Метелица

1

Редкое безветрие на Лысом холме радует людей, как праздник. Можно передохнуть от серой дорожной пыли, что клубится вихрем над землей знойными летними днями, перехватывая дыхание и застилая глаза, забиваясь в уши и за ворот сорочки; зимой — от бешеных метелей, снежных заносов, острого, как четырехзубые крестьянские вилы, северяка́. В спокойные дни люди добреют, становятся веселыми, и в осипших голосах их чувствуется мягкая приветливость; разговаривают тише обычного, словно боятся нарушить наступившую тишину.

Люди издавна осели на Лысом холме и назвали свой хуторок Метелицей. Нынче Метелица — небольшая деревня со школой, лавкой, колхозным двором в полверсте за околицей и детдомом по соседству, в лощине, заросшей сплошь садами и приземистыми вербами вдоль дороги. Прямо под холмом — болото с речушкой-канавой посередине и множество торфяных карьеров, заполненных черной водой, на другой стороне — колхозные поля и выгон версты на три, за которым темнеет лес; в двух верстах от Метелицы проходит нитка железной дороги, там же — станция и пристанционный поселок. Не богата Метелица ни землей, ни лесом, и люди в ней простые, не горделивые.

Августовское небо колыхалось полдневным маревом, а по ночам роняло крупные яркие звезды на уснувшие поля и огороды. Конец лета выдался на редкость погожим и безветренным. Но люди той тишины не замечали. Тревожно было в Метелице. И страшно. Трогаться с насиженных мест, бежать на восток или оставаться и ждать — так чего? В первую очередь эвакуируют город. Из деревни угнали только колхозный скот да увезли детдомовских.

До войны усвоили твердо: не уступим и пяди земли родной. Как же так получилось? Где наши? Где немцы? Ничего не поймешь. А может, остановят немчуру поганую, не пропустят? Говорят, на Березине дают им крепко. Должно быть, есть сила, коли мужиков не всех призвали…

Артемку Корташова эти заботы не касались — занимался строительством. Он сидел у плетня, широко расставив ноги, и старательно похлопывал ладонями по песчаной горке. Утрамбовав песок, ребром ладони срезал одну стенку горки, лишнее сгреб, стенку пригладил. Склонив голову на плечо, полюбовался своей работой. Хмыкнул довольно и принялся за вторую стенку, деловито и серьезно. Строить хату для солнышка — это не баловство, это — ого! А то что ж выходит: у него, у Артемки, хата есть, у коровы Зорьки — хлев, у свиньи — закуток в углу гумна, там же, под крышей, — нашест для кур с петухом Бойцом, у вислоухого Валета — будка добрячая под хлевом, кот живет на куске старого половика за печкой, а солнышко нигде не живет. Артемка это знает во как! Дед Антип так сказал: «Солнышко, Артемка, нигде не проживае. Нету у него хаты». А дед Антип знает все на свете.

Артемка отгладил последнюю стенку, ткнул в нее пальцем, покрутил — получилось окно. Спереди сделал квадратное углубление наподобие двери. Вот, кажется, и все. Встал, потоптался на месте и задумался. Чего-то не хватало. Окна есть, двери есть, дорожка к хате — тоже. Артемка засунул палец в рот, хрустнул песок на зубах, и он сердито сплюнул, проговорив точь-в-точь как дед Антип:

— Тьфу, пакость!

И вдруг улыбнулся: не хватало трубы. Отломил от плетня палочку, воткнул сверху и плюхнулся в песок на старое место. Надо бы огородить «хату», как у добрых мужиков, и палисадничек под окнами разбить.

Но тут на Артемку надвинулась тень, и широкая босая нога, наступив на «хату», развалила ее вчистую. Он испуганно вскочил. Перед ним стояла мать.

— А-а-а! — заревел Артемка, уже на весу барахтаясь в руках матери.

— Господи, вот он где! — причитала мать. — А я кричу, кричу… Чего молчал? Ремня на тебя нет!

— Хату солнышкову развалила! Хату развалила! — кричал он, отбиваясь от матери.

— Какую хату? Чего ты мелешь? Немцы под Липовкой!

Это известие не подействовало на Артемку.

— Не пойду-у!

— Цыц! — прикрикнула мать сердито, поставила его на землю и дала увесистого шлепка. — Марш к возу, лихоманка на тебя! Ах ты, горечко! — И кинулась к воротам.

Артемка притих. Что-то здесь не то, раз мать носится как угорелая да еще и шлепает ни за что ни про что. Все лето только и бубнят: немцы, немцы… Что там еще за немцы?

Возле ворот стоял воз, доверху заваленный узлами, корзинами, сундучками, мешками сухарей, и дядька Тимофей укладывал все это добро поплотней, ковыляя на своей культе. Рядом топталась Анютка, худющая — кожа да кости — девочка с большими серыми глазами, не просыхающими от слез. «Рева лупатая!» — дразнил ее Артемка, но часто бегал на дядькин двор. Жена дядьки Тимофея тетка Прося и мать выносили из хаты всякие пожитки, им помогала тетка Наталья — материна двоюродная сестра, дед Антип выводил со двора корову Зорьку с намотанной на рога веревкой.

— Ну, Зорька, хватит кобениться! — приговаривал дед сердито.

Он подвел корову к возу, привязал к заднику веревку, беспричинно шикнул, сплюнул в пыль и повернул во двор.

— Что это? — спросил Артемка у Анютки.

— Немцы, — пропищала Анютка и захлопала длинными ресницами, готовая в любую секунду зареветь.

Все суматошные, перепуганные, бегали, натыкаясь друг на друга. Дядька Тимофей и тот вертелся у воза юлой. А с его культей не накрутишься. У соседнего двора Довбня Захар с теткой Полиной тоже собирались. Только Розалия Семеновна полулежала на возу, кутаясь в теплую кофту и дрожа от озноба. Розалия Семеновна — учительница, работала вместе с дядькой Тимофеем, у него квартировала, потому что — городская, приехала недавно и хаты у нее не было. Теперь вот заболела не ко времени.

По всей деревне — крик. Пыль на улице поднялась столбом, расплывалась в небе лохматой шапкой. Возы тронулись по шляху в сторону леса. Там, за лесом, в обход болота, дед Антип говорил, город Гомель. Большой город — целых сто, а то и больше Метелиц.

И страшно стало Артемке от пыли в безветрие, от криков и беготни. Он подошел к деду и ухватился за его домотканую штанину.

— Деда, а куда мы?

— Война, Артемка. Пусти штанину.

— А чего это — война? — допытывался он, семеня за дедом по пятам.

— Эго — когда люди один другого убивают и жрать нечего. Не лазь под ногами.

— А чего убивают?

— Швыть на воз! — осерчал лед и ругнулся куда-то в сторону станции.

Непонятно говорил сегодня дед. И все какие-то непонятные. Война, немцы… Чего война? Что за немцы такие страшные?

С грехом пополам уложились. Мать сунула Артемке в руку сорочку, он натянул на себя и перестал сверкать голым пузом. Взобрался на воз, умостился на мягком оклунке рядом с Анюткой. Хромой дядька сел впереди, за вожжи. Захар Довбня уже отъехал, и тетка Полина кричала:

— Поспешай!

— Ну, с богом! — сказал дед Антип. — Пора. Бачь, люди уже на шляху.

— Батя, — заговорил дядька Тимофей, — может, поедем? Пропадешь ведь.

Голос дядьки мягкий, просящий. Щеки его дергались, и весь он как-то кривился, часто и с трудом глотая воздух.

— Не-не, сын. Решено. — Дед Антип повел рукой, подтверждая свое решение.

— Ну, батя… — К деду подошла мать Артемки со слезами на глазах. — Ну, чего тебе тут?

Она не выдержала и разрыдалась, уткнувшись в дедово плечо.

— Не береди, Ксюш. Не замай, — пробормотал дед и погладил ее по плечу.

— Не валяй дурака, батя, поехали! — уже твердым голосом сказал дядька Тимофей.

Дед Антип зашевелил носом, засопел громко и крикнул, притопывая ногой:

— Сказано, не поеду с дома свово! Вбито! Моя земля — тут зачался и кончусь тут! Все!

Дед Антип раскраснелся, сдвинул к переносице черные мохнатые брови и глядел сердито. В эту весну деду стукнуло шестьдесят девять годков. Бился дед за царя в двух войнах, бился за Советскую власть в одной войне и вернулся к родной земле белорусской. «Кровя родная к себе тянет, — говорит обычно дед. — Много хоромов понастроено, а свой дом лучше всех». Трое сыновей было у деда и одна дочка. Двое полегли в гражданскую: один — в степях донецких, второй — за Уралом, в боях с Колчаком, третий, Тимофей Антипович, — учитель школьный, сидит сейчас на возу, держит вожжи. Дочка — самая младшая, запоздалое дите, — Артемкина мать. Внук Артемка у деда да внучка Анютка — вот и все, кто остался от дедова семейства. Бабка Акулина последние годы болела нутром, так и слегла, не дождавшись внуков, в тридцать шестом отнесли на кладбище.

Дед Антип еще своими зубами колет орехи, плечи у него широкие, но костлявые, задубелые руки с длинными потресканными пальцами рвут веревку с карандаш толщиной, как соломину. Может, оттого и крепкий дед, что худой? Борода у него редкая, торчит, как трава после покоса, из ноздрей выпирают пучки черных волос, да таких, что впору вязать силки для птиц. Походка у деда твердая и размашистая, не уступишь дорогу — сшибет плечом.

— Не волнуйтесь, — продолжал дед спокойнее. — Бог даст — сбачимся. Долго ему тут не засидеться, проклятому. Малых доглядайте, а я сдюжу. Не бойся ворога, когда наступает, тогда он сытый, волчара, не тронет, бойся, когда побегить. Ну, с богом!

Дед подошел к возу, чмокнул в лоб Анютку, кольнул бородой Артемку, обнял всех по очереди. Тимофей крутнул в воздухе вожжой, цокнул языком, и воз тронулся. Пригнув рога от натянутой веревки, замычав надсадно, следом двинулась корова Зорька. А дед Антип с вислоухим Валетом остался стоять у раскрытых ворот.

За возами не видать дороги. Казалось, вся деревня поднялась разом и двинула цыганским табором на восток. Торопились, понукивали коней. Бабы причитали, как на похоронах, ревела детвора, мычали коровы. Обоз тянулся по улице мимо коренастых верб, знакомых дворов, мимо белых столбов, еще не успевших просохнуть, пахнущих смолой. С апреля начали их ставить от самой станции, да не успели довести до конца деревни, не успели навесить провода, как в станционном поселке. К зиме обещали подключить электричество. Теперь, видать, не жди.

Пыль над шляхом поднималась густая и горячая, долго висела в воздухе неподвижно, заслоняя солнце туманной пеленой. Страшная, слепящая пыль безветрия.

За деревней, на спуске с Лысого холма, Тимофей догнал Лазаря, недотепу-мужика, двоюродного брата Артемкиного отца, и Захара. Захарова жена Полина и Прося — родные сестры из семьи Трусевичей, липовские, в Метелице часто бегали друг к дружке, но мужики их особого родства не вели, Тимофей — учитель, человек грамотный, а главное, непьющий, Захар же мужик жуликоватый и пропойца несусветный. Какое тут родство? Жили они на разных концах деревни: Тимофей — в новой хате подле школы, Захар — рядом с Корташовыми. Зато Артемку с Захаровым сыном Максимкой, соседом-одногодком, водой не разольешь.

Артемка заметил на возу Максимку, ощерился, показав молочные, гиблые, как говорил дед Антип, зубы, замахал рукой и крикнул:

— Максимка!

Рыжий Максимка крутнул головой и отозвался:

— Артемка!

На этом их разговор закончился. Оба уселись поудобней на своих возах, оглядываясь по сторонам. На выгоне пыли не было, сколько видит глаз, стлалась желто-зеленая, иссушенная зноем трава. Вдали темнел лес, куда и торопились сельчане.

Анютка как разревелась при отъезде, так и всхлипывала до сих пор.

— Чего хныкаешь? — Артемка толкнул ее локтем. — Рева лупатая!

— Деда жалко, — пискнула Анютка и размазала грязь по щекам.

— Га! Дед знаешь какой сильный! Он им всыпет!

— Всыпет? — Она перестала плакать.

— А то не? И батя всыпет!

— А где твой папка?

— На хронте! — важно ответил Артемка.

Подошел председатель колхоза Маковский и положил руку на ребрину воза рядом с рукой Розалии Семеновны. Она отдернула руку, но Маковский улыбнулся и накрыл тонкие длинные пальцы своей объемистой ладонью, спрятав от посторонних глаз срезанный наполовину уродливый палец Розалии Семеновны. Мизинца она лишилась уже здесь, в Метелице: прошлой осенью шинковала капусту и ненароком напоролась на косой нож шинковки. С тех пор и стыдилась своего мизинца. Вообще чудная Розалия Семеновна, не похожа на деревенских баб. Приехала в Метелицу: ногти накрашены, косы обрезаны, юбка в обтяжку — сразу не понравилась сельчанам. «Фуфыра городская», — прозвали ее поначалу и воротили носы в знак неуважения. Розалия Семеновна была тихая, застенчивая, глядела на всех большими черными глазами и на откровенную неприязнь метелицких баб отвечала кроткой улыбкой. Вскоре ее прозвали «блаженной» и стали относиться мягче, а когда узнали, что она сирота, и вовсе оттаяли бабьи сердца. Первая с ней подружилась Любка Павленко, дети гужом ходили за своей Розалией Семеновной, и сельчане незаметно для себя полюбили молодую учительницу, хотя она и не думала подделываться под деревенские вкусы — ходила все в той же юбке в обтяжку и красила ногти. Бабы метелицкие полюбили! О мужиках и говорить не приходится, даже у самого председателя Маковского от нее, как говорил дед Антип, «голова ходуном».

Воз Тимофея обступили мужики. Все шли пешком, ехали только дети, больная Розалия Семеновна да одноногий учитель. Мужики хмурые, озабоченные.

— Куда ж мы теперича? — спросил Захар Довбня, глядя мимо дядьки Тимофея. Он всегда глядел мимо дядьки, показывая свой гонор перед ним.

— Пока что — к Добрушу, а там — на восток. Под Добрушем они засядут, — рассуждал дядька Тимофей. — Как ты считаешь, Григорий Иванович?

— Должны забуксовать. — Маковский покрутил свой пепельный ус. — Только б успеть…

— Што — успеть? — спросил дядька Лазарь.

— Не свернул бы на Метелицу, — продолжал Маковский.

— Што, немец — дурак? Через лес не сунется, — затараторил Лазарь тонким, бабьим голосом. — Пока в Липовке осядет, а там по главному шляху и попрёть. Надо ему наша Метелица. Пока туды-сюды — мы до Добруша докатим, а там он забуксует.

— Не балабонь! — оборвал Лазаря Захар.

— А я што? Я так… — Дядька Лазарь виновато умолк.

Председатель Маковский склонился к возу, голова его в сером картузе замаячила перед глазами Артемки. Одет Маковский необычно: в старых галифе и сапогах, в летнике, перетянутом сверху широким кожаным ремнем с дырочками в два ряда; на ремне диковинная сумка, внутри которой, насколько знает Артемка, наган, всамделишный, весь из железа. Вот и сейчас из сумки виднелась круглая рукоятка с блестящим колечком посередине. Вот бы поглядеть этот наган! Но попросить председателя, чтобы показал, у Артемки духу не хватало.

— Ты здесь, Тимофей Антипович, за старшого остаешься, — проговорил Маковский тихо. — Я с ополченцами сверну…

Он долго и внимательно поглядел на дядьку Тимофея, тот молча кивнул и похлопал вожжами по конской спине.

— Григорий Иванович, а как же я? — заволновалась учительница и повернулась к нему.

— Все будет хорошо, Розалия Семеновна. Пока что с Тимофеем Антиповичем… — Он склонился еще ниже и проговорил совсем тихо: — Ты не беспокойся, выздоравливай. Выздоравливай, голубушка!

Розалия Семеновна покраснела еще больше и опустила ресницы.

Подкатил дядька Лазарь, как гусак, вытянув длинную шею.

— Куды? Што? Григорий Иванович, а мы как же? Вместях надо, вместях зручней. Негоже…

— Лазарь! — прикрикнул дядька Тимофей.

— А как же, Антипович? Вместях надо. Вместях…

Артемке надоело коситься на наган — все равно председатель не покажет. Стал глядеть на приближающийся лес, куда они с дедом Антипом и Максимкой ходили по ягоды в начале лета. Красные ягоды, вкусные, на полянке растут. Может, и сейчас возы остановятся? Артемка хоть жменьку да успеет насобирать.

Немного погодя возы начали въезжать в лес и скрываться в нем, как в темном коридоре. Был воз — нырнул в чащу — и нет его, только слышался скрип не смазанных впопыхах колес.

Едва тень первой сосны прикрыла Артемку, только он хотел спросить у матери насчет ягод, как с хвоста в голову обоза прокатился гул людских голосов. Над Метелицей и на выходе из деревни темной полосой поднялась пыль. Послышалось отдаленное тарахтение и несколько рыкающих выстрелов: д-ррр, д-ррр!

— Мациклетчики! — взвизгнул дядька Лазарь.

— Немцы! — поддержал его бабий голос.

И понеслось:

— Господи, когда успели?

— Что ж то буди-ить?!

— Ой, горечко-о-о!

Запричитали бабы, заголосили что есть мочи. Кто-то кинулся за куст, потом обратно к возу, кто-то свернул в лес, кто-то кричал «но-о-о!», кто-то «тррр!». Мужики зашикали на баб — не время причитать.

Анютка тут же раскрыла рот:

— А-а-а!..

— Цыц! — прикрикнул Артемка по-мужски, но сам поглубже втиснулся между оклунками.

Подбежал Маковский.

— Чего я и боялся, — заговорил он торопливо. — Быстрый, гад! Как снег на голову… Что же, не успели, Тимофей Антипович, придется поворачивать. Ах, черт! — Он скрипнул зубами.

— Я — с вами. — Дядька Тимофей соскочил с воза, оступился и чуть было не упал.

— Нет, Тимофей Антипович, — сказал Маковский. — Не успеешь за нами. И потом… в деревне ты нужней. Я скоро дам знать.

Он взял дядьку Тимофея за плечо, потряс, потом быстро склонился над Розалией Семеновной, чмокнул ее в губы, потом отскочил метра на два, взмахнул рукой, закричал: «Скоре-ей!» — и нырнул в лес. Все ополченцы разом отвалили от возов и скрылись за деревьями.

— Гриша!.. — простонала Розалия Семеновна и откинулась на мешки.

Захар Довбня с минуту постоял около своих, оглядываясь по сторонам, и неожиданно выругался. Он схватил с воза Максимку, торкнул губами куда-то в лицо, посадил на место, торопливо обнял заголосившую тетку Полину и кинулся вслед за мужиками.

— Штой-то, Антипович? Штой-то? — повторял дядька Лазарь, неловко разводя руками.

Немцы догнали обоз. Несколько мотоциклов с колясками проскочили вперед, треском и дымом отпугивая скотину. Люди шарахались в стороны, тесней прижимались к своим возам. Разнеслась по лесу незнакомая речь, непонятные отрывистые выкрики. Мотоциклы остановились вдоль обоза.

Артемка прижался к материному плечу и глядел на немцев, о которых целое лето шумели в деревне, на их диковинные черные «мациклеты» на трех колесах и такие же черные винтовки с короткими дулами.

— Чего это? — спросил он у матери.

— Тише, сынок, автоматы.

Автоматы эти почище председателева нагана, а про мотоциклы и говорить не приходится. Артемка таких и не видел. Машину полуторку видел, веялку на колхозном дворе видел, даже паровоз на станции видел, а мотоцикла — нет.

Один немец, длинный и носатый, как цапля, крикнул что-то непонятное, остальные попрыгали с мотоциклов, схватили автоматы и устроили такую трескотню по лесу — хоть уши затыкай. Полетела по сторонам кора деревьев, закружилась, как осенью, листва. Анютка завизжала с перепугу.

— Не пищи под ухом! — попытался унять ее Артемка. Ему было интересно поглядеть, как немцы воюют. Страшно, а интересно.

«Навоевавшись», немцы начали выкрикивать что-то по-своему, указывая назад, на Метелицу.

Здоровый немец с закатанными рукавами топтался около Артемкиного воза.

— Рус — лодарь! — кричал он, показывая в улыбке большие белые зубы. — Лес — не корошо. — Он подбежал к возу, поглядел веселыми глазами на Анютку, Артемку, надул щеки что есть мочи, ткнул в них пальцами — получилось «п-ш-ш-ш», да так, что брызгами полетели слюни, и опять рассмеялся.

Подбежал носатый и начал что-то строго говорить веселому немцу. Тот вытянулся по струнке и сделал виноватое лицо. Покалякав минуты две, носатый указал в сторону мотоциклов.

Веселый немец кинулся к своему мотоциклу, а носатый строго глянул на баб, на дядьку Тимофея и зашагал на своих ногах-жердинах в голову обоза.

— Чего он ему, Тимофей? — спросила мать.

— Ругал, — ответил дядька Тимофей. — Говорит: «Ты позоришь мундир немецкого солдата». Ну, и все такое, мол, нельзя ни озлоблять, ни заигрывать с местным населением. Хозяин, говорит, должен быть строгим и заботливым… Хозяин!.. — дядька Тимофей проворчал что-то себе под нос и умолк.

Немцы проехали дальше по лесному шляху. Возы с шумом, треском развернулись и понуро покатили назад, в деревню.

2

Ворота закрывались с протяжным надсадным скрипом. Антип Никанорович подумал, что надо бы смазать, негоже петлям ржаветь. Пересек двор, отыскал под навесом жестянку с тавотом, взял в руку и задумался, уставясь невидящими глазами в березовые поленья у стенки гумна. В закутке захрюкала свинья, взвизгнула требовательно, почуяв хозяина. Антип Никанорович поставил банку на прежнее место, подошел к закутку. В щель просунулся шумно сопящий свиной пятак.

— Эк ты ее, прорва ненасытная! — проворчал он. — На-к, почавкай.

Он согнулся, взял пучок свекольной ботвы и кинул через загородку в продолговатое, отполированное свиньей корыто. Свинья торопливо зачавкала. Антип Никанорович крякнул, тяжело вздохнул и направился в хату. В сенцах взял две жмени зерна из решета, вышел на крыльцо и сыпнул на утрамбованную землю. Куры во главе с петухом тут же начали клевать. Любуясь петухом, он опустился на ступеньку крыльца и просидел минут десять, пока не почуял надобность сходить до ветру. Загородка находилась в углу сада, под сараем, и Антип Никанорович посунулся вдоль плетня к низенькой калитке. На плетне донышками к небу торчало несколько глиняных желтых кувшинов. Тут же он заметил и сохнущие Артемкины сатиновые трусики.

— Забыла Ксюша, — проговорил Антип Никанорович с досадой.

И такая вдруг тоска сдавила сердце, такая пустота и боль охватила все нутро, что он привалился к плетню и застонал. Судьба треклятая, и когда ты выпустишь человека из своих когтей, когда перестанешь выкручивать его, как постиранное белье, выжимая последние соки? Не одно, так другое, а все неладно. Мыслил Антип Никанорович дожить остаток дней своих в счастии и покое, ан нет. Новое горе навалилось на стонущие к непогоде стариковские плечи. Куда от него уйдешь? Куда спрячешься? А не сплошал ли по стариковскому разуму он, что расстался с родными — кровь от крови — людьми? Еще больней сжалось в груди, еще тоскливей заныло под ложечкой… Нет, не сплошал, однако. С земли родной уходить в такие-то годы негоже: не ровен час — настигнет косая, и сохнуть тогда дедовым костям в чужих краях. Нет, не сплошал. Ведь кровь его, Антипа Никаноровича, замешена на соках этой земли, от них он зачался, возрос из них и детей своих зачал с их помощью, благодаря им. Так неужто уйдет он мыкать горе по белу свету, спать на чужих полатях, прятаться от непогоды под чьей-то крышей, под которой не упала ни одна капля его пота!

В хате ему не сиделось, за какое дело ни брался — все валилось из рук. Вышел на улицу, умостился на скамейке у палисадника, в тени сиреневого куста. Метелица вымерла. Не шумела малышня, не скрипели привычно колеса возов, не слышно было ни бабьей перебранки, ни пьяной песни загулявшего мужика. Тоска.

Взбитая беженцами пыль опустилась на землю и лежала теперь на шляху, тяжелая и серая. Вербы застыли в полуденном зное, уныло свесив чуть пожелтевшие, начинающие усыхать ленточки листвы. Изредка проплывала паутинка и цеплялась за верхушку дерева, белые столбы торчали из земли, как незажженные свечи вокруг покойника в скорбно притихшей хате.

Послышался легкий шорох, и Антип Никанорович увидел, как с крыши Лазаревой хаты поднялись три аиста и плавно полетели в сторону болота, вытянув свои длинные тонкие ноги. Через минуту они превратились в три белые точки на синем небе и скрылись за соломенной крышей. Антип Никанорович протяжно вздохнул и подвинулся на лавочке, будто уступая кому-то место. Из подворотни вылез Валет, потерся боком о дедово колено и улегся у ног.

Антип Никанорович знал, что в деревне остались многие, но удивился, когда увидел Гаврилку во дворе, наискосок через улицу. Голь перекатная, беспутный мужик Гаврилка не подался с беженцами? Ему-то, кажись, нету никакого резону сидеть в деревне: в гумне — покати шаром, за душой — и того меньше. Он и землю-то не пашет, а ковыряет лениво, не ходит по ней, родимой, а пинает ногами, как падчерицу ненавистную. Или на чужих огородах поживиться надумал? С него станет.

Гаврилка заметил Антипа Никаноровича и направился к нему, цепляя пыль босыми ногами, как лопатой.

— И ты, Никанорович, значить… — сказал Гаврилка, подойдя и радушно улыбаясь.

— Значить, — буркнул Антип Никанорович.

Обменялись словами — вроде и поздоровались.

— А своих отправил? Я — не, куды им, бабам, сунуться, а?

Гаврилка подергал латаные штаны, плотно обтягивающие толстый зад и сходящиеся спереди на железной пуговице, потоптался на месте и осторожно опустился на край скамейки.

Антип Никанорович промолчал. Он не любил Гаврилку с давних пор. Гаврилка мужик хоть и незлобивый и безвредный, но последний лодырь и выпивоха. Шестьдесят третий год его зовут Гаврилкой, а беспутным, считай, годов сорок пять. Огород его вечно зарастает бурьяном до пояса, корова, сколько помнит Антип Никанорович, то яловой ходит, то — с выменем в два кулака, не больше, несколько кур снуют по грядкам, да и те несутся по великим праздникам. Всю жизнь только тем и промышляет Гаврилка, что варит лучший в деревне самогон. Оттого и не скучает его хата без гостей. Как ни пройди мимо Гаврилкиного двора — заливается мандолина, дым из окон столбом валит. Весело. Как тут уважать Антипу Никаноровичу этого мужика? И от гражданской увильнул Гаврилка — отсиделся за бабьей юбкой, и от колхоза отлынивает. Чертополох — не человек. Единственное достоинство Гаврилки и его бабы — плодовитость. Троих сыновей отправил на фронт, трое дочек определились своими семьями, две бегают еще в девках, а внуков — целый выводок, все мал мала меньше.

Старые счеты у Антипа Никаноровича с Гаврилкой. Старые, да не забытые. Когда-то Гаврилка довольно-таки крепко ухлестывал за покойницей Акулиной, а она вышла за Антипа Никаноровича. Гаврилка покрутил, повертел хвостом и сделал вид, что уступил девку по доброй воле.

Не дождавшись ответа, Гаврилка продолжал:

— Немец, он тоже небось человек. Проживем, Никанорович. Под царем было — куды-ы! А не скопытились. Птички ведь не сеют, не жнут, тоже живут. Мы ж, Никанорович, люди простые, не какие-нибудь председатели там али партейные. Нехай пужается хто командовал, а мы-то всю жизнь подчинялись. Чего нам пужаться? — Он пригнул голову и заглянул в лицо Антипа Никаноровича.

— А я и не пужаюсь! — ответил он сердито.

Разбирала злость на Гаврилку. Такая злость, что треснул бы по остаткам этих гнилых зубов, плюнул в масленые свиные глазки и ушел в сад, лег под яблоню на траву, прижался бы грудью к прохладной земле и лежал, лежал, ни о чем не думая, если бы смог не думать об ушедших бог знает куда детях. Тоска в сердце веет, как в поле перекатном ветер, и даже злостью не заглушить ее. Не хочется сидеть, разговаривать с этим человеком и вставать не хочется — ноги вялые, непослушные.

— Мы люди простые, — не умолкал Гаврилка. — Много нам потребно?

— Подчиняться привык? — не скрывая злости, спросил Антип Никанорович.

Гаврилка помолчал с минуту, потом улыбнулся, цокнул языком и ответил:

— Жизнь — баба, Никанорович, не пригладишь — повернется задницей. Истинный бог.

Он похлопал ладонями по своим коленям, погладил замасленные штанины, покряхтел и достал вышитый кисет. Не иначе Любка вышила, единственная комсомолка в обширном Гаврилкином роду, девка боевитая и с хлопцами обхождения строгого.

Колени Гаврилкины широко раздвинуты, освобождая место рыхлому животу, короткие толстые пальцы с рыжими, давно не стриженными ногтями медленно шевелились, скручивая цигарку, круглая большая голова с поблескивающей плешью на макушке пригнута и чуть повернута в сторону, отчего казалось, что Гаврилка вечно глядит как-то снизу вверх. Не глядит — заглядывает вопросительно и лукаво. Антипу Никаноровичу всегда неприятно становилось от этого взгляда и хотелось сказать: «Чего юлишь, что мусолишь в своем курином мозгу? Нету ведь в твоем нутре ни зла, ни добра настоящего. Выпрямись хоть раз, твою мать! Не собака ить — человек!»

Гаврилка извлек из широкого кармана кресало, шваркнул несколько раз железкой о камень, раздул трут и засмалил цигарку. Горький запах самосада, ненавистный Антипу Никаноровичу с детства, ударил в ноздри.

— Отрава! — буркнул Антип Никанорович и слегка улыбнулся. — На спички не разжился?

— Это оно некурящему… А курящему табак — лучшее зелье. — Гаврилка с наслаждением затянулся. — Я, Никанорович, ваш род уважаю, а ты все рыло воротишь. Теперича дружней надо, глядь, не сегодня завтра немец придет. Делить нам нечего, да-вно поделили…

Антип Никанорович напружинил ноздри, засопел. Опять Гаврилка за старое? Сколько лет, как преставилась Акулина, сколько лет парит ее кости земля сырая, а живым все неймется. Глуп человек, святотатствуешь ведь, укоряя покойницей. Голос Гаврилкин какой-то непривычный: не то дерзкий, не то наставительный. Нахальная улыбочка на губах, а круглые глазки так и сверлят. Безвластие почуял, гнида?

За околицей послышался непонятный шум, то затихая, то нарастая. Гаврилка вскочил и навострил уши. Антип Никанорович затаил дыхание. Через минуту донеслось отчетливое тарахтенье моторов, а еще через минуту на краю деревни поднялась пыль.

— Никак, немцы, — прошептал Гаврилка. — Как же это?.. — Он глянул на свои босые ноги, швырнул в песок цигарку и кинулся через дорогу, размахивая короткими руками.

Антип Никанорович, не раздумывая, не отдавая себе отчета в том, что делает, побежал вдоль плетней в другую сторону. Миновав дворов пять, он остановился, переводя дыхание. Будь у него аистовы крылья, догони он своих сельчан и предупреди об опасности, все равно ничего не изменишь. Обозу не уйти от мотоциклов. Понял он это и матерно выругался. Мотоциклы приближались, и Антип Никанорович ничего не мог поделать. Стал бы он поперек шляха, расставив руки, лег бы в эту треклятую и родную пыль, если бы не знал, что на его старых костях не забуксуют колеса вражьих мотоциклов. Крепкий еще мужик Антип Никанорович, хоть и ноет тело по ночам, держат еще плуг его руки, не гнутся плечи от шестипудовых мешков, а тут оказался слабее комара. И так ему стало обидно и больно от своей беспомощности, что в голове помутилось и к горлу подступил комок, упругий и колкий, как репей.

Мотоциклы пронеслись мимо Антипа Никаноровича. Валет с остервенелым лаем кинулся им вслед, но, пробежав метров сорок, вернулся.

— Пошли, Валет, — выдавил из себя Антип Никанорович и тяжело поплелся к своему дому.

У колодца, возле Гаврилкиной хаты, стояла немецкая машина. Шофер заливал воду в радиатор, несколько солдат скинули сорочки и с хохотом и довольными выкриками обливались, сверкая под солнцем здоровыми белыми спинами, как мужики у ручья после покоса. Длинный колодезный журавль с куском проржавленного рельса на перевесе беспрерывно двигался в небе, опуская в глубину и поднимая обратно тяжелую дубовую бадейку, обтянутую железным обручем. Все буднично, мирно, как будто не эти гладкие мужики еще вчера убивали и грабили, жгли людские жилища и вытаптывали гусеницами танков чужие хлеба.

Гаврилка стоял во дворе, отгороженном от улицы двумя жердинами, в сапогах, в новой рубахе, и зазывал заискивающим голосом:

— Паночки, паночки, заходьте! Горилка есть, шнапс. Во те крест — шнапс!

Он выбежал на улицу, вертелся около солдат, потряхивая пузом, заглядывая по обыкновению снизу вверх. Дородная Гаврилкина баба Марфа и две задастые дочки стояли во дворе, скрестив на пышных грудях руки, и глупо улыбались. Облезлый пес, никогда ни на кого не лаявший, крутился тут же, виляя хвостом.

— Шнапс, паночки, шнапс! — повторял Гаврилка.

Немцы утвердительно кивали, смеялись громко и раскатисто, но приглашения зайти в хату не принимали. По всему видно, что останавливаться в Метелице не собираются. Все — налегке, и вещей с машины не снимали. Дальше по улице, у следующего колодца, стояли еще две машины, около прохаживались солдаты, разминая ноги.

— Гад ползучий! — прохрипел Антип Никанорович, наблюдая за всем, происходящим у Гаврилкиной хаты. — Пошли, Валет, не рычи, коли жизнь мила.

Он заметил на земле не докуренную Гаврилкой цигарку, поспешно втоптал ее пяткой глубоко в песок, сплюнул в сердцах на то место, пропустил собаку вперед и захлопнул за собой калитку, накинув крючок затвора на петлю, как делал это обычно на ночь, перед сном. Во дворе покормил Валета, послонялся без дела под навесом гумна, уселся на дубовую колодку, свесив с колен дрожащие от негодования руки, и задумался. …Нет мира в костях моих от грехов моих. Ибо беззакония мои превысили голову мою, как тяжкое бремя отяжелели на мне… Чего вам неймется, люди, чего ищете? …Нет мира в костях моих… А что находите?..

То ли вздремнулось Антипу Никаноровичу, то ли задумался о судьбе своей, а может, и о чем другом, только вывел его из оцепенения новый шум мотоциклов, уже со стороны выгона. Видать, долго просидел: вставал — спина зашлась и заломило ноги.

Выглянул на улицу. Немцы катили обратно с таким же треском, как перед этим мчали к выгону. По всему, не пришлась им дорога окольная за лесом, мало торенная, глухая, болотистая. По накатанным путям привыкла, немчура фашистская, ходить? Тут тебе не плац, не помаршируешь. Езжай по главному шляху, езжай, там тебя встретят!

Полчаса погодя на улице показался первый воз беженцев. Медленно он полз, нехотя, устало переваливаясь на выбоинах колеи.

— Ну, вот и вся ваша вакувация, — сказал Антип Никанорович, встречая своих.

И не знал он, то ли радоваться такому возвращению, то ли всхлипывать вместе с Ксюшей.

3

Который день прислушивался Гаврилка Павленко к глухим раскатам боя, и смутная тревога закрадывалась в сердце. Пора бы немцу одолеть. Чего упорствуют? Кажись, дураку ясно, что супротив немецкой силы не устоишь, только людей даром губят. От зари до зари, а то и по ночам гудят самолеты, по главному шляху машины да танки прут — не сосчитать. Детвора каждый день бегает глядеть на эту технику. Силища! Всю Европу заграбастал немец, где тут Москве уцелеть. Знает это Гаврилка, а все же на душе неспокойно.

Немецкая комендатура обосновалась в Липовке, оттуда поступали все указания и приказы. Метелица в стороне от главного шляха и жила вроде самостоятельно. Оно и хорошо, Гаврилка сам управится. Помощники у него добрые: четыре полицейских — все свои мужики, местные. Сколько лет Гаврилку считали дураком, лодырем и самогонщиком. А Гаврилка не дурак и работать умеет, когда толк в этом есть. На колхоз работать, на председателей да на начальство всякое? На-кось, выкуси! Вот и посуди теперь, кто дурак: он, Гаврилка, или же все остальные? Был он при Советской власти самогонщиком и кроме латаных штанов ничего не имел, а теперь ходит в хромовых сапогах, в галифе и летнике на четырех пуговицах. Шагает по деревне в управу важно, не спеша, сапоги — скрип, скрип. Душа радуется. Встретится какая баба, с поклоном пропоет: «Здравствуйте, Гаврило Кондратьевич!» А он захочет — кивнет в ответ, захочет — не заметит.

В старосты он не напрашивался. На первой сходке долго рядили, кого выбрать. Все боязливо отнекивались, пока кто-то не крикнул:

— Гаврилку!

— Ага, «паночка»! — поддакнул другой голос.

Теперь Гаврилка жалеет, что не обернулся на тот голос, не заприметил говоруна. А тогда даже напугался. Шутка ли, Гаврилка — староста! Встал он, откашлялся.

— Што вы, мужики. Куды мне… Грамоту я мало разумею, да и командовать не привык.

— Бумажку прочитать сможешь — большего не надо, — напирали мужики. — Павленко выберем! Павленко!

— Не-е, мужики, не-е…

— Соглашайтесь, Гаврило Кондратьевич, — сказал Тимофей Лапицкий.

Может, и не согласился бы Гаврилка, когда б сам учитель не назвал его по батюшке. Да и староста он не настоящий, считай, подстароста. Главный — в Липовке, с него и спрос, если что.

