Фольклор народных гуляний и светских развлечений

Говоря фигурально, окно в Европу Петр I начал пробивать еще задолго до Петербурга, в Москве. 1 января 1700 года Россия впервые отмечала Новый год по европейскому календарю. В этот знаменательный день на Руси исполнялось не 7207 лет и четыре месяца от сотворения мира, а 1699 лет от рождества Христова. Праздновалось начало 1700 года. На Красной площади у Кремля, на берегах Москвы-реки и Яузы в течение шести дней гремели сотни пушек и в небо взлетали фейерверки, поразившие красотой своей не на шутку перепуганных, ничего подобного раньше не видевших москвичей. Избыточный энтузиазм неукротимого 27-летнего царя ничего хорошего не сулил. На покалеченных и обожженных брызжущим и шипящим огнем внимания не обращали. Богатым купцам и боярам велено было стрелять из пушек и мушкетов даже со своих дворов. Неистощимый на выдумку царь приучал россиян к новым развлечениям и забавам.

Фейерверки среди них были не самые страшные и опасные. Были и такие, от которых богобоязненные московские мещане вздрагивали и шарахались. Новой царской постоянной потехой стал созданный им пресловутый «Сумасброднейший, всешутейший и всепьянейший собор», одно название которого приводило в дрожь и изумление. Этот «собор», состав которого иногда доходил до двухсот человек ближайших приближенных во главе с самим царем, если не «заседал» в беспробудном пьянстве в так называемой резиденции «собора» вблизи села Преображенского, то носился по улицам Москвы в санях, запряженных свиньями, собаками и медведями, оглашая окрестности пьяными криками и воплями.

Вот уже триста лет некоторым исследователям очень хочется видеть в этом пресловутом «соборе» чуть ли не глубоко продуманную акцию – убийственную сатиру на папство, хотя, кажется, ничего кроме дикого азиатского разгула и животной необузданности в этом петровском детище нет.

С таким небогатым багажом новых народных и светских развлечений Петр покидает старую столицу. И то ли сыграла свою благотворную роль близость новой столицы к Европе, то ли ослабло влияние континентального, полуазиатского климата Москвы, но, несмотря на то, что его московские выдумки еще долго пугали пьяными разгулами петербуржцев, Петр учреждает новые праздники. Специальным указом устанавливаются так называемые «викториальные дни» – праздники с торжественными молебнами, народными гуляньями и иллюминациями в память о самых значительных победах русского оружия.

А 27 ноября 1718 года в Петербурге состоялась первая петровская ассамблея, которая в отличие от «всешутейшего собора», где ничего, кроме пьянства, обжорства и беспутства, не происходило, предполагала наряду с умеренными развлечениями деловое общение. Впервые в России на такого рода собрания допускались женщины. На ассамблеях учились танцевать и вести светские беседы, играть в застольные игры и демонстрировать друг перед другом праздничные одежды.

Но все-таки даже присутствие дам не избавляло эти собрания от привычных стародавних казарменных шуток, инициатором и исполнителем которых зачастую был сам император. Так, например, было принято опоздавшему или провинившемуся, независимо от его пола и положения, подносить огромный штрафной кубок вина – так называемый «кубок большого орла», на крышке которого было выгравировано: «Пей до дна». Многие, выпив такую смертельную дозу, тут же под громкий хохот собравшихся валились с ног. Эта раннепетербургская формула щедрости и неумеренности была подхвачена фольклором, пронесена через века и давно уже превратилась в пословицу. Ритмическая хоровая мелодекламация этих безобидных трех слов до сих пор входит в обязательный ритуал русского гостеприимства.

Подобная простота нравов великосветской знати, переходящая в обыкновенную распущенность, легко уживалась с показной церемонностью официальных дворцовых приемов. Уже после смерти Петра при императрице Анне Иоанновне по городу разнесся слух, будто бы во дворце справили пышную свадьбу шута Педрилло с козой. Скандальные ритуальные подробности этой легендарной свадьбы вот уже более двухсот лет со смаком пережевывает литература определенного рода. Однако на самом деле такой свадьбы скорее всего не было. Во всяком случае, известна легенда, приоткрывающая секрет появления слуха.

