Метрополис. Индийская гробница

ГЛАВА I

Город Метрополис во всех отношениях разнился от других миллионных городов Европы; в особенности же в том, что он не имел ни традиции, ни истории. Этот город, с его 30-миллионным населением, стал сердцем Европы — и в то же время он был творением одного единственного человека: Джо Фредерсена.

Джо Фредерсен не интересовался ни искусством, ни роскошью. Но он очень интересовался научной разработкой методов работы и, уверенный в своем деле, не останавливаясь ни перед какими трудностями, он создал в центре Европы этот город работы, на который во всех пяти частях земного шара смотрели как на мировое чудо.

Построенный мастерами, для которых наивысшим законом была целесообразность в до смешного короткий срок, он казался приезжим холодноватым. Равномерность и прямизна его линий действовали бы утомительно, если бы не великолепие его пропорций, не изобилие света, в котором купался город, не безумное движение в погоне за секундами — и гениальная простота, с какой сдерживалось это безумие. Все это придавало городу невыразимое очарование!

В Метрополисе не жили — там только работали, но существовало не мало людей, которые работали там почти непрерывно, потому что они, порабощенные работой, не могли уже — или не желали — обойтись без её ритма. Джо Фредерсен также принадлежал к ним. Он велел возвести в центре Метрополиса здание, которое называлось Новой Вавилонской башней и которое царило не только над ближайшими кварталами, но и над всем многомиллионным городом. В куполе этой Новой Вавилонской башни Джо Фредерсен и проводил обычно все 24 часа в сутки, деление которых на день и ночь давно потеряло всякое значение для исполинского города.

Каждые 10 часов равномерно сменялось время работы и отдыха, и с тех пор, как создатель Метрополиса Джо Фредерсен сделался неограниченным владыкой города, он еще не разу не преминул лично — надавив маленькую синюю металлическую пластинку на своем письменном столе — привести в действие сирены, которые своим ревом оповещали население о новой десятичасовой смене.

Земля в Метрополисе была фантастически дорога, и Джо Фредерсен не был расположен расточать ее. Поэтому он создал для всех, работающих за машинами; другой подземный город, который также считался мировым чудом. Чтобы осуществить план подземного рабочего города, пришлось отвести русло двух рек и осушить много озер. Нагроможденные блоки домов были соединены широкими железными мостами, по которым с раздирающим ухо шумом проносились экспрессы. Город считался образцом чистоты и порядка. Многочисленные гости со всех концов земли, которые на гигантских лифтах спускались вниз, чтобы познакомиться с этим подземным чудом, с его гигиеническими и социальными мероприятиями, заканчивали впоследствии свои статьи пожеланиями, чтобы города, лежащие на поверхности земли, имели такие чистые улицы, такую прекрасную вентиляцию, такое практичное использование места.

Город рабочих лежал под кипучими улицами Метрополиса, а над ними высился комплекс домов, которые все вместе назывались «Домом Сыновей».

Это не было самодовлеющим участком города, это был самодовлеющий мир, — мир красоты, радости и избытка. В «Доме Сыновей», кроме прекрасных жилых зданий, университета и академии искусств, находилась библиотека, где можно было найти любую книгу, когда-либо написанную на земле — на любом живом или мертвом языке, стадион для любителей спорта и знаменитые «Вечные сады».

В этом красивом, здоровом и радостном мире жили сыновья пятидесяти богачей Метрополиса до того времени, когда они решали «войти в жизнь». Отцы, для которых каждый оборот колеса машины, был чистым золотом, создали райский мир для своих сыновей, мир, в который не проникало извне ни единого звука, в котором неизвестно было понятие страха и где царил один единственный закон: закон любви. Отцы желали, чтобы их любимцы жили среди вечного празднества, чтобы они с каждым днем становились красивее, сильнее и веселее.

Жизнь в «Доме сыновей» шла по мудрому и очень целесообразному расписанию, и стрелка, отмечающая секунды его часов, называлась Сверхмужем. Сверхмуж был чудом пунктуальности. Сам он никогда не пользовался часами. В мозгу его был какой-то безошибочный счетчик времени. Глубокий старик — трудно было определить, было ли ему 70 или 90 лет — он считался в «Доме сыновей» настоящим тираном. Его лицо величиною в ладонь, с сильно выступающими вперед глазами, от которых не могло ничего укрыться, напоминало морду собаки. Голос его впервые раздавался в 5 часов утра, когда он вызывал фамилии учителей спорта, которые собирались у входа на спортивную площадку. И он замолкал с последним ударом часов, возвещавших полночь. Тогда Сверхмуж удалялся в свои покои и снимал с себя ответственность за все, что случалось в «Доме сыновей» позднее.

Сверхмужа сильно ненавидели. Особенно ненавидели его женщины, и они знали за что.

Собственным своим специальным кличем, перед которыми раскрывались все двери, он отмыкал за две минуты до 8 часов утра боковую дверь в помещение, где одевались женщины. Помещение это было восьмиугольное и не имело окон. Небольшой, но глубокий бассейн для плавания занимал его середину. Изящный изогнутый мост из зеленого и золотого фарфора вел через бассейн.

Китайские чудовища служили подставками для ламп, распространявших сильный, но мягкий свет. В огромных кадках стояли цветущие вишневые деревья и усыпали своими белыми лепестками надушенную воду.

Как облако, висел в огромной зале щебет болтающих девушек. Они знали о приближении опасности, о часе проверки. Напрасно пытались бы они скрыть от Сверхмужа какой-нибудь свой проступок, какое-нибудь нарушение изумительных, но непреклонных законов «Дома Сыновей». Сверхмуж предупреждал лишь один раз. При втором же случае незаметное спокойное движение руки вычеркивало человека из числа избранных…

Повернув ключ, он с порога двери, находящейся на небольшом возвышении, окинул взглядом всю залу. Этих девушек, правда, нельзя было приучить к пунктуальности. Они великолепно знали, что должно было бы случиться чудо, чтоб Сверхмуж опоздал, — и все же они, казалось, ежедневно надеялись на это чудо. Они не хотели выходить из бассейна, куда постоянно притекала свежая нагретая вода и где огромная рыба из прозрачного камня обрызгивала ежедневно всех проплывающих струей ледяной водяной пыли, что неизменно вызывало взрывы веселого смеха. Против рыбы, по другой стороне бассейна, стоял китайский рыбак из нефрита в человеческий рост — с плоской шляпой на серьезном и хитром лице. Он держал обеими руками бамбуковую трость, к которой прикреплена была круглая шелковая сетка… В этой сетке, наполовину в воде, описывая изящными ногами арабески, лежала голая молодая женщина.

Ее первую заметил Сверхмуж, с коротким, резким криком она бросилась из сетки в воду и исчезла в её синеве.

Несколько секунд в огромном зале слышалось лишь тихое покачивание сетки на трости из бамбука, куда с таинственной улыбкой глядел нефритовый китаец, и вишнёвые деревья по-прежнему осыпали душистыми лепестками взволнованную воду.

Только что шумные, веселые девушки, при виде седого старика, под его испытующими взглядами, казалось, сами превратились в пестро раскрашенные статуи из нефрита.

— Доброе утро, барышни! — раздался его осторожный голос. Он медленно спускался по лестнице.

Девушки поклонились — изящные, немые машины.

Сверхмуж прошел меж ними к особой маленькой отгороженной площадке, со многими источниками света. Его очень белая, костлявая рука включила электричество.

Он сказал:

— Я сегодня выберу шестерых из вас для прислуживания господину Фредеру.

По кучке девушек прошло еле заметное движение, точно дуновение ветра над полем с цветами.

Значит, Фредер здесь. Единственный сын Джо Фредерсена, самый красивый, самый веселый и, быть может, самый любимый в этом чудесном Доме Сыновей.

Он был единственным, кто не жил здесь постоянно, потому, что порой — наследие его покойной матери — он предпочитал одиночество за органом или в своей мастерской веселому, но шумному обществу друзей. Прислуживать Фредеру считалось особой честью, и никогда Сверхмуж не был так придирчив, чем тогда, когда дело шло о любимом сыне Джо Фредерсена.

Одна за другой становились девушки под неумолимые лучи рефлекторов. Сверхмуж производил свой отбор с исключительной тщательностью. Легкое поднятие правой руки приглашало подвергнуться более подробному испытанию. Если он проводил рукой по воздуху — экзамен кончался. Нехорошо… дальше… Он редко говорил что-нибудь, еще гораздо реже — что-либо приятное. Его глаза, которых уже не могла тронуть ни юность, ни красота, были неумолимее маленьких сверкающих ножей.

Один раз он наклонился, присмотрелся. Все знали, что это случится. Все этого опасались. Всем было жаль маленькой Ксении, которой едва исполнилось 16 лет. Потому, что Ксения плакала, у нее было горе, личное горе, до которого собственно никому не должно было быть дела. Но в Доме Сыновей считалось неописуемым преступлением иметь горе и проливать слезы.

Ксения стояла в ярком свете рефлектора. Никто не трогал ее, и все же все тело её дрожало, точно его держала страшная, неведомая рука. Она смотрела на старика глазами, которые желали смеяться, и улыбка, которая растопила бы любое другое сердце — молила о милосердии — за следы влаги на её ресницах.

Но сердце Сверхмужа нельзя было смягчить.

— Вам известны правила этого дома, милая барышня? — спросил он с изысканной вежливостью.

— Да, — прошептала девушка, и улыбка замерла на её губах.

Сверхмуж не смотрел ни на кого, но каждая из девушек знала, что слова его относятся и к ней.

— Милые барышни, — сказал он тихо, — здесь вас воспитывают с беспримерной заботливостью для будущего вашего назначения, которое требует от вас только, чтобы вы всегда были в хорошем настроении — во все часы дня и ночи. На ваше воспитание тратится больше средств и больше забот, чем на взращивание редких пород орхидей. Все желания ваши — закон, пока они не расходятся с вашими обязанностями, и если вы хотите покинуть этот дом — вы вольны это сделать в любой час. Но создатели дома ожидают от вас взамен своих забот и затраченных на вас средств, чтобы вы с ясным лицом подходили к людям, для удовольствия которых вы находитесь здесь. Нарушение этого простого предписания влечет за собой немедленное удаление виновной из Дома. Надеюсь, мне не придется еще раз напоминать вам об этом.

Он закончил отбор и снова подошел к дверям. Обернувшись, к шести избранным девушкам, он произнес.

— Ваши обязанности призывают вас сегодня в Вечные Сады.

Вечные Сады находились возле спортивной площадки под чудесным куполом из стекла, которое, созданное по способу изобретателя Ротванга, было не только абсолютно прочным, но не пропускало извне ни единого звука.

Этот столь нежный по виду купол, являющийся и стенами, и потолком, покоился на низеньком, едва доходящем до колена цоколе из оникса. Сквозь него открывался чудеснейший вид на город Метрополис и на царящую над ним Новую Вавилонскую башню. Но шум большого города не проникал сквозь стекло. Свист аэропланов, которые спускались на близлежащие плоские крыши, отскакивал от нее. И беззвучные стальные птицы парили над куполом Вечных Садов, сапфира.

Как белое, звенящее, купающееся в солнце облако, бросились молодые спортсмены с площади в дымящиеся ароматом и свежестью Вечные Сады, впереди всех — Фредер, сын Джо Фредерсена, прекрасный, всеми любимый юноша.

Фредер потянулся, так что все мускулы его напряглись. Он чувствовал себя так хорошо, так невыразимо хорошо… Он чувствовал голод и радовался ему, он испытывал жажду — и был счастлив этому. Он знал: рядом ждет его красивая Лилит и приводит в отчаяние Джиованну и Кристину, потому, что самый нежный голубь, самое яркое яблоко, самый душистый персик кажутся ей недостаточно нежными, недостаточно яркими, недостаточно душистыми для Фредера, сына Джо Фредерсена.

Возле нее, за низеньким широким столом — вся поглощенная своим занятием — стояла на коленях Маделон и приготовляла из десяти самых прозрачных капель сотни отборнейших фруктов прохладительный напиток для Фредера, сына Джо Фредерсена. И когда она пробовала из золотой ложечки смесь и оставалась недовольной — её маленькое накрашенное личико под черной полумаской выражало бесконечное недовольство, непритворное отчаяние.

Потому что ничего не могло быть важнее вопроса: удастся-ли напиток для Фредера?

Фредер улыбнулся нежному стеклянному шару, который был словно из расплавленного совсем свежего сапфира. Он глубоко, блаженно вздохнул и чуть-чуть вздрогнул, когда откуда то, из пустоты, к нему на грудь упал розовый бутон.

Он, улыбаясь, взял его, слегка приподняв брови и поднес его к губам, точно целуя.

Он услышал голос, похожий на серебро:

— Фредер!

И еще раз, как две серебряные капли:

— Фредер!

Он вскочил и увидел неясно — точно тень от тени — головку девушки, которая исчезла за колодцем.

Через секунду Чудесные птицы, которые купались или пили в колодце, взвились испуганным роем, потому что у края его началась дикая охота.

Ингрид знала, что она будет поймана. Иначе к чему же было ей затевать погоню? Но она не сдавалась, убегала и кричала своим диким еще, по детски высоким молодым голосом. Она кричала нечто совсем неизвестное ей: как резвый поросенок, который хотел улизнуть и которого крестьянин вовремя схватил за заднюю лапку.

Но Мадлон назвала ее по имени. В голосе Мадлон звучала ревность и нетерпение (Сверхмужа не было поблизости), и Ингрид в сознании своей вины медленно подошла к ней — потому что её обязанностью было помогать Мадлон при изготовлении напитка. Она тихо присела возле Мадлон и прелестные, просящие движения её рук обещали наверстать пропущенное двойным усердием.

Но её покаянные руки обещали больше, чем она могла сдержать. Ингрид не понимала ничего, что требовала от нее Мадлон. Она путала все специи и не могла удержаться, чтобы из-под углов своей черной шелковой маски не посматривать на Фредера, который последовал за ней, сел на свое любимое место и, сложив руки, улыбаясь своей милой, веселой улыбкой, наблюдал за обеими девушками.

Маделон была слишком хорошо подготовлена к своему призванию, и её похожее на цветок личико было слишком тщательно нарумянено, чтобы на нём ясно отражались её переживания. Но Фредер хорошо знал узкобедрую Маделон, от него не укрывались ни взгляды, которые она бросала на смущенную Ингрид, ни дрожание её подкрашенных губ, ни неверные движения её красивых рук, которые золотыми ложечками выжимали кусочки льда из бокала Фредера.

Его улыбка стала глубокой и ласковой.

— Хочешь дать мне пить, Маделон? — спросил он вполголоса.

Она послушно встала, взяла обеими руками бокал и подошла вплотную к нему. Веки её были спущены, казалось, что глаза её закрыты, и что она сомнамбула, которая пришло к тому, кто позвал ее.

Фредер не взял бокала, который она предлагала ему. Он покачал головой.

— Так я не хочу пить, — сказал он совсем тихо.

Она подняла ресницы и посмотрела на сына Джо Фредерсена. Медленно, медленно зарделось её лицо.

Но Фредер не хотел отказаться от своего желания, и маленькая Маделон опустилась на колени, поднесла бокал к своим устам, чтобы из своих горящих губ передать склонившемуся над ней Фредеру прохладный напиток.

Но его губам не суждено было коснуться её рта — ни сегодня, ни когда-бы то ни было.

Фредер никогда не мог бы объяснить, что заставило его поднять свои глаза поверх головы Маделон. Сделав это, он невольно привстал, бессознательным движением отодвинул в сторону головку девушки.

Не он один был охвачен безграничным изумлением. Все весело играющие молодые люди и девушки, точно их позвали, обернулись к двери, замолчали, застыли на своих местах. Даже тихая, доносящаяся неизвестно откуда музыка внезапно замолкла.

Перед входной дверью, которая служила входом в Вечные Сады, дверью из благороднейшего оникса, стояла девушка. Она выглядела чуждой и странной — точно пришла из далекой страны. Но не платье её — скромное, точно одеяние послушницы, не исключительная совершенная красота её, не золото волос так поразили всех.

Только выражение её лица заставило умолкнуть играющих беспечных людей и точно заворожило единственного сына Джо Фредерсена.

Девушка была не одна. Вокруг нее толпились дети, маленькие жалкие фигурки в серых лохмотьях. Дети держались за руки. У них были серые старые лица гномов, бесцветные волосы, бесцветные глаза. Они переминались на своих худых ногах и смотрели голодными глазами, не понимая, что все это существует на земле, — они смотрели на сияющий и все же мягкий свет Вечных Садов, на цветущие деревья, на красивых людей, на заставленные яствами столы.

Девушка положила левую руку на плечо одного ребенка. Она немного нагнулась, протянула правую руку и сказала детям, указывая на красивых обитателей Вечных Садов:

— Посмотрите, это ваши братья, ваши сестры.

Затем она выпрямилась, показала обеими руками на детей и сказала, грустно глядя на сыновей самых богатых граждан Метрополиса и на прелестных девушек, которые были их игрушками:

— Смотрите, это ваши братья, это ваши сестры.

И глаза ее, переходившие с одного на другого, встретились с глазами Фредера и остановились на нем…

В следующую же секунду высокая стеклянная дверь распахнулась и в сад бросился Сверхмуж в сопровождении толпы слуг. Он был бледен от гнева и язык отказывался служить ему.

— Простите, извините, господа! — бормотал он, напряженно кланяясь во все стороны. — Небрежность… возмутительная, совершенно непонятная катастрофическая небрежность… непоправимая небрежность.

Он быстро-быстро кланялся — совершенно бессмысленно, точно это невероятное событие испортило находящийся в нем механизм.

Через несколько секунд все выглядело, точно ничего не случилось. Музыка играла еще нежнее и мягче прежнего, как бы для того, чтобы наверстать утерянную негу минут. Как прежде, играли веселые и нарядные люди — они отдыхали, шутили — с подчеркнутой веселостью, точно хотели показать один другому: ничего не случилось! Мы ничего не видали, ничего не пережили! Ничего не случилось!

Только Фред ер не был расположен вернуться к прерванной игре.

Напрасно старалась маленькая Маделон: он все еще стоял, как зачарованный и задумчиво, и неподвижно смотрел на дверь.

— Фредер! Фредер! Разве ты не слышишь меня? Не хочешь ли ты пить, Фредер? Не хочешь ли взглянуть на меня?

Но он не отвечал. И когда она, все еще на коленях перед ним, медленно взяла его руку и потянула к себе, — он взглянул на нее таким чужим, таким пустым, таким отсутствующим взглядом, что маленькая Маделон выпустила бокал из своих рук и залилась слезами.

Фредер, казалось, не замечал этого. Он прошел мимо плачущей девушки к дверям с таким выражением, точно все еще видел там кого-то.

Сверхмуж бросился к нему. Он снова владел собою, во всяком случае он мог в связных словах извиниться за неслыханное происшествие, но когда он взглянул в лицо своего молодого господина, слова задрожали у него на губах, и он остался с открытым ртом. Фредер смотрел мимо его в пустоту.

— Кто это был? — спросил он тихо.

Сверхмуж, увы, не знал. Никто понимал, как вообще могла проникнуть девушка в Дом Сыновей, в Вечные Сады. Если б эта мысль не была абсурдной, можно было бы предположить, что среди служащих в Доме Сыновей у нее был союзник, который показал ей путь и помог ей. Надо назначить строгое расследование, и если оно ни к чему не приведет, нужно будет отказать всему персоналу.

— Пожалуйста, не надо! — сказал Фредер. — Я не хотел бы, чтобы кто-нибудь пострадал из-за этого…

Сверхмуж на мгновение застыл. Но он привык к сюрпризам всякого рода в Доме Сыновей. Он глубоко поклонился сыну Джо Фредерсена, который медленно, как человек, услышавший зов и незнающий куда его зовут, подходил неверными шагами к дверям.

У дверей он еще раз обернулся и чуждым взглядом посмотрел на Вечные Сады.

Там были люди, которые не знали усталости, кроме усталости от игры, не знали пота — кроме пота от игры, не знали забот — кроме забот игры. Люди, которым необходимы были веселые игры и борьба, потому что иначе они не могли бы проглотить еду и питье, не могли бы спать, и желудки их не варили бы!

И он думал о детях, о бедных маленьких привидениях в серых лохмотьях, о которых девушка сказала, что они его братья, его сестры.

Плечи Фредера вздрогнули, точно ему было холодно под белым шелком. Он отворил дверь, чтобы уйти.

Внезапно, точно тень, перед ним вырос Сверхмуж.

— Надо ли мне расследовать, кто была эта девушка? — спросил он осторожным, точно нащупывающим голосом.

Веки его были опущены.

Фредер медлил с ответом. Он знал: скажи он «да», и еще вечером сегодняшнего дня у него будет исчерпывающая справка. Потому что система, по которой работали справочные бюро его отца, была непогрешима. Он знал, что стоило лишь подать знак Олерту, которого рекомендовал ему отец для особых поручений и который в то же время был самой верной охраной единственного сына Джо Фредерсена. Он представил себе голову Олерта: эту узкую голову охотничьей собаки, эти глаза без сострадания, этот ужасный, равнодушный рот. И он покачал головой — сначала медленно, затем сильнее.

— Нет, нет.

Нельзя пускать ищейку по следам святой…

— Пусть никто не отыскивает ее, — прибавил он беззвучно. Он пошел, и высокие двери захлопнулись за ним.

Почему не помешал он служащим выгнать ее? Почему не велел он удержать ее в прекрасном, в заботливом плену, пока он, сын Джо Фредерсена, не поговорит с нею?

Он не знал! Быть может, был он слишком потрясен. Быть может, боялся не найти нужных слов, тех единственных слов, которые должны были быть произнесены в этот самый серьезный час его жизни.

