулея и Кафки.

Первым, ещё две тысячи лет назад, был древнеримский поэт Овидий, изобразивший в своих «Метаморфозах» природу и человечество как бурлящий водоворот, в котором всё живое и неживое попадает в циклы перемен. При этом Овидий не использует слово «метаморфоза», но только «превращение». Овидий завершил свою поэму преображений в 15- ти книгах превращением поэта в своё произведение, а самих «Метаморфоз» – в собственное восприятие, подытоженное в последнем слове: «Я… пребуду». Пророчество сбылось, поскольку «Метаморфозы» читают уже на протяжении двух тысячелетий со дня смерти поэта в 17 году нашей эры.

Знаменитый роман Апулея с одноимённым названием – «Метаморфозы в XI книгах» (Metamorphoseon libri XI) – со времён Аврелия Августина называется также «Золотой осёл» (Asinus aureus), где эпитет «золотой» относится к художественным достоинствам произведения, и часто сбивает с толку, поскольку написан в соответствии с двумя планами. Он рассказывает одну основную историю, Луция и его превращений, с вкраплениями ряда рассказов, которые, на первый взгляд, не имеют ничего общего с приключениями героя. Это впечатление двойственности объясняется тем, что Апулей не был единоличным автором, а был вдохновлён утраченным текстом, приписываемым Луцию Патрайскому. Тот, в свою очередь, сам использовал уничтоженный оригинал некоего греческого текста. Вот так и получилось собрание текстов разных авторов, которые позже исчезли.

Несмотря на это, Апулей создал совершенно новую книгу с уникальным внутренним посылом – о том, как происходит обращение в религиозный опыт. «Метаморфозы» Апулея совпали по времени с эпохой формирования раннего христианства, в рамках которого «метаморфозой» являются воскрешение и вознесение. Христианская мораль представляет собой план действий, целью которого является возвращение, приход или обретение (иногда в загробной жизни) Царства Божьего – идеального будущего. Как писал К. Г. Юнг, «[в] христианстве замечательно то, что в его догматике предусматриваются некоторые изменения божества, исторические метаморфозы «потустороннего»… scientes bonum et malum («познание добра и зла» – А. Т.)… Таким образом, бессознательная целостность проникла в психические сферы внутреннего опыта, давая человеку некое предчувствие целостной формы, что имело колоссальное значение, причём не только для человека, но и для Создателя: в глазах тех, кто избавился от тьмы, Он стал summum bonum»[11]. Превращения как в классической, так и библейской традиции подразумевают элемент Божественной справедливости: в «Метаморфозах» Апулея человек, ведущий себя как осёл, становится ослом; в «Метаморфозах» Овидия жадный до крови убийца превращается в волка. В Библии есть пара «рогатых» перевоплощений: во Второзаконии есть пророк, чьи рога отражают силу и величие, в то время как в «Откровении» Иоанна Богослова фигурирует множество рогатых посланников из ада.

Перипетии, связанные с написанием «Метаморфоз» Апулея немного напоминают и судьбу данной книги. Вот откуда такое сложное название. Вообще это должна была быть другая книга. Ещё точнее – две другие книги («Метаморфозы» и «Новая история философии»). А из их соединения (большей частью непреднамеренного!) получилось то, что получилось.

В современной культуре наиболее известным описанием «метаморфоз» считается «Превращение» Ф. Кафки: однажды утром Грегор Замза проснулся и увидел, что превратился в «страшное насекомое» с тонкими лапками, мощными челюстями и панцирем, как у жука… Основная идеи «Превращения» Кафки – дурная бесконечность, мотив бесконечной отсрочки:

«Мессия придёт только тогда, когда больше не будет нужен; он придёт только на следующий день после того, как будет возвещён его приход; он придёт не в последний день, а в самый последний»[12].

