«СНИЛСЯ МНЕ САД…»

1

Восьмого января, в восьмом часу утра, когда суточное дежурство следователя Орехова подходило к концу, в милицию вдруг поступило сообщение, что на пустыре у начала улицы Ясной, между домом № 6 и улицей Чкалова, обнаружен труп мужчины с признаками насильственной смерти и ограбления.

А вскоре к Орехову заглянул дежурный оперативник Кожевников.

— Готов?

— Одеваюсь.

— Ночка-то как по заказу, а? Мало нам двух квартирных краж, так еще и мокруха на засыпку! Думал, хоть часок покемарю.

— А я только собрался препроводить одного друга в следственный изолятор, да вот не успел.

— Кого это?

— Долгорукого. Кстати, твоего крестника.

— А, тот… — вспомнил Кожевников, но интереса не проявил.

На первом этаже, в дежурной части их поджидали эксперты. Степенным шагом проследовал к своей машине работник прокуратуры. Милицейский УАЗ урчал заведенным двигателем.


Красно-коричневые пятна слабо просвечивали сквозь легкую порошу на пешеходной дорожке и неровным пунктиром тянулись от трупа к проезжей части улицы Ясной. На снегу валялся кем-то снятый с убитого серый окровавленный пиджак, а на трупе оставались только брюки, черная водолазка да обмотанный вокруг шеи вязаный шарф. И еще носки на ногах. Ни пальто, ни шапки, ни обуви. Денег, документов и ключей от квартиры также не оказалось, лишь немного мелочи в кармане брюк.

На трупе эксперты обнаружили две колото-резаные раны, однако ни ножа, ни какого-либо другого орудия, которым эти раны могли быть нанесены, на месте преступления найдено не было.

Убитый лежал кверху лицом, разбросав ноги в стороны и судорожно прижав кулаки к подбородку, словно в последней отчаянной попытке прикрыться от удара. На вид покойнику можно было дать лет тридцать восемь — сорок. У него был высокий чистый лоб, негустые светло-русые волосы и прямой тонкий нос.

Распоряжался следователь прокуратуры. Орехову и Кожевникову он поручил провести поквартирный опрос в доме № 6.

Морочное, неблагодарное дело этот поквартирный опрос. Необходимо переговорить по возможности с каждым из жильцов. Но ведь кто-то уже вышел из дому по своим делам. А кто-то просто не откроет двери своей квартиры из опасения, как бы его не ограбили переодевшиеся в милицейскую форму злоумышленники. А кто-то, может, и видел или слышал что-то, но не желает быть привлеченным к делу в качестве свидетеля.

Продолжавшийся около двух часов опрос ничего не прояснил. И только участковый уполномоченный, опросивший персонал кафе «Русская изба», которое расположено на первом этаже этого дома, в своем рапорте отметил, что работница кафе Юсупова Ольга Лаврентьевна опознала труп, заявив, что убитый заходил ранее в кафе, причем неоднократно, из чего следовало, что он проживал или работал где-то неподалеку.

— Не позавидуешь мужику, — Саша Кожевников кивнул на следователя прокуратуры, который давал последние наставления экспертам.

— Да уж, — согласился Орехов. Он тоже не горел желанием заниматься этим делом, раскрыть которое вряд ли удастся в скором времени, если оно вообще когда-нибудь будет раскрыто.

Впрочем, оба они, и Орехов и Кожевников, особо не беспокоились: раскрытие и расследование дел, связанных с убийствами — это прерогатива прокуратуры. Кроме случаев, когда убийцами оказываются несовершеннолетние. Но ведь для того, чтобы установить возраст убийцы, надо его еще поймать.


В половине одиннадцатого Владислав Орехов вернулся в отделение милиции — решил все-таки отправить Долгорукого в следственный изолятор, так как сегодня истекал срок его содержания в КПЗ.

В свои тридцать два года трижды судимый за квартирные кражи Долгорукий недавно, после очередной отсидки, вернулся в Екатеринбург и, казалось, взялся за ум: устроился на постоянную работу и даже решил жениться.

Но нет, позарился на новые фирменные джинсы в цеховой раздевалке! Уличенный, он сразу признался в содеянном, и Саша Кожевников, который им занимался, передал Долгорукого следователю в комплекте с теми джинсами.

Орехов еще раз по всей форме допросил вора, предъявив ему обвинение, подготовил дело для передачи в суд и сейчас спустился в помещение, где находились камеры предварительного заключения, имея на руках санкцию прокурора на арест.

Долгорукий как глянул в бумажку, так тут же и поник головой.

— Меня же опер обещал до суда отпустить домой!

Ну понятно: обещал в обмен на чистосердечное признание! Оперативнику только это и нужно было: «Ты только расскажи все без утайки, и я сделаю так, что тебя отпустят, разве что возьмут подписку о невыезде!» И ведь знал Кожевников, что нет у него такого права — отпускать или не отпускать подозреваемых. Пообещал и умыл руки.

— Лично я тебе ничего не обещал, — сказал Владислав Долгорукому. — Так что собирайся, поедем в тюрьму!

— Ну вот здорово! — заныл Долгорукий. — Я бы тогда молчал как рыба и ваш опер ничего бы не доказал. Мало ли зачем я заходил в раздевалку! Никто и не видел, как я выносил эти джинсы… Верь вашему слову!..

— Я могу отвечать только за свои слова, — сказал Орехов. — А у меня нет оснований отпускать тебя домой.

— Да лично-то к вам у меня нет претензий, — понятливо покивал Долгорукий. — Но, гражданин следователь, войдите в мое положение: вот так надо на пару дней домой! — он провел ладонью поперек шеи. — С Полиной договорились расписаться. Главное, она согласна! Христом Богом прошу!..

Короче говоря, Орехов отпустил его на два дня, строго-настрого предупредив:

— Чтоб послезавтра к семнадцати ноль-ноль был в милиции как штык!

— Какой разговор! Из тютельки в тютельку!

— Смотри, не подведи меня!

И Долгорукий побожился, что не подведет. Скорее умрет.

2

А послезавтрашний день весь сплелся из неожиданностей, от которых следователя Орехова кидало то в жар, то в холод.

Около полудня стали известны результаты патологоанатомической экспертизы обнаруженного на улице Ясной трупа. Оказывается, смерть этого человека наступила не от ран, а в результате последующего длительного охлаждения организма. И, согласно Уголовному кодексу, данный факт насилия над личностью следовало называть отныне не убийством, а всего лишь «нанесением тяжких телесных повреждений, повлекших за собою смерть».

Значит, раскрытием и расследованием этого преступления будет заниматься милиция.

И тут же вскоре Владислава пригласила к себе в кабинет начальница следственного отдела Ангелина Андреевна, женщина столь же яркая, сколь и крутая в обращении. На ее матово-смуглых щеках играли совсем не подходящие к ее должности и характеру ямочки. Характер ее, жесткий, несговорчивый, больше чувствовался в жгучих, черных, опушенных густыми ресницами миндалевидных глазах.

С самой что ни на есть благожелательной улыбкой она сообщила Орехову, что ему следует принять к производству то самое дело о нанесении тяжких телесных повреждений неизвестному гражданину неизвестными лицами. Орехов знал, что отказываться бесполезно, хотя в производстве у него и так находилось четырнадцать уголовных дел, из которых половина еще нераскрыто.

Поэтому он лишь пробормотал себе под нос:

— Уравнение с одними неизвестными…

Ангелина Андреевна услышала и, грозно нахмурив брови, махнула на него зажатой в пальцах дымящейся сигаретой:

— Не остри! Потом спасибо скажешь. Когда это уголовное дело станет украшением нашего музея. И вообще, надо тебе расти или нет? О тебе же забочусь.

— Куда денешься от ваших забот, — с улыбкой вздохнул Орехов.

Ангелина Андреевна поправила черную прядь, пыхнула сигаретой и спросила:

— Кстати, Слава, ты Долгорукого отправил в изолятор?

Это был с ее стороны неумышленный удар под дых.

— Нет, Ангелина Андреевна…

— Поч-чему?

— Я его отпустил.

— Как — отпустил?!

— Под честное слово. Ему вот так нужны были два дня, — Орехов провел ладонью поперек горла.

Ангелина Андреевна сделала несколько быстрых затяжек и, окутав себя густым облаком дыма, сердито засверкала оттуда, из-за дымовой завесы, своими яркими, жгучими глазами.

— Санкция на его арест у тебя есть?

— Да.

— Ты ему показывал ее?

— Показывал.

— И отпустил?

Владислав почувствовал, как внутри у него волной поднимается протест.

— Ну поверил я человеку! Считаю, что он не подведет меня.

— Когда он должен вернуться?

— Сегодня к семнадцати ноль-ноль.

Ангелина Андреевна взглянула на часики и швырнула окурок в пепельницу.

— А если не явится?

— Сяду вместо него! — в сердцах проговорил Орехов.

— Естественно! — удовлетворенно кивнула Ангелина Андреевна. — Свято место не должно пустовать.

Этак полушутя-полувзвинченно и завершили разговор. Однако Владислав понимал, что если Долгорукий и впрямь не явится в условленное время, то выговор ему начальница влепит, не моргнув глазом. А если не явится совсем…

Во время обеда ему кусок в горло не лез, все думал о Долгоруком: явится, не явится?..

А вернувшись с обеда, узнал сногсшибательную новость: явился с повинной человек, который два дня назад, в районе улицы Ясной, нанес неизвестному гражданину тяжкие телесные повреждения. И Кожевников уже работал с ним. Орехов тут же помчался в уголовный розыск.

Грузный меланхоличный оперативник расхаживал по тесному кабинету, руки в бока, а за его столом сидел худощавый темноволосый мужчина лет тридцати в потертом пальто из синего драпа с серым цигейковым воротником и, сердито выпятив тонкие губы, писал показания.

— Ты, что ли, будешь расследовать? — спросил Кожевников, кивком указав на мужчину. — Мы скоро закончим. Все в ажуре, можешь сразу предъявлять обвинение.

— Так и сделаю, — сказал Владислав и спросил: — Личность потерпевшего установлена?

Кожевников поглядел на него с легким укором:

— Ну, брат, ты сразу все хочешь!

И Владислав вернулся к себе, не переставая думать о Долгоруком.

3

— Фамилия?

— Шаров, — глуховатым то ли от волнения, то ли от природы голосом ответил подследственный.

— Имя?

— Эдик… Эдуард Васильевич.

Тридцать два года, холост. Живет с матерью и бабушкой на Уктусской. Работает слесарем по контрольно-измерительной аппаратуре на инструментальном заводе.

Эдуард Шаров спал тяжелым пьяным сном в подъезде одного из жилых домов на улице Шаумяна, когда прибывший по сигналу жильцов милицейский патруль разбудил его и препроводил в ближайшее отделение.

На его одежде и руках были коричневые пятна и мазки, а в кармане пальто при обыске был обнаружен складной нож-прыгунец, также с характерными пятнами коричневой окраски на лезвии.

Ни фамилии, ни адреса пострадавшего не знает, только имя — Павел. И название улицы, где тот проживал, — Гурзуфская. Вечером накануне случившегося встретились впервые. На трамвайной остановке у автовокзала.