Но одно он знал твердо: у него не было другого пути, кроме пути к ней.

Чем ниже он спускался, тем оглушительнее становился шум города, фантастическая мелодия будней, которой он не понимал до сегодняшнего дня. Сейчас он слышал ее. Весь город кричал одно лишь слово: «Работа! Работа! Работа!» От полуночи до полуночи — потому что не существовало отдыха в огромном городе Джо Фредерсена — беспрерывно раздавались все те же все заглушающие слова: «Работа! Работа! Работа!»

Что же это такое работа? Сладка она или горька? Возвеличивает она или унижает? Проклятие это или благословение? Венец или уничтожение?

Отсутствующим взглядом смотрел Фредер в лицо своего шофёра, который внезапно очутился перед ним и открыл дверцу его автомобиля. Но Фредер медлил. Внимательно всматривался он в лицо человека, которого отец его выбрал из тридцати тысяч желающих для личных услуг своему сыну, потому что он показался ему самым надежным, самым лучшим из этих тридцати тысяч.

Разве носит этот человек маску? Его лицо было так безлично, так тускло, так невыразительно.

Быстро, не раздумывая, с раскрасневшимся лицом сын Джо Фредерсена вступил в разговор с шофёром.

— Как ваши дела, Гейльбрунн? Довольны вы вашим местом? Довольны вы вашей жизнью?

Светопреставление, кажется, не произвело бы на шофёра большего впечатления, чем вопрос его молодого хозяина. Он испуганно посмотрел на него, покраснел, побледнел.

— Я в чем-нибудь провинился, господин Фредер? — растерянно спросил он.

— Нисколько, Гейльбрунн. Я спрашиваю только потому, что меня интересует, как вы живете. Как вы поживаете, Гейльбрунн? Вы женаты?

— Да, господин Фредер!

Фредер медлил. Он задумался.

Губы его искривились.

— По моим подсчетам, у вас должно оставаться очень мало времени для вашей жены, потому что я имею привычку заставлять вас днем и ночью ждать-себя.

— За это мне платят, господин Фредер, — ответил шофер.

Фредер покачал головой. Он смотрел мимо своего собеседника, вдаль. Он спросил:

— Есть у вас дети?

После маленькой паузы послышался спокойный ответ:

— У меня был ребенок, господин Фредер.

Глаза Фредера спрашивали:

— Ну, и?

Шофер продолжал:

— Он умер.

— Умер? — тихо переспросил Фредер. — Когда?

— Вчера были похороны, — вежливо ответил шофер. Фредер хотел что-то сказать, но промолчал. Он задумался.

Затем он сказал:

— Я вчера весь день не отпускал вас. Вы уехали в час ночи. Вы не могли, значит, похоронить вашего единственного ребенка?

— Служба прежде всего, — ответил Гейльбрунн.

Фредер отвернулся.

— Почему вы не пришли ко мне? Я, конечно, отпустил бы вас.

Гейльбрунн мешкал с ответом. А Фредер почувствовал: сегодня — да, сегодня я не отказал бы, но вчера, вчера я был еще другим человеком, вчера я не пережил еще того, что пережил сегодня…

— Я б хотел, Гейльбрунн, чтобы вы с сегодняшнего дня имели ко мне больше доверия, как к человеку.

— Слушаю, господин Фредер, — машинально, не понимая, ответил шофер. Он закрыл за Фред ером дверцы автомобиля и осведомился:

— Куда?

Фредер ответил, не задумываясь.

— К блоку № 105.

Лицо шофера выразило некоторое изумление. С блока № 105 начинался город машин. Особый город, населенный машинами.

Сын Джо Фредерсена никогда еще не приказывал везти себя туда.

ГЛАВА II

Перед Джо Фредерсеном стоял его первый секретарь с выражением человека, который знает, что он погиб. Джо Фредерсен задал ему вопрос, и он не умел ответить на него.

Измученные глаза этого не совсем уже молодого человека бегали по огромной светлой комнате, куда, казалось, сходились нервы всего мира. В единственном во всю стену — окне комнаты, точно в рамке, был виден Метрополис. Потому что комната, где Джо Фредерсен работал двадцать три часа в сутки, была расположена в куполе мощного здания, которое в Метрополисе и во всем мире носило название «Новая Вавилонская Башня».

Джо Фредерсен легко вздохнул. И первому секретарю показалось, что в это мгновение подписан его смертный приговор.

— Ну? — негромко повторил Джо Фредерсен.

Ничего не помогало. Так или иначе надо было ответить.

— Я ошибся, господин Фредерсен, — беззвучно сказал Эрнст Геймердинг.

— Гм….

Рука Джо Фредерсена бросила на блюдце карандаш, который он держал в пальцах.

— В последнее время вы довольна часто ошибаетесь, Геймердинг. Я не люблю этого. Я плачу моим людям за то, чтобы они ошибались возможно реже.

Первый секретарь хотел что-то ответить, но не успел, потому что в этот момент дверь, ведущая в переднюю, распахнулась так резко, что Эрнст Геймердинг вздрогнул и болезненно побледнел.

Джо Фредерсен не обернулся к человеку, который так бесцеремонно ворвался к нему. Он смотрел в лицо своего первого секретаря, и его рука вновь протянулась за только что отложенным карандашиком.

— Что тебе нужно, Фредер? — спросил Джо Фредерсен, не оборачивая головы, точно он узнал своего сына по его дыханию.

Да, это был Фредер. Но он мало походил на того Фредера, который часа два тому назад весело бегал по чудесным лужайкам Вечных Садов. Он не ответил сразу на спокойный вопрос своего отца. Но испуганные глаза его не отрывались от измученных глаз Геймердинга.

Сейчас только Джо Фредерсен повернул голову. Он увидел своего сына и спокойно поднялся. Он засунул руки в карманы брюк.

— Стакан воды для господина Фредера, — сказал он.

Но Фредер отказался, точно ему некогда было задерживаться. Наконец, он произнес:

— Я был в городе машин, отец!

Правая бровь Джо Фредерсена медленно поднялась. Он спросил:

— Что искал ты в городе машин, Фредер? Кто впустил тебя? Кто водил тебя?

Фредер, казалось, не понял ни одного из трёх, вопросов, заданных ему отцом. Во всяком случае он не ответил на них.

— У машины «М» случилось несчастие, — продолжал Фредер. — Он задрожал, застонав, как подстреленный. Я был при этом.

Он бился руками об стену, он спрятал голову в руках.

Джо Фредерсен не двинулся с места. Он только слегка повернулся к Геймердингу, который, прислонившись к столу, с посеревшим лицом смотрел на Фредера.

— Как это случилось, Геймердинг, — спросил Джо Фредерсен вполголоса, — что я узнаю о несчастий с машиной М от своего сына — не от вас?

Первый секретарь тщетно искал ответа. Он не нашел его. Бессильный уйти от когтей жестких глаз, которые держали его, он стоял, словно в параличе. Лицо его с секунды на секунду становилось все бледнее.

Точно поняв, что стоящий перед ним человек не в состоянии двинуть членом, пока он держит его своим взглядом, Джо Фредерсен отвел глаза.

— Подробности! — сказал он.

Первый секретарь оставил комнату.

Джо Фредерсен взял с письменного стола маленькую книжечку и перелистал ее. Короткая твердая черта появилась на месте где стояло имя Эрнста Геймердинга.

Достаточно было одного взгляда, чтобы из комнаты вышли остальные служащие.

Джо Фредерсен подошел к своему сыну. В том, как изменился самый звук его шагов, в движении, которым он положил свою руку на плечо сына, было столько грустной нежности, что голова самого могущественного в Метрополисе человека склонилась под нею, точно под непосильной тяжестью.

— Пойдем, Фредер, — сказал он ласково.

На секунду он закрыл глаза, точно переутомившись. Фредер обернулся.

— Отец! Мне пришлось увидеть это! Я был там, когда машина вдруг встала — да, встала, как огромный дикий зверь, она выла, как зверь, она была вся в кипящих парах. И из этих туманных паров падали тела обварившихся людей. Люди лежали на земле, корчились в нестерпимых муках и прижимали кулаки к своим ранам. И хоть они кричали так, что глаза вылезали у них из орбит, — криков не было слышно: рёв машины заглушал их…

Джо Фредерсен держал сына обеими руками. Он не смотрел на него, он смотрел вдаль.

— Ты молод, — сказал он тихо, когда Фредер замолчал. — Ты слишком молод.

— Для чего, отец?

— Чтобы нервы твои выдержали испытание.

Фредер поднес обе руки ко лбу.

— Я надеюсь, что никогда не придёт время, когда я буду равнодушно смотреть на муки людей.

— Ты научишься этому, милый мой сын, — ответил Джо Фредерсен. Ты должен будешь научиться этому, как научился я — и все, кто стоит наверху.

Глаза молодого человека в упор смотрели на отца.

— Тогда я не хочу никогда стоять наверху, — сказал он. — Никогда! Шелковая рубашка горит на моих плечах — с тех пор, как я знаю, что существуют люди, дети которых ходят в лохмотьях… Это безумие отец, кормить собак деликатесами, когда люди голодают и умирают с голоду. Это безумие, что наверху все— смех, танцы и блаженство, а внизу— стоны и проклятия. Ты можешь спать, отец? — спросил он, пристально глядя на отца. — Ты можешь спокойно спать, зная, что миллионы людей прокляты — что они живут в аду? В аду, в котором заставляешь их жить ты — ты и все те, кто наверху?

— Я научился этому, — сказал Джо Фредерсен. — И будь уверен, Фредер, что люди, за которых ты волнуешься, спят спокойнее и лучше моего. Тяжесть творчества не давит их мозга. Берегись, Фредер, считать людей хорошими, видеть в них невинные жертвы только потому, что они страдают. Их горе трагично, но в нем есть логика — ибо они применимы только как масса, а отдельный человек почти не имеет цены. Не забывай, что люди — продукт случайности, Фредер. Это не важный материал. Но если в отливке их произошла ошибка, их нельзя снова отправить в плавильную печь. Мы принуждены брать их такими, как они и есть. И не наша вина, если они погибают вследствие своей непригодности.

Он хотел продолжать, но дверь медленно и осторожно раскрылась и в комнату вошел Геймердинг. Он выглядел еще растеряннее прежнего, у него было лицо человека, который знает, что он погиб.

— Грот, сторож машины сердца… — произнес он заикаясь.

Джо Фредерсен тут же прервал секретаря. Движение головы его сказало:

— Пусть войдёт!..

Геймердинг отошел в сторону, и Грот вошел.

Грот был великаном. У него были плечи и затылок циклопа; при виде груди и рук его казалось, что он может задушить в своих объятиях молодого быка.

Грот любил три вещи на свете: своих детей, своего господина и свою машину. Детей своих он почти не видал никогда, господина своего редко, а у машины он проводил дни и ночи. Она была чудом из чудес Метрополиса. Ее называли сердцем Метрополиса, потому что в исполинском городе едва ли существовала машина, которая каким-либо образом не получала бы энергию от этого стального титана, не зависела бы от нее. Грот знал машину куда лучше, чем самого себя. В машине переливалась его кровь, напрягались его мускулы, думал его верный мозг.

Несомненно, должны были произойти исключительные, опасные вещи, чтобы побудить Грота передать — хотя бы и на кратчайший срок, — наблюдение за своей машиной другому. Грот редко раскрывал рот, но если это случалось, стоило послушать его.

Джо Фредерсен знал это.

— Что скажете, Грот? — спросил он напряженно и нетерпеливо.

Грот молча раскрыл свой огромный кулак и молча протянул его Джо Фредерсену.

На ладони его лежал маленький смятый, испещрённый значками, кусочек пергамента.

Джо Фредерсен быстро взял пергамент, но посмотрел на него рассеянно. Казалось, ему все это уже было знакомо.

— Откуда у вас этот план, Грот?

— Из кармана одного рабочего, который только что погиб около машины.

— Больше вам не о чем сообщить мне?

— Не о чем, господин Фредерсен.

— Благодарю вас, Грот, — сказал Джо Фредерсен, протягивая руку…

Джо Фредерсен повернулся к первому секретарю.

— Как случилось, господин Геймердинг, — спросил он суховато, — что я снова получаю образчик этого таинственного плана от Грота, а не от вас?

Эрнст Геймердинг не отвечал. Он давно ожидал этого вопроса и все время знал, что не сможет ответить на него.

Джо Фредерсен стоял, облокотившись на письменный стол и упорно ждал ответа. Едва заметно он посмотрел на свои браслетные часы. Эрнст Геймердинг судорожно вздыхал.

— Я работаю 14 часов в сутки, — господин Фредерсен, — пролепетал он.

Джо Фредерсен слегка повел бровями и опустил взор.

— Для человека, занимающего такой пост, как вы, этого мало. Следовало бы работать ровно на десять часов, больше.

Он на минуту остановился, а затем продолжал;

— Это все, что вы мне можете сказать?

Геймердинг молчал.

— Благодарю вас, господин Геймердинг— спокойно сказал Джо Фредерсен. — Банку «Г» уже дано распоряжение выплатить вам жалованье. Всего доброго!

Эрнст Геймердинг стоял неподвижно. Он стоял не как человек, желающий оказать сопротивление, а как человек, ноги которого отказываются действовать. Его взгляд совсем погас, а губы были раскрыты словно ему хотелось кричать. Джо Фредерсен сделал слабый жест нетерпения. Геймердинг тяжеловесно повернулся и медленно зашагал к двери. Он прошел мимо сына Джо Фредерсена, не глядя на него. Бесшумно раскрыв дверь, он вышел из комнаты.

Джо Фредерсен повернулся с рассеянным выражением на лице. Казалось, он совершенно забыл о присутствии своего сына. Однако Фредер напомнил о себе.

— Отец, — начал он как-то особенно тихо, — разве было так необходимо уволить этого человека?

Джо Фредерсен посмотрел на сына долгим и внимательным взором, в котором чувствовалась и любовь, и подозрительность.

— Отчего ты спрашиваешь меня об этом, Фредер?

— А отчего ты мне не отвечаешь? Джо Фредерсен снова взглянул на сына: его не столько поразили самые слова Фредера, сколько странный тон его голоса.

— Мне он больше не нужен, Фредер, — мягко сказал он, наконец.

— Отчего, отец?

— Мне не нужны люди, теряющиеся, когда им что-нибудь говоришь.

— Может быть, он был болен, отец… Заметил ли ты выражение его лица? Может быть он испытал огорчение от человека, которого любит…

— Может быть. А может быть и просто не выспался после веселой ночи в «Иошиваре» или каком-нибудь другом притоне. Ты, Фредер, смотришь на вещи с совершенно неправильной точки зрения. Эрнст Геймердинг был моим первым секретарем. Он получал в 8 раз больший оклад, чем мои младшие секретари. Это обязывало его быть в 8 раз работоспособнее, чем они. Если он не исполнил этого естественного требования, то ему только остается уступить место более достойному. Не пройдет и двух недель, как мой пятый секретарь займет его место. Еще три недели — и четверо его помощников окажутся излишними. Таковы люди, которые мне нужны, Фредер.

— Оттого, что они сберегают жалованье четырех чиновников?

— Нет, Фредер, — оттого, что они обладают единственным преимуществом человека над машиной.

— В чем оно заключается, отец?

— В том, что человек способен испытывать удовольствие от процесса работы, — ответил Джо Фредерсен.

Фредер молчал. На его губы легла горькая усмешка. Джо Фредерсен пристально посмотрел на сына.

— Отчего ты так интересуешься судьбой Эрнста Геймердинга? — спросил он.

— Оттого, что он человек, — глухо ответил Фредер, — и оттого, что я чувствую к нему сострадание.

— Сострадание к бездарным — жестокость в отношении одаренных, — сказал Джо Фредерсен.

Фредер покачал головой. Этот жест означал не отрицание, а только полное непонимание.

— Может быть, с более возвышенной точки зрения ты и прав, отец. Но я видел человека, лицо и движения которого навели меня на мысль: так выглядят люди перед тем, как лишить себя жизни.

Фредер остановился и посмотрел отцу в глаза.

— Если завтра утром, — продолжал он, — тебе сообщат, что этот человек наложил на себя руки, — тебя не потрясет такое известие?

— Нет, Фредер.

Джо Фредерсен подошел к сыну и хотел положить ему на плечи свои руки. Но Фредер уклонился и отступил к двери. Он смотрел на своего отца — самого могущественного человека в Метрополисе с выражением тоски и решимости.

— Я больше не могу следовать за тобой, отец, — сказал он тихо. — Я боюсь, что никогда больше не смогу за тобой следовать.

Джо Фредерсен улыбнулся с меланхолической иронией.

— Ты еще никогда так сильно не походил на свою покойную мать — сказал он.

Фред ер почувствовал, что у него сжимается горло. Не глядя на отца, он повернулся к двери и быстро вышел, словно хотел бежать.

Джо Фредерсен стоял неподвижно на месте. Его узкая голова, слегка склоненная на грудь, казалась теперь особенно благородной и трагической. Наконец, он обернулся, и, подойдя к письменному столу, нажал кнопку звонка.

Спустя несколько мгновений, в комнату тихо вошел Олерт. Этот человек был известен своей беззвучной походкой. Он всегда появлялся с какой-то таинственной, непостижимой быстротой. Он остановился у двери и посмотрел на Джо Фредерсена почти сонными глазами. Тем не менее ему вовсе не хотелось спать. Всякий, кто вблизи посмотрел бы ему в лицо, увидел бы, что весь он одно сосредоточенное внимание. Тем временем Джо Фредерсен смотрел в окно на сверкающий огромный и прекрасный город Метрополис. Наконец, он повернулся к Олерту, и, медленно подойдя к нему, сказал тихо, словно преодолевая внутреннее сопротивление.

— С сегодняшнего дня прошу осведомлять меня о каждом шаге моего сына.

ГЛАВА III

Фредер ходил по лестницам и коридорам Новой Вавилонской башни и искал Эрнста Геймердинга. Судя по походке этого человека, он не мог успеть далеко уйти.

Действительно, Фредер нашел его перед огромным окном 84-го этажа башни, из которого можно было видеть колоссальный город, освещённый миллионами огней. Он смотрел на Метрополис и думал, что стоит только открыть окно и броситься вниз как через две минуты превосходно обученные члены санитарной полиции подберут его искалеченный труп, на месте которого останется только влажное пятно на асфальте.

— Да, — сказал Геймердинг, обращаясь к самому себе.

Его рука уже потянулась к задвижке, как вдруг он услышал, как его кто-то позвал.

Он оглянулся и увидел перед собой сына Джо Фредерсена.

— Что вы хотите сделать, Геймердинг? — спросил Фредер с бесконечной мягкостью в голосе.

Эрнст Геймердинг горько улыбнулся и пожал плечами.

— Ничего особенного, господин Фредер, — тихо ответил он, — что я могу сделать? Ничего.

И вдруг, прямо посмотрев Фредеру в глаза, он добавил:

— Знаете ли вы, господин Фредер, что значит быть уволенным вашим отцом Джо Фредерсеном.

Фредер молчал.

— Это значит, — продолжал Геймердинг, — быть уничтоженным… Это значит, лишиться всех перспектив…

— Отчего, Геймердинг? — спросил Фредер с выражением испуга и в голосе, и на лице.

— Оттого, что Джо Фредерсен — первый человек на свете… Оттого, что он для своих сотрудников — центр вселенной… От него нельзя уйти: тот, кто лишается его руководства, обращается в ничто… Но вы этого не можете понять, господин Фредер… Вы не знаете своего отца.

Фредер молча смотрел в окно. Но он видел перед собой не бесчисленные огни вечернего Метрополиса. а трогательное лицо просящей девушки. Он глубоко вздохнул и сказал:

— Приходите ко мне, Геймердинг.

Уволенный секретарь посмотрел на него безумными глазами и почти со стоном переспросил:

— Я?..

— Да, Геймердинг, — подтвердил Фредер, в голосе которого слышалась доброта и сострадание. — Приходите ко мне, Геймердинг.

Их глаза встретились. И в го время, как взгляд одного постепенно омрачался скорбью, во взгляде другого снова начинала расцветать надежда.

— Да, — воскликнул, наконец, Геймердинг с каким-то странным восторженным воодушевлением. — Да…

Фредер улыбнулся, как человек, которому сделали подарок.

— Где вы живете Геймердинг?

— Улица Девяносто, дом № 7, сед мой этаж.

— Идите домой и ждите меня, Геймердинг. Может быть, я сам приду к вам, может быть, я пришлю за вами. Но я не хочу, чтобы кто-нибудь, кого я знаю, и кому я, может быть помешал, провел бессонную ночь.

— Что могу я сделать для вас? — спросил его собеседник.

Фредер улыбнулся и покачал головой.

— Ничего. Идите домой. Ждите. До свидания.

— До свиданья, — ответил Геймердинг и повернулся, чтобы уйти.

Фредер смотрел ему вслед. Геймердинг остановился, оглянулся и поклонился сыну Джо Фредерсена с выражением глубокой серьезности и преданности.

На губах Фредера потухла улыбка.

Он спускался. Он проходил лестницу за лестницей. Они вели в подземную часть «Новой Вавилонской Башни». Чем ниже он спускался, тем горячее становился воздух в коридорах, которые делались все ниже, все теснее.

Внизу под башней стояли машины, откуда все мощное здание черпало необходимую для своего потребления энергию.

Лестницы и ходы были пусты. Все, кто спешил — а в Новой Вавилонской башне спешили все — пользовались бесчисленными лифтами, которые непрерывно прорезывали здание снизу до купола. Никого не встретил сын Джо Фредерсена на своем пути.

Воздух давно перестал быть прозрачным, он был насыщен парами. Электрические лампочки висели на невидимых потолках, как злые красные глаза.