— Ну, коли сход порешил, так чего ж… Супротив народу я не пойду, — согласился Гаврилка и стал с той минуты Гаврилой Кондратьевичем.

А сегодня — вторая сходка. Гаврилка распорядился собраться в управе к восьми вечера. Делов невпроворот, надобно обсудить все и решение принять. Он мог бы и сам разобраться, что к чему, да и сделает как захочет, но лучше на людях. Пускай потреплются мужики, Гаврилке не жалко.

Собрались в управе ко времени. Из мужиков — одни старики да «порченые», кого в солдаты не забрали и кто не ушел с ополченцами, а бабы — все больше молодые. Гаврилка уселся за столом, как председатель когда-то, по правую руку — Петро, ближний помощник, по левую — Иван. Называют их люди полицаями, но это от несознательности, потому как всякая власть без подобающего штата обойтись не может. Гаврилка такие разговоры пресекал с первого дня своего начальствования. Распусти народ, так он и перед ним, перед старостой, куражиться станет.

Пока мужики рассаживались да закручивали цигарки, Гаврилка закурил длинную папироску. С этих папиросок навару никакого: смалишь одну за другой, а все курить хочется, но старосте с самокруткой в зубах — непредставительно. Главное в жизни — мелочи, из них образуется уважение к человеку. Кулаком уважать себя не заставишь, это Гаврилка знает в точности. Хотя можно и кулаком, если кто несознательный.

Оглядел он сход и поднял руку, требуя тишины.

— Попервое, порешим так: бабам тут не место! Их дело — хозяйство доглядать.

Поначалу все притихли, потом заговорили, зашумели. Кто-то хохотнул одобряюще, а баба Захара Довбни Полина, бойкая молодуха, крикнула:

— Это как же ж?!

К Захару и его бабе Гаврилка относился хорошо, как торговец к постоянным покупателям, да и перепито вместе было изрядно. Но после ухода Захара с ополченцами староста перестал Полину замечать. Здороваться-то иногда здоровался, но разговоров никаких не вел. Подальше от греха.

— А так вот! — ответил Гаврилка. — При новой власти бабы залишаются голоса. В Советах наголосовались. Досыть! Пора коров доить, а не соваться в дела обчества.

— А в каком доме мужика нету? Баба за мужика, значить, — напирала Полина. — Хто из вас остался — одни старики. Баба теперь — голова в семье!

Гаврилка поднялся за столом и строго оглядел сход.

— Установу властей нарушать? — Все притихли. — Вы сами выбрали меня старостой, а теперь мне што ж, своей шкурой платиться из-за баб?

В точности он и сам не знал, дают немцы бабам голос или нет. По всему, не должны. Раз новая власть колхозы ликвидировала, Советы — само собой, установила волости, то какой же бабам голос?

Поднялась одна из дочек Гаврилки, повела весело чернявыми глазами и громко сказала:

— Пошли, бабоньки! С мужиками рази сладишь? От энтих заседаниев только сиделка болит.

Мужики рассмеялись, зашевелились. Помощник Петро мотал головой, почесывая затылок, и прицокивал от удовольствия языком.

— Поговори мне! — прикрикнул Гаврилка.

Он только сейчас заметил свою замужнюю дочку Капитолину. Забыл предупредить, вот она и приплелась. А может, и к лучшему? Посмеются мужики, на том и делу конец. С нее, с Капитолины, не убудет.

С шумом и руганью бабы покинули сход. В управе стало свободно и тихо, только протрещит в Ивановой цигарке крупно порезанный табак да откашляется дед Евдоким в углу. Вечернее солнце пробивало сквозь деревья густые красные лучи, освещая небритые подбородки мужиков. Все хмурые, молчаливые. Не узнать народ.

— А теперя к делу, — заговорил спокойным голосом Гаврилка. — Надо порешить насчет урожаю колхозного, а то начинают уже тянуть каждый себе. По моему разумению, што такое колхоз? Это — вы, мужики, и земля колхозная — ваша. Землю будем нарезать посля уборки, а урожай надо собрать всем миром и поделить на едоков. Наотвозились на элеватор, теперя хоть сами поедим.

Оживились мужики, заговорили приглушенно. Гаврилка закурил новую папироску, прислушиваясь к разговору: одобряют или нет?

— А хто не колхозники? — выкрикнул Лазарь. — Им што, тоже?..

Ишь ты его, куда Лазарь заворачивает. Гаврилка не был колхозником, так что ж, ему не давать? Надо приструнить этого балаболку, а то распустил язык.

— Тут и решать нечего, — ответил он. — Земля обчественная, значит — и урожай. Жрать все хотят. Ежели твоих детишков залишить хлеба, што запоешь? Ты со старыми мерками не лезь. Новая власть — новые мерки. Теперя нету колхозного добра, все добро — народное. — Последнее слово он особо выделил, даже остановился на минутку. — Другое дело, кого считать за едоков. Подумать потребно.

Гаврилка держал надежду, что мужики включат в едоков не только тех, кто остался, но и ушедших на фронт. Сам же он этой мысли высказывать не хотел. Если прикинуть, так он выгадает больше других: троих сынов его забрали в солдаты да троих мужиков дочкиных, и самая меньшая, Люба, черт-те знает куда пропала: не то с ополченцами подалась, не то, упаси господь, к партизанам юркнула. Не дочка — бельмо на глазу. Но это еще до прихода немцев. А что было до установления новой власти — списано. Немец любит строгость и тех, кто подчинялся Советской власти, не карает, потому как власть — всегда власть. Гаврилке сейчас, конечно, легче и с продуктами, и с одеждой, но попробуй прокормить такую прорву внуков и детей. Девки ж его все ледащие, неповоротливые. Сидят в горнице, телки, лущат семечки, на огород не выгонишь.

— Всех считать. Всех! — отозвались мужики.

— Глядите, решайте сами. Я супротив народу не иду, — ввернул староста.

— Правильно, Таврило Кондратьевич!

— По довоенному списку!

— Значить, так и порешим, — подытожил Гаврилка. — Теперя к вам дело, Тимофей Антипович, — повернул он голову к учителю Лапицкому, сидящему молча у стены. — Надо открывать детский дом. Это и нам сподручней, и приказ из Липовки. Вы у нас учитель, вас и назначили директором.

— Как это? — удивился Лапицкий. — Но меня никто не спрашивал, хочу ли я, смогу ли?

— Сможете, Тимофей Антипович. Сможете, — улыбнулся Гаврилка. — Вы не партейный, новым властям подходите. Прикиньте сами, детдом у нас один на округу, а по деревням уже много сирот, да и метелицких детишков девать некуды. Соберем колхозный урожай, выделим на кормежку, а из Липовки подмогу попросим. Кому ж еще директором? Если што надо — так вы и немецкий знаете…

— Кто вам такое сказал? — Лапицкий встрепенулся, приподнялся со скамейки. — Ошибаетесь, Гаврило Кондратьевич, немецкого я не знаю. Английский немного учил, а немецкий не-ет. Это совершенно разные языки.

— Англицкий рази?

Гаврилке казалось, что Лапицкий понимает по-немецки. Третьего дня в Липовке хотел было предложить Тимофея переводчиком, да как-то к слову не пришлось. Вот бы постарался на свою голову. А может, и врет Лапицкий, не хочет с немцами работать? Тимофею он зла не желает, помочь хотел. Переводчик — работа прибыльная, по крайности, на кормежку хватит. Вообще Гаврилка не в обиде на Лапицких, хотя Антип и воротит рыло. Ну, полюбился Акулине Антип, так что же Гаврилке, всю жизнь волком глядеть? Что надо было молодому Гавриле от девки, он успел взять еще до Антипа. И тем доволен. Гаврилка мужик не брезгливый: когда голодный — возьмет с чужого стола, но и не жадный: остались объедки — пользуйтесь. Антип мужик неплохой, но больно гонористый. Сколько раз подмывало Гаврилку поддеть Антипа, рассказать про шалости девки Акулины, да все молчал. Чего доброго, Антип с кулаками полезет, норов у него крутой. А теперь о покойнице и говорить как-то не пристало. Вот он, Антип, сидит с Тимофеем, поглядывает сычом. А Гаврилка так и рассмеяться готов оттого, что в любую минуту сможет уесть Антипа до самых печенок. Антип же этого не может. Слаба кишка у него, хотя и кулаки дубовые.

— Ну, добре, Тимофей Антипович, беритесь за детдомовское хозяйство. Дадут вам помощника, учителку свою обяжите, — сказал Гаврилка и продолжал, не прерываясь: — И последнее на сегодня. Приказано сдать двадцать коров от Метелицы.

Гаврилка умолк, зная, что это известие корябнет мужиков за самое нутро. Послышались вздохи, кряхтение, шепот, неразборчивое бормотание. Полезли мужики за кисетами, захрустели газетными листками. Такое дело без цигарки не обсудишь. Задымил и Гаврилка очередной папироской.

— Вот оно и зачинается, — обронил кто-то со вздохом.

Гаврилка пропустил эти слова мимо ушей. Но помощник Петро вытянулся, как гончая, завертел глазами, вглядываясь сквозь дым в хмурые лица. И староста принял строгий вид. Петро помощник хороший, только больно из кожи лезет, того и гляди, подсидит. Теперь верить людям никак нельзя, каждый волком глядит, хотя и называет по батюшке. Гаврилка себе на уме, знает, что творится за его спиной, видит по глазам, по голосу чует.

Выждав минутку, он сказал:

— Сами не отгоним — своих людей пришлют. Смекайте.

— Да где их взять? — донеслось от печки. — У каждого по одной.

— Ага, — поддакнул Лазарь, — по одной.

— Да это ж разор!

— По миру пустют!

— Коров на мясо? Да что же это?

— Завоеватель… Никуды не денешься, всегда так.

— Тише, договоришься.

— И хрен с ними!

Гаврилка побарабанил пальцами по столу, затянулся немецкой папироской.

— Найдем где взять, коли пораскинем мозгами. Ты, Петро, как думаешь?

— Думаю, — сказал Петро со злой усмешкой, — у тех, которые нашу скотину загоняли в колхоз. И нас — как скотину! А чего ж, и при Советах им лафа, и сичас? Тут они командовали и на фронте офицерствуют, а мужику отдувайся? Кончилось их времечко!

— Но у кого детишков малых нету, — уточнил Гаврилка.

— Можно, — согласился Петро нехотя.

Гаврилка медленно оглядел сход. Мужики молча сопели и потрескивали цигарками. Охотников высказаться не находилось.

— Предлагаю забрать у семей партейных, — объявил Гаврилка. — Возражениев нету? Так сходом и порешим.

Домой Гаврилка возвращался в сумерках. Сходка затянулась, да и свои дела были у старосты. Как уборку провести? На чем возить? Кому работать? Коней немец забрал. Было о чем горевать. Баб всех выгнать в поле. Жрать захотят — зашевелятся. Молотить, конечно, никто им не станет, придется раздать в снопах. В каждом деле имеется выход, стоит только мозгами пораскинуть. Трудней с коровами. Ну да у Гаврилки для таких дел помощники есть, не станет же он сам по дворам ходить, причитания выслушивать. Петро их быстро угомонит, пускай только попробуют пискнуть. Мужики небось в партизанах… Пока что о партизанах одни слухи, но чем черт не шутит, могут и нагрянуть. Маковский, поговаривают, собрал добрую кучку. Да что они смогут против немцев? Гаврилке бояться нечего: сам Тимофей в старосты его прочил, а учитель с Маковским — дружки закадычные. Петра, того могут пришить как сынка кулацкого, а Гаврилка бедняком был, бедняком и остался. Ему бы продержаться пару месячишков, пока немцы Москву возьмут, а там…

Подошел Гаврилка к своему двору, потоптался у входа и сел на крыльцо. В стороне города тяжело ухнуло раз, другой, третий. Вздрогнул, поежился, вытащил папироску, покрутил в пальцах и сунул обратно.

— Солома! — проворчал он и достал кисет.

Да, остался Гаврилка бедняком. Вот и забора во дворе нету, и хата перекосилась. А что сапоги у него хромовые, так и у Маковского — сапоги. Теперь он может поставить себе хату не хуже Антиповой, и ворота с резьбой узорной, и палисадник разбить под окном. А не станет. Куда спешить? Вот установят немцы новую власть и уйдут в свою Германию, не век же им тут быть, тогда Гаврилка развернется во всю ширь. Уже припасено кое-что, пускай полежит до времени.

Скрипнула дверь, и на крыльцо вышла засидевшаяся в девках рябая дочка Гаврилки. Гулящая, да что с нее возьмешь, рябой ить тоже требуется. В новом платке, с бусами на гладкой шее.

— Ты это, Катюха, скинь сподницу новую, — сказал Гаврилка. — Вырядилась!

— Чегой-то, батя?

— Не время ходить в шелках. Прихорони.

— Да рази это шелк? — пропела Катюха грудным голосом. — Все хоронить — нафталину не напасешься.

— Ну! — повысил голос Гаврилка.

— Ла-адно, — протянула Катюха, зевнув.

Она пожала круглыми плечами, поглядела в небо на первые звезды, вздохнула протяжно и подалась на огород, по привычке вихляя задом.

4

Лето изливало на Метелицу удушливый зной, как будто чувствуя свою близкую кончину, старалось напоследок иссушить и без того покрытую твердой коркой, заскорузлую землю, спалить горячим солнцем сады и огороды, покрыть слоем пыли шершавую траву. Огурцы-семенники, коричневые до черноты, в узорчатых белых трещинах, лежали на грядках длинные и толстые, как поросята; ранние яблони отдали людям свои плоды и взметнули в небо облегченные ветки, антоновские же яблоки только-только начинали желтеть с боков, наливаясь духмяным соком. По улице, над садами и крышами хат, над полями и выгоном тянулись длинные нитки паутины, а над ними высоко в небе плавали неспешно молодые аисты, радуясь мужающей силе своих крыл, готовясь к долгому перелету. Бесприютный ветер утихал к ночи, улетая за лес, и по утрам опять клубил над шляхом облака пыли, свистел в бурых ветках верб, качал неровными волнами шумный камыш на болоте.

Ксюша совсем сбилась с ног. Хоть и кровь у нее молодая, горячая, ноги и руки крепкие, тело упругое, а все ж приходит домой по вечерам — валится на постель замертво. Не успеет веки свести — запел петух, пора вставать. Сделает что по хозяйству на скорую руку и бежит в поле. Вовремя собрать урожай немец помешал, теперь без мужиков знай поворачивайся. Кругом одни бабы, и все на своем горбу перетаскать надо, перевернуть своими руками. А руки у Ксюши хоть и крепкие, но особо к серпу не привычные. Перед войной закончила бухгалтерские курсы, работала в колхозной конторе. Работа хлопотная, да все не на пупка брать. Целый день в поле, не разгибая спины, еле поспевает за бабами. Слава богу, заканчивают уборку, скоро и вздохнуть можно. Только дышится без мужа тяжело. Чем уймешь думки неспокойные, страх и тоску по мужу? Наши отступают, и не видать тому конца. Немцы бахвалятся: там-то окружили, там-то взяли в плен, столько-то убили… А от Савелия ни слова, ни полслова. Где он, что с ним? Может, и в живых давно нету? Может, бегает Артемка сиротой? Господи! И сжимается сердце так, что ни заплакать, ни закричать, и опускаются руки обессиленно.

На днях Ксюша встретила своего бывшего ухажера Савичева Федьку. Встретила и напугалась. Перед ней стоял высокий молодой мужчина в новеньком немецком мундире.

— Ксения! — остановил ее Федька. — Не признала?

— Да как же… Федя, кажись, — пролепетала Ксюша и потупилась.

— Теперь я не Федька, а Фриц. Находился в Федьках, досыть! Я сейчас временно в комендатуре с Клаусом Штубе, так что, если надо, помогу. Не стесняйся.

— А-а-а…

Ксюша поглядела на него и усмехнулась. Этот «немец» был все тем же Федькой, недалеким деревенским хлопцем, хвастливым и задиристым, вечно с ивовым прутиком в руке. Сказанное им чисто липовское «досыть» окончательно успокоило ее.

— А ты изменилась, — продолжал Федька-Фриц. — Постарела, никак?

— Заботы. — Ксюша неопределенно пожала плечами.

— Ничего, Ксения, скоро наши Москву возьмут, и заживем… Главное — с Советами покончить. Великая Германия наведет порядок, это я тебе говорю!

Ксюшу подмывало рассмеяться, но она сдерживалась: кто его знает, как повернет этот Федька-Фриц.

— Что к нам, в Метелицу? — спросила она.

— Да по делу тут. — Он небрежно похлопал прутиком по голенищу сапога и снял фуражку. — Жидов не водится у вас? Я сейчас занимаюсь этим вопросом.

— Нет, кажись.

— К ногтю их надо! — пояснил Федька-Фриц. — Погодь, фюрер избавит землю от этого племени. Ну, а ты как? Мужик воюет небось по глупости?

— Как и все…

— Не все! — поправил ее Федька-Фриц и самодовольно пожевал бледными губами. — А эта учителка ваша, она каких кровей?

— Наших, — ответила Ксюша и спросила, чтобы отвлечь Федьку от Розалии Семеновны: — А твой брат Алексей где ж?

Федька-Фриц надел фуражку, крякнул, потоптался на месте и выпалил зло:

— Нету у меня братьев! Попадется — я его на первом суку! Забыл кровь свою, забыл, что мать наша чистокровная немка!

— Да я так… — оправдывалась Ксюша.

Он поворчал еще немного, лихо козырнул двумя пальцами и направился в управу, яростно сшибая ивовым прутиком головки пожухлой лебеды.

«Вшивота! — подумала Ксюша, провожая его взглядом. — Ну, а коли ты Алексею попадешься? Тоже мне, немец выискался!»

Только Федька-Фриц миновал две хаты, Ксюша кинулась к двору Тимофея предупредить об опасности Розалию Семеновну. Но было поздно. В хате уже топтались полицаи Петро и Иван, видать, обходя Федьку, хотели выслужиться перед комендантом.

Розалия Семеновна стояла посередине горницы и торопливо застегивала кофточку на груди. Пальцы ее дрожали, никак не могли ухватить блестящую пуговицу и протолкнуть в петлю, бледный обрубок мизинца торчал словно костяной. Она глядела на полицаев испуганными глазами и виновато улыбалась, будто хотела извиниться за свои дрожащие пальцы. Тимофей сидел за столом, сурово выпятив скулы, и молчал, Прося всхлипывала в углу горницы.

— За что ж ее? — решилась спросить Ксюша.

— Приказано доставить, — проворчал Петро.

— Не беспокойтесь, Ксения Антиповна, меня отпустят, — пролепетала учительница. — Ведь я ни в чем не виновата, я им ничего плохого не сделала…

После встречи с Федькой-Фрицем прошло два дня, Ксюша и думать о нем забыла, но сегодня с ужасом поняла, что разговор о евреях — не простая болтовня хвастливого хлопца.

Она жала просо на дальней делянке за деревней в стороне Липовки. Серп в руке мелькал часто и ровно, не отвлекая внимания, не пугая зубчатым острием, и Ксюша поспевала за соседними бабами. Солнце повернуло на закат, ветер приутих, и разогретая за день земля, как печка, выдыхала жар. Ситцевая кофточка прилипла к спине цепко и неприятно. Оставалось четыре-пять заходов.

Ксюша выпрямила замлевшую поясницу, чтобы перевести дух да глотнуть воды из кувшина.

Только она напилась — услышала стрельбу. Стреляли в стороне леса, где-то на полдороге между Метелицей и Липовкой.

— Чего это? — крикнула Ксюша.

Полина и Наталья пожимали плечами и глядели куда-то за поле. Стрельба возобновилась и опять стихла. На бой это не походило. Кругом на делянках белели бабьи платки. Все оставили работу и притихли в ожидании. Еще несколько раз через ровные промежутки времени доносился треск автоматов. Вскоре все стихло. Бабы перекинулись скупым словом и принялись за работу.

Спустя час-полтора они узнали причину непонятной стрельбы, своими глазами увидели помутившую разум, перевернувшую все внутри жуткую картину немецкой расправы.

По шляху со стороны Липовки шла Капитолина. Еще издали, увидев баб, она замахала руками и припустила бегом.

— Ой, бабы, там такое! Там такое! — запричитала Капитолина, едва переводя дух.

— Стреляли кого?

— Стреляли, бабы, целую шеренгу… Еврейское население сплошь. Да хотя б стреляли, а то недобитых в землю. Господи! — Она испуганно перекрестилась.

— За что? — допытывались бабы.

— Хто их знает. Так просто.

— Как это — так просто?

— За то, что — евреи. Немец же их сничтожает. Там уже народу собралось! Земля дышит, как живая…

Бабы заохали, запричитали.

— Побегли глянем? — предложил кто-то.

— Не приведи господь!

— Да что вы, бабы, туточки близко!

Которые помоложе осмелились сходить поглядеть. Человек шесть, среди них и Ксюша. Попрятав свои серпы и кувшины, они заторопились к лесу напрямик, через поле.

На опушке леса толпились десяток подростков и несколько липовских девок; они глядели на квадрат свеже-вскопанной земли, метра три в ширину и пять-шесть в длину, молча пятились к полю и вздрагивали, как от холода.

Не доходя шагов двадцать до места расстрела, метелицкие бабы остановились, сбившись в тесную кучку, оторопело уставясь на черный квадрат.

Земля была рыхлая, будто разбитая и разглаженная граблями на свежей грядке. По бокам присыпанной ямы бугрились горки влажного суглинка. Поверхность квадрата шевелилась, вздувалась часто и беспорядочно, как грудь больного, который задыхается в предсмертной агонии, и слышался неумолкающий стон. Жутко было поверить, но казалось: стонет сама земля.

Солнце склонилось над лесом, и серый квадрат покрывала тень от деревьев, кое-где рассеченная полосами света. Бесформенные солнечные зайчики плясали на «живой» земле, и от этого становилось еще страшней.

Ксюша до боли прикусила запястье руки и стояла так, потрясенная увиденным, не в силах оторвать взгляда от стонущей земли.

— Живые, — протянул кто-то бессмысленно.

— Живые! Ей-бо, живые!

— Раскопаем, а? — предложила Ксюша и напугалась собственных слов.

— Ой, бабы, давай! — подхватила Наталья.

Крестясь и перешептываясь, бабы неуверенно двинулись к лесу. Метров пять прошли медленно, будто их кто удерживал за подолы юбок, потом все разом, как по команде, кинулись вперед, попадали на колени у краев ямы и руками, по-куриному, начали быстро разгребать шевелящуюся землю.

— Чего вылупились! — крикнула Полина на липовских ребят. — Помогайте!

Те сорвались с места, словно только и ждали окрика, обступили яму и по примеру метелицких баб поспешно заработали руками.

Ксюша лихорадочно отгребала землю, пригоршнями отбрасывала в сторону и чувствовала под руками что-то живое, толкающее из глубины. После нескольких толчков из земли высунулась серая костлявая кисть руки. Ксюша откинулась назад и замерла от ужаса. Перед ее глазами торчала рука Розалии Семеновны с костяшкой наполовину срезанного пальца. Кисть шевелилась, тонкими девичьими пальцами с длинными, по-городскому не обрезанными ногтями царапала землю, будто хотела помочь Ксюше освободить себя. Пальцы то вытягивались торчком, раздвигаясь во всю ширину, то сжимались в кулак.

Не помня себя, Ксюша закричала и кинулась бежать, но шагов через десять ноги подкосились, и она опустилась на пожелтевшую траву. Через минуту опомнилась и кинулась обратно к яме.

— Бабы, тут наша Розалия Семеновна! — дрожащим голосом выкрикнула Ксюша, разгребая землю.

Наталья с Полиной придвинулись к ней и начали помогать. Освободили руку до плеча… И тут раздался визгливый крик:

— Немцы! Немцы!

Вдали, взбивая пыль на шляху, трещали немецкие мотоциклы. Бабы повскакивали на ноги и, подгоняя друг дружку, хлынули в лес. Липовские ребята заторопились следом. Минут пять погодя в той стороне, откуда убежали бабы, раздалось несколько автоматных очередей.

В Метелицу вернулись окружным путем, через лес, оставив на делянках свои серпы и кувшины с недопитой водой. Допоздна Ксюша не могла прийти в себя от пережитого, а потом всю ночь ей снились живые человеческие руки, растущие на грядках. Ксюша пыталась бежать, но не могла сдвинуться с места и кричала. От крика просыпалась вся в поту, вставала, ходила по горнице и ложилась. И снова все повторялось. Три ночи ее мучил один и тот же сон. Дошло до того, что Ксюша стала бояться выходить в сад, на грядки средь бела дня. Поборов стыд, она собралась было к знахарке, но в это время захворал Артемка, и забота о сыне отогнала наконец ночные кошмары.

5

Ночь еще не легла. На западе багровело вытянутое тонкое облако, обещая назавтра ветреную погоду, а с другой стороны уже наползла темнота. В лесу было сумрачно, краски осени стушевались, слились в один серый цвет, тишина застыла настороженно, только сухая листва шуршала под ногами отчетливей и громче, нежели днем. Казалось, листва стонет под тяжелыми сапогами, негодует, кричит осипшим, шелестящим криком. Ноги ступали осторожно, будто им было жалко листву, как что-то живое, чувствующее боль. Но другой дороги не было, кругом — листва.

Маковский понуро шагал рядом с Николаем Деминым, молодым хлопцем и добрым помощником, и думал свою безрадостную думку. Вернее, он ни о чем не думал — мысли путались, бессвязные, болезненные. Демин также молчал, не находил слов и не хотел тревожить командира ненужными разговорами. За плечами у них болтались немецкие автоматы, в руках — лопаты. Никто в отряде не знал, куда ушел их командир. Да и знать никому не следовало.

Вчера связная Люба принесла Григорию жуткую весть о казни Розалии Семеновны. Григорий не мог, не хотел поверить, что застенчивой хрупкой учительницы нет в живых. Ушел из лагеря, целый день шатался по лесу, будто отыскивая кого, ночью пролежал без сна, и только сегодня до сознания дошло то непоправимое, что произошло. И надо же этому случиться именно теперь, когда жизнь в отряде начала налаживаться, входить в русло, когда Григорий собирался забрать Розу в лес, только ждал, когда она окрепнет после болезни. Опоздал. Опоздал на целую жизнь! Некого винить, кроме самого себя. Осталось единственное — месть. Но об этом сейчас не думалось, ни о чем не думалось. Только пустота в груди да безысходность.

Вышли на опушку, оглядели темнеющее поле. Где-то слева, у ельника, должно быть то место. Молча, не сговариваясь, свернули и зашагали вдоль опушки леса. Вскоре заметили темнеющий квадрат свежевскопанной земли и заторопились к нему.

Не зарытая, не присыпанная землей, виднелась тонкая белая рука. Ее рука, ее мизинец… Григорий с Деминым разгребли землю. Демин тут же отвернулся и стал закуривать.

Ужасаясь своему спокойствию, Григорий завернул тело Розалии Семеновны в чистое серое полотно, взял на руки и зашагал к лесу. Демин, подхватив лопату и автомат командира, двинул следом.

Что думал, что чувствовал Григорий в эти минуты, он и сам себе не мог объяснить. У него на руках было безжизненное тело, гибкостью которого он так недавно любовался украдкой, о котором греховно мечтал по ночам, испытывал взволнованную радость, когда Роза была рядом и отдавала свои крохотные руки с длинными городскими пальцами его ладоням. Григорий неподвижно глядел перед собой, ступал осторожно, мягко, переваливаясь с пятки на носок, и только единственная мысль застыла в мозгу: не оступиться, не уронить свою ношу.

Место он выбрал заранее — у высокой тонкоствольной березы, шагах в двадцати от лесного шляха, на небольшой опушке, скрытой за густым орешником. Вдвоем с Деминым вырыли могилу, под тусклый свет месяца уложили тело учительницы, по русскому обычаю, ногами на восток, засыпали землей. И только когда все было закончено, Григорий подошел к березе, уткнулся головой в гладкий белый ствол и, как умеют из всего живого на земле одни лишь люди, протяжно и громко застонал.

6

Тонкой искристой изморозью покрылись деревья, поля и огороды. Лунным светом отливала поникшая, пригорбленная трава, рогатины плетней, узкая стежка на задах деревенских дворов. Слабой коркой схватило сырую землю, лужи подернулись серебристой пленкой льда. Под ногами корка мягко проседала, и густая грязь обволакивала худые сапоги. С каждым шагом грязь гулко чавкала, и Савелий Корташов прислушивался, не потревожил ли собак. Он вглядывался в землю, стараясь идти по сухому, но таких мест почти не было. Накануне прошли затяжные дожди, и отыскать твердую стежку на Лысом холме было невозможно.

Вот уже скоро месяц, как бродил Савелий по родной земле и нигде не находил пристанища. Пробирался он через леса, как загнанный волк, на животе переползал поля, топтался в болотах, но куда ни совался — везде немцы.

Было их, окруженцев, тридцать человек, отрезанных от своей части, из окружения прорвалось семеро. Всемером начали пробиваться на восток. А теперь осталось трое. Один заболел в самом начале пути и умер, когда они девять дней не могли выбраться из болота, окруженные немцами, двое погибли при первой попытке перейти линию фронта, четвертый, молоденький лейтенант — при второй. Прорваться к своим было невозможно, и они решили отыскать партизан. По дороге столкнулись еще с двумя окруженцами, чуть было не перестреляли друг друга, пока не признали своих. Белорусские леса находились рядом, и Савелий повел всех к Метелице. Не может такого быть, чтобы дед Антип не знал дорожки к партизанам.

И вот Савелий у своего дома, четверо товарищей его остались в лесу, поджидают командира, сержанта Корташова.

Савелий перемахнул через плетень и очутился в саду. Присел, перевел дыхание, прислушался. Крадучись от яблони к яблоне, сторожко пошел к хате, стараясь как можно тише ступать по меже, чтобы не вспугнуть собаку.

Только у самого двора Валет почуял человека и залился перекатистым лаем.

— Валет, Валет, — зашептал Савелий. — Тише, Валет.

Валет подбежал к Савелию, признал хозяина и завертелся у ног, радостно взвизгивая.

— Признал, шельма, — шептал Савелий. — Тише, Валет, тише.

Он теребил холку собаки и чувствовал, как дышать становится все трудней и трудней. Там, за бревенчатыми стенами хаты, укутавшись стеганым одеялом, спит его жена Ксюша, лепечет по-детски что-то во сне сын Артемка, в трехстене похрапывает дед Антип, а он, Савелий, вздремнет эту ночь, попрячется день за ширмой и в такое же время, в такую же ночь уйдет обратно в лес.

Не успел он корябнуть о стекло, за окном показалось лицо деда. Видать, не спал еще или проснулся от лая собаки. Лунный свет бил ему в глаза, и дед щурился, вглядываясь во двор. Савелий помахал рукой и указал на крыльцо. Дед Антип быстро закивал и исчез в глубине хаты.

Скрипнула внутренняя дверь, и послышался дедов голос:

— Хто там?

— Это я, батя. Открывай, — отозвался Савелий.

— Не признаю што-то…

— Я, Савелий!

Дед охнул, забормотал что-то неразборчивое, торопливо заляпал затворами. Наконец дверь открылась, дед Антип отшатнулся поначалу, вгляделся в Савелия и кинулся обниматься.

— Ах ты, господи! Не признал по голосу, — бормотал дед. — Вот это ошарашил…

— Батя, дома?.. — Савелий поперхнулся и похолодел от страха: а вдруг что не так?

— Дома. Все дома, — успокоил его дед Антип и начал закрывать двери. — Вот времечко, от людей на все запоры… Дожили! Ну, проходь, проходь.

— И раньше запирались, — пошутил неожиданно для себя Савелий.

— Запирались, да не так, — буркнул дед и опять заохал: — Ну, брат, ошарашил. Ну, ошарашил! Голос у тебя не свой — хриплый.

Через сенцы прошли в трехстен. Дед Антип в темноте пошарил на своих полатях, взял одеяло и занавесил единственное окно, заботливо оглядев по краям, нет ли щелей, потом только засветил лампу. Савелий стоял у порога, слушал дедову возню и унимал волнение в груди. Ему не терпелось пойти в спальню, взглянуть на жену и сына, но слабость растекалась по всему телу, хотелось сесть, хоть на минутку закрыть глаза и забыться. Дед Антип глядел на него, выкатив глаза, странно отвесив челюсть, будто не узнавал своего зятя.

— Что ты, батя, так?.. — спросил Савелий и тут же догадался, что с дедом.

— Ох, хлопец, на кого ж ты похож… — прошептал дед Антип, растягивая слова.

Савелий грустно улыбнулся.

— Хорошо, что еще такой остался.

— Окруженец?

— Да, батя. Ксюша спит? — Савелий двинулся было в спальню, но дед Антип протестующе замахал руками.

— Я сам, я сам! Напужаешь… Садись-ка вот тута, ноги, бачь, трясутся.

Савелий слышал, как дед прошел в спальню, разбудил Ксюшу, сказал: «Савелий пришел». Ксюша ойкнула, отрывисто скрипнули пружины матраца, и шлепки босых ног донеслись до его слуха. Выбежала Ксюша на свет в ночной сорочке, как была, глянула на Савелия и резко остановилась на пороге, шаря глазами по трехстену. Савелий поднялся ей навстречу. И тогда Ксюша кинулась к нему на шею.

— Ну, что ты, что ты… — шептал Савелий, еле удерживая горячее Ксюшино тело и чувствуя, как колотится ее сердце. — Что ты, Ксюш…

— Сейчас… ноги обмякли, — пробормотала она. Застыла на минутку, приходя в себя, потом отстранилась, поглядела на его лицо.

— Сейчас, оденусь…

Когда Ксюша появилась опять, в юбке, на ходу застегивая кофточку, дед Антип хлопотал у стола, охая и кряхтя по-стариковски. Белая тесемка кальсон выглядывала из-под штанины, волочась следом, как будто дед был привязан навеки к этому полу в трехстене и никуда не мог от него оторваться.

— Батя, я сама, — сказала Ксюша. — Голодный небось? — Она страдальчески поглядела на Савелия и кинулась в сенцы.

Савелий сидел, не двигаясь, и чувствовал, как его губы расплываются в бессмысленной улыбке. Так хорошо и спокойно ему никогда еще не было. Ни о чем не думать, ни о чем не беспокоиться, глядеть на снующую перед глазами проворную Ксюшу, на деда Антипа, мнущего на столе свои загрубелые пальцы, на сына Артемку… Савелию захотелось взглянуть на сына, и тут же тоскливо заныло под сердцем. Завтра — уходить. Он не должен раскисать. Не имеет права. Он сейчас не просто человек, он — солдат. Более того, хоть и временный, но — командир тех четверых, сидящих где-то в валежнике около горелища, жмущихся друг к другу от холода и догрызающих последний сухарь. Завтра, в это же время, Савелий встретит их у расщепленного молнией высохшего дуба и поведет к партизанам, куда пока что еще и сам не знает дороги.

На столе появился хлеб, сало, вечерние драники, соленые огурцы, простокваша. Все — свое, взращенное крестьянскими руками, ухоженное, досмотренное, заботливо очищенное. Ничто на столе так не потревожило Савелия, как запах свежего хлеба.

Ел он не торопясь, чересчур медленно, каждый раз удерживая у рта ложку с борщом, чтобы не отбросить ее в сторону, не схватить дрожащими руками тарелку и пить через край.

Ксюша глядела на него, положив подбородок на кулаки, и беззвучно глотала слезы. Савелий уткнулся взглядом в глиняную тарелку и чувствовал какую-то неловкость перед этими родными ему людьми. Он не мог понять, откуда такая неловкость и стыд — вины его в том никакой. Но это чувство не проходило. Дед Антип и Ксюша ждали, пока Савелий поест.

Съев половину, он отложил ложку.

— Хватит на сегодня.

— Ну, рассказывай, откуда? — заговорил дед Антип.

— Отовсюду. Мыкали вокруг да около, пока не пришли в Метелицу. Тимофей где?

— Дома Тимофей, — ответила Ксюша, вытирая глаза. — Детдомом заведует.

— Как — детдомом? — удивился Савелий и поглядел на деда Антипа.

— Да, да, — закивал дед. — Все аккурат.

Ксюша поглядела на Савелия, на деда, улыбнулась грустно и махнула рукой:

— Ай, батя, все я знаю! — Она повернулась к мужу: — Шушукаются с Тимофеем, думают, я дите какое…

— Знаешь, так помалкивай! — буркнул дед Антип. — В лесу Маковский, Тимофей связуется с ним. Добрый отряд сколотили, скоро загудит округа. Вот отлежишься…

— Да ты что, батя! — перебила его Ксюша. — Погляди на него — ветром шатает.

— Значит, есть связь, — вздохнул облегченно Савелий. — Не ошибся я. Приведешь завтра Тимофея, разговор имею. Только чтоб тихо.

— Ну!.. — Дед Антип обидчиво крякнул.

— Завтра уйду.

Ксюша вскрикнула, потом ухватилась обеими руками за его локоть и уперлась взглядом в мужа.

— Не пущу! — выдохнула она и застыла с полуоткрытым ртом.

— Куда торопиться? — поддержал Ксюшу дед Антип. — Отлежись, тогда… Успеется.

— Меня ждут, — сказал Савелий, не поднимая глаз.

— Ты не один? — удивился почему-то дед Антип. — Да-а, ничего тут не попишешь.

Савелий начал рассказывать о своих скитаниях:

— Под Полтавой нас окружили. Всю армию…

— Армию? — переспросил дед. — А немец бахвалится, што четыре. В плен понабрали тыщи…

— Да, батя, так оно и есть, если считать весь киевский «котел». Застряли мы там клином. Вот и отрезали.

— Да ну? — прошептал удивленно дед Антип. — Шестьсот шестьдесят пять тысяч — в плен?

Савелий усмехнулся.

— Нет, батя. Тут немецкая арифметика сплошала. Видать, они взяли число всех четырех армий. Так добрая половина загинула, да прорвалась из окружения часть… Я тоже в тех тысячах, а, видишь, не в плену. Нет, батя, брешут.