Фаворит Анны Иоанновны Бирон, желая посмеяться над шутом императрицы Педрилло, однажды спросил его: «Правда ли, что ты женат на козе?» А надо сказать, женой Педрилло была довольно скучная и невзрачная особа. «Не только правда, – отвечал ловкий шут, – но она еще и беременна и вот-вот должна родить. Надеюсь, ваше высочество, вы не откажетесь посетить родильницу и по русскому обычаю положить что-нибудь на зубок младенцу». Через несколько дней Педрилло объявил Бирону, что его коза благополучно разрешилась от бремени и напомнил ему о просьбе. Об этом узнала императрица, и ей очень понравилась выходка пронырливого шута. Она велела Педрилло лечь в постель вместе с настоящей козой и пригласила весь двор навестить его и поздравить с семейной радостью. И каждый был вынужден положить под подушку шута подарок. Так, согласно легенде, хитроумный Педрилло в одно утро приобрел несколько тысяч рублей.

Веселиться при дворе умели. Об этом либо знали, либо догадывались подданные. Очевидно, уже тогда на Руси начал формироваться тезис, получивший впоследствии широкое распространение и превратившийся в поговорку, которую мы уже знаем: «В Питер – по ветер, в Москву – по тоску».

После смерти Петра ассамблеи как форма делового общения свое значение начали утрачивать. Постепенно они превратились в танцевальные балы, которые преследовали в первую очередь чисто развлекательные цели.

В XVIII веке широкую известность в Петербурге приобрел немецкий мещанский клуб, располагавшийся на набережной Мойки, 64. Здесь обучали танцам и проводили общедоступные танцевальные вечера. В народе он назывался: «Шустер-клуб». Любопытно его происхождение. Богатый петербургский немец Шустер, живший в этом доме, однажды разорился. И спасло его от нищеты только то, что немецкая колония в Петербурге отличалась исключительно развитым корпоративным сознанием. Немцы решили спасти своего соотечественника. Они устроили в квартире Шустера клуб, а разорившегося владельца сделали его распорядителем по хозяйственной части. Предоставленный Шустеру шанс оказался счастливым. Шустер-клуб приобрел известность, а через некоторое время его название стало нарицательным «для всякого клуба с мещанским уклоном».

Популярность танцевальных балов была велика. В городском фольклоре сохранились такие названия, как «Ситцевые балы», на которых дамам предписывалось быть только в ситцевых платьях, «Минеральные балы» – скромные полуофициальные приемы на водах, устраиваемые женой Николая I императрицей Александрой Федоровной.

Среди прочего, на балы возлагали огромные надежды беспокойные родители юных дочерей. На балах происходили нужные знакомства, составлялись выгодные партии. Это стало обычаем, не утратившим своего значения до сих пор. Разве что, надежды на балы или, как сейчас говорят, танцы возлагают уже не родители, а сами дети. Дом работников искусств имени К. С. Станиславского на Невском проспекте еще недавно в просторечии был известен как «Дворец бракосочетания». А Дворец работников просвещения, который в 1970-х годах официально назывался Домом учителя, в быту имел другое имя. Его называли «Островом погибших кораблей». Туда на танцевальные вечера приходили те, кому было далеко за тридцать, но кто еще не потерял надежду найти свою вторую половину.

Сложившийся обычай превращать танцевальные вечера и великосветские балы в демонстрацию красоты и богатства юных невест ведет свое начало от провинциальной традиции – в Троицын день выводить румяных и застенчивых дочерей в церковь в сопровождении празднично одетых родителей. В Петербурге это приобрело иную, несколько неожиданную форму. Ежегодно, на второй день Троицы, в Духов день, в Летнем саду собирался, что называется, весь город. Купцы с женами и дочерьми, разодетыми и украшенными семейными драгоценностями, занимали места вдоль аллей. Мимо них степенно, с показным безразличием, расхаживали молодые купцы и ремесленники в щегольской одежде, с тросточками. В петербургском фольклоре это называлось «Смотром невест».

Одной из наиболее распространенных форм дружеского общения и непринужденного отдыха петербургской знати стали званые обеды. Множество легендарных эпизодов этих, как правило, многолюдных застолий сохранилось в городском фольклоре. В екатерининское время изысканной кухней с диковинными блюдами славились обеды князя Григория Александровича Потемкина. Одних только главных поваров у него было до десяти, причем разных национальностей, начиная от француза и кончая молдаванином. По преданиям стародавних времен, у Потемкина вся кухонная посуда была из чистого серебра, а кастрюли такого размера, что в них входило до двадцати ведер жидкости. За столом у хлебосольного князя Таврического собиралось такое количество приглашенных, что многие из них не были даже знакомы друг с другом.

Обязательным ритуалом тогдашних пиров было так называемое угощение «по чинам». Разносили блюда, начиная с «верхнего» конца стола, не успевая порою к концу пиршества дойти до «нижнего». В городе рассказывали байку о том, как однажды Потемкин позвал к себе на обед какого-то мелкого чиновника и после обеда милостиво спросил его: «Ну как, братец, доволен?» Сидевший на «нижнем» конце стола гость кротко ответил: «Премного благодарствую, ваше сиятельство, все видал-с».

