Мидии не родят жемчуг

2. Мулатка

Увидев ее, Николай вспомнил, что когда-то считал себя художником. Все это, и удивление, и вызванное им воспоминание, резко перестроило лад восприятия окружающего — с высокомерно-прагматичного на сентиментально-лирический.

Так он подумал отстраненно про себя, уверенного и опытного. Иронично, все еще до конца не веря в силу возникшей картины.

…Прежде чем перевернуть сухую, до шумного шелеста страницу широкой книги, удобно, как ноты, лежащей на скошенной плоскости огромного булыжника, она, опершись на локоть, поднимала с камней узкую ладонь — финиковый веер, на секунду задерживала перед лицом, медленно складывала четыре пальца, длинные и прямые, как фаланги тростника, оставляя один, надолго прислоняла его розовую подушечку к вывернутым и чуть приоткрытым, словно всегда готовым для поцелуя, губам… Газовая косынка поверх бикини — набедренная повязка, туго обхватывающая крепкие ноги…

«…Мулатка, просто прохожая… Что плывет по волнам, …моей памяти…», — слова одной из песен с «революционного» тухмановского диска, — первое, что пришло на ум Николаю, когда он увидел смуглую девушку на этом пляже черноморской провинции. Затем: «Я целую мою революцию…», что-то про влажные кудри, которые, тоже, целую… — из раннего Эдуарда Лимонова, кажется. Никаких аллюзий — логический ряд и вполне земные ассоциации, только порожденные нездешней красотой.

Однако вслед рассудительной цепи — метафорная стайка, крылатый свидетель поэтичности естества. На ленивой российской окраине примитивного отпускного рая — броский набор экваториальных качеств и конфигураций… Нежность молодых кокосов, крепость лиановых сплетений, величавость Нила, грациозность саванных антилоп и фламинго… — не одетое, но украшенное в тропические цвета и формы. Одежда не дань стыду — удобство, помноженное на символы.

Ее бледнокожие сверстницы вокруг пребывали в состоянии восторга: бросались в волны, выворачивались к лучам, затем прятались от ожогов под тентами, мазями… На фоне этого именно тривиальность Мулатки, ее продолженность — волн, камней, ветра, — отрицающая восторженную суету, парадоксальным образом возносила ее на пик необычности. Смуглое тело было равнодушно к субтропикам. Как равнодушны к воде рыбы.

Надо же — первый выход к морю (вернее, выход из него — Николай улыбнулся отсутствию в богатом языке устоявшейся для подобного случая фразы), и такое потрясение. Конечно, край континента, легенды и сказки… Но такого яркого сюжета, который, Николай это понял с подзабытым щемящим волнением, будет чем-то переломным для его уже тридцатипятилетней неинтересной повести, не ожидал.

Уже не ожидал. Потому что за плечами было разочарование в детских сказках, бесплодность юношеских исканий, крушение взрослых надежд. Все это быстро костенило уже отсчитанную и много раз перечитанную часть судьбы — еще не слишком богатую, но достаточную для появления четких устоев морали, манеры поведения историю, с, казалось бы, накрепко выхолощенной художественностью (не считая скандального рождения) — мемуары, биографический справочник.

Что сейчас для него эта экзотическая фигура? Привет из романтического прошлого? Лакмусовая субстанция, проявляющая мобилизационные возможности души? Предвестник революции, которая вновь может сотрясти «мемуарные» основы, разрушая устоявшиеся связи составных частей, до степени их превращения в сладкую, но колкую массу, а позже — в ненадежное беспокойное месиво? Одно ясно: это испытание, которому надлежит либо воплотиться в будущее движение, либо застыть блестящей нашлепкой на альбоме отпускных воспоминаний.

Мулатка была русской, это стало ясно по ее первой реплике в адрес пляжного мороженщика. Мягкий акающий говор, кажется, московский. Возможно, ее вырастила одинокая мать, которая, имея смуглого ребенка, так и не сумела выйти замуж, устроить свою жизнь? А может быть, все не так грустно, и ее родители сейчас счастливо живут в столице, отец — служащий консульства, мать — переводчик? Но и в том, и в другом случае Мулатка для Николая определилась таинственной и трагичной, трепетной фигурой, а не просто рядовой необычностью морского берега, шоколадкой конфетного многоцветия пляжа.