Наконец, он дошел до машинного отделения. Хотя там было без конца лампионов, казалось, что в помещении полутемно. Оно было бесконечно длинно, но потолок спускался низко. Люди, которые двигались там, казались плавающими в тумане тенями. Резкий шум сразу оглушил Фредера.

Через сотни вентиляторов в комнату врывался воздух, которым дышали уже миллионы жителей Метрополиса. По другую сторону помещения сотни других вентиляторов с ревом отсасывали воздух. Приятный холодок упорно, но безнадежно боролся с мучительной жарой. Жара исходила из стен, куда были вделаны печи. Запах масла пронизывал воздух. Даже вода испарялась, насыщенная парами масла.

Фредер оглянулся, он отер рукою пот со лба. Его взгляд упал на человека, который стоял возле огромной, мамонтообразной машины. Человек этот был в общей для всех рабочих Метрополиса форме. От шеи до щиколоток — темно-синий полотняный рабочий костюм, на голых ногах жесткие ботинки, на голове — черный капюшон.

Человек держал руку на рычаге. Его взгляд был прикован к часам.

Фредер ощупью пробирался к рабочему. Он в упор смотрел на него. Сколько ему было лет? Тысяча? Или не было ему и двадцати? Напряжённое внимание сделало лицо его похожим на лицо мумии.

Фредер протянул руку и осторожно дотронулся до рабочего.

Тот вздрогнул. Его рука оставила рычаг. Он испуганно оглянулся на Фредера. Никто не обращал внимания на них обоих. В густом тумане и дыму они оба были как бы отрезаны от остальных. Фредер на удачу сделал пару шагов по направлению к стене и подошел к узенькой двери. Он тянул рабочего за собой и отворил дверь. Пред ним находилось помещение для инструментов. Фредер уселся на один из ящиков и посадил туда своего нового товарища.

На него посмотрели глаза без выражения. Теперь Фредер увидел, что лицо, которому они принадлежали, было лицо мальчика, который, конечно, был не старше его самого.

— Как тебя зовут? — спросил он невольно.

Глухой голос ответил:

— № 11.811.

Фред еру показалось, что чья-то рука сжимает его горло.

— Я хочу знать, как называла, тебя твоя мать.

— Георг.

— Ты знаешь, кто я, Георг?

В тусклых глазах рабочего мелькнула сознательность.

— Да, — сказал он, — вы — сын Джо Фредерсена.

Он быстро вскочил.

— Машина! — воскликнул он. — Помилуй Бог, моя машина!

— Оставь свою машину, Георг, и послушай меня.

— Но за машиной должен быть Георг, но не ты.

— Кто же?

— Я.

Никакого ответа.

— Я, — повторил Фредер. — В состоянии ты выслушать меня? Запомнишь ты, что я скажу тебе? Это очень важно.

— Да, — ответил Георг, точно парализованный.

— Мы переменим нашу одежду. Ты возьмёшь мою, а я твою. Я займу твое место за машиной. В моем платье ты спокойно уйдешь отсюда. Никто не заметил, как я входил. Никто не заметит, как ты уйдешь. Но ты должен владеть своими нервами и оставаться спокойным. На этом листочке я напишу тебе адрес: Геймердинг, улица 90, д. № 7, 7-ой этаж. Покажи эту записку моему шоферу, который ожидает меня у подъезда Новой Вавилонской башни. Мой автомобиль весь белый, номер его MX 3759401. Шофер хорошо дисциплинирован, он не обернется, не посмотрит на тебя. Ты велишь ему ехать по указанному адресу, пошлешь его домой и пойдешь к Геймердингу. Скажи ему, что я посылаю тебя. Ждите меня или известия обо мне. Ты понял меня, Георг?

— Да.

Через немного времени сын Джо Фредерсена в костюме рабочего стоял за машиной. Вместо белого шелка, плечи его покрывало грубое синее полотно. На голых ногах его были жесткие ботинки. Черный капюшон, где был напечатан номер 11.811, закрывал его волнистые светлые волосы.

Он стиснул зубы. Он думал.

— Испытай-ка, каково стоять в адском жару и не сметь сомкнуть глаз… Почувствуй на себе, что испытывают эти люди, по коже которых стекает едкий пот, у которых горят и болят глаза. Узнай, как чувствуют себя те, которые должны работать непрерывно для того, чтобы наверху, в чудесном городе Метрополисе праздные люди легкомысленно разбрасывали деньги, которые зарабатывают их отцы своим мозгом и руками рабочих.

Он сунул руку в карман за носовым платком, чтобы обтереть лицо. Он почувствовал твердую бумажку, которую вытащил вместе с платком.

Бумажка была не больше мужской ладони. Она. была испещрена странными значками. Фредер тут же узнал ее. Он несколько часов тому назад видал такую же бумажку в руках своего отца, который получил ее от Грота. Что означал этот план?

За спиной его раздался голос.

— Следи за своей машиной 11.811.

Относилось это к нему? Да, к нему. Он носил костюм рабочего и был среди них номером 11.811.

Машина задрожала…

Он сунул план обратно в карман и положил руку на рычаг.

Олерт был бесконечно терпелив. Если надо было, он мог часами стоять на том же месте, выкуривая папиросу за папиросой, читая газету за газетой. И все же он не спускал с глаз одного предмета — ослепительно белого автомобиля сына Джо Фредерсена.

Его терпение было вознаграждено. Худощавый молодой человек, блондин в белом шелку, который носили в Доме Сыновей, быстро, почти бегом пересек огромный холл Новой Вавилонской Башни и приблизился к белому автомобилю за № 3759401.

Шофер открыл дверцы. Он увидел пред собою листок, где почерком его молодого хозяина было написано:

«Геймердинг, улица Девяносто, д. № 7, 7-ой этаж».

Затем дверцы захлопнулись, и автомобиль тронулся.

Упав на мягкие подушки автомобиля, Георг сжал голову обеими руками так, что казалось, кровь должна была брызнуть у него из глаз. Он хотел наконец проснуться… понять…

Тело его сладко ныло. С дрожью, которая расслабляла все его члены он ощущал на своей коже нежное прикосновение шелка. Его охватило сознание освобождения от мучительной тяжести жизни — и смех и слезы подступили к его глазам.

Он хотел было вытереть слезы рукавом шёлковой рубашки, как привык стирать грязным полотняным рукавом пот со лба. Но затем он сунул руку в карман от брюк — он искал платок.

Он нашел его там, но нашел, и кое-что другое.

Деньги… Много денег. Небрежно сунутые в карман банкноты.

Георг, рабочий номер 11.811, никогда в жизни не видал и маленькой доли таких денег — и подавно не держал их в руках.

Испуганным рефлекторным движением он бросил от себя деньги, так что они упали к его ногам. Он смотрел на них, точно вор, и подтянул под себя ноги, чтоб не задеть их.

Растерянный, потрясенный он выглянул сквозь широкие, блестящие окна на улицу.

И он понял, что этот город машин, этот трезвый город, город-фанатик работы — имеет и другую жизнь. Его тело вздрагивало от фейерверка электрических реклам, от надписей в десять цветов, от ослепительно белых фонтанов слишком сильных ламп, от взлетающих ракет, от холодных мигающих световых башен.

Одно слово возвращалось все снова и снова. Буквы складывались в одно и то же слово.

Иошивата.

Что означало это: Иошивата?

На одном из перекрестков в автомобиль был брошен пучок объявлений и реклам, он упал на колени к Георгу, к ногам его. Механически Георг нагнулся, поднял их.

На этих листках, из которых исходил пронизывающий, горьковатый, расслабляющий аромат, большими странными буквами начертано было тоже слово: Иошивата…

Георг хотел распахнуть дверцы автомобиля, чтобы выскочить на улицу, но движение экипажа заставило его откинуться на подушки. Он сжал кулаки, к которым прилипли банкноты и поднес их к глазам. Но слово было уже в нем, оно было выжжено в нем, зов — и неугасимое пламя.

Точно в тумане, пронеслась перед глазами его бесформенная картина: машина, величиной с мамонта, перед нею человек в грязном синем полотне.

— Нет! — сказал Георг, разжимая кулаки.

Но перед глазами его горело слово: Иошивата.

В воздухе была музыка, брошенная радио в вечерние улицы. Горячая, разнузданная радость.

— Нет! — простонал Георг.

Кровь текла из его прокушенных губ. Но сотни пестрых ракет выкрикивали в черном бархатном небе Метрополиса слово: Иошивата. Георг высунулся в окно. Он крикнул в музыку, в пьянящую жизнь улицы: «Иошивата!» и откинулся на подушки.

Описав дугу, автомобиль поехал по новому направлению.

ГЛАВА IV

Горбун с печальными трагическими глазами открыл Джо Фредерсену дверь в дом Ротванга, и манеры его ясно показывали, что самый большой человек в Метрополисе был в этом доме гостем, которого принимали неохотно, хотя и не решались не принимать.

Дом, где жил великий изобретатель Ротванг, был сдавлен между двумя небоскребами. Он находился близ церкви и несомненно был построен в то время, когда Дева Мария с Младенцем, которая стояла на церкви, высилась над красными черепичными крышами окрестных домов. Дом Ротванга был узок, как полотенце, и не имел ни одного окна на улицу — кроме закрытого решеткой отверстия, которое вело в подвальное помещение.

Чужой человек не мог бы определить, сколько комнат в этом фантастическом пережитке былых времен. Спиральная лестница вела вверх и вниз, а дом казался слишком хмурым и недружелюбным, чтобы возбудить охоту к исследованиям.

Горбун провел Джо Фредерсена по лестнице и молча отворил дверь.

С гулом щелкнул замок.

Джо Фредерсен стоял в комнате, которую он знал, знал слишком хорошо… Он равнодушно бросил на стул свою шляпу. Глаза его медленно и утомленно скользили по комнате. Она была пуста. Большой почерневший от времени стул, какие бывают в старых церквах, стоял перед задернутой портьерой. За ней была ниша, шириной в стену.

Джо Фредерсен долго стоял возле двери, не двигаясь. Он закрыл глаза. Потом, не открывая глаз, немного неверной походкой он подошел к тяжелой черной портьере и раздвинул ее. Тогда лишь он открыл глаза. На широком цоколе покоилась высеченная из камня голова женщины.

Это не было творение художника, это было создание человека, который в муках, коим нет названия на языке людей, днями и ночами боролся с белым камнем, покуда, казалось, сам камень понял его и сам принял форму женской головки. Камень сжалился, и в нем расцвел портрет молодой женщины, которая была для двух людей их небом — и адом.

Гельга Ротванг, жена великого изобретателя, которая принадлежала ему всецело — пока не встретилась с Джо Фредерсеном.

Тогда она должна была покинуть мужа, который горячо любил ее, и уйти к другому.

Глаза Джо Фредерсена оторвались от головы женщины и опустились на высеченные на цоколе слова:

«Гель, родившаяся мне на счастье, всем людям на радость, потерянная из-за Джо Фредерсена и скончавшаяся, когда она подарила жизнь сыну его, Фредеру».

Да, тогда она умерла. Но Джо Фредерсен слишком хорошо знал, что она умерла не от родов. Она умерла потому, что сделала то, что должна была сделать. Она, собственно, умерла уж в тот день, когда пришла от Ротванга к Джо Фредерсену и удивилась, что ноги ее не оставляли на пути своем кровавых следов. Она умерла, потому что не могла противостоять великой любви Джо Фредерсена и потому, что он заставил ее разбить жизнь другого человека.

Никогда не было на лице человека выражения такой радости освобождения, как на лице Гель, когда она узнала, что умирает.

Но тот же самый могущественный человек в Метрополисе в жутком сознании своего бессилия лежал на полу и кричал, как дикий зверь, которому переламывают кости.

И когда он через 4 недели встретился с Ротвангом, густые упрямые волосы над чудесным лбом изобретателя были белы как снег, а в глазах его горела ненависть, граничащая с безумием.

В этой великой любви, в этой великой ненависти Гельга осталась живою для обоих мужчин…

Джо Фредерсен не заметил, как за ним открылась дверь, и кто-то тихо вошел в комнату. Но он услышал смех, обернулся — и увидел лицо Ротванга.

Оба в упор смотрели один на другого. Никто не поклонился.

— Тебе надо было бы раздробить череп, если бы в нем не хранился такой драгоценный мозг, — сказал Джо Фредерсен после паузы.

— Ты ничего не можешь сделать мне хуже того, что сделал, — ответил Ротванг.

Джо Фредерсен молчал.

— Как ты думаешь… — продолжал Ротванг, — что мучительнее раздробить череп или вырвать из груди сердце?

Джо Фредерсен молчал.

— Ты не хочешь отвечать мне, Фредерсен?

— Мозг, подобный твоему, должен бы уметь и забывать, — произнес Джо Фредерсен, не глядя на Ротванга.

Ротванг пожал плечами. Он подошел к портьере и задернул ее.

— Забыть? — переспросил он. — Я дважды в жизни забыл. Раз я забыл, что эфирное масло и ртуть дают взрывчатую смесь. Это стоило мне правой руки. Другой раз я забыл, что Гель была женщиной, а ты — мужчиной. Это стоило мне сердца В третий раз, боюсь, дело пойдет о моей голове. Я никогда больше не буду забывать, Фредерсен.

Джо Фредерсен молчал. Наконец, он произнес беззвучно:

— Ты забываешь, что Гель умерла и для меня.

— Ты забываешь, — ледяным голосом сказал Ротванг, — что у меня от Гель не осталось ничего, кроме проклятых воспоминаний.

— А у меня, Ротванг?

— У тебя от неё сын.

Джо Фредерсен не ответил. Он стоял с отсутствующим лицом. Ротванг смотрел на него и как будто внимательно прислушивался к тому, что заметил в этот час впервые.

— Ты, кажется, не спешишь сегодня, Фредерсен? — сказал он. — Не хочешь ли сесть? И не хочешь ли сказать мне, почему ты пришёл? Ты ведь отыскиваешь меня, когда дело идет о новых планах и когда ты один не знаешь, как быть дальше…

— И сегодня дело идет о планах, хоть и не о новых, — ответил Джо Фредерсен, точно не расслышав насмешки. — Можешь объяснить мне этот план?

Он протянул Ротвангу маленький кусочек пергамента, который получил от Грота. Ротванг взял его и глубоко склонился над ним — не для того, чтобы рассмотреть его, а чтобы спрятать свое лицо.

— Откуда это у тебя? — спросил он после паузы.

— Ты знаешь план?

— Да. Откуда он у тебя?

— Из кармана одного из моих рабочих, но откуда он известен тебе?

Ротванг стоял спиной к окну. Это не позволяло вглядеться в черты его лица.

— Помнишь, — спросил он, — с каким непонятным тебе упрямством я в свое время желал поселиться именно в этом доме?

Джо Фредерсен кивнул.

— И помнишь, с каким упрямством я впоследствии отказывался продать землю под домом для продолжения подземной дороги?

— Еще бы. Я точно помню сумму, которую стоил изгиб пути, сделавшийся поэтому необходимым.

Ротванг загадочно усмехнулся.

— Вот причина, — сказал он, покачивая в своей ладони маленький кусочек пергамента.

— Объяснись, пожалуйста.

— Этот дом, Фредерсен, был, очевидно, построен человеком, который желал, чтобы добрые друзья и милые соседи его не знали всех его путей. Быть может, впрочем, это был просто-напросто глупец, любящий прогулки, как крот. Я не знаю. Во всяком случае ему был известен секрет этого кусочка пергамента, — потому, что этот квадрат, который ты видишь здесь, совпадает с квадратом подъемной двери, находящейся в самом нижнем помещении дома. Под подъемной дверью находится еще довольно хорошо сохранившаяся лестница, а дальше многочисленные и разбросанные ходы, где едва ли приятно заблудиться.

Джо Фредерсен, казалось, не верил.

— Ты рассказываешь сказки, — сказал он.

— Ты можешь во всякое время убедиться в справедливости моих слов, — ответил Ротванг с некоторой кротостью.

Джо Фредерсен задумался.

— И куда ведут эти ходы?

— К копям, которые были оставлены уже тогда, когда стали закладывать фундамент этой церкви.

Джо Фредерсен покачал головой.

— А откуда ты все это знаешь?

— Я люблю гулять, как гуляют кроты.

Джо Фредерсен посмотрел на Ротванга долгим испытующим взглядом.

— Мне сдается, что ты играешь двойную игру, Ротванг, и что у меня нет большего врага, чем ты.

— Я никогда не скрывал этого, Джо Фредерсен, — ответил седой его собеседник.

— Ну, что же, поступай, как хочешь, Мне сейчас интересно только узнать, что означает план покинутых копей в кармане моих рабочих.

— Это не трудно, — заметил Ротванг с несвойственной ему мягкостью.

Джо Фредерсен поднял голову.

— Хочешь проводить меня?

— Да.

— Еще этой ночью.

— Хорошо. Но приготовься к долгому пути.

— К долгим путям я привык, — ответил Джо Фредерсен.

ГЛАВА V

Фредер не мог больше стоять. Он больше не обслуживал машины, он висел на ней, на её ручках и рычагах — потому что его кости больше не держали его. Его светлые волосы были смочены потом, который стекал солеными каплями по его лицу, делая его неузнаваемым, с ужасом задыхающегося, он боролся за каждый вздох. В его мозгу была одна лишь мысль:

Неужели же нет конца у этих двух часов?

Внезапно рядом с ним очутился какой-то человек, у уха его — чей-то рот;

— Она будет говорить сегодня ночью… Ты придешь?

Он ожидал ответа.

— Она позвала. Ты придешь?

Кто она? Куда надо было ему придти? Но он кивнул утвердительно. Он хотел знать пути тех, кто, как и он, носили грубую синюю парусину, черный капюшон и твердые сапоги.

Голова его упала на грудь. Он оставил рычаги, за которые взялись руки другого рабочего, пришедшего ему на смену. А Фредер точно в полусне машинально шел куда-то. Он шел плечо к плечу с новым своим знакомым.

— Она позвала? — думал он. Кто же эта «она». Он шел и шел, и усталость его все росла. Не было конца пути. Он слышал глухой гул шагов тех, кто шел с ним, точно шум далекого прибоя.

Кто же она? — думал он. — чей голос заставлял на смерть утомленных людей добровольно отказаться от сна — от лучшего их отдыха, чтобы идти к ней, когда она зовет.

— Дальше? Все еще дальше?

— Глубже? Все еще глубже?

Но поток остановился, остановился и Фредер. Он споткнулся и упал на твердый холодноватый камень. Он опустится на колени, положил голову на камень.

Как ему было хорошо… Он улыбнулся.

Тогда кто-то начал говорить.

— Ах, сладкий голос, — думал, не открывая глаз, Фредер, — любимый, желанный голос. Твой голос, девушка! Я заснул… Я вижу сон… Мне снится твой голос, любимая.

— «Братья мои, — говорит голос, — все вы знаете огромное здание в сердце Метрополиса: „Новую Вавилонскую башню“. Я расскажу вам легенду о постройке башни в древнем Вавилоне… Хотите послушать, как она была начата. Хотите послушать, чем это кончилось? Человек, который, предпринял постройку, был добр и велик. ОН чувствовал близость Бога и не боялся померяться с ним. Он сказал: „Построим башню до самого неба. И на верхушке башни мы воспоем хвалу Богу и человеку“. Тогда собралось несколько человек и ревностно начали строить, но вскоре им стало ясно, что дело не под силу им одним. И они разослали гонцов вовсе страны за чужими, чтобы продолжать постройку башни в Вавилоне.

Пришли чужие и стали работать за деньги, но они не знали даже, над чем они работают. И Вавилонская башня была так велика, что никто из работающих на одной её стороне не знал никого из рабочих на другой. Человек, в мозгу которого зародилась постройка башни, был им неизвестен. Мозг и руки были далеки, были враждебны друг другу… „Вавилон!“ восклицал один и думал: „Радость! Венчание! Триумф“

„Вавилон!“ — стонал другой и думал: „Ад! Несчастие! Вечное проклятие!“

То же слово стало молитвой и проклятием. Произнося те же слова, люди не понимали друг друга. И вот почему была разрушена Вавилонская башня… Потому, что мозг и руки не понимали уже друг друга. Погибнет когда-нибудь и „Новая Вавилонская башня“.

Мозгу и рукам нужен посредник. И посредником между мозгом и руками должно быть сердце…»

Она замолчала.

Тогда один из рабочих медленно встал, он поднял свое худое лицо с глазами фанатика, и спросил:

— А где же посредник, Мария?

Девушка посмотрела на него, и на лице её появился свет беспредельной уверенности.

— Ждите его. Он придёт.

Шёпот прошел по рядам мужчин.

Фредер, который давно уже не спал, склонил голову к самим ногам девушки.

Вся душа его звучала:

— Я хочу быть им.

Но Мария не видала его, не слыхала.

— Терпение, братья, — тихо продолжала она. — Путь, которым должен прийти посредник, далек. Многие среди вас кричат: «бороться, разрушать!» Не боритесь, братья мои, ибо это делает вас виновными. Поверьте, придет некто, кто будет говорить за вас, кто будет посредником между вами — руками и человеком, мозг и воля которого создали город. Он подарит вам то, что всего дороже на свете: освобождение без сознания своей вины.

Она встала с камня, на котором сидела. Толпа оживилась.

— Мы будем ждать, Мария, но недолго еще.

Девушка замолчала. Своими грустными глазами она, казалось, искала среди толпы говорившего… Затем она опустила голову.

Когда кругом Марии все стало тихо и заглохло эхо последних шагов, она вздохнула и вновь открыла глаза.

Тогда она увидела человека в синей парусине и в черном капюшоне, который лежал на коленях у её ног.

