Метаморфозы рассердились

фаза 0

до: не пройдёт

Ван Ынбëль, девочка, лежащая на пороге и глядящая в чёрное небо, умирала от кровоизлияния в мозг.

Она бывала в разных параллельных вселенных. Или ей так только казалось. Однажды Ынбëль загремела в мир душевнобольных, когда мама отвела её к своим родителям. В другой раз попала в водоворот радостных сказок и тихого часа (кажется, это был детский сад). Школа стала самой запутанной вселенной: в ней была целая куча тайных мест, как маленьких карманов в большой жилетке.

Теперь Ынбëль лежала на ступеньках и пыталась верить, что загробная жизнь – ещё один мир.

Надеялась, что хотя бы он протянет ей руку.

Ынбëль была школьницей, которая приносила всем конфеты, но к которой никто не подходил, чтобы поздравить с днём рождения. Была патологической лгуньей, что врала о дне рождения – лишь бы от неё не отвернулись. Была любительницей кошек с ужаснейшей аллергией на них. Была дочерью своей семьи: эмигрантов, что десятилетиями слонялись по новой стране в поиске пристанища. Пристанище они нашли, а вот дом – не совсем. Дедушка и бабушка, работавшие с утра до поздней ночи, ведомые страхом вернуться в Корею ни с чем, о дочери не слишком-то заботились. В итоге мать Ынбёль нашла дом и семью в культе (или церкви, как она это называла) и героически тронулась умом, поэтому неизбежно было то будущее, в котором юная Ынбëль умирает – вот-вот, вчера, завтра. Или прямо сейчас. От массового самоубийства прихожан. От тяжести грехов. От удара битой. От опухоли, проросшей в голове. От неудачного падения. Что угодно могло свалить её с ног – и сваливало, а мамин бог смотрел и не вмешивался. Если Ынбëль могла случайно наступить на гвоздь, она обязательно соскальзывала и протыкала стопу.

Сегодня она была неосторожна.

И вчера.

И все свои семнадцать лет.

В детстве мама, отмывающая её ободранные ладони, устало сказала: «Ты всегда жертвуешь своим здоровьем, но не ради чего-то великого, а ради других жертв. Почему? Попробуй ответить, когда подрастёшь».

Мама часто ошибалась, но в тот момент она была бы счастлива, узнай, что оказалась права.

В шесть лет Ынбëль упала с дивана – тогда у неё случилось кровоизлияние в глаза. Она обрадовалась, потому что у девятихвостого лиса, изображённого на клеёнке, взгляд был таким же. Мистическим и классным. Жертва кровью была принесена. Ынбëль похвасталась краснотой перед игрушками, затем промыла глазницы тёплой водой и обложила их чайными пакетиками, но боль только усилилась.

«Тебе жить надоело? Никогда не прыгай по дивану, не бегай под машинами, не залезай на дерево даже за чёртовыми гусеницами».

В восемь лет Ынбëль носилась с мячом по полям, донимала бродячих животных, ненароком наступала на осколки бутылок, копалась в ледяной земле, стреляла режущими пружинками, а ночью орала во всю глотку. Из её порезов могло капать целые сутки. Двое, трое. Десятки часов. Когда бинтов не хватало, Ынбëль свешивала руку с кровати, чтобы с неё стекало в тарелку, как на алтарь. Пачкать простыню на резинке не хотелось.

«Тебе повезло, что не отказали ноги».

В десять лет Ынбëль могла пользоваться аптечкой, наизусть знала номера врачей, умела читать рецепты и ставить себе уколы. Она, одинокая мученица, сидела напротив зеркала и набиралась смелости. На её руках вен совсем не было видно, поэтому приходилось колоть в висок.

«Тебе мало было родиться с синяками на теле?»

В четырнадцать лет ей наконец объяснили, чем она больна. Гемофилия. Плохая свёртываемость крови. Сама по себе редкая болезнь, которая ещё реже передавалась женщинам. Двойная реликвия. Отстой.

«Тебе исполнилось семнадцать – нашими молитвами».

Ещё вчера Ынбëль не могла представить, как очутится на пороге с головокружением. Она ведь только вышла из местной лавки, в которой обменяла старые серёжки на горсть конфет. Только читала гороскоп, закрывшись в кабинке школьного женского туалета. Только гладила рисунок ёжика, с любовью вырезанного на подоконнике в кабинете биологии.

Только и делала, что врала самой себе. Могла. Ещё как могла представить, что однажды не дойдёт до дома.

Настроение испортилось, стоило Ынбëль проснуться. Услышать стук часов и понять: день будет плохим. Если сейчас ей было жарко и больно, то полдня назад в её тело будто воткнули ледяную отмычку и бесконечно долго её прокручивали. Этим утром Ынбëль с трудом поднялась с кровати, но тут же упала к коробке с наколенниками и налокотниками. Скривилась. Она надевала их, когда совсем не могла контролировать движения. Бывало, сваливалась даже от случайного столкновения с вешалкой. Ынбëль сердито затолкала коробку под кровать и кое-как встала. Прошлась по комнате. Одеяла для подстраховки неизменно валялись на полу – они никогда не спасали, но заглушали крики, если Ынбëль всё же падала. Ей нравилось вопить в ткань с радужными розами.