Дело было так. После работы Эдик маленько выпил — в тумбочке со вчерашнего дня оставалось полчекушки — и решил проведать сестру с зятем, которые проживают в Юго-Западном районе. Павел тоже дожидался трамвая, тоже был поддатый, и ему тоже надо было в Юго-Западный район. Пока дожидались трамвая, озябли на холодном ветру, и Павел спросил: «Ты как насчет погреться?» — «Нормально», — ответил Эдик.

Павел купил в киоске бутылку водки. Отошли в сторонку и, значит, погрелись. А уже потом, в трамвае, Павел вспомнил, что у него сегодня день рождения и позвал Эдика к себе домой. Когда вышли из трамвая, возле универсама, Павел купил бутылку «Кремлевской». Однако жена Павла не пустила их в квартиру и даже не открыла дверь. Крикнула только: «Нечего тебе тут делать, катись к своей „стиральной доске“»!

— Номера дома и квартиры, куда заходили с Павлом, значит, не помните? — на всякий случай еще раз спросил Владислав.

— Нет, не помню, — подумав, ответил Эдик. — Не присматривался.

А когда опять вышли на улицу, продолжил он свой рассказ, то решили, что надо сразу погреться, не дожидаясь, когда холод проберет до костей. Тут же, во дворе дома, у гаражей, ополовинили «Кремлевскую», и Павел признался, что сильно виноват перед женой. Хотел попросить прощенья да не вышло. Теперь не знает, что и делать. С той женщиной, со «стиральной доской», у него тоже полный раздрай.

Тут Эдик вспомнил, что ехал к сестре, и спросил у Павла, далеко ли отсюда улица Серафимы Дерябиной. Тот сказал, что рукой подать. Тогда Эдик предложил Павлу вместе отправиться к его сестре: «Хоть в тепле поговорим». Прикупили колбасы и еще поллитровку в расчете на Серегу, сестриного мужа. За все платил Павел.

Однако сестра Эдика пустила их неохотно и то на кухню. А Серега и вовсе не показался на глаза. Потом уж Эдик узнал, что его не было в это время дома, оттого Галка и психовала. Только успели прикончить «Кремлевскую», как она велела им уматывать. Уходя, Эдик прихватил из ящика кухонного стола складной ножик на случай, если понадобится резать на улице колбасу.

Прошлись они, значит, в сторону кинотеатра «Буревестник» и дальше, к хозяйственному магазину. Чего-то там задержались…

— Ну и все… — медленно, тягуче продолжил свой рассказ Эдик, упорно не глядя на следователя. — Подошли к нам двое каких-то… Один помоложе, очень толстый, в лохматой шубе. Голос у него был писклявый, бабий, я сперва даже принял его за девку. Другой был постарше, худой и лицо стервозное, темное. Поговорили немного…

— О чем? — спросил Орехов.

— Да чепуховый какой-то разговор, — отмахнулся Эдик. — Или я уж так был пьян, что ничего не понимал…

— Не ссорились?

— В общем-то, нет. Ну и все… Потом пошли мы с Павлом дальше. Через дорогу был какой-то парк, не парк — в общем, что-то похожее. И мы зачем-то свернули туда. Помню, как шли по утоптанной дорожке, а потом сели на что-то. Вроде как на доску какую или бревнышко — не помню, что это было. Еще выпили и чего-то поели. Павел хотел еще купить водки, но я сказал, что мне домой надо. Ну и все… Заспорили чего-то, а потом и вовсе схватились. Оба упали в снег… Павел-то оказался сильнее, подмял меня, и мне показалось, что он начал меня душить. Кажется, в этот момент я и ударил его ножом. Но я не помню, как у меня в руке оказался нож… Ну и все… Я высвободился, встал на ноги, а он лежал на снегу и ругался. Сильно ругался, грозился меня прикончить. Я испугался и побежал…

— В какую сторону? — спросил Владислав.

— Не знаю. Сперва по снегу, через сугробы. Спотыкался, падал и опять бежал. Потом по улице. Как увидел дома, сразу опомнился и побежал обратно в парк. Опять бегал по снегу и звал Павла. Ну и все… Потом увидел его на снегу. Думал, он живой. Стал подымать его и понял, что он мертвый. Потом я совсем отключился. Так мне кажется, а на самом деле я что-то все-таки соображал, потому что пришел прямехонько к дому сестры. Открыл мне Серега. Я ему что-то говорю, а он ничего, видно, понять не может. Все переспрашивает и переспрашивает. Помню только, что я вдруг рассердился и стал кричать на него. Ну и все… Потом я опять шел куда-то по улице, а вокруг было темно и тихо… А дальше ничего не помню…

— Тот дом на Гурзуфской, куда Павел вас приводил… Там какой-нибудь магазин был рядом? — спросил Орехов. — Или что-нибудь еще приметное?

Эдик долго вспоминал.

— Кажется, был магазин. Такой двухэтажный, стекляшка…

— Через дом, через два?

— Не помню, — и спросил: — Много дадут мне за убийство?

— Тебя не за убийство будут судить, — сказал Владислав.

Глаза у Эдика округлились от удивления. Какое-то время он соображал, усиленно моргая, затем несмело спросил:

— Неужто живой?

— Нет, умер, но позднее. Когда ты пытался его поднимать, он, видимо, был еще жив.

— А я думал…

— Какая разница, что ты думал, — Орехов поморщился. — От тебя все равно было мало проку.

— Это верно, — вздохнул Эдик.

И в это время зазвонил телефон.

— Ну, явился твой Долгорукий-долгоногий?

— Пока еще нет, Ангелина Андреевна, — ответил Владислав, чувствуя неприятный холодок в животе. — Он же в пять должен явиться…

— А сейчас сколько?

— Без десяти.

— Ну-ну! — и повесила трубку.

«Тоже переживает», — подумал Орехов, но легче от этого не было.

— Как был одет Павел? — спросил он у Эдика.

— Кожан был на нем теплый, на меху, и шапка хорошая, ондатровая никак.

— А деньги он из кармана доставал?

— Нет, вынимал из бумажника. Бумажник у него был такой толстый и тугой…

Четверть шестого… «Обманул-таки ты меня, Долгорукий-долгоногий! Подвел, паршивец этакий!..»

Закончив допрос, он отвел Эдика в камеру и, возвращаясь через дежурное отделение, увидел в вестибюле за стеклом до боли знакомое улыбающееся лицо. Сердце так и подпрыгнуло от радости и внезапного облегчения.

Долгорукий, черт этакий, был под градусом, но чисто выбрит, и воротник рубашки был чист и хорошо отглажен. А рядом с ним, поддерживая его под руку, стояла женщина постарше его, с неприметным худощавым лицом.

— Вы уж его простите, — с виноватой улыбкой проговорила она певучим тихим голосом.

— Моя законная супруга Полина Ивановна Долгорукая! — громко и весело отрапортовал Долгорукий и провел по щеке женщины ладонью. — Теперь, гражданин следователь, можете показывать мне новую квартиру! — и, поправив на плече ремешок котомочки, хрипло пропел: — Нынче все дела закончены!..

— Вы уж не сердитесь на него! — опять с виноватым и смущенным видом попросила женщина. — Это я не доглядела…

— Ничего страшного, Полина Ивановна, — успокоил ее Орехов. — Вы тут обождите, а я сейчас…

Прокуратура располагалась неподалеку. Кстати и сам прокурор оказался на месте. Выслушав Владислава, он не стал возражать, чтобы по отношению к Долгорукому была изменена мера пресечения. Тюремная камера — на подписку о невыезде из города.

Когда он вернулся в милицию, глаза у Полины Ивановны были мокрые от слез. Она крепко ухватила мужа за руку.

Тут же, в дежурном отделении, Орехов взял у Долгорукого подписку о невыезде.

4

На другой день Шаров с таинственным видом сообщил следователю, что вспомнил «то слово».

— Что за слово? — не понял Орехов.

Шаров смущенно улыбнулся:

— Когда мы с Павлом вышли из подъезда его дома, я забежал за гаражи, чтобы, значит, отлить. Ну и там было написано такое слово: «ПИМ». Крупно, белой краской…

— Где — там?

— На задней стенке гаража. А тот гараж — как раз напротив подъезда.

Вместе съездили на улицу Гурзуфскую, нашли магазин-стекляшку, а чуть подальше увидели еще один точно такой же. Пришлось обходить все дворы по обе стороны улицы, осматривать все попадавшиеся на глаза гаражи, пока, наконец, чуть ли не в самом начале ее наткнулись на это загадочное слово «ПИМ».

Женщина, открывшая им дверь, признала на фотокарточке соседа:

— Павел Петрович! Прохоренко Павел Петрович, — и вдруг, вглядевшись в его лицо, запричитала: — Господи, да никак?.. Господи!.. А Анна-то Николаевна по больницам его разыскивает… Мало ей одной беды… — И соседка поведала о ночном грабеже, случившемся в ту же ночь, когда погиб Павел.

В третьем часу ночи в дверь квартиры Прохоренко позвонили, и на вопрос Анны Николаевна «Кто там?» какой-то мужчина ответил, что он врач «скорой помощи» и что Павел Петрович только что доставлен в больницу с инфарктом. При этом «врач» сказал, что проживает в соседнем доме и потому после дежурства решил сообщить родственникам Павла Петровича, где им его искать.

В дверной глазок Анна Николаевна видела круглое, широконосое и губастое, показавшееся ей добродушным лицо. А когда, повозившись с замками, открыла дверь, то в квартиру ворвался грабитель в натянутом на лицо черном капроновом чулке. Он связал Анну Николаевну и запер в ванной комнате.

Был похищен цветной телевизор, видеомагнитофон, две шубы из натурального меха, две пары новых дамских сапог и все золото, которое лежало в ящичках серванта.

Напрашивалась мысль о том, что убийство Прохоренко и ограбление его квартиры как-то связаны между собой.


Из акта судебно-медицинской экспертизы:

При судмедисследовании трупа Прохоренко обнаружены следующие повреждения: одна непроникающая колото-резаная рана в левой подключичной области, одна проникающая колото-резаная рана на правой боковой стенке живота с повреждением брыжейки тонкого кишечника.

Проникающая колото-резаная рана живота прижизненна и обычно относится к разряду тяжких, опасных для жизни. Другая рана также прижизненна и обычно относится к разряду легких.

Нельзя исключить, что при оказании пострадавшему своевременной медицинской помощи его жизнь могла быть спасена.

Из показаний матери Шарова:

Я проживаю вместе с сыном Эдуардом и своей матерью. Сын женат не был. Не могу сказать, были ли у него связи с женщинами, он всегда ночевал дома. Характер у него вспыльчивый и очень ранимый, не терпит, когда на него повышают голос. Мне кажется, что в компаниях его недолюбливают. С друзьями — я даже не знаю, есть ли у него друзья, — почти не встречается. Во всяком случае, домой он их никогда не приводил. Любит уединение, дома в своей комнате всегда плотно сдвигает шторы на окнах. Его раздражает любой шум, доносящийся из другой комнаты или с улицы. Не любит, когда в квартиру приходят гости.

Мне кажется, что у моего сына что-то не в порядке с нервами. У него бывают странности в поведении, особенно когда он находится в нетрезвом состоянии. Выпивать он начал лет десять назад. Были случаи, когда он сильно напивался, и тогда у него случались галлюцинации. Например, ему начинало казаться, что кто-то стоит за дверью. А то вдруг начинает осматривать все углы в доме. В таких случаях я даю ему успокоительное или снотворное.