Она наклонилась к нему. Он поднял голову. Они посмотрели друг другу в глаза, и она узнала его.

— Ты? — сказала она тихо. — Ты — посредник? Неужто то это, действительно, ты?

— Ты позвала меня, и я пришёл, — ответил сын Джо Фредерсена.

Её дрожащая рука гладила его волосы. Но взгляд её стал печальным и строгим.

— Ты носишь этот костюм из каприза? — сказала она, грустно улыбаясь. — Если ты пришёл к нам, чтобы выдать нас своему отцу, это, конечно, не принесет тебе благословения.

Он встал, остановился перед нею.

— Так ты веришь в меня, Мария? — спросил он серьезно.

Она замолчала. Глаза её наполнились слезами.

— Прости меня, — сказала она тихо плача. — Мы так долго ждали, мы так долго тосковали. У нас уже немного сил и веры в избавление. Еще вчера я видала, как ты играл с друзьями в прекрасных «Вечных Садах». А сейчас ты здесь в костюме рабочего. Разве не могла я подумать, что это тоже игра?

— Я всегда буду носить этот костюм, Мария.

— Как сын своего отца?

— У моего отца нет больше сына, Мария.

Она испуганно посмотрела на него.

— Ты не понимаешь, Мария? — спросил он. — А ведь ты сама позвала меня на дорогу, куда я пошёл во имя твое… Ты хочешь, чтобы я был посредником между моим отцом и теми, кого ты называешь своими братьями. Но не может быть посредника между небом и адом, который не был и на небе, и в аду. Подумай, до вчерашнего дня я не знал ада. Быть, может, потому я был так жалок, когда заговорил с моим отцом о рабочих Метрополиса. Я многому учился и ничего не знаю. Я ничего, не создал и не имел цели перед собою. А тогда пришла ты и показала мне моих братьев… Ты живёшь здесь, маленькая святая?

Фредер опустил голову, положил ее на руки Марии.

— Я желала бы, но мой отец ко позволяет.

— Кто твой отец?

— Он стоит за машиной сердца.

— Грот?

— Да, Фредер. Это самый верный слуга твоего отца. Если бы случилось что-нибудь между Джо Фредерсеном и его рабочими, мой отец первый предал бы нас.

— До этого не должно дойти, — сказал Фредер.

Она подняла его голову и доверчиво посмотрела на него. По лицу её пробежала улыбка.

— Как это случилось? — спросила она, — что мы говорим друг другу ты? Как это случилось, что мы так хорошо знаем друг друга?

— Я не знаю, Мария, — ответил Фредер. — Но мне кажется, что я искал тебя всю мою жизнь. Я хочу жить и искать дорогу…

— Ко мне или к моим братьям?

— К тебе, Мария. Я не хочу казаться лучше, чем я на самом деле. Я люблю людей не из-за самих них, но только из-за тебя, потому, что ты любишь их. Я не хочу помогать людям из-за них самих, но из-за тебя, потому что ты этого желаешь. Со вчерашнего дня я пытался помочь двум людям: я подошёл к человеку, которого отослал мой отец, и я делаю работу того, чью одежду я ношу. Видишь, это начало пути к тебе. Да благословит тебя Бог!

Голос изменил ему. Мария наклонилась. Она взяла обе его руки в свои. Она смотрела на него своими кроткими глазами и улыбалась ему.

Ротванг стоял, прислонившись к стене, заложив руки в карманы своего черного сюртука и наблюдал за Джо Фредерсеном, который шагал взад и вперед по небольшой комнате, куда они удалились.

Внезапно он остановился и посмотрел прямо в лицо Ротвангу.

— Ты знал об этих собраниях, Ротванг?

Да.

— И ты ничего не сказал мне об этом?

Ротванг пожал плечами.

— Я не контрольный чиновник твой, Фредерсен.

— Нет, конечно…

Казалось Джо Фредерсен хотел продолжать, но он проглотил слова, которые были у него на губах и снова стал шагать взад и вперед.

Ротванг усмехнулся.

— Может быть, ты думал, что твои рабочие любят тебя, Фредерсен? Или что они довольны своей судьбою?

Джо Фредерсен махнул рукой, точно это совсем не интересовало его.

— Дело не в этом, — сказал он. — Дело в том… что среди них мой сын… а он единственное, что я не могу потерять.

Ротванг не двигался.

— Я боюсь, — сказал он медленно, — что ты уже потерял его.

Фредерсен побледнел.

— Ты думаешь об этой девушке? — спросил он.

— Да.

Молчание.

Затем против своего желания Джо Фредерсен хрипло спросил:

— Ты не находишь, что она напоминает Гель?

Ротванг не отвечал. Его лицо было серо, и безжизненно, как камни.

— Я знаю силу таких женщин, — продолжал Джо Фредерсен. — Этих кротких женщин с чистым, ясным лбом. Если бы позволить им, они завладели бы всем миром.

— Но ты не намерен позволить?

— Нет, Ротванг.

— Опыт с Гель, значит, не сделал тебя умнее?

Джо Фредерсен молчал.

— Помнишь, — продолжал Ротванг, — как Гель чуть не на коленях умоляла тебя не строить подземного города для рабочих? Твоя мать с этих пор никогда не подавала тебе руки. Так возмущена была она. Но Гель была более кроткой. Она плакала и просила. И, быть может, ей удалось бы победить тебя, Джо Фредерсен, если бы у нее было достаточно времени, чтобы плакать и просить. Но она умерла… и ты построил свой знаменитый рабочий город…

— Я ни разу не жалел об этом до сегодняшнего дня.

— До сегодняшнего дня… Не чувствуешь ты разве, Джо Фредерсен, что сейчас занимается новый день, или ты забыл, что Фредер сын Гель.

— И мой сын… Девушка должна быть удалена из Метрополиса!

— Ты хочешь уничтожить ее? — спросил Ротванг спокойно.

Джо Фредерсен вспылил:

— Ты с ума сошел!

Ротванг молчал. Он не двигался. Его опущенное лицо было непроницаемо.

— Фредер — все для меня, — продолжал Джо Фредерсен. Он не знает этого. Быть может, сыновья никогда этого не знают. Быть может, судьба отцов — собирать для своих сыновей то, что кажется им сокровищем. Но для молодых это тяжелые камни, не имеющие никакой цены, и они бросают их прочь. Тогда, когда умерла Гель, я не пошел за ней, как ни хотел — потому что жило дитя, которое она родила мне. Я хотел сделать это дитя самым могучим человеком мира. Вся моя жизнь имела эту лишь цель. И я не откажусь от нее, потому лишь, что кроткая молодая девушка, которая немножко похожа на Г ель, хочет взять у меня моего сына.

— Значит, ты решил разлучить их?

— Твердо решил, Ротванг!

— Но это удастся тебе одним лишь путем.

— Каким же, Ротванг?

— Клин вышибают клином!

— Что это должно означать?

— Женщина против женщины, Джо Фредерсен!

— Я не расположен разгадывать загадки.

— Допустим, — сказал Ротванг, усмехнувшись, — что твой сын снова придет на собрание в оставленные копи и увидит девушку, маленькую святую проповедницу любви и жалости… и вдруг она начнет возбуждать рабочих к восстанию!

— Дальше, — сказал Джо Фредерсен после паузы.

— Или допустим, в один прекрасный вечер твой сын захочет посмотреть, как пляшут девушки в Иошиваре… и среди этих девушек будет Мария… Как ты думаешь, что подумает Фредер?

— Он подумает, что началось светопреставление или решит, что сам он сошел с ума.

— Но весьма вероятно, что он в твоем смысле исцелился бы… Неправда ли?.. При виде развенчанного своего божества?..

— Я думаю, ты можешь многое, Ротванг… Но душа этой девушки под двойной защитой — ее хранит и сама Мария, и любовь к ней Фредера.

— Я знаю, я никогда не решился бы посягнуть на душу Марии.

— Тогда я не понимаю тебя.

— Этого и не требуется. Я назвал тебе единственное верное средство отозвать своего сына с пути, на который привела его эта маленькая святая. Если ты решился, предоставь мне применить мое средство и не заботься ни о чем.

— Хорошо, — сказал Джо Фредерсен с побледневшим лицом.

И точно боясь, что он пожалеет о своем слове, если останется здесь еще хоть минуту, он молча повернулся, чтобы идти.

Ротванг не провожал его. Только улыбка, тонкая улыбка великого изобретателя следовала за Джо Фредерсеном, пока он скрылся из виду.

Затем Ротванг отошел от стены, прислонившись к которой он стоял. Он протянул руку, и свет маленькой электрической лампочки потух.

Ты должен уйти, милый — сказала девушка, и нежность её улыбки скрасила её слова.

Он умолял ее, как мальчик: еще пять минуток — еще две — еще одну минутку! Но кроткие руки Марии все же убедили его, хотя он и не понимал, как можно оставить ее в этих хмурых коридорах и вернуться одному на улицы города.

— Не забудь, — сказала она, покраснев, — что уже почти утро. Я не хотела бы никого встретить, я не хотела бы объяснять кому бы то ни было то, что самой мне кажется чудом…

И он, наконец, оставил ее.

Мария оставалась стоять неподвижно, пока не заглох шум его шагов. Тогда она глубоко, глубоко вздохнула и наклонилась, чтобы поднять маленький фонарик, который светил им.

Внезапно она насторожилась. Какой-то звук достиг её ушей.

Что это было? Казалось, под ногами человека оторвался камень, скатился куда-то вниз и остался лежать там.

Но, наверное, она ошиблась, или же камень, утомленный своим тысячелетним покоем, сам покатился, чтобы снова застыть. Здесь не могло быть никого, никого, кроме нее.

Почему же была она испугана? Она улыбнулась, подняла лампу спокойно повернулась, чтобы пойти, — чтобы пойти в город рабочих, который так хорошо был известен ей.

— Фредер, — произнесла она тихо. И еще раз: — Фредер.

Прислушиваясь, она остановилась. Тут было эхо? Нет. Это не могло быть эхом.

Чуть слышно откуда-то донеслось:

— Мария!

Она быстро обернулась, испуганная: неужели же он вернулся?

— Фредер, — позвала она.

Прислушалась… Никакого ответа!

— Фредер!

Ничего…

Но внезапно — легкое дуновение воздуха, от которого зашевелились волосы на её затылке. Точно ледяная рука погладила её спину. Легкое дуновение прошло по низкому коридору, точно мучительный глубокий вздох, который не имел конца.

Девушка стояла тихо.

Никакого ответа. Но в глубине коридора, по которому она должна была пойти, несомненно кто-то крался: ноги в мягких туфлях на суровых камнях. Это было — да, это было странно… Подкарауливал ее кто-нибудь? Человек приближался. Пусть он пройдет мимо? Да.

Налево от нее тянулся длинный коридор. Она хорошо не знала его, но она и не хотела идти этим коридором. Ей надо было только подождать, чтобы прошел тот человек, тот странный человек.

Она потушила лампу и осталась в полной тьме, прислонившись к стене чужого коридора. Она ожидала, она затаила дыхание.

Она слушала: крадущиеся шаги все приближались. Вот они уже здесь. Теперь они должны были — должны бы были пройти мимо. Но нет! Они остановились. Шаги остановились в том месте, где отходил коридор, в котором она стояла, и, казалось, ждали.

Кого?… Ее?

Решившись, наконец, она бросилась бежать. Она спотыкалась — и вставала, она натыкалась то на одну, то на другую каменную стену, она была вся в крови, потянулась к пустоте, упала, со стоном вновь поднялась…

Давно выпала из её рук лампа. Она прикрыла уши руками, чтобы не слышать шагов, крадущихся шагов, которые снова приближались к ней.

И внезапно она увидела на каменной стене свою огромную тень; за ней был свет, за ней стоял человек!

С диким криком, разрывавшим ей горло, она снова бросилась вперед, не оглядываясь, подхлестываемая светом, подгоняемая длинными, мягкими, упругими шагами.

Она бежала и кричала:

— Фредер, Фредер!

Она оступилась, упала. Перед ней была лестница. Замшелые ступени. Она поднялась по ней.

Тут был конец! Лестница заканчивалась каменной, подъемной дверью.

— Фредер! — застонала девушка. Она уперлась в дверь головой и руками. — Фредер!

Подъемная дверь поднялась, упала с грохотом назад.

Внизу — у подножья лестницы — раздался смех.

Там стоял человек с белыми, как снег, волосами. Мария потеряла сознание.

ГЛАВА VI

Владельца Иошивара по неизвестным причинам звали Сентябрем.

Никто из посетителей Иошивара не мог пожаловаться на малейшую невежливость хозяина, но только особых гостей удостаивал он провожал до самой улицы.

К таким гостям относился и Георг. Быть может, испытывал Сентябре уважение к белому шелку, который скрывал истомленное, мучимое болезненной дрожью, тело этого его посетителя. Быть может, боялся он, этот молодой человек с зеленоватым лицом упадет еще в самой Иошиваре и подаст повод к неприятным пересудам.

Так или иначе он провожал его тысячью поклонов, и ладони его при каждом поклоне расправлялись и сжимались вновь, как щупальца в ожидании последнего «на чай».

Георг остановился и посмотрел на Сентября.

Его охватило такое отвращение, что потемнело в глазах. Он опустил руку в карман — за последними деньгами.

Ему попалась узенькая записочка. Он посмотрел на нее неподвижным взглядом. «Геймердинг, улица 90, дом № 7, 7 этаж» значилось там.

У подножия лестницы поджидал белый автомобиль, о котором весь Метрополис знал, что он принадлежит сыну Джо Фредерсена. Георг подошел. Шофер приложил руку к козырьку.

Георг сам открыл себе дверцы, но запнулся. Кто-то схватил его за руку, в которой он держал еще бумажку.

В мягких подушках белого автомобиля сидел Олерт, и его узкая рука сдавила, как клещи, безвольную руку Георга.

— Не делайте шума. Входите, — сказал Олерт тихо.

Георг послушался. Дверцы за ними захлопнулись. Человек, сидящий возле Георга, надавил пуговицу звонка, и автомобиль бесшумно поехал.

— Еде человек, платье которого вы носите? — спросил Олерт.

Георг смотрел на него пустыми глазами. Он абсолютно не понимал, чего этот человек хочет от него. Он расслышал его слова, но вопрос показался ему бессмысленным.

Рука его, сжимаемая все крепче и крепче, невольно выпустила бумажку. Она упала на пол! Георг хотел нагнуться, чтобы поднять ее, но другой опередил его.

Он бросил взгляд на бумажку, посмотрел на Георга. И высвободил его руку, точно поняв, что этот опустошенный человек, глаза которого горели нестерпимой мукой, был неспособен к какому бы то ни было сопротивлению.

Он вынул портсигар, старательно вложил туда бумажку, где рукою Фредера написан был адрес Геймердинга, и снова спрятал его.

Олерт ставил свои вопросы в деловом тоне, без жесткости. Он старался объяснить раздавленному человеку, что его образ действий в эту ночь не будет иметь для него дурных последствий. Он просто вернется к своей машине и позабудет, что когда-либо оставлял ее. Вот и все. Он удивился, что обещание полнейшей безнаказанности не произвело никакого впечатления на рабочего № 11.811.

ГЛАВА VII

В этот же час Геймердинг открыл Фредеру двери своей квартиры, безмолвно изумляясь его костюму.

Фредер заметил это, улыбнулся.

— Где Георг? — спросил он. Он еще не выспался.

— Кто? — спросил Геймердинг несколько невнимательно. Он ожидал Фред ера и не ложился спать…

— Георг, — повторил Фредер, счастливо улыбаясь своим усталым ртом.

— Кто это? — поинтересовался Геймердинг.

Фредер посмотрел на него с недоумением.

— Молодой рабочий, которого я послал к вам.

— Никто не приходил ко мне!

Фредер молча смотрел на Геймердинга.

— Я просидел всю ночь на этом стуле. Я ни на мгновение не сомкнул глаз, никто не приходил сюда…

Фредер все еще молчал.

— Господин Фредер, — осторожно осведомился Геймердинг. — Почему на вас этот костюм?

— Георг носил его, — ответил медленно Фредер. — А я дал ему свой… Я нашел его за машиной в подвале Новой Вавилонской башни, занял его место и послал его сюда.

— Быть может, он придет еще, — предположил Геймердинг.

Фредер покачал головой.

— Нет, нет, он должен был быть здесь уже много часов назад… Если бы его узнали, когда он покидал Новую Вавилонскую башню, он вернулся бы ко мне, ведь я был за его машиной. Трудно представить себе, но это так: он не пришел.

— Было много денег в костюме, которым вы обменялись с ним?

Фредер подумал. Затем он кивнул головой.

Геймердинг пожал плечами, точно теперь все было ясно.

— Я не знаю пути, каким вы хотите идти, Фредер, сказал он вполголоса. — Но, кажется, я отгадываю его. Как грустно, что с самого начала человек, которому вы хотели сделать добро, так плохо вел себя.

— Быть может, это хорошо, — ответил Фредер, не оборачиваясь. — Потому что я ведь никогда не жил с людьми.

— Разве не было ни одного человека среди ваших друзей, Фредер?

— Я не имею друзей, Геймердинг, и, что много хуже, я не имею друга… У меня были товарищи по играм… Но друзья? Нет, Геймердинг!

Он обернулся к Геймердингу, который смотрел на него с тоскою и нежностью.

— Да, сказал он мягко. — Тебе бы я доверился. Я хочу говорить тебе «ты», Геймердинг, называть тебя «другом» и «братом» — потому что мне необходим человек, который бы пошел со мною моей дорогой — веря и не сомневаясь — до конца света… Хочешь быть им?

— Да! — Да?

Фредер подошел к нему и положил обе руки на его плечи. Он заглянул ему в лицо.

— Ты говоришь: да? Знаешь ли ты, что это значит — для тебя и для меня?

— Да, я знаю.

Фредер долго смотрел на него.

— Хорошо, сказал он, наконец. — Благодарю тебя. Я должен сейчас идти, Геймердинг. Я пойду к матери моего отца, мне надо принести ей кое-что святое для меня. Но еще до вечера я снова буду здесь. Я застану тебя?

— Конечно. Я буду ждать.

Они пожали друг другу руки, и Фредер ушел. Геймердинг проводил его до ворот.

Он услышал, как постучали в дверь. Стук повторился, но не сделался громче. Не стал он громче и на третий раз — но именно это то усиливало впечатление неотвратимости. Ясно было, что не стоит больше притворяться глухим.

— Кто там? — хрипло спросил Геймердинг. Он спросил только, чтобы выиграть время — чтобы перевести дыханье, что было очень необходимо ему. Он не ожидал ответа и не получил его.

Дверь раскрылась.

В дверях стоял Олерт.

— Добрый день, — вежливо поздоровался он.

Геймердинг тяжело дышал.

— Не хотите ли сесть, господин Олерт?

Олерт не ответил. Он наклонился и поднял черный капюшон, забытый Фредером. Он спокойно рассматривал его изнутри, снаружи. На капюшоне было напечатано: 11.811.

— Где господин Фредер, Геймердинг?

Геймердинг пожал плечами.

— Я не знаю, — сказал он несколько охрипшим голосом, — что означает этот вопрос?

— Я, быть может, задал его неудачно, — любезно согласился Олерт.

— Я должен был спросить, где человек, который последним носил этот капюшон?

— Не знаю.

Олерт утомленно улыбнулся.

Геймердинг продолжал:

— Но если бы я и знал, вы бы тоже не выведали этого из меня.

Олерт продолжал улыбаться.

— Вы правы, — вежливо согласился он. — Извините! Разумеется, вы не знаете, где господин Фредер, не правда ли?

— Не знаю.

— В самом деле?

— Да.

— Так как… — протянул Олерт. — Жаль…

Он положил капюшон на стол.

— Вы позволите? — вежливо осведомился он, садясь.

Геймердинг кивнул головою.

Олерт сел, предложил хозяину папиросу, закурил сам. Он рассеянно оглядел комнату.

— У вас славно, — сказал он, с удовольствием откидываясь в комфортабельном кресле. — Я понимаю, что вам трудно будет расстаться с этой квартирой.

— Я и не собираюсь вовсе, — сказал Геймердинг.

Олерт закрыл глаза.

— Нет… Еще нет… Но скоро.

Геймердинг стоять неподвижно. Внезапно он выпрямился.

— Что собственно вам угодно? — спросил он раздраженно. — Что это должно означать?

Сначала казалось, что Олерт не слышал вопросов. Затем он медленно, но ясно ответил:

— Я хочу узнать, сколько вы возьмете, чтобы отказаться от своей квартиры, Геймердинг?

— Когда?

— Сейчас.

— Что это значить: сейчас?

— Сейчас значит: в течение часа.

По спине Геймердинга пробежали мурашки. Он медленно сжал кулаки.

— Уйдите отсюда, сказал он беззвучно. Уйдите. Сейчас же. Сию минуту.

— Квартира очень красива, — сказал Олерт. — Вам не охота отказаться от нее. Это квартира на любителя. Кроме того, у вас не остается времени упаковать свои сундуки. Вы возьмете с собой только то, что понадобится вам в первые же сутки. Ваше путешествие, покупки, жизнь ваша в течение года — все входит в цену квартиры. Что же стоит ваша квартира, Геймердинг?

— Я выброшу вас на улицу, — лепетал Геймердинг. — Я сброшу вас с седьмого этажа — через окно. Через окно — если вы сейчас же не уйдете сами.

Олерт спокойно смотрел на него и покачал головою с выражением человека, у которого понапрасну отнимают время. Он медленно продолжал:

— Вы любите женщину. Она не любит вас. Женщины, которые не любят, обходятся дорого. Вы хотите купить эту женщину. Хорошо. Это устраивает цену квартиры. Жизнь на Адриатическом море, на Тенерифе, на хорошем пароходе, совершающем кругосветное путешествие, женщина, которую каждый день приходится покупать заново, — понятно, Геймердинг, квартира будет стоить не дешево. Но, откровенно говоря, я должен иметь ее, значит я должен заплатить.