Ынбëль остановилась возле зеркала. Нерешительно откинула со лба намокшую прядь, попыталась улыбнуться. Нахмурилась. Насильно растянула щёки, уродуя себя ещё больше. Хотя куда уж…

– Дорогая, – донеслось скрипучее из-под двери.

Ынбëль вздрогнула. Стала спешно натягивать плотные полосатые колготки, длинную юбку и выцветшую футболку, достающую до тазовых костей. Бросилась к тумбе и нацепила на себя с десяток цепочек и бумажных колец. Растрепала волосы.

– Я принесла тебе покушать, – пальцы мамы аккуратно надавили на дверную ручку. – Поешь фрукты и помолись, пожалуйста.

– Я уже.

«Свалиться с кровати, сделать так, чтобы ноги отказали, не дожить до семнадцати. Ты расплачешься, если узнаешь?»

Мама сделала шаг в комнату и сразу же посерела. Медленно поставила тарелку с завтраком на комод, не сводя глаз с дочери. Ынбëль торопливо перекинула сумку через плечо: если с неё сейчас начнут сдирать одежду, то сначала придётся справиться с лямкой.

– Что за внешний вид?

– Я наброшу сверху куртку и не буду её снимать, – поклялась Ынбëль, скрестив пальцы за спиной. – Там же снег идëт.

– Выглядишь некрасиво, – заметила мама. – Подумают, что ты бездомная. Или что я тебя бью. А я не била.

Когда-то ей хватило пробного удара по щеке маленькой подопытной, чтобы понять, что рукоприкладство, даже воспитательное, под запретом.

Мама с нарочитой брезгливостью посмотрела на руки Ынбëль. На засохшие корочки, пластыри, куски бинтов. Ынбëль неуютно поëжилась. Её болезнь здорово вредила репутации мамы: взрослые, не знающие их семейного уклада, с жалостью смотрели на школьницу в обносках и гематомах, а дети называли старую послушницу веры легко и просто. Ведьма. Более страшного оскорбления и придумать было нельзя.

– Брысь из дома, – приказала мама. – Яблоко возьми. И не ешь его в туалете…

…чтобы люди видели, что ты не голодаешь. Ынбëль терпеливо дождалась, когда останется одна, подобрала яблоко с тарелки и села на пол, скрестив худощавые ноги. Потрогала ключицы и футболку, острую из-за выпирающих рёбер. Старательно надкусила яблоко. Замутило.

– Мам, я ушла.

Ынбëль вышла из дома в тот миг, когда поднялся ветер. Шёл снег. Шёл легко и просто. Осенью он и правда волшебный. В этой пресловутой романтике Ынбëль хотелось поцеловать кого-нибудь. В первый раз – и напоследок. Снег шёл тихо, как время. Время перемалывало даже самых крепких, до которых Ынбëль было далеко, но в старости таилась своя сказочность.

Наверное.

Ветер задувал под куртку. Стоило все же надеть ещё один свитер, подумала Ынбёль и ускорила шаг, но быстро запыхалась.

Кто-то толкнул в плечо и сказал «извини». Ынбёль кивнула, проводив взглядом группку школьниц. Кажется, они учились в параллельном классе. Ынбёль часто доставалось от сверстников, но почти всегда случайно: её просто не замечали. Когда-то она пыталась с этим бороться, но быстро устала. Теперь ей было достаточно простого извинения, когда кто-то толкал её или занимал любимое место.

В школе было тепло. Ынбёль сняла куртку, свернула её так, чтобы внешняя мокрая сторона оказалась внутри кокона, и пошла в класс.

Кто-то хлопнул дверцей шкафчика, и гул проник ей прямо в мозг, срезонировав. Она поморщилась, коснувшись виска. Перемёрзла наверно – от холода иногда начинала болеть голова.

Таблеток она с собой не брала, медпункт открывался только ко второму уроку – придётся терпеть.

На уроке стало хуже: каждый звук, каждый шелест, каждый шёпоток приносил какую-то колючую боль в черепной коробке. Учитель проёел мелом по доске, и тот заскрипел так, что Ынбёль чуть не взвизгнула. Сердце забилось быстрее. Плохое предчувствие посетило Ынбёль, и она, выждав, пока учитель спрячется за кипой книг на столе, достала из рюкзака зеркальце.

Дела были плохи. Левый глаз почти полностью заплыл красным. Ынбёль потёрла его – на пальцах остался розовый след. Красноватая слеза скатилась по щеке.