Именно так дьявол пытает души в аду – он заставляет их ждать. Ждать бесконечно. Ты ждёшь, ждёшь… но ничего не происходит. Абсолютная безнадёга и бессмысленность. В этом – вся суть мрачного кафкианского гротеска, несущего мотивы экзистенциального ужаса. Сам Кафка и все его «герои» одиноки даже не как человеческие существа, а скорее, как животные. Они онтологически изолированы, лишены трансцендентности:

«У Ф. Кафки повествуется о доходящих до отчаяния и исступления метафизических поисках, которые приводят к полному краху самого здания метафизики. Герои не находят того, чего искали, не потому, что доступ к трансцендентной истине для них закрыт, но потому, что такой истины нет. Трансцендентность оказывается формой, скрывающей отсутствие. И герои всеми силами пытаются пробиться к тому, чего нет[13]».

И всё же у человека метаморфоза, в отличие от насекомых и животных интериоризована, но при этом проявляется в трансформации всего мира. Невидимая внутренняя трансформация преобразует весь мир, всю реальность! Вот почему философа интересуют, прежде всего, онтологические возможности, а не предсказание фактических событий. Так, Аристотель в «Метафизике» (книга 9, глава 6) делит «действия» на два класса: energeia, обычно так и переводимые как «действия», и kinesis, переводимые, соответственно, как «движения». Различие им проводится главным образом на основе соответствующих этим действиям временных форм – Past Simple в первом случае (energeia), и Present Perfect во втором (kinesis). Таким образом, любой кинезис требует времени, чтобы достичь своей формы и завершения, в то время как энергия является полной в любой момент. Energeia совершается в каждый момент, ибо не нуждается ни в чём, что, появившись позже, завершит её форму. Таким образом, существенной характеристикой «энергий» является совсем не только то, что они темпорально однородны. Суть в том, что они обладают формой, сообщаемой некоей внутренней телеологической структурой – структурой, которая не нуждается во времени для своего свершения. Движение также обладает формой, сообщаемой внутренней телеологической структурой, но в данном случае эта структура может быть завершена только через темпоральное развёртывание. Кинезис противоположен Генезису. Новую историю философии интересует не столько генезис идей, сколько их движение, кинезис, метаморфозы. А следовательно – Present Perfect.

Past Simple – время точное. Present Perfect – гипотетическое, подлежащее уточнению с высоты настоящего. Какая из историй действительная, а какая предполагаемая? Та, в которой всё прошлое точно зафиксировано, или которая отражает именно ход истории, включая текущий момент? Present Perfect – это настоящее время, но настоящее перманентное (постоянное): оно представляет нынешнее состояние как результат прошлых событий и поэтому может быть названо ретроспективной разновидностью настоящего. Главное различие между Past Simple и Present Perfect заключается в том, что первое отделяет ситуацию от текущей актуальности, в то время как второе обозначает что-то как актуальное в данный момент.

Например, Адам Смит в своём знаменитом «Исследовании о природе и причинах богатства народов» (1776) логику капитала описывал исключительно через Present Perfect. Потому что Past Simple – это всегда описание чего-либо от первого лица, а значит – субъективное, тогда как Present Perfect повествует о чём-либо от третьего лица или даже, скорее, безлично, ещё точнее – от лица того процесса, который и описывается. Объективно! Такая историческая темпоральность всепроникающа, и вводится для того, чтобы добавить глубины взгляду на настоящее время и представить историю не просто как совокупность отдельных инцидентов, но как непреходящую, непрерывную и эффективную силу. А. Смит применяет Present Perfect, когда говорит о непрерывном воздействии прошлого, простирающегося до настоящего, в то время как с единичными случаями исторической случайности вполне справляется и Past Simple. Тем самым он «обеспечил» провиденциальность движения.

Итак, Energeia, она же – Генезис, выражается через Past Simple и описывает, если речь идёт об истории философии, то, что произошло при жизни философа. Kinesis же выражается через Present Perfect и описывает дальнейшую судьбу этой философии и её актуальность в настоящем. Новую историю философии интересует в первую очередь второй случай.