Однажды он закрыл изнутри на ключ дверь комнаты, где мы сидели втроем, и сказал: «Теперь вы никуда отсюда не уйдете!» — и положил ключ в карман. Я решила отвлечь его и сказала: «Мы ведь потеряем ключ, потому что ты обязательно забудешь, куда его положил». Тогда он достал из кармана ключ и, вставив в замочную скважину, сказал с серьезным и даже несколько таинственным видом: «Не бойтесь, я этого не сделаю!» Не знаю, что он имел в виду.

Несколько раз за последние годы, будучи в нетрезвом состоянии, Эдик терял ориентировку. Однажды, думая, что идет домой, направился пешком по тракту в сторону Первоуральска, и уже довольно далеко за окраиной Екатеринбурга его остановил работник ГАИ. В другой раз Эдик забрел в какой-то коллективный сад и там уснул.

Мне кажется, он и сам понимает, что у него не в порядке с психикой, но моих советов не слушает и обращаться к врачам категорически отказывается.

Из показаний Сергея Каменева, мужа сестры:

Эдик бывает у нас в доме редко. Характер у него вздорный, тяжелый, но мне как-то удается не ссориться с ним.

9 января он заходил к нам, по словам жены, около восьми часов вечера со своим собутыльником, и они какое-то время выпивали на кухне. Оба были сильно пьяны, и жена в конце концов выпроводила их.

Второй раз Эдик пришел уже один, около полуночи. Жена спала. Открыв ему, я увидел, что на руках у него кровь, пальто было тоже выпачкано кровью. Я подумал, что, может быть, кто-то ударил его по носу. Когда я спросил, что случилось, он раздраженно ответил:

«Ну что ты меня пытаешь!» И тут же стал что-то бессвязно объяснять. Но я мало что понял:

«Такое было… Ты не представляешь, что это за люди!.. Не люди, а звери… Когда вернулся, ни того, ни этих. Потом нашел его… Убил…»

Я спросил: «Эдька, кого ты убил, опомнись?» — «Друга, — ответил он. — Они напали на нас…» Я спросил: «Как это: на вас напали, а ты друга убил?» Тогда он вовсе психанул: «Ну что ты меня пытаешь!»

Я велел ему идти в ванную и там умыться, а сам пошел будить жену. Пока ходил, Эдика уже и след простыл.

5

Перечитав показания матери и зятя Шарова, Владислав подчеркнул двумя чертами слова: «Ты не представляешь, что это за люди!.. Ни того, ни этих… Они напали на нас…» А также упоминания о странностях в поведении Шарова: о галлюцинациях и потере ориентировки в нетрезвом состоянии.

В начале следующего допроса он попросил Эдика рассказать еще раз все с самого начала.

— Да ведь я уже два раза все это рассказывал! — недовольно возразил тот.

— Если потребуется, то расскажете и в четвертый, и в пятый раз, — не допускающим возражения тоном разъяснил Орехов.

— Я ж ни от чего не отпираюсь! — продолжал бубнить Эдик, потирая ладонью небритую щеку.

— Я слушаю, — сухо, выжидательно обронил Орехов.

Капризно дернув углом рта, Эдик с видимой неохотой стал повторять свою одиссею, опуская при этом кое-какие подробности, и Орехов не прерывал его до того момента, когда они с Павлом упали в снег, и в руке у Эдика оказался раскрытый нож.

— В какой руке он у вас был? — спросил Владислав.

— В правой, — ответил Эдик.

— Вы не левша?

— Нет.

Владислав подал ему шариковую ручку:

— Покажите, как держали нож.

Эдик зажал ручку в кулаке шариком вниз:

— Вроде бы так.

— Теперь покажите, как наносили удар.

Эдик взмахнул рукой, чиркнул перед собою ручкой сверху вниз.

— В какой именно момент вы ударили Прохоренко ножом?

— Он лежал на мне и давил на шею и лицо, а я отталкивал его снизу руками. И коленом ему в живот упирался.

— И нож был у вас в руке все это время?

— Выходит, что так.

— А как вы сами-то думаете: вы могли с силой ударить его ножом в живот?

— Трудно сказать… Я тогда не помнил себя, а он еще вот так зажал мне рот и нос, — Эдик показал, как это делал Павел. — Может, я его и ударил…

— Покажите еще раз, как вы могли его правой рукой ударить слева. Ведь он, говорите, лежал на вас. Значит, если вы завели правую руку вот сюда, налево, она оказалась бы зажатой между вашими телами.

— Наверное, так…

— Каким же образом вы нанесли Прохоренко удар слева да еще и снизу вверх?

— Не помню.

— Но вы помните, как ударили Прохоренко ножом в область шеи?

— Помню, но очень смутно. Как во сне.

— Значит, отчетливо не помните?

— Нет.

— Почему же тогда вы берете на себя всю вину? Может, вы не наносили Прохоренко вообще никаких ударов ножом?

— А кто же тогда?.. — спросил Эдик, вопросительно-выжидательно глядя на следователя.

— Вот я и собираюсь это выяснить: кто? — сказал Орехов и добавил: — С вашей помощью.

Эдик усмехнулся:

— Плохой я вам помощник, если ничего не могу вспомнить!

— Как можете, так и помогайте, — попросил его Владислав. — А я вам тоже буду помогать по мере возможности. Глядишь, общими усилиями и докапаемся до чего-нибудь.

— Вряд ли, — упрямо отмахнулся Эдик.

— А вы не настраивайте себя на такой лад! — Владислав бросил на него сердитый взгляд. Знаете, память такая штука: сегодня пусто, а завтра что-то вдруг мелькнет, засветится. И тут главное успеть ухватить это «что-то» за хвостик, не дать снова ему спрятаться в темный уголок.

— Попробовать, конечно, можно, — опять скептически усмехнулся Эдик. — У меня в голове много чего мелькает, особенно по ночам. И вы весь этот бред будете записывать?

— Там видно будет, — сказал Орехов. — Что-то запишу, а что-то, может, и так послушаю.

— Попробовать можно, — уже без усмешки повторил Эдик. — Только зачем это вам?

И тут Орехов неожиданно повернул разговор совсем на другое:

— У вас были женщины?

В глазах Эдика сверкнули недобрые огоньки. Он мгновенно ощетинился и ушел в себя.

— Вам и это надо знать? — обреченно спросил он.

— Хотелось бы, — кивнул Орехов.

После долгого томительного молчания Эдик признался:

— Ну была девушка…

— Была? А сейчас где она?

— Замужем.

— Давно?

— Лет десять.

«Десять лет, как начал выпивать» — припомнились Орехову слова матери Эдика.

— А с тех пор… других у вас не было?

— Другие меня не интересуют.

— Одна-единственная любовь? На всю жизнь?

— Считайте, что так. Но я не понимаю…

Приходилось вторгаться в святая святых человеческой души. Туда, куда не имеют доступа даже родные. Кто дал ему, следователю, такое право? И тем не менее… Тем не менее надо продолжать…

— Эта женщина знает, что вы ее любите?

— Это неважно, — Эдик по-прежнему смотрел в сторону.

— Встречаетесь? Ну случайно, на улице?

— Иногда.

— Разговариваете?

— Так…

— У нее дети?

— Двое.

— С мужем хорошо живут?

— Кто теперь хорошо живет…

— Где она работает?

— В школе.

— А муж?

— На заводе у нас работал. Вроде как под увольнение попал. Недавно видел у пивного ларька, — губы Эдика скривились в усмешке. — Все ясно?

Владислав понимающе кивнул и выдержал небольшую паузу.

— А что у Прохоренко случилось? — спросил он чуть погодя. — Почему жена его домой не пустила?

Эдик бросил на следователя быстрый диковатый взгляд. Владислав заметил, как у него сжались кулаки. Но тут же, словно опомнившись, Эдик снова отвернул лицо в сторону и безвольно свесил руки.

— Чего теперь… Все уж…

— Он говорил о своих отношениях с женой?

Эдик нехотя кивнул:

— Из-за того и вышло у нас…

— Вы об этом ничего не сказали.

— Зачем? Какая теперь разница, из-за чего мы с ним схватились? Я, может, об этом жалею…

— В прежних своих показаниях вы назвали другую причину: Павел предложил купить еще спиртного, а вы отказались.

— Так и было, — не стал отрицать Эдик. — Но мы с ним еще до этого…

— Где именно?

Каждое слово из Эдика надо было вытягивать.

— На Серафимы Дерябиной. Когда вышли от моей сестры.

— И что же тогда произошло?

— Ну он стал ругать ее за то, что она выставила нас на улицу. А я сказал, что его жена не лучше… Что она, в общем, еще даже и похуже. Он ухватил меня за воротник, стал трясти. Ругался последними словами. Кто-то из жильцов через форточку закричал на нас и пригрозил милицию вызвать. А потом в парке, когда распили последнюю бутылку, Павел сказал, что ему еще надо. А я сказал, что поеду домой. Спать, мол, хочу. Ну и все…

— И из-за этого он полез в драку? — не поверил Орехов.

Эдик мотнул головой.

— Нет, не из-за этого. Не только из-за этого, — поправился он. — Сперва сказал: ты, мол, ничего не понимаешь, поэтому хочешь меня тут бросить. И вообще, начал разводить… Души, сказал, в тебе нет. И все такое. У меня, сказал, сердце сейчас, может, порвется от горя, а тебе на это наплевать. И расплакался. Ну и все… Тут я отключился. Не знаю, сколько времени прошло. Наверное, немного, потому что мы все еще с ним разговаривали. Я как из ямы какой вынырнул. А он в это время рассказывал, как изменял своей Аннушке с разными там… И все подробно. Одну даже домой приводил, когда жена была на работе. Я ему сказал: «Ну хватит, заткнись!» А он опять: ничего, мол, ты не способен понять. Потому что, говорит, ты толстокожий, и кровь у тебя холодная, как у змеи. И опять в слезы. Шапку в снег швырнул и с руганью топтать ее стал. «Убить, — сказал, — меня мало. Гад я ползучий!» Это он про себя. Я ему говорю: «Ну хватит, пошли домой!» А он мне: «У меня нет дома!» И все повторял и повторял, что его убить мало. И что Аннушка его не женщина, а святая великомученица. Ну и все… Меня тут зло взяло. Я ему сказал: «Вот ведь ножик, возьми да убей себя, чем говорить!» А когда он увидел, что я ножик-то раскрыл, то прямо по-звериному зарычал. И кинулся на меня…

— Вот вы и вспомнили, как у вас в руке нож оказался, и когда вы его раскрыли! — подытожил Орехов с чувством облегчения.

— Так оно, видно, и было, — согласился Эдик.

Орехов зачитал ему выдержки из показаний его зятя, где приводятся его, Эдика, бессвязные слова о «людях-зверях», которые будто бы напали в ту ночь на них с Павлом.

Эдик внимательно выслушал все, посидел в задумчивой позе, облокотившись о колено и подперев ладонью подбородок. Затем решительно выпрямился.

— Не помню, что я тогда говорил Сереге! Был какой-то разговор, но помню только его заспанное и недовольное лицо…

6

— Ну хорошо, — сказал Орехов. — Давайте вернемся немного назад. Когда вы встретили у магазина этих двоих, о чем все-таки вы с ними говорили?