Савелий рассказывал, как прорывались из окружения, как дважды пробовали перейти линию фронта, потом разыскивали партизан, и украдкой поглядывал на Ксюшу. Она как будто примирилась со своей участью, слушала рассказ мужа, но выглядела жалкой и беспомощной. Язык у Савелия начал заплетаться, веки помалу тяжелели. Полтарелки борща разморили его окончательно. Потянуло ко сну, к мягкой постели, но обрывать рассказ на полуслове было неловко. Наконец Ксюша заметила его состояние и сказала:

— Завтра доскажешь. Гляди, совсем валишься.

— И то, — подхватил дед Антип. — Завтра приведу Тимофея, все будет аккурат. Ксюша вон поставила тесто, испекет хлебов.

Ксюша взяла лампу и повела Савелия поглядеть на сына. Артемка лежал на своей маленькой кроватке, разметавшись во сне и скинув ногами одеяло. Слабый свет от керосинки румянился на его круглых щеках. Савелий и Ксюша, прислонясь друг к другу, стояли и молча глядели на сына. Легкая улыбка скользнула на Артемкиных губах, он пожевал круглым ртом и повернулся на другой бок.

И опять, вот уже в который раз, боль и тоска стиснули сердце Савелия. Завтра — уходить.

В постели он обнял безжизненной рукой Ксюшу, прижался горячими губами к плечу и, чувствуя какую-то большую вину перед женой, устало досадуя на свою вялость, на бессилие бороться со сном, забылся до утра.

Разбудил Савелия голос Артемки.

— Папка пришел! Папка пришел! — кричал он где-то в сенцах.

— Да ну! — услышал Савелий голос Лазаря. — Где ж он? Савелий!

— Цыц! — прикрикнула на сына Ксюша. — Балуется дите. Откуда Савелию взяться?

Савелий вскочил с постели и спрятался за выступом грубки. В голове, еще не отошедшей ото сна, лихорадочно застучало.

— Што ты, Ксюша! — обиделся Лазарь. — Савелий, брат, где ты? Не ховайся, это я, Лазарь!

— Нету Савелия, — повторяла Ксюша. — Дите балуется, а ты поверил?

— Ах ты, господи! Да как же ж это? Я ж его брат. Сичас, я наметом, — донесся голос Лазаря уже со двора.

Савелий кинулся к окну, выглянул из-за гардины. Лазарь семенил по улице, растопырив руки, как наседка крылья, и бормотал что-то себе под нос.

— Ксюша! — закричал Савелий на всю хату. — Догони!

Ляпнула калитка, и мимо окна пронеслась Ксюша. В спальню с радостным «папка! папка!» вбежал Артемка. Савелий подхватил его на руки, прижал к груди и не отводил взгляда от окна. За Артемкой появился дед Антип.

— Што там такое?

— Лазарь узнал, — ответил Савелий.

— Ах ты, едрит твою! — Дед Антип остановился от неожиданности.

— А что, это очень опасно? — спросил Савелий, не понимая еще всей сложности своего положения.

Дед только махнул рукой и выбежал из хаты.

Савелий надеялся, что все обойдется. Немцев в деревне нет, за окруженцами они особо не охотятся. На худой конец, он сможет и днем уйти. Савелий опустил Артемку на пол и стал торопливо одеваться. Артемка выжидающе глядел на него и счастливо улыбался. Сын ждал гостинца, но что мог Савелий дать ему? Он пошарил в карманах, виновато глядя на сына, нащупал значок «Ворошиловский стрелок».

— На вот, сынок, это тебе.

Артемка радостно схватил значок и юркнул под стол, где хоронилось все его богатство: пустые спичечные коробки, десяток темно-коричневых каштанов, патронная гильза, разноцветные матерчатые лоскутки и деревянный кораблик, вырезанный дедом. Оглядев свое хозяйство, он вылез из-под стола и подошел к Савелию. Постоял немного, склонив голову набок, и спросил:

— А чего у тебя борода, как все равно у деда?

— Вот побреюсь — и не будет, — ответил Савелий, подходя к окну и застегивая на ходу приготовленные Ксюшей костюмные брюки.

— А чего не брился? — допытывался Артемка.

— Холодно было, — нашелся Савелий. — А борода греет.

— А чего?..

Он хотел еще что-то спросить, но у двора показалась Ксюша, и Савелий заторопился к выходу. Во двор он выходить не решился, подождал в сенцах. Ксюша пришла бледной и растерянной. Она ступила на порог, взглянула на Савелия, заморгала ресницами, лицо ее перекосилось, и по щекам покатились слезы.

— Что там? — спросил Савелий, почуяв какую-то большую беду.

Ксюша не успела ответить. Подошел дед Антип.

— Все, Савелий. Становись на прикол.

— Шутить не время, батя, — ответил Савелий и заторопился: — Ксюша, давай скорее какую сумку, сейчас ухожу. Батя, где искать партизан?

Ксюша стояла не двигаясь, дед Антип молчал. Савелий поглядел на обоих и растерянно, ничего не понимая, крикнул:

— Да что же вы?

— Нельзя тебе уходить, — буркнул дед Антип и опустил голову.

— Как это — нельзя? — удивился Савелий. — Я обязан и уйду. Где искать?.. — Он повернул в хату, но дед Антип остановил:

— Погодь, Савелий. Стой!

Савелий остановился. Он чего-то здесь не понимал, чего-то не знал такого, что всем было ясно. Дед Антип провел его в трехстен и усадил за стол, сказав Ксюше:

— Подавай снедать.

Ксюша захлопотала у стола, на ходу рассказывая мужу:

— Не успела… У этого балаболки язык — что помело. Налетела посеред улицы на Наталью, та и пытает: «Савелий возвернулся?»

— Ну и что?

— Так прямо ж под окнами Гаврилки. А там — Петро…

— Погодь, Ксюша, — перебил ее дед, глядя на растерянного, ничего не понимающего Савелия. — Гаврилка старостой у нас. Да с ним столковались бы, коли што — Любку напомнили. А Петро полицаями заправляет, кулацкий огрызок!.. Падла такая, што — тьфу!

— Но я успею еще… — Савелий приподнялся.

— А его куды денешь? — спросил дед, указывая на Артемку. — А ее, Ксюшу? Завтра ж всех — к стенке. Такое правило у них. Пришел — живи, не троне, волчара, уйдешь — порешит всю семью!

В груди у Савелия похолодело. Наконец он понял, в какое положение попал.

— Может, Тимофей что придумает? — спросил он с надеждой.

— Што он придумает? — ответил дед Антип. — Моя вина, Савелий. Моя. Не попередил тебя, вот и втюрились. Не след было мальцу показываться на глаза. Ах, поганец! — ругнулся он на Артемку. — И тот, блаженный, чего приперся?

— За топором приходил, — отозвалась Ксюша.

— Но меня ждут! — простонал Савелий. — Ты понимаешь, батя, что это значит?

— Не дурны! А за них не пужайся, все будет аккурат, ко времени.

Заскрипела калитка, лениво тявкнул Валет, и на пороге появился отец Лазаря, годок деда Антипа Макар. За Макаром — сам Лазарь с четвертью мутного самогона. Макар подошел к Савелию, виновато поглядел ему в глаза, с трудом поклонился в пояс и сказал дрожащим старческим голосом:

— Прости, Савелий, моего дурака. Бог не дал от роду — люди не втемяшуть.

— Садитесь, дядька Макар. Чего ж теперь…

Подбежал Лазарь и затараторил:

— Савелий, брат, да рази я хотел? Да рази я што-нибудь такое…

— Ну, ты! — прикрикнул Макар и добавил, обращаясь к Савелию: — Дите малое, ни дать ни взять. Ну, што мне с ним?..

Обижаться на Лазаря было все равно что на Артемку — разум один. Оставалось винить только себя. Савелий еще надеялся на Тимофея. Не мог он, не хотел верить, что это тупик. Разговор за столом до него не доходил. Единственно, что отчетливо достигало слуха Савелия, — это тюрканье сверчка за печкой: тю-ррр! тю-ррр! Звуки с болью врезались в голову, но ему почему-то не хотелось, чтобы они прекратились. Чем-то домашним, спокойным веяло от них и притупляло, заглушало страшную мысль: дезертир. Даже Артемка, подбежавший с просьбой привинтить значок, не мог вывести его из оцепенения. Савелий велел сыну спрятать значок, носить его нельзя, и опять прислушивался к сверчку, испытывая резкую боль в голове. Со зрением творилось что-то неладное: люди, сидящие за столом, все вещи, окружающие Савелия, казались далекими, как в перевернутом бинокле. Он весь напрягался, будто чего ждал. А может, и ждал: вот придет Тимофей и развеет этот дурной сон. С минуты на минуту он должен был подойти, дед Антип еще с утра сходил в детский дом, пока Савелий отсыпался.

Тимофей появился неожиданно, ни скрипа калитки, ни лая собаки не слыхать было. Савелий сорвался с места и кинулся навстречу. Они обнялись, оглядели друг друга. Тимофей сокрушенно покачал головой и только потом увидел гостей. Он вопросительно поглядел на Савелия. Дед Антип, заметив растерянность сына, сказал:

— Зараз и Гаврилка явится.

— Дела… — протянул Тимофей.

Дед Макар опять, уже перед Тимофеем, начал извиняться за своего недотепу-сына.

— Не надо, дядька Макар, — остановил его Савелий. — Никто не виноват. Я сам…

Тимофей никого ни о чем не расспрашивал, а Савелий впился в него взглядом и с нетерпением ждал ухода гостей. В Тимофее была последняя надежда, только он мог что-то изменить. Савелий понимал, что никто ничего не сделает, но гнал эти мысли, заставляя себя верить в Тимофея. Сверчок умолк, и зрение у него наладилось. А может, и не было сверчка?

Дед Макар, видать, почуял, что пора уходить, и стал подниматься, но тут появился староста.

Гаврилка вошел, культурно постучав в дверь, остановился на пороге, неторопливо оглядел всех и сказал:

— Хлеб-соль!

С минуту все молчали, пока Тимофей не ответил:

— Благодарствуй, Гаврило Кондратьевич. Проходите, гостем будете. Или — служба?

— Да все разом, Тимофей Антипович.

Гаврилка показал свои мелкие, мышиные зубы и плюхнулся на табуретку, принимая слова Тимофея за приглашение сесть к столу. Дед Антип скрипнул скамейкой, и в горле у него заклокотало. Тимофей налил стакан и протянул старосте.

— А ты — што ж?

— Мы уже, — ответил Тимофей.

— Ну, дык с прибытием, Савелий Данилович! Пришлось, видать, — посочувствовал Гаврилка. — Эх, жизня!

Он поднес стакан к губам и начал медленно, с присвистом цедить самогон сквозь зубы. Дед Антип опять заклокотал и набычился, подогнув голову. Савелий, сам того не желая, примечал все до мелочей. Никогда дед Антип так откровенно не показывал свою ненависть к гостю.

Поговорили о том, о сем. Гаврилка сказал Савелию, что надо отметиться, стать на учет и немцев не бояться — не тронут мирного человека. На прошлое немцу плевать, лишь бы сейчас выполнял их установления и подчинялся безо всяких там штуковин. Он посидел полчаса и ушел. Следом за Гаврилкой поднялись и дед Макар с Лазарем.

Савелий тут же схватил Тимофея за рукав и потянул во двор, под навес.

— Ну, Тимофей, на одного тебя надежда. Вляпался я!

Торопясь, он рассказал о четырех бойцах в лесу и замер, ожидая слов Тимофея как приговора.

— Не волнуйся, — успокоил его Тимофей. — Вечером у меня будет Люба, она и отведет их в отряд. Они надежные? Маковский строг в этом отношении. А тебе — оставаться.

Тимофей огляделся — куда бы сесть. Ноги у Савелия вдруг ослабли, он привалился к штабелю заготовленных на зиму дров и сполз на колодку, цепляясь лопатками за острые углы березовых чурок. Минут пять сидели молча. Тимофей его не трогал.

— Это я виноват! — заговорил Савелий, с силой стуча кулаками по коленям. — В тепло потянуло, в постель мягкую… Сына обнять хотел, жену. Ведь мог бы продневать на чердаке. Мог, Тимофей, мог? Что молчишь? Конечно, мог и обязан был! Ослаб… изголодался… не знал положения… Дикости все это, отговорки! Знал я, чуял нутром — нельзя. А поддался запаху хлеба, сверчку за печкой, скрипу половиц в хате. Ну, что я теперь, Тимофей? Что? И зачем приходил? Отыскал бы сам.

— Где бы ты искал?

— В лесу нашем, где еще?

— И немцы там ищут, да без толку.

— Но это не меняет дела…

— Успокойся, Савелий, — оборвал его Тимофей. — Никто тут не виноват. Война.

— А Гаврилка, что он?

— Гаврилка? — переспросил Тимофей. — Хитрый фрукт. И нашим, и вашим, а больше — себе. Но он у меня во где, — Тимофей показал сжатый кулак. — Его Люба — связная наша. Он догадывается, только виду не подает.

— А Люба как глядит на это?

— Что Люба! Батька есть батька. А он нам выгоден — можно заставить молчать. С другим бы старостой это не вышло. Ну, ладно… Сегодня передам Григорию о тебе. Успокойся, отлежись. А теперь рассказывай.

У ног вертелся Валет, ластился к хозяину, по двору расхаживал красавец петух, любимчик деда Антипа, хрюкала свинья в закутке — все так мирно, по-домашнему, как будто не было ни войны, ни окружения, ни смерти, ни четверых голодных товарищей Савелия. Серые бесформенные тучи еще с утра затянули небо, начинал моросить мелкий осенний дождь.

7

Хата у деда Антипа — хоть собак гоняй. Позапрошлым летом поменяли нижний венец, поставили дубовый — теперь стоять ему еще лет сорок. Строилась хата в расчете на большую семью: горница шагов на восемь в длину, девичья, нынче спальня Савелия и Ксюши, боковушка для стариков, а после дед пристроил трехстен, где кухня, столовая и прихожая — все вместе. Младший сын деда Антипа отделился, двое старших погибли в гражданскую. Вот и оставалась хата без молодого мужика, пока Ксюша не вышла замуж.

Савелий родился и вырос в Липовке, там же похоронил своих стариков. С Ксюшей они дружили еще со школы. В Метелице школа-четырехлетка, подросткам приходилось с пятого класса бегать в Липовку. Как женился Савелий, дед Антип поставил условие: перебирайся в Метелицу. Савелий уперся было и не пошел бы из Липовки, но, кому на горе, а деду Антипу на радость, случился пожар в деревне, и хата Савелия сгорела. В Метелицу Савелия забрали с руками и ногами, поскольку он для деревни лицо видное — агроном. «Отныне, — сказал дед Антип Савелию, — хата — твоя и ты в ней хозяин. Зачинай новую жизнь!»

И вот мечется Савелий по горнице и не находит места. Мог ли он подумать, что хата деда Антипа, ставшая ему родной, обернется ловушкой, западней. Больше всего мучила его необычность заточения. В застенке легче: знаешь, что решеток не поломать, не уйти от часовых. А тут — свобода, иди на все четыре стороны. И не пойдешь. Заботится о Савелии жена, обхаживает ласково, последнее отдает, а все не впрок. Серое у него лицо, синяки под глазами, щеки впали, и живот чуть ли не к хребтине прирос. Ксюша делает вид, что переживает вместе с Савелием, а в душе, кажись, рада сохранить мужа при себе.

Тесно Савелию в горнице, душно. Глаза б не глядели на эти стены, на тюлевые мирные гардины на окнах. Накинул тулупчик на плечи, собрался к Тимофею.

В трехстене, засучив рукава, Ксюша замешивала тесто, дед Антип, сидя у окошка, подшивал старые валенки. Иглу с дратвой он держал в губах, прокалывая шилом толстый войлок.

— Куда, Савелий? — спросила Ксюша.

Савелий помолчал немного и ответил неопределенно:

— Пройдусь…

Пока он надевал валенки, Ксюша рассказывала мелкие деревенские новости. Вскользь, как бы нехотя, заметила:

— Вчера Полина опять пришла пьяная. Совсем девка с путя сбилась.

Дед Антип тут же засопел, заерзал на табуретке и выпалил:

— Лярва!

— Ну что ты, батя, так сразу… — Ксюша смутилась.

— Лярва и есть! — повторил дед. — Это ж надо, под немца легла, сучка! Штоб и духу ее в хате не было. Ты не скажешь, сам турну. Повадилась… И Артемку не пущать!

— Артемка и не ходит, — отозвалась Ксюша виновато. — Максимка же у Тимофея. А на Полину наговаривают…

— Во-во, у Тимофея, — распалялся дед Антип. — При живой-то матери дите — в детдоме.

Последнее время Полина зачастила в Липовку к своим немощным старикам. Но люди говорят, больше к Эльзе бегает и путается с немцами. Максимку отдала в детдом Тимофею и сестре Просе на время, пока старики выздоровеют. С Эльзой Полина никогда раньше не водилась, а тут вдруг съякшались.

Эльза — немка, привез ее Савичев, еще будучи молодым хлопцем, сразу после первой мировой. Худенькую, молоденькую, где только и выкопал. Родила она двоих сыновей и до сорок первого года звалась Лизой Савичевой. Люди и забыли, откуда она, да с приходом немцев вспомнили. Стала Лиза фрау Эльзой Диц, а сын ее младший Федор — Фрицем. Сам же Савичев ушел на фронт, старший сын Алексей, поговаривают, подался к партизанам. Савичев — мужик работящий, хозяйственный, отгрохал хоромы на загляденье всем, только не впрок. Квартирует в них сам комендант Штубе. Эльза хотя и приняла свою девичью фамилию, но сельчан не забыла, частенько заступалась за них и выручала из беды: то упросит коменданта отпустить невинно задержанных школьниц-комсомолок, то приструнить обнаглевших вконец полицаев, то еще что-нибудь по мелочам. К ней и похаживала Полина. Первый раз зашла с просьбой помочь старикам, во второй — отблагодарить за помощь, а потом… доподлинно никому не известно. В общем, загуляла баба без мужика. И о Захаре Довбне ходили слухи один другого хуже. Появлялся он со своими подручными в соседних деревнях, назывался партизаном, требовал еду, одежду и уходил. Тимофей справился у Маковского о Захаре и получил ответ: в отряде его нет и не было с самого начала, других отрядов поблизости тоже нет. Может, группу отдельную сколотил, так зачем? Это и опасно, и без толку. Злился Маковский, грозил расстрелять Захара и его шайку, если попадутся. Да только поди найди его и докажи, что Захар не партизан.

Послушав дедову ругань, Савелий вышел во двор. Артемка на самодельных лыжах топтал снег в саду, возле него приплясывал Валет. За садом расстилались белые поля. Сугробы в конце сада сровнялись с плетнем, сосульки с крыш свисали толстые, короткие, не сосульки — наледи. Верный признак ранней, бурной весны.

Помахав сыну рукой, Савелий вышел на улицу. Безлюдной была Метелица, притихшей, только дул привычный северян, срывая с труб над хатами сизый дым, вея по шляху тонкую, отливающую синевой поземку. Не мычали коровы в хлевах, не повизгивали свиньи. Не стало скотины в Метелице. Свиней порезали осенью, тайком, воровато, укрываясь от полицейского глаза, коров заграбастал немец. Что ни месяц — то новый грабеж. И собирает Гаврилка мужиков решать, кого на этот раз оставить без молока. Первый раз отобрали у семей коммунистов, потом начали чистить всех подряд. И этого не хватило. Порешили молоко оставшихся коров делить поровну между деревенскими детишками. У Савелия Зорьку не забрали, потому, как сказал староста, «возвернулся он по своему хотению, значит, от партейных отрешился». И еще: корова Савелия считалась одной из лучших в деревне. Теперь Ксюша делила молоко на три части, две из которых отдавала детным бабам.

Не успел Савелий поравняться с Захаровым двором, дорогу ему перегородила Полина с коромыслом в руке и двумя порожними ведрами.

— Стой, Данилович, с порожним перейду! — Полина стрельнула в Савелия игривым взглядом. — Аль не боишьси?

— Поздно мне бояться. Давно перешли, — ответил он и остановился.

Полина стояла перед ним, повязанная цветным платком, в валенках, в коротком кожушке нараспашку, будто и не замечала мороза. Плотная телом, румяная, она улыбалась с бабьей откровенностью и вызовом: что, не хороша?

— Гляди-ка, лихой мужик! — Она подступила вплотную, так, что слышно стало ее шумное дыхание. — Коли так, зашел бы грубку поглядеть, чегой-то задымила. Мужика ить в хате не стало, а без грубки — бррр как зябко! Чарку поднесу. Не горилка — огниво! — Она передернула плечами и улыбнулась.

— В другой раз как-нибудь, — отказался Савелий, чуть отстраняясь от напирающей грудью Полины.

— Ну, ладно, авансом угощу. Больно ж хороша горилка! — не отступала она.

— Не употребляю я этого дела. — Он улыбнулся. — Вишь, ослаб. Ксюша говорит, иссох — на просвет видать.

— И-и-и! — протянула Полина. — Много твоя Ксюша понимает. Сухой мужик всегда жилистый! — Она так весело расхохоталась, что забренчали ведра.

— Эх, баба! — вздохнул Савелий. — Скользкая твоя стежка.

Полина вдруг переменилась в лице: улыбка исчезла, губы перекосились в злобе, взгляд стал колючим и дерзким. Все это произошло в доли секунды. Она приблизилась к Савелию и процедила сквозь зубы:

— А мне о Захаре легко слухать всякое? Хорошо твоей Ксюше с мужиком под боком, а мне теперя что же?.. Глянуть бы на нее, как бы ты вот так, как Захар… — Она прервалась, нервно шевеля губами и раздувая ноздри.

— Может, слухи? — спросил он.

— Кабы слухи. — Она на минуту присмирела, потом снова зло зашептала: — В чистенькие метишь? А твоя стежка далече от моей?

Давно ждал Савелий попрека от людей. Боялся, хотел верить, что не услышит подобных слов, и ждал. Вот и дождался!

Видно, Савелий побледнел, потому что Полина отшатнулась, поглядела на него и залепетала:

— Прости, Савелий, я не хотела. Сам довел… По бабьей дурости. Слышь, Савелий, ты куда? Погодь!

Савелий уже шагал по узкой стежке вдоль плетней, хрустя снегом как хромовыми сапогами. Этот хруст с каждым шагом подгонял его: скорей, скорей! Казалось, есть что-то очень важное в том, если придет к Тимофею минутой раньше.

Увидев Савелия, Тимофей понял, что тянуть дальше нельзя, и пообещал свести его с Маковским.

У Савелия немного отлегло от сердца, но вопрос Полины: «А твоя стежка далече от моей?» — стоял в ушах постоянно. С ним он ложился спать, с ним вставал и целый день, чем бы ни занимался, с кем бы ни разговаривал, слышал злой шепот. Три дня не выходил из дому, а в субботу заставил себя выйти и потоптаться перед двором Гаврилки, показаться старосте на глаза. На всякий случай предупредил Ксюшу и деда Антипа, чтоб говорили в голос: пошел в соседнюю деревню по гостям.

Дождавшись ночи, Савелий заторопился к условленному месту, к старой горбатой сосне на краю леса. И тут его охватила робость. Как-то встретит его старый товарищ Григорий Маковский? Неужто не поймет, каково ему сидеть в Метелице? Не может такого быть. С Григорием они знакомы еще с конца двадцатых годов по комсомольской работе, хотя и жили в разных деревнях, потом уже в Метелице трудились рука об руку. Да знает его Маковский как облупленного, и никаких сомнений быть не может.

Стежка в лесу была хорошо укатана полозьями санок, утоптана ногами мужиков и баб. Каждый день ходили сюда за сушняком, за дровами. К ночи мороз начал сдавать, тучи затянули месяц, и стало темно, как в подвале. Запушил мягкий снежок, застилая и без того чуть приметную стежку.

Не успел Савелий подойти к сосне, раздался девичий голос:

— Савелий Данилович?

— Я, Люба, я, — отозвался он и увидел перед собой вынырнувшую как из-под земли Любу.

Одета она была просто и легко: в стеганой фуфайке, в шапке-ушанке, обута в бурки. Савелий узнал ее больше по голосу — в темноте лица не разглядеть.

— Давно поджидаешь? — спросил он.

— Толечки пришла. — Люба помолчала. — И остыть не успела.

— Уморилась? Не близко, поди.

— Я привычная, Савелий Данилович. Через пару часиков будем на месте. Идемте.

Она повернулась и пошла в лес по невидимой, известной только ей одной стежке. Савелий двинулся следом, ступая наугад по слабо утоптанному снегу. Минут десять шли молча. Савелий не находил о чем говорить. Об отряде он знал кое-что от Тимофея, а расспрашивать подробней у Любы неловко, ведь все равно ничего толкового не скажет. Не может сказать. Зачем смущать девку? Заговорить о семье Любиной — опять не то. Наконец, чтобы только нарушить молчание, спросил:

— Как там Григорий?

— Григорий Иванович? — тут же отозвалась Люба. — А что ж, хорошо.

Она как будто только и ждала вопроса, разговорилась по-бабьи без умолку.

Голос у Любы молодой, бойкий, хотя и сиплый от постоянных ветров, от частой и долгой ходьбы по морозу. Шагала она быстро, Савелий еле поспевал. И вдруг он подумал: как же эта девка, считай, девчушка еще, не боится ходить в такие ночи? Ему, мужику, и то не по себе от темноты непроглядной, от мертво застывшего леса.

Савелий знал, что Люба женихалась с Мишкой Ермоленко и, по всему, любила его первой девичьей любовью. Каково же ей теперь? Мишка нацепил полицейскую повязку, Люба — партизанка и выполняет, пожалуй, самое опасное дело, она — связная. Надела фуфайку, бурки, спрятала девичью красоту. А кто в Метелице не заглядывался на Любу, гордую, неприступную девку, когда она вышагивала по деревне в ситцевом платье в горошек, закинув длинные косы на грудь! Женатые мужики и те вздыхали: «Эх, девка, опоздала родиться!» А над Гаврилкой подшучивали: «Не твоя дочка, Гаврилка. Не твоя. Удружил тебе кто-то, посочувствовал». Гаврилка весело щерился и горделиво отвечал: «На моей фамилии — моя! Ставь чарку да веди свою бабу — и тебе удружу такую ж. Мы энто могем даже очень запросто».

Шутили над Гаврилкой не без оснований, выделялась Люба во всем его роду, как василек в бурьяне.

— Ты, Люба, с оружием? — спросил Савелий.

— А как же! — ответила Люба с гордостью, потом добавила, как бы извиняясь: — Волков страсть как развелось.

— И не боишься ходить?

— Поначалу боялась.

— А теперь?

Люба помолчала с минуту и сказала со смешком:

— Теперь я песни пою. Старинные…

— Чего вдруг старинные? — удивился Савелий.

— Под старинные думается хорошо. Поешь потихоньку — и видится всякое: то луг зеленый, то аисты на болоте. Вот «Посею гурочки» как запою — прямо запах грядок в нос ударяет и огурец хрумтит на зубах. А «Стенька Разин»… Это ж целое кино. Стенька, здоровый такой, белобрысый, пригожий, выходит с княжной на руках. А княжна черненькая, худенькая, глаза большущие и пугливые… — Люба вздохнула и спохватилась: — Да что это я вам, Савелий Данилович. Ой, заговорилась! Вы уж не смейтесь.

— Ничего, Люба, это хорошо.

За разговорами прошли большую часть пути. Чем ближе подходили к месту, тем сильнее охватывала Савелия смутная тревога. Еще вчера он прямо рвался в отряд, еле дождался ночи, а теперь был рад оттянуть встречу с Маковским. Хотел увидеть Григория и робел. Надежда на Маковского еще жила в Савелии. Беспричинно, неоправданно, но жила. Он представления не имел о том, что может сделать командир отряда, какой выход найти. Здраво рассудить, так невозможно что-либо придумать. А вдруг? Этим «вдруг» жил Савелий и боялся, что никакого «вдруг» не будет.

Версты за полторы от лагеря их остановил дозорный, переговорил с Любой и растворился в темноте. А когда Люба сказала, что они пришли, Савелий не поверил. Ни землянок, ни построек не было видать — кругом черный лес да чуть белеющие сугробы. Только почуяв запах дыма и утоптанный снег под ногами, поверил Любиным словам.

Люба позвала Савелия и нырнула в один из сугробов. Протиснувшись в узкий проход, они очутились в маленькой землянке. В углу, рядом со входом, ютилась крохотная печурка, посередине — стол из четырех тесаных досок с двумя лавками по бокам, у дальней бревенчатой стены во всю ширину землянки — низкий лежак, застланный черным овчинным тулупом. На лежаке сидел Маковский, небритый, худой, какой-то сгорбленный. Видать, он только что поднялся, заслышав шаги, и не успел распрямиться от дремоты или своих потаенных дум. Посередине стола одиноко стояла коптилка из консервной банки, и слабый свет ее чуть заметно отливал в рыжей бороде Маковского, в пышных пепельных усах.

Маковский заговорил первым. Поздоровавшись и усадив Савелия, он стал расспрашивать об окружении, о жизни в Метелице. Савелий отвечал и ловил себя на мысли: к чему эти пустые вопросы? Ведь знает Маковский об окружении от его товарищей, о деревне — от Любы и Тимофея. Маковский сидел в полутемноте. Савелий — перед самой коптилкой, и это походило больше на допрос, нежели на разговор довоенных товарищей.

Савелий почувствовал, как задвигались его желваки.

— Да ты чего на меня ворчишь! — возмутился он. — Что я тебе, денщик?

— Разве ворчу? — удивился Маковский чистосердечно и, как бы спохватившись, виновато улыбнулся. — Ну, прости, коли обидел!

Он умолк, уставясь на Савелия хитрыми глазами, пока тот не ответил ему улыбкой. Через минуту они разговаривали как старые друзья. Савелию стало неловко за своего «денщика».

На столе появилась бутылка, две алюминиевые кружки и полдесятка соленых огурцов с краюхой житного хлеба. Пригубили разок, заговорили о насущных делах. На просьбу Савелия что-нибудь придумать касательно его Маковский только пожал плечами:

— А что я придумаю? Забирать тебя, — значит, и всю семью… Мало того, так и Тимофея с семьей забирать — больно тесное родство у вас. А Тимофей нам в деревне во как нужен! Он знает немецкий, часто бывает в комендатуре по своим детдомовским делам… и по нашим. Ухватил? Слов нет, тебя бы с радостью забрали, да что поделаешь? Хлопцев привел — и на том спасибо. Не мужики — клад! Одно слово — солдаты, без них нам туговато пришлось бы. Теперь мы со своими подрывниками… А? Как думаешь, на Соколке железку дергануть? С поездом, конечно. Откос метров двадцать, представляешь? Эх!.. — Маковский по-мальчишечьи стукнул кулаком в ладошку, и в его голосе опять почувствовалась злость, которая насторожила Савелия с первых минут. — Толу б раздобыть! Климович говорит, можно выплавлять из снарядов. Погодь, Савелий, дай в силу войти. А тебе мы и в деревне дело найдем.

— Да какое ж дело? — волновался Савелий. — Тимофей с осени обещанками кормит!

— Дело какое? А вот оно. В станционном поселке имеешь родню какую или добрых знакомых?

— Ну.

— Вот тебе и «ну». В гости ходить будешь, да почаще. Бутылку сивухи не забывай в карман класть для верности. Постарайся составить расписание поездов. Знаю, знаю, не усмехайся, графика у них определенного нет. Однако ж какая-то система должна быть. Какие промежутки между поездами? В какое время идут на Гомель, в какое — обратно? Груз примечай. В общем, ты не хуже моего понимаешь, что требуется. Не охотиться же нам за порожняком. Ухватил? Кто у тебя там?

— Дядька двоюродный, Иван Моисеев.

— Он, кажись, на эту штуку слабоват? — Маковский пощелкал по бутылке. — И тебе придется. Ну, хотя бы для виду.

Савелий оживился: наконец-то ему нашлось дело.

— Ну, а ты как? — спросил он осторожно.

— А что я?.. — протянул Маковский задумчиво и вдруг переменился: глаза заметались, заблестели, щеки вытянулись, усы ощетинились, и он зашептал, как будто прорвалось все то, что он сдерживал до сих пор, что его томило изнутри: — Моя вина, Савелий. Слышь, моя! Ты знаешь о той яме у ельника? Вот! Роза… Розалия Семеновна… по моей вине! — Он с хрустом сплел пальцы и стукнул двойным кулаком по столу. — Если б я не знал, если б не знал, что она любила меня. Понимаешь, Савелий, что это? Лучше бы не любила! Лучше бы!..

— Погодь, Григорий, ты чего это? — заволновался Савелий. — Наговариваешь… Твоя вина в чем?

— В чем… — Маковский вздохнул после лихорадочного, как в бреду, шепота. — В том, что не женился! Жену я бы эвакуировал. В том, что понадеялся — не узнают немцы о ее национальности. Да чего там!.. Даже и останься она, все было бы не так, если бы женился.

— Что — не так?

— Ну-у… она бы не заболела и ушла со мной в лес. — Маковский снова перешел на шепот: — Я виноват, все из-за меня! И болезнь… Незадолго до немцев я проторчал с ней до утра. Дождь пошел… вот и простудилась. Она ж такая слабенькая!

— Преувеличиваешь, Григорий. Война… Разве так уж важно, что вы попали под дождь?

— Важно! — Маковский уперся взглядом в Савелия. — Сейчас все важно, каждая мелочь! И тогда было важно, только мы не понимали этого. Перед совестью нету важного или неважного — все в первую очередь или как там… первостепенно. Вот! Ты-то чего мечешься, как заяц в силках? Нет твоей вины в том, что поймался. Знать, охотник оказался хитрей. Жизнь, она только и ищет доверчивого, неосторожного, чтобы накинуть петлю да затянуть посильнее. Сиди себе дома, ешь блины, придут наши — вольешься в часть и топай до самого Берлина!

— Григорий!

— То-то! Говоришь, что в хате родной как в плену? Черта лысого! Ты у совести своей во где! — Маковский поднес к глазам Савелия сжатый кулак. — Во где, понял? За это я тебя ценю и доверяю. А ты мне — не важно…

Долго еще колыхали своим дыханием слабый огонек коптилки бывший агроном и председатель колхоза. Под утро Савелий вспомнил:

— Да, Григорий, шел я тут с Любой… Этот ухажер ее, Мишка Ермоленко, он как, не с нами? Не пойму я его что-то.

— А я и сам не пойму. Сельчане не жалуются, говорят, хороший полицай. Но ведь — полицай! Люба уши прожужжала, чтобы его — к стенке. Простить не может, извелась девка. — Маковский вздохнул. — Сложно все, Савелий.

— И еще, просил тебя Тимофей подумать насчет Петра. Совсем озверел, житья от него нету.

— Добре, займемся, — пообещал Маковский. — Давно пора этого кулацкого ублюдка прибрать к рукам!

— Только не в Метелице.

— Знаю, знаю. Найдем место.

Воскресенье Савелий провел в отряде, а поздним вечером вернулся в Метелицу. И опять потянулись дни за днями, хмурые и тоскливые, как снежные тучи в низком небе.

Поначалу он зачастил к дядьке Ивану. В третий приход Савелия дядька смекнул, что дело тут «не чисто», и сказал открыто: «Не надо горилку носить. Приходи так в любое время, коли потребно».

Поезда шли днем и ночью без всякого графика. Немцы в открытую, средь бела дня провозили технику и людей. Из всех своих записей Савелий, как ни бился, не смог составить ничего путного. И недели через полторы понял всю бессмысленность своего занятия. Единственное, что было ясно, это продвижение груженых поездов на восток. Савелий разозлился и начал подозревать, что задание Маковского всего лишь для отвода глаз, чтобы только успокоить его. Что ж, Григорий поступил как заботливый товарищ, но от этого Савелию не становилось легче.

А Маковский не дремал. В один из февральских дней люди нашли полицая Петра висящим на вербе у шляха на Липовку. На груди у него болталась фанерка с надписью химическим карандашом: «Так будет со всяким иудой!» — и чуть пониже: «Казнен по приговору народных мстителей». Метрах в десяти от вербы лежал мертвый полицай Иван. Третий полицай, Мишка Ермоленко, исчез. Как после выяснилось, он покаялся и примкнул к отряду. Немцы обшарили Метелицу, соседние деревни, не найдя ничего подозрительного, расстреляли попавшихся им на шляху двоих мужиков и унялись.

Гаврилка после этого случая присмирел, стал ласковым и, радушно улыбаясь, первым здоровался с Савелием и Тимофеем. Однако виду не подавал, что знает или догадывается о чем-то.

Ровно через неделю у той же вербы, в трех километрах от Липовки, партизаны напали на машину с немецкими солдатами. Всех перестреляли, забрали оружие и скрылись. На этот раз за дело взялся отряд карателей. Прочистили весь лес от Метелицы до Липовки, но остались несолоно хлебавши. Заглянуть в мелколесье по другую сторону Липовки не догадались. Та зона считалась у немцев спокойной. А в марте один за другим взлетели на воздух три железнодорожных моста через овраги. Один из них — в «спокойной» зоне.

Савелий вместе с дедом Антипом, Тимофеем и другими сельчанами радовался успехам Маковского и его хлопцев, но с каждым днем становился все задумчивее. Ксюша тайком вздыхала и утирала уголком косынки непрошеную слезу, дед Антип, не таясь, вслух костил немцев и ходил по Метелице петухом.

Не сиделось Савелию во дворе, тянуло в поля, на вольный ветер. За садом, на голом пригорке, снег стаял и скатился в лощину тонкими серебряными нитями. Черно-серая суглинистая земля, согретая к обеду, покрылась, как шелковой косынкой, дрожащим на свету парком. Легкий ветер налетал на пригорок, срывал духмяный пар земли и растворялся в синем воздухе. И опять поднимался пар полдневным маревом. Еще не тронутое плугом поле вспревало, как свежезамешенное тесто.