Под «метаморфозой» обычно понимается: перемена, изменение, мутация, вариация, модификация, девиация, поворот, эволюция, революция, трансформация, трансфигурация, преобразование, коррекция, сдвиг, отклонение, перемещение, смещение, сворачивание, развёртывание, видоизменение, преображение и т. д. Метаморфоза часто включает в себя оживление неодушевлённого, сотворение жизни из неживого, превращение камней в хлеб, как в случае, когда дьявол искушает Иисуса, оживление статуй, как в «Метаморфозах» Овидия Пигмалион согревает мраморную Галатею своим пылом, или автоматов, как в случае Нового Пигмалиона – Франкенштейна. В зоологии под метаморфозой понимается (прежде всего, у насекомого или амфибии) процесс трансформации из незрелой формы во взрослую, имеющий две или более отчётливых стадии. В общекультурном смысле, метаморфоза – это изменение формы или природы вещи или человека на совершенно иную. В действительности эти два смысла не противоречат друг другу. Под «метаморфозой» в данной книге мы понимаем процесс взросления, сопровождающийся изменением формы и природы – как человека, так и всего мира вокруг него. Хотя последовательность глав в книге – хронологическая, между ними есть логическая связь. В качестве её основы выбрана структура из шести стадий морального развития, выделенных американским психологом Лоуренсом Кольбергом[14], которую можно без потери смысла, а может быть даже для его бол́ ьшей концентрации, сократить вдвое – до трёх:

1. Гетерономия. Эта стадия начинается в детстве. Для неё характерно то, что мы перенимаем наши убеждения и ценности у других. Мы не рассуждаем критически или независимо, но наши взгляды зависят от семьи, друзей, школы или какого-либо другого авторитета или даже догмы. Мы полагаемся на поддержку или одобрение других, живём согласно чужим нормам. Плохая новость в том, что, согласно Л. Кольбергу, значительная доля людей так никогда на самом деле и не выходят из этой первой стадии. В данной книге гетерономии соответствует феномен аутизма-солипсизма, блестяще проанализированный Д. Беркли (Глава 1).

2. Идеология. Эта более взрослая стадия начинается со стремления к независимости. Мы учимся мыслить самостоятельно и независимо и критиковать идеи, которые пассивно принимали прежде. Мы можем принять некую «идеологию», которая претендует на объяснение всего, будь то религиозный фундаментализм, марксизм или гражданский патриотизм. Здесь мы уже сознательно выбираем окружение, которое отражает наши собственные ценности или точку зрения. Это более «продвинутая» стадия развития, но и она не лишена недостатков, главные из которых – во-первых, мы можем принять какую-то идеологию всю целиком, со всеми её плюсами и минусами, а во-вторых, приняв её, мы вынуждены слишком категорично отвергать любые иные точки зрения. В данной книге идеологии соответствует «спор» маркиза де Кондорсе и Т. Р. Мальтуса – спор двух несовместимых идеологий, актуальный и в наши дни (Глава 2). Тем более, что и автор термина «идеология» А. Дестют де Траси был современником этих двух протагонистов, а значит ввёл его в оборот в прямой или косвенной связи с данным «спором». В этой же главе рассматриваются различные схемы метаморфоз – в частности, эволюции.

3. Автономия. Наконец, мы вырабатываем свои собственные взгляды и ценности – если всё идет хорошо на предыдущих стадиях… Мы не только самостоятельно мыслим, но и в качестве необходимой составляющей этого процесса, учимся мириться с неопределённостью и двусмысленностью. Мы, наконец, признаём, что в споре есть аргументы обеих сторон и что мы никогда не придём к окончательному ответу и не должны стремиться всё «финализировать». Тем не менее – и это крайне важно – мы упорствуем в поисках самого разумного решения. В социальном плане мы учимся ценить других, даже если у них есть серьёзные недостатки. Наш круг общения расширяется от исключительно единомышленников до людей с самыми разными взглядами. Установив свою независимость, мы снова готовы полагаться на других в отношениях взаимной поддержки и общности, а также признаём сложность проблем и плюрализм точек зрения и продолжаем совместную работу по достижению рационального консенсуса путём диалога. В данной книге автономии соответствует философия антропоконсерватизма В. А. Кутырёва, не принимающая «незрелый» новационизм, стремящийся во что бы то ни стало к перевороту миров (Глава 3).