Он сунул руку в карман и вытащил пачку банкнот. Он пододвинул их к Геймердингу.

Геймердинг засмеялся. Он не сдвинулся с места. Он не взглянул на деньги.

Олерт огорченно пожал плечами и вынул еще пачку банкнот.

Геймердинг отвратительно выругался, схватил деньги со стола и бросил их в лицо своему собеседнику.

Олерт спокойно положил их на стол и вытащил третью пачку.

— Хватит? — спросил он сонно.

— Нет! — рассмеялся Геймердинг.

— Правильно! — сказал Олерт — Совершенно правильно. Почему бы вам не воспользоваться обстоятельствами. Такой случай не представляется дважды в жизни. Не упускайте его, Геймердинг, если вы не дурак. Между нами: красивая женщина, о которой мы давеча говорили, уже осведомлена и ожидает вас возле аэроплана, который готов к поездке. Хотите в пять раз больше, если вы не заставите ждать красивую даму?

Геймердинг дрожал всеми членами.

Олерт покачал головою.

— Вы, кажется, не поняли, по чьему поручению я здесь. — Но это ничего. Сейчас вы поймете. У меня здесь чековая книжка за подписью Джо Фредерсена. Мы проставили на первом листке сумму вдесятеро большую, чем прежние. Ну, Геймердинг?

— Я не хочу, — повторял Геймердинг, дрожа.

— Нет… Еще нет… Но скоро… — откликнулся Олерт.

Геймердинг не отвечал. Он уставился на лист бумаги.

Но он видел лишь подпись «Джо Фредерсен».

Олерт встал. Он указал своим узким указательным пальцем, на подпись чека:

— Этот человек не желает, чтобы его сын сегодня вечером нашел вас здесь, Геймердинг.

На висках Геймердинга выступил пот. Его замечательные глаза были полузакрыты.

— Решено? — спросил Олерт.

— Да, — прошептал Геймердинг. Олерт, казалось, не ожидал ничего другого. Он спокойно вынул перо и проставил на чеке цифру.

— Вот, — сказал он деловито. Геймердинг поднял голову, увидел чек и машинально протянул за ним руку.

Но он не взял его, потому что в ту же секунду глаза его упали на кое-что другое: на черный капюшон, какой носили рабочие Метрополиса. Геймердинг схватил его обеими руками, он посмотрел на Олерта и прыгнул к двери, точно дичь от охотника.

Олерт опередил его, и руки Геймердинга потянулись к его горлу.

Тот опустил голову. Он выбросил руки вперед, точно щупальца полипа. Они крепко держали друг друга, они боролись пылающие и холодные, как лед, безумные и осторожные…

Но бешенство Геймердинга не могло противостоять непоколебимой жестокой холодности его противника. Внезапно, точно у него сломался коленный сустав, Геймердинг как-то весь опустился… упал…

Олерт разжал руки и посмотрел на побежденного противника.

— Довольно? — спросил он сонно.

Геймердинг молчал… Он машинально шевелил правой рукой. Во время всей ожесточенной борьбы он не выпускал из рук черного капюшона, который носил Фредер.

— Вставайте же, Геймердинг, — сказал Олерт. Он был очень серьезен, немного даже грустен. — Можно мне помочь вам? Дайте мне руки. Нет, нет, я не отниму у вас капюшона. Я боюсь, что мне пришлось сделать вам очень больно. Я не хотел этого. Но вы заставили меня.

Он невесело усмехнулся, глядя на вставшего Геймердинга.

— Хорошо, что мы раньше пришли к соглашению относительно цены за квартиру, — заметил он. — Мне кажется, сейчас она обошлась бы гораздо дешевле… Когда вы собираетесь уйти?

— Сейчас, — сказал Геймердинг.

— Вы ничего не берете с собой?

— Нет.

— Вы хотите идти так, как вы сейчас? Со следами борьбы, рваный, взлохмаченный?

— Да…

— Вежливо это по отношению к даме, которая ждет вас?

В глазах Геймердинга сверкнул огонек.

— Если вы не хотите, чтобы я убил ее, как пытался убить вас, — отошлите ее до моего прихода.

Олерт промолчал. Собираясь идти, он взял чек, сложил его и сунул в карман Геймердинга. Геймердинг не противился.

ГЛАВА VIII

— Я к вашим услугам, господин, — предупредительно произнес Сентябрь.

Ротванг не дал себе труда ответить на его поклон.

— Мне надо поговорить с вами о деле, Сентябрь.

Лицо хозяина Иошивара расплылось в улыбку.

— Не угодно ли вам все же присесть, господин?

— Спасибо, нет. У вас в доме уже около полугода находится девушка, которую постоянные ваши гости называют Нинон.

Сентябрь насторожился.

— Да.

— Я хочу говорить с ней.

— Сейчас?

— Сейчас.

Сентябрь осторожно усмехнулся и пожал плечами.

— Нинон… это Нинон, заметил… И у нее бывают капризы. Трудно отдавать ей приказания.

— Я не намерен беседовать с вами. В этом свертке завернуто платье. Пусть девушка придет ко мне в этом платье…

— Сюда?

— Да.

— Она заупрямится, — сказал Сентябрь.

— Она не станет упрямиться, — ответил Ротванг.

И он оказался прав. Не прошло и десяти минут, как дверь, в которую ушел Сентябрь, вновь открылась, чтобы впустить Нинон. Нинон, красивое, накрашенное личико которой выглядывало из маленького белого воротничка платья, похожего на одеяние монахини. Нинон, на голове которой светлые волосы сияли, как золото. Нинон, которая была серобледной под своими румянами.

— Что должна означать эта комедия? — спросил её голос, который когда-то пел, как голос птицы, но сейчас звучал уже надтреснуто и грубовато.

Ротванг, казалось не собирался отвечать ей. Он рассматривал девушку с испытующей деловитостью и, наконец, кивнул головой.

— Ты очень похожа на свою сестру.

Глаза девушки забегали по комнате.

— У меня нет сестры, — сказала она шёпотом.

— Ты старшая дочь Грота? — спросил Ротванг.

Девушка не сказала ни да, ни нет, она дышала часто, точно зверь в западне, поджидая момент, когда можно будет вырваться.

— До недавнего времени, — продолжал Ротванг, — тебя называли Аннетт. Когда отец твой, чьей любимицей ты была, приходил домой, — это, правда, случалось редко, — он любил называть тебя «птичкой». Он гордился тобою, Нинон, — правда?

Девушка смотрела на него и дрожала, как травинка.

— Мой отец послал вас сюда за мною? — спросила она.

— Нет, Нинон. Твой отец не знает, где ты, и, боюсь, если бы он узнал — то ни от этого элегантно обставленного дома, ни от тебя самой много бы не осталось. Я пока что и не намерен дать знать твоему отцу, какое ремесло выбрала его старшая дочь. Потому, что ты нужна мне, Нинон, и мне было бы жаль, если бы он до времени задушил тебя своими руками.

Дыхание девушки становилось спокойнее.

— Я полагаю, — продолжал Ротванг, — вы, сестры, никогда не любили друг друга.

— Нет! — быстро и раздраженно произнесла девушка, — так не любили, что я не дождусь момента, когда сброшу с себя её серые лохмотья.

— Тебе придется привыкнуть носить их, Нинон… потому что ты будешь играть роль своей сестры.

Нинон насторожилась.

— Что это должно означать? — спросила она.

— Буквально то, что я сказал.

— Роли святых не идут мне, — коротко и угрюмо бросила девушка.

Я знаю это, Нинон. Я и не хочу сделать тебя святой. Я хочу лишь облик святости. Ты должна походить на сестру, как одна капля воды на другую, но в тебе маленькая святая должна обратиться в великую грешницу.

Он подошел к девушке и посмотрел ей прямо в глаза, которые широко открылись перед ним — дерзкие и холодные.

— Я думаю, что ты зла, что тебе весело и приятно творить зло. Или тебе не забавно губить людей? Когда ты лежишь и мечтаешь — не тянешься ты разве за жестокой, разрушительной властью? Когда ты рассматриваешь свое прекрасное тело — в зеркале ли из стекла или в зеркале человеческих глаз — не желаешь ты разве пройтись средь людей, как чума, неизбежная, все сокрушающая, ненасытная убийца.

— Что знаешь ты о моих снах? — спросила девушка с пересохшим ртом.

— Несомненно слишком мало, — ответил Ротванг и улыбнулся. — Но достаточно, чтобы понять, каким чудесным инструментом ты будешь в руках человека, который, как и ты, делает злое. Мы заключим с тобою договор, Нинон. Ты должна быть моим инструментом, ты должна быть безусловно послушна, но лишь мне одному. И я обещаю тебе, что немало злых твоих снов сбудется наяву. Правда, я не могу обещать тебе весь мир. Но Метрополис — исполинский город, и, думаю, тебе будет заманчиво взволновать его, выбить его из колеи — одной лишь своей бесстыдной улыбкой, созданной, чтобы сводить людей с ума.

Ротванг замолчал и внимательно посмотрел на девушку, которая кусала свои накрашенные губы.

— Ну? — спросил он.

Она бросила на него быстрый взгляд.

— Я хотела бы иметь время подумать, — сказала она неспокойно.

— Это невозможно! Да или нет?

— Я собственно даже не знаю точно, о чем идёт дело.

— Об осуществлении твоих злых и смелых снов, Нинон.

Она с недоверием наблюдала за его улыбкой.

— А что получу я, если соглашусь? — спросила она наконец.

— Это будет зависеть от тебя… Пока — уверенность, что я не скажу Гроту, твоему отцу, что сталось с его «птичкой» Нинон.

Молодая девушка провела рукою по лбу.

— Я согласна, — произнесла она надломленным голосом.

— Браво, Нинон! Значит, нам остается только сговориться с уважаемым господином Сентябрем… Заметь себе, Нинон, что это я покупаю тебя у него.

— Я замечу это себе, — ответила Нинон. — Я непременно замечу это.

Фредер и Мария сговорились встретиться в старой церкви. Но Мария не приходила.

Фредер терпеливо, хоть и удивлённо, ждал. Он ждал долго, долго, и старые башенные часы равнодушно отбивали время.

— Почему оставила ты меня одного? — спрашивало его сердце.

Уже начиналась служба. В церковь устремились потоки людей. И Фредер боролся с безумным желанием спросить каждого из этих людей, не знает ли он, где Мария и почему она заставила его напрасно ожидать ее.

Но единственный человек, который мог бы ответить ему, стоял в это самое время перед Мариею и пробовал пробудить ее от оцепенения, в которое она впала после долгого беспамятства.

Ротванг наклонился над нею, её сходство с Гелль глубоко волновало его.

— Если ты не хотела уйти со мною, Мария, — сказал он нежно, — далеко, далеко от Метрополиса, уйти навсегда, я сегодня еще сказал бы тебе «пойдём».

Мария не двигалась. Ротванг хмуро усмехнулся.

— Ты осмелилась вступить в опасную борьбу, — продолжал он, — в борьбу с Джо Фредерсеном за его сына. Что сделала бы ты, дитя, если бы Джо Фредерсен пришел к тебе и сказал: «Отдай мне моего сына?»

Мария не двигалась.

— Он, быть может, спросит тебя: «Что тебе мой сын?» Если ты умна, ты ответишь ему: «То же, что тебе». И он заплатит тебе. Он не постоит за ценою, потому что у Джо Фредерсена один лишь сын…

Мария не двигалась.

— Земля велика. Мир красив. Его отец ушлет его далеко, и Фредер забудет тебя…

Мария не двигалась, но по её бледным губам скользнула улыбка.

Ротванг увидел эту улыбку.

— Откуда у тебя эта святая уверенность? Или ты думаешь, что тебя первую любит Фредер? Ты забыла Дом Сыновей, Мария? Там много женщин, много маленьких, нежных женщин, которые могли бы рассказать тебе о любви Фредера… Когда сын Джо Фредерсена будет праздновать свою свадьбу, это будет праздником для всего Метрополиса. Когда? Это решит Джо Фредерсен. С кем? Это решит Джо Фредерсен. Но ты не будешь его невестой, Мария, потому что в день своей свадьбы сын Джо Фредерсена давно забудет тебя.

— Никогда, — сказала Мария. — никогда, никогда.

И слезы великой нежности показались на её глазах. Она улыбалась.

Ротванг встал и отбросил стул.

— Откуда у тебя эта улыбка? — спросил он сдавленным голосом. И протянул свои руки к девушке.

Она хотела убежать от него, но он поймал ее и держал. Она отбивалась, как безумная.

— Фредер! — кричала она, — Фредер! Фредер!

И её отчаянный крик достиг ушей Фредера, который вышел из церкви и проходил мимо дома Ротванга.

Фредер застыл. Ему показалось, что он сходить с ума. Затем он быстро подошел к двери, ведущей к Ротвангу.

Он постучал кулаком.

В доме ничего не двигалось.

Он стал трясти дверь.

Она не поддавалась.

С налитыми кровью глазами он навалился на дверь своими сильными плечами, но в ту же секунду, она сама широко и бесшумно растворилась, открыв ему путь в дом.

И он бросился туда, он слепо бросился вперед. Дверь захлопнулась за ним. Он стоял в полной тьме. Он звал. Ему не отвечали. Он ничего не видел. Он нащупывал стены… ступеньки лестницы… Он взбирался наверх.

Внезапно — он остановился, как вкопанный — он ясно услышал звук: плач смертельно опечаленной женщины.

— Мария!

Фредер бросился вперед с удвоенной энергией. Он был уже наверху. Он раскрывал одну дверь за другой. Но нигде не было ни одного человека, ни одного живого существа. Обежав ряд комнат, он снова очутился на той же лестнице и спустился вниз, не зная зачем. Тупой страх гнал его вперед, жгучая, нестерпимая мука.

Когда он был уже внизу, он увидел в темноте коридора человека.

Это был Ротванг. Лицо его выражало изумление.

— О, Фредер? — сказал он спокойно.

Фредер бросился к нему. Одно мгновение казалось, что он хотел схватить за горло человека, который так спокойно стоял перед ним.

— Еде Мария? — вскричал он.

— У твоего отца, — ответил Ротванг с отвратительной улыбкой.

Фредер смотрел на него, точно получил удар по голове.

— Ложь, — пробормотал он.

Он сжал виски руками. Он чувствовал себя близким к безумию — и, быть может, был ближе к нему, чем он думал.

— Ложь! — повторил он, задыхаясь.

Улыбка Ротванга превратилась в гримасу.

— Я говорю тебе — она у твоего отца.

— Но, — пролепетал Фредер, — что же делает Мария у моего отца?

— Спроси ее сам, — сказал Ротванг, и что-то в этих словах и что-то, в его улыбке заставило Фредера быстро повернуться, броситься вдоль по коридору и распахнуть дверь дома.

Смех Ротванга провожал его…

Но Фредер уже не слышал Ротванга.

Он бежал и бежал. Он сталкивался с прохожими, слышал, как по его адресу отпускались проклятия, как над ним смеялись и пытались остановить его… Он был похож на привидение, когда наконец добрался до Новой Вавилонской башни, но он все же добрался, бросился в лифт, поднялся наверх… Боже, как все это было долго. Наверху — комната, которая вела в рабочий кабинет Джо Фредерсена. Комната была полна людьми, но он растолкал их и распахнул дверь в переднюю.

Она была пуста, но по ту сторону двери, ведущей в комнату Джо Фредерсена, звучали голоса. Голос его отца и еще один…

Фредер внезапно остановился. Казалось, что ноги его были пригвождены к полу. Лицо его было смертельно бледным, глаза налиты кровью, губы широко раскрыты.

Он оторвал, наконец, непослушные ноги от пола и распахнул дверь.

Посреди ярко освещенной комнаты стоял Джо Фредерсен и вплотную возле него женщина. На женщине было платье Марии. У неё были золотые волосы Марии. Она смотрела прямо в лицо Джо Фредерсена и весело смеялась.

— Вы будете довольны мною г. Фредерсен.

— Мария! — вскричал Фредер.

Он бросился к девушке. Он не видал своего отца. Он видел лишь девушку. Нет, даже не девушку, только злую усмешку на её лице.

Джо Фредерсен обернулся. Он закрыл девушку своими широкими плечами. Но Фредер не видел глаз своего отца. Он видел только препятствие меж собой и девушкой и с безумной яростью он бросился на это препятствие. Но оно оттолкнуло его. Безумные глаза Фредера облетели комнату. Он искал предмет, предмет, который помог бы ему устранить препятствие. Но он ничего не нашел, и тогда сам он бросился на, препятствие, которое стояло между ним и девушкой.

Он слышал свой собственный нечеловеческий крик.

А… вот оно — горло… Он схватил отца за горло. Его руки сжимали его.

Человек, стоявший перед ним, не защищался. Когда Фредер в своем безумии старался опрокинуть его, его тело наклонялось то направо, то налево. И каждый раз, когда это случалось, Фредер сквозь кроваво-красный туман узнавал лицо женщины, с жестокой улыбкой, которая облокотясь о стол со сверкающими глазами следила за отцом и сыном.

Голос его отца сказал:

— Фредер!

И звук этого голоса внезапно привел его в себя.

Он увидел лицо своего отца. Он увидел две руки, которые сжимали горло отца.

Это были его руки, руки сына. Они опустились, точно сломанные. Но пальцы остались напряженными, как когти, и Фредер смотрел на эти когти и бормотал что-то, напоминавшее и проклятия, и беспомощный плач ребенка, оставшегося одиноким на целом свете.

Голос его отца повторил:

— Фредер!

Никогда не было в его голосе столько доброты.

За ними открылась и быстро захлопнулась дверь.

Фредер оглянулся. Он показал рукою на дверь.

— Кто это был? — спросил он.

— Девушка?

— Да, девушка.

— Она — мой агент, Фредер.

Глаза Фредера стали стеклянными.

— Что ты говоришь? — пробормотал он.

— Что эта девушка — мой агент…

Фредер замолчал. Он разорвал рубашку на своей груди.

— Ты болен, Фредер, — сказал голос его отца.

Фредер улыбнулся, засмеялся. Он спрятал голову меж руками и громко смеялся. Он корчился от смеха.

— Прости мне, — сказал он, — прошу тебя, Бога ради, прости мне, отец, что я хотел убить тебя из-за твоей золотоволосой агентши.

Смех его потух. Его безжизненное тело упало на руки отца…

ГЛАВА IX

Аэроплан, который увозил Геймердинга, плыл в золотых лучах заходящего солнца. Геймердинг сидел за пилотом. Сильный мотор аэроплана работал совершенно бесшумно, но воздух, сквозь который летел воздушный корабль, был наполнен таинственным звоном, точно небесный свод ловил земные шумы и гневно отбрасывал их назад.

Аэроплан летел над чужою землею, как птица, которая не находит своего гнезда.

Вдруг пилот услышал у своего и уха голос, который сказал ему:

— Поверните обратно.

Пилот молчал.

— Вы, кажется, не поняли меня, — повторил тот же голос. — Поверните обратно, я хочу назад в Метрополис. Вы слышите? Я должен быть там еще до наступления ночи.

— Заткни глотку, — сказал пилот.

— В последний раз: будешь ты слушать меня или нет?

— Садись и сиди смирно. О, чёрт! Что это значит?

— Ты будешь делать, что я говорю?

— К чёрту!..

Молодая батрачка, которая ворошила сено на большом широком лугу, заметила на вечернем небе стальную птицу. Как странно летел этот аэроплан! Он делал скачки, точно лошадь, которая хочет сбросить всадника. Никогда молодая батрачка не видала в воздухе такого дикого, строптивого существа.

Что-то отделилось от него: широкий, серебристо-серый платок; он надулся…

Платок медленно спускался на землю, ветер то относил, то вновь приближал его… Шелковый купол, в сетях которого, казалось, висел огромный, темный паук.

Молодая батрачка с криком бросилась бежать. Большой черный паук, висевший на тонких нитях спускался все ниже и ниже. Сейчас он походил уже на человека. Его белое, смертельно бледное лицо смотрело вниз. Вот он отпустил канат и прыгнул. Он упал, вновь поднялся и снова упал.

Точно снеговое облако, опустился над ним серебряно-серый платок и покрыл его всего.

Аэроплан продолжал лететь. Он поставил на своем и летел к солнцу. За его рулем сидел человек, который не хотел повернуть его. Человек этот был мертв. Его кожаный шлем повис в лохмотьях, из его размозжённого черепа струилась кровь, но руки его не выпустили руля. Он и сейчас крепко держал его…

Геймердинг встал, оглянулся. Вкруг него расстилались луга и поля. На горизонте чернел лес. На ясном небе зажглась первая звезда.

— Я должен уехать, — сказал он.

Сначала отдохни, — сказала молодая батрачка.

Глаза Геймердинга удивленно по смотрели на нее.

— Ты не боишься меня? — спросил он.

— Нет, — ответила молодая батрачка.

Голова его упала к ней на колени. Она наклонилась и покрыла человека серебристым шелком платка.

— Отдохнуть! — сказал он, вздохнув.

Она не отвечала. Она сидела неподвижно.

— Ты разбудишь меня? — спросил человек, и голос его дрожал от усталости, — когда взойдет солнце.

— Да, — ответила молодая батрачка, — будь спокоен…

Он глубоко вздохнул и затих.

Молодая батрачка смотрела на человека, голова которого покоилась у неё на коленях.

В глазах её была неусыпная бдительность, какая бывает в глазах зверей и матерей.