Эдик вяло отмахнулся:

— Да так, чепуховый какой-то был разговор. Сперва они попросили сигарет. Потом тот, который постарше, в черной шапочке, спросил у Павла: «Ты меня помнишь, падло?» Павел ответил: «Ну как не помнить хорошего человека! А ты кто?» — «Твой крестник!» И так зверски оскалил зубы… Я думал, он сейчас кинется на Павла и разорвет его…

— Такой свирепый был у него вид, у этого, в черной шапочке?

— У!.. А глаза какие! Не знаю… Такие они были… И зубы оскалил. Ну прямо… — Эдик не находил слов.

— И что было дальше?

— Я, кажется, отошел от них в сторону. Не знаю… Наверное, испугался… — Эдик с трудом продирался сквозь препятствия, извлекая из памяти обрывки каких-то недавних событий. — Помню, Павел махнул мне: пошли, мол!.. А я в это время стоял за углом. Там помойка. Контейнеры. Я возле них помочился. Ага, потому и отошел!..

— А тот, в шубе, где в это время был?

— Он куда-то уходил. Вроде как домой, за спичками. Потом опять пришел, но мы с Павлом уже отваливали оттуда… Ага, вот еще: когда мы пошли, тот, в черной шапочке, выматерился нам в спину и назвал Павла вертухаем. Я у Павла еще спросил: «Чего он так тебя?» А Павел сказал: «Псих. Ну его к…» — и тоже завернул матюгом. Ну и все…

— Те двое как-нибудь называли друг друга?

— Не помню.

— Ну хорошо, — сказал Орехов. — Мы к этому еще вернемся, а сейчас хотелось бы уточнить один момент. После того, как в парке Павел на вас накинулся, и вы, как вам показалось, ударили его ножом возле шеи и куда-то побежали…

— Нет, я не сразу побежал! — помотал головой Эдик. — Сперва я, кажется, отключился. Будто кто стукнул меня по башке. Наверное, Павел своим кулачищем… Знаете, я не помню, как вскочил и побежал!..

— Раньше вы по-другому описывали эту сцену: «Я высвободился, а Павел остался лежать на снегу и сильно ругался…»

— Нет, не так было, — сказал Эдик. У меня тут провал. Я как бы на бегу стал просыпаться. Когда через сугробы перескакивал. А как улицу с домами увидел, то вспомнил про Павла. Как я его ножом…

— Потом вы вернулись, нашли Павла и попытались его поднять…

— Так, — подтвердил Эдик.

— И как он был тогда одет?

Эдик удивленно, непонимающе взглянул на следователя:

— На нем был этот… кожан! Как еще?

— Вы это хорошо помните?

Эдик посмотрел на руки, пошевелил пальцами.

— Ну да, помню. Кожан был задубелый и скользкий. Трудно было ухватиться.

— Вам не показалось, что возле Павла уже кто-то побывал, пока вы бегали?

— Да много чего мне казалось! — Эдик смотрел в одну точку. — Говорю вам, все как во сне было! — и вдруг поднял на следователя немигающие безжизненные глаза: — Вам не снятся такие сны, чтобы все было как наяву и чтобы в этих снах еще какие-то другие сны были?

— Я свои сны тут же забываю, — признался Орехов.

Эдик опять увел взгляд в сторону и раздумчиво покачал головой:

— А потом не разберешь, где был сон, а где настоящее, — и сделал неожиданный вывод: — Может, это мне только приснилось, что я вернулся к Павлу?

Владислав напряженно всматривался в худощавое бледное лицо Эдика с упрямым тонкогубым ртом, нервно подрагивающим носом и убегающим в сторону затаенно-тревожным взглядом и чувствовал нарастающее недовольство ходом допроса. Эдик явно чего-то не договаривал.

Владислав закурил, но сигарета отдавала каким-то дерьмом, и после двух-трех затяжек он пригасил ее.

— Вам нравятся эти сигареты? — спросил он у Эдика.

Эдик кивнул:

— В самый раз.

Владислав уже почти не сомневался в том, что на месте преступления находился кто-то еще, помимо Эдика. Один или двое. Но может ли быть, чтоб в памяти у Эдика совсем уж ничего не сохранилось о присутствии этих людей…

— Вы упомянули, что встретились недавно с мужем вашей любимой женщины у пивного ларька. Какого числа это было?

Эдик пожал плечами.

— Может, недели полторы назад. А может, и две…

— И с тех пор больше вы его не видели?

— Нет.

Соломинка, за которую попытался ухватиться Орехов, оказалась чересчур слабой.

На этом он прервал допрос.


Заключение эксперта:

Происхождение крови на пальто Шарова и на орудии преступления, а также на марлевых тампонах (смывы с пешеходной дорожки) не исключается от потерпевшего Прохоренко.

Из акта освидетельствования:

При осмотре установлено, что на теле Шарова нет ни ножевых, ни каких-либо других ранений или следов побоев.

Из характеристики на Шарова:

За время работы в цехе в качестве слесаря по ремонту контрольно-измерительной аппаратуры показал себя хорошим специалистом своего дела. Однако были случаи нарушения трудовой дисциплины, имеет склонность к злоупотреблению спиртными напитками.

Из показаний Елены Анатольевны Шапошниковой:

С Эдуардом Шаровым мы вместе учились в школе. Отношения были чисто товарищескими. Во всяком случае, так я считала. За время моей учебы в институте у нас было несколько случайных встреч. Лишь после того, как я стала работать в школе, встречи наши приняли систематический характер, но ограничивались исключительно прогулками и посещениями кинотеатров или эстрадных концертов.

О своих чувствах ко мне Эдуард никогда не говорил и не предлагал выйти за него замуж, что я объясняю исключительно его нерешительностью, так как я видела, что он ко мне неравнодушен.

Сама я каких-либо ответных чувств к нему не испытывала. Насколько помню, я иногда давала ему это понять словами или поступками. Откровенно говоря, мне было с ним скучно, во время наших встреч он большей частью молчал.

Когда я встретила и полюбила своего будущего мужа, то откровенно сказала об этом Эдуарду. Наши встречи после этого прекратились, хотя отношения остались доброжелательными. Если случайно увидимся на улице, то рассказываем друг другу о себе. Правда Эдуард о себе говорить не любит, и я о его теперешней жизни ничего не знаю. Откровенно говоря, мне это и неинтересно.

…Мой муж действительно в прошлом году около трех месяцев не работал и не получал зарплаты из-за того, что на заводе было остановлено производство по причине нехватки запасных частей и сырья. Однако с середины декабря муж вернулся на свое рабочее место.

Систематически мой муж спиртных напитков не употребляет. Предпочитает пиво, которое покупает исключительно в дни получек и с моего согласия.

Восьмого января мой муж весь вечер находился дома, так как это был мой день рождения. У нас в гостях были супруги Леонтьевы и Морозовы, которые могут это подтвердить.

Отношения у нас с мужем хорошие, воспитанию детей он уделяет достаточно много внимания…

Из акта судебно-медицинской экспертизы:

…На основании вышеизложенного можно утверждать, что Шаров страдает серьезным расстройством нервной системы, которое возникло на почве алкоголизма несколько лет назад и проявляется в замкнутости, недоверчивости, неправильных и нелепых поступках, периодически повторяющихся страхах, тревоге, бессоннице…

Заключение эксперта:

При сравнительном исследовании волос-улик, обнаруженных в руках потерпевшего, и волос-образцов с головы обвиняемого Шарова и с головы потерпевшего Прохоренко найдены признаки различия, касающиеся основных морфологических свойств, что позволяет исключить происхождение волос, обнаруженных в руках потерпевшего, как от обвиняемого Шарова, так и от потерпевшего Прохоренко.

Последняя экспертиза была закончена только по прошествии двух недель со дня совершения преступления. Из ее результатов со всей очевидностью следовало, что в этом преступлении принимало участие, помимо Эдика, еще одно лицо. И что Прохоренко был еще жив, когда это третье лицо появилось на месте преступления.

— Как видите, мы обошлись без вашего признания, — заявил Владислав Эдику при их очередной, очень короткой встрече. — И должен сказать, что дело принимает для вас весьма серьезный оборот. Отныне вы оказываетесь участником группового разбойного нападения, учиненного с целью грабежа. Поэтому предлагаю вам еще раз все хорошо взвесить и постараться вспомнить, как все было на самом деле и кто был вместе с вами или поблизости от вас в парке на улице Ясной вечером и ночью с девятого на десятое января…

7

Дня через два Орехову позвонили из следственного изолятора и сказали, что Шаров хочет дать какие-то показания.

Уже через полчаса Владислав приехал в тюрьму.

Привели Шарова. Он был бледнее обычного, черты лица еще более заострились. Он мелко дрожал всем телом.

— Х-холодина там собачий, — стуча зубами пожаловался он, обнимая себя за плечи обеими руками.

Владислав приготовил бумагу и ручку. Эдик отрицательно покрутил головой и сказал:

— В-вы т-только не записывайте ничего!

— Это почему же так? — спросил Орехов.

— Н-не н-надо! — продолжал упорствовать Эдик.

— Мы же не за рюмкой будем сидеть! — рассердился Орехов.

— Рюмка н-не помешала бы, — при этих словах Шаров одарил следователя скупой улыбкой.

— Ну понятно! — согласился с ним следователь. — Но все же почему вы не хотите, чтобы я записывал?

— Потому что я вам сон буду рассказывать, — тихо проговорил Эдик. — Не знаю только, что вам это даст…

— Сон?

— Я так думаю, что это сон. Хотя, может…

— Может, что-то наяву было и во сне вспомнилось?

— Н-не знаю. Вы сперва п-послушайте!

— Ну хорошо, — Владислав отодвинул бумагу на край стола.

Эдик помолчал, собираясь с мыслями.

— Вы, конечно, не поверите, если я скажу, что не помню, как и один-то раз ударил Павла ножом? — робко спросил он.

— Вы рассказывайте, а уж я решу, чему верить, а чему нет, — сказал Орехов.

— Когда он стал меня душить… Что-то у меня случилось с головой, словно бы я куда-то провалился…

— Вы говорили, что вас словно бы кто-то ударил по голове.

— Да, и тут самое непонятное. Мне сегодня приснился сон, как будто я тогда уснул и увидел сон…

— Сон во сне?

— Ну да! И мне снилось, что я в каком-то саду. Днем. Солнце светит, кругом цветы. Много цветов. А на деревьях красные-красные и вот такие большие яблоки. Я, значит, иду, и в голове одна мысль: сейчас встречу Лену… Иду, иду… И вдруг слышу: кто-то рычит! Собака или зверь какой — не знаю. А еще кто-то вроде как стонет и тяжело дышит… — Эдик задумался.

— Что же дальше-то было? — нетерпеливо спросил Орехов.

Эдик улыбнулся через силу, и лицо его приняло плаксивое выражение.

— Глядь, а никакого сада уже нет и в помине! Кругом темно, перед глазами что-то мелькает. Потом кто-то крикнул, а я как в яме и оттуда, из ямы, слышу голоса. Один хриплый, скрипучий, а другой писклявый и хныкающий. Первый на кого-то прикрикнул: «Повяньгай мне еще, падло!» А другой: «Пошли-и скорей!..» Нет, еще раньше хриплый сказал: «Не слушай, он уже готов!» Я еще подумал, что это про меня говорят и хотел что-то сказать, но голоса не было… А потом я как будто проснулся и подумал, что все это мне приснилось. Но подумал опять же во сне, потому что увидел Лену и… Не знаю, зачем я вам эту чепуху рассказываю. Мне и раньше всякие голоса слышались…

— И все-таки захотелось об этом рассказать?