Не уступал в количестве мест за обеденным столом и знаменитый владелец уральских заводов, богатей и хлебосол Александр Сергеевич Строганов. Один из крупнейших в России миллионеров, Строганов устраивал ежедневные открытые обеды на воздухе во внутреннем дворике своего роскошного дворца на Невском проспекте. Садясь во главе стола, он приглашал отобедать с ним каждого прилично одетого человека. Любой прохожий мог войти с улицы и принять его щедрое угощение. Рассказывают, что один человек обедал таким образом ежедневно в течение двадцати лет. А когда перестал появляться, потому что, как полагали обедавшие у графа, умер, никто не мог назвать его имени.

Многие посетители таких обедов отличались чудачествами и странностями. О них в народе рассказывали анекдоты и сочиняли легенды. Одна знатная дама не любила обедать дома. Ежедневно, кроме субботы, она ходила в гости. Там старушка выбирала какое-нибудь понравившееся ей блюдо и обращалась к гостеприимной хозяйке: «Это должно быть очень вкусно, позвольте мне его взять». И передавала блюдо стоявшему наготове своему лакею: «Возьми его и отнеси в нашу карету». Все знали эту странность знатной старушки и сами предлагали ей выбрать что-нибудь из блюд. Так проходила неделя, а в субботу старушка приглашала всех отобедать у нее и потчевала гостей их же блюдами.

Подобные странности не были редкими. В пушкинские времена в Коломне, в собственном деревянном домике на Фонтанке возле Египетского моста, проживал некий капитан с итальянской фамилией Мерлини. Никто не знал, откуда был родом этот неунывающий капитан и был ли он вообще законный носитель итальянской фамилии, но слава о нем дошла до наших дней. В течение двух десятков лет капитан аккуратно, согласно своему расписанию, посещал завтраки, обеды и ужины во всех знакомых ему петербургских домах. Его осыпали бранью и демонстративно отказывались подать руку в ответ на протянутую капитаном, иногда его просто пытались вытолкнуть за дверь. Но ничто не могло нарушить железного расписания капитана, погасить приятную улыбку и испортить отличный аппетит. Но раз в году Мерлини давал званый обед всем своим кормильцам. В такие дни, говорят, Фонтанка вплоть до Египетского моста была запружена экипажами. В искренней надежде, что обед этот прощальный, и все наконец избавятся от назойливого визитера, приглашенные чествовали капитана. А наутро он вновь отправлялся в свой обычный путь.

Во все времена и все без исключения петербуржцы любили отдыхать в близких окрестностях и пригородах Петербурга.

Среди гвардейской молодежи широко известен был «Красный кабачок» на Петергофской дороге. На Васильевском острове такой же славой пользовался трактир «Уланская яблоня». Особенно благоволили к нему уланы. По преданию, название этого трактира связано со старинной петербургской легендой о том, как однажды подвыпившие уланы изнасиловали юную дочь трактирщика. Обезумевшая от стыда и позора девушка выбежала в сад и повесилась там на одной из цветущих яблонь. Так и стали в народе называть этот трактир. Название со временем прижилось.

С хмельным весельем связывают городские легенды и название старинного Веселого поселка. Известно, что Петр I цыган недолюбливал, и когда они приходили в столицу, то разбивали свои шатры в дальних ее окрестностях. Туда, по преданию, Петр ссылал неисправимых пьяниц и неугомонных дебоширов. Шумные гулянки длились в цыганском поселке ночи напролет, а веселье не утихало ни на минуту. Поселок так и называли – Веселый.

В XIX веке все без исключения петербургские сословия от нищих и бездомных до гвардейских офицеров и высших государственных сановников любили первомайские народные гулянья в Екатерингофе – старинном парке, ведущем свое происхождение от загородной усадьбы, подаренной Петром I своей жене Екатерине. В фольклоре эти веселые общегородские праздники так и остались под названием «Екатерингофские гулянья». Каждый год 1 мая весь Петербург устремлялся в Екатерингоф. Вереницы экипажей, карет и колясок, двигаясь медленной скоростью среди густой толпы простого народа, направлялись от Калинкинского моста в сторону Нарвских ворот, к входу в парк. В парке все сословия смешивались, и гулянье продолжалось среди множества торговых палаток и балаганов.

В 1880-х годах видный общественный деятель, сын известного фабриканта А. И. Варгунина Николай Александрович Варгунин организовал народные гулянья для рабочих в селении петербургского фарфорового завода. В просторечии их называли «Варгунинскими».