Мулатка закрыла книгу…

Николай проводил взглядом смуглую спину с прочным пунктиром глубокой позвоночной впадины — до пестрой пляжной арки, чертившей воображаемой плоскостью границу пляжа и городского парка, которая этой же прозрачной геометрией обозначила и рубеж досягаемости предмета потрясения. И покорно подчинился безотчетному: определив безопасную дистанцию, пошел вслед, прикинувшись беспечной долькой пестрого паркового потока.

Так получалось, что физики, коллеги по НИИ, где он решил начинать свою карьеру после окончания политехнического института, считали его «лириком» и «чудиком». За то, что всерьез увлекался живописью. За то, что не принимал близко к сердцу науку. За то, что при этом «лепил», по его собственному выражению, небольшие изобретения, не принимая руководство в «соавторы». За то, что делал, так же «лепя», диссертацию — особенно не напрягаясь, «между прочим», с внешний холодностью — в укор показной озабоченности коллег. А также — с демонстративной самостоятельностью, без использования чужих текстов, без участия с сабантуях в ресторане и на природе, которые были неотъемлемой частью жизни института и так же служили показателем покорности перед «Ее Величеством научной Иерархией». Пришло время, и карающий меч «Ее Величества», описав формальную траекторию, подрубил инородный нарост на холеном теле официальной науки: «лирическую» диссертацию и все, что было с ней связано в данном заведении. А именно — самого «лирика-чудика», несостоявшегося кандидата наук, подведя обидному «сокращению», навсегда лишив его «научного» фундамента в данной провинции и желания когда-нибудь впредь доказывать свою состоятельность и оригинальность фальшивыми «защитами» и «степенями»…

Вслед за этим — неожиданная удача: мелкий бизнес, насколько близко связанный с его предыдущей деятельностью в НИИ, настолько же далекий от науки, стал давать неплохие средства для существования и достаточно времени для любимого увлечения — живописи…

Отец — прочное звено инженерной династии — не одобрял его «художеств», считая увлечение сына родовой аномалией. Причем в этом мнении предок был настолько категоричен, как будто эта «аномалия» являлось невыигрышным показателем его состоятельности, как родителя, притом, что Николай все-таки добывал хлеб насущный инженерской практикой, а не продажей картин. Николай никогда не мог даже частично согласиться с отцовским отрицанием его любимого хобби, проявившегося, кстати, довольно поздно, в юношестве. Рассуждения отца в этом вопросе были лишены последовательности и ясности, что для него было не характерно: сплошные эмоции и недоговорки. Возможно, раздражение отца было следствием хронически не удававшихся брачных опытов сына: не было ни постоянных невесток, ни внуков… (Дочь, выйдя замуж за иностранца, уехала за границу, нарожала иноязычных детей — недоступных для деда территориально и духовно.) Николай определил для себя это брюзжание, эту «дамскую логику» наличием у отца некоторого женского начала, приобретенного после ранней смерти жены, матери Николая, когда приходилось жить родителем в двух ипостасях. Но, внутренне отмахиваясь, из сыновнего уважения он все же приводил практическую — как ему казалось, в угоду инженерному стержню отца — мотивацию: его как автора признают (известность, связи), а картины — иногда даже покупают…

Хотя, конечно, о признании и известности — об этом можно было говорить с большой долей горькой иронии…

В одно время Николаю показалось, что он открыл новое направление в изобразительном искусстве. Нет, сказали ему нейтральные столичные эксперты, это всего лишь вариация на известную тему, попытка разработать собственный метод. После этого «нет», памятуя о том, что количество непременно переходит в качество, он зашел в поисках метода настолько глубоко, что его картины стали характеризовать как абсурдные. При этом, с легкой руки одного якобы перспективного местного «марателя», в телеинтервью на городском телевидении допустившим критический выпад в адрес Николая, пошла гулять сентенция: «Один провинциальный художник, наш с вами земляк… извините, забыл фамилию… Так вот, он, конечно, большой оригинал, но абсурд как художественное направление открыт задолго до… Извините, забыл в каком веке». Заключительный вердикт худсовета центральной картинной галереи (председатель — спившийся, но непререкаемый, ревнивый мэтр периферийного масштаба), где намечалась эксклюзивная выставка Николая с экспозицией картин десятилетнего периода работы, вместе с главным — «Отказать!» — бил уничтожительным (в формулировке мэтра): «Для того, чтобы создавать что-либо новое из обломков некогда существовавшего, необходимо знать происхождение материала, его физико-химическую структуру, геометрию обломков. Без знаний перечисленного, сиречь без уважения к классическим канонам, получается — груда, куча…»

Холсты навечно перекочевали в дачный чулан. Именно в этом месте биографии, как предполагал Николай, оценивая прошлое, с романтикой было покончено навсегда.