Савелий поднял ком земли, помял в ладони и крепко стиснул. Жирные языки суглинка выползли между тонкими костяшками пальцев. Разжал кулак, понюхал серую лепешку на ладони, и в груди зашлось от дурманящего запаха помолодевшей за зиму земли. В голове помутилось, как в ту осеннюю ночь от свежего хлеба, когда он сидел за столом, изголодавшийся и обессиленный. И сейчас Савелий почувствовал что-то похожее на голод. Что будет с этой землей, кому она достанется? Гаврилка собирался, как только подсохнет, нарезать колхозную землю мужикам. А где они, мужики? Нету их. Бабам такая ноша не под силу: не поднять им, недоглядеть всей земли. Где время возьмут, где коней возьмут, откуда наберутся мужской сноровки?

Неслышно подошла Ксюша.

— Чего ты, Савелий? — спросила робко. — Господи! А я измаялась: обед уже, а ты запропастился. Немцы на шляху мужиков хватают… Полина говорила. Она только что из Липовки. Хватают всех прохожих и гонят куда-то на работы. А ты не знал? Третьего дня еще на станции пятерых забрали, и с концами.

— Не может быть! — прошептал Савелий, ошарашенный этой новостью, еще не веря Ксюше.

— Чего ж — не может быть? — спросила Ксюша обиженно, будто ее уличили во лжи.

— Не может быть! — повторил Савелий уже радостно, схватил Ксюшу за плечи и закружил на месте.

— Ты чего, Савелий? Опамятуйся!

— Ксюш-а! Ты знаешь, что это? Это же, это… — И, не договорив, кинулся через сад во двор, в хату. Пробежал в спальню, выхватил из-под кровати вещмешок, вернулся в трехстен.

— Штой-то ты мильгатишь, как новый целковый? — спросил дед Антип.

— Ну, батя, наконец-то… Вот оно!

Он рассказал деду все, что услышал от Ксюши. Порешили так: Гаврилке скажут, что забрали Савелия немцы на дороге со станции, когда возвращался от дядьки Ивана. Завтра на заре, пока немцы не вышли на шлях, Ксюша сбегает предупредить Ивана. Лучшего случая Савелий и желать не мог.

Остаток дня он провел в хате, играясь с Артемкой. Ксюша всхлипывала, соглашалась со всеми его доводами, но было видно, что принимать их не хочет и не может. Савелий понимал жену, но все же злился за ее бабью слепую привязанность, не признающую никаких аргументов, когда дело касается разлуки.

Поздним вечером он поцеловал уже спящего сына, простился с дедом Антипом и в сенцах долго не мог освободиться от Ксюшиных цепких рук, сомкнутых на шее. Ксюша ничего не говорила, только часто целовала его лицо, размазывая по щекам теплые слезы. У Савелия подкатил предательский комок. Боясь обидеть жену, он мягко, но настойчиво разжал ее пальцы, приник последний раз к мокрым Ксюшиным губам и выдавил через силу:

— Если что, передай Тимофеем…

Он вышел в сад, прислушался к мерному посвисту ветреной ночи, перемахнул через плетень с такой же легкостью, как осенью, и, ловя дрожащими губами свежий воздух, заторопился к лесу.

8

Утренний луч весеннего солнца врывался в щель ставни, пересекая комнату, как лезвие бритвы. Приятный теплый полумрак стоял над мягкой постелью и навевал дрему. Случайная пылинка проплыла белой искоркой на свету и исчезла. В соседней комнате слышалось тактичное покашливание пожилого добродушного Ганса, а из кухни едва доносился серебряный звон вилок и ножей.

Капитан Клаус Штубе взглянул на русские, до смешного наивные ходики и рывком поднялся с кровати. Пропела пружина матраца, как верхнее «до» на фортепьяно, вторя ей, где-то во дворе подал голос петух, и опять наступила тишина.

«Однако это непростительно», — подумал комендант и позвал денщика.

На пороге вырос морщинистый, седой солдат. Штубе распорядился насчет завтрака и приказал открыть ставню. Сегодня он проснулся на целых полчаса позже обычного. А это уже никуда не годилось. На прошлой неделе проспал подъем, позавчера запоздал на пятнадцать минут — так и опуститься можно. Или полнеть начал, или стареть, или?..

«Ах, эта Полина много сил отнимает. Нехорошо, Клаус. Злоупотреблять своим здоровьем. Невоздержанность — порок».

С мышиным писком распахнулась створка ставни, и сноп ярких лучей ударил в грудь капитана Штубе. Светелка, или «мой будуар», как окрестил ее Штубе, наполнилась теплым светом. Капитан подошел к окну, выходящему в сад, оглядел усыпанные набухшими почками деревья, улыбнулся молодым стеблям травы у забора, потянулся, широко зевнул, клацнув зубами, и отошел на середину «своего будуара». Погладив полнеющий живот, он расставил руки и присел.

«Раз, два, три! Раз, два, три!»

Капитан Штубе добросовестно выполнял утренние упражнения и думал о проведенной ночи.

«Полина… девка Полина, или, как там русские говорят, баба? Ведь не назовешь ее фрау. Фрау Полина… Действительно смешно. Что ж, я — божьей милостью — мужчина и миссию природы исполняю. И не только… Да-да, не только. Она молодая, горячая».

Капитан вспомнил первую ночь с Полиной и то, как случайно при свете лампы заметил грязь у нее под ногтями. Он тогда ужасно рассердился и почувствовал брезгливость. Велел одеваться и уходить, а назавтра в мягкой форме отчитал фрау Эльзу за недосмотр. Через неделю Полина была «обработана» по-немецки и приятно пахла парижскими духами.

Капитан сделал очередное упражнение и остановился, втягивая носом воздух. От постели несло духами и кисловатым теплом женского тела. Он самодовольно улыбнулся.

«Дети Востока, всему их учить надо! Иное дело — Париж. Легкомысленный Париж, беззаботные французы и… женщины. Европа! Но если я решил служить великой нации… раз, два, три… то должен безропотно нести свой крест миссионера. Да-да, безропотно. Как это русские говорят? Хороша пословица, черт возьми! Да-да: „Тяжела ты, шапка кайзера“. Дикий Восток… Кто же здесь насадит цивилизацию, как не арийцы? Париж хорош с тугим кошельком. Хорош на месяц, на два. А здесь — простор, масштабы! Русских надо научить пахать для нас землю не сохой, а трактором. И в этом залог нашей мощи. И — немного бы культуры… Нет, истинный ариец должен признавать культуру всякого народа. Если она есть, конечно. Жаль — мало. А впрочем, на чистой бумаге легче рисовать. Восток — бумаги белый листок… О, Клаус, да ты стихами заговорил!»

Капитан закончил утренние упражнения и приступил к туалету. Тщательно вычистил зубы, ополоснул грудь, плечи, довольно фыркая и разливая воду по полу. Нажал на пуговицу умывальника — тонкой струйкой зажурчала вода в ладони. И вдруг вспомнилось детство, скрипка, пансионат фрау Шульц на уютной Рингштрассе в Гамбурге. Пальцы непроизвольно зашевелились в тоске по клавишам фортепьяно. Дикий Восток… Где в этой глуши достанешь фортепьяно? Да, нелегок крест миссионера. Но Восток ему даст все: землю, богатство, независимость от толстосумов и… приставку «фон», утерянную обедневшим отцом. Клаус Штубе дворянин, интеллигент по воспитанию, высококультурный человек, а не какой-то там ожиревший солдафон наподобие майора Менцеля.

Чисто выбрив подбородок и натянув наглаженный мундир, капитан крикнул:

— Hans, Frühstück![1]

— Bedeckt, Herr Hauptmann![2]

«Ах этот Ганс… Совсем я его разбаловал. Он позволяет себе отвечать через дверь», — подумал капитан и вышел в столовую. Он галантно раскланялся с фрау Эльзой и уселся за стол. Фрау Эльза и Ганс ему прислуживали.

Яичница с ветчиной была отменная, настроение прекрасное, и Штубе решил пожурить старого Ганса в другой раз. Он даже позволил фрау Эльзе развлечь себя разговором. Развлечение, конечно, смешное — на что способна простая немка, оторванная от родины долгие годы? И все-таки слушать в этой глуши немецкую речь из уст дамы, да еще с берлинским акцентом, доставляло удовольствие. Что значит немецкая порода! Сохранить такую правильную речь, манеры — это прекрасно. Фрау Эльза настоящая арийка, видно с первого взгляда.

«Сколько ей лет, сорок? Сорок пять? А как сохранилась! Да-да, арийская кровь… Порода выводится столетиями. И ее младший сын Фриц отменный мальчик. Хорошо я сделал, что устроил его в офицерскую школу. Он унаследовал кровь матери… Как там мои малыши?»

Капитан машинально вытащил из нагрудного кармана портмоне, чтобы достать фото семьи, но тут же спохватился и положил обратно. Опять вспомнилась Полина.

«Баба Полина… Черт возьми, все же отличаются немки от всех других женщин. Кто это сказал: „С какой прекрасной индианкой ни спи, а мечтаешь о белой“? Да-да. Но чьи это слова? Нет, не помню. В этой стране все забудешь. …Даже парижанки отличаются. Знаменитые парижанки. С немкой иное чувство. С немкой — это серьезно. С немкой — основательно».

Он взглянул на часы и остался доволен собой: из упущенных на сон тридцати минут пятнадцать уже наверстал. Пять минут сэкономит на сигаре, десять — на прогулке. Порядок — прежде всего. Это не педантизм, а самодисциплина.

Радужное настроение капитану испортили в первую же минуту его рабочего дня, доложив, что в пяти километрах от Липовки под утро взорван мост через овраг. Комендант решил посмотреть сам. Плюхнулся на кожаное сиденье «оппеля» и махнул перчаткой. Впереди машины, разбрызгивая грязь, рванулся мощный ДКВ с тремя солдатами, позади зарычал такой же мотоцикл.

Весеннее солнце ощутимо пригревало, и Штубе, засунув в карман перчатки, расстегнул плащ. Ветер приятно щекотал лицо, и не хотелось думать об очередной диверсии.

Проскочили мимо церкви, на краю деревни рыжий пес с хриплым лаем бросился вслед и тут же отстал. Вырулили на дорогу. По бокам редкой зеленью покрывались поля, мелькали длинноветвые ивы, вспугнутые шумом мотоциклов птицы вспархивали чуть ли не из-под самых колес. Владения коменданта Клауса Штубе развертывались перед глазами походной картой. И на них бесчинствуют партизаны, не дают покоя коменданту. Не думать о них нельзя. Этот служака Менцель снова потребует отчета о принятых мерах. А что может капитан Штубе? Как выловит этих бандитов среди болот и лесов? В прошлую диверсию он расстрелял двоих подозрительных мужиков, выдав их за партизан. Придется и в этот раз повторить. Для устрашения и для отчета.

«В чем дело? — думал Штубе. — Какие твердолобые эти мужики. В плане „Барбаросса“ говорится, что белорусы народ спокойный, мягкий, покорный… Черт-те что! Коммунистическая зараза и здесь пустила корни. Истреблять! Да-да, огнем и мечом, если слова бессильны. Таков наш крест. И к черту всякую сентиментальность! Спокойно, Клаус, спокойно. Из-за чего ты нервничаешь? Спокойствие для педагога, проповедника, миссионера — прежде всего».

Подъехали к месту диверсии. Мост через овражек был взорван с обеих сторон, и помятые конструкции его загромождали провал. Небольшой мост, метров десять в длину, но хлопот с восстановлением немало. Взвод солдат растаскивал обломки и готовил новые перекрытия. Работали старательно, только слышались команды молоденького лейтенанта.

«Чисто сработано, черт возьми! — подумал Штубе, выходя из машины и разминая затекшие ноги. — Опять дело рук Ма-ков-ский. Что ж, подсохнет, надо всерьез заняться этой шайкой».

Подскочил лейтенант и бойко отчеканил, что работы по восстановлению будут закончены к обеду. Комендант поощрительно кивнул и успокоился. Лейтенант доложил также о двух задержанных мужиках, которые крестились и уверяли, что они из дальней деревни и идут в комендатуру по делам.

«Значит, не липовские, — подумал комендант. — Вот и прекрасно. Сойдут за партизан. Должен ведь я отчитаться перед бесноватым Менцелем. Отчитаться… Перед кем? Парадоксы. Сплошные парадоксы».

Приказал отправить мужиков в комендатуру, походил по шуршащей насыпи, дал распоряжение усилить охрану моста, полюбовался окрестностью, стаей угольно-черных грачей на ближайшей пашне и укатил в Липовку. Надо допросить этих двух. Хотя что их допрашивать. Написать отчет Менделю, сделать кучу всяких мелких дел и после обеда обследовать детский дом в Метелице. В самом деле, не может ведь мелкая диверсия вывести из равновесия немецкого офицера Клауса Штубе.

Вывести из равновесия, да и то ненадолго, Клауса Штубе мог только ветер, взыгравший на Лысом холме после обеда. Он, словно кляпом, затыкал рот, заклеивал глаза, пытаясь вырвать коменданта из мягкого сиденья «оппеля» и швырнуть в грязь на чужую неприветливую землю. Штубе гнул свою горделивую фуражку перед ветром, как будто кланялся, и злился на себя. Он увидел в этом нечто символичное, даже хотел остановить машину, чтобы поднять верх. Но до детского дома оставалось каких-то полкилометра, и Штубе, сцепив зубы, дотерпел до конца.

Детский дом находился в старинной панской усадьбе на отшибе деревни. Большой бревенчатый дом склонился левым углом к земле, будто присел на корточки в густом кустарнике сирени, крыльцо новое, с ребристой балюстрадой, ведущей на стеклянную веранду, три трубы на черепичной крыше едва курились белым дымком, у правой стены ютился небольшой флигелек с отдельным входом. Обширный двор обнесен серой некрашеной оградой, в конце двора — длинный сарай. За домом раскинулся густой сад. Вся усадьба расположилась в небольшой лощине, и ветер, проносясь над крышей дома, над садом, налетал во двор лишь порывами.

На веранде и во дворе копошилась детвора, девочки и мальчики постарше возились по хозяйству у сарая. Комендант еще осенью дал указание детдомовского хозяйства не трогать. Пока что немецким солдатам хватало и деревенских продуктов.

Из флигеля вышел директор детдома учитель Лапицкий.

— Здравствуйте, герр капитан, — сказал учитель, стуча деревянной ногой по ступенькам крыльца.

Штубе кивнул в ответ и велел переводчику объяснить цель визита.

— Герр капитан желает осмотреть ваше заведение, — заговорил переводчик. — Герр капитан любит детей и заботится о них, — добавил он от себя.

За время восточного похода Штубе научился понимать русский. Он остался доволен словами верного служаки переводчика. Пусть, это не помешает. Штубе действительно любит детей.

— Прошу, — сказал учитель, приглашая в дом.

«Этот учитель неглупый человек, — подумал Штубе. — Кажется, я в нем не ошибся. Такие люди рейху необходимы. Да-да. Только через них мы усмирим простолюдинов. Рыбу надо брать с головы — потрепыхается, а не выскользнет. — Он довольно ухмыльнулся своей прозорливости относительно учителя. — А горд. Хотя и скрывает свою гордость. Ну что ж, хорошее качество. Единицам можно позволить такую роскошь».

Штубе прошел в дом, осмотрел веранду, две спальных комнаты с узкими солдатскими кроватями, выстроенными в два ряда. Учитель, постукивая своей деревяшкой, открывал двери и объяснял, где что.

В спальной мальчиков Штубе подошел к окну и полюбовался видом сада. Вдруг заметил пыль на подоконнике. Не спеша вытащил носовой платок, обвернул им указательный палец, провел по подоконнику и повернулся к учителю, поднося руку к его глазам.

— Не ко-ро-шо! — произнес он раздельно и принял строгий вид.

Учитель молчал.

Выждав минуту, Штубе отбросил в сторону платок и вышел из комнаты. В кухне посмотрел на стряпню, хотел было попробовать свекольные щи, но побрезговал.

«Чрезмерное внимание балует», — оправдал он свою брезгливость.

С приездом коменданта в детдоме воцарилась настороженная тишина. Дети с испугом и любопытством смотрели на Штубе изо всех углов двора. Одеты они были в перелатанные, но чистые штанишки и платьица. Многие дети были румяны и свежи. Это удовлетворило коменданта.

Подходя к машине, он вдруг заинтересовался ногой учителя. Грубый деревянный протез, окованный снизу железной полосой, слишком уж бросался в глаза. Спросил через переводчика, где учитель потерял ногу.

— Поездом отрезало, — ответил Лапицкий. — Случайно попал…

Капитан кивнул учителю на прощание и сел в машину. Эта комедия с благотворительностью ему порядком надоела.

9

Как ушел Савелий в отряд по весне, так и не появлялся. Изредка к Тимофею наведывалась Люба, сообщала партизанские новости. Ксюша знала, что Савелий жив, здоров, и тем была довольна. Хоть и нету дома мужа, а все — рядом, в своих лесах, со своими людьми. Про себя же держала надежду, что вот обживется он в отряде и наведается домой. И хотелось Ксюше, чтобы наведался муж, и страх ее брал: а ну как на немцев напорется. Позавчера они расстреляли в Липовке двух учительниц. Говорят, за связь с партизанами. Тимофей с батей о чем-то шепчутся втайне от Ксюши, Маковского поминают. Ох, накличут беду! И куда они лезут, калека да старик? У Тимофея, кажись, с детдомом хлопот хватает, так нет же… Это они хорошо придумали — детдом. Теперь вся малышня только там и пропадает. Все лучше, нежели собакам хвосты крутить. Артемка руки развязал: накормит его Ксюша с утра и спокойна, под присмотром Тимофея в болото не залезет. Сегодня остался дома, помогает деду ставить колья под помидоры. Вот прихвостень, нигде без него не управишься. И не балует его дед, а все равно тянется к нему больше, чем к матери.

Нарезала Ксюша ботвы свинье, распрямила замлевшую спину. Солнце за полями садилось большое и красное, как переспелый помидор. Тишина над Метелицей непривычная. Петух Боец прошелся хозяйственно по двору, подозвал кур гортанным коканьем и направился в огород. Ксюша по привычке замахала руками, повернула их обратно и затворила калитку в сад. В соседнем дворе забренчали ведра, тявкнул Валет ни с того ни с сего — то ли горло прочистил, то ли блохи закусали — и вдруг с лаем кинулся к воротам.

— Валет, на место! — крикнула Ксюша.

Калитка настежь распахнулась, и во двор ввалились два немца с переводчиком в штатской одежде. Третьего немца Ксюша заметила на улице, у воза.

Немцы остановились посередине двора, оглядывая хату и гумно. Ксюша молча направилась в сенцы. Принесла нечистая! И недели не прошло, как собирали продукты, теперь опять. У Ксюши было десятка два яиц — берегла, чтобы выменять на кусок вельвета да пошить Артемке штаны. Зима на носу, а хлопец вконец обносился. Сказать, что нету — без толку. И боязно. Немцы-то могут повернуть и уйти, но могут и проверить. И не дай бог обманешь — изобьют до полусмерти.

Вынесла Ксюша десяток яиц в решете, протянула немцу. Что же, не догадалась прихоронить — отдавай да запоминай на будущее.

Немец заглянул в решето и сказал:

— Гут, матка. Гут.

Он передал решето второму и с нахальной улыбкой уставился на Ксюшу. И тут она заметила, физически ощутила, как его взгляд скользит по ее телу сверху вниз. Мурашки пробежали по ее спине, в горле перехватило. Ни неловкости, ни стыда не испытывала Ксюша — один страх.

— Матка — гут! — Немец совсем по-русски поднял кверху большой палец, рассмеялся и повернул со двора.

Ксюша обессиленно опустилась на крыльцо. «Неужто и до этого дойдет?» — подумала она, холодея от страха. Представила себя стоящей перед немцем минуту назад: черные густые волосы свисают на плечи локонами, чистое лицо, чуть вытянутое книзу, ситцевое платье с вырезом на груди облегает все ее гибкое тело, босые полные ноги…

Дед Антип стоял у плетня, Артемка — рядом, смешно разинул рот и глядел на мать. Ксюше вдруг стало стыдно, как будто она сделала что-то недоброе.

— Вот… опять за яйцами, — сказала она неловко, поспешно встала и пошла в хату.

Полчаса погодя с улицы донеслась стрельба. Ксюша опрометью вылетела во двор. Дед Антип и Артемка подбегали уже к плетню.

— Чего там, батя? — спросила Ксюша испуганно.

— Не знаю. Погодь…

Они прислушались. На краю деревни раздались две очереди из автомата, и все стихло. Обождав немного, дед высунулся на улицу, за ним — Ксюша. У соседнего двора стояла Полина и глядела в ту сторону, откуда слышалась стрельба. Люди один за другим показывались у своих хат, переглядывались, ничего не понимая. Пыхтя и ворча что-то себе под нос, проскакал по улице аршинными шагами полицай Левон, метрах в двадцати позади него семенил староста Павленко.

— Чтой-то, Ксюша? — спросила Полина.

— Не знаю…

— Пошли глянем, а?

Ксюша постояла в нерешительности, потом махнула рукой:

— Пригляди, батя, за Артемкой.

— И я! И я! — закричал Артемка, подбегая к матери, но дед прицыкнул строго и взял его за руку.

У второй хаты от края деревни толпилось человек двадцать любопытных. Они глухо переговаривались, косясь на полицая Левона и старосту. Левон кидался на сельчан с красными глазами и выкрикивал:

— У кого ховались? Где были?

Сельчане пожимали плечами, отводили в сторону взгляды и помалу отступали к плетню. Густое багровое солнце повисло над лесом, готовое вот-вот погрузиться в него. На шляху стоял воз, запряженный конь переступал с ноги на ногу и пригибал голову от бьющих в глаза солнечных лучей.

— Где переводчик? — кричал Левон.

— Утек, наверно, — отозвался Лазарь.

— Что-о?! — Левон кинулся к Лазарю, но, поняв, что от этого балаболки проку мало, повернулся к старосте.

— Надо собчить, Гаврило Кондратьевич. Надо собчить, — суетился полицай.

Гаврилка стоял растерянный и перепуганный, только часто хлопал ресницами, поблескивая круглыми, как гривенники, глазами, и тяжело вздыхал.

Левон опять кинулся к мужикам и бабам, задавая все тот же вопрос: «Где ховались?» У кого скрывались партизаны, когда они пришли в деревню и долго ли были здесь, никто ничего не знал. Знали, что было их четверо, ночевали они в Метелице. То ли немцы, сборщики продуктов, напоролись на партизан, то ли наши — на немцев, только после короткой стычки остались лежать один партизан в солдатской форме, видать, из окруженцев, и трое немцев посередине шляха. Переводчик же успел удрать.

Партизан лежал на бурой траве, склонив голову на вытянутую вперед руку, и казалось, спал. Видно, перед смертью он успел еще сделать несколько шагов и опустился без сил у плетня. Он лежал на боку, и Ксюша видела мужское лицо с бугристыми скулами, плотно сомкнутыми губами. Партизану — не больше тридцати.

На шляху, метрах в пяти один от другого, лежали трое немцев. В одном из них Ксюша признала солдата, скалившего зубы во дворе, когда она выносила яйца. Он лежал в серой пыли, вцепившись пальцами в землю, словно хотел уползти со шляха и не мог оторваться от широкого красного пятна у груди.

Она взглянула еще раз на красное пятно в пыли, повела плечами, как в ознобе, и отвернулась. Сельчане помалу расходились.

— Чтоб нихто никуда из деревни! — приказал Левон напоследок. — Надумает какой — всю семью порешу!

Спать в Метелице ложатся рано, но в этот вечер допоздна шушукались бабы у колодцев, у дворов.

— Ой, штой-то будет! Штой-то будет! — охали бабы, качая головами.

— Хрен им в печенку! — ворчал дед Антип. — Погодь, еще накостыляют!

А назавтра ни свет ни заря запричитали бабы, заревела детвора, беготней и криками наполнилась Метелица. Всех сельчан, здоровых и хворых, стариков и детей, согнали в центр деревни на площадь перед школой. В тесной толпе перепуганно шептались, рассказывали о расстреле семьи Кондратовичей. У них ночевали партизаны, в пятом от края деревни дворе. Стычка же с немцами случилась в другом месте, и Кондратовичи были уверены, что никто не узнает о ночлеге. Нашлась черная душа, шепнула полицаю, по всему видать, уже ночью. То ли мстили Кондратовичам за какие-то старые дела, то ли кто-то выслуживался перед полицаем. Охали в толпе, удивлялись, до какой же грязи дополз слизняк тот, коли стал выслуживаться перед холуем! Кондратовичей — деда Николу, среднюю дочку его и тринадцатилетнего внука Леньку — вывели на улицу и расстреляли в упор тут же, напротив хаты.

Ксюша видела растерянные лица сельчан, слышала тяжкие вздохи и все крепче прижимала к себе Артемку. Обширное семейство Гаврилки и родня полицаев стояли отдельно от общей толпы, у дощатого забора школы. У входа остановилась легковушка и несколько мотоциклов. Комендант Штубе и вчерашний переводчик поднялись на крыльцо, староста, полицаи во главе с Левоном и несколько солдат, вооруженных автоматами, разместились по бокам, у завалинки.

Комендант что-то сказал переводчику, тот поднял руку, требуя тишины, и объявил:

— Сейчас будет говорить комендант герр капитан Штубе!

Все притихли. Штубе пожевал сочными губами, медленно оглядел толпу и заговорил по-немецки, слегка кивая головой при каждом слове. Только он закончил, вперед выступил переводчик:

— До сих пор я считал вашу деревню спокойной. Я думал, что в ней живут разумные люди. Но я ошибся.

Переводчик умолк, быстро повернулся к Штубе, заглядывая ему в рот. Штубе кивнул утвердительно и продолжал, громко выговаривая каждое слово.

Солнце только что выглянуло из-за крыш и осветило школьное крыльцо. Комендант стоял, заложив руки за спину, спокойный и строгий. Его красивое лицо не было ни злым, ни добрым. Глаза как-то нехотя оглядывали толпу; казалось, комендант не выспался, хочет поскорее покончить с неприятным делом и укатить восвояси. Ему было около сорока. Весь подтянутый, выхоленный, в мундире с иголочки, высокого роста, широкоплеч. Не походил он на немца в представлении Ксюши: ничего пугающего и противного в этом офицере не было.

«Так вот с кем путается Полина, — подумала Ксюша. — Неужто влюбилась? С нее станет. Но это же немец. Как бы там ни было — немец! Что-то не видно ее. — Ксюша огляделась. Рядом стояли Наталья, батька и Тимофей, который ночевал почему-то в деревне и потому попал в толпу сельчан. — Видать, в Липовке, у стариков», — решила она.

— Да, я ошибся, — переводил штатский. — И сожалею. Вы открыли двери своих домов бандитам. Те, кто им помогает, пусть не ждут милости. Партизаны — бандиты, которых всякая власть карает, как уголовников. И мы будем карать. Вчера в вашей деревне погибли три немецких солдата. У них есть жены, как и у вас, у них есть дети, которые остались сиротами. Честные люди сказали, у кого скрывались бандиты, и мы расстреляли их пособников. Но нам известно, что среди вас есть люди, связанные с партизанами. Кто? Назовите их, и мы вас отпустим.

— Ишь ты его! — проворчал дед Антип и покосился на Тимофея.

Подул утренний ветер. Зашелестели лепестки верб. Потянуло холодком.

Комендант ожидал минут пять, потом снова заговорил таким же ровным, громким голосом. Штатский перевел:

— Если вы будете укрывать бандитских пособников, мы расстреляем по сто человек за каждого нашего солдата! Мы не хотим лишней крови. Назовите их.

Шум прокатился по толпе, как порыв ветра, и утих. Сельчане косились один на другого и молчали. Комендант дал знак, и солдаты подошли к толпе.

— Всем мужчинам стать отдельно! — объявил переводчик.

Зашумели сельчане, заволновались.

— Что ж то буди-ить?..

— Господи, а нас за что ж?

— Стращают, — успокоил Ксюшу дед Антип. — Да тише вы, бабы, детей не пужайте!

— И я с дедом! — попросился вдруг Артемка, но Ксюша схватила его на руки и крепко прижала к себе.

Толкаясь и выкрикивая отрывистые слова, солдаты отделили всех мужчин, включая хлопцев от тринадцати лет и старше. Заплакали бабы, за ними — дети. Все сбились в тесную кучу и ждали, что же будет дальше. Переводчик поднял руку и сказал:

— Господин комендант дает вам пять минут подумать. Выдайте партизан, и вас отпустят.

Бабы засуетились, заговорили громче. От этих разговоров Ксюше стало страшно. Она слышала недовольные голоса, замечала косые взгляды и не знала, что же делать. Назови бабы любое имя, и немцы не станут разбираться — тут же расстреляют. Не столько им нужны партизаны, сколько хотят запугать сельчан. Дед правильно сказал: «Стращают».

— Из-за одного кого-то всем гибнуть? — говорили бабы.

— Нехай сам выйдет!

— А Любка старостова — что ж?

— Никто не знает, где она. Поклеп на человека.

— Потому — староста! Поклеп…

— Акромя Любки есть…

— А если не? Зазря гибнуть человеку?

— А нашим мужикам не зазря? А детям-школятам не зазря?

Всяк говорили бабы, но имени никто не называл. Ксюша стояла ни живая ни мертвая — боялась, что кто-нибудь назовет Тимофея. Не по злобе — Тимофея уважали в деревне, а чтобы обезопасить себя или своего мужа, или подростка-сына, которого отвели вместе с мужиками. Немцам закон не писан, могут и детей порешить. Леньку Кондратовича уже расстреляли. Господи, пронеси!

— Герр паночек! — Гаврилка выступил вперед. — В нашей деревне нету партизан. Это — прохожие какие-то. Партизан мы и близко не подпускаем. Во те крест, герр паночек!

Видать, почуял Гаврилка, что бабы назовут его Любу. А чем староста докажет, что его дочка не в партизанах? И хотя ушла она еще до прихода немцев, но он — староста, с него двойной спрос.

— Nicht wahr? — сказал комендант. — Laßt die Frau kommen.[3]

— Кто из вас Наталья Левакова? — спросил переводчик. — Выйди сюда!

— Господи! — охнула Ксюша и схватила Наталью за руку. — Чего они?

Наталья перепуганно пожала плечами и продолжала стоять, не веря, что вызывают именно ее.

— Наталья Левакова! — повторил переводчик громче.

— Меня, — прошептала Наталья, поглядела на Ксюшу жалобно, будто ища защиты, и вышла из толпы.

Сельчане притихли.

— Где твой мужчина? — спросил штатский.

— Не знаю, паночки, — ответила Наталья дрожащим голосом. — Не знаю…

— Не так давно он был в деревне. Куда ушел, к партизанам?

— Не знаю, — повторила Наталья растерянно.

Комендант сказал что-то солдату, тот достал из коляски мотоцикла лопату с короткой ручкой и подал Наталье.

— Grabe![4] — сказал Штубе.

— Копай, копай! — пояснил переводчик. — Вот там, у забора.

Наталья подошла к забору и начала копать. Видно было, как лопата дрожит в ее руках. Она нажимала на лопату ногой, но не хватало сил вдавить ее в землю. Не копала Наталья — ковырялась беспомощно, загребая песок. Ветер подхватывал пыль, густыми клубами кидал ей в лицо и относил в сторону. Наталья чихала, опять сгибалась над лопатой, не попадала ногой и падала, зарываясь лицом в землю. Теперь ее лицо было не бледным, а серым, как земля. Солдат стоял рядом, поднимал Наталью, ставил на ноги и заставлял копать.

— Где твой мужчина? — спрашивал переводчик.

— Не знаю, — лепетала Наталья, бессмысленно озираясь.

— Grabe! — говорил комендант спокойным голосом.

И Наталья бралась за лопату.

По деревне разносилось редкое мычание недоеных коров. Мычали они протяжно, долго, с надсадным хрипом, призывая своих хозяек. Вслед им заливались громким лаем собаки. Солнце уже встало высоко в небе, а день как будто и не начинался. Бабы в толпе не шептались, только глядели оторопело на Наталью да прижимали к груди шершавые ладони.

— Что это, мам? — спрашивал Артемка.

Ксюша прижимала к себе сына, глотала слезы и шептала:

— Не гляди, сынок, не гляди…

Но сама она не могла отвести от Натальи взгляда. Было страшно глядеть в сторону забора, Ксюша пыталась отвернуться. И не могла.

Комендант стоял все такой же спокойный и глядел на Наталью.

— Где твой мужчина? — повторял время от времени штатский.

— Не знаю…

— Grabe! — Комендант кивал солдату и медленно жевал губами.

Солдат хлопал Наталью по плечу, она покорно, безропотно бралась за лопату и опять ковырялась в сухой земле, опять не попадала на узкий изгиб, падала, лежала без сил, пока немец не поднимал ее, указывая пальцем на ямку.

— Он был в деревне, — сказал переводчик. — Куда ушел твой муж?

Наталья заморгала пыльными ресницами, начиная что-то понимать.

— Помер он, мужик мой.

— Ты что врешь! — повысил голос штатский.

— Помер, паночки. Помер! — оживилась Наталья. — Это у меня квартирант был. Болезный он, еще с осени на постой попросился. А сейчас ушел… и одежку забыл…

Штатский перевел коменданту Натальины слова. Штубе на минутку задумался, потом спросил через переводчика:

— Староста, это правда?

— Правда, герр паночек, — сказал староста, растягивая слова, будто делая услугу. — Помер ее мужик до войны, Леваков Иван. Это постоялец, правда.

Комендант переступил с ноги на ногу, внимательно оглядел Гаврилку и подал знак. Солдат хлопнул Наталью по спине и мотнул головой в сторону толпы. Наталья, словно не веря своему освобождению, поглядела на коменданта и поплелась к бабам, загребая ногами пыль. Косынка ее сбилась на плечи, волосы растрепались, черное от пыли лицо вытянулось книзу.

— Господи, седая! — охнули в толпе.

Ксюша подхватила Наталью под руки, потому что ноги ее обмякли.

До обеда держали сельчан на площади. Мужиков подводили к плетню, поворачивали спиной, заставляли поднимать руки и не отпускали минут по десять, наставив на них автоматы. Потом стреляли над головами. Комендант опять говорил перед сельчанами наставительно и спокойно, учил их, как надо жить при новой власти, угрожал расстрелами за неповиновение. Гаврилка поклялся, что в деревне партизан нету, что их и близко не подпускают. Комендант дал сроку три дня на обдумывание и выдачу партизанских пособников. Пообещал вернуться, если сельчане будут молчать, и расстрелять по сто человек за каждого немца. Поседела в этот день не одна Наталья, но и двое мужиков, стоявших под дулами автоматов: Лазарь и дед Евдоким.

Не вернулся комендант ни через три дня, ни через неделю, Метелицу оставили в покое. Гаврилка считал это своей заслугой, важно ходил по деревне, повторяя сельчанам: «Я ж вам не желаю ничего плохого, акромя хорошего», — и решал все деревенские дела по своему хотению.

10

Приезд коменданта не на шутку встревожил Тимофея. Что понадобилось, что замышляет фашист? Ведь не ради праздного любопытства приезжал Клаус Штубе, не забота о детях привела его сюда. Может, пронюхал о связи Тимофея с партизанами и что-то готовит? Нет, не должно такого быть. Его связь — тайна и для сельчан, и для отряда. В лесу о Тимофее знают Маковский, Савелий и Люба, в деревне — отец да сестра Ксюша. Все люди надежные, проговориться никто не мог. По тому, с каким недоверием стали относиться сельчане к бывшему учителю, Тимофей был уверен, что никто из них не догадывается. Один Гаврилка что-то предполагает, но и он не посмеет заикнуться из страха за свою шкуру. Немцы не простят старосте его дочку-партизанку. Нет, что-то другое привело коменданта в детдом. Но что?

Два с половиной месяца прошло, комендант больше не приезжал, и Тимофей успокоился. Метелица за это время обросла новостями. Партизаны раздобыли приемник, регулярно слушали Совинформбюро, писали листовки и распространяли по деревням. После разгрома под Москвой немец откатил назад и летом повел наступление с южной стороны, в направлении Сталинграда. В Гомель прибыл новый начальник карательного отряда офицер СС Курт Гартман, о жестокости которого ходили страшные слухи. Запылали деревни на Гомельщине.

Первого июля начисто спалили деревню Дубки и расстреляли 157 человек, в другой деревне всех сельчан загнали в коровник и сожгли заживо. Немцы не скрывали своих зверств, даже, наоборот, обещали, что так будет с каждой деревней, которая поддерживает партизан. Но до партизан каратели добраться не могли. Двенадцатого июля кувыркнулся под двадцатиметровый откос первый поезд на Соколке, через три дня туда же пошел второй эшелон с техникой. Никакая охрана не могла уследить за партизанами, и немцы начали вырубать лес по бокам «железки», по сто метров с каждой стороны. Сельчане шептали друг другу о Маковском и прятали в кулак радостные улыбки.

Одно радовало, другое беспокоило. На тощий желудок и радость не в радость. С грехом пополам отсеялись, теперь ждали нового урожая. Есть было нечего, перебивались кто как мог. Осенние запасы выгребли немцы, скотину перевели на мясо, кур переловили, предусмотрительно оставляя по две-три на развод, чтобы потом было что отбирать у сельчан. Кто похитрей, тот держал поросят в маленьких баньках на задах дворов, подальше от лиха. Немцы же заходили в хаты, шарили по полкам, что приглянется — забирали, а хозяйка знай помалкивай да улыбайся, не то поймаешь в зубы волосатый кулак или кованый сапог в бок. Однако надо было жить. И люди жили, подтянув потуже животы. На Петра разговелись молодой бульбой, зеленя на огородах — подспорье доброе, поспевало жито. И то веселей.

У Тимофея забот было не меньше, хотя немцы и не трогали детдомовское хозяйство. Вся метелицкая детвора целыми днями пропадала в детдоме. И каждый хотел есть. Всякий раз, как только звонили на обед и детдомовские бросали свои игры и дела, торопясь в столовую, метелицкие ребятишки с завистью провожали их голодными глазами; и всякий же раз у Тимофея больно сжималось сердце, он не выдерживал, звал деревенских детей и кормил чем придется.