По воспоминаниям современников, в первой четверти XIX века с наступлением лета город пустел. Все устремлялись в пригороды, на Черную речку и Острова. Письма, дневники и воспоминания петербуржцев пушкинской поры буквально пестрят упоминаниями об этих благодатных местах. Об этом коротком и насыщенном периоде летней петербургской жизни сохранилась пословица: «Житье-бытье на Черной речке очень весело́е» (или весёлое –? – Н. С.).

В собрании петербургского городского фольклора есть одна удивительная легенда о происхождении возникшего в середине XIX века обычая – ежевечерних проводах солнца на стрелке Елагина острова. В то время в Петербурге жила женщина, которую прозвали царицей салонов. Это была молодая красавица, обладательница незаурядного ума и значительного состояния Юлия Павловна Самойлова. Многие годы она прожила в Италии. Среди ее близких друзей были такие незаурядные люди, как Джоаккино Россини, Орест Кипренский, Александр Тургенев, Карл Брюллов, Ференц Лист и многие другие. Графиню Самойлову отличали любовь к искусству, самостоятельность мышления и независимость в отношениях с сильными мира сего.

На приемы, которые она регулярно устраивала в своем родовом имении Графская Славянка, съезжался весь Петербург. В такие дни заметно пустело Царское Село, что естественно раздражало Николая I. Император решил пойти на хитрость и попросил графиню продать ему Графскую Славянку. Предложение царя выглядело приказанием, и Самойловой пришлось согласиться. Но при этом, как рассказывает легенда, она просила передать императору, что «ездили не в Графскую Славянку, а к ней, и где бы она ни была, будут приезжать к ней». На следующий день к вечеру, в сопровождении узкого круга близких поклонников и друзей Юлия Павловна поехала на стрелку безлюдного в то время Елагина острова. «Вот сюда будут приезжать к графине Самойловой», – будто бы сказала она. И действительно, сначала знакомые и приятели, затем романтики и влюбленные, а вскоре и весь город стал съезжаться на некогда пустынную западную оконечность Елагина острова на проводы заходящего солнца. В конце концов эта стрелка превратилась в одно из самых популярных мест вечерних гуляний столичной знати.

Возможностей для загородных поездок у петербуржцев было много. Крылатые слова и устойчивые фразеологизмы городского фольклора помогают восстановить географию таких прогулок. «Подышать сырым воздухом Финского залива» ездили в Стрельну и Петергоф. «На музыку» спешили в Павловский курзал и на популярные среди петербуржцев музыкальные концерты в Озерки. В короткий период осеннего листопада петербуржцы выезжали в прославленные парки Царского Села и Павловска, чтобы побродить по тихим аллеям, полюбоваться многоцветной палитрой природы, ненадолго уйти мыслями в прошлое, подумать о будущем или просто, как говорили в старом Петербурге, «Пошуршать листвой».

Среди самых разнообразных развлечений петербуржцев далеко не последнее место принадлежало картам. Мода на азартные карточные игры была так велика, что наиболее крупные выигрыши и катастрофические проигрыши вошли в городской фольклор. Так, слободу Пеллу известный в то время меломан Мартынов купил будто бы на деньги, выигранные за полчаса в Английском клубе.

Другой случай произошел вблизи Петербурга, в Осиновой Роще, в старинном родовом имении князя Вяземского, слывшего в XIX веке богатым и гостеприимным. Осиновую Рощу иначе как усадьбой Вяземских и не называли. И вот однажды, как рассказывает давнее петербургское предание, над усадьбой нависла угроза потери этого славного имени. Во время затянувшейся игры в карты со своим соседом Левашевым князь вдребезги проигрался. Дело дошло до усадьбы, и она была брошена на кон. Но везение окончательно покинуло князя. Он проиграл и усадьбу, и служебные корпуса, и хозяйственные постройки, и сад, и все, что было вокруг. Когда князь оглянулся, то уже ничего, что теперь принадлежало ему, не увидел… кроме трех дочерей, красивых и незамужних. И тут, как рассказывает легенда, Вяземского осенило. Он предложил Левашеву взять в жены любую из его дочерей, вместо проигранной усадьбы. Сделка состоялась, и злополучная усадьба вновь перешла к Вяземскому.

Неповторимы были нравы и люди XIX века. Однажды во время игры в карты к богатому и видному купцу Злобину подошел обер-полицмейстер: «Василий Алексеевич, у вас в доме пожар!» и Злобин, как утверждает легенда, спокойно ответил: «На пожаре должно быть вам, а не мне», – и продолжал игру. Дом сгорел, и купец разорился.