…Оказывается, Мулатка квартировала в одном из соседних домов, на тихой улице приморского района, в двадцати шагах от виноградной усадебки, в которой вчера вечером поселился Николай. Грубое совпадение случайностей замыкало, взявший начальную точку на пляже, некий магический круг, который своей правильностью и отчетливостью беспощадно и насмешливо низводил силу воли и желание преследовать смуглянку к послушной функции судьбы. Но, с решительной верой в собственную лидирующую роль, уязвленное мужское самолюбие успешно присудило «шпионскому» действию степень поступка.

Николай понял, что целую неделю ему предстоит жить рядом с Мулаткой. Наблюдать ее ранний выход из соседней калитки, когда она будет необычайно привлекательна в своей утренней свежести, характерной, впрочем, для всех женщин, — в цветастом льняном халате, с большим пухлым пакетом пляжных принадлежностей: коврик из тонкой губки, махровое полотенце, книга…

…Кажется, тут же, на выходе, у калитки, объемная, но легкая ноша должна взлететь от узких рельефных бедер с волнующей подвижностью под покорной материей и совершить гармоническую посадку на голове, примяв русый сноп славянских локонов, похожих на ржаные волны, с сорняками непокорных африканских кудряшек. Но ничего подобного не происходит: голова, коронованная золотистым обручем, фиксирующим пышный сноп, чуть опущена, взгляд перед собой, почти под ноги, — видимо, комплекс, развитый с детства, когда темнокожей девочке наверняка доставалось назойливого внимания от сверстников… Сейчас в ее образе была ироничная, ужесточенная неуловимой сумрачностью, неприступность, как бы мстящая окружающему за детские обиды. Тем не менее, Николай быстро заметил: за показной насмешливостью прочитывалась непрочность — почти вызывающему взгляду, изредка ответно скользящему по чужим лицам, непременно предшествовала печальная, правда, лишь на мгновение, вынесенная из глубин, тень испуга. Николай читал дальше: ответом на явное внимание может быть презрительное молчание или даже гневная реплика — воплощение обид, неверия в искренность. Причем, в подобной реакции — что-то бесполое: Мулатка избегала разговаривать даже с женщинами.

Смуглый символ своеобразия, она, тем не менее, подтверждала известное Николаю: оригинальность — не чудо, а лишь угловатая обычность, тривиальность с броскими пропорциями. Как и все люди, она не вся принадлежала этому миру. Видимой, доступной свету, была только часть ее. Причем самая эффектная, красивая часть. Но Николай, охваченный каким-то труднопреодолимым «чемпионским» азартом, смело шел на рекордную планку, — он хотел обладать всеми ста процентами.

Уверенность, смелость, напор — столь желанное для ограниченных в каникулярном периоде жизни пляжных бабочек, порхавших вокруг, то и дело награждавших Николая игривыми взглядами, могла только спугнуть Мулатку. Поэтому он, руководствуясь незнакомым доселе резервом чутья, выбрал единственно верную в таких случаях тактику, — тактику привыкания. При этом искал какие-нибудь высокие — исторические, социальные аналогии той позиции, которую занял относительно Мулатки. Философские элементы путались с художественными образами. Добрый егерь, приручающий оставшуюся без кормилицы «трепетную лань»… Математик-астроном, вычисляющий, а затем рисующий траекторию новой планеты, знанием ее закономерностей приобретающий своеобразную власть над ней… Скульптор, умными руками воплощающий собственные и чужие фантазии… Серенадный рыцарь…