— Ну да, захотелось, — покивал Эдик. — А знаете почему? Этот хриплый голос, — он всматривался в ржавое пятнышко на стене и словно к чему-то прислушивался. — У него был такой же… Ну да!..

— У кого? — спросил Орехов.

— А который цеплялся к Павлу возле магазина!.. И еще что-то я хотел сказать… Забыл… Правда, что-то важное!..

— Не волнуйтесь, сейчас все вспомните, — сказал Орехов, чувствуя, как у него самого от волнения зубы начали выбивать мелкую дробь. — Торопиться нам некуда…

— Пошли скорей… Пошли скорей… — бормотал себе под нос Эдик, держа перед собою сложенные вместе ладони. — Вроде как… Погодите… — Он опять словно к чему-то прислушался. — Ага, он его Ромкой назвал! «Ромка, падло, канай сюда!..»

— Кто кого назвал Ромкой? — спросил с сильно бьющимся сердцем Орехов.

— Не знаю. Я сон вам рассказывал… — Эдик растерянно улыбался. — Все перепуталось…

— Нет, постой! — сказал ему Орехов. — Хриплый голос тебе показался знакомым? И другой, писклявый, тоже? Вот и вернемся давай туда, к магазину. Расскажи мне еще раз, подробно, что там у вас было. Может, ты еще что-нибудь вспомнишь, какой-нибудь чепуховый разговор? Они ничего у вас не просили?

— На бутылку, — сказал Эдик. — Но Павел им не дал.

— Ага! А ты в тот раз не говорил, что они на бутылку просили! И что было дальше? Вы пошли, а они так и остались у магазина стоять?

— Обождите… — Эдик опять что-то начал вспоминать. — Я, кажется… Ну да, я потом обернулся, и мне показалось, что они за нами идут…

— Когда ты обернулся? Где вы были в этот момент с Павлом?

— Мы уже к перекрестку подходили. Я спросил Павла, чего этот хрипун его вертухаем обозвал, а Павел сказал: «Псих он». И я обернулся, посмотрел.

— Увидел их. А Павлу сказал, что они за вами идут?

— Не успел, мы как раз улицу стали переходить. А потом я про них забыл.

— Больше не оборачивался?

— Нет. Не знаю, куда они потом подевались.

— Может, это не они за вами шли?

— Ну один в шубе был.

— В шубе могла быть и женщина.

— Ну мне показалось, что это были они, — Эдик уже настаивал на своей версии.

— Но ведь темно было?

— Нет, там был какой-то свет. Они как раз по светлому проходили…

8

— Ты, кажется, ужасно переживал из-за того, что дело Шарова выглядело уравнением с одними неизвестными, а теперь сам еще больше все усложняешь! — попеняла Ангелина Андреевна Орехову, когда он стал объяснять ей, почему не занимается другими уголовными делами, которых у него скопилось уже два десятка. — Ты в самом деле считаешь, что этот Ромка не плод воображения Шарова?

— Но волосы…

— Волосы, возможно, и принадлежат второму убийце или сообщнику убийцы, но вряд ли ты его найдешь по этой бредовой наводке, — сказала Ангелина Андреевна. — Снились ему, видишь ли, голоса! Только что не сад в подвенечном уборе.

— Вот именно: сад ему и снился, а в саду голоса. Знакомые голоса. Тех двоих, с которыми Шаров и Павел встретились у магазина. Я думаю, стоит попытаться найти этого Ромку.

— Как ты его хочешь искать?

— Еще не знаю.

— Ну ладно, мое дело тебя предостеречь, — отступилась Ангелина Андреевна. — Ты ведешь расследование — тебе и решать.

— Постараюсь уложиться в срок, — пообещал Владислав.

— Ладно, ступай, — закуривая сигарету, махнула на него рукой начальница. — Будет он мне тут соцобязательства давать!.. Хотя постой! — вернула она его. — Ты вот что: поговори с Кожевниковым.

— Поговорю, — пообещал Орехов.


Кожевников ни о каком Ромке и слышать не хотел. Понятно: ведь если смертельный удар Павлу Прохоренко нанес не Шаров, то выходит, что Кожевников вместо щуки поймал карася.

— Шаров же признал вину, чего тебе еще! — сказал он Владиславу. — Имеются его собственноручные показания.

— Да пойми ты, — с горячностью доказывал Владислав. — Не мог Шаров ударить Прохоренко в живот из того положения, в котором он находился! А чьи волосы остались в руке пострадавшего? Почему мы одного Шарова должны привлекать к суду?

— Он так и так должен отвечать.

— А главный убийца останется на свободе?

— Ну ты сам знаешь, сколько у нас нераскрытых убийств и сколько махровых убийц расхаживает по улицам, а тут хоть какой-то результат. Шаров даже не пытается возражать против обвинения его в убийстве. И нож у него нашли. А что он не мог ударить Прохоренко в живот… Ты ведь исходишь из его собственной версии. А может, все было не так? Может, он был на ногах, когда подкалывал Прохоренко?

— Так тоже могло быть, — вынужден был согласиться Орехов. — Но тогда чьи волосы остались в руке у Прохоренко? И кто эти «люди-звери», о которых Шаров говорил зятю?

— Стрессовая ситуация плюс белая горячка, — пожал плечами Кожевников.

— А волосы?

— Ну волосы… Найди-ка теперь их хозяина!

— Все-таки стоит поискать, — сказал Орехов. — Мне кажется…

— Ну так перекрестись, — посоветовал ему Кожевников, направляясь к двери. — Времени у тебя много, что ли? — с тем и ушел.


Орехов не на шутку разозлился и тут же отправился к Сергею Бородину, старшему оперу, с которым ему не раз уже приходилось работать в одной связке, и он знал: если Бородин возьмется распутывать это дело, то доведет его до конца. Лишь бы только взялся. Орехов считал его лучшим сыщиком из всех, с кем имел дело за четыре года своей работы следователем. Правда, начальство не разделяло его мнения на этот счет, но тут уж его, начальства, проблемы.

Бородин оказался на месте и как раз заканчивал писать рапорт о «собеседовании», как он сам это называл, с квартирным воришкой, застигнутым на месте преступления с набором инструментов и огромной сумкой из тончайшей высокопрочной материи. К счастью для воришки, он, спустившись по веревке с крыши и проникнув в квартиру на девятом этаже, ничего не успел положить в свою замечательную сумку, потому что ошибся подъездом и по злой иронии судьбы нырнул в квартиру, не более как за неделю до того хорошо обчищенную его же собратьями по профессии. А поскольку Уголовным кодексом не предусмотрено наказание за безрезультатные проникновения в квартиры наших граждан, то все «собеседование» свелось к чистейшей формальности.

— Ну не переживай, и на старуху бывает проруха, — посочувствовал Бородин воришке, отпуская его с миром. — Сегодня не удалось — в другой раз сядешь, — и обратил взор на Орехова: — Ты чего, Слава, такой взъерошенный?

— С Сашкой Кожевниковым пообщался, — ответил Орехов сердито.

— Он вроде как не дерется, — сказал Бородин.

— А ну его к ляху! — и Орехов без предисловий приступил к разговору: — Слушай, Сереж, помоги найти убийцу! Дело — конфетка, в твоем вкусе. Собственно говоря, мне только твой совет нужен…

— И немножко побегать, да?

— Можем вместе.

Бородин посмотрел на часы.

— Минут двадцать у меня для тебя найдется. Обрисуй ситуацию.

Орехов уложился в двенадцать минут. После чего Бородин согласился, что дело интересное, но работать надо капитально, а у него есть начальник.

— Если твоя шефиня, — сказал он, — замолвит словечко моему Феоктистову, тоя, пожалуй, и взялся бы…

На том и порешили.

Короче говоря, Ангелина Андреевна — на то она и Ангелина Андреевна — без особого труда договорилась с начальником уголовного розыска, и уже на другое утро Орехов с Бородиным отправились в следственный изолятор.

За ночь Бородин успел ознакомиться с материалами дела, и потому вопросов к Шарову у него было совсем немного.

— Тех двоих, что ошивались у хозмага, ты смог бы опознать?

— Наверное, — сказал Эдик и, подумав, добавил более уверенно: — Да, узнал бы.

— Ты говорил, что один, который в шубе, куда-то уходил, а затем вернулся. Он в тот же дом зашел, где и хозмаг?

— Нет, он к пятиэтажкам прошел, которые за хозмагом.

Бородин нарисовал длинный прямоугольник и перпендикулярно к нему еще три покороче.

— К которому из них?

— Не знаю. Я только видел, что он в сторону этих домов направился.

— Сколько времени его не было?

— Ну, может, минут десять… Он быстро вернулся.


— Сколько нам потребуется времени, чтобы прокачать этого Ромку? — спросил Орехов, когда они покинули изолятор. — Двух дней хватит?

— Двух дней? — переспросил Бородин, что-то прикидывая.

— Сегодня ты, предположим, задействуешь свой актив…

Бородин похлопал его по плечу.

— Слава, ты спросил — я отвечу: если плотно проработаем, то часам к четырем, думаю, управимся.

— Сегодня?

— То есть будем знать, проживает твой Ромка в тех домах или нет, — уточнил Бородин.

— А если нет?

— Пока не стоит отвлекаться на эти «если». Ты сейчас поедешь в тамошнее жилуправление. Возьми у паспортистки карточки жильцов и начинай выбирать всех Романов. Думаю, их не так уж и много наберется: имя редкое. А я заскочу за фотоаппаратом и присоединюсь к тебе.

К вечеру они достоверно знали, что в тех трех домах проживает всего три Романа: кандидат математических наук, ветеран войны и нигде не работающий семнадцатилетний парень с одутловатым губастым лицом.

С фотографией этого парня они снова отправились в следственный изолятор и провели процедуру опознания.

Из шести показанных ему фотографий молодых людей Шаров выбрал ту, на которой был запечатлен Роман Кунцевич.

9

Они позвонили в эту квартиру около десяти часов вечера. Дверь открыл невысокий губастый толстяк в широких штанах из джинсовой ткани и замызганной, светлой, когда-то, должно быть, бежевой безрукавке с эмблемой фирмы «Мальборо». Парень был изрядно пьян и с трудом держался на ногах.

— Роман Кунцевич?

— Ага… Че такое? — пропищал тот.

— Руки на стену! — скомандовал Бородин.

Роман обалдело захлопал глазами:

— А че?

— Быстро лицом к стене!

Пока Бородин занимался Романом, Орехов с понятыми прошел в комнату.

За столом, заваленным объедками, скомканной промасленной бумагой и заставленным пустыми бутылками, сидела полуодетая лохматая блондинка лет двадцати двух, с мутными голубыми глазами и размазанной вокруг губ сиреневой помадой. А на железной кровати перед окном, прямо на матрасе, укрывшись засаленным ватным одеялом спали еще двое.

— Ты тут кто будешь? — спросил у блондинки Орехов.

Та с трудом провернула языком:

— Его подруга, — и кивком указала на дверь в прихожую. — А что… нельзя?

Орехов кивнул на спящих:

— Эти кто?