Нинон сидела перед зеркалом и красилась. Она не спешила. Она положила локти на стол и, казалось, была погружена в рассматривании себя самой. Но в действительности её глаза под приспущенными веками, дрожавшими, как крылья бабочки, следили за молодым человеком, который беспокойно ходил взад и вперёд по комнате.

— Садись же, наконец, Георг, — сказала она, берясь за пуховку.

Но он не сел. Он только подошел ближе к её стулу. Он смотрел в её лицо, и кулаки его сжались.

— Не делайте этого, Нинон, — прошептал он, зная сам, как бесцельна его просьба. — Не делайте этого!

Нинон спокойно смахнула с лица излишек пудры. Её улыбка не изменилась.

— Почему же? — спросила она. Или тебе жаль, что я получу за всю эту комедию 3 миллиона, если, конечно, я хорошо сыграю свою роль?

— Ты великолепно сыграешь ее, — ответил молодой человек, — и я охотно отдал бы тебе все миллионы на свете. Но тебя я бы не отдал никому, Нинон, вот что нелепо.

— Тогда поблагодари Джо Фредерсена или Ротванга, или обоих их, Георг, потому, что они виноваты в том, что я больше не буду принадлежать никому!

— И мне тоже, Нинон? — спросил он с пересохшим ртом.

— И тебе нет. Тебе-то уж во всяком случае нет.

Она увидела в зеркале, как изменились черты его лица, и быстро обернулась к нему.

— Что это тебе приходит в голову сказала она с искренней досадой. — Или тебе уже мало, что я позволяю тебе приходить ко мне?

— Этого слишком много, Нинон, и слишком мало… Я люблю тебя, Нинон я люблю тебя!

— А я никого не люблю, — ответила Нинон. — Я люблю только себя. Ротванг был прав. Я совсем злая. Но я люблю зло, поэтому я люблю себя… Я буду танцевать перед тысячами, перед десятками тысяч людей, и каждый будет думать, что я пляшу для него одного. Но я не танцую ни для кого, кроме себя, Георг. Я сжигаю всех и остаюсь сама холодной, как лёд.

— Не делайте этого, Нинон, — совсем тихо произнес Георг.

Нинон пожала плечами.

— Ты говоришь это сегодня уже во второй раз.

— Я всегда буду говорить это, Нинон. Я не имею больше собственной жизни. Меня оторвали от привычной моей обстановки, и я очутился наверху.

— Это Фредер оторвал тебя?

— Да, Фредер. Я изменил ему и предал его. Его деньгами я купил на одну ночь тебя, Нинон… С тех пор я точно человек, попавший голым в жгучую крапиву. Я не могу податься назад, не могу идти вперед. Я погиб. Я — твой пес, Нинон! Но собаки бдительны, и у них хороший нюх. Ты играешь опасную игру, Нинон!

— За три миллиона!

— Ты служишь двум господам, Нинон: ты играешь с Джо Фредерсеном против Ротванга и с Ротвангом против Джо Фредерсена. И когда ты попадешь меж двух этих жерновов…

Но Нинон не дала ему окончить.

— Тогда я позову тебя на помощь, Георг, — улыбнулась она.

Не постучав, в комнату вошел Ротванг. Он не поклонился. Он только кивнул девушке. Его взгляд скользнул по Георгу.

— Кто это? — спросил он мельком и равнодушно.

Нинон улыбнулась нежно и зло.

— Мой пёс, — сказала она.

Ротванг, казалось, уже забыл свой вопрос и не услышал ответа.

— Через десять минут ты должна быть готова.

— Да.

— Зал переполнен. Пришли все, которые должны были тебя видеть. Сегодня вечером ты не будешь говорить ни с кем. Ты будешь только танцевать и улыбаться и снова исчезнешь. Я не желаю, чтобы кто-нибудь узнал, как тебя зовут, кто ты и где ты живешь. Я сразу же увижу, умеешь ли ты держать слово, Нинон. От этого зависит все, что случится потом.

— Я знаю, — ответила девушка, спокойно улыбаясь.

Молодые люди из Дома Сыновей стояли в оригинально декорированном зале сбившись в группу, немного поодаль от остальной публики.

— Ты знаешь, кто собственно пригласил нас сюда? — спросил один из них товарища.

Тот покачал головой.

— Нелепо то, что никто его не знает, — сказал он, вытаскивая из кармана своего фрака узенькую карточку. — Но мне кажется, я часто слышал его имя в связи с сенсационными техническими совершенствованиями. Непроницаемость стекла по отношению к звукам тоже, если я не ошибаюсь, изобретение Ротванга.

— Быть может, Фредер мог бы разъяснить нам все это.

— Возможно, но Фредер болен.

— Все еще?

— Все еще.

— И никто не знает, что с ним?

— Нет. Его камердинер ничего не хочет говорить. Но, кажется, что-то с нервами. Я хотел навестить его, но к нему никого не пускают.

— Его недостает мне, сознаться. — сказал Жан Вицлар, один из питомцев Дома Сыновей, — он был самым веселым из нас. Ингрид и Мадлон горько плачут, и Ротванг, кажется, скоро сойдет с ума, потому что он воображает, что эта история с девушкой виновата в болезни Фредера.

— Быть может, он и прав, — задумчиво сказал Гартвиг.

Вдруг он сжал руку своего товарища.

— Вот она! — пролепетал он взволнованно.

Жан Витцлар освободил свою руку.

— Тыс ума сошел? — спросил он в каком-то бессмысленном гневе.

Затем он замолчал и застыл с широко раскрытыми глазами.

Большой световой шар падал с потолка на верхнюю площадку лестницы, которая широкими ступенями спускалась с галереи в залу. В этом шару света стояла неподвижная фигура девушки. На её узких плечах поднималась головка, обрамленная золотистыми волосами. Лицо её было похоже на улыбающуюся маску.

Рядом с девушкой стоял Ротванг, спокойный, как человек, который совершенно уверен в начатом им деле.

— Дорогие гости, — сказал он, — благодарю вас, что вы последовали моему приглашению, которое должно было показаться вам шарлатанством. Я обещал вам чудо. Я ничего не прибавлю к своему обещанию. Мне остается только представить вам эту молодую девушку, которая сдержит мое обещание. Пойдем, Мария.

Он взял ее за руку и спустился с нею по лестнице.

— Это, правда, она, — сказал Жан Вицлар внезапным охрипшим голосом.

— Молчи, — шепнул Гартвиг.

Жан Вицлар обернулся к товарищу. Он увидел его побледневшее лицо с поджатыми губами.

— Танцуй, Мария, — сказал Ротванг.

И девушка начала танцевать. Собственно, это не был танец. Она мягким, плавным движением подняла руки над головой. По её плечам, груди, бедрам и коленям проходила едва заметная дрожь.

Казалось, тело девушки поднималось все выше и выше, хотя ноги её не двигались. Никакой танец, никакой крик не мог бы так взволновать людей, как эта дрожь скользящего тела: Она была никому неведомым созданием, цветком, который хотел сделаться человеком, но не мог вырвать своих корешков из земли, — человеком, который по какому-то мрачному проклятию должен был окаменеть, который знал свою судьбу и у которого осталась только эта немая дрожь, чтобы выразить все свое бессильное отчаяние.

Внезапно свет в зале потух. Никто не решился двинуться с места.

Когда электричество зажглось вновь, девушка уже исчезла.

У подножия лестницы стоял Ротванг. Он утомленно сказал:

— Благодарю вас, дорогие гости.

В этот вечер, когда Ротванг пригласил в самый блестящий зал Метрополиса тысячу избранных гостей, в городе появилась странная и грозная болезнь, против которой врачи были бессильны, против которой, казалось, не существовало никакого лекарства, и которая распространялась все дальше и дальше, как придушенный огонь. Она тщательно выбирала свои жертвы. Она отыскивала их в Доме Сыновей, который до сих пор был верной крепостью, защищавшей Сыновей самых богатых и могущественных граждан города от всевозможных опасностей и неожиданностей.

Первой жертвой страшной болезни был Жан Вицлар. Через три дня после танца Нинон-Марии он пришел к Ротвангу. Человек, уже не похожий на самого себя, пылающая тень…

— Дайте мне девушку, — сказал он голосом, которым никогда не говорил раньше.

Это был голос раба, голос, лишенный всякой надежды. Ротванг пожал плечами и сонно улыбнулся. Ему было очень жаль, конечно, Жан Вицлар был сыном очень значительного и влиятельного человека. Единственному сыну такого человека охотно оказывать услуги. Но девушка, по имени Мария, была своенравным и хрупким существом. Она не хотела видеть Жана Вицлара, и ей нельзя было приказывать.

Жан Вицлар смотрел в лицо Ротвангу, видел его насмешливую улыбку. С перекошенным лицом бросился он на него. Но какой-то горбун схватил молодого человека, оттащил его и выбросил на улицу.

Испуганный шофер быстро повез его домой. И через десять минут у постели Жана стояли самые известные врачи Метрополиса.

Его отец, гордый и добрый чело век, любящий своего единственного сына больше всего на свете, привык быстро принимать решения и не мешкать с их выполнением. Он отыскал Ротванга и повторил просьбу своего сына. Видно было, что это далось ему нелегко.

Ротванг улыбнулся, не давая ответа. Он послал горбуна за танцовщицей, и, когда она своей слегка покачивающейся походкой вошла в комнату, Жан Вицлар старший, понял своего сына.

Жан Вицлар старший поднялся и, побледнев, сказал девушке:

— Спасите моего сына!

Нинон-Мария, которая носила сейчас скромное платье своей сестры, посмотрела ему в глаза и сказала с улыбкой невинной бесчеловечности:

— У вас нет сына.

Вицлар ничего не понял. Его глаза переходили от Ротванга к девушке и обратно. Нинон-Мария улыбалась нежно и невинно. Ротванг чуть-чуть усмехался.

Жан Вицлар старший пришел домой. Он вошел в комнату, где лежал его сын и позвал свою жену, которая сидела у изголовья его постели.

Когда она подошла, он стоял спиною к окну. Она не могла видеть его лица, но сказала, не дожидаясь его слов:

— Она не придет.

— Нет, — ответил её муж. — Она, кажется, не знает, к кому ей надо прийти. Она сказала мне в лицо «У вас нет сына».

Нинон-Мария была права: Жан Вицлар покончил с собой!

Чудесные колокола старого собора возвестили о похоронах. Но им пришлось бы возвещать о слишком многом, если бы в Доме Сыновей не было решено молчать обо всем, что случилось потом.

Всего, впрочем, замолчать не удалось. Большая публика узнала, что Берн Годебрехт за две недели до своей свадьбы с Торой Брунегер убил в ожесточенной борьбе своего брата Вольфа.

В ту же ночь он выстрелил в себя. И все это произошло из-за девушки, которую звали Нинон-Мария, и которая плясала то здесь, то там.

Но сама она была неприступна. Она была бела и холодна, как снег.

Разве была она виновата, что её улыбка толкала всех к убийству или к самоубийству? Разве она была виновата, что её красота губила всех, кто приближался к ней?

И все же Олерт решил обратить внимание своего шефа на таинственную чуму, которая в образе прекрасной девушки победно шла по исполинскому городу.

В тот же вечер Ротванг пришел в комнату Нинон-Марии.

— Я доволен тобою, — сказал он, бросая ей на колени пучок банкнот. — Сегодня ты должна показать, что и Джо Фредерсен может быть тобою доволен.

Она улыбнулась и промолчала, и лицо её выражало полное удовлетворение. Её ловкие белые пальцы пересчитывали деньги.

ГЛАВА Х

Геймердинг много раз пытался проникнуть к Фредеру, но всегда получал один и тот же стереотипный ответ:

— Господин Фредер никого не принимает. Господин Фредер болен.

Но Фредер не был болен, или во всяком случае болезнь его была не похожа на обычные. С утра до вечера и с вечера до утра следил Геймердинг за домом, в верхнем этаже которого жил Фредер. Ни разу Фредер не покинул дома. Но ночами за опущенными шторами окон видно было, как какая-то тень ходит взад и вперед по комнатам. Сидя на крыше противоположного дома, Геймердинг наблюдал за человеком, пожелавшим сделать его своим другом и братом, за человеком, которого он предал и к которому он вернулся.

Иногда к Фредеру приходили какие-то люди, говорили с ним, ожидали ответа. Но ответа не получали и отходили огорченные.

Пришел и Джо Фредерсен. Он долго, долго говорил с сыном. Он положил руку на его плечо. Но и он не получил ответа.

Однажды глубокою ночью Фредер стоял на узеньком балконе. На доме против него горели огромные электрические буквы.

«Фантазия… фантазия».

Фредер не видал рекламы, точнее он воспринимал ее глазами, но не мозгом.

«Фантазия… фантазия».

Но внезапно слово потухло, и на его месте в темноте вспыхнули какие-то цифры. Они исчезли, вспыхнули вновь и вновь исчезли. Казалось, они упорно, настойчиво зовут.

90…………7………7.

90…………7………7.

90…………7………7.

Глаза Фредера заметили эти цифры. Цифры исчезли. Они появились вновь.

90…………7………7.

Что это значило? Фредер закрыл глаза, но цифры уже были в нем. Он видал, как они вспыхивали, сияли, потухали.

Не имели ли эти цифры когда-то давно-давно какое-то значение для него самого?

90 — 90 —.

Внезапно ему вспомнился голос: улица 90… улица 90, дом № 7, седьмой этаж.

Фредер широко открыл глаза. В доме напротив, как раз напротив, горели все те же цифры.

90…………7………7.

Они потухли. Потухла и сверкающая электрическая рама. На крыше дома стоял человек.

Фредер отошел от перил балкона. Он поднял обе руки. Он охотно потушил бы все лампы в своей комнате, но не решился: до этой ночи он не выносил темноты. Он шагал взад и вперед по комнате. Он не знал, сколько времени прошло таким образом. Он услышал звук открываемой двери.

Когда он обернулся, в комнате стоял Геймердинг. Фредер протянул к нему обе руки.

— Садись, — сказал он ему беззвучно. — Ты ждал меня, ты ждал меня напрасно! Я не мог известить тебя. Меня слишком хорошо сторожили во время моей болезни. Прости меня!

— Мне нечего прощать тебе, Фредер, — сказал Геймердинг тихо, — я не ждал тебя. В тот же вечер, когда ты должен был прийти ко мне, я был далеко, далеко от Метрополиса и от тебя.

Фредер изумленно смотрел на него.

— Я предал тебя, Фредер, — сказал Геймердинг. — Я боролся, я чуть не убил Олерта. Но потом у меня не стало больше сил. На чеке значилось имя Джо Фредерсена…

— Я понимаю, — пробормотал Фредер.

— Спасибо! Я должен был уехать далеко, далеко от Метрополиса на аэроплане. Пилот был чужой человек. Мы летели… Солнце уже склонялось к западу, и тогда мне пришло в голову, что настает вечер, когда я должен был ожидать тебя, и что меня не будет, когда ты придешь ко мне. Я попросил пилота повернут аэроплан. Он не захотел. Вероятно, он получил очень строгое приказание. Он был упрям и решителен, как человек, который исполняет волю Джо Фредерсена. Я просил и угрожал, но ничего не помогало. Тогда я убил его…

— И я вернулся в Метрополис, — продолжал Геймердинг, помолчав. — Я решил, что мне легче всего будет скрыться от Олерта в «Городе рабочих». Я спрятался в синий рабочий костюм, стал номером, как все они там. Я старался услышать о тебе. Но я узнал только, что ты болен.

— Я не болен, — ответил Фредер. — Но знаешь ли, я, кажется, сошел с ума.

И внезапно, точно душа его была наполненным до краев сосудом, который пролился, лишь только его коснулись, Фредер начал говорить. Он рассказал другу все о Марии, — о мгновении, когда он впервые увидел, ее в Доме Сыновей, о их неожиданной встрече внизу в оставленных копях, о своем ожидании в соборе, о приключении в доме Ротванга и о секунде, когда он чуть не убил собственного отца.

— Но я должен сказать тебе еще одно, Геймердинг: Во мне есть уверенность более ужасная, чем все, о чем я говорил до сих пор… Я знаю, Геймердинг, что из-за этой девушки я действительно способен стать убийцей. Пусть она будет кем хочет — я хочу только быть с нею, быть с нею вечно. Я буду искать ее и найду ее. Нет ничего на свете, что могло бы помешать мне.

— Хочешь увидеть ее? — спросил Геймердинг серьезно.

Фредер вздрогнул.

— Увидеть ее?

— Да.

— Что это значит?

— Я рискнул прийти к тебе, Фредер, потому что я не знаю, что делать, и потому что я боюсь, что случится несчастие.

— Какое несчастье?

— Я не знаю. Но в Рабочем Городе все волнуются. Они собираются каждую ночь, и девушка призывает их к восстанию и к борьбе против Джо Фредерсена.

— Мария?

— Да.

Фредер одно мгновенье оставался неподвижным. Затем он побежал в соседнюю комнату, и накинул на себя черное пальто.

— Пойдем, — сказал он.

И Геймердинг, не прекословя, последовал за ним.

Олерт обладал верным инстинктом, он знал, когда ему надлежало молчать.

Он наблюдал за Джо Фредерсеном, который только что вернулся от своего сына и, хотя на губах у него вертелся очень важный вопрос, но он сдерживался, чувствуя, что в эту минуту Джо Фредерсен не может отнестись к нему с должным вниманием.

— Только очень важное, пожалуйста, — сказал Фредерсен резко.

Но Олерт нисколько не смутился.

— Так как я думаю, что сегодня ночью будет принято решение…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на Джо Фредерсена. Но Джо Фредерсен ничего не говорил.

— …я прошу вас повторить ваше распоряжение о том, чтобы не принимать никаких особых мер, — докончил свою фразу Олерт.

Джо Фредерсен откинулся в своем кресле.

— Мне кажется, мои распоряжения достаточно ясны. Я желаю, чтобы рабочим не мешали, что бы ни случилось и какие бы последствия не имело их возмущение. Я провоцирую это восстание, потому, что его нельзя удержать и потому что я предпочитаю сам установить время его возникновения. Если дело не ограничится одними словами, если им необходимо разрушать, чтобы поверить в себя, пусть они разрушают. Все это я уже говорил вам и просил вас сообщить об этом кому следует. Я бы не хотел повторять свои слова в третий раз. Еще что?

— События в Иошивари.

— Я собираюсь к Ротвангу. Он должен будет объяснить мне эти события. Если произойдет что-нибудь непредвиденное, вы застанете меня в течение двух ближайших часов у него.

Олерт поклонился и направился к двери.

— Еще одно, — сказал Дон Фредерсен, и голос его стал мягким. — Если мой сын будет обеспокоен тем, что случится сегодня, ночью… я прошу его не волноваться и доверять мне.

Олерт снова молча поклонился и вышел.

Через несколько минут Джо Фредерсен поехал к Ротвангу…

ГЛАВА XI

Был час ночи. Джо Фредерсен пришел в дом своей матери.

Это был маленький крестьянский домик, одноэтажный, с крытой соломой крышей. Перед ним стоял большой орешник. Дом окружал сад, где было много лилий и мальв.

Мать Джо Фредерсена имела одного только сына и горячо любила его.

Но создатель исполинского Метрополиса и Новой Вавилонской Башни стал чужд ей, и она была враждебна ему.

Она пыталась бороться с сыном и с его делом. Но когда она в гневе поклялась ему, что до последнего своего дня будет жить в своем маленьком доме под соломенной крышей в тени орешника, он перенес и дом, и дерево, и цветущий сад на крышу каменного колосса, который высился неподалеку от Новой Вавилонской Башни. Орешник чахнул целый год, но затем отравился.

Джо Фредерсен застал свою мать, как заставал ее всегда: в широком мягком кресле у открытого окна, с темным пледом на парализованных коленях.

Они больше не подавали друг другу руки.

— Как поживаешь, мать? — спросил Джо Фредерсен.

Она внимательно посмотрела на. него.

— Что ты хочешь, Джо, — спросила она.

Он сел возле неё и опустил голову на руки.

— Мне нужен твой совет, мать, — сказал он. — Дело идет о Фредере…

— О Фредере?

— Да.

— Что с Фредером?

Джо Фредерсен ответил не сразу.

— Я должен был приди к тебе, мать, потому что Гель больше нет в живых.

— А почему она умерла?

— Я знаю: из-за меня… Ты достаточно часто и жестко объясняла мне это. Ты говорила, что я лил кипящее вино в хрусталь. И тонкий хрусталь должен был разбиться. Но я не раскаиваюсь, мать. Нет, я не раскаиваюсь… Потому что Гель была моей…

— И умерла?

— Да. Не стань она моею — быть может, она была бы жива и сегодня… Пусть лучше она умерла.

— Так и случилось. А Фредер её сын…

— Что хочешь ты сказать этим, мать?

— Если бы ты не знал этого так же хорошо, как и я, ты бы не пришел сегодня ко мне.

Джо Фредерсен промолчал.

— Фредер часто приходит к тебе? — спросил он после паузы.

— Да.

— Он ищет у тебя помощи против меня?

— ОН верно нуждается в ней, Джо.

Молчание. Джо Фредерсен поднял голову.

— Я потерял Гель, мать, — сказал он. — Фредера я не могу потерять.

— Ты разве должен бояться потерять его?

— Да.

— Тогда меня удивляет, — сказала старая женщина, — что он раньше еще не нашел дороги ко мне.

— Он очень болен, мать.

Старуха сделала быстрое движение, точно желая подняться.

— Когда он недавно был у меня. — сказала она, — он был здоров, как цветущее дерево. Чем он болен?

Джо Фредерсен встал и принялся ходить взад и вперед по комнате.