Вещественно же Николай просто старался быть рядом со смуглой девушкой. Если замечал, что Мулатка собралась искупаться, он опережал ее на несколько шагов и входил в воду первый, чуть сбоку, — она видела его профиль. Или, оставаясь на месте, дожидался момента, когда, насытившись влагой, смуглая фигура покидала воду, и шел ей навстречу — они разминались, скользя друг по другу ровными взглядами. Через два дня он стал для нее признаком спокойствия. Он это понял, наблюдая сверху из сонного утреннего бара — стеклянного скворечника над пляжным волнорезом: прежде чем улечься над книгой в привычной позе, она, как черный страус, повела головой вокруг — искала его… Это было предвестием победы. Он подошел и сел, как обычно, на скамью своего «гриба», шумно откупоривая бутылку с газировкой. Мулатка на секунду подняла глаза, уже готовые ответить на приветственную улыбку или даже слово… Но это был пока только взгляд человека человеку, а не женщины — мужчине.

Искатели приключений и, конкретно, курортной пары — в основном молодые мужчины, — желавшие «подпустить клея» к Мулатке, быстро натыкались на демонстративно тяжелый взгляд Николая и неизменно, без дополнительных объяснений, мирно ретировались.

…Рядом с Мулаткой прилег пляжный весовщик, который обычно сидел у прокатного пункта под матерчатым тентом, зевая и почесываясь, и лениво передвигал гирьки весов, если кто-то из купальщиков подходил к нему, чтобы определить свои драгоценные или «проклятые» килограммы. Николай, согласно своему нынешнему состоянию «генератора образов», как он сам себя определил в день встречи с Мулаткой, не сдерживал художественных прогнозов: весовщик был похож на «римского расстригу», разжалованного католического священника. Результат разжалования — только, судя по мимике субъекта и репликам в адрес одиноких женщин, подходивших к нему взвешиваться, его небожеская суть. Черепной коробки изменения статуса не коснулись: макушка головы, привыкшая к лысине, так и осталась лысиной, которую окаймляла безобразная шевелюра. Вся голова издали напоминала поролоновою подушку для втыкания иголок, отороченную для красоты обрезками жесткого меха экзотического животного.

Кряхтя и устало охая, как будто ему все это порядком надоело, весовщик подтащил лежак, снял грязный халат, обнажив тело, украшенное огромным золотым крестом на золотой же цепочке. Тело, которому еще в детстве надоело южное солнце. Кожа, вся в точках жировиков и в каких-то белых рубчиках и затяжках, вызывала у Николая воспоминание о студенческом напитке — мутной, с ошметками свернувшегося молока жидкости, которая в меню институтской столовой шла под называнием «какао».

Николай внимательно наблюдал окончание неторопливого обустройства возле Мулатки этого пляжного ловеласа и моделировал возможные мысли в «подушечке для булавок». Итак, немолодой пресыщенный пляжный кот. Года — сплошная череда лет (именно лет, зимой — спячка) с толпами отдыхающих, которых не любил и даже презирал за праздность, с изобилием женских тел, в принципе — доступных… Люди для него — тела. Так и Мулатка — всего лишь смуглое, почти черное, красивое тело, экзотика — что-то необычное и уже поэтому вкусненькое.

Еще минута и прозвучит начало атаки: «Девушка!..» Мулатка продолжала читать и, казалось, не обращала на нового соседа никакого внимания. Но Николай заметил: его подопечная напряглась, она давно почувствовала, что превращается в объект откровенной, грубой, наглой охоты. Ее неприступность может разозлить весовщика, и тогда наверняка прозвучит громкая мстительная обидная шутка, насмешка. Пляжный кот не привык к такому поведению женщин, тем более, что он чувствует себя здесь хозяином. И он не простит фиаско на глазах коллег — работников пляжного сервиса, которые, Николай это заметил, уже несколько минут наблюдают из-под козырька «Проката» за показательной атакой «римского расстриги». У Мулатки от тревожного ожидания посуровели черты лица, налились блестящей влагой глаза.

Николай встал, хрустнул суставами, подошел к весовщику:

— Можно вас на минутку?

Тот ответил со свирепыми черными икринками в водянистых глазах:

— А здесь нельзя?

— Нет.

Весовщик встал и шагнул за Николаем. Затем, будто что-то вспомнив, вернулся, забрал халат и на ходу напялил его на себя, застегнул на все пуговицы.

Отойдя на довольно большое расстояние, они остановились, Николай кивнул в сторону Мулатки:

— Это моя девушка.