Девица хихикнула:

— Мамашка со своим другом. А что… нельзя?

Была еще комната, смежная с первой. Дверь в нее была плотно притворена.

— Там кто? — спросил у девицы Орехов.

Девица опять хихикнула:

— Квартиранты… Нельзя, да?

Орехов толкнул дверь.

— Милиция!

Половину этой комнаты занимала двуспальная деревянная кровать, закинутая измятой простыней как покрывалом. На краешке кровати сидела рыжая девица в очень короткой кожаной юбочке и белом шерстяном свитере. Глядясь в зеркальце, которое она держала в руке, девица торопливо подкрашивала губы.

Прилично одетый мужчина лет сорока стоял у окна, заложив руки за спину и, видимо, ждал, чем все обернется. Глаза его сверкали бешенством, ноздри трепетали, губы беззвучно проговаривали какие-то слова.

Орехов попросил его предъявить документы.

— Зачем они вам? — спросил мужчина довольно резко и даже властно, но паспорт все-таки предъявил.

Приезжий, из Новосибирска.

Орехов вернул паспорт мужчине.

— Уходите! — сказал он.

В первой комнате уже находились Бородин с Кунцевичем. Спавшие пробудились. «Друг мамашки» в одних трусах сидел на кровати и протирал опухшие глаза. На вид ему было лет тридцать пять. «Мамашка», женщина неопределенного возраста с одутловатым синюшным лицом и почти лысая, приподняла голову и, не вылезая из-под одеяла, внимательно оглядывала непрошенных гостей.

— У вас тут что, дом свиданий? — строго спросил у нее Орехов.

Ни «мамашка», ни ее «друг» не проронили ни слова.

Орехов потребовал у «друга» паспорт. Тот молча поднялся и, прошлепав босыми грязными ногами через комнату, достал из пиджака, висевшего на гвоздике у двери, помятую красную книжицу с золотым гербом. Орехов выписал паспортные данные:

Воротников Николай Потапович, 1960 г.р., ул. Краснофлотцев…

— Где вы были с вечера восьмого до утра девятого января? — спросил у него Орехов.

«Друг» посчитал на пальцах.

— В вытрезвителе! — с готовностью, даже как-то радостно сообщил он, закончив подсчеты. — Пятого приехал в Ирбит, брата хоронить, а седьмого, назавтра после похорон, как раз в Рождество, меня туда доставили. В вытрезвитель…

— В Ирбите?

— Там.

— А в Екатеринбург когда вернулся?

— Это уже двенадцатого января!

— Проверим, — пообещал Орехов, возвращая паспорт Воротникову и повернулся к Роману: — Гражданин Кунцевич, вам понятно, за что мы вынуждены вас задержать?

— Мы с ним уже потолковали, — сказал Бородин.

— Не знаю ни про какое убийство! — пропищал Кунцевич. — Я никого в жизни не убивал!

— Разберемся, — пообещал ему Орехов. — А сейчас одевайся — поедем!

— Куда это вы его? — спросила блондинка. — Нельзя?..

Она уже причесала волосы, собрала их на затылке в пучок и скрепила цветным колечком. Успела даже припудриться и покрасить губы.

В прихожей висела коричневая шуба из искусственного длинноворсового меха.

— Чья? — спросил Орехов у Романа, разглядывая подкладку.

— Материна, — ответил тот.

— А ты ее надеваешь?

— Редко, — ответил после некоторого раздумья Кунцевич. — В магазин разве когда…

Шубу изъяли как вещественное доказательство: на подкладке ее были заметны подозрительные пятна.

10

Утром протрезвевший Роман продолжал запираться:

— Не знаю, какое такое убийство! Слыхом не слыхал!

— Где ты был и что делал вечером восьмого января?

Роман сосредоточенно посопел.

— Где… Дома, наверное. Я все больше дома сижу, у меня инвалидность…

— По какому поводу инвалидность?

— В ПТУ еще… Упал со стремянки и повредил позвоночник. Ничего не могу делать, болит…

— Так где же ты был восьмого? — повторил Орехов вопрос.

— Это какой день был? — подумав, спросил Кунцевич.

— Вторник, — подсказал Орехов.

— Ну тогда я точно был дома! Нинка пришла. Выпили, потом спать легли…

— И ты никуда за весь вечер не выходил из дому?

Кунцевич опять задумался, повертел пальцем в ухе.

— Разве что в магазин, — еще подумал. — Ну точно, за поллитровкой бегал! Нинка же пришла.

— В какое время в магазин ходил?

— Я помню? Ну, может, часов в восемь…

— Разве в это время магазин открыт?

Кунцевич пошнырял маленькими заплывшими глазками по углам кабинета.

— Нет, я не в магазине, в киоске брал, — поправился он. — Точно, магазин уже был закрыт!

Следующий вопрос Владислав придержал, не было смысла продолжать в том же духе.

— Роман, все, что ты сейчас сказал, мы проверим. С точностью до минуты установим, когда ты в тот вечер вышел из дому и когда вернулся…

— Ну-к че!.. — Кунцевич как будто не возражал против этого.

— …И, кроме того, проверим, нет ли крови на шубе, которую ты надевал в тот вечер, когда выходил из дому. Между прочим, у нас есть свидетель, который видел тебя возле магазина, а затем на месте преступления.

— Да какого еще преступления? — спросил Кунцевич, глядя в пол. — Ничего я не знаю!

— Роман, это совершенно бесполезный разговор! — поморщился Орехов.

Он прикидывал в уме: если убийство случилось на глазах Кунцевича впервые, то навряд ли семнадцатилетний парень мог столько времени держать в себе впечатления от увиденного. Даже только от увиденного, а если и сам руки в крови выпачкал, то уж наверняка что-то кому-то рассказал. Пускай даже не во всех деталях. Той же Нинке. Или другу мамашки.

— Роман, послушай еще раз меня внимательно! — Орехов сделал новый заход. — Пока что мы тебя задержим только на три дня. Но за это время опросим всех твоих родных и знакомых, всех твоих соседей и собутыльников-алкашей, найдем на твоей одежде кровь убитого человека. Кстати, у него в руке остались чьи-то волосы. Наши эксперты-криминалисты сравнят их с твоими. Мы устроим тебе очную ставку со свидетелем, который видел тебя у хозмага и потом на месте происшествия, в парке по улице Ясной…

Не подействовало: Кунцевич отрицательно, протестующе мотал головой. Круглой, заплывшей жиром головой на толстой короткой шее. И повторял как затверженный урок:

— Не убивал я никого! Не убивал!..

— Но ведь кто-то убил человека на твоих глазах!

— Почем я знаю! — твердил Кунцевич. — Не видел я ничего! Не был я ни в каком парке!

— Роман, в твоих интересах рассказать, как все было! Если ты не убивал…

— Не убивал!

— Но видел?

— Что я видел? Что-о? Я в это время дома сидел! С Нинкой. Пьяный был.

Однако в глаза следователю он старался не смотреть.


Владислав разложил на столе несколько фотографий мужчин в возрасте от тридцати до пятидесяти лет. Был здесь и Павел Прохоренко. Живой, улыбающийся, с растрепанными ветром волосами.

— Роман, посмотри внимательно: нет ли тут твоих знакомых?

В продолжение всего времени, пока Кунцевич разглядывал фотокарточки, взгляд его, как магнитом, притягивало к Прохоренко, чью фотографию Орехов положил с краю, чтобы легче было следить за направлением взгляда Романа.

— Он? — спросил Владислав.

Кунцевич вздрогнул и посмотрел на следователя с явным испугом.

— Кто?.. — Никого я тут не знаю, — а взгляд его опять повело к Прохоренко.

— Роман, ты пойми: я ведь прекрасно обойдусь и без твоих признаний, — снова принялся увещевать его Орехов. — Я уже говорил тебе: ты имеешь полное право вообще молчать. Да ради Бога, мне меньше бумаг писать!..

Это верно: в Уголовном кодексе нет статьи, которая бы обязывала обвиняемых и подследственных непременно давать показания. И вот что интересно: пока они об этом не знают, то запираются изо всех сил. Но стоит только разъяснить им это их неотъемлемое право, как буквально на глазах меняется весь предварительный психологический настрой подследственного, и уже вскоре у него появляется желание говорить…

В практике Орехова было немало подобных случаев, и сейчас он снова решил применить этот испытанный прием.

Но на этот раз не получилось. Кунцевич продолжал мотать головой:

— Если б хоть было что!..

Что ж, пускай еще подумает, решил Орехов и отправил Романа в камеру.


Орехову было над чем поломать в этот вечер голову: прошли сутки с момента задержания Кунцевича, а расследование дела почти не продвинулось. Если не считать того, что сон Эдика Шарова оказался не таким уж и бредовым, как думалось вначале. Во всяком случае, Орехов теперь не сомневался в том, что и Хрипун, равно как Кунцевич, вполне реальная фигура, и что оба они, по всей вероятности, имеют прямое отношение к убийству Прохоренко. «Не люди, а звери… Они напали на нас…»

Время поджимало Орехова. Если в течение оставшихся двух суток внутренняя убежденность следователя не будет подкреплена весомыми доказательствами вины Кунцевича, подследственный по закону должен быть освобожден из-под стражи. И кто знает, не свяжется ли он тут же с Хрипуном…

Между тем с фактами, которыми так стращал Орехов Кунцевича, было скверно.

Результатов исследования волос, взятых с головы Кунцевича, надо было ждать не меньше недели. Не обнадеживали и результаты анализа крови:

«Происхождение крови на шубе, изъятой у Кунцевича, не исключается от потерпевшего».

Не исключается — вот и все. Но дело в том, что у самого Кунцевича та же группа крови, что и у потерпевшего. Провести же более глубокое исследование оказалось делом невозможным из-за мизерного количества крови на шубе: выпачканные места были замыты. И следствию остается лишь констатировать факт сознательного уничтожения следов преступления. Что ж, и это улика…

Тем временем Бородин опросил «мамашку» и Нину-«подружку». Они, видно, сговорившись, повторяли, что вечером восьмого января Роман лишь ненадолго выходил из дому за спиртным. Приблизительно в девятнадцать тридцать.

Опрашивал Бородин и соседей Кунцевичей по подъезду. Но никто из них не смог припомнить хоть что-нибудь связанное в этот вечер с Романом.

Не возлагал Орехов особых надежд и на очную ставку: ведь Шаров не видел Кунцевича на месте преступления, а только слышал в состоянии беспамятства несколько малопонятных вне контекста обрывков чьего-то разговора. И как кто-то кого-то назвал Ромкой.

Теперь не вызывал сомнения тот факт, что именно Романа Кунцевича и его сообщника видел Шаров возле магазина, между семью и восемью часами вечера восьмого января. Но Кунцевич и не отрицал, что именно в это время и в тот день он выходил из дому.

Владислав ставил себя на место Кунцевича, разыгрывал в уме разные варианты: Кунцевич-убийца, Кунцевич-активный пособник убийцы, Кунцевич-пассивный свидетель, Кунцевич-невольный пособник убийцы… В первом, втором и четвертом случаях Роман, скорее всего, будет запираться, спасая свою шкуру.

Орехов решил начать с третьего варианта. Досконально его проработать. Здесь поведение Кунцевича может определяться характером его взаимоотношений с главным действующим лицом. С главным убийцей. А что Кунцевич не главный, Орехов почти не сомневался.