Тимофей сидел за столом в своем флигельке и прикидывал, на сколько дней осталось продуктов. Анютка и Артемка, полулежа на полу, перерисовывали картинки из букваря. Максимка бегал где-то на улице. Глянув на дочку, на племянника, Тимофей тяжело вздохнул. Анютка всегда была худой, а вот Артемка, обычно румяный, круглощекий, что колобок, за зиму сдал, щеки его впали, и показались острые ключицы. Уж до чего Ксюша глядит за хлопцем, последний кусок от себя и от деда Антипа отрывает, а все равно без толку. На одной бульбе далеко не укатишь.

За окном шумели дети, жена Прося хлопотала на кухне со старшими девочками, а во флигеле стояла гнетущая тишина. Приближался обед. Тимофей представил просящие глаза деревенских ребятишек, и ему стало не по себе. Всех надо накормить, а продукты на исходе. Не иначе — придется идти в Липовку, к коменданту на поклон. Как ни странно, но Штубе всегда помогал, и Тимофей ломал себе голову, с чего бы это? Не мог он поверить в милосердие этого педантичного и, казалось, равнодушного ко всему немца.

Детский гвалт и писк вдруг сразу умолкли, и Тимофей расслышал тарахтенье немецкого ДКВ. Он кинулся к окну. За оградой стоял комендантов «оппель», несколько мотоциклов и грузовая машина-фургон.

Непонятное и страшное предчувствие приковало Тимофея к подоконнику. Простояв секунд пять в оцепенении, он заковылял к выходу, успокаивая себя: «От неожиданности… Ничего он не мог пронюхать. Чушь! А дети… что они им. Но фургон…»

— Лезайте в шкаф, и чтоб ни звука! — торопливо приказал Тимофей детям, не отдавая себе отчета и смутно соображая, зачем он это говорит.

— Чего? — спросил Артемка и разинул рот на полуслове, недоуменно уставясь на Тимофея.

— Быстро! Быстро! — зашептал он.

Испуг отца, видно, передался Анютке, и она скоренько юркнула в старый широкий шкаф, за ней исчез и Артемка, прихлопнув за собой тяжелую створку.

Притихшие дети толпились во дворе, с любопытством оглядывая немцев. Клаус Штубе, как всегда чисто выбритый, подтянутый и спокойный, неторопливо прохаживался по двору и указывал пальцем то на одного, то на другого из сбившихся в кучу детей. Тех ребят, на кого показывал комендант, солдаты отводили в сторонку и строили по два. Проделывали они это деловито.

Тимофей чуть не кубарем скатился с крыльца и подбежал к коменданту, от волнения припадая на культю больше обычного.

— Герр капитан! Что это, герр капитан?

— О, учи-тель! — Штубе обернулся слегка и улыбнулся Тимофею. — Ко-ро-шо…

— Куда детей, герр капитан? — спросил Тимофей.

— Erklären sie ihm,[5] — сказал Штубе переводчику.

— Wie, Herr Hauptmann?[6] — спросил переводчик.

— Wie, sie wollen… Übrigens sagen sie daß er zur Untersuchung genommen wird. Mag loswerden,[7] — ответил Штубе снисходительно и улыбнулся.

— Не беспокойтесь, господин учитель, — заговорил переводчик. — Дети вернутся, на медосмотр…

Тимофей, не дослушав переводчика, отскочил в сторону и что есть мочи закричал:

— Дети, разбегайся-а-а!

Все, кто был во дворе, обернулись к Тимофею. Дети растерянно глядели на своего учителя и не трогались с места. С такой же растерянностью глядели на него Штубе, переводчик и солдаты.

— Убегай от немцев! — крикнул опять Тимофей, недоумевая, почему дети стоят на месте. — К болоту!

Он знал, что на болоте, в камышах, ни один взрослый не сможет найти детей, не говоря уже о немцах, которые в трясину и шагу не ступят.

— Тикай! — раздался мальчишеский голос, и детвора кинулась врассыпную.

В ушах заломило от детского писка:

— И-и-и!..

— У-у-у!..

— Ма-ма-а-а!

Одни кинулись к саду, другие полезли прямо через забор, третьи рванулись к сараю. Солдаты, расставя руки, ловили детей, срывали с забора и кидали на землю, те вскакивали, с писком отбивались от немцев, кусались и ревели. Двое малышей юркнули под воз, зарылись с головой в солому, выставив наружу босые пятки; немец волок их оттуда обоих сразу, ухватив за ноги. Солома стлалась по двору.

— К болоту-у-у! — кричал Тимофей, срывая голос.

— Молчать! — Штубе уставился на него красными злыми глазами.

— К болоту! — повторял Тимофей, не обращая внимания на коменданта.

— Bringt ihn zum schueeigen![8] — приказал Штубе подбежавшему солдату.

— Schwein![9] — прорычал солдат и с размаху огрел Тимофея по скуле.

Тимофей отлетел шага на три, чудом удерживаясь на ногах.

— К болоту! — простонал он бессмысленно, как будто в одном этом слове таилось спасение детей.

Удар приклада в подбородок опрокинул его на землю. Небо кувыркнулось, горячий солнечный луч полоснул по глазам, и Тимофей провалился в тишину.

Очнулся Тимофей от холода. Голова его лежала на нижней ступеньке крыльца, рядом сидела Прося и обливала затылок водой из деревянного ковшика. Мокрая рубаха прилипла к спине, к груди, освежая горячее тело. Анютка стояла возле матери и кулаками вытирала слезы.

— Очнулся, — вздохнула с облегчением Прося. — Слава те, господи! А я чуть было не обмерла… Прислухалась — не дышишь…

Тимофей попробовал привстать и рухнул обратно. Голова гудела как чугунная. Хотел заговорить, но резкая боль ломанула челюсти, и глаза сами собой сомкнулись.

— Лежи, Тима. Лежи, — заторопилась Прося. — Охолонь чуток.

Переждав головокружение, Тимофей открыл глаза и прошептал сквозь зубы:

— Что — дети?

— Разбеглись, Тима. Разбеглись. Артемка с Анюткой в шкапу просидели, а Максимки нету. Может, утек? Он шустрый.

— Все разбежались?

— Ой, Тимофей, не все. Которых поймали — увезли.

— Много?

— С десяток, не боле. Да ты не сомневайся, привезут. Оглядят и привезут, ироды проклятые! И надо было тебе…

Тимофей дернул головой и застонал от боли. Минут пять пролежал молча, собираясь с силами, потом с помощью Проси приподнялся и сел. Прося туго стянула ему голову мокрым полотенцем, и боль помалу начала отступать.

Все так же посвистывал ветер над садом, только во дворе стояла непривычная тишина. Ворота были распахнуты настежь, ветхий забор со стороны болота провис, готовый вот-вот рухнуть, кругом по земле разбросана солома, да четкие следы кованых сапог изрыли двор. Пусто вокруг. И жутко.

— Надо в деревню… — заговорил Тимофей, стараясь не разжимать зубов, — сказать, чтобы детей забрали… Всех.

— Знают в деревне. Я еще сбегаю. Давай-ка на крыльцо переберемся, в пыли сидишь, — хлопотала Прося. — А чего — всех?

— Кончился детдом, — простонал Тимофей, перебираясь на крыльцо.

— Ты что такое говоришь? Куда ж они их, а? Возвернут ведь… — неуверенно сказала Прося.

— Не знаю куда. Только не на медосмотр. Чуял же, нутром чуял недоброе!

— Да что, что, Тимофей?

— Не знаю. Боюсь — в Германию… Не знаю, Прося!

Вскоре в детдоме собрались метелицкие бабы. Никто не знал, кого из детей увезли. Тимофей наказал бабам разобрать детей по дворам.

— Аб чем гомонка? Заберем, заберем!

— Да рази ж отдадим детей энтим душегубам!

— А вы куда глядели, Антипович?

— Куды ему одному супротив немца?

— Бачь, измочалили человека…

— Ой, лихо-лихочко!

— Бяда…

Бабы посудачили и кинулись к болоту. Перепуганные дети не выходили на бабий зов. Отыскать же их в камышах, вставших сплошной стеной версты на полторы вдоль болота, не было никакой возможности. Бабы пришли в детдом и стали ждать.

Дети вернулись под вечер, все разом. Первыми показались Витька-сирота и Палашкин восьмилетний Колька, грязные, исцарапанные до крови. Бабы тут же накинулись на них:

— Где остальные?

— Туточки, за садом.

Колька шмыгнул в сад и лихо свистнул три раза. Детвора гурьбой повалила во двор. Бабы торопливо разбирали детей и уводили в деревню.

Полина, бледная, с растрепанными волосами, бегала по двору, искала Максимку и не могла найти.

— Прося, где ж он? Господи!

— Ой, сестра, не ведаю, — отвечала Прося. — Во дворе бегал. Хватали без разбору и кидали в машину.

— А Артемка еще в обед прибег…

— В шкапу они с Анюткой ховались.

— Как же ж так, Тимофей? Что ж то будет?

Тимофей стоял посередине двора, силился что-то сообразить и не мог. В голове все путалось и гудело.

— Да что ты к нему, Полина! Оглушили сразу, чтоб им!..

— Побегу в Липовку, — спохватилась Полина. — Успею…

— На ночь глядя? — напугалась Прося. — Ой, девка, сгинешь где на шляху!

Не нашли еше двоих детей, и матери их во главе с Полиной заторопились в Липовку.

Поздним вечером, когда все утихло, прибежал Гаврилка. Он сновал по флигелю, скрипя половицами, потряхивая пузом, и приговаривал:

— Што ж вы, Антипович! Да рази так можно? Теперича и мне несдобровать. Накликали беду, Антипович. Я бьюсь, бьюсь, стараюсь, кабы все по-людски, а вы вот… Да люди ж они! Возвернут хлопят.

— Сомневаюсь, Гаврило Кондратьевич. Очень сомневаюсь! Идите вы завтра в Липовку да хоть наших, метелицких, вызволите. От живых матерей ведь оторвали. И Полинин сын там… Этих они отдадут.

— Да вы што? — напугался Гаврилка. — Свою голову понесу? Не, Антипович, не пойдет так. Вы кашу заварили, а мне расхлебывай? Собирайте лучше детишков обратно, да штоб по-людски… Может, и простят.

Тимофей лежал на кровати с перевязанной головой, видел перепуганные, заплывшие жиром Гаврилкины глаза и знал, что староста пальцем не шевельнет для спасения детей. Заставить его Тимофей не может, упрашивать бесполезно. Гаврилка теперь не сунется в комендатуру, пока не позовут.

— С детдомом решено, Гаврило Кондратьевич, — сказал он. — Бабы детей не дадут, так что я тут бессилен. Завтра перейду домой. Надиректорствовался, сыт по горло. А продукты, которые остались, надо разделить по дворам.

— Не, Антипович, негоже. Без дозволения властей?

— Да кем я стану командовать? Разбежались дети, нету их!

— Не знаю, не знаю. Я тут умываю руки. Без дозволения… Ох, заварили вы кашу! Ну, дык я пошел. — Гаврилка засеменил к выходу, но остановился в дверях и добавил: — Если што, Антипович, я не дозволял покидать детдом. По-людски надоть, по-людски.

— Не бойтесь, вас не впутаю, — пообещал Тимофей и откинулся на подушку.

До зари не шел к нему сон. Тимофей с первых же слов Штубе понял, что ни о каком медосмотре не может быть и речи. Что-то страшное предчувствовал он, но что — понять не мог. Зачем понадобились им дети? Для чего? Не иначе — увезут в Германию, больше некуда и незачем. В этом он убеждался все тверже и все отчетливей ощущал свою вину перед детьми. Но какую? Да, его беспокоило пристальное внимание коменданта к детдому, да, он что-то подозревал. И только. Смешно, глупо было бы, опираясь на предчувствие, на зыбкое подозрение, что-то предпринять. Да и что он мог предпринять? Отказаться от работы — объявят партизаном, расстреляют и найдут другого директора. Рассудить строго — нет за Тимофеем никакой вины. Но это его не успокаивало. С детьми беда — виноват учитель, в любом случае, даже если совесть его чиста. Таков удел учителя, такова его профессия.

Назавтра он начал готовиться к переезду в деревню. Помогал Просе укладывать вещи, но руки его не слушались, думка о детях буравила больную голову, спутывала ноги, как вожжами. Медлил, чего-то ждал, на что-то надеялся, хотя надежда была невелика. Ждал он Полину и двоих метелицких баб, ушедших в Липовку. Может, троих метелицких хлопят удастся вызволить? Знал он, что разгульная Полина путалась с комендантом, презирал за это свояченицу, а теперь именно на нее и надеялся. Пока не выяснилась судьба детей, не мог он трогаться с места. Какая-то сила приковала его к детдому, заставляла ждать, ждать. Поутру Прося сбегала в Метелицу и вернулась ни с чем — Полина не приходила.

Так промаялся Тимофей до обеда, пока не увидел с детдомовского крыльца вчерашний фургон на липовском шляху. Радость, смешанная с болью и страхом, охватила его. Тимофей кинулся к воротам. Неужто и вправду забирали детей на медосмотр? Как же понять тогда разговор Штубе с переводчиком? Тимофей достаточно знает немецкий, не мог ошибиться. Может быть, едут за новыми детьми? Тогда они получат шиш. А если за ним? Опять не то — прикатили бы на мотоцикле.

Машина развернулась у детдома и задом въехала в раскрытые ворота, подминая колесами разбросанную по двору солому. Тимофей заглянул внутрь кузова и обомлел, хватаясь за борт, чтобы не осунуться на землю. Дети пластом лежали в машине и не шевелились.

Здоровый солдат оттолкнул Тимофея и начал открывать задний борт.

«Что они с ними сделали? Что?» — панически думал Тимофей, теряясь в догадках и холодея от какого-то непонятного предчувствия, тяготевшего над ним вот уже целые сутки.

Трое солдат перенесли детей в спальню, захлопнули борт машины и укатили.

Их было девять мальчиков возрастом от шести до десяти лет, с мертвенно-синими заостренными лицами, торчащими на подушках, и усталыми, взрослыми глазами. Они молчали и не двигались, протянув вдоль худеньких тел безжизненные руки, тупо уставясь в потолок, и, казалось, ни о чем не думали. Губы их были полуоткрыты, они дышали через рот, но дыхания не было заметно. Лежали тихо, как в гробах.

Ветки яблони за окном терлись зелеными листьями о стекло, и слышался мягкий шорох. Через раскрытую форточку доносился веселый птичий щебет да мерное гудение шмелей.

Анютка стояла у кровати своего брата Максимки, глядела на него во все глаза и почему-то не плакала. Прося замерла в дверях, бледная, с перекошенным лицом, подперев по-бабьи подбородок.

Тимофей сидел в углу на табуретке, бессмысленно уставясь на детей. За эту ночь он много передумал, предполагал самое страшное, но до такого додуматься не мог.

У всех девяти мальчиков выкачали кровь.

Трое из них были метелицкие: Максимка, Петя Вилюев и Стасик, внук деда Евдокима, остальные — сироты. Семилетних братьев-близнецов Юру и Женю Лозинских и Валеру Юркевича бабы привели из Зябровки, Сашу Поливанова, Вову Кондратюка и Леню Морозова привезли немцы из Гомеля; родители их или погибли при бомбежке, или находились на фронте.

Не прошло и получаса, как метелицкие бабы и мужики заполнили детдом. Они толпились на веранде, в дверях, проходили в спальную комнату поглядеть на детей и шептались, как на похоронах, охали, вытирали уголками косынок мокрые глаза. На веранде гудели погромче.

— Хуже турок. Изуверы! — доносился скрипучий голос деда Евдокима.

Ему что-то отвечали, о чем-то спрашивали, но этот разговор едва касался сознания Тимофея. Он сидел на прежнем месте, отрешенный от всего.

Позже всех прибежала Полина с бабами из Липовки. Со слезами и проклятиями на весь белый свет они взяли своих детей и понесли в деревню.

Только тогда Тимофей пришел в себя.

— Ну, вот что, бабы, — сказал он, — я останусь с ними, пока встанут на ноги, а потом вы заберете к себе. Подумайте, кому сподручней. А если со мной что случится, тогда уж сами…

Поставить на ноги шестерых детей Тимофею не пришлось: через день в детдом ввалились полицаи и увезли его в Липовку.

Комендатура находилась в бывшем сельсовете, единственном кирпичном доме в деревне, не считая церкви. У крыльца стоял комендантский «оппель» и несколько мотоциклов. На столбе, рядом с домом, висел громкоговоритель, изрыгая на деревню бодрый немецкий марш. Двое мужиков топтались у крыльца и поглядывали на часового, видать, ждали, когда их позовут.

Тимофей взобрался по крутым ступенькам крыльца, проковылял в прихожую и остался там с полицаем. Солдат пошел докладывать.

«Кажется, я свое оттоптал», — подумал Тимофей тоскливо и впервые в жизни пожалел, что не курит: хотелось чем-нибудь отвлечься и ни о чем не думать. Уезжая, он успокаивал Просю, мол, ничего, все обойдется, но мысленно простился с женой, дочерью, с Метелицей, где родился и вырос. Что Штубе порешит, то и будет. Выручить Тимофея никто не сможет. Маковский петляет с отрядом по лесу, ускользая от карателей, Люба не появлялась вот уже третью неделю.

Через минуту его позвали в кабинет коменданта. Клаус Штубе сидел за письменным столом и курил сигару, у окна стоял тощий лейтенант с такой же сигарой в зубах, в сторонке приютился переводчик. Солдат оставил Тимофея перед столом и вышел.

— Ну, учитель, я думал, вы… — Штубе запнулся, вспоминая нужное слово, — умный…

Тимофей молчал. Штубе сладко затянулся, откидываясь на спинку стула, отложил сигару и заговорил по-немецки. Переводчик тут же перевел:

— Отвечайте, умный вы или нет?

Тимофей помедлил немного и вдруг неожиданно для себя спокойно ответил:

— Да, герр капитан.

— Ко-ро-шо… — Штубе улыбнулся и опять заговорил по-немецки.

— В таком случае, — доносился голос переводчика из угла, — соберите детей и продолжайте работать. Это все, что от вас требуется. И чтобы без детских выходок. Я вижу, вы с детьми начинаете впадать в детство.

— Я не могу работать.

— Почему?

— Родители забрали своих детей и не вернут их в детдом. Они мне не доверяют.

— Родители?.. Дети — сироты.

— Там были и метелицкие. А сироты разбежались.

Штубе переглянулся с лейтенантом, и оба улыбнулись.

— Пусть это вас не беспокоит, — сказал комендант через переводчика. — Мы найдем для вас детей. За беспризорными нужен уход, не правда ли?

Тимофей промолчал.

— Значит, корошо?

— Работать я не могу, герр капитан. Я — учитель по призванию, и вы должны меня понять.

— Нет! — Штубе покачал головой и, скрипнув стулом, взял дымящуюся сигару из массивной серебряной пепельницы с торчащим посередине приспособлением для спичек, не спеша затянулся.

— После того, что вы сделали с детьми, я не могу, — сказал Тимофей.

Штубе удивленно поднял брови, отчего на высоком лбу его изломались три продольные морщины, и кивнул переводчику.

— А что мы сделали? — спросил переводчик.

— Вам это лучше знать, — ответил Тимофей, глядя Штубе в глаза.

Комендант медленно пожевал своими широкими румяными губами, встал из-за стола и, прохаживаясь по кабинету, заговорил наставительно, с расстановкой.

— Надеюсь, вас в некоторой мере коснулась цивилизация, — подхватывал на лету слова коменданта переводчик. — Так вот, цивилизация — это наука, много наук, и важное место среди них занимает медицина. Вы это понимаете? Детей мы использовали в высших целях научной медицины. Прогресс требует жертв, хотим мы того или нет. Парадоксально, но это так! Мы несем миру цивилизацию, и вы должны благодарить нас, способствовать этому нелегкому делу. Повторяю, детей мы использовали в чисто научных целях. Они будут жить и гордиться впоследствии, что помогли науке. Ничего страшного не произошло — простой медицинский эксперимент, какие проводят в любой клинике. Лучшие умы человечества работают сейчас на Германию, и кто нам мешает, того постигает справедливая кара. Мы не можем убедить всех в своей вере, но работать заставим. Ваш отказ от работы — вредительство. Вы догадываетесь о последствиях?

Тимофей слушал напыщенную болтовню Штубе и еле сдерживался, чтобы не сказать: «Герр капитан, скажите лучше, что ваши госпитали завалены ранеными. Кровь вам нужна позарез!»

— Отвечайте, учитель, вы знаете, что будет с вами?

— Да, знаю.

— Что?

— Вы меня расстреляете.

Штубе подошел к столу, стряхнул пепел с сигары, растер его по дну пепельницы и сухо улыбнулся. Тимофей понял, что этот человек способен на все. С такой же хладнокровной улыбкой он отдаст приказ убить человека, десять, сто человек, сжечь деревню или поселок.

— Ошибаетесь, учитель. Расстрел, я вижу, вы не боитесь. Мы расстреляем ваш семья, а вас повесим.

Штубе взглянул на Тимофея, и тот мгновенно сообразил, скорее почувствовал, что ни в коем случае нельзя показывать своего страха за семью.

— Слышите, повесим с этим… с сожалением. Я не хочу жестокости. Я караю по необходимости. Ну, вы соглашаетесь работать с нами? И забудем этот нехороший разговор.

— Нет, — выдохнул Тимофей.

Штубе достал новую сигару, ножницами аккуратно отрезал кончик и сказал:

— Вы глупый, учитель.

Они встретились взглядами, и глаза Штубе вздрогнули. Тимофей заметил, что комендант понял наконец бесполезность этого разговора, что хромой учитель, стоящий напротив, с первых слов знал его ложную игру. Штубе повернулся к лейтенанту.

— Sind Sie noch nicht satt davon?[10] — спросил лейтенант, едва шевеля губами.

— Nichts zu machen…[11]

— Erlauben Sie mir.[12]

— Sie wissen doch meine Methode, Kurt![13]

— Oh, diese Methode! Für sie gibtʼs nur eine Methode — Schliuge![14]

— Später, nicht in meiner Anneesenheit…[15]

Штубе повернулся к переводчику и сказал несколько слов.

— Герр капитан ждет от вас ответа через три дня, — сообщил переводчик.

Подошел тощий лейтенант и указал Тимофею на дверь. В прихожей он кивнул солдату, тот сжал волосатой лапой плечо Тимофея и повел по коридору к лестнице, ведущей в подвал.

Привезли Тимофея в детдом чуть живого. Детей уже забрали метелицкие бабы, только Прося с Анюткой стояли в опустевшем дворе. Два дня он не мог встать с постели, а на третий с трудом перебрался в деревню, в свою хату с заколоченными ставнями, но еще долго харкал кровью и отлеживался на деревянной кровати, пока срасталась переломанная ключица. Штубе его не трогал больше, и Тимофей считал, что легко отделался. Начали поговаривать об открытии нового детдома в соседней деревне Криучи. Это, видать, и спасло его от немецкой расправы.

11

В конце августа в Метелицу приехал бывший инспектор облоно Чесноков.

Тимофей к этому времени выздоровел и вместе с Просей вел домашнее хозяйство, с грехом пополам перебиваясь с хлеба на воду. Ксюша отдала ему телушку от Зорьки и полдесятка цыплят на развод. С общего согласия, а главное, по разрешению старосты, урожай с детдомовского участка отдали учителю, потому что Тимофею, бывшему весной директором, земельного участка не выделили.

Когда Чесноков вошел во двор, Тимофей мастерил ступеньку крыльца, прогнившую за последнюю зиму и треснувшую вчера под его крепким ясеневым протезом. Он удивился появлению инспектора, даже растерялся в первую минуту.

— Бог в помощь! — сказал весело Чесноков. — Трудитесь?

— Илья Казимирович? — спохватился Тимофей. — Как снег на голову! Какими судьбами?

Чесноков подошел и, радушно улыбаясь, долго тряс руку Тимофея.

— Все теми же судьбами. Все теми же. — Инспектор оглядел его и покачал головой. — Постарели…

— Постареешь тут…

— Да-да, знаю, Тимофей Антипович. Знаю. Ну, что же вы, приглашайте в дом, разговор есть.

— Ой, извините! — засуетился Тимофей. — Ошарашили вы меня. Не ждал. Проходите. Я сейчас, только руки ополосну. Прося, проводи гостя! — Он воткнул топор в рядом стоящую колоду и вошел в сенцы, пропуская Чеснокова вперед.

Последний раз он видел инспектора года два назад. За это время Чесноков ничуть не изменился, был, как и до войны, все таким же моложавым, с едва заметно выпирающим брюшком, расторопным, крепким мужчиной, чисто выбритым и опрятным; серый, в крупную клетку костюм ловко сидел на его широких плечах, редкие, не скрывающие лысины волосы аккуратно зачесаны от уха к уху. Казалось, война проходит мимо него. С Чесноковым Тимофей знаком близко. До войны, бывая в Гомеле на совещаниях или по делам, не однажды заходил с ним в уютный ресторанчик на Советской улице посидеть за рюмкой коньяка, поговорить, однако настоящей дружбы между ними не было. Не нравилась Тимофею в Чеснокове какая-то несерьезность во всем (в поведении, в отношении к людям, к работе) и неуловимая ирония — не то осуждает кого, да не говорит, не то одобряет, да стесняется похвалить. Но жизнь ему давалась легко. В минуту откровения Чесноков говорил: «Жизнь — игра, Тимофей Антипович, а каждая игра имеет правила. Шулеров бьют, и хорошо делают — соблюдай правила. Я люблю честную игру. В жизни эти правила никто не создавал, но все им следуют. Общество само регулирует. Да, общество! Отношения между людьми и есть правила игры. В игре, как вы знаете, бывают удачливые и неудачливые, страстные и наоборот. Я — из удачливых. Тьфу, тьфу — не сглазить!» Вот с этим не мог согласиться Тимофей, хотя признавал за Чесноковым некоторую правоту. Трудно было понять, всерьез говорит он или шутит, потому что никогда никому он не навязывал своих взглядов и считался среди учителей человеком веселым и добрым.

— Ну, рассказывайте, Илья Казимирович, где вы, что, как? — накинулся на него Тимофей.

— Да где ж мне быть? В Гомеле. Я ведь с пятого года, а учителей, как вы знаете, до одиннадцатого года рождения не призывали. Снисхождение нам, старикам, послабление, как говорят у вас в деревне, от войны вышло. Заваруха, черт побери! Тяжело.

— Как там, в Гомеле? С начала войны не был.

— Спокойно. После провала подполья ничего не слыхать. Читали в «Ежедневных сообщениях»?

— Читал, — вздохнул Тимофей. — Ну, а вы как?

— Да все так же, Тимофей Антипович, все так же. Инспектирую. — Чесноков закинул ногу на ногу и достал папироску.

— Как — инспектируете? — удивился Тимофей. — Разве школы работают?

Инспектор улыбнулся и прикурил.

— Будут работать. Немцы в нашу образовательную систему не вмешиваются. Вот разрешили школы открыть.

— Значит, вы у меня, так сказать, с официальным визитом? — спросил Тимофей с тревогой в голосе.

Чесноков, видать, заметил волнение Тимофея и весело рассмеялся.

— Будет вам, Тимофей Антипович! Все гораздо проще. — Что «проще» — он так и не сказал. — Нам же и на руку. Не будем мы воспитывать — воспитают они. Учтите, что наша бездеятельность срабатывает на немцев. Не так?

— Так, — согласился Тимофей. — Но все-таки в оккупации…

— Не беспокойтесь, наши считают, что школы надо открывать. И так целый год потеряли. Программы — прежние, наши, правда, обязали ввести закон божий, ну да черт с ними! Мы их по своим молитвам…

— Кто — наши? — спросил Тимофей и неловко умолк, поняв, что этим вопросом поставил инспектора в неудобное положение.

— Ну-у… — замялся Чесноков, — наши… В общем, Тимофей Антипович, надо готовиться к занятиям.

Недоверие Чеснокова не обидело Тимофея — не станет же инспектор рассказывать деревенскому учителю о своих связях. Другое дело, есть ли у него эти связи.

— Вы правы, Илья Казимирович, надо учить детей. Только мне, видать, пока что не придется.

— Это почему?

— Открывали здесь детдом… — начал Тимофей, но Чесноков его прервал:

— Знаю, знаю. Вы поступили как настоящий герой. Да-да, кроме шуток. Но рисковали. Ох как рисковали, Тимофей Антипович! Кстати, что с детьми?

— Живут в разных семьях… Только хилые. Все лучшее отдают им бабы, а без толку. Подорвали здоровье… на всю жизнь.

— Да-а, — протянул Чесноков, оглядываясь, куда бы бросить окурок.

— Вот сюда. — Тимофей подставил блюдо с голубым цветком на донышке. — Некурящий, пепельницу никак не заведу. А откуда вы знаете о детдоме?

Чесноков улыбнулся и спокойно ответил:

— От вашего коменданта.

Тимофей насторожился: почему от коменданта? И вообще, откуда он знает Штубе? Но безмятежная улыбка Чеснокова смутила учителя, и он устыдился своей излишней подозрительности. Конечно же, только через коменданта и мог узнать о детдоме инспектор — официальное лицо, прибывшее в район организовывать открытие школы при немецком режиме. С комендатуры и надо начинать, откуда еще?

«Какими мы стали подозрительными, — подумал Тимофей с досадой. — Черт-те что вытворяет война с человеком. Осторожность необходима, но недоверие… к своим людям… Своим? А полицаи что, с Аляски приехали?»

— В таком случае вы должны знать, что меня к работе не допустят. После всего, что случилось… Уцелел, и то слава богу.

— Ошибаетесь, Тимофей Антипович. Сам же комендант и рекомендовал вас.

— Шту-убе?! — удивился Тимофей.

— Он самый. Не ожидали?

— Не может быть.

Чесноков рассмеялся.

— Знаете, как он сказал: «Этот учицел можно довьерить дети».

— Странно. Не пойму я этого Штубе. Не иначе опять что-то замышляет.

— Ничего не замышляет. Для своих дел они открыли детдом в Криучах, поставили директором отъявленную сволочь. Я был там. А Штубе… Что тут понимать? Он представляется этаким миссионером, который крестом и мечом насаждает арийскую веру. Короче, готовьте школу. Занятия с сентября.

— Подумать надо, Илья Казимирович.

— Да что вы, Тимофей Антипович! О чем думать? Сентябрь на носу.

— Хорошо, хорошо, — сказал Тимофей неопределенно. — У вас, как говорит мой племянник, в животе лягушки не квакают?

— Квакают, — рассмеялся Чесноков.

— Я сейчас.

Прося быстро собрала на стол, Тимофей достал бутылку самогона, припасенную на случай.

— Хлебная? — спросил инспектор с видом знатока.

— Свекольная.

— Конечно, не коньяк… — Он прошелся по комнате, выглянул в окно. — А помните, Тимофей Антипович, довоенное время? Неплохо жили…

«Да ты и сейчас не тужишь!» — почему-то со злостью подумал Тимофей и пригласил инспектора к столу.

Выпив чарку, Чесноков нехотя хлебал постный борщ, потом ковырял вилкой в тушеной бульбе. Было заметно, что не привык он к такой еде. Толстые губы его шевелились медленно и, казалось, недовольно.

— Чем богаты, Илья Казимирович, извините уж…

— Да что вы, что вы! — оживился Чесноков. — В городе и этого нет, впроголодь люди живут. — Он отложил вилку и полез в карман за папиросой. — Так вот, Тимофей Антипович, тетрадей, учебников и всего прочего не ждите. Запасы, которые были, сгорели при отступлении. Перебивайтесь как-нибудь сами. Насчет портретов Сталина и других… Что вам посоветовать? В общем, детям ничего не говорите, как сами сделают, так и будет. Но старайтесь не вырывать, заклейте лучше. Действуйте по обстановке и не рискуйте, вам сейчас надо быть осторожным. И еще: не принуждайте родителей отправлять детей в школу, пусть сами… Короче, как можно меньше вмешательства в организационные дела, старайтесь казаться не учителем в деревне, а просто преподавателем. Вы меня понимаете? Учите тонко и осторожно, чтобы не была заметна ваша настоящая работа и чтобы дети не забывали, кто они есть. Надеюсь, вам ясно, что к чему. — Он помолчал с минуту. — Обстановочка, черт! Извиваешься как уж. Того и гляди, перебор возьмешь.

Чесноков ушел на станцию, а Тимофей долго еще раздумывал и сомневался во всей этой затее. Надо было посоветоваться с Маковским, но отряд отошел от Метелицы, и Люба до конца месяца не появится. Доводы Чеснокова достаточно убедительны: действительно, война — войной, а детей надо учить, и в первую очередь в оккупированной зоне, пока их не опутала жестокость. У жестокости две стороны: одна вырабатывает отвращение, но другая привлекает, засасывает, как болото. Подростку только дай оружие, он и полицаем станет.

«И откуда у человека эта тяга к власти? — думал Тимофей. — Степка вот хорошим хлопцем был, а на тебе — полицай! Сопляк, едва шестнадцать стукнуло — носится с карабином, не подступись! Для него — игрушка… Но „игрушка“ стреляет».

Тимофей отправился к старосте, чтобы собрать народ и поговорить об открытии школы.

12

По-разному встречают люди горе. Полина встретила озлобленно.

Прибежав в Липовку с двумя метелицкими бабами, она кинулась к знакомой хате фрау Эльзы. Торопясь и путая слова, рассказала, как забрали детей и что ее сын с двумя метелицкими хлопятами среди них. Эльза всплеснула руками и заторопилась к коменданту. Штубе обеспокоился и тут же отправил посыльного в госпиталь, устроенный в здании бывшего правления колхоза. Через полчаса солдат прибежал и отрапортовал по-немецки. По тому, как потемнело лицо у Клауса, Полина поняла, что случилось такое, чего комендант не в силах поправить.

— Что с ним? — спросила она, стиснув зубы.

Штубе успокаивал Полину, мол, ничего страшного, дети живы и здоровы, сейчас находятся под присмотром врачей, а завтра его солдаты доставят их на место.

— Не беспокойся, Поля, — вторила коменданту Эльза. — Вернут тебе мальчика, ошибка вышла. Герр капитан не даст его в обиду. — Видать, она сама толком не знала, что с детьми.

Полина сердцем чуяла неладное и не верила ни Штубе, ни Эльзе. В мозгу глухо и неустанно стучало: не медосмотром тут пахнет. Возвращаться в Метелицу было поздно, да и не могла Полина уйти из Липовки, не узнав, что с сыном. Вместе с метелицкими бабами она провела бессонную ночь у своих стариков, прислушиваясь к редкому лаю собак и вспоминая нервный, сердитый голос Клауса после возвращения посыльного из госпиталя.

— Ой, бабы, что-то не то! Боюсь я, — шептала Полина.

Поутру фрау Эльза велела Полине идти домой — за детьми уже послали машину. Штубе на глаза не показывался. Полина слышала его неторопкие шаги в светелке, порывалась войти, вырвать правду о сыне, но Эльза не пускала. Это еще больше встревожило Полину, теперь было ясно: от нее что-то скрывают. А когда прибежала в Метелицу и увидела сына, у нее только и хватило сил донести его до дома. Потом тело ее ослабло, и в глазах помутилось. Так просидела до вечера, тупо уставясь в угол хаты, затянутый паутиной, пока Максимка не прошептал:

— Мама, есть…

— Ой, сынонька! — Полина вскочила, будто очнулась ото сна.

Она поймала первого попавшегося цыпленка, сварила бульон, накормила сына.

Целую неделю она ходила как в тумане, двигалась механически, не осознавая всего, что делала. Утром резала очередного цыпленка, варила бульон, сидела подолгу у сыновьей кровати, потом наводила чистоту в хате, чего давно не делала; однажды заметила, что подметает пол четвертый раз на дню, но не удивилась — равнодушно поставила веник в угол и принялась мыть чистую посуду. Голова ее была занята одним: искала в своем горе виновных и злилась на всех. Сначала это был Штубе — с его ведома забрали детей, потом Тимофей — недоглядел, потом Эльза — подсунула ее в постель к коменданту, наконец в воспаленном мозгу ее полоснула мысль: «Сама виновата! Я, одна я! Господи, ты покарал! Кинула дите, сплавила Тимофею в детдом, спуталась с этим… Вот оно за грехи мои». С этой минуты в голове прояснилось, а в груди защемило от запоздалого раскаянья. И Полина стала все чаще выпивать. Пила больше ночью, чтобы забыться и призвать где-то далеко от нее плутающий сон.

Максимка оправился, встал на ноги и проводил целые дни с Артемкой. Полина успокоилась было, но потом стала замечать за сыном чудное. Играется он, веселый, резвый, и вдруг остановится посередине двора, сядет на землю, обхватит голову обеими руками.

— Что с тобой, сынок? — спросит Полина.

— Не видно ничего, — пробормочет Максимка. — Круги красные, и голова шатается… — Посидит с минуту — отпустит его, потом долго о чем-то думает.

— Ты, сына, тихонько гуляйся, — попросит она, — не крутись…

— Уже прошло. Это я на солнце глянул…

Вздохнет Полина, отвернется, смахивая слезу, а вечером уложит сына спать и достанет из старого шкафчика бутылку самогона. Тюркал сверчок за печкой, заунывно, не переставая, и она, как к тиканью ходиков на стене, привыкла к этой песне невидимого спутника долгих вечеров. Сопя и глухо охая, ворочалась по-медвежьи ночь за окном, а Полина сидела за столом и думала свою тоскливую думку. Первая рюмка, как наждаком, царапала в горле, теплой волной окатывала нутро; вторая ударяла в голову, пробуждала злость: «И пью, потому что муторно! И пить буду! И пропадите вы все пропадом!» — третья притупляла сознание, успокаивала, отгоняла тоску, убаюкивая и клоня голову на скрещенные руки.

В Липовку она больше не ходила. При одном воспоминании о Штубе Полине становилось не по себе. «С каким гадом волдалась! С каким гадом!» — повторяла она, скрипя зубами и до хруста ломая пальцы. Дурманящее, пьянящее в Полине как-то сразу истощилось, перегорело, пересохло, как весенний ручей. Теперь она смогла как бы со стороны взглянуть на свою преступную связь с комендантом.

Спуталась она со Штубе по доброй воле, чего уж тут винить Эльзу. Всю ее распирало изнутри, когда впервые вошла в светелку коменданта, и любопытство сверлило мозг. Как-никак Штубе — птица высокого полета, образованный, культурный и обхождения, видать, необычного, да к тому ж — немец. Какие они, немцы, мужики? Полина не ошиблась. Штубе действительно был обходительным кавалером и знал такое в любовных делах, чего не мог придумать и Захар.