Весовщик все понял с самого начала, поэтому, уходя «на минутку», и забрал халат. Взгляд его был тяжел и насмешлив. Он сказал веско, но устало и неожиданно печально:

— Это не твоя девушка… Она тебя не знает.

Николай не готовый к такому повороту, стал быстро придумывать новую версию. Стараясь выглядеть увереннее, он зачем-то посмотрел вдаль, невольно прищурился:

— Это… Это моя. Я ее…

— Я ее неделю вижу, — бесцеремонно оборвал его весовщик. — А ты позавчера нарисовался.

— Я!.. — в свою очередь оборвал его Николай, несколько возвысив голос. — Её!.. — он поднял верх указательный палец, внимание: — Я ее охраняю. — Он натянуто улыбнулся: — Подруга моего шефа. Да, — она меня не знает. — Он оглянулся и, понизив голос, завершил: — Так надо.

Весовщик засмеялся, покачал опущенной головой. Смех был намеренно фальшивым и поэтому зловещим. Затем резко перестал выталкивать из себя воздух, вскинул голову, приложил ладонь козырьком возле лба, как будто, защищаясь от солнца, хотел как можно лучше рассмотреть лицо соперника. Из-под тени ладони — гневные точки, но спокойный голос:

— Ты не охранник. Взгляд не собачий. Правда, хребет гнилой. — Он двинулся к своим весам: — А, между прочим, за такой взгляд отвечать надо. А хребет-то… — цок-цок-цок!.. — пощелкал языком, будучи уже спиной к Николаю.

— Перед кем отвечать? — бесстрашно и вызывающе, но с откровенным удивлением спросил вслед Николай.

— Вообще… — не оборачиваясь, бросил весовщик.

Между Николаем и Мулаткой установилась почти ощутимая связь, по напряженной и уже обоюдоострой, как двухконечная стрела, силовой линии. Николай чувствовал — Мулатка благодарна ему за такое поведение, возможно, это стало для нее откровением в ее взрослом и, казалось бы, знакомом мире, который с раннего детства виделся жестоким сверху и донизу. Он понимал, что сегодня Мулатка ждала от него чего-то, возможно, самого простого слова. Но Николай, находясь в состоянии эйфории от удавшегося эксперимента, от победы, упиваясь властью: над ситуацией, над временем, над суетой, — смаковал минуты уходящего дня, в котором он был уже вместе — да, да, вместе с этой красивой смуглой девушкой. Еще немного, и — виктория, он — господин.

Таял день, сегодня Мулатка задержалась на пляже гораздо дольше обычного. Остался и Николай. Наверняка, она знала, что он остался из-за нее. Она лежала лицом к закату, на боку. Одна рука — локоть в песке, ладонь чашеобразным лепестком, — опора для русого снопа. Другая — спокойным крылом вдоль тела. Спиной к мужчине, который оберегал ее покой.

Сейчас, хозяйским взглядом обводя прибрежный мир: море, отроги бухты, пляжную арку, горы, начало сквера, — Николай искал признаки того таинственного круга, пленником которого, как представлялось, он недавно оказался. Не находя этих признаков, блаженно улыбался. Своим умением, выдержкой, мудростью он нейтрализовал влияние той замкнутой геометрии, оставив на память ее сердцевину, подчиненный драгоценный предмет, смуглую фигурку, концентрат чуда, которым вскоре будет счастливо обладать…