Дела были очень плохи, но такое уже случалось прежде – надо просто потерпеть до перемены и зайти в медпункт. Там скажут полежать, дадут таблетку, которая, конечно, не сильно поможет, но зато Ынбёль ощутит заботу.

Она убрала зеркальце на место и поправила волосы так, чтобы они побольше закрывали левые глаз и щеку.

Голова болела всё сильнее. Глаз щипало. Желудок присоединился к революции, подавая непонятные, но очень болезненные сигналы.

Блин, подумала Ынбёль, если это желудок, то придётся ехать в больницу. В прошлый раз мама сказала «пройдёт», и её почти лишили родительских прав. Хороший был день, не считая, что Ынбёль едва не умерла.

Плохое предчувствие обернулось тревогой.

Звонка она ждала как манны небесной, но, услышав, пригнулась, закрыв уши руками. Громко. Как же громко!

Одноклассники обернулись на неё, маленькую, жалкую, странную девочку за последней партой. Во взгляде – выученное сочувствие. Никто не предложит помощи, потому что все знают, что помочь не смогут. Ынбёль не была заразной, поэтому её не боялись. Но её болезнь была будто живым воплощением всех фильмов ужаса, что они с друзьями смотрели на выходных – а потому от неё всем было не по себе. Кто-то даже звал её одержимой – она знала об этом, и это прозвище не любила больше всего, потому как в церкви её иногда называли также.

Ынбёль, не разгибаясь, прижала к животу рюкзак с курткой и вышла из класса.

В глазах двоилось и плыло.

Медкабинет. Надо идти в… А надо ли? Ну правда, чем это поможет? Отпустят домой, предложат позвонить маме, но мама, конечно же, даже трубку не возьмёт и уж точно за Ынбёль не пойдёт – по такой-то погоде. Раздражать врача своим присутствием в медкабинете… Ох.

Ладно, решила Ынбёль. Я и раньше сама справлялась.

И она сделала то, что делала в похожих ситуациях всегда: поднялась на верхний этаж, вышла на пожарную лестницу и, подложив куртку, уселась на пол, поджав ноги к груди.

Гул школьных коридоров долетал сюда лишь робким эхом. Здесь было холоднее, чем в кабинете, но всё ещё достаточно тепло, чтобы посидеть десять минуток.

Или двадцать.

Ынбёль сидела уже сорок минут, но лучше не становилось.

Она со стоном приложила голову к холодному серому бетону. Показалось, что стало легче. Очень хотелось спать.

Снаружи цвела жизнь, а Ынбёль с легкостью променяла любую из них на то, чтобы голова перестала так болеть. Греховные мысли, но от них становилось как-то теплее на душе.

Ладно, подумала Ынбёль, ещё десять минут. Если не станет легче – пойду к врачу. Не умирать же вот так глупо на пожарной лестнице.

Десять минут. Прошло бы…

Устав от нечёткой картинки перед глазами, она закрыла их. Усталость давила на плечи. Засыпать было нельзя – это точно. Ещё семь минут.

Вот бы прошло…

Её дыхание замедлилось. Сердце успокоилось, но она всё ещё отчетливо чувствовала каждый его удар в висках.

Ещё пять минут. К врачу, наверно, можно не идти – уже не так больно.

Она просто посидит ещё немного, а потом вернётся в класс.

Ещё пару минуточек…

Но когда она снова открыла глаза, свет на лестнице уже не горел, а снаружи не осталось даже эха. Она просто уснула на пожарной лестнице и никто этого не заметил.

– Блин, – прошептала она и, кряхтя, поднялась. Затем, поморщившись, согнулась пополам. Еле успела отвернуться от куртки перед тем, как её вырвало не примечательным завтраком. – Вот блин.

Надо было идти домой.

Она и пошла – шатаясь, согнувшись почти пополам и делая паузы каждые пару десятков метров. Ноги были ватными, рук она вообще не чувствовала – даже рюкзак обронила где-то по пути. Накинутая на плечи куртка не спасала от вечернего холода.

Надо идти. Надо дойти. Дома станет легче. Всегда становилось.

Она тихо толкнула старую калитку и подошла к дому. Три ступеньки крыльца казались сейчас непреодолимым рубежом. Надо было отдохнуть.

Развернувшись, она села на ступеньку. Немного подумав, откинулась назад и снова прикрыла глаза.

Нет, подумала она. Это всё. Это точно конец.

Это не пройдёт.

Жар. Это всё жар. Организм немного потряхивало, череп будто выгрызали насекомые, мышцы вздрагивали. Ынбёль казалось, что она засыпает на Гавайях. Редкий пульс бил волнами, а горло стало волнорезкой.

Ынбёль не дышала.

Несложно было догадаться, что это из-за кровоизлияния в мозг. Что это из-за недавнего прыжка с крыши в стог сена. Что это из-за безответственности и скуки.

Что это конец.

«Я же реально щас умру», – наконец испугалась она, потеряв зрение и время.

И она реально умерла

И сразу что-то произошло.