— Я не знаю, — сказал он внезапно, — как могла эта девушка войти в его жизнь. Я не знаю, как она приобрела эту ужасную власть над ним. Но я сам слышал, как он ей сказал: «У моего отца нет больше сына, Мария».

— Фредер не лжет, Джо. Значит, ты уже потерял его.

Джо Фредерсен не отвечал. Он думал о Ротванге. Тот сказал ему те же слова.

— Ты по этому делу пришел ко мне, Джо? — спросила его мать. — Тогда ты мог бы не беспокоиться. Фредер, сын Гель, да. Это значит, что у него мягкое сердце. Но он и твой сын. Джо. Это значит, что череп у него стальной. Ты лучше других знаешь, Джо на что способен человек, чтобы получить женщину, которую он хочет. Что ответил ты мне, Джо, когда я хотела удержать тебя от Гель?

— Я не помню.

— А я помню, Джо. Я помню все. Ты сказал: «Я не слышу ни одного слова, которое ты говоришь. Я слышу только: Гель. Если бы меня ослепили, я бы все-таки видел Гель.» Фредер твой сын. Что, ты думаешь, ответил бы он мне, если бы я сказала ему: «Оставь девушку, которую ты любишь.»

Джо Фредерсен молчал.

— Будь осторожным, Джо, — сказала его старая мать. — Я знаю, что значит, когда глаза твои становятся холодными, как сейчас, и когда ты бледен, как камень. Ты забыл, что любящие святы, даже тогда, когда они ошибаются, Джо.

— Я должен вернуть себе моего сына, — сказал Джо Фредерсен, — я надеялся, что ты мне поможешь в этом, и ты была бы, конечно, самым мягким средством, которое я мог выбрать. Но ты не хочешь, и я должен поискать других средств.

— Ты говоришь, что Фредер болен?

— Он выздоровеет!

— Ты хочешь, значит, продолжать идти своим путем?

— Да.

— Я думаю, Джо, что Гель заплакала бы, если бы услышала твои слова.

— Быть может.

ГЛАВА ХII

Ротванг сидел возле Марии, опустив голову на руки.

— Ты не хочешь ответить мне, Мария? — спросил он.

Молчание.

— Слышишь ли ты вообще, что я говорю тобою, Мария?

Молчание…

— Я отлично понимаю тебя, Мария, ты ненавидишь меня, потому, что я держу тебя взаперти. Но разве это моя вина? Я сказал тебе, что я действую по поручению Джо Фредерсена, который хочет разлучить тебя со своим сыном. Джо Фредерсен украл у меня жену, которую я любил. Гель умерла — умерла от противоречия своей жизни, но она любила его. Ты похожа на Гель, Мария, поэтому я люблю тебя. Если бы я открыл тебе двери, ты осталась бы со мною по своей воле, Мария?

Молчание.

— Я не взываю к твоей любви, Мария: Что знает девушка о любви. Нет, я прошу только жалости. С тех пор, как я узнал тебя, образ Г ель снова проснулся во мне, и я стремлюсь стать добрым. Но все источники добра давно засыпаны во мне, Мария. Я думал, они умерли. Но они только погребены заживо. Хочешь помочь мне стать добрым Мария?

Молчание.

— Правда, я знаю, нет на земле ничего безжалостнее женщины, которая любит одного. Капля крови на пальце её возлюбленного волнует ее больше, чем гибель миллионов людей.

Молчание…

Ротванг встал. Он тяжелыми шагами начал ходить по комнате взад и вперед. Внезапно он рассмеялся.

— Слава Богу, — сказал он, — твоя сестра сговорчивее тебя.

Глаза Марии широко раскрылись.

— Моя сестра?

— Да, твоя сестра.

— Вы видели мою сестру?

— О, более того, Мария.

— Вы знаете, где она?

— Это было секретом, Мария?

— Почти полгода, — сказала Мария. — отец и я ничего больше не знаем об Анели. Мой отец любил ее больше всего на свете. И с тех пор он больше не смеялся. Но если бы кто-нибудь сказал ему, где она, я уверена, он снова научится быть веселым.

— Не думаю, — медленно ответил Ротванг.

Испуганные глаза Марии спросили: почему же?

Ротванг усмехнулся.

— Сегодня ночью, быть может, уже сейчас, твоя сестра, которая так похожа на тебя, говорит в оставленных копях, где прежде говорила с рабочими ты. Но она не проповедует любовь и примирение, доверие и терпение. Она зовет рабочих к восстанию против Джо Фредерсена, потому что Джо Фредерсен желает спровоцировать это бессильное восстание.

— Они не последуют за нею, — пробормотала Мария.

— Они обязательно последуют за нею. Разве не слушались они тебя?

Твоя сестра и ты — вы похожи друг на друга, как две капли воды. Она носит твое платье. Её волосы причесаны, как у тебя. Её голос звучит, как твой голос. Как могут люди темных копей отличить вас, если даже Фредер, который любит тебя, Фредер, который лежит сейчас в Новой Вавилонской Башне…

— Фредер?!

— Да, мое дитя. Он встретил твою красивую, любезную сестру у своего отца. Быть может, даже в его объятиях. Он не сомневался ни минуты в том, что это была ты. Он был так твердо убежден в этом, что заболел.

Мария плакала. Её лицо было смертельно бледно.

— Ради Бога, ради Бога, пустите меня туда!

— Куда?

— В собрание рабочих.

— Нет, Мария.

Она подошла к нему совсем близко.

— Прошу вас, — сказала она дрожащим голосом, — прошу вас, именем вашей покойной жены, которая любила вас…

— Ты не знаешь, чего ты требуешь, Мария, — ответил Ротванг. — Двадцать лет, двадцать лет уже я ожидал часа, когда насытится моя вечно голодная ненависть к Джо Фредерсену.

Сейчас время настало. Из глубин вырываются черные потоки, которые сметут незыблемый, казалось бы, фундамент Метрополиса. Джо Фредерсен ошибается, воображая, что рабочие успокоятся, разбив машины, взорвав заводы, разгромив магазины. Потоки рабочих знают лучший путь. Его покажет им твоя сестра. Дом Сыновей — вот что будет их целью.

Мария протянула вперед руки, точно не хотела ничего больше слышать, ничего больше знать. Дрожа всем телом, она сказала с выражением бесконечной жалости.

— Бедный человек. Ах, бедный ты человек.

И слезы потекли по её щекам.

Ротванг бросился к ней.

— Ты плачешь обо мне, Мария?

— Да, — сказала девушка.

Минуту оба молчали. Затем Ротванг сказал, точно пробуждаясь от сна:

— Пойдем, Мария, я открою тебе двери.

Повернувшись, чтобы идти, он слышал за собою её прерывистое дыхание.

Но внезапно он остановился. Его глаза хотели, казалось, пронзить темноту комнаты. Он сказал:

— Ты слышишь, Мария? В этой комнате кто-то чужой.

— Да, — спокойно сказал чей-то мужской голос.

И руки Джо Фредерсена протянулись к шее Ротванга, который осмелился пожелать обмануть его.

ГЛАВА XIII

— Тише, тише, Фредер, — повторял Геймердинг.

Но Фредер не отвечал. Они шли все дальше и дальше к оставленным копям.

Он слышал уже голос девушки. Да, это был голос Марии! Но нет, это не был её голос. Голос был горяч и остер. Девушка говорила: «Мои братья», но эти слова не дышали уже миром. Нет, это не был голос Марии.

Голос девушки подхлестывал рабочих, как плетка.

— Что лучше, пить воду или вино?

— Вино.

— Кто пьет воду?

— Мы.

— Кто пьет вино?

— Другие… господа…

— Где лучше жить — наверху или под землею?

— Наверху.

— Кто живет под землею?

— Мы.

— Кто живет наверху?

— Другие… господа…

— Где ваши жены?

— В нищете.

— Где ваши дети?

— В нищете.

— Что делают ваши жены?

— Они голодают.

— Что делают ваши дети?

— Они плачут.

— Что делают жены тех наверху?

— Они радуются.

— Что делают их дети?

— Они играют.

— Чего вы ждете, глупцы? Вас сотни тысяч, а их горсточка. Повернем же весь мир. Вы довольно ждали. Пришло ваше время.

Толпа застонала. Толпа угрожающе подняла кулаки…

— Ты не Мария, — закричал Фредер. — Нет, нет, ты не Мария. Мария говорила о мире, а ты зовешь людей к возмущению.

Глаза рабочих засверкали.

В эту секунду — Нинон поняла это — решалась её большая игра. Она не растерялась. Она продолжала стоять. Она протянула руку, показала на Фредера.

— Вот сын Джо Фредерсена! Сын Джо Фредерсена среди вас!

Толпа взволновалась. Толпа хотела схватить сына Джо Фредерсена. Кто-то громко крикнул:

— Собака в шерсти из белого шелка.

Кто-то с лицом безумного бросился к Фредеру. Он поднял руку. В ней сверкнул нож.

Но прежде, чем нож коснулся белого шелка, какой-то рабочий закрыл собою Фредера, и нож попал в его синий рабочий костюм. Синее полотно стало пурпурно-красным.

— Братья! — сказал неизвестный.

Он всем своим телом покрывал сына Джо Фредерсена. Фредер узнал его. Это был Георг. Это был человек, с которым он когда-то давно, давно поменялся своею одеждой.

И Нинон узнала Георга. Своим резким, звенящим голосом отозвала она толпу. Кто-то посадил ее на свое плечо. Она вскинула руки над головой и запела:

И толпа подхватила песню. Они пошли по длинным коридорам, по узким лестницам оставленных копей. Тогда лишь Георг разжал свои руки, сжимавшие Фредера, и упал на землю.

— Предупреди… предупреди город, — прошептал он. Фредер оторвал рукав своей рубашки и перевязал рану Георга.

— Я не оставлю тебя одного, Георг.

— Я прошу… я очень прошу. Дело слишком серьезно… Рабочих сделали бешенными. Они будут поступать, как безумные.

Фредер встал с отчаянием в глазах. Он взбежал по лестнице к коридору, которым только что прошла толпа.

— Не туда, — сказал Георг. — Там вы уже не пойдете.

— Мы не знаем другого пути, — сказал Геймердинг.

— Я поведу вас.

— Ты умрешь, Георг. Если ты попытаешься идти, ты умрешь.

— Не все ли равно? Разве мы можем остаться в стороне?

— Ну, пойдем, — сказал Фредер.

Геймердинг поднял Георга. Придерживая рукой рану, он пустился бежать. Он бежал так быстро, что Фредер и Геймердинг едва поспевали за ним.

Ходы, перекрестки, ступеньки, ходы лестницы, которая круто поднималась вверх.

На первой ступени Георг упал. Фредер хотел помочь ему.

— Нет, — ответил Георг, — спешите. Теперь вы уже не заблудитесь.

— А ты, Георг, а ты?

Но Георг уже не отвечал.

ГЛАВА XIV

Мария боялась двинуться. Она боялась дышать. Что разыгрывалось за запертой дверью. Она ничего не слышала.

Проходили минуты, бесконечные минуты.

И вдруг она услыхала, да, она услыхала… Но звуки доносились не из дома, они шли откуда-то издалека. Эти звуки проникали даже сквозь стены дома Ротванга, сквозь которые не проникал никакой шум.

Это был голос самого Метрополиса.

— Спасайтесь, спасайтесь! — кричал голос.

Звуки все усиливались.

Что это означало? От кого спасаться? От людей? Значит, Ротванг был прав.

Она с силой распахнула подъёмную дверь. Она бросилась вниз в темноту. Она чувствовала ступени под своими ногами и опиралась руками о сырые стены. Она бежала и бежала вперед.

Грот стоял у машины сердца и следил за её пульсом. Машина помещалась в огромной зале. Машина была целой маленькой планетной системой, но один единственный рычаг управлял этим чудом из стали. Все сокровища мира не заставили бы Грота отойти от машины. Ведь эта машина доставляла энергию всему исполинскому городу!

Всякая неправильность любой машины в Метрополисе отмечалась на «Машине сердца». Грот стоял пред скалой регистрации и думал:

— Что-то здесь не в порядке. Что-то идет неправильно.

Он слышал все приближающийся вой. Вой приближался, слышались музыка и пение.

Через несколько минут послышались громовые стуки в дверь.

— Отвори, отвори же, мерзавец!

Что пели эти разъяренные люди?

«Мы объявили смерть машинами, машины должны умереть!»

О, он, Грот, тоже мог петь. Он сдвинул черную шапку на затылок, засучил рукава. Но внезапно задребезжал звонок телефонного аппарата.

— Да, — сказал Грот, верный страж «Машины сердца». Он подбежал к телефону, взял трубку. Он услышал у своего уха голос Джо Фредерсена, который медленно и ясно произнес:

— Открой им двери, Грот, и оставь машину.

Грот стоял неподвижно. Он судорожно вздыхал, но молчал.

— Повтори приказ, — сказал спокойным голосом Джо Фредерсен.

Сторож «Машины сердца» покачал головой.

— Я… не понял, — сказал он, запинаясь.

Спокойный голос Джо Фредерсена повторил громче:

— Отвори дверь и оставь машину.

Но Грот все еще молчал и смотрел вперед, ничего не понимающими глазами.

— Повтори приказ, — сказал Джо Фредерсен.

— Кто это говорить? — вдруг громко и сурово спросил Грот.

— Говорит Джо Фредерсен.

— Я хочу услышать пароль.

— Пароль — тысяча три.

…Грот стоял неподвижно, затем он с проклятием бросил ручку телефона, повернулся и привел в движение механизм, открывающий дверь. Она медленно распахнулась.

Толпа хлынула в зал.

Сбоку, уцепившись за лестницу, стояла Нинон. Она видела в глубине комнаты, перед машиной, своего старого отца, которого она покинула.

Было ясно, что он без борьбы не отдаст свою машину. Он не видал девушки, он видал лишь толпу. Лицо его выражало ненависть и страх.

Толпа, как один человек, продвинулась к машине. Но Грот не двигался с места. Он стоял и ругал этих обезумевших людей…

Тысячи налитых кровью глаз следили за ним. Толпа понимала: этот человек ругал ее от имени машины. Человек и машина слились в одно. Человек и машина заслуживают той же ненависти. Толпа бросилась на человека и думала, что уничтожает машину. Она повалила его, она топтала его. Люди не замечали, что их предводительница исчезла, они не замечали, что Нинон больше не было с ними. Три, шесть, десять рук потянулись за рычагом.

И колеса машины заработали с безумной скоростью. «Машина сердца» бредила в безумной лихорадке, пораженная смертельной болезнью…

ГЛАВА XV

Мария чувствовала, что что-то лижет её ноги, точно язык большой доброй собаки. Она наклонилась, чтобы нащупать голову животного, и почувствовала, что коснулась воды. Откуда взялась вода?

Она появилась совершенно неслышно. Она поднималась неспешно, но настойчиво. Она была не холоднее воздуха. Она покрывала уже ступню Марии.

Откуда же она взялась?

Говорили, что глубоко под городом текла река. Джо Фредерсен решив построить подземный рабочий город, преградил ей путь. Говорили, что этой водой питается много фабрик и что ее накачивают исключительной мощности водокачки. В рабочем городе всегда была слышна их тихая непрерывная пульсация, стоило только приложить голову к камням. Но если бы эта пульсация прекратилась, значит, водокачки перестали бы работать. Тогда город был бы залит…

Но никогда, никогда еще не останавливались водокачки.

А сейчас? Откуда текла бесшумная вода? Поднималась ли она еще?

Да, она поднималась, она поднималась медленно и неизменно. Она уже доходила до платья Марии и делала походку её тяжелой.

Мария шла вперед и вперед. Она не видала ни одного человека; улицы и площади лежали, точно вымершие, в бледных лучах электрического солнца. Казалось ей или правда, этот белый свет с каждой секундой становился все слабее?

Но вот Мария увидела маленького полуголого ребенка, который остановившимися глазами смотрел на темную, спокойную, грозную воду, лизавшую его ноги своим холодным и влажным языком. Мария бросилась к ребенку.

— Тут нет никого, кроме тебя? — спросила она дрожащим голосом. — Где твой отец?

— Ушёл.

— Где твоя мать?

— Ушла.

Мария ничего не понимала. После своего пленения в доме Ротванга она шла от ужаса к ужасу, не понимая ничего из того, что случилось. Но раздумывать было некогда. Взяв ребенка на руки, она пустилась бежать из дома в дом, зовя других забившихся в квартиры ребят.

И вот они пришли к ней, спотыкаясь и плача. Они приходили толпами, маленькие, иссиня бледные привидения, точно они были дети камней. Мария кричала — у неё не хватало больше голоса. Она шла и шла…

Свет дуговых ламп сталь красноватым. Он мигал, от него шли черные тени.

Они пришли на площадь. Да, здесь должна была быть винтовая лестница, которая вела наверх. Узенькая лестница, которою никогда никто не пользовался — ведь существовали удобные лифты.

Мария подбежала к лестнице. Она взбежала по первым ступенькам и позвала детей. Но они не решались следовать за ней, потому что там было темно, и воздух был тяжел и плотен.

Лестница шла все выше и выше и заканчивалась дверью. Мария попробовала толкнуть ее, но с таким же успехом мог бы ребенок столкнуть с места огромный собор.

Мария снова вернулась вниз к детям.

— Маленькие братья, маленькие сестры, — сказала она нежно, — понимаете вы, что я говорю?

— Да.

— Дверь наверху заперта. Нам нужно немножко подождать. Кто-нибудь придет, чтобы открыть ее нам.

— Да, отозвались дети.

— Садитесь пока, я расскажу вам сказку, — сказала Мария.

ГЛАВА XVI

Джо Фредерсен сидел за письменным столом в своей рабочей комнате. Он недавно послал Олерта к своему сыну. Он не хотел, чтобы Фредер беспокоился, если внезапно потухнет электричество. Он надеялся, что Олерт придет еще вовремя.

Спотыкающиеся в темноте шаги послышались в передней. На пороге стоял Олерт. Он был нетверд на ногах. Он закрыл глаза.

— Ваш сын, — пролепетал он, — ваш сын, господин Фредерсен… я не нашел его!

— Что это значит?

— Это значит, что Фредер, ваш сын, не был у себя. Это значит, что ему, вероятно, захотелось своими глазами посмотреть, что может, по желанию его отца, Джо Фредерсена и при посредстве нескольких сумасшедших, стать из Метрополиса. Это значит, что, как мне рассказал его слуга, он ушел с каким-то человеком в одежде рабочего и еще не вернулся. И едва ли легко ему будет вернуться — в этом городе, в котором, по вашему желанию, вспыхнуло безумие, разрушающее безумие, все уничтожающее безумие… в городе, в котором нет даже света, чтобы попытаться найти вашего сына.

Лампа выпала из рук Джо Фредерсена и продолжала гореть на полу. Тень Олерта выросла, стала черным, огромным привидением, скалой, которая грозила обрушиться на Джо Фредерсена.

Олерт хотел продолжать, но ему не пришлось.

Правая рука Джо Фредерсена как-то беспомощно повисла. Самый могущественный человек в Метрополисе подался вперед, точно раненый и опустился на стол.

Тихий голос Джо Фредерсена сказал:

— Что человек посеет, то он и пожнет.

Затем голова его упала на руки, и голосом, который знала одна лишь его покойная жена, он стал звать к себе своего сына.

Но зов его остался без ответа…

Фредер и Геймердинг подошли уже к бывшим копям. Они услышали звук взрыва.

— Что это такое? — испуганно спросил Фредер.

Но Геймердинг молчал. Они шли вперед.

Резко сыпались удары гонга. — Сигнал об опасности в Городе Рабочих. Со всех сторон была вода.

Фредер, казалось, не чувствовал её прикосновения.

— Мария, Мария, — кричал он, как безумный.

Она не могла его слышать, конечно, она рассказывала детям сказки. Дети взгромоздились на широкий каменный блок и, поджав ножки, внимательно слушали.

Но вода все поднималась. Мария притянула самых маленьких детей к себе. Остальные сбились, точно овечки. Она понимала, что нелепо было кричать, звать о помощи. Кто мог ее услышать? И если бы ее услыхали, откуда взялась бы помощь?

Мария больше ничего не слышала, ничего не видела, — она не видала детей, не видала воды, она больше не молилась, она больше не думала… В её измученном мозгу выплыла тень воспоминания — светлые волосы, высокий открытый лоб, грустные, сияющие глаза и губы, которые сказали ей в великой любви: «Ты позвала меня, и я пришёл».

Она опустила голову низко, низко, чтобы дети не увидели слез на её глазах. Но за её спиною кто-то кричал изо всех сил, кто-то звал ее по имени.

Она обернулась, она подняла глаза, подняла руки к молодому человеку в разодранной белой шелковой рубашке, который стоял в двух шагах от неё. В следующее мгновение он держал ее в своих объятиях.

Что ему были ужасы, самый ад — он держал ее в своих объятиях и целовал её бледные губы.

— Ты, Мария? Да, да, ты — Мария! — говорил он.

Мария улыбалась. Ей казалось, что она умерла уже, ей казалось, что она уже в раю. Она услышала, точно сквозь сон, его испуганный голос:

— Не умирай, не умирай, Мария.

— Почему же нет? — думала она устало, — разве это еще не конец?

Нет, это не было концом! Она опомнилась. Дети, плача, обступили ее.

Фредер вырвал Марию из толпы детей. Он хотел унести ее. Но она освободилась.

— Иди, — сказала она, улыбаясь, — иди вперед, Фредер. Я последую за тобою, но я хочу быть последней.

ГЛАВА XVII

По улице, ведущей к Иошивари, тащилась Нинон.

Сентябрь не напрасно считался образцом хозяина. Он позаботился, чтобы его особенно многочисленные в этот вечер гости не страдали от недостатка света и от отсутствия развлечений. Ритм негритянской музыки звал всех к танцу, и пестрые фонари причудливо освещали изящно декорированную залу.