Сейчас он вспомнил своих прежних женщин. Ему всегда было непонятно: почему союзы были так непрочны? Уходя, они упрекали его — каждая по-разному — в… В чем только его не упрекали!.. Это несправедливо. Действительно, по большей части женщины доставались ему легко. Да, он не испытывал к ним долговременного трепета… Но от этого он не относился к ним менее корректно. С начала союза с ним они непременно становились обладателями того, что у него на данный момент имелось. Он лез из кожи, чтобы одеть их в лучшую одежду, посадить в хорошую машину, ввести в престижные дома. Он делал из них «конфеток» — в глазах посторонних, разумеется. (Справедливости ради — благодаря этим временным стимулам, он и сам достигал какой-то следующей ступени не только в обществе, но в творческом осознании собственного «я»… Однако сей факт, в его внутренних монологах-спорах с оппонентками, имел статус второстепенных подробностей и поэтому не попадал в разряд контраргументов.) …Он получал искреннее наслаждение, когда замечал, что его подругами восторгаются, особенно если эти восторги исходили от личных неприятелей. И при этом его никогда не мучила ревность. Это ли не показатель его принадлежности им!.. Однако… Больше всего его поразили слова последней женщины-подруги: «Николай, от себя не убежишь!..» Как ему показалось, без всякой связи, бессильное желание уколоть, в результате — абсурдная фраза. Бред! Никуда он не собирался убегать. Наоборот, если временами его что-то окрыляло, то это было стремление не от себя, а куда-то, к чему-то, но — с багажом прежнего: чтобы он старался вероломно избавиться от того, кого выбрал в спутники?!.. Нет… Или просто до этого не доходило? Может быть, но факт — во всех случаях инициаторами разрыва связей были они…

Пока он думал о прошлом, стемнело. Огляделся: Мулатки рядом не было. «Завтра придет», — подумал Николай и поймал себя на мысли, что подобная уверенность всегда имела место в его отношениях с женщинами. Он не препятствовал уходам, не догонял. И, как потом оказывалось, ошибался, — они никогда не возвращались. Почему-то уходили, оставляя все, чем владели по его милости, голыми, как из чумного дома. Как будто за месяцы общения с ним — становились целомудренными, хоть нимб надевай вместо шляпки. Это было самое удивительное в его разводных историях. Но ведь случай с Мулаткой — особый. Она придет завтра. Придет, — он чувствовал, что держит ее крепко.

Мулатка исключение. Она не избалована жизнью, она знает цену вниманию, она будет обожать его, своего благодетеля. Она уже поняла, что он неповторим… Даже без всяких атрибутов материального благополучия. Еще есть время, он дождется, когда она сама обратится к нему. Это будет признанием победы, равносильно падению в объятья, он великодушно подставит руки…

На следующее утро Мулатка не пришла. Николай весь день ждал, что она вот-вот появится: сначала разденется, потом повяжется косынкой, словно зашториваясь от назойливого мира, и станет читать свою книгу… Мало ли что, ездила в город, развлеклась, сделала покупки, приехала поздно. Так он себя успокаивал, возвращаясь вечером домой. Подспудно же накатывало мерзкое ощущение, испытанное однажды в хищном отрочестве, после, казалось бы, удачной «рыбалки» за городом… Глухой, удавленный взрыв дорогостоящей толовой шашки — и две дюжины крупных сазанов белобрюхо поднялись со дна, чтобы стать его добычей… Тогда деревенские мальчишки украли у него весь мешок с богатым уловом, пока он блаженно купался, отдыхая после рискованных трудов. Помнится, блестя мокрыми мускулами, толкая рядом велосипед с проколотыми шинами, он возвращался лунной дорогой, от обиды и бессилия по-звериному воя. Кляня себя за нерасчетливость, недальновидность, он думал, что, вернись все обратно, добровольно отдал бы каждому из тех сопливых пацанов по рыбине, как дань, только бы они не лишали его рыбацкой гордости… И сейчас, предчувствуя непоправимое, он готов был отказаться от многого, лишь бы Мулатка осталась еще на пару дней в этом проклятом, вонючем поселке на краю грязной лужи под названием море!..

Да, она была особой вчера. Он думал, что это показатель ее готовности к покорению. Но видимо, это было всего лишь прощание или — ожидание чуда. От кого: от жизни? От него? От неспособного на чудо?.. От бесполезной пчелы, трутня, потребителя медовых чудес?..

Он шел и выбрасывал, как губительный балласт с терпящего крушение воздушного шара, свои маленькие победы, которые копил все эти дни. Отказываясь от ведущих ролей — покорителя, приручателя, егеря, астронома… Он переставал быть дарителем приманки — он просил дара быть великодушным. И — берущими, торопливыми паучьими движениями пытаясь повторить творение небесного шелкопряда, он панически заворачивался в кокон недавних воспоминаний, в тот круг случайностей, начавшийся несколько дней назад на этом злополучном пляже, силясь вернуться в исходную точку. Он просил сотворить все сначала — у того, кто беспощадно наказывал его за одни только мысли, не веря позднему раскаянию, рожденному в страхе.