Любимец Екатерины II небезызвестный Безбородко выпросил однажды у императрицы разрешение стрелять из пушки на своей даче, которая находилась на правом берегу Невы. Не увидев в этом никакого подвоха, удивленная Екатерина разрешила. А вскоре во время игры в карты с лейб-медиком Роджерсоном Безбородко приказал каждый раз, как только дворцовый лекарь делал в игре ошибку, извещать об этом пушечным выстрелом. Шутка эта так раздражала Роджерсона, что едва не закончилась крупной ссорой между игроками.

В то же время официально азартные игры строго преследовались и жестоко наказывались. Игроков арестовывали и «содержали под крепким караулом». Их имена публиковались в газетах, чтобы «всякий мог их остерегаться, зная ремесло их». Существует предание, что даже появление в столице такого явления, как общественные клубы, связано с азартными играми. Будто бы таким способом правительство предполагало осуществлять надзор за наиболее азартными игроками.

Если верить преданию, выражение «Убить время» также связано с карточной игрой. Вот как это якобы произошло. Однажды композитор Алябьев, некто Шатилов и некий господин Времев играли в карты. Во время игры они, пользуясь картежной терминологией, «убили карту в 60 000 рублей и понт господина Времева». Игра, по мнению картежников, считалась «верной». То есть честной, но за такую крупную сумму Алябьев и Шатилов все-таки попали под стражу. Через какое-то время их встретил известный балагур и острослов Федор Толстой-Американец. «Хорошо ли убили время?» – каламбуря, спросил он. С тех пор и живет эта крылатая фраза.

Когда представители столичной золотой молодежи не танцевали на балах, не пили в трактирах и не играли в карты, они изощрялись друг перед другом в изобретении хитроумных шуток и причудливых розыгрышей. Особенно неистощимым на выдумки проказником в середине XIX века слыл Александр Жемчужников, один из авторов знаменитых сентенций и афоризмов Козьмы Пруткова. В одном из многочисленных анекдотов о проделках Жемчужникова рассказывается, как однажды ночью, переодевшись в мундир флигель-адъютанта, он объехал всех наиболее видных архитекторов Петербурга с приказанием наутро явиться во дворец ввиду того, что провалился Исаакиевский собор.

Долгие петербургские зимы вносили в многоцветную гамму народных развлечений особенно яркие цвета. На искусственных прудах Таврического сада устраивались ежедневные катания на коньках, которые в народе так и называли: «Таврические катания». На запорошенном льду промерзшей Невы перед Адмиралтейством возводились гигантские ледяные горы, известные в просторечии под названием «Невские горы». Такие же горы для развлечения простого народа поднимались посреди Невы напротив Смольного собора. В отличие от «Невских» их называли «Охтинскими».

Но все меркло перед праздничным половодьем народных гуляний на масленичной и пасхальной неделях. Накануне этих православных календарных праздников на Марсовом поле и Адмиралтейской площади с фантастической скоростью вырастали пестрые волшебные городки с балаганами, американскими горами, русскими качелями и каруселями. Шумные толпы простого люда с раннего утра тянулись туда со всех концов города. Кареты и экипажи высшей и средней знати, обгоняя пеших горожан, спешили к началу гуляний. Отказаться от посещения этих ежегодных гуляний в Петербурге считалось дурным тоном. В запасе петербургского городского фольклора имелся бесконечный синонимический ряд крылатых фраз и выражений на одну тему: «Побывать на балаганах», «Побывать на горах», «Под горами», «На горах», «Под качелями» и т. д. На бытовом языке петербуржцев это означало посетить пасхальные или масленичные гулянья.

Богатые на коварную выдумку и щедрые на беззлобную шутку владельцы балаганов наперебой изощрялись друг перед другом. Доверчивые счастливчики, опережая один другого, протискиваются внутрь ярко освещенной пустой палатки, вход в которую объявлен бесплатным. Оглядываются вокруг, обшаривают глазами стены и, ничего не обнаружив, злые и раздраженные идут к выходу. И тут они натыкаются на ухмыляющегося хозяина, над головой которого прибита едва заметная дощечка с надписью: «Выход 10 копеек». Смущенно улыбаясь удачливому розыгрышу, платят, но признаться нетерпеливо ожидающим своей очереди в балаган в том, что они так легко были обмануты, не решаются. И потому очередь не убывает.

Яркая и броская реклама другого парусинового балаганчика весело зазывает публику всего за алтын увидеть Зимний дворец в натуральную величину. А внутри балагана хитро улыбающийся хозяин откидывает пеструю тряпичную занавеску и показывает застывшей от изумления публике стоящий напротив Зимний дворец. Подсознательное желание разгоряченной всеобщим весельем публики быть обманутой было так велико, что подобные стереотипные розыгрыши устраивались порою в нескольких балаганах, стоявших рядом друг с другом, одновременно. «Ах, обмануть меня не трудно,/Я сам обманываться рад». При особом желании за весьма умеренную плату можно было увидеть и Александровскую колонну в натуральную величину, и панораму Петербурга, и многое другое.