Главное действующее лицо, несомненно, Хрипун. Он мог пригрозить Кунцевичу расправой за длинный язык. Да, скорее всего, так оно и было. Внутренний голос подсказывал Орехову, и Бородин с этим соглашался, что вариант с угрозой расправы наиболее вероятен. Кунцевич, этот ленивый безвольный толстяк, помимо своего желания оказался втянутым в преступление. И если его освободить от страха перед расправой, то не исключено, что он заговорит…

11

Утром, только Орехов сел за свой стол, зазвонил телефон.

Голос был как из подполья — глухой, далекий и неразборчивый.

— Говорите громче! — крикнул Орехов в трубку.

— Полина… — с трудом разобрал он.

— Простите, кто?

Последовали сигналы отбоя. А через пять минут — опять звонок. На этот раз слышимость была хорошая.

— Полина я, жена Ивана Долгорукого!.. Надо мне вас повидать, Владислав Олегович! Ох, как надо!..

— Прямо сейчас?

— А можно?

— Конечно, приходите! Я у себя, комната…

— Нет, я к вам не смогу прийти!..

— Что-то очень серьезное?

Женщина не ответила.

— Алло! Полина Ивановна!

— Ну да, серьезное!

— Куда мне подойти?

— Я тут, рядом, в «Гастрономе». С автомата звоню.

— Хорошо, — сказал Орехов. — Ждите меня возле бакалейного отдела.

Вот что поведала ему Полина Ивановна Долгорукая:

— Третьего дня объявился какой-то прежний Ванин дружок. Всю ночь пили и свои разговоры вели. Я мало что поняла, ровно как не по-русски. Только мне показалось, что этот его дружок, Григорий, имеет на Ваню влияние. Сказал: «Пока поживу у вас!» — ровно как распорядился. Ваня велит помалкивать. А вчера Григорий привез к нам в квартиру заграничный телевизор и опять как распорядился: «Пока у вас постоит!» А мне кажется, что телевизор этот краденый…

— Пальто кожаного не видели у него? — спросил Орехов. — На меховой подкладке.

— Про какой-то кожан поминал. Толкнуть, сказал, надо.

«Да нет, так не бывает! — подумал Орехов. — Слишком было бы просто…»

— Полина Ивановна, я понял. Сегодня же решим, как быть с этим Григорием.

— А Ване ничего за это не будет?

— Будем надеяться, — сказал ей Орехов. — Он не знает, что вы со мной встречаетесь?

— Нет.

— И не говорите пока ему ничего. А главное, чтобы Григорий ничего не заподозрил.


Бородин выслушал его и сказал:

— Он или не он — надо брать.

— Тогда и Долгорукого?

— Тогда и Долгорукого.

— Ну что ж, все ясно.

В тот же день Григорий был задержан и препровожден в тюрьму. Он оказался известным квартирным вором-гастролером с тремя судимостями. Недавно сбежал из колонии и находился в розыске.

Шаров не опознал в нем Хрипуна ни по лицу, ни по голосу. Голос у Григория был мягкий, чистый и певучий.

12

— Я думаю, Роман, что твоя вина не столь велика, — сказал Орехов Кунцевичу на очередном допросе. — Не удивляйся: мы знаем уже почти все. Знаем, что от хозяйственного магазина вы с сообщником прошли следом за Прохоренко и его приятелем-собутыльником в парк на улице Ясной. Знаем, что не ты, а твой сообщник нанес Павлу Прохоренко смертельный удар ножом. Мы только не знаем имени твоего сообщника и где он скрывается. Это дело времени. Но ты знаешь. А раз знаешь и молчишь, то есть покрываешь убийцу, тем самым превращаешь себя в соучастника преступления. В активного пособника убийцы. Рано или поздно, а мы его разыщем, и ты пойдешь под суд вместе с ним…

Кунцевич молчал, плотно сомкнув губы.

— Все равно разыщем его, — раздумчиво, словно бы разговаривая с самим собой, повторил Орехов. — Как говорится, жадность фраера сгубила. Мало ему показалось бумажника с деньгами, кожаного пальто, которое вы сняли с Прохоренко, ондатровой шапки и сапог, он ведь еще — ты, наверное, знаешь…

— Ничего мы не снимали!.. — выкрикнул писклявым своим голосом Кунцевич. — Никакого пальто!..

— Не снимали, точно? — переспросил Орехов.

— Нет! Точно!

— Только бумажник взяли?

— Ага…

И тут лицо Кунцевича залилось густой краской, глаза заметались из стороны в сторону. Он шумно набрал полные легкие воздуха и так же шумно вытолкнул его из себя. Пальцы рук крепко вцепились в сиденье стула.

Кунцевич поднял на следователя затравленный взгляд и со всхлипом выдавил:

— Я не убивал!..

— Знаю! — сказал Орехов. — Но ты был там.

— Был…

— И знаешь, кто убил Прохоренко.

Кунцевич обреченно кивнул, и лицо его исказилось в беззвучном плаче.

— Кто же?

Кунцевич вытер глаза рукавом и швыркнул носом.

— Ты боишься его? — спросил Орехов.

— Ну а как?

— Мы ж его посадим!

— А что с того? — Кунцевич смотрел недоверчиво. — Руки-то у него длинные. И оттуда достанет.

— Это он сам так говорит?

— А не так, что ли?

Помолчали. Орехову не хотелось врать. Еще неизвестно, поверит ли Кунцевич вранью, да и необходимости в этом не было.

— Давай мы вот что сделаем, — сказал он Кунцевичу. — Ты мне все подчистую расскажешь, а я в протоколе пока не поставлю числа.

Кунцевич не понял:

— Как это?

— Число поставим после того, как твой сообщник все сам расскажет. А до этого он не будет ничего знать о нашем с тобой разговоре. Например, он расколется восемнадцатого числа, а твои показания я помечу девятнадцатым или двадцатым. И когда он перед судом будет знакомиться с материалами уголовного дела, то подумает, что не ты его выдал, а он тебя.

— А если он не признается? — подумав, спросил Кунцевич.

— Такого не может быть, — улыбнулся Орехов. — У него ведь уже были судимости?

— Ну были.

— Значит, он в этих делах собаку съел. Так вот, я выдам тебе секрет: рецидивисты обычно долго не запираются. Как это делаете вы, новички. Во-первых, они знают, что это бесполезно. А потом, они рассуждают так: если уж попался, то надо постараться, чтобы срок дали поменьше. А чтобы срок был поменьше, надо признаваться и притом сразу. Как его звать?

— Васькой. Василием…

— Отчество?

— Еще отчество!..

— А фамилия?

— Хохлов… — Роман с сокрушенным видом махнул рукой: — Говорил ведь ему: «Не надо мужика убивать!» А он только одно и знает: «Заткнись, падло!..»

— Где он сейчас?

— Не знаю.

— Хорошо, мы это выясним, — сказал Орехов. — А теперь скажи, когда и где вы с Хохловым познакомились?

Кунцевич ответил на этот раз без паузы, даже, скорее, торопливо, словно спешил избавиться от груза, который до сих пор держал в себе.

— Прошлой весной. В мае, что ли. Подруга материна привела его к нам. Опенкина Клавдия. Он тогда жил с ней, а сейчас не знаю, живет, нет ли…

— Так… — удовлетворенно протянул Орехов. — Привела, значит, Опенкина. А она сама где живет?

— В овощесовхозе. Тепличницей работает там.

— И часто Хохлов захаживал к вам?

— Ну, может, раз в неделю.

— Что он у вас делал?

— Выпивал, что еще. Когда в дурака играли. Когда спал с матерью или с Нинкой…

— Вино он с собой приносил? Или вы его угощали?

— Почти каждый раз приносил.

— Обычно в какое время он появлялся?

— Когда темно становилось. Днем никогда не приходил.

— Он где-нибудь работает?

— Грузчиком. На железной дороге.

— Какие-нибудь вещи приносил к вам домой?

— Нет, не бывало. Обещал только… если пойду с ним… — тут Роман словно поперхнулся, примолк и забегал глазками по углам кабинета.

— Куда же он тебя звал? — поинтересовался Орехов.

— Куда… Известно, куда: надело! Только я никуда не ходил.

— Отказывался всякий раз?

— Ну.

— И часто он делал тебе такие предложения?

— Может, раза три.

— Где именно он предлагал совершать кражи?

— Этого не говорил.

— Со своими приятелями он тебя знакомил?

— Нет, всегда один приходил.

— Когда и как ты встретился с Хохловым восьмого января? Расскажи все по порядку.

Кунцевич немного подумал, тяжело вздохнул и приступил к рассказу:

— С утра я был дома. Вместе с Николой, ну с материным хахалем, распечатали бутылку портвейна. Потом с работы пришла мать. Потом Нинка. Вчетвером выпили пол-литру и еще портвейна. А часов в шесть пришел Васька, принес пол-литру. Когда эту кончили, мать дала еще на бутылку. И мы с Васькой пошли. У «Буревестника» взяли «Московской», и тут Васька меня за руку схватил: «Видишь вон тех двоих? Идем-ка за ними!» Ну вот, один и был тот, которого вы мне на фотокарточке показывали! И с ним еще один. Оба сильно выпивши. Ну как и мы же. Они к хозмагу, и мы тоже. Там они чего-то остановились. Васька стрельнул у них сигарет. Зачем-то спросил у того, в кажане: «Не знаешь, сколько километров отсюда до Москвы?» Тот глаза вылупил: «Пешком, что ли, туда собрался?» Васька: «Ну да. А что?» — «Не дойдешь!» Тогда Васька сказал: «Что-то мне рожа твоя знакома. Ты кто такой?» Тот: «В родильном доме работаю. Акушером». Тут Васька мне велел отнести бутылку домой. Не знаю, что там еще у них за разговор был. Когда я вернулся, Васька с этим ругались. Васька его вертухаем обругал. Сказал, что вспомнил его. Теперь, сказал, рассчитаемся. Ну, двинулись они к перекрестку, а Васька мне: «Айда за ними!» Те свернули в парк, и Васька меня туда тянет. Я хотел домой воротиться, а Васька как глянет: «Убью, падло!» — прямо какой-то бешеный стал.

Те пошли по дорожке, уселись прямо на снегу, стали выпивать и закусывать, а мы из-за деревьев за ними наблюдали. Потом они чего-то стали драться. Васька сказал: «Этот вертухай отпил и отъел свое». Я спросил: «Как это?» — «А сейчас увидишь». И пошел к ним. Я думал, он их разнять хочет. А он с этим, в кожане который, схватился. Когда я подбежал, Васька уже вытирал свой нож об него…

— Хохлов его своим ножом ударил?

— Своим.

— А второй, Шаров, где в это время был?

— Пластом лежал в снегу. Вырубился. И нож в руке. Я этот нож у него забрал, хотел себе оставить, а Васька отобрал его у меня, вымазал в крови и сунул в карман тому… Как его?..

— Шарову?

— Ага. Потом я приложил ухо к груди мужика, а Васька говорит: «Не слушай, он уже готов!» Я и не стал слушать. Потом Васька достал из его пиджака бумажник, заглянул в него и сказал: «Порядок!» И это… сунул его себе за пазуху.

— А Шаров лежал на снегу?