Она вспоминала те хмельные безумные ночи и удивлялась себе: неужто способна на такое? Бес попутал! Захар за такую «любовь» оторвал бы ей голову. «В постель нет стыд», — говорил обычно Штубе, и Полина вопреки своим понятиям о любви соглашалась с ним. То, что она изменяла мужу, Полину не беспокоило. Да и мыслей о Захаре не было. Когда входила к Штубе, чувство стыда и все другие чувства глохли в ней, уступая место безумной, пьянящей любви. Да, она любила этого сильного, красивого немца. Такого Полина не испытывала ни к Захару, ни к другим мужикам, которые у нее были в молодости. Косые взгляды сельчан, укоры сестры Проси ее бесили, и хотелось крикнуть вызывающе и нагло: «Да, путаюсь с немцем! Я вам что, жить мешаю? И мне не мешайте! Что, Захар, этот бандит, лучше? Так с Захаром можно жить, а с немцем нельзя?!» Над тем, что будет с ней и со Штубе дальше, она не задумывалась, гнала прочь такие думки и продолжала ходить к любовнику, не в силах удержаться. И жила, счастливая сегодняшним днем, а завтра хоть потоп.

«Кто тут виноват? — думала Полина. — Сама, некого винить!»

В желтом свете керосинки под тихое посапывание сына эти картины живо всплывали перед глазами, вызывая мурашки меж лопаток, и она хваталась за спасительную бутыль.

Собрав урожай и закончив осенние полевые работы, Полина запила еще сильней. Теперь она не таилась от людских глаз — пила и с утра, и днем.

— Остановись, Поля, уймись! — говорила Прося.

— Ай! — отмахивалась она.

— Катишься под гору, — не отставала старшая сестра. — Пропадешь ить.

— Все одно, сестрица. Что мне теперь? Изломалась…

Поздней осенью наведался Захар.

На улице, как подвыпивший мужик, из стороны в сторону качался ветер, ляпая плохо затворенной ставней, бушевал по деревне с разбойничьим посвистом и глухими стонами; невидимый дождь шепелявил по-стариковски, увязая в черной ночи, как в смоле.

В хате стояла нудная тишина, даже сверчок за печкой молчал. Максимка спал, а Полина сидела по своему обыкновению с полстаканом самогона и глядела, как расплываются по поверхности огненного питья жирные пятна сивушного масла. Хмель ее не брал, в голове было ясно и пусто. Не хотелось спать, не хотелось двигаться и думать о чем-либо.

Скажи сейчас Полине: «Ты умрешь» — не испугается, скажи: «Жить будешь» — не обрадуется. Тягостное равнодушие, как медом, обклеило ей душу. Единственное, что еще шевелилось в ее сердце — это жалость к хилому сыну. Никогда он не болел, а в эту осень то скарлатина нападет, то рассопливится, то кашель его мучит, как немощного старика.

В окно, выходящее во двор, громко постучали.

«Кого еще там черти несут на ночь глядя?» — лениво подумала Полина, вышла в сенцы и спросила:

— Кто там?

По осипшему голосу признала мужа, и неожиданный страх охватил ее. Задрожавшими вдруг пальцами скинула с пробоя толстый железный крючок и впустила промокшего до нитки Захара. Тут же, в сенцах, он скинул ватную фуфайку, сапоги и босиком прошел в хату.

— Тише, тише, Максимку разбудишь, — зашептала Полина в крепких Захаровых объятиях и подумала: «Может, узнал от кого?» Но по тому, как муж обнимал ее, поняла: не знает. «Ляд с ним, все равно, хоть и узнает», — уже равнодушно подумала она. Пальцы перестали дрожать, и страх скатился с нее, как банная вода.

Захар оглядел хату, заметил бутылку самогона на столе и улыбнулся:

— Ого!

— Садись, не шуми только. Голодный небось? — спросила Полина. — Продрог… Хлебни-ка стаканчик — согреешься. Я быстро. — И она захлопотала у печки.

Обождав, пока Захар поест, она заговорила:

— Ну, рассказывай.

— Чего рассказывать? Шляемся, как волки, по лесу, когда немца пристукнем, когда хвост подожмем да — в нору. Тем и живем.

Захар достал кисет и неуклюжими волосатыми пальцами начал скручивать цигарку. Руки его медленно шевелились на вытертой клеенке, саженные плечи заслонили Полине, сидящей напротив, все окно, лохматые брови кособочились, собирая к переносице веер морщин, скуластое лицо кудлатилось густой черной щетиной, и во взгляде мелькало что-то звериное, хищное. Здоров был Захар. До войны слыл на деревне силачом и человеком опасным. Никто не считал, сколько зубов повылетало от его кулака в пьяных драках, сколько синяков обтерли бабы мокрыми полотенцами на телах своих мужиков. Единственным человеком, кому уступал Захар дорогу, был дед Антип. Уважал его Захар и побаивался, зная, что супротив этого старика идти не следует — на испуг не возьмешь, а обиды дед Антип не простит: если не кулаком, то оглоблей перешибет хребтину. Год бродяжничества по лесам не ослабил Захара, только сделал нелюдимей и злей.

— Чего не с Маковским? — допытывалась Полина.

Захар засмалил цигаркой и проворчал:

— Не хватало командиров! У меня своя группа — сам себе хозяин.

— Судачат тут всякое, — заметила Полина. — Маковский, поговаривают, грозился поймать и поставить к стенке.

— Да ну? — с издевкой воскликнул Захар и зло хохотнул. — Это еще кто кого! Председа-атель… Да, может, я со своей группой больше сделал, чем он! А судачат — плюнь в глаза, засудачится который — язык вырву!

Полина слушала и убеждалась в том, что молва людская верна: никакой Захар не партизан — скрывается и от немцев, и от своих да приглядывает, где что плохо лежит.

— Долго не появлялся чего? Думала, пропал где, по настоящему времени немудрено.

— А кто появлялся?

— Да и то. Савелий вот явился, так еле ушел. Зиму всю как в клетке бился.

— Ну и дурак! И я дурак, остаться надо было. Немец же не трогает?

— Чтобы особо, так нет.

— То-то.

Полина чувствовала, что пора сказать о сыне, но слова не шли на язык, все оттягивала, пока сам не спросит. Беду с Максимкой она считала своей виной, своим горем и не хотела делиться с Захаром, ставшим ей чужим. Эти здоровые волосатые руки теперь были противны. Отвращение вызывала бугристая вена на Захаровой шее, его широкие красные ноздри, потресканные мясистые губы казались скользкими. Она знала, что надо ложиться с ним в постель, представила, как это получится, и почувствовала неприятные мурашки на спине.

— Налей еще! — попросила Полина. — Не берет что-то.

— О себе что молчишь? — спросил Захар, облапив бутылку. — Как вы тут?

Полина проглотила жгучее питье, рассказала Захару о сыне и только тогда заплакала.

Захар долго сопел, стиснув кулаки, потом прохрипел одним духом:

— Убью гада!

— Кого? — не поняла Полина.

— Тимофея, кого еще!

— Тимофей тут при чем? Его самого чуть было не уходили.

— Своих сумел уберечь, — сипел Захар, — а нашего? Я знаю, он давно косится на меня. Гадюка, с немцами сотрудничать? Убью и ответа не понесу. Собака хромоногая, я ему покажу, как детской кровью торговать! Фашистский пристегай!

— Да ты что, Захар, опамятуй! — заволновалась Полина. — С какими немцами, какое — сотрудничал? Детдом же нам руки ослобонил, детей подкармливал всех рядком. Невиноватый он. Тю ты, как с цепи сорвался! И придет же в голову…

— Своей сестрицы муженька покрываешь? — стоял на своем Захар. — Сердобольная не в меру, а сын от, что теперь?

Захмелевшие его глаза тупо ворочались, отражая в зрачках огонек керосинки, ноздри — ходуном, пальцы то сжимались в кулаки, то вытягивались, царапая грязными ногтями клеенку.

Так ни до чего не договорившись, легли спать.

Голодные Захаровы ласки не растревожили Полину, не пробудили обычного для нее неуемного желания. Полина чувствовала опустошенность и надоедливую неприязнь.

Пресытившись, Захар отвалился к стенке. Видать, он заметил Полинину холодность, долго молчал, успокаивая дыхание, потом зло сказал:

— Что-то не узнать тебя. Али не рада?

— Чего ж — не рада? Пересохла ожидаючи…

— Может, хахаля сыскала?

— Что ты мелешь? Ха-ахаля… Поди найди хоть одного в деревне.

— Свинья лужу сыщет!

— Да отцепись ты! — отмахнулась Полина равнодушно. — Не выспался, так спи.

— Гляди, девка, коли что проведаю, так и знай: на одну ногу наступлю, за другую дерну!

— Чего ты бесишься? — Полина пожала плечами. — То не этак, это не так… Мало, так скажи, я ж не убегаю.

Захар скрипнул зубами и отвернулся.

Утром, пока не проснулся Максимка, Полина разбудила Захара и спровадила на чердак, чтобы не случилось как с Савелием. В течение дня несколько раз лазила наверх ублажать истосковавшегося по жене Захара, но так и не проснулось в ней бабье чувство. К вечеру она уже ненавидела его лютой ненавистью. Как только стемнело, Захар собрался, мирно простился с женой и канул в сырую темень.

Жизнь Полины покатилась круто вниз. Тягуче-дремотные дни проходили в обреченном пьянстве. До прихода Захара в ней теплилась смутная надежда на прежнюю семейную жизнь, теперь же и этой надежды не стало. Но главной причиной ее безотрадности был не Захар; не боязнь потери мужа, разрушения семьи сковала Полину по рукам и ногам. Нашла бы нового мужа, завела бы другую семью, с ее красотой и молодостью не грозила опасность остаться без мужика. В Полине что-то надломилось внутри, и пропало бабье чувство, что было главным в ее жизни. В любви она была жадной и ненасытной: чем бы ни занималась, как бы ни уставала на работе, но стоило вспомнить прошедшую ночь и ночь, которая ждет впереди с сильным, щедрым на грубые ласки Захаром, и все забывалось, усталость как дождем смывало. Полина становилась веселой, сговорчивой, в теле просыпался сладкий зуд, подстегивающий в работе, торопящий движения рук, ног, только в мозгу сверлила одна мысль: «Не напился бы до вечера!» — это управляло всеми ее делами, притупляло случайные обиды, отгоняло заботы, подавляло разум. Оттого Полина была всегда веселой. Другой жизни она не представляла. И вдруг эта страсть непонятным образом исчезла.

К зиме здоровье Максимки поправилось, и опять он остался без материнского присмотра, днями пропадал у Артемки или в хате Тимофея, зачастую там и ночевал. Полина нашла себе собутыльницу в пристанционном поселке — Татьяну, бездетную жену Матвея Пташникова, погибшего в первые дни войны. Они пили вдвоем, слезливо делились друг перед дружкой своими невзгодами, заводили протяжную, с надрывом песню или просто молчали, уставясь в стаканы невидящими глазами, пока одна из них не засыпала тут же, за столом, тогда другая дотягивала сонную до кровати и обессиленно валилась рядом.

Вторая военная зима подкрадывалась осторожно, не торопясь, как лиса к курятнику. Выпал небольшой снег, назавтра был смыт мелким холодным дождем, второй снег растопило солнце своим последним теплом, через неделю ночной морозец затянул землю хрупкой ледяной коркой, и только третий снег улегся основательно, по-медвежьи, до весны. Завыла, заскулила метель, загорбатились у плетня сугробы, мороз железным обручем опоясал поля.

Второй день Полина безвыходно сидела в хате своей подруги в поселке. Один за другим шли тяжелые поезда в сторону Гомеля, сотрясая промерзлую землю; дребезжали оконные стекла, плясали стаканы на засоренном хлебными крошками столе, колыхался мутный самогон в бутылке и такого же цвета огуречный рассол в широкой глиняной чашке. Полина клевала носом над своим стаканом, изредка вздрагивая всем телом от икоты, и тянула заплетающимся языком слово за словом:

— Эх, Танюха, не баба я боле, не-е-е. Была баба, да вся вышла, иссохла на корню! Не человек…

Вечернее небо за окном потемнело, в хате повис тяжелый сумрак. Прогромыхал очередной поезд, некоторое время стояла нудная тишина, потом завыла соседская собака, протяжно, по-волчьи.

— Воет, — нарушила молчание Татьяна, качнув головой, отчего по плечам рассыпались белые взлохмаченные волосы.

— Чью-то смерть почуяла… Накличет, — отозвалась Полина.

— Энтих смертей сичас!.. Ни в грош человек стал. Эх, жизнь! Тоскливо, Поля.

— Хуже, Таня, обрыдло все, мертвечиной пахнет.

— У тебя хоть дите, а я?

Они выпили еще по одной, и Полина стала надевать свой тулупчик.

Во дворе — оттепель. Снег под ногами податливый, мягкий. Редкие облака повисли в небе недвижно, а среди них застыл отливающий желтизной месяц. Тишина кругом, только по-прежнему выла соседская собака, наводя тоску и сонливость. Ставни хат закрыты наглухо, ни огонька, ни возгласа. Кое-где из труб выползал белый дымок, горбатился коромыслом над крышей и прижимался к земле.

Выйдя за поселок, Полина почувствовала, насколько она пьяна. Узкая утоптанная стежка ускользала из-под ног, извивалась змеей, и валенки то и дело зарывались в снег. Ей стало жарко от борьбы с неподатливой стежкой. Расстегнула тулупчик, сняла рукавицы.

— Сынонька, — повторяла Полина, смахивая беспричинные слезы. — Конфетки у меня… Вот сейчас отдохну и принесу тебе. Еще не спишь, видать, с Анюткой гуляешься…

Среди поля, в версте от Метелицы, одиноко рос толстый вековой клен, под ним из крепких горбылей чьи-то заботливые руки смастерили лавочку. В летний зной редко когда пустовала она: то старушка, проходя мимо, присядет, то детвора, налазившись по могучим веткам размашистой кроны, с птичьим щебетом гнездится вокруг.

К этой лавочке и направилась Полина. Смахнула рукавом снег с горбыля и присела, опершись спиной о ствол дерева.

— Хорошо-то как! — пробормотала она. — Теплынь…

Полина закрыла глаза и улыбнулась. Так ей стало вдруг спокойно, так легко, что невольно шевельнулась мысль: «Может, не все еще потеряно? Жить надо… Раскисла… По весне тает все. Солнышко… — Она встрепенулась. — Никак, засыпаю? Сына мой, конфетки…»

Полина хотела нащупать конфеты в кармане, но рука ее едва шевельнулась и лениво притихла на коленке, веки слиплись — не открыть глаз. Она чувствовала тепло своего дыхания на груди и одновременно — покалывание в кончиках пальцев.

«Скорей протрезвею… К сыноньке… Конфетки вот…» — подумала Полина, засыпая.

Некоторое время ей мерещилась весна, тающий снег, теплый парок над полем и грачиная стая, кружащая в небе, но почему-то молча, без обычного оглушительного галдежа.

Потом не стало ничего.

Рано поутру после ночи, проведенной со стрелочником, сорокасемилетним бобылем Григорием Дроздом, рябая Катюха возвращалась домой и нашла Полину под кленом. Узнала по черному, с красными розами платку, на который давно зарилась и не раз уговаривала Полину продать.

Прибежала Катюха в Метелицу и закричала не своим голосом:

— Полина замерзла! Там… замерзла!

Сбежались бабы.

— Где?

— Под кленом!

— Дошасталась!

— Нашла конец. Не приведи господь!

Посудачили, поохали, на том и разошлись.

13

Немцев Ксюша никак не могла понять: что за народ? То — зверье зверьем, то за добрый куш пленных отпускают.

На прошлой неделе Наталья Левакова привела себе мужика из лагеря, который находился в Добруше, в восемнадцати верстах от Метелицы. А было так. Прослышали люди, что в лагере находятся местные, и хлынули в Добруш отыскивать своих. Метелицких там не оказалось, а вот Лешку с пристанционного поселка удалось вызволить. Батька поручился за него, подсунул хорошую взятку, и отпустили Лешку домой. С ним в лагере был москвич Сергей Левенков, вот он и попросил Лешку подыскать ему «родню», чувствуя, что больше двух-трех недель не протянет, свалится с голодухи.

Вбежала Наталья в хату, огляделась — деда Антипа нет, и зашептала:

— Ой, Ксюша, чула, Лешка возвернулся?

— Ну.

— Просит, кабы вызволили человека. Говорили мы с бабами… Нихто не берется. Не иначе — мне.

— Что ты, Наталья, а ну как узнают — не родня ты ему? Порешат на месте.

— Так фамилия его же Левенков, а моя Левакова. Больно они там приглядываются. Пойду, сестрица. Пропадет ить человек. Апосля корить себя буду.

— Страшно, Наталья… Ай забыла, как они над тобой измывались?

— Ой, страшно, сестрица! Однако что поделаешь…

Завернула Наталья в белую тряпочку кусок сала, собрала два десятка яиц, деньжат немного и отправилась в Добруш. А назавтра привела в свою вдовью хату мужика. От мужика, правда, осталось одно название — скелет скелетом, в чем только и душа держалась. Засудачили бабы у колодцев, зачастили к Наталье в хату — хоть бы глазком зыркнуть на нового человека.

Было ему не больше тридцати пяти, но выглядел стариком: короткий седой чуб с высокими залысинами, лицо морщинистое, пальцы тонкие, не мужицкие, плечи торчат прямыми костяшками, улыбка не то виноватая, не то боязливая, только глубоко в землистого цвета глазницах поблескивали быстрые черные зрачки.

— Ой, болезный! — горюнились бабы. — Ветром сдует.

— Да рази это мужик?

— Очухняет, дай срок. Наталья его выгодует. Вон Савелий пришел каким…

— Ай, бабы, сичас бы хоть такого, все не стенку царапать, — похохатывала Капитолина.

— Срамница! У человека руки трясутся!

— Дык то ж руки! — гнула свое Капитолина.

И в один голос бабы шептали, что он человек не простой, разговор у него больно грамотный и обхождение не мужицкое. Ко всему тому Тимофей Лапицкий с первых же дней свел с ним дружбу. А учитель в людях знает толк.

Действительно, Тимофей быстро сошелся с Левенковым и зачастил к Наталье в гости. Иногда они втроем — Тимофей, Наталья и Левенков — приходили к Антипу Никаноровичу и подолгу просиживали за неторопливыми разговорами. Левенков устраивался обычно в углу, у печки, и только там согревалось его тощее тело.

— Набрался я холода в лагере, — говорил он, прижимаясь к горячим кирпичам. — На всю жизнь набрался.

Левенков был коренным москвичом, всю свою недолгую жизнь провел в городе, женился, обзавелся двумя дочками и теперь тосковал по ним, тосковал по дому, по людным улицам, но старательно скрывал свою тоску от Натальи, боясь огорчить ее. Только в разговоре, в частых рассказах о Москве всплывали наружу боль и любовь ко всему, связанному с довоенной жизнью. Привыкший к сутолоке большого города, к его шуму и вечной спешке Левенков чувствовал себя в деревне неловко, двигался скованно, неестественно медленно, говорил тихо, точно боялся кого-то разбудить или потревожить размеренность деревенской жизни. Ксюша замечала, что Левенков хочет походить на сельчан, не выделяться среди них, но это у него не получалось и смешило метелицких баб. Попал он в плен в окружении, как и многие солдаты и офицеры, не успев опомниться и сообразить что-либо в той страшной неразберихе боя. Левенков не был кадровым офицером, звание лейтенанта ему присвоили как инженеру-технику и направили в автобат. Все это о Левенкове знали только в семье Лапицких, для всех остальных сельчан он был рядовым солдатом, простым рабочим, дальним родственником Натальи.

О чем бы ни говорили мужики, о чем бы ни спорили, заканчивали одним: когда же немца погонят?

— Руки чешутся, — жаловался дед Антип. — Работы просют. А на кого робить? Болей сделаешь — болей отымут.

— В нашем положении ничего не делать — уже дело, — говорил Левенков. — В лагере я всяких насмотрелся… Многие считают, что лучше было — пулю в лоб… Чушь! Погибнуть всегда легко, для этого не требуется особого мужества! — сердился он, видать продолжая с кем-то неоконченный спор. — Ведь смерть страшна только при нормальной жизни. А там, в лагере, поверьте мне, страха смерти почти нет, все чувства притупляются, немеют. Там больше пугает не мысль о смерти, а сознание того, что надо жить на четвереньках и надо выживать ради чего-то. Кто потерял веру — тот не хотел выживать, потому что не видел, ради чего жить. И погибал, считая себя героем. Смешно! Не верил в победу, потому и погибал. А если веришь — живи, ты еще пригодишься, твои руки и твой ум.

— Вы о ком это? — спрашивал Тимофей.

— Был там один капитан…

— И что?

— Бросился на коменданта… Пристрелили.

Левенков горячился, и худое лицо его преображалось, в глубинах ввалившихся глаз переливчато светились зрачки, как блики воды в колодце. Наталья завороженно глядела на него и счастливо шептала Ксюше на ухо:

— Ой, Ксюша, кабы ты знала! Такой человек! Такой человек!

14

Время для Антипа Никаноровича укоротило свой бег. Зима тянулась медленно и нудно. Особенно длинными казались вечера. Солнце садилось рано, сон к нему не шел. Чем бы ни занимался, в голове ворочалась тяжелая думка: до каких пор наши отступать будут, когда повернут обратно? Немец до самой Волги докатил, дальше некуда. Говорят, увяз в российских снегах. Дай-то бог! В эту зиму отобрали теплую одежку: тулупы, полушубки, валенки — прижало, значит, немца. На десять дворов осталось по одной корове, кабанчика еще осенью приметили полицаи в баньке на краю сада и увели. А что с ними сделаешь? Оглоблей не огреешь бандюг, в сельсовет не пожалуешься, в суд не подашь. Терпи, мужик, завоевателя. Эх, человек-человече, и зачем тебе разум дан? Волк и тот знает свое урочище. Земля всех прокормит — знай работай. Ан нет, в шелках научились ходить, а работать лень, на дармовщину тянет, на жизнь беззаботно-сладкую. Нету ее, беззаботной жизни от трудов своих, и не будет. Куда ты глядел, человек, коли допустил фашистскую нечисть на земле своей? Людьми ведь рождались они, а стали фашистами, знать, ты дал им звериный норов, твоя вина! Заработался за плугом, врылся носом в землю — проглядел, что за спиной творится. Неужто мало тебя били, человек, неужто мало топтали ногами выродки в семье твоей? Когда ж ты поумнеешь?

Тяжко Антипу Никаноровичу на старости лет, не рукам-ногам — душе тяжко. Ладно фашисты — вражина и есть, но свои, свои-то под боком зверюгами повырастали.

Шел он сына проведать, навстречу — Степка-полицай с карабином за плечом. Дите дитем, едва пушок над верхней губой прорезался, а вышагивает по деревне козырем — сторонись бабы! Не уступил Степка дорогу старику, и зацепил его Антип Никанорович плечом, да так, что отлетел хлопец в сугроб.

«Ишь ты его, в соплях путается, а туда ж!» — подумал Антип Никанорович и прошагал мимо, даже не взглянув на барахтающегося в снегу Степку.

— Ну т-ты, ослеп на старости? — крикнул Степка визгливо, по-мальчишечьи.

Антип Никанорович остановился и повернулся на окрик. Степка уже стоял на узкой стежке с открытым ртом и трясущейся нижней губой, снег прилип к его подбородку, обклеил полушубок и мохнатую шапку, карабин сполз с плеча и болтался на согнутой в локте руке.

— На п-печке б лежал! Т-толчется тут! — выпалил он, заикаясь.

И тут Антип Никанорович взорвался:

— Щеня! Сопля зеленая! Вчерась титьку кинул! Ты комуй-то говоришь?

— П-полегче, а т-то…

— Што-о?! — Антип Никанорович двинул на Степку, раскоряча ноги, медленно, вперевалочку.

— И п-пальнуть могу! — выкрикнул Степка, хватаясь за карабин и отступая назад.

— Ну-ну, сыми свою стрельбу! — хрипел Антип Никанорович. — О колено хрясну — щепки полетят. А с тобой знаешь што сделаю, знаешь што? За ноги возьму, размотаю, падлу, и головой о вербу! Ну, сыми стрельбу!

Щеки Степкины вздулись и покраснели, дрожащими руками он держал карабин, но наставить на Антипа Никаноровича не решился — пятился, загребая валенками снег, и часто моргал.

— Я не п-погляжу на ст-тарость, — бормотал он. — Найду управу. Карабин ить немецкий…

— Немецкий, значить? — Антип Никанорович зашагал прямо на Степку. — Немецкий, значить? Батька на фронте, а ты тут со стрельбой гуляться? Цацку сопляку дали? Я вот зараз эту цацку!..

— Но-но, п-полегче… С цепи сорвался… Я тебя трогал, да? Т-трогал?

Степка уже не пятился, а бежал по стежке, оглядываясь на Антипа Никаноровича и по сторонам — не видел ли кто его позорного отступления? Антип Никанорович не преследовал Степку, прошел шагов десять и остановился, размахивая руками и выкрикивая вдогонку:

— Я те покажу! Я те научу старших уважать, щеня вислоухое!

Бормоча проклятия и ругаясь на чем свет стоит, он пошел своим путем к хате Тимофея. За дорогу так и не остыл, тяжело дыша и чмыхая носом, ввалился в сенцы. Тимофей встретил его на пороге, веселый, с улыбкой во весь рот, и сразу же оглушил радостной вестью:

— Ну, поздравляю, батя! Немцев под Сталинградом побили!

— Да ну? — Злость из груди Антипа Никаноровича как ветром выдуло. — Ишь ты, а! Ну, рассказывай, не тяни! Чего скалишься?

— Разве я тяну? — Тимофей рассмеялся. — Пошли в хату.

Они прошли в светелку, уселись у окна. Максимка с Анюткой игрались тут же, и Тимофей выпроводил их на кухню. Антип Никанорович не сводил глаз с сына и ерзал нетерпеливо на табуретке.

— Ну?

— Ночью Люба приходила, — заговорил Тимофей. — С утра в школе был, не успел… Так вот, сообщение Совинформбюро: немецкая армия окружена под Сталинградом и уничтожена!

— Это ж, Тимофей, а? Теперя мы их… — Антип Никанорович не находил слов от радости, качал головой, стучал кулаками по коленям, аж дребезжали стекла в окне, хватал Тимофея за рукав.

До вечера просидел Антип Никанорович у сына. К окну подкралась темнота, Прося закрыла ставню и уложила детей спать, на столе появилась керосинка, а Антип Никанорович, ничего не замечая, твердил одно:

— Недолго им тут, а, Тимофей?

— Надо думать, наши перейдут в наступление, — подтвердил Тимофей отцову думку.

— Теперя надо осторожно, озвереет, падла.

— Куда звереть-то дальше?

— А все туда ж! — переходил он на поучительный тон. — Зверству нема рубежа, на то оно и зверство. Я давно говорил: не бойся ворога, когда наступает, бойся, когда побегить, волчара! Гляди в оба, сын, не ерепенься особливо. Со зверем надо хитро, во! Потерпим маненько, больше терпели. А Григорию передай спасибо да накажи, пущай припекает под хвостом им, не засиживается. Теперя их только и бить!

Возвращался Антип Никанорович домой навеселе. Начищенным до блеска маятником болталась луна среди бегущих облаков, скрипел снег под ногами. Вторя унылому ветру, скулили в подворотнях собаки, а дед мурлыкал себе под нос одному ему известную песню:

Всю неделю Антип Никанорович носился взад-вперед. Истопил баньку, выпарился, выхлестал себя березовым веником, побрился, выстриг жесткие волосы, прущие из ноздрей, как бурьян. Помолодел душой и телом. В хате ему не сиделось, плутал шатуном по Метелице, степенно отвечая на поклоны сельчан, и приставал ко всем с одним и тем же вопросом:

— Слыхал, как наши под Сталинградом, а?

— А то как же! Поговаривают, немцы траур объявили.

— То-то. Полторы мильены ухандохали! Теперя не долго ждать, помяни мое слово. Шуганут… А твои знают?

— Все от мала до велика.

— Ну, прощевай, дело тут у меня…

Он шагал дальше, шумно всасывая носом морозный воздух. Ненароком повстречал Гаврилку и хотел было пройти мимо, да не выдержал — больно удобный случай подвернулся, чтобы поддеть немецкого прислужника. Остановился посередине улицы, повернулся спиной к ветру. Дул жесткий северяк, то налетая злобными порывами, то стихая, отринув от спины, как ослабевшая пружина. Истертым веником шаркала поземка по толстой после оттепели синеватой корке снега. Солнце кособоко повисло в чистом небе, и лучи его остекленели меж ветками верб.

— С морозцем тебя, Антип! — заговорил Гаврилка.

— Здорово был, Гаврило.

С тех пор как произвели Гаврилку в старосты, стал он называть Антипа Никаноровича не как раньше, почтительно, Никаноровичем, а просто Антипом, давая почувствовать свою власть над ним. Антип Никанорович, как и до войны, называл старосту Гаврилкой, но с таким видом, будто хотел сказать: к стенке поставь, а Кондратьевичем не назову, гниду подзатыльную.

— Хлопочешь все, трудишься на пользу обчества? — спросил Антип Никанорович с ухмылочкой.

— Дела, Антип. За всех ить думать надо.

Антип Никанорович крякнул, переступил с ноги на ногу и заметил с сочувствием в голосе:

— Оно и видно, конешно… Носишься, как блоха на подкове, радеешь.

Гаврилка поперхнулся дымом папироски. Теперь он самосада не курил, привык, видать, к мягкому табаку. Антип Никанорович сделал безобидное лицо, и Гаврилка пропустил мимо ушей эту насмешку. Он сделал затяжку и передернул плечами.

— Погода-лярва! До костей жгёть!

— В такой одежке? — удивился Антип Никанорович и указал на Гаврилкин тулупчик: — Когдай-то разжился? Хорош тулупчик, у Ивана Моисеева такой же. И сколько отдал?

Знал он, что тулупчик у Гаврилки с чужого плеча и «платили» за него полицаи карабином в зубы, потому и спросил о цене. Сейчас он ненавидел Гаврилку лютой ненавистью, дай волю — задушил бы и не перекрестился. А насмехается Антип Никанорович, так терпи, гнида, властью своей не испугаешь. Терпит же Антип Никанорович, видя на твоих плечах ворованный тулупчик, а на своих — поношенную фуфайку.

— Все с кошельком, — ответил Гаврилка и достал новую папироску.

— Привык? — Антип Никанорович стрельнул глазами на папироску и усмехнулся.

— Солома! — Гаврилка сплюнул. — Навару никакого, разве што — пользительные.

Глядел Антип Никанорович на румяное, заплывшее жиром лицо старосты и соображал, как бы половчее ввернуть про Сталинград. Знает Гаврилка о разгроме немецкой армии, потому и присмирел, не огрызнется на насмешку.

— Што новенького там, в Липовке?

— Да все то ж.

— Ой ли? А люди поговаривают, под Сталинградом заваруха крепкая. Побили немца али как?

— Война — она война, всяк оборачивается.

— Полторы мильены — это не «всяк». Это, брат, крышка!

— Брешуть!

— Не скажи, не скажи. Голая правда — полторы мильены, копейка в копейку.

— Правда, Антип, не баба, — хохотнул Гаврилка и сощурился, — голой не бываить. Истинный бог.

Прошла Наталья Левакова с двумя порожними ведрами по воду. За последнее время помолодела баба, поворотливей стала, словоохотливей, вечно спешит куда-то, озабоченная и счастливая своими заботами, только прячет старательно под платком раннюю седину. Прошла, гремя ведрами, и с поклоном пропела:

— Здравствуйте вам!

Мужики поздоровались и уступили ей стежку.

— Што постоялец твой? — спросил Гаврилка.

— Хворый, Гаврило Кондратьевич. Изморился человек. И-и-и, таки уже хворы!

— Зайти все собираюсь…

— Милости просим, Гаврило Кондратьевич. Милости просим. — И Наталья направилась к колодцу.

Антип Никанорович потоптался на месте и перевел разговор на старое:

— Баба не баба, Гаврило, а, видать по всему, вскорости кончится жирный стол. — Потом добавил: — И объедки со стола. Кхе, кхе!

Щеки Гаврилкины побагровели, заметались круглые глазки. Одной затяжкой он досмалил папироску, плюнул в снег желтой слюной и просипел:

— Кому объедки, а кому вершки! Я своих объедков не жалею.

— Это в каких смыслах? — Антип Никанорович насторожился.

— В самых што ни есть прямых. Ты ить моими объедками всю-то жизнь пользовался, а спасибо не скажешь.

— Што? — Антип Никанорович вытаращился на Гаврилку, не понимая, о чем речь.

— То самое… Хе-хе! Акулину ить не девкой подобрал, — промусолил Гаврилка с издевкой, делая упор на слове «подобрал».

— Брешешь! — только и смог выдавить из себя Антип Никанорович.

— А што мне брехать? Справься у Макара али же у деда Евдокима. Так-то! — Гаврилка скривил голову и ухмыльнулся, мол, сам напросился — получай, и задом начал отступать. — Я незлобливый, хе-хе, мне што… Бери — не жалко.

Гаврилка уходил по стежке, придерживая от ветра полы тулупчика, а Антип Никанорович глядел ему вслед и не мог сдвинуться с места. Злости к Гаврилке он не чувствовал — пустота, боль в груди да онемение рук и ног.

Ничего не видя, не слыша, он добрался до дома и тяжело свалился на лежанку.

Полежав немного, не шевелясь, ни о чем не думая, он почувствовал холод, ползущий от ступней ног кверху, по всему телу, с неприятным покалыванием. Укрылся серым байковым одеялом, но холод не отступал. Тогда Антип Никанорович полез на печку, но и горячие кирпичи не помогли — ноги сводило судорогой, плечи дергались, вздрагивали, пока не ударил озноб.

Ксюша заметила неладное и заволновалась:

— Батя, что с тобой?

— Застыл, видать, — кряхтел Антип Никанорович. — Взвару мне…

Горячий малиновый настой согрел нутро Антипа Никаноровича и вытеснил озноб из тела. К ночи его охватил жар.

Он тяжко заболел — простыл, шастая в фуфайке по морозу. Ксюша с ног сбилась, выхаживая батьку: отпаивала липовым цветом, настоем из усохших листьев смородины, клала примочки из огуречного рассола для снятия жара, обкладывала с ног до головы пареными отрубями. Температуру сбила, уняла головную боль, а ломота в костях не проходила. И Ксюша применила последнее, самое действенное средство: поутру испекла хлебов, раскалив печку докрасна, к вечеру вычистила, выскребла ее и засыпала два ведра овса; упрел овес, набрался горячего духу, и Антип Никанорович улегся на него на всю ночь, умостившись вместо горшков глиняных да чугунков среди обугленных кирпичей. Закупорила его Ксюша в печке, как в берлоге, по самые плечи фуфайками да тряпьем старым укутала, одна голова дедова осталась лежать на припечке. Сам Антип Никанорович удивлялся, как вынесло сердце такую париловку, однако к утру не стало ломоты в костях. Две недели изгонял он хворобу из тела, потом встал на ноги. Встал и понял: нету больше Антипа, ворочающего шестипудовые мешки, рвущего вожжи в палец толщиной. Превратился Антип Никанорович из крепкого, как дубовая корча, деда в немощного старика.

Излечила Ксюша батьку от простуды, но кто избавит его от тоскливой, сжигающей сердце обиды? Не думал, не гадал он, что помянет недобрым словом покойницу Акулину. А помянул, взял грех на душу. О Гаврилке он и думать забыл, не стоил Гаврилка его думок. Но Акулина… Всю-то жизнь прожили они душа в душу, а она так и не покаялась в девичьем грехе! А может, правильно сделала? Не прожить бы им в мире и дружбе, видя меж собой третьего. Чует разумом Антип Никанорович, что права была Акулина, умолчав о Гаврилке, да сердце не хочет принимать такую правду. Эх, Гаврилка, черная душа, змей подколодный, подкосил на старости лет человека, всколыхнул недоброе в груди, мертвого потревожил! От живых не знал Антип Никанорович такой обиды, как от покойницы.

Неужто и со смертью не порывает человек связи с живыми? Не забрать своих дел в могилу, не схоронить, не уничтожить. Добро оставил людям — спокойно будет и в гробу, злом наследил в памяти людской — не спрячешься и в земле сырой. Неужто мертвые нести ответ должны?

Вспомнил Антип Никанорович свою свадьбу, далекую, как поле за дождем. Выпил он тогда не в меру и не разобрал, девкой взял Акулину или бабой. Очухался поутру и, виновато улыбаясь, разжал спекшиеся губы:

«Извиняй, Кулюша, перебрал я».

«На свадьбе не грех, Антипушка. Принести рассолу?»

Так ласково, без укора сказала Акулина, что Антип сердцем растаял и отогнал прочь смутное подозрение. Потом, лежа рядом с молодой женой, все же спросил как бы в шутку:

«А сознайся, гуляла в девках?»

«А хто ж не гулял? На то и девка… — так же в шутку ответила Акулина. — Али укорять будешь?»

«За што укорять? Я так, Кулюша моя, шутейно…»

Ни разу больше не завел подобного разговора Антип Никанорович. И жизнь они прожили людям на утеху, себе на радость.

Чего же неймется теперь старому Антипу? За что обиду затаил на покойницу? Права Акулина, тысячу раз права — сохранила семейный покой, вынянчила, сберегла в натруженных ладонях. Не смей поминать худом жену, Антип, вырви из души обиду! Приказывает он сердцу, а сердце не слушается. И нет покоя старику, пока жив Гаврилка, пока ходит мимо окон Антипа Никаноровича.

15

В конце февраля в жизни Гаврилы Павленко произошел крутой перелом. Катилась она, жизнь Гаврилкина, как ветхая телега, неспешно переваливаясь на выбоинах, и вдруг колесная ось хрястнула, и задок телеги зарылся в густую грязь.