Народные гулянья вызвали к жизни невиданный прилив устного народного творчества. Балаганные деды – зазывалы, выполняя роль живой рекламы, виртуозно нанизывали одни рифмованные строки на другие, собирая огромные толпы завороженных слушателей:

А вот, ребята, это Параша,

Только моя, а не ваша.

Хотел было на ней жениться,

Да вспомнил: при живой жене это не годится.

Всем бы Параша хороша, да только щеки натирает,

То-то в Питере кирпичу не хватает.

* * *

У вас, господа, есть часы?

У меня часы есть. Два вершка пятнадцатого.

Позвольте, господа, у вас проверить

Или мне аршином померить.

Если мне мои часы заводить,

Так надо за Нарвскую заставу выходить…

* * *

А еще, ребята, что я вам скажу:

Гулял я по Невскому пришпекту

И ругнулся по русскому диалекту.

Ан тут передо мной хожалый:

В фортал, говорит, пожалуй.

* * *

За что, я говорю?.. А не ругайся! –

Вот за то и в часть отправляйся!

Хорошо еще, что у меня в кармане рупь-целковый случился,

Так я по дороге в фортал откупился.

Так-то вот, ребята, на Невском проспекте

Не растабаривайте на русском диалекте.

* * *

Жена у меня красавица –

Позади ноги таскаются.

Теперича у нее нос

С Николаевский мост.

Но я хочу пустить ее в моду,

Чтобы, значит, кому угодно.

* * *

Жена моя солидна,

За три версты видно.

Стройная, высокая,

С неделю ростом и два дни загнувши.

Уж признаться сказать,

Как бывало в красный сарафан нарядится,

Да на Невский проспект покажется,

Даже извозчики ругаются:

Очень лошади пугаются.

Как наклонится,

Так три фунта грязи отломится.

Балаганные деды обычно громко, стараясь перекричать друг друга, зазывали на представления с балконов дощатых павильонов-балаганов. Другое дело, раешники (от слова раёк – райское действо) со своими загадочными потешными панорамами, которые представляли собой небольшие деревянные ящики с двумя отверстиями, снабженными увеличительными стеклами и несложным устройством внутри. При помощи рукоятки раешник неторопливо перематывал бумажную ленту с изображениями разных городов, событий или известных людей, сопровождая показ веселыми рифмованными шутками и присказками. Понятно, что Петербург в этом представлении занимал далеко не последнее место:

А вот и я, развеселый грешник,

Великопостный потешник –

Петербургский раешник

Со своей потешной панорамою.

Верчу, поворачиваю,

Публику обморачиваю,

А себе пятачки заколачиваю.

* * *

А вот андерманир штук другой вид:

Петр первый стоит.

Государь был славный,

Да притом же и православный.

На болоте выстроил столицу…

* * *

Вот смотри и гляди –

Город Санкт-Петербург,

Петропавловская крепость,

На крепости пушки палят,

А в казематах преступники сидят и пищат,

А корабли к Питеру летят.

* * *

А вот город Питер,

Что барам бока вытер.

Там живут немцы

И всякие разные иноземцы.

Русский хлеб едят

И косо на нас глядят,

Набивают свои карманы

И нас же бранят за обманы.

* * *

А вот позвольте посмотреть:

С птичьего полета, а может и выше –

С золоченой адмиралтейской крыши,

Как на ладони – весь город Питер,

Что многим бока повытер.

* * *

А вот пожар Апраксина рынка!

Пожарники скачут.

В бочки полуштофы прячут –

Воды не хватает,

Так они водкой заливают,

Чтобы поярче горело.

* * *

А это город Питер,

……………………

Воды в нем тьма-тьмущая,

Река течет пребольшущая,

А мелкие реки не мерены,

Все счета им потеряны.

* * *

А это извольте смотреть-рассматривать,

Глядеть и разглядывать,

Лександровский сад.

Там девушки гуляют в шубках,

В юбках и тряпках,

Зеленых подкладках.

Пукли фальшивы,

А головы плешивы.

* * *

А вот петербургская дама,

Только не из Амстердама,

Приехала из Риги

Продавать фиги.

Купеческих сынков обставлять

Да сети им расставлять.

Карьеру начали с прачки,

Да давали им много потачки.