Но все же Сентябрь был недоволен. Он отлично знал, что происходило в городе. Он любил свое выгодное дело и ему совершенно не улыбалось увидеть, как рабочие разрушат его фантастический дворец. Вот почему Сентябрь посылал искать Нинон. Увидев ее наконец, он облегченно вздохнул.

Он схватил девушку за руку и потянул ее к ближайшему фонарю.

— Что с тобою? — спросил он. Ты больна? Что означает этот маскарад? Пьяна ты?

Очевидно, с Нинон действительно случилось нечто серьезное, иначе Сентябрь не осмелился бы дотронуться до её руки своими пальцами — ответом неминуемо была бы звонкая пощечина.

— Я не больна, — сказала Нинон, — и я не пьяна.

— Ну, так что же?

И Сентябрь невольно отдернул руку от девушки.

Нинон шевелила губами, но не могла произнести ни слова. Действительно, как могла она сказать самодовольному Сентябрю: «Отца моего убили, — я виновата в этом».

— Собаки, — закричала она, все вы — собаки.

Но Сентябрь не легко терял самообладание.

— Стакан шампанского для Нинон, — крикнул он громко.

Танцующие обернулись, весело рассмеялись. Волна весёлого опьянения всколыхнулась возле Нинон. Двадцать бокалов потянулись к её рту. Замолкшая на мгновение музыка снова весело заиграла.

Нинон пила. Она выпила первый бокал, второй, третий, четвертый, пятый…

— Браво, Нинон!

Высокий молодой человек протянул к ней руки.

— Танцуй со мною, Нинон.

Нинон громко расхохоталась.

— Почему же бы и нет?

Воздуха, воздуха, больше воздуха!

Нинон вскочила на стол. Она танцевала меж бокалами, меж цветами и лентами серпантина. Она танцевала и пела: «Моего отца убили…»

Она не переставала танцевать, пока не замолкла музыка. Но даже тогда осталась она на столе с поднятыми руками, тяжело дыша.

— Дорогие друзья и подруги, знаете ли вы, что началось светопреставление?

Ей отвечало молчание. Откуда-то донесся бессмысленный смех пьяного. Обеспокоенный Сентябрь подошел к Нинон.

Она с ненавистью расхохоталась ему в лицо.

— Ты боишься, Сентябрь? — спросила она. — Чего же ты боишься?

Её беспокойные глаза перебегали от одного к другому.

— Как вы думаете, друзья, — спросила она, наклонившись вперед, готовая к прыжку, — не посмотреть ли нам, как весь свет идет к чёрту?

Беспокойство в глазах Сентября потухло и уступило место выражению какой-то нежности. Никогда не смотрел он с таким удовлетворением на разъезд своих гостей. Он старался поймать взгляд Нинон, чтобы признательно улыбнуться ей.

Гости Иошивари, пьяные, веселые и шумные, танцуя спустились по лестнице. Нинон была впереди всех, на плечах своего кавалера. Все громко распевали последнюю песенку. Пела ее и Нинон.

Высоко, на ступенях лестницы стоял человек. Он засунул два пальца в рот и оглушительно свистел.

Толпа, танцевавшая в экстазе разрушения, толпа, только что разбившая машины, разгромившая заводы, притихла. Те, что стояли поодаль, придвинулись ближе. Было почти темно. Человека наверху лестницы трудно было разглядеть, а когда они узнали его, они не поверили своим глазам. Разве это мог быть Грот, Грот, сторож машины сердца, которого они убили?

Правда, он выглядел жалко. Кровь струилась у него по лицу из раны, которая несомненно убила бы всякого другого. Он выглядел страшно, он выглядел, как человек, который побывал уже в аду и снова вернулся на землю, чтобы рассказать, что происходит там внизу.

Зачем он пришел сюда? Хочет он требовать у них ответа? Пусть лучше откажется он от своей идеи! Они не собирались отвечать за свои поступки. Они стояли молча и недружелюбно смотрели на великана.

Но Грот был непохож на человека, требующего ответа. Язык едва ворочался у него во рту.

Внезапно наступила гробовая тишина, и в этой тишине раздался тихий и хриплый голос Грота.

— Где ваши дети?

Мужчины и женщины переглянулись. Что хотел он сказать? Где же могут быть их дети? Внизу, разумеется, в Городе Рабочих.

Но Грот покачал головой.

Женщины забеспокоились. Что это означает? Почему спрашивает он о детях?

Грот наклонился вперед. Он втянул голову в плечи. Он сжал свою голову руками.

— В Город Рабочих проникла вода. Город затоплен.

Никто не отвечал ему. Толпа застыла.

Грот зашатался. Он присел на ступени лестницы. Нет, они не убили его, хотя и бросили его лежащим замертво. Они пришел в себя, почувствовав на своем лице тонкую холодную струйку воды. Он долго не понимал, что собственно случилось. Но затем взгляд его упал на пробоину в бетонной стене; из пробоины текла вода. Это вернуло ему сознание.

Боже мой, что наделали эти обезумевшие глупцы. Они забыли, что к машине сердца присоединены 30 водокачек, беспрерывно отсасывающих воду. Они не понимали, что, разрушив машину сердца, они остановили водокачки и обрекли на гибель свои жилища и своих детей…

Да, теперь они поняли его. Да, женщины бросились на колени. Они рвали на себе платье. Они стонали: — Наши дети, наши несчастные дети!

Но внезапно одна из них поднялась — воплощение беспредельного горя, беспредельной ненависти. Крик её был громче, чем плач женщин, чем стоны мужчин.

— Во всем виновата эта ведьма!

Все обернулись к ней. Что она говорила? Во всем виновата ведьма? О ком говорила она?

И внезапно все поняли. Ведьма! Ведьма, которая обманула их, которая подстрекала их к восстанию, к безумию, которая пела песню о смерти машин, — она одна виновата во всем.

Ведьма… но где она? Внезапно её не оказалось. Она спряталась, она хотела уйти.

— На костёр! На костёр её! — кричала толпа.

Фредер предложил привести детей в Дом Сыновей. Нигде не могли они быть в большей сохранности.

Он подошел к Марии, которая стояла среди детей. Он притянул ее к себе.

— Не забудь, — сказал он, — что смерть, безумие, и нечто похожее на гибель мира прошли вплотную около нас. А я не знаю еще, какого цвета твои глаза, и ты еще ни разу не поцеловала меня сама.

— Милый, — ответила Мария, склонившись к нему, — уверен ты, что смерть и безумие уже прошли?

— Мы спасены, моя дорогая.

— Но другие?

— Ты отсылаешь меня, Мария? — спросил он нежно.

Она не отвечала, но она положила свои руки на его плечи и поцеловала его в лоб.

— Иди, — сказала она помолчав, — иди к своему отцу. Я пойду к детям, когда платье мое немного просохнет.

Фредер взглянул в глаза Марии и, не сказав ни слова, медленно поцеловал её руки. Она не отнимала их.

Голос Геймердинга, который звал Фредера, вернул их к действительности.

Фредер ушел.

Дети уже все были здесь. Большая дверь на улицу была еще открыта. Мария обернулась и беспокойно прислушалась. Какие странные звуки доносились сюда! Точно шум отдалённого морского прибоя, точно далекая гроза…

Мария вышла на улицу. Она бежала по направлению, откуда слышался шум. Она увидела веселое шествие. Во главе его была девушка, которая сидела на плечах одного из танцующих. На девушке было платье Марии. Она громко распевала:

— Нинон, Нинон, послушай меня, Нинон! — кричал кто-то. Но девушка вырвала из чьих-то рук фонарь и ударила кричавшего в лицо.

Мария не верила своим глазам, и все же она должна была поверить. Она протянула вперед руки, заплакала…

— Сестра моя, ведь это моя сестра Анели…

Никто не слышал ее. Веселое шествие прошло мимо. Но издали надвигалась другая толпа.

Она увидела мужчин в костюме рабочих и радостно засмеялась.

— Дорогие мои братья…

Но ей ответил яростный рев.

— Вот она ведьма! Это она виновата во всем! Держите ее! Мария побежала. За ней мчалась разъяренная толпа.

Что хотели от неё эти люди, детей которых она спасла? Почему называли они ее ведьмой? Почему грозили ей костром?

Она боялась остановиться, чтобы доказать разъяренным людям свою невиновность и верность. Она бежала к Дому Сыновей.

Но двери Дома Сыновей были закрыты…

— За нею, за нею! — кричали люди. — Она убежит от нас. Быстрее!

Мария не чувствовала ног под собою. Она не знала, бежит ли она по камням или по воде. Улицы, улицы… Она бежала и бежала.

Далеко, за площадью поднимался старинный собор. Мария, не помня себя взбежала по широкой лестнице храма, бросилась в широкую дверь и почувствовала запах свечей и ладана.

Она не видела, как на перекрестке толпа рабочих столкнулась с веселым шествием гостей из Иошивари. Она не видела, как Нинон нагнали и бросили ее оземь, она не видела страшной и короткой борьбы мужчин во фраках с мужчинами в одежде рабочих, и смешного бегства полуголых женщин от кулаков рабочих.

Она лежала без сознания в торжественной тишине старинного собора.

ГЛАВА XVIII

— Фредер, Фредер, — кричал Геймердинг.

— Что такое?

— Фредер, Фредер, они схватили Марию.

— Что?!

— Они схватили Марию, они убьют ее.

Фредер покачнулся. Геймердинг схватил его за руку.

— Мы не должны терять времени. Я знаю дорогу, по которой она шла. Мы должны спешить к собору.

— Прочь, — сказал Фредер.

Он вскочил в автомобиль, сел за руль, потянул к себе Геймердинга. Автомобиль помчался.

— Рассказывай! — бросил Фредер.

— Я услышал, как постучали в дверь. Открыв дверь, я увидел Марию. За ней гналась толпа разъяренных людей. Я схватил одного из них, который упал, но я ничего не понял из того, что он бормотал. Они хотели отомстить какой-то ведьме… Он говорил о гибели Города Рабочих и плакал, как ребенок.

— Дальше!

— Я бросил его и побежал. Я увидел, как Мария бежала по соборной площади. За ней гналась толпа. Мария хотела спастись в соборе.

— Дальше!

— Но она не успела спрятаться, Фредер. Они нагнали ее на ступенях лестницы, где она упала, запутавшись в свое платье, которое висело на ней лохмотьями…

— Дальше!

— Они устроили перед собором костер, чтобы сжечь ее.

Фредер ничего не говорил Он наклонил голову. Автомобиль летел, как стрела.

Они были уже у соборной площади. Они выскочили из автомобиля и пустились бежать, но вдруг Фредер остановился, точно налетел на шлагбаум.

Площадь кишела народом. На высоком деревянном помосте стояла девушка. Она бессильно повисла на руках своих палачей. Её золотые волосы закрывали её лицо. Какой-то огромного роста человек схватил её за руки и связал их сзади.

Фредер громко закричал, и толпа узнала его.

— Сын Джо Фредерсена! Посмотрите, здесь сын Джо Фредерсена!

Они хоте ли схватить его.

— За что вы ее убиваете? Ведь она спасла ваших детей!

— Как же? Она спасла наших детей! Она спасла их в ледяной черной воде.

— Но послушайте же меня, ради Бога! Послушайте меня!

— Ничего не желаем мы слушать.

— Мария, дорогая, любимая!

— Не вопи, сын Джо Фредерсена, иначе мы заткнем тебе глотку!

— Убейте меня, если уже вы должны убивать! Но оставьте ее в живых!

— Не спеши, сын Джо Фредерсена, посмотри сначала, как умрёт твоя возлюбленная.

Одна из женщин оторвала кусок своей юбки и связала руки Фредера. Он боролся, как дикий зверь, но что мог он против толпы. Он упал…

Мужчины и женщины схватились за руки, они танцевали, они исступлённо плясали.

ГЛАВА XIX

В этот час проснулся Ротванг.

Он проснулся, точно после долгого сна. Он едва приподнял голову.

Голова была тяжела и болела. Быть может, эта боль было единственное, что оставалось в нем от жизни. Потому что Ротванг серьезно думал своим воспаленным мозгом, что он умер, и это наполняло его удовлетворением. Но его удручало одиночество: Гель, его жена, его дорогая жена, куда-то ушла от него.

— Я иду за тобою, моя Гель, — сказал он ласково.

Дверь на улицу стояла открытой и криво висела на петлях. Это было странно! Он внимательно посмотрел на свой дом… Он отлично знал, куда надо идти, чтобы найти Гель. Каждое утро она молилась в соборе, и если мерцающий свет не ослеплял его — вот она, его милая маленькая Гель, вот она на пороге собора.

Она увидела его приближение и снова скрылась в церкви.

Мария тут же узнала его. Она услышала за собою его шаги. Она спряталась около лестницы, ведущей на колокольню. Она была очень бледна.

— Гель, — сказал Ротванг, — вернись ко мне, милая Гель… Как долго, как долго должен был я жить без тебя.

Но она отшатнулась.

— Гель, — ласково говорил Ротванг, — почему ты боишься меня? Я всегда тосковал по тебе. Ты не имеешь права снова оставить меня одного. Дай мне твои руки, моя Гель.

Но его пальцы остались в пустоте. Мария быстро поднималась по каменной лестнице колокольни.

Лицо Ротванга стало гневным. Он смутно вспомнил день, когда Гель уходила от него к другому.

Он пошел за нею. Он шел все выше и выше. Но она была далеко впереди его. Почему бежала она от него? Он не может больше жить без неё!

Они были уже на колокольне. Он гнался за нею меж огромных колоколов. Он стал перед дверью вниз. Он грустно и зло смеялся.

— Гель, моя Гель, ты больше не убежишь от меня!

Мария знала, что она не может убежать от него. Она видела безумие в его глазах. Он спокойно и медленно подходил к ней. Он устало улыбался…

— Поверь мне, моя Гель, тебе не уйти от меня.

Мария оглянулась. Она дрожала, как птица. Ход на лестницу был заперт. Она была поймана! Она видела глаза Ротванга и руки его, которые тянулись за ней.

И, не раздумывая, немедля ни секунды, она высунулась из окна и повисла на стальном пруте громоотвода.

— Фредер, — закричала она отчаянным голосом, — помоги мне.

Далеко внизу, возле импровизированного костра лежал полураздавленный человек. Но крик достиг его ушей. Он вскочил, он посмотрел, он увидел… И все, кто плясали вокруг костра, с ужасом увидели девушку, которая, точно ласточка, висела на высокой башне собора. Руки Ротванга тянулись к ней.

И все услышали крик Фредера:

— Я иду, Мария, я иду!

ГЛАВА XX

Но в то время, как Фредер мчался к старому собору, — к баррикаде, где был зажжен костер, прошел высокий, хмурый человек.

Это был Грот. Он подошел к баррикаде, где уже пылали первые огни. Он не смотрел по сторонам. Он видел только девушку с опушенной головой с связанными руками, в разодранном платье.

Грот взошел на помост. Он развязал веревки, он взял девушку на руки. Он отодвинул её золотистые волосы, чтобы заглянуть ей в лицо. Он долго смотрел на нее. Затем он поднял ее, спокойно и уверенно сошел с помоста и понес девушку по широкой улице. Толпа молча дала ему пройти. Никто не решался преградить ему путь. Никто не решался спросить:

— Что ты делаешь, Грот?

Глаза Грота были грустны и гневны. Но сильнее и грусти, и гнева был свет его любви.

Новая Вавилонская Башня царила над умирающим городом. Она одна осталась нетронутой.

По лестницам Новой Вавилонской Башни тащился Геймердинг. Он стонал от боли. Он громко проклинал.

Геймердинг подходил к кабинету Джо Фредерсена.

За дверью был слышен его голос:

— Где мой сын?

Геймердинг вошел в кабинет. У стены возле двери стоял Олерт и вплотную перед ним Джо Фредерсен. Он крепко держал Олерта.

— Где мой сын? — спрашивал Джо Фредерсен. — Где мое дитя?

Бледные губы Олерта беззвучно произнесли:

— Завтра многие в Метрополисе спросят:

— Джо Фредерсен, где мой сын? Джо Фредерсен, где мое дитя?

Руки Джо Фредерсена опустились. Он подошел к Геймердингу. Он внимательно посмотрел на него и кивнул головой.

— Я знаю тебя, — сказал он беззвучно. — Ты — Геймердинг, ты был первым моим секретарем. Я был жесток к тебе, я рассчитал тебя, я обидел, я оскорбил тебя. Я прошу тебя простить меня. Мне жаль, что я был жесток к тебе или же к кому-нибудь. Простите меня, Геймердинг. Я уже десять часов не знаю, где мой сын. Я спрашиваю всех и каждого, я понимаю, что это бессмысленно. Но, может быть, может быть, вы все-таки знаете, где мой сын.

— Его схватила толпа, Джо Фредерсен!

— Его схватила толпа?

— Да… Они схватили его, потому, что они искали жертву, на которой можно было бы сорвать свое отчаяние. Ведь отчаяние и боль сделали их дикими зверьми, и они мечтали о мести.

— О мести? Кому?

— Девушке, которая подстрекала их.

— Дальше.

— Они поймали девушку, которую они обвиняют во всех ужасах. Фредер хотел спасти ее, потому что он любит ее. Тогда они схватили его, чтобы заставить посмотреть, как она умрет. Они развели костер и танцевали вокруг.

Джо Фредерсен, не говоря ни слова, бросился бежать вниз по лестнице. Он бежал, не переводя дыхания. Он бежал до самой соборной площади.

Там стоял костер, но толпа смотрела наверх, на верхушку собора, крыша которого сияла в утренних лучах солнца.

Джо Фредерсен остановился, точно наткнувшись на невидимое препятствие.

— Что такое? — пробормотал он.

— На крыше собора Фредер и Ротванг сцепились в отчаянной борьбе. Но вот Ротвангу удалось освободиться. Он тут же вновь кинулся за Марией. Теперь он висел, держась только руками за скульптурное украшение собора.

Он смотрел вверх в бесконечную синеву утреннего неба.

Он увидел там лицо Гель, которую он любил. Она походила на прекрасного ангела смерти, она улыбалась ему и коснулась губами его лба.

— Гель — сказал он, — моя Гель… наконец-то… наконец…

И его пальцы разжались.

Джо Фредерсен не видел его падения и не слышал крика потрясенной толпы. Он видел только одно: прекрасного молодого человека, который шел спокойными и смелыми шагами по крыше собора и нёс в своих руках девушку.

Джо Фредерсен коснулся своим лбом камней на площади. И те, что стояли возле, услышали плач, который вырвался из груди его, точно родниковая вода. И когда он опустил руки, все, кто стоял возле, увидели, что волосы Джо Фредерсена стали белыми, как снег.

ГЛАВА XXI

Джо Фредерсен пришёл к своей матери. Он снял шляпу. Она увидела его седую голову.

— Дитя, — сказала она беззвучно и протянула к нему руки. Джо Фредерсен упал на колени около своей матери и услышал её милый голос:

— Дитя мое, мое бедное дитя!

Джо Фредерсен долго молчал. Затем он заговорил. Он заговорил с пылом человека, который омывается святою водою, со страстью новообращённого, с восторгом освободившегося. Но когда он заговорил о своем сыне, голос изменил ему.

— Я бы хотел, — сказал он наконец, — чтобы ты видела его с Марией на руках. Мне казалось, что я впервые вижу его лицо. У него изумительное лицо, мать, и я знаю, ему удастся создать новый Метрополис с помощью тех, кто любит его!

— А девушка?

— Ты увидишь ее, мать. Ты скоро ее увидишь. И тебе покажется, что Гель воскресла вновь.

— А Ротванг умер.

— Да, мать, он умер…

Молчание…

— А в чем будет твоя жизнь, мое дитя?

— Я еще не знаю этого, мама! — ответил Джо Фредерсен. — Если бы мы жили тысячу лет тому назад, я может быть, пошел бы паломником в Святую Землю. Но что мне сейчас делать в Вифлееме или в Гефсиманском саду?.. И все же, может быть, я отправлюсь в далекое путешествие по улицам людей, которые ходят в тени. Я буду сидеть с ними, я научусь понимать их стоны и проклятия, в которые ужасная жизнь превратила их молитвы. Только понимая, можно полюбить. А из любви возникает воля к делу. Я мечтаю полюбить людей, мама, и я надеюсь, что найду дорогу к любви.

— Если ты серьезно думаешь об этом, мое дитя, — сказала старушка, — я дам тебе кое-что с собою в путь, чтобы ты не уставал и не терял бодрости.

Она начала перелистывать Библию и нашла в ней письмо. Она взяла его и протянула его сыну.

— Это письмо я получила от Гель незадолго до её смерти. Она просила передать его тебе, когда ты вернешься к себе и к ней.

Джо Фредерсен молча взял письмо.

В пожелтевшем конверте был один только тоненький лист. Гель писала:

«Я умираю и не знаю, когда ты прочтешь эти строки, Джо. Но я знаю, когда-нибудь ты прочтешь их. Я хочу дать тебе два напутствия, и Бог простит мне, что я пользуюсь словами из Его святой книги.

Первое: Я всегда любила тебя.

Второе: Вот я с тобою во все дни до скончания века.

Гель».

Прошло много времени, покуда Джо Фредерсену удалось вложить тонкий листок бумаги обратно в конверт. Он смотрел в открытое окно, возле которого сидела его мать. Он видел, как на мягком синем небе проносились большие белые облака. Они были похожи на корабли, нагруженные сокровищами далеких стран.

— О чем ты думаешь, дитя? — тихо спросил голос его матери.

Но Джо Фредерсен не отвечал. Его сердце тихо повторило:

— До скончания века… До скончания века…