Плотно отобедав, Гаврилка пришел в управу и уселся за столом, вывалив на широко поставленные ноги свой объемистый живот. Мысли лениво ворочались в голове, полудремотные глаза слипались. На табуретке, облокотясь на подоконник, сидел полицай Левон Попов и молча, равнодушно смалил цигарку. Дым покачивался у потолка и тонким сизым слоем полз к дверям. Гаврилка млел от стакана самогона, жирного обеда с курятиной, от покоя и довольства. Единственное, что нарушало его безмятежность, — это неудачи немцев на фронтах. Надежда на скорое взятие Москвы рухнула еще прошлой зимой, а нынешний разгром под Сталинградом пошатнул веру в немецкую силу. Немцы сваливали вину на суровые зимы, на временные неполадки в командовании, и Гаврилка верил им. Хотел верить, потому что возвращения Красной Армии и установления Советской власти он боялся, как страшного суда. Не расплата за якшанье с немцами пугала его. Голыми руками Гаврилку не возьмешь. Сотрудничал с фашистами? Это еще доказать надо. А учитель Лапицкий не сотрудничал? То-то и оно. Гаврилка знает о партизанах, о связи учителя с отрядом и молчит. Значит, на кого он работает, на немцев или на партизан? Выходит, на партизан. Кто из мужиков пострадал по вине старосты? Никто. Налоги не он собирал, бесчинствовал не он, а полицаи, и двое из них уже поплатились. Да, может, Гаврилка больше вашего ненавидит фашистов и согласился быть старостой для того, чтобы облегчить жизнь сельчан во время оккупации. Разве он не рискует своей шкурой? Ого, еще как! Да ему орден за это полагалось бы… Нет, не расплата пугала Гаврилку, а потеря своей должности и всех выгод в связи с ней. Не по нутру ему Советская власть и немецкая оккупация не по нутру. Скорей бы кончалась война да уходили немцы в свою Германию, предоставив хозяйничать таким мужикам, как Гаврилка. Спутывают руки, не дают настоящей власти военные порядки. А Гаврилка взял бы власть крепко, как добрый конюх вожжи, чтобы ладоням приятно и вольготно душе. Не тот теперь непутевый, трусливый Гаврилка-самогонщик, совсем не тот. В голосе появилась строгость, осанка стала уверенной, даже походка изменилась: не семенит торопливо, как прежде, а твердо ступает по земле. Сладко чувствовать власть над людьми. Сладкие думки колобродили в сонном мозгу старосты.

На улице послышался треск ДКВ. Гаврилка встрепенулся.

— Левон, — позвал он помощника и заторопился к выходу.

У крыльца управы стоял мотоцикл. Немецкий солдат-мотоциклист, не вставая с сиденья, пригласил Гаврилку садиться.

— Ста-роста — комен-да-тура, — пояснил он, с трудом подбирая русские слова.

Гаврилка, застегивая на ходу тулуп, полез в коляску. Левон топтался на крыльце, выпятив нижнюю губу, и злобно глядел на своего начальника.

«Завидует, боров! — подумал Гаврилка. — А чему завидовать?» И вдруг его охватил беспричинный страх. Не первый раз вызывают Гаврилку в Липовку, и каждый раз он гордился, садясь в уютную коляску: как-никак сам комендант присылает за ним мотоциклиста. А сегодня, то ли что-то неладное почуяв, то ли от неожиданного вопроса «а чему завидовать?», он заволновался. Опять — поборы или еще что? Поборы — не беда, Левону только мигни, он из сельчан душу вытряхнет, не случилось бы чего позаковыристей. О том, что на девяносто восемь дворов в Метелице осталось всего семь коров, он не беспокоился: заведут новых, лишь бы войну прикончить. Гаврилка и свою захудалую коровенку сдал на мясо — глядите, люди добрые, староста, как все, страдает от немецких властей. Болтаясь в коляске, всю дорогу до Липовки он успокаивал себя: «Чегой-то я! Тю, дурень! В деревне — тишина, партизанами и не пахнет, что требовали — исправно отдали, чего еще?» Но в сердце скребло, не давало покоя.

Комендант встретил Гаврилку, как всегда, спокойно и строго.

— Как жив, староста? — спросил Штубе на ломаном русском и откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди.

— Спасибочки, герр паночек, добре. Гут, герр паночек! — отчеканил скороговоркой Гаврилка и застыл в почтительной позе, ожидая появления улыбки на губах коменданта. Слова «герр паночек» всегда вызывали улыбку у Штубе, Гаврилка заприметил это и старался повторять их как можно чаще. Но сегодня комендант не улыбнулся, а поглядел презрительно, и в мозгу Гаврилки тут же мелькнуло: «Чуяло сердце, что-то не то».

— А партизан как жив? — теперь Штубе улыбнулся.

— К-какие партизаны? — растерялся Гаврилка. — Не знаю… У нас их и близко не водится.

Комендант измерил его взглядом с ног до головы, достал сигару из красивой, с золотистыми узорами коробки, не спеша отрезал маленькими ножницами кончик над знакомой Гаврилке серебряной пепельницей и закурил. В углу, рядом с переводчиком, сидел Матвей Гришаев, прямой начальник Гаврилки, староста всей округи. Худощавый лейтенант Курт стоял на своем излюбленном месте, у окна, и сверлил Гаврилку веселым, нетерпеливым взглядом. Гаврилка перехватил взгляд Курта и затрясся от страха — так лейтенант всегда глядел на свою жертву.

— Не водится… — сказал Штубе и двумя пальцами сделал знак солдату у двери.

Через минуту в комнату ввели младшую дочку Гаврилки Любку.

— Кто это? — спросил Штубе.

Гаврилка не смог выдавить из себя ни слова, только глядел на Любу как завороженный, часто глотая воздух. Дочку он не видел с августа сорок первого. За полтора года Любка сильно переменилась: лицо вытянулось, повзрослело, на лбу перевернутым вниз коромыслом легла тонкая морщина, подбородок стал угловатым, как у мужика, узкие полоски черных бровей взметнулись кверху еще сильней, увеличив и без того большие надбровки, глаза потемнели, сделались сухими и колючими, девичье угловатое тело округлилось по-бабьи полновесно и упруго. Она стояла посередине комнаты, уставясь неподвижными глазами куда-то мимо плеча Гаврилки, и одной рукой придерживала серую вязаную жакетку вместе с кофточкой на груди. Пуговицы на жакетке и кофточке были оторваны. Под глазами у Любы — синяки, губы стиснуты добела.

«Изнасильничал, — подумал Гаврилка, — фашист проклятый!» Он знал, что Курт, если ему в руки попадалась молодая баба, сперва насиловал, потом пытал, избивая до полусмерти, потом вешал. В таких случаях он говорил: «Я познаю человека от сладкого до горького». Эту фразу Гаврилка услышал от переводчика и посмеялся, а теперь, глядя на дочку, вспомнил со злом.

«Изнасильничал, кровопийца!» В нем настойчиво зашевелилось отцовское чувство. Надругались над дочкой, сейчас будут пытать, а завтра повесят. Непослушная, своенравная Любка, но и самая ласковая из дочерей, завтра будет расстреляна или повешена на липовской площади. Гаврилка живо представил картину казни и скривился от боли в сердце, от злости к Штубе и его помощнику Курту, от своего бессилия чем-нибудь помочь дочке.

«Повесят, ироды! — подумал он. — А меня?»

— Кто это? — повторил комендант.

— Н-не знаю… — пролепетал Гаврилка, мгновенно сообразив, что лучше не признаваться, авось не знают.

От сухого угрожающего вопроса коменданта его опять охватил страх за свою участь, и уже новое чувство пробуждалось к Любе — чувство недовольства, переходящее в слепую злость. Из-за нее могут порешить и Гаврилку. Значит, все, добытое хитростью, лестью, изворотливостью, пойдет прахом? Из-за нее, непутевой девки, отбившейся от семьи, нацепившей комсомольский значок, выскочки сопливой! Все дети как дети, а эта губит своего батьку, рушит добытое под старость спокойствие и благополучие семейства. И все-таки она — родная дочка, самая младшая из четырех дочек Гаврилки, самая толковая и заботливая.

— Ты что брешешь, гад! Ты что брешешь, так твою перетак!.. — зарычал Матвей Гришаев и вскочил с табуретки с красными, злыми глазами. Видать, он опознал Любу и теперь чувствовал ответственность.

Штубе удивленно вздернул брови, уставясь на Гришаева, потом метнул взгляд на переводчика. Тот понимающе кивнул и сказал:

— Герр капитан недоволен вашим поведением, господин староста. Он просит вас выйти.

— Извиняйте, извиняйте, герр капитан! — спохватился Гришаев, меняясь в лице. — Брешет он. Это его дочка! — Он неуклюже поклонился и вышел.

— Говори, Павленко, ты имел связь с партизанами? Это твой дочь? — спросил Штубе, выпуская дым из угла губ и стряхивая пепел с кончика сигары.

— Герр паночек, упаси бог! Никакой связи… Я ж верой и правдой служил вам. Любки я и глазом не видел, пропала она, как только красные отступили. Истинный бог, герр паночек! — лепетал Гаврилка, часто крестясь и отвешивая поклоны.

Лихорадочный страх вышиб из сердца остатки жалости к дочке, единственная мысль пойманной куропаткой билась в мозгу: спасти себя.

— Это рази дочка? Батьку родного в петлю тянет. Господи упаси от таких детей!

— Ты! — Штубе ткнул пальцем в сторону Любы. — Говори.

Люба внимательно поглядела на Гаврилку, на минутку то ли жалость, то ли досада перекосила ее лицо, и щеки передернулись судорогой.

— Фашистский прислужник мне не отец! — сказала сухо — то ли всерьез, то ли спасая отца. — Таких мы на осинах вешаем!

Гаврилка заметил улыбку на лице коменданта и заторопился:

— Бачите, бачите, герр паночек, рази это дочка? Батьку — на осине…

— Вешаете на осин… — проговорил Штубе задумчиво и опять улыбнулся. — Ты, Павленко, завтра будешь вешать свой дочь! — Он сладко затянулся сигарой и весело поглядел на Курта.

Такого оборота дела Гаврилка не ожидал. Сразу и не поверил своим ушам, не мог понять смысла комендантских слов. А когда до него наконец дошло, что придется казнить свою дочку, он весь затрясся, в груди захолонуло, ноги подкосились, и Гаврилка плюхнулся на колени, молитвенно сложив руки на груди.

— Паночек, ослобоните! Дочка ить, не могу… Ради христа, паночек!

— Можешь!

— Не могу, ослобоните! За батьку родного почитать буду, бога молить стану. О-сло-бо-ните!.. — простонал он и залился слезами.

— Можешь! — повторил спокойно Штубе и махнул рукой.

Двое солдат подхватили Гаврилку, проволокли через коридор и кинули в подвал.

Тяжелую бессонную ночь провел Гаврилка в подвале. Сперва он решил, что на дочку руки не поднимет.

Вечером начали пытать Любу в этом же подвале, за тонкой кирпичной стенкой. Он слышал одиночные резкие, как выстрелы, вскрики, потом долгий нечеловеческий вопль, переходящий в хрипоту, глохнущий обессиленно, и скручивался в комок от жалости к дочке, прижимался к земляному полу, будто хотел в него врыться по-кротиному, не слышать Любиного голоса.

«Ироды! — шептал он. — Душегубы! Что они с ней делают? — Потом не выдержал, вскочил на ноги и принялся колотить в стенку кулаками: — Скажи им, што они хочуть! Скажи, дура!»

Его крики услышали. Лязгнул засов, и в подвал ввалился здоровенный солдат с закатанными по локоть рукавами. Он подошел вплотную, коротко взмахнул рукой — и Гаврилка с разбитым в кровь лицом, отлетев юзом в угол подвала, притих.

Через полчаса крики и стоны за стенкой прекратились. Гаврилка прислушивался к боли в челюсти и размышлял: «Уходили девку, кровопийцы… Расстреляли б, не мучили, господи! Что им надо было? Чего молчала? Ой, дура девка, расскажи об энтих Маковских — и, гляди, в живых оставят. За партейными потянулась, поганка! Любушка моя, повесют ить. Повесют?.. Мне — вешать, мне! Всенародно… Они ж спектаклю из казни устраивают. Красные хоть и стреляют, да втихую, а энти — на людях. Фашисты проклятые! На людях, без людей — все одно… Коли все одно, так чего я трясусь, как лист осиновый? Видать, разница имеется… Ой, не могу! Дочку родную не смогу. Хай и меня вешают. И повесют, повесют же! Из-за нее, красной пристегайки. От семьи отхиснулась, к партейным прилипла. А что мне дали партейные — колхозы? Волю землю пахать? На кого? Чтоб зерно на элеватор ссыпать? Под корень их, под корень. А немцы — что? — Тут мысли его поворачивались в другую сторону. — Чужой народ не жалко, режут почем зря и красных, и не красных. Фашисты — одно слово. Горбатить на них — опять людям невмоготу. А что мне люди дали, что они мне? Я получил жизню… А теперь отымут! Красные хоть и партейные, да свои, не трогали, а энти повесют!»

Всем существом своим всколыхнулся Гаврилка: жить! Щемяще, тоскливо и больно полоснуло в груди: жить! При красных, при немцах, богато или бедно, только — жить, жить! Пропади пропадом его должность, развейся по ветру накопленное за время оккупации добро, только бы не болтаться в петле! Так ли плохо жилось Гаврилке? Варил самогон, веселился, забот не зная, имел огородик, коровенку, даже баньку в углу запущенного сада. Жить! Чего бы ни стоило. Но для этого надо казнить свою дочку. Как жить после такого?

Всю ночь провел Гаврилка, преодолевая острое желание остаться в живых и ужас от мысли, что ему придется вешать Любу.

Утром вывели на улицу. Закоченевший в затхлом подвале, Гаврилка глотнул холодного свежего воздуха, и желание жить охватило его с новой силой.

Утро было ясное, мороз отпустил, чувствовалось, что к обеду ляжет оттепель. Мягкий запах близкой весны настойчиво щекотал в носу и дурманил голову. Солнечные лучи впивались в слежалый за зиму, отливающий желтизной снег. Лениво лаяли собаки, да слышался мелодичный перехруст под ногами.

Все население Липовки согнали на площадь поглядеть казнь партизанки. Бабы, мужики и подростки сбились в кучу на краю площади, перегородив всю улицу, с другой стороны стояли комендант Штубе, лейтенант Курт, староста Матвей Гришаев, переводчик, полицаи и солдаты. Посередине площади возвышалась виселица из старых бревен с двумя петлями на поперечной балке. Веревки петель были густо смазаны мылом и лоснились на солнце. Гаврилка увидел петли, и в глазах у него помутилось. Его подвели к Штубе, поставили рядом. Комендант указал на виселицу и сказал:

— Ты можешь сохранить свой жизнь.

Гаврилка понял окончательно: одна петля для него.

Из комендатуры вывели Любу. Двое солдат, держа под руки, проволокли ее к виселице, поставили на табуретку и накинули петлю на шею. На груди у нее болталась дощечка с надписью: «Партизанка». Люба еле держалась на ногах, лицо ее посинело, глаза полузакрыты, равнодушны ко всему. Солдаты вынуждены были поддерживать Любу, чтобы она не повисла раньше времени и не испортила «спектакль».

Штубе поднял руку, требуя тишины, и заговорил приподнято, размеренно, чеканя каждое слово. Говорил он об освободительной миссии немецкой армии от коммунистов, о борьбе с партизанами, «грабителями населения», о долге каждого честного человека помогать новым властям.

— В этой борьбе, — разливался над площадью тонкий голос переводчика, — не должно быть родственных и прочих чувств, кроме чувства долга. Мы поймали партизанку. Она не захотела сохранить жизнь, не захотела покаяться и будет повешена. Все вы знаете ее отца, старосту Метелицы Павленко. Он отрекся от дочери-бандитки и сегодня отеческой рукой покарает своего испорченного ребенка. Укравшую руку надо отрубать, гнойную язву выжигать огнем. Только так можно навести порядок и создать спокойную жизнь мирному населению.

Глухой вздох прокатился по площади, в толпе зашевелились.

— Иди! — сказал Штубе и подтолкнул Гаврилку в плечо.

Гаврилка сделал шагов пять по направлению к виселице и остановился. Сотни людских глаз глядели на него из толпы недоуменно и испуганно. Ропот толпы кинул его обратно, к ногам коменданта.

— Паночек, миленький, родненький, ослобони! — взмолился Гаврилка, ползая у ног Штубе и хватаясь онемелыми пальцами за хромовые сапоги, начищенные до зеркального блеска. — Век молиться буду. Не могу.

— Можешь! — сказал Штубе — что кнутом стегнул.

— Не могу-у-у! — взвыл Гаврилка с новой силой, норовя поцеловать комендантов сапог.

— Можешь! Solcher Schweinehund, wie du, kann alles.[16] Иди! — Штубе пнул в него ногой и отступил на шаг.

Солдаты подхватили Гаврилку и потянули к виселице. Как во хмелю, он видел табуретку, которую должен был выбить из-под ног дочери, пытался что-то сообразить и не мог, только машинально повторял:

— Не-е… Не-е…

Солдаты поставили его напротив Любы и отошли в сторону. Взгляд Гаврилки скользнул по босым дочкиным ногам и поднялся к лицу. Люба кривилась в уродливой, презрительной улыбке. И он понял: не сможет. В мозгу полоснуло: «Что я делаю? Дочку родную… Докатился Гаврилка… Ох, пропадите вы все пропадом, душегубы проклятые!»

Он взглянул на вторую петлю и к своему удивлению не почувствовал страха. Ропот толпы стоял в ушах, взбадривал его, отрезвляя, как родниковая вода.

«Пьяный… Всю-то жизнь пьяный!»

— Доня моя, родненькая, — забормотал Гаврилка, — прости батьку-дурака! И я с тобой… рядышком. Не бачить им, кровопийцам… Не бывать тому. Не падла я ить — человек! Любушка, с тобой я, с тобой…

Слезы застилали глаза Гаврилке, но он заметил, как взгляд Любин потеплел, зрачки влажно затуманились. Он хотел было шагнуть к своей петле, но Люба мотнула головой и крикнула:

— Прощайте, люди!

Она вытолкнула из-под себя табуретку, дернулась книзу, напружинилась на минутку всем телом и обмякла. Гаврилка ахнул и свалился на землю, корчась в судорогах под качающимся телом Любы, торкаясь носом в утоптанный солдатскими сапогами грязный снег.

Остальное он смутно помнил. Пережитое за ночь и казнь дочки всколыхнули в Гаврилке бунт против себя, против всей криво прожитой жизни. Все, происходящее вокруг него, до сознания не доходило. Неожиданно в Липовке появился отряд карателей, прибывший из Гомеля во главе с жестоким эсэсовцем Гартманом. Штубе еще что-то говорил, солдаты куда-то тягали Гаврилку, выкручивая руки и пиная ногами. Потом очутился в подвале, и Курт изощрялся в пытках, но боль в теле Гаврилка ощущал глухую, далекую, не способную вывести из оцепенения. Последнее, что он ощутил — страшный удар кованого сапога в подбородок и резкий хруст кости.

16

Под вечер того же дня в хату Антипа Никаноровича вбежал Тимофей и еще с порога выдохнул:

— Беда, батя!

— Што такое? — Антип Никанорович подхватился с лежанки, сидя на которой куском битого стекла шлифовал новое топорище.

— Ксюша дома?

— Дома, куды ей?.. Да говори! Ксюша, подь сюды!

Из горницы вышла Ксюша, поздоровалась с братом и уселась на лавку у печи.

— Каратели в Липовке, целый отряд… после обеда прибыл. Люба попалась, казнили ее утром…

— Слыхали, — вздохнула Ксюша.

— Слыхали, да не все. Сегодня ночью или завтра (точно не знаю) Маковский с отрядом собирается разгромить комендатуру. О Любе, видать, не знают, о карателях — и подавно. Представляете, что может случиться? Они рассчитывают на силы комендантского взвода, а тут — каратели!

— Что ж делать? — напугалась Ксюша. — Перебьют их!

— То-то и оно. Предупредить надо, и как можно скорее. Кроме тебя некому.

— Я мигом. — Ксюша кинулась одеваться. — Где они?

Антип Никанорович крякнул и осадил дочку:

— Погодь, девка! Неча на ночь глядя бабе по лесу шастать. Я пойду.

— Ослаб ты, — усомнился Тимофей. — Самое мало — верст двенадцать в один конец.

— Я ослаб? — возмутился Антип Никанорович. — Хе-хе, мои ноги ишо сослужат службу. Бывалоча, до Гомеля и обратно пешочком бегал. — Долго не раздумывая, он надел валенки, фуфайку и потянулся за шапкой-ушанкой, висящей на гвозде у входа.

— Пойдешь лесом, мимо Липовки, — объяснял Тимофей. — За бором вправо, через хмызняк и — к Старой дубраве. Там тебя встретят.

— Так и скажи: к Старой дубраве! — осерчал Антип Никанорович. — Дорогу лучше твоего знаю!

Минут через десять задами дворов он уже пробирался к лесу. Ночь опускалась быстро; как поло́й черного овчинного тулупа, накрыла Метелицу, нависла над выгоном. Ровная полоса леса, будто вычерченная сажей, постепенно теряла четкость линий, сливалась с небом, а над ней взмахнул серп месяца — словно приготовился срезать верхушки деревьев. Замигали первые звезды. После оттепели легкий морозец тонкой коркой покрыл стежку, сцепил разомлевший за день снег.

Антип Никанорович торопился, меряя стежку аршинными шагами и чувствуя прилив сил в ногах. Неожиданное дело взбодрило его, вышибло вялость из тела, заставило забыть старческие невзгоды. Единственная мысль — не припоздниться, прийти до выступления отряда — подстегивала, как вожжами, и пугала: напорются на карателей — пропадут! А там — Савелий и все лучшие мужики Метелицы.

«Только б стежку найти, — думал Антип Никанорович. — По целику и до утра не доберусь».

Окрестности метелицкого леса были истоптаны вдоль и поперек ногами дровосеков, в этих следах заплутает самый опытный лесовик, и Антип Никанорович решил действовать наверняка: отмахал версты три вдоль опушки леса и под острым углом повернул вглубь по извилистой ленте ручья, надеясь пересечь партизанскую стежку. Пройдя версты полторы по ручью, наткнулся на следы (благо последнюю неделю стояла добрая погода). Обрадованный, как дитя, гордясь своей находчивостью, он зашагал еще быстрее.

На полдороге Антип Никанорович почувствовал, что начинает уставать. Сказывалась недавняя болезнь. В молодости, да и позже, уже перед войной, Антипу Никаноровичу хватало недели после любой болезни, чтобы набрать прежнюю силу, а теперь силы не приходили, здоровье не восстанавливалось, как у старого дерева: подпорченные ветки высыхали — новые не появлялись.

— Шалавы! — ругнулся Антип Никанорович на свои ноги. — Гляди у меня, шагай! — И, постояв с минуту у дряблой ольхи, двинул дальше, определяя время по месяцу, маячившему поплавком среди голых веток.

К полуночи он был в Старой дубраве. Саженей через триста его остановил молодой голос:

— Стой, кто идет?

— Свой я! Свой! — откликнулся он.

Антип Никанорович вгляделся в хлопцев.

— Кто — свой?

— Из Метелицы я, Лапицкий!

— Никак, дед Антип? — удивился один.

— Никанорович, заблудился? — поддержал второй.

— Хтой-то, не признаю?

— Демин я, Николай!

— Колька? — обрадовался Антип Никанорович и тут же спросил: — Отряд ушел?

— Это вам зачем? — насторожился Демин. В голосе его Антип Никанорович почувствовал недоверие.

— Ай, хлопя, не до того теперь. Каратели в Липовке.

— Штука! — присвистнул Демин.

Он схватил Антипа Никаноровича за рукав и потянул в лес.

— Оставайся, я мигом! — крикнул он своему дружку, которого Антип Никанорович так и не признал. — Скорей, Никанорович! Скорей!

— Ушли, значит? Ах ты, лишенько! Давно?

— Часа полтора назад.

Дальнейшее происходило быстро и суетливо. Вошли в землянку. На полатях сидел метелицкий мужик Яков Илин, бывший бригадир полеводческой бригады, у стола — двое незнакомых. Яков удивился было появлению Антипа Никаноровича, но Демин оглушил его вестью, заставив поперхнуться на полуслове и застыть с разинутым ртом.

Ругнувшись и сплюнув на земляной пол, Яков приказал двоим партизанам бежать вдогонку за отрядом, те схватили карабины и юркнули из землянки. Демин ушел на пост, и Антип Никанорович остался вдвоем с Яковом.

— Что же вы, Никанорович, припозднились так! — вздохнул Яков, топчась у стола. — Ах, мать их так-перетак! Не успеют хлопцы. Ввяжется в бой Григорий.

— Как узнал — туточки и в дорогу, — оправдался Антип Никанорович. — Черти их принесли. После обеда уже…

— От кого узнали-то?

Антип Никанорович помялся и проворчал:

— От людей добрых. — Он умолк, раздумывая, сказать о казни Любы или нет. Но, глядя на растерянного, обеспокоенного Якова, решил: сейчас для него и этого хватает.

— У нас останетесь? — спросил Яков.

— Переночую. Истомился я страсть как!

Яков потоптался в землянке, сокрушенно мотая головой, потом вышел, позвал одного из партизан, приказал:

— Всех хлопцев — на ноги! Запрягать коней и грузиться!

— Сниматься с лагеря? — удивился партизан.

— Видать, придется. Не знаю. Надо быть наготове.

— Мо, подмогнуть чего? — вызвался Антип Никанорович.

— Отдыхайте, — отказался Яков. — По всему, вам скоро в дорогу.

17

Отряд пробирался к Липовке. С автоматом за плечом Савелий шагал рядом с Маковским; оба молчали, думая об одном и том же — о предстоящем бое. Из сорока восьми бойцов отряда в операции по разгрому липовской комендатуры приняло участие тридцать пять человек во главе с командиром. Предстояло первое нападение на немецкий гарнизон. До этого отряд занимался в основном подрывной работой: пускал под откос поезда, поднимал на воздух мелкие железнодорожные мосты, иногда нападал на машины, чтобы добыть оружие и боеприпасы, от руки на полулистках из школьных тетрадок писали листовки с сообщениями Совинформбюро о продвижении Красной Армии и о зверствах фашистов на территории Белоруссии. И наконец решили показать себя в полную силу. В Липовке стоял немецкий взвод и путейская ремонтная бригада — всего до ста человек. Расчет был верным: застать противника врасплох, ночью.

Савелий был уверен в успехе дела, но немного взвинчен, предчувствуя добрую заваруху. Григорий жадно тянул цигарку, спрятанную в кулак, яростно сплевывал, бормотал что-то себе под нос. Ему также не терпелось встретиться с комендантом. Он давно мечтал о встрече, жил этой мыслью, сколько раз строил дерзкие планы поимки Штубе, но здравый смысл и ответственность за жизнь партизан удерживали его, заставляли выжидать более подходящий момент.

— Собаки… — сказал Маковский раздумчиво.

— Что? — не понял Савелий.

— Собаки, говорю, не подняли бы канители раньше времени.

— Пустое! К огородам подкрадемся, а там пускай брешут. Накажи Филимону, чтобы к казарме шли окружным путем. А у Лизы есть собака?

— Люба говорила, пристрелили. Где она запропастилась? Наверное, у Тимофея заночевала… Нету собаки — часовой. Не упустить бы этого ублюдка, да и фрау, немку паршивую, не мешало бы… Эльза Диц… Выкормили на земле своей!

— Ну, ты чересчур, Григорий, — возразил Савелий. — Сколько раз она липовских баб и мужиков выручала. А Штубе не улизнет, пристукнем сволочь. Хорошо бы на веревку вздернуть по его обыкновению.

— Управимся — вздернем. Я бы его, гада!.. — Маковский скрипнул зубами и умолк.

Шли лесом, с хрустом уминая снег. Месяц болтался над головами, бледно освещая дорогу. Безветрие. Тишина. Хлопцы глухо переговаривались, дымили цигарками. Впереди Савелия шаркали валенками четверо подрывников его группы; такие ночные переходы им были не в новинку. Валя Климович, который научил партизан выплавлять тол из снарядов, рассказывал что-то веселое, остальные смеялись.

— Чумные они у тебя, — заметил Маковский. — Такое дело, а им хоть бы что!

— Наступать — не драпать. — Савелий улыбнулся. — Мы как? Поездок ухнем — и дай бог ноги. А теперь, наоборот, догонять придется. Вот им и весело.

Они опять умолкли и шли так версты четыре. Савелий вспомнил свой приход в отряд, снова и снова радовался счастливой случайности, позволившей уйти из Метелицы, и пугался при мысли, что мог бы и до сих пор сидеть дома.

Маковский дал ему группу подрывников из тех бойцов-окруженцев, которых Савелий привел в белорусские леса. Скоро год, как Савелий в отряде, и навредил немцам со своими хлопцами порядочно. Он взялся за дело рьяно, с жадностью, как будто всю жизнь только тем и занимался, что взрывал поезда. Они нагружали свои вещмешки самодельными минами и уходили из отряда на неделю, а то и больше, подрывали поезд или мост на одной железнодорожной ветке, отмахивали верст двадцать по лесу к другой ветке, потом направлялись к третьей. Кормежкой разживались в глухих деревнях, куда немцы наведывались редко, переплывали речку на плотах из пары бревен, ночевали в лесу, плутали по округе, пока не кончались мины. Тогда брели в отряд, обросшие щетиной, усталые, отлеживались, набирались сил и повторяли свой рейд. В отряде было еще две группы подрывников, но тем не везло: потеряли троих человек за одно лето, а поездов взорвали меньше. Зимой было сложнее, морозы и снег не позволяли уходить надолго из отряда, приходилось делать короткие вылазки. Но именно в эту зиму партизаны почувствовали в себе уверенность и силу. Разгром немцев под Сталинградом оживил людей, показал им тот рубеж — Волгу, — откуда начнется изгнание немцев с русской земли. Никто не мог объяснить, почему именно от Волги начнется наступление Красной Армии, но каждый был уверен в этом. До сих пор фронт все удалялся и удалялся от белорусских лесов, после Сталинграда начал приближаться. И теперь уже партизаны ждали прихода своих и били немцев в тылу с наибольшим остервенением, избавясь от тяжкого вопроса: когда же наконец остановят эту страшную силу, когда повернут обратно? О Сталинграде говорили в деревне, говорили в отряде. Маковский и все хлопцы знали, что теперь за малейшую бездеятельность сельчане их будут укорять. И справедливо.

После Сталинграда воевать плохо было уже нельзя.

Савелию выпадала возможность наведаться домой, но он боялся подставить под удар семью и довольствовался «устными письмами», которые передавала Люба. О семье он знал все, семья о нем также, о чем еще мог мечтать Савелий? Тысячи солдат на фронтах и этого не имеют. И он приглушал в себе до боли острое желание сходить домой.

На краю леса Маковский остановил отряд и собрал всех вместе. В ста метрах от них темнела Липовка. Цигарки потушили еще за версту, разговоры прекратили. Трое хлопцев, посланные вперед, поджидали на опушке.

— Повторим, — заговорил Маковский. — Группа Филимона в двадцать человек нападает на казарму комендантского взвода. Знаете где — в правлении колхоза. Филимон, поведешь по-за огородами, чтобы собак не вспугнуть. Десять человек — к путейцам, мы впятером займемся комендантом. Как и договаривались, поначалу глушанете гранатами, потом — строчи. Да чтоб ни один не ушел! Начинать всем разом по красной ракете. Все, кажись, или запамятовал чего? Да, снег скрипит, и звезды вот повылупились, как назло, так что — ползком. Не торопитесь, с ракетой я выжду. — Он по привычке крутнул свой ус. — Все, значит. Расходитесь.

— Может, пойдешь с Филимоном? — спросил Савелий. — С комендантом мы управимся, будь спокоен.

— Нет, — проворчал зло Маковский. — Я сам должен. У меня с ним личные счеты.

— Гляди, ты командир.

— Вот-вот!

Филимон повел своих хлопцев окружным путем к бывшему правлению колхоза, Савелий, Маковский с тремя партизанами двинули с другой стороны, к хате Эльзы, третья группа осталась на время — «их» путейцы стояли на ближнем от леса краю деревни.

Как только вышли из леса, Савелий почувствовал слабый южный ветерок. Звезды в небе потускнели, перестали стекленеть мигающим блеском, помягчал снег — под ногами скрипел приглушенно и скользил. Пробирались задами дворов осторожно, боясь потревожить собак. Мишка Ермоленко, по глупости нацепивший в прошлую зиму полицейскую повязку, шел впереди, указывая дорогу к хате Эльзы; однажды довелось побывать у коменданта, и он знал расположение комнат. В своем грехе он чистосердечно покаялся и успел уже искупить его лихими налетами на немецкие машины.

«Я и сам не знаю, — говорил Мишка, — чего в полицаи записался. Скучно было, а тут винтовку дают…»

Первое, что он получил в отряде, — это Любин плевок в лицо. Она подошла, с ненавистью поглядела на виновато улыбающегося Мишку, сочно, по-бабьи плюнула и зашагала прочь. Мишка стерпел. Он бы стерпел и большее, только бы добиться прощения Любы. Но Люба его перестала замечать и близко к себе не подпускала, а когда Мишка стал искать ее, заговаривать, сурово отрезала: «Еще раз ближе трех метров подойдешь — застрелю!» Мишка и все партизаны поняли, что она так и сделает. Смешно и грешно было наблюдать, как Мишка тоскливо глядел на Любу и старательно обходил стороной. Люба же искоса, настороженно следила, определяя расстояние между ним и собой. Маковский с Савелием пробовали ее уговорить. «Не дури, Люба, — говорил Маковский. — Ненароком ухлопаешь человека». — «Отберите наган, если боитесь за него», — отвечала Люба. «Наган я не отберу, он тебе нужен, но приказываю: не трогай хлопца! Он теперь партизан, как все». Люба опускала свои длинные ресницы, сжимала губы и молчала. И Савелий с Маковским понимали: этого приказа она не выполнит. Так и ходил Мишка вокруг Любы, как телок на привязи: и уйти не мог, и приблизиться боялся. Партизаны давно простили Мишку, жалели этого молодого смелого хлопца и говорили: «Выкинь из головы, Мишка, тут тебе не полоса». — «Я докажу! — бубнил Мишка. — Все равно докажу!»

Подошли к саду Эльзы, присели за плетнем, выжидая, пока изготовятся остальные группы. Надо было дать выдержку с подачей сигнала, чтобы не случилось какой оплошки. За садом, в темном дворе, несколько раз промаячила тень часового, и Мишка не выдержал:

— Григорий Иванович, дозвольте снять часового, — зашептал он. — И не тявкнет у меня. Без писку и шороху, Григорий Иванович. А коменданта мы живком сцапаем. — Мишке не терпелось отличиться.

Маковский пошевелил усами и пробормотал:

— Погодь минут десять, тогда… Коли и шумнут, не страшно.

— Ага! — обрадовался Мишка и притих, уставясь в щель плетня.

Выждав время, Маковский толкнул Мишку в плечо:

— Давай!

Извиваясь вьюном, Мишка полез вдоль плетня к хате, а минут через пять, как и условились, чиркнул спичкой. Часовой был снят без единого звука. Савелий, Маковский, Валя Климович и Леня-окруженец двинули к двору. Там их ожидал Мишка.

— Я ж говорил, не тявкнет! — похвалился Мишка. — А того тепленьким возьмем. Сенцы отчинены…

— Ракету! — скомандовал Маковский.

Савелий вслед за Мишкой нырнул в темноту сенцев. Проскочили прихожую, горницу, Мишка пинком распахнул двери спальни и фонариком осветил постель. Позади них, сопя и чертыхаясь, Валя Климович возился с комендантовым денщиком. На улице раздался взрыв, второй и сразу — шумная стрельба.

Штубе не успел схватить пистолет — дуло автомата уже маячило в полуаршине от комендантских глаз.

— Вот ты какой, — раздался голос Маковского под ухом у Савелия, — герр капитан Штубе. Наслышались, наслышались. Хорош гусь лапчатый! Будем знакомы: Маковский. Ну, одевайся. Быстро.

Штубе щурился от бьющего в глаза света фонарика и пытался что-то сказать. Его толстые губы часто вздрагивали, нервно шевелились; безволосая грудь слегка отвисла, увенчиваясь неимоверно большими, бабьими сосками; крупные сильные руки безжизненно лежали на коленях поверх одеяла.

«Пахать бы такими», — подумал Савелий. В тот момент, когда Маковский назвал себя, Штубе вздрогнул всем телом и сразу как-то расслабился, поник, блестящие от испуга глаза потускнели.

— Слухай, что командир приказывает! — повысил голос Мишка. — По-русски небось разумеешь. Али в постелю наложил? — Он довольно хохотнул и потоптался на месте выжидающе, будто комендант должен был ответить.

— Я не можно… Я… — пробормотал Штубе и смущенно пригнул плечи.

— Ну! — крикнул Савелий. Комендантова стыдливость почему-то его взбесила.

Штубе взял одежду и начал натягивать на себя. Маковский окинул взглядом светелку и повернулся в дверях, оглядывая горницу. Там еще горела лампа, и стол с обилием закуски, с коньяком не был убран. Видать, Штубе только что улегся спать. Было видно, что за столом сидели двое.

— Недурно? — спросил Маковский.

— Пирует, сволота! — отозвался Савелий. — А кто же второй?

Маковский пожал плечами и заторопился:

— Савелий, Валя, за этого, — кивнул он в сторону Штубе, — головой отвечаете! Пошли глянем, что-то долго они там палят.

Вслед за Маковским, Леней и Мишкой во двор вывели Штубе. Хозяйка дома Эльза, притаясь где-то в боковушке, так и не показалась. Трогать ее не стали. Штубе пересилил первый страх, прислушивался к бою в деревне, держался независимо и все время о чем-то напряженно думал. Видать стыдясь своей слабости вначале и решив оправдать честь мундира, демонстративно отстранил дуло автомата, преградившего путь, высокомерно улыбнулся и чинно вышел из спальной, чем разозлил Савелия еще больше.

— Поглядим, как ты на виселицу пойдешь! — проворчал он.