Такие же веселые и нехитрые прибаутки веселили публику вокруг дешевых распродаж и розыгрышей всевозможных лотерей:

А вот, господа, разыгрывается мое именье –

На Смоленском кладбище каменья.

* * *

А еще, господа, киса старого брадобрея

В Апраксином рынке в галерее.

* * *

А еще, господа, подсвечник аплике

И тот заложен в Полтарацком кабаке.

А ты, рыжий, свечку погаси,

А подсвечник в Апраксин продать снеси.

* * *

Еще, господа, кольцо золотое,

Даже заказное,

У Берта отлитое,

Полтора пуда весом.

* * *

Серьги золотые

У Берта на заводе из меди литые,

Безо всякого подмесу

Девять пудов весу.

Славный век праздничных балаганов, вместившись в календарные рамки XIX века и оставив по себе завидную славу в городском фольклоре, уходил в прошлое. Поиски новых форм общественных городских развлечений привели к созданию такого феномена, как народный дом. Прообразы будущих домов и дворцов культуры представляли из себя прекрасно исполненные лучшими петербургскими зодчими здания, где под одной крышей располагались театральные залы и библиотеки, кафе и дешевые буфеты, помещения для художественной самодеятельности и кинотеатры. Вокруг зданий, как правило, разбивали сады с американскими горами, каруселями и детскими площадками. Крупнейшим и самым популярным в Петербурге был Народный дом имени императора Николая II, выстроенный на Петербургской стороне в непосредственной близости к городскому зоопарку – любимому месту воскресных прогулок петербургских детей. Ныне в здании Народного дома расположены Планетарий, Стереокино и Мюзик-холл.

Салонные остряки этот Народный дом окрестили «Публичным домом императора Николая II». Говорят, скандальное прозвище восходит к безобидному курьезу, имевшему довольно отдаленное отношение и к Николаю II, и к самому Народному дому его имени.

Среди петербургских филокартистов бытует легенда о том, как однажды из Швеции, где Россия в то время заказывала почтовые открытки, прибыла партия открыток с изображением Народного дома имени императора Николая II. Когда в Кронштадте этот груз начали принимать заказчики, то к своему ужасу увидели, что вместо слова «народный» в названии стояло слово «публичный». Очевидно, иностранцам при переводе нетрудно было спутать слова «народ» и «публика», а то, что «публичный» в сочетании с «домом», да еще рядом с именем императора в русском языке приобретает особенно пикантный оттенок, им и в голову не пришло. Вся партия открыток была забракована и тут же уничтожена. Но фольклор, к счастью, сохранил этот яркий и такой выразительный штрих общественной жизни Петербурга предреволюционной поры.

Несмотря на огромное количество революционных праздников и их массовый характер, в советский период петербургской истории свидетельств о них в фольклоре не осталось. Бог знает почему. То ли праздники были изначально рассчитаны на внешний эффект. Их разглядывали и оценивали с недосягаемых высот руководящих трибун. То ли в них никакой объединяющей идеи на самом деле не было и, едва дождавшись разрешения, многолюдные потоки демонстраций мгновенно превращались в исчезающие в подъездах домов ручейки усталых и проголодавшихся людей.

Довольно яркая вспышка интереса ленинградского городского фольклора к развлечениям местной знати была отмечена только однажды, в связи со скандально нашумевшей свадьбой дочери партийного хозяина Ленинграда Григория Васильевича Романова, устроенной им будто бы в Таврическом дворце, среди великолепных интерьеров блестящего екатерининского вельможи Григория Александровича Потемкина. Мало того, для свадьбы первый секретарь Ленинградского обкома КПСС будто бы приказал взять из эрмитажной коллекции царский сервиз на сто сорок четыре персоны. Сервиз в прошлом являлся фамильной собственностью дома Романовых и потому в Ленинграде появилась пословица, недвусмысленно сформулировавшая образ жизни партийного вождя ленинградских коммунистов: «Живет Романов по-романовски».

И хотя сам директор Эрмитажа Борис Пиотровский не раз опровергал эту, как он выражался, выдумку, легенда о свадьбе любимой дочери Романова пережила и коммунистическую партию, и советскую власть, и самого директора Эрмитажа. Более того, от камня, брошенного в Ленинграде, пошли, что называется, круги по воде. Эхом на скандальную ленинградскую легенду мгновенно откликнулась московская байка. Она будто бы утверждает, что с судьбой этого злосчастного сервиза связана внезапная отставка Григория Васильевича Романова. Романов якобы оказался первой жертвой возглавлявшего в то время КГБ Ю. В. Андропова, который методично и последовательно расчищал для себя ступени к высшей власти. Пострадал Романов, согласно московской легенде, из-за того, что на свадьбе дочери подвыпившие гости, среди которых, впрочем, было немало тайных и явных сотрудников КГБ, разбили тот знаменитый эрмитажный сервиз.