— Нет! Мы уже собрались уходить, а он как вскочит и бежать. «Ну все, заложит он нас!» — говорю я Ваське. А Васька: «Не боись, перышко-то у него в кармане! Да и бухой он, а проспится — и вовсе ничего не вспомнит». Потом пригрозил мне: дескать, сболтнешь лишнее — разговор будет короткий, ты меня теперь знаешь!..

— После этого вы встречались с Хохловым?

Роман помотал головой:

— Не, больше он не приходил к нам!

— Ты кому-нибудь про этот случай рассказывал?

— Только Нинке. Она тоже велела держать язык за зубами. «И не бери себе ничего в голову, — сказала. — Раз ты сам не убивал, то и вины твоей тут нет». Легко сказать…

Орехов понимающе покивал.

— Значит, Хохлов забрал только бумажник с деньгами и документами? Или все-таки прихватил пальто и шапку?

— Не, он только хотел снять кожан, да увидел дырку и сказал: «Ну его!»

— Какую дырку? — не понял Орехов.

— А которую ножом… И подкладка была в крови.

— Точно не снимали пальто? — Орехов пристально вглядывался Роману в глаза.

Роман поежился под его взглядом и снова мотнул головой:

— Не… Я только пуговицы расстегнул. Ну он велел, чтобы подкладку посмотреть. И еще я сердце хотел послушать…

— Когда уходили, пальто, значит, было на Прохоренко?

— Ага, на нем так и осталось! А шапки сразу не было, еще раньше, видать, слетела…

13

Хохлова арестовали в тот же вечер в овощесовхозе, на квартире Клавдии Опенкиной. При задержании, в котором участвовали, кроме Орехова и Бородина, еще начальник уголовного розыска с двумя омоновцами, преступник сопротивления не оказал.

Здесь же, на квартире Опенкиной, при обыске были обнаружены похищенный у Прохоренко телевизор с нацарапанной на днище меткой — числом, составленным из дня, месяца и года рождения хозяина, а также пара дамских сапог, опознанных вдовой Прохоренко.

Хохлов признался в совершенном грабеже, однако заявил, что действовал один, без сообщников.

— Получается, что это вы сами представились гражданке Прохоренко врачом и затем сообщили ей, что муж ее доставлен в больницу с инфарктом? — спросил Орехов.

— Сам! — не моргнув глазом ответил Хохлов.

— Вы знали, что самого Прохоренко в это время нет дома?

— Так я ж его две недели пас! — убежденно проговорил Хохлов. — За каждым его шагом следил.

Орехов хмыкнул.

— Где же он был этой ночью?

— Известно где, — ухмыльнулся Хохлов. — У бабы.

— Вы ее видели, эту женщину?

— Ясное дело, видел!

— Видели, как Прохоренко встретился с ней?

— Ну да!

— Где же именно произошла их встреча?

— На Эльмаше, на Шефской улице, дома через два от его кооператива.

— Где находится кооператив знаете?

— Ясное дело! — и Хохлов назвал адрес кооператива.

Бумажник Прохоренко при обыске не был найден — скорее всего, Хохлов от него избавился. Не исключено, что в бумажнике, помимо денег и паспорта, мог оказаться какой-нибудь документ с адресом кооператива. Или визитная карточка Прохоренко.

— Встретились — и что дальше?

— Дальше… Остановили машину, сели и поехали.

— Вы не проследили, куда именно они поехали?

— Бегом, что ли, я побегу за ними? Я к его дому сразу подался, до часу ночи там дежурил, с подъезда глаз не спускал. Ну и, значит…

— Решили, что Прохоренко уже не явится?

— Решил, да, — Хохлов принял подсказку.

— Но ведь Прохоренко мог вернуться домой и в половине второго, и в два.

— Конечно, мог, — согласился Хохлов. — Так ведь без риска ни одно дело не обходится, а то бы никто не попадался…

— С вами кто еще был?

— Никого не было! Один я…

— Ну-ну, не надо!

Что-то и впрямь было завораживающе жуткое в этих холодно мерцавших глазах на темном, словно закопченном лице с коротким ноздрястым носом и вздернутой верхней губой, отчего рот был постоянно приоткрыт. Такое лицо, раз увидев, уже вряд ли забудешь. Однако вдова Прохоренко уверенно заявила, что, разговаривая с врачом, видела в дверной глазок совсем другое лицо — круглое, широконосое, губастое…

— Опишите ваши действия, начиная с момента, когда вы приступили к осуществлению своего замысла. Каким образом вы совершили ограбление квартиры Прохоренко?

— Ну как… Очень просто: прямо тут, за углом, остановил машину…

— Что за машина?

Частник. «Жигуль».

— Вы с ним заранее условились?

Хохлов помотал головой.

— В глаза до этого не видел.

— И номера машины, конечно, не запомнили?

— А зачем?

— Так-так… — задумчиво покивал Орехов. — Незнакомый частник, значит, помог вам ограбить квартиру? Долго вам его пришлось уговаривать?

— Никто его не уговаривал, — сказал Хохлов. — Попросил подождать, пока за вещами схожу.

— За один раз все вынесли?

— А что было нести? В одной руке телевизор, в другой — чемодан.

— Как это вам удалось впихнуть в чемодан две шубы, видеомагнитофон и вдобавок еще две пары сапог?

— Какие шубы? — удивился Хохлов. — Какой магнитофон? Первый раз слышу!

— Ну к шубам мы еще вернемся, — легко отступил Орехов. — А сейчас мне хотелось бы вот что уточнить, — он выдержал паузу, чтобы подавить зевок. В то же время внимательно наблюдал за выражением лица Хохлова. — Два-три момента… — еще немного помолчал, порывшись в ящике стола. — Когда вы караулили Прохоренко на улице Шефской, вы в само помещение кооператива не заходили?

— Нет, — сказал Хохлов. — Что мне там было делать?

— Просто по улице прогуливались?

— Ну да. По другой ее стороне.

— Приблизительно, сколько часов вели наблюдение?

— В тот день?

— Да, непосредственно перед ограблением квартиры.

Хохлов хмурил брови, припоминая.

— Пожалуй, что часа три, а то и три с половиной, — ответил он наконец.

— В котором часу Прохоренко встретился с той женщиной?

— Да уже около семи.

— Значит, наблюдение вы начали вести самое позднее в половине четвертого вечера?

— Примерно так, — согласился Хохлов.

— Еще было светло?

Хохлов насторожился.

— Может, и так, — осторожно согласился он. — Я уж не помню.

— Но улица хорошо просматривалась? В частности, здание, в котором находится кооператив?

— Ну я видел его, конечно!

— Вход в кооператив со стороны улицы или со двора?

Хохлов стрельнул глазами по углам кабинета.

— На улицу, — ответил он после некоторой заминки.

— Там что, вставка какая-то в доме или просто приспособленная квартира с отдельным выходом на улицу?

— Похоже, как квартира, — сказал Хохлов.

— Дом пятиэтажный, панельный?

— Ну да, обыкновенный.

— Значит, около семи часов Прохоренко вышел из подъезда на улицу, а вы в это время наблюдали за ним через дорогу, находясь на другой стороне улицы?

— Ну так, примерно.

— С женщиной он тут же, возле подъезда встретился?

— Нет, прошел до угла. Она там, на углу, дожидалась.

— На углу дома, в котором находится кооператив, или на углу квартала?

— На углу квартала, — без запинки ответил Хохлов.

— То есть на углу улицы Шефской и?..

Хохлов застыл с раскрытым ртом.

— Ну, какая там улица пересекает Шефскую? — заторопил его Орехов.

— А Бог ее знает, какая там улица! — сказал Хохлов. — Мне дела не было до того, как она называется.

Орехов посмотрел на него в упор:

— Может, хватит, а?

Хохлов прикинулся непонимающим:

— Чего хватит? Ну не глядел я на названия! Одно было на уме: не упустить момента, когда он выйдет…

— Не было вас там в этот момент, Хохлов! — сказал Орехов.

— Как это не было?

— Иначе вы знали бы, что кооператив, председателем которого являлся Прохоренко, расположен внутри квартала, в отдельно стоящей кирпичной постройке наподобие сарая… Но дело даже не в этом. Дело в том, что Прохоренко в тот день ни с какой женщиной в промежутке между восемнадцатью и девятнадцатью часами не встречался. Никакой машины он не останавливал, потому что в это время он находился возле автовокзала, на углу Щорса и Восьмого марта… Хотите, я вам расскажу со всеми подробностями, где вы сами находились и что делали в тот вечер, седьмого января? — Орехов вгляделся в напряженно застывшее, скалившееся мертвой улыбкой лицо Хохлова. — Приблизительно в семь часов вы слонялись возле хозяйственного магазина, что на улице Шаумяна, совсем в другом районе города…

— Ты с кем-то меня путаешь, начальник! — глаза Хохлова злобно сверкнули, но голос ему изменил, прозвучал сипло и фальшиво.

Орехов тяжело вздохнул.

— Да нет, не путаю, — сказал он словно бы с сожалением. — Там, возле магазина, вы и с Прохоренко встретились. Приняли его за своего лагерного вертухая. Судя по всему, вы до этого с ним в Екатеринбурге не встречались…

Хохлов сжимал кулаки до побеления суставов и нервно посапывал. А Орехов продолжал рассказывать:

— Немного погодя, вы прошли следом за Прохоренко в парк на улице Ясной и там расправились с ним. Вас сопровождал толстый парень в меховой шубе, он помог вам оттащить бесчувственное тело Прохоренко в сторону от пешеходной дорожки и хотел послушать у Прохоренко сердце, но вы сказали: «Не слушай, он уже готов!»

— Ромка, падло!.. — вырвалось у Хохлова с горестной интонацией.

— Это так зовут вашего сообщника? — спросил Орехов и, быстро черкнув несколько слов в протоколе, улыбнулся Хохлову в лицо: — Нет, с Ромкой у нас еще не было разговора. Кстати, как его фамилия и по какому адресу он проживает?

Хохлов молча, напряженно смотрел на следователя.

— Ну хорошо, — сказал Орехов, — о Ромке мы еще успеем поговорить, тем более что у нас есть другой свидетель, видевший своими глазами от начала до конца всю сцену расправы над Прохоренко. Вспомнили? Тот, кому вы подсунули в карман нож… Будете рассказывать сами или устроить вам с Шаровым очную ставку?

Хохлов с глухим утробным рыком провернул кулак на кулаке, словно хотел размазать их один о другой. На некоторое время замер, уставившись в одну точку на полу, и, наконец, махнул рукой:

— Ладно, начальник, пиши!..

* * *

Суд приговорил Хохлова, уже имевшего три судимости, к восьми годам лишения свободы с содержанием в исправительной колонии строгого режима. Было принято во внимание его чистосердечное признание и то обстоятельство, что смерть Прохоренко наступила в конечном счете в результате его переохлаждения.

Назвав имя соучастника убийства Прохоренко, Хохлов так и не назвал имя второго участника ограбления квартиры, всю вину взял на себя одного.

Роман Кунцевич получил два года условно.

А в личном деле Прохоренко так и не нашлось отметки о том, что он когда-либо служил в системе исправительно-трудовых учреждений. Так что Хохлов, видимо, все-таки обознался.

Не были найдены похитители кожаного пальто, шапки и сапог, в которых находился Прохоренко в тот роковой для него вечер. Возможно, вещи похитил случайный прохожий.

Загрузка...