Бой в деревне затягивался: уже по всей Липовке слышалась автоматная пальба, в центре, где-то около комендатуры, татакало несколько пулеметов. У партизан с собой пулеметов не было. Савелий насторожился. Путейцы и комендантский взвод не могли оказать такого сопротивления, даже не будучи застигнуты врасплох. Явно что-то не так. Он оставил коменданта на попечение Вали и кинулся через двор к Маковскому. Командир и хлопцы стояли за углом хаты и о чем-то переговаривались.

— В чем дело? — спросил он, подбежав к Маковскому.

— Не пойму. Оплошки, кажись, не было…

— Подмогнуть бы… — вздохнул Мишка, нетерпеливо переступая с ноги на ногу.

— Куда — подмогнуть? — проворчал Маковский. — В темноте своих перебьем.

— Оно-то да…

— Боюсь я, Григорий, что-то здесь не так, — поделился Савелий своим беспокойством. — Откуда по всей деревне немцы?

С минуту помолчали, без толку вглядываясь в темноту. Стрельба не утихала.

— Надо идти, — не выдержал Савелий.

— Да-да, — подхватил Маковский, видно думая о том же. — Гляди за Штубе, а я с хлопцами пойду.

Но только он отделился от стенки хаты — тут же метнулся назад и громко зашептал:

— Ложись!

Все вчетвером плюхнулись в снег. У соседней хаты Савелий заметил несколько фигур; они приближались не таясь, открыто. Так могли идти только хозяева положения, уверенные в своей безопасности. Заметив людей у квартиры коменданта, они остановились. Послышалась немецкая речь:

— Nicht schießen, wir sollen uns beim Herr Kommandanten melden! Wir…[17]

Короткие очереди из четырех автоматов оборвали фразу на полуслове. Всплеснул истошный крик, и фигуры рассыпались по улице. Завязалась перестрелка.

— Григорий, что мы голову ломаем, комендант же в наших руках!

— Ну и что?

— Как — что?!

— А-а-а, — догадался Маковский. — Тю ты, прости господи! Хлопцы, придержите их!

Савелий с Маковским отползли к воротам, нырнули во двор. Штубе под дулом Валиного автомата стоял у крыльца и с показным спокойствием курил сигару.

— Сколько солдат в деревне? — спросил Маковский. — Солдаты — по всей деревне. Откуда?

— Не ожидаль? — ответил Штубе вопросом на вопрос.

— Ну, ты! Некогда мне тут… — И Маковский поднял автомат.

— Корошо. Гартман…

— Ка-ра-тели?! — перебил его Маковский ошеломленно. — Вот это влипли!

— Такую птицу могли сцапать! — пожалел Савелий. — Опоздали мы, Григорий, на выпивку.

— Ви — западня, — сказал Штубе с таким видом, будто был хозяином положения, а не пленником.

До Маковского слова Штубе не дошли, или он не обратил на них внимания. Торопливо заговорил:

— Валя, смени хлопцев, их — сюда! — Валя кинулся на улицу. — Савелий, на тебя — этот, — кивнул в сторону Штубе. — Мишка, ты тут? Любыми путями — к группе Кондрата, ты, Леонид, — к Филимону. Всем отходить к лесу, понятно? Сбор на развилке.

— Ви — западня, — твердил Штубе.

— Да ты чего, белены объелся? — удивился Маковский. — Савелий, давай, я с Валей прикрою!

Штубе уперся было, не желая идти со двора и пытаясь говорить о бесполезности сопротивления, о благоразумии, путая немецкие слова с русскими, и Савелий, зло толкнув его, погнал в сад. Комендант трусил рысцой, пригибаясь, вобрав голову в плечи, и поминутно оглядывался.

— Но-но, покрутись у меня! — приговаривал Савелий, поторапливая пленного.

Хромовые сапоги коменданта часто проламывали снежную корку и увязали, отчего он выбрасывал ноги высоко, как цапля, размахивая полами шинели. В темноте он казался большим и грузным. Савелий не спускал глаз с коменданта и прислушивался к стрельбе. Шум стычки из центра деревни, где находилась основная группа Филимона, откатывался куда-то за огороды. Было ясно — они отступают. Савелий нервничал и досадовал на неудачу. Винить было некого — никто не рассчитывал напороться на отряд карателей, их ожидали в Липовке весной, когда в лесу стает снег и откроются дороги. Насчет западни, о которой твердил Штубе, и мысли не было. Хлопцы сумеют уйти от преследования, заодно потрепав добренько карателей. И все же это провал.

Они пересекли сад, подошли к плетню. Штубе неловко оступился, качнулся назад, и в тот же момент, почувствовав сильный удар в живот, Савелий очутился на снегу. Штубе занес ногу над плетнем, готовый скрыться в темноте. Заскрипев зубами от злости и боли, Савелий успел нажать на спусковой крючок. Полоснула автоматная очередь, и Штубе, взмахнув по-куриному руками, с глухим стоном рухнул всем своим тяжелым телом на рогатины плетня.

— Ловкий, гад! — выдохнул Савелий облегченно. Такой прыти от коменданта он не ожидал.

Храпя в предсмертных судорогах, Штубе свесился головой вниз, полы шинели закатились за спину, одна рука застряла в острых рогатинах плетня из сухой лозы, другая уткнулась в снег. В тусклом свете месяца, торча подметками вверх, поблескивали хромовые сапоги.

Савелию стало омерзительно от такого клокочущего храпа, от большого, еще вздрагивающего тела, и он прикончил Штубе короткой очередью.

Отстреливаясь от наседающих немцев, Маковский и Валя приближались к плетню. Савелий хотел было перемахнуть через плетень, но тут заметил, что Маковский перестал стрелять и тихо сползает на снег, цепляясь руками за ствол яблони.

— Григорий! — Савелий кинулся в сад. — Григорий, что с тобой?

— Угодила, — простонал Маковский. — Ох, черт, это ж надо!

— Валя, держи их! Командир ранен! — крикнул Савелий, подхватил Маковского под руки и потянул к плетню.

За плетнем, прикрываясь свесившимся телом Штубе и затыкая ватой и бинтами рану на груди Маковского, Савелий вдруг подумал: «Вот таким манером, господин комендант, ты еще можешь спасти нам жизнь».

— Где Штубе? — выжал из себя Маковский.

— Вот он. Пришлось прикончить, — ответил Савелий, торопясь.

— Жалко, не я… — Маковский заскрипел зубами, с трудом повернулся к телу коменданта и вдруг лихорадочно, почти бессознательно зашептал: — Живой еще! Чуешь, Савелий! Душегу-уб!.. — Он дернулся всем телом и из последних сил крепко вцепился пальцами в Штубе. — Помнишь яму, душегу-уб?!

— Григорий, опамятуйся! — напугался Савелий безумного шепота Маковского и начал отрывать его руки. — Готов он.

Руки Маковского вцепились мертвой хваткой, и Савелий с трудом разжал дрожащие как в ознобе пальцы.

— Улизнул от меня, Савелий! Улизну-ул… — простонал Маковский и потерял сознание.

Савелий взвалил Маковского на плечи и заторопился к близкому лесу.

Каратели преследовали партизан до леса, дальше идти не решились. Три группы собрались на развилке. Недосчитались шестерых. Погиб Мишка Ермоленко, уже отбиваясь от немцев с группой Кондрата, так ничего и не доказав Любе, не искупив вины перед ней, не было и Вали Климовича, который остался прикрыть отход Савелия с раненым командиром.

В Липовке, когда события менялись с каждой минутой, Савелию некогда было раздумывать и давать волю чувствам. Теперь же, немного остыв, он начал осмысливать происшедшее, и тоска охватила его. Погиб Валя, лучший подрывник, весельчак и силач, лихой хлопец, любимец отряда, однополчанин Савелия с начала войны. Погибло еще пятеро, тяжело ранен командир… И это не все. Над отрядом нависла опасность. Завтра поутру каратели прочистят лес, по следам найдут лагерь. Уходить.

Маковский то впадал в беспамятство, стонал, то приходил в себя и торопливо, отрывисто, пересиливая боль, говорил. Из двух жердин, ремней и полушубка сделали носилки, четверо партизан попеременно несли своего командира. Рядом с носилками шли Савелий и Филимон, вслушиваясь в каждое слово.

— Савелий, Филимон, много погибло? — хрипел Маковский.

— Шестеро, — басил хмурый, всегда молчаливый Филимон.

— Оо-ххх, черт… Каратели…

— Молчи, Григорий, тебе нельзя, — успокаивал его Савелий.

— Уходить… Чуете, к Добрушу. Пошлите хлопцев вперед…

— Добре, Григорий. Понятно.

Маковский терял сознание и умолкал. Филимон отправил вперед почти весь отряд, наказав им сниматься с лагеря, с командиром осталось восемь человек. В версте от Липовки встретились с посыльными Якова. Как ни спешили хлопцы, но было поздно.

Весть о приходе деда Антипа в отряд поначалу обрадовала Савелия — повидаются, весточку передаст Ксюше перед уходом из своих лесов, — а потом в груди заскребло: опоздал дед!

Маковский переставал стонать и открывал глаза.

— Савелий, Филимон… Каратели… К утру уйти… Хлопцев пошлите…

— Послали, успокойся. Отряд будет целым.

— Не успел я… Хотел… соединиться с Кравченко. Мало нас… Якова слухайте, ему теперь…

— Ты что, Григорий! — У Савелия перехватило в горле. — Ты о чем это? Перестань дурить!

— Не, Савелий, чую…

На полпути к лагерю он зашептал:

— Сто-ой… Положите.

Носилки опустили на снег, Савелий шлепнулся на колени, склоняясь к Григорию.

— Савелий, Филимон, уходите… сейчас…

— Да. Да. Понятно.

— С Кравченко… К Добрушу…

— Понятно. Все сделаем. Тебе плохо? Григорий, что ты молчишь?

— Вот…

— Григорий! Григорий! — Савелий схватил его за руку. — Что ты молчишь?

— Савелий, — захрипел еле слышно Маковский. — Могилку… после войны… вместе нас…

— Погодь, Григорий! Командир, ты что это?.. — загудел Филимон.

— Наших… — продолжал Маковский, и было видно, что он не слышал ни Савелия, ни Филимона, только старается успеть высказать свое последнее, что не дает ему покоя. — Не дождал… оо-ххх… — В горле у него забулькало, тело изогнулось на носилках и обмякло, голова безжизненно свалилась на плечо, а из уголка губ выскользнула темная ниточка крови.

Когда тело Маковского принесли в лагерь, отряд был уже готов к выступлению. Молча и поспешно выдолбили могилу в промерзлой земле, молча схоронили, присыпали холмик снегом. Не было речей, не было салюта, только Яков Илин, прощаясь с командиром, выдавил из себя:

— Прости, Григорий! После войны придем, схороним по-людски.

Близился рассвет. Отряд торопился уйти, запетлять следы, пока не началось преследование. Глухо переговаривались партизаны, фыркали кони, запряженные в сани, да слышался отдаленный волчий вой.

Савелий отвел деда Антипа в сторону.

— Вот, батя, и свиделись. Теперь кто знает, когда…

— Свиделись, — отозвался удрученно дед Антип.

— Гляди ж, будет подходить фронт — скройтесь в лесу, отсидитесь, а то угонят вас. Артемке воли не давай… Эх, и гостинчика не припас! Да, вот тебе наган от волков. Слышь, завывают. — Савелий торопливо сунул деду немецкий браунинг. — Спеши, чтобы к рассвету был дома. Тимофею передай: уходим в Добрушские леса, будем соединяться с Кравченко. Пускай Люба нас там и ищет.

— Нету Любы! — проскрипел со вздохом дед Антип.

— Как — нету?

— Вчерась ее… в Липовке… Повесили.

От неожиданности Савелий оторопел. Знать, беда не ходит в одиночку. Что-то принесет отряду сегодняшний день? Ясно одно: хорошего ждать не приходится.

— Трога-ай! — послышалась команда.

Савелий молча обнял деда, молча проводил его взглядом в темноту леса, поправил автомат на плече и пошел к землянке. Ему с небольшой группой партизан предстояло прикрывать отход отряда, о чем он в разговоре с дедом Антипом не обмолвился.

18

По весне умер Гаврилка.

После казни Любы и Куртового «познания» в подвале комендатуры его, избитого, полуживого, привезли в Метелицу и сдали на руки бабы Марфы.

Провалявшись месяц в постели, Гаврилка умер.

Никого в Метелице эта смерть по-настоящему не потревожила. За полтора военных года сельчане привыкли к тому, что насильственная смерть, самое несправедливое, что есть на земле, самое тяжелое и противоречащее природе, стала обыденным делом. И трудно было понять, что же страшнее: сама смерть или людское равнодушие к ней?

По привычке бабы поохали у колодцев.

— Преставился, болезный!

— Защитник наш, за обчество пострадал! Теперя Левон Попов зажмет.

— Не скажи, не скажи…

— И-и-и, что ты! Об упокоенном дурное… Царствие ему небесное!

— Да и то…

Узнав о смерти Гаврилки, дед Антип крякнул, насупился и долго слонялся по хате из угла в угол, пыхтя и морщась. Хотелось заговорить, но что-то удерживало, не давало раскрыть рта. Наконец выдохнул:

— Издох-таки!

С уходом отряда в Добрушские леса новости о положении на фронтах стали доходить до Метелицы с опозданием. Но они доходили. Из уст в уста, шепотом люди передавали вести о продвижении Красной Армии. Фронт приближался с каждым днем, вселяя бодрость в сельчан и пробуждая нетерпение: скорей бы, скорей! В августе узнали об освобождении Орла, Белгорода, в начале сентября долетел слух о бегстве немцев из Харькова. И покатилась немецкая армия на запад. Что ни день — то новость, и сельчане при встрече вместо приветствия стали говорить: «Ну, что там слыхать?» И этот вопрос был понятен всем.

После недолгого затишья в немецких тылах с новой силой «заговорили» самодельные партизанские мины. В ночь со 2 на 3 августа были пущены под откос эшелоны на Соколке, под Добрушем, вблизи Гомеля, подняты на воздух мосты под Липовкой и в Криучах, взорваны в десятках мест железнодорожные ветки на Калинковическом, Брянском и Минском направлениях. На Гомельщине одновременно, в течение полутора часов, были перерезаны пути, и, как узнали сельчане позже, не только на Гомельщине, но и по всей Белоруссии прокатилась волна взрывов в эту августовскую ночь. Каратели заметались по лесам и глухим деревушкам, но партизаны были неуловимы. «Большой концерт», как назвали мужики эту ночь, повторился в сентябре, но теперь уже не каратели гонялись за партизанами, а партизаны проводили дерзкие налеты на карателей, били эсэсовцев и растворялись в лесу.

Антип Никанорович прятал в морщинах улыбку и повторял сыну неестественно ворчливо:

— Гонют с Украины, Тимофей. Скоро — к нам. Слухай, надо готовиться. Не бойся ворога, когда наступае, бойся, когда побегить…

— Слыхали, батя, слыхали! — отвечал Тимофей с усмешкой.

— А ты не скалься! — Антип Никанорович незлобиво хмурился. — Слухай ишо. Доброе слово ушей не ломит.

С тех пор как стал Левон Попов старостой в Метелице, Антип Никанорович присмирел и не носился по деревне, как прежде, делясь с каждым встречным радостными новостями. С Левоном надо было держать ухо востро, иначе за каждое лишнее слово немудрено и в комендатуру угодить. Чувствуя близкий конец, новый староста спешил навластвоваться, наверстать упущенное. Ему не хватало простого повиновения сельчан; как и всякий хам, получив верх над людьми, он превратился в чванливого самодура, хотел лести, подобострастных улыбок, людского унижения, страха в их глазах. И добивался своего. Левона боялись не меньше немцев. Антип Никанорович избегал встречи с Левоном, старался не выходить со двора, зная, что улыбаться старосте не сможет, а это пахло недобрым. Он ждал прихода Красной Армии, жадно прислушивался к новостям и тосковал все сильнее. Ему хотелось спокойно посидеть со стариками на завалинке, потолковать о том, о сем, не шепчась, не оглядываясь воровато по сторонам; хотелось выйти в поле, слушать посвист ветра и знать, что придет сюда завтра, через месяц, через год, что не увидит вражьих машин на шляху; хотелось смеяться, когда смешно. Ведь и смеяться было опасно: «Над кем смеешься? Чему радуешься, позавчерашней диверсии на Соколке?»

В Метелице убирали огороды. Сельчане копали бульбу и тут же прятали ее, зарывая в ямы. Прятали не только урожай, но и все домашние пожитки. Готовились уходить в лес на время, пока прокатится волна фронта. Антип Никанорович вместе с Ксюшей вырыли яму в саду за густым малинником и потихоньку перенесли туда всю утварь и вещи, оставляя в хате самое необходимое.

Спокойная жизнь немецких тылов всколыхнулась и заклубилась, как пыль на шляху от сильного ветра. Не переставая двигались на запад колонны машин, полицаи суетились, бегали по деревне злые и озабоченные. 30 сентября наши войска освободили Светиловичи — первый районный городок на Гомельщине. Фронт был рядом, и Антип Никанорович решил, что пора уходить в лес.

В первых числах октября, под вечер, к Антипу Никаноровичу пришли Тимофей и Левенков. Отряхнув пиджаки, они разместились на лавке в углу трехстена. На дворе моросил дождь, да сиротливо скулил Валет. Ксюша уложила Артемку спать, и в хате стояла тишина.

— Время решать, — заговорил Тимофей, потирая озябшие руки. — Не припоздниться бы, а то и угнать могут.

— А чего решать? Пора, — оживился Антип Никанорович. — Сказывают, наши под Добрушем.

— Под Добрушем, верно, — подтвердил Левенков и закашлялся, прижимая ладони к впалой груди. Лицо его перекосилось, покрылось нездоровым румянцем, острые плечи заколыхались, топорща рубаху. — Извините, — пробормотал он виновато.

— Плох ты, мил человек, — заметил Антип Никанорович с сочувствием.

— Видимо, туберкулез. В лагере схлопотал. — Он улыбнулся. — Ничего, придут наши — подлечусь и повоюю еще.

— Харчи добрые надо.

— Да-да…

— Так что, батя, двигаем? — спросил Тимофей. — Как там старики меж собой думают?

— Ждут один другого — кому первому. Я — хоть завтра. Все собрано: одежка теплая да харчей недели на две. Хватит?

— С избытком, — отозвался Левенков. — Возьмут Добруш, считайте, Метелица — свободная.

— Э, не скажи. Восемнадцать верст ить…

— Ты слушай, что Сергей Николаевич говорит. Он в этих делах лучше нашего понимает, — перебил батьку Тимофей и добавил: — Солдат.

— И я солдатом был! — проворчал Антип Никанорович и хмуро взглянул на сына, мол, не перебивай старших.

В дверь постучали, и после недолгого шарканья ног в сенцах в хату вошли дед Макар и Лазарь.

— Здравствуйте вам! — прогудел Макар и оглядел собравшихся. — Кажись, мы вовремя. — Он вытер ладонями бороду и присел на подставленную Антипом Никаноровичем табуретку. Лазарь умостился на краю лавки.

— Аккурат, Макар. Тут мы об уходе меркуем. Порешили — завтра.

— Во-во, в самый раз, — заворкотал дед Макар. — И помехи никакой, полицаи нонче драпанули.

— Как это? — удивился Антип Никанорович.

— Обноковенно. Толечки што Евдокима сустрел. Сказывает, а ни одногошеньки в Метелице не осталось. Вот я и толкую: молодые пущай уходют.

— А вы что же? — спросил Тимофей.

— Куда нам, старикам, от хат своих, правда, Антип?

— Нет, дядька Макар, батя с нами уходит. И вам не следует оставаться.

— Ага, Тимофей Антипович! — подхватил жалобным голосом Лазарь. — Накажи ты ему, што вместях надо. А то уперся: не пойду, и хоть ты…

Дед Макар глянул на сына, и Лазарь осекся на полуслове, виновато пожимая плечами.

— Пошли, Макар, не дури. Обидно ж перед самым приходом наших угодить к немчуре в лапы.

Дед Макар поерзал на табуретке, помял в кулаке свою жидкую бороду и проговорил раздумчиво:

— От немца мы с тобой не бегали, чего ж от своих теперя?

— Ну, ты это… — Антип Никанорович засопел. — Не путай! Тогда с земли своей уходить надо было, а нонче на неделю какую… Сравнил!

— Многие остаются, — гнул свое Макар.

— Ямки с барахлом сторожить! — проворчал Антип Никанорович. — Кому оно потребно, барахло твое?

— Найдутся охотники.

— Ох, Макар, не жадничай, не к добру это.

— А тебе не жалко?

— Жалко! — Антип Никанорович помолчал. — Однако я еще пчел завести желаю.

Левенков удивленно поглядел на Антипа Никаноровича, перевел взгляд на Тимофея, и тот пояснил:

— Обычай у нас такой: как почувствует человек, что пришла старость, обязательно пчел заводит. А молодые не держат. Вот и батя о пчелах заговорил.

— Пора, сын. Пора, — вздохнул Антип Никанорович.

Поговорили еще с полчаса, условились о времени сбора и стали расходиться. Под конец дед Макар сдался:

— Оно, может, и правда ваша…

Антип Никанорович проводил всех на улицу, запер калитку, потрепал холку Валета и подался в хату, ежась от холодной мороси.

Рано поутру в Метелицу вступили немцы и сразу же начали готовиться к обороне. Два танка прошли по садам, подминая гусеницами плетни и заборы, ломая деревья, кусты смородины, малины, разрушая бани сельчан. Лязг железа заглушил остервенелый брех собак, дым и смрадный запах вполз во дворы и хаты. Вдоль проложенной танками «дороги» наметилась линия обороны. Всех сельчан выгнали копать траншеи.

Собравшиеся во дворе Антипа Никаноровича Тимофей с семьей, Левенков и Наталья так и не успели уйти из деревни. Их выгнали в сад и вручили лопаты, только Прося осталась в хате с детьми.

От бани Антипа Никаноровича осталась груда искореженных бревен и досок, две сливы и три яблони сломаны под корень и вмяты в помидорные грядки. Сквозная брешь в плетнях открывала поля, огороды и ломаную черту леса. После черной работы танкистов в саду стало как-то пусто и неуютно. В сером небе низко над землей повисли лохматые облака, хмурилось утро, только на востоке изредка выскальзывали бледные лучи осеннего солнца и тут же растворялись в дымной мгле.

Антип Никанорович копал траншею в своем саду, зло сопел, косясь на солдата, прохаживающегося рядом, и ворчал:

— Досиделись, едрит твою! На немца горбатим… Эк, это ж надо! Ну, скажи ты мне на милость, Тимофей, чего ждали, тянули чего? Што мы теперя? Тьфу! — Он яростно плевался и ругал сам себя: — Копай, копай, старый хрыч! Копай, штоб тебе руки поотсыхали! Роби на ворога, помогай иродам цепляться за землю твою! Брешешь, нечистая погань, за чужую землю не удержишься, выплюнет она тебя, как мосол обглоданный!

— Да не ворчи ты! — унимал батьку Тимофей. — Выроем траншею и уйдем.

— Хорошую позицию занимают, — отозвался Левенков, сгибаясь над лопатой. — Трудно нашим придется.

— О то ж! — подхватывал Антип Никанорович. — Поле што на ладошке. Бывалоча, в четырнадцатом похожее место брать пришлось, так полегло наших — страсть!

К обеду траншеи были готовы, и немец махнул рукой — убирайтесь. Антип Никанорович кинулся в хлев, вывел корову и торопливо запряг в воз. Зорька дико озиралась и раздувала ноздри.

— Извиняй, голубушка, не серчай. Не по доброй воле, бог свидетель, — воркотал он виновато. — Сослужи службу.

Быстро погрузились и выехали со двора. На улице, прижимаясь к плетням, чтобы не угодить под машину, двигалась колонна беженцев. Шли, сгибаясь под узлами и чемоданами, тянули нагруженные тачки, поторапливая друг друга. Каждому хотелось поскорее выбраться из деревни. Немцы на сельчан не обращали внимания, суетились на шляху, занимали опустевшие дворы и хаты. Рычание машин, крики, команды, треск, дым…

На краю деревни семейство Антипа Никаноровича догнало Лазаря. Он с женой катил двуколку, заваленную оклунками с барахлом. Деда Макара с ними не было.

— А Макар где? — спросил Антип Никанорович.

— Догонит он, догонит, — зачастил Лазарь. — Доглядеть там надо, хату закрыть…

«Значит, остался, — подумал Антип Никанорович. — А я вот… Эх!» Он повернулся, чтобы еще раз взглянуть на покинутый двор, но хаты уже не было видно. И на душе у него стало тревожно. Он хорошо знал, что надо уходить, но всем существом своим тянулся назад, к родному плетню. И только уверенность в скором возвращении заставляла его шагать в общей колонне беженцев.

У последнего двора деревни разъяренный Денис Вилюев размахивал кнутом и ругался на чем свет стоит:

— Халява проклятая, чтоб ты околела! Поднимайся, засеку-у-у! — Он с силой опускал сыромятный кнут на коровью спину, хватал свою Красуню за рога, пытаясь поставить на ноги, и выдавал новую тираду замысловатых ругательств. Молодая Денисова корова жалобно мычала, крутила головой, вскакивала на ноги, но, почувствовав хомут на шее, падала на землю, не желая тянуть воз. Денис распалился до предела.

Глядя на эту картину, Антип Никанорович не выдержал:

— Загубишь живелину, Денис! Не пойдет она, потому — молодая, норовистая. Распрягай!

— А это куды? — закричал Денис, торкая кнутовищем в оклунки и тараща на Антипа Никаноровича красные от злобы и безысходности глаза.

— Давай ко мне, недалече тут.

— Не шуткуешь, Никанорович? — растерялся Денис, меняясь в лице. — Ах ты, господи! Ну, спасибочки! А то и впрямь засеку, проклятую. — Он перекинул свои оклунки на воз Антипа Никаноровича и начал распрягать Красуню. — Правда твоя, Никанорович, молодая она, добрая коровенка, грех загубить. Всего-то четыре и осталось на деревню. Четыре коровы на Метелицу! Дожились…

— Четыре, — отозвался хмуро Антип Никанорович и подстегнул Зорьку вожжой, не дожидаясь, когда Денис выпряжет корову и затолкает свой воз назад во двор. Тимофей с бабами и детьми уже где-то за околицей топтали вязкую после дождя грязь на шляху. Надо было торопиться к лесу, пока немцы не встали на пути, не отыскали новой работы для стариковских рук.

Только углубясь в чащу, Антип Никанорович вздохнул облегченно: «Выбрались-таки!»

Сельчане группами по два, по три семейства расползались по лесу и начинали готовить ночлег. Левенков предложил вырыть окопчик, но Антип Никанорович лишь усмехнулся и полез в чащу молодняка. Тимофей с Левенковым двинули следом.

Давно Антипу Никаноровичу не работалось с такой легкостью и охотой. Опавшая листва приятно шуршала под ногами; топор играл в руке, срубая гибкую поросль, и с каждым взмахом тонко позванивал отточенной сталью; лесной пахучий воздух переполнял его радостью. Ощущение свободы взбадривало Антипа Никаноровича. Хотелось зарыться в этот ворох желтой листвы, барахтаться, как шаловливому мальцу, и смеяться, смеяться безо всякой причины. Чтобы не выдать своего радостного волнения, не показаться смешным, он неестественно строгим голосом командовал:

— Тимофей, давай веревки, какие негодные! Поспешай, а то ненароком задождит. Ксюша! Ты где там, Ксюша? Разворачивай брезент! А ты, мил человек, возьми-ка топор на возу да наруби хворосту, лозы, веток — што под руку попадется, лишь бы поболей.

Вскоре расчищенная площадка стала похожа на колодец из живых тонких березок. Вдвоем с Тимофеем они сгибали в полудуги стоящие напротив деревца и связывали попарно в середине площадки. Начал вырисовываться каркас просторного шалаша. Часа за два переплели стенки лозой и длинными ветками, укрыли толстым слоем листвы, потом хворостом и сверху натянули брезент. Лесное жилье было готово.

Антип Никанорович оглядел шалаш со всех сторон, заплел кое-где ветки и удовлетворенно хмыкнул.

— Листьев подгребти — и хоть до заморозков.

— Знатный шалаш! — не скрывал своего восхищения Левенков. — Главное — сухо будет. Ну, Антип Никанорович, я — пас! Убейте — не сообразил бы!

Управившись со всеми делами, Антип Никанорович прошел по лесу, поглядел, как устроились соседи, и вернулся к шалашу. Надвигались сумерки. Прося возилась у входа с одеялом и подстилками, Ксюша с Натальей готовили еду, дети весело барахтались в куче листьев, а Тимофей с Левенковым стояли поодаль с мужиками. Антип Никанорович накинул фуфайку на плечи и присел без дела на воз. Бодрость покинула его тело, и радость, с которой он мастерил шалаш, уступила место тревоге за покинутый двор.

Вторую неделю вели сельчане лесную жизнь, а фронт все еще гремел где-то под Добрушем. Антип Никанорович выходил на опушку леса и подолгу стоял у вековой сосны, вглядываясь в ровную линию дворов Метелицы. Там его хата, двор, сад. Там его земля. И там хозяйничали фашисты, топтали малинник, ломали плетни и яблони. Он тяжко вздыхал и плелся назад, собирая по дороге поздние грибы и бруснику. Издали, с лесного шляха, глухо доносился рокот моторов. Заброшенная дорога, которой немцы брезговали при наступлении, теперь стонала под колесами машин. Немецкая армия откатывалась к Гомелю.

Дни проходили в томительном ожидании своих. От безделья мужики собирались на полянке, до одури пыхтели цигарками и вели одни и те же разговоры о скором освобождении, о победе, о том, какую казнь устроят Гитлеру в конце войны. И каждый раз кто-нибудь рассказывал всем известный анекдот о ломе, нагретом с одного конца. Намаявшись, мужики притихали и долго вслушивались в гул канонады, вздыхая на все лады.

Только на десятое утро, проснувшись, как обычно, раньше всех, Антип Никанорович не услышал привычного гула за лесом. Он приподнялся и выждал минуту. Сопел простуженный Максимка, ворочалась Ксюша, во сне машинально укрывая Артемку одеялом, да в дальнем углу тяжело дышал Левенков. Антип Никанорович выбрался из шалаша, распрямил замлевшие плечи, прислушался. Вокруг — ни звука.

«Зараз зачнется», — подумал он и подался к лежащей у воза корове. Почуяв хозяина, Зорька поднялась и, шумно раздувая ноздри, потянулась мордой к ладоням.

— Озябла али как? — Антип Никанорович стянул с коровьей спины широкую мешковину, покрытую холодной росой, потрогал хребет, бока и улыбнулся. — В самый раз, голубушка. Это ж роса — не изморозь. Да не сопи ты. Давай послухаем. — Необычная тишина начала его беспокоить.

Между деревьями показался Денис Вилюев. Он заметил соседа и направился к нему.

— Чтой-то тихо, Никанорович?

— О то ж. И я слухаю, слухаю… Будто перед грозой.

— А може, после?

— Скажешь! У нас бы громыхало. В деревне ж укрепились.

Денис почесался и решил:

— И войне передышка требуется.

Лагерь беженцев начинал просыпаться. Первыми повылазили из шалашей и землянок старики, за ними — бабы, а потом уже мужики помоложе. Запахло дымом костров, забренчали ведра, зашуршала под ногами листва. Таял сырой туман в лощине, светлело небо, углублялись синие колодцы между белеющими сугробами облаков. Лес как будто замер в ожидании ветра, топорща ветки деревьев, готовых в любую минуту закачаться, зашуметь разноголосым хором.

Лапицкие с Левенковыми завтракали у шалаша на разостланной клеенке. Антип Никанорович ел не торопясь, сосредоточенно, старательно пережевывая каждый кусочек. Бульба в мундире, сухари, соленые огурцы да несколько ломтиков желтого от соли и времени прошлогоднего сала — и то слава богу. Другие и этого не имели. Заскорузлыми пальцами он сдирал кожуру с бульбины, макал в соль и, радуясь вкусному запаху, отправлял в рот. Потом медленно хрумтел огурцом. Сала как будто и не замечал, зная, что остатков как раз хватит на заправку обеденного супа.

Тимофей с Левенковым отвалили от «стола» и тихо переговаривались.

— Странная тишина, — рассуждал Левенков. — Неужели Добруш взяли?

— Тогда мы должны были слышать продвижение к Метелице. Вчера еще засветло канонада утихла.

— Вот именно. В Метелице должен быть бой. Если предположить, что вечером взяли Добруш, то по лесной дороге немцы должны были отходить ночью.

— Тихо было, — вмешался Антип Никанорович, доев огурец. — Я раза три просыпался.

— Значит, готовятся. И все-таки странно. Разведать бы надо.

— А чего ж, пошли разомнем ноги, — вызвался Антип Никанорович.

— Сколько до лесной дороги-то?

— До шляху? А версты четыре без малого. Так што, ежели готов, можно и прогуляться. — Он бодро кашлянул и по-молодому расправил плечи.

Через полчаса они уже шагали по едва приметной лесной стежке. День выдался ядреным и погожим. С восходом солнца подул ветер, разогнал облака, утверждая по всему небу бесконечную синеву. То там, то здесь «кровянились» осины, березы стояли желтые, умиротворенные тишиной, клены неохотно роняли широкие лопатины своих листьев, только дубы-ленивцы зеленели по-весеннему. И не хотелось думать о грохоте боев, о войне, о смерти. Но не думать было нельзя. Война не давала себя забывать.

Левенков вдруг остановился, приложил к уху ладонь. Тяжело и плавно раскалывая воздух гулом моторов, над лесом пролетели самолеты и умолкли где-то вдалеке.

— К Гомелю подались, — заметил Антип Никанорович.

— По звуку — наши. Прощупывают фрица.

— Дай-то бог.

Прошли еще с полверсты и услышали рев моторов, лязг гусениц на шляху.

— Танки, Антип Никанорович. Танки!

— Эк ты, лязгают как — земля ходуном. А што, коли танки?

— Значит, Добруш взяли! Понимаете, передняя линия отходит. Ждите сегодня боя в Метелице! — Он умолк, сдерживая волнение и что-то соображая, потом пожал плечами, добавил уже спокойно: — А вообще-то странно. Со вчерашнего вечера боя не было, а отходят только сегодня. Что бы это значило?

— Хм…

Пока пробирались к шляху, колонна машин и танков прошла. Опять наступила тишина. Они облюбовали место за кустом и решили подождать. Просидели около часа. Наконец «слухастый» Левенков насторожился.

Первым из-за поворота показался крытый грузовик. Чем ближе он подходил, тем удивительней и непонятней становилось Антипу Никаноровичу. Он таращил глаза на шофера, на сидящего рядом офицера, и какая-то дрожащая волна подкатывала к груди, становилась поперек горла. Глотнув воздуха, тихо прохрипел:

— На-аши…

— Наши, — так же тихо, сдавленным голосом отозвался Левенков. — Наши! Да наши же, Антип Никанорович! — Он выскочил на шлях, размахивая руками: — Стой! Остановись!

Головная машина остановилась, из кабины выскочил лейтенант, свежевыбритый, но с красными от бессонницы глазами.

— Что такое? В чем дело?

Ничего не говоря, Левенков кинулся его обнимать. Из кузова попрыгали бойцы, обступили Антипа Никаноровича и Левенкова. Антип Никанорович улыбался, обводил всех оторопелым взглядом и повторял растерянно:

— Сынки, наконец-то… Дождались… Сынки… Родные мои…

После объятий и поцелуев Левенков торопливо заговорил:

— Дальше нельзя, лейтенант, в деревне немцы. Хорошо устроенная оборона, пушки, пулеметы…

— Немцы? — удивился лейтенант. — Так вы из деревни?

— Да… То есть нет… Сейчас мы из леса, беженцы. Из деревни ушли десять дней назад.

— Правда, сынок, засели крепко, — подтвердил Антип Никанорович. — Ишо и нас заставили копать траншеи.

— Черт! Что-то здесь не так. — Лейтенант достал из планшета карту, развернул. — Неужели с дороги сбились? Не хватало… Как ваша деревня?

— Метелица.

— Правильно, Метелица. Там рота Соколова.

— Не может быть! Деревня рядом, и мы бы знали. Ни одного выстрела…

— Вот оно что, — заулыбался лейтенант. — Еще вчера немцы сдали вашу Метелицу без боя. Так что собирайтесь домой.

Ошарашенный такой вестью, поначалу Антип Никанорович не поверил лейтенанту. Он ждал, что вот-вот, со дня на день Метелицу освободят, был почти уверен, что от деревни ничего не останется, потому как там укрепилась немецкая оборона. И вдруг — свободна и цела, если немцы ушли без боя. Весть была настолько радостной, что сразу и не воспринималась. Более двух лет под пятой чужеземца, двадцать шесть месяцев терпел Антип Никанорович завоевателя на земле своей, семьсот шестьдесят дней и ночей неволи! И вот теперь, через два-три часа, он будет в своей родной хате, в своем дворе, в своей деревне — свободной, перенесшей все тяготы оккупации и уцелевшей.

Не находя слов от волнения, Антип Никанорович подскочил к лейтенанту, ухватил его за рукав и, заглядывая в веселые, прищуренные в усмешке глаза, выпалил срывающимся хриплым голосом:

— Не брешешь, сынок?

— Ну что вы, дедуня. Свободна ваша Метелица!

— Уцелела-таки… Уцелела… — повторял Антип Никанорович и часто моргал, не в силах сдержать радостных слез.

В третьем часу после полудня Антип Никанорович стоял у подъема на Лысый холм, держался за ребрину воза и не мог выдавить ни слова. Молчали все мужики, молчали дети, даже бабы не причитали, по деревенскому обычаю. Видать, и у них спазмой сдавило горло.

Метелица лежала в пепле. По бокам недавней улицы в два ряда из черных груд пожарищ торчали печные трубы, чернели деревья садов, чернели стволы верб, ровной шеренгой стояли закопченные столбы незаконченной электролинии, только где-то в середине деревни виднелось несколько чудом уцелевших хат. Местами еще курились остатки бревен, сизый дым поднимался над одинокими трубами, рваной пеленой полз над скелетами верб и растворялся в чистом, на удивление высоком небе.