Историко-философский процесс в действительности не бывает представлен одной линией, но носит контрапунктный характер: одновременно сразу несколько голосов, которые то пересекаются, то расходятся по разным направлениям. Поэтому выбор основных протагонистов книги и их последовательность отражает ещё и гегелевское олицетворение «метаморфозы» божественных Провидения и Благодати в такие объяснительные основы социальных наук, как «хитрость разума» (аутизм и Д. Беркли), «естественный отбор» (Т. Р. Мальтус) «невидимая рука» (идея прогресса де Кондорсе и «продвинутый марксизм» В. А. Кутырёва).

Среди трёх глав первая является самой «академичной», хотя и со смелыми гипотезами и выводами, то есть допускающей и даже провоцирующей полемику, а также некоторой данью моей нынешней ангажированности в медицинском университете. Вторая глава – «полемическая», имеющая прямое отношение к острым социальным спорам прошлого и настоящего. На её общее настроение, содержание и логику изложения сильно повлияло моё первое – «базовое» – экономическое образование. Она же отражает мой особый интерес к незаслуженно принижаемому статусу социально-гуманитарных наук. Третья глава – «экзистенциальная», поскольку я был лично близко знаком с её главным героем и потому веду в ней повествование в первую очередь через призму своего собственного опыта общения и восприятия. Она же – самая философская.

По завершении работы над книгой я выражаю признательность и благодарность всем, 1) кто помогал, 2) кто не мешал, 3) кто мешал, но не слишком сильно, 4) и даже тем, кто сильно мешал, но я не жалуюсь, ведь преодоление – это так по-ницшеански! Книга пишется не благодаря обстоятельствам, а вопреки. У меня, во всяком случае, чаще всего так и бывает… Идея выжила в столкновении с препятствиями, претерпела в ходе этого ряд метаморфоз, а значит её идея, уже хотя бы поэтому, не бессмысленна.

Мой учитель В. А. Кутырёв вдохновил меня на написание данной книги, но не увидел её и не прочитал. Спасибо ему за долгие годы терпения. Он всегда был для меня образцом настоящего философа, на которого я равнялся, это давало мне силы продолжать свой путь, даже когда было очень непросто.

Выражаю признательность моей студентке в Приволжском исследовательском медицинском университете, Со́фриной Анастасии Вячеславовне, за помощь.

Книга состоит из трёх глав, которые лучше всего читать в представленном порядке, но также можно читать в другом порядке или просто по частям – как обычно читается большинство книг, широко охватывает философию, теологию, науку, политику, экономику, психологию и искусство – но, надеюсь, таким образом, чтобы читатели могли быстро сориентироваться, учитывая возможности, предоставляемые сегодня Интернетом для того, чтобы следить за тем, что может их особенно заинтересовать в тексте.

Стремясь сделать текст более доступным читателю, я сократил до предела число примечаний и сносок. И всё равно их получилось немало…

Я часто слышу от коллег-философов, что они просят других (особенно молодых, начинающих) объяснять идеи на понятном языке. Но сами при этом этого-то и не делают! Я не обещаю, что всё, что изложено в этой книге, будет абсолютно ясно и понятно любому читателю, но даю слово, что я делал для этого всё возможное, стараясь по возможности избегать любых двусмысленностей.

Согласно правилу… предисловие должно быть тем больше, чем меньше самая книга, – однако я не стану больше томить нетерпеливого читателя у преддверия[15].