В советскую индустрию отдыха и развлечений простого народа не последней строкой входили футбольные соревнования. Отношение ленинградцев к своей любимой футбольной команде «Зенит» отличалось исключительным постоянством. Изредка ею восхищались, то и дело ее поругивали, но в том и другом случае ее по-своему любили и на нее всегда надеялись. Ленинградский футбол в высшей лиге «Зенит» представлял с 1931 года. Первый успех к команде пришел в 1944 году, когда «Зенит» стал обладателем кубка страны по футболу. Но затем наступила долгая и устойчивая полоса неудач. Болельщики огорчались, досадовали, раздражались. Про «Зенит» пели частушку:

Ленинградский наш «Зенит»

Был когда-то знаменит,

А теперь игра в «Зените»

Не игра, а… извините.

Только через сорок лет, в 1984 году, «Зениту» удалось победить в чемпионате страны. С тех пор надежды фанатов на свою команду ни на миг не исчезают. Подтверждением тому служат многочисленные речевки, родившиеся в последние годы на стадионах в поддержку своих любимцев – игроков команды «Зенит»:

«Зенит» – это я, «Зенит» – это ты,

«Зенит» – это лучшие люди страны.

* * *

«Зенит» – команда экстра-класса,

Остальные – педерасты.

* * *

Кто болеет за «Зенит»,

У того жена родит

Не какого-то ребенка.

А Володю Казаченка.

* * *

«Факел» больше не горит –

Обмочил его «Зенит».

Несколько лет назад в Петербурге прошли широко разрекламированные Игры доброй воли, которые с известной натяжкой тоже можно отнести к сфере отдыха. Хотя трудно сказать, чего в этом мероприятии было больше – отдыха, развлечений, спорта или политики. Игры были организованы по инициативе первого мэра нашего города Анатолия Александровича Собчака. Насмешничая и каламбуря, Игры доброй воли горожане окрестили «Играми доброго Толи».

Говоря о фольклоре народных гуляний и светских развлечений, нельзя не вспомнить о традиционном фольклоре курсантов высших военных заведений Петербурга. Их давние обычаи отмечать ночь перед выпуском какой-нибудь экстравагантной веселой шалостью занимают достойное место в арсенале петербургского городского фольклора. Вот некоторые из них.

Выпускники Нахимовского училища до блеска начищают пастой ГОИ нос на бюсте основателю города перед Домиком Петра I.

В ночь перед выпуском курсанты Пушкинского военно-морского училища, прихватив с собой суконки, щетки и пасты, идут в Екатерининский парк и начищают ягодицы Гераклу, стоящему у нижних ступеней лестницы в Камеронову галерею. Затем они направляются к знаменитой «молочнице», грустно сидящей с разбитым кувшином, и начищают грудь бронзовой скульптуры.

Выпускники Военно-медицинской академии, начистив до блеска ботинки Боткина, повернувшегося спиной к главному входу в Академию, совершают традиционный обряд чистки бронзовых грудей Гигиеи в центре фонтана через дорогу, на углу Большого Сампсониевского проспекта и улицы Академика Лебедева. В настоящее время фонтан перенесен на новое место. Он украшает сквер перед главным входом в Академию со стороны улицы Лебедева.

Новоиспеченные инженеры Высшего военно-морского инженерного училища имени Ф. Э. Дзержинского, озираясь по сторонам и выставив на всякий случай дежурных, натирают пастой ГОИ интимные места коню Медного всадника.

Не отстают в изощренности от военных курсантов и их гражданские коллеги. Едва получив новенькие дипломы, выпускники Высшего морского училища имени адмирала С. О. Макарова ночью сообща подтаскивают к дверям в училище многокилограммовый якорь-«монумент», сняв его предварительно с пьедестала. Наутро, когда начальство заставляет троих дежурных отнести якорь на место, весь выпуск, корчась от смеха, радостно следит за этой традиционной процедурой.

В Высшем военно-морском училище имени М. В. Фрунзе есть традиция, ведущая свое начало еще с дореволюционных времен. Задолго до торжественного выпуска курсанты последнего курса в глубокой тайне от начальства шьют гигантскую тельняшку, которую в ночь перед выпуском натягивают на памятник первому директору Морского корпуса, великому мореплавателю И. Ф. Крузенштерну, стоящему на набережной Невы, напротив центрального входа в прославленное училище.

Воистину, как утверждает граффити, увиденное однажды автором в стенах Университета экономики и финансов: «У балтийской молодежи развлечения свои».

Загрузка...